ть письмо или же позвонить -- почему б тебе прямо сейчас ему не позвонить?" "Это докторша, в городской и районной." -- "Так позвони сейчас, вот тебе монетка." -- "Но я могу и завтра это сделать, ведь уже слишком поздно." -- "Откуда ты знаешь что уже слишком поздно -- нет в самом деле, ты сегодня действительно облажалась, и ты тоже Лео ты ужасно виноват крысеныш." А затем веселенький ужин, две девчонки пришли снаружи (серого сумасшедшего наружи) к нам, одна свеженькая после переезда через всю землю из Нью-Йорка с Бадди Пондом, куколка такая лос-анжелесского хипового типа с короткой стрижкой которая немедленно занырнула в грязную кухню и приготовила всем восхитительный ужин суп из черной фасоли (всё из банок) с еще кое-какой бакалеей пока другая девчонка, Адама, трепалась по телефону а Марду и я сидели виновато, смурно в кухне допивая выдохшееся пиво и думая что может Адам и не прав на самом деле по части того что следует сделать, как следует взять себя в руки, но наши истории уже рассказаны, наша любовь упрочилась, и что-то печальное прокралось в глаза нам обоим -- вечер продолжался веселеньким ужином, мы впятером, девчонка с короткой стрижкой позже сказала что я был так прекрасен что она не смела взглянуть (что впоследствии оказалось присловьем Восточного Побережья у нее и у Бадди Понда), "прекрасен" так меня изумило, невероятно, но должно быть произвело впечатление на Марду, которая в любом случае за ужином ревновала из-за девчонкиных знаков внимания ко мне и потом так и сказала -- мое положение так воздушно, уверенно -- и мы все поехали кататься в ее импортной машине с откидным верхом, по теперь уже пустеющим улицам Фриско не серым а открывающим мягко жарко красные в небе между домов Марду и я откинулись назад на открытом заднем сиденье врубаясь в них, мягкие оттенки, обсуждая их, держась за руки -- те впереди как веселая молодая международная парижская тусовка едущая через город, девчонка с короткими волосами внушительно рулила, Адам показывал пальцем -- ехали навестить какого-то парня с Русского Холма собиравшего вещи на нью-йоркский поезд и судно во Францию где по нескольку пив, светская болтовня, позже толпой пешком вместе с Бадди Пондом к какому-то другу-литератору Адама Эйлуорду Такому-то-и-такому известному своими диалогами в Текущем Обзоре, владельцу великолепнейшей библиотеки, потом за угол к (как я сказал Эйлуорду) величайшему остроумцу Америки Чарльзу Бернарду, у которого был джин, и к старому седому гомику, и к остальным, и на всяческие подобные вечеринки, закончив поздно ночью когда я сделал первую глупую ошибку в своей жизни и любви с Марду, отказавшись идти домой со всеми остальными в 3 часа утра, настаивая, хоть и по приглашению Чарли, остаться до рассвета смотреть его порнографические (гомо мужские сексуальные) картинки и слушать пластинки Марлен Дитрих, с Эйлуордом -- остальные уходили, Марду устала и слишком много выпила кротко глядя на меня и не протестуя и видя какой я был, пьянь на самом деле, всегда допоздна, всегда за чужой счет, громогласный, дурной -- но любя теперь меня поэтому и не жалуясь и шлепая по всей кухне своими босыми смуглыми ножками в сандалиях за мною пока мы смешивали напитки и даже когда Бернард заявляет что она украла одну порнографическую открытку (поскольку она в ванной а он говорит мне доверительно: "Дорогой мой, я видел как она сунула ее в карман, набедренный в смысле нагрудный") поэтому когда она выходит из ванной то что-то такое ощущает, вокруг нее педаки, странный пьяница с которым она, она не жалуется -- первое из столь многих унижений нагроможденных на нее, не на ее способность к страданию но беспричинно на ее маленькие женские гордости. -- Ах мне не следовало так поступать, заниматься лажей, длинный список попоек и пьянок и загулов и все разы когда я наезжал на нее, последняя встряска когда в такси вместе она настаивает чтобы я отвез ее домой (спать) а сам могу идти увидеться с Сэмом один (в баре) но я выскакиваю из машины, безумно ("Я никогда не видела ничего более маниакального"), и бегу в другое такси и срываюсь прочь, оставив ее в ночи -- поэтому когда Юрий ломится к ней в дверь на следующую ночь, а меня нигде нет, а он пьяный и лезет, и прыгает на нее как он это обычно и делал, она уступила, она уступила -- она сдалась -- забегая вперед в рассказе, сразу же называя по имени своего врага -- боль, почему должен "сладкий таран их броска в любви" который на самом деле не имеет никакого отношения ко мне ни во времени ни в пространстве, быть как кинжал у меня в горле?
