Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     (LongShot).
     OCR Халиман А. Т. FineReader 5.0, 17.10.00
---------------------------------------------------------------


     Я принял  предложение, отвергнутое четырьмя другими писателями, но в то
время я просто-напросто голодал и нуждался в деньгах.
     Год  назад  я  предполагал,  что  какое-то  время  мне  придется  вести
полуголодное  существование  в  мансарде,  однако  теперешняя  моя  жизнь  в
насквозь промерзшем доме  тетки моего друга, да еще в снежном,  январе, была
настолько  близка к собачьей, что, не  имея  хорошего питания  и  достаточно
тепла, я был готов принять любое рискованное решение.
     Безусловно,  я сам  был тому виной.  Мне было проще  найти какую-нибудь
работу,  связанную  с физическим трудом. Конечно, не стоило сидеть и дрожать
от холода в лыжном костюме, покусывая конец карандаша, уставившись в блокнот
в  полной  неуверенности в себе, в своих  способностях и в  том нимбе славы,
который когда-либо мог бы окружать мою голову.
     Как бы то  ни  было, мое настоящее неважное состояние вовсе не являлось
следствием  жалости к себе как  к неудачнику; скорее, меня несколько знобило
от неуверенности в том,  что  мой недавно изданный первый  роман будет тепло
встречен читателями. К-тому же я испытывал тревогу по поводу своих финансов.
Уже полученный аванс за книгу я  должен был  распределить следующим образом:
рассчитаться  с  долгами, оставить  определенную  сумму  на существование  и
заплатить за жилье за полгода вперед.
     Хорошо, думал я, всех полученных денег мне хватит на пару лет, но, если
за это время у  меня  не  будет новых публикаций, придется признать, что мои
писательские потуги были чистой воды фантазией, и вернуться на круги своя.
     Можно было,  конечно,  в отчаянии  гнать мысль  о неоплаченных  счетах,
однако ведь я пытался  писать и перед  работой и после  нее -- в поездах и в
выходные  дни, -- но  все это  было не то.  Я  надеялся на то, что никем  не
нарушаемое  одиночество так или иначе  поставит  все на свои места.  И  даже
близящаяся гипотермия не  могла  притупить ощущение счастья  от того,  что я
решился сделать первый шаг по весьма каменистому пути.
     Я  отдался на волю судьбы,  зная достаточно о выживании в экстремальных
условиях,  и мысль  о грядущих  невзгодах не пугала меня. Однако я просто не
предполагал, что, только сидя  и размышляя, человеку очень легко замерзнуть.
Мне и в голову  не приходило, что активно действующий мозг отнимает  тепло у
ног и рук. Мой жизненный  опыт напоминал, что в прошлом, испытывая  холод, я
спасался от него движениями.
     Письмо от  Ронни  Керзона  пришло в  то особенно  холодное  утро, когда
морозные  узоры,   подобно   роскошным  занавесям,  разукрасили  окно  моего
теперешнего  обиталища.  А окно,  с открывающимся из  него видом на  Темзу в
районе Чизвика, на грязь, принесенную приливом, на парящих в воздухе чаек --
это окно, источник моего наслаждения, -- как я полагал, открывало мне доступ
в мир слов.  Я  привык сидеть возле него и писать, поглядывая на  торчащие у
горизонта  верхушки  деревьев  Кью-Тардена. Я  и одного  предложения не  мог
написать, если сидел, уставившись в пустую стену.
     "Дорогой  Джон!  -- говорилось в письме. --  Может, заглянешь  ко мне*в
контору?  Есть  необходимость  обсудить  вопрос  об издании  твоей  книги  в
Америке, тебя это заинтересует.
     Всегда твой Ронни.
     P. S. Почему бы тебе не поставить телефон, как у всех? "
     Получить право на издание книги в Америке! Просто не верится!
     День  волшебным образом  вдруг  потеплел. Такое случается в основном  с
преуспевающими авторами,  а  не  с  теми,  кто  вынужден приноравливаться  к
непривычному пейзажу,  бороться с  вечными сомнениями и неуверенностью; не с
теми, кому необходимо постоянно  твердить, что твоя книга в полном  порядке,
что все нормально и не надо сходить с ума.
     -- Не сходи с ума, -- сердечно сказал мне Ронни, пригласив к себе после
прочтения рукописи, которую я без всякого предупреждения выложил ему на стол
двумя неделями раньше. -- Не трясись; уверен, мы найдем издателя. Предоставь
это мне. Позволь мне самому судить, что из этого выйдет.
     Ронни Керзон, с его  хорошо подвешенным языком, действительно нашел мне
издателя, Причем престижного настолько, что я о нем и помышлять не мог.
     --  У  них полно заказов, --  снизошел Ронни до объяснения, --  но  они
готовы  рискнуть  издать  и новичка,  хотя сейчас это  гораздо труднее,  чем
прежде. -- Он  вздохнул. --  Черту под издательским  планом они уже подвели;
вопрос в том, как бы тебя подсунуть под  нее. Тем не менее, -- он послал мне
многозначительный взгляд,  -- тебя пригласили на  обед, чтобы познакомиться.
Не подкачай и надейся на лучшее!
     Я уже привык к неожиданным переходам Ронни от пессимизма к оптимизму. С
той же самой интонацией он уведомил меня о том, что если удача будет на моей
стороне, то я смогу реализовать пару тысяч своих книжек. Одновременно он  не
преминул сообщить о некоей писательнице, исчисляющей свои тиражи миллионами.
     -- Все возможно! -- подбодрил он меня.
     -- В том числе и удариться мордой об стол?
     -- Не сходи с ума!
     В тот  день, когда я  получил это письмо, я вышел, как  обычно, из дома
тетки моего друга, направляясь пешком в контору Ронни, которая  была милях в
четырех,  на Кенсингтон Хай-стрит. Поскольку я  уже кое-чему научился к тому
времени, то не бежал бегом, а,  выйдя утречком, шел не  спеша,  с тем  чтобы
подойти  к полудню. В свое время я  обнаружил, что примерно  в час дня Ронни
имел обыкновение предлагать своим визитерам вино  и посылать  рассыльного за
бутербродами.   Я   не   очень-то   рассказывал  ему  о   своих   стесненных
обстоятельствах, поэтому щедрость его была бы ничуть не наигранной.
     Я  тешил  себя  подобными иллюзиями  до  тех  пор,  пока не уткнулся  в
закрытую дверь его кабинета. Обычно она была распахнута настежь.
     -- Он занят с другим клиентом, -- сказала мне Дэйси.
     Она лучезарно улыбнулась -- для секретарши это было подвигом.  Зубы  на
ее   черненьком  личике   ослепительно  блеснули.  Не   прическа,   а  нечто
феерическое. Изысканный  оксфордский  акцент.  Учит  итальянский в  вечерней
школе.
     -- Я  сообщу ему, что вы пришли,  --  сказала  она, поднимая телефонную
трубку и связываясь с боссом. -- Он просит вас подождать.
     Я  кивнул и приготовился терпеливо ждать, усевшись в одно из двух почти
удобных кресел, поставленных, похоже, просто так, на всякий случай.
     Контора  Ронни  представляла  собой  довольно  значительное  помещение:
большая приемная, часть  которой была занята столами Дэйси и ее сестры Алисы
--  они обе  следили  за  различными  счетами;  в другой  части  находи-лись
стеллажи   с  папками  и  огромный  стол,  заваленный  образцами  издаваемой
литературы.  В  коридоре были  видны двери  трех кабинетов,  два  из которых
принадлежали коллегам Ронни, а в конце его  располагалась комнатка без окон,
нечто вроде  библиотеки, где на  полках  от  пола до  потолка стояли  книги,
увидевшие свет благодаря усилиям самого Ронни и его отца.
     Я сидел  и рассматривал  стеллажи, на которых покоились  одетые в  пыль
творения, еще  только ожидающие своего рождения. Мне стало вдруг  интересно,
как в данный момент мог бы выглядеть мой опус. Похоже, что авторы-новички не
пользовались большим почетом у оформителей.
     -- Профессионалам нужно  доверять, -- сказал как-то  Ронни утешительно.
-- В конце концов, им лучше знать, какой товар пойдет.
     "Как знать", -- мелькнула у  меня тогда  циничная мысль. Я  мог  только
надеяться.
     Дверь его кабинета  распахнулась, взору открылась голова Ронни,  шея  и
часть плеча.
     -- Джон? Заходи!
     Я вошел  в комнату, где стояли стол, вращающееся кресло, два кресла для
гостей, шкаф, и еще там было где-то около тысячи книг.
     -- Прости, что заставил ждать.
     . Он выглядел настолько  виноватым,  как если  бы назначил  мне  точное
время; весь  его вид  говорил  о  том,  что  мое присутствие  доставляет ему
искреннюю радость. Таков он был со всеми. Он преуспевал, Ронни.
     Выглядел  он  округлым  и  бодрым, готовым принять вас в  свои объятия.
Невысокий, с гладкими темными волосами, мягкими и сухими ладошками; одевался
он  только  в  строгие  костюмы,  белые  рубашки;  других  галстуков,  кроме
полосатых, не признавал. Своим  внешним видом он как бы говорил,  что автор,
если уж ему так хочется, может вырядиться в бледно-голубое или надеть лыжный
костюм и  соответствующие  ботинки, но  серьезный  бизнес  требует приличной
одежды.
     -- Прохладно сегодня, -- проговорил  он, смерив мое  одеяние извиняющим
взглядом.
     -- Даже снег в. мансарде смерзся.
     Он кивнул, слушая вполуха,  не  сводя  глаз с  другого клиента, который
сидел с таким видом, будто намеревался не вставать с кресла целый день.  Мне
показалось,  что  Ронни  скрывает  свое  раздражение  под  внешним   фасадом
значительности  --  удивительное  для  этого  человека  сочетание, поскольку
обычно его лицо выражало лишь неослабевающее искреннее добродушие.
     --  Тремьен, -- веселым голосом "сообщил  он  своему гостю, -- это Джон
Кендал, блестящий молодой автор.
     Так как  Ронни обычно рекомендовал всех своих авторов исключительно как
блестящих, даже будучи  полностью уверенным  в обратном,  то  эти  его слова
оставили  меня абсолютно равнодушным. " Тремьен воспринял эту рекомендацию в
той же мере  равнодушно. Седой,  крупный, самоуверенный  мужчина в  возрасте
около шестидесяти лет, он явно не испытывал восторга от моего вторжения* - ^
     -- Мы еще не закончили наш разговор, -- недовольно пробурчал он.
     -- Самое время выпить вина, -- предложил Ронни, пропустив  мимо ушей не
совсем любезный тон своего собеседника. -- Что будете пить, Тремьен?
     -- Джин с тоником.
     -- Э... Я имел в виду вино -- белое или красное?
     --  Тогда  красное,  --  явно демонстрируя досаду и  выдержав некоторую
паузу, буркнул Тремьен.
     -- Тремьен Викерс, -- голосом, лишенным всяких ин-
     тонаций,  сообщил  мне  Ронни,  наконец  завершив  процедуру  взаимного
представления. -- И тебе красного, Джон?
     -- То, что надо.
     Ронни  засуетился, отодвигая в сторону кипы книг  и  бумаг,  освобождая
место, выставляя  бокалы, бутылку, штопор; затем он с сосредоточенным  видом
разлил вино.
     -- За твою книгу, -- улыбнулся он, передавая мне бокал.
     -- За твой успех, -- обратился он к Викерсу.
     --  Успех!  Какой успех?  Все  эти  писатели  слишком велики для  своих
ботинок.
     Ронни   непроизвольно  взглянул   на  мои   ботинки,   размеру  которых
позавидовал бы любой мужчина.
     --  Нет никакой необходимости убеждать меня  в  том, что я не предлагал
достойную плату,  --  обратился  Тре-мьен к Ронни. -- Им бы  следовало  быть
только благодарными за такую работу.
     Он  бросил  на  меня  быстрый взгляд  и без всякого  перехода  довольно
бестактно спросил:
     -- Сколько вы имеете в год?
     Подобно Ронни, я безразлично улыбнулся и не удостоил его ответом.
     -- Что вы знаете о скачках? -- продолжал он.
     -- Вы имеете в виду бега скаковых лошадей?
     -- Именно скаковых лошадей.
     -- Ну, -- задумался я, -- не так уж много.
     --  Тремьен, --  протестующе вмешался Ронни, --  Джон не тот  писатель,
который тебе нужен.
     -- Писатель  он  и есть писатель. Любой из  них может справиться с моим
заданием. Вот  ты говоришь, что я был не прав, когда  искал автора с громким
именем. Ну что  ж, тогда найди мне кого-нибудь рангом пониже. Ты заявил, что
твой присутствующий здесь друг --  блестящий писатель. Так как насчет  того,
чтобы договориться с ним?
     -- Видишь ли, -- осторожно начал Ронни, -- блестящий -- это просто, так
сказать, фигура речи. Да, у него пытливый ум, он способный, впечатлительный.
     Глядя  на  своего  агента, я с  удивлением  улыбнулся. у --  Значит, он
все-таки не  блестящий  писатель? --  В  голосе Тремьена послышалась ирония.
Обратившись ко мне, он добавил:
     -- Что же вы в таком случае написали?
     --  Шесть наставлений  для путешествующих  и  один  роман,  --  любезно
ответил я.
     -- Наставления для путешествующих? Что за наставления?
     --  Как  жить в джунглях.  Либо в Арктике. Или в пустыне. Нечто в  этом
роде.
     -- Для тех, кто не мыслит своего отпуска без преодоления трудностей, --
заметил Ронни со снисходительной иронией человека, привыкшего к комфорту. --
Джонни работал  в  бюро.  путешествий,  специализирующемся  на  обслуживании
исключительно бесстрашных, готовых броситься сломя голову куда угодно.
     --  Понятно. -- Тремьен равнодушно посмотрел на  свой бокал  с вином  и
через некоторое время испытующе спросил:
     -- Но все же кто-то должен взяться за мою работу?
     --  А  что вы  хотитр, чтобы было написано? -- спросил  я не столько из
любопытства, сколько из желания продолжить разговор.
     Ронни сделал предостерегающий знак, мол, "не спрашивай", однако Тремьен
со всей прямотой ответил:
     -- Мое жизнеописание.
     Я заморгал. Брови Ронни поползли вверх, но тут же опустились.
     --  Вы думаете,  что  эти  писаки, специализирующиеся на  теме  скачек,
полезли из  кожи  вон  за  оказанную  им честь?  Нет,  все они  отвергли мое
предложение,. -- голос Тремьена звучал угрожающе. -- Все четверо.
     Он назвал их имена, настолько  известные, что даже мне, человеку весьма
далекому от конного спорта, они были знакомы. Я взглянул на  Ронни --  тот с
покорным видом слушал излияния своего клиента.
     -- Должны быть и другие, -- мягко заметил я.
     
     --  А я полагал, что  ты будешь угощать меня обедом в  своем  клубе, --
проворчал Тремьен, на что Ронни заметил: "Работа"  -- и сделал жест  рукой в
сторону бумаг на его служебном столе,
     -- В последнее время  мне в большинстве случаев приходится  обедать  на
бегу.
     Он подошел  к двери и тем же манером,  как и в прошлый раз, высунулся в
коридор.
     --  Дэйси?  --  позвал  он.  --  Позвони  в  магазин  и  вели  прислать
бутербродов, договорились? Обычный набор.  - Приглашаются все. Пересчитай по
головам. Нас здесь трое.
     Не  говоря  больше ни  слова,  он  втянул  голову  в  комнату.  Тремьен
по-прежнему кипел от злости, я же" попивал свое вино.
     В офисе у Ронни  было жарко. Это также добавляло мне настроения. Я снял
куртку своего лыжного костюма, перебросил ее через спинку  кресла, оставшись
в  кроваво-красном  свитере,  и вновь  с  удовольствием  уселся. Ронни,  как
обычно, поморщился от.  чрезмерной яркости моего туалета. Что касается меня,
то я  всегда  чувствовал себя теплее  в  красном  и  никогда  не пренебрегал
психологией  цвета.  Я даже  был  уверен,  что  те из  моих коллег  по  бюро
путешествий,  которые  одевались  в  хаки,  явно  чувствовали  себя  в  душе
полководцами.
     Тремьен   продолжал   сидеть   с  отсутствующим  видом,   однако   явно
чувствовалось, что он не забыл о своем предложении.
     -- Я пригласил  их  к себе, -- пожаловался он. -- Честнее  нельзя  было
поступить.  И  все  они  соглашались  с тем, что работа  окупится,  но их не
устраивали мои условия. Самонадеянные ублюдки!
     Он  угрюмо  выпил  и  скорчил   гримасу,  видимо,  букет  вина  ему  не
понравился.
     -- Одно мое имя -- гарантия  того, что книгу раскупят, говорил я им,  а
они  имели наглость не согласиться.  Ронни говорит, что рынок сбыта  слишком
мал. -- Тремьен пристально посмотрел на  моего агента. -- Ронни говорит, что
не  сможет оформить-заказ на книгу в издательстве без того, чтобы на ней  не
стояло имя писателя высшего класса, что весьма проблематично. Кроме того, он
говорит, что ни один писатель такого класса  не согласится заключить договор
без гарантии комиссионных. Какой же выход из этой ситуации у меня?
     Видимо,  он  ожидал  услышать  ответ, поэтому  я  отрицательно  покачал
головой.
     --  А  выход у меня в авторской публикации, или, как  они  ее величают,
"публикации ради собственного  тщеславия"*  Тщеславия! Это же,  черт возьми,
оскорбление!  Ронни говорит,  что существуют компании, готовые  напечатать и
переплести  любую  предложенную им  книгу, но в этом случае  уже  ты  должен
платить им. Кроме того, я должен еще заплатить тому, кто будет писать книгу.
Затем  я же  должен  буду  сам распродать  весь  тираж,  поскольку  сам буду
являться  издателем. Ронни уверяет, что в  этом случае распродажа не покроет
расходов, не говоря уже о  доходе.  Он говорит, что именно поэтому  ни один:
профессиональный  издатель и не возьмет  генигу -- слишком мало покупателей.
Вот я и спрашиваю: почему? Почему, а?
     Я вновь  покачал головой. Казалось, он думает, что  его  имя на устах у
всех,  и я тоже слышал  его. Я же  был уверен, что никогда не слышал об этом
человеке.
     Частично он просветил меня.
     -- В конце концов, -- сообщил он, -- я  подготовил  уйму призеров --  в
Гранд нэшнл*, в двух чемпионатах по скачкам с барьерами,  в "Золотом кубке".
Полвека я отдал скачкам. И каждый  эпизод жизни  -- это  тема для  рассказа.
Детство... отрочество... успех... Моя жизнь была интересной,  черт возьми.
     Он  с  трудом  находил слова, а  я подумал, что  жизнь любого  человека
всегда  интересна  для  него  самого -- сколько  трагедий, сколько  событий.
Каждому есть  что  рассказать:  все несчастье в  том,  что мало  кому  будет
интересно  об  этом  читать,  и еще  меньше тех,  кто  заплатит  за подобное
удовольствие.
     Ронни, стараясь  умиротворить  своего гостя,  вновь наполнил  бокалы  и
сделал  печальный  обзор  положения  на  книжном  рынке,  который  переживал
очередной  период спада в связи с постоянно растущими процентными ставками и
их неблагоприятным влиянием на платежи по ссудам.
     "Скачки с препятствиями, ежегодно проводящиеся на ипподроме Эйнтри близ
Ливерпуля (дистанция 7, 2 км). -- Здесь и далее примечания переводчика. 
     -- Именно залогодержатели обычно покупают книги, -- продолжал он. -- Не
спрашивайте меня почему.  Каждая закладная  -- это пять  человек, получающих
доходы от сданной под  залог недвижимости, а когда процентные ставки высоки,
их доходы растут. Но, как ни странно, имея больше денег, они покупают меньше
книг.
     Тремьен  и  я никак не  отреагировали на этот срциоло-гический  пассаж.
Затем Ронни, не пытаясь поднять наше настроение, сообщил, что для издателя в
современном мире оборот -- это всегда хорошо, а убытки  -- плохо и  что день
ото  дня  становится  все  труднее  заключать договоры на  издание  книг,  в
рыночном успехе которых нет уверенности.
     Я  почувствовал  себя  как  никогда  благодарным Ронни  за  то,  что он
все-таки  взял  одну  конкретную   "проблематичную"  книгу.  А   также   мне
вспомнились слова одной  дамы, представляющей  издателя,  сказанные во время
обеда по случаю знакомства:
     --  Ронни  способен  уговорить  самого  дьявола. Он  считает,  что  нам
необходимо  отлавливать  молодых  авторов  вроде  вас,  которым  тридцать  с
небольшим, иначе  через  десять  лет  у  нас не  будет  значительных имен  в
литературе. Однако никому не известно,  что из вас  выйдет через десять лет.
Ронни  говорит,  что,  прежде  чем  судить  о  вкусе  лососины,  ее  следует
хорошенько распробовать. Поэтому  мы  не  обещаем  вам  золотых  гор,  но...
возможности, да.
     Возможности -- это было все, о чем я мог мечтать.
     Наконец в дверях появилась Дэйси и сообщила, что заказ принесли; мы все
вместе прошли в большую комнату, где центральный стол  был уже освобожден от
книг  и  уставлен тарелками,  на  нем  лежали  приборы, салфетки,  в  центре
помещались   два   больших  блюда  с  аппетитно   выглядящими  бутербродами,
украшенными листочками кресс-салата.
     Сотрудники Ронни повыскакивали из своих кабинетов, чтобы присоединиться
к нам.  В общей сложности нас оказалось семеро, включая Дэйси и ее сестру. Я
сразу же подналег  на еду,  однако меня не покидала надежда, что делаю я это
не  очень   заметно.  Говядина,  ветчина,  грудинка,  сыр  --  когда-то  эти
считавшиеся обычными блюда  нынче  стали деликатесом. Бесплатный  завтрак  и
обед.

     Хорошо бы Ронни присылал свои письма с деловыми приглашениями как можно
чаще.
     Тремьен, блистая красноречием,  вновь  убеждал  меня в недальновидности
писателей, специализирующихся  на конноспортивноитеме;  держа бокал  в одной
руке, а бутерброд в  другой,  он кипел от негодования, в то время  как  я  с
набитым ртом кивал в знак согласия, делая вид, что внимательно его слушаю.
     Тремьен  с  большой   убедительностью  продемонстрировал  мощный  заряд
уверенности в себе, однако было в его настойчивости что-то, странным образом
опровергающее ее.  Складывалось  впечатление,  что  необходимость  написания
книги  вызвана  желанием доказать, что  он  не  зря прожил жизнь, как  будто
фотографий и других документов ему недостаточно.
     --  Сколько  вам  лет?  --  неожиданно  спросил  он,  прервав  себя  на
полуслове.
     -- Тридцать два, -- промычал я, прожевывая очередной кусок.
     -- Вы выглядите моложе.
     Я даже не смог сообразить,  что более подходит для  ответа: "благодарю"
или "извините", поэтому слегка улыбнулся и продолжил трапезу.
     --  Вы сможете  написать  биографическую  книгу?  --  вновь  неожиданно
спросил он.
     -- Не знаю, никогда не пробовал.
     -- Я бы сделал это  сам,  -- негодующе заметил  он, --  но  у меня  нет
времени.
     Я понимающе кивнул. Если уж и существует чья-то биография, на которой я
бы не хотел сломать зубы, то это, точно, "его. Чересчур сложно.
     Неожиданно  рядом  с  ним  возник  Ронни и  отвел  в  сторону; я  же  в
промежутке между  дожевыванием  куска  говядины  с  чатни*  и  выслушиванием
сетований  Дэйси на  систему  компьютерной  защиты  мог  наблюдать за Ронни,
наигранно кивающим головой, и Тремьеном, продолжавшим кипеть от негодования.
Наконец, когда на блюдах осталось лишь несколько перышек кресс-салата, Ронни
весьма твердо попрощался со своим гостем, который  все еще не желал уходить.
--  В  настоящий момент нет ничего  конкретного, что бы я мог  предложить  с
пользой для тебя, -- увещевал Ронни, пожимая вялую руку Тремьена и буквально
выталкивая его в дверь дружеским  хлопком по плечу. -- Предоставь это мне, я
посмотрю, что можно сделать. Звони.
     С  явной неохотой  Тремьен наконец удалился;  Ронни же, не выказывая ни
малейших признаков облегчения, повернулся ко мне.
     -- Теперь пойдем, Джон. Извини за  то, что продержал тебя так долго, --
сказал он, направляясь обратно, в свой кабинет.
     -- Тремьен  спрашивал,  писал ли я биографические очерки, -- сообщил я,
усаживаясь в свое прежнее кресло для посетителей.
     Ронни  бросил  на  меня  быстрый  взгляд,  размещаясь  в  своем  мягком
темно-зеленом кожаном кресле и как бы в  нерешительности плавно раскачиваясь
из стороны в сторону. Наконец он прекратил эти манипуляции и спросил:
     -- Он предложил тебе работу?
     -- Не совсем так.
     -- Мой совет тебе -- не думай об этом.
     Не дав мне  времени убедить его в том, что  я и  не собираюсь думать об
этом, он продолжал:
     .  --  Справедливости ради  стоит сказать, что  он  хороший  берейтор и
пользуется   широкой   известностью  в   конноспортивной   среде.   Так  же,
справедливости ради, он гораздо лучше на самом деле, чем мог показаться тебе
сегодня.  Нб менее справедливо будет согласиться и с  тем, что у  него  была
интересная жизнь. Но этого мало.  Все  зависит от того, как  это изложить на
бумаге. -- Он сделал  паузу, помолчал, вздохнул. -- А Тремьен никак не хочет
этого понять. Ему  нужно громкое имя, исключительно из-за престижа. Но ты же
сам слышал его: он считает, что каждый может быть писателем, и на самом деле
не видит никакой разницы между профессионалом и любителем.
     -- Ты найдешь ему кого-нибудь? -- спросил я.
     -- Но только не на тех условиях, которые он ставит. -- Ронни задумался.
-- Мне кажется, что тебе я могу рассказать, поскольку он уже подкатывался  к
тебе.  Он просит  найти писателя,  который согласился бы жить у него дома по
меньшей  мере  месяц  для  обработки  всех  его  вырезок  и  записей  и  для
продолжительных бесед. Никто из маститых на это не пойдет, у всех у них иной
образ  жизни. Кроме  того, он хочет семьдесят процентов авторского гонорара,
который и в любом-то случае не будет  высок. Никакой  известный  писатель не
станет работать за тридцать процентов.
     -- Тридцать процентов... включая аванс?
     -- Совершенно  верно.  Аванс не больше твоего,  если я  сумею  его  еще
пробить.
     -- Это обрекает меня на голодное существование. Ронни улыбнулся.
     --  Сравнительно мало  людей живут только писательским трудом. Уж ты-то
должен  знать  об этом. Ну ладно, -- он  наклонился  вперед,  как  бы  давая
понять, что  тема  Тремьена исчерпана, и выпалил:  --  Теперь  насчет  этого
издания твоей книги в Америке...
     Оказалось, что литературный агент в Нью-Йорке, иногда сотрудничавший  с
Ронни,  поинтересовался у  моих издателей, есть  ли что-нибудь интересное на
подходе. Они отослали его обратно  к Ронни. Так вот не захочу  ли я,  сказал
Ронни, послать ему экземпляр своей рукописи, а он, если посчитает, что книга
найдет сбыт на американском рынке, постарается найти ей надежного издателя.
     Я старался держать рот на замке, но внутри чувствовал, что задыхаюсь.
     -- Ну как? -- спросил Ронни.
     -- Я... э-э-э... С удовольствием.
     -- Я  так и думал. Ничего не обещаю, сам понимаешь. Ведь  книгу вначале
нужно посмотреть.
     -- Да-
     -- Если  ты помнишь, мы  дали твоему  издателю  здесь  права только  на
Великобританию и страны Содружества. Это  дает нам  широкие  возможности для
маневра. --  Некоторое  время, раскачиваясь, по  обыкновению, в  кресле,  он
обсуждал  технические детали  и  перспективы издания.  Эти  его  рассуждения
пробудили во мне сомнения.  Рынок был перенасыщен, трудностей хоть отбавляй.
Но поскольку литературное горнило постоянно требовало  угля, моя книга могла
оказаться  хотя бы охапкой сена. Ронни сказал, что  даст мне знать сразу же,
как только получит информацию из Нью-Йорка.
     -- Ну, а как у тебя с новой книгой? -- спросил он.
     -- Медленно.
     Он кивнул.
     -- Вторая всегда идет труднее. Но продолжай работать.
     -- Буду.
     Ронни  поднялся  и, глядя  на заваленный бумагами стол, дал мне вежливо
понять, что время моего визита исчерпано, и пожал мне на прощание руку.
     -- В  любое время буду рад видеть тебя, -- машинально  произнес он, уже
озабоченный  своими   рутинными  проблемами;  я   же  прошел  по   коридору,
задержавшись у стола Дэйси.
     --  Вы  собираетесь  послать  мою рукопись  в  Америку? --  спросил  я,
застегивая  молнию  на  лыжной  куртке  и  сгорая  от  желания поделиться  с
кем-нибудь этой доброй вестью.
     -- Да, -- одарила она меня  лучезарным взглядом. -- Я сделала это еще в
прошлую пятницу.
     -- Неужели?!
     Я направился к лифту, не  зная,  радоваться  мне или негодовать от этой
вечной манеры Ронни спрашивать моего согласия на то, что он уже сделал. Я бы
ничуть не  возражал,  если бы он просто заранее сказал мне об этом. Это было
лучшее, что он мог для меня сделать, тем более что он имел на это все права.
     Спустившись  вниз  и выйдя на  морозный воздух,  я вспомнил о том,  как
впервые очутился в дверях его кабинета.
     Написать книгу --  это одно, а найти издателя -- совсем другое. Прежние
мои  шесть  книжек,  хотя и  были  опубликованы и  уже поступили в  продажу,
являлись частью моей работы на туристическое бюро, где мне  платили неплохо,
но требовали  моего длительного  отрыва от цивилизации  для сбора материала.
Владельцем моих  книжек  было бюро, оно  же  их и  публиковало, но выхода на
литературный рынок у него не было.
     Рукопись своей предыдущей  книги я отнес сам в небольшое, но  известное
издательство  (найдя его адрес в телефонной книге) и передал  ее симпатичной
девушке,  которая обещала  положить ее в рабочую  папку  и просле-:  дить за
прохождением.
     Рабочая  папка, объяснила она,  демонстрируя ямочки на  щеках,  служила
вместилищем тех не обсужденных!
     еще сочинений, которые приходили по почте каждый день. Она уверила меня
в том, что моя книга будет обязательно прочитана, а за ответом я могу прийти
через три недели.
     Через три недели с теми же ямочками на щеках она сообщила мне,  что моя
книга  не  совсем  в  их  "жанре",  представленном  в  основном   "серьезной
литературой".  Она  предложила  мне  обратиться  к агентам,  которые  найдут
возможность ее пристроить. Она же дала мне список их имен и адресов.
     -- Попробуйте обратиться к  кому-нибудь из них, -- посоветовала она. --
Мне же книга очень понравилась. Желаю вам удачи.
     К Ронни Керзону я направился лишь потому, что его контора находилась по
пути домой, на Кенсингтон Хай-стрит.  Внутренний голос всегда играл  большую
роль в моей жизни, а  когда он звучал особенно громко, я без всяких сомнений
следовал ему.  С Ронни  он меня  не подвел. У меня появились  шансы избежать
нищеты.
     Предложение Тремьена представлялось мне западней.



     Возвращаясь в Низвик из конторы Ронни, я не имел ни малейшего намерения
когда-либо вновь встретить Тремьена Викерса.  Я забыл о нем.  Мои мысли были
заняты книгой, над  которой я тогда работал, и в особенности тем, что делать
с  одним иэ  моих  героев, который по воле моего воображения оказался  между
небом  и землей на  экспериментальном  воздушном шаре, наполненном гелием, с
вышедшими из  строя воздушными насосами.  У  меня были сомнения насчет этого
воздушного  шара.  Возможно,  придется  переделывать  весь  сюжет. Возможно,
придется выбросить в корзину все, что  я написал, и начать сначала. Этот мой
герой на  воздушном шаре наделал под себя  от страха. Мне  были понятны  его
ощущения.  Занимаясь  литературным  трудом,  я  вдруг  неожиданно  для  себя
осознал, что самое страшное -- это быть непонятым своими читателями.
     Книга, включенная в  издательский  план  под  названием  "Долгая дорога
домой",  должна  была  рассказать  о выживании  вообще,  и в  особенности  о
выживании,  физическом   и   психологическом,  группы   людей,   оказавшихся
отрезанными от мира в результате какого-либо несчастного случая. Вряд ли эту
тему можно считать оригинальной, но я всегда следовал тому основополагающему
совету, что писать следует о том, что знаешь, а тема выживания была известна
мне лучше любой другой.
     Для того  чтобы  выжить самому в  ближайшую неделю  или  десять дней, я
зашел  в  расположенный  неподалеку  от|  дома  супермаркет,   истратив  там
отложенные  на еду  деньги.  Я купил  достаточное количество  провизии: кучу
пакетиков  с  супом, буханку хлеба,  упаковку  спагетти, коробку с  овсяными
хлопьями, пинту  молока, -  цветной капусты  и  несколько штук  морковок.  Я
привык есть овощи сырыми, когда мне этого хотелось, и в любом случае мне был
по вкусу суп с накрошенным в него хлебом,  или суп с макаронами, или овсянка
с молоком. Такие вещи, как чай, мармелад и соль, я всегда  покупал от случая
к  случаю. Когда  же  соблазн был непреодолим, я  позволял себе сухариков  и
масла. Помимо  этого раз в месяц я покупал флакончик с витаминным драже, для
того чтобы  напичкать себя различными микроэлементами,  которых мне может не
хватать; это покажется скучным, но, несмотря на постоянное чувство голода, я
ощущал себя бодрым и здоровым.
     Я открыл входную дверь своим ключом и  в  прихожей натолкнулся на тетку
друга.
     -- Привет, дорогой, -- поздоровалась она. -- Все в порядке?
     Я рассказал ей о том, что Ронни  послал мою книгу в Америку, и ее худое
лицо сразу же расплылось в  искренней улыбке. Ей было  примерно пятьдесят, в
разводе, бабушка, очень  любезная, седоволосая,  добродушная и занудливая. Я
сознавал, что она  рассматривает деньги, которые я плачу ей за свое жилье (в
пять  раз меньше того,  что  я платил за  предыдущую  квартиру), скорее  как
взятку за то, что пустила незнакомца в свой дом, а вовсе не как существенную
часть  своего дохода. К  тому  же  она позволила  мне  хранить  молоко  в ее
холодильнике, мыть посуду в ее раковине, принимать душ в ее ванной комнате и
раз  в неделю пользоваться ее стиральной машиной. Я же должен  был соблюдать
тишину и никого к себе  не водить. Мы полюбовно обсудили все эти детали. Она
установила  для меня  индивидуальный  электрический  счетчик,  тем самым дав
возможность    пользоваться     тостером,    электрочайником,    портативной
электроплиткой, телевизором и бритвой.
     Мне ее представили как  "тетушку", именно так я к ней и обращался;  она
же,  казалось,  рассматривала  меня  как  своего нового  племянника.  Десять
месяцев  мы прожили в согласии,  бок  о бок, но не  вмешиваясь  в дела  друг
друга.
     -- На улице жуткий холод... Ты у себя наверху не мерзнешь? -- участливо
спросила она.
     23
     -- Все  в порядке, спасибо. Электрообогреватель  съедает много денег. Я
почти никогда не включаю его.
     -- Ох уж эти старые дома... Всегда холодно на чердаках.
     -- Со мной все нормально, -- ответил я.
     -- Хорошо, дорогой.
     С этими  словами  мы  раскланялись,  и  я  направился  к  себе  наверх,
размышляя  о том, что мне приходилось бывать за Полярным кругом, после  чего
позором было бы жаловаться  на  промерзший лондонский чердак. Обычно я носил
джерсовое белье с длинными рукавами, под свитер же надевал теплые рубашки, а
под  лыжные брюки  -- джинсы;  спал же я в теплом спальном мешке, специально
пошитом  для   полярных   условий.   Страдать  от  холода   меня   вынуждала
необходимость писать.
     Уже два часа у меня перед глазами маячил этот воздушный шар,  но дальше
психологических аспектов проблемы  я не продвинулся. Почему, например, моему
герою от страха бы не оглохнуть? Что помогает пчеле всегда находить дорогу к
улью?  Мой  воздухоплаватель этого не знал  и  был слишком  ничтожен,  чтобы
интересоваться такими вещами. Я  уже  подумывал о том, не воздвигнуть ли мне
перед  ним  сплошную горную гряду,  заставив  его, таким образом, пошевелить
мозгами.  Тогда, по  крайней мере, ему  придется  решать проблему,  спуска с
высоты Эвереста, имея в своем  распоряжении только  решимость, руки  и ноги.
Это было бы  гораздо  проще. В этом плане мне были известны одна-две уловки.
Первая  заключалась  в том,  чтобы  найти  пусть  более  длинный,  но  более
безопасный путь. Обратные склоны крутых гор обычно бывают пологими.
     На  моем чердаке,  когда-то  являвшемся  убежищем  для  младшей  дочери
тетушки,  имелся  толстый розовый ковер,  стены  же  были оклеены  кремовыми
обоями с  рассыпанными здесь и там красными  розами.  Обстановка состояла из
кровати,  комода, небольшого  платяного шкафа, двух стульев и стола; повсюду
лежали мои сумки, коробки, чемоданы, набитые пожитками, собранными  со всего
све* та.  Одежда,  книги, домашняя  утварь  и  спортивный  инвентарь  -- все
высшего качества и в хорошем состоянии. Все добро было куплено  еще  в  годы
моей беспечной молодо* сти, когда у меня водились деньги. В углу стояли пары
дорогих лыж в чехлах. В  футлярах покоились универсальные фото- и кинокамеры
со сменными объективами. В  постоянной готовности у меня хранилась  ветро- и
пыленепроницаемая,  защищающая от  насекомых  палатка,  которая раскрывалась
автоматически в считанные секунды и весила всего три фунта. Время от времени
я проверял свое альпинистское снаряжение  и видеокамеру. Электронная пишущая
машинка с  лазерным принтером, которой я  пользуюсь, большую  часть  времени
стояла в плотной бумажной упаковке. В ящике стола лежали права на управление
вертолетом;  срок их годности давно  истек, поскольку уже больше  года  я не
садился за штурвал. Бродячая жизнь, подумал я. Вечная неопределенность.
     Иногда я думал:  продай я что-нибудь, питался бы лучше. Но я никогда не
получу,  предположим, за лыжи столько,  сколько в свое время  за  них отдал.
Кроме  того,  мне  казалось  глупым   проедать  те  вещи,  которые  когда-то
доставляли  мне немало удовольствия. В моей бывшей  работе они сослужили мне
хорошую  службу и в  любой  момент могут понадобиться опять. Это своего рода
моя страховочная сеть. В туристическом бюро мне  сказали, что всегда  готовы
взять  меня  назад, если  я выкину  из  головы  свою нынешнюю блажь. Знай  я
раньше,  что  мне  придется заниматься  сейчас тем, чем  я занимаюсь,  я  бы
заранее все рассчитал и,  может быть, остался в значительной  выгоде, однако
между моим окончательным  неудержимым порывом и его воплощением лежало всего
шесть  недель. Этот неосознанный порыв  вызревал во мне  s долгие
годы, почти всю жизнь.
     Воздушный шар, наполненный гелием...
     Вторую  часть  авторского  гонорара за "Долгую  дорогу  домой" я получу
только после  выхода  книги, а  ждать этого еще целый длинный  год.  Деньги,
которые  я  распределил  на  каждую неделю,  явно  закончатся  раньше, но  я
представить себе не  мог,  как можно жить на сумму еще меньшую.  Заплаченных
вперед  за  мое  жилище  денег  хватит  лишь  до конца  июня. Эх,  думал  я,
разделаться бы мне  с  этим  воздухоплавателем  к тому  времени, и если бы в
издательстве от него не отказались, да еще заплатили бы мне такой же  аванс,
как и в прошлый раз, то тогда, возможно, мне удалось бы протянуть целых  два
года.
     Если же  книга окажется  неудачной,  я сдамся и отправлюсь назад, к уже
преодоленным мною не раз трудностям дикой природы.
     В  ту ночь  в  Лондоне  еще  больше похолодало, и к  утру  дом  тетушки
совершенно промерз.
     --  В доме нет  воды, --  с  отчаянием в голосе  сказала  она, когда  я
спустился вниз. -- Центральное отопление  отключилось, и все трубы замерзли.
Я вызывала слесаря, он говорит, что  все мы здесь в одинаковом положении,  а
еще  он сказал, что нельзя пользоваться электричеством. Сейчас он  ничего не
может сделать. Когда же потеплеет, он придет, чтобы исправить все  неполадки
и протечки.  Мне очень жаль, дорогой, но я собираюсь жить в гостинице до тех
пор,  пока  все это  не кончится, дом  же я закрываю. Ты сможешь найти  себе
какое-нибудь  пристанище  на недельку-другую?  Естественно,  я  продлю  срок
уплаты; в деньгах, дорогой, ты ничего не потеряешь.
     Беспомощность -- слишком слабое слово,  чтобы отразить то, что  я тогда
почувствовал. Я помог ей закрыть все краны, которые смог найти, и убедился в
том, что она отключила  все  водонагревательные колонки; в свою очередь, она
разрешила мне воспользоваться  ее телефоном,  чтобы попытаться найти  другую
крышу над  головой.  Я  связался с ее племянником,  по-прежнему работавшим в
туристическом агентстве.
     -- У тебя есть еще тетки? -- поинтересовался я.
     -- Боже милостивый, а что ты сделал с этой? Я объяснил.
     -- Нет ли у тебя свободного угла, где бы я мог переночевать?
     -- А почему  ты не услаждаешь жизнь  своих родителей в их доме  на  том
острове в Карибском море?
     -- Кое-какие проблемы с оплатой проезда.
     -- Если ты уж  в таком  отчаянном положении, то можешь провести у  меня
пару  ночей, -- сказал он. -- Но ко мне приехала Ванда, а ты знаешь* какая у
нас маленькая квартирка.
     Ванда мне не  очень нравилась. Я поблагодарил его и уведомил о том, что
подумаю.
     Я  тут  же  переключился  и  начал  размышлять  о  каком-нибудь  другом
варианте.
     То, что я мысленно вернулся к предложению Тремьена Викерса, было просто
неизбежным.
     Я позвонил Ронни Керзону и напрямую все ему выложил.
     -- Ты сможешь запродать меня тому тренеру скаковых лошадей?
     -- Что?
     -- В свое время он предлагал мне стол и жилье.
     -- Не части, расскажи все по порядку.
     Я выполнил его просьбу, но он все равно был против.
     -- Будет лучше, если ты продолжишь работу над своей новой книгой.
     --  Гм,  -- промычал я,  --  чем  выше поднимается  воздушный  шар, чем
разреженней становится воздух  и  чем ниже давление, тем больше этот  баллон
распухает,  подни маясь все выше  и выше,  и распухает  он  до тех пор, пока
просто не лопнет. :
     
     -- Что? 
     --  Сейчас слишком  холодно для того, чтобы заниматься сочинительством.
Как ты думаешь, я смогу выполнить то, о чем просит Тремьен?
     -- Думаю, что нечто сносное у тебя должно получиться.
     -- Сколько времени это может отнять?
     -- Не берись за это, -- вновь посоветовал он.
     -- Напомни ему, что я, в конце концов, блестящий писатель и могу начать
работу без проволочек.
     -- Ты сошел с ума!
     -- Я ничуть  не хуже других сумею разобраться в скачках.  Почему нет? Я
обыграю это в книге, а к тому же я езжу верхом, скажи ему об этом.
     -- Твои необузданные порывы как-нибудь сведут тебя в могилу.
     Мне  бы стоило  прислушаться  тогда  к  его  мнению,  но  здравый смысл
проиграл.
     Я так никогда и не узнал, что  именно сказал Ронни  Тремьену, но, когда
днем я перезвонил ему, его голос звучал торжественно, как на похоронах.
     -- Тремьен  согласился с тем, что ты сможешь написать  для  него книгу.
Похоже, что вчера ты  понравился ему, -- пессимизм Ронни так  и вибрировал в
телефонной трубке.
     --  Он  согласился  гарантировать тебе,  --  продолжал Ронни,  --  твой
гонорар. --  Ронни назвал  сумму, которая позволила бы мне прокормиться этим
летом.
     --  Гонорар будет заплачен  в три приема, -- - уточнил он. --  Четверть
суммы  через месяц  работы, еще четверть -- после  того  как  он одобрит всю
рукопись,  и  половина  --  после  публикации.  Если  я  смогу   найти  тебе
официального издателя, который возьмется ее  напечатать, то  заплатит  он, в
ином  случае  сам Тремьен.  Он также согласился на то,  чтобы ты  работал из
сорока  процентов  авторского  гонорара,  а  не  из  тридцати.  Он  согласен
оплачивать все твои расходы за то  время, пока ты  будешь изучать его жизнь.
Это  означает, что если  тебе  понадобится отправиться к  какому-нибудь  его
знакомому за  интервью, то за  транспорт  будет  платить он. В общем-то, это
довольно  неплохие  условия.  Ему  показалось  странным,  что  у  тебя   нет
автомобиля, но я напомнил, что у людей, живущих в Лондоне, довольно часто не
бывает собственных машин. Он говорит, ты  сможешь пользоваться одной из его.
Ему было приятно  услышать,  что ты умеешь  сидеть в седле.  Он сказал, тебе
следует взять конноспортивную форму,  а также  захватить смокинг,  поскольку
Тремьен бывает в гостях и хочет, чтобы  ты сопровождал  его. Я  сообщил ему,
что  ты профессиональный фотограф, поэтому он просил, чтобы ты захватил свою
камеру. " Полное и абсолютно ясно различимое  отсутствие энтузиазма в голосе
Ронни  могло бы остудить мои порывы ничуть не хуже, чем это удалось тетушке,
когда  она поставила  меня  в  тупик  своим  требованием  оставить ее  дом в
трехчасовой срок.
     -- Когда Тремьен ждет меня? -- задал я вопрос.
     -- Мне показалось, он был трогательно  рад,  узнав, что  кто-то хочет с
ним работать, особенно после того, как  все наши писательские шишки отказали
ему. Он также добавил, что будет счастлив видеть тебя как можно скорее, даже
сегодня. Ты поедешь сегодня?
     -- Да, -- сказал я.
     --  Он живет в местечке Шеллертон, в графстве Беркшир. Он  говорит, что
если ты сможешь позвонить и сказать, каким поездом выезжаешь, то он  пришлет
когонибудь встретить тебя на станции Ридинг. Вот его телефон.
     Ронни зачитал мне его.
     -- Прекрасно, -- сказал я. -- Спасибо тебе, Ронни, большое.
     --  Не благодари меня. Ты... просто напиши ему пару блестящих глав, а я
постараюсь  подсунуть  их  какому-нибудь  издателю.  Но  не   забывай  и   о
собственных сочинениях, именно в них твое будущее.
     -- Ты и в самом деле так думаешь?
     --  Безусловно, я так думаю. -- Казалось, мой вопрос его удивил. -- Для
человека,   не   испугавшегося  джунглей,  ты  демонстрируешь  поразительную
нехватку уверенности в собственных силах.
     -- В джунглях всегда знаешь, где ты находишься.
     -- Поторопись на поезд, -- сказал Ронни и пожелал мне удачи.
     Вместо этого я  поторопился  на  автобус,  поскольку  это было  намного
дешевле. На  остановке автобуса у станции Ридинг меня встретила дрожащая  от
холода молодая  женщина,  одетая  в  пальто на  подкладке  и вязаную шляпку.
Изучив меня взглядом, медленно переходившим от ботинок через лыжный костюм к
моим темным волосам, она пришла к заключению, что я был, как она выразилась,
"писателем".
     --  Вы  писатель,  --  произнесла она  голосом  властным,  но  довольно
дружелюбным.
     -- Джон Кендал, -- поклонился я.
     -- А я Мэкки Викерс. Мэкки, эм, э, ка, ка, и, - произнесла она свое имя
по буквам. -- Прошу не путать с Мэгги. Что-то ваш автобус опоздал.
     -- Плохие дороги, -- извиняющимся тоном ответил я,
     -- За городом они еще хуже, -- предупредила она.
     Было  темно  и  ужасно  холодно.  Она  повела  меня  к  видавшему  виды
автомобилю, напоминавшему джип,  припаркованному  не так  далеко,  и открыла
заднюю дверь.
     -- Положите багаж сюда. По дороге мы можем встретить кого угодно.
     В  автомобиле сидело уже четверо;  казалось, все  они очень замерзли, и
поэтому, когда  я наконец появился, вздохнули с  облегчением. Я  уложил свой
багаж и забрался в машину; ь  тусклом  свете я  увидел  две фигуры,  которые
потеснились, уступая мне  место  на заднем сиденье. Мэкки Викерс уселась  за
руль,  завела  двигатель,  отпустила  тормоз. Мы тронулись и влились в поток
машин. Ласковые потоки теплого воздуха из обогревателя заполнили салон.
     -- Этот писатель говорит, что  его имя Джон Кендал, --  сообщила Мэкки,
ни к кому конкретно не обращаясь. Это  представление не произвело ни на кого
особенного впечатления.
     --  Мужчина, сидящий около  вас,  является  правой рукой  Тремьена,  --
продолжала она, -- а рядом с ним его
     жена.
     Тень мужчины рядом со мной промолвила:
     -- Боб Уотсон.
     Его жена хранила молчание.
     -- Рядом со мной, -- сказала Мэкки, -- Фиона и Гарри Гудхэвен.
     Ни Фиона ни Гарри также не произнесли ни слова.
     Напряжение,  повисшее между  нами,  исключало  с  моей  стороны  всякую
попытку поддержать  беседу,  даже  если  бы я этого хотел.  Но это  не имело
никакого отношения к температуре. Казалось, сгустился сам воздух.
     Несколько минут Мэкки молча вела мапйшу, сосредоточив все свое внимание
на покрытой снежным месивом дороге, идущей на запад от станции и  освещаемой
слабым  желтым  светом  фонарей.  Машин  было много, и двигались  они  очень
медленно. Мы попали, в пресловутый час пик, когда они ползут  одна за одной,
помигивая красными тормозными  огоньками. Водители  же в это  время особенно
нелюбезны друг с другом.
     Неожиданно Мэкки повернула  ко мне голову,  ибо я сидел как раз  позади
нее, и сказала:
     т Не очень-то мы веселая компания. Весь день мы провели в суде. Нервы у
всех на пределе. Уж вы как-нибудь примиритесь с этим.
     -- Не беспокойтесь, -- сказал я.
     Но слово "беспокойство", произнесенное мной, явно было не к месту.
     Как бы выпуская собственные пары, Фиона громко сказала:
     -- Я не могу поверить,  что ты оказался таким дураком.
     -- Оставим эту тему, -- попросил ее Гарри; он, видимо, уже неоднократно
слышал об этом.
     -- Но ты же сам чертовски хорошо знаешь, что Льюис был пьян.
     -- Это ничто не оправдывает.
     -- Но это многое объясняет.  Ты отлично знаешь, что он был пьян.
     -- Все говорят,  что он был пьян, -- голос дышал убежденностью. -- Но я
этого не знаю.  Не так ли? Я не. видел,  чтобы он много пил.
     Боб Уотсон, сидящий рядом со мной, выдохнул:
     -- Лжец.
     Но Гарри его не услышал.
     -- Нолана посадят в тюрьму, --  с горечью пожаловалась Фиона. -- Ты это
понимаешь? Ему грозит тюрьма.  И все это из-за тебя.
     -- Ты  не можешь этого знать, --  возразил  Гарри. -- Суд  пока еще  не
признал его виновным.
     -- Но признает,  разве нет? И это будет твоя вина. Черт побери, тебя же
приводили к присяге.   А ведь все, что от тебя требовалось, это сказать, что
Льюис был  пьян.  Теперь  же  присяжные думают, что он не был  пьян и вполне
может  все вспомнить. Они думают, что он лжет, когда говорит,  что не  может
вспомнить. Боже всемилостивый,  вся система защиты Нолана  строилась на том,
что Льюис не может вспомнить. Как же ты мог оказаться таким дураком? 
     Гарри молчал. Атмосфера  сгустилась еще больше,  хотя казалось, что это
уже  невозможно.  Я  чувствовал себя зрителем, который, просмотрев  половину
фильма, не может уловить сюжет.
     Мэкки, храня свое мнение при себе, повернула с Грейт Уэст-роуд на шоссе
М4  и еще долго ехала в  западном направлении по темной  и  пустынной дороге
среди" заснеженных холмов; в лучах фар поблескивали снежинки.
     -- Боб  говорит, что Льюис был пьян, -- продолжала настаивать Фиона, --
а он уж должен знать, именно он занимался напитками.
     -- Тогда, может быть, присяжные поверят Бобу.
     --  Они верили  ему  до  тех  пор,  пока  ты  своими показаниями все не
испортил.
     -- Им  следовало  бы вызвать  тебя в качестве  свидетеля, --  защищался
Гарри. -- Тогда бы ты смогла показать под присягой, что он был в невменяемом
состоянии и его пришлось отскабливать от ковра.
     -- Он не был в невменяемом состоянии, -- вмешался Боб Уотсон.
     -- Держись подальше от этого дела, Боб, -- бросил Гарри.
     -- Извини-и-и, -- опять на выдохе сказал Боб Уотсон.
     --  Все, что от тебя требовалось, это показать под  присягой, что Льюис
был пьян,  -- голос Фионы дрожал от гнева. -- Это все,   что от тебя просила
защита. Но ты же не сделал этого. Адвокат Нолана готов был убить тебя.
     -- Ты сама не должна была отвечать на вопросы прокурора. Ты слышала, он
спросил  меня,  откуда  я  знаю,  что  Льюис  был  пьян. Я  что,  делал  ему
алкогольно-респираторный  анализ,  анализ  крови  и  мочи?   На  чем  я  мог
основывать свои суждения? У  меня что, есть медицинская практика? Ты слышала
его. Каждое слово. Как я мог видеть, сколько он выпил? Откуда я знал, что он
пил?  Разве я когда-нибудь слышал, что Льюис  хотя бы  раз прежде отключался
цосле выпивки?
     -- Это было недопустимо, -- заметила Мэкки.
     -- Ты позволил прокурору вить из себя веревки.   Ты  выглядел полнейшим
дураком... -- продолжала нападать Фиона с неутихающим гневом.
     Мне становилось немного жаль Гарри.
     Мы доехали  до перекрестка  Чивли, съехали с автострады  и повернули на
север, выезжая  на магистраль А34, ведущую к Оксфорду. Мэкки со знанием дела
предпочитала  расчищенные основные дороги  езде  через  горы, хотя,  судя по
карте,  этот  путь  был длиннее.  Я всматривался  в  окружающую местность  и
размышлял  о том, что такой умный челрвек,  как Тремьен,  должен был  хорошо
представлять  себе,,  где ему  обосноваться,  в  особенности  учитывая,  что
окрестности  нижнего  Беркшира, где мы сейчас  проезжали,  --  это известная
глухомань.
     Слава богу, как  только  вдали показался указатель на Шеллертон,  Фиона
внезапно  умолкла.  Мэкки  сбавила  скорость,  включила  сигнал  поворота  и
осторожно свернула с полотна главной дороги на узенькую однорядную; она была
едва расчищена --  смерзшаяся корка  грязного снега покрывала проезжую часть
на значительном  протяжении. На  этих обледенелых участках машина буксовала,
из-под шин летело крошево. Ветровое стекло  изнутри все  время запотевало, и
Мэкки нетерпеливо стирала влагу перчаткой.
     Никаких домов по обеим сторонам шоссе не было: позже я выяснил, что эти
места,  лежащие  более  чем  в миле  от главной  дороги, ведущей  в поселок,
представляли собой голые  необжитые пустоши. Несмотря на все старания Мэкки,
колеса  иногда проскальзывали  и  машину чуть  заносило. Не  было  кроме нас
никого  и  на самом шоссе:  в такую  погоду  только  неотложная нужда  могла
заставить человека сесть за руль. Двигатель на низкой передаче выл, с трудом
преодолевая долгий подъем.
     -- Сейчас  еще хуже,  чем было  утром,  --  сказала Мэкки обеспокоенным
голосом. -- Это не дорога, а каток.
     В ответ не прозвучало ни слова.
     Я  надеялся,  как,  впрочем, думаю, надеялись и все, что мы  преодолеем
подъем, не скатившись вниз; нам это удалось, но удалось лишь для того, чтобы
убедиться: спуск предстоит  такой же, если  не  более  опасный. Мэкки  вновь
протерла ветровое стекло и с удвоенной осторожностью приняла вправо.
     Ошеломленная светом наших  фар, посреди дороги  застыла лошадь.  Темная
лошадь под темной попоной; морда ее  была  тревожно  вздернута. Шерстинки на
боках поблескивали, в глазах светился испуг. Время застыло, как на картине.
     -- Проклятье! -- воскликнула Мэкки, ударив ногой по тормозам.
     Машину на льду занесло, и, хотя Мэкки секундой раньше отпустила педаль,
пользы от этого было не больше, чем вреда.
     Лошадь  в  ужасе  дернулась  с проезжей  части  на обочину.  В  попытке
избежать  столкновения и в то же время  не дать машине перевернуться,  Мэкки
П9пыталась объехать лошадь, но неверно рассчитала кривую, крутизну  склона и
скорость, хотя справедливости ради стоит отметить, что в подобной ситуации и
более опытный водитель мог бы допустить такой промах.
     Машину бросило в сторону, колеса  пошли  юзом  по  травянистой обочине,
занесенной  снегом.  Накренившись, джип сполз в невидимую дренажную  канаву.
Под колесами со звуком пистолетных выстрелов затрещал лед.
     Мы ехали  довольно  медленно,  и  только  это  спасло нас от мгновенной
смерти,  однако удар был  такой силы, что  мог расшатать  зубы  кому угодно.
Попавшие  в канаву колеса  --  одно  переднее и одно  заднее -- оказались на
четыре фута ниже уровня дороги. Тому, что джип не перевернулся полностью, мы
были  обязаны  противоположному  краю канавы, в который  уперся борт машины.
Перед  тем как  мотор  заглох,  я  успел  открыть  со своей  стороны дверцу,
обращенную к небу, и выбраться из автомобиля.
     Ветер, нередко свирепствующий в этих местах, с бешеной силой ударил мне
в   лицо,  как  бы  предупреждая  об  опасности  замерзнуть.  Ветер  --  это
смертельный враг людей, не имеющих соответствующей одежды.
     Боб Уотсон оказался  брошенным на свою жену. Я наклонился, схватил его,
пытаясь вытащить наружу. Он же изо всех сил хотел  вырваться  из  моих  рук,
исступленно крича: "Ингрид! " Затем он в ужасе воскликнул:
     -- Здесь мокро... Она же в воде!
     --  Вылезайте,  -- настойчиво сказал  я. --  Только  вдвоем  мы  сможем
вытащить  ее. Вылезайте, вы же мешаете ей своим весом.  Таким способом вы ее
никогда не вызволите оттуда!
     Наконец  он обрел  некоторую  способность  здраво  мыслить  и  дал  мне
возможность вытянуть его настолько, чтобы  он, повернувшись,  сумел ухватить
свою жену.  Я держал  его,  а он держал ее, и в  результате наших совместных
усилий нам удалось извлечь ее из машины.
     Канава  была  полна  грязной  мерзлой  воды,  покрытой слоем  льда.  Мы
вытащили Ингрид вовремя, так  как вода быстро вливалась в салон; на переднем
сиденье Фиона истерическим голосом требовала от Гарри, чтобы он спас ее; я с
ужасом заметил, что Гарри, находившийся под ней, вот-вот захлебнется.
     Единственная фара, которая до сих пор горела, неожиданно погасла.
     Мэкки не выказывала ни малейшего намерения спастись. Я распахнул дверцу
с водительской стороны -- крепко пристегнутая к сиденью ремнем безопасности,
она была в полубессознательном состоянии.
     -- Вызволите нас отсюда! -- пронзительно кричала Фиона.
     Придавленный ею  Гарри боролся с прибывающей водой,  и невозможно  было
понять,  пытается ли он спасти ее или себя. Я  возился  вокруг Мэкки до  тех
пор,  пока  не нашел  замок  ремня  безопасности,  щелкнул  им,  высвобождая
девушку, с усилием поднял ее и передал на руки Бобу Уотсону.
     --  Усади  ее на  кромку  дороги, -- велел  я  ему. -- Только  разгреби
сначала снег. Постарайся защитить ее от ветра.
     -- Боб, -- жалостливым голосом позвала Ингрид.
     Она беспомощно  стояла  на  дороге,  видимо,  считая,  что  в  подобной
ситуации ее муж должен, думать лишь о ней одной и ни о ком больше.
     -- Боб, я не могу без тебя, мне дурно.
     Боб бросил взгляд на  свою жену и, не говоря ни слова,  поднял  Мэкки и
помог ей сесть.  Та  шевельнулась, застонала  и слабым голосом спросила, что
произошло; сознание к ней вернулось.
     Крови нет ни капли, подумал я, хоть в этом нам повезло.
     Мои глаза начали привыкать к темноте.
     Впавшая почти в  паническое состояние, Фиона протянула ко мне руки, и я
без труда  вытащил ее. Не обращая больше на  нее  внимания, я  устремился на
помощь к  Гарри,  которому наконец  удалось расстегнуть ремень безопасности.
Его голова торчала над водой, от первого приступа страха он явно  оправился.
Из джипа он выбрался сам и  тут  же  с очевидной тревогой бросился  к Мэкки,
оставленной на попечение Боба Уотсона.
     Ингрид,  мокрая,  худая,  испуганная, беспомощная,  стояла на  дороге и
плакала. Дул  пронизывающий ветер... Очень опасный.  Несведущий человек даже
не представляет себе, как быстро может убить холод.
     -- Снимите с вашей жены всю одежду.
     -- Что? --  спросил Боб.
     -- Снимите с нее всю одежду, иначе она превратится в ледяную статую.
     У того отвисла челюсть.
     --  Начинайте с верхней части тела. Снимайте все и надевайте мой лыжный
свитер. Быстро. Он теплый.
     Я расстегнул молнию, сорвал с себя куртку и держал ее в рложенном виде,
не давая улетучиться теплу моего тела. Холод  пронизывал меня через свитер и
нижнее белье так, как будто их не было на мне вовсе. Я был благодарен судьбе
за то, что хотя бы не пр'омок.
     -- Я помогу Ингрид, -- сказала Фиона, поскольку Боб все еще  колебался.
-- Хоть бюстгальтер на ней можно оставить?
     -- Нет. Снимайте все.
     Предоставив  женщин   самим  себе,  я  направился  к   багажнику  нашей
перевернувшейся машины и с облегчением заметил, что крышку его не заклинило.
Я засучил рукава и в буквальном смысле слова  выудил оттуда  две свои сумки.
Гарри,  стоя  рядом  со мной,  скептически на-|> людал, как с них стекает
вода.
     -- Все промокло, -- грустно сказал он.
     -- Нет.
     Водо-,  пыле-  и насекомонепроницаемость  -- этим  правилам  я следовал
всегда, даже путешествуя по доброй  старой Англии. Вслед за сумками я извлек
из  воды свою камеру в алюминиевом футляре  и положил  ее  на дороге рядом с
сумками.
     -- Что вы предпочтете, -- обратился я  к Гарри,  -- купальный халат или
смокинг? Гарри едва удержался от смеха.
     -- Скидывайте  с себя все,  --  сказал  я ему, -- не  то превратитесь в
снелсного человека. Начинайте с верхней части тела.
     Эти  люди ехали из суда, и их одежда никак не соответствовала прогулкам
на  открытом  воздухе.  Даже Мэкки и  Боб  Уотсон,  оставшиеся  сухими, были
недостаточно тепло одеты для тех условий, в которых мы оказались. Боб Уотсон
вновь  подошел  к  Мэкки,  а  Гарри  начал  стягивать с  себя  свое насквозь
промокшее пальто,  пиджак, рубашку и галстук, вздрагивая от боли всякий раз,
когда порыв ветра ударял по его телу.
     Я протянул ему руку.
     -- Как,  вы сказали, ваше имя?  --  трясясь  от  холода и стуча зубами,
спросил он.
     -- Джон.
     Я передал  ему свою светло-голубую шелковую нижнюю рубашку  и кальсоны,
два  свитера,  серые брюкв  и  купальный  халат.  Никогда  не  видел,  чтобы
кто-нибудь  так  быстро одевался. Мои туфли оказались  на размер больше.  Не
теряя чувства юмора и прыгая  на одной ноге, он пожаловался мне  на  это. От
сухих носков он тоже не отказался.
     Фиона помогла  Ингрид переодеться  до пояса  и ждала,  когда  я передам
остальную одежду. Я снял свои ботинки и лыжные брюки, которые Фиона натянула
на Ингрид, попытавшись  перед  этим скрыть  от  меня ее  мгновенную  наготу,
которая   изумила  меня.  Вряд  ли  это  было  подходящее  время  для  такой
щепетильности. Мои ботинки на ее ногах казались чудовищно огромными,  а сама
она оказалась на девять дюймов короче, чем мой лыжный костюм.
     Себе я выбрал  темно-синий пиджак и сапоги. Мои ноги в шерстяных носках
немели от холода.
     -- У меня сводит ноги от холода, -- сказала Фиона, дрожа и глядя на мои
сапоги. -- И я насквозь промокла. У вас ничего не осталось?
     -- Возьмите это.
     -- Ну, мне...  -- она с сомнением смотрела  на мои оставшиеся  в  одних
носках ноги.
     Я вручил ей  свои сапоги и  пиджак. Мои вечерние туфли -- единственное,
что оставалось в сумке из обуви, -- спадали бы с нее на каждом шагу.
     Я  еще  раз сунул  руку в  одну из сумок, вытащил черные  носки, нижнюю
рубашку и бриджи для верховой езды.
     -- Это вам подойдет? -- спросил я.
     Она  с благодарностью  взяла одежду  и, спрятавшись за  Ингрид,  начала
переодеваться. Я надел вечерние туфли и смокинг -- все лучше, чем ничего.
     Когда Фиона появилась вновь, она даже не  дрожала,  а просто  тряслась.
Слишком мало было, на  ней одежды, пусть даже и сухой. Единственным из  всех
моих вещей предметом, еще не нашедшим себе применения, оставался пластиковый
пакет, в  котором лежал  мой смокинг.  В верхней  части  пакета  я  расширил
отверстие,  предназначенное  для  вешалки,  затем  натянул  пакет на  Фиону,
заставив  ее  продеть голову  в  это  отверстие.  На  обеих  сторонах пакета
красовалась надпись "Эйс клипере" -- в нем я получил смокинг из химчистки; и
даже если  Фионе  не по  нраву было  предстать в  глазах  окружающих ходячей
рекламой, то пакет,  во  всяком случае, частично  предохранял  ее от ветра и
сохранял тепло.
     -- Ну вот, -- с  возросшей бодростью  сказал Гарри,  глядя на  конечные
результаты перераспределения туалетов,  --  благодаря  Джону мы  доживем  до
Шеллертона. Вам
     лучше  тронуться  в путь,  а я останусь с Мэкки,  и мы догоним вас, как
только это будет возможно.
     -- Нет, -- - возразил я. -- Как далеко до Шеллертона?
     -- Что-то около мили.
     --  Тогда  мы  отправляемся  немедленно  все вместе. Мы  понесем Мэкки.
Поверьте мне, сейчас  слишком холодно, чтобы дискутировать. Как насчет того,
чтобы нести ее на "стульчике"?
     Гарри и я посадили Мэкки на скрещенные руки. А ее руки мы положили себе
на шею. Вот таким  образом мы направились в сторону Шеллертона. Боб Уотсон в
одной из моих сумок нес всю мокрую одежду,  Фиона в другой сумке несла сухие
вещи. Возглавляла шествие Ингрид  в  "луноходах"  и  с моей камерой, освещая
путь моим фонариком из походного набора.
     -- Жмите на рычажок, -- показал я ей, -- у этого фонарика нет батареек.
Светите на дорогу так, чтобы мы все видели.
     --  Слава  богу,  что  еще  не  идет  снег,  --  заметил  Гарри, однако
подозрительные облака  уже  начали заволакивать звезды. Единственным  плюсом
лежащего вокруг снега было то, что его белизна позволяла лучше видеть.
     Меня радовало  то, что идти нужно было не так далеко. Мэкки нельзя было
назвать тяжелой, но шли мы все-таки по льду.
     -- Разве по этой дороге не ездят машины? -- безнадежным голосом спросил
я после того, как мы прошли полмили и не увидели ни одного автомобиля.
     -- На  Шеллертон ведут еще  две дороги,  -- ответил Гарри.  -- О  боже,
какой дьявольский ветер, у меня отваливаются уши.
     Мою  собственную  голову  тоже ломило от холода. Мэкки и  Фиона были  в
вязаных  шапочках,  теплее всего  чувствовала  себя Ингрид  в капюшоне моего
лыжного костюма; Боба Уотсона спасала кепка. Свои перчатки я  отдал  Ингрид.
Наши с Гарри скрещенные руки онемели. Эх, если  бы у меня было еще несколько
пар носков -- мы могли бы использовать их как варежки.
     -- Осталось уже недалеко, -- сказал Боб. --  Еще один поворот, и станут
видны дома.
     Он  оказался  прав.  Впереди  вскоре замелькали электрические  огоньки,
обещая нам убежище и тепло. Я молил Бога, чтобы мы не выбились из сил.
     Неожиданно к Мэкки полностью вернулось сознание, и она стала  требовать
от нас объяснения происходящего.
     -- Мы свалились в канаву, -- ответил Гарри, не вдаваясь в объяснения.
     -- А лошадь! С лошадью все в порядке?  Почему вы  несете меня? Опустите
меня.
     Мы  остановились  и поставили ее на ноги,  она покачнулась  и приложила
руку к голове.
     -- Мы не сбили ее? -- спросила Мэкки.
     -- Нет, -- ответил Гарри. -- Давай мы лучше тебя все-таки понесем.
     -- Что случилось с лошадью?
     -- Она ускакала. Пойдем, Мэкки.  Мы  замерзнем  до смерти,  если  будем
стоять здесь. -- Гарри втянул кисти рук в  рукава  моего халата, затем повел
плечами и спрятал руки под мышками. -- Пойдемте, ради всего святого.
     Мэкки не  разрешила нам вновь взять ее на руки, и мы медленно побрели в
сторону городка,  качаясь, как тени, держась друг за друга, чтобы не упасть,
промерзшие до костей.
     Я думал  о том, что мне следовало прихватить с собой  лыжи,  и не верил
тому, что с утра прошло всего несколько часов.
     Как  только  мы  приблизились к первым на нашем  пути постройкам, стала
ясна  одна  из причин  отсутствия  транспорта: два столкнувшихся  автомобиля
полностью  перекрыли  дорогу  и  выехать  из  городка  по  этому  пути стало
невозможно.
     -- Будет лучше,  если  мы зайдем к нам, -- дрожащим  голосом предложила
Фиона  после того, как мы миновали место катастрофы. -- Наш дом отсюда ближе
всего.
     Возражений не последовало.
     Мы свернули  на  длинную неосвещенную проселочную  улицу,  прошли  мимо
наглухо закрытых гаражей и бара, который все еще работал.
     -- А не выпить ли нам чего-нибудь на скорую руку? -- полушутя  выдвинул
идею Гарри.
     -- Мне  кажется,  что  на  сегодняшний день ты  уже  вполне  достаточно
наслушался о  выпивке. Кроме того, как можно идти на люди в таком виде? -- в
своей прежней резкой манере возразила Фиона.
     Было слишком темно, чтобы я мог рассмотреть выражение лица Гарри. Никто
никак не  реагировал  на лх  слова, и  мы  в свете фонаря  Ингрид  подошли к
проезду, огибающему несколько коттеджей и выходящему на обширное заснеженное
пространство перед огромной усадьбой в георгианском стиле.
     -- Сюда, -- сказала Фиона и повела нашу молчаливую процессию к боковому
входу. Она достала из-под валуна ключ и открыла дверь.
     Наконец-то  в наших  ушах прекратил завывать пронизывающий  ветер -- мы
испытали как бы второе  рождение. Тепло же солидных размеров  кухни, куда мы
сразу направились, оказалось  поистине жизнетворным. Именно здесь, на свету,
я впервые смог хорошенько разглядеть своих попутчиков.



