высоты и двенадцати сантиметров в диаметре. Если эти цилиндры сложить, то между каждыми четырьмя образуются большие звездообразные промежутки. Каждый такой промежуток заполняется перпендикулярно поставленной колбасой, имеющей как раз высоту ящика. Но колбаса ли это, - дайте-ка посмотреть! Да, вот там лежит колбаса с надорванной кожицей. Я подхожу и рассматриваю ее. Ах, выдумщики! Ведь это они ухитрились взять с собой в таком виде молочный порошок! Таким образом, использованы все пустоты. Свободное пространство, образуемое этими круглыми кусками пеммикана и стенками ящика, конечно, вполовину меньше и слишком мало, чтобы молочная колбаса могла там поместиться. Но не думайте, однако, что место это Пропадет зря. Вовсе нет! Ломается на маленькие кусочки шоколад и засовывается в эти промежутки. Когда упаковка ящика окончена, он так заполнен, словно сделан сплошным. Вот там стоит уже совсем упакованный ящик. Я подхожу к нему и смотрю, что он содержит. "Галеты 5400 штук", - написано на крышке. Говорят, будто ангелы особенно щедро наделены терпением. Но все это просто пустяки по сравнению с тем терпением, которым обладает Иохансен. В этом ящике не было, ну, абсолютно не было ни единого миллиметра свободного пространства! В данный момент "Хрустальный дворец" вполне напоминает собою колониальный и продуктовый магазин. Везде разложен пеммикан, галеты, шоколад, молочная колбаса. В другой поперечной стене - прямо против лыж - есть оконце. Я вижу, что мой спутник приближается к нему, но на этот раз я буду внимательнее. Он поднимается по двум ступенькам, надавливает на оконце, и вот уже он на барьере. Но и я следую за ним. Оконце опять захлопывается. Мы стоим теперь у другой двери в барьере, но это уже современная дверь на петлях. Она ведет в "Интендантство". Я обращаюсь к своему хозяину и горячо благодарю его за интересный обход внутри барьера, за посещение всех прекрасных помещений и т. д. Он тут же прерывает меня, говоря, что мы далеко еще не кончили. Оказывается, он провел меня этой дорогой только для того, чтобы мне не пришлось снова ползти обратно. - Теперь войдем, - говорит он, - и будем продолжать свое путешествие внутри барьера. Я вижу, что никакие возражения невозможны, хотя уже начинаю чувствовать, что с меня довольно всех этих подземных помещений. Мой хозяин, словно угадав мои мысли, прибавляет; - Нам нужно осмотреть все теперь же, пока там работают. Потом это уже не будет так интересно. Я соглашаюсь, что он прав, собираюсь с духом и следую за ним. Но судьбе было угодно иное. Только мы вышли, как увидели Хансена с санями и шестью бойкими собаками. Мой проводник едва успевает шепнуть мне: "Кидайтесь на сани! Я подожду вас здесь", - как сани срываются с места и несутся с невероятной быстротой, унося меня в качестве пассажира, на санях ничего не подозревающего Хансена. Мы неслись так, что над нами снег стоял столбом. Я сразу понял, что этот парень прекрасно распоряжается своими собаками. Но ему приходилось управлять буйными бездельниками. Особенно часто я слышал имена: "Хек" и "Того". Невидимому, они любили поскандалить. То прыгая через постромки, то пролезая под ними, кидались они на своих товарищей и. производили беспорядок. Впрочем, им не удавалось учинить ничего серьезного, так как кнут, пускавшийся в ход с большой ловкостью, все время свистел над их головами. Два колбасных обрубка, на которые я обратил внимание еще раньше - "Ринг" и "Милиус" - были впереди. Они, видимо, тоже были полны задора и сумасбродства, но держались на своем месте довольно хорошо. "Хай" и "Рапп" тоже были здесь. "Раппу" с раздвоенным ухом, очевидно, очень хотелось вместе со своим другом "Хаем" вступить в небольшое сражение с "Хеком" и "Того", но кнут, кнут! Он беспощадно свистел над собаками и заставлял их вести себя паиньками. За нами, в нескольких шагах расстояния, бежал "Цанко". Он, очевидно, грустил оттого, что не был в упряжке. Между тем, мы мчались буйным галопом вверх по возвышенности, где был склад, и проехали последний флаг. Была большая разница между дневным светом сейчас и ранним утром. Было одиннадцать часов утра, и утренняя заря значительно продвинулась по небу и приблизилась к северу. Номера и отметки на ящиках были хорошо видны. Хансен красиво повернул у ряда ящиков и остановился. Мы слезли с саней. Он постоял немного, оглядываясь, и затем повернул сани вверх полозьями. Я предположил, что он сделал так, чтобы собаки не умчались отсюда, улучив удобную минуту. Я лично счел такую предосторожность ничтожной. Я вспрыгнул на один из ящиков и уселся там, чтобы следить за могущими произойти событиями. Хансен отошел немного в сторону с какой-то бумажкой в руке и, по-видимому, рассматривал ящик. "Цапке" добежал до своих друзей "Ринга" и "Милиуса", и свидание их было необычайно сердечным с обеих сторон... Это было уж слишком для "Хека". Как ракета бросился