Рэй Брэдбери. Морская раковина
---------------------------------------------------------------
Ray Bradbury. "The sea shell", 1944
OCR: Владимир Весленко
---------------------------------------------------------------
Ему хотелось выскочить из дома и побежать, прыгать через изгороди,
гонять консервные банки, звать через открытые окна ребят. Солнце стояло
высоко, в небе ни облачка, а он должен был лежать под простынями и
одеялами, потеть, хмуриться и сердиться.
Шмыгнув носом, Джонни Бишоп приподнялся и сел. В толстой палке из
солнечных лучей, ударившей, чтобы их согреть, по пальцам его ног, висели
апельсиновый сок, микстура от кашля и запах духов его матери, которая
только что ушла из комнаты. Нижняя половина одеяла из лоскутков,
красных, зеленых, лиловых и голубых, была похожа на цирковое знамя. Их
пестрота и яркость били в глаза, как в уши бьет крик. Джонни нетерпеливо
заерзал.
- Хочу на улицу, - тихо пожаловался он сам себе. - Черт бы все
побрал.
Рассыпая прозрачными крыльями сухое стаккато и жужжа, об оконное
стекло билась муха.
Он посмотрел на нее с пониманием: неудивительно, что ей тоже хочется
на улицу! Потом покашлял и пришел к выводу: дряхлые старики так не
кашляют, так может кашлять только одиннадцатилетний молодой человек,
который через неделю снова будет рвать тайком яблоки в чужих садах и
стрелять жеваной бумагой в учителей.
В коридоре быстро и весело застучали по свеженатертому полу каблуки,
дверь отворилась, и вошла мать.
- Почему это ты не лежишь, мой друг? - сказала она. - Ложись сейчас
же.
- Мне уже лучше. Честное слово.
- Доктор сказал: еще два дня.
- Два? - Нужно было показать, как он потрясен. - Это обязательно,
болеть так долго?
Мать рассмеялась.
- Нет, не болеть... но в постели оставаться. - Она легонько шлепнула
рукой по его левой щеке. - Хочешь еще апельсинового сока?
- С лекарством или без?
Мать сделала удивл╦нное лицо.
- С лекарством? Каким?
- Я тебя знаю! Подкладываешь лекарство в апельсиновый сок, чтобы я не
заметил. Но я все равно его чувствую.
Мать засмеялась.
- На этот раз без лекарства.
- А что у тебя в руке?
- А, это? - Мать протянула ему что-то гладкое, переливающееся в лучах
солнца, скрученное в спираль. Он взял. Предмет был твердый, блестящий...
и красивый.
- Оставил тебе доктор Гулль, он заходил несколько минут назад. Дал,
чтобы ты немного развлекся.
Он посмотрел на эту штуковину с некоторым сомнением. Потом погладил
ее своей маленькой рукой.
- Как же я развлекусь? Я не знаю даже, что это такое.
Мать улыбнулась - словно солнце засияло в комнате.
- Это, Джонни, морская раковина. Доктор Гулль нашел ее в прошлом году
на берегу Тихого океана.
- А, понятно. А откуда она там взялась?
- О, я не знаю. Возможно, очень давно она служила домом для какой-то
формы морской жизни.
Его брови поднялись.
- Домом? Значит, кто-то в ней жил?
- Да.
- Нет, правда?
Она повернула раковину в его руке.
- Если не веришь, приложи вот этим концом к уху.
- Вот так? - Он поднес раковину к розовому ушку и крепко прижал ее. -
А теперь что делать?
Мать улыбнулась.
- А теперь, если помолчишь и прислушаешься, ты кое-что услышишь.
Он прислушался. Неощутимо открылось его ухо - так раскрывается
навстречу свету цветок.
На каменистый берег набежала и разбилась титаническая волна.
- Море шумит! - закричал Джонни. - Ой, мам! Океан! Волны! Море!
Волны накатывались на далекий скалистый берег. Джонни зажмурился и
улыбнулся, его лицо стало от этого вдвое шире. Грохочущие волны с ревом
врывались в маленькое жадное ушко.
- Да, Джонни, - сказала мать. - Ты слышишь море.
День подходил к концу. Джонни лежал на спине, утонув головой в
подушке; в ладонях у него, как в колыбели, лежала раковина, и он
поглядывал, улыбаясь, в большое окно справа от постели. Был виден весь
пустырь на другой стороне улицы. По нему, как потревоженные жуки;
носились мальчишки, и было слышно, как они кричат: "Это я убил тебя
первый!" - "А сейчас я тебя!" Или: "Так нечестно!" Или: "Теперь
командиром буду я, а то не играю!"
Казалось, эти голоса звучат где-то вдалеке и, словно качаясь на
волнах солнечного света, то приближаются, то удаляются. Солнечный свет
был как глубокая, сияющая золотая вода, эта вода лизала берег лета и
грозила залить его. Медленная, ленивая, теплая, почти неподвижная. Мир
отражался в ней вверх ногами, и все в нем было замедленное. Медленней
тикали часы. Медленно-медленно прокатился по улице пышущий жаром металл
трамвая. Будто смотришь кино, и у тебя на глазах кадры замедляются и
стихает постепенно звук. Все стало мягче и расплывчатей. И ничто больше
не имело значения.