     Всех, кроме Ингрид,  пробирала дрожь, и Джон Кендал не был исключением.
На наших мертвенно-бледных лицах застыло страдальческое выражение.
     -- О боже, -- вырвалось у Фионы, -- это был какой-то кошмар.
     Фиона  оказалась  старше,  чем  я  думал. Не  тридцать,  а где-то около
сорока. В пластиковом пакете, доходящем ей  до колен и сковывающем  движения
рук, она выглядела довольно комично.
     -- Снимите с  меня  эту чертову  штуковину,  --  продолжала  она,  -- и
прекратите свой дурацкий смех.
     Гарри услужливо стащил через ее голову пакет вместе с вязаной шапочкой,
Открыв  нашему взору  копну светло-пепельных  волос.  Мы явились свидетелями
поистине  coup de  theatre*  --  существо,  похожее  на  беженку, неожиданно
превратилось в  обаятельную, уверенную в себе женщину,  одетую  в спортивные
верховые  бриджи  и  голубой  камзол,  из-под  которого  выглядывал  высокий
завернутый воротник моей нижней рубашки и манжеты белого цвета.
     Хотя  Фиона  была довольно высокого роста, однако  рукава  ей были  все
равно  явно длинны;  в этом  ей  повезло,  поскольку она  имела  возможность
прятать в  них руки,  используя как  перчатки. Она пристально посмотрела  на
меня,  в ее  глазах читалось явное любопытство: кто же он такой,  чью одежду
она  носит? Увидела  она,  я  полагаю,  высокого,  худощавого,  сравнительно
молодого  кареглазого  субъекта в  джинсах,  красном свитере и в нелепом для
данной обстановки смокинге.
     Я улыбнулся ей, и  она, уверенная  в том,  что прочитала  на моем  лице
восхищение,  повернулась  к другим  неожиданным  гостям;  скользнув  по  ним
взглядом,  подошла к  массивной раскаленной печи  --  живительному источнику
тепла, подняла крышку, выпустив наружу горячий воздух. Ее плохое настроение,
вызванное поездкой в суд  и последующими злоключениями,  улетучилось; передо
мной предстала здравомыслящая деловая женщина.
     -- Всем нам  необходимо горячее  питье, --  решительно заявила  она. --
Гарри, налей в чайник воды и раздобудь кружки.
     Гарри, мужчина  моего роста, но в отличие от  меня блондин  с  голубыми
глазами, не заставил просить себя дважды. Он явно привык к подчинению: сразу
же засуетился в поисках ложек, растворимого кефе  и  сахара. В  моем голубом
купальном халате он выглядел так, будто собирался ложиться спать. Кстати, он
также оказался старше, чем я думал.
     Жили  они в явном достатке, если не сказать в богатстве. Огромная кухня
-- своего  рода  нашпигованная техникой гостиная,  а также стиль поведения и
манера говорить  --  все это несомненно свидетельствовало  о весьма  высоком
социальном статусе хозяев этого дома.
     Мэкки  неуверенно подошла  к массивному столу в  центре кухни  и  села,
осторожно ощупывая пальцами висок.
     --  Меня отвлекла  лошадь, -- сказала она.  -- Должно  быть,  ударилась
головой о ветровое стекло. С джипом все в порядке?
     -- Не  думаю, --  бесстрастно ответил  Гарри.  --  Машина лежит в воде,
которая за ночь превратится в лед. Дверь с моей стороны прогнулась  во время
удара, и грязная вода из канавы так и хлынула в салон.
     -- Проклятье, -- устало произнесла Мэкки, -- этого  нам еще не хватало.
Все одно к одному.
     Ее продолжало трясти, и  она зябко куталась в свое желтовато-коричневое
пальто; я  даже не  мог  представить,  как бы она  выглядела  согревшейся  и
улыбающейся.  В данный  момент я видел  лишь  рыжеватые кудряшки  надо лбом,
полузакрытые глаза и бледные губы на страдальчески напряженном лице.
     -- Перкин дома? -- спросила ее Фиона.
     -- Должен быть, я надеюсь.
     Фиона,  которая, видимо, от того,  что находилась в  собственном  доме,
пришла в себя  быстрее нас всех, взяла  трубку висящего на стене  телефона и
набрала номер.
     Перкин  --  хотел бы я знать, кто это  такой, -- вероятно,  снял трубку
сам, потому что Фиона сразу же сообщила ему все безотрадные новости.
     -- Да, -- вновь повторила она, --  я же сказала, что джип в канаве... В
той  низине, да, у этого холма, после выезда с  магистрали А34... Не знаю я,
черт  побери,  чья это  лошадь...  Нет,  мы  провели  ужасный день  в  суде.
Послушай,  ты  можешь  приехать ко  мне и  забрать  всех их? С  Мэкки все  в
порядке, но  она  ушибла  голову...  Боб Уотсон  с  женой  у меня... Да,  мы
встретили этого  писателя, он  с нами. Скорее приезжай,  Перкин. Ради  всего
святого. И прекрати мандражировать.
     Фиона с треском опустила трубку на рычаг.
     Гарри разлил кипяток  по  кружкам с растворимым  кофе и,  держа в одной
руке пакет с  молоком, а в другой -- бутылку бренди, предложил  нам  сделать
свой  выбор.  Все, кроме  Ингрид, предпочли кофе с бренди.  Гарри плеснул  в
кружки такое количество коньяку, что  отпала необходимость остужать кипяток,
и, хотя мы уже  находились не на  холоде, а в теплом помещении, выпивка  все
равно  пришлась  очень  кстати --  дрожь начала  стихать,  а затем  и  вовсе
исчезла.  Боб  Уотсон  снял  кепку  и  оказался  значительно  моложе, чем  я
предполагал,  -- коренастый  мужчина с  жесткими как  проволока  волосами  и
непреходящим  налетом  независимости.  Со  стороны  он  казался  школьником:
круглые щечки и  природное высокомерие, находящееся, однако, под  постоянным
контролем, позволяющим избегать  всевозможных неприятностей. Я вспомнил, как
в машине  он назвал Гарри  лжецом, однако  сказал это слишком тихо,  явно  в
расчете, что тот не услышит. В этом, на мой взгляд, был весь Боб Уотсон.
     Ингрид,  утонувшая в моем лыжном костюме, взирала на мир молча и только
периодически  шмыгала  носиком,  прилепившимся  к  хорошенькому,  с  тонкими
чертами личику. Она сидела за столом рядом со своим мужем. Судя по всему, ей
на роду было написано вечно находиться в его тени.
     Стоя  спиной к  печи и обхватив горячую кружку руками, Гарри обратил на
меня свои насмешливые глаза. Это насмешливое выражение, видимо,  было вообще
характерно для  него  и  отражало привычный  образ мыслей  в  нормальных, не
связанных с дачей свидетельских показаний ситуациях.
     -- Добро пожаловать в Беркшир, -- сказал он.
     -- Покорнейше благодарю.
     -- Мне  кажется,  что я смог бы продержаться  у джипа  после аварии  до
прихода подмоги.
     -- Кто-нибудь наверняка бы помог, -- согласился я.
     --  Надеюсь, что  с лошадью  ничего  не-  случилось,  --  вновь  начала
прокручивать  свою  навязчивую  мысль  Мэк-ки, причем, кроме  нее,  как  мне
показалось, никого  не волновала  судьба животного,  ставшего  причиной всех
наших   злоключений;   я   также   подозревал,   впрочем,   может  быть,   и
безосновательно, что  ее постоянные упоминания о лошади --  это не что иное,
как стремление убедить нас в  своей  невиновности:  дескать, не  моя  ошибка
является причиной аварии.
     Постепенно к  нам стало возвращаться  внутреннее тепло;  подобно вину в
буфете, мы обрели комнатную температуру. Ингрид сбросила капюшон моей лыжной
куртки-- ее пушистые, пепельно-каштановые волосы явно нуждались в расческе.
     Никто из нас не имел особого желания разговаривать, и  какое-то уныние,
вроде того, что было перед аварией, повисло в воздухе. Поэтому, услышав  шум
подъезжающей  машины,  звуки  хлопнувшей  двери   и  приближающихся   шагов,
возвестивших о приезде Перкина, все мы испытали истинное облегчение.
     Перкин  приехал не один.  Первым в кухню ворвался Тремьен  Викерс,  его
громкий голос  и мощная фигура  подействовали на  нашу подавленную  кофейную
компанию подобно живой воде.
     -- Ухитрились  вляпаться в  кучу дерьма,  не так ли? --  громыхнул он с
порога, однако без злобы, даже с оттенком дружелюбия. -- Дорог вам мало, а?
     Мэкки, оправдываясь, вновь завела свою пластинку насчет лошади,  причем
говорила так, будто репетировала заранее.
     Мужчина,  вошедший вслед за Тремьеном,  являл собой  как  бы  смазанную
копию первого:  тот же рост, то же  телосложение, почти  те  же черты  лица,
однако  я  не  ощутил  в  нем  внутренней  силы  и  природной  задиристости,
свойственных Тремьену. Это Перкин, подумал я. Скорее всего, он сын Тремьена.
     Копия, обращаясь к Мэкки, раздраженно молвила:
     -- Почему ты не поехала в объезд? Нужно совсем лишиться рассудка, чтобы
в такую погоду ехать напрямую.
     -- Утром все было нормально, -- возразила  Мэкки. -- К тому же я всегда
езжу этим путем. Всему виной эта лошадь...
     Взгляд Тремьена скользнул по моей персоне.
     -- Вот вы  и  добрались  сюда. Прекрасно. Вы со всеми знакомы? Мой  сын
Перкин. Его жена Мэкки.
     Я  же,  насколько  помню,  предполагал,  что  Мэкки  либо  жена  самого
Тремьена, либо, возможно, его дочь, но никак не думал, что она его невестка.
     -- А по какому поводу на вас смокинг? -- уставился на меня Тремьен.
     -- Мы промокли в той канаве, -- коротко ответил за меня Гарри, -- и ваш
друг  писатель одолжил нам сухую одежду.  Себе он  выбрал смокинг, мне же не
доверил, хитрец, вот и приходится щеголять в его купальном халате. На Ингрид
-- его лыжный костюм, а Фиону он экипировал с ног до головы.
     По  лицу  Тремьена  промелькнула  тень  смущения,  однако  он  не  стал
вдаваться в подробности. Вместо этого спросил Фиону, не пострадала ли она во
время аварии:
     -- Фиона, моя дорогая...
     Фиона, его дорогая, уверила, что все в порядке.
     В его отношении к Фионе проскальзывал какой-то  оттенок плутовства, она
же с необычайной легкостью реагировала на все его заигрывания. Фиона, на мой
взгляд, вызывала у всех мужчин неистребимое желание флиртовать с ней.
     С   некоторым  запозданием  Перкин   поинтересовался  у   Мэкки  о   ее
самочувствии, довольно  неуклюже  выражая  свою озабоченность  после  весьма
нелюбезных   критических  замечаний.  В  ответ   Мэкки  устало  и  понимающе
улыбнулась;  у  меня же сложилось впечатление, что  в этом  браке именно она
решает все  вопросы, за всем присматривает и является старшей по отношению к
своему симпатичному мужу-ребенку.
     -- Однако, -- продолжал Перкин, --  я  совершенно  уверен, что с  твоей
стороны было глупо ехать по той дороге.
     Его  реакция  на  травму жены  выразилась  в заявлении,  что  она  сама
является  тому виной, мне же показалось, это не  что иное, как реакция после
испуга:  ведь  лупят   же   родители  своих  потерявшихся,  но  впоследствии
нашедшихся горячо любимых отпрысков.
     -- Кроме того,  -- не  унимался он,  -- на  повороте должен был  стоять
временный  знак  дорожной  полиции о том, что  проезд закрыт, а закрыт  он с
полудня, с того самого момента, как столкнулись эти две машины.
     -- Не было никакого предупредительного знака, -- возразила Мэкки.
     -- Должен быть. Вы просто его не заметили.
     -- В пределах видимости знака не было, -- заявил  Гарри, и мы все с ним
согласились.
     -- Все равно... -- стоял на своем Перкин.
     -- Послушай,  -- сказала  Мэкки,  -- если  бы  у меня была  возможность
повторить все сначала, то я не выбрала бы эту дорогу; тогда же она выглядела
вполне нормально, и утром я по ней без осложнений проехала. Поэтому не стоит
обсуждать то, что уже сделано.
     --    Мы все видели лошадь,  --    сообщил Гарри, намеренно  растягивая
слова;  в  его голосе и интонациях  нетрудно  было  уловить  явную насмешку,
свидетельствующую о личном отношении к манере поведения Перкина.
     Перкин  бросил на  него смущенный  взгляд  и  прекратил свои нападки на
Мэкки.
     -- Что сделано,  то  сделано,  -- заключил Тремьен таким  тоном,  будто
изложил  нам  основной постулат своей жизненной философии. Затем он добавил,
что по приезде домой он немедленно позвонит  в полицию и что это  произойдет
очень скоро.
     -- Что  делать с  вашей  одеждой? -- обратилась ко мне  Фиона.  --  Мне
отправить ее в химчистку вместе с нашими мокрыми вещами?
     -- Нет, не беспокойтесь, -- сказал я. -- Завтра я приду и все заберу.
     -- Хорошо, -- она слегка улыбнулась.  -- Я прекрасно понимаю, насколько
мы вам обязаны. Не такие уж мы забывчивые.
     -- Интересно, а что вы можете забыть? -- не выдержал Перкин.
     -- Парень  спас  всех нас  от  обледенения, --  в своей обычной  манере
ответил Гарри.
     -- От чего? 
     Ингрид хихикнула, и все посмотрели на нее.
     -- Извините, -- смущенно прошептала она.
     --  Очень похоже на  то,  что он  спас нас от смерти, -- просто сказала
Мэкки. -- Поехали домой.
     Она  поднялась  из-за стола.  Тепло  и  горячий  кофе  оказали  на  нее
благотворное   воздействие.  Мне  также   показалось,  что  она   испытывает
облегчение, поскольку ее тесть не выступил на стороне сына.
     -- Завтра, -- медленно добавила она, -- кто из нас поедет в Ридинг?
     -- О боже, -- вырвалось у Фионы, -- совсем вылетело из головы.
     -- Кто-то  должен ехать, -- сказала  Мэкки,  хотя было ясно, что  ехать
туда никто не хочет.
     Прошло некоторое время, прежде чем Гарри наконец зашевелился:
     -- Я поеду.  Захвачу  с собой Боба.  Фионе  ехать не надо, Ингрид тоже.
Мэкки... -- он замолк на полуслове.
     -- Я поеду с вами, -- сказала она. -- Это мой долг по отношению к нему.
     -- И я  с вами, --  заявила Фиона. -- Он мой  кузен, в конце концов. Он
заслуживает того, чтобы  мы поддержали  его. Хотя  после  того,  что сегодня
сделал Гарри, я не знаю, смогу ли посмотреть ему в глаза.
     -- А что натворил Гарри? -- спросил Перкин.
     -- Мэкки расскажет, -- пожав плечами, ушла от ответа Фиона.
     Фиона,  видимо, привыкла нападать  на Гарри сама, но не бросать  его на
растерзание другим  волкам.  Гарри  же,  несомненно,  предстояло еще  многое
выслушать после нашего ухода,  и  он смотрел  на жену со смешанным  чувством
опасения и готовности подчиниться неизбежному.
     -- Поехали, -- сказал Тремьен. -- Собирайся, Боб.
     -- Иду, сэр.
     Я  вспомнил, что Боб  Уотсон является  правой рукой  Тремьена,  то есть
главным конюхом. Боб вместе со  своей Ингрид проследовал  к выходу, по пятам
за ними шли Мэкки  и Перкин. Я  поставил свою кружку на стол  и поблагодарил
Гарри эа гостеприимство и наше чудесное возрождение.
     --  Приходите за  своей  одеждой завтра  примерно  в это" же время,  --
сказал  Гарри.  -- И вообще приходите, выпьем. В обычной, а  не чрезвычайной
ситуации.
     -- Благодарю вас, ничего не имею против.
     Он  любезно кивнул, то же сделала и  Фиона; я  подхватил  свой чемодан,
футляр с кинокамерой и выбежал на заснеженную улицу  догонять Тремьена и его
спутников.
     Наконец  нам всем  шестерым  удалось  втиснуться в  "вольво"  Тремьена.
Хозяин сел за руль, рядом разместился  Перкин. Ингрид угнездилась на коленях
у Боба. Мы с Мэкки тоже рядышком уместились  на заднем  сиденье.  На окраине
городка  Тремьен остановил машину, чтобы высадить Боба и Ингрид. На прощание
Ингрид одарила меня быстрой улыбкой и пообещала, что если  я не возражаю, то
мой лыжный костюм и ботинки Боб привезет завтра утром.
     Я не возражал.
     Повернувшись, они  направились через  садовые ворота к небольшому дому,
едва видневшемуся в  полумраке. Тремьен развернул машину и, сетуя на то, что
в связи с  этим судебным разбирательством завтра ему опять придется работать
без главного  конюха, выехал на загородную  дорогу. Ни Мэкки,  ни Перкин  не
проронили  ни  слова,  и   я   по-прежнему  оставался   в  полном  неведении
относительно этого пресловутого  судебного процесса. Спрашивать же  хозяев я
не осмеливался, поскольку не был с ними достаточно знаком.
     -- Не  очень-то радушный прием получился, а, Джон? -- не  оборачиваясь,
бросил Тремьен через плечо. -- Вы захватили пишущую машинку?
     -- Нет, только карандаш. И диктофон.
     -- Полагаю,  вы свое  дело  знаете.  --  В бодром  голосе  его  звучало
одобрение. Я же был уверен в себе явно в меньшей степени.
     -- Мы можем начать с завтрашнего утра, -- предложил он.
     Проехав с  величайшей осторожностью примерно милю  по скользкой дороге,
ничем  не  отличающейся  от той,  на  которой  произошла авария,  мы наконец
въехали в шикарные двухстворчатые ворота и подрулили к огромнейшему дому, из
окон которого  через шторы пробивался слабый свет. Поскольку обитатели таких
роскошных усадеб, как я успел заметить, редко пользуются парадным входом, то
мы вошли также через боковую дверь, однако на сей раз очутились не на кухне,
а в теплом,  застеленном коврами холле, из которого можно  было  двинуться в
любом направлении.
     Тремьен  со словами: "Ну и холодная сегодня ночь,  будь она неладна" --
направился куда-то по проходу через левую дверь.  Обернувшись, он сделал мне
знак следовать за ним..
     -- Заходите, чувствуйте себя как дома. Это наша семейная комната. Здесь
вы найдете газеты,  телефон,  выпивку и все такое  прочее.  Не  стесняйтесь,
пользуйтесь всем, что вам будет необходимо. Вы у меня дома.
     Несмотря  на  беспорядок  и  отсутствие  должной  планировки, а  только
благодаря   своим   внушительным   габаритам    комната    выглядела   очень
привлекательной  и  удобной,  являя  собой  сочетание  различных  стилей,  с
множеством  фотографий,  подарков и украшений, оставшихся с  Рождества,  и с
огромным  кирпичным  камином,  в  котором  весело потрескивали  внушительных
размеров поленья дров.
     Тремьен  снял  телефонную  трубку и сообщил местным  властям о том, что
случилась  авария  и что джип свалился в канаву,  -- причин для беспокойства
нет, завтра утром его вытащат. Исполнив этот свой долг,  он протянул  к огню
озябшие руки:
     --  У Перкина и Мэкки собственная половина дома, в этой  же гостиной мы
собираемся  все вместе, -- сообщил он. --  Если вам понадобится оставить мне
какую-нибудь информацию, то приколите ее вон к той доске.
     Он указал мне на стул, служащий опорой для доски  из пробкового дерева,
--  точь-в-точь  как  в  конторе  у  Ронни.  Доска  была утыкана  чертежными
кнопками, и  на  одной  из  них держалась записка с  лапидарным  сообщением,
исполненным большими буквами: "Вернусь к ужину".
     --  Это мой младший сын, --  объяснил Тремьен, ухитрившись  еще  издали
прочитать записку, -- ему пятнадцать лет. Совершенно неуправляем.
     В голосе его, однако, звучала снисходительность.
     -- Э-э-э, -- забросил я пробный шар, -- а миссис Викерс?
     -- Мэкки? -- в голосе Тремьена послышалось недоумение.
     -- Нет, ваша жена.
     -- А,  вот  вы о ком. Она  путешествует, и не скажу,  что это меня хоть
сколько-нибудь волнует. Мы  живем вдвоем  -- я и Гарет, мой сын. У меня есть
еще  дочь, которая вышла замуж за лягушатника и  сейчас  живет  в  пригороде
Парижа;  у нее трое детей, иногда они приезжают сюда,  чтобы перевернуть все
вверх дном. Она старшая, затем идет Перкин, Гарет -- младший.
     Все эти факты, как я заметил, он скармливал мне совершенно бесстрастно.
     Ничего  путного  из   этого  не   выйдет,  подумал  я;  его  необходимо
расшевелить,  впрочем, может  быть, еще рано подключать эмоции.  Тремьен был
явно рад, что я приехал,  однако на людях он проявлял нервозность, а сейчас,
когда мы остались вдвоем, -- застенчивость. Казалось, что, после того как он
достиг своей цели,  после того как заполучил себе собственного биографа, вся
его  страстность,  вся  его  убедительность,  проявленные  в  конторе Ронни,
куда-то улетучились. Сегодняшний Тремьен тянул только  на половину того, что
я увидел  в первый раз. Приход Мэкки  помог  Тремьену  обрести  его  прежнюю
уверенность. Держа  в руках ведерко со льдом,  она бросила быстрый взгляд на
свекра,  как  бы  пытаясь  угадать  его  настроение,  определить,  насколько
сохранилась его  терпимость, проявленная в кухне у Фионы  и Гарри;  затем, в
некотором  сомнении, она положила  лед на столик с  подносом  для бутылок  и
стаканов  и  начала  что-то смешивать. Она уже сняла свое пальто  и  вязаную
шапочку,  сейчас на ней был голубой  джерсовый  костюм  и  черные в  обтяжку
сапоги до колен. Ее коротко стриженные медно-ры-жие волосы обрамляли точеную
головку; она по-прежнему была бледна, на лице ее не было и следа косметики.
     Смешивала  она джин с тоником, и  предназначался он  Тремьену.  Тремьен
привычно кивнул в знак благодарности.
     -- А вам, Джон? -- обратилась Мэкки ко мне.
     -- Кофе был превосходным, -- ответил я. Она слегка улыбнулась:
     -- Да.
     Сказать  по правде, жажда меня не мучила,  я  был просто голоден. Из-за
того,  что  в доме  тетки  моего друга отключили  воду, весь мой сегодняшний
рацион, не  считая кофе в доме Фионы, состоял  из куска  хлеба,  мармелада и
двух стаканов  молока. Причем пакет  с молоком почти превратился в  ледышку.
Единственное, на что я  уповал, это на неизбежность возвращения Гарета,  чья
записка: "Вернусь к ужину" -- стояла у меня перед глазами.
     Появился Перкин с полным стаканом какой-то бурой жидкости, напоминающей
кока-колу. Он  уселся в одно  из  кресел и вновь начал плакаться  по  поводу
потери джипа, не понимая того, что ему следует радоваться, -- еще чуть-чуть,
и он вполне мог потерять свою жену.
     --  Эта  чертова  железяка  застрахована, --  оборвал его  Тремьен,  --
ремонтники из гаража вытащат завтра машину  из канавы  и скажут, подлежит ли
она восстановлению. А если даже и нет, то это еще не конец света.
     -- А как мы будем обходиться без джипа? -- пробурчал Перкин.
     -- Новый купим, -- отрезал Тремьен.
     Такое простое решение поставило Перкина в тупик, и он замолчал, а Мэкки
с благодарностью  посмотрела на своего  свекра.  Она устроилась  на диване и
сняла сапоги,  заметив,  что они промокли от снега  и у нее  замерзли  ноги.
Мэкки  принялась  растирать  ступни, время  от  времени  поглядывая  на  мои
шикарные черные штиблеты.
     -- Эти ваши туфли  предназначены для танцев, --  наконец заключила она,
--  а  не для переноски дам по  скользкому льду. Я чувствую себя  виноватой.
Поверьте мне, это действительно так.
     -- Переноски? -- Брови Тремьена поползли вверх.
     -- Именно. Разве я вам  не говорила? Джон и Гарри несли меня на  руках,
как  мне кажется,  не  меньше мили. Я  помню момент аварии,  затем провал  в
памяти, очнулась уже на  подходе к  городку. Смутно вспоминаю, что они  меня
тащили... но все  как-то смазано... они сцепили кисти рук и посадили меня...
я чувствовала, что не упаду... все, как во сне.
     Перкин вытаращил глаза вначале на нее, потом на меня.
     -- Черт меня побери, -- вырвалось у Тремьена.
     Я  улыбнулся Мэкки, она улыбнулась мне в ответ. Перкину, судя по всему,
это  явно  не понравилось. Следует быть  более  осторожным,  подумал я. Меня
позвали  сюда не для  того, чтобы мутить  воду, меня  наняли  для работы,  и
только.  Мое дело --  сторона, все  должно оставаться в  том виде, в каком и
было до моего приезда.
     Жар  полыхающего  камина  поднял  температуру  в  гостиной  до  уровня,
позволившего  мне  наконец  снять  смокинг   и   почувствовать   себя  более
естественно для данной обстановки.
     Меня продолжал мучить вопрос, как скоро можно будет, не  нарушив правил
хорошего тона, заговорить о еде.  Если бы я не истратил последние деньги  на
автобусный  билет, то  наверняка  купил бы чего-нибудь  сытного, чего-нибудь
вроде шоколада. Я также  размышлял о том, просить ли Тремьена возместить мне
стоимость этого билета.
     Пустые мысли. Вздор.
     -- Садитесь, Джон, -- предложил Тремьен, указывая на кресло.
     Я послушно сел.
     -- Что произошло в суде? -- обратился он к Мэкки. --
     Как было дело?
     --  Это  был  просто  ужас, --  содрогнулась  Мэкки. --  Нолан выглядел
таким... уязвимым.  Присяжные считают его виновным, я в этом  уверена. Кроме
того, Гарри не захотел показать под  присягой, что Льюис  был пьян... -- она
закрыла глаза и глубоко вздохнула. -- Будь проклята эта вечеринка.
     -- Что  сделано, то сделано,  --  тяжелым голосом заключил Тремьен, а я
подумал, сколько же раз они высказывали друг другу эти взаимные сожаления.
     Тремьен взглянул на меня и обратился к Мэкки:
     --  Ты  рассказала Джону,  что  произошло?  Она  отрицательно  покачала
головой, тогда Тремьен меня немного просветил:
     -- В  апреле прошлого года мы  устроили  вечеринку, чтобы отпраздновать
победу  моей лошади, Заводного Волчка, в скачках Гранд нэшнл. Отпраздновать!
Собралась масса  народу,  больше  ста человек, включая, естественно, Фиону и
Гарри,  с которыми вы уже знакомы. Я тренирую их лошадей.  Были также кузены
Фионы -- Полан  и Льюис, они родные братья. Никто точно не  знает,  как  все
произошло, но к  концу  вечеринки, когда  уже  почти все разошлись, одну  из
девушек обнаружили мертвой.  Нолан клянется, что это  несчастный случай. Там
еще был Льюис...  Он  бы  мог  прояснить этот  вопрос,  но уверяет, что  был
мертвецки пьян и ничего не помнит.
     -- Он  действительно был пьян,  --  протестующе заметила Мэкки. --  Боб
показал это под присягой. Он прямо  заявил,  что приготовил за  вечер Нолану
дюжину коктейлей.
     -- Боб Уотсон выступал в роли бармена, -- пояснил Тремьен. -- Мы всегда
поручаем ему это во время наших вечеринок.
     -- Другого бармена у нас никогда и не было, -- уточнила Мэкки.
     -- Нолана обвиняют в убийстве? -- вклинился я в паузу.
     --  В нападении,  повлекшем за собой смерть жертвы, -- ответил Тремьен.
-- Обвинение  пытается  доказать преднамеренность действий,  а  это означает
убийство.  Адвокаты Нолана  настаивают  на  обвинении  в  нанесении телесных
повреждений, причем делают основной упор на  непредумышленность  действий. В
этом  случае дело можно свести к  простой неосторожности  или к  несчастному
случаю.  Процесс  тянется уже  несколько месяцев; может быть,  наконец  хоть
завтра закончится.
     -- Нолан подает апелляцию, -- сказал Перкин.
     --  Присяжные  официально  еще  не признали его виновным,  -- возразила
Мэкки.
     Тремьен продолжал свое повествование:
     --  Мэкки  и  Гарри  зашли  в  гостиную  Перкина и  увидели там Нолана,
склонившегося  над лежащей  на полу де-вушгеой, Льюис сидел, развалившись  в
кресле. Нолан уверяет, что схватил ее за горло лишь для того, чтобы легонько
встряхнуть,  однако девушка почему-то сразу обмякла и  стала заваливаться на
пол. Когда Мэкки и Гарри попытались привести ее  в  чувство, то  обнаружили,
что она мертва.
     -- Патологоанатом сегодня в суде заявил, что она умерла от удушения, --
объяснила  Мэкки.  -- Еще  он  сказал,  что в  некоторых  случаях даже очень
небольшое  давление  может привести  к  фатальному исходу.  Причиной  смерти
явилось торможение  блуждающего  нерва, а это означает, что нерв  прекращает
функционировать. Еще он показал, что перекрыть этот нерв очень легко, а ведь
он поддерживает работу сердца. Патологоанатом также высказался  в том плане,
что  любой неожиданный хлопок  по  шее всегда опасен, что  не следует  этого
делать  даже в шутку.  Естественно, нет никаких  сомнений  в том, что  Нолан
кипел  бешеной  злобой  на  Олимпию  --  это  имя той девушки, причем  такое
настроение не  покидало  его  в  течение  всего вечера,  и  обвинение  нашло
свидетеля, который якобы слышал, как он заявил:  "Я удушу эту суку"; отсюда,
естественно, следует  вывод о том, что  он умышленно схватил ее за шею... --
Мэкки прервалась и снова глубоко вздохнула. -- Если бы не отец этой Олимпии,
процесса   вообще  можно   было  избежать.  В  первоначальном  заключении  о
результатах  вскрытия  ясно сказано,  что это  вполне  мог  быть  несчастный
случай, не предусматривающий преследования в судебном порядке.  Тем не менее
отец настоял на  том, чтобы  против Нолана было возбуждено дело лично от его
имени, и он  неТГобирается сдаваться. Он  одержим своей  навязчивой идеей. В
суде он сидит и сверкает на нас глазами.
     -- Если присяжные станут на его сторону, -- заключил Тремьен, -- Нолана
будут содержать под стражей и не выпустят под залог.
     Мэкки согласно кивнула.
     --  Обвинение, по наущению отца Олимпии, настаивало на том, чтобы Нолан
провел эту  ночь в  тюрьме,  однако  судья отказал.  Нолан  и  Льюис  сейчас
находятся в доме Льюиса, и одному богу известно, в каком они состоянии после
всех  этих судебных передряг. Отца  Олимпии -- вот кого бы следовало удушить
за все несчастья, которые он навлек на наши головы.
     Я придерживался иного мнения:  если судить беспристрастно, именно Нолан
явился причиной всех неприятностей. Но от замечаний я воздержался.
     --  Да,  -- Тремьен пожал плечами, --  все это  произошло  в моем доме,
однако, хвала Всевышнему, прямого отношения к моей семье не имеет.
     -- Тем не  менее они наши друзья. -- Мэкки как-то неуверенно посмотрела
на своего свекра.
     -- Я бы даже сказал  больше, -- подал голос Перкин,  глядя на меня.  --
Фиона и Мэкки  подруги.  С этого все и началось. Мэкки  приехала погостить к
Фионе, в доме Фионы мы впервые и встретились... --  он вновь улыбнулся, -- а
дальше, как говорится, "они сыграли свадебку"...
     -- И прожили долгую счастливую жизнь, -- закончила за него Мэкки. -- Мы
женаты уже два года, почти два с половиной.
     Я, впрочем, про  себя заметил, что  если Мэкки и была счастлива,  то не
без усилий с ее стороны.
     -- Надеюсь, вы не собираетесь включать всю эту  чертовщину с Ноланом  в
мою книгу? -- спросил Тремьен.
     -- Даже  и не думал об этом, если вы сами этого не захотите, -- добавил
я.
     -- Нет, не захочу.  Я как раз провожал своих гостей, когда  умерла  эта
девушка. Перкин  сообщил  мне об этом, и  я невольно явился свидетелем этого
дела, однако девушку эту  я  никогда не знал. Она  пришла  вместе с Ноланом,
прежде я ее никогда не видел. Она не является частью моей жизни.
     -- Я вас понял.
     Тремьен не выказал видимого облегчения, а просто  кивнул. Я смотрел  на
мощную  фигуру  мужчины, стоящего  у очага  собственного дома,  и  думал  об
основательности  его  бытия,  бытия  человека,  привыкшего  как  нести бремя
ответственности,  так  и  повелевать  в  собственных  владениях.   Да,   это
несомненно  личность, и  темой книги должен  быть портрет человека, умеющего
править, набравшегося мирской мудрости и добившегося успеха.
     Пусть будет так, думал я.  Ради ужина  я был готов спеть любую песню на
его выбор. Однако где же он, этот ужин?
     --  Утром,  --  обратился  ко  мне Тремьен,  явно  устав  от всех  этих
разговоров на судебные темы,  --  я  думаю, вы - . можете поехать  со мной и
посмотреть моих лошадок на утренней проездке.
     -- Прекрасно, -- согласился я.
     -- Хорошо, я  разбужу  вас  в семь. Первая смена начинает  тренировку в
семь  тридцать, как раз перед  рассветом. Конечно, сейчас такой  мороз --  и
речи не может быть о  специальной подготовке, но галоп предусмотрен  почти в
любую погоду. Завтра все сами увидите. Если будет сильный снегопад, то мы не
поедем.
     -- Согласен.
     -- Полагаю, что  ты  не пойдешь на первую смену,  -- .  обратился он  к
Мэкки.
     -- К  сожалению, не  смогу. Рано утром нам  нужно опять  отправляться в
Ридинг.
     Тремьен согласно кивнул, а мне сказал:
     -- Мэкки -- мой первый помощник.
     Я посмотрел на Мзкки, затем на Перкина.
     -- Все  правильно, -- согласился Тремьен, читая мои мысли. -- Перкин со
мной не  работает. Он  никогда не хотел  быть тренером,  у  него своя жизнь;
Taper... тот...  Гарет мог бы перенять мое  дело, но он слишком  молод и сам
пока  еще  не знает, чего  хочет. Женившись  на  Мэкки, Перкин,  сам того не
ведая, раздобыл мне чертовски понятливую и деловую помощницу. Все получилось
как нельзя лучше.
     Это  искреннее признание Мэкки выслушала с  явным удовольствием,  да  и
Перкину, как мне показалось, оно было приятно.
     -- Этот дом очень  большой, -- продолжал Тремьен, -- а поскольку Перкин
и  Мэкки не могли себе позволить приличного  жилья, то мы разделили  пополам
эти мои хоромы. Впрочем,  скоро вы сами все увидите. -- Он допил свой джин и
пошел за второй порцией. -- Эту столовую я предоставляю в ваше распоряжение,
-- не оборачиваясь, предложил он. -- Завтра я покажу вам, где найти газетные
вырезки, видеокассеты и формуляры. Все, что вам понадобится, можете принести
из конторы сюда. Я распоряжусь, чтобы здесь установили видеомагнитофон.
     --  Прекрасно,  -- согласился я,  подумав, что  в столовой  еда  всегда
кажется вкуснее.
     -- Как только потеплеет, я возьму вас на скачки, вы быстро разберетесь,
что к чему.
     -- Разберетесь? -- с  удивлением  переспросил Перкин. --  Он что-нибудь
понимает в скачках?
     -- Не очень много, -- ответил я.
     -- Он  писатель,  -- встал  на мою защиту Тремьен, -- он во всем должен
уметь разбираться.
     Я  кивнул  с обнадеживающим  видом. Тремьен  был прав  --  если я сумел
разобраться  в обычаях и нравах обитателей мест, расположенных  невесть где,
то уж здесь, в Англии, наверняка освоюсь в этой  конноспортивной чертовщине.
Слушать, наблюдать, анализировать, проверять -- эти принципы не подвели меня
в шести случаях. Не подведут и в этом, думал  я,  тем более на сей раз  я не
нуждаюсь в  переводчике.  А  вот смогу ли  я  подать материал  так, чтобы он
понравился придирчивым  читателям, -- это уже вопрос,  причем  вопрос весьма
спорный.
     Я так  и  не успел  решить  эту  проблему, как дверь распахнулась  и  в
комнату,  весь в ореоле холодного  воздуха, влетел Гарет, на  ходу срывая  с
себя какую-то сногсшибательную теплую куртку.
     -- Что будем есть на ужин? -- с порога обратился он к отцу.
     -- Все, что сам пожелаешь. -- Тремьену были явно чужды гастрономические
изыски.
     -- Тогда пиццу.  -- Его взгляд остановился на мне.  --  Здравствуйте, я
Гарет.
     Тремьен представил  меня  и объяснил, что я буду писать его биографию и
некоторое время поживу у них в доме.
     -- Вот это  да! -- глаза Гарета широко раскрылись. -- Вы  будете  прямо
сейчас есть пиццу?
     -- Да, спасибо.
     -- Через десять минут все будет готово, -- заверил он и, повернувшись к
Мэкки, спросил: -- А вы?
     Мэкки  и  Перкин  синхронно  покачали головами  и  пролепетали какие-то
слова, смысл которых сводился к тому, что им необходимо быть у себя; у  меня
сложилось  впечатление, что это  не  явилось  неожиданностью для  Тремьена и
Гарета.
     Рост Гарета тянул примерно  на пять  с  половиной футов, уверенностью в
себе он очень  походил на  отца, а  вот голос  подкачал --  юношески ломкий,
хриплый и  неровный. Он пристально осмотрел меня, как бы оценивая, с чем ему
придется примиряться на протяжении моего пребывания у них, однако не выказал
ни уныния, ни ликования.
     --  У  небезызвестного  тебе  моего приятеля Кокоса  я  слышал  прогноз
погоды, -- сообщил он отцу.  -- Сегодня был самый холодный день за последние
двадцать пять лет. Отец Кокоса распорядился укрывать  своих лошадей пуховыми
попонами, подбитыми джутом.
     --  Точно так же  укрыты и  наши, -- сказал  Тремьен. --  Что там еще в
прогнозе? Снег обещают?
     -- Нет, только мороз в течение  еще нескольких дней, восточный ветер из
Сибири. Ты не забыл перевести деньги за мое обучение?
     Судя по всему, Тремьен явно забыл.
     -- Если ты сейчас подпишешь чек, то я сам  смогу  отнести его. А то они
уже начинают метать икру.
     -- Чековая книжка в конторе, -- ответил Тремьен.
     --  Я  мигом, --  Гарет  подхватил  свой  форменный пиджак, скрылся  за
дверью,  но  тут же  появился вновь.  -- Полагаю, вероятность  того, что  вы
умеете готовить ужин, равна нулю? -- спросил он меня.



     Утром, спустившись  вниз, я  обнаружил, что семейная  комната  все  еще
погружена во мрак, свет горел только на кухне.
     Кухня не была такой  величественной, как в доме Фи-оны,  однако вмещала
солидных  размеров стол  со  стульями  и огромную  печь,  без  особого труда
противодействующую  предрассветному  морозу. Я  надеялся взять  у  Тре-мьена
напрокат  какое-нибудь  пальто,  чтобы  дойти  До  конюшен и  посмотреть  на
лошадок, однако на одном  из стульев я нашел свои ботинки, перчатки и лыжный
костюм, к которому булавкой  была приколота записка со словами: "Огромнейшее
спасибо".
     Улыбнувшись,  я  открепил это послание  и  облачился  в  свой привычный
наряд. Не  успел  я закончить переодевание, как появился Тремьен, привнося в
кухню  дух  Арктики. Одежду его составляли меховая куртка и желтый  шарф, на
голове красовалась суконная кепка, а поскольку перчатки отсутствовали, то он
ожесточенно дул себе на руки.
     --  А, вот вы где,  --  пыхтя сказал  он, --  очень  хорошо. Боб Уотсон
приходил проследить, как задают утренний корм, и попутно принес вашу одежду.
Вы готовы?
     Я кивнул.
     
     В прихожей я спросил его о процедуре утреннего кормления.
     
     Мы  вышли на  двор, и  из-за порыва ветра  я не расслышал его последних
слов. У меня перехватило  дыхание, и я понял, что сегодняшнее утро ничуть не
лучше вчерашнего вечера -- примерно десять ниже нуля плюс сильный порывистый
ветер.  Насколько я мог вспомнить, последний  раз такие морозы были в тысяча
девятьсот  шестьдесят  третьем  году  --  самом холодном  даже после  тысяча
семьсот сорокового.
     Конюшенный  двор был рядом, и дорога  не заняла много времени. Вчера, в
темноте, двор казался вымершим, сегодня же везде горел свет и повсюду кипела
работа.
     -- Боб  Уотсон, -- сообщил Тремьен, -- не просто главный  конюх. У него
богатый опыт,  и  он  с честью  справляется  со  многими  обязанностями. Боб
самостоятельно  берется  за  любую   работу,  необходимую   для  поддержания
конюшенного   двора  в   должном  состоянии  и  для  его  совершенствования:
пиломатериалы, цемент, водопроводные трубы -- все на нем.
     Не успел Тремьен закончить свою хвалебную речь, как навстречу нам вышел
объект сего панегирика.  Заметив, что он смотрит на мой лыжный костюм,  я не
преминул поблагодарить его за своевременную доставку.
     -- Все готово, хозяин, -- обратился он к Тремьену.
     -- Хорошо. Распорядись, чтобы выводили. Потом, если собираешься ехать в
Ридинг, можешь отчаливать.
     Боб  кивнул  и  подал какой-то  знак  --  из  открытых  дверей  конюшен
появились фигуры, ведущие в поводу лошадей, -- то были  наездники в  прочных
касках. На лошадях красовались теплые попоны. На фоне причудливой игры света
и тени эти величественные создания природы с вырывающимся  из ноздрей паром,
в  перестуке  копыт   по  мерзлому,  покрытому  льдом   паддоку,   настолько
взволновали  меня  и  доставили такое наслаждение, что я впервые за  все это
время почувствовал прилив сил и не пожалел о своем решении. Почему я не умею
рисовать, подумал  я, однако тут же отогнал эту мысль, поскольку  пбнЯл, что
ни на  холсте,  ни даже  на  кинопленке  невозможно запечатлеть это ощущение
первобытной жизни  и  передать  все  движения и запахи  окутанного  морозным
туманом двора.
     Боб  помог  каждому из конюхов вскочить в седло;  всадники,  а их  было
примерно двадцать,  выстроились  в линию и  направились  в  сторону дальнего
выезда:  головы наездников  плавно покачивались  в такт  движению  длинных и
стройных конских ног.
     -- Изумительно! -- я не  пытался скрыть свой  восторг. Тремьен взглянул
на меня:
     -- А вы запали на лошадок, не так ли?
     -- А вы? Вам же это не в новинку? Он кивнул.
     --  Я  люблю  их,  -- как нечто само собой  разумеющееся  констатировал
Тремьен  и в том же тоне добавил: --  Поскольку джип все еще в  канаве,  нам
придется добираться до  тренировочной  дорожки  на  тракторе. Как вы  на это
смотрите?
     --  Положительно,  -- ответил я, готовясь получить представление о том,
как тренируют лошадей для стипль-чеза*.
     Пока  я  забирался  в кабину  трактора  по  обвязанным  цепями колесам,
Тремьен объяснил мне, что он и  его работник, ответственный за тренировочное
поле  в  Даунсе, уже  позаботились  о подъездном пути  и  беговых  дорожках,
которые было  необходимо разровнять для утренней  проездки. Тремьен управлял
трактором  очень уверенно  --  явно чувствовалась длительная привычка. Почти
весь путь он крутил головой и смотрел на что угодно, только не на дорогу.
     Его особняк  и конюшенный двор,  как  теперь я понял, располагались  на
краю  травянистого  нагорья,  поэтому  было  достаточно  пересечь  лишь одну
проезжую  дорогу,   чтобы   оказаться   на  холмистом   пастбище,   служащем
тренировочным полем, с беговыми дорожками. Дорога к полю была покрыта тонким
слоем  какого-то  специального  неизвестного   мне   вещества,  позволяющего
избежать скольжения.
     Чтобы шумом  трактора не испугать лошадей, Тремьен дождался,  пока  они
благополучно минуют переезд; только затем на приличном расстоянии последовал
за  своими питомцами.  Потом наши  пути разошлись  --  всадники  на  лошадях
повернули вправо, мы  же  начали вскарабкиваться на холм, двигаясь в сторону
горизонта,  медленно  выползающего из  темноты  в  слабых  лучах восходящего
светила.  Сквозь  порывы  ветра Тремьен  успел  поведать  мне,  что  тихое и
спокойное утро в низинах к востоку и западу от Беркшира и Уилтшира это такая
же  редкость, как  честный  грабитель.  День,  тем не менее,  прояснялся  --
бледно-серое небо, очищаясь от облаков, начинало прозрачно синеть над грядой
заснеженных холмов.
     Когда   Тремьен  заглушил  двигатель,  кругом   воцарилась  заповедная,
проникающая в самую душу тишина; возникло такое чувство, что этот покой, это
уединение царят здесь уже тысячи  лет и что открывшийся нашему взору  пейзаж
существовал в этом своем первозданном виде еще задолго до появления на Земле
человека.
     Мои  возвышенные   размышления  прервал  голос  Тре-мьена,  прозаически
сообщившего, что если бы мы не остановились, а подъехали к следующей бровке,
то оказались бы рядом с системой препятствий и барьеров тренировочного поля.
Сегодня,  добавил  он,  предусмотрен только  галоп вполсилы  на  всепогодной
дорожке. Мы  направились  к  небольшой,  покрытой  снегом  насыпи, с которой
хорошо  была видна длинная  темная  лента  свободной от снега земли,  лента,
сбегающая куда-то вниз  и  исчезающая  из поля зрения на  каком-то  витке  у
подножия холма.
     --  Они  будут  двигаться по  направлению к  нам,  --  пояснил  он.  --
Всепогодная дорожка покрывается деревянной  стружкой. Впрочем, может быть, я
говорю об известных вам вещах?
     -- Нет, -- заверил я. -- Рассказывайте обо всем, пожалуйста.
     Он  уклончиво и неопределенно  хмыкнул  в ответ,  затем  поднял  мощный
бинокль --  мне подумалось, что в  бинокль с  таким увеличением вполне можно
разглядеть душу наездника. Я  обратил свой взор туда же,  куда и он,  однако
мне  с большим трудом удалось наконец рассмотреть три  тени,  движущиеся  по
темной дорожке. Казалось, прошла уйма времени, прежде чем они приблизились к
нам, однако на самом деле медленный бег был лишь иллюзией. Как только лошади
подскакали ближе, их скорость стала очевидной -- напряженная работа мускулов
и бешеный стук копыт.
     В два или три проезда всадники проскакали мимо нас.
     --  Две лошади  из  этой  группы  принадлежат  Фионе,  -- комментировал
Тремьен, не  отрывая бинокля от глаз  и наблюдая за очередной  парой гнедых,
мчавшихся мимо нас. -- Тот, слева, из  этого  заезда -- Заводной Волчок: мой
призер в Гранд нэшнл:
     С интересом я смотрел  на  эту живую гордость  конюшен, я  даже немного
подался  вперед,  чтобы  лучше  видеть,  как  неожиданно   услышал  какое-то
беспокойное сопение, а затем голос Тремьена:
     -- Какого черта?..
     Я  взглянул вниз, туда, куда  был направлен бинокль, однако кроме  трех
лошадей  очередного  заезда  --  двух  впереди  и одной  сзади -- ничего  не
заметил;  только когда они  приблизились  почти  вплотную,  мне  стала  ясна
озабоченность Тремьена: лошадь, идущая последней, была без всадника.
     Лошади проскакали и начали переходить на шаг.
     -- Дерьмо, -- в сердцах ругнулся Тремьен.
     -- Сбросила наездника? -- будничным голосом спросил я.
     -- Без сомнения, -- пробасил Тремьен, не расставаясь со своей оптикой и
вглядываясь в даль. -- Но это не моя лошадь.
     -- Что вы имеете в виду?
     -- Я имею в виду то,  -- громыхал Тремьен, -- что это не моя лошадь. Вы
только  взгляните.  У  меня нет таких попон.  К тому же  лошадь без  седла и
уздечки. Разве вы не видите?
     Я  взглянул,  причем  взглянул с учетом его  слов,  и только тогда  все
разглядел.  У  лошадей Тремьена  были  попоны  желтовато-коричневого цвета с
красными и голубыми горизонтальными полосами, и сшиты  они были так,  чтобы,
укрывая  бока и круп, оставлять ноги свободными.  Попона  же на этой  лошади
была темно-серой, не такой плотной и застегивалась у шеи и под брюхом.
     -- -- Вам может показаться, что я не в своем уме,  -- заметил я,  -- но
не исключена возможность, что именно эту потерявшуюся лошадь мы встретили на
дороге,  когда  произошла  авария.  Конечно, видел  я  ее лишь  мельком,  но
выглядит она очень похоже. Темной масти, да и попона примерно такая же.
     -- Почти всех скаковых лошадей ночью в зимнее врет мя укрывают примерно
одинаковыми  попонами. Впрочем,  я  не  отрицаю, что  вы  правы.  Скоро  все
выяснится. Минуточку.
     Он вновь уткнулся в бинокль, поскольку появилась пара лошадей из нового
заезда,  спокойно прокомментировал бег  и только  затем  вновь обратил  свое
внимание на коня без всадника.
     --  Это  последний  заезд, --  сказал он, когда  лошади  миновали  нашу
"смотровую площадку". -- А сейчас давайте разбираться, что к чему.
     Он пошел вдоль тренировочной дорожки в направлении площадки для выгула.
Я  следовал  за ним. Вскоре  мы подошли к  лошадям,  медленно кружащимся  по
травянистому заснеженному полю.  Благородные животные с  валящим из  ноздрей
после быстрой скачки паром, со сверкающими шкурами великолепно смотрелись на
фоне восходящего солнца. Ослепительное зрелище --  мороз! солнце!  движение!
неукротимый порыв! -- незабываемое утро.
     Слева, также в украшении солнечных бликов, но как-то одиноко, перебирал
стройными  ногами  наш незнакомец.  Он был  явно  встревожен  --  врожденный
инстинкт тянул его к  своим собратьям, природа  неудержимо звала  в  бешеный
галоп.
     Тремьен подошел к конюхам.
     -- Кто-нибудь знает, чья это лошадь? Все дружно покачали головами.
     -- Возвращайтесь тогда домой. Ведите  лошадей по  всепогодной  дорожке.
Кроме нас ею сегодня никто не пользуется. Будьте осторожны, переходя шоссе.
     Конюхи  выстроили лошадей в линию -- по порядку конюшен  -- ив утренней
дымке вместе со своими подопечными исчезли из виду в конце дорожки.
     -- А вы возвращайтесь к трактору, хорошо? И не делайте резких движений.
Не   вспугните  этого   "парня",  --  попросил  меня   Тремьен,  его   глаза
сфокусировались на  потерявшейся лошади.  -- В кабине  трактора  вы  найдете
толстую гибкую веревку.  Возьмите ее. Когда  будете возвращаться, двигайтесь
медленно и осторожно.
     -- Понял.
     Тремьен быстро кивнул. Повернувшись, чтобы идти  выполнять его просьбу,
я заметил, как он достал из кармана несколько кубиков брикетированного корма
и протянул их нашему новому-знакомому.
     -- Давай, приятель. Не смущайся. Очень вкусно. Пойдем, ты, должно быть,
голоден?..  -- Он говорил  ровным спокойным голосом, без тени принуждения, в
интонациях слышались даже какие-то умасливающие нотки.
     Я   медленно  отошел,  взял  из  кабины  веревку,   а  когда  осторожно
приблизился к насыпи -- так, чтобы Тремьен мог меня увидеть, -- заметил, как
тот  правой  рукой  скармливает  лошади брикетированный  корм,  а  левой  --
поглаживает  гриву.  Я остановился,  затем медленно двинулся вперед.  Лошадь
вздрогнула, повернув морду  в мою  сторону;  испуг,  подобно  электрическому
току,  явно  вызвал у  животного какое-то  внутреннее напряжение. Незаметным
движением я сложил веревку так, чтобы получилась  большая петля, завязал  ее
бегущим узлом  и  вновь  медленно  пошел  вперед.  Чтобы опять  не  испугать
животное, я не стал затягивать петлю, а так и шел, держа веревку за узел.
     Тремьен  наблюдал  за   моими   манипуляциями,  не  переставая   что-то
нашептывать  и  скармливать лошади корм  -- кубик за  кубиком. Я  осторожно,
подавляя в себе малейший намек на волнение или сомнение, приблизился и замер
в двух шагах от лошади.
     -- Хороший, хороший, не бойся, -- шептал на ухо лошади Тремьен.
     Так же шепотом он обратился ко мне:
     -- Бели можете накинуть ему петлю на шею, то не стесняйтесь.
     Я  сделал   последние  два  шага,   приблизившись   "плотную,   и,   не
останавливаясь,   прошел  мимо  лошади  с  обратной   от  Тремьена  стороны.
Одновременно мне удалось пронести веревку так, что петля, как бы сама собой,
оказа-
     лась на шее животного. Тремьен, держа  очередной кубик  корма,  поманил
лошадь  на  себя, я же в этот  момент не очень сильно,  но прочно захлестнул
петлю.
     --  Отлично,  -- оценил нашу работу Тремьен,  -- давайте мне  свободный
конец. Я отведу этого "парня" на свой двор. Вы умеете управлять трактором?
     -- Да-
     -- Дождитесь, пока мы скроемся из виду. Не  хочу, чтобы он дернулся  от
испуга, когда  вы будете заводить двигатель. Если он рванется, то я  его  не
удержу.
     -- Понятно.
     Тремьен  выудил из  кармана  очередную порцию  кубиков  и, как  прежде,
поднес  их к  губам  животного, однако  на этот  раз он одновременно  крепко
ухватил конец бечевки.  Как будто поняв нас, как будто осознав, что его ждет
приют и фураж,  это  величественное  создание  природы  мирно  двинулось  за
человеком; они начали спускаться  к  чернеющей  внизу, усыпанной  опилками и
стружкой беговой дорожке, а затем повернули в сторону дома.
     Еда  и  тепло,  думал я.  Возможно, у  меня  есть много общего  с  этой
лошадью. Разве все мое существование -- это не форма плена? Я пожал плечами.
Что  сделано, то сделано, сказал бы  Тремьен.  Я подошел  к  трактору  и  по
известному мне  теперь пути отогнал машину к  тому  месту, откуда мы  начали
свой вояж.
     На сей  раз кухня была залита солнечным светом; Тремьен,  облокотившись
на стол, что-то энергично выговаривал в телефонную трубку.
     --  Вы  считаете, что  к этому  времени  уже кто-нибудь  спохватится  о
пропаже своей лошади? -- Он немного помолчал, слушая ответ, затем загрохотал
вновь.  --   Хорошо,  скажите,  что  лошадь  у   меня,  и   если  она  будет
соответствовать описанию, то известите.
     Он резко бросил трубку на рычаг.
     -- Невозможно поверить -- до сих пор еще никто не заявил в полицию.
     Тремьен снял  пальто, шарф  и кепку,  повесив все это  на  единственную
вешалку.  Под  пальто обнаружился толстый свитер для  игры  в гольф,  причем
какой-то ослепительно-алмазной расцветки, из-под которого  выглядывал широко
распахнутый ворот  рубахи.  Пристрастие Тремьена к  ярким тонам,  замеченное
мною в убранстве столовой, не изменило ему и в одежде -- тот же вкус.
     --  Кофе? -- спросил он,  подходя к плите. --  Вас не  затруднит самому
побеспокоиться о своем завтраке? Выбирайте все, что вам будет по душе.
     Он поставил массивный чайник на конфорку,  затем подошел к холодильнику
и  извлек  нарезанные  хлебцы,  масло,  какую-то  желтую  пасту  и  банку  с
мармеладом.
     --   Тосты?  --  Он  начал  укладывать  ломтики  хлеба   в  специальный
проволочный держатель, затем  установил это сооружение в  духовку.  --  Есть
кукурузные хлопья, если предпочитаете. Можете приготовить также яйца.
     -- Тосты -- лучше не придумаешь, -- согласился я.
     Тремьен тут  же не преминул  попросить меня  позаботиться о том,  чтобы
хлебцы не подгорели, пока он будет  говорить по телефону. Он позвонил  в два
места,  причем  тема  разговоров оказалась  совершенно неподвластной  мо-ему
пониманию.
     -- Тарелки, --  указал он на буфет. Из буфета я также  достал кружки, а
из ящика -- ножи, вилки и ложки.
     --  Вашу куртку  можете повесить  в  раздевалке, следу-ющая  дверь,  --
продолжал   он  отдавать  распоряжения,   не   прекращая  своих   телефонных
переговоров.
     Говорил он  уверенно,  решительно. Я повесил  куртку,  приготовил кофе,
поджарил еще несколько тостов и только тогда вновь  услышал оглушающий треск
падающей на рычаг трубки.
     Тремьен вышел в прихожую.
     -- Ди-Ди, -- крикнул он. -- Кофе.
     Он вернулся на кухню, уселся за стол и начал трапезу, жестом  приглашая
меня  составить  ему компанию, что  я  и  сделал.  В  этот  момент  в дверях
появилась светлая шатенка, в джинсах и огромном сером, доходящем ей до колен
свитере.
     -- Ди-Ди, --  с набитым ртом промычал Тремьен,  -- это Джон Кендал, мой
писатель. Ди-Ди -- моя секретар-ша; -- Это уже было обращено ко мне.
     Я вежливо  поднялся, на что мне было  сухо, без тени улыбки, предложено
сесть.  Я  смотрел, как она подходит  к  плите приготовить себе кофе,  и  по
первым  моим  впечатлениям   она  напоминала  кошку   --  мягкой   походкой,
грациозностью движений, поглощенностью собой.
     Тремьен  смотрел, - как я наблюдаю за ней, и на его губах играла улыбка
-- он явно развлекался.
     -- Вы поладите с Ди-Ди, -- уверил он меня,  --  я же без нее просто  не
могу обходиться.
     Ди-Ди никак не отреагировала на комплимент, а только присела на краешек
стула с таким видом, будто вот-вот должна уйти.
     -- Обзвони  владельцев конюшен и спроси, не пропадала ли  у них лошадь,
-- распоряжался Тремьен. -- Если кто-нибудь паникует, то передай, что лошадь
у  меня. Жива и здорова.  Мы дали  ей воды и  корма. Кажется, она  всю  ночь
гуляла по Даунсу.
     Ди-Ди кивнула.
     --  Мой джип  в канаве  на южном  подъезде  к  магистрали А34. Мэкки не
справилась с  управлением, и машина перевернулась. Пострадавших нет. Позвони
в гараж, пусть его выудят.
     Ди-Ди кивнула.
     -- Джон, --  повернул он ко  мне  голову, -- будет работать в столовой.
Какой бы материал он ни попросил, дай ему; о чем бы ни спросил -- ответь.
     Ди-Ди кивнула.
     --  Договорись  с  кузнецом,  чтобы явился  и  подковал  двух  лошадей,
потерявших сегодня во время утренней проездки подковы. Подковы конюхи нашли,
новых нам не надо.
     Ди-Ди кивнула.
     -- Если меня не будет, когда придет ветеринар, попроси его, чтобы после
того  жеребенка  он  осмотрел  Поплавка.  У этой  лошадки  что-то неладно  с
голенью.
     Ди-Ди кивнула.
     -- Проследи, чтобы возчики вовремя доставили сено. Наш запас на исходе.
Никаких оправданий насчет снежной погоды не принимай.
     Ди-Ди улыбнулась,  и  ее  треугольное  личико  вновь  напомнило  мне  о
семействе   кошачьих,   но   не  о  домашних  кисках,   а  о  более  крупных
представителях. Мелькнула даже мысль о выпущенных когтях.
     Тремьен, доев тост,  продолжал  отдавать отдельные мелкие распоряжения,
которые Ди-Ди,  как мне  показалось, с легкостью запоминала. Когда словесный
поток Тремьена иссяк, она подхватила  свою кружку и, сказав, что допьет кофе
в конторе, поскольку дела не терпят отлагательств, удалилась.
     -- Абсолютно  надежная, -- сказал Тремьен,  глядя ей  вслед.  -- Добрый
десяток тренеров, будь  они  неладны, пытались переманить  ее у меня. --  Он
понизил голос. -- А какой-то дерьмовый  жокей-любитель обошелся с ней просто
по-свински, втоптал ее в грязь.  Она до сих пор не может этого пережить. Мне
приходится это учитывать. Если  заметите, что она плачет, то  дело как раз в
этом.
     Такое неподдельное сочувствие поразило меня, и я был вынужден признать,
что следовало бы  раньше  понять,  сколько  нераспознанных  пластов лежат  в
основе этого  человека, скрываясь  за  резкими манерами, громовым  голосом и
непреклонностью  в  решениях.  И  речь даже  идет  не  только о  его любви к
лошадям,  не  только  о  его  стремлении  к  самовыражению, не  только о его
неприкрытом  восхищении Гаретом,  а  в большей степени о каких-то подспудных
личностных  ценностях,  к  которым,  возможно,  мне удастся  прикоснуться, а
возможно, и нет.
     Следующие тридцать минут опять  ушли  на телефонные  переговоры: звонил
он,  звонили  ему; позже я понял,  что  это самое  напряженное время  дня  у
тренеров -- единственный промежуток, когда можно застать их дома.
     Тосты  были съедены,  кофе выпит. Тремьен вытащил иа пачки,  лежащей на
столе, сигарету и извлек из карма* на одноразовую зажигалку.
     -- Вы курите? -- спросил он, пододвигая пачку в мою сторону.
     -- Никогда не пробовал.
     -- Успокаивает нервы, -- заявил он, делая глубокую затяжку. -- Надеюсь,
вы не фанатичный противник курения.
     -- Запах мне вполне приятен.
     -- Это хорошо, -- Тремьен был вполне удовлетворен, -- что дым не  будет
мешать нашей совместной работе.
     Он соошцил мне, что в  десять  часов  первой смене лошадей будет  задан
корм, и конюхи отправятся завтракать.  Сам же он намеревается вновь оседлать
трактор и поехать на тренировочное  поле, посмотреть на работу второй смены.
Он посоветовал  мне не  беспокоиться, а заняться оборудованием  столовой  --
расположить вещи так, чтобы мне было удобно и привычно работать.
     Затем, после окончания утренних проездок, он готов, если я не возражаю,
посвятить послеполуденные часы рассказам о своем детстве. С началом вечерних
проездок у него не будет времени.
     -- Прекрасная идея, -- согласился я. Он кивнул.
     --  Тогда пойдемте, я  покажу  вам, что где Лежит. Мы вышли  из  кухни,
пересекли  покрытую  коврами  прихожую, и он указал  мне на  противоположный
вход.
     -- Там наша семейная комната, как вам уже  известно. Рядом с кухней, --
он прошел вперед и открыл дверь, -- моя столовая. Мы ею почти не пользуемся.
Поэтому советую включить отопление.
     Я  осмотрел  комнату,  в которой  мне  предстояло  творить:  просторное
помещение  с мебелью из красного дерева,  роскошными  малиновыми портьерами,
стенами  в золотистых  и кремовых полосах и темно-зеленым ворсистым  ковром.
Явно  не  в  стиле  Тремьена,  подумал я.  Слишком  все  в  тон и гармонично
подобрано.
     -- Нет слов, чтобы выразить восхищение, -- заключил я.
     -- Хорошо, -- он закрыл дверь и посмотрел вверх на лестницу, по которой
мы вчера отправлялись  на ночлег. -- Эту лестницу мы соорудили, когда делили
дом. Этот проход ведет на половину Перкина и Мэкки. Идемте, я покажу вам.
     Мы прошли  по  широкому  коридору,  устланному  ковром  светло-зеленого
цвета; вдоль  коридора на стенах  висели  картины,  изображающие  лошадей, в
конце коридора Тремьен распахнул двустворчатую белую дверь.
     --  Сюда,  --  показал он.  -- Через  эту  дверь  мы попадем  в главную
прихожую. Это старинная часть дома.
     Мы вошли в  огромную залу, выложенную паркетом, натертым до зеркального
блеска.  По  обеим  сторонам на  верхнюю  галерею вели  лестницы  с изящными
ступеньками. Под галереей,  между лестницами,  виднелась  еще вара дверей, к
которым и направился Тремьен. Он аккуратно распахнул створки, и моему  взору
открылось  пространство  со  стенами,  сверкавшими  золотом,   и  мебелью  в
бледно-голубых тонах. Стиль соответствовал убранству столовой.
     -- Это наша общая центральная гостиная, -- пояснил Тремьен. -- Мы редко
собираемся  здесь.  Последний   раз   мы  устраивали  в  ней  эту  проклятую
вечеринку... -- . Он сделал паузу. -- И как сказала Мэкки, неизвестно, когда
устроим новую.
     Жаль, подумал я.  Вся эта усадьба  была  как  бы  создана  для подобных
мероприятий. Тремьен прикрыл дверь в гостиную,  приглашая  меня следовать за
ним. Мы пересекли прихожую.
     -- Там главный вход, а эти двойные двери справа ведут на половину Мэкки
и Перкина. Мы построили для них новую кухню и  соорудили  еще одну лестницу.
Мы планировали сделать два отдельных дома с  этой большой общей секцией, как
вы могли заметить.
     -- Просто великолепно, -- польстил я ему. Однако  лесть моя была вполне
искренней. Он кцвнул.
     --  Разделить  дом  не составило  труда. Кому  в наши дни  нужны  такие
хоромы? Да  и отопления  требуется много.  Действительно,  в  прихожей  было
холодно.
     -- Особняк и большинство служебных построек относятся примерно к началу
прошлого века. Стиль времен Эдуардов. Бывшая загородная резиденция семейства
Уиндберри. Впрочем, не думаю, что вы слышали о таком.
     -- Не слышал, -- согласился я.
     --  т  Мой  отец  за  бесценок купил  этот  особняк  во  время  Великой
депрессии. Я прожил в нем всю жизнь.
     -- Ваш отец тоже был тренером? Тремьен усмехнулся:
     -- О нет. Папаша получил  наследство. В жизни не проработал ни дня. Ему
нравилось  ходить  на бега,  поэтому  он  купил пару  скакунов,  благо  были
конюшни,  которые не  использовались  с  тех пор,  как  автомобили  заменили
экипажи,  и  нанял  тренера.  Когда  я  подрос,  то  сам  начал ухаживать за
лошадьми. Построил по случаю новый двор. Сейчас у меня пятьдесят денников, и
ни один не пустует.
     Затворив двери, он направился на свою половину. По пути он заметил:
     -- Вот вроде бы и все владения, если не считать конторы!
     Очутившись в  своей прихожей, он направился  к последнему  проходу этой
анфилады комнат.
     Я следовал за ним.
     Контору также нельзя  было  назвать маленькой. Ди-Ди же просто терялась
за огромным письменным столом.
     -- Когда-то,  при  Уиндберри, тут располагалась бильярдная, --  пояснил
Тремьен. -- Будучи детьми, мы любили здесь играть.
     -- У вас есть братья и сестры?
     --  Одна сестра,  -- бросил он, взглянув  на  часы. -- Оставляю  вас на
попечение Ди-Ди. До встречи.
     С  деловым  видом  он вышел  из конторы и неизвестно с какой  скоростью
успел  облачиться   в  пальто,  шарф  и  кепку.  Дверь  за  ним   с  треском
захлопнулась. Это  был прирожденный громыхала и хлопатель, хотя в этом  я не
усматривал ни крупицы злости.
     --  < --  Чем  могу  быть  вам полезна?  --  без  особого энтузиазма
спросила Ди-Ди.
     -- Вам не нравится эта идея с автобиографией? -- поинтересовался я.
     -- Я этого не говорила, -- опустила она глаза.
     -- Но об  этом  говорит выражение вашего  лица.  Не поднимая глаз,  она
нарочито медленно начала перебирать какие-то бумаги.
     -- Он  одержим этой  идеей уж который  месяц, -- наконец соизволила она
подать  голос. -- Это для него важно. Я думаю... если вы хотите знать... что
ему следовало бы подыскать кого-нибудь получше.
     Она замялась:
     -- Более известного,  в любом случае. Одно  случайное знакомство, и вот
вы  уже здесь.  Полагаю,  что все это слишком быстро. Я советовала  ему,  по
крайней мере, справиться о  ваших писательских способностях, но он  отрезал,
что слова Ронни Керзона для него вполне достаточно. И вот вы уже здесь.
     Неожиданно ее глаза сверкнули злобой:
     -- Он заслуживает большего.
     -- Ах.
     -- Что вы подразумеваете под своим "ах"?
     Я  выдержал паузу, рассматривая своеобразную  обстановку  этой конторы:
сочетание былого величия классического декоративного стиля  с нагромождением
каких-то  ультрасовременных  стеллажей  для книг, регистраторов  для  бумаг,
шкафов, ксерокса, факса, компьютера, телефонов, огромного сейфа, телевизора,
принтера, картонных коробок, толстой, примерно мне по колено, подшивки газет
и  уже  знакомой  мне  доски  из пробкового  дерева  с  красными  чертежными
кнопками. Мое внимание. привлек  старинный двухтумбовый стол с приставленным
к нему  поистине  безразмерным  кожаным креслом. Это  уже владения Тремьена,
подумал  я.  Пол  был  устлан  красочными  персидскими  коврами  в  каких-то
фантастических узорах, которые почти полностью покрывали старый серый палас.
Стены  были'увешаны   картинами  с   изображением  берущих   препятствия   и
финиширующих  лошадей,  а одна  из  панелей  была превращена  в вешалку,  на
которой красовались сверкающие жокейские костюмы.
     Свое  визуальное турне  я  закончил там же,  где в начал:  на  мордочке
Ди-Ди.
     -- Чем больше вы будете мне помогать, -- наконец изрек я, -- тем больше
шансов на успех книги.
     -- Не вижу никакой логики.
     --  Тогда  сформулируем иначе: чем больше вы  будете  мне  мешать,  тем
меньше шансов на успех" книги.
     Она  уставилась  на  меня,  в  глазах  читалась  явная  неприязнь,  мои
логические пассажи никак не отразились на ее лице.
     Ей  где-то  около  сорока,  предположил  я.  Худощавая,  но  не  сухая,
насколько можно было судить по формам, вырисовывавшимся через свитер. Чистая
кожа,  коротко  подстриженные  волосы, простые черты  лица,  розовая  губная
помада,   никаких  дорогих  побрякушек,  маленькие   сильные   руки.   Общее
впечатление замкнутости, готовности к отпору. Возможно, это уже выработанная
привычка,  возможно  -- результат  работы  того  дерьмового  жокея-любителя,
который обошелся с ней по-свински.
     -- Как долго вы здесь работаете? -- бесстрастным голосом спросил я.
     -- Около восьми лет, -- последовал четкий ответ.
     -- Мне понадобятся альбомы с вырезками, -- приступил я к делу.
     Она слегка улыбнулась.
     -- Их нет. Ни одного.
     --   Должны  быть.  Тремьен  говорил  мне  об  этом,  --  обескураженно
запротестовал я.
     --  Вырезки хранятся не в альбомах,  а  в коробках,  -- объяснила  она,
повернув голову в сторону одного из шкафов. -- Там вы все найдете. Дерзайте.
     Я подошел к шкафу  и открыл окрашенные в белый цвет  дверцы.  Все полки
сверху донизу были  уставлены стандартными коробками, наподобие  коробок для
рубашек,  однако дюймов  на восемь глубже. На  каждой из  них чернилами была
проставлена дата.
     -- Последний раз я перекладывала вырезки в новые коробки три или четыре
года  назад,  --  подала  голос Ди-Ди.  -- Старые уже  начинали рассыпаться.
Газетная бумага пожелтела и стала ломкой. Увидите сами.
     -- Могу я забрать все это хозяйство в столовую?
     -- Все, что пожелаете.
     Я  подхватил  четыре  коробки  и уже направился  к  выходу,  как  вдруг
обнаружил, что Ди-Ди следует за мной.
     -- Подождите, --  сказала она, когда мы  очутились у дверей в столовую.
-- Красное дерево легко поцарапать.
     Она  подошла  к  большому  встроенному шкафу  и  из его  недр  извлекла
полотнище зеленого сукна, которое тут же расстелила на огромном пространстве
овального стола.
     -- Теперь можете здесь работать.
     -- Благодарю.
     Я положил коробки и отправился за следующей порцией. Ди-Ди тем временем
вернулась за  свой рабочий  стол  и  развила бурную деятельность, которая  в
основном состояла из  бесконечных  телефонных переговоров.  Я перетаскал все
коробки  и  под  аккомпанемент телефонных звонков,  доносящихся из  конторы,
начал  располагать  материалы в хронологическом  порядке.  Затем  взялся  за
первую коробку, по дате на  которой понял, что документы, находящиеся в ней,
восходят к временам, когда Тре-мьен  еще не мог быть тренером, поскольку был
ребенком.
     Ветхие,  пожелтевшие  клочки  бумаги  поведали  мне, что  мистер Локсли
Викерс из  Шеллертона, графство Беркшир, приобрел  шестилетнего  жеребца  по
кличке  Триумфатор   за   баснословную  сумму  для  лошадей,  участвующих  в
состязаниях по стипль-чезу, -- двенадцать сотен гиней. Ошеломленный репортер
писал, что за такую и даже за меньшую сумму можно купить дом.
     Улыбнувшись,  я поднял глаза и  увидел Ди-Ди, которая в нерешительности
топталась в дверях.
     -- Я разговаривала с Фионой Гудхэвен, -- отрывисто сказала она.
     -- Что с ней?
     -- Все в порядке. И кажется, благодаря вам. Почему вы ничего не сказали
мне о том, что спасли людей?
     -- Не считал, что в этом есть необходимость.
     -- Вы в своем уме?
     -- Ну хорошо. В какой мере это важно в контексте  того, смогу я  или не
смогу хорошо написать биографию Тремьена?
     -- Боже милостивый!
     Она вышла, но тут же вернулась.
     --  Если  вы повернете  тот  термостат, -- показала она,  --  то  будет
теплее.
     Прежде чем я успел ее поблагодарить, она вновь выскользнула из комнаты.
Я же пришел к выводу, что мне предложен мир  или, по крайней мере, временное
прекращение боевых действий.
     Тремьен вернулся вовремя. Я услышал его раскатистый голос,  доносящийся
из конторы, -- он говорил с кем-то по телефону. Затем появился сам и сообщил
мне, что пропажа лошади обнаружилась.
     --  Этот конек спустился с  холма, он  из  соседней  деревушки. Хозяева
высылают за ним фургон. А как ваши дела?
     -- Читаю о вашем отце.
     --  Был явно не в  своем уме. У него была навязчивая идея -- знать, как
то, что он съест,  будет выглядеть  у него в желудке. Он заставлял  прислугу
готовить все вдвойне,  класть  предназначенную ему еду  в ведерко и  все это
смешивать.  Если  папаше не нравился  вид этого  месива, он  не  ел. Доводил
поваров до исступления.
     Я рассмеялся.
     -- А ваша мать?
     -- К тому времени она отправилась на погост.  Пока она была жива, он не
был таким сумасбродом. Рехнулся он позже.
     -- А сколько вам было лет, когда... э... она отправилась на погост?
     --  Десять. Столько же,  сколько и Гарету,  когда  смоталась  его мать.
Можете не  сомневаться, я знаю, что значит быть в шкуре Гарета.  Только  его
мамочка  жива  и   невредима,  иногда  они  даже   видятся.  Свою  же  мать,
справедливости ради стоит заметить, я почти не помню.
     -- Насколько  глубоко я могу  влезать в вашу  жизнь? -- спросил я после
некоторой паузы.
     -- Спрашивайте обо всем. Если я не захочу отвечать, то так и скажу.
     -- Хорошо. Тогда... вы сказали, что  ваш отец получил наследство. Он...
что... оставил его вам?
     Тремьен зашелся каким-то горловым смехом.
     --  Наследство  семьдесят или  восемьдесят  лет  назад -- сейчас уже не
наследство. Но в некотором роде оставил, да. Этот дом. Научил меня некоторым
принципам ведения хозяйства,  которые  перенял  у своего  отца,  но вряд  ли
когда-либо  сам использовал. Отец транжирил, дед  копил.  Я больше  пошел  в
деда,  хотя никогда  его не знал.  Иногда я говорю Гарету, что  мы  не можем
позволить себе мотовства. Я не хочу, чтобы он вырос транжирой.
     -- А Перкин?
     -- Перкин? -- Тремьен недоумевающе посмотрел на меня. -- Перкин  вообще
ничего не  смыслит в хозяйстве. Живет  в своем собственном  мире. Говорить с
ним о деньгах совершенно бессмысленно.
     --  Чем же он занимается? -- переспросил я. -- В этом своем собственном
мире?
     По выражению лица Тремьена мне  стало  понятно,  что он  не очень хочет
распространяться  насчет увлечений сына,  однако  где-то в "глубине  глаз  я
прочитал нескрываемую гордость.
     --  Он  мастерит  мебель.  Сам  делает  эскизы и  потихоньку  мастерит.
Сундучки, столики,  ширмочки  -- все, что угодно.  Через две  сотни лет  его
поделки станут  антиквариатом. Вот вам его чувство собственности. -- Тремьен
вздохнул.  --  Впрочем, лучшее, что  он сделал, так это то, что  женился  на
такой чудесной девушке, как Мэкки. Она иногда продает, причем не без выгоды,
его  творения.  Пер-кина  же  всегда  обдуривают.  В  денежных  вопросах  он
абсолютно безнадежен.
     --  Главное, что он  обрел  счастье  в  своей работе. Тремьен никак  не
отреагировал на мое замечание относительно счастья в работе. Вместо этого он
спросил:
     -- Где ваш диктофон? Он не промок прошлой ночью? Не испортился?
     -- Нет. Я храню все свои вещи в водонепроницаемых пакетах. Привычка.
     -- Ах, джунгли и пустыни? "-- вспомнил он.
     -- M-м... -- промычал я в ответ.
     --  Тогда, может быть, вы принесете его,  а я  тем временем перетащу из
конторы  телевизор и  видеоплейер,  чтобы вы могли  просмотреть  видеозаписи
скачек, на которых  побеждали мои лошади,  и начнем работать. Если  захотите
перекусить,  -- добавил он, как будто о чем-то вспомнив, -- то у меня всегда
в запасе бутерброды с говядиной. Я покупаю их в упаковках по пятьдесят штук,
уже готовыми, прямо в супермаркете, и кладу в морозилку.
     Потом мы работали,  ели  оттаявшие безвкусные бутерброды  с мясом, а  у
меня в голове крутилась неотвязная мысль о том, что, какими бы странноватыми
мне ни казались методы  ведения хозяйства, принятые в этом доме, Тремьен, по
крайней мере, не смешивал еду в ведерке.


     Примерно в половине седьмого я отправился в Шеллертон забрать у Фионы и
Гарри свою  одежду. Сумерки уже  сгустились, температура же воздуха, как мне
показалось, не упала, да и сила ветра стала слабее, чем утром.
     К тому  времени я уже  успел  записать  трехчасовую пленку с рассказами
Тремьена о его удивительном  детстве и совершить вместе с ним вечерний обход
конюшен.
     В ходе  этой  вечерней  инспекции  Тремьен  остановился  у  каждого  из
пятидесяти  денников,  проверил  состояние   их  обитателей,  порасспрашивал
конюхов. По ходу дела он совал  морковки  в тянущиеся к нему лошадиные губы,
нежно хлопал  своих питомцев  по холкам и что-то довольно мурлыкал себе  под
нос.
     В  перерывах,  пока  мы  переходили от  одного денника  к  другому,  он
объяснил  мне,  что  в  такую  холодную  погоду  лошадей   следует  укрывать
шерстяными накидками и пуховыми одеялами, поверх которых  надеваются попоны,
подбитые джутом, и все это одеяние тщательно застегивается. После кормления,
во время которого лошади получают  свой дневной  рацион  фуража,  их  нельзя
тревожить до утра, поэтому на ночь денники запираются.
     -- Кто-нибудь  из нас  --  Боб, Мэкки или я  -- каждую ночь обязательно
обходим конюшни, чтобы  проверить, все  ли в порядке.  Делать это надо очень
аккуратно. Если все тихо, значит, нет причин для беспокойства.
     "Как  пятьдесят деток,  --  подумал  я,  -- в  кроватках с подоткнутыми
одеялами".
     Я спросил, сколько  конюхов у  него служит. Двадцать  один, ответил он,
плюс Боб Уотсон, который стоит шестерых, также главный сопровождающий конюх,
водитель  фургона и ответственный за тренировочное  поле. Вместе  с  Мэкки и
Ди-Ди  получалось в  итоге  двадцать семь  постоянных  служащих.  Тренировка
скаковых лошадей, съязвил Тремьен, -- это не торговля книгами.
     Когда  я наконец напомнил ему о том, что мне необходимо зайти к Фионе и
Гарри  забрать   свои   пожитки,  Тремьен   предложил  воспользоваться   его
автомобилем.
     -- Предпочитаю пешие прогулки, -- отказался я.
     -- Бог мой, в такую погоду.
     -- Когда вернусь, что-нибудь приготовлю.
     -- Этого не  надо делать,  -- запротестовал он, --  не поддавайтесь  на
угсворы Гарета.
     -- Однако я обещал, что займусь этим.
     -- Я не привередлив в еде.
     -- Может быть, это как  раз  и хорошо, -- усмехнулся я.  --  Думаю, что
вернусь не позднее Гарета.
     К  тому времени  я уже успел заметить, что младший  сын Тремьена каждое
утро ездит на велосипеде к дому своего друга  Кокоса,  откуда обоих возят за
десять  миль  в город, а затем привозят обратно -- обычная практика  дневных
пансионов.
     В  подобных школах много занятий, поэтому  Гарет, возвращается только к
семи,  а  то  и позже.  Его  записка:  "Вернусь  к  ужину"  являлась  как бы
неотъемлемой  принадлежностью  этого  дома и снималась очень редко. Исчезала
она, как объяснил Тремьен, только в те дни, когда Гарет  уже утром знал, что
вернется только ко сну. Тогда он прикреплял новую записку с сообщением, куда
направляется.
     -- Организованный парень, -- заметил я.
     -- Всегда был таким.
     Я  дошел до главной  улицы Шеллертона  и, свернув  к  дому  Гудхэвенов,
заметил три или четыре автомобиля у их подъезда, затем направился к знакомой
мне двери, ведущей на кухню, и позвонил.
     Через некоторое время дверь отворилась,  на пороге стоял  Гарри, причем
выражение его лица менялось  у меня на глазах; от явной недоброжелательности
к радушному гостеприимству,
     -- Привет, я совсем забыл. Заходите. Дело  в том, что сегодня в Ридинге
мы провели очередной паршивый  день. Правда, неприятности бывают  у всех  --
конечно, весьма слабое, но единственное утешение. Не так ли?
     Я вошел  в дом, он закрыл за нами дверь, одновременно придерживая  меня
за руку.
     -- Прежде всего должен сказать вам, -- предупредил он, -- Нолан и Льюис
у  нас. Нолан  обвиняется в покушении на убийство. Шесть лет тюряги отложили
на два года. Отсрочка исполнения. Он  уже не  на скамье  подсудимых,  но  от
этого не легче.
     -- Я не собираюсь здесь долго оставаться.
     --  Останьтесь,  сделайте  мне  одолжение.  Ваше  присутствие  разрядит
атмосферу.
     -- Если дела уж так плохи, то...
     Он  кивнул,  убрал с моего плеча  руку и проводил через кухню  и  жарко
Натопленную прихожую в гостиную, обитую ситцем в розовых и зеленых тонах.
     Фиона, повернув свою серебристую головку, спросила:
     -- Кто там? -
     Увидев, чтчтаа Гарри иду я, она воскликнула:
     -- О боже! У меня совсем вылетело из головы.
     Фиона  подошла ко  мне  в  протЯнула  руку, которую я пожал,  -- пустая
формальность после нашей предыдущей встречи.
     -- Представляю  вам моих  кузенов,  -- сказала  она. -- Нолан  и  Льюис
Эверард.
     Сказав это, она  бросила на меня ничего-сейчас-неговорите взгляд широко
открытых глаз и быстро добавила:.
     -- А это друг Тремьена. Джон Кендал.
     Я молчал.  Мэкки сидела, в  изнеможении  откинувшись на спинку кресла и
сцепив  пальцы. Все остальные  стояли, держа в  руках стаканы. Гарри сунул и
мне какой-то золотистый напиток, предоставляя самому возможность определить,
что же там переливается под кусочками льда. Я пригубил и понял -- виски.
     До сего дня я не имел ни  малейшего представления, как выглядят Нолан и
Льюис. Тем не  менее  их внешность поразила меня. Оба были невысокого роста,
Нолан красив и  крепок, Льюис одутловат и рыхл.  Обоим  далеко за  тридцать.
Черные волосы, черные глаза, черная щетина на лицах. Я предполагал, даже был
уверен, что если  уж  не по  внешности, то  хотя  бы по  характеру они будут
похожи  на Гарри, однако,  увидев  их, сразу убедился в  своих заблуждениях.
Вместо  изысканной  ироничности  Гарри  у  Нолана  преобладала напористость,
наполовину  состоящая   из   непристойностей.  Основной  смысл  его  первого
высказывания сводился к тому, что он не в настроении принимать гостей.
     Ни  Фиона, ни Гарри не выказали смущения, в  их глазах читалась  слепая
покорность.
     Если Нолан в таком тоне  разговаривал в суде, подумал  я, то немудрено,
что  его признали виновным. Легко можно вообразить,  что он  мог  задушить и
нимфу.
     -- Джон пишет биографию  Тремьена. Он знает о судебном процессе и о той
злосчастной  вечеринке. Джон  наш друг, и он останется,  --  спокойно сказал
Гарри.
     Нолан  бросил  на  Гарри  вызывающий взгляд, последний ответил  кроткой
улыбкой.
     --  Любой может знать об  этом процессе,  -- заметила Мэкки. -- В конце
концов о нем писали все утренние газеты.
     Гарри кивнул:
     -- Ив новостях наверняка показывали.
     --  Это   нешуточное   дело,   --  вставил  Льюис,  --   эти   долбаные
корреспонденты снимали нас, когда мы покидали зал суда.
     Брюзжащий голос был таким же, как и у его брата, однако несколько выше,
и, как  я  впоследствии заметил, вместо откровенно непристойных слов он имел
привычку  пользоваться  звукоподражаниями и  эвфемизмами. В устах  Гарри это
звучало бы забавно; Льюис же явно прикрывал ими свою трусоватость.
     --  Препояшь  чресла  и  соберись с  силами, -- миролюбиво  посоветовал
Гарри. -- Через неделю все об этом забудут.
     Нолан, разразившись очередной порцией матерщины, заявил, что кому надо,
тот не забудет, особенно в жокей-клубе.
     -- Сомневаюсь,  что  они поставят вопрос о твоем пребывании, --  сказал
Гарри. -- Вот если бы ты не совал на лапу  своему букмекеру,  было бы совсем
иное дело.
     -- Гарри! -- строгим голосом оборвала его Фиона.
     -- Извини, дорогая,  -- промычал тот, скрывая под полуопущенными веками
свои истинные чувства.
     Тремьен и я,  каждый  в отдельности,  уже читали о вчерашнем  процессе,
правда, Тремьен  черпал сведения из какого-то  спортивного листка, а я -- из
некоей  скандальной  газетенки. Во  время нашей бутербродной трапезы Тремьен
кипел от негодования; мне же  стали известны кое-какие  дополнительные факты
из жизни семейства Викерсов, о которых я вчера еще и не подозревал.
     Оказалось,  что двоюродный  брат Фионы Нолан является  жокеем-любителем
("хорошо известным" -- это отмечали обе газеты), который участвует в скачках
на лошадях, принадлежащих Фионе, а  тренирует этих скакунов  Тремьен Викерс.
Кроме того, я узнал,  что Нолан  Эверард когда-то,  правда в  течение весьма
непродолжительного времени,  был помолвлен  с  Магдаленой  Маккензи (Мэкки),
которая впоследствии  вышла замуж за Перкина Викерса, то бишь сына Тремьена.
"Осведомленные источники" утверждали, что  семейства Викерсов, Гудхэвенов  и
Эверар-дов находятся на дружеской ноге. Обвинение, не отрицая этого, вынесло
предположение, что, действительно, не исключена возможность совместной, с их
стороны, защиты Нолана от справедливого возмездия.
     На фотографии  (предоставленной  отцом  потерпевшей)  Олимпия выглядела
незрелой светловолосой  школьницей --  явно  смахивая  на  невинную  жертву.
Никто,  как  я понял,  и  не  пытался  объяснить  фразу Нолана о том, что он
задушит эту суку.  Сейчас  же,  когда я  познакомился с его стилем  речи, то
перестал сомневаться: это явно были далеко не единственные его слова.
     --  Дело  не в  том,  -- подала голос  Фиона, --  поставят  ли вопрос в
жокей-клубе о его пребывании  там. Уверена, что нет. Настоящие злодеи всегда
были хорошими наездниками, -- шутливо добавила она. -- Другое  дело, что его
могут лишить возможности участвовать в соревнованиях в качестве любителя.
     --  Полагаю,  твои  амбиции  больше   удовлетворит  пребывание   членом
жокей-клуба, впрочем, я могу и ошибаться. Как считаешь, дружище?
     Нолан вновь посмотрел на Гарри с нескрываемой ненавистью и начал в бога
и в  душу мать обвинять его в том, что тот не поддержал родственника в суде,
что не подтвердил полнейшую в тот момент пьяную невменяемость Льюиса.
     Гарри никак не  отреагировал на эту  тираду, он просто пожал плечами  и
вновь наполнил. стакан  Льюиса, который, как я заметил, постоянно оказывался
пустым.
     Начни кто-нибудь  уверять меня в том, что  Нолан достоин  снисхождения,
что  все  его поведение  является результатом  неопределенности  в  ожидании
тюремного  заключения, что все это можно объяснить  стрессовым сот  стоянием
после непредумышленного,  чисто  случайного  убийства молодой женщины, пусть
даже попросят меня принять во внимание все то унижение, которое будет  вечно
преследовать  его  после  обвинительного  заключения,  -- даже  если  кто-то
поручится за все  это  своей честью, -- я отвечу: тип  этот мне отвратителен
своей черной неблагодарностью.
     Его семья  и друзья  сделали для него все возможное.  У меня  сложилось
впечатление, что, скорее всего, Льюис сблефовал относительно своей отключки.
Гарри,  видимо, знал об  этом,  но  в  последний момент  начал колебаться --
подтвердить этот факт или откровенно солгать. Я был готов биться об  заклад,
что  второе предположение больше соответствует  действительности. Они же все
вместе вновь отправились в  суд,  чтобы поддержать  Нолана,  в то время  как
могли бы остаться в стороне.
     --  Я  по-прежнему  считаю, что  тебе необходимо  подать апелляцию,  --
заявил Льюис.
     В своей обычной порнографической манере Нолан  ответил, что его адвокат
советовал не предвосхищать события и что Льюису это прекрасно известно.
     -- Долбать твоего адвоката, -- буркнул Льюис.
     --  Апелляционные суды обычно  увеличивают срок, я  в этом  уверена, --
предупреждающе  заявила  Фиона. --  Они  вправе  аннулировать  отсрочку.  Не
забывайте об этом.
     --  Вспомните,  каким  раскаленным добела  был  отец  Олимпии  в  конце
заседания,  -- мрачно кивнула Мэкки.  -- Он  требовал жизни Нолана. Жизнь за
жизнь -- вот что он сказал.
     -- Разве можно подавать апелляцию на решение суда, если оно тебе просто
не нравится, -- заметил Гарри.  --  Для этого требуется какая-то юридическая
зацепка, обосновывающая необходимость судебного разбирательства.
     --  Если Нолан не подаст  апелляцию -- это  будет равносильно признанию
его  гребаной  вины,  --  упрямо  продолжал настаивать  Льюис,  играя своими
эвфемизмами.
     Установилась  какая-то напряженная  тишина.  Видимо,  все  считали  его
виновным, правда, каждый в различной степени.  "Не предвосхищать события" --
этот практический совет явно устраивал всех.
     Я задумчиво смотрел на Мэкки, размышляя о ее былой  помолвке с Ноланом.
Сейчас  по  отношению  к  нему  она   не  выказывала  ничего,   кроме  разве
обеспокоенности и дружбы. Никакой томительной любви, никаких глубоких чувств
я не заметил.
     На лице  же Нолана, кроме заботы о собственной пер* соне, ничего нельзя
было прочесть.
     -- Оставайтесь ужинать, -- предложила Фиона, а Гарри добавил:
     -- Не отказывайтесь. Я покачал головой:
     -- Обещал приготовить ужин для Гарета и Тремьена.
     -- Боже милостивый! -- воскликнул Гарри.
     -- Наконец-то наступит перерыв в бесконечной пицце! Они едят  ее девять
вечеров из десяти.  Гарет готовит ее в микроволновой  печи,  причем  так  же
регулярно, как заводит будильник, -- прокомментировала Фиона.
     Мзкки поставила стакан и устало поднялась:
     -- Думаю, что мне пора. Перкин наверняка ждет от меня новостей.
     Нолан вскипел и между бесконечными ругательствами заметил, что, появись
Перкин в Ридинге, ему уже давно* все было бы известно.
     -- Ему нечего там было делать, -- примирительно изрек Гарри.
     -- Олимпия умерла на  его половине дома, -- возразил  Льюис. -- Он тоже
является заинтересованным лицом.
     Нолан, опять же сдабривая,  причем весьма щедро, свою  мысль  какими-то
анально-генитальными изысками, напомнил, что  Тремьен  тоже  не  оказал  ему
поддержки.
     --  Они  были  заняты,  --  улыбнувшись, ответила  Мэкки.  --  Как  вам
известно, оба работают.
     -- Хочешь сказать, что мы нет? -- ерническим тоном переспросил Льюис.
     -- Хочу сказать, что ты можешь  считать все, что угодно,  --  вздохнула
Мэкки и, обращаясь ко мне, добавила: -- Вы приехали на машине Тремьена?
     -- Нет, добрался пешком..
     --  О, тогда... подвезти вас до дома? Я поблагодарил, выразив согласие.
Гарри вышел проводить нас.
     --  Вот ваша  одежда,  -- он протянул мне пакет. -- Не знаю, как вас  и
благодарить.
     -- Всегда к вашим услугам.
     -- Грешно злоупотреблять.
     Мы обменялись быстрыми взглядами, в которых читалось взаимное уважение,
предваряющее начало дружбы, и  я подумал, почему из них  всех Гарри наименее
озабочен тем, очутится ли Нолан за решеткой или нет.
     -- Он не всегда такой, -- начала разговор  Мэкки, когда мы отъехали. --
Я имею  в  виду  Нолана. Он может  быть обаятельным  и веселым. Или,  вернее
сказать, был таким до всей этой истории.
     -- В сегодняшней газете я прочитал, что вы были с ним помолвлены.
     -- Да, была. В течение трех месяцев. Пять лет тому назад.
     -- Что же произошло?
     -- Мы встретились на Охотничьем балу. К тому  времени я  уже знала, кто
он. Врат Фионы,  жокей-любитель.  Это было какое-то наваждение. Я с  детства
любила лошадей  -- еще  не научилась  ходить, а уже каталась  на пони. А тут
жокей-любитель! Познакомились, я рассказала ему, что иногда остаюсь у Фионы.
Мы провели  вместе  весь  вечер  и... и...  всю  ночь. Это  случилось как-то
неожиданно,  молниеносно.  Не  говорите  Перкину.  Интересно, почему  иногда
совершенно незнакомым людям выбалтываешь то, что скрываешь даже от близких и
вообще от кого бы то ни было. Извините, забудем этот разговор.
     -- Гм, -- пробормотал я, -- а что произошло, когда вы проснулись?
     --  Все  это  потом закрутилось,  как  в  американских  горках.  Каждую
свободную  минуту мы  проводили  вдвоем. Через две недели  он попросил  моей
руки, и я согласилась. Какое это было блаженство. Я не чувствовала под собой
ног.  Бегала смотреть  скачки, в  которых он участвовал...  Нолан  околдовал
меня, говорил, что я приношу ему Удачу.
     Мэкки замолчала, на губах ее играла улыбка.
     -- А что потом?
     --   Сезон  скачек   закончился,   и   мы   начали   планировать   наше
бракосочетание... Даже не знаю, как  стсазать... Может быть, мы надоели друг
другу.  Не  помню,  когда я  осознала, что  все это  ошибка. Нолан  сделался
раздражительным.  Вспышки гнева, какая-то злость.  И  вот  в один прекрасный
день я сказала: "Ничего у нас не получится", он согласился: "Именно так". Мы
обнялись напоследок, выдавили по слезе, и я вернула ему кольцо.
     -- Вам повезло, -- заключил я.
     -- Да, а что вы под этим подразумеваете?
     --   Выбрались  из   этой   помолвки   без  драчливого   супружества  и
омерзительной процедуры развода.
     -- Здесь вы правы.
     Мы подъехали к усадьбе Тремьена, и Мэкки притормозила у стоянки.
     --  С  тех  пор  мы  не перестали быть друзьями.  Перкину  это  создает
определенный дискомфорт. Видите ли,  Нолан блестящий и бесстрашный наездник.
Перкину  до  него  далеко. Поэтому,  когда мы  одни,  то стараемся  избегать
разговоров о лошадях. В этом есть смысл, поверьте. Я говорю Перкину, что ему
следует  быть благодарным  Нолану  --  ведь  он  отпустил  меня и  теперь  я
принадлежу только  тебе.  Однако  эти мои  увещевания вряд ли облегчают  его
душу.
     Она вздохнула, отстегнула ремень безопасности и открыла дверцу.
     --  Послушайте,  вы  мне нравитесь,  но Перкин очень  подвержен чувству
ревности.
     -- Постараюсь поменьше обращать на вас внимания, -- пообещал я.
     На губах ее заиграла откровенная улыбка.
     --  Оттенок старомодных  формальностей  никогда  не  подводил.  --  Она
повернулась, чтобы уйти, но затем вновь обратилась ко мне. -- Я пройду через
наш вход, вход в нашу половину дома,  мою и  Перкина. Посмотрю, как  он там.
Пора  ему уже  прекратить  работать.  Не исключено,  что  мы нагрянем  к вам
немного выпить. Такое часто случается в это время дня.
     -- Прекрасно.
     Она кивнула и шмыгнула в дверь.
     Я же повернулся и пошел  на половину Тремьена, причем очутился у  входа
так быстро,  будто в этой усадьбе  и родился, а не мерз еще вчера  утром  на
чердаке тетушки моего друга.
     В семейной  комнате я  застал  Тремьена,  который уже  разжег  камин  и
наполнил  свой стакан  джином с  тоником. Блики  света от  полыхающего  огня
отражались  на  его  лице  --  Тремьен  бесстрастно   выслушивал   отчеты  о
результатах процесса над Ноланом.
     --  Виновен, но не наказан, -- наконец  сделал он  свое  заключение. --
Удалось выскользнуть. Не он первый, не он последний.
     -- Подлежит ли вина безусловному наказанию? -- спросил я.
     -- Этот вопрос касается моих оценок личности вообще?
     -- Думаю, что да.
     -- В любом  случае  на этот вопрос невозможно ответить. Что  же до моей
оценки этого конкретного дела, то мой ответ таков: "Я не знаю".
     Он повернулся и подтолкнул ногой полено глубже в камин:
     -- Наливайте себе, не стесняйтесь.
     -- Благодарю. Мэкки сказала мне, что они зайдут.
     Тремьен  кивнул --  он  явно  в этом не  сомневался,  и  действительно,
вскоре, когда  я раздумывал, что предпочтительнее --  джин или виски (и То и
другое я  недолюбливал), в  дверях  центрального  входа  появились  Мэкки  и
Перкин.
     Перкин  сразу решил для  себя проблему  выпивки --  он  прошествовал на
кухню и вернулся со стаканом кока-колы.
     -- А что вы предпочитаете? --  обратилась ко мне Мэкки, доливая тоник в
свой стакан с джином.
     Моя нерешительность в выборе напитков явно бросалась в глаза.
     -- Думаю, вино. Желательно красное.
     -- В конторе должно быть. Тремьен держит  его для владельцев лошадей --
на тот случай, когда они приходят полюбоваться на свою собственность. Сейчас
я принесу.
     Не  дожидаясь  ответа, Мэкки  исчезла  в  дверях и  вскоре вернулась  с
емкостью,  по  форме  напоминающей бутылку из-прд  бордо,  и со внушительных
размеров штопором.
     --  Это  пойло  вам  нравится?  --  спросил  Тремьен, когда  я  наконец
справился с бутылкой шато кирван.
     --  Очень, --  ответил  я, наслаждаясь  ароматом,  источаемым массивной
пробкой.
     --  Фруктовый сок,  насколько я понимаю. Если вам нравится эта водичка,
то включите ее в наш закупочный список.
     -- Закупочный список, -- пояснила Мэкки, -- это лист бумаги, приколотый
к пробковой доске в кухне. Кто делает покупки, тот берет его с собой.
     Перкин, ссутулившись в кресле, посоветовал мне привыкать к  идее самому
делать покупки, особенно если я люблю поесть.
     -- Тремьен иногда берет с собой  в супермаркет Гаре-та, -- пояснил  он.
-- Это один вариант. Второй вариант -- это  Ди-Ди,  когда подряд три дня нет
молока  для кофе. -- Он перевел  взгляд на Мэкки.  -- Все  это казалось  мне
вполне нормальным, пока я не женился на такой прекрасной хозяйке.
     Перкин,  удовлетворенный  ответной улыбкой жены, показался мне  сегодня
более спокойным и приятным, нежели  вчера вечером,  хотя  его  недружелюбное
отношение ко мне явно не исчезло.
     Тремьен спросил сына,  как тот относится к решению суда по делу Нолана.
В  ответ   Перкин  долго  рассматривал  свой  стакан,  будто  видел  в   нем
иллюминацию.
     -- Считаю, -- наконец изрек он, -- мне приятно, что он не в тюрьме.
     После  столь  длительных размышлений  это  изречение прозвучало  весьма
двусмысленно,  однако  Мэкки  отреагировала на него с явным облегчением. Мне
даже показалось, что из всех троих  только она одна была всерьез обеспокоена
судьбой Нолана. Тюремное заключение Нолана явно было нежелательно для отца и
сына -- всякого замешательства и неуверенности здесь старались избегать.
     Я смотрел на них и удивлялся, насколько они одинаковые и  в то же время
разные. Если отбросить в сторону  цвет волос -- у Тремьена они поседели, а у
Перкина были темно-каштановые -- плюс некоторую грузность отца: более мощную
шею и массивную фигуру,  то  во всем остальном  оба  оставались одного  поля
ягодой, но за одним существенным исключением:  Тремьен источал силу,  Перкин
--  безволие  и  какую-то  аморфность.  Там,  где Тремьен  наступал,  Перкин
отступал. Тремьен имел дело с живой природой, Перкин -- с мертвым деревом.
     Неожиданно меня как током ударило: может быть, Тремьен торопится издать
свое  жизнеописание сейчас из-за Перкина,  поскольку боится,  что труды  его
сына станут антикварной ценностью через две сотни лет, а он так и  останется
забытым.  Странная мысль -- сильный отец  не хочет  уступать своему  слабому
сыну.
     Я   прекратил  свои  размышления,.   поскольку  все  мои   доводы  были
бездоказательными и явно шли вразрез с моим статусом нанятого биографа.
     В комнату ворвался Гарет -- он не изменял своей манере жить на  ходу --
и посмотрел на меня неодобрительно: моя расслабленная поза в кресле ему явно
не понравилась, особенно со стаканом вина в руке.
     -- Вы же обещали... -- начал он, но тут же осекся, пожав плечами.
     Привычка вести себя достойно в обществе взяла свое.
     -- Я так н сделаю, -- ответил я.
     -- Неужели прямо сейчас? Я кивнул.
     -- Прекрасно. Пойдемте, я покажу вам холодильники.
     -- Оставь  его в покое,  --  вступилась за  меня Мэкки. -- Дай человеку
допить вино,
     -- Если оп  сказал, что умеет готовить, не мешай ему, -- с негодованием
в голосе бросил Перкин.
     -- Конечно, -- благодушно отозвался я, вставая с кресла, и, взглянув на
Тремьена, спросил:
     -- Нет возражений?
     -- С моей стороны возражений  нет, но с  его  -- могут  последовать, --
ответил Тремьен.
     Перкину явно не понравилось это скупое одобрение.
     -- Считайте, что вы у  себя дома. Отец не  даст вас в обиду, -- щебетал
Гарет, пока мы шли на кухню. -- Что вы сделали для него?
     -- Ничего.
     --  А  что для меня?  --  шутливо переспросил он и сам же  ответил.  --
Полагаю, тоже ничего.  Вам и не  требуется что-то  делать.  У вас все  сразу
получается. Такой уж вы  человек. Холодильники там дальше, в подсобке.  Если
через нее пройти, то вы очутитесь прямо в гараже.
     Он указал на массивную дверь с солидными засовами.
     -- Я храню там свой велосипед. В  подсобке  оказалось два холодильника,
содержимое обоих изумило меня.
     --  Этот,  -- Гарет открыл  дверку  одного  из  них,  --  папа называет
пиццехранилищем.
     -- Или пиццедержателем? -- предложил я свой вариант.
     -- Тоже очень хорошо, -- согласился он. Действительно, холодильник  был
наполовину набит пиццей. Только пицца и ничего другого.
     -- Когда  мы  опустошаем  холодильник  наполовину,  --  серьезно  начал
объяснять  Гарет, -- то делаем новую закупку. Примерно каждые  два  или  три
месяца.
     -- Резонно, -- согласился я.
     -- Все считают нас ненормальными.
     Закрыв этот холодильник, мы  принялись за  другой, в котором я сразу же
заприметил четыре упаковки бутербродов  с мясом по пятьдесят штук  в каждой.
Также  там  было  около  десяти  пакетов с  нарезанным хлебом ("для тостов",
объяснил  Гарет), огромная  индейка (подаренная Тремьену еще на  Рождество)"
неимоверное количество брикетов  шоколадного мороженого (пристрастие Гарета)
и кубиков льда для джина с тоником.
     "И за это я продаю  свою  душу",  -- пришла  в голову  дикая  мысль, но
вербальной реализации она не получила. Напротив, я очень спокойно спросил:
     -- А что в кладовой?
     -- Какой кладовой?
     -- Ну тогда в буфете.
     --  Посмотрите  сами,  --  посоветовал Гарет,  закрывая  дверь  второго
холодильника. -- А что вы собираетесь приготовить?
     Я  не  имел ни  малейшего  представления, но вспомнил,  что  мы  ели  в
последний раз: какую-то дикую смесь из  подогретого  пирога, приготовленного
из теста  и  мяса, вынутого из  двадцати размороженных  бутербродов,  сухого
грибного супа (находка!  ) и панировочных сухарей, тонким  слоем покрывающих
этот кулинарный изыск.
     Гарет с восхищением наблюдал за  моими простейшими  манипуляциями, в то
время как я рассказывал ему
     (совершенно для себя неожиданно) о том, чему меня в свое время научили:
о  системе  выживания  в  загородной  местности при  отсутствии  продуктов и
магазинов.
     -- Жареные черви вполне съедобны, -- заметил я.
     -- Вы шутите.
     --  Они набиты белком. Иначе их бы  не  ели птицы. Какая разница  между
ними и устрицами?
     -- Вы действительно можете прожить на необитаемом острове? Вы лично?
     --  Да,  вполне смогу.  Ты  же  умрешь  от  недоедания, питаясь  одними
кроликами.
     -- Откуда вы это знаете?
     --  Это моя работа. Да, мой бизнес. --  Я принялся  рассказывать  ему о
своих шести путеводителях.  --  Туристическое  агентство  направляло меня  в
отдаленные  районы  предполагаемых  экспедиций.  Я  исследовал эти  места  и
излагал на бумаге свои  соображения относительно выживания  в них. Я  должен
был  на месте изучать все возможности спасения путешественников, оказавшихся
в  той  или  иной  непредвиденной ситуации, например  в случае, если все  их
снаряжение  утонуло   в  стремительном   речном   потоке.   Книги  с   моими
рекомендациями каждый покупатель путевки должен брать  с  собой. Конечно,  я
допускаю и  такую ситуацию, когда мои  книги окажутся в бушующем потоке реки
вместе  с  остальным  снаряжением, но,  кто знает,  может  быть,  кто-то  из
покупателей заранее прочитает и запомнит мои советы.
     Я взглянул на Гарета -- тот готовил панировочные сухари.
     --  Почему вы  выбрали такую  профессию?  С  чего  все  началось? --  в
некоторой задумчивости спросил он.
     -- Мой  отец  был помешан на  туризме.  Натуралист.  Он  был банковским
служащим, он и сейчас работает в банке, кстати сказать, однако раньше каждую
свободную минуту  предпочитал проводить среди дикой природы, таская за собой
мать  и,  естественно,  меня.  Я  воспринимал  это  как   нечто  само  собой
разумеющееся.  Затем,  окончив колледж, я осознал, что уроки отца не  прошли
даром. Вот так я и пришел к этой профессии. Оказался в выигрыше.
     -- Он по-прежнему продолжает путешествовать? Ваш отец, я имею в виду.
     -- Нет, мать начала страдать артритом и отказалась
     91
     от этих поездок, а без нее отцу скучно. Они уже три года, почти четыре,
живут  на  Каймановых островах.  Отец работает в банке, а  мать наслаждается
погодой -- при ее болезни тот климат ей очень полезен.
     -- А где находятся эти Каймановы острова? -- наивно спросил Гарет.
     -- В Карибском море, к югу от Кубы и к западу от Ямайки.
     -- Что мне делать с этими панировочными сухарями?
     -- Положи на противень.
     -- А вы сами были когда-нибудь на Каймановых островах?
     --  Да, ездил  на Рождество. Родители  оплатили  мой проезд в  качестве
новогоднего подарка.
     -- Везет же вам!
     Я прекратил резать мясо и, задумавшись, ответил:
     -- Да, я им благодарен. Но ведь и у тебя прекрасный отец.
     Мои слова явно доставили  Гарету  огромное удовольствие, я же подумал о
том,  что, как ни оценивай  принятую в этом  доме систему ведения хозяйства,
Тремьен хорошо воспитал своего младшего сына.
     Несмотря  на  полнейшую  индифферентность  Тремьена  к  еде,  ему  явно
понравился  мой  пирог,  и  мы  втроем  с изрядным аппетитом  умяли  его  до
последней  крошки.  Я был произведен в  почетные шеф-повара, что меня вполне
устраивало.
     Тремьен  заявил, что завтра я  могу  поехать  за покупками, затем молча
вынул бумажник и отвалил мне сумму, достаточную для закупки месячного запаса
провизии для нас троих, однако Тремьен заметил, что эти деньги предназначены
на недельное существование. Я начал  возражать,  говоря, что  этого  слишком
много; Тремьен добродушно ответил, что  я не имею ни малейшего представления
о ценах. Это заявление вызвало  во мне внутреннюю улыбку -- уж я-то знаю все
цены  до  последнего пенни,  --  однако необходимости в  препирательстве  не
усмотрел. Отложив деньги, я  спросил, какая  еда вызывает  у них  наибольшее
отвращение.
     -- Спаржа, -- встрепенулся Гарет. -- У-ух.
     -- Салат-латук,  --  отрезал  Тремьен.  Гарет рассказал  отцу о жареных
червях и спросил, не захватил ли я с собой мои путеводители.
     -- Нет, как-то не думал, что они здесь понадобятся.
     --  А есть  ли  какая-нибудь возможность раздобыть их? Я бы купил их на
свои карманные деньги. Я хочу их иметь. Они бывают в продаже?
     --  Иногда. Впрочем,  я могу  попросить  приятеля,  который  работает в
агентстве, чтобы он мне их выслал, -- предложил я.
     --  Будьте  любезны, -- сказал Тремьен. -- Я  заплачу. Всем хотелось бы
взглянуть.
     -- Но, папа!.. -- протестующе воскликнул Гарет.
     -- Хорошо. Попросите прислать в двух экземплярах.
     Мне  начинала  нравиться  манера Тремьена быстро  и  легко  решать  все
проблемы.
     Утром, после того как я отвез  его  на тракторе в Дауне  контролировать
очередную тренировку, а затем привез, после апельсинового сока, после кофе с
тостами,  я позвонил своему  другу в  агентство и попросил  его организовать
пересылку книг.
     -- Сегодня? -- спросил он.
     -- Да, будь любезен.
     Он заверил меня, что если это необходимо и я того желаю, то он перешлет
их почтовым поездом.  Я посоветовался  с Тремьеном --  тому понравилась  эта
идея, и он порекомендовал отправить книги на  станцию Дидкот, куда я смог бы
заехать и забрать их во время моего продуктово-закупочного вояжа.
     -- Вполне  подходит,  -- согласился мой приятель. --  Сегодня  днем они
будут у вас.
     -- Передай своей тетушке, что я восхищен ею. И сердечно благодарю.
     -- Она упадет в обморок, -- рассмеялся он. -- До встречи.
     Тремьен  занялся   сегодняшней  прессой.   Обе  его  газеты   содержали
информацию о  результатах  судебного процесса, но ни  одна из них не  заняла
конкретной  позиции по поводу того, виновен  Нолан или  нет,  зато  в  своих
весьма пространных оценках газеты не расходились во мнении относительно отца
Олимпии. Они характеризовали  его как угрюмого, одержимого  навязчивой идеей
человека, которого несчастье ввергло в пучину саморазрушающего гнева. Судьба
этого человека не  могла не вызывать сочувствия. Тремьен читал, что-то мычал
про себя, но своего мнения так и не высказал.
     День катился  по наезженной колее и ничем не отличался от вчерашнего. В
кухню зашла Ди-Ди, чтобы  выпить  кофе  и  получить очередные  инструкции, а
когда Тремьен вновь ушел  наблюдать  за проездкой второй смены, я вернулся в
столовую к своим коробкам с вырезками.
     Мне  пришла  в голову мысль  поменять мою  вчерашнюю  систему: начать с
вырезок последнего года, а затем идти назад.
     Я обнаружил,  что  Ди-Ди, делая вырезки из газет и журналов,  проявляла
большую ретивость в работе, нежели ее предшественницы,  поскольку вырезок за
последние восемь лет оказалось больше всего.
     Отложив коробку  с текущими материалами  --  их там почти и не  было, я
принялся за вырезки, датированные январем -- декабрем прошлого  года. В этот
период удача явно сопутствовала  Тремьену  --  помимо того что  его Заводной
Волчок выиграл скачки Гранд нэшнл, он одержал еще целую  серию блистательных
побед. С  фотографий на меня смотрело застывшее в  улыбке лицо Тремьена,  --
даже  с тех из них, сообщения  под которыми  извещали о  смерти той девушки,
Олимпии.
     Погруженный  в  работу, я прочитал целую пачку заметок, касающихся этой
смерти,   причем  из  самых  различных   источников,  и   у  меня  сложилось
впечатление,  что  кто-то намеренно  покупал  такую кучу  газет. В целом эти
заметки  не  добавили  ничего  нового  к  тому, что я  знал; правда, в  двух
сообщениях Олимпию называли жокетес-сой  -- я сразу же почувствовал какое-то
отвращение к этому слову.
     Оказалось, что Олимпия  принимала участие в престижных женских скачках,
которые   одна   газета,   чтобы    просветить   невежественных   читателей,
охарактеризовала как "прекращение сезона охоты на лис и начало гонок друг за
другом".  Жокетессе Олимпии  было  двадцать три  года,  она  происходила  из
обеспеченной семьи,  живущей в  пригороде, и  работала инструктором  в школе
верховой  езды в  графстве  Суррей.  Ее  родители,  говорилось  в сообщении,
"обезумели от горя".
     В столовую вошла Ди-Ди  и предложила мне кофе. Увидев, что я читаю, она
сухо заметила:
     -- Эта  Олимпия  была  похотливой  сучонкой.  Я  присутствовала на  той
вечеринке,  и  ее испорченность  сразу  же  бросалась в  глаза.  "Инструктор
верховой езды из обеспеченной семьи" -- какая чушь.
     -- А на самом деле?
     --  Это  отец  выставил Олимпию  таким  ангелочком.  Возможно, он  даже
искренне сам верил в  ее непорочность. Нолан не возражал, потому что ему это
все равно бы не помогло. Вот и получилось -- никто не сказал правду!
     -- А в чем же правда?
     -- На ней не  было нижнего  белья, -- спокойно сказала Ди-Ди. -- Только
какой-то розовый  балахон без бретелек и едва прикрывающий бедра. Спросите у
Мэкки. Она знает. Она пыталась привести ее в чувство.
     -- Э-э... многие женщины не носят нижнего белья, -- возразил я.
     -- Этот факт вам достоверно известен? -- иронически посмотрела на  меня
Ди-Ди.
     -- Кончились те времена, когда я краснел от смущения.
     -- Так вы будете пить кофе или нет?
     -- Да, будьте любезны.
     Она удалилась  на  кухню,  а я вновь  принялся за  свое чтение вырезок,
начав  с  той,  где  говорилось:  "... не  проводится  никаких  следственных
действий по делу о смерти  в Шеллертоне...  *,  и закончил сообщением: "Отец
Олимпии  выдвинул  частное обвинение". "Городские  власти  передали  дело по
обвинению Нолана Эверарда на  рассмотрение Королевского суда". На  этом тема
исчерпывалась.
     Я  перешел  к  чтению  бесконечных  статистических  отчетов  об  итогах
завершившегося   сезона  скачек  и  неожиданно  натолкнулся  на   интересное
сообщение, вырезанное из местной газеты  и опубликованное в  одну из  пятниц
июня.
     "Анжела Брикел,  17-ти лет, работавшая  конюхом  у  известного  тренера
скаковых лошадей Тремьена Викерса, не явилась на  работу во вторник, и с тех
пор  ее  никто не  видел.  Викерс  сообщил,  что  конюхи  часто исчезают без
предупреждения,  однако выразил  недоумение в связи с фактом ее исчезновения
без  востребования  причитающейся ей  суммы  денег.  Всех, кому  известно  о
местонахождении Анжелы Брикел, просят известить полицию".
     О родителях Анжелы Брикел,  как и в случае  с Олимпией, говорилось, что
они "обезумели от горя".


