зве принесешь те самые, которые носит царица. -- Видишь, какие захотела! -- закричала со смехом девичья толпа. -- Да, -- продолжала гордо красавица, -- будьте все вы свидетельницы: если кузнец Вакула принесет те самые черевики, которые носит царица, то вот мое слово, что выйду тот же час за него замуж. Девушки увели с собою капризную красавицу. -- Смейся, смейся! -- говорил кузнец, выходя вслед за ними. -- Я сам смеюсь над собою! Думаю, и не могу вздумать, куда девался ум мой. Она меня не любит, -- ну, бог с ней! будто только на всем свете одна Оксана. Слава богу, девчат много хороших и без нее на селе. Да что Оксана? с нее никогда не будет доброй хозяйки; она только мастерица рядиться. Нет, полно, пора перестать дурачиться. Но в самое то время, когда кузнец готовился быть решительным, какой-то злой дух проносил пред ним смеющийся образ Оксаны, говорившей насмешливо: "Достань, кузнец, царицыны черевики, выйду за тебя замуж!" Все в нем волновалось, и он думал только об одной Оксане. Толпы колядующих, парубки особо, девушки особо, спешили из одной улицы в другую. Но кузнец шел и ничего не видал и не участвовал в тех веселостях, которые когда-то любил более всех. Черт между тем не на шутку разнежился у Солохи: целовал ее руку с такими ужимками, как заседатель у поповны, брался за сердце, охал и сказал напрямик, что если она не согласится удовлетворить его страсти и, как водится, наградить, то он готов на все: кинется в воду, а душу отправит прямо в пекло. Солоха была не так жестока, притом же черт, как известно, действовал с нею заодно. Она таки любила видеть волочившуюся за собою толпу и редко бывала без компании; этот вечер, однако ж, думала провесть одна, потому что все именитые обитатели села званы были на кутью к дьяку. Но все пошло иначе: черт только что представил свое требование, как вдруг послышался голос дюжего головы. Солоха побежала отворить дверь, а проворный черт влез в лежавший мешок. Голова, стряхнув с своих капелюх снег и выпивши из рук Солохи чарку водки, рассказал, что он не пошел к дьяку, потому что поднялась метель; а увидевши свет в ее хате, завернул к ней, в намерении провесть вечер с нею. Не успел голова это сказать, как в дверь послышался стук и голос дьяка. -- Спрячь меня куда-нибудь, -- шептал голова. -- Мне не хочется теперь встретиться с дьяком. Солома думала долго, куда спрятать такого плотного гостя; наконец выбрала самый болыпой мешок с углем; уголь высыпала в кадку, и дюжий голова влез с усами, с головою и с капелюхами в мешок. Дьяк вошел, покряхтывая и потирая руки, и рассказал, что у него не был никто и что он сердечно рад этому случаю погулять немного у нее и не испугался метели, Тут он подошел к ней ближе, кашлянул, усмехнулся, дотронулся своими длинными пальцами ее обнаженной полной руки и произнес с таким видом, в котором выказывалось и лукавство, и самодовольствие: -- А что это у вас, великолепная Солоха? -- И, сказавши это, отскочил он несколько назад. -- Как что? Рука, Осип Никифорович! -- отвечала Солоха. -- Гм! рука! хе! хе! хе! -- произнес сердечно довольный своим началом дьяк и прошелся по комнате. -- А это что у вас, дражайшая Солоха? -- произнес он с таким же видом, приступив к ней снова и схватив ее слегка рукою за шею, и таким же порядком отскочив назад. -- Будто не видите, Осип Никифорович! -- отвечала Солоха. -- Шея, а на шее монисто. -- Гм! на шее монисто! хе! хе! хе! -- И дьяк снова прошелся по комнате, потирая руки. -- А это что у вас, несравненная Солоха?.. -- Неизвестно, к чему бы теперь притронулся дьяк своими длинными пальцами, как вдруг послышался в дверь стук и голос козака Чуба. -- Ах, боже мой, стороннее лицо! -- закричал в испуге дьяк. -- Что теперь, если застанут особу моего звания?.. Дойдет до отца Кондрата!.. Но опасения дьяка были другого рода: он боялся более того, чтобы не узнала его половина, которая и без того страшною рукою своею сделала из его толстой косы самую узенькую. -- Ради бога, добродетельная Солоха, -- говорил он, дрожа всем телом. -- Ваша доброта, как говорит писание Луки глава трина... трин... Стучатся, ей-богу, стучатся! Ох, спрячьте меня куданибудь! Солоха высыпала уголь в кадку из другого мешка, и не слишком объемистый телом дьяк влез в него и сел на самое дно, так что сверх его можно было насыпать еще с полмешка угля. -- Здравствуй, Солоха! -- сказал, входя в хату, Чуб. -- Ты, может быть, не ожидала меня, а? правда, не ожидала? может быть, я помешал?.. -- продолжал Чуб, показав на лице своем веселую и значительную мину, которая заранее давала знать, что неповоротливая голова его трудилась и готовилась отпустить какуюнибудь колкую и затейливую шутку. -- Может быть, вы тут забавлялись с кем-нибудь?.. может быть, ты кого-нибудь спрятала уже, а? -- И, восхищенный таким своим замечанием, Чуб засмеялся, внутренно