Проснувшись, затем, после веселья, в Небесном Переулке, снова у меня пивной кошмар (теперь еще и немного джина) и с угрызениями и снова почти и теперь уже безо всякой причины отвращение маленькие беленькие частички-шерстинки от подушки набившиеся ей в черные почти проволочные волосы, и ее припухшие скулы и маленькие припухшие губы, мрак и сырость Небесного Переулка, и еще раз "Надо идти домой, исправиться" -- как будто никогда я не был с нею прям, а жульничал -- никогда не вдали от своей химерической рабочей комнаты и удобного дома, в чужой серости всемирного города, в состоянии БЛАГОПОЛУЧИЯ... "Но почему тебе вечно хочется срываться так скоро?" -- "Наверное чувство благополучия дома, то что мне нужно, быть правильным -- как..." "Я знаю бэби -- но я мне не хватает тебя так что я ревную что у тебя есть дом и мать которая гладит тебе одежду и все такое а у меня нет..." "Когда мне вернуться, в пятницу вечером?" -- "Но бэби тебе решать -- сам говори когда." -- "Но скажи чего ТЫ хочешь." -- "Но от меня этого не требуется." -- "Но что ты имеешь в виду не требуется?" -- "Это как говорится -- об -- ох, да не знаю я" (вздыхая, переворачиваясь в постели, прячась, зарывая маленькое виноградное тельце целиком, поэтому я подхожу, переворачиваю ее, хлопаюсь на постель, целую прямую что сбегает с ее грудной кости, углубление там, прямо, вниз до самого пупка где она становится бесконечно малой линией и продолжается как будто прочерченная карандашом дальше вниз а затем длится так же прямо под низ, и необходимо ли человеку получать благополучие из истории и мысли как она сама сказала когда у него есть это, сущность, но все же). -- Тяжесть моей нужды пойти домой, мои невротические страхи, похмелья, ужасы -- "Мне не надо было -- нам не стоило переться к Бернарду вообще вчера ночью -- по крайней мере надо было пойти домой в три вместе со всеми." -- "Я так и говорю бэби -- но Боже" (смеясь со всхлипываньем и смешно изображая маленький голос еле ворочающий языком) "ты никада ни делаишш шшо я прашшу." "Оо прости меня -- я тебя люблю -- ты меня любишь?" -- "Чувак," смеясь, "о чем это ты" -- глядя на меня с опаской -- "Я о том чувствуешь ли ты ко мне расположение?" хоть она и обхватила уже смуглой ручкой мою напряженную большую шею. -- "Естественно бэби." -- "Но что за -- ?" Я хочу спросить все, не могу, не знаю как, какова тайна того что я хочу от тебя, что такое мужчина или женщина, любовь, что я имею в виду под любовью или почему мне обязательно нужно упираться и спрашивать и почему я ухожу и бросаю тебя потому что в твоей бедной убогой квартирке -- "Это меня это место угнетает -- дома я сижу во дворе под деревьями кормлю кота." -- "Ох чувак я знаю что здесь душно -- хочешь я подниму жалюзи?" -- "Нет тебя все увидят -- я буду так рад когда лето кончится -- когда я получу те бабки и мы поедем в Мексику." -- "Ну чувак, давай как ты говорил поедем сей-час на те деньги которые у тебя есть сейчас, ты говоришь мы в самом деле можем это сделать." -- "Ладно! ладно!" мысль набирающая силу у меня в мозгу пока я делаю несколько долгих глотков выдохшегося пива и обдумываю глинобитную хижину скажем за Тексоко за пять долларов в месяц и мы идем на рынок ранним росистым утром она в своих сандалиях на милых смуглых ножках шлепая как жена как Руфь следуя за мною, мы приходим, покупаем апельсины, нагружаемся хлебом, даже вином, местным вином, мы идем домой и готовим чистенько на нашей маленькой плитке, мы сидим вместе за кофе записывая свои сны, анализируя их, мы занимаемся любовью на нашей маленькой постельке. -- Вот мы с Марду сидим там обговаривая это все, грезим, одна большая фантазия -- "Ну чувак," с зубками выпирающими смехом, "КОГДА мы это сделаем -- типа это было таким маленьким съездом все наши взаимоотношения, все эти нерешительные облака и планирование -- Боже." -- "Может нам следует подождать пока я не получу эти гонорарные башли -- ага! в натуре! так будет лучше, потому что так мы сможем купить пишущую машинку и трехскоростной вертак и пластинок Джерри Маллигэна и одежды для тебя и всего что нам нужно, типа того как сейчас мы ничего не можем." -- "Угу -- не знаю" (раздумывая) "Чувак ты знаешь у меня глаз никак не лежит на эти истерические дела бедности" -- (утверждения такой внезапной силы и хипоты что я бешусь и иду домой и размышляю над ними много дней). "Когда ты вернешься?" -- "Ну ладно, тогда давай в четверг." -- "Но если ты в самом деле хочешь в пятницу -- не позволяй мне мешать тебе работать, бэби -- может лучше если тебе уходить на подольше." -- "После того что ты -- О я люблю тебя -- ты..." Я раздеваюсь и остаюсь еще на три часа, и ухожу виновато поскольку благополучие, ощущение того что я должен бы принесено в жертву, пусть в жертву здоровой любви, что-то во мне нездоровое, утраченное, страхи -- к тому же я понимаю что не дал Марду монетки, хлеба в буквальном смысле, одну болтовню, объятья, поцелуи, я покидаю дом а ее чек пособия по безработице до сих пор не пришел и ей было нечего есть -- "Что ты будешь есть?" -- "О у меня еще остались банки -- или может схожу к Адаму -- но мне не хочется ходить туда слишком часто -- я чувствую он теперь меня презирает, ваша дружба была, я вмешалась в то некое что-то которое у вас вроде..." "Никуда ты не вмешалась." -- "Но тут кое-что еще -- я не хочу выходить наружу, я хочу остаться внутри, никого не видеть" -- "Даже меня?" -- "Даже тебя, иногда Боже я так вот чувствую." -- "Ах Марду я весь в смятении -- я не могу решить -- нам следует что-то сделать вместе -- я знаю что, я устроюсь работать на железную дорогу и мы станем жить вместе..." вот новая великая мысль.