     Ежедневные   газеты   за  следующую   неделю   продолжали  сообщать  об
исчезновении Анжелы Брикел, упоминалось также о смерти Олимпии  в Шеллертоне
двумя месяцами раньше, однако никаких конкретных выводов не делалось.
     Я узнал, что Анжела проживала в общежитии при конюшенном дворе вместе с
пятью   другими   девушками,  которые  охарактеризовали  ее   как  "человека
настроения". С нечеткой газетной фотографии на меня смотрело личико ребенка,
а  не  женщины, и  я  подумал,  что  призыв "Найдите  эту девушку"  вряд  ли
осуществится, если пытаться опознать ее по этому снимку.
     Сообщений о том, что девушка  нашлась, не было, и примерно через неделю
упоминания об ее исчезновении прекратились.
     Июльских вырезок  я  не обнаружил:  видимо, сезон  скачек  закончился и
конноспортивное  братство ушло  на  каникулы. Августовские  же вырезки  были
напичканы  отчетами  об   открытии   очередного  сезона  в  Девоне.  "Викерс
продолжает побеждать" -- это было основной темой.
     Кроме того, я  узнал,  что  Нолан выиграл  скачки на одной  из  лошадей
Фионы:  "...   известный  жокей-любитель  выпущен  с   отсрочкой  исполнения
приговора по обвинению в нападении, приведшем к смерти... "
     В начале сентября имя Нолана вновь привлекло  внимание прессы: на  этот
раз он давал показания в жокей-клубе, защищая Тремьена, которого подозревали
в том, что он дал одной из лошадей допинг.
     Я не поверил своим  глазам.  Даже  при таком коротком знакомстве у меня
сложилось мнение, что  Тремьен  менее всего похож  на  человека,  способного
поставить под  угрозу весь свой жизненный уклад  ради  такой  тривиальности.
Однако  в  газетах  было четко сказано,  что анализ, взятый  у одной из  его
лошадей, дал положительный результат на запрещенные стимуляторы -- теобромин
и кофеин.
     Лошадь эта выиграла в скачках любителей  еще  в  мае. Она  принадлежала
Фионе,  скакал  на  ней Нолан, который и  заявил, что не представляет, каким
образом  был  введен стимулятор. В тот день  он лично  наблюдал за лошадьми,
поскольку  Тремьен  был занят  и  отсутствовал. Тремьен отправил животное на
ипподром  в фургоне вместе  с главным сопровождающим  конюхом  и шофером. Ни
Тремьен,  ни  главный  сопровождающий  конюх  ничего  не  знали  о введенном
наркотике.  Миссис Фиона Гудхэвен тоже не смогла дать каких-либо объяснений,
хотя и присутствовала на скачках вместе со своим мужем.
     Вечером  жокей-клуб вынес  вердикт  о  том,  что  на  данный  момент не
представляется возможным установить, кто и каким образом дал  лошади допинг,
и  что вопрос  о  заслушивании  ухаживающего  за этой  лошадью конюха Анжелы
Брикел откладывается в связи с ее исчезновением.
     Анжела Брикел.  Боже ты мой, подумал я, вот так печальное совпадение.
     С Тремьена, тем не менее,  обвинение снято не было, и он был оштрафован
на 1500 фунтов. Выкрутили ему все же руки!
     Перед тем  как покинуть зал,  где проходило слушание по этому  делу, он
пожал плечами и пробурчал: "Такое иногда случается".
     Стимулятор  теобромин вместе  с  кофеином, писал репортер, очень  часто
содержится в шоколаде.
     Заметки,  относящиеся  к  зиме прошлого года, не  содержали  каких-либо
сенсационных  сообщений,  хотя  и  изобиловали  информацией  о  целом   ряде
выдающихся побед Тремьена. "Лошади в прекрасной форме", "Викерс,  поднажми",
"Победное шествие" -- такими и подобными заголовками пестрели газеты.
     Я покончил с этим годом и задумался, просто сидел и думал; неожиданно в
комнате возник Тремьен, в пальто, источающем холод горного пастбища.
     
     --  Я прочитал сообщения  за  прошлый год.  О  всех ваших  успехах,  --
показал я на коробку с вырезками.. Тремьен просиял.
     --  Приходится постоянно  быть начеку. Ошибок допускать  нельзя. Просто
удивительно.  Иногда  все идет  нормально. В иной  же  год  лошадей поражает
какой-нибудь вирус, они  теряют спортивную форму, умирают владельцы -- жутко
паршивые времена. Все, как в игре: везет -- не везет.
     -- Анжела Брикел в конечном счете объявилась? -- спросил я.
     -- Кто? А, она. Нет. Глупенькая сучонка. Одному богу известно, куда она
смоталась. Самый последний профан в конноспортивном мире знает, что лошадям,
заявленным к участию в скачках, нельзя давать шоколад. Жаль, конечно. Лошади
его  любят. Каждому также известно:  плитка "Марса"*  никогда не стимулирует
лошадь так,  что  она  выиграет скачки. Однако, что бы  мы  ни  говорили, по
правилам шоколад считается допингом. Не повезло мне с тем делом.
     -- Не убеги она, были бы у нее неприятности? Тремьен усмехнулся.
     -- От меня, несомненно.  Я бы уволил ее, но она исчезла до того,  как я
узнал,  что  анализ  дал  положительный   результат.   Обычная  практика  --
большинство лошадей, выигравших скачки, обследуют на допинг.
     Он замолчал, уселся в кресло с противоположной от меня стороны  стола и
начал в задумчивости рассматривать кипу вырезок.
     --  Знаете, любой  на моем конюшенном дворе мог бы это сделать. Или сам
Нолан, хотя за каким лешим  ему это  надо было делать? В любом случае, -- он
пожал  плечами, --  это часто  случается.  Методика  проведения  анализов  в
настоящее время очень хорошо разработана. Слава богу, сейчас после получения
положительного   результата   уже   автоматически   не  ставится  вопрос   о
дисквалификации тренера,  ведь  наличие стимулятора  можно объяснить  чистой
случайностью.  Но  риск  всегда присутствует.  Это дамоклов меч для  каждого
тренера.  Риск  халатности.  Риск   прямой  диверсии.  Приходится  принимать
всевозможные меры предосторожности и уповать на Бога.
     -- Если хотите, я включу эти ваши рассуждения в книгу.
     Он оценивающе взглянул на меня.
     --  Все-таки  я  заполучил  хорошего писателя,  не  так  ли?  Я покачал
головой.
     -- Вы заполучили  писателя, который  постарается сделать все, что в его
силах.
     Тремьен улыбнулся с оттенком удовлетворения.
     После  завтрака (бутерброды с мясом) мы вновь  приступили к  работе. На
сей раз я записывал историю его отрочества,  историю тех лет, что  он провел
вместе со своим эксцентричным папочкой.
     Казалось,  Тремьен  не  испытывает  никакого  чувства  обиды  за  былые
унижения; он с легкостью парил над всеми этими психологическими нюансами. Он
откровенно  рассказывал о  том, как работал чистильщиком сбруй и  упряжей  в
одном  семействе охотников  на лис в  графстве Лестершир,  а годом  позже --
конюшенным мальчиком у какого-то ватерполиста в Аргентине.
     -- Но это же злоупотребление детским трудом, -- протестующе заметил я.
     Тремьен беззаботно улыбнулся.
     -- Меня не сделали педерастом, если вы это имеете  в  виду. В  конечном
счете отец разыскал меня, привез домой, отобрал заработанные деньги, а когда
я возразил, что это, дескать, несправедливо,  взял палку и  врезал  мне пару
раз.  Да, явно  несправедливо,  но отец сказал, что это послужит мне хорошим
уроком и  я навсегда запомню, что  не все в этой жизни справедливо. "Никогда
не рассчитывай на справедливость" -- его  слова. Но  вам  повезло: я не буду
вколачивать эту сентенцию в вас палкой.
     -- А платить будете? Он от души рассмеялся.
     --  У  вас  есть  Ронни  Керзон,  он  приглядит  за этим.  А  вас  отец
когда-нибудь лупил? --  с  любопытством спросил он. Улыбка не сходила с  его
лица. Тремьен явно забавлялся.
     -- Нет, он не признавал это воспитательное средство.
     --  Я тоже,  слава богу. В  жизни не поднял  руку  ни на Гарета,  ни на
Перкина. Не мог. Я всегда помню, что это такое и как я себя чувствовал после
побоев. Впрочем,
     папаша  все-таки взял  меня потом с  собой в  Аргентину, и мы объездили
весь свет. Я  повидал  то,  чего не видели большинство английских мальчиков.
Конечно, я пропустил много школьных занятий. Отец был ненормальным, в этом я
не сомневаюсь, но  именно он  дал  мне бесценное образование. Я ни о чем  не
жалею.
     -- У вас очень цепкий ум.
     -- Конечно, -- кивнул он. -- В жизни он необходим.
     Да, в  жизни он необходим, размышлял я, но где его взять, если ты с ним
не  родился,  цепкий  ум  --  это  не  правило для  всех. Многие  дети  явно
растерялись бы там, где Тремьен только приобретал и процветал.
     Я все больше начинал ощущать себя в этой семье как дома, возросло также
чувство симпатии к Тремьену.
     Около  полудня,  когда мы закончили  работать,  он вручил мне ключи  от
своего "вольво", чтобы я поехал на станцию Дидкот,  забрал коробку с книгами
и  сделал  необходимые  покупки,  причем  посоветовал,  если  это,  конечно,
возможно, не перевернуться в канаву.
     Дороги стали, несомненно, безопасней, и уже не было такого жесточайшего
мороза, хотя прогноз обещал еще несколько холодных дней.
     В каком-то самозабвенном упоении я накупил еды, захватил книги и прибыл
в Шеллертон задолго до возвращения Тремьена с вечернего обхода конюшен.
     Вернулся он  вместе с Мэкки.  Пританцовывая и дуя на замерзшие  пальцы,
они обсуждали состояние лошадей.
     -- Лучше тебе самой проехаться на Селкирке  завтра утром, -- говорил ей
Тремьен. -- Последние дни он что-то не слушается своего конюха.
     -- Правильно.
     -- Еще я забыл сказать Бобу, чтобы он велел конюхам класть под седло по
две попоны, если предусматриваются пробежки только рысью.
     -- Я ему напомню.
     -- Хорошо.
     Увидев меня на  кухне  --  я как  раз  закончил разбирать  и  складывал
покупки, -- он спросил, привез ли я книги. Я ответил, что привез.
     --  Прекрасно. Принесите их  в  нашу семейную  комнату.  А  ты,  Мэкки,
действуй -- джин с тоником.
     Если  большие  поленья в камине гостиной  не  полыхали, то  угли от них
тлели постоянно. Тремьен, чтобы разжечь пламя,  подоткнул  их  в  одну кучу,
добавил щепок  и  свежую  порцию буковых  дров.  Вечер проходил подобно двум
предыдущим  --  пришел  Перкин с неизменным стаканом  кока-колы и  уселся  в
кресло.
     Тремьен с явным нетерпением распаковал коробку и, вынув несколько книг,
протянул их Мэкки и Перкину. Привыкнув к своим опусам, я  не мог понять, что
удивительного находят в них другие.
     Книги  были большего  размера,  чем  те,  которые  продаются  в  мягких
обложках;  по  своему формату  они  приближались к размерам  видеокассеты  и
переплетены были в белые твердые  глянцевые  обложки, на которых красовались
заголовки, причем заголовок каждой книги был исполнен буквами разного цвета,
но с одинаковым черным контуром:
     "Как вернуться живым из джунглей" -- буквами зеленого цвета,
     "Как вернуться живым из пустыни" --  буквами оранжевого цвета,
     "Как вернуться живым из открытого моря" --  буквами синего цвета,
     "Как вернуться живым из Арктики" --  буквами фиолетового цвета,
     "Как вернуться живым с сафари" --  буквами красного цвета,
     "Как вернуться живым из дикой  местности" --  буквами коричнево-ржавого
цвета.
     -- Будь я проклят! -- воскликнул Тремьен. -- Настоящие книги.
     -- А что вы ожидали? -- поинтересовался я.
     --  Ну...  буклеты,  полагаю. Возможно,  тоненькие  книжонки  в  мягких
обложках.
     --  Туристическое  агентство  хотело,  чтобы  они  были глянцевыми,  --
пояснил я, -- ну и, естественно, полезными.
     --  Но  это же,  вероятно, огромная  работа, -- заметила Мэкки,  листая
"Арктику" и разглядывая иллюстрации.
     -- Должен признаться, что во всех книгах много повторов. Я имею в виду,
что техника выживания во многих случаях одна и та же.
     --  Какая,  например?  --  в  своей обычной  вызывающей манере  спросил
Перкин.
     --  Разжигание  костра,  поиски воды,  сооружение укрытия. В таком  вот
роде.
     -- Книги великолепные, -- сказала Мэкки,  разглядывая  "Открытое море".
--  Но как часто в наши дни люди оказываются на необитаемых островах?
     Я улыбнулся.
     --  Нечасто.   Но  людям  нравится  сама   идея  выживания.  Существуют
специальные  школы,  где будущие  путешественники проходят курс выживания. В
действительности же самые опасные места -- это горные районы Великобритании,
если  оказаться  в них  в  стужу без подходящей одежды.  Каждый год  немалое
количество людей замерзают там.
     -- А вы бы выжили? -- спросил Перкин.
     -- Да, но прежде всего я бы не оказался там без соответствующей одежды.
     -- Необходимость выживания следует предвидеть, -- сказал Тремьен, читая
первую страницу "Джунглей".  Затем поднял глаза и процитировал:
     -- "Выживание -- это прежде всего психологический настрой".
     -- Именно.
     -- У меня он есть, -- сказал Тремьен.
     -- Определенно есть.
     Все  трое  с явным  интересом углубились в  изучение моих рекомендаций,
наугад раскрывая книги, перелистывая их  и вчитываясь в заинтересовавшие  их
страницы; я подумал, что, агентство не ошиблось в  своем намерении напичкать
путеводители всеми тонкостями приемов выживания, с тем чтобы они производили
на  читателей  неотразимое  впечатление  и  обладали  могучей притягательной
силой,  ибо на  практике большинству людей никогда не придется столкнуться с
этой проблемой всерьез.
     Неожиданно   наш  покой  был   нарушен:  в  комнате,  подобно   явлению
полтергейста, материализовался Гарет.
     -- Чем это* вы все так заняты? --  требовательно спросил  он и, заметив
книги, воскликнул: -- О! Вот так дела! Они уже здесь!
     Он схватил "Как вернуться живым из дикой местности" и уткнулся в нее.
     Я сидел, пил вино и размышлял,  увижу ли я когда - нибудь, чтобы четыре
человека с таким же упоением читали мою "Долгую дорогу домой".
     --   Весьма прозаические вещи, -- через некоторое время высказала  свое
мнение  Мэкки,  отложив книгу.  --  Ос-вежевание  и  удаление внутренностей.
Бр-р-р.
     -- Если будешь голодать, сделаешь и это, -- сказал ей Тремьен.
     -- Я сделаю это для тебя, --  пообещал Гарет.
     -- То же сделаю и я.
     -- Ну, в таком случае я постараюсь не оказаться где бы  то  ни было без
вас обоих, -- нежно подшутила  Мэкки. -- А я буду сторожить  очаг  и  молоть
зерно.
     Мэкки в притворном испуге прикрыла рот рукой.
     -- Боже праведный. Да простит меня женский пол.
     --  Какая  волынка с этими уколами, -- пожаловался  Гарет, его явно  не
интересовали половые различия.
     -- Здесь написано, что "лучше сделать уколы, чем заразиться и умереть",
-- вставил Тремьен.
     -- Тогда конечно, -- согласился Гарет.
     -- Тебе же делали укол против столбняка.
     -- Думаю, да, -- признал Гарет и, посмотрев на меня, спросил: -- А  вам
делали все эти уколы?
     -- Боюсь, что да, -- ответил я.
     -- И от столбняка?
     -- В первую очередь.
     -- Здесь  масса советов по оказанию первой помощи,  -- продолжал Гарет,
переворачивая  очередную страницу. -- "Как остановить кровотечение из ран...
Точки, которые следует прижимать".  Целая  схема  с изображением кровеносной
системы. "Как действовать при отравлении ядами"... Пить древесный уголь. 
     Он поднял глаза.
     -- Вы действительно так считаете?
     --  Конечно. Разводить в  воде и пить. Углерод  нейтрализует  некоторые
виды ядов, и, если повезет, можно избежать отравления.
     -- Бог мой, -- вырвалось у Тремьена. Его младший сын продолжал читать:
     -- Здесь говорится, что можно пить мочу, если дистиллировать ее.
     -- Гарет! -- негодующе воскликнула Мэкки.
     -- Но  здесь же  так  написано.  "Моча  стерильна  и  не может  вызвать
отравления.   В  результате   кипячения  и   конденсации  получается  чистая
дистиллированная вода, совершенно безопасная для питья".
     -- Джон, это невыносимо! -- протестующе сказала Мэкки.
     -- Но это правда, -- улыбнулся я. -- Отсутствие воды -- это мучительная
смерть. Если у вас будет огонь,  но не будет воды, то  теперь вы знаете, что
делать.
     -- Я не смогу.
     -- Выживание --  это  психологический  настрой,  --  повторил мою мысль
Тремьен. --  Человек не  знает, на  что он  способен,  до той поры,  пока не
окажется в экстремальных условиях.
     -- А вы сами когда-нибудь пили это? -- спросил Перкин.
     -- Дистиллированную воду?
     -- Вы поняли, что я имел в виду. Я кивнул.
     --  Да, приходилось  экспериментировать  на  себе,  чтобы рекомендовать
другим в  своей книге. Я очищал и другие  жидкости. Грязную воду в джунглях.
Мокрую грязь. Особенно морскую воду. Если исходный продукт содержит  воду  и
не бродит, то  пар -- это чистая Нё0. Когда морская вода выкипит,
то остается соль, которая тоже необходима.
     --  А что,  если исходный продукт находится  в процессе брожения'}  -- 
спросил Гарет.
     -- Тогда пар -- это алкоголь.
     -- О да. Когда-то нам говорили об этом в школе.
     -- Джин с тоником в дикой местности? -- шутливо предложил Тремьен.
     -- Я абсолютно уверен, что смогу напоить вас допьяна в дикой местности,
но получение  настоящего джина будет зависеть  от  наличия  можжевельника, а
тоника  -- от  того, растут ли в этой  местности  деревья, из которых  можно
добыть  хинин. И я  боюсь, что  можжевельник  и хинное дерево  вряд ли будут
расти в одной и той же  местности, впрочем, все возможно. -- Я сделал паузу.
-- Кубики льда -- тоже проблема в лесу под дождем.
     Тремьен рассмеялся глубоким грудным смехом.
     --  Вы  когда-нибудь  сами  спасали  себе  жизнь  с помощью  всех  этих
хитростей?
     -- Не совсем так. Иногда я неделями занимался выживанием с помощью моей
техники, но кто-нибудь обязательно приблизительно знал, где я  нахожусь, и у
меня были  пути  выхода.  Я  в  основном занимался испытанием  тех  приемов,
которые  осуществимы, реальны  и  разумны  в  тех  районах,  куда  агентство
намеревалось посылать  туристические группы. Лично  же  мне  не  приходилось
выживать, например, после авиакатастрофы в горах.
     В  1972  году произошла  авиакатастрофа  в Андах, и  люди пожирали друг
друга, чтобы остаться в живых. Но  рассказывать об  этом  при  Мэкки мне  не
хотелось.
     --  Но все  же, -- спросила она, --  когда-нибудь  случалось что-нибудь
непредвиденное? т- Иногда.
     -- Что именно? Расскажите же.
     -- Ну... Укусы насекомых, пищевые отравления.
     Они посмотрели на меня так, будто в этом нет ничего необычного,  однако
на самом деле пару раз эти причины вызывали у меня серьезнейшие заболевания,
и я о них никогда не забуду.
     С той же степенью правдивости, но более трагическим голосом я сказал:
     -- г-  Однажды  в Канаде на мою стоянку забрался  медведь, разрушил мое
жилище  и несколько дней  ходил  кругами. Я не мог добраться  до нужных  мне
вещей. Некоторое время мне было явно не по себе.
     -- Вы действительно такое испытали? -- открыл рот Гарет.
     -- Все обошлось. Медведь в конце концов ушел.
     -- А вы не боялись, что он вернется?
     -- Я упаковал свои вещи и перебазировался.
     -- Ну и ну! -- вырвалось у Гарета.
     -- Медведи  едят  людей, -- наставительным  тоном заговорил его старший
брат. -- И выбрось из головы идею когда-либо последовать примеру Джона.
     Тремьен с нежностью посмотрел на своих сыновей:
     -- Кто-нибудь из вас когда-либо слышал о  самом любимом занятии молодых
священников?
     -- Нет, -- ответил Гарет. -- А что это?
     -- Они любят мечтать.
     _ о тебе все пекутся и беспокоятся, -- не унимался Перкин.
     --  Пусть Гарет  помечтает,  --  сказал Тремьен,  кивая.  -- Это вполне
естественно.  Я даже и  на миг не могу  себе представить, что он  отправится
травить медведей.
     -- Мальчишки часто делают глупости. Гарет -- не исключение.
     -- Эй, --  протестующе воскликнул Гарет. -- Кто это там выступает? А не
ты ли в свое время забрался на крышу и не мог с нее слезть?
     -- Заткни свою глотку.
     -- Остыньте, вы, оба, -- устало вмешалась Мэкки. -- Почему вы постоянно
ссоритесь?
     --  Мы ничто по сравнению с Льюисом и Ноланом, --  сказал Перкин. -- Из
тех злоба так и прет.
     -- До смерти Олимпии они не ругались, -- задумчиво проговорила Мэкки.
     -- При нас нет, --  согласился ее  муж, -- однако мы не знаем,  как они
вели себя, оставаясь  с глазу на глаз. Робким голосом, поскольку  это не мое
дело, я спросил:
     -- Почему они ссорятся?
     -- Почему все ссорятся? -- ответил  вопросом на вопрос Тремьен.  --  Но
эти двое завидуют друг другу. Вы встречались с ними прошлым вечером, не  так
ли? Нолан лихой парень с независимыми суждениями.  Льюис пьяница, но пьяница
с мозгами. Нолан мужественный и непреклонный, а Льюис развалина, но когда он
трезвый, то очень хорошо соображает насчет денег. Нолан прекрасный  стрелок,
а  Льюис  и  в  слона  с  трех  шагов  не  попадет.  Льюис  хотел  бы  стать
первоклассным  жокеем-любителем, а  Нолан -- сказочно разбогатеть. Обоим это
уже  никогда не удастся сделать,  но они не понимают или  не хотят  понять и
продолжают исходить взаимной завистью.
     -- Ты слишком суров по отношению к ним, -- пробормотала Мэкки.
     -- Но ты же знаешь, что я прав.
     Не отрицая этого, Мэкки предположила:
     -- А может быть, этот случай с Олимпией в конце концов сблизит их?
     --  Ты милая  молодая женщина, --  сказал  Тремьен. -- Видишь  в  людях
только хорошее.
     -- Руки прочь от моей жены, -- встрепенулся  Перкин, и по его тону было
трудно уловить, шутит он или  нет. Тремьен  предпочел спустить этот выпад на
тормозах,  и  я  подумал,  что  он,  должно  быть,  хорошо   привык  к  ярым
собственническим инстинктам своего сына.
     Он отвернулся от Перкина и, меняя тему разговора, обратился ко мне:
     -- Вы хорошо ездите верхом?
     -- Э-э... я не ездил на скаковых лошадях.
     -- А на каких?
     -- На ездовых, пони, арабских лошадках по пустыне.
     -- Гм,  --  Тремьен что-то  обдумывал.  --  Не хотите проехаться завтра
утром вместе  с первой  сменой на моей ездовой лошади? Посмотрим,  на что вы
способны.
     --  Хорошо.  -- Вероятно, в  моем голосе не было достаточной твердости,
потому что Тремьен требовательным тоном переспросил:
     -- Не хотите?
     -- Хочу, пожалуйста.
     -- В таком случае договорились, -- кивнул он. -- Мэкки, если придешь на
конюшенный  двор  раньше  меня,  скажи  Бобу,  чтобы  для  Джона  подседлали
Обидчивого.
     -- Добро.
     -- Обидчивый выиграл Золотой кубок в Челтенхэ-ме, -- сообщил Гарет.
     -- Неужели? Вот так ездовая лошадка.
     -- Не  беспокойтесь,  --  улыбнулась  Мэкки.  -- Обидчивому сейчас  уже
пятнадцать, и он почти джентльмен.
     -- Сбрасывает с седла только по пятницам, -- добавил Гарет.
     На следующее  утро,  в пятницу, облачившись в бриджи, верховые  сапоги,
лыжную куртку и перчатки, я в некоторой неуверенности отправился к конюшням.
В седле я не сидел почти два  года, и, что бы ни  говорила Мэкки, усесться в
него вновь я думал  иначе -- тихо и спокойно; седло же  бывшего  скакуна, да
вдобавок еще и призера, будь он там пенсионер или нет, внушало мне опасения.
     Обидчивый оказался крупным  конем  с выпуклыми мускулами;  я  сразу  же
предположил,  что  вес  Тремьена не  доставил бы ему  особых неудобств.  Боб
Уотсон наградил  меня  усмешкой,  вручил каску  и подсадил.  Я  оказался  на
приличной высоте.
     Ну хорошо,  думал  я. Наслаждайся.  Сказал, что умеешь  скакать, -- так
попробуй и докажи это. Тремьен,
     склонив  голову набок и оценивающе наблюдая  за мной,  велел мне занять
место позади Мэкки,  которая  должна  была  возглавить  нашу группу. Сам  он
намеревался ехать на тракторе. Тремьен также разрешил мне пустить Обидчивого
быстрым  кантером на всепогодной дорожке после того, как закончится проездка
других лошадей.
     --  Так  и  сделаем,  --  согласился  я. Он  слегка улыбнулся и ушел. Я
подобрал  поводья, собрался с духом, стараясь не опростоволоситься.  У моего
локтя вновь возник Боб Уотсон.
     -- Осаживайте его, когда пустите  галопом, -- предупредил  он, -- иначе
он оторвет вам руки.
     -- Благодарю, -- сказал я, но Боб уже куда-то исчез.
     -- Выводите! -- услышал я его голос.
     Двери конюшен начали открываться, и двор ожил; лошади стали кружиться в
лучах света, из ноздрей клубился пар, стучали копыта, Боб подсаживал конюхов
-- словом, все, как и раньше, только сегодня частью этого ритуала был я сам.
Удивительно и необычно, но казалось, что я вижу  сошедшую с холста и ожившую
картину Ман-нинга.
     Я следовал за Мэкки, мы  выехали со двора, пересекли шоссе  и поскакали
по дороге, ведущей  к холмистому пастбищу.  Я обнаружил,  что  Обидчивому не
занимать  опыта и что он лучше реагирует на  давление моих  ног,  нежели  на
поводья, удила которых явно раздражали его сухие старческие губы.
     Мэкки  несколько раз оглядывалась,  будто желая убедиться, не испарился
ли я; под постоянным ее наблюдением находился я и тогда, когда мы прибыли на
место и  кружились по  полю  в  ожидании рассвета  и  появления Тремьена  на
вершине холма.
     --  г Где  вы  научились ездить  верхом?  --  подъехав  и  труся рядом,
спросила Мэкки.
     -- В Мексике.
     -- Вас обучал испанец!
     -- Точно.
     -- И он учил в'ас скакать с согнутыми руками.
     -- Да, откуда вы узнали?
     --  Нетрудно  догадаться. Ну хорошо,  подберите  локти  ближе к старине
Обидчивому.
     -- Спасибо.
     Она улыбнулась и отъехала устанавливать очередность проездки.
     Все кругом было покрыто  тонким слоем  снега, но утро выдалось ясным, с
бодрящим, приятным морозцем. Кто хоть раз видел  январский рассвет в Даунсе,
тот запомнит его на всю жизнь.
     Забег  за  забегом  стартовали  всадники,  и только  стружки,  которыми
посыпали тренировочную дорожку, летели  из-под копыт --  наконец мы с  Мэкки
остались вдвоем.
     -- Я поскачу справа,  -- сказала Мэкки. -- Тогда Тре-мьену  будет лучше
видно, как вы держитесь в седле.
     -- Премного благодарен, -- с иронией в голосе согласился я.
     -- Вы прекрасно проедете.,
     Неожиданно Мэкки  покачнулась  в  седле, и мне пришлось протянуть руку,
чтобы помочь ей удержать равновесие.
     -- С вами все в порядке? -- обеспокоенно спросил я. -- Вам следовало бы
отдохнуть побольше после того ушиба головы.
     Лицо ее побледнело, в широко распахнутых глазах застыло смятение.
     --  Нет...  я...  --  она  судорожно  глотнула  воздух,   --  я  только
почувствовала... о... о...
     Мэкки  вновь  пошатнулась, и  по  ее  виду  я понял, что  она  близка к
обмороку.
     Я наклонился к пей и правой  рукой  крепко обхватил за талию, тем самым
предотвратив падение. Она привалилась ко мне, и это  позволило мне теперь ее
прочно удерживать, а поскольку ее рука была продета через поводья, то лошадь
также держалась рядом с моей и не могла отойти -- морды наших скакунов почти
соприкасались.
     Я перехватил ее поводья левой рукой, а правой -- просто крепко прижал к
себе; по  мере того как ее лошадь отходила в сторону, Мэкки соскальзывала  с
седла,  пока наконец не очутилась  лежащей  на холке Обидчивого поперек моих
коленей. Я удерживал ее и не давал ей упасть, но с ней я не мог и спешиться,
поэтому обеими  руками я начал подтягивать  ее и взваливать на Обидчивого до
тех  пор, пока  она не оказалась в полулежачем-полусидячем положении поперек
передней части  моего седла. Обидчивому это явно не понравилось. К тому же и
лошадь  Мэкки  уже  отошла  на  всю  длину  поводьев и вот-вот  готова  была
вырваться; я начал мучительно соображать, что лучше: отпустить ее лошадь или
постараться   удержать,  везде  лед,   а  он  представляет  опасность;  если
отпустить, то,  возможно, мне удастся убедить Обидчивого  вернуться  домой с
двойным   грузом  и  избавить  нас  от  больших  несчастий,   чем   обморок.
Настоятельная необходимость оказать  ей срочную помощь требовала действий, и
я готов был сделать все возможное.
     Обидчивый безошибочно понял команду, поданную  моими ногами, и послушно
повернул  в сторону  дома. Я решил, что лошадь Мзкки, пока она  идет с нами,
тоже  не  буду  отпускать, и  та, будто  получив  сообщение о  необходимости
возвращаться домой, словно в сказке, вела себя послушно и больше не пыталась
убежать.
     Не прошли  мы  и  трех  шагов,  как  Мэкки очнулась  и  пришла в полное
сознание, подобно внезапно зажегшемуся огоньку.
     -- Что произошло?..
     -- У вас был обморок. В*ы начали падать.
     -- Я не могла так устать, -- ответила она, явно не сомневаясь, что, тем
не  менее,  все  так  и  было.  -- Позвольте мне  спешиться.  Я  ужасно себя
чувствую.
     -- Вы можете стоять? -- волнуясь,  спросил я. -- Давайте я лучше довезу
вас так.
     -- Нет. -- Она перевернулась на живот и  начала медленно сползать вниз,
пока  ноги  не коснулись  земли. --  Какая глупость.  Сейчас со  мной все  в
порядке, действительно, все нормально. Передайте'мне поводья.
     -- Мэкки...
     Неожиданно она отвернулась, и ее судорожно вырвало на снег.
     Я спрыгнул с Обидчивого и, не выпуская поводьев наших лошадей, поспешил
на помощь моей спутнице.
     -- О боже,  -- слабым  голосом, доставая платок, сказала она. -- Должно
быть, съела чего-нибудь...
     -- Не мою готовку?
     -- Нет, -- комкая платок, выдавила улыбку  Мэкки. Они с Перкином  вчера
вечером ушли до того, как я подал приготовленных в гриле цыплят.
     -- Я чувствую недомогание уже несколько дней.
     -- Сотрясение мозга.
     --  Нет,  это  началось  еще  до  катастрофы.  Видимо,  это   результат
напряжения  после  судебного  процесса.  --  Она сделала несколько  глубоких
вдохов и вытерла нос. -- Сейчас я чувствую себя вполне нормально. Не знаю, в
чем тут дело.
     Она с недоумением смотрела на меня, я  же отчетливо увидел, какая мысль
промелькнула у нее в голове и изменила выражение лица, на котором отразилась
смесь удивления и надежды... и радости.
     -- Ах! -- возбужденно  воскликнула она. -- Вы думаете... я имею в виду,
что меня  подташнивает  по утрам  уже  всю эту неделю...  а  после двух  лет
бесплодных попыток я уже перестала на что-либо надеяться, но все равно я  не
знала, что это приводит к таким  болезненным  ощущениям в самом начале...  я
имею в виду, я даже не подозревала...  все эти женские недомогания  проходят
у меня очень нерегулярно.
     Она замолчала и рассмеялась.
     -- Не говорите Тремьену. Не говорите Перкину.  Я немного подожду, чтобы
убедиться  наверняка.  Но  я  уверена.   Этим  объясняются  многие  странные
ощущения, которые я испытывала на прошлой неделе, например зуд в сосках. Мои
гормоны, должно  быть,  бунтуют.  Не  могу этому поверить.  Мне  кажется,  я
взорвусь.
     Я подумал, что никогда  раньше  не видел такой  неподдельной радости, и
был чрезвычайно рад за Мэкки.
     -- Вот  это  открытие! --  продолжала она. -- Будто глас  ангельский...
если это не богохульство.
     -- Повремените с окончательным выводом, -- осторожно сказал я.
     -- Не будьте глупеньким. Я знаю.  Неожиданно она опустилась на землю:
     -- Тремьен, должно быть, сходит с ума, что нас нет.
     --  Я  поскачу  к нему и скажу,  что вы нездоровы и должны возвращаться
домой.
     --  Нет, ни в коем случае. Я в  порядке. Никогда в жизни не чувствовала
себя лучше. Все великолепно.  Подсадите меня.
     Я сказал,  что  ей необходим отдых, цо  она категорически отказалась. В
конце  концов  мне  пришлось  уступить  ее  - настойчивости --  я  аккуратно
приподнял свою  спутницу  и  усадил в седло, сам  же вскарабкался на широкую
спину  Обидчивого.  Как  ни  в  чем  не  бывало  она   натянула  поводья  и,
оглянувшись, чтобы убедиться, следую ли я за ней, средним кантером поскакала
по  дорожке.  Я  присоединился  к  ней,  надеясь,  что весь  путь  мы  будем
выдерживать  этот темп, но, как только я догнал ее, она немедленно увеличила
скорость; осадить  коня у  меня не  хватило  бы  опыта  --  мог бы  запросто
вылететь из седла, поэтому, прижав руки к холке Обидчивого, как учила Мэкки,
я понесся вслед, положившись на удачу.
     Под конец Мэкки  пустила свою лошадь быстрым галопом, и именно на такой
скорости мы проскакали мимо Тремьена. Я был абсолютно уверен, что Тремьен не
покинул своей  наблюдательной площадки и смотрит на  нас, хотя  даже боковым
зрением я его не видел, поскольку полностью сосредоточился на том, чтобы  не
потерять равновесия,  не выпустить  поводьев  и  не  прозевать какого-нибудь
препятствия прямо перед собой.
     Обидчивый, слава  Всевышнему,  замедлил  бег сразу же, как  это сделала
лошадь Мэкки, и остановился в весьма  естественной манере без всякого намека
сбросить седока, будь то в  пятницу или в какой другой день. Бездыханный и в
то же время  возбужденный, я подумал, что еще * одна или две такие пробежки,
и я запростр сыграю в ящик прямо с широкой спины Обидчивого.
     --  Где вас черти  носили?  -- обратился ко мне  Тремьен  сразу же, как
только подошел к участникам пробежки. -- Я уж подумал, что у вас душа ушла в
пятки и вы решили не рисковать.
     -- Мы просто разговаривали, -- вмешалась Мэкки.
     Тремьен взглянул на ее сияющее в данный момент лицо и, вероятнее всего,
сделал  неправильный  вывод, но комментировать это никак не  стал. Он  велел
всем вернуться назад, спешиться и остальной  путь идти пешком, держа лошадей
в поводу, -- словом, все как обычно.
     Мэкки, заняв свое место во главе  смены, попросила меня быть замыкающим
и проследить за тем, чтобы никто не отстал. Я так и сделал. Трактор Тремьена
тарахтел где-то далеко позади.
     Громко  топая,  он  вошел на кухню  как раз  в  тот  -  момент, когда я
доставал   из   буфета   апельсиновый   сок,   и  без  какой-либо  преамбулы
требовательно спросил:
     -- О чем вы разговаривали с Мэкки?
     -- Она сама вам расскажет, -- улыбнулся я.
     -- К Мэкки "вход воспрещен", -- воинственно вскинулся Тремьен.
     Я отложил  банку с апельсиновым соком и выпрямился, не совсем, впрочем,
зная, что ответить.
     
     -- Минуту он молчал с недовольным видом, затем изрек:
     -- Тогда все в порядке.
     Я подумал, что в отношении Мэкки он не меньший собственник, чем Перкин.
     Некоторое время спустя, когда он расправлялся с  тостом, который я  для
него приготовил, мне показалось, что наш разговор забыт.
     -- Вы можете совершать проездки каждое утро. Если
     вам нравится.
     Он не мог не заметить удовольствия на моем лице.
     -- Мне это очень нравится.
     -- Тогда решено.
     День  прошел в  обычной,  я  бы даже  сказал рутинной, манере: вырезки,
бутерброды  с мясом, диктофон,  вечерняя выпивка, приход  из  школы  Гарета,
стряпанье  ужина.  Замечу: недоверие ко  мне  со стороны  Ди-Ди исчезло,  со
стороны  Перкина -- нет. Тремьен, казалось,  принял мои утренние уверения, а
Мэкки, улыбаясь в свой стакан с чистым тоником, старательно отводила от меня
глаза, боясь выдать ту тайну, которая легла между нами.
     В субботу утром  я вновь  проезжал Обидчивого,  однако Мэкки  так  и не
появилась,  известив по  телефону  Тремьена,  что  нездорова. Она  вместе  с
Перкином появилась на кухне только к завтраку, причем рука Перкина в  высшей
". степени вальяжно покоилась на ее плече.
     -- Мы хотим тебе что-то сказать, -- обратился он к Тремьену.
     -- А, да? -- Тремьен копался в каких-то бумагах.
     -- Да. Слушай внимательно. У нас будет ребенок.
     --  Мы так думаем, --  добавила  Мэкки.  Тремьен  сразу  же  стал  весь
внимание  и  как-то  заметно  просветлел  от удовольствия.  Будучи человеком
сдержанным, он не  бросился  их  обнимать,  а  как-то  по-кошачьи  заурчал и
стукнул кулаком по  столу. Его сын и невестка, довольные собой, уселись пить
кофе и начали вычислять месяц, когда должен родиться  ребенок,  -- получался
сентябрь, но они не были абсолютно уверены.
     Мэкки одарила меня  застенчивой улыбкой, которую Перкин простил. Сейчас
они  выглядели  более  влюбленными,  более расслабленными, как будто прежнее
напряжение, вызванное долгими неудачами в зачатии ребенка, наконец спало.
     После  завтрака я все утро трудился над  вырезками,  жалея  о  том, что
некому поддержать мои силы несколькими чашечками кофе, --  Ди-Ди по субботам
не работала. Гарет ушел на субботние утренние занятия, приколов  рядом с уже
известным сообщением новое: "Футбольный матч, дневной". 
     Затем я записывал  Тремьена,  который, ругаясь, что даже по телевидению
перестали показывать скачки, продолжил излагать сагу о своих юношеских годах
и остановился на том моменте, когда вместе с отцом отправился в бордель.
     -- Мой  папаша не признавал никого,  кроме самой  мадам, а  та поначалу
отбрехивалась, говорила, что уже  давно сама  не практикует,  но  под  конец
все-таки сдалась, приняла его, психованного старого обольстителя.
     Вечером я накормил нас троих бараньими отбивными, картошкой в мундире и
грушами.
     В воскресенье  утром зашли  Фиона с Гарри проведать  своих  лошадей,  а
затем обмыть это дело с Тремьеном в семейной комнате. Вместе с ними заявился
Нолан. Льюиса не было.  За Гарри по пятам тихонько  следовала его тетка, еще
одна миссис Гудхэвен. Мэкки, Перкин и Гарет  не выказали и тени удивления --
видимо, эти визиты являли собой давно заведенный ритуал.
     Мэкки не удержалась  и поделилась со всеми приятной  новостью, Фиона  и
Гарри  начали  ее  обнимать,  в  то  время   как  Перкин  напустил  на  себя
многозначительность;  что до Нолана,  то  он  просто  ее  поздравил. Тремьен
открыл шампанское.
     Примерно  в  это же  время, но в  десяти милях отсюда  в глухом  лесном
массиве лесник наткнулся на то, что когда-то было Анжелой Брикел.


     В то  воскресенье эта находка  никак не отразилась на размеренной жизни
Шеллертона, поскольку вначале  никто не  знал, чьи это  кости покоятся среди
сухих кустов ежевики и бурых стволов спящих дубов.
     Лесник отправился домой насладиться воскресным  обедом  и только  после
трапезы позвонил в местную полицию,  полагая, что поскольку кости явно лежат
давно, то безразлично, когда об этом узнают власти -- часом раньше или часом
позже.
     В усадьбе  Тремьена,  после того  как  были  произнесены  все тосты  за
будущего Викерса, центр  внимания переместился на  мои труды: Гарет  показал
Фионе  пару  моих путеводителей, та пришла в  изумление и показала их Гарри.
Нолан как  бы невзначай взял "Сафари" и заявил,  что только полнейший кретин
может поехать в Африку охотиться на тигров.
     -- В Африке нет никаких тигров, -- сказал Гарет.
     -- Правильно. Поэтому поехавший и есть полнейший
     кретин.
     -- Э... это шутка, -- промямлил Гарет, явно почувствовав, что может сам
оказаться в дураках. -- Очень смешно.
     Нолан,  хоть  и  был ниже всех ростом, явно  господствовал  в гостиной,
затмевая даже  Тремьена.  Его  звериная  энергия в  сочетании с  сильными  и
мрачными   чертами   лица,   казалось,  заряжает   сам  воздух   статическим
электричеством, способным  в любой момент  генерировать разряд.  Можно  было
представить, как этот разряд  пронзил молниеносно сердце Мэкки.  Можно  было
представить, как этот разряд ударил  по шее Олимпии. Реагировать на Нолана с
позиции  хоть сотой  доли  здравого  смысла  было бесполезно,  он подчинялся
только инстинктам.
     Тетка  Гарри изучала  содержание  "Арктики"  с  таким  приторным  видом
собственного превосходства, с каким обычно отчитывают прислугу.
     --  Просто пугающе грубо, --   Ее голос был такой же  томный,  как  и у
Гарри, однако в нем не было той Богом данной прелести.
     -- Э-э... -- промычал  Гарри, -- я вас как следует не представил. Прошу
любить и жаловать -- моя тетушка Эрика Тудхэвен. Она писательница.
     В   его  глазах  струились  целые  скрываемые  потоки  озорства.  Фиона
взглянула па меня с намеком на улыбку, и  я  подумал, что оба они смотрят на
меня так, будто вот-вот бросят на  съедение львам. Предвкушение удовольствия
-- коротко и ясно.
     -- Эрика, -- начал Гарри, -- эти книги написал Джон.
     -- И еще он написал роман, -- пришел на помощь  Тремьен, хотя я  не был
уверен, что нуждался в ней. -- Его собираются публиковать. Сейчас Джон пишет
мою биографию.
     --  Роман, --  в  той же  манере  повторила тетка Гарри.  -- Собираются
публиковать. Как интересно. Я тоже пишу роман. Под моей  девичьей  фамилией,
Эрика Антон.
     Бросили-таки, осознал я, на съедение литературному льву. Даже  не льву,
а львице,  причем  настоящей. Репутация  Эрики Антон  была хорошо известна в
литературных кругах  --  она  была обладательницей  приза "Пяти  звезд":  за
эрудицию,   элегантность   синтаксиса,   запутанную    подоплеку,   глубокое
проникновение в характеры героев и всестороннее знание проблем инцеста.
     -- Ваша тетушка? -- переспросил я Гарри.
     -- По мужу.
     Тремьен вновь наполнил шампанским  мой бокал, как будто чувствовал, что
мне не повредит добрый глоток.
     -- Она вас съест, -- на выдохе шепнул он.
     В  тот  момент,  взглянув  на нее из противоположного угла  комнаты,  я
усмотрел в ней  что-то несомненно  хищное. Вблизи  же она оказалась стройной
седоволосой женщиной с проницательными глазами, на ней  был  серый шерстяной
костюм, туфли  на  низком каблуке  и  никаких  драгоценностей.  Стереотипная
тетушка, подумал я; за малым  исключением  -- тетушки  других племянников не
были Эрикой Антон.
     --  О  чем же  ваш  роман? -- поинтересовалась  она.  В  голосе звучали
покровительственные нотки, но  я не придал этому значения:  она имела на это
право.
     Все остальные также  ожидали моего ответа. Невероятно,  думал я, девять
человек в  одной  комнате и не разбились на  группы, и не ведут  между собой
шумных разговоров.
     -- О проблемах выживания, -- вежливо ответил я. Все слушали. Все всегда
слушали Эрику Антон.
     -- Каких проблемах? -- спросили она.; -- В какой  области? Медицинской?
Экономической? Созидательной?
     -- Роман о том, как  группа путешественников в результате землетрясения
оказалась отрезанной  от  внешнего  мира. И о том, как  они  вышли из  этого
положения. Он называется "Долгая дорога домой".
     -- Как оригинально, --  заключила она.
     Она  не собирается переходить в открытое нападение, подумал  я. Видимо,
она  прекрасно  понимала,  что ее  произведения  --  это предел,  которого я
никогда не достигну, и  в этом она  была  совершенно права.  Тем не  менее я
вновь  почувствовал прилив какого-то слепого безрассудства, сродни тому, что
испытал, когда  ко  мне подвели Обидчивого: ведь в тот момент я  тоже не был
уверен в себе, однако вскочил в седло и поскакал.
     -- Мой  редактор говорит, -- , сухо продолжил я,  -- что "Долгая дорога
домой" повествует на самом деле о духовных последствиях унижения и страха.
     Она  сразу  же  почувствовала вызов. Я заметил, как напряглось ее тело,
видимо, то же произошло и в сознании.
     --  Вы  слишком  молоды,  чтобы  со  знанием  дела  писать  о  духовных
последствиях. Слишком  молоды, чтобы иметь закаленную  душу.  Слишком молоды
для той глубины понимания, которое приходит только через страдания.
     Неужели  в  этом  заключается  правда,  подумал  я.  Когда  же  человек
перестает быть слишком молодым?
     -- А благополучие не ведет к проницательности? --
     спросил я.
     --  Ни  в  коем   случае.  Проницательность  и  интуиция  взрастают  на
каменистой  почве. До  тех  пор,  пока  вы  не  испытаете страданий,  или не
поживете в бедности, или не познаете ужаса  меланхолии, у вас будет порочное
восприятие.
     Пришлось проглотить эту отповедь. Но чем же ответить?
     -- Я  беден.    Говорю  вполне  искренне. Беден настолько,  что  хорошо
осознал простую истину: нищета убивает моральные силы.
     Она  смотрела на меня,  как  хищник на  добычу,  примериваясь,  куда бы
воцзить когти.
     --  Вы легковесная личность,  --  заключила  она,  --  если  не  можете
прочувствовать моральной силы искупления и примирения в нужде и бедствиях.
     Пришлось проглотить и это.
     --  Я  не  ищу  святости.   Я  ищу  проницательности  через   сочетание
воображения и здравого смысла.
     -- Вы несерьезный писатель.
     Ужасное обвинение. Самое худшее в ее устах.
     -- Я пишу, чтобы содержать себя.
     -- А я пишу, -- просто ответила она, -- чтобы просвещать народ.
     Достойного  ответа  я найти  не смог. Криво  улыбнувшись,  я с поклоном
признал:
     -- Сдаюсь, побежден.
     Она радостно рассмеялась, ее мускулы расслабились. Львица  расправилась
со  своей жертвой.  Все  встало на свои места. Она повернулась  к  Фионе и о
чем-то с  ней заговорила. Я  залпом осушил свой бокал  шампанского, и в этот
момент рядом со мной очутился Гарри.
     -- А вы держались очень неплохо, -- сказал он. -- Прекрасная блицдуэль.
     -- Она растоптала меня.
     -- Не обращайте внимания. Просто хорошая разминка.
     -- Это вы все подстроили. Гарри усмехнулся:
     --  Она  позвонила  сегодня  утром.  Ну  я  и  пригласил  ее.  Не  смог
удержаться.
     -- Приятель, называется.
     -- Но ведь признайтесь откровенно. Вам же понравилось.
     -- Куда мне до нее, -- вздохнул я.
     -- Она более чем в два раза старше вас.
     -- Поэтому вдвойне и обидно.
     -- Серьезно,  -- сказал  он, видимо,  думая,  что  мое  "я" нуждается в
заплатке, -- эти  путеводители просто  великолепны. Вы не будете  возражать,
если мы захватим несколько экземпляров домой?
     -- Но они принадлежат Тремьену и Гарету.
     -- Тогда  я спрошу у них. -- Он проницательно взглянул на меня. -- Ваше
мужество не пострадало?
     -- Что вы имеете в виду?
     -- Вас задел этот спор. Не надо быть таким Щепетильным.
     -- Мой редактор называет это импульсивным поведением, -- усмехнулся  я.
-- Он говорит, что в один прекрасный день я стану его жертвой.
     --  Вы  выглядите  моложе своих  лет,  --  загадочно  произнес Гарри и,
повернувшись, направился в сторону Тремьена.
     На  месте  Гарри  с  бокалом  шампанского,  к  которому  она  так  и не
притронулась,   возникла  Мэкки  и   без  промедления  начала   лечить   мои
расстроенные чувства.
     -- С ее стороны было несправедливо называть вас легковесным, -- заявила
она. -- Гарри не следовало ее  приводить. Я знаю, ее очень почитают, но  она
может довести до истерики. Я сама видела.
     -- Мои глаза сухи, -- ответил я. -- Вы пьете свое
     шампанское?
     -- Лучше не пить, мне кажется.
     -- Тогда, может быть, уступите его ходячему раненому?
     Она улыбнулась своей очаровательной улыбкой, и мы
     поменялись бокалами.
     -- На самом же деле я не поняла многое из того, что
     говорила Эрика.
     -- Она говорила о том, что умнее меня.
     --  Готова  спорить,  что падающих  с  коня в  обморок  она  не  сумеет
поддержать.
     Как сказал Тремьен, Мэкки была "милой молодой женщиной".
     Останки Анжелы  Брикел  были  найдены  в  Квиллер-сэджских  угодьях  на
западной окраине Чилтернса.
     Лесник  Квиллерсэджа договорился по телефону  с местной полицией о том,
что полицейская машина заедет  за ним домой  и  он покажет, по каким частным
дорогам угодий можно ближе всего  подъехать к останкам. Затем проводит через
лес пешком.
     В тот воскресный полдень  несколько дежурных полицейских с  содроганием
подумали о мокром холодном лесе.
     В  доме  Тремьена  неофициальная  вечеринка  благополучно продолжалась.
Фиона и  Мэкки  уселись на софу и, склонив друг  к дружке  серебро и  золото
своих волос,  что-то щебетали о будущем ребенке. Нолан обсуждал с Тре-мьеном
лошадей,  на которых,  как  он надеялся,  ему придется  соревноваться  после
возобновления  сезона  скачек.  Гарет  разносил  хрустящий  картофель  и  не
переставая  ел  его   сам,  а  Перкин   зачитывал   вслух  мои  рекомендации
относительно того, как, заблудившись, найти дорогу и выйти к людям.
     -- "На пересеченной местности  спускайтесь  с  возвышенностей  вниз, не
идите  вверх, -- читал  он.  --  Люди  живут  в долинах. Двигайтесь  вниз по
течению  рек.  Люди  селятся рядом с  водой". Не  могу представить,  что мне
когда-нибудь понадобятся эти советы. Я постараюсь не очутиться в джунглях.
     -- Этими  советами можно  воспользоваться и  в Озерном  крае*,  -- сухо
заметил я.
     -- Не люблю ходить пешком. Нудно.
     -- Джон, -- обратился ко мне  Гарри, --  Эрика хочет  знать,  почему вы
ничего не говорите в своих путеводителях о восхождении на горы?
     -- Никогда и близко к ним  не подходил, -- ответил я. -- Кроме того, по
вопросам альпинизма написаны десятки книг.
     Эрика, в глазах  которой все еще горел огонь победы,  поинтересовалась,
где   издавались  мои  книги.  Когда  я  назвал  издательство,  ее  брови  в
задумчивости  поползли   вверх  и  ей,   видимо,  пришлось   отказаться   от
пренебрежительного замечания.
     -- Хорошее издательство,  не  так  ли? -- спросил Гарри, скривив губы в
улыбке.
     -- Достойное, -- согласилась она.
     Фиона,  поднявшись  с  софы, начала  прощаться,  в  основном с  помощью
поцелуев. Гарет было сунулся  к  ней, но она  остановилась  рядом со мной  и
приложилась ко мне
     щечкой.
     -- Как долго вы здесь пробудете? -- спросила она.
     -- Еще три недели, -- ответил за  меня,  не задумавшись, Тремьен.  -- А
там посмотрим.
     --  Мы пригласим вас  на  ужин, -- пообещала  Фиона. -- Пойдем,  Нолан.
Готова, Эрика? Целую тебя, Мэкки. Береги себя.
     Вслед за ними, на седьмом небе от счастья, уплыли Мэкки и Перкин. Мы же
с Тремьеном принялись собирать бокалы и складывать их в моечную машину.
     -- Если никто не возражает против пирога из бутербродов  с мясом, то  я
могу приготовить, -- предложил Гарет.
     Примерно к тому  времени,  когда мы заканчивали пирог, два полицейских,
сопровождающих лесника, наконец добрались до жалкой кучки костей -- Немезида
начала  свой отсчет. Привяйав  веревку к деревьям, они оградили  это место и
связались  по   радио   с  участком  для  получения  дальнейших  инструкций.
Информация  медленно  поползла  наверх,  пока  наконец  не достигла старшего
инспектора  Дуна из полицейского участка долины Темзы,  который к моменту ее
получения мирно похрапывал после любимого йоркширского пудинга.
     Поскольку через час должно было стемнеть, он  решил заняться этим делом
с утра. Он также решил  взять  с собой патологоанатома и фотографа.  Он  был
уверен, что эти кости наверняка окажутся останками одного или одной из сотен
подростков, которыми в прошлом году  летом  кишела территория его участка, и
не  было  спасения от  их  ночных  гулянок.  На  нем  уже  висело три дела о
смертельных отравлениях наркотиками.
     В  доме  Тремьена  мы  с  Гаретом  поднялись  в мою ком-∙ нату.  Ему не
терпелось  посмотреть  мой  спасательный  набор,  который,  как  он  знал, я
захватил с собой.
     -- Это такой  же  набор, как и в вашей книге? -- спросил он, после того
как я достал черный водонепроницаемый подсумок, который можно было носить на
поясе.
     -- Нет, обычных птиц?
     -- Голубей? Черных дроздов? Человек съест  все, что  угодно, если будет
достаточно голоден.  Наши  далекие предки питались  всем,  что  только могли
достать. Это считалось нормой.
     Для  него  нормой  был  холодильник,  набитый  пиццей.  Он  не имел  ни
малейшего  представления,  что  значит  быть  один  на  один  с природой, и,
несмотря  на  весь его нынешний  интерес,  мне  показалось,  что  вряд ли он
когда-либо испытает и поймет это.
     Однажды я провел целый  месяц  на  острове без каких-либо  спасательных
наборов,  зная лишь  то, что у меня  есть запас воды и в конечном счете меня
заберут, но даже при наличии этих знаний  и  моем немалом опыте мне пришлось
очень туго, и именно тогда я открыл для себя истину: выживание -- это больше
психологический настрой, чем физическое состояние.
     Туристическое агентство  вняло моим  настоятельным советам и прекратило
выдавать путевки на подобного рода "экскурсии".
     --  А что, если посылать группами? -- спросили меня тогда  в агентстве.
-- Не в одиночку?
     --  Группе  потребуется больше еды,  --  отметил  я.  --  Будет  жуткая
напряженность. Вы спровоцируете убийство.
     --  Ну  хорошо,  --  возразили  мне, --  тогда  будем  выдавать  полное
снаряжение, достаточный запас продовольствия и средства радиосвязи.
     -- И не забудьте перед отправкой выбрать старшего.
     И даже с  этими  мерами предосторожности редкое путешествие  обходилось
без  происшествий,  и  в  конце  концов  агентство  окончательно  прекратило
организовывать "высадки на необитаемые острова".
     Гарет положил на место моток тонкой проволоки и спросил:
     --  Мне кажется, что эта проволока предназначена для всех  тех силков и
капканов, о которых вы пишете в книгах?
     -- Только для самых простейших.
     -- Некоторые ловушки очень подлые.
     -- Боюсь, что это так.
     -- Бежит по своим делам безобидный кролик и  не видит замаскированную в
пожухлой листве  тонкую  проволоку, и вдруг  -- бац!  -- он уже  запутался в
сетке или погребен под тяжелой веткой. Вы все это проделывали?
     -- Да, неоднократно.
     -- Мне больше нравится идея использовать лук и
     стрелы.
     --  Да, я  включил  рекомендации относительно  того, как  их  правильно
изготовить, потому что  ими пользовались наши  предки, но имей в  виду  -- в
движущуюся  цель   попасть  очень  непросто.  А  если  цель  маленькая,   то
практически невозможно. Это не то же самое, что лук  заводского изготовления
с металлическими стрелами для стрельбы по неподвижной круглой мишени, как на
соревнованиях. Поэтому я всегда предпочитал ловушки.
     -- А стрелой вам хоть что-нибудь приходилось поражать?
     Я улыбнулся:
     --  Однажды, когда я был маленьким, то сбил  яблоко в нашем  саду.  Мне
разрешали, есть только упавшие, а их в тот момент  не было ни одного. Мне не
повезло -- из окна это заметила мама.
     -- Ох уж эти мамы!
     -- Тремьен говорит, что ты иногда видишься со своей.
     -- Да, вижусь,  --  он  быстро взглянул на  меня,  затем  вновь опустил
глаза. -- А папа говорил вам, что моя мать не является матерью Перкина?
     -- Нет, -- медленно проговорил я. -- Мы как-то еще не
     дошли до этого.
     -- Мать  Перкина и Джейн давно умерла. Джейн -- это моя сестра, ну,  на
самом  деле  наполовину сестра.  Она вышла  замуж за тренера-француза, и они
живут  в  Шан-тильи,  в этом французском  Нью-Маркете*.  С Джейн  мне всегда
хорошо и весело. Летом я к ним езжу. На пару
     недель.
     -- Ты говоришь по-французски?
     Он усмехнулся:
     --  Так  себе.  Как  только  я  вживаюсь  в  этот  язык,  мне  уже пора
возвращаться домой. А вы?
     --  По-французски чуть-чуть. По-испански  лучше. Впрочем, сейчас я уже,
наверное, забыл и тот и другой.
     Он  кивнул  и  некоторое  время  возился  с  клейкой   лентой,  пытаясь
приспособить ее обратно к коробке. Я наблюдал за ним, и он наконец сказал:
     -- Моя мать -- довольно известная фигура на телевидении. Отец как раз и
имел в виду телевидение, когда говорил, что я вижу ее.
     -- Телевидение! Она актриса?
     --  Нет.  Она  повар  и   иногда  ведет  на  телевидении  эти   дневные
инструктивные постановки.
     --  Повар? --  я  не верил своим  ушам.  -- Но  твой отец  ни в грош не
ставит еду.
     --  Да,  он  так говорит, но  ведь  он с удовольствием  ест  то, что вы
готовите,  не  так  ли? Мне кажется,  она  изводила  его  своими кулинарными
изобретениями. Все эти изыски ему были явно не по душе. Я  не обращал на это
особого внимания,  хотя мне  эта еда  тоже не нравилась. Поэтому,  когда она
ушла от нас,  мы стали готовить  то,  что нам  нравится.    Вот так и живем.
Совсем недавно  я захотел приготовить  заварной крем;  мне показалось, что я
смогу это сделать, я попробовал,  но у меня подгорело  молоко, и вкус у него
был жуткий. Откуда я  мог знать, что молоко подгорит? Впрочем, что бы там ни
было, она вышла  замуж  за другого. Он мне не нравится. Я с ними не очень-то
общаюсь.
     Его голос  прозвучал так,  будто  он высказал все, что хотел, и  сейчас
готов вновь вернуться  к простым вещам, вроде проблем выживания. Он попросил
меня разрешить ему посмотреть содержимое набора номер два, черного подсумка.
     -- А тебе не надоело? -- спросил я.
     -- Я горю от нетерпения.
     Я  передал ему подсумок, разрешил расстегнуть три кармашка, застегнутых
на  молнии  и кнопки,  и  выложить вещи на кровать.  Несмотря на то  что сам
подсумок  был  водонепроницаемый,  каждый предмет в  нем  также  находился в
пластиковом, хорошо завязанном пакетике, предохраняющем от пыли и насекомых.
Гарет развязал несколько пакетов и нахмурился, рассматривая содержимое.
     --  Объясните,  пожалуйста,  что  это  такое,  --  попросил он. --  Ну,
положим, двадцать пластин со  спичками предназначены для разжигания костров,
а зачем эти шарики из хлопка и шерсти?
     -- Они хорошо горят. С их, помощью легко поджечь
     сухую листву.
     -- Понятно. Свеча, конечно, для освещения, так?
     -- А также для  разжигания костров. С помощью воска можно сделать массу
вещей.
     -- А это что? -- он указал на толстую катушку, на которую была намотана
тонкая желтая нить.
     -- Это  волокно из кевлара, род пластика. Прочное, как сталь.  Шестьсот
ярдов. Из него  можно вязать  сети, использовать в качестве лески при  ловле
рыбы, а если сделать петлю, то ее невозможно будет разорвать. Жаль, что я не
знал о существовании этого волокна, когда работал над своими книгами.
     -- А это? Флакончик с беловатой жидкостью и кисточкой?
     --  Это  из  "Дикой местности",  --  улыбнулся  я.  --  Люминисцирующее
вещество.
     Гарет смотрел на меня широко открытыми глазами.
     -- Допустим, тебе надо на  время покинуть свою стоянку  в  поисках пищи
или дров.  Обратно нужно  возвращаться?  Несомненно.  Следовательно, по мере
удаления от стоянки необходимо на стволах деревьев или  горных плитах делать
этим  веществом  пометки, причем  так, чтобы от следующей пометки можно было
видеть предыдущую, -- тогда обратную дорогу можно будет найти и в кромешной
     темноте.
     -- Стремно, -- заключил он.
     -- Вон тот небольшой продолговатый предмет  --  это  сильнейший магнит.
Вещь  полезная,  но  не очень  необходимая. ч Может  пригодиться,
чтобы вытащить из  реки потерявшийся рыболовный крючок. Магнит привязывается
к веревке и опускается в воду. Крючки -- это драгоценность.
     Гарет извлек маленький прозрачный пластмассовый
     цилиндрик, один из шести в моем наборе.
     -- Здесь много крючков,  -- заметил  он. -- А это  разве не кассета для
фотоаппарата? Я думал, что кассеты черные.
     -- Японские кассеты "Фудэи"  именно такие. А поскольку они прозрачные и
в  них все видно на просвет, я ими пользуюсь постоянно. Они почти ничего  не
весят.  Герметически  закрываются. Предохраняют от влаги,  пыли,  насекомых.
Исключительно  надежные.  В остальных кассетах  есть еще  наборы крючков,  а
также иголки с нитками, булавки, аспирин,  таблетки для обеззараживания воды
и другие необходимые мелочи.
     --  А это  что  такое выпуклое?  Ох,  да  это же  подзорная  труба!  --
рассмеялся он и взвесил ее в руке.
     -- Две унции, -- удовлетворил я его любопытство.  -- Но  с  увеличением
восемь на двадцать.
     Авторучка  с подсветкой  в  виде  фонарика  не вызвала у  него  особого
удивления, абсолютно равнодушно он отложил в сторону свисток, почтовый набор
с  блокнотом и рулончик  с  алюминиевой фольгой  ("Для приготовления  пищи в
углях", --  пояснил я). Неподдельное же изумление у него вызвала портативная
паяльная лампа, в голубом свирепом пламени которой свободно плавился припой.
     -- Стремно, -- опять сказал он. -- Высший класс!
     --   Незаменимая  вещь  для   разжигания  костров,  --   сказал  я,  --
естественно, пока не кончится бензин.
     -- Вы пишете в своих книгах,  что прежде всего следует  позаботиться об
огне. Я кивнул:
     --  Огонь улучшает самочувствие. Ощущаешь  себя не  так одиноко.  Кроме
того, всегда нужно кипятить  сырую воду  для питья, ну и  для еды,  конечно.
Костер -- это хороший сигнал'для спасателей, его видно издалека.
     -- И для тепла.
     -- Конечно.
     Последним предметом,  который Гарет  извлек - из подсумка, был пакет  с
парой кожаных перчаток. Глядя на перчатки, он пробормотал что-то об излишней
изнеженности.
     -- Перчатки играют двойную роль, -- объяснил я. -- Предохраняют руки от
порезов и царапин. Кроме того, в перчатках очень удобно рвать крапиву.
     -- Ненавижу рвать крапиву.
     -- Зря. Листья крапивы, если  их сварить, весьма и весьма  съедобны, но
главное  --  это  стебли. Невероятно  волокнистые. Их  молотят, и  когда они
становятся  достаточно мягкими,  то представляют собой  прекрасный связочный
материал:  мсреплять ветки для шалаша или  плести  корзины для  подвешивания
провианта  и  снаряжения,  дабы  предохранить все  это  от сырости  и  диких
животных.
     -- Вы столько всего знаете.
     -- Я путешествую с колыбели. Буквально.
     -- Гарет аккуратно сложил все обратно в той последовательности, в какой
распаковывал, и спросил:
     -- Сколько это все весит?
     -- Около двух фунтов. Меньше килограмма. Неожиданно он встрепенулся:
     -- У вас же нет компаса!
     -- Здесь нет, -- согласился я.
     Я подошел  к комоду  и достал  из верхнего  ящика  изящный, заполненный
жидкостью компас в прозрачном пластиковом футляре. По окружности  циферблата
были  нанесены дюймовые  и  сантиметровые  метки.  Я  показал  Га-рету,  как
привязывать его к карте, прокладывать курс, и сообщил, что всегда ношу его в
кармане рубашки.
     -- Но он же был в комоде, -- возразил Гарет.
     -- Мне казалось, что в Шеллертоне трудно заблудиться.
     -- Но вполне возможно в Даунсе.
     В  Даунсе я тоже вряд ли  бы заблудился, но говорить Гарету  об этом не
стал, а  пообещал  в  следующий  раз взять компас  с собой, чем  вызвал  его
одобрительный взгляд.
     Укладывая свои вещи обратно в  комод, я подумал о том,  сколь недолго я
прожил в  этой  комнате  с  несуразной обстановкой  и выцветшими  обоями.  Я
никогда не тяготился обществом,  но по  своей  давней привычке к одиночеству
мне показалось странным мое теперешнее  существование среди всех этих людей.
Возникли  какие-то  ассоциации с выходом  на сцену в самый  разгар действия.
Впрочем, через три недели я отыграю  свою роль и сойду со сцены, а спектакль
будет  продолжаться  уже  без  меня. Тем не менее я  был  увлечен и не желал
пропускать ни одного акта.
     -- Раньше это была комната Перкина, -- объяснил Гарет, будто уловив ход
мыслей.  --  Когда  дом разделили, он забрал отсюда  все  свои  вещи.  Здесь
творился какой-то
     ужас.
     Гарет пожал плечами и спросил:
     -- Хотите посмотреть мою комнату?
     -- Был бы рад.
     Он  кивнул  и  повел  меня.  Гарет  и  я   пользовались  одной  ванной,
расположенной   между   нашими  комнатами,  а   рядом   с  проходом  в  холл
располагались   апартаменты   Тре-мьена,  в  которых  он  обычно  исчезал  с
неизменным хлопком двери.
     Вся обстановка в комнате Гарета несла  на себе  отпечаток детства. Спал
он на кушетке с выдвижной доской, стены  были произвольно увешаны открытками
с  изображением  поп-звезд и  спортсменов.  Полки  были  завалены  призами и
наградами. Пол был украшен валяющейся одеждой.
     Я пробормотал  что-то  обнадеживающее, Гарет  же  окинул  свою  берлогу
пренебрежительным взглядом и заявил, что собирается все здесь поменять и что
отец согласен летом ему помочь.
     -- Отец  оборудовал эту комнату для меня после ухода матери, тогда  это
была комната -- высший класс, а сейчас я уже вырос из нее.
     -- В жизни всегда так, -- заметил я.
     -- Всегда?
     -- Похоже, что так.
     Он кивнул с таким видом, будто сделал для себя открытие  о неизбежности
перемен и не  всегда в худшую  сторону,  после чего мы в каком-то молчаливом
согласии вышли, прикрыв за собой дверь, и спустились в семейную комнату, где
застали спящего Тремьена.
     Гарет, увлекая меня за собой, моментально ретировался. Мы прошли  через
центральный  холл и  очутились  на  половине  Перкина И  Мэкки; Гарет быстро
постучал  в  дверь  их комнаты, которая через  некоторое время открылась. На
пороге стоял Перкин.
     --  Можно  зайти  на пять  минут? -- спросил  Гарет.  --  Отец заснул в
кресле. Ты же знаешь, что будет, если я его разбужу.
     Перкин  зевнул  и открыл  дверь  пошире;  в его  манерах я не  усмотрел
страстного желания  пускать нас, в  основном, видимо, из-за моей персоны. Он
провел нас  в  гостиную,  где  они  с  Мэкки, вне всякого  сомнения,  лениво
коротали время за чтением воскресных газет.
     Увидев меня,  Мэкки приподнялась было  с кресла, но тут же  села вновь,
показывая  этим,  что  я вроде бы  уже свой, а не гость и  могу  сам  о себе
побеспокоиться. Перкин сказал, что если Гарет желает, то в холодильнике есть
кока-кола. Гарет отказался.
     С каким-то легким  содроганием я вспомнил, что именно в этой комнате, в
гостиной Перкина и Мэкки, умерла Олимпия. Непроизвольно я огляделся, пытаясь
определить,  в  каком же конкретно месте это произошло,  где именно Мэкки  и
Генри  застали Нолана, склонившегося над девушкой в оранжевом  балахоне, без
нижнего белья, и Льюиса -- пьяного или нет, -- развалившегося в кресле.
     Никаких следов той страшной сцены в этой милой гостиной я, естественно,
не обнаружил,  в комнате царила атмосфера благополучия и ничто не напоминало
о  той  беде.  Процесс  закончился,   Нолан  остался  на  свободе,   Олимпия
превратилась в прах.
     -- Могу я показать Джону твою мастерскую? -- неуверенно попросил Гарет.
     -- Только ничего не трогай. Ничего.
     --  Чтоб я сдох.
     Как послушный  хвост  я поплелся за  Гаретом.  Мы  пересекли внутреннюю
прихожую, и он открыл дверь, за которой моему взору открылся совсем иной мир
-- мир, пронизанный ароматом необработанного дерева.
     Мастерская,   в  которой  Перкин  создавал   свои  будущие  антикварные
ценности, была внушительных  размеров, впрочем, как и все помещения  в  этом
громадном доме. Здесь  царила  неописуемая чистота,  чему я  был в некотором
роде  удивлен: на полированном бревенчатом  полу я не заметил ни стружки, ни
опилок, ни мельчайшего пятнышка.
     Когда я поделился этим открытием с Гаретом, он сказал, что  это  всегда
было  так.  Перкин, перед тем как  начать  работать очередным  инструментом,
всегда  кладет прежний на место. Резцы, кривоугольные струги и тому подобные
вещи.
     -- Чертовски педантичный, -- добавил Гарет. -- Хлопотун.
     К моему удивлению, рядом с одной из стен я заметил газовую плиту.
     -- Он подогревает на ней клей, -- сказал Гарет, заметив мой взгляд,  --
и разные другие вещества, льняное масло например.
     Гарет указал на противоположную стену:
     -- Там его токарный станок,  электропила и шлифовальная установка. Я не
часто видел его за работой.  Он не любит, когда  за ним  наблюдают, говорит,
что это мешает ему сосредоточиться.
     По  голосу Гарета я  понял, что он в это не  верит, однако сам подумал:
стой  кто-нибудь у меня над душой, я не написал  бы  и строчки  и вообще  не
сделал бы чего-нибудь путного.
     -- А что он мастерит в данный момент? -- поинтересовался я.
     -- Не знаю.
     Он  прошелся  по комнате,  разглядывая  листы  фанеры, уложенные  вдоль
стены, и  небольшие  аккуратные  квадратной формы  заготовки из экзотических
черных и золотистых пород орехового дерева.
     -- Из этих заготовок он вырезает ножки, -- объяснил Гарет.
     Он  остановился рядом с удлиненным цельным брусом, напоминающим колоду,
на которой мясники разделывают туши.
     -- Мне кажется, он начал что-то делать из этого бревна.
     Я подошел  посмотреть и  увидел  исполненный в  карандаше  эскиз  ларца
какой-то необычной,  загадочной  формы,  предназначающегося явно  для  того,
чтобы любоваться не им самим, а его содержимым.
     На  листе  с эскизом  лежали  два  бруска:  один,  как мне  показалось,
вишневого  дерева, а другой -- мореного дуба, впрочем, я больше привык иметь
дело с живыми деревьями, чем со срубленными.
     -- Он часто  соединяет различные  породы  дерева,  -- сказал  Гарет. --
Получается эдакий  слоеный пирог. Его поделки на  самом  деле выглядят очень
неплохо. Их постоянно покупают.
     -- Я этому не удивляюсь.
     -- Неужели? -- с явным удовольствием переспросил  он, будто боялся, что
работы его брата не  произведут на меня впечатления; мне же они нравились, и
даже очень.
     Когда мы собрались уходить, я спросил:
     -- Это в их гостиной умерла та несчастная девушка?
     -- Просто ужасно,  --  кивнул Гарет. --  Я ее  не видел. Перкин --  тот
видел.  Он вошел  сразу  после  Мэкки  и  Гарри,  когда  все  было  кончено.
Отвратительно...  когда  увезли труп,  нужно было отчищать  ковер.  Когда им
разрешили это сделать, они не смогли. Поэтому пришлось получать по страховке
новый ковер, и, даже  когда его постелили,  Перкин вел себя  так, будто и на
этом ковре есть пятна, -- взял и передвинул на это место диван.
     Я подумал, что, вероятно, сделал бы то же самое. Кому приятно ежедневно
ходить по смертному одру?
     У  Перкина и  Мэкки  мы пробыли  совсем  недолго  и вновь спустились  в
семейную  комнату.  К   этому   времени  Тремьен  благополучно  проснулся  и
позевывал, готовясь к вечернему обходу конюшен. Он предложил мне прогуляться
вместе с ним, я с удовольствием согласился.
     На ужин я приготовил  цветную капусту с сыром, и Тремьен съел это блюдо
глазом не моргнув.
     Ближе  к полуночи, веселый и довольный, он появился вновь после  ночной
проверки и, дыша на руки, сообщил:
     -- Явно потеплело. Снег тает, и началась капель. Слава богу.
     И действительно, за ночь мир  переменился  -- из белого  стал  зеленым.
Шеллертон зажил новой жизнью, жизнью спортивного азарта и скачек.
     В глухом лесу на растаявшей земле Анжела Врикел провела  свою последнюю
спокойную  ночь среди муравьев и других мелких существ, которые благословили
ее,  дочиста обглодав  ее кости. Ни запаха, ни страха.  Омытая  дождями, она
удалилась на вечный покой.