торжествуя, что он один только пользуется благосклонностью Солохи. -- Ну, Солоха, дай теперь выпить водки. Я думаю, у меня горло замерзло от проклятого морозу. Послал же бог такую ночь перед рождеством! Как схватилась, слышишь, Солоха, как схватилась... эк окостенели руки: не расстегну кожуха! как схватилась вьюга... -- Отвори! -- раздался на улице голос, сопровождаемый толчком в дверь. -- Стучит кто-то, -- сказал остановившийся Чуб. -- Отвори! -- закричали сильнее прежнего. -- Это кузнец! -- произнес, схватясь за капелюхи, Чуб. -- Слышишь, Солоха, куда хочешь девай меня; я ни за что на свете не захочу показаться этому выродку проклятому, чтоб ему набежало, дьявольскому сыну, под обоими глазами по пузырю в копну величиною! Солоха, испугавшись сама, металась как угорелая и, позабывшись, дала знак Чубу лезть в тот самый мешок, в котором сидел уже дьяк. Бедный дьяк не смел даже изъявить кашлем и кряхтением боли, когда сел ему почти на голову тяжелый мужик и поместил свои намерзнувшие на морозе сапоги по обеим сторонам его висков. Кузнец вошел, не говоря ни слова, не снимая шапки, и почти повалился на лавку. Заметно, что он был весьма не в духе. В то самое время, когда Солоха затворила за ним дверь, кто-то постучался снова. Это был козак Свербыгуз. Этого уже нельзя было спрятать в мешок, потому что и мешка такого нельзя было найти. Он был погрузнее телом самого головы и повыше ростом Чубова кума. И потому Солоха вывела его в огород, чтобы выслушать от него все то, что он хотел ей объявить. Кузнец рассеянно оглядывал углы своей хаты, вслушиваясь по временам в далеко разносившиеся песни колядующих; наконец остановил глаза на мешках: "Зачем тут лежат эти мешки? их давно бы пора убрать отсюда. Через эту глупую любовь я одурел совсем. Завтра праздник, а в хате до сих пор лежит всякая дрянь. Отнести их в кузницу!" Тут кузнец присел к огромным мешкам, перевязал их крепче и готовился взвалить себе на плечи. Но заметно было, что его мысли гуляли бог знает где, иначе он бы услышал, как зашипел Чуб, когда волоса на голове его прикрутила завязавшая мешок веревка, и дюжий голова начал было икать довольно явственно. -- Неужели не выбьется из ума моего эта негодная Оксана? -- говорил кузнец, -- не хочу думать о ней; а все думается, и, как нарочно, о ней одной только. Отчего это так, что дума против воли лезет в голову? Кой черт, мешки стали как будто тяжелее прежнего! Тут, верно, положено еще что-нибудь, кроме угля. Дурень я! и позабыл, что теперь мне все кажется тяжелее. Прежде, бывало, я мог согнуть и разогнуть в одной руке медный пятак и лошадиную подкову; а теперь мешков с углем не подыму. Скоро буду от ветра валиться. Нет, -- вскричал он, помолчав и ободрившись, -- что я за баба! Не дам никому смеяться над собою! Хоть десять таких мешков, все подыму. -- И бодро взвалил себе на плеча мешки, которых не понесли бы два дюжих человека. -- Взять и этот, -- продолжал он, подымая маленький, на дне которого лежал, свернувшись, черт. -- Тут, кажется, я положил струмент свой. -- Сказав это, он вышел вон из хаты, насвистывая песню: Менi с жiнкой не возиться. Шумнее и шумнее раздавались по улицам песни и крики. Толпы толкавшегося народа были увеличены еще пришедшими из соседних деревень. Парубки шалили и бесились вволю. Часто между колядками слышалась какая-нибудь веселая песня, которую тут же успел сложить кто-нибудь из молодых козаков. То вдруг один из толпы вместо колядки отпускал щедровку и ревел во все горло: Щедрик, ведрик! Дайте вареник, Грудочку кашки, Кiльце ковбаски! Хохот награждал затейника. Маленькие окна подымались, и сухощавая рука старухи, которые одни только вместе с степенными отцами оставались в избах, высовывалась из окошка с колбасою в руках или куском пирога. Парубки и девушки наперерыв подставляли мешки и ловили свою добычу. В одном месте парубки, зашедши со всех сторон, окружали толпу девушек: шум, крик, один бросал комом снега, другой вырывал мешок со всякой всячиной. В другом месте девушки ловили парубка, подставляли ему ногу, и он летел вместе с мешком стремглав на землю. Казалось, всю ночь напролет готовы были провеселиться. И ночь, как нарочно, так роскошно теплилась! и еще белее казался свет месяца от блеска снега. Кузнец остановился с своими мешками. Ему почудился в толпе девушек голос и тоненький смех Оксаны. Все жилки в нем вздрогнули; бросивши на землю мешки так, что находившийся на дне дьяк заохал от ушибу и голова икнул во все горло, побрел он с маленьким мешком на плечах вместе с толпою парубков, шедших следом за девичьей толпою, между которою ему послышался голос Оксаны. "Так, это она! стоит, как царица, и блестит черными очами! Ей рассказывает что-то видный парубок; верно, забавное, потому что она смеется. Но она всегда смеется". Как будто невольно, сам не понимая