(А Чарльз Бернард, огромность этого имени в космогонии моего мозга, герой прустовского прошлого в общей схеме какой я знал ее, только-лишь-фрискинской ветви ее, Чарльз Бернард который был возлюбленным Джейн, Джейн которую застрелил Фрэнк, Джейн с которой жил я, лучшей подруги Мари, холодными зимними дождливыми ночами когда Чарльз ходил по всему студгородку говоря что-нибудь остроумное, великие нетленки почтинездешнезвучащие фантомообразные и неинтересные если вообще достоверные но истинное положение и насущная до зуда важность не только Чарльза но и доброй дюжины остальных в световой сетке моего мозга, поэтому Марду видимая в этом свете, это маленькое коричневое тело в постели с серыми простынями в трущобах Телеграфного Холма, громадная фигура в истории ночи да но лишь одна среди многих, сексуальность РАБОТЫ -- тоже внезапная животная радость пива когда видения великих слов в ритмическом порядке все в одной гигантской архангельской книге с ревом проходят сквозь мой мозг поэтому я лежу в темноте тоже видя тоже слыша жаргон будущих миров -- дамажехе элеоут экеке дхдкдк длдоуд, -- -- -- д, экеоэу дхдхдкехгыт -- лучше не больше чем лтхер эхе тхе макмёрфи из того дсадикат то которое он странно он делает мдодудлткдип -- басееаатра -- плохие примеры из-за механических ограничений машинописи, потока речных звуков, слов, темных, уводящих к будущему и удостоверяющих безумие, пустоту, звон и рев моего разума кой благословен или неблагословен суть где деревья поют -- на смешном ветру -- благосостояние верит он отправится на небеса -- слова мудрым хватит -- "Ловкие Спятили," написал Аллен Гинзберг.)
Причина почему я не пошел домой в 3 часа утра -- и пример.
2
Сперва я сомневался, поскольку она была негритянкой, поскольку она была неряхой (вечно откладывая все до завтра, неприбранная комната, нестиранные простыни -- да Господи ты Боже мой дались мне эти простыни) -- сомневался поскольку знал что она была всерьез помешана прежде и снова запросто могла стать и одна из первых вещей что мы сделали, в самые первые ночи, она пошла в ванную голой по запущенному коридору но дверь ее комнаты со странным скрипом как он прозвучал для меня (улетевшего по чаю) как бы внезапно кто-то подошел и стоял на лестничной клетке (типа может Гонзалес мексиканец типа бича или тусовщика вроде голубоватого такого который постоянно к ней наведывался по старой памяти о дружбе которая была у нее с какими-то пачуками из Трэйси чтоб выхарить у нее каких-нибудь 7 центиков или стрельнуть пару сигареток причем постоянно обычно когда ей было хуже некуда, иногда даже чтобы забрать наличные пузырьки), думая что это должно быть он, или же кто-нибудь из подземных, в коридоре спрашивает "С тобой кто-нибудь есть?" и она голая, как ни в чем ни бывало, и совсем как в переулке просто стоит там и говорит: "Не-е чувак, приходи завтра я занята я не одна," такой у меня чайный глюк пока я там лежал, поскольку в стонскрипе двери был такой вот стон голосов, поэтому когда она вернулась из туалета я ей об этом рассказал (все равно рассуждая честно) (и веря что это в самом деле было так, почти так, и по-прежнему веря в то что она активно безумна, как на заборе в переулке) но когда она услыхала мое признание то ответила что чуть не поехала снова и испугалась за меня и чуть не вскочила и не выскочила прочь -- по вот таким вот причинам, безумия, возобновляющиеся возможности для еще большего безумия, у меня были мои "сомнения" мои мужские скрываемые внутри сомнения по части ее, поэтому рассуждал: "Я просто в какое-то время отвалю и найду себе другую девчонку, белую, белые бедра и т. д., а это был великолепный роман и надеюсь я не причиню ей боли." -- Ха! -- сомнения поскольку она неаккуратно готовила и никогда не мыла тарелки сразу, что сначала мне не понравилось а затем я начал потихонечку видеть что на самом деле готовит она отнюдь не неряшливо и тарелки моет через некоторое время а когда ей было шесть лет (сказала она мне позже) ее заставляли мыть посуду за всей семьей ее дядьки-тирана и мало того все время заставляли выходить в переулок темной ночью с мусорным ведром каждую ночь в одно и то же время где она была убеждена одно и то же привидение поджидало ее -- сомненья, сомненья -- которых нет теперь у меня в роскоши минувшего. -- Что это за роскошь знать что теперь я хочу ее навсегда к своей груди мою награду мою единственную женщину которую я буду защищать от всех Юриев и от кого бы там ни было собственными кулаками и всем чем угодно, ее время пришло заявить о своей независимости, объявив, всего лишь вчера когда я начал это слезокнижие: "Я хочу быть свободной биксой со средствами и рассекать везде." -- "Ага, познавать и трахать всех подряд, Бродяжка," думаю я, бредя прочь от того когда мы -- я стоял на автобусной остановке