     В   понедельник  утром  Тремьен  доверил  мне  более  резвого  скакуна,
девятилетнего  жеребца по кличке Дрифтер. Мне также было разрешено проездить
его  хорошим тренировочным галопом, в ходе  которого я, к своему величайшему
счастью, не свалился. Ни Тремьен, ни Мэкки не сделали  каких-либо  замечаний
относительно моих способностей (или их  отсутствия),  их интересовала только
спортивная подготовка  лошади.  Я осознал, что они уверены во мне. Эта мысль
мне льстила, и я был вполне доволен.
     Когда мы вернулись из  обновленного зелено-коричневого Даунса, во дворе
я  заметил  незнакомый мне  автомобиль,  а  на кухне встретился с незнакомым
мужчиной, потягивающим кофе, причем незнакомцем он оказался только для меня,
все остальные его прекрасно знали.
     Он  был молод, невысок,  худощав,  угловат и лыс. Одет довольно броско.
Вскоре я убедился, что он такой же сквернослов, как и Нолан, но в отличие от
Нолана сквернослов веселый.
     -- Привет, Сэм, -- поприветствовал его Тремьен. -- Готов к работе?
     --  Разумеется.  А то у меня уже там начало ржаветь,  как  у  фригидной
девственницы.
     Интересно, лениво  подумал  я,  скольких  девственниц лично  он  сделал
фригидными, -- было в его облике нечто наталкивающее на эту мысль.
     -- Это Сэм Ягер, Наш жокей, -- представил его мне Тремьен.
     Он также отрекомендовал и меня, объяснил мое присутствие и сообщил, что
я тоже участвую в проездках.
     Сэм Ягер кивнул  мне, явно прикидывая в уме, представляю ли  я для него
опасность или  же  наоборот -- мое  присутствие  пойдет  ему  на  пользу. Он
недоверчиво  прошелся  взглядом  по моим бриджам  и задумался, явно  пытаясь
навскидку  определить мой вес. Его  переживания  показались  мне  совершенно
излишними,  ибо  мои шесть  футов роста уже начисто  отметали всякие  страхи
относительно того,  что я смогу каким-то образом составить ему конкуренцию в
скачках.
     Сам  он тоже был в бриджах  и в ярко-желтом спортивном свитере. Пестрый
анорак, родной брат куртки  Гаре-та, был переброшен через спинку кресла; Сэм
захватил  с собой и каску пронзительно бирюзового цвета с  большими красными
буквами спереди -- Ягер.  Он был начисто лишен скромности и застенчивости.
     Ди-Ди, зайдя  на  кухню  за  своим  кофе,  при  виде  его засияла,  как
стосвечовая лампочка.
     -- Доброе утро, любимец женщин, -- поздоровалась она.
     Любимец  женщин попытался  хлопнуть Ди-Ди по заду, когда  она проходила
мимо него, причем она никак на это не отреагировала.
     Ну и  ну, подумал  я, где-то внутри этой поглощенной в  себя  недотроги
явно сидит блудливая кошечка.
     Она  приготовила себе  кофе  и  села за  стол  рядом с  жокеем;  нельзя
сказать, что они флиртовали, но были явно на дружеской ноге.
     Я  поставил  в духовку  тосты, достал  сок, масло,  мармелад.  Сэм Ягер
наблюдал за мной, комично приподняв брови.
     -- Разве Тремьен не говорил, что вы писатель? -- наконец спросил он.
     -- Большую часть времени. Хотите тостов?
     -- Один тост. Слегка подрумяненный. Вы не похожи на долбаного писателя.
     -- Многие люди не похожи.
     -- Не похожи на кого?
     -- На тех, кто они есть. Будь они долбаные или нет.
     
     --  На  того,  кто  в прошлом  году  участвовал  в восьмидесяти  девяти
заездах, выиграл скачки Гранд нзпгал и стоит третьим в списке лучших жокеев.
     -- Вы ясновидящий? -- удивился он.
     -- В самое ближайшее время  я задам вам несколько вопросов относительно
того, как вы оцениваете своего босса в качестве тренера.
     --  И  будет  лучше,  если твои оценки окажутся  положительными,  --  с
наигранной строгостью вмешался в разговор Тремьен.
     -- Окажутся чертовски положительными, разве нет?
     -- Конечно, если в тебе  есть хоть доля здравого  смысла, -- согласился
Тремьен, кивая головой.
     Я вытащил  из духовки тосты и  заложил в держатель новую порцию. В ходе
всего завтрака Сэм был явным лидером. Его присутствие ощущалось физически, и
у  меня промелькнула мысль:  как он уживается  с Ноланом?  Ведь  это же  две
стороны одной медали.
     Я  задал  этот  вопрос  Ди-Ди,  после  того  как  Тремьен  и  Сэм  ушли
контролировать тренировку второй смены; спросил я ее об этом в конторе, куда
зашел, чтобы проверить по старым формулярам кое-какие факты.
     -- Уживаются? -- с иронией в  голосе переспросила Ди-Ди. -- Нет, они не
могут ладить друг с другом.
     Она  замолчала,  раздумывая,  стоит  ли продолжать,  пожала  плечами  и
добавила:
     -- Сзм недолюбливает Нолана за то, что в его распоряжении слишком много
лошадей  из  наших конюшен. Нолан  выступает практически  на  всех скакунах,
принадлежащих Фионе. С  этим  бы  Сэм еще  смирился,  но Тремьен  заявляет к
скачкам любителей  большее количество  лошадей,  чем  остальные тренеры. Это
приносит  ему, естественно,  большее количество  побед. Владельцам,  которые
делают  крупные  ставки,  это  нравится.  Ведь Нолан,  как  бы мы к нему  ни
относились,   прекрасный    наездник.    Он    возглавляет   список   лучших
жокеев-любителей уже много'лет подряд.
     -- Почему он не хочет перейти в профессионалы?
     --  Сама  мысль об этом нагоняет на Сэма  страх, --  спокойно  ответила
Ди-Ди. -- Но я не думаю, что это когда-либо произойдет. Сейчас же это совсем
маловероятно из-за обвинения.  Нолану нравится его  статус любителя. На Сэма
он смотрит свысока -- как белый воротничок на голубой. Именно поэтому...
     Она  осеклась на  полуслове,  как  будто  на  пути от  головы  до языка
поставили преграду. Я  сразу  же  заинтересовался,  но постарался не  подать
виду:
     -- Поэтому что?
     -- Нечестно выбалтывать чужие секреты.
     -- Продолжайте, пожалуйста, -- попросил я,  но без особого нажима. -- Я
буду нем как рыба и не проболтаюсь.
     -- Это не поможет вам в ваших писательских трудах.
     -- Но эТо  поможет мне понять всю  здешнюю  систему  работы  и отгадать
секрет успеха без учета таланта Тре-мьена. Предположим,  частично  его можно
объяснить соперничеством двух жокеев, не желающих уступать друг другу пальму
первенства.
     -- А  у вас изворотливый ум, -- взглянула она на меня. -- Никогда бы не
подумала.
     Ди-Ди размышляла, мне же ничего не оставалось, как ждать ответа.
     -- Дело  не только в скачках, -- наконец  произнесла  Ди-Ди. --  Дело в
женщинах.
     -- Женщинах?
     --  На этом поприще они тоже соперничают. В тот вечер, когда Нолан... я
имею в виду вечер, когда Олимпия умерла...
     Я  заметил, что все они говорят  "когда Олимпия умерла" и никто еще  до
сих пор  не сказал "когда Нолан убил Олимпию", впрочем, Ди-Ди была  близка к
этому.
     -- Сэм положил глаз на  Олимпию, --  каким-то отрешенным тоном  сказала
Ди-Ди.  -- Нолан привел  ее на  вечеринку, и, естественно,  Сэм начал к  ней
клеиться.
     В  ее спокойном голосе я уловил  какие-то нотки снисхождения к  Сэму  и
явного  осуждения  Нолана,  несмотря на то что  именно последний  оказался в
проигрыше.
     -- А Сэм... э-э... знал Олимпию?
     -- До того вечера  -- нет. Никто ее не знал. Нолан  придерживал  ее для
себя. Когда же  он ее привел и она бросила первый  взгляд  на Сэма, то сразу
начала хихикать.  Я там была  и  сама это видела. На  женщин Сэм  производит
такой эффект, -- Ди-Ди  подняла брови. -- Не удивляйтесь. Я тоже  подвержена
его влиянию. Ничего не могу с собой поделать. Он веселый.
     -- Это заметно, -- согласился я.
     --  Заметно?  Немудрено.  Как только Нолан отошел, чтобы приготовить ей
коктейль, она  сразу же кинулась на шею Сэму. А  когда тот  вернулся,  их  с
Сэмом уже не было.  Я же говорила  вам,  в  какую оранжевую дрянь  она  была
одета... в  самый раз для визита по письменному приглашению.  Нолан, видимо,
решил,  что   они  уединились  в  конюшнях,   быстренько  рванул   туда,  но
безрезультатно.   --  Она   снова  замолчала,   обуреваемая   сомнениями   в
необходимости всех этих откровений, но, по всей видимости, закончить ей было
труднее, чем  начать.  --  Нолан, изрыгая  проклятия, в бешенстве вернулся в
гостиную  и сказал мне,  что  он задушит эту... э-э...  суку.  В принципе он
обвинял  ее,   а  не Сэма  в том,  что  остался в дураках.  Он, Нолан, белый
воротничок -- ив  дураках! Поскольку он  не хотел,  чтобы эта  история стала
достоянием  остальной публики,  то  быстренько  заткнулся,  хотя и  кипел от
гнева. Ну вот и приехали -- все произошло именно так.
     -- Именно  так, -- медленно повторил  я. -- Flo в суде об этом никто не
рассказал.
     -- Естественно, нет. Я имею в  виду,  что об этом мало кто знал, и  это
давало Нолану мотив.
     --  Да, давало.
     -- Но это  не  означает, что он собирался ее убить. Это всем  известно.
Если бы он набросился на Сэма и убил его, было бы совсем другое дело.
     -- А  это  не вы заявили в суде, что слышали слова Нолана о том, что он
удушит эту суку?
     --  Нет, естественно, не  я. Прежде чем  он  подошел ко мне, его  слова
успели  услышать другие, но они не знали,  почему он  их говорит. В то время
это не имело значения. Естественно, никто меня с тех пор не спросил, знаю ли
я причину этого высказывания, вот так все и покрыто мраком неизвестности.
     -- Но  обвиняющая сторона должна  была спросить  Нолана  о мотиве  этих
слов?
     -- Да, конечно, но он ответил, что взбесился из-за того, что не мог  ее
найти, и ничего более. Просто экстравагантная фигура речи, и никакой угрозы.
     -- Сэм  тоже не  ответил на  вопрос почему.   Видимо, из-за  того,  что
откровенный ответ не лучшим  образом отразился  бы  на его и без того шаткой
репутации.
     -- Именно.  Но  в  любом  случае  он не  допускал,  что  Нолан  всерьез
намеревался убить ее. Он сам  сказал мне об этом. Он также поведал  мне, что
они с Ноланом не в первый раз спят с одними и теми  же  девушками, что Нолан
иногда уводил девушку у него из-под носа, что делалось это все забавы ради и
об убийстве не могло быть и речи.
     -- Сэм чаще выходил победителем, -- предположил я.
     -- Возможно, -- пожала плечами Ди-Ди. -- У меня уйма работы.
     -- Часть ее вы уже сделали. И моей тоже.
     -- Надеюсь, это не попадет в книгу? -- ужаснулась она.
     -- Обещаю, что нет, -- заверил я.
     Я ретировался в свою комнату и, поскольку жизненный путь Тремьена начал
обретать какие-то осязаемые  формы, стал прикидывать построение своей  книги
-- разбивку на главы и заголовки.
     До сих пор я не написал еще ни строчки, и меня приводила в ужас лежащая
передо  мной пачка бумаги.  Мне приходилось слышать о  писателях, которые не
могут оторваться от  пишущей  машинки, как от своей любовницы. У меня бывали
дни, когда я прокручивал  в голове свои  мысли, но так и не  брался за перо,
ибо чувствовал, что не смогу отразить их на бумаге.
     Мне самому не верилось,  что я  выбрал  такое неблагодарное занятие, --
лучше бы себе сидел и глазел в одиночестве на звезды.
     Я вспомнил расхожий постулат о том, что следует делать то, к чему лежит
душа,  и решил отложить все дела до завтра. Если все будет в порядке, я решу
свои проблемы без особых усилий.
     В глухом лесу старший инспектор Дун угрюмо  смотрел на груду  костей, а
патологоанатом  докладывал  ему  о том,  что  эти  останки  принадлежат явно
молодой девушке и что они лежат здесь почти  год. Пока фотограф щелкал своим
аппаратом,   лесник   отметил   на   крупномасштабной   карте   это   место.
Патологоанатом сказал, что без детального исследования невозможно определить
причину смерти и даже этот анализ может не дать определенного результата.
     С определенным почтением к праху погибшей эксперт уложил череп и  кости
в ящик, по  форме  напоминающий гроб, отнес в  машину и  увез эти останки  в
морг.
     Старший  инспектор  Дун,  видя,  что  искать следы  автомобильных  шин,
отпечатки пальцев  или окурки бесполезно,  оставил с собой  двух констеблей,
поручив  им порыться  в траве  в  поисках  возможно  сохранившихся  обрывков
одежды,  обуви  и тому  подобных,  не успевших  сгнить вещей;  именно  таким
образом  под  слоем  опавших  листьев  были найдены  мокрые грязные  джинсы,
бюстгальтер  маленького  размера, трусы  и блузка  с  выцветшей  надписью на
груди.
     Старший инспектор Дун  наблюдал, как  констебли упаковывают  эти жалкие
остатки одежды  в пластиковый пакет,  и думал о том,  что  ни  один  из этих
предметов  не был найден на месте, где  лежали кости, и даже  поблизости  от
них.
     Девушка, заключил он, в момент смерти была раздета догола.
     Он глубоко вздохнул.  Он терпеть не мог таких дел. У него у самого были
дочери.
     Со второй  смены Тремьен вернулся в хорошем расположении духа, он  даже
что-то  насвистывал  сквозь зубы.  Он прямиком  отправился в контору,  выдал
Ди-Ди  свежую порцию  инструкций  и  сделал  несколько  коротких  телефонных
звонков.  Потом он зашел в столовую, сообщил мне о  положении дел и попросил
оказать ему пару услуг, причем выразил уверенность (очень вежливо), что я не
смогу ему отказать.
     Покореженный  джип  отправили на свалку.  За  заменой,  подержанным, но
вполне пригодным  "лендровером",  нужно было ехать в Ньюбери. Тремьен хотел,
чтобы  я поехал туда вместе с ним на  "вольво", а затем пригнал новую машину
обратно в Шеллертон.
     -- Вез всяких разговоров, -- согласился я.
     Индустрия скачек вновь набирала темп, уже в среду открывался ипподром в
Виндзоре.  Тремьен заявил к скачкам четырех своих лошадей и  желал, чтобы  я
отправился туда вместе с ним и полюбовался на результаты его работы.
     -- С удовольствием -- ответил я.
     Еще он сказал, что собирается вечером пойти к друзьям поиграть в покер,
и спросил, не смогу ли я приглядеть за Гаретом.
     -- Разумеется, -- сказал я.
     -- Он вполне взрослый и может сам о себе позаботиться, но... вот...
     -- В компании веселее. Всегда лучше, когда кто-то рядом.
     Он кивнул.
     -- Всегда к вашим услугам, -- заверил я его.
     --  Ди-Ди считает, что мы  злоупотребляем вашей  любезностью, --  прямо
заявил он. -- Это так?
     -- Нет, -- удивился я. -- Мне нравится то, что я делаю.
     -- Кухарка, нянька, бесплатный шофер, бесплатный конюх?
     -- Вполне подходит.
     -- Вы имеете право отказаться, -- неуверенно промычал он.
     --  Как только мне надоест, я сразу  же  извещу вас.  Что до настоящего
момента, то мой статус меня вполне  устраивает, мне  приятно  быть полезным.
О'кей?
     Тремьен кивнул.
     -- К тому же это помогает мне лучше узнать вас. Для нашей книги.
     Впервые  за все время нашего знакомства я заметил  на  его  лице слабую
тень беспокойства  -- он,  видимо,  не  хотел  выставлять всего себя напоказ
толпе, хотя я и не  собирался раскрывать каких-либо  секретов  без его на та
соизволения.  Меня пригласили не  для того,  чтобы я все кругом вынюхивал, а
затем  забавлял  публику  жареными фактами; от меня требовался  всесторонний
портрет  человека, подтверждающий  неукротимую жажду жизни. Можно,  конечно,
упомянуть  об  одной  или   двух  бородавках,  но  нельзя  выпячивать  самые
незначительные огрехи.
     День катился  по намеченному курсу;  кроме того,  по  дороге в  Ньюбери
Тремьен пронесся  галопом  по своим постъюношеским годам и  поведал о  своем
знакомстве  с тотализатором  (естественно, с подачи  отца).  Он поведал, что
отец советовал ему  делать  максимальные  ставки, поскольку в ином случае не
почувствуешь ни радости победы, ни горечи поражения.
     -- Отец  был, естественно,  прав,  -- говорил Тремьен.  --  Но я  более
осмотрителен. Я играю в покер,  беспокоюсь о своих  лошадках, делаю скромные
ставки, немного выигрываю,  немного  проигрываю  --  мой пульс  от этого  не
скачет.  Я знаю некоторых владельцев,  которые во время. забегов  бледнеют и
трясутся. Их вот-вот хватит кондрашка от неуверенности, выиграют они крупную
сумму или все проиграют. Мой  папаша был  из этой породы, я же  подобного не
понимаю.
     -- Вся ваша жизнь -- тоже азартная  игра,  -- сказал  я. На  секунду он
застыл в недоумении.
     --  Вы  подразумеваете мою  тренерскую работу?  Здесь  вы правы.  Когда
победил  мой  Заводной  Волчок,  я  дрожал  от восторга,  но  ведь и  горечи
поражений я тоже испытал немало. Так что можно сказать, что я в большей мере
делаю ставку на свой душевный покой, чем на денежный выигрыш.
     Я записал этот пассаж. Тремьен, автоматически крутя  баранку, покосился
на мой блокнот, и я подумал: "Он явно доволен, что  эта цитата может попасть
в книгу".
     Мне  это показалось логичным  -- пусть сам герой  напрямую  беседует  с
читателем, я же буду ему лишь немного помогать.
     Вечером, когда Тремьен ушел играть в покер, Гарет попросил меня научить
его готовить.
     Эта просьба поставила меня в тупик.
     -- В этом нет ничего сложного.
     -- А как вы сами научились готовить?
     -- Не знаю. Возможно,  наблюдая за своей матерью. -- Я  взглянул на его
лицо и осекся. -- Извини, я совсем забыл.
     -- Мне было нелегко с моей матерью. Она всегда говорила, что  я путаюсь
у нее под ногами.
     Моя  же  мать  всегда  разрешала мне, насколько я помнил, вылизывать из
миски остатки  сладкой  массы,  приготовленной для кекса. И  еще  она любила
поболтать со мной, пока возилась на кухне.
     -- Ну, так что же ты хотел приготовить?
     Мы  проследовали на кухню,  и Гарет  настоятельно попросил меня  испечь
картофельный  пирог с  мясом, причем настоящий,  а не  тот, что продается  в
магазине и воняет коробкой и которым невозможно накормить даже пигмея.
     -- Будем делать  пирог,  согласен.  Но прежде найди  того  пастуха*, --
усмехнулся я.
     Моя шутка  вызвала и у него улыбку,  он внимательно начал наблюдать  за
тем, как я рублю мясо, режу лук, развожу сухую подливку и готовлю приправу.
     -- Порошковая подливка сокращает время готовки, -- объяснил  я. -- Твоя
мать пришла  бы  в  ужас, но,  кроме того, она размягчает мясо и придает ему
особый вкус.
     Я растворил в воде часть порошка, вылил раствор в мясо, добавил кусочки
нарезанной луковицы и сдобрил все это сушеной зеленью. Затем накрыл кастрюлю
крышкой и поставил на слабый огонь.
     --  А теперь мы должны решить, -- предложил  я, -- брать ли  картошку в
клубнях  или измельченные  гранулы. Свежий картофель не пойдет?  Нет?  Тогда
гранулированный.
     Он кивнул.
     -- Будем готовить в соответствии с инструкциями на пакете.
     -- Давай вскипятим восемь унций воды и четыре унции молока, -- прочитал
я. Гарет поднял на меня глаза.
     --  Вы говорили, что воду следует кипятить. А в чем это лучше делать? Я
улыбнулся.
     -- Лучше  всего для  этого дела  подойдет жестянка из-под кока-колы. Их
везде навалом, все привыкли бросать их  где попало; стоит промыть  их водой,
смыть всех пауков -- ив них можно готовить. Эти жестянки всегда чистые.
     -- Шикарно, --  оценил  он  мой совет. -- Но  для  нашей  картошки  нам
потребуются  масло  и  соль... А  не могли бы вы записать то, что  купили на
прошлой неделе, чтобы я имел возможность все это снова купить?
     -- Безусловно.
     -- Мне бы хотелось, чтобы вы  не уезжали. В его голосе  я услышал страх
одиночества.
     -- Я  еще  пробуду здесь три недели, -- обнадежил  его  я. -- А тебе не
хотелось бы совершить со мной в следующее воскресенье, если выдастся хороший
день, небольшую прогулку по близлежащим полям и лесам?
     Он просиял. Мое предложение ему явно пришлось по вкусу.
     -- Можно, я захвачу с собой Кокоса?
     -- Естественно.
     -- Исключительно стремно!
     С этими словами  он радостно высыпал сушеный картофель  в кипящую воду,
после чего мы все это варево  положили на противень с уже поджаренным мясом,
затем поставили блюдо в гриль, чтобы подрумянить верх.
     Этот наш кулинарный изыск удовлетворил нас обоих.
     -- А в наш пох^д мы захватим спасательный набор? -- спросил он.
     -- Конечно.
     -- И костер разожжем?
     -- Если только на вашей земле, при условии, что твой отец разрешит нам.
Ведь у нас в Англии не разрешается разжигать  костры где  заблагорассудится.
Во  всяком  случае, без крайней на то необходимости. В  любом  случае всегда
следует получить согласие владельца частной собственности.
     -- Отец разрешит нам.
     -- Я тоже так думаю.
     -- Я сгораю от нетерпения.
     Во  вторник утром патологоанатом  положил  свой  отчет на стол старшего
инспектора Дуна.
     -- Кости принадлежат взрослой молодой женщине примерно четырех или пяти
футов ростом. Возраст -- около двадцати  лет, плюс-минус два года. На черепе
остатки волос, по  которым  невозможно определить  их  истинную прижизненную
длину.
     -- Когда примерно она умерла? -- спросил Дун.
     -- Полагаю, прошлым летом.
     -- А каковы причины смерти? Наркотики? Солнечный Удар?
     -- Если это наркотики,  то нужно будет  брать остатки волос  на анализ,
чтобы понять, с чем мы имеем дело. Но травка здесь явно не замешана, как мне
кажется. Дело в другом.
     -- А в чем же может быть дело? -- вздохнул Дун.
     -- У нее раздроблена челюстная кость, -- ответил врач.
     -- . Это точно?
     -- Абсолютно. Ее задушили.
     Жизнь в усадьбе Тремьена шла своим чередом: утренняя проездка, завтрак,
вырезки из газет, обед, ужин, обработка материала, небольшая выпивка.
     Утром  следующего дня я застал в конторе  плачущую Ди-Ди и предложил ей
платок.
     -- Не обращайте внимания, -- сказала она, всхлипывая.
     -- Могу я предложить свою жилетку?
     -- Не пойму, почему я с вами так откровенна?
     -- Слушаю вас.
     Она промокнула слезы и бросила на меня быстрый извиняющийся взгляд.
     -- Видимо, оттого  что я старше вас. Мне ведь уже тридцать шесть. -- По
тому, с каким отчаянием это  было  сказано,  я понял, что она явно тяготится
своим возрастом, будто сама цифра 36 вызывает у нее ужас.
     -- Тремьен сказал мне, что вы испытали  разочарование на личном фронте?
-- неуверенно спросил я. -- Но он этого никак не уточнил.
     -- Разочарование?!  Ого?  Я  любила  эту скотину.  Я даже  гладила  ему
рубашки. Мы много лет были любовниками, а он постоянно относился ко мне, как
к  игрушке,  которую  в  любой момент  можно  выбросить.  И вот сейчас Мэкки
готовится  стать  матерью.  Ее  глаза вновь  наполнились  слезами, в которых
нельзя было не прочитать тоску по  давно желаемому материнству. Такую боль в
лице мне приходилось видеть только у женщин, похоронивших любимого человека.
     -- А вы знаете, в чем  тут дело?  -- загадочно спросила  Ди-Ди. -- Этот
подонок  не соглашался на  ребенка до нашего замужества.  Только  после.   А
жениться на  мне он вовсе не  собирался. Теперь я это прекрасно знаю,  но  я
надеялась ради него... и теряла время... три года. 
     Она сглотнула, подавляя очередной спазм плача.
     -- Скажу вам откровенно, сейчас я готова иметь дело с любым мужчиной. В
свадебном кольце я больше не нуждаюсь. Мне нужен только ребенок. 
     Ее  голос вновь захлебнулся  в протяжном плаче,  в  нем слышались нотки
похоронного  вытья.  В таком  отчаянном настроении она  могла  принять любое
неразумное решение, которое  в  конечном счете могло  бы привести  ее либо к
безумию, либо к  бесплодию. Но в данный момент эти возможные  последствия ее
явно не волновали.
     Она промокнула  глаза, вытерла  нос и  как-то встряхнулась, будто  беря
себя в руки, пытаясь сдержать обуревающие ее эмоции. Когда я вновь  взглянул
на  нее,  она снова  безучастно  печатала  на машинке, делая вид, что нашего
разговора вовсе и не было.
     Во вторник  днем  старший  инспектор  Дун  приказал  своим  полицейским
прочесать  всю  округу,  где   были  найдены  кости.  Основное  внимание  он
акцентировал на необходимости найти туфли.
     Также им были даны указания, относящиеся к иным найденным  вещественным
доказательствам. В их  распоряжении  были миноискатели, реагирующие на любое
присутствие  металла. Они  должны  были  осмотреть каждый  упавший  листок и
пометить на карте всякую безделицу, которая могла бы иметь отношение к этому
делу и тем самым помочь следствию.
     В среду, вернувшись с  очередной утренней проездки, мы вновь застали на
кухне Сэма Ягера.
     На этот раз он приехал  не на собственном  автомобиле, а  на заказанном
грузовике, чтобы забрать у Перкина пару  штабелей тиковой древесины, которую
тот обещал отдать ему по дешевке.
     --  У  Сэма есть  суденышко, -- сухо  сообщил мне  Тре-мьен.  -- Старая
разбитая посудина, которую он медленно превращает в шикарный гарем.
     Сэм одобряюще усмехнулся и не стал этого отрицать.
     --  Каждому  жокею волей-неволей приходится заботиться о своем долбаном
будущем, -- сообщил он мне. -- Я покупаю старинные лодочки и переделываю  их
так, что они выглядят  как  новенькие.  Последнюю из них я продал  какому-то
гребаному газетному  магнату. Эти на деньги не скупятся, особенно если товар
хороший. Никаких искусственных заменителей они не терпят.
     Вот и новая неожиданность, подумал я.
     -- А  где вы держите свою плавучую резиденцию? -- спросил я, поджаривая
хлебец.
     -- Мэйденхед. На Темзе. У меня там недалеко стоянка, которая мне весьма
дешево досталась. Эти лодочки внешне весьма непрезентабельны, но в этом есть
свой  смак. Никакой долбаный воришка не подумает, что  там  могут находиться
какие-либо ценные вещи. Поэтому нет нужды держать сторожевого пса.
     --  Так вот почему ты решил  захватить  эту древесину именно  сейчас --
ведь твой плавучий дом лежит по пути к ипподрому, -- догадался Тремьен.
     -- Не могу понять,  откуда у  него такая интуиция? -- изображая на лице
лукавое удивление, спросил меня Сэм.
     -- Ну хватит об этом, -- буркнул Тремьен, явно проводя линию между тем,
что Сэм может себе позволить сказать, а от чего ему лучше воздержаться.
     Они начали обсуждать лошадей,  на которых Сэму предстояло участвовать в
скачках в Виндзоре на следующий день.
     -- Творожный Пудинг, хоть не так уж и молод, но вполне резв: его нельзя
списывать со  счетов, -- уверял  Тремьен. --  Великолепную же  еще рано  так
гонять, лошадь может взбрыкнуть и не  выдержать.  Она  еще слишком неопытна,
старайся чувствовать ее настроение.
     --  Согласен, -- осмыслив сказанное,  согласился  Сэм. -- А как  насчет
Бессребреника? Можно попытаться сразу вырваться в лидеры гонки.
     -- Твои соображения?
     --  Ему по душе  возглавлять  бег. Иначе бы его опережали  более резвые
лошади.
     -- Тогда держись в лидерах.
     -- Так и сделаю.
     --  Нолан в забегах  любителей будет  скакать на  Ирландце,  -- сообщил
Тремьен. -- Естественно, пока жокей-клуб не положит этому конец.
     Сэм,  хотя  и нахмурился,  но  никак  не  выказал  своей злобы. Тремьен
сказал, что  Сэму  завтра предстоит  участвовать  в  скачках на  ипподроме в
Тустере, и добавил, что в пятницу забегов не будет.
     -- В  субботу же я намереваюсь отправить  фургоном четверых или пятерых
своих скакунов в Чепстоу. Ты  тоже поедешь туда. Вместе  со мной. К счастью,
Нолан сейчас в Сандауне на  лошади  Фионы участвует  в Охотничьих скачках на
приз  Уилфрида Джонстона. Мэкки тоже, может быть, приедет в Сандаун, и мы ее
там увидим.
     Вез всякого следа недавних  слез за своим традиционным кофе зашла Ди-Ди
и,  как прежде,  села  рядом  с  Сэмом. Тот,  будучи  явно  профессиональным
соблазнителем,  никак не хотел встревать в  сложившиеся  устои своего босса.
Ди-Ди, даже затащив  Сэма в  постель,  вряд  ли  сумела бы сделать его отцом
своего  ребенка. Здесь  у Ди-Ди не было никаких шансов. Ей  явно не везло  с
решением своих личных проблем.
     Тремьен дал ей очередные  указания  о подготовке фургонов для субботней
перевозки  лошадей;  мне  показалось,  что   Ди-Ди  это  давно  известно,  и
напоминаний не требовалось.
     -- Не забудь также позвонить и сделать заявки на наших лошадей, которые
будут участвовать  в  скачках  в Фолкстоне  и  Вулверхэмптоне.  Заявлять  ли
лошадей  на скачки в Ныобери,  я решу этим  утром, перед  тем как  уехать  в
Виндзор.
     Ди-Ди кивнула.
     --  Распорядись, чтобы упаковали наши  жокейские костюмы для  скачек  в
Виндзоре. Ди-Ди кивнула.
     -- Позвони  шорнику, чтобы он проверил нашу тренировочную упряжь. Ди-Ди
кивнула.
     -- Ну вот вроде и все.
     Он повернулся в мою сторону:
     -- Мы отправляемся в Виндзор в двенадцать тридцать.
     -- Хорошо, -- ответил я.
     Тремьен  вновь  поехал  в  Дауне наблюдать  за  проездкой второй смены,
заодно намереваясь  опробовать новый "лендровер". Сэм Ягер пошел к  Перкину,
чтобы  забрать и загрузить свое тиковое  дерево.  Ди-Ди  взяла  свой кофе  и
удалилась  в  контору;  я  же принялся  сортировать  вырезки  по степени  их
значимости, откладывая в сторону самые важные.
     Примерно в это  же  время  старший  инспектор  Дун  зашел в  комнату  с
табличкой "Расследование происшествий" и выложил  на стол  фрагменты костей,
которые его люди принесли из леса.
     В  этой  комнате  также висели  высушенные  на  радиаторе  центрального
отопления остатки  одежды. Были  здесь и некогда белые,  а теперь потерявшие
форму,  изношенные  мокрые кроссовки. Сбоку  от них валялись  четыре  пустые
банки из-под  кока-колы, проржавевшая игрушечная пожарная машина,  сломанные
солнцезащитные очки, сморщенный кожаный ремень с разболтавшимися застежками,
бутылка  из-под  джина,  еще  почти  новая  пластмассовая  расческа,  старый
резиновый  мяч,  перьевая ручка  с  позолоченным пером,  футлярчик с розовой
губной  помадой,  шоколадные обертки,  дырявая  садовая лопата и разорванный
собачий ошейник.
     Старший  инспектор Дун прошелся по комнате, со всех сторон рассматривая
эти "трофеи". Его лицо выражало напряженную работу мысли.
     -- Расскажи мне, девочка, -- сказал он, -- поведай мне, кто же ты.
     Но  вещи  молчали, не  давали  ответа.  Он  позвал своих  констеблей  и
приказал им расширить сектор поисков.
     Сам же он решил,  так же как и вчера,  просмотреть  списки пропавших --
может, это наведет наконец на какую-нибудь мысль. Он знал, что^эта  девушка,
возможно, приехала сюда издалека,  хотя  и допускал, с не  меньшей  степенью
вероятности,  что  она  могла  оказаться  и  местной  жительницей.  Жертвами
частенько становились  местные. Поэтому он решил  начать именно  со  списков
пропавших в  данной  местности.  В  списках значились двенадцать подростков,
которые  постоянно убегали из  дому,  --  любой  из  них мог  стать жертвой;
четверо находящихся под  надзором, но не явившихся  на проверку парней;  две
пропавшие проститутки и шестеро исчезнувших по неизвестным причинам.
     Одной из этих шести исчезнувших была Анжела Ври-кел.  Возможная причина
исчезновения: сбежала, боясь ответственности за то, что дала скаковой лошади
стимулятор.  Эта  фамилия не привлекла  внимания  старшего  инспектора.  Его
больше  заинтересовала  пропавшая  дочь  известного  политического  деятеля.
Возможная  причина исчезновения:  связалась  с  плохой компанией, отличается
непредсказуемостью поведения. Дун  подумал:  окажись пропавшая ею,  это явно
не повредило бы его карьере.


     Тремьен  сказал  мне,  что единственным местом,  куда он меня  не может
взять  с собой на виндзорском ипподроме, является  святая святых --  комната
для взвешивания. В остальное же время, добавил  он, я не должен отходить  от
него ни  на шаг.  Еще он выразился в том плане, чтобы я приклеился  к нему и
ему не приходилось бы оглядываться на каждом шагу. В соответствии с этим его
указанием  я вился за  ним,  как собачий хвост. Когда  он останавливался  на
минутку,  чтобы  поговорить  с  кем-либо, то  представлял меня своим  другом
Джоном   Кендалом,   а  не  каким-нибудь  Босуэллом*.  Он   предоставил  мне
возможность самому разбираться с той  грудой информации, которая сыпалась на
меня со всех сторон,  и редко давал какие-либо объяснения, ибо  при всей его
занятости подобные объяснения легли бы на его плечи тяжким  бременем. Жребий
выпал так, что все его четыре лошади должны были выступать в забегах подряд,
одна за другой.
     По приезде в Виндзор мы быстро перехватили по бутерброду, пропустили по
стаканчику, а затем началась непрерывная суета: в весовую -- забрать седло с
костюмами, проложенными  свинцовыми пластинами, в стойло --  лично проверить
упряжь  и  подтянуть  подпруги  (Тремьен  всегда  хотел,  чтобы  его  лошади
выглядели красиво), на площадку для парадной выездки -- чтобы переговорить с
владельцами и дать последние указания жокеям, на трибуны -- смотреть заезды,
снова в стойла --  поздравить победителей или  выслушать оправдания  жокеев,
опять в весовую -- за новым седлом и новой  одеждои, и так по нескольку раз.
Нолан тоже  присутствовал  на ипподроме. С  тревогой  в  голосе  он  спросил
Тремьена, не получал ли тот какой-либо информации из жокей-клуба.
     -- Нет, -- ответил тот. -- А ты?
     -- Никакого долбаного писка.
     -- Выходит, тебя допустили. И  не  задавай  вопросов. Не  нарывайся  на
отказ.  Если  бы они хотели,  то давно бы уже сообщили,  что ты не  допущен.
Подумай лучше  о победе. Владельцы Ирландца уже здесь, и  их карманы  набиты
деньгами, которые им не терпится на тебя поставить. Сделай им приятное. Как?
     -- Лучше бы они заплатили мне побольше, чем в прошлый гребаный раз.
     -- Ты прежде выиграй.
     Тремьен  в очередной  раз  нырнул в  весовую,  оставив меня  наедине  с
Ноланом, который задыхался от злобного скептицизма.  Он пожаловался мне, что
эта гребаная публика позволила себе отпускать насмешки в его  адрес, но  ему
плевать на это, он с.. ть хотел на их долбаное внимание.
     Нолану  явно  следовало бы вымыть рот  сдлылом; мне с  трудом удавалось
ловить его мысль в потоке непристойностей.
     То  же самое  смело можно было сказать и  о Сэме, который возник позади
нас и хлопнул Нолана по спине, вызвав тем самым еще большее его раздражение.
Как  и  Нолан, Сэм тоже был  одет с  иголочки, и я  пришел  к  выводу, что в
официальных  помещениях ипподрома  принята  именно  такая форма  одежды.  Их
жокейские  костюмы   могли  быть   самых  фантазийных  расцветок:  розовыми,
багряными, пурпурными -- у кого на что хватало  воображения, -- но  все  они
прежде всего считали себя бизнесменами.
     Я сразу же почувствовал явный холодок в их отношениях.
     --  Будь  осторожен на Творожном Пудинге, -- сказал Нолан,  -- осаживай
его; я не хочу, чтобы ты загнал его  перед скачками в Челтенхэме, иначе  ему
не одолеть Кима Мура.
     -- Я не нуждаюсь в советах всяких гребаных любителей, -- ответил Сэм.
     Ким Мур -- основной его долбаный соперник.
     -- Гребать я хотел гребаных соперников.
     Взрослые люди,  подумал я, а матерятся,  как впервые узнавшие эти слова
школьники.
     В   одном  им  можно   было  отдать  должное:  каждый   был  уверенным,
здравомыслящим и в высшей степени опытным жокеем.
     Сэм выжал из Творожного  Пудинга все возможное.  В бинокль, который мне
одолжил  Тремьен, я следил  за  его золотистой  каской от старта  до  самого
финиша. Он шел ровно --  третьим или четвертым, не боясь  пропускать  вперед
других наездников.
     Виндзорский  ипподром  представлял  собой  большую   восьмерку,   а  на
ипподромах такого рода на первом месте стоит тактика. Временами жокеев можно
видеть только - спереди, что  лишает возможности определить, кто  лидирует в
скачке. На одном  из поворотов Творожный  Пудинг плохо  взял барьер, едва не
ткнувшись мордой в землю, и Сэм чуть было не вылетел из седла. Стоящий рядом
со  мной  Тремьен отпустил  выражение, ничуть  не  уступающее  по силе  тем,
которыми так любил изъясняться Нолан. Однако и лошадь и жокей каким-то чудом
избежали падения, а Сэм  сказал потом,  что этот инцидент обошелся им в  три
или четыре корпуса.
     Чтобы  нагнать эти три  корпуса за оставшееся до финиша короткое время,
Сэм дал Пудингу несколько секунд на восстановление равновесия и  прошел  два
последних  барьера  с  таким  отчаянным безрассудством  и  пренебрежением  к
собственной  безопасности,  что  вызвал  мое  неподдельное  изумление.   Сэм
безжалостно пришпоривал, борясь за каждый дюйм.
     Тремьен опустил бинокль  и  почти  равнодушно наблюдал за стремительным
финишем. Он только удовлетворенно хмыкнул, когда морда Творожного Пудинга за
несколько метров до финиша показалась впереди.
     Поздравления еще  не успели  отзвучать, когда Тремьен чуть  ли не бегом
вошел  в комнату, где  чествовали  победителей, увлекая меня за собой. После
восторженных, слов  в  его  адрес Тремьен  бросился  осматривать  взмыленное
запыхавшееся животное -- нет ли у  него  каких-либо  повреждений или порезов
(их не оказалось),  затем  дал короткое  интервью прессе и пошел  за Сэмом в
весовую, чтобы взять новое седло для Великолепной.
     Когда  он  вышел,  я  увидел,  как  к  нему  приблизился Нолан  и  стал
жаловаться на то, с какой жестокостью  обошелся Сэм  с  Творожным Пудингом и
что эта жестокость лишает его, Нолана, шансов на победу в Челтенхэме.
     --  Скачки  в Челтенхэме состоятся еще через шесть  недель, -- спокойно
отреагировал Тремьен. -- Уйма времени.
     Нолан вновь скорчил недовольную гримасу.
     --  Сэм  поступил  совершенно правильно.  Ступай  и  сделай  то  же  на
Ирландце, -- с невозмутимым терпением отрезал Тремьен.
     Нолан гордо удалился в  таком гневе, который был явно  неуместен  перед
заездом. Тремьен вздохнул,  но не проронил ни слова.  Мне показалось, что он
мог стерпеть от  Нолана  больше, чем  от  Сэма, хотя Сэм ему был  явно более
симпатичен.   Причиной  тому   могло  быть  многое:  социальное   положение,
аристократические манеры, связи.
     В  следующем  заезде  --  скачках  с  препятствиями  --   Сэм   проявил
исключительную галантность по отношению  к Великолепной. С  его легкой  руки
эта неопытная молодка ни разу не споткнулась и явно чувствовала, чего от нее
хотел  наездник.  Она пришла  к финишу третьей, и это,  урх  я понял, вполне
удовлетворило Тремьена; для меня же было истинным удовольствием наблюдать за
тем, как реализуются заранее намеченные планы. -
     На  пути  на  весовой  к  денникам за  Ирландцем,  который  должен  был
выступать  в следующем  заезде, Тремьен  передал мне конверт  с банкнотами я
попросил поставить всю сумму на победу Ирландца.
     -- Не люблю, когда люди видят, что я сам делаю  ставки, -- объяснил он,
-- потому что они тут же понимают,  что я уверен  в победе, и сами ставят на
ту  же  лошадь,  а это  уменьшает мой  выигрыш.  Обычно  я делаю  это  через
букмекера по телефону, но сегодня я должен был убедиться в состоянии грунта.
Дорожка после снегопада могла стать опасной. Вы не сделаете это для меня?
     -- С удовольствием.
     Он кивнул и отошел, я же поторопился к окошкам тотализатора и  протянул
сумму,  которой  бы  мне хватило на то,  чтобы прожить  год. Ничего  себе --
"ставлю по маленькой".
     Я нашел его на парадной площадке и спросил, отдать ли ему билеты.
     -- Нет. Если он придет первым, заберите мой выигрыш, пожалуйста.
     -- Хорошо.
     Нолан   разговаривал   с   владельцами,  источая  обаяние  и   всячески
сдерживаясь  в  выражениях.  В  жокейском  костюме  он выглядел  по-прежнему
щеголеватым, сильным и самоуверенным, но, как  только он  оказался в  седле,
все   его   чванство  как  рукой   сняло.   Профессионализм  взял  верх,  он
сосредоточился и успокоился.
     Я  плелся за Тремьеном, с трибун мы  смотрели, как Нолан  демонстрирует
свое   исключительное  мастерство,  на  фоне   которого  остальные  любители
выглядели  как ученики воскресной школы. Он  выигрывал секунды,  преодолевая
барьеры с необыкновенной легкостью, всякий раз вовремя давая лошади сигнал к
прыжку. Расчет, а не везение. Присущее ему мужество, за которое его полюбила
Мэкки, проявилось и здесь.
     Владелицы -- мать и  дочь -- не находили себе  место от  волнения. Хотя
они и  не были бледны и не находились  еще на грани обморока,, однако  из их
слов следовало, что поставленные в тотализаторе деньги могут вернуться к ним
только с победой, до финиша же им еще долго предстояло кусать губы.
     Нолан,  как  бы  задавшись  целью переплюнуть Сэма  Ягера, с  легкостью
преодолел  три  последних  барьера  и пришел  к финишу,  опередив ближайшего
соперника  на  десять  корпусов.  Тремьен  позволил себе глубокий  выдох,  а
владелицы  бросились  обнимать друг друга  и Тремьена  и  наконец  перестали
дрожать.
     -- Вы могли бы сделать Нолану хороший денежный подарок, -- без экивоков
сказал Тремьен.
     Но женщины посчитали, что такого рода награда может смутить его.
     -- Дайте деньги мне, а я передам их ему. Никакого смущения.
     Но мать с дочерью ответили на это, что лучше они побегут встречать свою
лошадь-победительницу. Так они и сделали.
     -- Жадные твари, -- сказал  Тремьен мне в ухо,  когда мы наблюдали, как
они выпендриваются перед фотографом на фоне лошади.
     -- Они что, и в самом деле ничего не дадут Нолану? -- спросил я.
     -- Это запрещено правилами, и они об  этом знают. Любителям не положено
платить за победу. Нолан в любом случае должен был выступать на этой лошади,
он никогда не упустит такого шанса. А я благодаря своемужокею верну деньги в
двойном  размере,  -- голосе егозвучал  юмор. --  Мне  всегда  казалось, что
жокей-клуб ошибается, запрещая профессиональным жокеям делатьставки на самих
себя.  Он аправился  в весовую  забрать  седло  Сэма и взвесить  упряжь  для
Бессребреника, я же пошел к  тотализатору за выигрышем, оказавшимся примерно
равным ставке. Нолан скакал на явном фаворите.
     Когда я  поделился этим  своим  соображением  с  Тремьеном,  стоявшим у
парадной  площадки и  наблюдавшим за выездом Бессребреника, он объяснил мне,
что на Нолана ставят все, а это всегда уменьшает сумму выигрыша. Ирландец же
уже дважды  в  этом  сезоне приносил  победу. Он добавил,  что нынешний  его
двойной выигрыш сам по себе уже достоин удивления, он ожидал меньшей  суммы.
Он тут же  сказал, что  я окажу ему услугу, если  отдам ему деньги  по  пути
домой, а  не прилюдно, поэтому я слонялся по ипподрому с целым  состоянием в
левом кармане брюк, с мыслью о том, что  если потеряю  эту сумму, то никогда
не смогу ее возместить.
     Мы поднялись на трибуны, чтобы наблюдать заезд,  Бессребреника, который
сразу вырвался вперед, как и предполагалось,  но не сумел удержать лидерства
на  самых важных последних пятидесяти ярдах. Затем трое  жокеев, державшихся
позади, увеличили скорость, и, хотя Бессребреник не сбавил темпа, они обошли
его.
     -- Очень плохо, -- пожал плечами Тремьен.
     -- Вы и в  следующий раз будете придерживаться этой тактики? -- спросил
я, когда мы спускались с трибун.
     -- Очевидно.  Мы пытались не выпускать его  сразу вперед, но получалось
еще хуже. Его беда в том, что  он не может сделать  рывка  перед финишем. Он
весьма резв, но никогда не знаешь, на какие скачки его заявлять.
     Мы подошли  к парадной площадке,  где  расседлывали  неудачников.  Сэм,
помахивая уздечкой,  уныло  улыбнулся  Тремьену  и  сказал, что Бессребреник
сделал все, что мог.
     -- Я видел, -- согласился Тремьен. -- Тут ничем не поможешь.
     Сэм отправился в весовую, а Тремьен глубокомысленно заметил, что, может
быть,  стоит  попробовать Бессребреника  в скачках любителей и посмотреть --
может, Нолану удастся что-нибудь сделать.
     --  Вы умышленно заставляете их соперничать друг с другом в одних и тех
же скачках?
     -- Я  исхожу  из  интересов  владельцев,  -- подмигнул мне Тремьен.  --
Пойдемте выпьем?
     По-видимому,  он договорился встретиться с  владельцами Ирландца в баре
ипподрома,  и, когда мы туда пришли, те уже  праздновали  победу за бутылкой
шампанского. Нолан, которому хоть и не обломилось денег, тоже был там, являя
собой саму любезность.
     Когда дамы в  состоянии эйфории покинули нас,  Нолан  напрямую  спросил
Тремьена, говорил ли он с ними о денежном подарке. -
     --  Я  сделал  им  такое  предложение,  -- спокойно отозвался  тот.  --
Успокойся на том, что ты огребешь изрядную сумму от своего букмекера.
     -- Ничего себе изрядную сумму, будь она неладна, -- пробурчал Нолан. --
Все уйдет этим кровососам адвокатам.
     С  этими словами он протолкался через  посетителей бара к выходу,  кипя
справедливым гневом, весьма ему присущим.
     Тремьен  смотрел   ему  вслед  из-под  полуопущенных  век  невозмутимым
взглядом.
     -- Ну и что же вы себе уяснили? -- посмотрел он на меня.
     -- Полагаю, то, что вы от меня и ожидали. Он улыбнулся.
     --  Видимо,   даже  чуть  больше.  Я  заметил,  что  вы   всегда  очень
наблюдательны. -- Он с удовлетворением вздохнул  и поставил пустой бокал. --
Две победы. Не на каждых скачках такое бывает. Поехали домой.
     Примерно в  то  время,  когда мы  ехали домой  и  деньги  Тремьена  уже
покоились в его  кармане, а не в моем, старший  инспектор Дун сосредоточенно
рассматривал принесенные из леса новые трофеи.
     Старший  инспектор  мурлыкал  от  удовольствия. Среди  лежащей на столе
коллекции --  женская сумочка.  Ощущение  полного  счастья  омрачалось  лишь
одним:  с одной стороны сумка оказалась порванной, скорее  всего, собакой --
на коже были видны  следы зубов.  Содержимое сумки наполовину отсутствовало.
Тем не менее она была с ремешком, ржавым замком. Внутри сохранился порванный
коричневый  пластиковый пакет, с какими любят  ходить школьницы, зеркальце и
медальон.
     Осторожными движениями Дун раскрыл дешевый медальончик и извлек из него
промокшую с одной стороны и  совершенно сухую с другой цветную фотокарточку,
на которой был запечатлен мужчина рядом с лошадью.
     Разочарованный, что эта находка никак не приблизит ∙его  к установлению
владелицы сумочки, Дун связался по телефону с патологоанатомом.
     -- Вы спрашиваете  о  результатах  сопоставительного анализа зубов,  --
начал тот  с места в  карьер.  --  Зубы  на снимках не имеют ничего общего с
теми, что были найдены  среди костей. У нашей девочки были отличные зубки --
пара удалений, но ни одной пломбы. Извините.
     Дун  вновь  испытал  приступ  разочарования.   Дочку  этого  политикана
приходилось  исключать из  числа возможных жертв. Он  вновь  прикинул в  уме
списки пропавших, отбросил  проституток и остановил  выбор на Анжеле Брикел.
Девушка-конюх. Анжела Брикел... и на снимке опять же лошадь.
     Бомба над Шеллертоном разорвалась в четверг.
     Тремьен  у  себя  наверху принимал  душ  и переодевался для  поездки  в
Тустер, где должны были состояться скачки;  в  этот  момент прозвенел звонок
входной двери. Ди-Ди пошла открывать и моментально возвратилась в столовую с
каким-то загадочным выражением на лице.
     --  Там двое  мужчин,  --  сообщила  она.  -- Говорят,  что из полиции.
Предъявили свои удостоверения, но не сказали, что им нужно. Я проводила их в
семейную комнату.  Пусть  ждут,  пока не спустится Тремьен.  Вы бы  пошли  и
присмотрели за ними, если не возражаете.
     -- Несомненно, -- согласился я, снимаясь с места.
     --  Благодарю,  -- сказала Мэкки и отправилась в  контору. -- Что бы им
там ни было нужно, все равно как-то неприятно.
     Вскоре я понял, какое значение она вкладывала в свои последние слова, -
увидев этих  двух  мужчин, я сразу подумал,  что прилагательное "серый" было
изобретено  исключительно  ради  них,  настолько безлико они  выглядели  при
первом рассмотрении.
     Крайне заурядная одежда, стремление ничем не выделяться, подумал я.
     -- Я могу вам чем-нибудь помочь?
     -- Вы Тремьен Викерс? -- спросил один из них. -
     -- . Нет. Он скоро спустится. А пока можете располагать мной.
     -- Спасибо, сэр. Нет необходимости. Вы можете его позвать?
     -- Он в ванной.
     Бровь  полицейского  поползла  вверх. Тренеры обычно  не принимают  душ
перед утренней тренировкой, а  делают это после, перед поездкой на скачки. У
Тремьена же была иная привычка. Об этом мне поведала Ди-Ди.
     --  Он  с  шести  утра  на  ногах,  --  пояснил я.  Глаза  полицейского
расширились, будто я прочитал его мысли.
     -- Я старший инспектор Дун.  Полицейский участок долины Темзы. Со  мной
детектив-констебль Рич.
     -- Рад приветствовать вас, -- вежливо раскланялся я. -- Меня зовут Джон
Кендал. Прошу садиться.
     Они осторожно уселись в кресла, отказавшись от предложенного мною кофе.
     -- Как долго ждать?  -- спросил Дун. -- Мы должны увидеть его как можно
скорее.
     -- Недолго.
     Дуну, прикинул я,  было примерно  пятьдесят,  светлый шатен  с  густыми
усами  темнее  волос.  У  него  были  большие  мосластые  руки,  и,  как  мы
впоследствии заметили, он говорил с легким беркширским акцентом.
     В течение десяти минут, пока  не  спустился Тремьен, разговор  явно  не
клеился. Наконец он появился на лестнице, держа под мышкой пиджак  и на ходу
застегивая рукава своей голубой рубашки.

     -- Привет, -- поздоровался он. -- А это кто?
     Перед ним  возникла  Ди-Ди, явно собираясь представить наших визитеров,
то же попытался сделать и я, но Дун опередил нас обоих.
     --  Полиция?  -- абсолютно  спокойно  переспросил Тремьен. -- А в  чем,
собственно, дело?
     -- Нам бы хотелось поговорить с вами наедине, сэр.
     -- Вот как? Ну хорошо..
     Глазами он попросил меня уйти и захватить с собой Ди-Ди.
     Дверь за нами хлопнула.
     Я вернулся в столовую, но тут же вновь услышал звук открывающейся двери
и голос Тремьена:
     -- Джон, если вас не затруднит, вернитесь, пожалуйста.
     Я возвратился. Дун возражал против моего присутствия, настаивая на том,
что в этом нет никакой необходимости и пользы для дела.
     -- Я хочу, чтобы он это  слышал. Будьте  любезны повторить все,  что вы
сказали.
     -- Я пришел проинформировать  мистера Викерса о  том, что в близлежащих
владениях найдены останки  человека -- женщины, некогда работавшей здесь. На
это в значительной степени указывают имеющиеся в нашем распоряжении улики.
     -- Анжела Брикел, -- смиренно пояснил Тремьен.
     -- Ох.
     -- Как прикажете понимать ваше "ох", сэр? -- насторожился Дун.
     -- Понимайте просто как "ох", -- ответил я.  -- Несчастная девочка. Все
думали, что она просто удрала, боясь ответственности.
     --  У  них есть фотография, -- вмешался Тремьен, -- и они ищут мужчину,
запечатленного на ней.
     Тремьен повернулся к Дуну;
     _ Покажите Джону эту карточку, -- кивнул он. -- Пусть он  выскажет свое
мнение.
     С большой неохотой тот протянул мне этот медальончик с фотографией.
     -- Вам известен этот мужчина? -- спросил Дун.
     Я взглянул на Тремьена и заметил на его лице замешательство.
     -- Не стесняйтесь. Скажите ему свое мнение.
     
     Тремьен с недоумением уставился на него:
     --  --  У  лошадей,  как и у  людей, есть внешность. А  Гвоздичку я  уж
как-нибудь знаю. Она до сих пор у меня в конюшнях.
     -- А кто этот мужчина, Гарри Гудхэвен? -- настойчиво спросил Дун.
     -- Муж владелицы лошади.
     -- Почему Анжела Брикел носила его фотографию?
     -- Она носила не его фотографию,  -- пояснил Тремьен. -- Конечно, и его
тоже, но интересовала ее только лошадь.  Ведь она ухаживала за ней.
     На лице Дуна отразилось абсолютное недоумение.
     -- Для конюха, -- сказал я, -- лошади, за которыми он ухаживает,  вроде
детей.  Конюхи  их  обожают  и  всячески   оберегают.  Поэтому   нет  ничего
удивительного, что у нее в медальоне была фотография Гвоздички.
     Тремьен  посмотрел на  меня каким-то слегка удивленным, но уважительным
взглядом.
     Однако в моих словах не было ничего удивительного: я общался с конюхами
уже почти неделю.
     -- Все, что сказал Джон, абсолютнейшая правда, -- кивнул Тремьен.
     Сопровождающий  инспектора  констебль  Рич постоянно  делал  пометки  в
блокноте, хотя и не торопился: явно не стенографировал.
     -- Сэр, вы можете дать мне адрес Гарри Гудхэвена?
     --  Этот  Гарри Гудхэвен, как  вы  изволили его называть, на самом деле
является   мистером  Генри  Гудхэве-ном,   владельцем  имения  Мэнорхаус   в
Шеллертоне.
     Дун, в свою очередь, промолвил:
     -- Ох.
     В его мозгах произошла явная переоценка ценностей.
     -- Я уже опаздываю, -- начал одеваться Тремьен.
     -- Но, сэр?
     -- Оставайтесь, сколько вам будет угодно,  -- бросил Тремьен, уходя. --
Беседуйте с Джоном или с моей секретаршей, с кем пожелаете.
     -- Мне  кажется, что вы  не  совсем понимаете, сэр,  --  с  отчаянием в
голосе бросил Дун. -- Анжела Брикел была задушена.
     -- Что?   -- Ошеломленный Тремьен застыл  на месте как вкопанный. --  Я
думал, вы сказали...
     -- Я сказал, что мы обнаружили останки. Сейчас же, когда вы опознали...
э-э... лошадь, сэр, мы вполне уверены, что они принадлежат этой девушке. Все
остальное также  совпадает: вес,  возраст,  примерное  время смерти.  И еще,
сэр... -- Дун несколько замялся, как бы набираясь храбрости. -- Не далее чем
на прошлой неделе в Королевском суде рассматривалось дело еще одной девушки,
которая была задушена... задушена здесь, в этом доме.
     В комнате воцарилась тишина.
     Наконец Тремьен сказал:
     -- Здесь нет никакой связи.  Смерть, которая произошла в этом доме,  --
это результат несчастного случая, что бы там ни думали присяжные.
     -- А мистер Нолан  Эверард был  как-нибудь связан с Анжелой Брикел?  --
упрямо продолжал задавать вопросы Дун.
     --  Разумеется, был.  Он  выступает  в  скачках на  Гвоздичке,  кобыле,
изображенной на этом снимке. Он весьма часто виделся с Анжелой Брикел в ходе
работы.  --  Тремьен  задумался. -- Где,  вы  сказали,  были  найдены  ее...
останки?
     -- Мне кажется, я об этом не упоминал, сэр.
     -- Хорошо, так где же?
     -- Всему свое время, -- замялся Дун.
     Мне же пришла в голову мысль, что он рассчитывает на чью-то оплошность:
тот, кто будет знать это место, скорее всего, и явится убийцей.
     --  Несчастная  девушка,  --  сказал  Тремьен.  --  Но  тем  не  менее,
инспектор,  сейчас  мне  необходимо  идти  на  скачки.  И  вас ни  в чем  не
ограничиваю: оставайтесь и задавайте ваши  вопросы. Джон проводит вас к моей
помощнице и к главному конюху. Джон, объясните  Мэкки и Бобу, что произошло.
Договорились? Как со мной связаться, вы знаете. Все. Я ушел.
     С этими словами он деловито и на хорошей скорости
     выскочил из комнаты, и вскоре мы услышали шум отъезжающего "вольно".
     На лице Дуна  отразилось  некоторое разочарование:  он явно ощутил, как
трудно свернуть Тремьена с избранного им курса.
     -- Ну, инспектор, -- нейтральным тоном спросил  я, -- с чего  вы хотите
начать?
     -- Назовите ваше имя, сэр.
     Я представился. Мне показалось,  что в  моем обществе он чувствует себя
более уверенно: видимо, сила моей личности не довлела над его собственной.
     -- А каков ваш... э-э... статус в этом доме?
     -- Я пишу историю  этих  конюшен. Его явно  удивило, что кто-либо может
заниматься подобным делом.
     -- Очень интересно, -- неубедительно промычал он.
     -- Да, конечно.
     -- А вы... э-э... были знакомы с потерпевшей?
     -- Анжелой Брикел?,  Нет, не был. Мне известно, что она исчезла прошлым
летом; я же здесь недавно, от силы десять дней.
     -- Но вы знаете  об этом исчезновении, --  подозрительно  покосился  на
меня Дун.
     -- Пойдемте, я покажу вам, откуда я это знаю, -- предложил я.
     Я  провел его в столовую и продемонстрировал ему груду вырезок, пояснив
при этом, что они являются исходным материалом для моей будущей книги.
     -- В этой комнате я работаю. А где-то в одной из тех стопок, -- показал
я, --  находятся отчеты об исчезновении Анжелы Брикел.  Вот  откуда я о  ней
знаю, и это все, что я знаю. В течение всего времени, что я здесь живу, я ни
разу не слышал, чтобы кто-нибудь упомянул ее имя.
     Он! просмотрел вырезки за прошлый год,  нашел газетные отчеты  об  этой
девушке, несколько  раз кивнул и аккуратно  положил их  на место. Видимо, он
разочаровался в моей персоне, и я заметил, что он стал более разговорчив.
     . --  Хорошо,  сэр,  --  сказал он, успокоившись. -- Вы  можете  начать
представлять меня обитателям этого  дома,  объяснив предварительно, почему я
буду задавать вопросы, а  по своему  прежнему опыту я знаю,  что, как только
речь  заходит  об  останках,  люди  начинают  воображать  всякие  ужасы,  им
становится - дурно и это  отнимает уйму  времени,  поэтому  прошу вас,  сэр,
сообщать не об останках, а о  найденных костях,  вполне чистых и без всякого
запаха;  постарайтесь  убедить домочадцев в том, что никаких  ужасов  нет. Я
думаю, это у вас получится.
     -- Благодарю, -- в некотором оцепенении промолвил я.
     -- Видите ли, звери и насекомые начисто обглодали все кости.
     -- А не кажется ли вам, что сам этот факт приведет людей в ужас?
     -- Следовательно, не стоит подчеркивать это, сэр.
     -- Не буду.
     -- Ее  одежда,  обувь,  сумочка  и губная помада у  нас  в  полицейском
участке,  все это  было найдено  рядом с  останками, и мои люди  продолжают,
поиски в... -- он осекся на полуслове, не желая выдавать мне этот секрет.
     Тем не менее  из того  факта,  что скелет был обглодан, я сделал вывод,
что убийство, вероятнее  всего, произошло  не в помещении.  В этом был также
определенный резон и потому, что потерпевшая служила конюхом.
     -- И еще, сэр.  Не говорите,  пожалуйста, что она была задушена, просто
найдена.
     -- Как же вам удалось определить, что ее задушили, если почти ничего не
осталось?
     -- Подъязычная кость, сэр. В горле. Сломана. А сломаться она могла лишь
от прямого удара или постепенного сдавливания. Пальцами, как правило, сзади.
     -- Ну  и дела. Понятно. Вам  виднее,  оставляю  это  вам. Давайте лучше
начнем наш обход с секретарши мистера Викерса^ Ди-Ди.
     Я отвел его  в контору и представил. Констебль Рич как тень следовал за
нами и молча делал свои записи. Я объяснил ей, что, вероятно, нашлась Анжела
Брикел.
     -- Прекрасно, -- вырвалось у  нее непроизвольно, когда же она поняла, в
чем дело, то устало произнесла:
     -- О боже!
     Дун попросил разрешения воспользоваться телефонем, Ди-Ди  кивнула.  Дун
звонил своим людям в полицейский участок.
     --  Мистер  Викерс опознал лошадь  на  фотографии как одну  из тех,  за
которыми в его конюшнях ухаживала Анжела Брикел. Мужчина -- владелец лошади,
вернее сказать, муж владелицы. Я уверен, что  мы, вне всяких сомнений, имеем
дело с Анжелой Брикел. Сможете организовать посылку курьера к ее  родителям?
Их адрес у меня в кабинете. Сделайте это без промедления. Мы не хотим, чтобы
нас  опередил  кто-нибудь  из  Шеллертона. Не  надо  травмировать их  раньше
времени. Сообщите  им об этом потактичнее,  поняли? Спросите, смогут ли  они
опознать одежду и сумочку. Если Молли на дежурстве, то лучше всего попросить
поехать ее. Она благотворно действует  на людей в  таких ситуациях, смягчает
их  горе.  Пошлите  Молли.  Если  нужно,   пусть  захватит  кого-нибудь   из
констеблей.
     Он выслушал ответ и положил трубку.
     -- Бедняжка  мертва уже  более  шести месяцев, -- сообщил он Ди-Ди.  --
Все, что от нее осталось, -- это дочиста обглоданные кости.
     По  изменившемуся лицу Ди-Ди  я понял,  что  это сообщение не из  самых
приятных, однако понял я  и Дуна  с  его грубым гуманизмом: присохшие к ране
бинты лучше срывать сразу.
     Он спросил Ди-Ди, есть ли  у нее  какие-либо  соображения  относительно
исчезновения Анжелы Брикел. Была ли девушка  несчастлива? Водились ли у  нее
дружки?
     -- Не  имею  понятия. До тех пор, пока она не  сбежала, после  того как
дала лошади шоколад, мы мало ею интересовались. Глупо было с ее стороны.
     На  лице Дуна отразилось  недоумение.  Пришлось объяснить  ему,  что  в
шоколаде содержится теобромин.
     -- Об этом сказано в тех вырезках, -- добавил я.
     -- На  месте  происшествия мы нашли  несколько  шоколадных оберток,  --
сказал  Дун.  --  Нельзя  давать  шоколад...  Стало  быть,   именно  в  этом
заключается суть  фразы в одном из  отчетов:  "не  исключено, что лошади был
введен допинг"?
     -- В самую точку, -- согласился я.
     --  Шоколад, --  с  отвращением  повторил  Дун.  --  Стоило  из-за него
погибать.
     -- Вы ищете  грандиозный  заговор? -- осведомился  я.  -- Разветвленную
сеть торговцев наркотиками?
     -- Я должен все предусмотреть.
     -- Анжела Брикел не имела никакого отношения  к наркотикам. Вы  сами не
знаете, что говорите, -- уверенно произнесла Ди-Ди.
     Дун  не  стал  развивать  эту  тему,  он выразил  желание  поговорить с
конюхами, а Ди-Ди попросил никому ничего пока не сообщать об этом разговоре,
заметив, что  предпо-  ~  читает  сделать  это  сам.  Еще  он намекнул,  что
нежелательно торопиться сообщать несчастным родителям об этой трагедии.
     -- Но я, конечно, могу рассказать Фионе, -- запротестовала Ди-Ди.
     -- Фиона, это кто? -- нахмурился Дун, пытаясь что-то вспомнить.
     -- Фиона Гудхэвен, владелица Гвоздички.
     -- Вспомнил. Нет,  ей тоже нельзя рассказывать. В особенности  ей.  Мне
важно услышать от людей  их спонтанные мысли, соображения, впечатления, а не
подготовленные монологи после многочасовых совместных обсуждений с друзьями.
Я заметил, что первое мнение яснее и наиболее ценно.
     Говорил он убедительно, но без командных ноток в голосе -- в результате
Ди-Ди  согласилась  отказаться  от своего  намерения. Она не  спросила,  что
явилось причиной смерти. Если бы из слов Дуна она уловила намек на убийство,
Ди-Ди так бы не сделала. Видимо, не спросила из скромности.
     Дун попросил отвести его  в конюшни. Я же  предупредил  его, чтобы  при
разговоре  с  Мэкки,  помощницей  и  невесткой  Тремьена,  он.  учитывал  ее
беременность.
     Он бросил на меня острый взгляд.
     -- Я вижу, вы человек тактичный, -- заметил я. -- Постарайтесь смягчать
удары.
     В его взгляде  я не прочел особой уверенности, он никак не отреагировал
на мою  просьбу -- ни в положительном, ни  в отрицателънолм смысле. Когда мы
появились на  конюшенном  дворе, оказалось, что Мэкки  уже ушла.  Застали мы
одного  Боба  Убтсона,  который,  вооружившись пилой, молотком  и  гвоздями,
мастерил новые крепления  для  хранения  седел.  Встретил он нас  на  пороге
мастерской, явно недовольный, что его побеспокоили.
     Я  представил Боба Дуну, а Дуна --  Бобу. Дун сообщил ему, что случайно
найдены человеческие останки, принадлежащие, вероятнее всего, Анжеле Брикел.
     -- Нет! -- воскликнул  Боб. -- Не может быть. Несчастная сучонка. Что с
ней случилось? Свалилась в каменоломню?
     Отсутствующим взглядом Боб  посмотрел на  деревянную заготовку, которую
держал в руках: казалось, он забыл, что с ней надо делать.
     -- Почему вы так говорите, сэр? -- внимательно спросил Дун.
     --  Манера речи,  -- Боб пожал  плечами.  -- Я  всегда считал,  что она
просто смылась. Хозяин клялся, что это она накормила Гвоздичку шоколадом, но
я так не считал. Всем известно: этого нельзя, делать. Ну ладно, кто же нашел
ее? Куда она сбежала?
     -- Ее обнаружили  совершенно случайно, --  повторил  Дун. -- У нее были
какие-нибудь неприятности с дружком?
     --  Не имею понятия. У нас  здесь двадцать конюхов -- мужчин и девушек.
Они постоянно приходят и уходят. Сказать по  правде, я  плохо ее знал, помню
только, что она была очень сексуальная. Спросите миссис Гудхэвен, та была  к
этой девушке очень добра. Порасспрашивайте девушек, некоторые из  них жили с
ней вместе  в  одном  общежитии.  Почему вы спросили о ее  дружке?  Она что,
замахнулась на какую-нибудь шишку? И сбежала с ним? Я прав?
     Дун  не ответил ни да, ни нет, и я  осознал его идею,  заключающуюся  в
предпочтении  выслушивать  неподготовленное  мнение  и  первичные заключения
заранее не посвященных в суть происшествия людей.
     Они еще  беседовали в  течение  некоторого времени, но, насколько я мог
судить, никакой новой информации инспектор Дун не выудил.
     -- Вы хотите встретиться с Мэкки, -- сказал наконец Боб. -- Это молодая
миссис  Викерс.  Здешние  девушки  рассказывают   ей  то,  чего  никогда  не
рассказали бы мне.
     Дун  кивнул, и я повел его вместе с вездесущим  Ричем вокруг усадьбы на
половину  Перкина  и Мэкки; мы  подошли  к входу, и я позвонил.  Открыл  сам
Перкин. Он  был  одет в комбинезон цвета хаки, вылитый мастеровой,  от  него
приятно пахло деревом и льняным маслом.
     -- Привет, -- поздоровался он, увидев меня. Он  был явно- удивлен моему
визиту. -- Мэкки в ванной.
     На этот раз инициативу перехватил Дун и представился сам, причем весьма
официально.
     --  Я  пришел сообщить миссис Викерс,  что найдена  Анжела  Брикел,  --
доложил он.
     -- Кто?  -- равнодушно переспросил Перкин. -- Я и не знал,  что  кто-то
пропадал. Я не знаю никакой Анжелы... Анжелы... как вы сказали?
     Дун терпеливо объяснил, что эта девушка исчезла около семи месяцев тому
назад. Анжела Брикел.
     --  Боже  праведный!  На  самом  деле?  А  кто  она? --  неожиданно  он
встрепенулся, как будто о  чем-то вспомнив. -- Не та  ли это  девушка-конюх,
которая  сбежала  от  нас  полгода назад?  Я помню, вокруг этого  дела  была
какая-то возня.
     -- Она самая..
     -- Вот и прекрасно.  Моя жена будет рада, что девушка нашлась. Сейчас я
сообщу ей.
     Он повернулся  и, зайдя в прихожую,  сделал движение, чтобы  закрыть за
собой дверь, однако Дун осадил его:
     -- Мне бы хотелось поговорить с миссис Викерс лично.
     -- Что? Хорошо. Тогда заходите и немного подождите. Джон? Зайдете?
     -- Благодарю..
     Он  провел нас на кухню, которая служила и столовой. Здесь мне  еще  не
приходилось  бывать.  Он предложил нам  разместиться в  ротанговых  креслах,
стоящих  вокруг круглого  стола,  выполненного из  толстого  стекла на  трех
опорах  в  готическом стиле. Портьеры и чехлы на стульях были вышиты цветами
белого и черного цвета на темно-бирюзовом фоне.  Вся обстановка в кухне была
суперсовременной.
     --  Мэкки  испытывает  слабость к  экстраординарности,  иногда это идет
вразрез с хорошим вкусом.
     -- Это здорово. Легкий характер.
     Эта моя реплика, видимо, немного задела его, однако отреагировать он не
успел,, ибо в этот момент появилась Мэкки -- волосы ее были мокры, выглядела
она свеженькой  и довольной жизнью. Первые  осторожные слова Дуна  вызвали у
нее такую же реакцию, что и у остальных:
     -- Шикарно. Где же она?
     Постепенное  осознание  реальных  фактов  начисто  стерло  с   ее  лица
довольную  улыбку,  она  побледнела. Мэкки слушала вопросы, отвечала на них,
никак не смущаясь, что ее могут заподозрить в причастности к этому делу.
     --  Вы  говорите,  что  либо  она  сама  убила  себя,  --  сказала  она
безучастным голосом, -- либо... ее кто-то убил.
     -- Я не говорил этого, мадам.
     --  И  то хорошо, -- вздохнула она.  -- Все эти  вопросы о допинге... о
дружках. О боже! -- она на секунду закрыла глаза, затем вновь  распахнула их
и посмотрела на Дуна и на меня.
     -- Месяц за месяцем нас преследовали неприятности, связанные с Олимпией
и Ноланом, нас замучили своими вопросами телевизионщики и репортеры, которые
постоянно толклись в  нашем доме, и вот, когда мы'вздохнули более  или менее
спокойно,  все начинается сначала. Я не вынесу этого... не вынесу... неужели
все сначала? 