как, протерся кузнец сквозь толпу и стад около нее. -- А, Вакула, ты тут! здравствуй! -- сказала красавица с той же самой усмешкой, которая чуть не сводила Вакулу с ума. -- Ну, много наколядовал? Э, какой маленький мешок! А черевики, которые носит царица, достал? достань черевики, выйду замуж! -- И, засмеявшись, убежала с толпою. Как вкопанный стоял кузнец на одном месте. "Нет, не могу; нет сил больше... -- произнес он наконец. -- Но боже ты мой, отчего она так чертовски хороша? Ее взгляд, и речи, и все, ну вот так и жжет, так и жжет... Нет, невмочь уже пересилить себя! Пора положить конец всему: пропадай душа, пойду утоплюсь в пролубе, и поминай как звали!" Тут решительным шагом пошел он вперед, догнал толпу, поравнялся с Оксаною и сказал твердым голосом: -- Прощай, Оксана! Ищи себе какого хочешь жениха, дурачь кого хочешь; а меня не увидишь уже больше на этом свете. Красавица казалась удивленною, хотела что-то сказать, но кузнец махнул рукою и убежал. -- Куда, Вакула? -- кричали парубки, видя бегущего кузнеца. -- Прощайте, братцы! -- кричал в ответ кузнец. -- Даст бог, увидимся на том свете; а на этом уже не гулять нам вместе. Прощайте, не поминайте лихом! Скажите отцу Кондрату, чтобы сотворил панихиду по моей грешной душе. Свечей к иконам чудотворца и божией матери, грешен, не обмалевал за мирскими делами. Все добро, какое найдется в моей скрыне, на церковь! Прощайте! -- Проговоривши это, кузнец принялся снова бежать с мешком на спине. -- Он повредился! -- говорили парубки. -- Пропадшая душа! -- набожно пробормотала проходившая мимо старуха. -- Пойти рассказать, как кузнец повесился! Вакула между тем, пробежавши несколько улиц, остановился перевесть духа. "Куда я, в самом деле, бегу? -- подумал он, -- как будто уже все пропало. Попробую еще средство: пойду к запорожцу Пузатому Пацюку. Он, говорят, знает всех чертей и все сделает, что захочет. Пойду, ведь душе все же придется пропадать!" При этом черт, который долго лежал без всякого движения, запрыгал в мешке от радости; но кузнец, подумав, что он какнибудь зацепил мешок рукою и произвел сам это движение, ударил по мешку дюжим кулаком и, встряхнув его на плечах, отправился к Пузатому Пацюку. Этот Пузатый Пацюк был точно когда-то запорожцем; но выгнали его или он сам убежал из Запорожья, этого никто не знал. Давно уже, лет десять, а может, и пятнадцать, как он жил в Диканьке. Сначала он жил, как настоящий запорожец: ничего не работал, спал три четверти дня, ел за шестерых косарей и выпивал за одним разом почти по целому ведру; впрочем, было где и поместиться, потому что Пацюк, несмотря на небольшой рост, в ширину был довольно увесист. Притом шаровары, которые носил он, были так широки, что, какой бы большой ни сделал он шаг, ног было совершенно незаметно, и казалось -- винокуренная кадь двигалась по улице. Может быть, это самое подало повод прозвать его Пузатым. Не прошло нескольких дней после прибытия его в село, как все уже узнали, что он знахарь. Бывал ли кто болен чем, тотчас призывал Пацюка; а Пацюку стоило только пошептать несколько слов, и недуг как будто рукою снимался. Случалось ли, что проголодавшийся дворянин подавился рыбьей костью, Пацюк умел так искусно ударить кулаком в спину, что кость отправлялась куда ей следует, не причинив никакого вреда дворянскому горлу. В последнее время его редко видали гденибудь. Причина этому была, может быть, лень, а может, и то, что пролезать в двери делалось для него с каждым годом труднее. Тогда миряне должны были отправляться к нему сами, если имели в нем нужду. Кузнец не без робости отворил дверь и увидел Пацюка, сидевшего на полу по-турецки, перед небольшою кадушкою, на которой стояла миска с галушками. Эта миска стояла, как нарочно, наравне с его ртом. Не подвинувшись ни одним пальцем, он наклонил слегка голову к миске и хлебал жижу, схватывая по временам зубами галушки. "Нет, этот, -- подумал Вакула про себя, -- еще ленивее Чуба: тот, по крайней мере, ест ложкою, а этот и руки не хочет поднять!" Пацюк, верно, крепко занят был галушками, потому что, казалось, совсем не заметил прихода кузнеца, который, едва ступивши на порог, отвесил ему пренизкий поклон. -- Я к твоей милости пришел, Пацюк! -- сказал Вакула, кланяясь снова. Толстый Пацюк поднял голову и снова начал хлебать галушки. -- Ты, говорят, не во гнев будь сказано... -- сказал, собираясь с духом, кузнец, -- я веду об этом речь не для того, чтобы тебе нанесть какую обиду, -- приходишься немного сродни черту. Проговоря эти слова, Вакула испугался, подумав, что выразился все еще напрямик и мало смягчил крепкие слова, и, ожидая, что Пацюк, схвативши кадушку вместе с мискою, пошлет ему прямо в голову, отсторонился немного и закрылся рукавом, чтобы горячая жижа с галушек не обрызгала ему лица. Но Пацюк взглянул и снова начал хлебать