он между ними в сопровождении своего друга "Того". "Хай" и "Рапп" никогда не упускали подобного случая и с жаром кинулись в, гущу боя. - Ах, проклятые канальи! - Это бегущий к месту сражения Хансен посылал им уже свое предварительное благословение. "Цанко", бывший на свободе, ухитрился в самый разгар битвы заметить приближающуюся опасность. Не долго думая, он выскочил и с завидной быстротой взял курс на "Фрамхейм". Хватились ли вдруг все остальные своего шестого собрата по сражению, или, может быть, они тоже заметили грозную близость Хансена, это неважно. Верно только то, что все они, как одна, словно по данному сигналу, оставили друг друга и пустились тем же путем. Опрокинутых саней они даже и не заметили. Бурей понеслись они вниз и исчезли за возвышенностью у флагштока. Хансен тоже не раздумывал долго. Но что толку! Он бежал со всех ног, но не успел добежать и до флагштока, как собаки с опрокинутыми санями уже въезжали во "Фрамхейм" и были там остановлены. Я спокойно отправился в обратный путь, довольный этим неожиданным происшествием. Внизу на равнине я встретил Хамсена, отправлявшегося снова на санях К складу. Он был очень недоволен, и манера, с какой он пользовался своим кнутом, не сулила ничего хорошего собачьим спинам. Теперь и "Цанко" был тоже в упряжке. Вернувшись во "Фрамхейм", я не встретил никого. Поэтому тихонько пробрался в пристройку и ждал случая, чтобы попасть на кухню. Случай не заставил себя долго ждать. Кряхтя и пыхтя, как маленький локомотив, появился из хода, идущего вокруг дома, Линдстрем. В руках он теперь нес огромную лоханку со льдом. В зубах у него был электрический фонарь. Чтобы открыть кухонную дверь, ему понадобилось только толкнуть ее коленом. Пробрался и я. Дом был пуст. "Ну, - подумал я, - теперь мне представляется прекрасный случай увидеть, что делает Линдстрем наедине". Он поставил лоханку со льдом и наполнил им горшок для воды, стоявший на огне. Посмотрел на часы - четверть двенадцатого; значит, обед поспеет вовремя. Тяжко вздохнул, вошел в комнату, набил свою трубку и зажег ее. Потом сел и снял сидевшую на настольных весах куклу. Все лицо его сияло. Видно было, что он забавляется. Линдстрем завел куклу и поставил ее на стол. Как только он ее отпустил, кукла начала выделывать бесконечные сальто-мортале. А Линдстрем? Он хохотал чуть ли не до истерики, выкрикивая: - Здорово, Улава, ну-ка еще разок! Я стал рассматривать куклу, вызвавшую такое веселье. И действительно, она была чрезвычайно своеобразна. Голова, как у старой женщины или злой старой девы - со светло-желтыми волосами цвета льна, с отвисшей нижней челюстью и страстным взором. Одета она была в красное с белыми горошками платье. Когда же она "стояла на голове", то, что вполне естественно, иногда оказывалась в не совсем одетом виде. Видно было, что эта фигурка раньше была акробатом, а теперь эти полярники преобразили ее в такую ужасную уродину. Когда эксперимент был повторен и я понял ситуацию, то захохотал и я. Позабавившись этак минут десять, Линдстрем устал от "Улавы" и посадил ее обратно на весы. Теперь она сидела тут, кланяясь и кивая, пока ее не забыли. Тем временем Линдстрем подошел к койке и нагнулся. "Ну, посмотрим, - подумал я, - кажется, он собирается вздремнуть перед обедом". Но нет, он быстро возвратился, неся в руке старую потрепанную колоду карт. Снова пошел на свое место и начал раскладывать мирный и серьезный пасьянс. Он не занял много времени и, конечно, был не очень сложен, но, впрочем, выполнял свое назначение. Заметно было, что Линдстрем блаженствовал, когда карта ложилась на нужное место. Наконец, все карты расположились в порядке. Пасьянс разошелся! Линдстрем посидел еще немного, любуясь стройными рядами карт. Затем смешал их со вздохом, поднялся и пробормотал: - Да, до полюса они дойдут, это наверное, и ей-ей придут первыми! - И удовлетворенный сунул карты обратно на полку над койкой. Теперь опять начался процесс накрывания на стол, однако, менее шумный, чем утром. Ведь теперь некого было дразнить. Без пяти минут в двенадцать раздался звон большого судового колокола, и вскоре начали показываться столовники. Они не совершали особого туалета, а прямо садились за стол. Блюд было немного. Густой, черный тюлений суп со всякой всячиной - тюленьим мясом, нарезанным маленькими кубиками (впрочем, они были далеко не маленькими), картофелем, морковью, капустой, репой, горохом, сельдереем, черносливом и яблоками. Один бог знает, как наши хозяйки назвали бы это блюдо! Два больших кувшина с ледяным фруктовым соком и водой стояли посреди стола. Я опять изумился. Я думал, что такой обед проходит в полной тишине, - но мне пришлось услышать совсем иное. Обедавшие болтали все время. Разговор, главным образом, шел о том, что каждый пережил за утро. На десерт были поданы "зеленые сливы". Вскоре появились трубки и книги. К двум