     По   просьбе   Дуна   я  воспользовался  "лендровером"  Тре-мьена.   Мы
отправились  в  близлежащую деревеньку и остановились  у  подъездной аллеи к
поместью Гарри  и Фионы. Меня удивило, что он по-прежнему желает видеть меня
рядом с  собой, и  я прямо  сказал ему  об этом.  ┬ какими-то едва'уловимыми
торжествующими  интонациями  он объяснил,  что  по  опыту  знает,  как  люди
пугаются  полицейских офицеров, в присутствии же знакомых они чувствуют себя
менее скованными.
     -- А разве вы не хотите,  чтобы  они  ощущали  страх?  -- спросил я. --
Насколько  мне  известно,  многим  полицейским  нравится  работать  в  такой
обстановке.
     --  Я  -- не многие полицейские.  -- В его голосе я не услышал обиды  и
недовольства моим замечанием. -- У меня  свои методы работы,  сэр,  и, пусть
они даже  отличаются  от  стиля, практикуемого моими коллегами,  я все равно
добиваюсь  результатов,  и  зачастую  небезуспешных.  Может,  своей  манерой
расследования  я  и  не  достигнувысоких  чинов  и  званий.  -- На его  лице
мелькнула улыбка. -- Но уверяю вас, я никогда не отказывался от сложных дел.
     -- Я и не сомневаюсь в этом, инспектор.
     -- У меня у самого три дочери, -- вздохнул он, -- и подобного рода дела
мне более всего не по душе.
     Мы вышли  из машины  перед фасадом  роскошного особняка  в георгианском
стиле, где жили Фиона и Гарри.
     --  Никогда  не  стройте  предположений,  не  имея  на  то  достаточных
оснований,  -- рассеянно  проговорил  он, будто бы  давая  мне совет  -- Вам
наверняка известны  два пресловутых слова,  которые произносят  полицейские,
когда у них разваливается дело? Я покачал головой.
     -- - "Я предполагаю", -- улыбнулся он.
     -- Никогда не забуду.
     Он мягко взглянул на меня  и в своей спокойной манере предложил наконец
зайти в усадьбу Гудхэвенов.
     Как оказалось, в доме была одна Фиона, которая открыла нам дверь кухни.
Одета она  была в  темно-голубой  сшитый  на заказ  костюм и белую  шелковую
блузку,  на шее  болтались золотые украшения,  ноги  -- в черных  туфлях  на
высоком каблуке; я сразу же почувствовал, что она куда-то торопится.
     Когда она увидела меня, на лице ее появилась извиняющаяся улыбка:
     -- Джон, -- сказала она, -- чем  обязана вашему визиту? Я собираюсь  на
обед. Может быть, поговорим позже?
     --  M-м...  --  замялся  я.   --  Со  мной  старший  инспектор  Дув  из
полицейского участка долины Темзы. Вместе с ним констебль Рич.
     -- Полиция? -- озадаченно спросила она. Она не могла  скрыть сильнейшую
тревогу.
     -- Что-нибудь случилось с Гарри?
     -- Что вы, что вы, с Гарри все в порядке. Впрочем,  не совсем так. Речь
идет об Анжеле Брикел. Она нашлась.
     -- Анжела?..  Я рада. Где же она пропадала?
     Я  удивился  находчивости  Дуна,   который   своим  молчанием  дал   ей
возможность  понять,  - что  все  обстоит не так  просто и  ей явно придется
выслушать неприятные известия.
     -- Бог мой, -- промолвила Фиона. -- Неужели она мертва?
     -- Да, боюсь, что так, мадам, --  кивнул  Дун. -- Я вынужден задать вам
несколько вопросов.
     -- Да, конечно... но, -- она  взглянула  на  часы,  -- может быть, чуть
позже? Это не просто обед, я приглашена на него в качестве почетного гостя.
     Мы все  еще  стояли  на пороге кухни.  Без лишних слов  Дун протянул ей
карточку и спросил, знает ли Фиона изображенного на ней мужчину.
     -- Разумеется.  Это Гарри, мой муж. А рядом с ним моя лошадь Гвоздичка.
А где вы взяли эту фотографию?
     -- Из сумочки погибшей девушки.
     Лицо Фионы исполнилось добротой и жалостью:
     -- Анжела так любила Гвоздичку.
     -- А нельзя ли мне прийти, когда ваш муж будет дома? -- предложил Дун.
     -- Конечно,  приходите,  -- с облегчением  вздохнула Фиона.  -- Сегодня
вечером после пяти  или завтра утром. Завтра он будет... м-м...  примерно до
одиннадцати. Пока, Джон.
     Оставив  дверь открытой, она влетела в дом, чтобы тут же  выйти.  через
другую  дверь,  закрыть ее, подбежать к  нам, затворить  дверь кухни, сунуть
ключ под валун ("Эге! "  -- неодобрительно сказал про себя Дун), вскочить  в
свой БМВ и с. развевающимися волосами махнуть на прощание нам, рукой.
     -- Если бы вам нужно было описать  ее одним словом, -- обратился ко мне
Дун, -- то какое бы вы выбрали?
     -- Непробиваемая.
     -- А вы не полезли за словом в карман.
     -- Она и на самом деле такова. Непоколебимая.
     -- А долго ли вы ее знаете?
     -- Как и других, примерно десять дней.
     --  Гм, --  промычал Дун. В отличие от вас у меня не будет десяти дней,
чтобы жить в их обществе. Позвольте  вновь спросить вас, что это  за люди? В
присутствии полицейского многие начинают вести себя неестественно.
     --  Фиона не лицемерила.  Да и  никто  из  тех, с кем  вы разговаривали
сегодня утром, не лицемерил.
     -- Пожалуй. Но я не со всеми встречался. Однако есть такое понятие, как
родственная верность... Я  читал судебные отчеты о том процессе,  прежде чем
приехать  сюда.  Здесь  в  округе  верность  своим  --  это не  пустой звук,
согласитесь? Непоколебимая, непробиваемая, ведь так?
     Внешне  Дун  выглядел  невзрачно,  а его  певучий  берк-ширский  акцент
действовал  на  окружающих  обезоруживающе,   однако  за   обликом  размазни
скрывался внимательный и  умный наблюдатель. После  этих его слов я внезапно
поверил тому, в чем сомневался раньше: он, несомненно, доводил до логической
развязки большинство своих дел,
     Дун выразил желание поговорить с остальными девушками-конюхами до того,
как они  узнают обо  всем из  чужих уст, а  также  с мужчинами-конюхами,  но
почему-то начать он решил с девушек.
     Я довез Дуна и Рича до конюшен, и мы остановились у женского общежития.
Раньше мне  здесь  бывать не  приходилось.  Это было  небольшое  современное
здание, стоявшее в  тупике. Тремьен как-то  сказал мне, что приобрел его  по
дешевке, а затем отстроил.
     Я  сказал Дуну,  что не всех  дев'ушек знаю по именам,  а вижусь с ними
лишь на утренних проездках и на вечерних осмотрах конюшен.
     -- Этого вполне достаточно, -- заметил Дун. -- Зато они все знают всю. 
Можете сказать им, что я не людоед.
     Не будучи абсолютно уверен в себе, я тем не  менее сделал так,  как  он
просил.
     Мы зашли в комнату, и Дун по-хозяйски уселся на цветастой софе. Повсюду
стояли горшочки с цветами, на кроватях лежали подушки и подушечки, по столам
были  разбросаны  журналы  мод  и  бесчисленные  фотографии лошадей. Ничтоже
сумняшеся Дун сообщил девушкам, что, вполне возможно, Анжела Брикел умерла в
тот  день, когда  исчезла  после  вечерней проездки.  Он  также добавил, что
найдены  ее останки,  обрывки одежды, сумочка, и спросил, не осталось ли тут
еще  каких-нибудь  ее  вещей.  После  отрицательного ответа  он  задал  свой
традиционный вопрос:
     -- А не складывалось ли у вас  впечатление, что  Анжела  давала лошадям
стимуляторы? Может, у нее были трения с дружками?
     Из  шести присутствовавших девушек с  нею  приходилось работать  только
четверым. Все четыре нашли эту идею смешной -- Анжела никогда не связывалась
с  допингом. Одна из девушек сказала, что  Анжела  была скрытна, у нее часто
случались перепады настроения, поэтому они с ней не очень дружили и не имеют
представления, был ли у нее дружок. Они не исключили возможности того, что с
Сэмом у нее что-то было, но это считалось у них в порядке вещей. Сэм Ягер --
профессиональный жокей, этих баб он объездил больше, чем лошадей.
     Девушки  застенчиво  захихикали.  Дун,  отец  трех  дочерей,  никак  не
отреагировал на их смех, он был несколько разочарован..
     -- Анжела и Сэм ссорились?
     -- С Сэмом невозможно ссориться, -- сказала самая смелая из девушек. --
С ним можно только в постель. Или на сеновал.
     Новый всплеск смешков.
     Девушкам  не  было  и  двадцати, но они  уже многого нахватались и жили
надеждами.
     -- Никто не воспринимает Сэма  всерьез,  -- сказала самая смелая.  -- С
ним просто весело.  Он и  из этого сделает шутку. Если не хочешь идти с ним,
достаточно просто  сказать  "нет". Мы и говорим  "нет". Он никого никогда не
принуждает.
     --  Но  ведь  время  от времени кто-то  же с ним ходит, --  возмутились
остальные.
     После этих слов у меня  сложилось впечатление, будто  Дун решил, что  и
Анжела вполне могла пойти с Сэмом, и. в этом не было ничего странного.
     Смелая девушка, которую звали Тэнси, спросила, когда нашли эту сучонку.
     -- Когда? -- насторожился Дун. -- Ее нашли в прошлое воскресенье утром.
Хочу  заметить,  что тот,  кто  ее  обнаружил, не очень торопился оповестить
власти, поскольку  она уже была мертва  в течение довольно долгого  времени,
затем этот человек все же позвонил в полицию, связался  со мной  в то время,
когда я  дремал после моего любимого пудинга, приготовленного моей женой, --
отличное  блюдо, должен вам сказать, -- а поскольку это было уже вечером, то
только  в  понедельник утром я  выехал на  место происшествия  и  мы  начали
расследование,  имея  на  руках  списки  пропавших,   в  основном  беглецов,
проституток и  наркоманов, поняли?  И только вчера нам принесли ее сумочку с
этим медальоном, поэтому я и пришел  к вам, чтобы выяснить, не та ли девушка
служила  у  вас  конюхом. В моих  списках она числится пропавшей. Если я вас
правильно понял, то это именно она.
     Он протянул  им  фотографию. Его убаюкивающий голос действовал  на  них
успокаивающе, и они с интересом уставились на снимок.
     -- Это Гвоздичка, -- согласились они.
     -- А вы уверены, что можете отличить одну лошадь от другой?
     -- Естественно, если их видишь каждый день.
     -- А мужчина?
     -- Мистер Гудхэвен. Дун поблагодарил их и забрал  фотографию. Констебль
Рич что-то медленно  писал  в  своем  блокноте. Девушки не обращали  на него
никакого внимания.
     Дун спросил их, не было ли у Анжелы Брикел, случаем, собаки.
     Заинтригованные девушки ответили, что не было.
     -- А чем вызван ваш вопрос?
     -- Рядом был найден собачий ошейник и изжеванный мячик..
     -- Ни у кого из нас собаки нет и никогда не было, -- ответила Тэнси.
     Дун  поднялся, собираясь  уходить,  и сказал девушкам,  что, если будут
новости, пусть они емедленно связываются с ним.
     -- Какого рода новости? -- спросили они.
     -- Теперь вы знаете, что она мертва, -- добрым голосом  сказал  Дун. --
Нам  же  необходимо  выяснить,  почему  и  как это случилось. Это важно  для
правосудия. Если  однажды  мертвой найдут кого-нибудь из вас, вы же захотите
узнать, что с вами приключилось, не так ли?
     -- Конечно, -- согласились они.
     -- Что же с ней сталось? -- спросила Тэнси.
     Дун хотел  было погладить  ее по голове,  но сдержался.  Этот жест явно
уронил  бы  его  в их  глазах.  Эти девушки  были  слишком  уж  независимы и
самоуверенны.
     --  Прежде нам нужно  будет  навести некоторые  справки,  --  уклончиво
ответил Дун. -- Ждите официальных сообщений.
     На  этом мы  и попрощались.  Наш дальнейший  путь  лежал  к.  общежитию
неженатых конюхов, рядом с которым располагался коттедж Боба Уотсона.
     В отличие от женского обиталище мужчин представляло собой иную картину:
никаких  горшочков с  цветочками, никаких  подушек и подушечек  --  сплошные
обрывки  газет,  пустые  пивные  банки,  порнографические  журналы,  грязные
тарелки и испачканные  глиной жокейские  сапоги.  Роднило их  только наличие
телевизора с видеомагнитофоном.
     Все конюхи уже знали о происшествии, поскольку  Боб  Уотсон  уже  успел
кому-то  из  них об этом  ляпнуть. Никто из  них  (так же, как и девушки) не
выказал сожаления. И они тоже ничего не смогли добавить к уже известному.
     -- -- В седле она была ничего себе, -- сказал кто-то, пожимая плечами.
     -- Да  и  в кровати, я полагаю, тоже, -- брякнул  другой. Конюхи  все с
первого взгляда признали Гвоздичку, а один  попросил инспектора оставить ему
фотографию.
     -- Зачем она вам нужна? -- спросил Дун.
     -- За этой лошадью сейчас хожу я. Мне бы хотелось иметь снимок.
     -- Сфотографируйте ее сами, -- посоветовал ему Дун. --  Эта карточка по
закону принадлежит родителям покойной.
     -- Ну, -- требовательно  спросил  он меня, когда мы вышли, -- что вы об
этом думаете?
     --  Это  ваша  задача  --  думать,  --   возмутился  я.  На  его  губах
промелькнула улыбка.
     -- Поживем --  увидим. Если придет что-нибудь на ум, то сообщите мне. Я
готов выслушать каждого, кому будет что сказать. Я не гордый.  Любой ответ я
не оставлю без внимания. Пусть об этом знают все. Побеспокойтесь об этом.
     -- Постараюсь.
     В нашем доме в Шеллертоне в самый разгар суеты, которая длилась вот уже
несколько дней, раздался телефонный звонок.  И как бы Дун ни  пытался скрыть
эту  новость, известие  о смерти  еще  одной  девушки,  связанной  с имением
Тремьена,  стало  достоянием  всей  округи.  Отовсюду  нахлынули  газетчики,
требовавшие информации. Ди-Ди вновь и  вновь повторяла,  что  она ничего  не
знает.  Она была  уже. доведена  до  слез,  когда  я  наконец  забрал у  нее
телефонную  трубку. Вежливо и доброжелательно я сообщил,  что  не располагаю
никакими фактами.
     Вся  пятница  прошла  у  меня  в  работе  над  книгой и  в  ответах  на
бесконечные телефонные звонки. Дун не  появлялся. В субботу я узнал, что  за
это время он навел ужас - на все местное население.
     Возвратившись,  Тремьен  осведомился,  не захочу  ли  я  отправиться  в
Сандаун вместе  с Фионой, Гарри  и Мэкки, чтобы несколько развеяться, сам же
он намеревался  выехать с пятью  скакунами в Чепстоу,  чтобы  договориться с
владельцами о двух забегах:
     -- Извините  мою беспардонность, но я  хочу попросить вас отнести  вещи
Мэкки.
     В  соответствии со  своими несколько  старомодными  взглядами,  которые
Мэкки даже одобряла, Тремьен считал всех беременных женщин существами весьма
хрупкими.  Я  подумал,  неужели  отец не  понимает,  что  Перкину  может  не
понравиться моя чрезмерная галантность по отношению к его жене.
     -- Фиона и Гарри подвезут Мэкки. Я прослежу за тем, чтобы они захватили
и вас, но, это само собой разумеется, если в машине найдется местечко.
     Местечко в машине нашлось.
     В назначенное время они подобрали меня и Мэкки. Как я заметил, они были
чем-то серьезно озабочены.
     За рулем сидел Гарри. Фиона все время  крутилась, чтобы поговорить: она
хотела сообщить  Вам  с  Мэкки,  причем  в  голосе  ее звучала  неподдельная
тревога,  о том,  что  Дув  нанес  ей  уже  два  визита:  первый  --  весьма
дружелюбный, а второй -- угрожающий.
     -- Утром с инспектором было легко ладить, он о чем-то безобидно болтал.
А после обеда,  в самую жару... --  ее передернуло, --  приехав  в  машине и
будучи  совершенно усталым... фактически обвинил Гарри в том, что он задушил
эту паршивку.
     -- Что? --  поразилась Мэкки. -- Это же смешно.
     --  Вряд  ли  Дун  думает так,  -- мрачно заметил  Гарри.  -- Инспектор
сказал,  что  она  была   определенно  задушена.  А  он  показывал  вам  мою
фотографию, где я снят вместе с Гвоздичкой?
     -- Да, -- сказали мы с Мэкки.
     -- Эта фотография явно  увеличена. Он сказал мне, что  хочет поговорить
со мной наедине, без  Фионы, и показал мне увеличенную  фотографию,  где был
только я.  Он  попросил  меня подтвердить, что я снят  в  своих  собственных
солнечных очках. Я признал это. Затем он спросил меня, мой ли на мне ремень,
я сказал, конечно. Он обратил мое внимание на пряжку, и я ответил, что чужих
вещей я  не  ношу. После этого он поинтересовался авторучкой на снимке, и  я
был вынужден согласиться, что она тоже моя...  он загнал меня в угол, и я не
мог понять, что все это может значить.
     На мгновение он прервался, а затем с подавленным видом продолжал:
     -- Этому  трудно поверить, но все, что нашли рядом с ней: очки, ремень,
ручка, -- все это принадлежало  мне. Понятия не имею, где ее нашли, -- а Дун
по  каким-то причинам  мне  об  этом не сказал, --  но я не  знаю,  как  они
оказались там. Я сказал Дуну,  что не видел этих вещей уже бог знает сколько
времени,  и  он ответил, что верит мне... Инспектор же предположил, что  они
были у Анжелы, что, дескать, я оставил их у нее.
     Гарри смолк и больше на эту тему не сказал ни слова.
     -- Дун  потребовал  точно сказать,  где  был  Гарри в  тот день,  когда
пропала девушка, к тому же  он  заметил, что, возможно, ему придется взять у
Гарри отпечатки пальцев,  -- в голосе Фионы смешались негодование и тревога.
     -- Он уверен, что это  я убил ее,  --  сказал Гарри. -- Это  совершенно
очевидно.
     -- Это  просто смешно,  --  опять сказала  Мэкки. -- Ведь он же тебя не
знает.
     -- Где же вы в конечном  счете  были в тот день? -- спросил я. -- У вас
же может быть прекрасное алиби.
     -- Может быть, -- отозвался Гарри. -- Но я не  помню где. Разве можно с
определенностью сказать, что ты делал во вторник днем на второй неделе  июня
прошлого года?
     -- С определенностью вряд ли, -- согласился я.
     -- Если бы это случилось на третьей  неделе,  -- сказал Гарри, --  то у
меня  было  бы  алиби.  Мы  были на  скачках  в  Эскоте. Королевские скачки.
Собирается вся знать.
     --  У нас  есть записная книжка-календарь, где я фиксирую все важнейшие
события  и встречи.  Я просмотрела  записи  за прошлый  год.  Никаких помет,
относящихся к этому второму  вторнику. Никто нз  нас не помнит, что мы тогда
делали.
     -- Может быть, работали, с кем-нибудь встречались? -- предположил я.
     Гарри  и Фиона в один голос ответили, что нет. Фиона,  хоть и  являлась
членом  нескольких   благотворительных  комитетов,  однако  в  тот   день  в
заседаниях не  участвовала.  Гарри, чье  собственное  состояние не  уступает
Фиони-ному, в прошлом, как сообщил мне раньше Тремьен, работал консультантом
в преуспевающей  фирме,  занимающейся производством автомобильных  покрышек.
Получив наследство, он не бросил прибыльную работу консультанта  и время  от
времени  консультирует  другие частные компании. Каких-либо  консультаций  в
июне прошлого года он вспомнить не может.
     -- В конце мая прошлого года мы ездили в Аттокстер на скачки, в которых
на  Гвоздичке должен был выступать Нолан, -- с тревогой  в голосе заговорила
Фиона. -- Анжела  была там  и  ухаживала  за лошадью.  Именно  тогда  анализ
показал наличие в крови лошади теобромина и кофеина, и если это  даже не она
сама накормила ее шоколадом, то разрешила это сделать  кому-нибудь  другому.
Может быть, это было  халатностью, Так или иначе, Гвоздичка победила в своем
заезде, и  Анжела вернулась вместе с лошадью в Шеллертон.  Несколькими днями
позже мы виделись с  ней и вручили дополнительный  подарок -- нам нравилось,
как она присматривает за лошадью. Я имею в виду, что  успех скакуна частично
зависит от  того,  как  за  ним ухаживают.  С  того  времени  я  больше  эту
несчастную не видела, во всяком случае, не могу припомнить.
     -- И я тоже, -- добавил Гарри.
     На  протяжении  всего  дальнейшего  пути в Сандаун  они  вновь и  вновь
возвращались к этой теме, и  мне стало  абсолютно ясно, что, с того  момента
как Дун предъявил для  опознания  вещи Гарри, ни  о чем другом они  не могли
говорить..
     -- Вероятно, кто-то подбросил эти вещи, чтобы подозрение пало на твоего
мужа, -- безрадостно предположила Мэкки.
     Фиона согласилась с ней, но заметила, что Дун так не думает.
     -- Дун уверен, что это непредумышленное убийство.  Я спросил, почему он
так   думает.    Дун   ответил,   что    большинство   совершаемых   убийств
непредумышленные.  Бесполезные.  Он также  добавил,  что те,  кто  совершает
непредумышленные  убийства, находясь в сильном волнении, оставляют  на месте
преступления  свои вещи и сами не знают об этом. Я заметил, что не могу даже
припомнить  случая, когда бы я разговаривал с ней один на  один  -- только в
присутствии жены. Он  же  просто  уставился на меня,  явно не веря ни одному
моему слову. Скажу вам откровенно, друзья, он лишает меня присутствия духа.
     --  Ужасно, --  воскликнула  Мэкки. --  Безнравственно.   Гарри, хоть и
старался сохранить  твердость в голосе,  был явно  не в своей тарелке  и вел
машину очень неаккуратно  --  то притормаживал, то рывком набирал  скорость.
Фиона сообщила,  что  они, будучи  в  плохом настроении -- им  сейчас не  до
развлечений,  думали  отказаться От поездки в Сандаун, но потом согласились,
что из-за подозрений Дуна абсурдно рушить все свои планы.
     Подозрения  же  инспектора,  тем  не  менее,  действовали  на них  явно
удручающе   и   выводили  из   равновесия.  Больно  было  смотретьна  группу
подавленных людей, с парадной площадки наблюдающих за церемониальным выездом
Гвоздички, знаменитой охотничьей лошади Фионы, перед началом скачек на  приз
Уилфреда Джонсона..
     На сей раз, надеялись они, дело должно обойтись без шоколада.
     Фиона  рассказала Нолану  об обвинениях Дуна.  Нолан не преминул тут же
заметить Гарри, что теперь он  на своей шее испытает все прелести подозрения
в убийстве и, может быть, задний числом переоценит отношение к нему, Нолану:
будет  более снисходительным.  Гарри  это  не понравилось. Пытаясь выжать из
своего голоса хоть какие-то дружеские нотки, он возразил, что его, Гарри, не
застукали с мертвой девушкой, лежащей на ковре у его ног.
     -- Поживем -- увидим, -- прогрохотал Нолан.
     -- Нолан! -- не удивилась их разговору Фиона. --  И  все вы, прекратите
говорить об этом. Нолан!  переключи  свои мозги на предстоящий заезд. Гарри,
ни  слова больше  об этой  чертовой  девке! Все уладится.  Нам  нужно только
проявить терпение. "
     Гарри нежно, но как-то уныло посмотрел на жену и  через ее плечо увидел
меня. В  его глазах я заметил какое-то доселе незнакомое мне выражение. Я на
секунду задумался  и определил его: страх,  может быть, даже легкий намек на
страх,  но в присутствии его сомнений не было. До  сего момента  имя Гарри и
понятие страх никак  не увязывались  вместе в моем сознании, особенно  после
его  мужественного поведения  в  замерзшей  канаве  после  той автомобильной
катастрофы.
     Мэкки,  заменяющая  Тремьена,  выполнила все  необходимые формальности,
убедилась,  что  Нолан  уже в седле, и  повела нашу четверку  к  зрительским
трибунам  смотреть заезды. Рядом  с ней шла Фиона.  Гарри  плелся в  хвосте,
затем неожиданно поравнялся со мной.
     --  Мне  надо  вам кое-что  сказать,  --  пролепетал он,  --  но  не  в
присутствии Фионы.
     -- Выкладывайте.
     Он быстро оглянулся по сторонам, проверяя, что нас никто не слышит.
     -- Дун сказал... о боже... он сказал, что, когда она умерла, на  ней не
было никакой одежды.
     -- Час от часу не легче, Гарри. -- Я заметил, что стою с открытым ртом,
и, смутившись, закрыл его.
     -- Не знаю, что мне делать.
     -- Абсолютно ничего.
     -- Дун спрашивал, что я делал там без брючного ремня.
     Голос его дрожал.
     -- Невиновных не признают виновными, -- возразил я.
     -- О, да, но вы же знаете...
     -- Но не на оснований таких неубедительных улик.
     -- Я не  был в  состоянии рассказать Фионе. Я имею  в  виду, нам всегда
было хорошо  вместе,  но  она может  в конечном итоге начать сомневаться... 
Честно скажу: я этого не вынесу.
     Мы  подошли  к  трибунам  и  поднялись.  Гарри  молчал,  погруженный  в
мучительные раздумья,  и никак не реагировал на хриплые  крики  букмекеров и
возбужденный  ропот  собравшихся зрителей. Наездники кантером  проскакали  к
стартовым  дверкам.  Нолан  в  седле  каштанового мускулистого  скакуна,  на
котором. Фиона  всю  осень  выезжала на охоту, выглядел,  как  обычно, очень
профессионально. Гвоздичка, объяснила  мне Мэкки,  необычное животное -- для
Фионы эта лошадь больше подруга, чем собственность. Гвоздичка прогарцевала к
старту -- в этом году она впервые участвовала  в забегах охотничьих  лошадей
весеннего  сезона и, как  надеялся Тремъен, должна была до июля победить три
иди четыре раза.
     Неожиданно к нам  приблизилась коротенькая нескладная фигура! Льюис. Он
сообщил, что едва успел приехать  к началу скачек,,  и поинтересовался, были
ли  какие-нибудь  сообщения  из жокей  - клуба относительно  участия  в  них
Нолана.
     -- Ни слова, -- ответила Фиона. -- Скрести пальцы, сглазишь..
     --  Если бы  они собирались тормознуть его,  -- рассудительно начал он,
тяжело дыша, --  то наверняка сообщили бы об этом, по крайней мере, сегодня;
видимо, эти греба-ные задницы отвязались от него.
     -- Братская любовь, -- съязвила Фиона.
     -- Он мне  должен, --  мрачно рявкнул он, и по этому" его рыку нетрудно
было понять, какой долг он имел в виду.
     Даже если раньше некоторые не хотели верить показаниям Гарри в суде над
Ноланом, то теперь, подумал я, всем все стало ясно.
     -- И ты собираешься получить этот должок?  -- с явным сарказмом спросил
Гарри.
     -- Благодаря тебе, нет, -- резко ответил Льюис.
     --  Лжесвидетельство  -- это  не мой  профиль. Льюис  улыбнулся  как-то
по-змеиному, казалось, изо рта вот-вот выползет жало.
     --  Я, --  сказал  он, --  среди  всех,  пи-Пи  на вас,  оказался самым
талантливым актером.
     У Фионы теперь уже не оставалось сомнений в  том, что в тот вечер Льюис
был не  настолько пьян и прекрасно видел, как умерла Олимпия. На чистом лице
Мэкки промелькнуло выражение  плохо скрытого  испуга.  Гарри, который  и  до
этого  все  знал, отнесся  к признанию  Льюиса по-философски --  сейчас  его
больше волновала угроза, нависшая над его собственной судьбой.
     
     Льюис  окинул  меня  взглядом,  который  вряд  ли  можно  было  назвать
дружелюбным, и пожелал узнать, почему я все время околачиваюсь рядом с ними.
Никто не удостоил его ответом, в том числе и я.
     --  Старт  дан,  --  сказала  Фиона  буквально  за  долю   секунды   до
официального   объявления  по  громкоговорителю  и,  приникнув  к   биноклю,
казалось, забыла обо всем на свете.
     -- Я задал вам долбаный вопрос, -- вновь бесцеремонно  обратился ко мне
Льюис.
     -- Вы сами знаете почему. -- Я был поглощен скачками. "
     -- Но Тремьена же здесь нет, -- не унимался он.
     -- Он послал меня посмотреть Сандаун.
     Гвоздичку в заезде  было легко узнавать  -- белое  пятно на  каштановой
морде, которое я  хорошо запомнил  по фотографии,  четко  виднелось  в любом
ракурсе,  в  каком  бы месте ипподрома  ни  находились  лошади.  Сам их  бег
показался мне более, медленным, чем в заездах скаковых  лошадей, которые мне
уже  довелось   увидеть.  Барьеры  всадники  преодолевали  как-то   чересчур
обдуманно,  не   спеша.  Однако  это   было  не   совсем  так:  я   вспомнил
предупреждение Тремьена  о  том,  что  эта трасса сложна  даже  для скаковых
лошадей  высшего  класса,  для  охотничьих же  --  серьезнейшее испытание на
прочность.
     "Понаблюдайте,  как лошади будут  преодолевать семь барьеров с  дальней
стороны  ипподрома, --  напутствовал он меня перед  поездкой  сюда.  -- Если
первый барьер  взят удачно,  то и с  остальными не будет проблем. Промахнись
мимо первого,  допусти  ошибку,  потеряй контроль  над  лошадью  -- и можешь
забыть о  победе.  Нолан -- большой  мастер в  правильном преодолении  этого
первого барьера".
     Я внимательно  наблюдал  за  ходом  скачек. Гвоздичка  перелетела через
первый барьер и через остальные шесть с дальней стороны ипподрома без особых
усилий, выигрывая корпус, отделяющий ее от преследователей.
     "Нет  ничего лучше  Ипподрома  для  скачек  охотничьих  лошадей,  чтобы
научить их брать барьеры,  -- сказал мне  еще  тогда Тремьен. -- Беда в том,
что охотничьи лошади не так резвы и не. могут набирать необходимую скорость.
Впрочем, Гвоздичка  неплоха,  из нее  выйдет  толк. В  свое  время охотничья
лошадь Оксо завоевала даже приз Гранд нэшнл".
     С  не  меньшим  успехом Гвоздичка  прошла,  и  второй  круг,  продолжая
выигрывать  корпус,  и  у поворота перед  третьим барьером,  перед  финишем,
который все  называли пруд-барьером, поскольку за ним находилась вечно сырая
яма, поросшая кустарником. и камышом, напружини-лась, готовясь  к очередному
прыжку.
     -- Давай же, давай,  -- воскликнула Фиона; напряжению ее,  казалось, не
было предела. -- Дорогуша, прыгай.
     Дорогуша,  словно услышав  ее,  взметнулась  вверх, и  белое  пятно  на
каштановом  фоне  мелькнуло прямо  перед  нашими глазами  и  вновь  исчезло.
Предпоследний барьер был расположен на возвышенности.
     "Очень много лошадей  проигрывают именно  на  подъеме,  -- поучал  меня
перед поездкой Тремьен.  -- Вот где нужна выносливость, умение  мобилизовать
внутренние резервы. Только лошадь, у которой остаются силы на резвый бросок,
имеет шансы на победу. Такой  же сложный  ипподром и в  Челтенхэме. Там тоже
ситуация  меняется'самым  драматическим образом  после  последнего  барьера.
Уставшие лошади еле передвигают ноги".
     Без  особых  усилий лошадь  Фионы  перескочила  и  через  предпоследний
барьер, однако Нолану не удалось оторваться от своего преследователя.
     -- Это невыносимо, -- шептала Фиона.
     Мэкки отложила бинокль и, машинально водя пальцем по лбу, наблюдала  за
финишем.
     Скачки, и  не  более того, подумал я; что они  значат для людей?  И сам
нашел какой-то вязкий ответ: ну, написал я роман, какое значение, имеет  то,
выиграет  он  или проиграет, выражаясь конноспортивным языком? Нет, все-таки
имеет значение -- ведь я  пестовал свое детище, вкладывал в него свою  душу,
затрачивал усилия. То же  самое можно сказать  и  о Тремьене  с  Мэкки. Иной
объект -- лошади, скачки, а так все лежит в одной плоскости.
     Преследователь Нолана  сократил  дистанцию  при  подходе  к  последнему
барьеру.
     -- О нет, -- застонала Фиона, опуская бинокль. -- Поднажми, Нолан.
     Гвоздичка  сделала эффектный прыжок, однако с чрезмерно большим зазором
между туловищем  и верхней перекладиной барьера, потеряв в воздухе несколько
драгоценных секунд. Соперник Нолана,  послав своего скакуна по более пологой
траектории, приземлился первым и вырвался, вперед.
     -- Проклятье, --  выдохнул Гарри.
     Фиона хранила молчание, примиряясь с поражением.
     Однако  Нолан не собирался проигрывать. Включив на полную мощность  все
свои агрессивные инстинкты, пригнувшись к холке Гвоздички, он скакал, словно
демон, заряжая лошадь своей энергией, которую невозможно было не воспринять.
Дважды взметнулась и опустилась его тяжелая рука, держащая хлыст. Гвоздичка,
будто  ей  дали  напиться  живой  воды, встрепенулась, отказалась от  своего
прежнего намерения  замедлить  бег  и вновь включилась  в  борьбу. Жокей  на
лидере, считая, что  сражениевыиграно,  осадил своего скакуна слишком  рано.
Гвоздичка  резвым броском  достала его,  и  ее  морда  первой  очутилась  за
финишным столбом. Публика приветственными возгласами поздравляла победителей
--  всадника  и лошадь;  "  истинных  бойцов,  которые никогда  не  сдаются,
фаворитов.  Именно  Нолан, это  я видел собственными глазами, выиграл забег.
Нолан,  а  не  лошадь.  Его способности. Сила его личности,  стимулировавшая
Гвоздичку. Благодаря Нолану я пришел к пониманию той  истины,  что в скачках
мало только бесстрашия и умения  хорошо держаться в седле. Мало тактического
замысла, мало наличия опыта, мало честолюбия. Победа в скачках, так же как и
выживание, определяется психологическим настроем.
     Па фоне ликующей Фионы  все  мы выглядели  измученными, выдохшимися,  с
нездоровым  блеском  в  глазах.  Вместе с Мэкки  она  устремилась  встречать
возвращающихся победителей. Гарри, Льюис и я следовали в кильватере.
     -- Нолан -- гений, -- сказал Гарри.
     --  Этот  долбаный  жокей,  его  соперник, просто-напросто подарил  ему
победу, -- возразил Льюис.
     Никогда йе стройте предположений,. подумал я, вспомнив Дуна. Никогда не
предполагайте, что вы одержите победу, до тех пор пока выигрыш не окажется у
вас в руках.
     Сам же  Дун  явно  строил предположения, продолжал я  свои размышления.
Несмотря  на  собственные  предостережения.  Во   всяком  случае,   мне  так
показалось.
     Мы все отправились в бар,  чтобы выпить за победу.  Что касается Мэкки,
она  предпочла  имбирный эль,  Гарри же  заказал  столь  близкое его  сердцу
шампанское.  Нолан  ликовал в  не  меньшей степени,  чем Фиона; Льюис,  явно
лицемеря  и  точа зуб на Нолана, присоединился  к поздравлениям. Я, полагаю,
хоть  и участвовал в  чествовании  победителя,  тем не менее  все же являлся
сторонним  наблюдателем.  А  тем  временем,   пока  все  мы  шестеро  весело
улыбались,  паутина,  в  которую  попались  две молодые  женщины, продолжала
плестись.
     Мы возвратились в  Шеллертон до того, как  Тремьен вервулся из Чепстоу.
Фиона  высадила Мэкки  у входа на ее  половину  дома,  я  же пешком  обогнул
усадьбу;  ключом,  который  мне дал  Тремьен, открыл дверь  и  включил свет.
Раздул тлеющие в камине поленья, налил немного вина и ощутил себя в домашней
обстановке.
     Звонок  в дверь  черного  хода  вывел  меня  из состояния  комфорта.  Я
поднялся и пошел  открывать -- поначалу я даже  не узнал стоящую передо мной
женщину,  на лице  которой  играла  застенчивая,  вопросительная улыбка.  Ее
нельзя было назвать дурнушкой,  вполне симпатичная шатенка, но  чем-то очень
смущенная... Жена Боба Уотсона,
     Ингрид.
     - -- Заходите, -- с теплотой в голосе сказал я, довольный, что-все-таки
узнал ее. -- Но, кроме меня, здесь никого "нет.
     -- Я думала, может быть, Мэкки. Миссис Викерс
     -- Она на своей половине.
     -- О... Тогда...
     Она  осторожно  переступила  через  порог,  и   я,  посоветовав  ей  не
стесняться,  провел ее в семейную комнату. Ее нервное напряжение не спадало,
она даже не присела, а продолжала стоять.
     -- Боб не знает, что я здесь, -- тревожно сообщила она.
     -- Не беспокойтесь. Хотите выпить?
     -- О нет. Лучше не надо.
     Казалось,  ее  что-то  мучает,  но  она никак не  решится  высказаться;
наконец она переломила себя и выпалила:
     --  Вы были так добры ко  мне в тот вечер.  Боб считает,  что вы спасли
меня от обморожения... и воспаления легких. Отдали мне свою одежду. Я  этого
никогда не забуду. Никогда.
     -- Вы выглядели очень замерзшей, --  сказал  я. -- Вы  уверены, что  не
хотите присесть?
     --  От этого  холода я была на грани болевого шока. --  Мое предложение
сесть  она  пропустила  мимо  ушей.  --  Я  знала,  что  вы  вот-вот  должны
вернуться... Я  видела, как подъехала машина  миссис Гудхэвен... На самом-то
деле  я  пришла, чтобы поговорить с вами. Мне  нужно  кому-то высказаться, а
вы... с вами я чувствую себя легко.
     -- Так говорите же. Я слушаю.
     --  Анжела Брикел, так  же  как  и  я, была  католичкой, -- выдала  она
неожиданно для меня.
     -- Неужели? -- Эта новость ничего мне не сказала. Ингрид кивнула.
     -- Местное радио вчера вечером сообщило, что тело Анжелы было найдено в
прошлое воскресенье лесником в угодьях Квиллерсэджа. Собственно, о  ней было
сказано очень мало, говорили в основном о ходе расследования и тому подобных
вещах. Полиция  подозревает какую-то грязную  игру. Грязная игра  --  глупее
слов не придумаешь!  Почему бы  прямо не сказать, что кто-то  ее убил? После
того как она исчезла в прошлом году, миссис Ви-керс попросила меня разобрать
в общежитии ее пожитки и отправить их родителям. Я так и сделала.
     Она смолкла и изучающе посмотрела на меня, желая убедиться, насколько я
вникаю в смысл ее слов.
     --  А что, -- спросил  я,  --  интересного вы  нашли в ее  вещах?  Было
что-нибудь такое, что вас насторожило... в связи с ее смертью?
     На лице Ингрид отразилось облегчение -- видимо, она  поверила в то, что
я ее понял.
     -- Набор  для проведения самостоятельного анализа  на беременность. Она
пользовалась им. Осталась только пустая коробка. Я ее выбросила.



     Когда  в  комнату  вошел  Тремьен,  Ингрид  бросилась  вон,  как  муха,
увидевшая сети паука.
     -- Что ей было нужно? -- удивился Тремьен ее стремительному бегству. --
Впрочем, она всегда боялась меня. Этакая мышка.
     --  Она  приходила, чтобы  сообщить мне нечто  важное.  Ей кажется, это
должны знать  все, --  задумчиво ответил я. -- И она рассчитывала, что лучше
меня рассказать обо всем этом никто не сможет.
     -- На нее это очень похоже. Что же она сказала?
     -- Не исключено, что Анжела Брикел была беременна.
     -- Что? -- пустыми глазами уставился на меня Тремьен. -- Беременна? Как
беременна?
     Я  объяснил  ему,  что в  ее  вещах  был найден  набор  для определения
беременности.
     --  Никто  никогда  не купит эту  штуку,  не  имея  на  то  достаточных
оснований, -- пояснил я.
     --  Действительно,  с  вами  нельзя  не  согласиться,  --  поразмыслив,
пробасил Тремьен.
     -- Тем не менее я  думаю, что только у вас здесь найдется не менее двух
десятков мужчин, да еще бог знает сколько во всем Шеллертоне, не говоря  уже
о тех, кто вообще имеет  какое-то отношение к "качкам, -- так "что будь  она
даже дважды беременной и что бы Дун там ни говорил о ее  костях -- никто вам
не  скажет,  соответствует ли это действительности, к ее смерти это может не
иметь никакого отношения.
     -- Но ведь может и иметь.
     -- Ингрид сказала, что она, была католичкой.
     
     -- Католики против абортов.
     На лице Тремьена появилось отсутствующее выражение.
     Я переменил тему:.
     -- У Гарри неприятности. Вы слышали об этом?
     -- Нет. Что за неприятности?
     Я  рассказал  ему  об  обвинениях  инспектора  Дуна,  а заодно о победе
Гвоздички  и  о  признании Льюиса, из  которого более или  менее можно  было
судить  о  том, что он лжесвидетельствовал. В свою  очередь, Тремьен  смешал
себе порцию джина с тоником, которой бы позавидовал сам Гаргантюа, и поведал
мне, что у него в Чепстоу был очень паршивый день.
     --  Один из моих скакунов  упал, другой налетел на барьер  перед  самым
финишем и лишил меня победы,  когда она  фактически была у меня в кармане. К
тому же Сэм еще выбил себе большой  палец, который  чертовски распух, и хотя
это не так страшно,  он вполне о-кей, однако  до  следующего  четверга я его
выпустить  не  смогу. А это значит, что  на понедельник мне  придется искать
другого жокея. Владельцы же, скажу вам  откровенно, подняли такой шум и вой,
что  пришлось столкнуть их лбами,  иначе  бы мне самому  пришлось полезть на
стену.
     С этими словами он плюхнулся в кресло, вытянул ноги и уставился на свои
галоши.
     --  Вы собираетесь  сообщать Дуну об этом  анализе на  беременность? --
наконец подал Тремьен голос.
     -- г Полагаю, да. Ведь об этом  мне сказала Ингрид, на  ее  совести это
лежит тяжким грузом. Если  не скажу я, то она  найдет  кого-то другого,  кто
сообщит об этом в полицию.
     -- Это не лучший вариант для Гарри, -- вздохнул Тремьен.
     -- Но и не самый худший.
     -- Это заявление привнесет мотив. Присяжные верят в мотивы.
     
     -- Анализ на беременность вряд ли послужит исходной уликой, -- возразил
я.  -- Ингрид  выбросила  эту  пустую  медицинскую  Коробку, и  нет  никаких
доказательств, что  она вообще существовала; никто не подтвердит, делала  ли
Анжела такой анализ. Определенных результатов нет, никто не знает, с кем она
спала.
     -- Жаль, что вы не родились адвокатом.
     Наш разговор был прерван приходом Мэкки  и Перки-на,  которые заявились
на традиционную вечернюю выпивку. Они обменялись мнениями о скачках, но даже
победа Гвоздички не смогла развеять нависшей над всеми тоски.
     -- Анжела была  беременна? -- покачала  головой Мэкки в ошеломлении. --
Она ничего не говорила об этом.
     --  Может  быть,  она  и  сказала  бы,  окажись   анализ   стопроцентно
положительным.  Но  она не  была в этом уверена,  как  я полагаю, --  сказал
Тремьен.
     --  Чудовищное легкомыслие-- вмешался  Перкин. -- Эта чертовка приносит
нам одни  неприятности.  Мэкки  в ее положении совершенно  ни к чему все эти
расстройства и переживания. Мне это совсем не нравится.
     Желая положить конец тягостному для нее разговору, Мэкки взяла мужа под
руку. Разговор  о беременности  ей  был явно  неприятен. Мне показалось, что
подобного рода беседа Анжеле Брикел тоже  могла бы оказаться в тягость. Вряд
ли кто взял на себя смелость определить это точно.
     Наши размышления  были прерваны  неожиданным  приходом  Гарета, который
сразу же  набросился на меня с идеей о нашем предстоящем походе.  Откровенно
говоря, я  совсем забыл о моем  обещании, что, как мне показалось, он  сразу
прочитал на моем лице.
     -- Вы  же обещали нас  кое-чему  научить,  --  разочарованно  начал он,
обращаясь ко мне. -- Разжечь костер, например.
     -- Гм, -- промычал я. -- Спроси отца.
     Тремьен выслушал просьбу сына относительно куска земли его владений, на
котором можно разбить лагерь и разжечь костер,  и вопросительно поднял бровь
в мою сторону.
     -- Вам и в самом деле не лень связываться со всем
     этим?
     -- Ведь я же обещал. Хотя, может быть, и несколько
     опрометчиво.
     Гарет бодро кивнул:
     -- Кокос, мой верный дружок, будет к десяти.
     -- Фиона  просила нас подъехать утром, чтобы выпить за победу Гвоздички
и подбодрить Гарри, -- вмешалась Мэкки.
     -- Но Джон обещал, --  взволнованно воскликнул Гарет.
     -- Полагаю, что  Джон не  обидится, если я  принесу за  него тебе  свои
извинения, -- снисходительно улыбнулась Мэкки.
     Наше  выживание началось  с того,,  что в  воскресенье  с  самого  утра
зарядил мелкий дождь с изморосью, переходящей в снег. Прекрасная  погода для
экспериментов по выживанию.
     Прежде  чем начался наш выход на  природу,  Тремьен,  сидя в  кухне  за
утренним кофе и глядя на хмурое темное небо пасмурного  утра,  предложил мне
отказаться от нашей затеи.
     -- Чего ради вы потащите моего сына бог знает куда?
     В конце  концов  отец с сыном сошлись на том, что после первого же чиха
мы все вернемся домой. Вскоре приехал Кокос на своем велосипеде в сверкающем
желтом плаще.
     Нетрудно было понять, откуда он получил свое прозвище. Он стоял посреди
кухни,  с плаща его капала вода, а когда он скинул капюшон, то  его голова с
хохолком волос сразу же стала  похожей на плод кокосовой  пальмы.  (Этот его
хохол никогда не лежит правильно, впоследствии объяснил мне Гарет. )
     Кокосу  было почти пятнадцать. У него  были блестящие  смышленые глаза,
крупный  нос  и  губастый  рот;  черты его  юношеского лица  еще  не  совсем
определились. Еще год или два, подумал я, и он станет настоящим мужчиной.
     -- За  яблочным  садом  есть  огромный кусок  неиспользуемой  земли, --
сказал Тремьен. -- Там вы сможете устроить свой привал.
     -- Но, папа... -- начал возражать Гарет.
     --  Прекрасное место, -- с убежденностью в голосе поддержал я Тремьена.
-- У того, кто обречен на выживание, нет выбора.
     Тремьен посмотрел на меня, затем бросил внимательный взгляд на Гарета и
кивнул, как бы соглашаясь с собственным мнением.
     -- Но февраль не  самый лучший месяц для поисков  пропитания, -- заявил
я, -- поэтому, полагаю,  что мы не будем красть фазанов, а возьмем кое-что с
собой  из дому. Не забудьте захватить перчатки и перочинные ножи. Мы выходим
через десять минут.
     Мальчики отправились  готовиться  к походу, а Тремьен спросил меня, что
я, собственно, собираюсь с ними делать.
     --  Будем  строить  шалаш,  -- ответил я,  --  разжигать костер, искать
пропитание  и готовить еду. На сегодня, я думаю, этого будет достаточно. Это
им запомнится надолго.
     -- Раз так, то и занимайтесь с ними.
     -- Идет.
     Тремьен  вышел к дверям проводить  нашу бесстрашную  экспедицию.  Кроме
моего поясного набора для выживания, небольшого количества еды  и перочинных
ножей мы ничего с собой не взяли.
     Холодный моросящий дождь  со  снегом  бил нам в  глаза,  но мальчики не
обращали на  него внимания. Отойдя от дома, я  кивнул на прощание Тремьену и
поспешил за Гаретом. Мы вышли через калитку в стене, прошли пустынным садом,
очутились у другой  калитки,  миновав которую оказались в яблоневом саду, --
деревья  стояли голые, -- забрались на пустошь, обнесенную  с  одной стороны
каменной  стеной" а  с другой  --  чахлыми  кустами  боярышника. Вокруг  нас
расстилалась занесенная снегом пашня -- владения соседа Тремьена.
     Гарет  с отвращением осмотрелся, в глазах Кокоса я увидел испуг, мне же
показалось,   лучше   этого  места,  которое  рекомендовал   Тремьен,  и  не
придумаешь. Оно идеально подходило для урока выживания.
     -- Прежде всего, -- начал я, -- необходимо построить навес для костра.
     -- Разве можно  что-либо зажечь  в такой дождь? -- критически посмотрел
на меня Гарет.
     
     -- Нет, -- сказал Гарет.
     -- Молодцы, - похвалил их я. Я снял с пояса набор для выживания, достал
гибкую пилу и вручил ее Гарету.
     -- По пути сюда мы миновали по  крайней  мере  четыре высохшие  яблони.
Найдите  пару палочек, вставьте их в петля на  концах пилы в спилите одну из
них, причем старайтесь брать как можно ниже к земле.
     Буквально  в три  секунды мальчики вновь воспрянули духом и отправились
выполнять мое поручение. Прав был Тремьен, называя это место заброшенным, --
даже  мне пришлось потрудиться,  подыскивая  стоянку  для лагеря.  Почва под
ногами  была  бледно-коричневой,  усеянной  высохшими  стеблями  нескошенной
травы. Настоящий оазис для выживания.
     К   тому  времени,   когда  раскрасневшиеся  и   запыхавшиеся  мальчики
возвратились, волоча  за  собой  свою  добычу,  я успел вытащить  из  ограды
несколько проржавевших металлических опор, наломал веток боярышника и собрал
несколько пучков сухой  травы. Мы совершили  короткую  ходку  в сад, нарвали
стеблей крапивы,  чтобы скрепить  наше убежище,  и примерно  через  час  уже
любовались  результатом своего  труда -- наклонным  навесом, вполне  надежно
укрывающим огонь от дождя.
     Затем мальчики, но собственной инициативе соорудили из веток боярышника
загородочку, защищавшую  костер от  бокового  дождя. Они сами дошли до этого
без всяких моих на то объяснений.
     -- Прекрасно, --  сказал я.  --  " Теперь нужно найти несколько плоских
камней, чтобы сделать основание для костра, -- у.  той разломанной стены  их
предостаточно. Только  не  берите чересчур  сырых --  они могут треснуть при
нагревании.   Затем  отправимся  на  поиски   чего-либо  сухого,  что  сразу
загорится:  листочков,  щепочек,  в той  сломанной  теплице  тоже  наверняка
что-нибудь найдется. Все, что разыщете, положите  в карманы, чтобы сохранить
сухим.  Когда  мы   наберем   достаточное  количество   топлива,  настругаем
специальных  палочек  для  разжигания  костра. Нам также  понадобится  сухая
древесина, в  своих  поисках  обращайте и на  это  внимание. Тащите  сюда  и
высохшие коровьи лепешки, они горят подобно торфу.
     Еще через час работы под нашим навесом уже лежали доски из теплицы, где
выращивались огурцы, и целая куча сухой мелкой растопки. Затем я показал им,
каким образом следует  настругивать мокрые палочки для разжигания. Мальчики,
пользуясь своими  ножами, повторили мой урок, причем Гарет сделал это быстро
и аккуратно, а Кокос провозился довольно долго.
     Наконец  с помощью спичек, огарка  свечи, пучка  сухих листьев, палочек
для  разжигания,   досок  из  теплицы  (коровьих  лепешек  мы  не  нашли)  и
сопутствующей удачи нам удалось разжечь прекрасный  яркий огонек среди всего
этого ненастья. Лица мальчиков просветлели,  как будто среди ночи неожиданно
взошло солнце.
     Сквозь навес струился дымок. В связи с этим я заметил, что если бы  нам
пришлось  жить  здесь несколько  месяцев,  то  дым от костра можно  было  бы
использовать для копчения мяса и  рыбы.  Лучше  всего для копчения  подходит
древесина  яблони. От нее идет  особый аромат. Неплох  также  и дуб, правда,
такого аромата он не дает.
     --  Здесь  невозможно прожить  несколько месяцев. --  Кокосу было  даже
трудно представить себе подобное.
     -- Не всегда светило солнце в Щервудских лесах, -- ответил я.
     Подбрасывая  веточки,  упавшие с яблони,  мы принялись сооружать шалаш,
причем в качестве  основы крыши  мы выбрали  пару стволов засохших деревьев,
закрепив их  между  двумя живыми. Сверху набросали  веток можжевельника; пол
нашего  шалаша мы  выстлали  ветками  засохших  растений, листвой и  мелкими
сучьями.
     На наши  головы, конечно, упало несколько капель,  но во всем остальном
мы чувствовали себя весьма комфортно.
     Ужин, когда мы после  всех наших  праведных трудов  сумели  его наконец
приготовить,  состоял из  того, что нам удалось добыть из заброшенного сада:
нескольких пучков дикой петрушки, окопника, земляных груш, нескольких вилков
брюссельской  капусты  ("Бр-р", -- пробормотал Гаррет). и зеленого салата из
подорожника, щавеля  и  одуванчиков. (Снова  послышался  возглас  "Бр-р".  )
Лютики  в  салат  я запретил добавлять,  сообщив, что это  может  привести к
отравлению.  Никогда  не   ешьте  ядовитых  лютиков,  напутствовал  я  своих
учеников, будьте благодарны тому, что у нас под рукой, нашлись одуванчики.
     Кокос наотрез отказался даже смотреть на дождевых червей, которых можно
было  бы накопать  чертову дюжину. Мои питомцы вместо червей  набросились на
принесенную из дому  копченую свиную грудинку, резали ее кусочками, а  затем
поджаривали  в костре  на  очищенных  от коры  и  заточенных  палочках.  Они
настолько  проголодались,  что даже после  грудинки долго обсасывали сладкую
внутреннюю  поверхность очищенной  коры молодой березы. Кора молодой березы,
заметил я, очень питательна.  Гарет уверил меня, что каждое мое слово -- это
для них информация к действию.
     Из  старого  бачка у  водоотстойника теплицы  мы  набрали  вспенившейся
дождевой  воды  и вскипятили ее в пустой жестянке из-под  кока-колы, которую
Гарет предусмотрительно  захватил из помойного контейнера в  Шеллертоне. Мое
предложение сварить кофе  из  жареных корней  одуванчиков мальчики отвергли.
Они  в  два голоса  заявили, что  в  следующий наш поход захватят пакетики с
чаем.
     Мы сидели в  своем убежище неподалеку от костра, весело потрескивающего
на своем каменном основании. Все  было  съедено,  дождь непрерывно стучал по
нашей импровизированной крыше. Эксперимент явно надо было заканчивать.
     -- Как насчет того, чтобы здесь заночевать? -- спросил я.
     На лицах мальчиков появилось выражение ужаса.
     -- Имея огонь и укрытие, -- пояснил я, -- вы выживете.
     -- Жутко. холодно, -- заметил Гарет. -- Это будет не жизнь, а мучение.
     -- Совершенно верно.
     Возникла непродолжительная пауза, затем Гарет добавил:
     -- Выживание -- это не такая уж веселая штука, не так ли?
     -- Как правило, совсем не веселая, -- согласился я.  -- Просто проблема
жизни и смерти.
     -- А будь  мы благородными разбойниками в  Шервуд-ском лесу, за нами бы
охотились люди шерифа, -- начал фантазировать Гарет.
     -- Было бы совсем скверно, -- согласился я.
     Кокос  осмотрелся, будто вокруг нас действительно прятались  враги. Мне
показалось, что его даже передернуло от мысли о такой возможности.
     -- Нам  нельзя оставаться здесь на ночь.  Завтра утром мы должны быть в
школе, -- заявил он.
     Облегчение,  которое  я  прочитал  на  их  лицах,  выглядело  несколько
комично, и мне показалось, что на секунду-другую они представили  себя в еще
более  древнем  и жестоком мире, где  каждый новый день  -- это борьба,  где
холод  и  голод  являются нормой  жизни,  где  на  каждом шагу  подстерегает
опасность. В мире примитивном,  задолго  до Робин Гуда и  друидов, бродивших
некогда по  низинам Беркшира, задолго до появления законов и власти, задолго
до  возникновения  племен и вообще  какого-либо  организованного-общества  с
присущим ему наличием  нравов  и  обычаев,  прав и обязанностей. В мире, где
выживали только  сильные, а слабые погибали, в мире, где господствовал  этот
неумолимый закон природы.
     Когда густые тучи начали заволакивать и без того беспросветное небо, мы
принялись разбирать  костер,  тлеющие  головешки  загасили  о  мокрую траву,
оставшиеся  сухие сучья от яблонь аккуратно  уложили  под каменное основание
костра и тем же путем отправились домой.
     Выйдя  из  шалаша, Гарет оглянулся и с  какой-то  задумчивой  грустью в
глазах посмотрел на наше убежище  и мертвое кострище; тем не менее  домой, в
лоно цивилизации, мальчики устремились вприпрыжку и с громким гиканьем.
     --  Все было великолепно, -- подвел  итог Гарет, пробираясь в дом через
дверь черного хода,  -- а теперь  пора  приняться за пиццу, за  две пиццы, а
возможно, и за три.
     Рассмеявшись, я  стащил  с  себя свою многострадальную лыжную куртку и,
оставив своих  юных друзей на  пороге  кухни, направился наслаждаться теплом
семейной комнаты. Да не тут-то  было -- в комнате я обнаружил целое  сонмище
личностей,  пребывающих в  состоянии сильнейшей  депрессии. Все эти личности
сидели  в креслах  и явно размышляли  о  днях  грядущих,  причем их  вряд ли
заботила  проблема  добывания  пищи  насущной,  все  их  мысли  были  заняты
надвигающейся бедой.
     Гарри, Фиона, Нолан, Льюис, Перкин, Мэкки и Тремьен сидели молча, будто
обо всем необходимом и важцом уже переговорили.
     Целиком погруженные в свои  раздумья,  они отнеслись  к. моему  приходу
как-то отрешенно, будто  заявился нежданный гость либо в их личной  трагедии
появилось лишнее действующее лицо.
     --  Ах,  это вы... Джон, -- промолвил Тремьен, пошевелившись в кресле и
как-будто что-то припоминая. -- Мальчики еще живы?
     -- Более или менее.
     Я  налил себе  моего  любимого вина  и уселся  на свободную  табуретку,
чувствуя себя не совсем ловко среди этих подавленных людей. Мне стало  ясно,
что теперь им известно все то, что знал я, может, даже и больше.
     -- Но если этого не сделал Гарри, то кто же? -- задал вопрос Льюис.
     Этот вопрос, видимо, уже неоднократно звучал  в  этой  комнате, поэтому
никто не удостоил его ответом.
     -- Инспектор Дун найдет убийцу, -- пробормотал я.
     -- Он  и не пытается,  -- возмутилась Фиона. --  Он уверен, что виноват
Гарри, и не ищет никого другого. Это возмутительно.
     Доказательства того, что Дун остановил свой выбор только на Гарри, были
прерваны гудком  подъехавшего  автомобиля. Такова  была привычка  Сэма Ягера
возвещать о  своем  прибытии.  Он влетел  в  комнату  в  состоянии  сильного
негодования.
     -- Тремьен, -- начал он с порога и вдруг резко остановился,  увидев все
семейство в сборе. -- О! Вы все здесь.
     -- По-моему, ты собирался отдохнуть, -- подавленно заметил Тремьен.
     -- Манал  я этот чертов отдых.  Стоило мне прилечь и начать  зализывать
раны,  как  вы  мне  и  велели, заявился  этот  чертов полицейский. И это  в
воскресный   день!   Самый  последний   педераст  имеет  право  отдохнуть  в
воскресенье! И знаете, каким  куском  дерьма  он в меня кинул? Ваши  чертовы
конюшенные девки  доложили ему, что у меня были шуры-муры с этой вашей, будь
она неладна, Анжелой, как бишь ее фамилия, Брикел.
     Непродолжительное молчание,  повисшее в комнате после этого  заявления,
никак нельзя было назвать недоверием.
     -- А ты крутил с ней? -- спросил Тремьен.
     --  Не в этом дело. Я не  помню ни о каких  июльских вторниках прошлого
года.  А этот  приятель Дун спрашивал  меня,  что я делал именно в  один  из
вторников, как  будто это возможно вспомнить. Сказал, что  возился  на своей
лодке.  Тогда он поинтересовался, веду ли я вахтенный журнал и  записываю ли
время.  Интересно, всерьез  ли он  это спрашивал? Я ответил,  что у меня нет
никакой  зацепки,  чтобы  припомнить те  времена.  Возможно,  усмехнулся  я,
развлекался с парочкой не очень привередливых девиц, но на мой юмор он никак
не  отреагировал;  по-моему, он его начисто лишен. В ответ Дун заявил, что в
подобных делах всякие смешки неуместны.
     -- У него самого три дочери,  -- пояснил я.  --  Это убийство его очень
обеспокоило.
     --  А чем я  могу  помочь  в  его долбаных приставаниях? Он заявил, что
должен проверить любую  возможность; долго же ему придется повозиться с этим
делом, докапываясь, кому и где давала  Энжи, ведь она  не упускала ни одного
удобного случая. Даже Бобу Уотсону и то строила глазки.
     -- Вряд  ли бы  ей  это удалось  из-за Ингрид,  --  вмешалась Мэкки. --
Внешне Ингрид выглядит  кроткой и добродушной, но вы  бы посмотрели на  нее,
когда она в гневе.  Боба  Уотсона она  постоянно держит в  поле зрения и  не
доверяет  его  ни одной  девушке  из наших  конюшен. Сомневаюсь, что  Анжеле
удалось добраться до него.
     --  Кто  это может знать  наверняка? --  мрачно возразил Сэм.  -- Можно
выпить? Кока-колу?
     -- В холодильнике на кухне, -- сообщил Перкин, даже не пошевелившись.
     Сэм кивнул,  вышел  и вскоре  вернулся со  стаканом  в руке. За  ним  в
комнату ввалились Гарет и Кокос, которые сразу заторопились к  микроволновой
плите подогревать себе пиццу.
     Посмотрев на еду, Тремьен вопросительно поднял брови.
     -- Мы умираем от голода, -- начал объяснять его младший сын. -- Сегодня
нам  пришлось питаться корешками,  березовой корой, одуванчиками  и вполне в
здравом уме жить в Шервудском лесу в ожидании солдат шерифа.
     -- О чем это ты? -- Сэм явно был сбит с толку.
     -- Выживание -- это сложная проблема, -- ответил Гарет.
     Он прошествовал к письменному столу, взял "Дикую местность" и вручил ее
Сэму.
     -- Эту книгу написал Джон,  -- объяснил он, -- как, впрочем, и еще пять
подобных. Вот  мы  и проверяем это на практике -- строим  шалаши,  разжигаем
костер, готовим пищу из подножного корма, кипятим дождевую воду для питья.
     --  .  А при  чем здесь Шервудский лес? -- растягивая слова и улыбаясь,
спросил  Гарри, хотя по  его внешности  было  видно,  что напряжение его  не
отпускало.
     -- Холод  и голод -- это ладно, но за деревьями могли  прятаться враги,
-- объяснил Кокос.
     -- Э-э... -- протянул Сэм.
     Изумленный Тремьен поведал собравшимся о нашей затее и ее благополучной
реализации.
     
     -- Учите их ценить домашний уют. -- Губы Тремьена скривились в улыбке.
     -- В  следующий раз, -- поинтересовался Кокос, -- не захватить ли нам с
собой луки со стрелами?
     -- Для чего? -- переспросил Перкин.
     -- Естественно, для того чтобы перестрелять воинов шерифа.
     -- А какими глазами ты смотрел бы  на виселицу в Ноттингеме? -- спросил
Тремьен.  -- Лучше  уж стебли и листья  одуванчика. --  Он  бросил взгляд на
меня:
     -- Следующая экспедиция  тоже  планируется?  Не  дав  мне  собраться  с
мыслями, Гарет ответил:
     -- Да, -- и после некоторой паузы добавил: -- Сегодняшняя наша прогулка
была явно не увеселительным  мероприятием, но кое-чему мы  научились.  Я  не
отказался бы это  повторить.  Оказывается,  я  смогу выжить  и в холод,  и в
дождь... я ни о чем не сожалею, вот и весь мой к вам∙разговор.
     --  Неплохо  сказано,  --  искренне  воскликнула  Фиона. --  Гарет,  ты
замечательный парень.
     Ему  несколько  польстила такая похвала, мне же  она  показалась вполне
заслуженной.
     -- Каковы же ваши дальнейшие планы? -- спросил Тремьен.
     -- В следующее  воскресенье, -- ответил я, -- мы могли бы совершить еще
одну вылазку и испытать себя в чем-нибудь ином.
     -- Интересно, в чем?
     -- Пока еще не знаю.
     Моего  неопределенного  обещания  хватило  на то, чтобы мальчики  вновь
убежали  на кухню за очередной порцией пиццы, а Сэм углубился  в мою книгу о
выживании, по  мере чтения которой делал  замечания, что  мои ловушки больше
подходят для людей, чем для Оленей.
     -- Убийство оленя в Шервудском лесу каралось петлей, -- заметил Гарри.
     --  Ловушки нужно ставить аккуратно, убедившись, что за  тобой никто не
подглядывает, -- согласился я с Гарри.
     --  Зачем  вы учите этому  Гарета?  -- недружелюбно  спросил  Нолан  из
глубины своего кресла. -- Чего вы добиваетесь? Звания супермена?
     --  Мною руководит  только смирение,  -- без  всякой  иронии  в  голосе
ответил я.
     -- Просто пай-мальчик, -- саркастически возразил Нолан, добавив в своей
манере парочку непристойностей. -- Встретился бы я с тобой на скачках.
     -- Я  бы тоже хотел на  это посмотреть. -- В  голосе Тремьена появилась
какая-то мягкость и  душевность.  Он сделал вид, что  принял наш разговор за
чистую монету. -- Мы  сделаем заявку на разрешение вашего участия в скачках,
Джон.
     Никто  из  присутствовавших  никак  не отреагировал  на  это  заявление
Тремьена.  Нолан  же явно принял вызов.  "Я  понял, что ему не по нутру даже
Слова, сказанные вполу-шутку. Своих позиций он не желал уступать никому.
     Утро  следующего   дня   застало  Ди-Ди  над  набором  для  определения
беременности. В  ее глазах стояли  слезы,  но, как мне  показалось, не слезы
сочувствия, а слезы зависти.
     В понедельник вновь  на  пороге дома  появился Дун  --  ему требовалось
узнать, в каких забегах выигрывала Гвоздичка и на каких из них присутствовал
Гарри.
     --  Мистер Гудхэвен?  --  гулко  переспросил  Тремьен.  --  Эта  лошадь
принадлежит миссис Гудхэвен.
     -- Да, сэр, но в медальоне покойной была фотография мистера Гудхэвена.
     -- Снимок был сделан ради лошади, --  возразил  Тре-мьен. -- Ведь я  же
говорил вам об этом.
     -- Да,  сэр, -- сухо согласился Дун, -- а теперь поговорим  об алиби на
те дни...
     Подавляя  кипевший  в  нем  гнев,  Тремьен  в  задумчивости  просмотрел
формуляры и с полной определенностью  ответил, что без  Фионы  Гарри  ни  на
одних скачках не было.
     -- А в последнюю субботу апреля? -- лукаво спросил Дун.
     -- Что? -- вновь уткнулся в  свои книги Тремьен. -- А  в этот день  что
произошло?
     -- Ваш главный сопровождающий конюх  сказал, что миссис Гудхэвен в  тот
день свалилась с воспалением легких. Он помнит  ее  слова, сказанные потом в
Стратфор-де, когда ее лошадь выиграла в заезде,  но затем была лишена титула
победителя  из-за положительного анализа на стимуляторы, что  она все  равно
довольна, поскольку не видела победного заезда в Аттокстере.
     Тремьен воспринял эту информацию, не проронив ни слова.
     -- Бели мистер Гудхэвен отправился в Аттокстер один, -- рассуждал  Дун,
-- а миссис Гудхэвен осталась дома, прикованная болезнью к постели...
     -- Вы в самом деле не представляете реально, о чем толкуете, -- перебил
его Тремьен. -- Анжела Брнкел отвечала за лошадь.  И она не могла просто так
вое бросить  и уйти. Сюда же она вернулась вместе с лошадью в нашем фургоне.
Если бы это было не так, то я в любом случае  узнал бы об  этом и наказал ее
за халатность.
     -- Но  из  слов  вашего  главного  сопровождающего конюха,  сэр,  --  с
убийственными интонациями своим певучим голосом поведал Дун, -- я понял, что
им  пришлось ждать Анжелу  Брикел  в тот  день  в Аттокстере, поскольку  она
куда-то испарилась и ее  не могли  найти,  а  все уже  были готовы к отъезду
домой.  Она оставила лошадь без присмотра, сэр.  Ваш главный  сопровождающий
конюх решил подождать ее еще полчаса, и только тогда она явилась,  причем не
объяснила, где отсутствовала.
     -- Ничего подобного я не помню, -- сухо заметил Тремьен.
     -- Нет сомнения в том,  что они не захотели вас тревожить, сэр. В конце
концов, ведь никакого вреда причинено не было... или я ошибаюсь?
     Дун отвесил один из  своих излюбленных  молчаливых поклонов, в  котором
даже  при  наличии  минимального  воображения  угадывалась  его  безусловная
уверенность в виновности Гарри.
     -- На ипподроме ни у кого не может быть никаких  секретов и личных дел,
-- заявил Тремьен, явно несколько лицемеря. -- Ни одному из ваших  намеков я
не верю.
     --  Анжела Брикел умерла через шесть недель после этого, -- сказал Дун,
-- и за это время она успела воспользоваться набором для определения наличия
беременности.
     --  Прекратите, --  не  выдержал  Тремьен.  -- Эти ваши  инсинуации  из
разряда  гнуснейших.  Они  направлены   против  достойного,  интеллигентного
мужчины, любящего свою жену.
     -- Достойные, интеллигентные мужчины, любящие своих жен, сэр,  также не
застрахованы на сто процентов от внезапного порыва страсти.
     --  -- Здесь  вы ошибаетесь, -- упрямо возразил  Тремьен. Дун бросил на
него долгий  внимательный  взгляд, за тем перевел его на меня. - [  -- А что
думаете вы, сэр?
     -- Я не думаю, что мистер Гудхэвен что-либо совершил.
     -- Ваше заключение основывается на десяти днях знакомства?
     -- Да. Впрочем, уже  на  двенадцати днях. Дун долго о чем-то размышлял,
затем медленно спросил меня:
     --  Лично  вы  имеете  какое-либо  мнение  относительно  того, кто убил
девушку? Мой вопрос касается только ваших ощущений, сэр, поскольку, полагаю,
что если бы вы имели на этот  счет  твердое мнение, то, несомненно, сообщили
бы его мне, не так ли? -
     -- Несомненно. Но никаких ощущений либо интуитивных догадок у меня нет,
кроме  разве  того, что, я полагаю, это сделал кто-то,  не связанный с этими
конюшнями.
     . -- Она работала здесь, -- сухо напомнил  Дун.  -- Большинство убийств
так или иначе связаны с местом проживания.
     Он вновь долго и многозначительно смотрел на меня, затем продолжил свою
мысль:
     -- Ваша лояльность  по отношении к здешним обитателям, сэр,  делает вам
честь, но  лично я  сожалею  об  этом. В этом доме вы  единственный мужчина,
которого никак нельзя привязать к убийству  девушки, и я бы с  удовольствием
выслушал вас,  однако  только при  том условии, что  вы будете называть вещи
своими именами и зрить в корень. Вы поняли, мою мысль?
     -- Вполне, -- ответил я, хотя был несколько удивлен.
     -- А  вы спрашивали мистера Гудхэвена о том дне, когда он отправился на
скачки  один,  без  жены?  --  требовательным  голосом  прервал  нашу беседу
Тремьен.
     Дун кивнул.
     --  Он  отрицает,  что  в тот  день  произошло  что-либо  из  ряда  вон
выходящее. Но в его положении это вполне естественно...
     -- Не желаю больше  возвращаться к этой теме, -- отрезал Тремьен. -- Вы
нагромоздили здесь целую кучу вздора.
     --  Личные  вещи  мистера  Гудхэвена  были найдены  в  непосредственной
близости  от убитой, -- флегматично заметил Дун.  -- Плюс к  тому она носила
его фотографию -- а это уже. не вздор.
     После этого  мрачного  напоминания  в  абсолютнейшей  тишине Дун  молча
ретировался;  Тремьен же, очень взволнованный, заявил, что намерен поехать в
поместье Гудхэт венов, чтобы как-то их успокоить.
     Тремьен, видимо,  еще не успел добраться  до  них, поскольку  позвонила
Фиона. Трубку снял я
     -- Ди-Ди, сославшись на недомогание, уже ушла.
     -- Джон! -- воскликнула она.  -- Где Тремьен? Дун держит путь к  вашему
дому.
     -- О  боже. Вы не представляете, как все  это ужасно! Дун считает... Он
говорит...
     -- Дун уже посетил нас и обо всем рассказал.
     -- Этот инспектор подобен бульдогу,  --  ее голос дро жал от волнения и
отчаяния. -- Гарри сильный, но этот... этот огневой вал сметет и его.
     --  Он отчаянно боится, что  вы начнете сомневаться в его невиновности,
-- предупредил я.
     -- Что? -- поразилась она. -- Никогда. Ни на минуту.
     -- Тогда убедите его в этом.
     -- Разумеется, -- она сделала небольшую паузу. -- Кто это сделал, Джон?
     -- Не знаю.
     
     Оказывается, моя персона была темой дискуссии. Странное чувство.
     -- Возможно, правда будет не очень приятной, -- ответил я.
     --  Ох,  --  в ее  крике  я уловил  нотки того,  что  она  не полностью
отвергает версию Дуна. -- Джон... спасите нас всех.
     Не дожидаясь ответа, Фиона повесила  трубку. Какой  реакции она ожидала
на  свою  необычную просьбу? Я всерьез  задумался, чего  они от меня ждут, в
качестве  кого  рассматривают:  то ли  в  качестве  благородного  странника,
способного  решить  все  их  проблемы,  подобно  тому  как  это  делалось  в
классических  вестернах,  то ли в качестве  обычного средненького  писателя,
случайно  оказавшегося  в их I обществе и которому можно, по  крайней  мере,
плакать в "жилетку.
     Газеты  за вторник  пестрели  сообщениями  об убийстве со  ссылками  на
всевозможные источники. Судилище общественного мнения было в полном разгаре,
причем все утверждения, претендующие на право  и закон, прикрывались избитым
словом  "вероятно",  однако  основной смысл всех  этих  заметок  сводился  к
одному: Гарри Гудхэвен переспал с потерпевшей, она  от него забеременела,  и
он,  будучи  "хорошим семьянином", постарался избавиться от  нее, поскольку,
лишившись  жены, ему  пришлось бы  расстаться с  привычным образом  жизни  и
влачить жалкое существование.
     Газеты, вышедшие в среду, по мнению Гарри, были еще хуже, -- сообщения,
содержавшиеся в них, буквально приковывали его к позорному столбу.
     Он позвонил мне вскоре после ужина.
     -- Вы уже читали эти треклятые комментарии в прессе?
     -- Читал.
     -- Вы не будете возражать, если я заеду за вами и мы совершим небольшое
путешествие?
     -- Конечно, приезжайте.
     -- Прекрасно. Буду через десять минут.
     Без особых угрызений совести  я отложил работу лад биографией Тремьена.
За эти  две недели из четырех, предусмотренных нашим договором,  я  набрался
достаточно  опыта, чтобы бросить работу на  половине страницы, особенно если
для этого были достаточные основания.
     Гарри приехал на БМВ, точной копии автомобиля Фионы. Я сел рядом с ним.
На его лице я заметил несколько новых морщин, по напряженности шеи и пальцев
нетрудно  было  судить  о  его  внутреннем  состоянии.  Это  так  называемое
общественное мнение,  мнение черни,  довело  его до  жуткого  состояния:  он
похудел,  светлые волосы приобрели какой-то землистый оттенок, голубые глаза
поблекли.
     -- Я благодарен вам, Джон, -- сказал он. -- Проклятая жизнь.
     --  Хочу сказать вам одну вещь, -- сделал я попытку  успокоить  его. --
Дун уверен, что в этом деле не все ясно,  иначе он вас уже давно взял бы под
стражу.
     Я устроился поудобней и застегнул ремень безопасности.
     Он взглянул на меня, выжал педаль сцепления и газанул.
     --  Вы так думаете? Он постоянно  ходит и ходит. Каждый день.  И каждый
день прибегает  к  новым  уловкам, к каким-то неуклюжим, будь они  прокляты,
косвенным уликам. Он обкладывает меня флажками, как волка.
     --  Он пытается вывести вас из себя,  сломить  вашу нервную систему, --
предположил я.  -- Если он  вас  арестует  и предъявит обвинение,  то газеты
сразу потеряют к вам  интерес. Поэтому он выжидает -- может быть, кто-нибудь
что-то  припомнит,  а  вы  из-за  этих  газетных  инсинуаций к тому  времени
сломаетесь  и наговорите на себя. Мне даже кажется, что  он не против утечки
информации  -- пусть  газетчики  раскопают  сами  место,  где  были  найдены
останки, -- и  только тогда он сделает официальное заявление. Я не удивлюсь,
что он уже выдал пару намеков на этот счет, -- вполне в его духе.
     Гарри развернул машину  в  направлении Ридинга,  выбрав дорогу, лежащую
через  холмистую  местность и ведущую  к  Квиллерсэджским угодьям. Меня  это
несколько удивило, но прямого вопроса я не задал.
     -- Вчера, -- с горечью в голосе сообщил он, -- Дун спросил меня, во что
была одета Анжела Брикел. Об этом  же писали все  газеты.  Он также  спросил
меня, сама ли она, без принуждения, раздевалась. Я готов был удушить |его...
Боже, что я говорю? -- Мне сесть за руль? -- спросил я.
     -- Что? О, да. Мы чуть не врезались в столб... Я не | заметил его. Нет,
со мной все в порядке. Действительно,  я в  норме. Фиона говорит, чтобы я не
поддавался на его запугивания, она была прекрасна, просто великолепна, но он
пугает меня, и я ничего не могу с этим сделать. Он  задает свои убийственные
вопросы таким невинным тоном... "А раздевалась она без принуждения?  " Что я
мог ответить? Меня же там не было.
     -- Вот вам и ответ.
     -- Он не верит мне.
     --  Он не  уверен.  Что-то его  беспокоит--  Лучше бы он беспокоился  о
спасении своей души.
     -- Его  преемник  может быть  хуже. Признание для Циего может оказаться
выше правды. Дун, по крайней мере, попытается докопаться до истины.
     -- Неужели он вам приятен? -- сама эта идея была ему
     _ Скажите ему спасибо. И радуйтесь, что пока еще на оде, -- посоветовал
я и после паузы перевел разговор. другую тему. -- Почему мы едем этим путем?
Мой вопрос удивил его:
     -- Естественно, чтобы попасть туда, куда мы едем.
     -- Значит, это не просто прогулочное путешествие?
     -- Нет.
     -- Вокруг нас расстилаются угодья Квиллерсэджа, -- я.
     --  Полагаю, что  так,  -- мрачно  согласился  Гарри  и  зил:  --  Боже
милостивый,  мы постоянно  ездим  по  этой дороге. Я имею  в  виду,  что  из
Шеллертона в Ридинг все ездят этой  дорогой.  Естественно, если нет  снежных
заносов.
     По обеим сторонам шоссе виднелись мокрые после вчерашнего дождя деревья
с  опавшими листьями, и, хоть леса были смешанными,  даже ели и  сосны в эту
зиму выглядели уныло. В некоторых местах угодья  были помечены  столбиками и
обнесены заборами с проволокой; мелькали знаки: "Проезд запрещен". Отдельные
участки леса были усажены  молодыми елочками, и я подумал: пять ярдов вглубь
-- и  с дороги тебя уже никто не заметит. Только имея серьезные намерения, я
бы  рискнул  продираться  через  эти  запутанные  ветви   --  места  не  для
послеобеденных прогулок.
     --  Эти  угодья простираются на  многие  мили, -- сказал Гарри.  -- Это
только  их  западная  окраина. Место, где они  нашли  Анжелу,  было  ближе к
Баклбери.
     -- Откуда это вам известно?
     -- Черт  возьми,  это  же  было  во  всех  газетах.  Теперь вы  во  мне
сомневаетесь? --  Мой  вопрос вывел  его  из равновесия и рассердил,  однако
ненадолго. Он вновь смиренно покачал головой и продолжил:
     -- То  же самое спросил меня  и  Дун. Откуда мне  это  известно?  Да из
местных газет,  которые напечатали карту, вот  откуда:  Лесник пометил место
находки знаком "х".
     -- Я  в вас не сомневаюсь, -- возразил я. -- Если бы я в вас усомнился,
мне  пришлось бы пересматривать мое отношение к людям  вообще.  Относительно
вас у меня нет сомнений.
     -- Значит, вотум доверия я получил?
     -- Да.
     Мы довольно долго  ехали по каким-то неизвестным мне дорогам, проезжали
какие-то  деревушки,  словом, наш путь  лежал  в  одному  дьяволу  известную
преисподнюю.  Гарри,  однако,  тоже  знал   ее  местоположение   и,  миновав
полуразрушенные  ворота, свернул на унылую пустынную  улочку, которая вывела
нас к  большому осевшему  амбару, являвшему  собой  груду  ржавого  железа и
деревянного хлама. За  притулившимся рядом сарайчиком виднелась  струившаяся
лента серой воды, уходившая к высящимся на горизонте покрытым лесом холмам.
     -- Куда это вас занесло?  -- спросил  я,  когда Гарри  остановил машину
посреди этого безрадостного пейзажа.
     -- Перед вами Темза, -- ответил Гарри, -- Судя по всему, она после этих
дождей и снегопадов вышла из берегов. Мы находимся в двух, щагах от плавучей
резиденции Сэма.
     -- Вот эта? -- Когда Сэм говорил о своей лодчонке, он явно скромничал.
     -- У этого ковчега есть специальное. предназначение-- пояснил Гарри. --
Уже  в  течение полутора  лет  мы  приезжаем сюда на  пикники,  которые  Сэм
устраивает в те ч дни, когда он выигрывает  забег. В последний раз  это было
нечто... Одна из самых удачных вечеринок...
     Погрузившийся было в  непонятные для меня воспоминания Гарри неожиданно
смолк, на лбу его я заметил капельки пота.
     -- Отчего Вы так нервничаете? -- поинтересовался я.
     -- Со мной все в порядке.  -- Это была очевидная ложь. -- Пойдемте. Мне
хочется, чтобы рядом со мной просто кто - нибудь был.
     -- Хорошо. Куда будем держать путь?
     
     -- Несколько рановато приехали, впрочем, не имеет значения.
     -- С кем же вы намереваетесь встретиться?
     -- Не имею представления, -- ответил Гарри, выбирался из автомобиля. --
Послушайте,  -- продолжил он, когда последовал  за ним. -- Кто-то собирается
сообщить мне информацию, которая поможет развязаться с Дуном. Я же только...
Мне требуется поддержка...  какой-нибудь свидетель. Это кажется глупым?
     -- Нет.
     -- Тогда пойдемте.
     Я пойду, но не думаю, что вам следует очень-то расчитывать на того, кто
назначил  эту встречу.  Люди  зачастую  бывают  очень злобными, и вы  можете
вляпаться в еще большую неприятность. -- Вы думаете, что это обман?  -- Сама
идея была ему неприятна, но он явно не исключал и такой возможности.
     -- Каким образом вам назначили эту встречу?
     --  По  телефону.  Сегодня  утром. Голос  я  не  узнал.  Не  смог  даже
определить, мужчина ли это был или женщина. Голос довольно низкий.  Какой-то
осторожный, вкрадчивый.
     -- А почему именно здесь, а не в другом месте?
     -- Не имею ни малейшего понятия, -- нахмурился  Гарри. -- Но я не  имею
права упустить этот случай. Может быть, что-то прояснится, разве не так?
     -- Мне кажется, что не так.
     --  Я тоже  не  в восторге от  этого мероприятия, -- признался  он.  --
Именно поэтому я и попросил вас составить мне компанию.
     -- Хорошо, -- пожал я плечами. -- Подождем -- увидим.
     В знак благодарности он как-то вымученио мне улыбнулся и  по каменистой
тропе, поросшей  сорной  травой, направился в сторону амбара,  стоявшего  на
пути к месту нашего назначения.
     Вблизи этот эллинг не выглядел столь привлекательно, как на расстоянии,
хотя в некоторых  местах поломанные,  но  вполне  пригодные для  реставрации
резные узорчатые  карнизы еще хранили  дух  эдвардианского  стиля. Постройка
была кирпичной, причем дожди и ветры хорошо поработали над этим строительным
материалом; длинный наклонный фундамент круто уходил к самой кромке  воды, и
вся конструкция нависала над рекой.
     Верный своим убеждениям, Сэм не приспособил к ветхой входной двери даже
щеколды, не говоря уже о замке. Открывалась она вовнутрь от простого толчка.
     Большие окна  давали много света, однако рассматривать  там было нечего
--  непокрытый деревянный пол, двухстворчатая стеклянная дверь, выходящая на
балкон, под которым бурлила поднявшаяся река.
     -- А в этих самых эллингах не бывает воды? -- тихо спросил я.
     -- Вода под нами. Это.  помещение предназначено  для  приемов. Там есть
еще одна  дверь, ведущая вниз, к самой  воде, в  собственно док. Именно  там
расположен  грот.  Сэм  увешал  его  разноцветными  лампочками, а  некоторые
фонарики  плавают просто в  воде... жуткое зрелище. Тогда в этой  комнате мы
оборудовали бар.  Фиона  и я выходили с  напитками  на  балкон и  любовались
звездным небом. Ночь была теплой. Все было замечательно, -- он вздохнул.  --
С  нами  были  Перкин и Мэкки,  они тогда  только-только  поженились  и были
наверху блаженства. Как давно все это было, все были счастливы, все казалось
простым и ясным. Ничто не предвещало беды... В тот год удача сопутствовала и
Тремьену.  Все чествовали победу  его Заводного Волчка  в.  Гранд нэшнл... а
затем... пошло-поехало.
     -- А Сэм приглашает Нолана на свои застолья?
     