галушки. Ободренный кузнец решился продолжать: -- К тебе пришел, Пацюк, дай боже тебе всего, добра всякого в довольствии, хлеба в пропорции! -- Кузнец иногда умел ввернуть модное слово; в том он понаторел в бытность еще в Полтаве, когда размалевывал сотнику дощатый забор. -- Пропадать приходится мне, грешному! ничто не помогает на свете! Что будет, то будет, приходится просить помощи у самого черта. Что ж, Пацюк? -- произнес кузнец, видя неизменное его молчание, -- как мне быть? -- Когда нужно черта, то и ступай к черту! -- отвечал Пацюк, не подымая на него глаз и продолжая убирать галушки. -- Для того-то я и пришел к тебе, -- отвечал кузнец, отвешивая поклон, -- кроме тебя, думаю, никто на свете не знает к нему дороги. Пацюк ни слова и доедал остальные галушки. -- Сделай милость, человек добрый, не откажи! -- наступал кузнец, -- свинины ли, колбас, муки гречневой, ну, полотна, пшена или иного прочего, в случае потребности... как обыкновенно между добрыми людьми водится... не поскупимся. Расскажи хоть, как, примерно сказать, попасть к нему на дорогу? -- Тому не нужно далеко ходить, у кого черт за плечами, -- произнес равнодушно Пацюк, не изменяя своего положения. Вакула уставил на него глаза, как будто бы на лбу его написано было изъяснение этих слов. "Что он говорит ?" -- безмолвно спрашивала его мина; а полуотверстый рот готовился проглотить, как галушку, первое слово. Но Пацюк молчал. Тут заметил Вакула, что ни галушек, ни кадушки перед ним не было; но вместо того на полу стояли две деревянные миски: одна была наполнена варениками, другая сметаною. Мысли его и глаза невольно устремились на эти кушанья. "Посмотрим, -- говорил он сам себе, -- как будет есть Пацюк вареники. Наклоняться он, верно, не захочет, чтобы хлебать, как галушки, да и нельзя: нужно вареник сперва обмакнуть в сметану". Только что он успел это подумать, Пацюк разинул рот, поглядел на вареники и еще сильнее разинул рот. В это время вареник выплеснул из миски, шлепнул в сметану, перевернулся на другую сторону, подскочил вверх и как раз попал ему в рот. Пацюк съел и снова разинул рот, и вареник таким же порядком отправился снова. На себя только принимал он труд жевать и проглатывать. "Вишь, какое диво!" -- подумал кузнец, разинув от удивления рот, и тот же час заметил, что вареник лезет и к нему в рот и уже выказал губы сметаною. Оттолкнувши вареник и вытерши губы, кузнец начал размышлять о том, какие чудеса бывают на свете и до каких мудростей доводит человека нечистая сила, заметя притом, что один только Пацюк может помочь ему. "Поклонюсь ему еще, пусть растолкует хорошенько... Однако что за черт! ведь сегодня голодная кутья, а он ест вареники, вареники скоромные! Что я, в самом деле, за дурак, стою тут и греха набираюсь! Назад!" И набожный кузнец опрометью выбежал из хаты. Однако ж черт, сидевший в мешке и заранее уже радовавшийся, не мог вытерпеть, чтобы ушла из рук его такая славная добыча. Как только кузнец опустил мешок, он выскочил из него и сел верхом ему на шею. Мороз подрал по коже кузнеца; испугавшись и побледнев, не знал он, что делать; уже хотел перекреститься... Но черт, наклонив свое собачье рыльце ему на правое ухо, сказал: -- Это я -- твой друг, все сделаю для товарища и друга! Денег дам сколько хочешь, -- пискнул он ему в левое ухо. -- Оксана будет сегодня же наша, -- шепнул он, заворотивши свою морду снова на правое ухо. Кузнец стоял, размышляя. -- Изволь, -- сказал он наконец, -- за такую цену готов быть твоим! Черт всплеснул руками и начал от радости галопировать на шее кузнеца. "Теперь-то попался кузнец!-- думал он про себя, -- теперьто я вымещу на тебе, голубчик, все твои малеванья и небылицы, взводимые на чертей! Что теперь скажут мои товарищи, когда узнают, что самый набожнейший из всего села человек в моих руках?" Тут черт засмеялся от радости, вспомнивши, как будет дразнить в аде все хвостатое племя, как будет беситься хромой черт, считавшийся между ними первым на выдумки. -- Ну, Вакула! -- пропищал черт, все так же не слезая с шеи, как бы опасаясь, чтобы он не убежал, -- ты знаешь, что без контракта ничего не делают. -- Я готов! -- сказал кузнец. -- У вас, я слышал, расписываются кровью; постой же, я достану в кармане гвоздь! -- Тут он заложил назад руку -- и хвать черта за хвост. -- Вишь, какой шутник! -- закричал, смеясь, черт. -- Ну, полно, довольно уже шалить! -- Постой, голубчик! -- закричал кузнец, -- а вот это как тебе покажется? -- При сем слове он сотворил крест, и черт сделался так тих, как ягненок. -- Постой же, -- сказал он, стаскивая его за хвост на землю, -- будешь ты у меня знать подучивать на грехи добрых людей и честных христиан! -- Тут кузнец, не выпуская хвоста, вскочил на него верхом и поднял руку для крестного знамения. -- Помилуй, Вакула! -- жалобно простонал