До чего хочется выйти и поиграть! Он не сводил с ребят глаз -
смотрел, как они в неподвижном зное залезают на заборы, играют в мяч,
бегают на роликах. Голова все тяжелела, тяжелела, тяжелела. Веки, как
занавес, опускались все ниже, ниже. Морская раковина лежала на подушке
около его уха. Он снова прижал ее.
Бух-х - разбивались волны, тр-рр - рассыпались на песке. На желтом
песке берега. А когда откатывались назад, на песке оставались пузыри
пены, похожие на те, что падают из медвежьей пасти. Пузыри лопались и
исчезали, как сновиденья. И снова волны, и снова пена. И,
переворачиваясь в ряби отступающих волн, омытые соленой влагой,
разбегались в разные стороны коричневые пятна - песчаные крабы. Буханье
холодной зеленой воды, прохладный песок. Звук создавал картины;
маленькое тело Джонни овевал легкий бриз. И внезапно жаркий день
перестал быть давящим и жарким. Часы затикали быстрей. Скорее залязгал
металл трамваев. Глухие удары волн о невидимый сверкающий пляж
подстегнули медлительный мир лета, и он ожил и задвигался.
Да, теперь он понял: лучше этой раковины ничего нет на свете. В любой
долгий и скучный день только приложи ее к уху - и ты уже проводишь
каникулы на далеком, обдуваемом всеми ветрами берегу.
Четыре тридцать, сказали часы. Время принимать лекарство, сказали
быстрые звонкие шаги матери в сверкающем коридоре. Она поднесла к его
рту серебряную ложку с лекарством. Вкус, увы, был... какой бывает у
лекарства. Джонни скорчил гримасу, заготовленную специально для таких
случаев. Чтобы скорее перестать чувствовать этот вкус, он запил молоком,
а потом посмотрел вверх, на доброе, светлое лицо матери, и спросил:
- Можем мы когда-нибудь поехать на море, мам?
- Конечно. Может быть, на Четвертое Июля, если твой отец получит свой
двухнедельный отпуск в это время. За два дня доедем на машине до берега,
проведем там неделю и вернемся.
Джонни сел поудобней; глаза у него были какие-то чудные.
- Я никогда не видел настоящего моря, а только в кино. Готов
поспорить, оно и пахнет по-другому, и вид у него другой, чем у нашего
Лисьего Озера. Оно огромное и в тысячу раз лучше. Так обидно, что нельзя
прямо сейчас туда отправиться!
- Ждать недолго, сынок. Вы, дети, такие нетерпеливые.
- Очень хочется.
Она села на кровать и взяла его за руку. Не все, что она сказала,
было понятно, но кое-что он все же понял.
- Если бы мне пришлось писать книгу о философии детства, я бы,
наверно, назвала ее "Нетерпение". Нетерпение во всем. Вынь да положь - и
так всегда. Завтра кажется далеким-далеким, вчера словно не было. Племя
Омаров Хайямов - вот вы кто. Живете минутой. Станешь старше, поймешь,
что способность быть терпеливым, ждать, заранее рассчитывать говорит о
зрелости, то есть о том, что ты стал взрослым.
- Не хочу быть терпеливым. Не хочу лежать в постели. Хочу на морской
берег.
- А на прошлой неделе ты хотел бейсбольную перчатку, сейчас и ни
минутой позже! "Пожалуйста, ну пожалуйста! - просил ты. - Ой, какая она
красивая, ты только на нее посмотри! И последняя в магазине, на полке
больше ни одной не осталось!"
Какая же все-таки она странная, эта мама!
А мать продолжала между тем:
- Помню, однажды, когда я еще была маленькой девочкой, я увидела в
магазине куклу. Я показала на нее маме, сказала, что эта последняя, все
остальные проданы и эту тоже продадут, если ее не купить сейчас же. На
самом деле на полке было не меньше десятка таких кукол. Просто у меня не
было сил ждать. Мне тоже не хватало терпения.
Джонни повернулся на бок. Глаза его стали широкие-широкие и были
полны теперь голубого света.
- Но я не хочу ждать! Если я буду слишком долго ждать, я вырасту, и
мне уже не будет интересно.
На это она не сказала ни слова. Она сидела в той же позе, но пальцы
ее рук теперь судорожно сжимались, а глаза стали влажными, может быть,
из-за того, о чем она думала. Она зажмурила глаза, открыла снова и
сказала:
- Иногда мне... кажется, что дети знают о жизни больше, чем мы,
взрослые. Кажется, что ты... прав. Но я не решаюсь тебе об этом сказать.
Это... как бы не по правилам.
- Каким, мама?
- Цивилизации. Радуйся жизни, Джонни. Радуйся, пока ты ребенок.
Она произнесла это громко, и голос был не такой, как всегда.
Джонни прижал раковину к уху.
- Мама! Знаешь, чего бы мне хотелось? Оказаться прямо сейчас на
берегу моря, бежать к воде, держаться за нос и кричать: "Кто последний -
обезьяна!"
И он весело рассмеялся.
Внизу, на первом этаже, зазвонил телефон. Мать пошла взять трубку.
Джонни лежал и слушал раковину.
Еще целых два дня впереди. Он опять поднес к уху раковину и вздохнул.
Целых два дня! В комнате было темно. В больших квадратах окна томились
пойманные звезды. Ветер покачивал деревья. На тротуаре внизу
взвизгивали, раскатываясь, ролики.
Он закрыл глаза. Снизу, из столовой, доносился стук ножей и вилок.
Отец с матерью ужинали. Вот отец рассмеялся своим звучным смехом.
Волны по-прежнему разбивались одна за другой о берег внутри морской
раковины. И... что-то еще слышно:
- Там, где катятся валы, где играет с волной волна, где криком чаек
полны утро и вечер дня...
- Что?!
Он замер. Прислушался. Удивленно заморгал.
И еще, чуть слышно:
- ...Солнце на волнах, море без дна. Э-гей, э-гей, приналягте,
друзья...
Будто сотня, а то и больше голосов пели под скрип уключин.
- ...Придите к морю, где паруса...
И другой голос, совсем отдельный, едва различимый сквозь шум волн и
океанского ветра:
- Приди же к морю-циркачу, что за валом бросает вал; к сверканью соли
на берегу, по тропе, которой не знал...
Он отнял раковину от уха, изумленно на нее посмотрел. Потом прижал
снова.
- ...Ты хочешь ли к морю, мой маленький друг, хочешь ли к морю
прийти? Так возьми меня за руку, маленький друг, возьми меня за руку,
маленький друг, и вместе со мной иди!
Дрожа, он крепче прижал раковину, приподнялся и сел в постели,
часто-часто дыша. Сердце прыгало и билось о стенку его груди.
Волны глухо ударялись о далекий берег и рассыпались брызгами.
- ...Ты когда-нибудь раковину видал? Перламутровый штопор морей,
широкий вначале, сходит на нет, вот здесь он вьется, вот тут его нет,
но, мой мальчик, конец у него все же есть - там, где камни от пены
белей!
Маленькие пальцы вжались в спираль раковины. Да, все правильно.
Раковина закручивается, закручивается, закручивается, а потом вдруг
ничего нет.
Он закусил губу. Что... что такое говорила мама? Про детей. Про
какую-то... философию детей? Про нетерпение. Нетерпение! Да, правда, он
нетерпелив! Ну и что в этом плохого? Его свободная рука, сжавшись в
маленький, твердый и белый кулак, ударила по стеганому одеялу.
- Джонни!
Молниеносным движением Джонни отнял раковину от уха, сунул под
простыню. По коридору от лестницы к двери его комнаты приближались шаги
отца.
- Спокойной ночи, сынок.
- Спокойной ночи, пап!
Мать и отец крепко спали. Было далеко за полночь. Тихо. Он вытащил
бесценную раковину из-под простыни и поднес к уху.
Да, все как было. По-прежнему шумят волны. И вдалеке скрип уключин,
щелканье раздуваемого ветром паруса, слова песни, чуть слышные в порывах
соленого морского ветра.
Он прижимал раковину к уху сильней и сильней.
В коридоре застучали каблуки матери. Шаги остановились, она открыла
дверь и вошла.
- Доброе утро, сынок! Ты все еще спишь?
Постель была пуста. В комнате только тишина и солнечный свет. Этот
свет лежал в постели как лучезарный больной, и на подушке покоилась его
сотканная из лучей голова. Стеганое одеяло, это красно-голубое цирковое
знамя, было откинуто. Смятая постель была как бледное старческое лицо в
морщинах и казалась пустей пустого.
Мать нахмурилась и громко топнула.
- Вот шалун! - воскликнула она. - Наверняка убежал играть с
соседскими головорезами! Ну погоди! Потом... - Она умолкла и улыбнулась.
- ...Шалунишка узнает, как крепко я его люблю. Дети так... нетерпеливы.
Она подошла к постели и начала приводить ее в порядок, и вдруг рука
наткнулась под простынями на какой-то твердый предмет. Мать вытащила на
свет что-то гладкое и блестящее.
Она опять улыбнулась. Это была раковина.
Мать сжала ее в руке и поднесла к уху - просто так. Глаза у нее стали
совсем круглые. Рот приоткрылся.
Комната завертелась вокруг нее застекленной каруселью с яркими
стегаными знаменами.
Раковина ревела ей в ухо.
Волны с грохотом разбивались о далекий берег. Откатывались, оставляя
холодную пену на неведомом пляже.
Потом - топот бегущих по песку детских ног. Тонкий мальчишеский голос
прокричал:
- Эй, ребята, скорее! Кто последний - обезьяна!
И - звук маленького тела, бултыхнувшегося в эти волны...
Last-modified: Thu, 05 Sep 2002 06:43:49 GMT