     Все  это  произошло  столь  быстро  и  неожиданно,  что  я сам едва  не
последовал  за Гарри: каким-то чудом мне удалось инстинктивно крутануться на
одной ноге и отскочить назад, подальше от этого провала.
     Не везет Гарри с холодной грязной водой, пришла на  ум  нелепая  мысль.
Извиваясь ужом, я подполз к краю  этого пролома, заглянул в его сырые недра,
но своего друга не обнаружил.
     Проклятье, подумал  я,  стаскивая с  себя куртку. Отзовись же  наконец,
чтобы я мог тебя вытащить. Ради всего святого!
     Куда же  он исчез?  Никакого следа. Я кричал ему,  но молчание было мне
ответом.
     Балансируя на  трещавшем подо мной поперечном брусе, я не терял надежды
найти Гарри, однако в мутной, грязной воде ничего разглядеть не мог.
     Нужно что-^го делать, необходимо вытащить его оттуда. Я сбросил ботинки
и, подогнув  ноги, чтобы смягчить свое  "приводнение", осторожно выпустил из
рук  балку.  От  ледяной  воды   у   меня  перехватило  дыхание.  Плавая  на
поверхности, я медленно выпрямил  ноги,  чтобы  определить глубину, --  вода
доходила мне до  ушей. Сделав глубокий  вдох, я погрузился  с  головой в эту
мутную  жидкость,  пытаясь разыскать Гарри, однако даже с открытыми  глазами
вообще ничего не увидел.
     Но  он должен  быть  здесь.  Времени было  в обрез.  Глотнув воздуха, я
нырнул вновь. С беспокойством, переходящим в настоящую тревогу, я  ногами, а
затем и руками начал ощупывать дно. Мне попадались куски железа, я натыкался
на какие-то  острые предметы, но ничего живого так и не обнаружил. Еще  один
глоток воздуха. Может быть, удастся найти его по всплывающим  на поверхность
пузырькам? Однако  вместо  пузырьков  я  заметил невдалеке красное пятно  --
этакий цветной мазок среди унылого однообразия.
     Наконец-то  я нашел  его. Я поднырнул  и  сразу  же наткнулся  на него,
однако тело было абсолютно  безжизненным,  и, когда я попытался вытащить его
на поверхность, мне это не удалось.
     Дерьмо... дерьмо...  Дурацкое  слово закрутилось  в голове. Я  просунул
руки у него под  мышками  и, скользя босыми ногами по илистому дну, изо всех
сил  потащил  его наверх,  однако  он  за что-то  зацепился  и  моих  усилий
оказалось недостаточно. Я предпринял еще две отчаянные попытки, пока наконец
мне не удалось  отцепить его, и мы пробкой выскочили на  поверхность. Но это
длилось недолго -- Гарри вновь начал медленно оседать в воду мертвым грузом.
     Задыхаясь от  заливающейся в нос воды, я, тем не  менее, его достаточно
высоко поднял --  голова Гарри оказалась  на поверхности,  однако дыхание не
восстановилоcь.  Обхватив за  спину, я повернул Гарри к себе так,  чтобы его
лицо  оказалось  вровень  с моим, и в этом неуклюжем положении  начал делать
искусственное дыхание. Процедуру эту положено проводить в лежачем положении,
мне же пришлось вдыхать в него жизнь стоя. Я делал глубокие выдохи ему прямо
в  ноздри, в вялый рот, порознь и одновременно,  с частотой, на которую  был
только  способен,  -- словом,  мне пришлось выполнять функции отказавших ему
межреберных мышц.
     Синхронно с выдохами я пытался надавливать ему на грудную  клетку.  Мне
нужно было заставить ожить эту грудь, заставить Гарри сделать вдох.
     Меня учили, что  искусственное дыхание необходимо продолжать делать как
можно дольше, даже когда уже, кажется, потеряна всякая надежда. Продолжать и
продолжать, говорили мне. Не сдаваться. Никогда не сдаваться.
     Даже  в  воде  он был  тяжел.  Мои ноги  онемели  в  промерзшем  иле. Я
продолжал  ритмично накачивать  его  воз-духом  в  темпе,  превышающем  ритм
обычного дыхания, сжимал его грудь, всячески  уговаривал, отдавал  мысленные
приказания взять себя в руки, прийти в себя, прийти в сознание... Гарри,  ну
давай же!
     Мне было жалко его,  Фиону,  всех их,  но более  всего я  привязался  к
Гарри. Его мягкий юмор, его человечность  --  разве можно  этого лишиться? Я
буду  отдавать ему  свое дыхание до тех  пор,  пока сам не закоченею и  буду
физически  не способен  продолжать,  но даже  и  в этом случае не смирюсь  с
мыслью, что делал это напрасно.
     Неожиданно я почувствовал какой-то толчок в его груди, секунду я не мог
в это поверить, затем он вновь дернулся у  меня в руках и кашлянул мне прямо
в  лицо,  изо рта потекла струя  грязной  воды,  вновь  последовали приступы
мучительного кашля, после  чего Гарри  начал ловить ртом воздух... пить его,
вбирать в себя; в его горле что-то  захрипело, он вновь закашлялся -- трудно
давалась ему борьба за свои легкие.
     Он недолго был  без сознания, прикинул я, но еще чуть-чуть -- и было бы
уже поздно. Не переставая кашлять, он  открыл глаза и застонал. Само по себе
это  было уже прогрессом, поэтому я начал  осматриваться в поисках выхода из
этого нашего неожиданного тюремного заключения.
     Еще  одна  дверь, сказал  тогда Гарри, внизу, у самого берега  реки.  И
действительно,  приглядевшись, я  заметил  ее  --  покрытая  антикоррозийной
краской  мощная  деревянная  плита,  закрепленная в  каменной кладке. Нижний
обрез этой двери находился менее чем в шести дюймах от кромки воды.
     Через  весь  конец  этой  постройки,  от  потолка до самой  воды,  была
натянута сеть из тонкой колючей проволоки, явно раньше предназначавшейся для
защиты  дока  от  лодочных  воров. Под колючей  проволокой бурлили маленькие
водовороты пенящейся воды.
     Из-за поднявшейся реки, сообразил я, док оказался ниже обычного уровня.
Дверь  в  шести  дюймах  над  водой, тогда... нет смысла  ставить  ее  ниже,
поскольку и уровень  реки обычно ниже...  впрочем,  где-то все  равно должно
быть  возвышение  или,  по  крайней  мере,  какое-либо  иное  устройство для
разгрузки и загрузки судов...
     Аккуратно  поддерживая  Гарри,  я  взял  левее,   ближе   к  стене,   и
действительно-таки, к величайшему своему облегчению, наткнулся на площадку с
уровнем  воды примерно  по  грудь.  Я осторожно усадил  на нее Гарри  и,  не
переставая поддерживать его, опустился рядом с ним. Нельзя сказать, что  это
был величайший прогресс, но, по крайней мере, наши головы торчали над водой,
и уже не так остро стоял вопрос жизни и смерти.
     Гарри  был весь в крови,  сознание  едва теплилось в нем.  Единственная
польза  от этой ледяной воды в  том, подумал я, что, несмотря на причиненные
нам муки, только благодаря ей потеря крови не будет  очень большой. И тем не
менее, чем быстрее мы отсюда выберемся, тем будет лучше.
     Пролом, в который угодил Гарри,  был почти в  центре потолка над  нами.
Если встать, подумал я, то можно дотянуться до потолка, но за края этой дыры
я не уцеплюсь.  Попробовать подпрыгнуть... грохнешься вниз с  новой  порцией
досок. Это не  выход из положения. Где-то должна быть эта  поперечная балка?
Естественно, тоже гнилая.
     Предаваясь этим своим размышлениям, я не забывал о  Гарри. Лучше всего,
решил я, нам переместиться в угол. Там мне удастся устроить  его так, что он
не сможет упасть.  Я  начал медленно  перетаскивать  его по  нашему,  как  я
заметил,   покрытому   досками    и    изобилующему   какими-то   швартовыми
приспособлениями  возвышению. Наконец мы дотащились до угла этой площадки, и
я угнез-дил Гарри между задней и боковой стенками.
     Он перестал кашлять, но явно не понимал, что  с ним происходит, вытянул
ноги --  из одной  сочилась  кровь, но  в мутной воде  рану рассмотреть было
невозможно. Я раздумывал, стоит ли заняться остановкой кровотечения  или  же
сосредоточиться на том, как выбраться  из этой ловушки, оставив  Гарри в его
неопределенном  состоянии в  надежде  на  то, что  все страшное  уже позади;
неожиданно  я услышал  звук открывающейся  двери, доносился  он сверху и был
отчетливо слышен -- прямо над моей головой, -- именно в эту дверь входили мы
с Гарри.
     Первым моим импульсивным  желанием было крикнуть, попросить помощи, кто
бы там ни  был: однако между моим  импульсивным  намерением и его вербальной
реализацией   пролился   целый  поток  внезапно  пришедших  на  ум   мыслей,
заставивших  меня попридержать  язычок;  так я и  застыл  с раскрытым ртом в
абсолютной неуверенности в мудрости своего решения.
     Раздумья. Гарри приехал сюда, чтобы  с  кем-то встретиться. Конкретно с
кем, неизвестно. Он не знает. Ему назначили только время и место. Он поверил
и отправился на  эту встречу.  Зайдя в резиденцию  Сэма, он увидел  на  полу
конверт  и  собрался поднять  его,  неожиданно пол  под  ним  рухнул,  и  он
провалился в док. Если  бы меня с ним рядом не оказалось, то он, несомненно,
утонул бы, поскольку зацепился за какой-то предмет, спрятанный на дне.
     В свое  время моей  подготовкой ведал инструктор, отставной  офицер  из
эскадрильи специального  назначения. Он учил  меня, как  избегать встречи  с
неприятелем, -- это была его  специализация. Видимо,  его  наука  не  прошла
даром  -- хотя  и испытывая определенные сомнения, я  внутренне почувствовал
опасность:  наверху  враг,  а   не  спаситель.  Я  ждал  восклицаний  ужаса,
тревожного голоса, обеспокоенного судьбой Гарри,  чего-то естественного, что
можно услышать от человека, заметившего это несчастье.
     Но наверху была  тишина.  Затем  звук скрипнувших  половиц и  аккуратно
прикрытой двери.
     Сверхъестественно.
     Я  почти  не различал звуков,  доносящихся с улицы,  --  мы  находились
довольно далеко, ниже уровня земли, под самой береговой насыпью, -- однако в
какое-то мгновение до моего слуха донесся хлопок закрывающейся  двери машины
и рокот двигателя отъезжающего автомобиля.
     --  Проклятье, -- неожиданно  промолвил Гарри.  Затем последовала серия
более крепких замечаний. -- Что происходит? О боже, у меня горит нога.
     -- Мы очутились здесь через  тот пролом, -- я показал на зияющую дыру в
потолке. --  Под вашим  весом рухнула целая секция половых досок, и вы упали
на что-то острое, вонзившееся в ногу.
     -- Я з-замерзаю.
     --  Да,  я вижу.  Вы  в состоянии  посидеть  здесь  некоторое  время  в
одиночестве?
     -- Джон, ради всего святого...
     -- Я мигом, -- прервал его я. -- Надолго я вас не оставлю.
     Взобравшись  на  возвышение  --  вода  доходила  мне  до  колен,  --  я
осторожно, вдоль  стеночки, направился  к  нижней  двери,  выходящей к реке:
перед  дверью я  нащупал  ступеньки, их  оказалось три, вели они  на плоскую
гладкую  площадку.  Я  поднялся  по  ступенькам -- вода  едва покрывала  мои
лодыжки -- и попробовал открыть засов.
     На сей раз это оказалось сложным делом. Дверь стояла прочно, как скала.
     На стенке рядом  с  дверью  я заметил  три электрических выключателя. Я
нажал одновременно на все три, но ни одна лампочка на потолке не загорелась.
На стене также был  закреплен  силовой  щиток, кабели от которого тянулись к
верхней оконечности металлической решетки. Открыв его, я нажал видневшиеся в
нем две кнопки -- сначала красную, затем зеленую, однако никаких изменений в
нашем узилище опять не произошло.
     Устройство   для   поднятия  решетки   представляло  собой  лебедку   с
электроприводом  и  специальный  стержень,   на  который,   подобно  шторам,
наматывалась  сетка. По обеим сторонам решетки для  облегчения  хода имелись
направляющие.  Без электроэнергии ее,  конечно, не поднять,  хотя,  судя  по
конструкции, она не должна быть тяжелой.
     -- Гарри, -- позвал я.
     -- О боже, Джон, -- его голос звучал слабо и напряженно.
     -- Сидите там и не беспокойтесь. Я сейчас вернусь.
     -- Куда... вы уходите? -- в его голосе звучал страх, который он пытался
скрыть. Самообладание не покинуло его.
     -- Пытаюсь найти выход отсюда.
     -- Хорошо... поторопитесь.
     -- Конечно.
     Я вновь скользнул в воду и подплыл к решетке, попытался встать, но ноги
дна не достали-- там было значи-гтельно глубже. Ноги мои ощущали бесконечные
вихревые толчки врывающейся из реки воды.
     К  моему  счастью,  к  моему  великому  счастью,  решетка  вплотную  не
упиралась в дно реки. В сухую  погоду при нормальном уровне воды зазор между
нижним  краем решетки и дном, вероятно, был бы не менее  двух-трех футов.  С
точки зрения здравого смысла это было разумно.
     Я  набрал в  легкие  побольше воздуха и  начал  осторожно спускаться по
решетке под воду, пытаясь  ногой нащупать этот промежуток; и я действительно
его  обнаружил, однако в  данном  случае  измерять его  можно  было только в
дюймах, кроме того, ощущалось сильное встречное давление воды.
     Я вынырнул и глотнул воздуха.
     -- Гарри?
     -- Да.
     -- Под металлической решеткой есть  небольшое пространство. Я собираюсь
проплыть через него в реку и сразу же вернусь за вами.
     -- Хорошо.
     Больше самообладания на этот раз, подумал я, меньше страха.
     Глубокий вдох.  Нырнув,  я  начал пробираться  по решетке  ко дну дока.
Опустившись до самого низа, я почувствовал вязкий ил.  Край решетки крепился
на подвижных шарнирах,  а не  на  металлических  пластинах.  Все эти шарниры
поднять  одновременно   было   невозможно,  пришлось  возиться  с  каждым  в
отдельности.
     Ну,  подныривай  же, уговаривал я себя.  Я испытал  неодолимое  желание
выбраться   на  поверхность.  Ныряй  же...  Растянувшись  на  дне,  я  решил
пробираться через этот зазор головой вперед, лицом вверх, впрессовывая  свою
спину в мягкое  илистое  дно.  И молил  Бога... молил всех святых,  чтобы не
зацепиться одеждой за  эти шарниры... На мне же вязаный свитер... Надо  было
его  снять... Ниже голову; щеки моей коснулся металл.  Толкай  же  их обеими
руками.  Напрягись,  напрягись, будь  осторржен, не теряй  голову,  следи за
одеждой,  не  напорись на  какую-нибудь железяку, крепче  возьмись  за  край
сетки,  ни в коем случае не  выпусти ее, ведь  здесь такое сильное  течение,
держись прямо,  удерживайся;  плечи, кажется, прошли, толкай шарниры  вверх,
спина  прошла,  бедра  прошли,  ноги... шарниры...  нечем  дышать...  легкие
разрываются...  осторожнее, осторожнее... что-то попало под лодыжку,  мешает
движению...  воздуха, глоток воздуха...    ноги  застряли... ноги... наконец
прошли. 
     Течение реки тут же подхватило меня, и я едва успел судорожно вцепиться
в решетку, иначе поток меня бы унес.
     И  все  же  мне-таки удалось  выбраться, я ни  за что  не зацепился, не
поранил себя  о валяющийся на дне  мусор и не утонул  --  спасать  меня было
некому.
     Как только  моя  голова  оказалась  над поверхностью воды,  я  начал  с
жадностью хватать ртом  воздух,  однако особого  облегчения не почувствовал:
мучила  боль  в боку,  было  такое  ощущение,  что  мои  легкие  распухли  и
отказываются  впускать в  себя  эту  живительную  газовую  смесь.  С  другой
стороны,  подавляющее  чувство страха  и ужаса прошло,  и  я,  вцепившись  в
решетку и раскачиваясь на волнах, принялся сквозь прутья выглядывать Гарри.
     -- Гарри, -- позвал я.
     Через  узкую решетку, не пропускающую свет, я не мог его видеть, однако
меня трудно было не заметить.
     -- Ох, Джон... -- сколько муки  и облегчения я прочел в его  голосе. --
Слава Всевышнему.
     -- Осталось совсем  недолго, -- - крикнул я, сам заметив в своем голосе
какое-то напряжение и беспокойство.
     Удерживаясь за решетку, я сподобился переползти ближе  к закрытой двери
и по неровностям  в  стыках  между  досками  выбрался  наконец  из  воды  на
травянистый  берег. Жуткий холод пронизывал до костей, трясло меня также  от
беспокойства за состояние  Гарри. Но, как бы то ни было, я  выбрался из этой
западни. 
     Стоя на негнущихся от  холода ногах, я попытался открыть дверь, ведущую
вниз, однако закрыта  она была на  врезной замок; обычная замочная скважина,
но без ключа открыть ее было невозможно.
     Может  быть, лучше всего,  в отчаянии  подумал я,  ра-аыскать телефон и
потребовать профессиональной помощи: пожарников и "скорой помощи"? Если же я
не найду  телефона  в  мастерской  Сэма,  то я  довезу  Гарри до  ближайшего
жилища...
     Не тут-то было.
     Автомобиль Гарри исчез.
     Опять  в  моей голове  монотонно начало  прокручиваться  дурацкое слово
"дерьмо".
     Прежде  чем что-либо предпринимать,  между  тем  подумал я,  необходимо
обуться. Через верхнюю дверь я зашел в эллинг.
     Опять большой прокол.
     Ботинок не было.
     Пропала также и куртка.
     Из дока до меня донесся приглушенный, неуверенный голос Гарри:
     -- Есть там кто-нибудь?
     -- Это я, Джон, -- крикнул я. -- Продержись еще немного.
     Ответа   не  последовало.   Вероятно,   он   совсем   ослаб.  Следовало
поторопиться.
     Теперь у меня  уже не оставалось  сомнений в чьей-то  попытке совершить
преднамеренное убийство, и  эта уверенность, приводя в бешенство, возбуждала
во  мне  новые  силы.  Прямо в  носках  я  бросился  по каменистой  тропе  к
мастерской Сэма, причем мои пятки не испытывали каких-либо болевых ощущений;
с огромным облегчением я обнаружил, что войти внутрь труда  не составит,  --
замка на двери не было.
     Внутри обстановка была такой же, как и  снаружи,  -- сплошная свалка. В
центре  помещения  на  специальных  блоках  была закреплена  большая  лодка,
покрытая серой пластиковой пленкой.
     В течение очень непродолжительного времени я пытался отыскать телефон, 
но его не Сказалось.  Обнаружить это было  нетрудно: ни офиса, ни каких-либо
закрытых подсобок в мастерской не было. Возможно, у Сэма и был набор хороших
инструментов, но он явно их где-то прятал.
     Везде была разбросана какая-то непригодная рухлядь, однако мне  почти--
сразу же удалось наткнуться на два весьма необходимых мне средмета:  ломик и
массивный молоток для крепления швартовочных узлов.
     Схватив свои находки,  я стремглав  понесся  обратно к эллингу и  начал
штурмовать нижнюю. дверь. Прежде  всего  я загнал молотком ломик в крошечный
промежуток  между  боковой рамой  и кирпичной  кладкой  на уровне чуть  ниже
замочной скважины; когда дверь немного отошла, я  вынул ломик и повторил всю
эту процедуру,  но уже на уровне  выше замочной скважины, причем на этот раз
долбил молотком с большим ожесточением.
     Наконец  видавшее  виды  дерево поддалось  моим  усилиям,  язычок замка
выскочил из гнезда, и я  преспокойно распахнул дверь. Оставив на траве ломик
и молоток, я ступил в сырое чрево  дока. От холодной воды зубы  вновь начали
выбивать дробь.
     По  крайней  мере,  мрачно  подумал   я,     сегодня  тихий  день,  нет
пронизывающего ветра, который превратил бы нас в сосульки.
     Я пробрался к Гарри, который почти уже сполз со своего ложа, -- из воды
высовывалась одна голова.
     -- Пойдемте, -- настоятельно сказал я. -- Гарри, просыпайтесь.
     Он апатично  взглянул на меня, в его  глазах  читалась смесь слабости и
боли -- нетрудно было догадаться, что он чрезмерно долго пробыл в этой воде.
Апатия, так же как и холод, убивает.  Я наклонился и  захватил его руки так,
что его спина оказалась  на  моей  груди,  в этом  положении  мы подплыли  к
ступенькам: с большим трудом мне удалось  протащить  его по ним и вынести на
травянистый берег.
     -- Моя нога, -- простонал он.
     -- О боже, Гарри, сколько вы весите? -- пытаясь отвлечь его, спросил я.
     -- Не ваше, черт побери, дело, -- проворчал он.
     От облегчения я чуть не  рассмеялся.  Если несмотря на все страдания он
смог  так ответить, значит, к его сознанию  не прикоснулась рука смерти. Это
придало мне уверенности, хотя,  смело можно сказать, на поверхности ему, как
и мне, вряд ли было теплее.
     Его  нога, судя по всему,  перестала кровоточить, а если и кровоточила,
то незначительно. Значит, артерия не задета, иначе к этому времени он бы уже
умер от потери  крови. Тем не  менее рана, видимо, серьезная, и  чем быстрее
мне удастся доставить его к врачу, тем лучше.
     Насколько я запомнил,  эллинг расположен  на  отшибе  и поблизости  нет
жилых домов; бежать же в носках по этим дорогам за помощью просто нелепо.
     С  другой  стороны,  в  нескольких  шагах  от  нас   я  приметил   киль
перевернутой обшитой внакрой  ветхой лодчонки. Слишком мала,  подумал  я. От
силы шесть футов. Рассчитана на одного, вряд ли потянет двоих. К тому же, не
исключено, что она вся дырявая...
     На секунду оставив  Гарри  одного, я подошел к этой пироге и завалил ее
на борт.  Конечно, ее  не мешало бы  покрасить  и подремонтировать хозяйской
рукой, однако во  всем  остальном  она  показалась  мне вполне пригодной для
плавания; смущало то, что  не было ни уключин  ни весел. Обойдемся. Сойдет и
шест. Вон сколько кольев навалено кругом. Я подобрал один подходящей длины и
положил в лодку.
     К носу пироги была привязана короткая веревка: фалинь.
     -- Гарри, вы сможете прыгнуть? -- спросил я.
     -- Не знаю.
     -- Пойдемте. Попробуете. Нам нужно поместить вас в лодку.,
     -- В лодку?
     --  Да. Кто-то угнал вашу машину.
     Он выглядел ошеломленным, однако все события  сегодняшнего дня были для
него настолько  невероятными и  неправдоподобными, что  Гарри  промолчал  --
путешествие  на  лодке  вполне вписывалось  в  их  общий фон.  Гарри  сделал
несколько мучительных усилий, помогая мне поставить его на левую ногу. После
нескольких  судорожных  прыжков  и исключительно  благодаря  моей  помощи он
наконец очутился в лодке. Я усадил его  на центральную банку и устроил  ноги
поудобнее.  Каждое движение  давалось ему с трудом, он стонал и  морщился от
боли.
     -- Крепко ухватитесь за борта, -- велел я. -- Крепко.
     -- Да.
     Он даже не пошевелился, поэтому мне пришлось взять его за руки и самому
сжать его кисти на бортах лодки.
     -- Держись крепче, -- жестко приказал я.
     -- Прекрасно, -- слабым  голосом ответил он, однако я заметил, что руки
его напряглись.
     Я  раскачивал  наш ковчег до тех пор,  пока он сам не  заскользил вниз,
затем,  крепко ухватившись  за  фалинь и упираясь ногами в песок,  удерживал
лодку от слишком быстрого вхождения в реку; когда корма  погрузилась в воду,
я, отбросив в сторону все  разумные  сомнения на тот счет, что мы немедленно
пойдем ко дну, запрыгнул в лодку.
     Ко дну мы не пошли. Речной поток немедленно подхватил  наше суденышко и
понес  вниз  по  реке;  я  устроился  на  корме  за  спиной  Гарри  и  начал
манипулировать своим шестом.
     -- Что  это?  -- спросил он слабым  голосом, пытаясь вникнуть  в  смысл
происходящего.
     -- Руль.
     -- Ох.
     Пропустив шест  через согнутый  локоть левой руки, я опустил его в реку
-- правой рукой я удерживал короткий конец; находящийся в воде длинный конец
давал  нам направление.  Наш  рулевой  механизм  был, несомненно,  далек  от
совершенства,  но, тем не менее, мы все  же шли  вниз  по реке  и  шли носом
вперед.
     "Следуйте всегда  вниз по течению  реки... --   прокрутились  в  голове
знакомые слова. -- Обычно там люди оборудуют себе жилища... "
     Весьма к месту.
     Большинство ваших ловушек очень подлые". 
     Действительно,   некоторые   капканы,  о  которых   я  писал  в   своих
путеводителях, предполагали падение добычи в замаскированную яму, специально
утыканную острыми кольями или шипами.
     Каждый из них читал мои книги.
     -- Джон, -- послышался голос Гарри. -- Куда мы плывем?
     -- Возможно, в Мэйденхед, Я сам толком не знаю.
     -- Я чертовски замерз.
     Лодка начинала давать течь -- под ногами захлюпало.
     Дерьмо, вновь всплыло это неприятное слово.
     Естественно, мы находились еще  далеко от цивилизации, но ведь из глуши
эллинга Сэма мы явно  должны были выбраться. Я огляделся.  Русло  реки резко
сужалось.  Слева  я увидел  огромные  буквы "Опасно, путь закрыт" и  стрелку
вправо с надписью "ШЛЮЗ". 
     Я  резко крутанул свой  шест  и  повернул  вправо. Знак "Опасно"--  это
запруда  или  плотина.  А  шлюз  нам  вполне  подходит.  Шлюзы  имеют  своих
служителей.
     В  этот момент  мне пришла в голову мысль, поскольку других лодок  я не
заметил,  что шлюз в зимнее время Года вполне может быть закрыт на ремонт  и
служитель  может  отсутствовать--   что   ему   стоит,   например,  уйти  за
покупками...
     Плевать. Справа уже виднелись жилые дома.
     Впрочем, это вполне могли быть закрытые на зиму летние коттеджи.
     Мы плыли, и время  как бы прекратило властвовать над нами. Воды в лодке
прибывало,  однако нам  удалось  выбраться  в  поток  более  медленный,  чем
основное  течение. Шлюз казался  вымершим, шумели только  видневшиеся  слева
высокие мрачные деревья;  наконец  с правой  стороны  я, к  своему  счастью,
заметил швартовы и бочки для судов, ожидающих очереди прохода через шлюз. Ни
одного  судна,  естественно,  не  было.  Неоткуда  ждать  помощи. Но  нельзя
отчаиваться. Все образуется.
     Я  подогнал лодку к  самым затворам шлюза,  привязал  ее к швартовочной
цепи и начал выбираться из этого утлого ковчега.
     -- Сейчас вернусь, -- бросил я, перегибаясь через борт.
     Гарри лишь кивнул. На сегодня он натерпелся слишком много.
     Я поднялся по  ступенькам к  дому смотрителя  и  постучал  в  дверь.  К
великому счастью, он оказался дома. Худощавый мужчина с добрыми глазами.
     -- Искупались  в реке, не так ли? -- дружелюбно спросил он, разглядывая
мою мокрую одежду. -- Хотите позвонить по телефону?



     Вместе с Гарри  на машине "скорой помощи"  я отправился в Мэйденхедский
госпиталь, обоих нас закутали в теплые одеяла, причем Гарри упаковали еще  в
специальный,  подбитый фольгой  халат,  используемый  при гипотермии.  Далее
последовал успокаивающий телефонный  звонок  Фионе  и  ожидание  результатов
обследования  ранения Гарри. У  него  обнаружили сквозной  прокол икроножной
мышцы,  входное  и  выходное  отверстия оказались  чистыми и не представляли
опасности для внутреннего заражения.
     Пока  Фиона добиралась до госпиталя, врачи накачали Гарри антибиотиками
и другими снадобьями, наложили "швы, и к тому времени, когда  она приехала и
со слезами  упала мне на грудь, Гарри  уже  блаженствовал в неизвестно каком
реанимационном отделении.
     -- Но зачем? -- в ее  голосе звучали злость и  недоумение. -- Зачем его
понесло в этот эллинг Сэма?
     Вылитая   мамаша,   бранящая   свое  пропавшее,   но4  затем
нашедшееся чадо: как и в случае с Перкином и Мэкки.
     -- Он сам  расскажет вам об - этом, -- ответил я. -- Врачи говорят, что
с ним все в порядке.
     --  На  вас  влажная  одежда,  --  она  отпрянула  назад.  --  Вы  тоже
провалились в эту дыру?
     -- В некотором роде.
     Центральное отопление госпиталя  хорошо  поработало над моей одеждой, и
еейчас я ощущал себя  старомодной складной рамой для сушки белья, с которого
в  сухом теплом воздухе струится легкий парок. На мне по-прежнему не было ни
туфель, ни ботинок.
     Фиона с недоумением посмотрела на мои ноги.
     -- Я собиралась попросить вас отогнать  машину Гарри  домой, -- сказала
она, -- но, полагаю, вы не сможете.
     Мне пришлось объяснить ей, что машина Гарри уже давно уехала.
     -- Где же она в таком случае? --  удивленно спросила Фиона. --  Кто  ее
взял?
     -- Может быть, Дун найдет.
     -- Этот полицейский! -- ее передернуло. -- Я ненавижу его.
     Прежде чем  я  успел высказать  на  этот  счет свое  мнение,  в  дверях
появилась  медицинская  сестра и  увела ее на свидание с  Гарри.  В  сильном
волнении она удалилась, бросив через плечо, чтобы я ее подождал; когда через
полчаса она вернулась, на ней не было лица.
     --  Гарри  какой-то  сонный,  -- сообщила  она.  --  Проснувшись, начал
бормотать какую-то нелепицу... Как можно добраться до госпиталя на лодке?
     -- Я расскажу вам по дороге домой. Хотите, чтобы я вел машину?
     -- Но...
     -- Босыми ногами это очень просто. Носки я сниму.
     Фиона  сама открыла  дверцы автомобиля  и  без каких-либо  комментариев
протянула мне ключи зажигания. Мы удобно устроились на сиденьях, и по дороге
в Шеллертон, когда уже день склонялся к закату, я спокойным голосом, опуская
жуткие подробности, поведал ей суть наших злоключений на плавучей резиденции
Сэма..
     Нахмурившись, она с беспокойством слушала мой рассказ.
     --  Здесь  поверните  направо,  --  машинально  сказала  она,  и  через
некоторое  время  сама  же  себя поправила.  --  Извините,  здесь  следовало
повернуть налево, придется ехать назад.
     Наконец она попросила:
     -- Езжайте напрямик в Шеллертонхаус.  Оттуда я  доберусь сама.  Со мной
уже все в порядке. Все это так  выводит из душевного равновесия. Я с  дрожью
смотрела на Гарри, напичканного наркотиками.
     -- Понимаю.
     Я остановил автомобиль у дома Тремьена, и, пока я  надевал носки, Фиона
заявила, что пойдет вместе со мной.
     -- Чтобы унять дрожь, -- пояснила она.
     Тремьен, Мэкки  и  Перкин, как обычно,  сидели в  семейной  комнате  за
вечерней  выпивкой. Увидев Фиону, Тремьен засуетился больше обычного, видимо
предчувствуя что-то  неладное. Он  начал  рассказывать  ей о  том, что Мэкки
только что вернулась из Эскота, со скачек учеников, куда он отправлял одного
из скакунов, который потерпел полнейшее фиаско.
     -- Пустая трата времени, -- заключил он.
     Записка  "Уехал с Гарри.  Вернусь к ужину" по-прежнему была приколота к
пробковой  доске.  Мое  возвращение  вместе   с  Фионой  он  воспринял   без
комментариев.
     -- Я  думаю, кто-то  пытался убить Гарри,  --  напрямик заявила  Фиона,
резко обрывая болтовню Тремьена о скачках в Эскоте.
     -- Что?
     Мгновенно установилась тишина, лица присутствующих, в том числе и самой
Фионы, выражали потрясение.
     --  Он поехал на эллинг Сэма, и там  под ним проломились доски, он едва
не утонул... -- пересказала она им мои слова. -- Если бы рядом не  оказалось
Джона...
     -- Дорогая моя девочка, должно  быть, это чудовищный несчастный случай,
-- сурово сказал Тремьен. -- Кому могло понадобиться убивать Гарри?
     -- Никому, -- эхом отозвался Перкин. -- Я имею в виду, за что?
     -- Гарри -- прекрасный парень, -- кивнула Мэкки.
     -- Кто  бы  мог подумать? Ты почитай  последние газеты,  --  лоб  Фионы
прорезали  морщины.  --  Люди  могут быть невероятно  злобными.  Даже жители
нашего городка. Сегодня утром я зашла в магазин, так все сразу же замолкли и
уставились на меня.  Люди,  которых я знаю много лет. Я  рассказала  об этом
Гарри, он закипел от гнева, но что мы можем сделать? А теперь это...
     -- Гарри сам сказал, что его пытались убить? -- спросил Перкин.
     Фиона покачала головой.
     -- Его накачали в госпитале транквилизаторами.
     -- А что думает Джон? Фиона посмотрела на меня:
     -- На самом-то деле Джон не говорил этого. Это мое личное мнение. И это
мнение нагоняет на меня страх. Я боюсь думать об этом.
     -- Вот и не думай, дорогуша, -- Мэкки обняла ее и поцеловала в щеку. --
Немудрено испугаться того, что случилось, но сейчас Гарри в порядке.
     --  Но кто-то украл его машину, -- глаза Фионы глубоко ввалились.
     -- А может быть, он оставил в машине ключи от зажигания, -- предположил
Тремьен, -- и какой-нибудь проходимец воспользовался случаем.
     Фиона нехотя согласилась:
     --  Да,  он  мог оставить  ключи.  Гарри доверяет людям. Я же  не устаю
повторять, что этого нельзя делать в настоящий момент.
     Они дружно  принялись  успокаивать Фиону и  продолжали это до  тех пор,
пока  не  разуверили  ее в худших из сомнений. В  мягком  свете  гостиной  я
наблюдал за  движениями ее  серебристой  головки и  не делал никаких попыток
высказать собственное мнение -- ни к чему хорошему это бы не привело.
     С Дуном  дело  обстояло иначе.  Утром следующего  дня  он  выслушал  по
телефону мое сухое изложение происшедших событий. Я был  первый, кто сообщил
ему  о случившемся. Вскоре  он уже  входил  в  столовую, где я  работал. Дун
прошел к столу и уселся напротив меня.
     -- Говорят, что вы настоящий герой, -- сухо обронил он.
     -- Неужели? И кто же это говорит?
     -- Мистер Гудхэвен.
     Я попытался  придать своему  лицу  то же кроткое выражение, что было на
лице  Дуна.  В утреннем бюллетене о состоянии здоровья Гарри говорилось, что
ему  значительно лучше,  причин  для  беспокойства  нет -- прогноз отличный,
память быстро восстанавливается.
     -- Несчастный случай или  покушение на  убийство? -- спросил  Дун, явно
рассчитывая на мотивированный ответ.
     -- Думаю, что второе, -- я не стал вдаваться в подробности. -- Вы нашли
его машину?
     --  Еще нет, -- он нахмурился и бросил на меня долгий взгляд, в котором
не читалось абсолютно ничего. -- А где бы вы стали ее искать?
     Выдержав паузу, я ответил:
     -- На вершине скалы.
     -- Взморье? Тот мыс  под  Дувром?  --  предположил он. --  До моря путь
неблизкий.
     -- Возможно, я упомянул скалу в метафорическом плане, -- пояснил я свою
мысль.
     -- Тогда продолжайте.
     -- Является  ли  для  полицейских  нормой, -- начал я  свой  вопрос, --
интересоваться гипотезами обычных людей?
     -- Я  уже говорил вам,  что  мне нравится их выслушивать,  я  не всегда
соглашаюсь, но иногда их предположения совпадают с моим собственным мнением.
     -- Вполне  справедливо. В таком случае, к какому бы вы пришли  выводу в
следующей  ситуации: со вчерашнего дня Гарри исчезает навсегда, а его машина
впоследствии обнаруживается у какой-нибудь скалы, будь та скала реальной или
гипотетической?
     -- Самоубийство, -- быстро ответил Дун. < -- Признание вины.
     -- Конец расследованию? Дело закрывается? Дун угрюмо посмотрел на меня:
     -- Возможно.  Но до тех пор, пока мы не обнаружили бы тела, вероятность
обычного бегства не списывалась бы со счетов. Мы предупредили бы коллег даже
в Австралии... искали бы его по всему миру. В таких случаях дела так  быстро
не закрываются.
     --  Но  вы  прекратили  бы  подозревать  кого-либо  другого,  поскольку
определенно и безоговорочно считали бы виновным его.
     -- Все улики,  имеющиеся в  распоряжении следствия, указывают  на него.
Его бегство либо исчезновение только подтвердили бы это.
     -- Но что-то в этих уликах вас явно беспокоит?
     Я уже начал  угадывать по выражению его лица реакцию на мои вопросы: он
либо сосредоточенно  думал, либо * оставался  совершенно  бесстрастным. Этот
мой  вопрос, без сомнения, заставил его  задуматься, хотя  ни один мускул на
его лице  не дрогнул.  Видимо,  я затронул тему, которая, по  его мнению, не
должна была выплыть наружу.
     -- Почему вы так считаете? -- неопределенно спросил он.
     -- Потому что вы еще никого не арестовали.
     -- Это сделать просто.
     -- Полагаю, что просто, но будучи абсолютно уверенным.
     -- Не надо всяких "полагаю".
     -- Тогда скажу более уверенно: солнцезащитные очки, авторучку и ремень,
принадлежавшие Гарри, Анжела Брикел взяла без спроса, то есть утащила.
     -- Продолжайте, -- сухо попросил Дун.
     Моя гипотеза явно уже прокручивалась в его голове.
     -- Вы же сами сказали, что ее сумочка была расстегнута и все содержимое
исчезло, за исключением этой карточки во внутреннем кармане?
     -- Да, я говорил это.
     -- А рядом вы нашли шоколадную обертку?
     -- Да.
     -- И собачьи следы?
     -- Да.
     --  А  любая собака,  учуяв  запах  шоколада,  наверняка  разорвала  бы
сумочку, чтобы до него добраться?
     -- Вполне возможно, -- Дун явно решился сделать кардинальное признание.
-- На сумочке были следы зубов.
     --  Тогда  предположим,  --  сказал  я, --  что она действительно имела
какие-то  шашни  с  Гарри. Он  добрый  привлекательный мужчина.  Предположим
также,  что  именно его  фотографию  она носила в сумке.  Оставим  в стороне
лошадь, владелицей которой в  конечном счете является Фиона. Предположим, ей
удалось стащить личные вещи Гарри -- очки, ручку, даже ремень -- и носить их
с собой: молодежь не лишена этого  фетишизма. Все  эти доводы  подтверждают,
что с Гарри она потерпела фиаско,  и только,  а никак не то, что он является
убийцей.
     -- Да, все это я принял во внимание.
     -- Тогда новое предположение: некая личность не может понять, почему вы
до сих пор не арестовали Гарри,  особенно учитывая всю эту шумиху в газетах.
И вот этот некто решает избавить вас от всяких сомнений. Правдоподобно?
     Некоторое  время  Дун молчал,  видимо борясь  с  самим собой: какой  же
версии отдать предпочтение. Не так уж много их было.
     --  Тот,  кто угнал  машину Гарри,  --  начал я  новую мысль, -- украл,
естественно,  мою куртку и ботинки. Все  это я снял до  того, как прыгнуть в
этот злосчастный пролом и очутиться в воде.
     -- Почему вы не сказали об этом раньше? -- оживился он.
     -- Говорю  это сейчас, -- сказал я и после некоторой  паузы добавил: --
Тот, кто забрал мои вещи, в данный момент  должен  быть  явно обеспокоен тем
обстоятельством,  почему  вместе  с  Гарри оказался  я  и тот выжил. Я  хочу
сказать, вряд ли кто-нибудь предположил бы,  что Тарри отправился на  эллинг
Сэма. Никому  бы даже не пришло в голову искать  его там. Я уверен,  что это
была попытка подтвердить  вину  Гарри, которая неожиданно сорвалась, оставив
вас с целой кучей новых сомнений и необходимостью продолжать следствие.
     -- Завтра утром  я хотел  бы видеть вас на этом эллинге, -- официальным
тоном сказал Дун.
     -- Что вы думаете об этом месте? -- спросил я.
     --  Я выслушал показания  мистера и миссис Гудхэвен, -- выдавил из себя
Дун. -- Мне  еще не довелось побывать  на  эллинге. Впрочем,  это  место уже
оцеплено. Мистер Ягер будет ждать меня  там завтра в девять утра. Я бы хотел
побывать там  уже сегодня, но, как я  понял, мистер Ягер сейчас участвует  в
трех заездах на скачках в Уинкэнтоне.
     Я кивнул.  Тремьен  тоже уехал туда. Вместе  с Нола-ном.  Снова  борьба
гигантов.
     --  Знаете  ли,  --  медленно  проговорил  Дун,  --  я  всерьез   начал
допрашивать всех остальных участников этой трагедии.
     Я кивнул:
     -- В том числе и Сэма Ягера. Он  уже сообщил нам. Всем теперь известно,
что вы расширили круг поисков.
     --  Покойная девушка  не  была  слишком разборчивой,  --  с  сожалением
произнес он.
     Для поездки на  место происшествия Тремьен разрешил мне воспользоваться
его  "вольво",  предварительно  напомнив,   что  вечером  должно  состояться
чествование лауреата Национальной премии, и именно он завоевал это звание. Я
видел  приглашения  на  столе  Ди-Ди  в  конторе: мне показалось,  что  весь
конноспортивный  мир  должен  собраться  на  этом  торжественном  обеде. Что
касается  Тремьена, то  он  отпустил  на свой счет  пару шуток,  лишний  раз
доказывающих, в  чем заключается  суть его жизни,  --  еще один существенный
эпизод в его биографии. Когда я  подъехал  к эллингу,  Сэм и Дун уже были на
месте. Оба явно не светились радостью; цветастая куртка  Сэма на фоне  серых
тонов нашей  одежды лишний раз подчеркивала его индивидуальность. В ожидании
меня  разговор у них, по всей  видимости, не клеился. --  До вашего приезда,
сэр,  --  сказал  Дун, как  только  я  вылез  из  машины,  --  мы ничего  не
предпринимали. Ничего не трогали.  Покажите нам, пожалуйста, что происходило
здесь  днем в  среду. --  Нашли на свою ж... приключения,  приехав  сюда, --
раздраженно буркнул Сэм. -- Как оказалось, -- бесстрастно согласился Дун. --
Итак,  я  слушаю  вас, мистер Кендал. -- Гарри сказал, что ему  назначили на
эллинге встречу, поэтому мы здесь и  очутились. Я пошел нашим прежним путем,
Дун и  Сэм  следовали  за мной. --  Мы прошли  через эту  главную  дверь, --
пояснял  я.  --  Она не была закрыта. -- Никогда  не закрываю, -- подтвердил
Сэм. < Я толкнул дверь и указал на пролом в полу. -- Вот так мы вошли, --
продолжал я. -- О чем-то болтали. -- О чем именно? -- насторожился Дун. -- О
грандиозной  вечеринке, которую тут когда-то закатил Сэм. Гарри рассказывал,
что в  тот  день  здесь,  в  этом помещении,  оборудовали  бар, а  внизу  --
иллюминированный грот. По  ходу его  повествования у него возникли  какие-то
ассоциации с балконом, и он направился в сторону застекленных дверей, увидел
на  полу  конверт  и нагнулся, чтобы поднять его,  -- в этот момент раздался
жуткий треск, и пол под ним провалился.
     На лице Сэма появилось бессмысленное выражение.
     -- Это действительно могло произойти? --  спросил его Дун. --  Давно ли
здесь происходило  последнее  празднество?  Ведь  людей,  я  полагаю,  тогда
собралось много, но ни одна доска даже не треснула.
     -- В июле прошлого года, -- сухо ответил Сэм.
     --  За такой короткий период пол не мог настолько прогнить, -- заключил
Дун своим певучим голосом.
     Сэм не ответил, что само по себе было примечательным.
     -- Так  вот, --  продолжил  я, -- когда  Гарри исчез в этом  проеме,  я
скинул  ботинки и снял  куртку, оставил  это  все здесь и  прыгнул  в  воду,
поскольку, как я уже рассказывал, Гарри так и не вынырнул.
     -- Да, -- согласился Дун.
     -- Лучше взглянуть через  нижнюю дверь, -- предло-i жил я. -- Она ведет
прямо в док.
     Сэм с отвращением посмотрел на разломанную дверную раму.
     -- Это ваших гребаных рук-  дело? -- требовательно обратился он ко мне.
-- Ведь она была открыта.
     -- Дверь была заперта, -- ответил я. -- И ключа нигде не было.
     -- Ключ всегда торчит в замочной скважине с внутренней стороны дока.
     -- Его там не было, -- отрезал я.
     Сэм открыл дверь, и  нашему  взору  представился вид  уже  до боли  мне
знакомый:  пространство,  заполненное   грязной  водой,  дыра  в  потолке  и
металлическая  решетка, закрывающая прямой  выход наружу, -- док  вполне мог
вместить средних размеров морское судно либо три или четыре баркаса. От воды
несло вонючей сыростью грязно-то замерзшего ила -- вчера я даже не воспринял
всех этих миазмов.
     --  У стены  по правую  руку  нечто вроде прохода  с " возвышением,  --
сообщил я Дуну, -- сейчас его не видно
     из-за паводка. Сэм кивнул.
     -- Швартовая тумба?
     -- Если  вы ничего не  имеете  против, --  с каменным, как  у истукана,
лицом предложил я, -- то я мог бы показать вам кое-какие интересные детали в
этом проломе.
     Они с отвращением посмотрели на воду, и по их лицам разлилось выражение
брезгливости. Тогда Сэм предло-? К жил более "вкусное" решение проблемы:
     -- Возьмем лодку и посмотрим.
     -- А как же решетка?
     -- Естественно, я ее подниму.
     -- Подождите, -- сказал Дун. -- Лодка тоже подождет. Мистер Кендал,  вы
спустились в это. т  проем,  обнаружили мистера  Гудхэвена и вытащили его на
поверхность. Перед этим вы усадили его на тумбу, а сами поднырнули, пролезли
через эту сетку и выбрались наружу. Не так ли?
     --  Да, за тем исключением,  что, пока  я  тащил  Гарри в  этот  угол и
усаживал его,  кто-то открыл главную  дверь  у нас над головами, впрочем,  я
говорил вам об этом; затем этот некто, не произнеся ни слова, исчез; до меня
лишь донеслись звуки мотора отъезжающего автомобиля -- не исключено, что это
была машина Гарри.
     --  А  вы  слышали  шум подъезжающего автомобиля? --  не  удержался  от
очередного вопроса Дун.
     -- Нет.
     -- Почему вы не звали на помощь?
     --  Гарри сюда завлекли  явно  обманом...  Здесь чувствовалась ловушка,
поверьте мне; а те, кто подстраивает  ловушки, всегда приходят посмотреть на
свою добычу.
     Во взгляде Дуна я прочел очередное подтверждение хода моих мыслей.
     --   Под  этим  железным  занавесом  вы  не  смогли   бы  проплыть,  --
нахмурившись, заметил Сэм. -- Он упирается непосредственно в дно реки.
     -- Ухитрился проскользнуть по мягкому мокрому илу.
     -- Вы подвергали себя долбаному риску.
     --  Вы  тоже это делаете, --  примирительно заметил я, --  и чуть ли не
каждый день -- ваша профессия наездника не из самых безопасных. Что касается
меня, то у нас с Гарри был один выбор: не найди я выхода, мы  бы оба погибли
от холода, а то и утонули. Сейчас в этом нет сомнений. Ситуация очень похожа
на  ту, в  которой^ мы  все  оказались  в среду вечером,  угодив на  джипе в
канаву.
     Задумавшись, Дун некоторое время молчал.
     -- Вы выбрались на берег. Что дальше? -- наконец спросил он.
     -- Я увидел,  что автомобиль Гарри исчез. Поэтому вернулся сюда  наверх
за своими ботинками и курткой, но они тоже пропали. Крикнув Гарри, чтобы тот
не волновался, я  бросился по тропе  к сараю в надежде найти телефон, но его
там не оказалось.
     --  Там нет телефона, -- подтвердил  Сэм. --  Когда  я  бываю здесь, то
звоню по радиотелефону из машины.
     -- Подходящих инструментов я тоже не обнаружил. Сэм улыбнулся:
     -- Я их прячу. 
     --  Поэтому мне пришлось  воспользоваться  фомкой и молотком. Извините,
что покорежил вашу дверь. Сэм пожал плечами.
     -- Что было дальше? -- спросил Дун.
     --  Я вытащил Гарри на берег, взгромоздил его на  лодку, и мы... э-э...
вниз по реке приплыли к шлюзу.
     --  Это  же моя  долбаная  пирога!  -- воскликнул  Сэм,  оглядываясь по
сторонам. -- Она исчезла!
     -- Уверен, что с ней ничего не случилось, она пришвартована у шлюза, --
успокоил  я  его.  --  Служитель  знает, кому  она  принадлежит.  Он  обещал
приглядеть за ней.
     -- Пойдет ко дну, -- нахмурился Сэм. -- Лодка течет.
     -- Ее вытащили на берег.
     -- Вы не можете быть писателем, -- заключил Сэм.
     -- Это почему же?
     --  Слишком много гребаного здравого смысла. Он заметил мое удивление и
ухмыльнулся.
     -- Что происходит со всем тем хламом,  который лежит в доке, после того
как вы поднимаете решетку? -- спросил я.
     -- Манал я этот хлам.
     -- Это вы о чем?
     -- Устланное илом дно. этого  дока непосредственно спускается до уровня
дна реки, --  пояснил я. -- Если поднять заслонку, то все,  что лежит на дне
дока,  под  большим  давлением,  естественно,  устремится  в  реку  и  будет
подхвачено течением. Трупы обычно всплывают, но вы, инспектор,  лучше других
знаете, насколько трудно  обнаружить  утонувших в Темзе, поскольку подводные
потоки выносят их за черту Лондона прямо в открытое "поре.
     Глядя  в  окно своей мансарды в Чизвике, я частенько задумывался о всех
тех трагедиях, которые происходят вне поля  моего зрения,  и ужасах, скрытых
от  человеческого  глаза.  Сколько  тайных  помыслов, порочных побуждений  и
вредных амбиций!
     -- Каждый  живущий в районе долины Темзы знает, что утонувшие исчезают,
--  кивнул  Дун.  --  Ежегодно  пропадает  несколъко-отдыхающих.  Это  очень
прискорбно.
     --  Гарри напоролся ногой на  что-то острое, -- кротко заметил я. -- Он
был как бы приколот ко дну. Еще несколько минут, и он был бы покойником. А в
следующий приезд Сэма, когда тот поднял  бы решетку,  труп Гарри преспокойно
унесло  бы в  реку, и  я  полагаю,  никто  никогда  бы не  узнал, что  Гарри
приеэисал  сюда. Всплыви его  тело  где-нибудь  в низовьях Темзы  и будь-оно
обнаружено, что вероятнее всего самоубийство, а нет -- значит, скрывается от
правосудия.
     Я сделал небольшую паузу, затем задал Сэму прямой вопрос,
     -- Когда бы вы подняли заслонку?
     --  Сразу  же,  как только обнаружил  бы пролом, -- моментально ответил
Сэм. --  Надо  осмотреть  эту дыру  снизу, что,  впрочем,  мы  и  собираемся
сделать. Но я редко приезжаю сюда. Только летом.
     Он застенчиво посмотрел на Дуна и добавил:
     -- Летом я захватываю с собой матрас.
     -- И  Анжелу Брикел? -- спросил Дун. Сэм так и застыл с открытым  ртом.
Прямое попадание, подумал я, имея в виду вопрос инспектора.
     -- А что там в доке под водой? -- поинтересовался я у Сэма.
     -- Извините, не расслышал.
     --  На что мог напороться  Гарри? Он стряхнул  с себя  воспоминания  об
Анжеле Брикел и рассеянно ответил:
     -- Не имею ни малейшего понятия.
     -- Если вы поднимете заслонку, -- заметил я, -- то мы так никогда  и не
узнаем.
     --  Вот  как, -- Дун рассудительно  посмотрел на Сэма.  Мы  по-прежнему
толклись у открытой двери.
     --  Тогда дело  за  крючьями и кошками, -- продолжал  Дун. -- Там можно
зажечь свет?
     -- Основной щиток в мастерской, -- автоматически ответил Сэм, его мысли
были явно заняты  чем-то другим. --  В  доке ничего  нет, кроме,  разве что,
нескольких  пустых  жестянок  из-под  пива  и  портативного  радиоприемника,
который  уронила  в воду  одна неуклюжая  бабенка,  раскачиваясь в лодке  на
высоких каблуках.
     -- Гарри напоролся не на приемник, -- сказал я.
     Сэм  резко  повернулся и  зашагал по тропинке к  сараю.;  Дун уже  было
собрался последовать за ним,  затем в нерешительности остановился и вернулся
назад.
     --  Это  мог быть несчастный  случай,  сэр,  --  выдавил он  из себя. Я
кивнул.
     -- Хорошая ловушка никогда не выглядит как ловушка.
     -- - Вы что, кого-то цитируете?
     -- Да. Самого себя. В  свое время я написал  много о ловушках, силках и
капканах. И о том, как  их готовить. Как охотиться за добычей. Книги с моими
рекомендациями  разбросаны  по  всей  усадьбе  Тремьена  в  Шеллертоне.  Все
семейство  ими живо заинтересовалось. Там  советов вполне достаточно,  чтобы
умертвить и человека.
     -- Вы шутите, или как вас понимать, сэр?
     -- Нет, не шучу, -- с сожалением признался я.
     -- Я должен посмотреть эти книги.
     -- Смотрите.
     В этот момент вернулся Сэм. Его брови были хмуро сдвинуты. Он пробрался
внутрь,  даже  не  замочив  ног,  и  нажал  на  три  кнопки,  с  которыми  я
безрезультатно бился два  дня назад. Под потолком мгновенно загорелся  свет,
и. нашему взору предстали старинные кирпичные стены и обветшалые, изъеденные
сыростью балки и брусья, вдоль и поперек  поддерживающие потолочные доски; в
месте пролома опора отсутствовала.
     Дун  сразу  заприметил  это  и  буркнул  что-то насчет  того,  что  ему
потребуются эксперты. Сэм мрачно и с вызовом посмотрел на меня.
     -- Ну и что?
     -- Куда же делась часть балки? Или ее кто-то съел? Он неохотно кивнул.
     -- Похоже на то, откуда я могу знать. Дун явно что-то задумал.
     -- Каждому известно  местоположение вашего эллинга, -- многозначительно
заметил  Дун,  -- и вы сами,  сэр, * Прекрасно знаете, куда  и где  в  своей
мастерской вы прячете инструменты.
     -- Знаю, но  это ни о чем  не говорит, -- в голосе Сэма слышался вызов,
но ни  на йоту страха. -- Моя резиденция известна всем моим друзьям.  Каждый
из них мог подпилить эту балку -- детская работа.
     -- А  на кого бы вы подумали? --  бросил Дун. -- Естественно, кроме вас
самого.
     -- Ну... Любой бы мог. Перкин! Этот мог  бы. Нолан... Уж  пила  не ахти
какой инструмент. Любой ребенок с ней справится, или вы со мной не согласны?
     Выражение лица Дуна смягчилось.
     -- Пройдусь-ка я лучше на  верх эллинга, если вы не возражаете, сэр, --
ушел от ответа Дун.
     Мы  втроем  стали  с  опаской  подниматься  по  лестнице,  стираясь  не
споткнуться  в  неверном  освещении. Доски  хотя  и потемнели  от времени  и
сырости, но были явно не гнилыми.
     Сэм пояснил:
     -- Доски прибиты кое-как, местами; в  сырую погоду, набухая,  они лежат
более  или  менее  плотно,  но  летом,  когда  они рассохнутся,  между  ними
появляются щели, и отодрать их весьма просто. Проверяйте, насколько прогнили
балки.
     -- А почему они в таком состоянии? -- спросил Дун.
     -- Спросите об этом поставщиков и строителей, -- пожал плечами  Сэм. --
Я купил  этот ковчег в первозданном виде. Прошлым летом во время вечеринки я
вынул часть досок, чтобы подвесить к потолку дока разноцветные лампочки, так
как  внизу, в  гроте, решил  устроить цветомузыкальную феерию с  катанием на
лодках.
     -- Кто-нибудь знал, что эти доски отдирались от пола? -- спросил Дун.
     --  Откуда мне знать?  -- с вызовом сказал  Сэм. -- Всякий спускавшийся
посмотреть на иллюминацию мог бы догадаться сам, да и я не скрывал этого.
     Я наклонился над дырой в полу, опустившись на колени.
     -- Постойте! -- воскликнул Дун.
     -- Я хотел только взглянуть.
     Судя по расположению половых досок, я понял,  что основную нагрузку нес
брус, который когда-то уже  поправляли.  Некоторые  из досок просто висели в
воздухе, и  естественно,  когда Гарри наступил на них, они подались под  его
весом и обрушились вниз вместе с ним.
     Я протянул руку,  надавил на  обломки  досок и тут  же с опаской отполз
назад.
     -- Что вы скажете? -- спросил Дун.
     -- К этой дыре лучше не приближаться.
     -- Я так и думал.
     Он повернулся к Сэму.
     --  Хотелось  бы  мне  знать,  сэр,  когда  ваш  эллинг  последний  раз
ремонтировался.
     Сэм бросил на него отсутствующий взгляд.
     -- Когда? С какого момента прикажете считать? С  Рождества Христова? --
спросил он.
     -- Меня интересуют последние десять дней, -- ехидно ответил Дун.
     -- Неделю назад  я привез сюда штабель  тикового  дерева по  дороге  на
скачки в  Виндзоре,  -- без  излишних раздумий  ответил  Сэм. -- В четверг я
участвовал  в скачках в  Тустере. В пятницу я полдня провел здесь. В субботу
мне  не  повезло, я выбил палец в  Чепстоу и до вторника  в соревнованиях не
участвовал. В воскресенье, когда я пестовал  свой палец, заявились вы,  а  в
понедельник я пролодырничал здесь. Во вторник я уже был в седле на скачках в
Уорвике.  Среду  я  провел  в  Эскоте,  вчерашний день  --  в  Уинкэнтоне, а
сегодняшний -- в Ньюбери...
     Сэм замолчал и, задумавшись, добавил:
     -- Вечером и ночью меня здесь не было.
     -- В каких  скачках вы участвовали днем в  среду? --  спросил Дун. -- В
Эскоте.
     -- В каких скачках?
     -- Да.
     -- Две мили с препятствиями. А также в забегах для учеников.
     По выражению  лица  Дуна я  понял, что это  не  тот ответ,  которого он
ожидал, тем не менее Дун достал блокнот и скрупулезно записал слова Сэма.
     -- Меня здесь не  было, и я не угонял этот гребаный; автомобиль  Гарри.
Вы это  имеете в  виду? --  до  Сэма  наконец дошел  истинный смысл  вопроса
инспектора.
     -- На  день  среды  мне  требуется  знать местонахождение  очень многих
людей, -- витиевато ответил Дун. -- За s"hm, джентльмены, не смею вас больше
задерживать,  однако следствие продолжается, и мне вновь могут потребоваться
ваши услуги.
     -- Роспуск на каникулы? -- съехидничал Сэм.
     Дун никак не отреагировал на  эту реплику, просто заметил, что  еще  не
прощается с нами.
     Сэм  проводил  меня к  тому  месту,  где  я  оставил  машину  Тремьена.
Уверенности в его походке не убавилось, однако в мыслях, как мне показалось,
была явная неразбериха.
     -- Я люблю Гарри, -- сказал он, когда мы подошли к "вольво".
     -- И я тоже.
     -- Вы думаете, что это я все подстроил?
     -- Вполне могли.
     -- Мог. Без особых затруднений. Но это не я.  Он поднял  на меня взгляд
-- за маской присущей ему самоуверенности читалась некая взволнованность.
     -- Если вы не убивали Анжелу Брикел, -- сказал я, -- то, следовательно,
и не вы пытались убить Гарри. В этом не было бы никакого смысла.
     -- Этой глупенькой шлюшонке я не сделал ничего  плохого, -- Сэм тряхнул
головой,  как  бы  избавляясь  от неприятных  воспоминаний. --  Она чересчур
запала на  меня, если хотите анать. Я люблю хохотушек и терпеть не могу слез
и угрызений  совести.  Покойная Энжи все воспринимала  всерьез,  все считала
смертельным грехом и, честно  говоря, осточертела мне до  бесконечности. Она
хотела, чтобы я женился на ней.
     Нелепость и  чудовищность  самой этой идеи  даже.  как-то  проявилась в
тембре его голоса.
     --  Я  сказал  ей,  что в мои планы  входит женитьба  на  благородной и
богатой наследнице,  --  продолжал Сэм, --  так она  чуть не  выцарапала мне
глаза. Чертова кошка! На нее иногда еще как находило. А уж как была слаба на
передок! Бывало, ты еще и не сказал ничего, а она уже раздевается.
     Я с удивлением слушал эти душевные излияния, и воображаемая мисс Брикел
превращалась в моем  сознании  в реальную  женщину.  Моему мысленному  взору
предстала  не  мрачная  груда костей, а  человеческая личность,  обуреваемая
страстями и исполненная  чувством вины  и  ответственности. Женщина  с таким
противоречивым   характером,  да  вдобавок  еще   и  беременная,  несомненно
нуждалась в чьей-либо поддержке. Когда  же она  попыталась обрести  ее, этот
кто-то избрал жуткий путь, чтобы избавиться от нее.
     И этот  кто-то,  озарило меня,  наверняка  прекрасно  знал, как  быстро
умерла Олимпия от рук, сомкнувшихся вокруг ее шеи.
     Анжела Брикел сама спровоцировала свою смерть. Дун, как мне показалось,
изначально придерживался того же мнения.
     -- Как она выглядела? -- спросил я.
     -- Энжи?
     -- Да.
     -- Недурно.  Каштановые  волосы.  Стройная  фигурка, маленькие  грудки,
круглая  попка. Она все  мечтала увеличить размер груди. Я же говорил, чтобы
она забыла думать об этих силиконовых добавках, -- это же вредно для будущих
детей.  Убеждать  ее в чем-либо было бесполезно, уверяю вас.  К тому же  она
могла сутками реветь. Энжи была далеко не подарок, однако чертовски хороша в
кровати.
     Вот так эпитафия, подумал я. Хоть на мраморе высекай.
     Сэм смотрел на разлившуюся реку и глубоко вдыхал сырой утренний воздух,
будто оценивал букет  вина; глядя на него, я подумал, что он в большей мере,
чем  я,  подвержен  чувствам,  более  непосредствен   в   вопросах  секса  и
^совершенно равнодушен к опасности.
     --  Вы собираетесь  идти на это  чествование  Тремьена?  --  дружелюбно
спросил он, как бы стряхнув с себя все эти неприятные мысли об убийстве.
     -- Да. А вы?
     -- Это шутка?  --  усмехнулся он. -- Да меня пристрелят,  если я там не
появлюсь и не засвидетельствую свое почтение.
     Сэм пожал плечами и добавил:
     --  В  любом случае  старый хрыч заслуженно получит  свою награду.  Он,
знаете ли, совсем не плох.
     -- Тогда там и увидимся, -- ответил я, соглашаясь с ним.
     --  Если  я   не  сломаю  себе   шею,  --  сказано  это  было  довольно
легкомысленно, но я уловил  в этих словах стра|ховку от судьбы,  нечто вроде
скрещенных  пальцев.  -- Следует показать этому  гребаному полицейскому, где
располагается основной электрощиток.  Он  замаскирован, и никто, кроме, меня
его не найдет -- не хочу,  чтобы сюда шлялись  по ночам и зажигали свет.  От
этих молодых варваров всего можно ожидать.
     С этими словами он направился в сторону  Дуна, который  что-то  писал в
блокноте, затем они двинулись по тропе в сторону мастерской.
     Сделав  по пути  необходимые  закупки, я ухитрился приехать в Шеллертон
без опоздания, как раз к тому времени, когда Тремьен должен  был отбывать на
своем "вольво" на  скачки в  Ньюбери. Трех  скакунов он  уже отправил туда в
фургоне.  Мэкки он забирал с собой, мне  же  не осталось ничего другого, как
отправиться в столовую к своей недописанной первой главе.
     Когда они уехали, ко мне, как  это часто теперь случалось, зашла Ди-Ди,
чтобы выпить кофе.
     -- Надеюсь, Тремьен не будет  возражать, если я заберу все эти вырезки,
когда поеду домой? -- спросил я.
     --  Домой... -- Ди-Ди улыбнулась. --  Он  не  хочет, чтобы  вы уезжали,
разве вы этого  не знаете?  Он желает, чтобы  вы написали  всю  книгу здесь.
Возможно,  в ближайшее время он обратится к вам с предложением,  от которого
вы не сможете отказаться.
     -- Я приехал на месяц. Он сам так сказал.
     -- Тогда он вас еще не знал, -- Ди-Ди отхлебнула кофе. -- Ему нравится,
как вы занимаетесь с Гаретом.
     Это рассуждение  не лишено здравого  смысла, подумал я, и,  окажись она
права, я не был уверен, какое решение принять: уехать или остаться.
     Когда  Ди-Ди ушла к себе  в  контору,  я попытался взяться за  перо, но
никак не мог сосредоточиться. В голове вертелись мысли о ловушке  на эллинге
Сэма и  об убийстве  Анжелы Брикел: я представлял себе темно-зеленую грязную
воду, заполняющую  измученные  легкие  и несущую  забвение,  а  также земную
девушку, которую  вновь позвала  к себе земля, тело которой обглодали земные
твари и которая превратилась в земную пыль.
     В  обыденном  течении  жизни Шеллертонхауса  завелась  акула, страшная,
неуловимая, готовая в любой момент раскрыть свою пасть. Мне хотелось верить,
что она в  конечном итоге попадет в сети Дуна, но и обольщаться на этот счет
не хотелось.
     В полдень позвонила  Фиона  и  сообщила,  что забрала  Гарри домой и он
хочет меня видеть. Со вздохом сожаления, но внутренне Испытывая определенное
облегчение, я отложил  в сторону чистый лист бумаги,  оделся и  отправился в
деревню.
     Фиона приветствовала меня,. как родного брата после долгой разлуки. Она
поспешила уведомить  меня, что Гарри  еще  не совсем  в своем уме, поскольку
уверяет, что помнит, как  тонул. Каким образом кто-то  может помнить, как он
тонул?
     -- Полагаю, что такие вещи трудно забываются, -- заметил я.
     
     -- Был близок к этому.
     Она  провела  меня  в  розово-зеленую,  обитую  ситцем гостиную. Гарри,
бледный,  с  голубыми  тенями  вокруг  глаз,  сидел в  кресле, забинтованная
раненая нога покоилась на мягкой скамеечке.
     --  Привет, --  на его  лице появилось подобие улыбки. --  Вам известно
средство от ночных кошмаров?
     -- Все мои кошмары происходят наяву.
     -- Боже милостивый, -- вздохнул он. -- Где правда, а где вымысел?
     -- Все, что вы помните, -- истинная правда. -- Как я утонул?
     -- Да.
     -- Значит, я не сумасшедший?
     -- Нет. К счастью.
     -- Я же говорил тебе,  -- обратился он к Фионе. -- Я пытался не дышать,
но под конец все же хлебнул воды. Не хотел, однако ничего не мог поделать.
     -- Никто бы не смог, -- заверил я.
     -- Присаживайтесь,  -- предложила  мне  Фиона, целуя его  в  голову. --
Какое счастье, что у Гарри хватило здравого смысла пригласить вас с собой на
этот эллинг.  Важно  также  то, что  все в округе  извинились перед нами:  |
выразили свои  соболезнования, за  исключением одного  мерзкого  журналиста,
который считает, что все это  специаьно подстроено, чтобы ввести следствие в
заблуждение и избавить Гарри от справедливого возмездия. Я хочу, чтобы Гарри
подал на него в суд за клевету. Ужасная история.
     -- Меня нельзя  тревожить, -- в  своей  обычной  мягкой манере возразил
Гарри. -- И Дун был очень любезен со мной! Этого вполне достаточно.
     -- Как нога? -- спросил я.
     -- Паршиво. Такое ощущение, что она  весит несколько тонн. Но заражения
крови пока  вроде бы нет. Это была явная шутка, однако Фиона ее не поняла  и
вновь встревожилась.
     --  Дорогая, -- умиротворяющим голосом начал  Гарри, --  меня напичкали
антибиотиками,  сделали   противостолбнячные  уколы,  ввели  вакцину  против
холеры, желтой лихорадки,  лихорадки Скалистых гор и плоскостопия. Все это я
получил  в изрядных количествах и, скорее всего, выживу. Как насчет крепкого
виски?
     -- Нет. Алкоголь снимает действие лекарств.
     -- Тогда выпейте один.
     Я отрицательно покачал головой.
     -- Возьмите Золушку на бал, -- сказал Гарри.
     -- Что?
     -- Фиону на чествование Тремьена. Вы едете туда, не так ли?
     Я кивнул.
     -- Я не оставлю тебя, -- возразила Фиона.
     -- Ты  должна поехать, любовь  моя. Тремьен  расстроится,  если тебя не
будет. Он ведь любит тебя до безумия. Джон  будет тебя сопровождать,  -- его
глаза вновь засветились былой лукавой энергией. -- А свое приглашение я знаю
кому отдать.
     -- Кому же? -- поинтересовалась Фиона.
     -- Эрике. Моей незабвенной тетушке.



     Премия,  которую должен  был получить  Тремьен, была  учреждена  новыми
владельцами  целой  сети  недавно  отре-отаврированных  гостиниц,  решившими
покорить  конноспортивную  общественность размахом своего  спонсорства.  Они
назначили награду для победителя в  стипль-чезе и приняли активное участие в
организации престижных скачек с препятствиями, уже назначенных на субботу.
     Цены за заявки на участие в скачках  с препятствиями были такими, что у
всех причастных к конноспортивному миру глаза полезли на лоб;  взволнованные
же  владельцы лебезили перед тренерами, поскольку конкурс,  по словам Ди-Ди,
ожидался феноменальный,  а  на ипподром предполагалось в  целях безопасности
допускать только участников состязаний.
     Дабы  как-то предварить это грандиозное мероприятие, в устраивался этот
банкет с раздачей премий, причем приглашений было  выписано  так много,  что
практически каждый - желающий мог попасть на него. Обед должен был проходить
на  трибунах ипподрома с его  практически неограниченной  вместимостью.  Как
заметила Мэкки,  все это не более чем"  показуха и реклама, однако почему бы
не воспользоваться случаем и не повеселиться.
     Перед  тем как тронуться в  путь, все мы собрались в гостиной. Тремьен,
хоть  и претендовал на некое безразличие к одежде, выглядел, однако, к моему
удивлению,   очень  солидно  в   своем   смокинге:  седые  вьющиеся  волосы,
сосредоточенные  сильные  черты  лица,  излишняя грузность фигуры исчезла  в
результате мастерской работы портного.
     Смокинг Перкина, наоборот,  показался мне узковатым для его  фигуры,  и
то,  что он сидел на нем в обтяжку,  скрадывало  различие в габаритах отца и
сына.
     Появление Гарета  удивило  всех, и в  особенности Тре-мьена: скрывая за
маской самоуверенности свою юношескую застенчивость, он продефилировал к нам
в смокинге, о  существовании которого  никто  не ведал;  выглядел он  весьма
изящно и представительно, значительно старше своих пятнадцати лет.
     -- Где ты это взял? -- с недоумением спросил отец.
     -- Нашел в малиннике, -- широко улыбнулся Гарет. -- Дело вот в чем: Сэм
сказал, что сейчас  мы уже одного  роста, а смокингов  у него  два. Вот он и
одолжил мне один на время. Здорово?
     -- Просто великолепно, -- с теплотой  в  голосе согласилась Мэкки. Сама
она была одета в блестящее черное платье, отделанное бархатом. --  Я смотрю,
смокинг Джона выжил после падения в канаву.
     Казалось,  после того случая прошло много лет, а ведь на самом деле еще
две недели и три дня тому назад мы боролись со стихией и выстояли, вернулись
к жизни. Шел-лертон стал моим обиталищем, моей реальностью. В моем  сознании
Шеллертон ассоциировался с залитой светом сценой, а. Чизвик --  с полутемной
галеркой.
     -- Не наклюкайтесь  сегодня вечером, Джон, -- обратился ко мне Тремьен.
-- Утром у меня есть для вас работа.
     --  А вы знаете, как навечно избавиться от похмелья? -- в свою очередь,
спросил меня Гарет.
     -- Как?
     -- Быть постоянно пьяным.
     -- Благодарю за совет, -- рассмеялся я.
     --  Сейчас зы  уже  чувствуете  себя достаточно  уверенно для  проездки
Дрифтера, не так ли? -- жизнерадостно спросил Тремьен.
     -- Более или менее.
     --  Завтра скачите  на  Бахромчатом. Я его совладелец, имею  половинную
долю. Пятилетка, в угловом деннике. Потренируйте его брать препятствия.
     Должно быть, изумление очень хорошо отразилось на моем лице; я взглянул
на  Мэкки, увидел,  что она улыбается, и все  понял:  они уже обсуждали этот
вопрос с Тремье-ном.
     -- Во вторую смену. А на Дрифтере, как обычно, в первую.
     --  Если вы  во  мне  уверены,  то  я  не возражаю, --  слабым  голосом
согласился я.
     --  Если  вы  пробудете  здесь подольше,  --  заключил  Тремьен,  --  и
удовлетворительно  выступите в  скачках учеников, то я не вижу препятствий к
тому, чтобы вы пересели в любительское седло. Подумайте над этим.
     -- Стремно, -- возбужденно сказал Гарет.
     --  Мне  кажется, ему это  не нужно, --  вклинился со своим  замечанием
Перкин, поскольку я медлил с ответом. -- Ты не сможешь его заманить.
     Вот  оно, это  предложение, от  которого,  по словам Ди-Ди, я не  смогу
отказаться. Я же предполагал,  что  речь  будет  идти  о деньгах. А он тащил
меня, как морковку, в захватывающий дух мир с совершенно иными измерениями.
     -- Скажите, что вы согласны, -- начал умолять меня Гарет.
     Опять начинают проявляться признаки импульсивного поведения, подумал я.
К черту этот воздушный шар с гелием, обождет немного.
     -- Я согласен. Благодарю вас.
     -- На следующей неделе начну ходатайствовать о вашем допуске, -- кивнул
удовлетворенный и сияющий Тремьен.
     Наконец  мы  все  погрузились  в  "вольво" и  отправились  в  Мэнорхаус
навестить Гарри. Гарри приветствовал нас гостеприимной улыбкой на измученном
лице и отнесся к искреннему поцелую Мэкки с добродушным юмором.
     -- Я так рада, что ты остался  жив, -- срывающимся от подступающих слез
голосом сказала Мэкки.
     Гладя   ее  руку,  Гарри  заметил,  что  в   целом   и  он  рад   этому
обстоятельству.
     --  Что ты чувствовал? -- с  любопытством спросил  Перкин,  разглядывая
перевязанную ногу.
     -- Все произошло слишком быстро, чтобы я что-либо мог почувствовать, --
сказал Гарри, улыбаясь уголком рта. --  Хочу заметить, если бы со мной рядом
не оказалось Джона, то я отошел бы в мир иной, даже не ведая об этом.
     -- Не  говори так, -- воскликнула Фиона. --  Мне даже страшно думать об
этом. Тремьен,  вам  пора ехать, иначе  вы опоздаете.  Мы  с Джоном дождемся
Эрику и отправимся вслед за вами.
     Она  поторопилась выпроводить их, проводила до  дверей, явно  опасаясь,
что  этот визит может  утомить  Гарри. В неожиданно  опустевшей  комнате  мы
остались с Гарри вдвоем,  наши взгляды встретились,  в глазах обоих читалась
какая-то общая осведомленность.
     -- Вы знаете, кто это  сделал? -- В слабом голосе вновь зазвучали нотки
отчаяния. Его напряжение бросалось в глаза.
     Я покачал головой.
     -- Не может быть, что это подстроил кто-то из моих знакомых.
     Я подумал, что  в душе  Гарри  подразумевал несколько иную мысль: "Я не
хочу, чтобы покушавшийся оказался моим знакомым".
     -- Меня хотели убить, черт возьми.
     -- Печальное заключение.
     --  Я не  хочу гадать  и подозревать.  Гоню от себя эти  мысли;  ужасно
сознавать,  что  кто-то ненавидит меня до такой степени. -- Он сглотнул.  --
Раненая нога доставляет меньше страданий, чем эти мысли.
     -- Да, -- согласился я, а затем с некоторым сомнением добавил: -- Может
быть, здесь  дело не в ненависти. Просто ход в чьей-то игре. Как в шахматах.
И  этот  ход  оказался  неудачным, не  забывайте об  этом. Весьма  серьезные
подозрения  относительно  вашей вины сменились  уверенным  предположением  о
вашей  невиновности.  Тот,  кто  подстроил   ловушку,  добился  диаметрально
противоположного результата. И это неплохо.
     -- Попытаюсь утешиться этим.
     -- Радуйтесь также, что вы остались живы, -- кивнул я.
     --  Попробую,  --  вымученно  улыбнулся Гарри.  --  Я  попросил  соседа
посидеть  со  мной, пока вы будете на этом банкете.  Что-то я  стал трусоват
немного.
     -- Вздор. Впрочем, телохранители никогда не помешают.
     -- Вам нужна постоянная работа?
     В этот момент  вернулась Фиона в белой меховой пелерине поверх красного
шелкового платья. Она сказала,  что  ехать на этот обед совершенно не хочет,
но вынуждена поддаться на уговоры мужа. Гарри уверил ее, что с ним все будет
в порядке,  --  с минуты  на минуту должен прийти его приятель,  на прощание
пожелал  хорошо  провести  время   и  сделать  приятное   Тремьену  в  столь
торжественный для него день.
     246
     ; Фиона  села  за  руль  автомобиля,  близнеца  машины Гарри,  все  еще
находящейся в розыске. Рядом с ней села  Эрика Антон, которая ожидала нас  у
западного подъезда. Когда я  закрывал за  ней  дверцу, маститая писательница
одарила  меня неподражаемой  улыбкой, мерцающей  в  ее  бездонных  глазах, и
сообщила нам, что днем долго беседовала по телефону с Гарри.
     -- Он просил меня оставить вас в покое, поскольку вы  спасли ему жизнь,
-- с ходу объявила она. -- Испортил мне все удовольствие.
     -- Не думаю, что вы прислушаетесь к его просьбе, -- весело ответил я.
     С переднего сиденья до  меня донеслось довольное хихиканье. Оперативная
карта  предстоящего сражения, по всей видимости, была уже  начерчена. Начало
боевых  действий,   вероятно,   было  отложено   до  приезда   на  ипподром,
прихорашивания и первых тостов.
     Половина конноспортивного мира собралась на этом празднестве, по случаю
которого после  последнего  дневного  забега трибуны были в срочном  порядке
задрапированы блестящей  серебристой и черной  материей  --  не  ипподром, а
какое-то эфемерное великолепие1 
     -- Слишком театрально, -- неодобрительно оценила Эрика весь этот декор.
     С ней трудно было  не согласиться,  однако  я не находил  в этом ничего
плохого.    Такая   обстановка   создавала   уют,   поднимала    настроение,
способствовала разговорам --  словом,  всему тому, для  чего  люди ходят  на
праздничные ∙"  w обеды.  Вместо  криков  букмекеров  "сейчас  на  ипподроме
звучала  мягкая  музыка.  Фиона  взглянула  на  схему  размещения  гостей  и
предложила  встретиться  у  столика  номер шесть.  Фиону  и  Эрику сразу  же
окружила толпа гостей, я  же  отчалил от них и стал прогуливаться. Некоторых
людей я  знал в лицо, большинство  же  были  мне незнакомы.  Нечто  подобное
ощущается,  когда  ты оказываешься на похоронах  среди мало  известных  тебе
родственников умершего.
     Что-то слишком часто я стал задумываться о смерти.
     Ко мне подошел  Боб Уотсон вместе  с Ингрид. Одет он  был в темно-серый
костюм, неброскую красоту Ингрид оттеняло светло голубое платье.
     -- Вы,  как всегда, при хозяине, --  дружелюбно заметил Боб. --  Нам он
тоже прислал приглашения.
     -- А здесь вполне недурно, -- откликнулся я.
     --    Завтра    вы   проезжаете    Бахромчатого,    --    с    какой-то
полувопросительной-полуутвердительной   интонацией  сказал  Боб.  --  Будете
тренировать его брать препятствия. Хозяин только что сообщил мне об этом.
     -- Да.
     --  С  этой  лошадкой  вам  придется  попотеть,  --   съехидничал  Боб,
оглядываясь по  сторонам. -- Не ипподром, а какой-то египетский бордель,  не
так ли?
     -- Никогда там не был, поэтому мне трудно судить.
     -- Очень смешно.
     Ингрид  хихикнула, но смех ее под взглядом мужа тут же  оборвался; чуть
позже я заметил, что весь вечер она не отходила от него ни на шаг. Это можно
было бы  расценить  как  ее  неуверенность  в себе, однако со  слов  Мэкки я
прекрасно помнил, что эта маленькая тихоня Ингрид держит своего мужа в узде,
уж  она никогда не допустила  бы никаких  его шашней со  штучками, подобными
Анжеле Брикел, и да поможет ему Бог, если он все-таки что-то с ней имел.
     Сэм Ягер, никогда не  упускающий  случая  покрасоваться перед  другими,
заявился  в белом  смокинге,  отдав  Гаре-ту  на  время свой  черный. Из-под
отворотов смокинга выглядывали кружева рубашки. За его внешне самоуверенными
манерами я  заметил некоторую напряженность.  Дун все-таки достал его своими
подозрениями.
     -- Этот  полицейский говорит, что  у меня есть  инструменты,  что лучше
меня никто не знает расположение моего обиталища, к тому  же он считает, что
у меня были все возможности подстроить эту ловушку;  он  проверил расписание
тех забегов в Эскоте, в которых я участвовал, и пришел  к выводу, что  между
первыми двумя  и  последним у  меня  вполне  могло  хватить  времени,  чтобы
смотаться в Мэйденхед и угнать машину Гарри. Я сказал, что это нелогично: за
каким  лешим мне  понадобилось  бы это делать,  --  ведь  если  ловушка была
подстроена  мной, то в моих интересах было бы, чтобы машина Гарри оставалась
там  после скачек; он  же записал мой ответ с  таким видом, будто  я во всем
признался.
     -- Он методичен и настойчив.
     --  Он  прислушивается к вашему  мнению,  --  заметил  Сэм. --  Мы  все
обратили  на это  внимание. Не могли бы вы убедить его в том, что у меня и в
мыслях этого не было?
     -- Я могу попробовать.
     -- После того как вы ушли, он  созвал  всех своих  ищеек, --  продолжал
жаловаться  Сэм,  --  и  они  примчались  ко  мне  со своим снаряжением  для
подводных работ, крючьями и мощным магнитом.  Они  извлекли со дна дока кучу
мусора   и   хлама:    какую-то   велосипедную    раму,    ржавые   железки,
полуразвалившиеся  створки ворот... Я  и не догадывался, что все  это у меня
валяется. Они и еще что-то нашли, но только мне не показали. Дун уверен, что
все это в воду  побросал я, рассчитывая,  что  Гарри  обязательно  на что-то
напорется. И  его действительно угораздило. Так вот я и хочу  вас  спросить,
как вышло, что вы сами не поранились, прыгнув за ним в воду?
     -- Я еще в юности научился прыгать в мутную воду, когда  не видно  дна.
Поэтому я  принял меры предосторожности: очутившись в  воде,  я, прежде  чем
встать на ноги, тщательно ощупал ими дно.
     -- Как, черт побери, вам это удалось? -- уставился он на меня.
     -- Прыгнуть в мутную воду? Когда ноги входят в зоду, необходимо поджать
колени и свернуться  в клубочек. Тело превращается в  своего рода  поплавок.
Можете когда-нибудь попробовать это  сами. Кроме того, не забывайте, что под
моей одеждой был воздух, который тоже помог мне " удержаться на плаву.
     -- Дун спросил  у меня,  не оставлял ли я  вашей  куртки  и  ботинок  в
автомобиле Гарри. Коварный подонок.  Теперь я понимаю, что  испытывал Гарри,
находясь под подозрением. Ощущение такое,  будто твое тело виток  за  витком
обвивает удав, а затем начинает стискивать свои  гребаные  кольца. Что бы ты
ни сказал, он все переиначивает на свой лад. А выглядит таким безобидным. Он
довел меня  до того, что  я проиграл сегодняшний дневной заезд. Оставим  наш
разговор между нами.  Не  знаю  даже, какого  черта  все  мы  вам  обо  всем
рассказываем. Вы ведь даже не наш сосед.
     -- Может, именно поэтому.
     -- Да, вполне возможно.
     Выпустив пар и  излив свое негодование,  он повернулся к  даме  средних
лет,  которая  коснулась его плеча,  видимо, тронутая  всеми  переживаниями,
выпавшими  сейчас на его долю. Тремьен как-то сказал мне, что владельцы либо
обожают манеры Сэма, либо ненавидят их. Женщины его любят,  мужчин примиряет
с ним только его мастерство.
     Нолан, стоявший  в  нескольких  футах от  нас  и  мрачно наблюдавший за
Сэмом, решил излить на меня свою желчь.
     --  Я не желаю, чтобы вы постоянно наступали мне на пятки, -- с нажимом
заявил он. -- Почему бы вам не убраться из Шеллертона?
     -- Я не заставлю вас долго ждать.
     --  Я сказал Тремьену, что будут большие неприятности, если часть  моих
забегов он отдаст вам.
     -- Ах!
     -- У  Тремьена  хватило наглости заявить,  что  это  была  моя гребаная
инициатива, хотя он прекрасно знает, что это  была просто долбаная трепотня.
-- Он уставился на меня. -- Не пойму, что нашла в вас  Фиона.  Я говорил ей,
что  вы  со своим смазливым личиком не что иное, как мешок  с  дерьмом.  Вам
давно уже пора дать пинка под зад. Держитесь подальше от ее лошадей, поняли?
     Я догадался,  что его,  как и  всех остальных, мутило от  той удушливой
атмосферы, которая сгустилась в связи  с убийством  Анжелы  Врикел; Нолана к
тому же  несомненно  тяготили  воспоминания  о  недавнем судебном процессе и
вынесенном обвинении -- одно  накладывалось  на другое.  У меня  не было  ни
малейшего шанса когда-нибудь  достичь тех высот в верховой езде,  которые он
уже давно  покорил,  и  Нолан прекрасно знал это.  Образно  выражаясь, Фиона
никогда не сбросила бы его с седла.
     Когда  Нолан удалился, на  его  месте  моментально  нарисовался  Льюис,
одаривший меня злобным подобием улыбки:
     -- Нолану вы как кость в горле, милейший.
     -- И не говорите.
     Льюис  еще не успел  набраться.  Так же как и его  брат,  он  пришел на
банкет один, хотя Гарри как-то упомянул  разговоре, что Льюис  женат, однако
его затворница-жена  предпочитает  оставаться дома,  чтобы, не видеть пьяных
выходок мужа.
     -- Нолан привык быть в центре всеобщего внимания, а вы узурпировали его
трон, -- продолжал Льюис.
     -- Вздор.
     -- Фиона и Мэкки теперь уже не с него, а с вас  не сводят  восторженных
глаз. А Тремьен, а Гарет... -- Он хитро и как-то искоса взглянул на меня. --
Держите свою шею подальше от рук моего братца.
     -- Льюис! -- Абсолютное  отсутствие каких-либо братских чувств поразило
меня  больше, чем его предостережение. -- Смотрите, как бы он вам не свернул
шею.
     --  Иногда  я  его  ненавижу,  -- откровенно  признался Льюис и,  круто
повернувшись, зашагал прочь, считая, что сказал вполне достаточно.
     Гости  с  бокалами в  руках  то  сходились,  то  расходились,  менялись
местами, громко приветствовали друг друга, будто не  виделись  годами,  хотя
наверняка большинство из них уже встречались на  ипподроме  во время дневных
заездов.  С  лица  Тремьена  не  сходила  широкая  улыбка,  он   с   большим
достоинством  принимал  теплые,  искренние поздравления.  Неожиданно ко  мне
угрем проскользнул Гарет:
     -- Он это заслужил, не так ли?
     -- Несомненно.
     -- И это заставляет задуматься.
     -- О чем?
     -- Я имею в виду, что он только отец. -- Он напрягся, пытаясь  выразить
свою мысль более определенно. --  Люди живут парами, ему же, кроме  детей  и
друзей, не с кем разделить свою радость.
     -- Очень глубокое суждение, -- заметил я.
     -- Я исчезаю.  -- Ему стало неловко от  моего комплимента. -- Во всяком
случае, я за него очень рад.
     Он  снова  куда-то  юркнул, а через  минуту вереница  приглашенных  уже
направлялась в  импровизированный  банкетный  зал, гости  усаживались на  не
совсем  удобные стулья по  десять человек  за один  стол,  в  неярком  свете
горящих свечей листали меню и знакомились  со своими случайными соседями. За
столом номер шесть мне было выделено место между Мэкки и  Эрикой  Аптон. Они
пришли раньше и уже сидели.
     Казалось, Эрика -- это сама неизбежность. Впрочем, я подозревал, что до
моего  прихода  Фиона  переложила  несколько   карточек:  ее  нетрудно  было
уговорить.
     --  Это я попросила предоставить мне место  рядом  с  вами, -- пояснила
Эрика, будто читая мои  мысли,  --  и сделала это, как только узнала, что вы
будете сидеть за этим столом.
     -- Э-э... А почему, позвольте спросить?
     -- Неужели вы так не уверены в себе?
     -- Все зависит от того, кто со мной рядом.
     -- А сами по себе? Когда вы один?
     -- В пустыне уверенности  хоть  отбавляй,  а вот наедине с карандашом и
бумагой -- наоборот.
     -- Разумно.
     -- А вы? -- спросил я.
     -- На подобного рода вопросы я не отвечаю.
     По ее чопорному голосу и церемонной посадке головы я понял, что уступок
не  будет и  мне  предстоят суровые испытания,  нечто вроде  налета  тяжелых
бомбардировщиков.
     -- Я бы мог взять вас с собой в  пустыню. Она оценивающе посмотрела  на
меня долгим пронизывающим взглядом.
     -- Надеюсь, это не акколада*?
     -- Предложение.
     -- Со времени нашей прежней встречи вы поднабрались храбрости.
     Эрика  умела,  сказав свою  последнюю  реплику,  оставить собеседника с
открытым  ртом  и  не  дать ему возможности  ответить. Удовлетворенная,  она
повернулась к Нола-ну, сидящему рядом с ней с другой стороны. Я заметил, что
Мэкки радостно улыбается.
     -- Нашла коса  на  камень,  --  поздравила  она меня.  Я  разочарованно
покачал головой.
     -- Если бы я умел писать, как она... или скакать, как Сэм, как Нолан...
если бы я хоть что-нибудь мог делать так мастерски, то был бы счастлив.
     -- Попробуйте себя в кулинарии, -- мягко и ласково улыбнулась Мэкки.
     -- К черту кулинарию! Она рассмеялась:
     -- А я слышала,  что ваш банановый пломбир обладал такой убойной силой,
что Гарет даже проспал занятия.
     Перкин, сидящий  рядом с ней  по другую руку, что-то проворчал, пытаясь
привлечь внимание жены. Некоторое
     время я наблюдал за Тремьеном, главой нашего стола, который пользовался
явной благосклонностью супруги одного из спонсоров -- непрерывно болтающей и
безвкусно одетой  дамочки.  Он, несомненно, предпочел бы  ей общество фионы,
сидящей рядом  с  другой  стороны, но  положение  обязывало  --  за  награду
следовало  платить   вежливостью.  Он  взглянул  через   стол,   увидел  мою
улыбающуюся  физиономию,  прикинул,  о  чем я  в  данный  момент  думаю,  и,
подмигнув, иронически улыбнулся.
     Тремьен  по-хозяйски  расправлялся  с суфле из  осетрины  и  бифштексом
"Веллингтон". Сидящий по другую сторону от дамочки Льюис тем временем достал
из кармана  фляжку  водки, налил полный  высокий стакан,  опрокинул  в рот и
вновь спрятал бутылку. Фиона хмуро смотрела на него:  пьянство Льюиса,  даже
на мой взгляд, было в высшей степени бессовестным. Казалось, что, убедив суд
в своей невменяемости, он вновь и вновь пытается доказать это.
     С угрюмым видом, ерзая на стуле между Льюисом и Перкином, что-то быстро
уплетал    Гарет;    выглядел    он    уставшим.     Перкин    с    братской
покровительственностыо велел  ему прекратить стучать ^югой по ножке стола, и
Гарет
     ∙еще больше надулся. Мэкки  что-то  миролюбиво  проворковала, но Перкин
лишь огрызнулся в ответ.
     Мэкки повернулась в мою сторону и, нахмурившись, спросила:
     -- Что происходит со всеми?
     -- Напряжение.
     -- Из-за Гарри? -- Она кивнула, как бы соглашаясь
     сама  с  собой:  -- Все  мы  притворяемся,  но  избавиться  от  чувства
недоумения  невозможно...  А на этот раз все значительно  хуже. Тогда мы, по
крайней мере, знали, как умерла Олимпия. Смерть Анжелы Брикел вывела всех из
равновесия. Жизнь стала какой-то беспокойной.
     -- Вы в  безопасности, -- сказал я. -- Вы  и  Перкин.  Думайте о  своем
ребенке.
     После моих  слов ее лицо как-то <: амо  собой  просветлело.  Мысль о
ребенке как бы сняла мрачный налет дурных предчувствий.
     До меня донесся голос Перкина. Тоном кающегося грешника тот шептал:
     -- Извини, дорогая. Извини.
     И Мэкки, всепрощающая Мэкки, лидер среди них двоих, вновь повернулась к
нему. Интересно, мимолетно  промелькнула мысль,  будет ли Перкин  заботливым
отцом?
     Банкет продолжался: начались речи. Лощеные  джентльмены, которых Мэкки,
комментируя   для   меня   происходящее,   назвала  гималайскими   вершинами
жокей-клуба, осыпали с  соседнего стола  комплиментами Тремьена и отвешивали
поклоны  спонсору. Спонсор,  муж  той  безвкусно одетой  болтушки,  произнес
панегирик в адрес Тремьена, который  выслушал его с вниманием и лишь  слегка
поморщился,  когда оратор нечетко  произнес кличку  его  любимца  --  вместо
Заводного  Волчка  получился какой-то Попрыгунчик. Затем  лакей  в фирменной
ливрее  гостиницы  "Каслхаусез"  вынес  поднос,  на котором  был  установлен
собственно  приз  -- серебряный  кубок, оправленный  по окружности фигурками
скачущих лошадей. Поистине достойная награда для такого случая.
     Тремьен  сиял от  удовольствия.  Он  принял кубок.  Все зааплодировали.
Замигали  вспышки фотоаппаратов. Тремьен произнес  краткую  речь,  в которой
выразил благодарность  спонсорам,  своим  друзьям, работникам, жокеям, всему
конноспортивному братству. Закончив говорить, Тремьен с облегчением сел. Все
снова бросились его  поздравлять, долго не  смолкали громкие аплодисменты. Я
начал сомневаться,  многие  ли из этих  людей  захотят  купить  книгу  с его
жизнеописанием и захочет ли сам Тремьен после сегодняшнего вечера, чтобы эта
книга была написана.
     -- Разве не великолепно? -- воскликнула сияющая Мэкки.
     -- Да, конечно.
     Зазвучали  танцевальные мелодии.  Гости  начали вставать из-за  столов,
многие  подходили  к  Тремьену и  дружески  хлопали  его  по  плечу.  Перкин
пригласил Мэкки,  и они направились в  сторону танцплощадки,  примыкающей  к
нашему   столу.   Нолан   пригласил  Фиону,  Льюис   продолжал  бороться   с
горячительными  напитками,  Гарет куда-то исчез, спонсор  увел жену к своему
столу. Мы с Эрикой остались вдвоем.
     -- Вы танцуете? -- спросил я.
     --  Нет.  -- Она изучала обстановку затухающего праздника. -- Герцогиня
на балу в Ричмонде, -- добавила она.
     -- Завтра вы ожидаете Ватерлоо?
     -- Иногда приходят подобные мысли. Кто же Наполеон?
     -- Противник?
     -- Конечно.
     -- Не знаю, -- ответил я.
     -- Пошевелите мозгами. Как насчет проницательности через воображение?
     -- Мне показалось, что вы не верите в эту идею.
     --  К  данной  ситуации она подходит.  Кто-то  пытался убить Гарри. Это
вызывает чрезвычайное беспокойство. Откуда это беспокойство?
     Мне показалось,  что  она  ждет  ответа, поэтому я  начал излагать свои
соображения:
     -- Все было подстроено заранее. Анжела  Брикел могла погибнуть, а могла
и нет; что касается Гарри, то ловушка для вашего племянника готовилась очень
тщательно.
     Она чуть-чуть расслабилась.
     -- Боже милостивый! -- ошеломленно воскликнул я.
     -- Что? О чем вы сейчас подумали? -- вновь насторожилась она.
     -- Мне необходимо поговорить с Дуном.
     -- Вы знаете, кто это сделал? -- настойчиво спросила она.
     -- Нет,  но  теперь я знаю то, что  было  известно  ему.  -- Я нахмурил
брови. -- Всем это известно.
     -- Что именно? Объясните, пожалуйста.
     В задумчивости я бросил на нее рассеянный взгляд.
     -- Не думаю, что это так уж важно, -- наконец изрек я.
     -- Так что же это? -- не унималась Эрика.
     -- Дерево легче воды.
     На ее лице отразилось недоумение:
     -- Да, разумеется.
     --  Деревянные  доски, которые  провалились  в  воду вместе с Гарри, не
всплыли, а остались на дне.
     -- Почему же?
     -- Необходимо выяснить. Дун сможет докопаться до причин.
     -- Что это означает?
     --  Примерно  вот что:  никто  не мог быть  абсолютно уверен, что Гарри
напорется   на   какую-то   железяку   и  моментально  захлебнется.   Теперь
предположим, что он жив и. плавает на поверхности. Ему  доводилось бывать  в
том  месте  во  время вечеринок  Сэма,  и он знает, что  в доке вдоль  стены
тянется швартовочный причал  с возвышением; он  также  знает, что существует
дверь, и сквозь  металлическую  решетку видит реку. Как бы он выбрался?  Она
покачала головой.
     -- Расскажите.
     -- Дверь  открывается наружу. Если вы внутри и стоите на возвышении  --
глубина всего шесть дюймов, а не шесть футов, как в самом доке,  -- а вокруг
плавают три или четыре  доски, то  одной  из них, как тараном, вполне можете
вышибить замок или разломать саму  дверь. Вы такая же  мощная и сильная, как
Гарри, плюс к тому  промокли до  нитки,  озябли и вас душит гнев и отчаянная
злость. Как долго вы будете бороться с этой дверью?
     -- Думаю, что не очень долго.
     --  Когда  Наполеон поднялся на  эллинг, то он  не услышал  шума борьбы
Гарри за свою  жизнь.  Мы сидели  молча. -- Я вновь  нахмурился. --  Что  же
касается того, как долго враг нас поджидал, то это никому пока не  известно.
Он  мог где-нибудь спрятаться, кргда  услышал звук подъезжающего  автомобиля
Гарри.
     -- Когда  вашу книгу опубликуют,  вышлите  мне экземпляр, -- неожиданно
попросила  Эрика.  (У  меня даже рот открылся от  удивления.  )  -- Тогда  я
объясню вам разницу между проницательностью и изобретательностью.
     -- Вы знаете, как уколоть, -- поморщился я.
     Она  начала  было  говорить что-то  еще,  но мысль  закончить  так и не
успела.  Что-то  случилось  на  танцплощадке,  и  наши  головы  одновременно
повернулись в сторону танцующих -- похоже было,  что там уже началась драка:
на фоне непрекращающейся приятной музыки что-то с ужасным  треском ломалось,
падало, ревело. Мы разглядели две сцепившиеся фигуры.
     Сэм... и Нолан.
     Белый смокинг  Сэма и кружевные манжеты были испачканы  кровью. Рубашка
на  Нолане  была разорвана --  вся волосатая грудь  нараспашку.  Обмениваясь
мощными ударами, они кружились и  маневрировали менее  чем в десяти футах от
стола номер шесть, и как-то так получилось, что я автоматически поднялся  --
желания   вмешиваться   у   меня   не   было;  видимо,   сработал   инстинкт
самосохранения.
     Перкин  попытался  их  растащить, но  тут  же  рухнул от  удара Нолана,
который работал кулаками так  же быстро  и  хорошо, как и управлял лошадьми.
Хорошенько не  подумав, я вышел  на площадку, решив на этот  раз испробовать
словесный метод убеждения.
     -- Вы два безмозглых дурака, -- сказал  я и подумал, что это далеко  не
самая подходящая фраза в данной ситуации.
     Нолан  на  долю  секунды отвлекся  от  Сэма, мастерски  съездил мне  по
физиономии  и  очень   вовремя  вновь   переключился  на   своего  основного
противника, парировал его размахнувшуюся  в броске руку и ударил Сэма в пах.
Тот согнулся. Нолан занес руку, чтобы нанести удар по его незащищенной шее.
     В этот момент,  больше  инстинктивно, чем сознательно, я  всем корпусом
бросился на Нолана  и оттолкнул его. Он повернул в мою сторону искаженное от
бешенства лицо и быстро переключил свой гнев на меня.
     Я  смутно ощущал,  что  танцующие  уже рассеялись,  как утренний туман,
освободив площадку;  с большей степенью уверенности я  ощущал, что Нолан  на
голову выше меня в открытой кулачной схватке.
     Странные  люди  эта  конноспортивная братия,  мелькнула у  меня  мысль.
Вместо  того чтобы задержать и утихомирить Нолана, они окружили нас, оставив
пространство наподобие  ринга. Когда же смолкли  последние аккорды  музыки и
оркестр  позволил  себе   незапланированный  антракт,   раздался  пьяный,  с
аристократическими интонациями голос Льюиса:
     -- Пять к четырем. На новичка.
     Все рассмеялись. Все, кроме  Нолана.  Сомневаюсь,  слышал ли  он вообще
что-нибудь.  Его уже  захлестнула волна  ненависти,  поднявшаяся из  мрачных
глубин   его  дикой  натуры;  в  этом   неудержимом  потоке  смешалось  все:
возбуждение,  гнев, обвинение в убийстве, содержание  под стражей... он себя
уже не контролировал.
     Я повернулся к нему спиной и отошел на пару  шагов.  Все мои  знания  в
области борьбы  сводились исключительно  к  уловкам  и  хитростям. По  лицам
"зрителей" я  определил, что  он  пошел  за  мной, и, когда  непосредственно
позади  себя почувствовал движение воздуха и услышал  шуршание его одежды, я
резко присел на одно колено, затем, мгновенно развернувшись и распрямившись,
снизу вверх изо всех сил саданул по наклонившейся ко мне груди --  прямо под
ребро, после чего перенес на него весь вес моего тела так, чтобы оторвать от
земли и лишить опоры;  прежде чем он сообразил, в чем дело, его запястье уже
было перехвачено и рука зафиксирована в надежном болевом захвате; я стоял за
его спиной -- мой рот на уровне его уха.
     --  Безмозглый  кусок  дерьма,  -- с нажимом сказал я.  -- Ты  что,  не
видишь, здесь собрался весь жокей-клуб. Разве допуск к участию в скачках для
тебя ничего не значит?
     Вместо ответа он ухитрился лягнуть меня по голени.
     --  Раз так, то я буду скакать на  всех  твоих  лошадях, -- опрометчиво
сказал я.
     Ослабив захват,  я с  силой  толкнул его  прямо  туда, где  стояли Сэм,
Перкин и  открывший рот Гарет. К  счастью,  на этот  раз он попал в  объятия
дюжины  рук, которые удержали  его от дальнейших  безумств; однако Нолан все
равно не  желал успокаиваться, он выкручивался и вырывался, наконец повернул
ко мне свое разъяренное лицо и в бешенстве крикнул:
     -- Я убью тебя. 
     Не сдвинувшись с места, я выслушал эти слова и подумал о Гарри.