на пронизывающем ветру а там было много мужчин и вместо того чтобы стоять рядом со мною она побрела прочь в смешном красном плащике и черных брючках и зашла в двери обувного магазина (ВСЕГДА ДЕЛАЙ ТО ЧТО ХОЧЕШЬ СДЕЛАТЬ НИЧЕГО НЕ НРАВИТСЯ МНЕ БОЛЬШЕ ЧЕМ ПАРЕНЬ КОТОРЫЙ ДЕЛАЕТ ЧТО ХОЧЕТ, всегда говорил Лерой) поэтому я иду за нею неохотно думая: "Она действительно бродяжка ну ее к черту найду себе другую биксу" (ослабевая в этом месте как читатель может догадаться по тону) но выясняется что она знала что на мне только рубашка а майки нет и значит лучше стоять там где нет ветра, рассказав мне позже, осознание того что она не разговаривала ни с кем голой в коридоре как и того что она не бродяжка а уходила чтоб увести меня туда где теплее ждать, что это было не больше чем дерьмо, по-прежнему не производившее никакого впечатления на мой жадный впечатлительный готовый творить конструировать уничтожать и умирать мозг -- как станет видно по огромной конструкции ревности которую я позже из сновидения и по причинам самораздирания воссоздал... Будьте ко мне снисходительны все любовники читатели кто страдал от мук, будьте ко мне снисходительны мужчины кто понимает что моря черноты в глазах темноглазой женщины это одинокое море само по себе а станете ли вы просить море объяснить само себя, или спрашивать женщину почему она накрест складывает руки над розой на коленях? нет...
Сомненья, следовательно, о том что, ну, Марду негритянка, естественно не только моя мать но и моя сестра с которыми мне может придется когда-нибудь жить вместе и ее муж южанин и все кого это касается, ужаснутся до смерти и не захотят иметь с нами ничего общего -- типа это будет совершенно препятствовать возможности жить на Юге, как в том фолкнеровском поместье со столбами фасада в лунном свете Старого Дедушки что я так долго воображал себе и вот он я с Доктором Уайтли выдвигаю ящик своего бюро и мы пьем за великие книги а снаружи паутина на соснах и старые мулы топают по мягким дорогам, что бы они сказали если б моя жена-помещица оказалась черной чероки, это бы обрезало мне жизнь напополам, и всякие такие разнообразные ужасные американские то есть как бы бело-амбициозные мысли или белые грезы. -- Сомнения в изобилии к тому же и о самом ее теле, опять-таки, и неким смешным образом на самом деле успокивающе для ее любви так удивительно что даже сам я не мог в это поверить, я увидел это при свете одной игривой ночью поэтому я -- идя по Филлмору она настояла чтобы мы признались во всем что скрывали эту первую неделю наших отношений, для того чтобы увидеть и понять и я выдал свое первое признание, с запинкой: "Я думал что увидел какую-то черную штуку которой раньше никогда не видал, болталась, типа это меня напугало" (смеясь) -- слышать такое должно быть пронзило ей сердце, мне показалось я почувствовал в ней какой-то шок рядом со мною пока она шла я разглашал эту тайную мысль -- но позднее в доме со включенным светом мы оба по-детски исследовали упомянутое тело и смотрели внимательно и оно не было чем-то злокачественным и полным гнилостных соков а просто иссиня-темным как и во всех женщинах и я на самом деле и истинно убедился действительно увидев своими глазами и изучив с нею вместе -- но поскольку это было сомнением в котором я признался, оно разогрело ей сердце ко мне и заставило увидеть что в основе своей я никогда не стану змейски прятать ни самого дальнего, ни -- но к чему защищать, я не могу уже вообще никак начать понимать кто я или что я, моя любовь к Марду полностью отъединила меня от каких бы то ни было предыдущих фантазий ценных и наоборот -- Тем что следовательно удерживало эти всплески сомнений от того чтобы они одержали верх в моих поступках касающихся ее было осознание не только того что она сексуальна и мила и хороша для меня и я представлял довольно-таки фигуру с нею на Пляже в любом случае (и в некотором смысле к тому же срезая подземных которые чем дальше тем холоднее смотрели в мою сторону у Данте и на улице по естественным причинам того что я забрал себе их кукольную игрушку и одну из в самом деле если не самых блестящих чувих в пределах досягаемости) -- Адам тоже говорил: "Вы хорошо подходите друг другу и для тебя это хорошо," будучи в то время да и до сих пор моим художественным и родительским руководителем -- не только это но и, трудно признаться, показать сколь абстрактна жизнь в городе Болтающего Класса к которому все мы принадлежим, к Болтающему Классу пытающемуся рационализировать себя я полагаю от в самом деле низменного почти развратного похотливого материализма -- то было чтение, внезапное просветленное радостное изумительное открытие Вильгельма Райха, его книги Функция Оргазма, ясность какой я очень давно не видел, возможно даже с самой ясности личной современной скорби