черт, -- все что для тебя нужно, все сделаю, отпусти только душу на покаяние: не клади на меня страшного креста! -- А, вот каким голосом запел, немец проклятый! Теперь я знаю, что делать. Вези меня сей же час на себе, слышишь, неси, как птица! -- Куда? -- произнес печальный черт. -- В Петембург, прямо к царице! И кузнец обомлел от страха, чувствуя себя подымающимся на воздух. Долго стояла Оксана, раздумывая о странных речах кузнеца. Уже внутри ее что-то говорило, что она слишком жестоко поступила с ним. Что, если он в самом деле решится на что-нибудь страшное? "Чего доброго! может быть, он с горя вздумает влюбиться в другую и с досады станет называть ее первою красавицею на селе? Но нет, он меня любит. Я так хороша! Он меня ни за что не променяет; он шалит, прикидывается. Не пройдет минут десять, как он, верно, придет поглядеть на меня. Я в самом деле сурова. Нужно ему дать, как будто нехотя, поцеловать себя. То-то он обрадуется!" И ветреная красавица уже шутила со своими подругами. -- Постойте, -- сказала одна из них, -- кузнец позабыл мешки свои; смотрите, какие страшные мешки! Он не по-нашему наколядовал: я думаю, сюда по целой четверти барана кидали; а колбасам и хлебам, верно, счету нет! Роскошь! целые праздники можно объедаться. -- Это кузнецовы мешки? -- подхватила Оксана. -- Утащим скорее их ко мне в хату и разглядим хорошенько, что он сюда наклал. Все со смехом одобрили такое предложение. -- Но мы не поднимем их! -- закричала вся толпа вдруг, силясь сдвинуть мешки. -- Постойте, -- сказала Оксана, -- побежим скорее за санками и отвезем на санках! И толпа побежала за санками. Пленникам сильно прискучило сидеть в мешках, несмотря на то что дьяк проткнул для себя пальцем порядочную дыру. Если бы еще не было народу, то, может быть, он нашел бы средство вылезть; но вылезть из мешка при всех, показать себя на смех... это удерживало его, и он решился ждать, слегка только покряхтывая под невежливыми сапогами Чуба. Чуб сам не менее желал свободы, чувствуя, что под ним лежит что-то такое, на котором сидеть страх было неловко. Но как скоро услышал решение своей дочери, то успокоился и не хотел уже вылезть, рассуждая, что к хате своей нужно пройти, по крайней мере, шагов с сотню, а может быть, и другую. Вылезши же, нужно оправиться, застегнуть кожух, подвязать пояс -- сколько работы! да и капелюхи остались у Солохи. Пусть же лучше девчата довезут на санках. Но случилось совсем не так, как ожидал Чуб. В то время, когда дивчата побежали за санками, худощавый кум выходил из шинка расстроенный и не в духе. Шинкарка никаким образом не решалась ему верить в долг; он хотел было дожидаться, авось-либо придет какой-нибудь набожный дворянин и попотчует его; но, как нарочно, все дворяне оставались дома и, как честные христиане, ели кутью посреди своих домашних. Размышляя о развращении нравов и о деревянном сердце жидовки, продающей вино, кум набрел на мешки и остановился в изумлении. -- Вишь, какие мешки кто-то бросил на дороге! -- сказал он, осматриваясь по сторонам, -- должно быть, тут и свинина есть. Полезло же кому-то счастие наколядовать столько всякой всячины! Экие страшные мешки! Положим, что они набиты гречаниками да коржами, и то добре. Хотя бы были тут одни паляницы, и то в шмак: жидовка за каждую паляницу дает осьмуху водки. Утащить скорее, чтобы кто ни увидел. -- Тут взвалил он себе на плеча мешок с Чубом и дьяком, но почувствовал, что он слишком тяжел. -- Нет, одному будет тяжело несть, -- проговорил он, -- а вот, как нарочно, идет ткач Шапуваленко. Здравствуй, Остап! -- Здравствуй, -- сказал, остановившись, ткач. -- Куда идешь? -- А так, иду, куда ноги идут. -- Помоги, человек добрый, мешки снесть! кто-то колядовал, да и кинул посереди дороги. Добром разделимся пополам. -- Мешки? а с чем мешки, с книшами или паляницами ? -- Да, думаю, всего есть. Тут выдернули они наскоро из плетня палки, положили на них мешок и понесли на плечах. -- Куда ж мы понесем его? в шинок? -- спросил дорогою ткач. -- Оно бы и я так думал, чтобы в шинок; но ведь проклятая жидовка не поверит, подумает еще, что где-нибудь украли; к тому же я только что из шинка. -- Мы отнесем его в мою хату. Нам никто не помешает: жинки нет дома. -- Да точно ли нет дома? -- спросил осторожный ткач. -- Слава богу, мы не совсем еще без ума, -- сказал кум, -- черт ли бы принес меня туда, где она. Она, думаю, протаскается с бабами до света. -- Кто там? -- закричала кумова жена, услышав шум в сенях, произведенный приходом двух приятелей с мешком, и отворяя дверь. Кум остолбенел. -- Вот тебе на! -- произнес ткач, опустя руки. Кумова жена была такого рода сокровище, каких немало на белом свете. Так же как и ее муж, она почти никогда не сидела дома и почти весь день пресмыкалась у кумушек и зажиточных старух, хвалила и ела с большим аппетитом и дралась только по утрам с своим мужем, потому что в это только время и видела его иногда. Хата их была вдвое старее шаровар волостного писаря, крыша в некоторых местах была без соломы. Плетня видны были одни остатки, потому что всякий выходивший из дому никогда не брал палки для собак, в надежде, что будет проходить мимо кумова огорода и выдернет любую из его плетня. Печь не топилась дня по три. Все, что ни напрашивала нежная супруга у добрых людей, прятала как можно подалее от своего мужа и часто самоуправно отнимала у него добычу, если он не успевал ее пропить в шинке. Кум, несмотря на всегдашнее хладнокровие, не любил уступать ей и оттого почти всегда уходил из дому с фонарями под обоими глазами, а дорогая половина, охая, плелась рассказывать старушкам о бесчинстве своего мужа и о претерпенных ею от него побоях. Теперь можно себе представить, как были озадачены ткач и кум таким неожиданным явлением. Опустивши мешок, они заступили его собою и закрыли полами; но уже было поздно: кумова жена хотя и дурно видела старыми глазами, однако ж мешок заметила. -- Вот это хорошо! -- сказала она с таким видом, в котором заметна была радость ястреба. -- Это хорошо, что наколядовали столько! Вот так всегда делают добрые люди; только нет, я думаю, где-нибудь подцепили. Покажите мне сейчас, слышите, покажите сей же час мешок ваш! -- Лысый черт тебе покажет, а не мы, -- сказал, приосанясь, кум. -- Тебе какое дело? -- сказал ткач, -- мы наколядовали, а не ты. -- Нет, ты мне покажешь, негодный пьяница! -- вскричала жена, ударив высокого кума кулаком в подбородок и продираясь к мешку. Но ткач и кум мужественно отстояли мешок и заставили ее попятиться назад. Не успели они оправиться, как супруга выбежала в сени уже с кочергою в руках. Проворно хватила кочергою мужа по рукам, ткача по спине и уже стояла возле мешка. -- Что мы допустили ее? -- сказал ткач, очнувшись. -- Э, что мы допустили! а отчего ты допустил? -- сказал хладнокровно кум. -- У вас кочерга, видно, железная! -- сказал после небольшого молчания ткач, почесывая спину. -- Моя жинка купила прошлый год на ярмарке кочергу, дала пивкопы, -- та ничего... не больно. Между тем торжествующая супруга, поставив на пол каганец, развязала мешок и заглянула в него. Но, верно, старые глаза ее, которые так хорошо увидели мешок, на этот раз обманулись. -- Э, да тут лежит целый кабан! -- вскрикнула она, всплеснув от радости в ладоши. -- Кабан! слышишь, целый кабан! -- толкал ткач кума. -- А все ты виноват! -- Что ж делать! -- произнес, пожимая плечами, кум. -- Как что? чего мы стоим? отнимем мешок! ну, приступай! -- Пошла прочь! пошла! это наш кабан! -- кричал, выступая, ткач. -- Ступай, ступай, чертова баба! это не твое добро! -- говорил, приближаясь, кум. Супруга принялась снова за кочергу, но Чуб в это время вылез из мешка и стал посреди сеней, потягиваясь, как человек, только что пробудившийся от долгого сна. Кумова жена вскрикнула, ударивши об полы руками, и все невольно разинули рты. -- Что ж она, дура, говорит: кабан! Это не кабан! -- сказал кум, выпуча глаза. -- Вишь, какого человека кинуло в мешок! -- сказал ткач, пятясь от испугу. -- Хоть что хочешь говори, хоть тресни, а не обошлось без нечистой силы. Ведь он не пролезет в окошко! -- Это кум! -- вскрикнул, вглядевшись, кум. -- А ты думал кто? -- сказал Чуб, усмехаясь. -- Что, славную я выкинул над вами штуку? А вы небось хотели меня съесть вместо свинины? Постойте же, я вас порадую: в мешке лежит еще что-то, -- если не кабан, то, наверно, поросенок или иная живность. Подо мною беспрестанно что-то шевелилось. Ткач и кум кинулись к мешку, хозяйка дома уцепилась с противной стороны, и драка возобновилась бы снова, если бы дьяк, увидевши теперь, что ему некуда скрыться, не выкарабкался из мешка. Кумова жена, остолбенев, выпустила из рук ногу, за которую начала было тянуть дьяка из мешка. -- Вот и другой еще!-- вскрикнул со страхом ткач, -- черт знает как стало на свете... голова идет кругом... не колбас и не паляниц, а людей кидают в мешки! -- Это дьяк! -- произнес изумившийся более всех Чуб. -- Вот тебе на! ай да Солоха! посадить в мешок... То-то, я гляжу, у нее полная хата мешков... Теперь я все знаю: у нее в каждом мешке сидело по два человека. А я думал, что она только мне одному... Вот тебе и Солоха! Девушки немного удивились, не найдя одного мешка. "Нечего делать, будет с нас и этого", -- лепетала Оксана. Все принялись за мешок и взвалили его на санки. Голова решился молчать, рассуждая: если он закричит, чтобы его выпустили и развязали мешок, -- глупые дивчата разбегутся, подумают, что в мешке сидит дьявол, и он останется на улице, может быть, до завтра. Девушки между тем, дружно взявшись за руки, полетели, как вихорь, с санками по скрыпучему снегу. Множество, шаля, садилось на санки; другие