часам ребята снова оживились. Я знал, что сегодня вечером они не будут работать, - был ведь Иванов день, - но привычка так сильна! Первым решительно поднялся Бьолан и спросил, чья первая очередь. После долгих переговоров было решено, что первым будет Хассель. В чем было дело, я никак не мог взять в толк. Я слышал, что все говорили об одном или двух примусах и о том, что выдержать можно самое большее полчаса и т. п. Смысла этого я не понимал. Нужно было держаться Хасселя, Я знал, что "первый" будет он. Если так случится, что второго не будет, то я во всяком случае узнаю, в чем тут дело. Все опять успокоилось, Только на кухне были признаки того, что барьер обитаем. Выходивший на время Бьолан вернулся в два с половиной часа и объявил: - Там теперь все полно пара. Я с интересом взглянул на Хасселя. И правда, это известие оживило его. Он встал из-за стола и принялся раздеваться. "Чрезвычайно странно, - подумал я. - Что это может быть?" Я попытался действовать по примеру Шерлока Холмса. Сначала ушел Бьолан, - это факт. Он вернулся, - и это я установил точно. Пока что, этот способ помогал блестяще. Но вот третий пункт: "Все полно пара". Что же, скажите на милость, означает это? Человек выходил, если не на самый барьер, то уж во всяком случае спускался в него - в снег и лед. А затем возвратился и сообщил, что все полно пара. Это бессмыслица, абсурд!.. Мысленно я выругал Шерлока Холмса и с возрастающим интересом стал наблюдать за Хасселем. Если он. снимет с себя еще что-нибудь... - я чувствую, что краснею, и потому отворачиваюсь, но он остановился, И вот он схватил полотенце и убежал. Через дверь в пристройку, - я едва поспел за ним! - через снежный ход в одних... Здесь навстречу нам действительно хлынул пар. Он становился все гуще и гуще по мере того, как мы шли дальше в барьер. Но вот все так наполнилось паром, что я уже ничего не видел. Я с грустью вспомнил про подол анорака Амундсена, - он бывал так кстати в подобных случаях. Но здесь схватиться было не за что. Далеко в тумане я различал свет, и туда-то и стал с осторожностью пробираться. Не успел я прийти в себя, как уже очутился в другом конце хода, который вел в большое заиндевевшее помещение, отделенное от снежной поверхности мощным ледяным куполом. Но пар был чрезвычайно неприятен и чрезвычайно портил великолепное зрелище. Но где же Хассель? Я видел теперь только Бьолана. И вдруг среди пара я увидел, в каком-то просвете, голую ногу, исчезающую в большом темном ящике, а через минуту улыбающееся лицо Хасселя над краями ящика. Как будто ему отрубили голову. Но для этого у него слишком веселое лицо - значит, голова еще не отделена от туловища! Но вот пар мало-помалу начал рассеиваться, и, наконец, можно было как следует разглядеть все происходящее. Я не мог удержаться от смеха. Все стало вполне понятным. Но все же Шерлоку Холмсу пришлись бы разгрызть твердый орешек, если бы его с завязанными глазами перенесли в антарктический барьер, как меня, и кто-нибудь попросил бы его объяснить, что тут происходит. Хассель сидел в американской складной паровой бане! Помещение, казавшееся в тумане таким огромным и элегантным, теперь съежилось до размеров маленькой снежной хижины - совсем невзрачной на вид. Весь пар собрался в бане и по лицу, видневшемуся над верхним краем ящика, можно было судить о том, что в ней стало жарко. Последнее, что я видел, это как Бьолан, накачав до отказа два примуса, поставленных прямо под баней, исчез. Сколь полезно было бы для актера наблюдение за этим лицом! Началось с улыбки - на всех чертах лица яркими буквами было написано блаженство. Но понемногу улыбка исчезла, заменяясь серьезным выражением. Но и это продолжалось недолго. Ноздри начали дрожать, и вскоре на лице можно было прочесть, что баня уже не доставляет особого удовольствия. Цвет лица от нормального перешел в неприятный ультрафиолетовый. Глаза все больше и больше вылезали, и я с волнением ждал катастрофы. И она наступила, но совсем в иной форме, чем я ожидал. Внезапно и беззвучно баня поднялась, и пар снова вырвался наружу и лег мягким, белым покровом на все, что последовало затем. Я не видел ничего. Слышал только, как были потушены два примуса. Я думаю, что пару понадобилось минут пять, чтобы рассеяться, и что же тогда предстало перед моим взором? - Хассель, чистенький, как новая монетка, одетый и прибранный к празднику. Я воспользовался случаем, чтобы рассмотреть эту, вероятно, первую и единственную паровую баню на антарктическом барьере. Все здесь, как и остальное, что я видел, было необычайно остроумно придумано. Баня была просто высоким ящиком без дна и с дырой в верхней части такой величины, как голова. Все стенки были сделаны из двойной очень плотной, не пропускающей ветра материи с промежутком в два миллиметра. Здесь мог циркулировать воздух. Ящик стоял на платформе, поднятой над поверхностью снега .на полметра. Внизу были сделаны закраины, а потому, опустившись, ящик был абсолютно непроницаем. В платформе, как раз посреди бани, было проделано прямоугольное отверстие, обшитое крутом резиновой обкладкой, В это отверстие вставлялся точно пригнанный жестяной ящик. Под жестяным ящиком стояло два примуса, и каждому теперь станет понятно, почему Хасселю было жарко. Наверху хижины висел блок с пропущенной через него веревкой. Один конец ее был привязан к верхнему краю бани, а другой спускался в баню. Таким образом, купающийся мог сам, без помощника, поднять баню и освободиться от жары, когда она становилась слишком сильной. Температура за снежной стеной была -54o С. Ну, и ловкачи! Позднее я узнал, что эту остроумную баню соорудили Бьолан и Хассель. Я вернулся обратно в комнату и был свидетелем того, что почти все воспользовались баней. В пять с четвертью купание закончилось, и все оделись теперь в меховые одежды. Было ясно, что они собираются выходить. Я последовал за первым, покинувшим хижину. Он вооружился фонарем. И, действительно, фонарь был необходим. Погода переменилась. Сразу поднялся юго-западный ветер, и теперь кругом бушевала метель. Снег не шел, так как среди неба в зените виднелись звезды, но ветер подхватывал снег и гнал его с собой. Теперь, чтобы найти дорогу, нужно было хорошо знать местность. Приходилось идти ощупью - держать глаза открытыми было невозможно. Я укрылся от ветра за сугробом и стал ждать, что будет. Собак, по-видимому, не смущало состояние погоды. Некоторые из них лежали на снегу, свернувшись комочком и спрятав морду под хвостом, другие же бегали кругом. Один за другим выходили люди. У каждого в руках был фонарь. По мере того как они выходили на площадку, где были собаки, каждого хозяина окружала его упряжка и с радостным лаем провожала его до палатки. Но ни все шло мирно. Так, например, я услышал, - мне кажется, что это происходило в палатке Бьолана, - какой-то раздирающий уши гвалт. Я заглянул в двери. Внизу, ниже поверхности снега, шла жаркая схватка. Все собаки сгрудились в кучу. Кто кусался, кто лаял, кто выл. Посреди обозленных. собак я увидел человеческую фигуру, которая вертелась кругом со связкой ошейников в одной руке, а другой рукой отбивалась налево и направо, в то же время ругая собак. Я подумал о собственных ногах и поспешил убраться. Но человеческая фигура, которую я видел, очевидно, одержала верх, так как шум мало-помалу утих и все успокоилось. Привязав своих собак, все люди направились потом к мясной палатке, и достали ящик с нарубленным тюленьим мясом, стоявший на снежной стенке вне пределов досягаемости для собак. Это мясо еще раньше днем было нарублено двумя людьми. Я слышал, что они подвое по очереди несут эту службу. Затем были накормлены собаки. Через полчаса после начала этой работы, в лагере снова наступили покой и тишина, как и утром, когда я пришел. Юго-западный ветер при температуре -54oС и при скорости десяти миль в час задувал над барьером, вздымая высоко снег над "Фрамхеймом". А в палатках лежали сытые и довольные псы, не зная о непогоде. Между тем в хижине все готовилось к празднику. Да, только теперь можно было как следует оценить, что значит хороший дом. Когда входишь туда, то переход от завывающего ветра, несущегося снега, сильной стужи и абсолютной темноты поистине громадный! Все и вся заново вымыто, а стол накрыт по-праздничному. Много национальных флажков по стенам и на столе. В шесть часов .началось торжество, и викинги снова весело уселись в ряд. Линдстрем постарался, а это много значит. Особенно Я проникся уважением к его способностям и щедрости, когда, он появился с, "пирожными наполеон". Он не любил "мелочности". Заметьте, что эти пирожные подавались после того, как каждый спровадил к себе в желудок по четверти плумпудинга. У пирожных был прямо-таки замечательный вид. Нежнейшее слоеное тесто, проложенное сбитыми сливками с ванилью. Я весь извивался на месте от жадности. А размеры-то, размеры! Не может же быть, чтобы каждому досталась такая пирожная гора! Поделить одну на всех- еще куда ни шло, если люди могут есть "наполеон" после плумпудинга. Зачем же тогда Линдстрем подал восемь штук: два огромных блюда по четыре штуки на каждом? Бог ты мой! Один из "богатырей" завладел уже такой горой и вгрызся в нее. И один за другим все восемь человек тоже усердно занялись тем же. Когда я вернусь домой, мне не придется рассказывать о нужде, унынии и холоде! Я схватился за голову, у меня закружилась голова. Температура здесь, наверное, была на столько же градусов выше нуля, насколько она была ниже его на воздухе. Я взглянул на термометр, висевший над койкой Вистинга: -35oС. "Богатыри", видимо, не обращали ни малейшего внимания на такой пустяк! Работа над "наполеоном" продолжалась невозмутимо. Наконец, исчезла последняя крошка от великолепного пирожного, и появились сигары. Все без исключения предавались и этому наслаждению. До сих пор они не проявляли особой воздержанности. Интересно знать, как у них обстоит дело с "крепкими напитками"? Я слышал, что употребление алкоголя в полярных путешествиях очень вредно, чтобы не сказать - опасно. "Бедные ребята, - подумал я про себя, - вот причина, конечно, почему вам так нравятся пирожные! У каждого должен же быть хоть какой-нибудь порок. Лишенные возможности погрязнуть в грехе пьянства, они предаются обжорству". Я отлично понимал это и в глубине души очень жалел их. Как-то "наполеон" даст себя знать? Все немного "посоловели". Очевидно, пирожному нужно время, чтобы осесть в желудках. Линдстрем, у которого в данный момент, несомненно, бил самый осмысленный вид, вошел и начал убирать со стола. Я думал, что сейчас все заберутся на свои койки в целях лучшего пищеварения. Но нет, не было похоже на то, чтобы эта сторона дела слишком их. волновала. Они продолжали сидеть, будто ждали еще чего-то. Ну, да, конечно, им нужно еще кофе! Линдстрем стоит уже в дверях с чашками и кофейником. Вполне понятно, что после такого обеда чашка кофе должна показаться вкусной. - Стубберуд! - Это кричал откуда-то издалека Линдстрем, - поторапливайся же, пока они не успели согреться! Я подумал, что, вероятно,. нужно помочь что-то вынести. О, небо! Линдстрем лежит на животе на чердаке и протягивает вниз через люк - ну, что бы вы думали? - бутылку бенедиктина и бутылку пунша - все белые от инея! Теперь я сообразил, что рыбка любит поплавать! И мало того - она, чего доброго, еще потонет! Более блаженной улыбки, чем у Стубберуда, когда он принимал бутылки, и более бережного и любовного обхождения с ними, когда он нес их из кухни до комнаты, я не видел никогда. Я был тронут. А какой ему был оказан прием! Бурные овации! Да, эти молодцы знали, как подавать ликеры к кофе. "Подавать холодным" - так написано на бутылке с пуншем. Могу заверить поставщика, что в этот вечер его предписание было выполнено с точностью! Теперь появился и граммофон, и меня позабавила радость, с которой он был встречен. Кажется, он все-таки поправился больше всего. И каждый прослушал свою любимую музыку. Все были согласны, что следует прежде всего почтить Линдстрема за все его старание и работу, и поэтому начали концерт с "Та-ра-ра-бум-бия". Затем был исполнен вальс. Часть программы, посвященная Линдстрему, была закончена "речью в честь мадам Хансен". Все это время Линдстрем стоял в дверях, блаженно улыбаясь. Вот это как раз по нему! Таким образом, был проделан полный круг, и каждый прослушал свои любимые мелодии. Несколько пластинок приберегались к концу. Я понял, что это самые любимые номера. Сначала появилась ария из "Гугенотов" в исполнении Михайловой. У "богатырей" хороший вкус, так как вещь эта очень красива и была пропета удивительно хорошо. - Но разве, - кричит какой-то нетерпеливый голос, - сегодня не появится Боргхильд Брюн? - Конечно,-раздается в ответ, - вот и она. И комната наполнилась звуками песни "Сульвейг". Жаль, что здесь не было самой Боргхильд Брюн. Мне кажется, ее не так тронул бы даже гром самых бурных аплодисментов, как тот прием, который был оказан здесь в этот вечер ее пению. Когда в комнате зазвучали высокие и чистые ноты, все стали серьезными. Возможно также, что и слова песни растрогали тех, кто сидел тут темной зимней ночью на пустынной равнине за тысячи и тысячи миль от всего, что было им дорого. Я думаю, что это так. Но все же чудесная мелодия, в совершенстве переданная богатейшим голосом, заставила раскрыться все сердца. Чувствовалось, что всем стало хорошо. Еще долго царила тишина после того, как замерла последняя нота. Казалось, каждый боялся услышать звук собственного, голоса. Но, наконец, слушатели не выдержали. - Боже ты мой, как чудесно она поет! - вдруг нарушает кто-то тишину. - А в особенности заключительные слова! Я несколько опасался, что певица, несмотря на все свое величайшее уменье управлять голосом, все-таки возьмет последнюю ноту слишком резко. Она ведь так безобразно высока! Но вместо этого услышал звук такой чистый, полный и нежный, что одна лишь эта нота могла сделать человека лучше! После этого граммофон убрали со стола. По-видимому, им больше не хотелось слушать ничего другого. На часах уже половина девятого, - все, наверное, будут ложиться спать. Довольно праздновали: ели, пили, слушали музыку. Но вот все поднялись с криками: "Лук и стрелы!" - так прозвучало в комнате. Я прячусь в угол, где висит одежда, решив, что это начинает действовать алкоголь. Очевидно, произойдет что-то чрезвычайно интересное, раз все так возбуждены. Один идет за дверь и приносит маленькую пробковую мишень, а другой достает с полки над одной из коек ящик со стрелами. Ага, значит, будет происходить метание стрел - детки будут забавляться! Мишень вешается на кухонную дверь, ведущую в пристройку. Первый, кто будет стрелять, становится у конца стола - на расстоянии трех метров. И вот среди смеха и веселого гама начинается состязание в стрельбе. Здесь есть всякие стрелки. Не все они одинаково замечательные. Но вот выходит чемпион. Это видно по той решительности, с какой он накладывает стрелу и посылает ее в цель. Он уверен в своей победе. Это Стубберуд. Из пяти стрел у него две попали в центр и три рядом. Следующий Иохансен. Он тоже не плох, но все же не может сравниться с первым. Выходит Бьолан. Интересно, так же ли он ловок в этом, как и в прыжках на лыжах? Он становится у края стола, как и другие, но делает вперед гигантский шаг. Парень хитрит! Теперь он от цели всего в полутора метрах. Стреляет он хорошо. Стрела описывает большую дугу. Время от времени он демонстрирует так называемый "дверной выстрел" и вызывает всеобщий восторг. "Дверным выстрелом" называется, когда стрела посылается слишком высоко и попадает в стену комнаты или в дверной косяк. Хассель стреляет "с расчетом". Что он рассчитывает, понять трудно. Во всяком случае он не рассчитывает попасть в цель. Если же его "расчеты" касаются кухонной двери, то тогда... Стреляет ли Амундсен с расчетом или без него, результат получается один и тот же. Все та же "промазка". Вистинг получает ту же отметку. Преструд стоит, как пограничный столб между обеими группами. Хансен - стрелок-профессионал. С силой и мощью посылает он стрелу. Он, видимо, думает, что находится на охоте за моржами. Все результаты тщательно заносятся в протокол. Позднее будут раздаваться премии. А пока Линдстрем занялся пасьянсами. Дневная его работа теперь закончена. Но на ряду со своим занятием он очень интересуется и тем, что происходит вокруг мишени. То-и-дело вставляет острое словечко. Но вот он поднимается, вид у него решительный. Он приступает к своей самой последней дневной обязанности. Она состоит в замене большой лампы под потолком двумя небольшими лампами. Это нужно делать, так как жара от большой лампы сильно чувствуется на верхних койках. Маневр этот служит легким намеком на то, что порядочным людям пора уже укладываться спать. В комнате становится темно после того, как гасится яркое солнце под потолком. Две лампы, горящие теперь, тоже светят хорошо, но, кажется, будто мы сделали шаг назад и снова переживаем эпоху серных спичек. И вот понемногу "богатыри" начинают забираться на свои койки. Описание дня и жизни во "Фрамхейме" было; бы неполным, если бы я не изобразил и этой сцены. Величайшая гордость Линдстрема, слышал я, быть всегда первым в постели. Он часто жертвовал многим для того только, чтобы быть "первым в постели". Чаще всего такое желание удовлетворялось, потому что другие относились к этому спокойно. Но в этот вечер вышло иначе. Оказывается, Стубберуд давно уже начал раздеваться, когда вошел Линдстрем. Стубберуд, увидав, наконец, что у него есть шансы быть "первым в постели", тут же вызвал Линдстрема на соревнование. Линдстрем, не учитывая вполне ясно положения, принимает вызов. Загорелась битва не на живот, а на смерть, и за состязанием с большим интересом следят все присутствующие. Раз, два, три - и Стубберуд готов и собирается прыгнуть на свою койку, которая находится во втором этаже над койкой Линдстрема, И вдруг он чувствует, что кто-то судорожно хватает его за ногу и тянет назад, В ногу крепко вцепился Линдстрем, вопивший жалостным голосом: - Подожди же, пока и я разденусь! "Подожди, пока я тебя схвачу", как сказал один человек, собираясь драться. Но Стубберуд не поддается уговорам. Он хочет выиграть. Тогда Линдстрем выпускает его ногу, срывает с себя правую подтяжку, - большего снять он не успевает, - и кидается на свою койку одним прыжком - головой вперед. Стубберуд пробует протестовать: - Это мошенничество, он не разделся! - Неважно - изрекает толстяк, - а все-таки я первый ! Сцена сопровождалась общим весельем и поощрительными возгласами и закончилась всеобщим восторгом, когда Линдстрем не раздеваясь бухнулся на койку. Но этим комедия еще не кончилась. Его прыжок в постель сопровождался страшным треском, на который в пылу битвы никто не обратил внимания, и меньше всего сам Линдстрем. Но теперь последствия сказались. Полка над койкой, куда Линдстрем обыкновенно складывал массу всякой всячины, теперь обрушилась, и на койку свалились ружья, патроны, граммофонные пластинки, ящики с инструментами, банки из-под конфет, трубки, коробки с табаком, пепельницы, коробки спичек и многое другое. И для самого толстяка больше не осталось места. Ему пришлось снова вылезать, и поражение было вдвое горшим. Со стыдом он должен был признать Стубберуда победителем. "Но, - прибавил он, - это уж будет в .последний раз!" Но вот все мало-помалу забрались на койки, и появились книжки; некоторые закурили трубки. И так был проведен последний час до одиннадцати часов вечера. В одиннадцать часов лампы были потушены, и день кончился. Немного погодя, мой хозяин выходит. Я следую за ним. Я сказал ему, что должен уехать в тот же вечер и потому он вышел, проводить меня. -Я провожу вас до склада, - говорит он, - дальше вы найдете дорогу сами. Погода значительно улучшилась. Темно, чертовски темно. - Чтобы лучше найти дорогу, - говорит он, - я возьму с собой свой "трилистник". Если они и не видят дороги, то чуют ее. Спустив с привязи трех собак, которые, по всей вероятности, раздумывали над тем, что бы это могло значить, он ставит фонарь на штабель из досок, очевидно, для того, чтобы найти дорогу обратно, и мы отправляемся. Видимо, собаки привыкли бегать этой дорогой, так как они сейчас же направились к складу. - Да, - говорит мой проводник, - нечего удивляться, что они знают дорогу. Они бегают здесь каждый день, по меньшей мере один раз, часто и два раза в день, с тех пор, как мы здесь. - Нас, - продолжает он, - трое, обычно совершающих ежедневную прогулку по этой дороге, а именно - Бьолан, Стубберуд и я. Как вы видели сегодня утром, они выхолили в половине девятого. Им хотелось вернуться обратно к началу работ в девять часов. Нам так много нужно сделать, что мы должны экономить время, если хотим поспеть. Они совершают рейс до склада и обратно. В девять часов и я обычно иду тем же путем. Остальные тоже начали было зиму таким же образом. Все были в восторге от утренней прогулки. Но увлечение скоро прошло, и теперь осталось только нас трое "увлекающихся". Хотя мы ходим и недалеко - всего около 600 метров, - но и то не отваживаемся ходить без вех, которые вы видели, и при том всегда нас сопровождают собаки. Часто я, кроме того, вывешиваю фонарь; но когда бывает так холодно, как сегодня вечером, керосин замерзает и свет гаснет. Потеря здесь дороги может повести за собой серьезные последствия, и я стараюсь не подвергаться этой опасности. Видите, вот первая веха. Нам повезло, что мы сразу попали на нее. Собаки уже впереди у склада. Я всегда соблюдаю осторожность, идя по дороге к складу, так как на склоне, где, если вы помните, стоит последний флаг, есть большая впадина, метров пять глубиной, у самого тороса. Если ошибиться и попасть туда, можно легко себя искалечить. Мы прошли вплотную мимо другой вехи. - Два следующих знака найти труднее, так как они низки и мне часто приходится останавливаться и подзывать к себе собак, чтобы найти дорогу. Вот, как сейчас, например. Совершенно невозможно разглядеть что-нибудь, если не наткнешься сразу, поэтому приходится ждать и заставлять собак находить дорогу. Я точно знаю число шагов между вехами, и если это расстояние пройдено, то не иду дальше, а сперва тщательно исследую все кругом. Если же и это не помогает, тогда я свищу своих собак, которые и появляются моментально. Вот вы увидите, - раздается долгий свист, - нам не придется их долго ждать. Вот я уже слышу их, - и правда, из темноты прямо на нас выбегают собаки, - для того, чтобы они теперь поняли, что мы хотим продолжать свой путь к складу, мы должны двинуться. Так мы и сделали. Как только собаки увидели это, они снова бросились бежать, на этот раз не быстрее того, чтобы нам рысцой можно было поспевать за ними. И вскоре мы уже стояли у последней вехи. - Как вы видите, фонарь в лагере начинает гаснуть, и потому я надеюсь, что вы извините меня, если я не стану провожать вас дальше, а поверну домой, пока фонарь еще светит хоть немного. Отсюда вы сами найдете дорогу. С этими словами мы расстались, и мой спутник отправился обратно в сопровождении своего верного "трилистника", между тем как я..." ПЕСНЯ В ИВАНОВ ДЕНЬ ИЛИ В СОЧЕЛЬНИК, ИСПОЛНЕННАЯ ВО "ФРАМХЕЙМЕ" 23/VI 1911 (Перевод А. М. Дьяконова) Шесть месяцев тому назад мы поселились здесь, И сообщает календарь нам радостную весть: Настал Иванов день уже, а с ним солнцеворот, И вечером поэтому наш праздник настает. И если мы оглянемся на прожитые дни, То скажем, что неплохо протекли для нас они. Что тяжко в ночь полярную, всегда болтали мне, Но в общем все равно, как будет солнце в вышине. Ну, и житье! Дела-как маслом смазаны, вот это верно сказано, Но времени в обрез; чтоб сделать все, что нам приказано, Изобретаем, пробуем и чиним тут и там. И без работы не придется здесь остаться нам. Сейчас я, роясь в памяти, припомнил день такой: Однажды, поздним летом, сообщил нам наш старшой: "Идемте, boys, хорошие деньки стоят подряд, На восемьдесят с чем-нибудь, и там построим склад". Они упаковали все и двинулись в карьер, Гордясь своей упряжкой, понеслись через барьер. Я, как рассыльный мальчик, впереди их всех бежал, Иль брел вперед через туман, а Хельмер запевал. Ну, и житье! Но только зорким глазом следите за компасом; Огромный снежный нож вблизи него, смущает нас он. Давай-ка подождем, а то мы не поймем. Как может нам на запале являться солнце днем! Достичь нам удалось потом "восьмидесяти двух". К "восьмидесяти" о третий раз помчались во весь дух. И в общем, все прекрасно шло, но только как назло В тумане как-то нас немного криво понесло. Со старого пути совсем мы сбились и пришли В местечко, где мы сразу провалиться все могли. Два пса упали в пропасть, так как мостик наш был плох, На дне глубокой трещины их дикий вой заглох. Ну, и житье! Вот смерть на поле брани. Померкло все в тумане. Но все ж им очень повезло- тащить не надо сани! Их след во мгле пропал, никто их больше не видал, И только боги знают, куда "Имиль" наш упал. Когда же мы домой пришли, закончивши свои бег, На километры порешили закопаться в снег. Идея не плохая, да, даю вам слово в том: Ведь каждый получил теперь большой, прелестный дом, Накует Йорген ящики довольно много дней, И Бьолан занят рядом переделкою саней. А Йорген сетует, что дело очень медленно идет. Но плачь, мой друг, бери опять работу в оборот. Ну, и житье! А вот "Дворец хрустальный", там Иохансен беспечальный, И с ящиками рядом "док" стоит монументальный: Ведь Вистинг, ты из Хортена, и дому твоему Название подходит, это видно но всему. Однажды утром Вистинг и наш Хельмер Перигор Идут работать в "док" -по только отперли запор, Как чуют запах странный к удивленью своему: О, боже мой! Ведь "док" горит, и комната и дыму! "О, черт дери нас, Вистинг, март на кухню за водой; Не будь я больше Перигор, дела грозят бедой!" Но только как случилось это в доме изо льда? От лампы накалился он, и грянула беда... Ну, и житье! После сего испуга поздравили друг друга: Лишь ящику с приборами пришлось немного туго, Да наш теодолит, мы думали, сгорит - В календаре дыра и копоти гора. После Иванова дня время полетело еще быстрее, чем раньше. Самое темное время уже миновало, и солнце с каждым днем подходило все ближе и ближе. Среди самой глубокой темноты однажды утром пришел Хассель и сказал, что у "Эльсе" родилось восемь щенят. Шесть из них были дамы, и судьба их была тут же решена. Их убили и скормили родителям, которым они пришлись по вкусу. Как будто бы даже они их и не жевали совсем, а просто проглатывали целиком. В том, что они им понравились, не было никакого сомнения, так как на другое утро исчезли и остальные два. Условия погоды здесь весьма поразили нас. Обо всех известных антарктических областях мы имели сведения, что погода там постоянно бывает очень неспокойной. Когда мы были на "Бельгике" в дрейфующих льдах к западу от Земли Греема, все время стояла ветреная неприятная погода. Норденшельд во время своего пребывания на восточной стороне Земли Греема убедился в том же самом; один шторм сменялся другим. Различные английские экспедиции, побывавшие в проливе Мак-Мурдо, говорят о постоянно господствовавших там сильных ветрах. Мало того, в то время как у нас на барьере стояла прекраснейшая погода, - тихо или слабый ветер, - Скотту, как мы теперь знаем, на его станции, километров на 650 западнее нас, досаждали частые ветры, мешавшие его работе. Я ждал, что температура будет держаться высокой, так как всю зиму можно было очень ясно видеть темный воздух над океаном. Всегда, когда состояние воздуха позволяло это, тяжелое водяное темное небо резко вырисовывалось, не оставляя никакого сомнения в том, что море Росса на большое пространство открыто круглый год. Однако, несмотря на это, температура опускалась очень низко, и средняя температура, которую дали наши наблюдения за год, наверное, является самой низкой из когда-либо наблюдавшихся. Самая низкая температура у нас была -59o С, это было тринадцатого августа 1911 года. В течение пяти месяцев в году температура бывала ниже -59oС. Температура поднималась при всяком ветре, кроме юго-западного, когда она даже понижалась. Южных сияний мы наблюдали много. Но очень сильных было всего несколько. Все они были всевозможных форм, но, кажется, сияние в форме ленты было наиболее частым. По большей части они были разноцветные - красные и зеленые. Мое предположение, что барьер прочен, то есть что он расположен на лежащей под ним земле, по-видимому, полностью подтвердилось всеми нашими наблюдениями за год нашего пребывания на ледяном барьере. В течение зимы и весны о барьер торосился сплошной морской лед, образуя торосы высотою метров в десять. Все это происходило всего лишь в расстоянии двух километров от нашего дома, но мы совершенно этого не замечали. Мне кажется, что если бы барьер был на плаву, то происходившие здесь страшные толчки не только чувствовались бы слабо, но просто сотрясали бы наш дом. Во время постройки дома Стубберуд и Бьолан слышали вдали сильный шум, но ничего не почувствовали. За все свое пребывание на этом месте мы не слышали ни одного звука и не чувствовали никакого движения. Другим и очень хорошим свидетельством послужил наш большой теодолит, которым пользовался Преструд. Можно сказать, что нужен был самый пустяк, чтобы вывести его из горизо