     Я принес свои извинения Тремьену.
     -- Нолан всему виной, он все это начал, -- сказала Мэкки.
     Она  с беспокойством  рассматривала  кровоподтек на подбородке Перкина.
Точно такой же красовался и на моей щеке.
     Перкин, злой  и мрачный, уселся на  свое  место за столом  номер шесть;
толпа, видя,  что представление окончено, начала расходиться,  вновь заиграл
оркестр.
     Нолан исчез из поля  зрения.  Сэм  снял свой заляпанный кровью смокинг;
запрокинув  голову, вытер нос, облизал ссадины на костяшках пальцев и  начал
хохмить, давая выход скопившемуся напряжению.
     -- Все, что я  сделал,  так это  нечаянно  толкнул  его, --  театрально
размахивая руками, объявил он. -- Ну а затем ляпнул, чтобы он отлип от Фионы
и нашел себе шлюшку в. его вкусе. Далее последовали действия с  его стороны:
он вцепился  мне в ухо и съездил  по носу так, что моей  кровью смело  можно
было поливать огород. Естественно, мне пришлось дать сдачи.
     Трепотня  Сэма  привлекла  внимание   присутствующих,  разумеется,   за
исключением Тремьена.  Вся эта кутерьма, которой закончился такой прекрасный
вечер,  крайне расстроила  и  огорчила его;  он  проводил Фиону  к столику и
усадил ее  на  стул,  причем  в  его  манере  я  уловил  ту  раздражительную
настойчивость,  с  которой уже  был знаком по его поведению в  конторе Ронни
Керзона.
     -- Но послушайте, Тремьен, со стороны Сэма это была просто шутка.
     -- Прежде чем шутить, не мешает подумать, -- резко отрубил Тремьен.
     Сидящий   рядом   с  Перкином  Гарет  смотрел  на  отца  с   опасением,
предчувствуя надвигающуюся грозу.
     -- На долю Нолана выпало много испытаний.
     --  Нолан  очень  горячий  и вспыльчивый  мужчина, -- заявил  Тремьен с
нарастающим раздражением. -- Если  не хочешь,  чтобы змея  тебя  укусила, не
стоит дразнить ее палкой.
     -- Тремьен! -- воскликнула Фиона, шокированная таким резким замечанием.
     Тремьен сразу же смягчился:
     -- Моя дорогая девочка, я знаю, что он твой кузен. Я знаю, " что на его
долю  выпало много испытаний,  я знаю, что ты его - обожаешь, но ему  и Сэму
противопоказано  находиться  вместе  в  одном помещении. Он перевел взгляд с
Фионы на меня.
     -- С вами все в порядке?
     -- Да.
     -- Джон был великолепен! -- воскликнула Мэкки. Перкин нахмурился.
     Эрика посмотрела на меня и как-то по-ведьмински ухмыльнулась:
     -- ^У вас чрезмерная физическая подготовка для литератора.
     -- Поехали домой, -- оборвал все разговоры Тремьен.
     Он встал, поцеловал Фиону, взял  со стола коробку с серебряным кубком и
направился  к выходу, явно не сомневаясь в повиновении его сыновей, невестки
и будущего биографа.  Мы  поднялись и послушно последовали за ним. Уходил он
нарочито медленно, как бы извиняясь за происшедшее и не скрывая недовольства
и  досады  на  своем лице, --  прекрасный повод  для  недругов  посмеяться и
потешиться у него за спиной.
     Ничего подобного. Никто не  хихикнул.  Тремьен пользовался неподдельным
уважением -- на лицах большинства присутствующих я видел выражение искренней
симпатии, а не зависти или ехидства.
     Своим  успехом  Тремьен,  несомненно, в какой-то мере был обязан вражде
между его лучшими  жокеями, и сам он,  может быть, того и не ведая, подливал
масла  в  огонь  этой  вражды; поставив меня посередине, он  вряд  ли выбрал
лучшее средство для пожаротушения.
     --  Может быть,  мне завтра утром лучше не выезжать  на  тренировку? --
спросил я, когда мы подошли к воротам автомобильной стоянки.
     -- Вы испугались? -- Тремьен остановился как вкопанный.
     Я застыл рядом с ним. Остальная троица ушла вперед.
     -- Нолану и Сэму это не нравится, вот и все, -- ответил я.
     -- Вы чертовски хорошо скачете. Я выбью для вас допуск. Нолана я укрощу
угрозами. Понятно? Я кивнул. Он внимательно посмотрел на меня:
     -- Так из-за этого  Нолан сказал, что  убьет  вас? Помимо  того что  вы
публично выставили его дураком?
     -- Думаю, что так.
     --  Вы хотите попробовать  себя  в одном или двух забегах? Если нет, то
так и скажите.
     -- Хочу.
     --  Стало  быть,  завтра  проезжаете  Бахромчатого. А сейчас  вам лучше
поехать  с Фионой. Доставьте  ее домой  в  целости  и сохранности. Гарри  не
любит, когда ее пестует Нолан, и он имеет на это право.
     -- Хорошо.
     Он решительно  кивнул  головой  и  устремился  к своему  "вольво", я же
повернул  назад.  Фиону я  встретил  в  вестибюле,  она о чем-то  спорила  с
Ноланом. Увидев меня-, они с Эрикой  явно вздохнули с облегчением,  у Нолана
же готов был начаться новый приступ ярости.
     -- Я боялась, что вы уехали, -- сказала Фиона.
     -- Спасибо Тремьену.
     -- Почему этот бачок с помоями постоянно сшивается около нас? -- гневно
спросил Нолан.
     Впрочем, я не заметил, чтобы он вновь собирался наброситься на меня.
     -- Гарри  попросил  его проводить меня  до  дому, -- спокойно объяснила
Фиона. --  Езжай  домой,  Нолан, и  немного  отдохни, иначе  завтра утром ты
будешь не в форме, а тебе выступать в Ныобери.
     В  озабоченности кузины нельзя было не услышать  скрытую угрозу,  и это
дало ему,  по  крайней  мере, повод  не потеряв  лица  ретироваться. Фиона с
сожалением  и  озабоченностью смотрела  ему вслед, этих ее  чувств ни  я, ни
Эрика не разделяли.
     На утренней проездке я свалился с Дрифтера и  очутился  в опилках прямо
посреди тренировочной дорожки. Тремьен выказал некоторую обеспокоенность при
абсолютном  отсутствии сочувствия,  причем его  обеспокоенность  касалась  в
основном лошади. Он послал конюха, чтобы тот попытался поймать Дрифтера, и с
отвращением наблюдал, как я ковыляю к нему, потирая ушибленное, бедро.
     -- Сосредоточьтесь, -- сказал он. -- О чем, черт возьми, вы думаете?
     -- Его все время заносит в сторону.
     -- Вы сами не смогли  удержать его на прямой. Не нужно  оправданий,  вы
были рассеянны.
     Конюх изловил Дрифтера и подвел его к нам.
     -- Садитесь, -- раздраженно буркнул Тремьен.
     Я вновь вскочил  в седло.  Тремьен прав относительно моей рассеянности,
внутренне я был с  ним согласен: причиной  моей несобранности был короткий и
плохой сон.
     Прошлой  ночью,  когда я вернулся после общения с  Гарри, все уже давно
спали. Ночь была прекрасна, и я не торопился домой. Я шел из деревни, а надо
мной простиралось великолепное  звездное небо, предутренний морозный  воздух
наполнял мои легкие;  однако даже вся эта прелесть не  могла выгнать из моей
головы мысли о совершенных  преступлениях. Я долго  не  мог заснуть, а когда
заснул, то видел какие-то беспокойные сны. Проснулся я совершенно разбитым.
     Я вернулся на Дрифтере  вместе с другими наездниками,  участвовавшими в
утренней проездке,  и отправился завтракать, наполовину уверенный в том, что
Тремьен   не  разрешит  мне  днем  выехать  на   Бахромчатом.  Тремьен  сам,
несомненно,  находился в состоянии крайней  подавленности,  причиной которой
явился финал вчерашнего вечера, и  я сочувствовал ему, поскольку человек его
плана заслуживал только приятных воспоминаний.
     Когда я вошел, он читал газету и тяжело вздыхал.
     -- Как они, черт возьми, успели узнать про это так быстро?
     -- О чем?
     -- Вот об этом.
     В  раздражении  он  перебросил  мне через  стол  газету,  в  которой  я
прочитал, что престижный банкет, посвященный  вручению  Национальной премии,
закончился кровавой потасовкой двух жокеев-скандалистов. Экс-чемпиона, Ягера
друзьям  пришлось разнимать с  чемпионом среди  любителей  Ноланом Эверардом
(который  недавно находился под следствием за убийство). Относительно  этого
случая Тремьен Викерс  сказал:  "Без комментариев". Спонсор  был вне себя от
гнева. Жокей-клуб занимается этим делом. На этом статья заканчивалась.
     -- Полнейший вздор, -- фыркнул Тремьен. -- Никаких "без комментариев" я
и  не думал говорить. Никто и не  спрашивал меня о  каких-либо комментариях.
Спонсор  ушел  еще  до  того,  как  все  это началось, с  чего  бы  ему было
гневаться?  То же  можно  сказать и о членах жокей-клуба -- они  ушли  сразу
после  речей. Перед тем  как  они ушли,  я даже разговаривал с некоторыми из
них. Они поздравляли меня. Как можно было печатать такую ложь!
     -- Скоро вся эта шумиха уляжется, -- попытался я его успокоить.
     -- Выставили меня полным дураком.
     -- На берите в голову, -- предложил я, -- считайте это шуткой.
     -- Я не намерен шутить.
     -- А никто и не шутит.
     -- Вся  эта свистопляска началась  из-за Гарри,  не так ли?  Все  из-за
этого случая чувствуют  себя не в своей тарелке.  Черт бы побрал эту  Анжелу
Брикел!
     Я поджарил себе тост.
     -- Вы чувствуете себя достаточно в форме, чтобы проездить Бахромчатого?
-- спросил Тремьен.
     -- Если вы позволите.
     Некоторое время он смотрел на меня изучающим взглядом.
     -- Тогда  соберитесь  и не  будьте таким  рассеянным. -- По его лицу  я
понял, что дурное настроение стало постепенно спадать.
     -- Постараюсь.
     -- Поймите,  -- произнес он в  некотором смущении, --  я вовсе не  хочу
срывать на вас свое плохое настроение. Если  бы не вы, мы все оказались бы в
гораздо худшем положении. Получилось так,  что, пригласив вас сюда, я сделал
самый верный шаг в своей жизни.
     От  неожиданности  я никак не мог подыскать слова благодарности, но,  к
счастью, возникшую паузу заполнил телефонный звонок. Тремьен поднял трубку и
прохрипел:
     -- Алло?
     Оказывается, не весь пар из  него вышел. Волшебным  образом его мрачное
лицо расплылось в улыбке.
     -- Привет, Ронни! Хочешь узнать, как идут дела с моей
     биографией? Твой  парень работает в  поте  лица. Что? Да, он  со  мной,
здесь рядом. Подожди.
     Он передал мне трубку, неизвестно зачем сказав:
     -- Звонит Ронни Керзон.
     -- Привет, Ронни, -- поздоровался я.
     -- Как дела?
     -- Я теперь скачу, как заядлый наездник.
     --  Лучше бы  ты  так  скакал пером  по  бумаге.  У меня есть для  тебя
новости.
     -- Хорошие или плохие?
     -- Мой коллега в Америке  звонил  мне  вчера вечером относительно твоей
последней книги.
     --  Ну и...  -- молвил  я, полный самых дурных предчувствий. --  Что он
сказал?
     --  Он сказал, что ему очень понравилась твоя "Долгая дорога домой". Он
с радостью займется ею и найдет тебе хорошего издателя.
     -- Ронни! -- я сглотнул, пытаясь восстановить дыхание. -- Ты уверен?
     --  Разумеется, уверен.  Я  всегда говорил  тебе, что твой опус неплох.
Наша  мадам,  которая заведует издательством, полна энтузиазма. Она  уверила
моего американского коллегу, что книга великолепна, и  тот согласился с нею.
Что тебе еще нужно?
     -- Ох...
     -- Не обольщайся  и спустись  с небес на землю.  Издать в Америке книгу
никому  не  известного даже в  Англии писателя -- это  большой  аванс. -- Он
упомянул ту сумму, которая  будет  выплачиваться  мне до тех пор,  пока я не
закончу  эту свою  чертовщину с беглецом на  воздушном шаре.  -- Если  книга
хорошо  пойдет в Америке, а они  рассчитывают на это,  то ты получишь  еще и
премиальные.
     Последовала короткая пауза.
     -- Куда ты делся? -- спросил Ронни.
     -- Предался мечтаниям.
     -- И это только начало. Я всегда верил в тебя, -- усмехнулся он.
     Это может показаться  смешным,  но  я был  так тронут,  что слезы  были
готовы  брызнуть  у меня  из  глаз,  но,  мигнув  пару  раз,  я  сказал  ему
срывающимся голосом, что дважды виделся  с  Эрикой  Антон и даже сидел с ней
рядом на банкете.
     -- Она уничтожит тебя! -- в ужасе воскликнул Ронни.
     -- Я так не думаю. Она попросила меня выслать ей экземпляр книги, после
того как та будет опубликована.
     --  Она  разорвет ее в клочья.  Эрика  любит  делать  рагу  из  молодых
писателей. -- В  его  голосе звучало отчаяние. -- Она предпочитает разносить
их вдрызг, вместо того чтобы писать отзывы и обозрения.
     -- Придется рискнуть.
     
     -- Даю, Ронни. И спасибо за все.
     -- Да, да...
     Я  передал  трубку  Тремьену,  которому  Ронни  тотчас же  начал что-то
энергично выговаривать.
     -- Остановись, -- сказал Тремьен. -- Он ей  понравился. С другого конца
провода я четко услышал вопрос Ронни:
     -- Что?
     --  Она также очень любит своего племянника Гарри, а в среду Джон  спас
ему жизнь. Гарантирую тебе, что она, даже если и напишет критическую статью,
никак не унизит его.
     Они поговорили еще о чем-то, и Тремьен вновь передал лине трубку.
     --  Ну  хорошо, --  более спокойным голосом проговорил  Ронни.  -- Лови
шанс, чтобы спасти и ее жизнь. Я рассмеялся и со вздохом положил трубку.
     -- Что там произошло? -- спросил Тремьен. -- Что он говорил?
     -- Мою книгу собираются издать в Америке. Ну... вероятнее всего.
     -- Поздравляю. --  Он  подмигнул, радуясь за меня. -- Но это не изменит
положение вещей,  не так ли?  Я  имею  в виду  отношения  между нами и  ваше
пребывание здесь. Вы же продолжите писать мою книгу, или я ошибаюсь?
     Признаки  обеспокоенности  вновь  омрачили  его чело,  и  я  постарался
развеять эти сомнения.
     --  Я напишу  ее.  Я  сделаю все,  что  в моих силах, в надежде на вашу
положительную оценку  моего труда. А вы простите меня, если я  начну бегать,
скакать и кувыркаться?  Я  готов взорваться... Ронни  сказал, что это только
начало. Все это  свалилось  на мою голову  так неожиданно. -- Я  взглянул на
него.  --  Вы,  наверное, испытывали  те же чувства, когда  Заводной  Волчок
выиграл Гранд нэшнл?
     -- Я  был наверху  блаженства несколько дней.  Не переставал улыбаться.
Попрыгунчик  --  как вам это  нравится?!  Впрочем, ближе к делу. Вы  поедете
вместе  со мной на  "лендровере". Конюх Бахромчатого сам прискачет на нем. к
месту нашего расположения и передаст его в ваше распоряжение.
     -- Хорошо.
     Приятная новость, прозвучавшая из  уст Ронни, изрядно приободрила меня,
и,  хотя это  могло показаться  нелогичным, на Бахромчатом я чувствовал себя
значительно уверенней, чем на Дрифтере.
     Это только начало...
     Сосредоточиться. 
     Бахромчатый  был   моложе,   резвее  и   норовистее,  нежели   Дрифтер;
классическая музыка  сменилась залихватским роком. Пока Бахромчатый гарцевал
на  месте,  осваиваясь со  своим  новым,  более тяжелым седоком, я  подобрал
поводья и на пару дырочек удлинил стремена.
     -- Там внизу  вам  нужно будет взять три препятствия,  --  напутствовал
меня Тремьен.  --  Преодолевайте их  на  оптимальной  скорости  и с наиболее
выгодной позиции. Помните, что это не реальные скачки, а тренировка. Простой
галоп вполсилы.  Боб  Уотсон составит  вам  компанию. Бахромчатый достаточно
хорошо  выполняет прыжки,  но любит, чтобы им управляли. Если  вы вовремя не
дадите ему сигнал к прыжку, он будет колебаться. Не забывайте также, что это
вы тренируете лошадь, а не наоборот. Все готовы?
     Я кивнул.
     -- Тогда вперед.
     По  поведению  Тремьена  я  не  заметил  какой-либо  озабоченности  тем
обстоятельством, что его половинная доля оказалась в моих неопытных руках, и
всячески пытался  убедить себя в  заурядности  стоящей  передо  мной задачи:
дескать, три быстрых прыжка через элементарные препятствия, к тому же и не в
новинку мне проходить испытания на  мои жокейские способности. На моем счету
было  уже  достаточное количество  прыжков, но  до сих пор  мне  ни разу  не
доводилось исполнять этот прием в седле настоящей скаковой лошади и  ни разу
я не был так озабочен тем, что из этого выйдет. Сам того  не ведая, я прошел
путь  от  неуверенности  первых  дней  моего пребывания  здесь  до сильного,
осознанного желания  очутиться у  стартового ограждения -- в любом месте, на
любом ипподроме. Признаться, я завидовал Сэму и Нолану.
     Боб дожидался меня  у  старта на  своем  гарцующем  скакуне.  Обе  наши
лошади, предчувствуя, что им предстоит прыгать, были возбуждены и сгорали от
нетерпения.
     -- Хозяин сказал, чтобы вы  скакали по ближней к  нему стороне дорожке,
-- коротко заметил Боб. -- Он хочет лучше вас видеть.
     Я  кивнул,  во рту  слегка пересохло. Боб умело заставил своего жеребца
занять позицию, молча,  глазами,  спросил о готовности  и пустил свою лошадь
ускоренным галопом. Бахромчатый спокойно и уверенно занял положение рядом --
скакун честно и с удовольствием отрабатывал свой хлеб.
     Первое препятствие.  Рассчитай  дистанцию...  дай команду  Бахромчатому
замедлить  шаг...   Команду  я   дал   чересчур  поспешно,  тот   немедленно
среагировал,  и нам пришлось  брать препятствие  почти с места.  Боб был уже
далеко впереди нас.
     Проклятье, подумал я. Проклятье. 
     Второе препятствие. Его я осилил  более успешно. За три маховых шага до
прыжка я  подал команду и  почувствовал,  что лошадь  вовремя оторвалась  от
земли.  Доверие ко мне  со  стороны Бахромчатого было  в  некоторой  степени
восстановлено.
     Третье препятствие. Я чрезмерно положился на инстинкт лошади, поскольку
никак  не  мог  рассчитать правильно дистанцию.  Никак не  мог  решить,  где
следует  убыстрять шаг, а где уменьшать.  В  итоге я вообще не подал никакой
команды, и мы еле-еле  перелетели  через барьер, причем  Бахромчатый изломал
копытами  все  деревянные  рамки, я  же сполз куда-то  ближе к  холке... все
шиворот-навывсфот.
     Я доскакал до  конца тренировочной  дорожки, и  мы  с Бобом потрусили к
тому месту, где нас ждал Тремьен с биноклем в руке. Я не смотрел на Боба: не
хотел видеть его неодобрительного взгляда, потому что был уверен, что сделал
все паршиво.
     Тремьен  поджал  губы и не высказал своего  конкретного мнения.  Вместо
этого он сказал:
     -- Вторая попытка, Боб. Вперед.
     Мы вновь поскакали вниз к тренировочной дорожке и начали все сначала.
     На  сей раз  мне  удалось  сжать себя в кулак, и Бахромчатый  до самого
конца дорожки держался вровень с  жеребцом Сэма. Теперь я уже не  чувствовал
себя  таким  потерянным, я освободился от внутреннего  напряжения и  как  бы
вновь  родился. Тем  не менее  я  отдавал себе  отчет  в  том,  что  эта моя
повторная успешная тренировка  не  идет  ни в какое  сравнение с проездкой с
участием Сэма, которого я лично лицезрел в седле.
     Тремьен не проронил ни слова до тех пор, пока "ленд-ровер" не вкатил на
конюшенный двор, и только тогда  он позволил себе осведомиться, доволен ли я
тем, что  сегодня  сделал. С одной стороны, несомненно, доволен, с другой --
не совсем. Единственный вывод, который я для себя определенно сделал, -- это
то, что утвердился в своем желании участвовать в скачках.
     -- Я буду стараться и научусь, -- уверенно ответил я.
     Тремьен промолчал.
     Когда мы зашли в дом, он прямиком отправился в  контору, откуда до меня
доносилось его ворчание,  что,  дескать, когда у  Ди-Ди  выходной, найти там
ничего невозможно; вскоре  он появился в  столовой,  разложил передо мной на
столе лист бумаги и распорядился, чтобы я поставил на нем свою подпись.
     Я увидел, что это  не что иное, как  заявление,  содержащее  просьбу на
выдачу  допуска  к  участию в скачках любителей.  Ни слова не говоря, видимо
подавившись  своей  радостью,  я  с дурацкой улыбкой  на  лице подписал этот
документ.
     Тремьен хмыкнул и утащил бумагу назад в контору. ло тотчас  же вернулся
и  сказал, чтобы я  прекращал свою работу  и готовился к поездке на скачки в
Ньюбери, естественно, если я  ничего не имею против. Он сообщил,  что с нами
поедет Мэкки, а по пути мы захватим Фиону.
     -- Скажу  откровенно, -- добавил он, разъясняя мне  суть дела, -- ни та
ни другая не желают ехать без вас. Гарри тоже хочет,  чтобы вы поехали, и...
ну... мне бы тоже этого хотелось.
     -- Тогда не может быть никаких разговоров.
     -- Вот и хорошо.
     Он вновь  исчез, а я  после  секундного размышления  зашел в контору  и
набрал номер телефона  Дуна  в  полицейском  участке. Мне ответили,  что  он
выходной и что я могу сообщить свою фамилию и передать для него информацию.
     Я сообщил свою фамилию.
     --  Спросите  его,  --  сказал я, --  почему доски, упавшие  в воду, же
всплыли.
     -- Э-э... повторите, пожалуйста, ваш вопрос, сэр.
     Я   повторил   и   получил   весьма   скептическим   тоном  высказанное
подтверждение, что. мой вопрос принят.
     -- Все правильно, -- сказал я. -- Не забудьте передать.
     В Ньюбери Нолан на  Фионином жеребце по  кличке Принципиальный проиграл
целый корпус своему сопернику и-пришел к финишу  вторым. Сэм выступил в двух
заездах  на  лошадях Тремьена  и в  обоих проиграл, правда,  потом пришел  к
финишу первым, но уже на лошади другого тренера.
     -- Когда-нибудь наступит и для нас счастливый день, -- философски изрек
Тремьен.
     По дороге на скачки Фиона рассказала нам, что Гарри звонили  из полиции
и сообщили, что его машина была найдена на автомобильной стоянке в Ридинге.
     -- Они сказали, что машина в порядке, но им надо хорошенько обыскать ее
в поисках ключей к разгадке. Я до сих пор не встречала никого, кто бы сказал
"искать ключи", но эти сказали именно так.
     --  Они говорят точно  так же, как пишут в своих  блокнотах, --  кивнул
Тремьен.
     С автомобильной  стоянки  в  Ридинге  можно отправиться в  кругосветное
путешествие. Вот уж действительно  скала в метафорическом плане, подумал  я.
Сценарием  явно   предусматривалось   исчезновение  подозреваемого,   а   не
инсценировка самоубийства. Естественно, не воскресни Гарри из  мертвых, то и
машина бы не появилась.
     На  устах  шшодромных  завсегдатаев была одна тема  для  разговоров  --
скандал на вчерашнем банкете, устроен-ном  в честь Тремьена;  в основном это
были  домыслы  и пересуды  падких  на  сенсации  сплетников, которые черпали
информацию из искаженных и приукрашенных газетных сообщений.
     Тремьен   мужественно  и  философски  реагировал  на  шутки,  довольный
отсутствием  какого-либо  расследования   и  вообще   замечаний  со  стороны
жокей-клуба;  даже пресловутой фразы о том, что "подобные действия подрывают
авторитет скачек", которая,  как  я понял,  являлась универсальным средством
наказания провинившегося  в приватной  беседе и в домашней обстановке, и  то
сказано не было.
     Поскольку  слухами,  как  говорится,  земля  полнится  и  из-за  утечки
информации,  Сэм и  Нолан  уже  знали  детали  моей  тренировочной  проездки
Бахромчатого.
     -- В следующий раз займитесь и моей долбаной работенкой, -- съехидничал
Сэм, явно не придавая значения сказанному.
     Нолан же сверкал глазами и изрыгал проклятия,  однако, натолкнувшись на
предупреждающий взгляд Тремье-на, угомонился, затаив в душе исходящую желчью
злобу.
     -- Как они ухитрились так быстро узнать? -- спросил я в недоумении.
     -- Сэм позвонил Бобу, чтобы выяснить, -- кратко ответил Тремьен. -- Боб
ответил, что вы справились неплохо. Сэм, естественно, тут же сообщил Нолану.
Я слышал их разговор. Чертова пара идиотов.
     Весь день Фиона не отпускала меня от своей  юбки ни на лтг, стоило  мне
отстать,  она сразу же начинала вертеть головой, озираясь по сторонам. Фиона
тщетно пыталась скрыть  то,  что она называла "абсурдным страхом", и я сразу
понял: этот страх ни на ком конкретно не сфокусирован  и абсолютно алогичен,
однако настораживал сам  факт  постепенного  подчинения  ее психологического
настроя и душевного состояния этому страху.
     Тремьен, также чувствуя это, старался быть с ней вместе как можно чаще,
и сама Фиона  делала видимые  попытки  вести  себя  естественно и,  как  она
выразилась, быть разумной.
     В те редкие моменты, когда Мэкки активно не помогала Тремьену, она тоже
мчалась  к Фионе,  и как я  ни пытался, все равно не смог избавить женщин от
чувства беспокойства, глубоко засевшего у них в глазах.
     Склонив,  как  обычно,  друг к дружке  свои  головки  --  серебристую и
рыженькую, -- они разговаривали  с Нола-ном, кузеном  одной и бывшим женихом
другой.   В   их    разговоре   прослушивалась   странная   смесь    страха,
обеспокоенности, раздражения и сострадания.
     Нолан выглядел  расстроенным  и смущенным  из-за  своего  проигрыша  на
Принципиальном,  хотя  я не  заметил,  что он где-нибудь ошибся.  Тремьен не
высказал ему никаких претензий, о Фионе и говорить не приходится, однако эта
неудача, несомненно,  подогрела его злую  волю по отношению ко мне. Я и  сам
был расстроен тем, что, сам того не  желая, обрел такого вспыльчивого врага,
и  сейчас  мне  не  виделось  иного  решения  этой проблемы, как мое  полное
отступление;  вся загвоздка заключалась  в том, что моя сегодняшняя утренняя
проездка поставила крест на моем намерении ретироваться.
     Чтобы  как-то  успокоить  себя,  я постоянно с  огромным  удовольствием
возвращался мысленно к сегодняшнему  утру:  "  к  звонку  Ронни,  к  удачным
прыжкам через препятствия. Везде передо мной открывались двери. И это только
начало...
     К вечеру мы отвезли Фиону домой, а сами поехали в Шеллертон.
     В урочный час  явился  за  выпивкой  Перкин,  Тремьен  ушел осматривать
лошадей,  Гарет вернулся с футбольного матча. Обычный вечер в этом  доме, но
для меня он был переломным в моей жизни.
     На следующий день, в воскресенье, Гарет напомнил о моем  обещании взять
его и Кокоса в очередной поход с элементами выживания.
     Погода  была  значительно лучше: солнечная, несмотря на  мороз и слабый
ветер. Хороший денек для прогулок. Я предложил семь  миль туда  и  семь миль
обратно. Гарет, ужаснувшись, предложил две.  Сошлись  на том, что мы возьмем
"лендровер",  доедем до леса  и на месте выберем  исходную позицию,  а затем
пешком пройдем расстояние, на которое хватит духа.
     -- Куда вы направляетесь? -- спросил Тремьен.
     --  По  дороге через холмы в направлении Ридинга, --  ответил я. -- Там
огромный лесной массив, не огражденный заборами и лишенный предупреждающих и
заградительных надписей. Тремьен кивнул.
     --  Я знаю, что  вы имеете в виду.  Эти леса  --  часть Квиллерсэджских
угодий. Перед Рождеством допуск туда. закрыт --  - иначе там начинают рубить
и воровать елки.
     -- Костер там лучше нам не  разжигать, -- сказал я. -- Поэтому захватим
с собой еду и воду.
     -- Следовательно,  обойдемся  без жареных червей?  --  вздохнул Гарет с
облегчением.
     -- Нет, еду для выживания  мы тем не менее будем искать -- ту,  которую
можно сорвать, поднять или поймать.
     -- Идет, -- сказал Гарет, убедившись в молчаливом одобрении  отца. -- А
как насчет шоколада вместо листьев одуванчика?
     Пришлось согласиться и на шоколад.
     День  обещал быть  вполне приличным. Мы стартовали  в десять, по дороге
захватили Кокоса и поехали к лесу.
     Остановить  машину на дороге можно  было в любом  месте.  Это  были  не
официальные  парковки,  а крохотные  площадки примятой земли  от  несметного
количества  останавливающихся то там то здесь автомобилей. Я  заехал на одну
из таких  импровизированных площадок,  поставил машину  на ручной тормоз  и,
когда'мальчики вышли, закрыл дверцу на ключ.
     На  Гарете была  его  излюбленная пуховая  куртка.  Кокос  сменил  свой
непромокаемый костюм, в котором он был прошлый раз, на темного цвета анорак,
а я,  в связи  с прискорбным  отсутствием лыжной куртки,  был  экипирован  в
потертые джинсы и  просторное тускло-коричневое полупальто, позаимствованное
у Тремьена.
     --  Правильно,  --  улыбнувшись,  похвалил  я,  заметив,  что  мальчики
надевают голубые нейлоновые рюкзаки. -- Итак, в Беркширский лес!
     Мальчики ответили утвердительно, и  мы ступили в  гущу  леса:  со  всех
сторон нас  обступили  стволы  ольхи, орешника,  берез, дубов, сосен,  елей,
лавровых деревьев; мы прокладывали путь по высохшей траве, пробираясь сквозь
колючки ежевики  и  маленькие,  до  колена,  голые стволы  деревьев будущего
поколения леса. Никто никогда здесь ничего не расчищал и не пересаживал; это
был поросший кустарником  дикий лес,  именно такой, в  первозданном  виде  и
созданный природой, нужен был мальчикам для наших экспериментов.
     Я  вселил  в них  уверенность  и  предложил прокладывать путь,  сам  же
направлял их в  сторону  солнца, предложив обходить преграды и нагромождения
деревьев и  веток;  по  дороге я  знакомил их с названиями деревьев, пытаясь
сделать нашу прогулку увлекательной и познавательной.
     --  Мы не будем снова есть кору, не  так ли? --  спросил Кокос,  говоря
"ух! " какой-то березе.
     -- Не  сегодня.  Перед нами  орешник. Вокруг него еще могли сохраниться
орехи.
     Они нашли два. Белки побывали здесь первыми.
     Мы прошли примерно милю, и мальчики заметно  притомились. Собственно, я
и  сам  не намеревался  идти дальше,  потому  что в соответствии  с  картой,
лежавшей у меня в кармане, мы  подошли как раз к центру западной оконечности
Квиллерсэджских угодий. Здесь нам нужно осторожно подняться на холм и так же
осторожно  спуститься, потому что,  если  верить  контурным  линиям на  моей
карте, дальше  шел очень обрывистый спуск, который по возвращении преодолеть
будет сложно.
     Гарет остановился на  не  заросшем  клочке земли  и с надеждой в голосе
упомянул о еде.
     -- Разумеется, --  сказал я. -- Если хотите, можем  соорудить несколько
вполне пригодных для сидения  мест из  сухкх  веток,  иначе  мы промокнем на
сырой земле. Шалаш нам сегоднч не понадобится.
     Они  насобирали  веток  и  уложили  их  плотным  ровным  слоем.  Сверху
набросали лапника.  Затем  опустошили  рюкаакм и  расстелили  голубой нейлон
поверх разбросанных по земле ветвей. Мы  все довольно удобно уселись и съели
тот запас, который я специально приготовил для этого случая.
     --  Копченая форель!  -- воскликнул Гарет.  -- Это вам не  какие-нибудь
корнеплоды.
     -- Пойманную  форель  всегда можно закоптить, --  сказал  я.  --  Самый
простой способ добыть форель --  это с помощью трезубца, только не говори об
этом рыболовам.
     -- А как вы ее коптите?
     -- Разжигаю костер так,  чтобы осталось большое количество  раскаленных
угольев.  Покрываю их тонким слоем молодых  зеленых листьез -- они  медленно
горят, выделяя дым. Затем делаю  решетчатую рамку, кладу  рыбу на  рамку,  а
рамку  на  уголья. Рыбу  также  можно подвесить  над дымом. Хорошо и  сверху
положить листья,  чтобы дым  задерживался и  рыба  лучшэ  коптилась  сверху.
Наиболее  предпочтительны  листья  дуба   или  бука.  Но  помните,   рыба  в
определенной   мере  пропитывается  запахом  дыма,  поэтому  не  пользуйтесь
листьями, запах которых вам неприятен. Также ни в коем случае не используйте
остролист и листья тиса -- они ядовиты. Практически закоптить можно все, что
угодно. Кусочки мяса или курицы.
     -- Копченый лосось! -- воскликнул Кокос. -- А почему бы и нет?
     --  Прежде поймай  этого лосося, -- сухо сказал Гарет. Гарет захватил с
собой фотоаппарат и снимал все, что только было возможно, -- наше ложе, еду,
нас самих.
     -- Когда я буду такой же пожилой, как отец, эти фотографии напомнят мне
о наших вылазках,  --  пояснил Гарет. --  В свое  время  отец  мечтал  иметь
фотоаппарат, особенно когда они с дедом путешествовали по свету.
     -- Неужели? -- спросил я. Он кивнул.
     -- Отец сам сказал об этом, когда подарил мне камеру.
     Мы  съели  форель с пресным хлебом  и  с  прекрасным аппетитом. Трапезу
завершило ассорти из  сушеных фруктов,  жареных каштанов и миндаля. Мальчики
заявили, что это настоящий пир  по  сравнению с прошлым разом, и моментально
управились с шоколадом.
     -- Анжелу Брике  л  убили  примерно в  таком  же месте?  --  неожиданно
спросил Гарет.
     --  Ну...  Думаю, да. Только где-то примерно  в  пяти милях  отсюда, --
ответил я.
     -- Это было летом, -- продолжал Гарет. -- Тепло. Листочки на деревьях.
     Гм-м... какое у него воображение, подумал я.
     -- Она хотела меня поцеловать. -- Гарет передернул плечами.
     Мы с Кокосом как по команде с изумлением уставились на него.
     -- Не такой уж я уродливый, -- уязвленно заявил Гарет.
     -- Ты вовсе не уродливый, -- вежливо уверил я его, -- но ты еще молод.
     -- Она сказала, что я вырасту. -- Он выглядел смущенным, Кокос тоже.
     -- Когда она это сказала? -- поинтересовался я.
     -- Во время пасхальных каникул в прошлом году. Она всегда  вертелась на
конюшенном дворе. Постоянно  высматривала меня. Я сказал об этом стцу, но он
никак не отреагировал. Как раз в то время проводились скачки Гранд нэшнл, и,
кроме  как о  Заводном  Волчке,  он ни  о  ком и ни о  чем не думал.  --  Он
сглотнул.  -- Потом она уехала, и я  вздохнул с  истинным облегчением. Когда
она крутилась на дворе, я старался там не показываться.
     Он тревожно посмотрел на меня и добавил:
     -- Наверное, грешно радоваться чьей-либо смерти?
     -- Ты испытываешь именно радость? Он задумался над моими словами.
     -- Облегчение, --  наконец произнес он. -- Я ее боялся. -- Он  выглядел
пристыженным. -- Тем не менее я часто вспоминал о ней. Ничего не мог с собой
поделать.
     --  На тебя  еще будет заглядываться куча  девчонок, -- сказал я.  -- В
следующий раз не стоит испытывать чувство вины.
     Проще  сказать, чем сделать, сам себе возразил я. Чувство  стыда и вины
мучают  невинную  душу   больше,  чем  любое   коварство.  Казалось,   Гарет
освободился от терзавших его мыслей, высказав их вслух: они с Кокосом начали
прыгать, бегать вокруг, бросать друг в друга пригоршнями мха,  раскачиваться
на  ветвях деревьев,  давая выход своей энергии, сопровождая  все это дикими
криками. Видимо, и я был таким, но только я этого не помню.
     -- Правильно, --  сказал я после того, как они забрались,  тяжело дыша,
на наше ложе из веток.
     Я же собрал в пакет все обертки и другой мусор, оставшийся после нашего
завтрака (прекрасный набор для разжигания костра), и закопал его.
     -- Каким путем нам пробираться к "лендроверу"?
     -- Тем, -- мгновенно ответил Гарет, указывая на восток.
     -- Нет, тем, -- возразил Кокос, тыча пальцем в западном направлении.
     --  Покажите   направление  на  север,  --  потребовал  я.  Оба   опять
поторопились и  указали  неверное направление,  правда, потом  вычислили его
более  или менее правильно по расположению солнца. Пришлось показать им, как
можно пользоваться  часами  вместо  компаса.  Гарет  вспомнил,  что  чему-то
подобному их учили в школе.
     --  Что-то  связанное  с рукой,  поднятой  в  направлении к солнцу,  --
предположил он. Я кивнул.
     --  Необходимо  сориентировать  часовую  стрелку  на солнце,  тогда  на
полпути между рукой и двенадцатью часами окажется линия север-юг.
     -- Только не в Австралии, -- сказал Гарет.
     -- Но мы же  не в Австралии, -- возразил Кокос.  Он посмотрел на часы и
оглянулся вокруг.
     -- Север  там, -- сказал  он, протягивая руку в правильном направлении.
-- Но с какой стороны мы оставили "лендровер"?
     --  Если  вы  пойдете на  север,  то выйдете  на  дорогу,  --  сказал я
улыбнувшись.
     -- Что вы имеете в виду под "вы"? -- настойчиво спросил Гарет. -- Вы же
пойдете вместе с нами. Вы должны нас вывести отсюда.
     --  Мне  показалось, -- ответил я, -- что ванм было бы интереснее самим
найти обратную дорогу. А на случай,
     я  не дал возможности  Гарету перебить меня, --  если вы заблудитесь  и
зайдет солнце, я дам вам светящейся краски, которой вы будете наносить метки
на деревьях. В этом случае вы всегда сможете вернуться назад.
     -- Стремно, --  Гарета заинтересовала моя идея.
     -- Что? -- Кокос явно не расслышал моего предложения.
     Гарет  объяснил  ему  систему возвращения  к исходному месту  с помощью
светящихся меток.
     --  Я  буду следовать за вами,  -- сказал я,  --  но меня вы  не будете
видеть. Если вы собьетесь с направления, то я  помогу вам. Во всем остальном
дело выживания в ваших руках.
     -- Превосходно, -- радостно заключил Гарет.
     Расстегнув  молнию на моем поясном наборе,  я  достал  оттуда маленький
пузырек с краской и засохшую кисточку.
     -- Не забывайте наносить  метки  так, чтобы  их было видно  и с той и с
другой стороны; последнюю метку держите все время в поле своего зрения.
     -- О'кей.
     -- Если вам удастся добраться до дороги, дождитесь меня.
     -- Разумеется.
     --  Возьмите  свисток. -- Я сунул руку в карман.  --  В  случае  чего, 
свистите в него, и я тут же найду вас.
     -- Какая-то паршивая миля. -- Гарет, похоже, обиделся.
     -- Что прикажешь говорить твоему отцу, если вы заблудитесь?
     Никаких возражений  от него  я  больше не услышал. Он  явно  понял  мой
замысел, захватил с собой все, что было необходимо, и мальчики ушли.
     -- Следует придерживаться того пути,  которым мы пришли сюда, -- сказал
Кокос.
     -- Запросто, -- согласился Гарет.
     Я заметил, что направление они  выбрали  не  совсем правильное,  хотя и
пометили краской близлежащее дерево. Может  быть,  им  и удалось бы выйти на
нашу утреннюю тропинку, если  бы они  начали свое  продвижение от дороги, но
найти  обратный  путь даже для меня представляло трудную задачу.  Поломанные
ветви и примятая трава никак не указывали на то, что мы шли туда, а не сюда.
     Они сверили часы и пошли в северном  направлении, постоянно оглядываясь
и делая метки  на деревьях. Удаляясь, они подали мне знак, в  ответ я махнул
им  рукой,  и их куртки еще  некоторое время мелькали  перед моими глазами в
тени деревьев. Потом, когда они уже скрылись из виду, я неторопливо пошел по
их меткам.
     Я мог легко нагнать мальчиков, но как  только их спины появлялись перед
моим  взором, я  тут же приседал, отдавая себе отчет в  том,  что,  если они
оглянутся, оливковое полупальто Тремьена, в которое я был одет, сделает меня
неразличимым на фоне зелени.
     Помимо карты, со  мной был мой верный  компас, по которому  я все время
сверял  наше местоположение. Ребята забрали несколько к северо-востоку, но я
посчитал, что пока мне еще рано вмешиваться.
     Я не упускал их из виду. Они о чем-то громко  болтали, чтобы поддержать
уверенность  в собственных силах; в этом не было ничего удивительного -- мне
и  самому приходилось  испытывать  нечто  подобное,  когда  я  один на  один
оставался   с  матерью-природой.  На   закате  дня  любой  взрослый  мужчина
почувствовал   бы   себя  неуверенно.  Что  же   говорить  о   мальчиках.  В
пятнадцатилетнем возрасте и я бы в таком диком лесу начал нервничать.
     Однако в этот день,  идя по их следам,  я ощущал покой и умиротворение,
как  будто  был у себя  дома.  Первозданную  тишину нарушало  только  редкое
щебетание птиц и неожиданные восклицания мальчиков. Лес жил ожиданием весны,
ее  дыхание ощущалось  в  набухших почках и талых ручьях. Чувствовалось, что
зима  уходит:  в воздухе ощущались запахи перегноя, прелой травы и соломы, и
только  веточки  хвои  добавляли  свой  неповторимый  аромат.   Смола  сосен
напомнила мне о том, как с ее помощью я когда-то разжигал костер.
     Эту несчастную  милю мы шли довольно  долго, но наконец  с шоссе  стали
доноситься гудки машин. Последние метры до опушки Гарет и Кокос сопровождали
восторженными  криками,  точно так же, как  и неделю  назад во  время  нашей
первой вылазки.
     Прибавив ходу,  я неожиданно  возник перед  ними, к великому  удивлению
Гарета.
     -- Откуда вы взялись?
     -- Вы забыли о своих метках.
     --  Краска  почти  кончилась.  -- Гарет  протянул мне  склянку  темного
стекла, перевернул ее, и на шоссе вылилось довольно большое пятно краски. --
Извините, я думал, там ничего не осталось.
     --  Не  имеет значения. -- Я  взял  пузырек,  завинтил  его и  вместе с
кисточкой уложил в пластиковый пакет, который спрятал в подсумок.
     -- А еще такой краски можно достать? -- спросил Кокос.
     --  Конечно.  Без проблем.  Собираемся  домой?  Мальчики,  возбужденные
своими успехами,  не переставали бегать  и прыгать вплоть до  того  момента,
пока за следующим поворотом мы не увидели наш "лендровер". Домой наша троица
вернулась в прекрасном расположении духа.
     -- Потрясающе!  -- доложил отцу  Гарет,  после  того  как мы,  забросив
Кокоса домой, вернулись в Шеллертон. -- Фантастически!
     Тремьену,  Мэкки  и  Перкину  вне  зависимости  от  их желания пришлось
выслушать   подробнейший  отчет  о  нашем   путешествии,  естественно,   без
упоминания откровений относительно Анжелы Брикел.
     -- Это настоящая дикая местность, -- закончил свое повествование Гарет.
-- Там абсолютная тишина.  Я сделал кучу фотографий.
     Он осекся и неожиданно нахмурился.
     -- Одну минуту.
     Гарет выбежал из комнаты и вернулся со своим голубым рюкзаком.
     --  Здесь нет  камеры,  --  озадаченно  сказал  он, выворачивая  рюкзак
наизнанку.
     --  Той,  которую я подарил тебе на Рождество?  -- не  совсем довольным
тоном спросил Тремьен.
     -- Может быть, ее захватил Кокос? -- апатично спросил Перкин.
     -- Спасибо! --  Гарет  схватил  телефонную трубку  и начал  названивать
другу  в  надежде, что эта  проблема сейчас разрешится. --  Он говорит,  что
после нашего  обеда он ее вообще  не  видел,  --  с ужасом в голосе  доложил
Гарет. -- Нам немедленно следует возвратиться.
     --  Нет, ни в  коем случае, -- голосом, не  терпящим возражений, сказал
Тремьен. -- Путь туда не близкий, а уже начинает темнеть.
     -- Но мы пометили дорогу светящейся в темноте краской, -- начал умолять
отца Гарет, -- ив этом все дело. Ее видно в темноте.
     -- Нет, -- отрезал Тремьен. Гарет повернулся в мою сторону:
     -- Мы не можем вернуться назад? Я покачал головой:
     --  Твой   папа  абсолютно  прав.  В  этих  лесах  ночью  очень   легко
заблудиться,  вне  зависимости,  есть там светящиеся  метки  или нет.  Стоит
пропустить одну из них, и придется "загорать" там до утра.
     -- Вы же сам не заблудитесь.
     -- Могу заблудиться, -- сказал я. -- Мы останемся дома.
     -- Может быть, ты обронил  ее по дороге домой? -- сочувственно спросила
Мэкки.
     -- Нет...  --  Гарет задумался. -- Я  наверняка оставил ее  там, где мы
обедали. Я подвесил камеру на сук,  чтобы  она не промокла. А потом  забыл о
ней.
     Он был так расстроен, что я не выдержал:
     -- Завтра днем я схожу за ней. Отчаянность сменилась надеждой.
     -- Правда? О, это грандиозно!
     --   И вы сможете  разглядеть на ветке крошечный фотоаппарат среди всей
этой  простирающейся на многие мили дичи? -- с сомнением  в  голосе  спросил
Тремьен.
     --  Конечно, он сможет, -- уверил  отца Гарет. -- Я  же говорил, что мы
оставили след.  И  к тому же... -- он на секунду задумался. -- Не правда ли,
нам повезло, что я пролил на дороге краску? Теперь сразу будет видно, откуда
мы вышли из леса, ведь увидев дорогу, мы перестали метить деревья.
     -- Объясни, пожалуйста, -- попросила Мэкки. Гарет объяснил.
     -- Вы действительно сможете  найти дорогу? --  обратилась ко мне Мэкки,
покачивая головой.
     --  Смогу,  если  кто-нибудь не смажет к  тому  времени покрышками  это
светящееся пятно на дороге.
     -- О нет, -- забеспокоился Гарет.
     -- Уймись, -- сказал я. -- Если она там еще висит, то я ее найду.
     -- Конечно, висит. Уверен. Я точно ее там повесил.
     --  Тогда все в  порядке,  -- заключил Тремьен.  -- Давайте поговорим о
чем-нибудь другом.
     -- О кормежке? -- с надеждой отозвался Гарет. -- О пицце?


     Рано- утром в понедельник я вновь очутился в седле Дрифтера.
     --  Послезавтра ему  выступать  на скачках  в Вустере, --  говорил  мне
Тремьен,  когда  мы в семь утра вышли из дому  и  направились на  конюшенный
двор. -- Сегодня последняя тренировка перед заездом, поэтому постарайтесь не
упасть. Ветеринар пробудет здесь все утро -- необходимо брать анализы крови.
     Перед последней тренировкой ветеринар брал анализ крови у всех лошадей,
заявленных к заездам. Результаты  детального анализа  говорили  о многом: от
повышенного лимфоцитоза до неправильного обмена  веществ, ведущего к травмам
мускулов.  Если по результатам анализов было слишком много противопоказаний,
то  ветеринар предостерегал Тремьена.  Тремьен  пояснил, что такая процедура
оберегает владельцев от излишних расходов на перевозку лошадей  в фургонах к
месту скачек и на оплату труда жокеев, не говоря уже о бесполезных волнениях
и разочарованиях.
     -- А сами вы поедете в Вустер? -- спросил я.
     -- Не исключено. Впрочем, может быть, пошлю Мэкки. А что?
     -- Э-э... Мне бы хотелось посмотреть заезд Дрифтера.
     Он  повернулся  ко  мне, как  бы не  понимая  моей  заинтересованности;
осмыслив  наконец мою просьбу, Тремьен  сказал,  что  я,  если  того  желаю,
естественно, могу ехать.
     -- Благодарю.
     -- Во время второй смены можете потренировать Бахромчатого.
     -- Благодарю второй раз.
     --  Благодарю  также  вас за  то, что вы  помогли Гарету  так прекрасно
провести вчерашний день.
     -- Мне самому было приятно.
     Мы зашли на конюшенный двор и наблюдали за обычными приготовлениями.
     --  То  была хорошая  камера,  --  с  сожалением  буркнул  Тремьен.  --
Глупенький он еще.
     -- Я найду се.
     -- По этим меткам? -- В голосе Тремьена звучало сомнение.
     -- Не исключено. Кроме того, у меня вчера о собой  была карта и компас.
Я вполне хорошо представляю себе наш путь.
     Покачав головой, он улыбнулся:
     -- Из всех нас вы наиболее компетентны в подобного рода делах. Или, как
сказала Фиона, вы находите выход из любого бедственного положения,
     -- Это не всегда возможно.
     -- Пустите Дрифтера хорошим галопом.
     Мы поднялись на холм, и в  седле ко мне пришли какие-то новые  ощущения
-- здесь я дома, здесь мне легко и  спокойно. Непривычное дело и связанные с
этим трудности напомнили мне то вромя,  когда я учился  летать на вертолете.
Скаковые лошади, вертолеты: и в том, и в другом случае  требуется  пара рук,
способных управлять  ими и  реагировать  на малейшие нюансы их  настроения и
поведения.
     Дрифтер  прошел дистанцию уверенным быстрым галопом, и Тремьеп заметил,
что, если кровь не подкачает, у него есть все шансы на победу в Вустере.
     Когда  я,  отдав  лошадь  на  попечение конюха,  вернулся  домой, чтобы
позавтракать, то  застал на кухне Тремьена, Мзкки  и Сэма  Ягера, которые за
столом  обсуждали результаты скачек в  Ноттингеме  --  заявленная  Тремьеком
лошадь захромала, вторую лошадь, на которой должен  был скакать Сэм, сняли с
забега в связи со смертью жены владельца.
     -- Ничего  иного  не  остается, как заболеть.  Не может  же  эта полоса
неудач тянуться вечно. Итак, я простужаюсь. Буду  обустраивать свою плавучую
резиденцию.
     Он куда-то позвонил и  хриплым голосом принес свои извинения, на другом
конце провода-ему выразили искреннее сочувствие, и он положил трубку.
     
     -- На подходе.
     -- Слышал, что вчера по всему  Беркширу  вы вместе  с Гаретом и Кокосом
играли в ковбоев и индейцев.
     -- Новости имеют свойство распространяться, -- заметил я рассудительным
тоном.
     -- Это я рассказала ему, -- улыбнулась Мэкки. -- Вам это не нравится?
     Я покачал  головой и спросил ее о самочувствии. Из-за приступов тошноты
она прекратила  участвовать  в  утренних  проездках,  Тремьен  же  постоянно
твердил ей о том, что необходимо больше отдыхать.
     -- И слава богу, что меня подташнивает, -- добавила она, отвечая на мой
немой вопрос.
     -- Полежи, моя дорогая девочка, -- сказал Тремьен.
     -- Вы все делаете из этого слишком большую проблему.
     --  Дун весь субботний день проболтался у меня на эллинге, -- обратился
ко мне Сэм.
     -- Я думал, что у него выходной.
     -- Кажется, он получил от вас какое-то сообщение.
     -- Гм... Я действительно передал ему кое-какую информацию.
     -- О чем? -- спросил Тремьен.
     -- Мне  это неизвестно, -- поторопился  с ответом Сэм. --  Дун позвонил
мне вчера и сказал, что заберет с эллинга под расписку какие-то вещи.
     -- Какие именно? -- спросил Тремьен.
     -- Он не соизволил сказать. Сэм взглянул на меня и спросил:
     --  Л вы знаете, что  это может быть?  Мне  показалось, что  именно  вы
навели его на них. Он говорил довольно-таки возбужденно.
     -- Какое сообщение? -- обратилась ко мне Мэкки.
     --  У-у...  -- промычал  я. --  Я  спросил его, почему половые доски не
всплыли.
     На лицах Тремьена и Мэкки появилось озадаченное выражение, Сэм сразу же
все понял и выглядел так, будто его ударило молнией.
     -- Проклятье! Как вы до этого додумались?
     -- Не знаю, -- ответил я. -- Как-то пришло само собой.
     -- Объясните, пожалуйста, -- попросила Мэкки.
     Я  пересказал ей  все то, о чем  говорил  с Эрикой  на  том банкете,  и
добавил,  что никакой ясности  в  раскрытие  преступления эта моя творческая
находка не внесет.
     --  Обязательно внесет,  --  запротестовала Мэкки.  Сэм вновь задумчиво
посмотрел на меня и сказал:
     -- Если бы вы тогда не предупредили меня, то я бы поднял решетку и весь
этот мерзкий хлам  давно унесло бы  в реку.  Самое мудрое  решение всей этой
чертовщины.
     --  Фиона уверена, что Джон  раньше Дуна разгадает  тайну этой ловушки,
подстроенной для Гарри, -- заявила Мэкки.
     Я покачал головой.
     -- Я не знаю, кто это сделал. Просто пытаюсь разобраться.
     -- Время покажет,  -- доверительным  тоном изрек  Тремьен,  взглянув на
часы. -- Однако время. Проездка второй смены.
     Он встал и начал давать распоряжения:
     --  Сэм. Я хочу провести испытания: Бахромчатый  против этого  новичка,
Пустынника. Ты -- на Пустыннике, Джон -- на Бахромчатом.
     -- Идет, -- легко согласился Сэм.
     -- Джон, -- Тремьен повернулся ко мне, -- не старайтесь во что бы то ни
стало опередить  Сэма.  Это не скачки.  Просто эксперимент. Я хочу, чтобы вы
определили наиболее  оптимальную  скорость. Развейте максимальную  скорость,
но, если почувствуете, что лошадь выдыхается, немедленно осаживайте.
     -- Понял.
     -- Мэкки, а  ты поболтай с Ди-Ди или займись чем-нибудь по дому.  Я  не
беру тебя с собой, потому что не хочу, чтобы тебя стошнило в "лендровере".
     -- О, Тремьен, этого не случится.
     --  Не будем рисковать, --  отрезал  Тремьен.  --  Не  хочу,  чтобы  ты
тряслась на этих колдобинах.
     -- Но ведь я еще не инвалид, -- протестующе заметила Мэкки.
     С  тем же успехом она  могла  спорить с гранитной скалой. Оставив Мэкки
дома, мы забрались в автомобиль и покатили к тренировочному полю.
     В машине Сэм шепнул мне:
     --  В  подобного рода  экспериментах почти  всегда участвовал Нолан. Он
придет в бешенство.
     -- Премного благодарю за информацию.
     --  Я предупредил- Нолана, что до тех пор, пока он  не  остынет,  я  не
допущу его к седлу, -- категорическим тоном заявил Тремьен.
     Брови Сэма, как у комика в цирке, поползли вверх:
     -- Вы  хотите, чтобы он  пристрелил  Джона?  Нолан  умеет  обращаться с
оружием.
     --  Не  болтай  глупостей, --  выдавил  из  себя  Тремьен, пыруливая на
тренировочное поле и аккуратно объезжая мощные корневища деревьев.  -- Займи
свои  мозги  Пустынником.  Он принадлежит  новому владельцу. Мне  необходимо
будет знать твое исчерпывающее мнение. Он не в самой лучшей форме;  впрочем,
его предыдущий тренер тоже не из самых талантливых. Я должен знать, с чем мы
имеем дело.
     -- Разумеется, -- согласился Сэм.
     -- Постарайся продержаться рядом с Бахромчатым как можно дольше.
     Сэм кивнул. Конюхи подвели  лошадей, к мы заняли свои  места на старте.
Как  только на вершине холма появился Тремьен, мы пустили лошадей ускоренным
галопом.  Так быстро я еще никогда  не скакал. Бахромчатый несся  с какой-то
бешеной энергией, я с большим трудом справлялся с ним, и именно в эти минуты
до  меня дошло, что  подобная  самоотверженность  и помогала ему побеждать в
заездах. Как только морда Пустынника  высовывалась  вперед, мой  Бахромчатый
тут же вырывался на четверть корпуса, однако лошадки были примерно  равны, и
окончательный  результат  предсказать  было весьма сложно. Я увидел, что Сэм
распрямился и начал  осаживать, я моментально повторил  все его маневры: ото
далось мне с трудом -- от скорости легкие разрывались, а от напряжения  ныли
му-ск-улы.  Почти  бездыханный, я закончил дистанцию. Сэм не очень  галантно
подхватил меня под руку и увлек к Тремьену.
     -- Этот педераст  еще слишком зелен, -- в полный голос; заявил он. -- У
него не губы, а складки слоновьей кожи. Он шарахается от  собственной тени и
упрям, как ишак. Однако резвости у него не отнимешь, сами видели.
     Тремьен бесстрастно выслушал доклад Сэма.
     -- Мужество?
     -- Ничего не могу сказать до испытаний на ипподроме.
     -- Я  заявлю его на  воскресенье. Заодно и выясним. Будет неплохо, если
ты проездишь его завтра утром на дистанции с препятствиями.
     -- Идет.
     Мы поручили лошадей  их верным  конюхам,  а  сами  забрались  в  машину
Тремьена. Съехав с холма, мы увидели поджидающего нас в автомобиле Дуна.
     -- Этот гребаный парень выводит меня из себя,  --  бросил Сэм, когда мы
выходили из машины.
     Увидев нас,  неутомимый старший инспектор, подобно  улитке, выползающей
из раковины, выбрался наружу и подошел к нам. На сей раз он был без ходячего
записывающего устройства.
     -- Кто из нас вам нужен? -- набычился Тремьен.
     --  Дело  в  том,  сэр,  --  его  певучий  голосок  несколько  разрядил
напряженность,  хотя и не исключил  полностью возможность взаимного хватания
за грудки, -- что если вы не возражаете, то я хотел бы побеседовать с каждым
из вас.
     "Если вы не возражаете" -- пустой оборот речи. Попробуй ему возрази!
     -- Тогда лучше зайти в дом, -- пожав плечами, предложил Тремьен.
     Дун проследовал за нами на кухню, снял серое твидовое пальто, оставшись
в своем  излюбленном --  опять же  сером -- костюме, затем уселся за стел. В
кухне  он  чувствует  себя  спокойно, подумал  я.  Тремьен  мрачным  голосом
предложил кофе, и я приготовил по чашке растворимого.
     Зашла Мэкки, они с Перкином  уже позавтракали, и теперь  ее интересовал
результат нашего сравнительного эксперимента. Она не удивилась, увидев Дуна,
просто повременила с расспросами. Я приготовил кофе и ей. Мэкки села за стол
и молча наблюдала,  как Дун  доставал из  внутреннего  кармана  пиджака лист
бумаги и передавал его Сэму.
     -- Расписка, сэр,  -- пояснил Дун,  --  на  три пролета половых  досок,
изъятых в качестве вещественных Доказательств со дна дока в вашем эллинге.
     Сэм развернул бумагу и тупо уставился в нее.
     -- Почему же они не всплыли? -- резко спросил Тремьен.
     -- Ого, все уже об этом знают? -- Дун выглядел разочарованным.
     -- Только что нам об этом рассказал Джон, -- кивнул Тремьен.
     Скорчив недовольную мину, Дун посмотрел на меня, я же остался абсолютно
равнодушен к его расчетам на мою конфиденциальность.
     -- Они не всплыли, сэр, потому что были утяжелены балластом.
     -- Каким балластом?
     -- Булыжниками.  Точно такие же  камни разбросаны по  всей  территории,
прилегающей к вашему владению.
     --  Булыжниками?  --   изумился  Сэм, а  затем  с  сомнением  в  голосе
переспросил: -- Вы имеете в виду разбитые плитки розового и серого мрамора?
     -- То, что там разбросано, это  и есть мрамор? --  оказалось,  что  Дун
слабо разбирается в облицовочных материалах.
     -- Вероятнее всего.
     Дун  задумался,  затем,  приняв  какое-то   решение,  быстро   вышел  и
направился к своей машине; вскоре он вернулся и положил на стол доску длиною
в пять  футов.  Серое,  все еще  влажное дерево  никак нельзя  было  назвать
прогнившим. Именно  досками  из такого дерева  был настлан  пол эллинга.  На
одной  из  поверхностей доски ближе к  краю темнел  длинный неровный обломок
плиты, которая вполне могла быть изготовлена из мрамора. "
     -- Да, -- сказал Сэм, разглядывая обломок, -- это мрамор.
     Сэм протянул руку, пытаясь отделить плитку от дерева, однако это ему не
удалось -- он только  приподнял  доску над столом. Нахмурившись, Сэм  разжал
пальцы.
     -- Плитка чем-то прикреплена к дереву. Судя по  обломкам,  валяющимся у
вас во  дворе,  поверхность, прилегающая  к  дереву,  ровная и  гладкая,  --
заметил Дун.
     -- Да, -- согласился Сэм.
     --  Мы думаем, что  суперклей  вполне  мог  обеспечить  такое  надежное
крепление, -- поделился своими мыслями инспектор.
     -- И большое количество синтетической клейкой ленты, -- кивнул Сэм.
     --  А  откуда у вас во дворе  оказалось  так  много  обломков мраморных
плиток? -- спокойно спросил Дун.
     --  Привезли вместе  с  другими  строительными  материалами. Все  это я
закупил  в  одной фирме, занимающейся  сносом и строительством. --  В голосе
Сэма не слышалось  раздражения.  --  Они  поставили доски для  строительства
лодки и некоторые  старинные штуковины  для  оборудования ванной.  Мраморные
плитки  мне  были нужны для  облицовки.  Их  привезли из какого-то особняка,
сносом  которого занималась эта  фирма. Они продают, знаете ли, все. Камины,
двери и прочие остатки былой роскоши.
     -- Вы  прикрепляли  плитки  к  деревянным доскам?  -- как  бы невзначай
спросил Дун.
     -- Нет. Черт бы меня побрал, но я этого не делал! -- взорвался Сэм.
     -- Когда мы с  Гарри  зашли в эллинг, -- вмешался я, --  никаких следов
мраморных плиток  там и в  помине  не было.  Я полагаю,  что  если  там  еще
остались доски с балластом, то их легко можно будет увидеть снизу, из дока.
     Дун  не  совсем охотно  был вынужден  признать,  что по  обеим сторонам
провала действительно сохранилось по одной утяжеленной доске.
     Лежащая  на  столе  доска  имела  около  восьми дюймов  в  поперечнике.
Следовательно, три доски свалились  вместе с ним в  проем, утяжелены же были
пять.  Ловушка, устроенная на выпиленной опорной балке, была, таким образом,
шириной в три с половиной фута, и Гарри угодил в самый ее центр.
     --  Теперь,  надеюсь,  вы  прекратите свои рысканья?  --  требовательно
спросил Сэм. Дун покачал головой.
     --   Мне  необходимо   заняться  благоустройством  своего  ковчега,  --
продолжал настаивать Сэм.
     -- Так и занимайтесь, сэр, и не обращайте внимания на моих сотрудников,
если они будут приезжать.
     -- Хорошо,  -- энергично  поднялся Сэм,  явно не  производя впечатления
человека, внезапно пораженного острой проовудой.
     -- До свидания, Тремьен. Пока, Мэкки. Увидимся, Джон.
     Подхватив свою экстравагантную куртку, он  вышел из кухни  и  зашагал к
автомобилю, дав на прощание гудок. Сэм быстро укатил. Без него  кухня как бы
наполовину опустела.
     --  Мне  бы  хотелось  поговорить  с  мистером  Кендалом   наедине,  --
безмятежно сказал Дун.
     Тремьен приподнял  брови,  но возражений не высказал. Он  предложил нам
отправиться  в  столовую,  а  сам  начал  рассказывать  Мэкки  о  тренировке
Пустынника. Дун, прихватив доску, послушно проследовал за мной.
     Помпезная  обстановка  столовой,  казалось, переменила его  настроение:
спокойный, доброжелательный тон стал каким-то чопорным и официальным, однако
после нескольких минут разговора до меня дошло, что дело здесь не

     столько  в обстановке, сколько  в его  сомнениях относительно того,  на
чьей я стороне -- его или моих новых друзей.

     Наконец он, видимо,  решил,  что я  на стороне полиции  или, по крайней
мере,  на  стороне  закона  и  справедливости,  поэтому, прокашлявшись,  Дун
сообщил мне о  результатах  расследования:  его  люди  крючьями и с  помощью
мощного  магнита обшарили  дно, однако в первый  раз  не натолкнулись на эти
доски, поскольку  на магнит они не реагировали. Его интересовало мое мнение,
мог ли  преступник  и  этот  факт  принять  во внимание,  готовя ловушку.  Я
нахмурился.
     -- По моему, слишком глубоко  копаете,  -- ответил  я. Мне кажется, ему
необходимо было найти во дворе нечто тяжелое и восприимчивое к клею. А найти
что-либо подходящее  среди всего того хлама было не таким уж сложным  делом.
Мраморные плитки  оказались  самым  лучшим  материалом,  который  можно было
использовать  в качестве бал ласта.  Однако все  было так хорошо и тщательно
спланировано, что и ваша мысль не вполне лишена оснований -- кто знает?

     -- Вам известно, кто это сделал? -- прямо спросил он.
     -- Нет, -- честно ответил я.
     --  Но у  вас  должно было сложиться мнение. -- Дун заерзал  в  кресле,
оглядываясь по сторонам. -- Я бы хотел его услышать.
     -- Мое мнение в большей степени опровергает, чем утверждает.
     -- Это не менее ценно.
     --  Я  предполагаю, что  злоумышленник  бывал в  гостях  у  Сэма на его
вечеринках,  -- сказал  я.  --  Впрочем, вы советовали мне воздерживаться от
предположений.
     -- Ничего, стройте свои предположения дальше,  --  сказал он с улыбкой,
почти довольный.
     --  И,  -- продолжил я, -- я также предполагаю,  что это дело рук того,
кто убил Анжелу Брикел и хотел всю вину за это убийство  переложить на плечи
Гарри, ибо его исчезновение навеки явилось бы  лучшим  тому доказательством,
однако...
     -- Продолжайте.
     -- Анжелу Брикел мог убить кто угодно, на вечеринках Сэма собиралось до
ста пятидесяти  гостей или  что-то в этом  роде,  причем  половина из них --
женщины.
     -- Вы считаете, что женщина не могла подстроить ловушку? -- нейтральным
тоном спросил Дун.

     -- Могла. Женщина не хуже мужчины способна все рассчитать и обдумать, а
также заняться  этими  досками.  Но какая  женщина была способна  соблазнить
Анжелу Брикел, завлечь ее в лес и заставить раздеться догола?
     Дун облизнул губы.
     -- Хорошо.  Я  согласен,  что ее убил мужчина. -- Он выдержал паузу. --
Мотив?
     -- Я полагаю...  необходимо  было что-то скрыть. Я имею в виду, что она
была беременна.  Предположим, она  отправилась в лес  вместе... с  ним,  они
собирались заняться  любовью...  или  даже преуспели в этом...  и  тогда она
сказала: "Я беременна, ты отец ребенка, что  ты собираешься делать в связи с
этим? " Она была полна религиозных предрассудков,  чувство вины ее угнетало,
ведь именно  она явилась соблазнительницей... -- Я замолчал. -- Я думаю, ее,
возможно, убили из-за того, что  она очень  многого хотела... и из-за  того,
что не соглашалась на аборт.
     Из горла Дуна вырвался звук, похожий на. мяуканье.
     --  Хорошо,  --  вновь произнес он. --  Способ убийства -- удушение  --
доказал свою эффективность вторично:  все же в  округе знают,  отчего умерла
та, другая девушка, Олимпия. 1 -- Верно.
     -- Благоприятные возможности? -- спросил он.
     -- Никто не может вспомнить, что они делали в день исчезновения  Анжелы
Брикел.
     --  Кроме  убийцы, -- заключил  Дун.  --  А  у  кого были благоприятные
возможности  пробраться на эллинг в  тот день, когда мистер  Гудхэвен упал з
док?
     -- Кто-то  там несомненно был для того, чтобы угнать его автомобиль'...
естественно, никаких отпечатков пальцев?
     --  Перчатки,  -- кратко  ответил Дун. --  Всего  несколько  отпечатков
пальцев самого мистера  Гудхэвена. Нет, например,  отпечатка его  ладони  на
рычаге переключения передач. Не знаю, пришло бы нам в голову обратить на это
внимание  в случае нашей полной уверенности в  его бегстве. В  конце концов,
день был холодный. Он сам мог вести машину в перчатках.
     --  Так  вы можете  договориться  до какого-нибудь тайного  сговора, --
предположил я.
     -- Вы когда-нибудь интересовались работой полиции?
     -- Никогда не был силен в криминалистике, да и сама работа...
     -- Вы не любите выполнять приказы, сэр?
     -- Предпочитаю отдавать их самому себе. Он вполне добродушно улыбнулся.
     -- Вы бы не смотрелись в униформе.
     -- Абсолютно.
     Я  полагал,  что у  него было право совершить небольшую ознакомительную
экскурсию  вокруг некоторых черт  моего  характера;  сам  же  подумал: слепи
такого целиком из униформы, он - все равно захочет еще одну.
     В открытых дверях, не решаясь зайти, замаячил Пер-кин, одетый в рабочий
комбинезон.
     -- Мэкки там, с вами? -- спросил он. -- Я не могу ее найти.
     -- На кухне, вместе с Тремьеном, -- ответил я.
     -- Благодарю. -- Он бросил взгляд  на Дуна и, заметив  доску, добавил с
иронией в голосе: -- Сортируете версии?
     --  С  мистером  Кендалом всегда полезно посоветоваться,  --  несколько
тяжеловесно отшил его Дун.
     Перкин скорчил гримасу и удалился в поисках Мэкки.
     -- Теперь насчет автомобиля Гарри. Здесь возникает небольшая проблема с
"расчетами  техники  перевозок", как сказали  бы  военные.  Предположим, наш
злоумышленник  оставил свою машину  на  автостоянке неподалеку  от платформы
Ридинг, после чего доехал на электричке  до станции Мэйденхед, там пересел в
автобус,  идущий  по  маршруту в сторону  реки,  далее  пешком  добрался  до
эллинга... в том, что я сказал, есть резон?
     -- Возможно, но до  сих пор мы  не нашли ни одного  свидетеля,  который
видел бы что-либо полезное для следствия.
     -- Билет на право парковки?
     -- В автомобиле не было. Мы не знаем, когда машина приехала на стоянку.
В  среду она могла простоять где угодно, затем, когда наш парень узнал,  что
мистер Гудхэ-вен жив, он взял и перегнал ее на новое место.
     -- Гм... Это означает, что у нашего  подопечного была уйма времени  для
маневра.
     -- У этих конноспортивных ребят  весьма  гибкий график  -- всегда можно
выкроить часок, -- заметил Дун. -- К тому же после полудня они, как правило,
свободны.
     -- Я не тешу себя надеждой, что моя лыжная  куртка и ботинки до сих пор
в машине, или я не прав?
     -- И след простыл. Извините. Ваши  вещи уже давно где-нибудь в низовьях
Темзы. Здесь нечему удивляться.
     Он вновь оглядел комнату, но на этот раз свой интерес выразил словами:
     -- Насчет этих ваших путеводителей... Мне бы хотелось взглянуть на них.
     Книги  были в  столовой.  Я отправился за  ними, но нашел  только  три:
"Джунгли", "Сафари" и "Арктику".  Остальные  могут быть где угодно, объяснил
я, поскольку их все читают.
     Он раскрыл "Джунгли"  и пробежал  глазами  по одной из глав, в  которой
содержались советы хорошо оснащенным путешественникам: "Ни в коем случае  не
наступайте босой ногой на землю. Принимайте душ в резиновых тапочках. Ложась
спать, не  выставляйте обувь за  полог москитной  сетки.  Не  пейте воду без
предварительной  обработки...  не  чистите  сырой водой зубы...  не  мойтоею
фрукты и овощи, избегайте подозрительных кусочков льда".
     -- "Ни в коем случае не переутомляйтесь", --  громко  прочитал  Дун. --
Как понимать этот совет?
     -- Изнуренный человек  перестает цепляться за жизнь и прекращает борьбу
за выживание. Если вы не довели себя до ручки, то,  скорее  всего, выживете.
Например, если вам  предстоит очень долгий путь,  то идти надо медленно либо
вообще отказаться от идеи похода.
     -- Слабоватый совет, -- покачал головой Дун.
     Я  не  стал  спорить, хотя  прекрасно  знал,  что  ежегодно много людей
умирают  от  переутомления,  не  понимая,  как это  ни парадоксально звучит,
убийственной силы слабости. Суточные  переходы следует заканчивать пораньше,
чтобы  с избытком хватило  сил на  установку тента, на сооружение  пещеры  в
снегу или платформы на дереве. Применительно к  упавшему  от переутомления и
не  позаботившемуся об  убежище человеку расхожее выражение "устал досмерти"
смело может быть использовано не в переносном, а в прямом смысле.
     -- "Пища, --  продолжал читать Дун.  -- Рыболовство, охота, расстановка
капканов  и  силков.  --  Он перевернул  страницу. -- В джунглях, подвешивая
рыболовные крючки, можно ловить птиц.  Не забывайте о приманке. Без приманки
все. ваши усилия будут тщетными".
     Дун поднял глаза.
     -- Тот конверт -- это приманка, не так ли?
     -- Хорошая приманка, -- кивнул я.
     -- Мы не нашли конверт. В этом доке не вода, а жидкая грязь. Мои ребята
сказали, что она не просматривается ни на дюйм.
     -- Они правы.
     Секунду он смотрел на меня с недоумением.
     -- Ах да! Я совсем забыл, что  вы  в нее окунались. Он вновь взялся  за
книгу:
     --  "Охотиться можно  с  помощью  дротика или лука со стрелами, но  это
требует   значительных   практических  навыков  и   многочасового   ожидания
появления-добычи. Капканы  значительно экономят время... Классический капкан
на  крупного  зверя  --   это  яма  с  заточенными  сверху  кольями.  Капкан
маскируется под нетронутое естественное покрытие, сверху кладется приманка".
     Дун вновь поднял глаза.
     -- Очень наглядно графически проиллюстрировано и тщательно изложено.
     -- Боюсь, что да.
     Дун опустил голову и вновь уткнулся в книгу:
     --  "Предназначенные для капканов  заточенные колья (а также дротики  и
стрелы)  рекомендуется некоторое время  прокалить  в горячих  угольях  -- от
этого волокна  дерева  уплотняются  и становятся  прочнее". --  Дун перестал
читать и ехидно  заметил: --  Вы  здесь  ничего не пишете  о заточке  старых
велосипедных рам и металлических оград.
     --  Не  так уж  много  найдешь в джунглях  велосипедных рам. Э-э... эти
железяки были заточены?
     --  Специально их никто не  затачивал,  --  вздохнул  Дун  и  продолжил
чтение: -- "Если из-за твердого  или заболоченного грунта не  представляется
возможным выкопать яму, для ловли дичи можно использовать сеть. Сеть следует
закреплять  таким  образом,  чтобы птица  в  ней  моментально  запутывалась.
Изготовить сеть можно из гибких и прочных волокон некоторых растений... "
     /Цун  молча прочитал еще несколько  страниц. Он периодически  покачивал
головой, но, как мне показалось, не оттого, что не был согласен с текстом, а
от сожаления по поводу его доступности массовому читателю.
     -- "Как освежевать змею", -- прочитал он. -- Бог мой!
     -- Вкус у поджаренной змеи такой же, как у цыпленка, -- заверил я его.
     -- Вы ели змей?
     -- Совсем недурно, -- кивнул я.
     --  "Первая  помощь.   Как  остановить  сильное   кровотечение.   Точки
прижатия... Обширные  открытые раны  следует зашивать,  пользуясь  иголкой с
ниткой.  Чтобы ускорить  свертывание  крови,  наложите  на  ранку  паутину".
Паутину^.  Я в это не верю.
     --  Чисто органическое вещество,  -- сказал я. -- Не  менее стерильное,
чем бинт.
     -- Только не для меня, благодарю.
     Он  отложил "Джунгли" и принялся  за  "Сафари"  и "Арктику".  Многие из
рекомендаций относительно устройства капканов  переходили  из книги в книгу,
варьируясь в зависимости от географического положения и условий местности.
     -- "Нельзя есть печень полярного медведя, -- с изумлением прочитал Дун.
--  В ней содержится  смертельная для человека доза витамина А". -- Его губы
скривила усмешка. -- Это может стать новым джентльменским способом убийства.
     Прежде пойди поймай этого полярного медведя...
     -- Ну что же, сэр, -- Дун закончил чтение г.   отложил книги в сторону.
-- Мы проследили ход мыслей  относительно устройства капкана, но кто, на ваш
взгляд, реализовал их на практике?
     Я покачал головой.
     --  Я буду называть вам  имена,  а вы изложите мне  свои доводы  "за" и
"против".
     -- Хорошо, -- нерешительно согласился я.
     -- Мистер Викерс.
     -- Тремьен? -- каким-то ошеломленным голосом переспросил я.
     -- Именно. Почему бы нет?
     -- Ну, это не тот человек.
     -- Как  я вам уже говорил,  я не знаю зтих людей в той мере, в какой их
знаете вы. Поэтому изложите ваши соображения.
     Я задумался.
     --   Тремьен  Викерс  --  сильный,  несколько  старомодный,  прямой   и
одновременно добрый. Анжела Брикел никогда  бы не смогла  стать героиней его
романа. Если -- а в моем сознании это  "если" колоссальных размеров, --  так
вот,  если  ей  удалось  соблазнить  его и затем  сообщить о  предполагаемом
отцовстве, и даже убедить в этом, в стиле Тремье-на было бы просто отправить
ее  домой  к  родителям,  обеспечив  деньгами.  Тремьен   не  уклоняется  от
ответственности. Кроме  того, я не могу себе даже представить его увлекающим
какую-либо женщину в глухой лес, чтобы заняться там сексом. Абсурд. Пытаться
же убить Гарри... Я не находил слов, язык не повиновался.
     -- Хорошо, -- сказал Дун.
     Он  достал  блокнот  и  в верхней  части чистого  листа аккуратно вывел
заголовок:.  ДОВОДЫ КЕНДАЛА". Ниже написал: "Тремьен Винере", против фамилии
поставил крест  --  таким манером он вычеркивал предполагаемых убийц.  Далее
следовала фамилия Нолана.
     -- Нолан Эверард, -- сказал он. Здесь сложнее, подумал я.
     -- Нолан смелый. Он мобилен решителен... и вспыльчив.
     -- И он грозился убить вас, -- спокойно добавил Дун.
     -- Кто вам об этом сказал?
     -- Добрая половина конноспортивного мира слышала эту угрозу.
     Вздохнув, я поведал Дуну и о своем намерении участвовать в скачках.
     --  Когда же  он напал на вас, -- продолжил  свою  мысль Дун, -- вы  на
глазах всей  этой  публики заломали его, как  ребенка.  Мужчине трудно такое
простить.
     -- Сейчас мы с вами говорим об Анжеле Брикел и Гарри,  -- сухо напомнил
я.
     -- Поговорим о Нолане Эверарде. Прежде всего "за".
     --  За...  Ну,  он  убил Олимпию;  естественно,  он не  собирался этого
делать, но именно он явился причиной ее смерти. Он не  стал бы ввязываться в
новую историю перед судебным разбирательством. Если Анжела Брикел соблазнила
его  --  или  же  наоборот  --  и  начала  угрожать  ему,  требуя  признания
отцовства... Не знаю. Здесь снова большое "если", но, в отличие от Тремьена,
определенная  возможность допустима.  Нолан и Сэм Ягер часто спят с одними и
теми  же  девушками, здесь у  них  тоже  нечто  вроде  соперничества.  Нолан
периодически выступает в скачках на Гвоздичке, лошади, принадлежащей Фионе и
в свое время находившейся на попечении Анжелы Брикел. У него были прекрасные
возможности заниматься с ней сексом даже  в фургоне для перевозки лошадей --
парень он отчаянный. За эти мои рассуждения у него есть все основания подать
на меня в суд.
     -- Он этого не услышит, -- категорично сказал Дун. -- Наша беседа носит
строго конфиденциальный характер.  Если кто-нибудь  спросит, была ли у нас с
вами беседа об этом деле, я буду отрицать.
     -- Честно и  откровенно,  -- я  на секунду задумался.  -- Что  касается
покушения на Гарри, то здесь Нолан психологически и физически мог подстроить
эту ловушку.
     -- Но?.. Я слушаю ваши "но". Я кивнул.
     -- Против.  Он двоюродный брат Фионы, к они очень дружны. К тому же его
статус жокея-любителя номер один целиком и полностью  зависит от ее лошадей.
Если  бы Фиону  заставили  поверить,  что Гарри убийца, у  Нолана  сразу  же
исчезла бы вся его уверенность в своем перманентном  чемпионстве: кто знает,
смогла бы  Фиона  находить  в  себе  силы  ездить  на  бесконечные скачки...
добавьте   сюда  постоянные   мысли  о  том,  что   Гарри   ее  бросил   без
предупреждения,  без записки,  переживания  от  неизвестности,  воображаемые
сцены свиданий ее мужа  с Анжелой Брикел. Такое  настроение Фионы явно не на
руку Нолану.
     -- Вы думаете, что все эти соображения остановили бы Нолана?
     -- Ловушку подстроил сообразительный человек. Дун против фамилии Нолана
поставил знак вопроса.
     -- У кого-нибудь есть твердое алиби на послеполуденное время той среды?
-- спросил  я.  --  Именно по  этому  конкретному  отрезку  можно  вычислить
злоумышленника.
     -- Не думайте, что мы не знаем этого, -- кивнул Дун.  -- Почти никто из
мужчин, так или иначе связанных с этим домом, не смог уверенно отчитаться за
каждый час этого периода времени. С женщинами дело обстояло иначе. Все  утро
мы только тем  и  занимались, что задавали  вопросы. Миссис Гудхэвен была на
деловой встрече -- у нее есть  свидетели, -- к моменту вашего звонка она уже
была дома. Миссис Перкин Викерс ездила на скачки в Эскот, готовила лошадей к
забегам  на три  мили -- это тоже  есть кому подтвердить. Секретарша мистера
Викерса  Ди-Ди  находилась  в конторе  -- ее  алиби легко устанавливается по
телефонным  звонкам.  Миссис  Ингрид  Уотсон  вместе  с  матерью  ездила  за
покупками в Оксфорд и может предъявить квитанции.
     -- Ингрид?
     --  Дать поручительства  за  своего  мужа  она  не  может. Под фамилией
Нолана Дун написал; "Боб Уотсон".
     -- За,  --  с  сомнением  в голосе протянул я.  -- Ну, прежде всего это
существование самой Ингрид. Она бы не допустила никаких шашней своего мужа с
Анжелой Брикел. А  вот способен ли  Боб пойти на  убийство,  чтобы сохранить
свое супружество... -- Я  покачал головой.  --  Не знаю. Он  опытный старший
конюх, ему доверяет Трсмьен, но ручаться головой за него я бы не стал. Кроме
того,  он исключительно  владеет плотницкими  навыками -- сами  видели.  Боб
готовил коктейли в тот  вечер, когда умерла Олимпия. Он также бывал в гостях
у Сэма на эллинге.
     -- Против? 
     Некоторое время я колебался, не зная, с чего начать.
     --  Убийство Анжелы  Брикел могло  произойти  под  влиянием  секундного
помешательства.   Ловушка   же   на   эллинге   --   это  плод   дьявольской
изобретательности  и  недюжинного  самообладания. Не знаю, обладает  ли  Боб
этими качествами, вряд ли. Впрочем, я знаю его хуже, других.
     Дун кивнул и тоже поставил против его фамилии вопросительный знак.
     -- Гарет Викерс, -- записал он. Я улыбнулся.
     -- Он не может быть убийцей.
     -- Почему нет?
     --  Его пугала сексуальность Анжелы Брикел. Он никогда бы не отправился
с ней в лес. Кроме того,  у него нет водительских прав и днем в среду он был
в школе.
     -- А на  самом деле, -- спокойно возразил Дун, --  доподлинно известно,
что  он вполне профессионально ездил на отцовском джипе в  Дауне; мои ребята
также установили: в  прошлую среду днем вместо школы он был  на экскурсии  в
Виндзорском парке. Это не  так уж далеко от эллинга. Примите во внимание еще
тот факт, что ответственная за проведение прогулки учительница  отлучалась в
поисках школьников, убежавших купить себе еды.
     Я представил себе Гарета убийцей.
     -- Вы спросили меня, что я знаю об этих людях, -- сказал я. -- Гарет не
тот, кто нам нужен.
     -- Почему вы так уверены?
     -- Уверен, и все.
     Против  фамилии  Гарета он  поставил  крест,  а  затем  после некоторых
размышлений добавил знак вопроса.
     Я  покачал головой. Под  именем Гарета появилась новая фамилия:  Перкин
Викерс.
     -- Что скажете о нем? --  спросил инспектор.
     -- Перкин,  -- вздохнул я. -- У него свой мир, ему  он отдает  половину
времени.  Он усердно  работает. За  --    он умеет  великолепно  работать по
дереву,  поскольку занимается изготовлением мебели. Не  знаю, "за"  это  или
"против",  но он ревнив. К жене  у него очень собственническое  отношение. В
некотором роде  он  слегка  инфантилен. Мэкки любит  его и ухаживает за ним.
Против...  К  лошадям он почти не имеет  никакого отношения.  Только  иногда
ездит на  скачки. В  то утро, когда вы впервые появились здесь,  он  даже не
вспомнил, кто такая Анжела Брикел.
     Дун  оценивающе  поджал  губы,  потом кивнул, и  против фамилии Перкина
появился крест, опять-таки в сопровождении вопросительного знака.
     -- Оставляете за собой право выбора? -- сухо поинтересовался я.
     -- Вы не знаете того, чего не знаем мы.
     -- Глубокая мысль.
     -- Было бы вполне резонно предположить, что мистер Гудхэвен сам на себя
не ставил  капканов.  Полная уверенность  в  этом  убедила  бы  меня  в  его
невиновности, -- проговорил он, записывая новую фамилию -- Генри Гудхэвен.
     -- Сто процентов против.
     -- --  Тем не менее он захватил вас в качестве свидетеля. -- Дун сделал
паузу.   --   Предположим,  он  сам  устроил  ловушку,   но  все  сорвалось?
Предположим, вы были ему нужны для того, чтобы подтвердить попытку покушения
на его жизнь?
     -- Абсурд.
     Фамилия Гарри также не избежала вопросительного знака.
     -- Кто угнал его машину? -- несколько агрессивно спросил я.
     -- Случайный воришка.
     -- Я этому не верю.
     --  Он  вам  нравится,  -- возразил  Дун.  --  В отношении  него  у вас
предвзятое мнение.
     -- Этот  лист  в  вашем блокноте озаглавлен  как "ДОВОДЫ  КЕНДАЛА",  --
протестующе заметил  я. -- Мои доводы относительно Гарри  заслуживают самого
жирного креста.
     Он  посмотрел в блокнот, пожал плечами  и  перечеркнул  крестиком  знак
вопроса. Затем правее на той же строчке вновь поставил вопросительный знак.
     -- Мое предположение, -- разъяснил он.
     Я разочарованно улыбнулся и задумчиво спросил:
     -- Вы  уже определили,  когда  была подстроена  ловушка? Поднять доски,
найти мраморные плитки, отпилить часть поддерживающего бруса -- готов биться
об заклад, что этот брус уже давно плавает где-нибудь в низовьях реки, -- не
забыть запереть входную дверь в док -- все это в одночасье не сделаешь.
     --  А как вы  сами  думаете? -- Дун  явно не  хотел  выдавать  каких-то
профессиональных секретов.
     -- В любое время во вторник или в среду рано утром, -- предположил я.
     -- Откуда эта уверенность?
     --  Пик  всей  этой  публичной  истерии,   связанной  с  именем  Гарри,
приходился на понедельник, вторник и среду, но круг  своего расследования вы
начали расширять еще в воскресенье...  и это могло не на шутку встревожить и
испугать нашего подопечного. Сэм Ягер  провел понедельник в  своей  плавучей
резиденции, так как после травмы руки в  результате падения с  лошади не мог
участвовать в  скачках, но во вторник он вновь  был в седле; в среду Сэм уже
был  в Эскоте, где совершил  несколько заездов.  Следовательно, весь день во
вторник и все утро в среду эллинг пустовал, и туда мог забраться кто угодно.
     Дун посмотрел на меня из-под полуопущенных век.
     -- Кое-кого мы забыли, -- сказал он и внес фамилию Ягер в свой список.