Селина, или, скажем, ясности разума Кармоди в 1945 году когда я впервые сидел у его ног, ясности поэтического искусства Вулфа (в 19 это было для меня ясностью), ясность здесь однако была научной, германской, прекрасной, истинной -- нечто которое я знал всегда и в самом деле тесно соединял со своим внезапным понятием 1948 года что единственно действительно имеет значение только любовь, влюбленные ходят взад и вперед под сенью ветвей Мирового Арденского Леса, увеличенного здесь и в то же время микрокосмированного и направленного и по-мужски входящего в: оргазм -- рефлексы оргазма -- невозможно быть здоровым без нормальной половой любви и оргазма -- Я не стану пускаться в теорию Райха поскольку ее можно найти в его собственной книге -- но в то же время Марду не переставала повторять "О прекрати натягивать на меня в постели этого своего Райха, читала я его чертову книжку, не хочу я чтобы то что ОН сказал разлиновывало и заябывало наши отношения," (и я заметил что все подземные и практически все интеллектуалы которых я знал в самом деле наистраннейшим образом всегда принижали Райха если не с самого начала, то через некоторое время) -- а помимо этого, Марду не достигала оргазма из нормального совокупления а только через некоторое время от стимуляции применяемой мною самим (старый трюк которому я научился с предыдущей фригидной женой) поэтому не столь уж великим было с моей стороны заставить ее кончить но как она в конце концов лишь вчера сказала "Ты делаешь это только ради того чтобы доставить мне удовольствие кончить, ты такой добрый," что оказалось утверждением в которое нам обоим вдруг стало трудно поверить и которое возникло следом за ее "Я думаю нам следует расстаться, мы никогда ничего вместе не делаем, и я хочу быть независ..." так вот значит сомнения что были у меня по части Марду, что я великий Финн Макпоссипи должен взять ее себе в жены на долгую любовь здесь там или где бы то ни было и со всеми возражениями которые моя семья, в особенности на самом деле но мило но тем не менее на самом деле тираничная (из-за моего субъективного взгляда на нее и на ее влияние) власть моей мамы надо мной -- власть или что там еще может быть. -- "Лео, я не думаю что для тебя хорошо постоянно жить со своей матерью," Марду, утверждение которое в моей первоначальной уверенности заставило меня подумать: "Ну естественно она, она просто ревнует, своей родни-то у нее нет, и она одна из тех современных психоанализированных людей которые все равно ненавидят матерей" -- вслух говоря: "Я в самом деле по-настоящему люблю ее и тебя тоже люблю и неужели ты не видишь как сильно я стараюсь проводить свое время, делить свое время между вами двоими -- там моя писательская работа, мое благосостояние и когда она возвращается вечером домой с работы, усталая, из магазина, не забывай, мне очень хорошо готовить ей ужин, ужинать и мартини наготове когда она должна войти в дом поэтому к 8 часам вся посуда вымыта, видишь, и у нее остается больше времени смотреть свое телевидение -- чтобы купить ей которое я шесть месяцев работал на железной дороге, видишь." -- "Что ж ты многое для нее сделал," и Адам Мурэд (которого моя мама считала безумным и злым) тоже как-то однажды сказал "Ты в самом деле много для нее сделал, Лео, забудь ее ненадолго, у тебя есть своя жизнь чтобы жить," что в точности всегда говорила мне моя мама во тьме ночи Южного Сан-Франциско когда мы расслаблялись с Томами Коллинзами под луною и к нам заходили соседки: "У тебя своя жизнь, я не стану вмешиваться, Ти Лео, ни во что что ты хочешь делать, тебе решать, разумеется я против не буду," а я сидя там хамски понимая что все это я, одна большая субъективная фантазия что я в самом деле нужен своей матери и она умрет если меня рядом не будет, и тем не менее имея полное брюхо набитое другими рациональными обоснованиями позволяющими мне дважды или трижды в год срываться в гигантские путешествия в Мехико или в Нью-Йорк или на Панамский Канал на судах -- Миллион сомнений о Марду, теперь уже рассеянных, теперь (и даже без помощи Райха который показывает как жизнь это просто мужчина входящий в женщину и трение их двоих в мягкой -- этой сущности, этой звенящей сущности -- нечто заставляющее меня сейчас почти что так рассвирепеть что хочется орать: У МЕНЯ ЕСТЬ МОЯ СОБСТВЕННАЯ МАЛЕНЬКАЯ УРЕЗАННАЯ СУЩНОСТЬ И ЭТА СУЩНОСТЬ ОСОЗНАНИЕ РАЗУМА -- ) теперь уже нет больше сомнений. Даже, тысячу раз, я даже не помня об этом позже спрашивал ее действительно ли она украла порнографическую открытку у Бернарда и в последний раз она наконец взорвалась "Но я же твердила и твердила тебе, раз восемь уже, не брала я ту открытку и я говорила тебе еще тыщу раз у меня нет даже не было даже карманов ни единого в том костюме который был на мне в ту ночь -- вообще никаких карманов," и все равно никак не оставляло впечатления (в лихорадочном безрассудном мозгу меня) то что это Бернард вот кто теперь действительно спятил, это Бернард постарел и у него развился некий персональный прискорбный пунктик, обвинять других в воровстве, на полном серьезе -- "Лео разве ты не видишь а все продолжаешь спрашивать" -- и это последнее глубочайшее окончательное сомнение которого я хотел по части Марду что она на самом деле воровка в некотором роде и следовательно намеревается украсть мое сердце, мое сердце белого человека, негритянка крадущаяся по миру украдкой крадя святых белых людей для священных ритуалов попозже когда их зажарят и они надоедят (вспоминая рассказ Теннесси Уильямса про негритянку-служительницу в турецких банях и маленького белого педика) поскольку, не только Росс Валленстайн назвал меня в лицо педом -- "Чувак ты что, голубой? тебя послушать так ты вылитый педак," сказав это после того как я ему сказал с тем что я надеялся было культурными интонациями: "Ты на колесах сегодня вечером? тебе следует попробовать три как-нибудь, они наглухо тебя вставят, и пивом догонись, но четыре не принимай, только три," это оскорбило его до глубины души, поскольку он хипстер-ветеран Пляжа и для любого особенно для наглого новичка крадущего Марду из его компании и в то же время похожего на громилу с репутацией великого писателя, чего он не видел, по единственной напечатанной книге -- вся эта катавасия, Марду становится негритянкой-банщицей с крутыми бабками, а я маленький педик разбившийся вдребезги в своем любовном романе и которого теперь несут к бухте в джутовом мешке, чтобы разбросать там осколок за осколком и одну переломанную косточку за другой рыбам если там еще есть рыба в этой печальной воде) -- поэтому она похитит мою душу и съест ее -- вот значит повторяла мне тысячу раз: "Не крала я эту открытку и уверена что Эйлуорд какеготам тоже нет и ты нет это просто Бернард, у него там просто какой-то фетиш" -- Но это так и не запечатлелось и оставалось до последнего, вот только что ночью, раза -- это глубочайшее сомнение о ней возникающее к тому же и из времени, (о котором она мне рассказала) она жила на хате у Джека Стина в сумасшедшей мансарде на Коннектикут-Стрит рядом с залами морских собраний, впотьмах, сидела перед его чемоданом целый час раздумывая заглянуть ли ей внутрь чтобы посмотреть что у него там, затем Джек вернулся домой и стал в нем рыться и подумал или увидел что там чего-то не хватает и сказал, зловещий, угрюмый: "Ты лазила ко мне в сумку?" и она чуть не подпрыгнула и не закричала ДА потому что она ЛАЗИЛА -- "Чувак я туда лазила, в Мыслях, лазила в этой сумке весь день как вдруг он смотрит на меня, таким взглядом -- я чуть не поехала" -- Эта история тоже не запечатлеваясь в моем закоснелом охваченном паранойей мозгу, поэтому два месяца я ходил везде и думал о том что она мне сказала: "Да, я действительно лазила в его сумку но ничего конечно не взяла," но так я увидел что она соврала Джеку Стину в реальности -- но в реальности теперь, по фактам, она лишь думала это сделать, и так далее -- моим сомнениям всем им торопливо способно помогла неудержимая паранойя, которая и есть на самом деле мое признание -- сомнения, стало быть, все исчезли.
Ибо теперь я хочу Марду -- она только что сказала мне что полгода назад в ее душе глубоко пустила корни болезнь, и уже навсегда -- разве не сделало это ее еще прекраснее? -- Но я хочу Марду -- потому что вижу как она стоит, в своих черных вельветовых брючках, руки-в-карманах, худенькая, сутулая, сигочка болтается в губах, сам дымок заворачивается вверх, ее маленькие черные волосы на затылке короткой стрижки зачесаны тонко и гладко, ее помада, бледнокоричневая кожа, темные глаза, то как тени играют на ее высоких скулах, носу, маленькая мягкая форма ее подбородка к шее, маленькое адамово яблоко, такая хиповая, такая сдержанно-четкая, такая прекрасная, такая современная, такая новая, такая недостижимая для грустного мешкоштанного меня в моей хижине в лесной глухомани -- я хочу ее из-за того как она передразнивала Джека Стина в тот раз на улице и это изумило меня так сильно но Адам Мурэд оставался серьезен наблюдая как она его передразнивает как будто может был слишком поглощен самой этой штукой, или просто скептичен, но она откололась от двух человек с которыми шла и обогнала их явив походку (посреди толп) мягкое покачивание рук, широкие четкие шаги, остановку на углу немного там поболтаться подняв лицо к птицам с типа как я уже говорил видом венского философа -- но видеть как она это делает, притом в совершенстве, (как я видел как он в самом деле шел через парк), сам факт ее -- я люблю ее но эта песня... сломана -- но теперь по-французски... по-французски я могу воспевать ее дальше и дальше....
Наши маленькие удовольствия дома ночью, она ест апельсин, она слишком шумно высасывает его --
Когда я смеюсь она смотрит на меня маленькими круглыми черными глазами которые прячутся под веками потому что она смеется тяжко (искажая все свое лицо, обнажая зубки, освещая все везде) (первый раз когда я ее увидел, у Ларри О'Хары, в уголке, я помню, я приблизил свое лицо к ее чтобы поговорить о книгах, она обернулась ко мне близко-близко, то был океан всего тающего и тонущего, я мог бы плыть в нем, я боялся всего этого богатства и смотрел в другую сторону) --
Со своим розовым платком который она всегда повязывает на голову ради удовольствий постели, как цыганка, розовым, а потом пурпурным, и маленькие волоски опадают черным с фосфоресцентного пурпура на ее челе коричневом как дерево --
Ее небольшие глаза шевелятся как кошки --
Мы ставим Джерри Маллигэна громко когда он приезжает посреди ночи, она слушает и грызет ногти, ее голова медленно покачивается из стороны в сторону как у монахини глубоко в молитве --
Когда она курит то подносит сигарету ко рту и сощуривается --
Она читает до серой зари, подперев голову одной рукой, Дон Кихота, Пруста, что угодно --
Мы ложимся, смотрим серьезно друг на друга ничего не говоря, голова к голове на подушке --
Временами когда она говорит а моя голова ниже ее лица на подушке и я вижу линию ее подбородка ямочку женщину в ее шее, я вижу ее глубоко, богато, шею, глубокий подбородок, я знаю что она одна из самых оженствленных женщин которых я видел, брюнетка вечности непостижимо прекрасной и навечно печальной, глубокой, спокойной --
Когда я настигаю ее в доме, маленькую, сжимаю ее, она пронзительно вскрикивает, щекочет меня яростно, я смеюсь, она смеется, ее глаза сияют, она колотит меня кулачком, ей хочется избить меня хлыстом, она говорит что я ей нравлюсь --
Я прячусь с нею вместе в тайном домике ночи --
Заря застает нас мистическими под нашими покровами, сердцем к сердцу --
"Сестра моя!" подумал я вдруг когда впервые увидел ее --
Свет гаснет.
Грезы дневные вот она и я раскланиваемся на больших приемах феллахов с коктейлями как-то с блистающими Парижами на горизонте и переднем плане -- она пересекает длинные доски моего пола с улыбкой.
Вечно испытывая ее, что идет рука об руку с "сомнениями" -- да уж сомненья -- и мне бы хотелось обвинить себя в сволочизме -- такие испытания -- кратко я могу назвать два, та ночь когда Ариаль Лавалина знаменитый молодой писатель вдруг стоял в Маске а я сидел с Кармоди теперь тоже знаменитыми писателем в каком-то смысле только что приехавшим из Северной Африки, Марду за углом у Данте рассекая взад и вперед по нашему всеобщему обыкновению, из бара в бар, и иногда она туда врывалась без спутников повидать Жюльенов и прочих -- я заметил Лавалину и позвал его по имени и тот подошел. -- Когда Марду зашла забрать меня и идти домой я не хотел уходить, я уперся в то что это самое важное литературное событие, встреча этих двоих (Кармоди замыслив со мною вместе за год до этого в темном Мехико когда мы жили нищо и битово а он торчал: "Напиши письмо Ральфу Лоури разузнай как мне повстречаться с этим вот симпатичным Ариалем Лавалиной, чувак, посмотри только на эту фотку сзади на Признании Рима, ништяк какой а?" мои симпатии к нему в этом деле будучи личными и опять-таки как и Бернард тоже гомик он был связан с легендой о моих собственных крутых мозгах которые были моей РАБОТОЙ, этой всепоглощающей работой, поэтому написал письмо и все такое) но теперь вдруг (после конечно никакого ответа из Искии и иначе всяких сплетен и определенно в такой же степени хорошо для меня по крайней мере) он стоял там и я узнал его с того вечера когда мы с ним встретились на балете в Мете когда я был в Нью-Йорке в смоке в котором рассекал вместе со своим редактором тоже в смокинге чтоб посмотреть на сверкающий ночной мир Нью-Йорка мир литературы и острого ума, и Леон Даниллиан, вот я и заорал "Ариаль Лавалина! иди сюда!" что он и сделал. -- Когда пришла Марду я зашептал ликующе "Это Ариаль Лавалина безумно правда!" -- "Ага чувак только я хочу домой." -- А в те дни ее любовь означала для меня не больше чем то что у меня была милая удобная собачонка бегающая за мною по пятам (совсем как в моем подлинном скрытном мексиканском видении ее следующей за мною вниз по темным глинобитным улочкам трущоб Мехико на идущей со мною рядом а следующей за мной, как индейская женщина) я лишь прикололся и сказал "Но погоди, ты иди домой и подожди меня, я хочу врубиться в Ариаля а потом сразу домой." -- "Но бэби ты же говорил так прошлой ночью и опоздал на два часа и ты не знаешь какую боль мне причиняет ждать." (Боль!) -- "Я знаю но посмотри," и поэтому я пошел с нею вокруг квартала дабы убедить ее, и пьяный как обычно в одном месте чтобы доказать что-то встал на голову на мостовой Монтгомери или Клэй-Стрит и какие-то лохи проходили мимо, увидели это и сказали "Эт пральна" -- наконец (она смеялась) засунув ее в такси, ехать домой, ждать меня -- вернувшись к Лавалине и Кармоди кого ликующе и теперь в одиночку обратно в своем вселенском ночном подростковом литературном видении мира, с носом прижатым к оконному стеклу: "Вы только посмотрите сюда, Кармоди и Лавалина, великий Ариаль Лавалина хоть и не великий великий писатель как я однако такой же знаменитый и блистательный и т. д. вместе в Маске и это я это устроил и все завязано вместе, миф дождливой ночи, Мастер Псих, Разбитая Дорога, возвращаясь назад в 1949 и 1950 и все вещи великолепны замечательны Маска старых корок истории" -- (вот мое чувство и я вхожу) и сажусь с ними и пью дальше -- отправившись потом втроем в 13 Патер на лесбийскую точку по Колумбусу, Кармоди, улетевший, оставил нас кайфовать и мы сидели там, дальнейшее пиво, ужас невыразимый ужас меня самого внезапно обнаружившего в себе нечто вроде возможно Уильяма Блейка или Сумасшедшей Джейн или на самом деле Кристофера Смарта алкогольное унижение хватая и целуя руку Ариаля и восклицая "О Ариаль дорогуша -- ты будешь -- ты так знаменит -- ты писал так хорошо -- я помню тебя -- что -- " что бы там ни было а теперь невспоминаемо и пьяный угар, и вот он такой хорошоизвестный и совершенно очевидно гомосексуальный чистой воды, мой ревущий мозг -- мы идем к нему в номер в каком-то отеле -- Я просыпаюсь утром на тахте, наполненный первым ужасным признанием факта: "Я не вернулся к Марду вообще" поэтому в такси которое он для меня берет -- я прошу пятьдесят центов но он дает мне доллар со словами "Ты мне должен доллар" и я вылетаю наружу и быстро иду под горячим солнцем лицо все разломано от кира и врываюсь к ней в Небесный Переулок как раз когда она одевается идти к врачу. -- Ах грустная Марду с темными глазками глядящими с болью и прождала всю ночь в темной постели и пьянющий мужик ухмыляется ей и я помчался вниз фактически сразу же за двумя банками пива чтобы все поправить ("Оттащить страшных гончих волос" сказал бы Старый Бык Баллон), поэтому пока она омывалась перед тем как выйти я вопил и куролесил -- уснул, чтобы дождаться ее возвращения, которое случилось в конце дня просыпаясь лишь чтобы услышать крик чистых детей в закоулках внизу -- ужас ужас, и решив: "Напишу-ка сразу письмо Лавалине," приложив к нему доллар и извиняясь за то что так надрался и вел себя так что ввел его в заблуждение -- Марду вернулась, никаких упреков, только несколько чуть позже, и дни катятся и минуют и все-таки она прощает меня достаточно или смиренна достаточно вслед за падением моей разбивающейся звезды фактически чтобы написать мне, несколько ночей спустя, вот это письмо:

поскольку мы так много жаловались на жару а теперь жара спала, воцарилась прохлада, ее можно было ощутить в сером воздушном стоке Небесного Переулка и в том как выглядело небо и ночи с более волнистым посверкиванием в уличных фонарях --

написано после, одной ночи, в Маске с нею и только что прибывшим и будущим врагом Юрием былым близким братушкой я вдруг сказал "Я чувствую себя невозможно грустно и типа я умру, что нам делать?" и Юрий предложил "Позвони Сэму" что, в своей грусти, я и сделал, да так старательно, поскольку иначе он не обратил бы внимания будучи газетчиком и молодым папой и времени на приколы нет, но так старательно он принял нас, троицу, сразу же пригласив, из Маски, к себе на квартиру на Русском Холме, куда мы пошли, я напиваясь больше чем обычно, Сэм как всегда лупцуя меня и приговаривая "Беда с тобой, Перспье," и "У тебя на дне твоего склада гнилые мешки," и "Вы кануки в натуре все похожи и я даже не верю что вы признаете это когда помирать станете" -- Марду наблюдала развлекаясь, немножко пила, Сэм наконец, как всегда свалился мертвецки, но не всамделишне, мертвецки-желая, на маленький низенький столик покрытый в фут высотой пепельницами нагроможденными на три дюйма в высоту и напитками и всякими кнюсями, тресь, его жена, с младенцем только что из колыбельки, вздыхая одними глазами -- Юрий, который не пил а лишь наблюдал бусиноглазо, после того как сказал мне в первый же день по своем приезде: "Знаешь Перспье ты мне теперь в самом деле нравишься, мне в самом деле хочется с тобой теперь общаться," что мне и следовало подозревать, в нем, как составляющее новый вид зловещего интереса к невинности моих занятий, которые существовали под именем, Марду --

было лишь милым замечанием оброненным Марду сердчишко которой разбить было очень легко про ту катастрофическую ужасную ночь -- похожее на пример 2, тот что следовал за Лавалиной, ночь прекрасного мальчика фавна бывшего в постели с Мики за два года до этого на великой порочной дикой пьянке которую лично я организовал в те дни когда жил с Мики великолепной куколкой ревущей легендарной ночи, увидев его в Маске, и будучи вместе с Фрэнком Кармоди и всеми остальными, дергая его за рубашку, настаивая чтобы он пошел за нами по другим барам, везде за нами ходил, Марду наконец в расплыве и реве ночи вопя на меня "Или он или я черт побери," поскольку подземная помимо своего романа с Перспье но на самом деле не всерьез (сама она обычно не пьяница а горькая пьяница теперь) -- она ушла, я слышал как она сказала "У нас всё" но никогда ни на миг не верил в это и это было не так, она вернулась потом, я увидел ее вновь, мы покачались вместе, в очередной раз я был негодным мальчишкой и вновь нелепо как педик, это снова меня обеспокоило проснувшись в сером Небесном Переулке тем утром когда ревело пиво. -- Вот признания человека, который не может пить. -- И вот стало быть в ее письме говорилось:

прощая, заб