взбирались на самого голову. Голова решился сносить все. Наконец проехали, отворили настежь двери в сенях и хате и с хохотом втащили мешок. -- Посмотрим, что-то лежит тут, -- закричали все, бросившись развязывать. Тут икотка, которая не переставала мучить голову во все время сидения его в мешке, так усилилась, что он начал икать и кашлять во все горло. -- Ах, тут сидит кто-то! -- закричали все и в испуге бросились вон из дверей. -- Что за черт! куда вы мечетесь как угорелые? -- сказал, входя в дверь, Чуб. -- Ах, батько! -- произнесла Оксана, -- в мешке сидит кто-то! -- В мешке? где вы взяли этот мешок? -- Кузнец бросил его посередь дороги, -- сказали все вдруг. "Ну, так, не говорил ли я?.." -- подумал про себя Чуб. -- Чего ж вы испугались? посмотрим. А ну-ка, чоловиче, прошу не погневиться, что не называем по имени и отчеству, вылезай из мешка! Голова вылез. -- Ах! -- вскрикнули девушки. -- И голова влез туда же, -- говорил про себя Чуб в недоумении, меряя его с головы до ног, -- вишь как!.. !.. -- более он ничего не мог сказать. Голова сам был не меньше смущен и не знал, что начать. -- Должно быть, на дворе холодно? -- сказал он, обращаясь к Чубу. -- Морозец есть, -- отвечал Чуб. -- А позволь спросить тебя, чем ты смазываешь свои сапоги, смальцем или дегтем? Он хотел не то сказать, он хотел спросить: "Как ты, голова, залез в этот мешок?" -- но сам не понимал, как выговорил совершенно другое. -- Дегтем лучше! -- сказал голова. -- Ну, прощай, Чуб! -- И, нахлобучив капелюхи, вышел из хаты. -- Для чего спросил я сдуру, чем он мажет сапоги! -- произнес Чуб, поглядывая на двери, в которые вышел голова. -- Ай да Солоха! эдакого человека засадить в мешок!.. Вишь, чертова баба! А я дурак... да где же тот проклятый мешок? -- Я кинула его в угол, там больше ничего нет, -- сказала Оксана. -- Знаю я эти штуки, ничего нет! подайте его сюда: там еще один сидит! Встряхните его хорошенько... Что, нет?.. Вишь, проклятая баба! А поглядеть на нее -- как святая, как будто и скоромного никогда не брала в рот. Но оставим Чуба изливать на досуге свою досаду и возвратимся к кузнецу, потому что уже на дворе, верно, есть час девятый. Сначала страшно показалось Вакуле, когда поднялся он от земли на такую высоту, что ничего уже не мог видеть внизу, и пролетел как муха под самым месяцем так, что если бы не наклонился немного, то зацепил бы его шапкою. Однако ж мало спустя он ободрился и уже стал подшучивать над чертом. Его забавляло до крайности, как черт чихал и кашлял, когда он снимал с шеи кипарисный крестик и подносил к нему. Нарочно поднимал он руку почесать голову, а черт, думая, что его собираются крестить, летел еще быстрее. Все было светло в вышине. Воздух в легком серебряном тумане был прозрачен. Все было видно, и даже можно было заметить, как вихрем пронесся мимо их, сидя в горшке, колдун; как звезды, собравшись в кучу, играли в жмурки; как клубился в стороне облаком целый рой духов; как плясавший при месяце черт снял шапку, увидавши кузнеца, скачущего верхом; как летела возвращавшаяся назад метла, на которой, видно, только что съездила куда нужно ведьма... много еще дряни встречали они. Все, видя кузнеца, на минуту останавливалось поглядеть на него и потом снова неслось далее и продолжало свое; кузнец все летел; и вдруг заблестел перед ним Петербург весь в огне. (Тогда была по какомуто случаю иллюминация.) Черт, перелетев через шлагбаум, оборотился в коня, и кузнец увидел себя на лихом бегуне середи улицы. Боже мой! стук, гром, блеск; по обеим сторонам громоздятся четырехэтажные стены; стук копыт коня, звук колеса отзывались громом и отдавались с четырех сторон; домы росли и будто подымались из земли на каждом шагу; мосты дрожали; кареты летали; извозчики, форейторы кричали; снег свистел под тысячью летящих со всех сторон саней; пешеходы жались и теснились под домами, унизанными плошками, и огромные тени их мелькали по стенам, досягая головою труб и крыш. С изумлением оглядывался кузнец на все стороны. Ему казалось, что все домы устремили на него свои бесчисленные огненные очи и глядели. Господ в крытых сукном шубах он увидел так много, что не знал, кому шапку снимать. "Боже ты мой, сколько тут панства! -- подумал кузнец. -- Я думаю, каждый, кто ни пройдет по улице в шубе, то и заседатель, то и заседатель! а те, что катаются в таких чудных бричках со стеклами, те когда не городничие, то, верно, комиссары, а может, еще и больше". Его слова прерваны были вопросом черта: "Прямо ли ехать к царице?" "Нет, страшно, -- подумал кузнец. -- Тут где-то, не знаю, пристали запорожцы, которые проезжали осенью чрез Диканьку. Они ехали из Сечи с бумагами к царице; все бы таки посоветоваться с ними". -- Эй, сатана, полезай ко мне в карман да веди к запорожцам! Черт в одну минуту похудел и сделался таким маленьким, что без труда влез к нему в карман. А Вакула не успел оглянуться, как очутился перед большим домом, вошел, сам не зная как, на лестницу, отворил дверь и подался немного назад от блеска, увидевши убранную комнату; но немного ободрился, узнавши тех самых запорожцев, которые проезжали через Диканьку, сидевших на шелковых диванах, поджав под себя намазанные дегтем сапоги, и куривших самый крепкий табак, называемый обыкновенно корешками. -- Здравствуйте, панове! помогай бог вам! вот где увиделись! -- сказал кузнец, подошевши близко и отвесивши поклон до земли. -- Что там за человек? -- спросил сидевший перед самым кузнецом другого, сидевшего подалее. -- А вы не познали? -- сказал кузнец, -- это я, Вакула, кузнец! Когда проезжали осенью через Диканьку, то прогостили, дай боже вам всякого здоровья и долголетия, без малого два дни. И новую шину тогда поставил на переднее колесо вашей кибитки! -- А! -- сказал тот же запорожец, -- это тот самый кузнец, который малюет важно. Здорово, земляк, зачем тебя бог принес? -- А так, захотелось поглядеть, говорят... -- Что же земляк, -- сказал, приосанясь, запорожец и желая показать, что он может говорить и по-русски, -- што балшой город? Кузнец и себе не хотел осрамиться и показаться новичком, притом же, как имели случай видеть выше сего, он знал и сам грамотный язык. -- Губерния знатная! -- отвечал он равнодушно. -- Нечего сказать: домы балшущие, картины висят скрозь важные. Многие домы исписаны буквами из сусального золота до чрезвычайности. Нечего сказать, чудная пропорция! Запорожцы, услышавши кузнеца, так свободно изъясняющегося, вывели заключение очень для него выгодное. -- После потолкуем с тобою, земляк, побольше; теперь же мы едем сейчас к царице. -- К царице? А будьте ласковы, панове, возьмите и меня с собою! -- Тебя? -- произнес запорожец с таким видом, с каким говорит дядька четырехлетнему своему воспитаннику, просящему посадить его на настоящую, на большую лошадь. -- Что ты будешь там делать? Нет, не можно. -- При этом на лице его выразилась значительная мина. -- Мы, брат, будем с царицей толковать про свое. -- Возьмите! -- настаивал кузнец. -- Проси! -- шепнул он тихо черту, ударив кулаком по карману. Не успел он этого сказать, как другой запорожец проговорил: -- Возьмем его, в самом деле, братцы! -- Пожалуй, возьмем! -- произнесли другие. -- Надевай же платье такое, как и мы. Кузнец схватился натянуть на себя зеленый жупан, как вдруг дверь отворилась и вошедший с позументами человек сказал, что пора ехать. Чудно' снова показалось кузнецу, когда он понесся в огромной карете, качаясь на рессорах, когда с обеих сторон мимо его бежали назад четырехэтажные домы и мостовая, гремя, казалось, сама катилась под ноги лошадям. "Боже ты мой, какой свет! -- думал про себя кузнец. -- У нас днем не бывает так светло". Кареты остановились перед дворцом. Запорожцы вышли, вступили в великолепные сени и начали подыматься на блистательно освещенную лестницу. -- Что за лестница! -- шептал про себя кузнец, -- жаль ногами топтать. Экие украшения! Вот, говорят, лгут сказки! кой черт лгут! боже ты мой, что за перила! какая работа! тут одного железа рублей на пятьдесят пошло! Уже взобравшись на лестницу, запорожцы прошли первую залу. Робко следовал за ними кузнец, опасаясь на каждом шагу поскользнуться на паркете. Прошли три залы, кузнец все еще не переставал удивляться. Вступивши в четвертую, он невольно подошел к висевшей на стене картине. Это была пречистая дева с младенцем на руках. "Что за картина! что за чудная живопись! -- рассуждал он, -- вот, кажется, говорит! кажется, живая! а дитя святое! и ручки прижало! и усмехается, бедное! а краски! боже ты мой, какие краски! тут вохры, я думаю, и на копейку не пошло, все ярь да бакан; а голубая так и горит! важная работа! должно быть, грунт наведен был блейвасом. Сколь, однако ж, ни удивительны сии малевания, но эта медная ручка, -- продолжал он, подходя к двери и щупая замок, -- еще большего достойна удивления. Эк какая чистая выделка! это вс╦, я думаю, немецкие кузнецы, за самые дорогие цены делали..." Может быть, долго еще бы рассуждал кузнец, если бы лакей с галунами не толкнул его под руку и не напомнил, чтобы он не отставал от других. Запорожцы прошли еще две залы и остановились. Тут велено им было дожидаться. В зале толпилось несколько генералов в шитых золотом мундирах. Запорожцы поклонились на все стороны и стали в кучу. Минуту спустя вошел в сопровождении целой свиты величественного роста, довольно плотный человек в гетьманском мундире, в желтых сапожках. Волосы на нем были растрепаны, один глаз немного крив, на лице изображалась какая-то надменная величавость, во всех движениях видна была привычка повелевать. Все генералы, которые расхаживали довольно спесиво в золотых мундирах, засуетились, и с низкими поклонам