     -- Ставьте крест, -- посоветовал я. Дун покачал головой.
     --  Вы  восхищены им и можете быть  субъективны. Обдумав  его слова,  я
ответил:
     -- Согласен, действительно, многое в  нем меня восхищает. Я не перестаю
восхищаться  тем,  как  он  держится  в  седле,  с  каким  профессионализмом
управляет  лошадьми  и  выигрывает  заезды. Он мужественный,  всегда смотрит
правде в глаза... -- Я сделал паузу. -- В графе "за" можете записать все то,
что  вы  зафиксировали  еще вчера: его способности к сооружению  капканов  и
прекрасные возможности для этого.
     -- Продолжайте, -- кивнул Дун.
     -- Я смотрю, вы начали активно разрабатывать его.
     -- Да, начал.
     -- Некоторое время он путался с  Анжелой Брике л, -- признался я. --  И
именно это обстоятельство приводит нас к огромному против.
     --  Не хотите ли вы сказать, что у него недостаточно раздражительности,
решительности и физической силы, чтобы удушить девушку?
     -- Нет,  не хочу, хотя  и далек от мысли, что это  сделал он. Я уверен,
Сэм никогда  бы  не  потащил ее в лес. Он сам говорил вам, что для подобного
рода  мероприятий  он  привозит  на эллинг  матрас.  Если  бы  под  влиянием
какого-то мгновенного затмения он и  совершил убийство,  то это произошло бы
там,   а уж дальше -- тело в реку и, как говорится, концы в  воду, умнее  не
придумаешь. Дун слушал, склонив голову набок.
     --  А  что,  если  он намеренно сделал  это? Может  быть, он  предпочел
избавиться от нее подальше от своих владений.
     -- Никогда не поверю, что Сэм будет кого-нибудь душить ради того, чтобы
прикрыть свои грешки, -- сказал я. -- Здесь каждый знает, Сэм готов затащить
в постель все,  что  шевелится. Если  бы Анжела Брикел начала устраивать ему
прилюдные сцены, то он лишь усмехнулся бы подобного рода скандалу.
     Дун неодобрительно заметил:
     --  Все это отвратительно. -- Видимо, он  подумал  о своих  беззащитных
дочерях.
     -- Далеко мы не продвинулись, -- прокомментировал  я, глядя  на. лист в
блокноте.  За исключением  доводов в  отношении Нолана, все  остальные  были
помечены крестиком. _ "Вряд ли это поможет", -- подумал я.
     Дун  пару раз  щелкнул  пальцем  по карандашу и  в нижней  части  листа
написал: "Льюис Эверард".
     -- Тяжелый случай, -- вымолвил я.
     -- За и против,  пожалуйста. Я вновь погрузился в размышления.
     --  Вначале против.  Не думаю, что у него хватило  бы смелости устроить
ловушку,  с  другой  стороны...   нет   сомнения...  он   умен  и   коварен.
Маловероятно, что он мог пойти в лес с Анжелой Брикел. Не могу точно сказать
почему, но, как мне кажется, он очень разборчив, особенно когда трезв.
     -- За? -- напомнил мне Дун, когда я замолчал.
     -- Он часто напивается...  Не знаю, клеился он к Анжеле Брикел в  таком
состоянии или нет.
     -- Но он знал ее.
     -- Возможно, и не только в библейском понимании этого слова.
     -- Сэр! -- воскликнул Дун с притворным упреком.
     -- Ему, несомненно, доводилось  ее видеть в дни скачек, -- улыбнулся я.
-- Еще  за:    он  великолепный лгун. Сам  хвастался,  что среди  "всей этой
честной компании" в лицедействе ему нет равных.
     -- В таком случае знак вопроса? -- Карандаш Дуна дрожал над блокнотом.
     Я медленно покачал головой:
     -- Доводы положительные. Вычеркните его фамилию. Ставьте крест.
     --  Ваша беда заключается в том,  что вы не  встречались с  достаточным
количеством убийц,  --  разочарованно  проговорил Дун, просматривая  колонку
"против". 
     300
     -- Ни  с  одним,  --  согласился я. --  Нолана Эверарда нельзя  считать
настоящим убийцей.
     --  И вы не способны распознать убийцу, даже если будете бродить вокруг
него.
     -- Ваш список слишком короткий, -- нашелся я.
     -- Это вам так кажется. --  Он сложил блокнот, спрятал  его в карман  и
поднялся: --  Извините,  мистер Кендал, что отнял у вас столько времени. Все
ваши соображения будут учтены. Вы помогли мне уточнить многие детали. Теперь
наше  расследование будет продвигаться  на более  высоком уровне. В конечном
счете мы одолеем эту загадку.
     Наступила тишина, певучий беркширский  акцент  перестал звучать в  моих
ушах.   Инспектор  пожал  мне  руку  и  серой  тенью  удалился  искать  свои
идиосинкразические подходы к поиску истины.
     Некоторое время я провел в кресле,  обдумывая то, что  я сказал ему,  и
то,  что  он  позволил себе сказать мне, и  мне трудно было представить, что
кто-то  из моих  новых друзей  мог быть  убийцей; даже в  Нолане я не  видел
такого  утонченного злодея.  Здесь замешан кто-то другой, тот, о ком мы даже
не подозреваем.
     Остаток  утра я посвятил работе  над  книгой,  но  дело продвигалось  с
трудом -- я никак не мог сконцентрироваться.
     Ко  мне  часто заглядывала  Ди-Ди, предлагала кофе и  приятную  беседу,
Тремьен  тоже  не  преминул  заглянуть, чтобы  сообщить о  своей  поездке  к
портному в Оксфорд, и заодно спросил, не хочу ли я проехаться за покупками.
     Поблагодарив,  я отказался. Было бы, конечно, неплохо купить себе новые
ботинки и  лыжную  куртку,  но  у  меня  до  сих пор  не  было  достаточного
количества карманных денег. В Шеллертонхаусе я прекрасно обходился  без них.
Тремьен,   несомненно,   одолжил   бы  в   счет   четвертой   части  аванса,
причитающегося  мне за этот месяц, но я  сам не хотел брать  взаймы, надеясь
получить всю сумму сразу. Так я задумал с самого начала.
     Выйдя из своей половины дома, Мэкки вошла в контору, чтобы побеседовать
с  Ди-Ди,  и  заодно   сообщила,  что  Перкин  уехал  в  Ныобери  за  своими
заготовками. Вскоре они обе отиравилиеь обедать, оставив меня одного во всем
огромном доме.
     Я вновь  попытался заставить  себя сосредоточиться  над книгой,  однако
почувствовал  усталость  и   недомогание.  Что  за  чертовщина,  подумал  я,
одиночество никогда  не  доставляло мне неудобств. Откровенно говоря, я даже
любил его. Но в тот день молчаливая атмосфера дома давила на меня.
     Я поднялся на второй этаж, принял душ и сменил одежду для верховой езды
на  более  удобные  джинсы  и рубашку,  в  которой  я  ходил  вчера,  влез в
кроссовки, а для тепла натянул красный свитер.  Затем я  спустился в кухню и
сделал себе  бутерброд  с сыром, одновременно пожалев о том, что не поехал с
Тремьеном хотя  бы ради  прогулки. Обычная история: я искал, чем бы заняться
-- хоть чем-нибудь, --  вместо того чтобы сидеть, уставившись на чистый лист
бумаги; а сегодня к безделью прибавилась еще и тоска.
     Размышляя  о том, что бы приготовить  на  ужин,  я бездумно поплелся  в
гостиную, которая без огня в камине выглядела тускло и  безжизненно. Записка
Гарета "Вернусь  к  ужину"  была  по-прежнему приколота  к  пробковой доске.
Увидев  ее, я вспомнил,  что обещал  ему сходить  в лес за камерой. От  этой
мысли я почувствовал некоторое облегчение.
     Тоску  как  рукой сняло.  Я взял  листок бумаги  и написал  собственное
послание:  "Взял "лендровер", чтобы  съездить  за камерой  Гарета.  Вернусь,
чтобы приготовить ужин! " Этот  листок я приколол к доске и с легким сердцем
вновь  поднялся  наверх  сменить  кроссовки  на  сапоги  --  мне  предстояло
продираться через  заросли  по  мокрой  траве.  Кроме того, необходимо  было
захватить  компас и карту  на случай,  если я не  смогу найти дорогу.  После
этого я вышел из дому, закрыл за собой дверь и сел в машину.
     Стоял   хороший  солнечный  день,  но  более  ветреный,  чем  вчера.  Я
чувствовал себя как школьник, у которого неожиданно отменили занятия. Машина
выехала  через  холмы на  дорогу  к  Ридингу,  идущую вдоль  Квиллерсэджских
угодий. Я остановил  машину примерно у того места, где, как  мне  помнилось,
Гарет  пролил  краску.  Выйдя  из   "лендрове-ра",  я  принялся  искать  это
светящееся пятно.
     К счастью, по нему никто  не проехал и не смазал шинами. Краска, хотя и
покрылась пылью, виднелась достаточно ярко. Футах в двадцати от себя я нашел
начало тропинки, по которой мы вчера входили в лес, и без особых затруднений
двинулся вперед, пробираясь сквозь поваленные деревья и заросли кустарника.
     Гарет -- и вдруг убийца...  В душе я рассмеялся  над абсурдностью этого
предположения. Все равно что подозревать Кокоса.
     Дорогу  к  нашей вчерашней стоянке я определял по меткам на деревьях, а
также  по заломленным ветвям и примятой траве. Когда  я  вернусь к машине  с
камерой, цепочка наших следов, вероятно, превратится в хоженую тропу.
     Ветер  гнул верхушки деревьев  и  наполнял мои уши звуками первозданной
природы, сквозь ветви кустарника пробивались лучи солнца,  от которых у меня
рябило  в  глазах. Я медленно брел  по девственной растительности, и чувство
полного единения с природой наполняло мою душу невыразимым счастьем.
     Последнюю  метку я обнаружил за  поворотом и, дойдя до нее, оказался на
месте  нашей  вчерашней  стоянки.  Ветки импровизированного  ложа  разметало
ветром, но  ошибки быть не могло  -- камеру Гарета я  заметил сразу  же, она
висела на суку, как он и предполагал.
     Я подошел  к дереву,  чтобы  снять ее, и в этот  момент  что-то с силой
ударило меня в спину.
     Беда,  когда ее  не  ждешь,  всегда сбивает с  толку.  Я  ничего не мог
понять. Мир перевернулся. Я падал. Земля  бросилась мне в лицо. Стало трудно
дышать.
     Я  не  слышал  ничего,  кроме  шума  ветра,  не  видел   ничего,  кроме
шевелящейся массы  веток,  и с ужасом приходил к осознанию того,  что в меня
кто-то выстрелил. 
     Меня  пригвоздили к  земле  не  только  боль  от  раны,  но  и инстинкт
самосохранения. Я услышал над ухом  какой-то свист,  будто что-то  пролетело
надо мной. Прикрыл глаза. Еще один удар в спину.
     Так  вот как приходит смерть, тупо подумал я;  и мне никогда не узнать,
кто и зачем убил меня.
     Каждый вдох причинял мне неимоверные страдания.  В груди горел огонь. Я
весь покрылся обильным холодным потом.
     Лежать и не двигаться.
     Я  уткнулся  лицом в опавшие  листья и  сухую траву. Ноздри наполнялись
влажным запахом земли и перегноя.
     Смутно я отдавал себе отчет в том, что кто-то ждет, не пошевелюсь ли я,
-- тогда третий удар будет неминуем и у  меня  остановится сердце. Если же я
не подам признаков жизни,  то этот  некто подойдет ко  мне,  чтобы  пощупать
пульс, и, найдя его, все равно завершит начатое. И  в  том к в другом случае
мне не на что надеяться.
     Я продолжал лежать не шевелясь. Вез всякого движения.
     По-прежнему в ушах  лишь свистел вечер. Я не  слышал ничьих шагов, даже
выстрелов не слышал.
     От боли я едва мог дышать.  Она залила мне всю грудь.  Воздух почти  не
поступал в легкие и почти не вырывался наружу. Я задыхался... Еще немного, и
наступит сон.
     Казалось, прошло немало времени, а я все еще был жив.
     В моем воображении  позади меня стояла фигура  с  ружьем, с нетерпением
ожидавшая момента,  когда  же  я наконец пошевелюсь. Она  представлялась мне
бесплотной, лишенной лица и готовой ждать вечно.
     К  горлу подступило отвратительное ощущение тошноты. Я был весь  мокрый
от пота. Мне было холодно.
     Даже в мыслях я не пытался определить, что происходит с моим телом.
     Несомненно, лежать без движения легче, чем двигаться. В вечность я могу
соскользнуть и не прилагая усилий. Человек с ружьем может ждать сколь угодно
долго -- я сам уйду. И хоть так обману его.
     Какой-то горячечный бред, подумалось мне.
     Вокруг все оставалось по-прежнему. Я лежал. Время текло.
     Прошли, как мне показалось, годы, прежде чем я начал осознавать, что  я
все же, хоть и с трудом, но дышу и нет непосредственной опасности того,  что
дыхание остановится. Каким бы  отвратительно слабым  я себя ни чувствовал, я
до сих пор еще не истек кровью, не захаркал ею. Если бы я закашлялся, то моя
грудь разорвалась бы от боли.
     Мое ожидание очередного выстрела начало улетучиваться.
     После столь долгого времени мне уже не казалось, что этот человек будет
стоять  без  дела целую вечность. Он  не подошел, чтобы проверить мой пульс.
Следовательно, он считал это излишним.
     Он поверил в то, что я мертв.
     Он ушел. Я один.
     Мне  потребовалось   некоторое  время,  чтобы  увериться  в  этих  трех
соображениях, и еще некоторое время,  чтобы рискнуть действовать, исходя  из
этой уверенности.
     Если я не сдвинусь с этого места, то прямо здесь же и умру.
     С чувством страха, но подчиняясь неизбежности, я пошевелил левой рукой.
     Боже милостивый,  подумал я, какая боль. 
     Яростная вспышка боли... но и только.
     Я пошевелил правой рукой. Та же пронизывающая боль. Даже еще сильнее.
     Однако новых ударов  в спину  не последовало. Ни  торопливых шагов,  ни
нападения, ни финального занавеса.
     Очевидно, я действительно  был един. Я ухватился  за  эту мысль  -- она
вносила в  душу успокоение. По  крайней мере, исключала игру в кошки-мышки с
мучительными для мышки последствиями.
     Уперевшись ладонями в землю, я попытался подняться на колени.
     От  этого  эксперимента я  практически лишился  сознания,  мне было  не
только  трудно  подняться,  но  из-за  невозможности   вздохнуть  даже  стон
застревал в  груди, настоль-  ∙ ко мучительной  была эта  попытка.  Я  вновь
повалился   на   землю,   не   испытывая   ничего,  кроме   умоисступляющего
головокружения; и до тех пор,  пока оно  не прошло, я не мог более или менее
связно мыслить.
     Что-то здесь  не так, наконец дошло до меня. Дело было не только в том,
что я чисто  физически не мог оторвать себя от земли,  но еще и в том, что я
был, в некотором роде, пригвожден к ней.
     Осторожно, обливаясь холодным  потом, испытывая острые приступы боли от
малейшего движения, я с великим трудом просунул руку между грудью  и землей,
наткнувшись на какой-то длинный и тонкий стержень.
     Должно  быть, я упал на острый сук. А может быть,  в  меня  и  вовсе не
стреляли? Нет,  стреляли-таки! И попали в спину.  Уж в этом-то не может быть
ошибки.
     Медленно,  пытаясь  как-то избежать острых приступов боли, я высвободил
руку  и,  немного  отдохнув,  провел  ею  вдоль  спины  и с ужасом наткнулся
опять-таки на тот же стержень. Сам себе не веря, я с изумлением осознал, что
меня поразили не пулей, а стрелой. 
     Некоторое  время я просто  лежал,  стараясь  постичь  всю  чудовищность
случившегося.
     Стрела пронзила насквозь мою спину на  уровне нижних ребер.  Она прошла
через  правое  легкое,  и теперь стало понятно,  почему  мне так  мучительно
трудно дышать. Ка-
     ким-то  чудом она не задела крупных артерий и вен, иначе я бы уже давно
истек кровью. Дюйм в сторону -- и она поразила бы сердце.
     Плохи мои дела. Ужасающи, но тем не менее  я все еще был жив. Я помнил,
что было два удара. Может быть, во  мне две  стрелы? Какая мне разница, одна
или две -- ведь я все еще жив.
     "Выживание начинается в сознании".  Этот постулат  я сам зафиксировал в
своих книгах и был полностью уверен в его незыблемости.
     Но как можно пытаться выжить со стрелой в спине, находясь на расстоянии
не менее мили от шоссе и сознавая,  что убийца бродит где-то рядом?.. Трудно
найти человека, который  смог бы  изыскать  в  себе такую жажду жизни, чтобы
выкарабкаться из этого положения.
     Пытаться встать на подламывающиеся колени  -- невыносимая пытка; лежать
и ждать помощи -- проявление здравого смысла.
     Не отдавая  себе отчета, я начал  склоняться ко второму варианту. Но уж
больно далеко я забрался... Никто  не хватится меня еще в течение нескольких
часов, и уж,  во всяком случае, до  тех пор, пока не стемнеет. Моя спина еще
ощущала солнечное тепло, однако я знал,  что в феврале ночью температура  не
поднимается  выше нуля. А я  был в одном свитере. Светящиеся  метки, видимые
даже в темноте, может, кого-то  и привели бы ко мне, но я не был уверен, что
убийца  по  пути  к  этому  месту  не  догадался  стереть  их.  По  здравому
размышлению я пришел к выводу, что  помощь ко мне может прийти не раньше чем
завтра  утром.  К  тому времени  я уже  умру. Часто случается так, что  люди
умирают  от болевого шока -- раны может даже и не  быть, -- они погибают  от
страха и боли.
     Следует хорошенько подумать. Решение придет потом. Испытай себя. Ладно.
Что дальше? Каким путем выбираться отсюда? Я бы мог  вернуться тем же путем,
но  в  голове вертелась мысль, что мой  предполагаемый убийца поджидает меня
именно на этой тропинке, а встреча с ним никак не могла входить в мои планы.
     В кармане у меня был компас.
     Другой  ближайший  выход  из  леса  был  несколько  севернее  тропинки,
помеченной светящейся краской.
     Время шло, а сил у меня не прибавлялось.
     Подняться любой ценой -- ничего другого мне больше не оставалось.
     Вряд  ли конец стрелы ушел глубоко в  землю,  вычислил я. Когда я начал
падать, она уже прошла  насквозь.  В  землю  вошло не больше дюйма, а  может
быть, и сантиметр.
     Я  снова  уперся  ладонями в  землю и,  не  задумываясь о последствиях,
попытался продвинуться вперед.
     Острие стрелы  наконец появилось из земли;  я  повернулся на бок, чтобы
перевести  дух после столь напряженного  усилия, завороженный видом багряных
капель крови, заметных даже на моем красном свитере.
     Обожженный  в  огне конец стрелы. Он выступал у меня из груди не  менее
чем на палец.  Твердый и  заостренный. Дотронувшись до  острия,  я тут  же в
ужасе отдернул руку.
     Слава богу, только одна стрела. Вторая, видимо, прошла по касательной.
     Удивительно,  как мало крови.  Но она не хлестала из раны; может  быть,
поэтому на фоне красного свитера и не бросилась мне в глаза.
     До шоссе  целая миля -- мне ее ни за что не осилить. Каждое движение --
это боль. Но ведь я принял решение. Только вперед.
     Найти компас...
     Выдавив  из  себя улыбку, неимоверным  усилием  воли  я  извлек  его из
кармана и  взял направление на север,  туда, откуда,  мне  казалось, я начал
свой путь.
     Я все же заставил себя подняться на колени, испытав при этом чудовищную
боль  и лишающую  сил  слабость. УлыбкучС лица  как водой  смыло. Никогда не
думал,  что  мне  придется   стоять  на  грани  такого  отчаяния.  Тело  мое
протестовало, легкие готовы были разорваться.
     Я сидел  на пятках, упираясь коленями в землю. Опустив  голову  вниз  и
стараясь почти не дышать, я тупо смотрел на торчащий из груди конец стрелы и
думал  о  том, что никогда еще задача  выжить не  стояла передо мной с такой
жуткой актуальностью.
     Сбоку  от себя я увидел воткнувшийся в землю тонкий светлый стержень. Я
пригляделся к  нему  внимательнее,  вспомнив  почему-то  о  том, как  что-то
просвистело у меня мимо уха.
     Это была стрела. Вторая, что прошла мимо своей цели. Длиной сантиметров
восемьдесят. Четырехгранная  и абсолютно  прямая. На торчащем к  небу  конце
виднелась зарубка для тетивы. Никакого оперения.
     Во всех своих справочниках я давал подробные инструкции, как изготовить
такую стрелу.
     "Прокалите в горячих угольях, чтобы волокна дерева уплотнились и  стали
прочнее для более надежного поражения цели... "
     Обугленный конец не подвел.
     "Сделайте  две зарубки:  одну,  помельче,  для  тетивы,  другую,  более
глубокую, для оперения -- чтобы стрела держалась в полете ровнее".
     И все  это было заботливо снабжено  иллюстрациями.  Мне повезло, что  у
стрел не было оперения и дул довольно-таки сильный ветер.
     От слабости я прикрыл  глаза. Несмотря на это мое везение, живая мишень
едва не перестала быть таковой.
     Обливаясь  йотом, я осторожно завел  руку  за спину,  пытаясь  нащупать
третью стрелу, застрявшую в складках моего шерстяного свитера. Сжав покрепче
пальцами, я  потянул  ее.  Она легко  поддалась  моим усилиям,  и  все  же я
поморщился от боли, как будто извлекал засевшую под кожей занозу.
     Черный ее кончик  был испачкан кровью, но я  решил,  что  она  вряд  ли
вонзилась глубоко, ударившись, по всей видимости, о  ребро  или позвоночник.
Фатальную  опасность, таким  образом,  представляла  только  первая.  Только
первая.
     Но и ее было более чем достаточно. Было бы настоящим  безумием пытаться
вытащить ее, даже если бы я и решился на это. В старое доброе время дуэлянты
погибали не столько от  того,  что шпагу вонзили в легкое,  сколько от того,
что ее оттуда  выдернули.   Через сквозную  рану в грудную  полость начинает
поступать  воздух,  и легкие  прекращают свою работу. К тому  же, пока  рана
заткнута стрелой, почти  нет кровотечения.  Конечно, я могу так и  умереть с
нею в груди. Но я, несомненно, умру гораздо быстрее, если стрелу вытащить.
     Выживание   в   критической  ситуации,  я  писал   об   этом   в  своих
рекомендациях,  зависит от  соблюдения  первого, самого главного правила  --
происшедшее  следует  принять как неизбежную данность, в которой не остается
ничего иного, как с  максимальной  для себя выгодой  использовать оставшиеся
возможности.  Жалость  к самому  себе,  чувство безнадежности, подавленность
никому  еще  не помогли отыскать дорогу домой. Выживание  -- от начала  и до
конца -- это психологический настрой.
     Ну и отлично, сказал я самому себе, следуй же собственным правилам.
     Смириться со стрелой в груди. Смириться со своим физическим состоянием.
Принять неизбежность  боли. Все  равно от  этого  никуда не  деться.  Но  не
зацикливаться на всем этом. Идти вперед.
     Продолжая стоять на коленях, я неловко развернулся лицом к северу.
     Сейчас  я  был  единоличным хозяином  простиравшейся  вокруг местности:
никакой фигуры с ружьем, никакого лучника.
     В целом  же день продолжал оставаться до неправдоподобия будничным. Так
же  светило  сквозь   слабую  дымку  солнце,  ту  же  древнюю   песню   пели
постанывающие  под  ветром деревья.  В этих  старых  лесах,  подумалось мне,
немало  людей упало на землю от удара стрелы. Многие встретили свою смерть в
таких же тихих, почти идиллических местах.
     Я же, если только заставлю себя двигаться, смогу  добраться до хирурга,
до антибиотиков, я, чего доброго,  еще, глядишь, войду в анналы национальной
службы здравоохранения.
     Я медленно полз на коленях, держась чуть левее отметин на деревьях.
     Все складывалось неплохо.
     Все складывалось ужасно.
     Ради бога, твердил я себе, не обращай на это внимания. Свыкнись с этим.
Двигай на север. ∙
     Добраться на  коленях  до  самой  дороги  не  представлялось возможным:
слишком  уж  густой  местами была растительность.  Я должен  заставить  себя
встать.
     Ну что ж, о- кей. Цепляясь руками за ветви, я подтянул свое тело вверх.
     Ноги подчинялись с большим трудом. Закрыв глаза, я прислонился к стволу
дерева, собираясь  с силами, убеждая себя  в том, что,  если я сейчас упаду,
мне будет гораздо, гораздо хуже.
     На север.
     Размежив веки,  из  кармана джинсов  извлек  компас, который перед этим
сунул туда, чтобы освободившимися руками схватиться за  ветки.  Ориентируясь
по  стрелке  компаса, отыскал  к  северу  от  себя  невысокое деревце, вновь
спрятал  компас в  карман  и ужасающе медленно, дюйм  за  дюймом,  заковылял
вперед. Прошла целая  вечность,  когда я наконец добрался до  цели,  мертвой
хваткой вцепившись в ствол.
     Я преодолел ярдов десять и почувствовал себя обессиленным.
     "У вас нет права на бессилие"-- я сам так писал. О боже!
     Я вынужден был отдохнуть. Слабость не оставляла мне выбора.
     Сверившись  снова  с   компасом,  выбрал  новое  деревце,  начал  опять
продвигаться  вперед.  Оглянувшись,  я уже не увидел  места  нашей вчерашней
стоянки.
     Мелькнула  мысль: человек должен выполнять добровольно принятые на себя
обязательства. Смахнув пальцами со лба пот, я стоял неподвижно и  ждал, пока
содержание кислорода в крови не достигнет необходимого для жизнедеятельности
организма уровня.
     Функционального уровня, как мог бы сказать Гарет.
     Гарет...
     Шервудский  лес, пронеслось в голове,  восемьсот лет назад.  Только вот
кто же выступил в роли ноттингемского шерифа?..
     Я   прошел  еще  десять  ярдов,  и  еще,  стараясь  не  споткнуться  по
неосторожности, хватаясь, по возможности, за ветви. Дыхание рвалось из горла
с  хрипом,  из-пульсирую-щей  боль  превратилась в  постоянную,  уходящую  в
бесконечность. Не обращать на нее внимания. Куда опаснее усталость, нехватка
воздуха.
     Остановившись перевести дух, я заставил себя произвести простенькие, но
малоутешительные подсчеты. Пройдено около  пятидесяти ярдов. Для человека  в
моем положении  --  марафонская  дистанция,  хотя,  если  смотреть  на  вещи
реально, это  составит  примерно одну тридцать пятую мили;  значит, остается
пройти  еще тридцать  четыре  тридцать  пятых. Время не засекал, но в  любом
случае спринтерской мою  скорость не назовешь.  Стрелки на часах  показывали
начало  пятого, высота солнца  над  горизонтом  подтверждала эту информацию.
Впереди меня ждала темнота.
     Я  должен  был  двигаться как  можно  быстрее,  пока  глаза  еще  могли
различать путь; потом, видимо, придется отдохнуть подольше, и дальше, может,
я буду  вынужден ползти. Все это довольно логично, но хватит ли сил на более
быструю ходьбу?
     За пять  приемов я  одолел еще пятьдесят ярдов. Еще одна тридцать пятая
пути. Замечательно. На нее ушло пятнадцать минут.
     Еще немного арифметики. Если двигаться  со скоростью пятьдесят ярдов  в
пятнадцать  минут, мне потребуется восемь часов, чтобы добраться  до дороги,
будет уже около половины первого ночи.  А учитывая остановки для отдыха... А
если еще ползти...
     Отчаяться -- как это просто. Выжить -- штука более сложная.
     У черту отчаяние, подумал я. Давай иди.
     Торчавший  из  спины  конец стрелы  время  от  времени  обо  что-нибудь
ударялся,  тогда  у меня  дыхание перехватывало от  боли.  Не зная, какой он
примерно длины, я не мог  правильно определять  расстояние, которое отделяло
его от окружавших меня стволов и ветвей деревьев.
     Выйдя из  дому с единственной целью подобрать забытый  фотоаппарат,  я,
естественно, не захватил с собой всего своего снаряжения, однако подпоясался
ремнем, на котором болтался нож  и универсальное приспособление, нечто вроде
альпенштока, в  ручку  которого было  вставлено  небольшое зеркальце. Пройдя
следующие пятьдесят ярдов, я, сняв альпеншток с пояса, ухитрился рассмотреть
в зеркало мало обрадовавшую меня картину.
     Конец  выходил из  спины  дюймов  на  восемнадцать,  на  торце его была
ложбинка для тетивы, оперение отсутствовало.
     Я  решил не смотреть на свое лицо. Не хотелось увидеть в зеркале зримое
подтверждение испытываемых  мною  физических ощущений. Повесив инструмент на
ремень, я осторожно проделал еще пятьдесят ярдов.
     На север.  Видимость не превышала десяти  ярдов. Нужно пройти их.  Пять
раз по десять ярдов. Немного отдохнуть.
     . Солнце  слева от меня  клонилось все ниже,  опускались сумерки: тени,
отбрасываемые деревьями  и кустарником, становились все длиннее. Ветер играл
этими тенями, делая их похожими на полосы крадущегося в траве тигра.
     Пятьдесят ярдов -- отдых. Пятьдесят  ярдов -- отдых. Пятьдесят ярдов --
отдых.
     Не думать больше ни о чем.
     Скоро взойдет луна, сказал я себе. Полнолуние было всего три дня назад.
Если небо не затянется облаками, я смогу идти при лунном свете.
     Темнота между тем сгущалась, я уже и на десять ярдов ничего не видел, а
после того  как в течение минуты я дважды задел выступающим из  спины концом
стрелы за какие-то сучья,  мне пришлось остановиться, опуститься на колени и
упереться  левым плечом и лбом в ствол молоденькой березки.  Вся одежда была
насквозь мокрой от пота.
     Может, когда-нибудь я напишу об этом книгу, подумалось мне.
     Может, я назову ее... "Испытай себя". Сам.
     Победи ее, эту пущенную в тебя с дальнего расстояния стрелу.
     Хотя почему обязательно с дальнего? Нет никаких сомнений в том, что она
была выпущена всего за несколько  ярдов от места нашего бивака, я был как на
ладони у стрелявшего. Да, видимо, это был выстрел с короткой дистанции.
     Я пришел к выводу, что человек тот специально поджидал меня именно там.
Если бы он следовал за мной по пятам, ему пришлось бы быть слишком близко ко
мне: ведь  я  же  направился сразу  к  камере,  я услышал бы его  шаги, даже
несмотря на ветер. Нет, он пришел сюда первым и ждал меня,  а я с совершенно
спокойным сердцем  вошел в тщательно расставленную западню.  Отличная мишень
--  широченная  спина,  обтянутая  красным  свитером.  Исход  был  предрешен
заранее.
     Ловушки с приманкой.
     В одну из них, подобно Гарри, угодил и я.
     В полнейшем изнеможении, я прислонился к дереву.
     На месте этого лучника,  подумалось  мне, я бы затаился и с бесконечным
терпением поджидал  свою жертву, держа лук со стрелой в полной готовности. И
вот  она,  жертва,  в счастливом неведении подходит к  камере и  подставляет
спину. Встать, прицелиться и со свистом послать стрелу. Попал!
     Затем еще  две стрелы в  уже  упавшее  тело.  Как жаль, что одна прошла
мимо, зато третья достигла цели.
     Итак, замысел  удался,  жертва наверняка  мертва. Немного подождать для
верности.  Может  быть, даже  подойти поближе. Все  нормально.  Можно тем же
путем возвращаться назад. Дело сделано.
     Кто все же этот шериф из Ноттингема?..
     Я попытался найти более удобное положение, но мне это не удалось. Чтобы
дать  отдых коленям, я сполз  на левое бедро, по-прежнему упираясь в  дерево
головой  и левым  плечом.  Это лучше, чем идти, лучше, чем продираться через
заросли,  хотя лучше всего, может, было остаться там и  ждать помощи. Однако
мой лучник  вполне мог  скова  туда вернуться,  удостовериться лишний раз, и
если бы он это сделал,  то понял бы, что я еще жив; здесь же он мек. никогда
не найдет  --  это практически  невозможно, учитывая сгустившиеся сумерки  и
тени деревьев.
     Мне даже почудилась какая-то ирония в том, что конечным пунктом нашей с
Гаретом  и Кокосом  экспедиции я  выбрал место,  наиболее  удаленное от всех
дорог. Следовало быть более предусмотрительным.
     Стало  еще  темнее.  Сквозь   верхушки   деревьев  я  видел  звезды.  Я
вслушивался в шум ветра. Холодало. Чувство бесконечного одиночества овладело
мной.
     Я попытался  отвлечься, и мне это удалось, мысли  улетучились. Я как бы
превратился  в бесформенную крошечную  частичку мироздания.  Осознание своей
неразрывной  связи  с Космосом всегда служило мне хорошим утешением. Мир,  в
конце концов, един. Каждый предмет в нем связан тысячами нитей с другими, но
тем  не менее остается самим  собой. И даже если одна из нитей  порвется, то
равновесие  ке нарушится...  В  полуобморочном  состоянии я  балансировал на
грани сознания, бормоча всю эту заумь.
     Слишком  уж  я  расслабился. Тело  мое  сползло  вниз,  и конец  стрелы
ударился  о  землю. Пронзившая  грудь  вспышка  боли вновь  вернула  меня  к
действительности.  Я  уже не  хотел  ощущать себя частичкой этой  вселенской
мистерии. Восстановив равновесие, я, к своему ужасу, увидел, что торчащий из
груди наконечник стал на дюйм длиннее.
     Оказалось, в падении  я  протолкнул  стрелу дальше. Черт его знает, это
вполне могло  еще  сильнее  травмировать раненое легкое. Я даже  представить
себе не мог, что творилось внутри моего организма.
     Но я дышал. Я жил. Вот все, что я знал наверняка.
     Боль притупилась.
     Видимо, в холодных сумерках  я просидел  довольно  долго* дыхание  было
неровным, тело хранило неподвижность.  Взошла ясная луна, и я стал различать
просветы между деревьями. Привыкшие к темноте глаза видели все как днем.
     Пора идти.
     Я достал  компас,  поднес его к глазам, сориентировал стрелку на север,
посмотрел в этом направлении и мысленно сделал первые два шага.
     Я отдавал себе отчет в том, что между замыслом и его реализацией  лежат
неизбежные муки.  Тело  ныло, казалось,  каждая  мышца невидимой  проволокой
прикручена к стреле. Сама мысль о движении била по измученным нервам.
     Ну и что, говорил я себе. Не будь нытиком. Забудь о боли, сосредоточься
только на предстоящем пути.
     Думай о шерифе...
     Покачиваясь, я  вновь поднялся на ноги. Пот заливал  глаза. Когда конец
стрелы натыкался на ветки, из груди вырывался хрип.
     Передвигай ноги, увещевал я себя. Только так ты выберешься из леса.
     То,  что  стрела  сдвинулась, оказалось  не  самым  страшным.  Движения
требовали воздуха, а вот его-то мне как раз и не хватало.
     В  лунном свете  мне трудно  было выдерживать направление,  приходилось
постоянно  сверяться с компасом. Много времени уходило на то, чтобы  достать
его  из  кармана, взглянуть  на  стрелку  и  снова  спрятать в джинсы. Чтобы
упростить процедуру,  я в  конце концов сунул его за отворот рукава свитера.
Эта операция  сбила  меня  с  моего  черепашьего  темпа  пятьдесят  ярдов  в
пятнадцать минут, но это было не самое важное. Посматривая на часы, я  давал
себе отдых каждые четверть часа.
     Луна  поднялась еще  выше,  в лесу  стало  светлее, и  я  молился  этой
серебряной богине. Свыкшись с болью, я сосредоточился на том, чтобы не сбить
дыхание и постараться выдержать этот темп по возможности до конца пути.
     Но ведь у лучника должно быть  лицо. Если бы  все  мое внимание не было
сосредоточено  на том, чтобы не упасть,  и я мог бы рассуждать трезво, то не
исключено, что мне удалось  бы вычислить его. Ранение внесло  сумятицу в мои
мысли.  Приходилось  принимать  в  расчет и  множество  других  факторов.  Я
наткнулся  на  торчащий  из  земли корень,  чуть не упал  и сказал себе, что
следует быть более осторожным.
     Медленно,  очень  медленно  шел  я  в  северном  направлении. Когда я в
очередной  раз  потянулся  за  компасом  к  отвороту  свитера,  его  там  не
оказалось.
     Я уронил его.
     Без  него я идти не мог. Придется возвращаться.  Сомнительно,  что  мне
удастся найти его среди всей этой  растительности. От постигшего несчастья я
готов был расплакаться, но сил на слезы не было.
     Черт побери, возьми себя в руки. Не паникуй. Ищи выход.
     Я стоял  лицом  к северу. Если  развернуться точно  на  сто восемьдесят
градусов, то передо мной будет противоположное направление -- откуда я шел.
     Не так уж это и сложно, элементарная мысль.
     Думай. 
     Я стоял  и панически размышлял,  что же делать. Наконец меня осенило. Я
достал из  чехла  висящий на поясз нож и вырезал на  коре ближайшего  ко мне
дерева стрелку.  Стрелку,  направленную острием вверх. Я  явно помешался  на
стрелах и стрелках. Они сидели у меня не только в легких, но и в голове.
     Теперь, по крайней мере, я знал направление на север.
     Держа в поле зрения эту  стрелку, я имел шанс не потерять направление в
поисках компаса. Придется искать его ползком, иначе это бесполезное дело.
     Я  осторожно  опустился  на  колени и  так  же  осторожно  повернулся в
обратную сторону -- на юг.
     Высокие коричневые стебли засохшей травы,  сухие опавшие листья,  голые
побеги новой поросли заполняли все пространство между  молодыми  деревцами и
их  старшими  собратьями. Даже  при дневном свете и будучи в  полном здравии
найти что-либо в  таких зарослях было  весьма непросто;  в моем же положении
это было практически безнадежным предприятием.
     Надеясь на  чудо, я  прополз  фут  или  два, пытаясь  руками  разгрести
растительность.  Тщетно.  Обернулся посмотреть на стрелку,  прополз еще фут.
Пусто. Еще фут -- пусто. И так я полз до тех пор, пока мог различать светлую
линию  на фоне коры. Я уже понял, что  продвинулся дальше  того  места,  где
последний раз сверял направление по компасу.
     Пришлось  развернуться и  начать  ползти назад,  продолжая копошиться в
траве. Ничего. Пустота. Надежды таяли. Слабость брала верх.
     Но ведь где-то этот компас должен лежать. 
     Если  я  не  смогу  его  найти,  то  мне  придется  дожидаться  утра  и
пробираться на север, сверяя направление  по наручным  часам и  солнцу, если
оно взойдет. Для меня. К ночи  холод усилился, и  я чувствовал  себя слабее,
чем когда отправился в свой нелегкий путь с места нашего бывшего бивака.
     В  безуспешных  поисках  я  вновь  подполз  к  дереву со стрелкой, чуть
изменил направление  и  опять пополз в сторону,  и  все искал и  искал, хотя
внутренне понимал, что никакой надежды найти компас у меня нет.
     В очередной раз обернувшись, я не увидел стрелки. Где же север?
     В полном отчаянии я медленно поднялся на ноги.
     Все тело  безжалостно ломило от  боли, и никакое  самовнушение  уже  не
могло победить ее. Я  осознал,  что  рана  моя смертельна,  что мне придется
умереть  на  коленях,  царапая   ногтями   землю.  До   восхода  солнца  еще
теплящая-ся'во мне жизнь покинет израненное тело.
     Сил сопротивляться больше не было, уходила  даже воля к жизни. Я привык
верить в  то, что выживание -- это прежде всего психологический  настрой, но
сейчас я начал убеждаться в том, что в иных ситуациях одного лишь стремления
выжить  недостаточно.  Давая свои рекомендации, я никак не  предполагал, что
вера в свои силы может так быстро вытекать из тела вместе с потом, кровью  и
болью.



     Время... Сколько его прошло... Одному Богу известно.
     Наконец я  вышел  из  забытья  и  неподвижности, сделал пару  неуклюжих
движений, видимо, в неосознанных  поисках места, где  можно будет свернуться
калачи: л и умереть.
     Я  открыл  глаза и увидел над  собой  стрелку,  указывающую  на  север.
Оказывается, она была не так уж и далеко от меня, я просто не различил ее за
кустами.
     А  что  мне  даст эта стрелка, апатично подумал, я.  Направление-то она
показывает правильно,  но, удались я  от нее на  десять футов,  как я  снова
узнаю, где север?
     Стрелка указывала наверх.
     Я  задрал  голову, как  она  и  предписывала:  надо  мной  расстилалось
звездное небо,  и там, в его  вышине, я различил ковш Большой Медведицы... и
Полярную звезду.
     Вне всякого сомнения,  с  компасом я шел  бы  более  уверенно,  но и по
звездам  я мог с достаточной точностью выдерживать нужное направление, и это
давало  мне  силы  двигаться.  Располагая  такой  альтернативой,  я  не  мог
позволить себе сдаться.  Стараясь  держать дыхание в норме, я кое-как привел
себя в форму и, поглядывая на звезды,  побрел вперед, уже не чувствуя такого
отчаяния.
     Даже голова прояснилась.
     Посмотрев на  часы, я обнаружил, что время близится к полуночи, хотя, с
другой стороны,  какая  мне разница? До дороги  доберусь  не раньше половины
первого. Я не имел ни малейшего представления о том, сколько времени ушло на
поиски   компаса  и  как   долго  я  боролся   со  своими  эсхатологическими
настроениями. Я также  не знал, с какой  скоростью  сейчас передвигаюсь,  но
меня это абсолютно не волновало. Единственное, о  чем я заботился, так это о
своих  легких и мышцах  -- надолго  ли  их хватит.  Вопрос стоял однозначно:
выжить или погибнуть. Лицо лучника...
     В  беспорядочной мешанине  мыслей  и ассоциаций я  начал  перебирать  в
памяти события последних трех недель.
     Интересно, как я выглядел в  глазах всех  этих людей, которые  дали мне
приют и с которыми" я так хорошо успел познакомиться?
     Писатель,  чужак,  посторонний...   Человек  совсем  из  другой  среды,
посвятивший  себя  какому-то  совершенно  непонятному  делу,  да  еще  столь
крепкого здоровья. Положим, Тремьен мне доверял и постоянно держал при себе,
пару раз я даже пришелся больше чем к месту, но ведь у  кого-то  я сидел как
кость в горле.
     Я подумал о смерти Анжелы Брикел, о подстроенных ловушка* на Гарри и на
меня,  и тут  до меня дошло:  все три эти-поколения  были  совершены с одной
целью  --  сохранить  в   поместье  привычный  образ  жизни.   Задачей  этих
преступлений было не добиться чего-то, а что-то предотвратить.
     Шаг, еще один...
     Звездочки над головой в  небе -- то исчезающие, то  появляющиеся вновь,
--  только благодаря им я  находил возможность  перемещаться в  пространстве
галактики. Ах вы мои лоцманы... приведите меня домой!
     Анжелу Брикел убили явно для того, чтобы заткнуть ей  рот. Гарри должен
был умереть в подтверждение собственной  вины. Я же  представлял опасность в
том  плане,  что мог пролить  свет  на эти два преступления и сообщить  свои
соображения Дуну.
     Ожидали  они от меня  слишком многого. И из-за этих-то  ожиданий я лежу
полумертвый.  Сплошные догадки, подумал я. Сплошные  предположения.  Никаких
очевидных доказательств  чьей-либо вины. Никаких  заявлений  и признаний, от
которых можно оттолкнуться. Все писано вилами. на воде.
     Лучником,  несомненно,  был  человек,  который  уверенно  знал,  что  я
отправлюсь искать камеру Гарета. Кроме того, он должен был представлять себе
путь к нашей  стоянке.  Вдобавок,  этот некто  наверняка был знаком  с моими
рекомендациями  относительно изготовления  лука и острых стрел,  у него было
время  выжидать свою  жертву, желая ей смерти, и  в случае неудачи  он терял
все.
     Судя по тому,  как  слухи  распространялись в  Шеллертоне,  практически
каждый  мог  знать о потерянной камере.  С  другой стороны, наша  экспедиция
состоялась только вчера... Боже милостивый, неужели  всего лишь  вчера...  и
если... когда... я выберусь отсюда, я смогу выяснить, кто кому что говорил.
     Шаг, еще один...
     В легких скопилась  жидкость, она булькала при  каждом вдохе. С  такими
вещами люди живут долгие годы... астма, эмфизема, эмболия... Жидкость мешает
дышать: кто-нибудь видел больного эмфиземой, бодро взбегающего по лестнице?
     Анжела Брикел была маленькой и невесомой: дунешь -- и улетит.
     Мы же  с Гарри - были мужчинами солидного телосложения, в рукопашной ни
с тем ни с другим так запросто не сладишь. Почти  вся конноспортивная братия
видела,  как я взял Нолана на  захват.  Поэтому-то Гарри  и  достался острый
штырь в  ногу, а не  стрела в спину, и  только провидение  избавило  его  от
смерти и до сих пор пока еще охраняло меня. После Гарри  наступил мой черед.
Ловушка опять не сработала.
     Повезло.
     И в том, что звезды по-прежнему светили над головой, тоже повезло.
     У меня больше не было желания увидеть лицо лучника.
     Внезапно на меня  снизошло  озарение. Несмотря на то что в груди у меня
сидела  сделанная  его  руками  стрела  --  произведение искусства,  --  мне
все-таки  было жаль тех, кто знал и любил его: я  должен буду вывести его на
чистую воду.  Тот, кто трижды покушался на  человеческую жизнь ради  решения
своих  личных  проблем,  лишен  права  на доверие  окружающих.  К  убийствам
привыкаешь -- так, во всяком случае, мне говорили.
     Ночи  и  конца  не было  "идно.  Диск  луны  двигался  по небосклону  с
чудовищной медлительностью.
     Шаг, еще шаг...
     Хватайся за ветки. Сохраняй дыхание.
     Полночь.
     Если я выберусь из этой переделки,  то, боюсь, что нескоро  меня  снова
потянет в лес. Я вернусь на теткин чердак и не буду слишком уж строг к своим
героям, если им придется ползти на коленях.
     Совершенно  непонятным образом в  голове завертелись  какие-то мысли  о
Бахромчатом,  о тренировочном поле, о том,  смогу  ли  я  когда-нибудь вновь
проехаться  верхом,  о  Роннк  Керзоне, о  моем предполагаемом  американском
издателе, об отзыве Эрики Антон, но все эти реминисценции были так же далеки
от моей действительности, как этот лес от Нью-Йорка.
     Шеллертонские сплетни. Поток массового сознания.  На  этот же раз... на
этот раз...
     Я остановился.
     Я увидел лицо этого лучника.
     Дун смеялся бы надо мной со своими алиби, диаграммами, доказательствами
виновности или  ее противоположности, рыская в поисках отпечатков...  Но ему
пришлось  бы  иметь дело  с  самым  изощренным  умом  из  всех  моих местных
знакомых.
     Может, я ошибался. Но Дун все выяснит.
     Как черепаха, я продвигался вперед. В миле шестьдесят три тысячи триста
шестьдесят дюймов. То есть примерно одна целая шесть  десятых километра, или
сто шестьдесят тысяч сантиметров.
     Но кому это может быть в данном случае интересно, кроме меня?
     Судя по всему, я прополз не менее восьми тысяч дюймов за час. А сколько
времени я  потерял отдыхая? Тем не менее я прошел шестьсот шестьдесят футов.
Двести двадцать ярдов.
     Целый фарлонг*!  Блестяще. В моем состоянии фарлонг  за час?! Рекордная
скорость.
     "Мигай, мигай, моя звездочка!.. "*
     Никакому дураку не пришло бы в  голову попытаться  пройти по лесу целую
милю со стрелой  в груди.  Позвольте  вам представить мистера Джона Кендала,
самонадеянного идиота.
     Поразительная самоуверенность, граничащая с легкомыслием.
     Час ночи.
     Луна  сползала  куда-то  вниз  и  плясала  уже  над  самыми  верхушками
деревьев, совсем неподалеку от меня.
     Вздор, не может такого быть. И все-таки так было. Я же видел ее.
     Свет.  Внезапно  до  меня дошла  ошеломляющая  мысль:  я видел свет. Он
двигался вдоль дороги.
     Дорога,  наконец-то дорога. Она оказалась рядом.  Это  был  не мираж  в
заколдованном  лесу.  Все-таки я выбрался на нее. Я закричал бы  от радости,
если бы легким хватило кислорода.
     Выйдя на  опушку,  я бездыханно  привалился  к  дереву, соображая,  что
делать дальше. Мне никак не верилось, что я наконец добрался до шоссе.
     Полнейшая  темнота, ни  одной  машины. Так и стоять?  Ковылять к шоссе,
рискуя  упасть в канаву?  Попытаться остановить машину?  Жутким своим  видом
напугать до смерти какого-нибудь мотоциклиста?
     Последние  силы почти покинули меня. Скользя  рукой по дереву, я плавно
опустился на колени,  опираясь  головой  и левым плечом о ствол. Если я  все
рассчитал более  или  менее  правильно,  "лендровер"  должен был  находиться
дальше  и чуть  правее дороги, но попытка  добраться до  него была  заведомо
обречена на провал.
     Неожиданно по глазам  ударил свет фар проезжавшей не так далеко от меня
машины. Моя рука слабо упала в бесплодной попытке остановить автомобиль.
     К моему изумлению, машина начала тормозить.
     Противно заскрипели тормоза, автомобиль подал назад, к тому месту,  где
стоял я. "Лендровер". Как он мог здесь оказаться?
     Дверцы раскрылись. Все знакомые мне лица.
     Мэкки.
     Она бросилась ко мне, не переставая кричать:
     -- Джон! Джон!
     Приблизившись, она, пораженная, замерла.
     -- Боже милостивый! 
     За ней поспешал Перкин: челюсть у  него отвисла в безмолвном изумлении.
Гарет пробормотал:
     -- В чем дело?
     Увидев меня, он в ужасе опустился передо мной на колени.
     -- Куда вы пропали? Мы обыскались вас. Да вас подстрелили! -- голос его
упал.
     Я промолчал -- не было сил ответить.
     --  Беги навстречу отцу! -- приказала  ему  Мэкки, и он тут же рванул в
темноту.
     -- Прежде  всего  нужно  вытащить  стрелу, --  сказал  Перкин,  пытаясь
вытащить ее. Стрела в груди едва шевельнулась, однако тело мое содрогнулось,
как от раскаленного железа.
     Я возопил... Однако с  уст моих не сорвалось ни  звука -- это был  стон
души.
     -- Не надо...
     Я попытался отстраниться от него, но стало только хуже. Вытянув руку, я
ухватился за  брюки Мэкки с  такой силой,  которой  сам  не  ожидал в  себе.
Отчаяние придало мне силы.
     Надо мной склонилось ее испуганное и полное участия лицо.
     -- Не  трогайте...  стрелу... -- выговорил я через силу.  -- Не давайте
ему...
     -- Боже мой!  -- Она замерла от испуга. -- Не прикасайся к ней, Перкин.
Ты причиняешь ему жуткую боль.
     -- Лучше ее вытащить, -- упрямо заявил он. Дрожь  его руки передавалась
через древко стрелы моему телу и наводила на меня ужас.
     -- Нет!  Ни  в коем случае! -- Мэкки  в панике  отдернула  его руку. --
Оставь! Это убьет его. Дорогой, ты должен оставить его в покое.
     Не  будь ее рядом, Перкин  уже давно бы  выдернул стрелу.  Он наверняка
знал,  что  это  убьет  меня.  Ему не потребовалось бы  много  усилий, чтобы
сделать это.  Но вряд  ли он подозревал о той ненависти, которая,  таясь  во
мне,  все же  вывела меня на эту дорогу. Эта ненависть  клокотала у  меня  в
груди,  и  только  силой  воли  я  заставлял себя  не  клацать  зубами.  Пот
по-прежнему крупными каплями струился по моему лицу.
     -- Тремьен вот-вот подъедет с врачами. -- Лицо  Мэкки вновь наклонилось
надо мной.
     Происшедшее до неузнаваемости изменило ее голос.
     На ответ у меня не хватило сил.
     Позади "лендровера" остановился автомобиль, из которого  выскочил Гарет
и  с трудом  выбрался  Тремьен. Сминая все на своем пути, подобно танку,  он
двинулся ко мне, но не дойдя метра, замер как вкопанный.
     -- Господи Иисусе! -- вырвалось у него. -- А я еще не поверил Гарету.
     Не  теряя присутствия  духа и со  своей природной властностью, он  взял
командование на себя, но было видно, что это удавалось ему с трудом:
     -- Не  беспокойтесь, по  радиотелефону я  уже вызвал "скорую". Скоро за
вами приедут.
     Я вновь  промолчал. Тремьен торопливо вернулся  к машине, и я  услышал,
как он повторяет вызов. Он тут же вернулся со словами ободрения.
     Тем не менее я заметил, что мой вид заставил содрогнуться и его.
     --   Мы   разыскиваем  вас  уже  несколько  часов,   --  проговорил  он
взволнованным голосом, давая мне понять, что  моя персона не была забыта. --
Мы даже звонили в полицию и в  больницы, но там нам не дали никаких сведений
относительно автокатастроф  или чего-то подобного, поэтому-то  мы и приехали
сюда...
     --  Благодаря вашей  записке  на пробковой доске, -- добавила Мэкки. Ну
конечно. На руке Перкина висела камера Гарета.
     -- Мы нашли ват  след, -- объявила Мэкки, заметив мой взгляд, брошенный
на фотоаппарат. Подошел Гарет.
     --  На  дороге  краска уже  была  смазана, -- сообщил он.  -- Но  мы не
прекращали  наших  поисков.  Я  хорошо запомнил,  где мы вчера  были, где мы
входили в лес. И Перкин нашел это место.
     --  Перкин  прошел  весь ваш вчерашний  путь  с  фонариком в руках,  --
сказала Мэкки, беря мужа под  руку, -- и он вернулся назад с камерой в руках
бог знает через сколько времени и сказал, что  вас он  там не нашел. И мы не
знали, что нам предпринять.
     -- Но я не позволил им отправиться домой, -- неожиданно вмешался Гарет,
в голосе его звучали гордость и упрямство. Да  возблагодарит его Господь  за
это, подумал я.
     -- Что конкретно с вами случилось? -- прямо спросил Тремьен. -- Что все
это значит?
     -- Расскажу... потом, -- пробормотал я "два ли не шепотом.
     -- Не беспокойте его, -- попросила Мэкки. -- Ему трудно говорить.
     Они всячески  подбадривали меня до того момента, как из Ридинга подошла
"скорая". Тремьен и Мэкки сразу  же пошли навстречу человеку в белом халате,
видимо для того,  чтобы  вкратце объяснить ему случившееся. Гарет направился
было за ними, но я прохрипел ему вслед:
     -- Гарет. Он тут же остановился, подошел и наклонился ко мне.
     -- Да? Что? Чем я могу помочь?
     -- Побудь со мной.
     -- Конечно, хорошо, -- в  его голосе  прозвучало некоторое удивление. G
встревоженным видом он сделал шаг в сторону.
     -- Эй, Гарет, иди за нами, -- в раздражении обратился к нему Перкин.
     -- Нет, -- прохрипел я. -- Останься.
     После  некоторого   молчания  Перкин   повернулся  к   Таре-ту  спиной,
наклонился ко мне и с жутким спокойствием спросил:
     -- Вы знаете, кто в вас стрелял?
     Казалось бы, естественный в данной ситуации вопрос. Но нет.
     Я  промолчал. Впервые я  прямо посмотрел  в его залитые  лунным  светом
глаза: вот он стоял  передо мной, Перкин -- сын, муж,  мастер по дереву.  Но
как бы я ни вглядывался, душу в его глазах я увидеть не смог.
     Вот он, человек, который думал, что убил меня... лучник.
     -- Так знаете или нет? -- вновь спросил он.
     На лице  его  не отразилось никаких чувств, но я отдавал  себе  отчет в
том, что от моего ответа зависит его судьба.
     После длительной паузы, в течение  которой он сумел  прочитать  в  моих
глазах ответ на свой вопрос, я сказал:
     -- Да.
     Я  заметил, как внутри у  него как бы  что-то  оборвалось. Однако он не
рассыпался на части, не  впал в ярость, даже не попытался вырвать  у меня из
груди стрелу  или прикончить меня каким-нибудь иным способом. Он  ничего  не
объяснял  и  не  пытался  оправдываться.  Он  выпрямился   и   уставился  на
приближающихся к нам Тремьена, Мэкки и  врача. Сидевший в шаге от меня Гарет
слышал весь наш разговор.
     --  Я  очень  люблю Мэкки, -- вдруг  сказал Перкин. Этим  он фактически
сказал все.
     Я   провел   ночь  в  счастливом  неведении  относительно  того,  какую
кропотливую  работу проделали над  моей  грудью  хирурги.  Придя  в сознание
поздним утром, я с изумлением увидел вокруг  себя массу трубок и приборов, о
существовании которых даже не подозревал. Кажется, выживу: на лицах врачей я
не увидел озабоченности.
     -- У  него  лошадиное здоровье, -- произнес кто-то из них. -- Мы быстро
поставим вас на ноги.
     Сестра сказала,  что  меня хотел  видеть полицейский, но  все посещения
запрещены до завтрашнего дня.
     Назавтра, то есть  в среду, я уже обходился без искусственного легкого,
хотя дыхание и было прерывистым. Я  сидел в постели с разведенными в стороны
плечами и ел  суп. По-прежнему увитый дренажными трубками, я что-то говорил,
испытывая легкое недомогание. Врачи говорили, что дело идет на поправку.
     Против  моего ожидания, первым пришел меня навестить не Дун, а Тремьен.
Он пришел после полудня, бледный, усталый, постаревший.
     Он    не    интересовался   моим   самочувствием.    Подойдя   к   окну
послеоперационной палаты, в которой, кроме меня, никого не было, он какое-то
время смотрел наружу, а потом повернулся и сказал:
     -- Вчера  случилось нечто  ужасное.  Я заметил,  что его  бьет какая-то
внутренняя дрожь.
     -- Что? -- участливо поинтересовался я.
     -- Перкин... -- голос его сорвался. Он был в полном отчаянии.
     -- Присядьте.
     Он сел в кресло  для посетителей и поднес руку к лицу, так, чтобы я  не
мог видеть, насколько он близок к тому, чтобы заплакать.
     -- Перкин, -- после некоторой  паузы сказал он. -- Кто бы мог подумать,
что после стольких лет своего увлечения он допустит такую оплошность.
     -- Что случилось? -- спросил я, когда он замолчал.
     --  Он  вырезывал  какую-то деталь для  своего очередного сундучка... и
неосторожным  движением ножа перерезал на ноге артерию. Он истекал кровью...
пытался доползти до двери... вся мастерская была  залита его кровью... пинты
крови. Ему и раньше случалось порезаться, но сейчас... Его нашла Мэкки.
     -- Нет, не может быть, -- поразился я.
     -- Она в жутком состоянии, но отказывается  принимать  транквилизаторы,
чтобы не нанести  вред своему бу-Ребенку. > его наполнились  слезами, как
он ни пытался  их сдержать.  Чуть успокоившись, он вытащил  носовой платок и
трубно высморкался.
     -- Сейчас с ней Фиона. Она нам очень помогает. -- Он сглотнул.  -- Я не
хотел говорить вам об этом,  но  вы  бы сами спросили меня, почему не пришла
Мэкки.
     -- Наоборот, хорошо, что сказали.
     -- Мне уже пора. Я сам должен был сообщить вам эту неприятную новость.
     -- Да, вы правы. Спасибо.
     -- Предстоит еще столько горестных  забот. -- Его голос снова сорвался.
-- Скорее выздоравливайте. Лошади ждут вас. И мне нужна ваша помощь.
     Я был бы рад оказаться полезным, но он и сам видел, что в данный момент
от меня не стоило ждать особой пользы.
     -- & го вопрос нескольких дней, -- уверил я его. Тремьен кивнул.
     -- Не миновать следствия, -- сокрушенно заметил он.
     Он  еще  посидел некоторое  время в изнеможении от свалившейся  на него
ноши, как бы откладывая тот момент,  когда нужно будет  встать и идти, чтобы
вновь  погрузиться в заботы. Наконец  он глубоко вздохнул, с трудом заставил
себя встать с кресла и с вымученной улыбкой вышел.
     Замечательный он человек, Тремьен.
     Сразу после его ухода появился Дун и тут же приступил прямо к делу.
     -- Кто в вас стрелял?
     -- Какой-то мальчишка, игравший в Робина Гуда.
     -- Мне не до шуток. Я говорю вполне серьезно.
     --  В меня стреляли сзади. Дун уселся в  кресло и изучающе посмотрел на
меня.
     --  Я видел  Тремьена  Викерса  на  автомобильной  стоянке. Полагаю, он
сообщил вам о своем горе?
     -- Да, это удар для него.
     -- А вам не кажется, --  добавил Дун, -- что  этот случай  -- очередное
убийство?
     -- Я не думал об этом. В глазах моих он заметил удивление.
     -- Выглядит как несчастный случай, -- сказал он с некоторым сочувствием
в  голосе.  --  Однако  молодой  мистер  Викерс  мастерски  владел  ножом  и
всяческими резцами...  А после Анжелы Брикел, после мистера Гудхэвена, после
этой неприятной истории с вами...
     Дальнейшая его  мысль  так и  зависла  в  воздухе,  я же не  сделал  ни
малейшей попытки опустить ее на землю. После некоторой  паузы  он вздохнул и
спросил о моем самочувствии.
     -- Прекрасно.
     -- Гм... Он наклонился к своему портфелю.
     -- Думаю, вам будет интересно взглянуть  на это, -- сказал он, доставая
прозрачный пластиковый пакет и поднося его к свету  так,  чтобы я мог видеть
содержимое.
     Стрела, разрезанная на две части.
     Одна  половинка была чистой и светлой, другая  --  потемневшей, в бурых
пятнах.
     -- Мы отсылали стрелу  на  исследование в лабораторию, -- своим певучим
голосом продолжал Дун. -- Ив их заключении сказано, что нет никаких  видимых
свидетельств  того,  каким  инструментом  она  была  изготовлена.  Ее  могли
заточить   любым   острым  предметом,   находящимся  на   территории  нашего
королевства.
     -- Да, -- согласился я.
     
     Дун кивнул.
     -- Вчера  утром в Шеллертонхаусе мистер Тремьен Викерс и молодые мистер
и  миссис Перкин Викерс сообщили мне, что в  понедельник ночью искали вас  в
течение трех или четырех часов. Юный Гарет не позволял им прекращать поиски,
на что мистер Викерс-старший  заметил  -- даже если вы  и заблудились,  то с
вами  ничего  страшного  не случится. А  мотивировал  он  это  тем, что  вы,
дескать, всегда сумеете найти выход из  любого положения. Они  уже собрались
возвращаться домой, когда наткнулись на вас.
     -- Мне повезло. Дун кивнул.
     -- Мне известно, что стрела прошла  в дюйме от сердца. И здесь вам тоже
повезло. Иначе бы про  вас  давно уже говорили в прошедшем времени. Я просил
их  не беспокоиться, уверяя, что, как только вы придете  в сознание, я вновь
начну работать с вами, и в конце концов мы раскопаем все это дело.
     Вы так думаете?
     Увлекшись, Дун не замечал моего прерывистого дыхания.
     -- Мистер  Тремьен Викерс сказал, что  будет рад, если  мы раскроем эту
серию убийств  и  покушение. --  Дун сделал паузу,  затем продолжал:  --  Вы
действительно шли к месту стоянки, как они утверждают, по светящимся пятнам?
И удар в спину вы почувствовали на ходу?
     -- Да.
     --  Рано или  поздно  мы это проверим. Я оставил  это его замечание без
ответа, и на его лице отразилось разочарование.
     -- Вам следует желать, чтобы нападавший предстал перед лицом закона, --
каким-то казенным  языком заговорил Дун. -- А вы, как мне кажется, абсолютно
ко всему равнодушны.
     -- Я устал.
     -- Тогда вам будет неинтересно узнать и о клее?
     -- Какой клей? Ах да, клей.
     -- Клей, которым крепили мраморные плитки  к доскам пола. Мы брали  его
на анализ.  Обычный клей.  Продается повсеместно. Эта ниточка нас никуда  не
вывела.
     -- А алиби?
     --  Мы продолжаем  работать в этом  направлении, однако, за исключением
молодого мистера Викерса, который  все время находился  у себя в мастерской,
все другие мужчины разъезжали где им только взбредет в голову.
     Подобно  рыболову,  наживившему  муху на крючок и ждущему поклевки,  он
молча наблюдал за моей реакцией.
     Я слабо  улыбнулся и никак не выказал своего интереса. Казалось, у него
даже  усы  обвисли   от   постоянных   неудач  и  отсутствия  обнадеживающих
результатов следствия.
     Он поднялся и на прощание пожелал мне следить за своим здоровьем.
     Хороший совет, только несколько Запоздалый.
     Обернувшись, Дун сообщил мне, что следствие на этом не заканчивается.
     Мне ничего не оставалось, как пожелать ему успеха.
     -- Уж слишком вы спокойны, -- закрывая за собой дверь, бросил он.
     Когда он вышел, я долго лежал, размышляя о  несчастном Перкине, Викерсе
и о том, что мне следовало рассказать Дуну и чего я не сказал.
     Перкин,  думал  я,  был  одним  из  тех немногих, кто  знал  о  забытом
фотоаппарате и дороге к нашей стоянке. Я слышал, как Гарет в субботу вечером
подробно рассказывал ему о наших опытах со светящейся краской.
     Мэккн сообщила об зтом Сэму Ягеру только в понедельник утром.
     Теоретически она могла также  поведать все это по телефону Фионе, а та,
з свою  очередь,  рассказать Нолану  или  Льюису,  но не такая  уж  это была
сногсшибательная новость, чтобы передавать ее из уст в уста.
     В понедельник утром  в Шеллертонхаусе объявился Дун и продемонстрировал
нам половую доску. Перкину было  известно,  что именно меня  первого осенила
мысль о том, что дерево легче воды. А в понедельник он увидел ту же доску на
столе в столовой и заметил,  как мы  с Дуном  уединились в отдельной комнате
для длительной  приватной беседы. В то время ни Фиона, ни Тремьен  никак  не
сомневались  в  правильности  моих действий:  Джон  Кендал  выведет Дуна  на
затаившегося  зверя.  А  этим зверем был Перкин. И ему не оставалось  ничего
иного, как выйти из  своего логова. То есть предпринять упреждающие действия
и броситься на своих преследователей первым.
     Днем Перкин сказал, что отправляется в Ньюбери делать закупки, на самом
же деле он, вероятнее всего, поехал в район Квиллерсэджских угодий.
     Тремьен укатил  к своему портному.  Мэкки вместе  с Ди-Ди ушла обедать.
Гарет  был в школе. Я тоже покинул опустевший дом и в приподнятом настроении
отправился в лес, и, если бы не счастливая случайность, я  бы так никогда  и
не узнал, что ударило меня в спину.
     В моем воображении предстал Перкин, пробирающийся ночью сквозь  заросли
по светящимся меткам без всяких затруднений, ибо тот же путь он уже проделал
днем.  Он  испытывал  тайное  удовлетворение от  своей предусмотрительности:
следы, которые он, возможно, оставил в первый раз,  вполне естественно могут
быть объяснены  тем,  что он  отправился  на  поиски  меня. Однако  вся  его
самонадеянность  улетучилась,  когда  он,  выйдя  к  месту  нашей   стоянки,
обнаружил, что меня там нет. На его месте я испытал бы шок. Если бы он нашел
мой труп, он вернулся бы домой, иаобразил бы на своем лице ужас и с трепетом
в голосе  сообщил  бы  о  моей  гибели. Однако ему  на  самом деле  пришлось
ужаснуться, хотя и внутренне, когда он увидел меня.
     Еще бы  у него  не отвисла челюсть! Как он  только не потерял дар речи.
Все планы рухнули.
     Пойди я тем же путем, я бы наверняка наткнулся на него.
     От этих мыслей даже  в теплой больничной палате я почувствовал озноб. О
некоторых вещах лучше и не думать.
     Сделать стрелу для Перкина -- что его жене сделать маникюр. К тому же в
комнате у него был  очаг, в котором он мог с успехом  обжечь острие. Мастеру
по дереву, ему не стоило труда изготовить мощный лук (учитывая мои подробные
инструкции)'.  Вероятнее всего, что следов  этого лука уже не найдет никакой
Дун.  Я даже допускал, что  он успел попрактиковаться  в стрельбе  до  моего
прихода.  Утверждать  это  не берусь  -- для  этого нужно пойти и  разыскать
выпущенные им стрелы. А подобным идиотизмом я заниматься не собираюсь.
     Весь  остаток дня в  голову  мне лезли  беспорядочные  обрывки  мыслей.
Например:
     Так же, как  я верил в силу языка, Перкин  верил в силу дерева.  И иной
ловушки, кроме как сделанной из дерева, он себе не мыслил.
     Или:
     Тот удар Нолана, которым он уложил Перкина на банкете в честь Тремьена.
Всем показалось, что я выставил Нолана на посмешище.  Перкин же, после того,
что видел собственными глазами, не  мог решиться на то, чтобы устранить меня
в более или менее честном поединке.
     Или:
     Перкин  должен был быть поражен, когда  нашел в эллинге мои  ботинки  и
лыжную куртку, и поражен в  куда большей степени, когда нам  с Гарри удалось
все-таки выбраться из той истории.
     Будучи даже лучшим актером, чем Льюис, Перкин  умело скрывал в душе все
переживания,  вызванные  крушением  его  планов, не позволяя  своим  эмоциям
проявиться  абсолютно  ни  в  чем.  Подобное  самообладание  довольно  часто
встречалось у многих клейменых убийц. Возможно, тут все дело было в том, что
он  жил  в  нереальном,  своем  собственном  мире.  Такие  случаи  наверняка
описывались в книгах по психологии. Как-нибудь на досуге стоит прочесть.
     Дружеские чувства, которые  испытывала ко мне Мэкки, вызывали в Перкине
бурю  негодования.  Может,  недостаточно  сильного,  чтобы  толкнуть  его  к
убийству,   но   безусловно  способного  заставить   испытывать   сладостное
удовлетворение при мысли о моей возможной смерти.
     А может, не стоит строить никаких предположений?..
     Все  почему-то привыкли считать,  что Перкин постоянно занят  работой в
своей мастерской,  а наверняка  бывало  и  такое,  что  он в  ней  днями  не
показывался, особенно когда  Мэкки  работала  с лошадьми.  В  среду, в  день
покушения  на  жизнь Гарри,  она сопровождала скакуна Тремьена в  Эскот, где
проводился забег на три мили.
     В  действиях Перкина  невозможно  было усмотреть ни  одной классической
ошибки.  Он  не ронял платков  с  монограммами, не  пытался обеспечить  себе
фальшивое алиби, не оставлял, якобы по рассеянности, датированных автобусных
билетов,  не  проявлял  излишней  осведомленности.  Он  больше  слушал,  чем
говорил, был коварен и осторожен.
     Я размышлял  об Анжеле Брикел  и о тех  послеполуденных  часах, которые
Перкин  проводил  в одиночестве. Уж если она  и  Гарета хотела соблазнить...
Нетрудно  представить,   какими  глазами  она  смотрела  на   Перкина.  Даже
интеллигентные  люди,  нежно  любящие  своих  жен,  время  от  времени  тоже
поддаются  подобного  рода соблазнам.  Вспышка  страсти. Украдкой  сорванное
наслаждение. Конец эпизода.
     Однако эпизод на этом мог  и не закончиться: нежелательная беременность
-- а в  результате целая проблема. Женщина могла  потребовать  денег,  могла
угрожать оглаской. Могла даже пойти на то, чтобы разрушить чью-то счастливую
супружескую жизнь.
     Предположим, Анжела Брикел  действительно была  беременна. Допустим, ей
было доподлинно известно,  кто отец ее будущего  ребенка.  А  поскольку  она
имела   отношение   к  чистопородным  скакунам,  то  прекрасно   знала,  что
установление  отцовства  основано на  данных  точной  науки.  Отец не сможет
опровергнуть результатов биохимических исследований. И вот она  тащит его  в
лес, всячески настаивает и угрожает, давя на психику.
     Перкин  же совсем незадолго до этого  видел мертвую Олимпию,  лежащую у
ног Нолана. Он неоднократно слышал о том, как быстро и легко она умерла. Эта
картина наверняка отложилась у него в памяти. Самое удачное решение всех его
проблем лежало в его крепких руках.
     Я  представлял себе те  чувства, которые  должен был испытывать Перкин,
то, на что он должен был решиться.
     Узнай  об  этом Мэкки, она  вполне  могла бы не  вынести удара.  Анжела
Брикел явно  понесла от Перкина. А он любил  Мэкки  и  никоим образом не мог
допустить, чтобы она об этом узнала. Вполне возможно, что его мучил стыд. Он
скрывал происшедшее даже от отца.
     Он не  смог побороть  в  себе  искушения:  Анжела  Брикел  должна  была
умереть. Быстро и легко.
     А  может  быть, вовсе  и не она,  а  он завлек  ее в  лес. Заранее  все
рассчитав. Вполне допустимо, что это'был не аффект, а первая из ловушек.
     Сейчас невозможно узнать, по  какому из двух сценариев  он  действовал.
Одни предположения. И все.
     Интересно, что он чувствовал, вернувшись домой? Только облегчение?
     Вероятно,  Перкин решил,  что если тело в конечном итоге будет найдено,
то  он  заявит  инспектору,  что вообще не помнит такой  девушки.  Никто  не
заметил бы в этом ничего странного -- на конюшнях он почти не показывался.
     Его фатальная ошибка  заключалась  в том, что,  желая спрятать  концы в
воду, он пытался инсценировать исчезновение Гарри.
     По делам их узнаете их... 
     По его стрелам.
     У меня мелькнула мысль, что Дун еще не успел  додуматься до того, чтобы
обыскать мастерскую Перкина. Не исключено, что он нашел бы там заготовку, из
которой  Перкин вытачивал  стрелы.  Вряд ли  Перкин  стал бы  делать  их  из
каких-нибудь экзотических пород. Вполне может  статься, что  изготовил он их
из того же мореного дуба, который шел на его поделки.
     А поскольку у него под рукой не оказалось подходящего материала, стрелы
вышли без оперения.
     Не  исключено,  что   Перкин  допускал   возможность  криминологических
анализов  образцов  пород  дерева  в его мат  стерской.  А  уж в  дереве  он
разбирался как никто другой.
     Исключительная дотошность Дуна, видимо, лишила его последней надежды.
     Он  и  в самом деле  любил  Мэкки.  Но  мир его рухнул. У него не  было
выбора.
     Я подумал о том,  как Тремьен всегда гордился мастерством  своего сына.
Подумал  о беспокойном возрасте Гарета. Подумал  о Мэкки, чье лицо светилось
тихой радостью от  сознания того, что  она  носит в  себе ребенка. Подумал о
том, каким этот ребенок вырастет.
     Кто выиграет от того, что  правда всплывет наружу? Разразится настоящая
трагедия.  Все  эти  люди, ставшие  мне столь  близкими,  будут мучиться  и.
страдать. Больше всего достанется родным и близким.
     А что уж говорить  о ребенке, который будет расти с сознанием того, что
его  отец --  убийца. Оставшись в неведении, Мэкки со  временем избавится от
скорби и  печали. Пятно несмываемого  позора не падет на  Тремьена и Гарета.
Всем  будет только лучше, если эту тайну так и не  раскроют. А для этого мне
нужно совсем немного  --  держать  язык  за зубами. Ну что ж, сделаю им этот
подарок.
     Промолчу.
     После непродолжительного следствия, через неделю, дело о смерти Перкина
было  прекращено.   Заключение  коронера  однозначно   гласило:  "Несчастный
случай".  Были  принесены  соболезнования  семье.  Приехав забрать  меня  из
госпиталя, Тремьен сказал по пути в Шеллертон, что Мэкки стойко прошла через
все мучительные судебные процедуры.
     -- А как она переносит беременность?
     -- Хорошо. Ребеночек  только придает  ей сил. Она говорит, что Перкин с
ней, и останется с ней навсегда.
     -- Понимаю. Тремьен бросил на меня быстрый взгляд.
     -- Дун уже успел выяснить, кто всадил в вас стрелу?
     
     -- А сами-то вы знаете?
     -- Нет.
     Некоторое время мы ехали в молчании.
     -- Мне только интересно... -- неуверенно проговорил он.
     -- Дун навещал меня дважды, -- видя, что  Тремьен замолчал, начал я. --
Я сказал ему, что не знаю, кто стрелял  в меня, и  даже не имею ни малейшего
представления, кто бы это мог быть.
     Конечно,  я  не  сообщил  ему, где  искать  заготовку,  из которой были
выточены стрелы.
     Дун полностью разочаровался во мне: он решил, что я сговорился с ними. 
Гудхэвены, Эверарды,  Викерсы  и Джон  Кендал  --  все они  заодно.  "Да, --
согласился я  с инспектором. -- Извините".  Дун также  сообщил  мне, что  не
представляется  возможным  найти  убийцу  Анжелы  Брикел.  Лусть  покоится с
миром", -- сказал я ему,  кивнув  головой.  На  прощание он  посоветовал мне
следить  за  своим  здоровьем. Я пообещал ему. Уходил он медленно,  в  наших
глазах отражалось взаимное сожаление и симпатия.
     -- А не думаете ли вы, -- с болью в голосе сказал Тремьен, -- что в вас
стрелял кто-то,  кому было известно  о вашем намерении  вернуться за камерой
Гарета?
     -- Я сказал Дуну, что, вероятнее всего, это был какой-нибудь мальчишка,
вообразивший себя Робином Гудом.
     -- Нет... боюсь, что...
     -- Выбросьте это из головы. Какой-то мальчишка.
     -- Послушайте, Джон...
     Он знал. Он был умен. Он наверняка пришел  к тем же выводам, что и я, и
тем же путем. Кроме того, кто лучше него знал его собственного сына?
     -- И о  книге... --  неуверенно  начал  он.  --  Не  знаю, стоит  ли ее
продолжать.
     -- Я буду писать ее, --  твердо  ответил я. -- Книга  явится признанием
вашего жизненного  пути. Сейчас это для  вас особенно важно, не  менее важно
это  и для Гарета,  Мэкки и вашего  еще не родившегося внука. И я сделаю это
для вас.
     -- Вы знаете, кто стрелял в вас.
     -- Какой-то мальчишка.
     Весь остальной путь мы ехали молча.
     Фиона, Гарри,  Мэкки  и Гарет  сидели в гостиной. Я настолько привык  к
тому, что Перкин всегда был вместе с ними, что его отсутствие вызвало во мне
нечто  вроде  шока.   Мэкки   была  бледна,   но,  сознавая  себя  хозяйкой,
приветствовала меня сестринским поцелуем.
     -- Привет, -- сдержанно поздоровался Гарет.
     -- И тебе привет.
     -- Сегодня я отпросился с занятий в школе.
     -- Отлично.
     -- Как вы себя чувствуете? -- спросил Гарри.
     Подошедшая  Фиона осторожно  положила  мне на плечи  руки, обдав тонким
ароматом духов.
     Гарри  сообщил,  что  его  тетка  Эрика  желает  мне  всего наилучшего.
Произнося эту фразу, он иронично улыбался.
     Я поинтересовался состоянием его ноги.
     Обычная светская беседа.
     Мэкки принесла  всем  чаю.  Традиционный  для  англичан способ избежать
нежелательной темы. Я вспомнил, как Гарри плескал коньяк в кофе,  после того
как мы  свалились  на  джипе в  канаву. Сейчас  я бы не  отказался от такого
напитка. " Вчера был ровно месяц, как я приехал сюда.
     Месяц в Шеллертоне...

     -- Удалось ли выяснить, кто в вас стрелял? -- спросил Гарри.
     В его  вопросе,  в отличие  от  вопросов  Тремьена,  не  было  никакого
подтекста. Я дал ему привычный ответ.
     -- Дун считает, что это  сделал какой-то мальчишка. Робин Гуд,  ковбои,
индейцы... Нечто вроде этого. Узнать это невозможно.
     -- Ужасно, -- Мэкки вздрогнула от воспоминания.
     Я взглянул на нее с  благодарностью, а Тремьен, похлопав меня по плечу,
заявил, что я останусь у них, чтобы продолжить работу над книгой.
     Все были  довольны. Я как бы  стал  членом их  семьи. Но про себя-то  я
знал,  что где-нибудь  весной,  досмотрев  до  конца  эту  пьесу,  вернусь в
привычную мне тень, к одиночеству и моему роману. Мне требовалась  встряска,
и я ее получил, причем такую, что не забуду до конца жизни.
     Допив чай, я вышел из гостиной,  пересек огромный  центральный  холл  и
направился в дальний конец дома, где была мастерская Перкина.
     В ноздри ударил  терпкий  аромат древесины. Инструмент был, как всегда,
аккуратно разложен. На холодной плите стояла баночка с клеем. В комнате, где
оборвалась жизнь человека, все  было вымыто и вычищено, на полированном полу
-- ни пятнышка.
     Я не  испытывал к  нему никакой ненависти, Я  даже сожалел  о том,  что
погиб  такой талант. Я размышлял о причинах и следствиях.  Что  сделано,  то
сделано, говаривал  Тремьен, но  тем  не  менее  трудно  было избавиться  от
ощущения какой-то потери.
     Экземпляр "Дикой местности" лежал на верстаке. Машинально я взял  его и
начал листать.
     Капканы. Луки и стрелы. Все это мне уже до боли знакомо.
     Перевернув несколько страниц, я  неожиданно наткнулся на  схему  точек,
которые необходимо  прижать  при сильном артериальном кровотечении.  Я  тупо
уставился  на  аккуратно   выполненный   рисунок:  точки   на   предплечьях,
запястьях... и ногах.
     Боже милостивый, оказывается, и это он узнал от меня.

Last-modified: Wed, 04 Jul 2001 08:49:45 GMT

Оцените этот текст: