Василий Аксенов. Жаль, что Вас не было с нами --------------------------------------------------------------- OCR: Alex ER3AL --------------------------------------------------------------- 1 За что, не знаю, такого тихого человека, как я, выгонять из дому? Бывало, когда сижу в комнате, у калорифера и читаю книги по актерскому мастерству, когда я вот так совершенствуюсь в своей любимой профессии, слышно, как вода из крана капает, как шипит жареная картошка, ни сцен, ни скандалов, никому не мешаю. А если и задержусь где-нибудь с товарищами, опять же возвращаюсь домой тихо, без сцен, тихо стучусь и прохожу в квартиру бесшумно, как кот, Короче, выдворила. Распахнула передо мной двери в пространство, в холодеющий воздух, на Зубовский бульвар; и, поджав хвост, двинулся к Кропоткинскому метро, по пустой улице, куда -- неизвестно; ах, мне ведь не восемнадцать лет, и зима на носу; только и успел я собрать все свои справки и диплом. Я шел с портфелем, в котором только бумажки и белье, поводя трепещущими ноздрями, унося в себе все обиды и раннюю язву желудка, кариозные зубы и здоровые, одну золотую коронку и запас нерастраченного темперамента; нервы, нервы, сплошная нервозность, Вы знаете, когда возникает заколдованный круг человеческих недоразумений, тут уже ничего вам не поможет -- ни трезвый рассудок, ни проявления нежности, ничего, Даже общественный суд, "Эх, Соня, Соня", -- думал я, Короче, стою я один на Пушкинской площади, Пальто уже не греет, "Летайте самолетами, Выигрыш -- время!" Это написано над магазином легкого женского платья, Изящная фигура в прозрачном силоне, Доживу ли я до лета? Потом погасла реклама "Аэрофлота", Александр Сергеевич Пушкин -- голову в плечи, пустынный вихрь на морозном асфальте -- две легкомысленные девушки. Эх, взяли бы к себе, только для тепла, только для тепла, и ни для чего больше, но нет, только катятся и катятся золотые, оранжевые, изумрудные буквы по крыше "Известий", теплые радостные буквы, как последние искры лета, как искры последней летней свободы: "Часы в кредит во всех магазинах "Ювелирторга", Вот это идея, подумал я, Пора мне ужа завести себе часики, чтобы, значит, они тикали и вселяли бы в мою душу гармонию и покой, К счастью, я увидел скульптора Яцека Войцеxовского. Яцек шел по другой стороне улицы Горького, медленно двигался, как большой усталый верблюд. Заметил я, что он уже перешел на зимнюю форму одежды. Отсюда, через улицу, в своем шалевом воротнике, он выглядел солидно и печально, как большой художник, погруженный в раздумья о судьбах мира, по меньшей мере, и уж никак не о кефире и булке на завтра. -- Яцек! -- закричал я, -- Яцек! -- Миша! -- воскликнул он, подошел к краю тротуара, занес свою большую ногу и, глубоко вздохнув, как большой верблюд, двинулся вброд. Короче, поселился я у него в студии, Днем я все шустрил по Москве, а вечера коротали вместе. Разговаривать нам с ним особенно не о чем было, да из-за холода и рта раскрывать не хотелось, Мы сидели в пальто друг против друга и глядели в пол, сидели в окружении каменных, и глиняных, и гипсовых, и деревянных чудищ и прочих его польских хитростей и думали думу. Вообще, дела у Яцека были далеко не блестящи: он запорол какой-то заказ и поругался со всеми своими начальниками. Такой человек -- день молчит, неделю молчит, месяц, и вдруг как скажет что-нибудь такое -- все на дыбы. Да, дела наши были далеко не блестящи. Короче, ни угля, ни выпивки и очень небольшие средства для поддержания жизни, -- Вот сегодня я бы выпил, -- как-то сказал Яцек, -- Ах, Яцек, Яцек. -- Я стал ему рассказывать, какие вина выставлены нынче в Столешниковом переулке. Вина эти -- "шерри-бренди", "камю" и "карвуазье", "баккарди", "кьянти" и "мозельвейн" -- в разнообраз-ных заграничных бутылках мелькали в окнах роскошно-го этого переулка, и вместе с пышечным автоматом, где плавали в масле янтарные пышки, вместе со снегопадом мягкой сахарной пудры, с клубами кухонного пара из кафе "Арфа", с чистыми, как голуби, салфетками ресторана "Урал", с застекленной верандой этого ресторана, где за морозными разводами светились розовые лица моих веселых современников, -- ах, вся эта сладкая жизнь была нам сейчас недоступна. -- Я бы сейчас и от перцовки не отказался, -- проскрипел Яцек. -- Перцовка -- це добже. Опять мы замолчали. Яцек, король своих уродов, сидел, скрестив крупные пальцы, и смотрел на кафельный пол, а уроды его, бородатые каменные мужики и грудастые бабы, маленькие и большие, прямо-таки горой вздымались за его спиной, прямо как полк, только бы дал он приказ--и они тронутся в поход, пугая приличных людей; Года два назад в Доме журналистов кто-то болтал, что Яцек почти гений, а если еще поработает, так и вообще гением сделается, но сейчас он не работал и даже не смотрел на своих уродов. Кажется, он был в оцепенении. Я тоже был эти дни в каком-то оцепенении, но все же днем я безвольно метался по массовкам и, пользуясь могуществом знаменитых своих друзей, зарабатывал иной раз трешницы. Все же я помнил, что мне надо питать и себя и Яцека. А он ничего не помнил, так и сидел день-деньской в своей дорогой шубе и смотрел на кафель. Лишь иногда вставал, чтобы разогнать кровь по стареющим жилам. Вот только сегодня он высказался насчет выпивки, и я этому был рад, даже при отсутствии реальных надежд, -- Может быть, поедем к кому-нибудь, Яцек? -- спросил я, -- В конце концов... -- Отпадает, -- сказал он и встал. Я посмотрел на него снизу, увидел, какой он боль-шой и почти великий, и понял --действительно, ездить к кому-нибудь ему не пристало. Да я и сам не любитель таких занятий. Тяготы жизни еще не сломали мою инди-видуальность. Сам я могу угостить, когда при деньгах, никогда не скуплюсь, но ездить к кому-нибудь и сшибать куски -- экскьюз ми! А Яцек что-то заходил-заходил, задвигался и вдруг нырнул в каменные свои джунгли, в пещеру, в дикий этот храм, замелькала по обширной студии его каракулевая шапка, Он появился, таща в руках, как охапку дров, три не-большие фигуры -- по полметра примерно длиной. -- Вот, -- сказал он, -- давай продадим эти вещи. И поставил одну из фигур на пол. Это была небольшая женщина, сидящая по-турецки, шея длинная-длинная, маленький бюст, а ножищи очень толстые, непропорционально развитые ноги. -- Ранний период, -- сказал Яцек и покашлял в кулак, Может быть, раньше это была сравнительно прилич-ная скульптура, но, пройдя через разные яцековские пе-риоды, стала она темной, пятнистой и в трещинах, Яцек очень волновался. Он ходил вокруг фигуры и вздыхал. -- Да-а, -- сказал я. -- Продашь ее, как же. -- Знаешь, -- шепнул мне Яцек в волнении, -- это ши-карная вещь. -- Так она же вся в трещинах. -- Миша, что ты говоришь? Ведь это же от холода. В тепле она согреется, и трещин не будет. -- А почему шея такая длинная? -- Ну, знаешь,-- взревел он. -- Уж от тебя я этого не ожидал! -- Тише, Яцек, дорогой, -- сказал я. -- Не кричи на меня. Я, может, больше тебя заинтересован, чтоб про-дать, но трещины... -- Я их сейчас замажу! -- закричал он и вмиг замазал эти трещины. Ладно, мы пошли. Завернули эти фигурки в старые номера "Советской культуры" и направились на улицу. Мы направились во Фрунзенский район, как в наибо-лее культурный район столицы. Густота интеллигенции в этом районе необычайна. Говорят, что на его террито-рии проживает до двухсот тысяч одних доцентов. В общем так: по лунным тихим переулкам, минуя шумные магистрали, по проходным дворам, известным мне с детства, а также по работе в кино, под взглядами теплых окон интеллигентских жилищ, торопливыми ша-гами мимо милиции, фу... Как-то так получилось, что в ваянии до того времени я еще не разобрался. В музыке я понимал кое-что, умел отличить адажио от скерцо, в живописи -- масло от гуаши, а в скульптуре для меня что глина, что алебастр -- все было одно. Только знал я, что Яцек -- великий че-ловек. -- Произведение выдающегося скульптора, реэми-гранта из Западной Боливии. Использованы мотивы мест-ных перуанских инков, -- сказал я отставному интендан-ту, каптенармусу, крысолову, Букашкину-Таракашкину, ехидному старичку. -- Импорт, --сказал я ему. -- Не же-лаете? За пятерку отдам. Таракан Тараканович поставил женщину с замазанны-ми трещинами на коврик в своей прихожей, поползал вокруг и сказал: -- Похоже на раннего Войцеховского. -- Яцек! -- закричал я, выбежал на лестницу, стащил вниз своего друга и показал ему в открытую дверь на ползающего старичка. -- Куда ты меня привел, Миша, -- слабо пролепетал Яцек, -- это же академик Никаноров. Да, попали мы на академика, как раз по изобрази-тельному искусству. И вот академик Никаноров накиды-вает пальтишко и требует его в студию свезти. В студии Яцек стал ворочать своих каменных ребят, а я ему помогал, а академик Никаноров сидел на помосте в кресле, как король Лир. -- Давно я к вам собирался, -- говорил он, -- давно. Очень давно. Ох, давно. Давным-давно. Он восхищенно подмигивал мне и тайком любовно кивал на Яцека, а у меня сердце прямо кипело от гор-дости. -- Это все старые вещи, -- сказал Яцек и снял с го-ловы каракуль. -- Я уже год не работаю. -- Почему же вы не работаете? -- спросил академик Никаноров. -- А вот не хочу и не работаю, -- ответил Яцек, по-ложил локоть на голову одному своему мужику и стал смотреть в потолок. Академик Никаноров восхищенно затряс головой, подмигивая мне. -- А самодисциплина, Войцеховский, а? -- строго вдруг сказал он. -- Мало ли что, -- сказал Яцек. -- Не хочу -- не рабо-таю, захочу -- заработаю. Хоть завтра. -- Какая луна нынче синяя, -- сказал академик Ника-норов, глянув в окно. 2 Так. Жизнь стала налаживаться. Топливо. Пища. Ака-демик Никаноров с товарищами закупил у нас ряд работ. Работать Яцек еще пока не начал, но все же пальцами Стал чаще шевелить, видимо обдумывая какой-то замы-сел. А я по хозяйству хлопотал: ну там стирка, мелкий ре-монт одежды, приготовление пищи, уборка, то, се, дел хватало. Вдруг однажды он встряхнулся, ножищами затопал, встал и сказал: -- Пойдем, Миша, до ресторации. Мы с тобой деяте-ли искусств и обязаны вечера в застольной беседе про-водить. Освежи, -- говорит, -- мне костюмчик. Глазам своим не верю -- Яцек снимает шубу, пиджак, брюки и начинает делать гимнастику. Тут я развил бешеную деятельность. Быстро утюгом освежил наши костюмы, галстуки, подштопал носки. Вы- рядились мы и отправились в Общество Деятелей Ис-кусств -- ОДИ, Ресторан этот очень шикарный: в нем красный цвет соседствует с черным, но главенствует голубой, в нем бамбуковые нити трещат, как в тропиках, а глаз успокаи-вает присутствие скромных берез, в нем вам поднесут по-свойски, как в семье, и стряхнут мусор со стола, и ни-кто не гаркнет -- сходи домой переоденься! В некоторой степени теснота локтей за длинным сто-лом, дележ нехитрой закуски, жюльен там или филе по-суворовски, мерное течение диалогов и веские репризы, круговая чаша и шевеление под столом знакомых добрых ног -- все это в некоторой степени нужно для нервов. А то бывает, что к вечеру нервы шалят, и начинаешь что-то считать, то ли годы, то ли обиды... Мне тридцать пять лет, а по виду и сороковку можно дать. Друзья, которых давно не видел, говорят: "Мишу Корзинкина прямо не узнать. Жуткий какой-то стал. Все это так, но я часто, знаете ли, ловлю себя на каких-то странностях. К примеру, собираются за столом люди мо-его возраста, а то и гораздо моложе мужчины, и говорят о знакомых и понятных мне вещах, и вдруг я ловлю себя на том, что чувствую себя среди них как ребенок, что все они знают то, чего не знаю я. Лишь одна мысль утешает: а вдруг и каждый из них чувствует себя ребенком в об-ществе и только лишь притворяется так же, как я притво-ряюсь? Может быть, каждый только пыжится в расчете, чтобы его не сбили с копыт? В ресторане первым делом мы увидели Игорька Бар-кова, и к нему мы с Яцеком и подсели. -- Как дела? -- спросил Игорек, крутясь на стуле, сверкая глазами то вправо, то влево. -- А тебя можно поздравить? -- спросил я его. На прошлой неделе Игорек (он режиссер) получил в Сан-Франциско премию "Золотые ворота" и прилетел домой уже лауреатом. -- Да, -- сказалИгорек. -- Спасибо,Яцек, -- сказал он. -- Ты мне пятерку не займешь? Батюшки! -- закричал он. -- Ирка появилась! Сквозь щелканье бамбука под кривыми зеркалами и декоративными глыбами прошла Ирина Иванова, наша Мировая звезда, высокая прекрасная девица, вся на винте. Шла она без лишних слов, лишь юбка колыхалась на бедрах, привет, привет, да и только. Увидев Баркова, она присела к нам, и Игорек нас по-знакомил. Год был на исходе. Выходит, значит, так: от снежных колких буранов к весенней размазне, а потом к шелестя-щей велосипедной команде на просохшей мостовой, ОТ духоты наемной нашей дачи и от трясины пруда, от Сонечкиных осенних страстей к позднему моему изгнанию, от бед и унижений к знакомству с Ириной Ивановой? -- Я хочу вас ваять, -- сказал Яцек Ирине. -- Валяйте, -- сказала Ирина и повернулась ко мне: -- А вы тот самый Корзинкин? Не знаю уж, что на меня нашло, но только не мог я терпеть насмешек от Ирины Ивановой. -- Какой это тот самый? -- воскликнул я. -- Что это значит -- тот самый? Все это ложь! Никакой я не тот са-мый! Я сам по себе, без них без всех, и вовсе я не тот самый! -- Успокойтесь, -- шепнула мне Ирина прямо в лицо, прямо в глаза и погладила по щеке. -- Миша, что вы? -- Она встала и сказала громко: -- Я приду через пятна-дцать минут, и мне бы хотелось, Миша, чтобы вы за это время переменили обо мне мнение в лучшую сторону, Ушла. -- Она хорошая? -- спросил я Игорька, -- Ты что, слепой? Девица первый класс. -- Но хорошая? -- переспросил встревоженный Яцек. -- Не знаю, -- промямлил Барков. -- Меня она не вол-нует, -- Яцек! -- крикнул я. -- Посмотри на этого сноба! Весь мир она волнует, а его нет. Барков засмеялся: -- Да не, ребята, вы меня не так поняли. Она меня не волнует в плане кино, вот что. Он пригнулся к столу и зашептал, смешно и быстро перемещая зрачки то впра-во, то влево: -- Ведь я же хочу все перевернуть, вот в чем дело. Все наоборот, понимаете? В том числе и женский тип -- назад, бежать от всех этих эталонов. Как Антониони с Моникой Витти. Только я и этого паренька хочу перевернуть, понятно? Все перевернуть вверх дном. -- Кого же ты будешь сейчас снимать, Игорек? -- спросил я. -- Не знаю пока, но только Ира Иванова меня теперь не волнует. В этом плане. Он стал рассказывать, что уезжает на днях со своей группой на Южный берег Крыма и там начнет снимать что-то такое замечательное, никем еще не виданное, что-то такое... сам он еще не знает что. -- Сними меня, Игорек, -- попросил я его. -- Ты лучше, Миша, иди ко мне администратором. Он засмеялся. -- Нет, -- сказал я, -- об администраторе не может быть и речи, а вот ты лучше сними меня в какой-нибудь роли. Игорек опять засмеялся, а Яцек обиделся за меня и перешел на "вы". -- Почему же вы не хотите снять Мишу? -- сказал он. -- Чем же он хуже других? Я вот, к примеру, соби-раюсь его ваять. -- Ладно, -- засмеялся Барков. -- Сниму тебя в эпи-зоде. Рта не успеешь открыть, как я тебя сниму. -- Напрасно ты так относишься к эпизодам, -- упрек-нул я его. -- Ты бы посмотрел на Феллини. Какие у него эпизоды! -- Сниму тебя с блеском, -- сказал Игорек. -- А Фел-лини у меня еще попляшет. Подошла Ирина и присела рядом со мной. -- фу, -- сказала она, -- вы бы хоть бутерброд мне сделали, Миша. Я быстро состряпал ей бутерброд с кетой, а сверху положил кружок парникового огурчика и зеленый листо-чек для красоты. -- И воды налейте, -- попросила она. Я налил ей боржома и положил в фужер ломтик ли-мона. Она с удивлением посмотрела на меня и вдруг ска-зала такую штуку, что я чуть не поперхнулся коньяком, -- Как ловко вы это все делаете, Миша, -- сказала она. -- Вам бы мужем моим быть, Барков засмеялся, а мы с Яцеком так и уставились на нее. -- Все время хожу голодная, -- пожаловалась Ири-на. -- Мужа выгнала, со свекром поссорилась, а сама, идиотка, ничего себе сварить не умею. Она расплакалась. Барков улыбался. А мы с Яцеком чуть с ума не сошли, -- Ирина, что с вами? Скажите! Не делайте нам больно. -- Муж -- тунеядец, свекор -- педант, а сама я дура, одна-одинешенька, -- пожаловалась она сквозь слезы. По-том встала и сказала нам с Яцеком: -- Проводите меня, друзья. Миша, если можно, заверните это филе для меня в салфетку. Спасибо. Мы вышли втроем на улицу Горького. Моментально все пижоны положили глаз на Ирину и поплелись за на-ми, держась на расстоянии, словно стая трусливых вол/ ков. Знают, что с Корзинкиным шутки плохи. -- Как странно устроена жизнь, -- говорила Ирина, -- человек, который красив, умен и известен, может быть одинок. При этом один свой зоркий глаз она повернула ко мне. -- Покажите, пожалуйста, ногу, -- попросил ее Яцек, -- поднимите ее чуть-чуть. -- Оп-ля! -- сказала Ирина и приподняла ногу, как цирковая лошадка. -- Интересно, -- сказал Яцек, мгновенно и гениально уловив особенности ее ноги. --Очень интересно. Что-то есть. Можете опустить. Мы пошли дальше. -- Послушайте, Ирина, э-э, не знаю вашего отчест-ва, -- церемонно заговорил Яцек, --Ирина Оскаровна, у меня есть конкретное предложение. Приходите ежеднев-но к нам в студию. Я буду вас ваять, а Миша позаботится о еде. Конечно, пища у нас не изысканная, но все-таки он что-нибудь приготовит из полуфабрикатов. Каждый день будете сыты. -- Гениально! -- радостнозакричалаИрина. -- Бог мне вас послал, друзья. А вас, Миша, особенно, -- шепо-том сказала она мне. Мы подошли к ее огромному мрачному дому, по-строенному еще в период расцвета культа личности. Дом весь был темным, лишь на одиннадцатом этаже светилось одинокое оконце, да и то зашторенное, задрапирован-ное,--это ее свекор, кабинетная крыса, мучитель, паук, занимался наукой. -- До свидания, до завтра, -- сказала Ирина. -- Кстати, Миша, передайте мне мое филе. Какой я балбес -- чуть было не забыл про филе! Су-дорожно я выхватил его из кармана и протянул ей. Она положила филе в сумочку. -- Спасибо за все, -- сказала она и пошла к своему дому, а снежная поземка подметала перед ней тротуар. 3 На следующий день Ирина пришла в студию и после этого стала появляться у нас ежедневно. Она сидела в кресле на помосте, выставив свои ноги, а руками изредка шевелила, переворачивая страницы книги. А Яцек в брезентовой робе бродил вокруг помоста, зорко разглядывая детали ее тела, возвращался к гигант-ской уродливой глиняной глыбе, колотил по ней какой-то палицей, снова делал обороты вокруг Ирины и бормотал: -- Бардзо ладне, бардзо добже. А я тем временем хлопотал по хозяйству. Я поджари-вал полуфабрикаты так, что они прямо подпрыгивали на сковородке. Я изобрел даже свой собственный замеча-тельный соус. Могу поделиться рецептом. Скажем, если вы отварили курицу, вовсе не обязательно выливать буль-ончик, вы кладете в него пять ложек крахмала, пять ло-жек сахара, пять ложек соли, пять ложек перцу, два ста-кана томатного сока, мелко-мелко нарезанный лимон, стакан молока, баночку горчицы, пару лавровых листиков, выжимаете туда же тюбик селедочной пасты, всю эту смесь доводите до кипения, швыряете туда горсть мас-лин, и соус готов. В своей жизни я немало переменил профессий. Был, например, краснодеревщиком. Если спросите меня, ка-кую я делал мебель, я вам отвечу, что еще в 1946 году я делал модерн, у меня было чутье. Был я, например, в Ри-ге инженером по портовому оборудованию, да мало ли еще кем. Везде я добивался успехов, как и сейчас в кули-нарии. Я мог бы не знать никаких бед, если бы не посвя-тил свою жизнь искусству, точнее, самому сложному и важному виду искусства--киноискусству. -- Миша, -- говорит мне Яцек в процессе работы, -- не увлекайся. Ты ведь так задушишь нас запахами. А Ирина только кротко мне улыбалась с помоста. Ве-ла она себя в студии тихо, как голубица, все поедала, не капризничала. -- Никогда мне так хорошо не было, как сейчас, -- говорила она вечерами, когда я провожал ее до дому. Установились уже тихие морозные вечера с луной, и мы проходили с Ириной вдоль московского декабря мед-ленно и спокойно. Обычно она говорила примерно так: -- Как понять отношения между людьми, Миша? Вы не можете мне сказать? Я много думаю об Отношениях между людьми, об отношениях между мужчиной и жен-щиной. Вы, Миша, никогда не задумывались об этом? Вот, например, что лежит в основе любви --уважение или физическое влечение? По-моему, ни то, ни другое. По-моему, в основе любви лежит интуиция. А вы как ду-маете? А я говорил примерно так; -- Человек соединяется с человеком, как берега соединяются, к примеру, рекой. Знаете, Ирина, сближение умов неизбежно, как столкновение Земли с Солнцем, Человек человеку не волк, это глубокое заблуждение там, на Западе. Люди похожи на чаек, Ирина... Однажды она сказала, повернув ко мне свой круглый внимательный глаз: -- Миша, вы настоящий джентльмен. -- Что вы говорите? -- опешил я. -- Вы так ведете себя со мной -- жалобно сказала она. -- Как? -- Вы немножечко, хоть самую чуточку можете быть... ну... ну чуть-чуть со мной не таким?.. Мы стояли возле витрины какой-то булочной, и вдруг я увидел наши отражения. Я увидел ее тень, тонкую и высокую, которая увенчивалась огромным контуром за-граничной белой папахи, и свою небольшую тень, конту-ры старой яцековской шапки, полукружия ушей... Знаете, тут пронзила меня нехорошая мысль: "Ирина смеется надо мной!" Как прикажете иначе объяснить наши отношения! Да-вайте посмотрим правде в глаза. Внешне я не блещу осо-бенной красотой, положение мое довольно странное, одежда с каждым днем ветшает, здоровье паршивое, что я такое для нее? Я испугался вдруг, что все это длитель-ный розыгрыш каких-то моих жестоких друзей. Той ночью я прибежал в студию и сказал Яцеку, что больше так не могу, что на этой неделе обязательно ку-да-нибудь уеду: или завербуюсь в Арктику, или в Афри-ку, или отправлюсь в Целиноград, куда давно уже зовет меня один друг, который нашел там свое счастье. Я задыхался, воображая себе все фантастическое ко-варство Ирины. Яцек волновался вокруг меня, даже поставил кофе на газ. Он убеждал меня принять люминал и соснуть, гово-рил, что Ирина любит меня, что она разгадала во мне на-стоящего человека, но что мне были его утешения! -- Вот телеграмму тебе принесли, Миша, -- сказал Яцек так, будто все мое спасение в этом клочке бумаги. Телеграмма была от Баркова, с Южного берега Крыма. В телеграмме значилось: "Вызываетесь на пробы роль Конюшки группа Большие качели Барков". "Вот что значит друзья, -- подумал я, рухнув в крес-ло. -- Вот что значит настоящий Друг Игорек, слово у него не расходится с делом. Обещал вызвать -- вы-звал. Крепкая мужская дружба". Я показал телеграмму Яцеку. -- Ну, Миша, поздравляю тебя! -- обрадовался он. -- Может быть, это начало, а? Полночи мы рассуждали о моем предстоящем отъез-де и о роли Конюшки. Что это за роль? Может быть, роль "маленького человека", обиженного судьбой, но сохра-нившего в душе рыцарский пыл и благородство? -- Завтра мы с тобой идем по магазинам, -- сказал Яцек, -- ты должен экипироваться. Не можешь ведь ты ехать на Южный берег в таком виде. Утром он по моему поручению позвонил Ирине, ска-зал, что сеансы временно прекращаются по причинам творческого характера. -- А как Миша? -- услышал я из-за плеча Яцека дале-кий, словно из космоса, голос Ирины. -- Вчера он был странным, и я вела себя неумно. Поверите ли, мне захотелось вырвать у Яцека трубку и прокричать Ирине, чтобы она бросила свои шутки, меня не обманет печальный блеск ее больших глаз, я знаю, она актриса, но я-то тоже не дурак, зачем ей нужны мои стра-дания, зачем, пусть она возвращается к своим ловеласам из ОДИ, я с ней больше не встречусь, может быть толь-ко тогда, когда мой Конюшка прогремит на весь мир и... -- А Миша вам завтра позвонит, -- сказал Яцек и по-весил трубку. Вечером я уезжал в Крым. Я оказался один в четырех-местном купе. Печально я стоял в проходе почти пустого вагона и смотрел на перрон, где топтался Яцек. Он храб-рился и улыбался, а я с острой печалью думал, как он тут останется один, кто за ним будет следить. Я потянул на себя стекло, и оно неожиданно подалось. -- Едешь, как бог, -- жалобно улыбаясь, сказал Яцек. -- Яцек, -- сказал я, -- будешь жарить пельмени, пере-ворачивай. Это очень просто --вываливаешь на сково-родку, кладешь кусок масла, сольцы немного, и все. Глав-ное --переворачивать. Оба мы заплакали. -- И ничего не говори ей, -- крикнул я. -- Ничего! Поезд тронулся. 4 В Крыму поджидали меня чудеса. В Симферополе хлестал сильный морозный ветер, не было ни единой пу-шинки снега, а холодней, чем в Москве. Там на вокзале полсотни таксистов бросились ко мне. Все они, видно, были с Южного берега, потому что клацали зубами, сви-стели носами, крепко крякали, выражались, предлагали услуги. Выставив вперед свой портфель, я пробился сквозь их заслон и сел в троллейбус. Троллейбус пересек город (Симферополь), потом об-ширную равнину и полез в горы. Спокойно он лез все выше и выше и на перевале влез в густейший туман, как будто он был не нормальный городской троллейбус, а какой-нибудь вездеход. Все еще в тумане, я почувствовал, что теперь он идет вниз, как самолет. Он все полз и полз вниз, как вдруг ту-ман отстал от нас, и внизу во всю ширину, как в панорамном кино, открылся перед нами рай земной. Это просто было что-то удивительное -- синее море почти от неба и знакомые по открыткам склоны зеленых гор. Солнце сразу так нагрело стекла, что прямо хоть раз-девайся. А спустя некоторое время внизу появились ско-шенные под разными углами крыши того города и бе-лые массивы всесоюзных здравниц. Вскоре совсем мы снизились и покатили уже по городским улицам, как и полагается троллейбусам, мимо стеклянных шашлычных, чебуречных, бульонных, пирожковых, совсем безлюдных, что тоже было чудом. Когда я вылез из троллейбуса, голова у меня закру-жилась: такой крепкий и пахучий был здесь воздух. Бы-ло вовсе не так жарко, как в троллейбусе, а даже не-сколько зябко, но солнце светило, где-то близко бухало море, а на каких-то пышных деревьях голубели какие-то цветы. В киоске "Союзпечать" выставлены были карточки киноартистов. Я подошел и посмотрел на них как на что-то близкое и родное. Миша Козаков, Люда Гурчен-ко, Кеша Смоктуновский -- все друзья мои и коллеги. Сердце у меня екнуло, но все-таки я спросил: -- А есть у вас фотопортрет Ирины Ивановой? -- Иванову расхватали на прошлой неделе, -- сердито сказала продавщица. -- С парусного судна "Витязь" кур-санты всю Иванову разобрали. "Вот, -- подумал я, -- курсанты с парусного судна "Ви-тязь". Юнги Билли. Гардемарины. Полюбила я матроса с голубого корабля. Вот". И, все забыв, поставив на этом точку, спалив за собой мосты и корабли, я легко зашагал по чистым и малолюд-ным улицам этого города. Ноги мои приятно шерстила ткань иорданских брюк. Вчера в комиссионном магазине закупили мы с Яце-ком для меня уникальную вещь--иорданские брюки. У кого еще есть такие брюки, хотел бы я знать. Один только Миша Корзинкин ходит в иорданских брюках. Швы, правда, слабоватые у этих брюк, но зато впереди у них, извините, молния, а не какие-нибудь вульгарные пу-говицы. Навстречу мне шла высокая толстая старуха на тон-ких каблуках. -- Простите, -- обратился я к ней, -- не знаете ли вы случайно, где здесь размещается киногруппа "Большие качели"? -- У-тю-тю-тю, -- сказала она, вытянув ко мне свои губы, -- сделай, маленький, два-три шага ножками топ-топ и прямо упрешься. Я ускорил шаги и оглянулся. Старуха, смеясь, смотре-ла мне вслед и качала головой с ласковой укоризной, как будто застала на фривольных шалостях. Теперь навстречу мне бежала собака, худая, черная как ночь, перебирая длинными заплетающимися лапами, с глазами вроде бы покорными, а на самом деле лживы-ми и коварными. -- Не бойся, песик, -- сказал я, -- не обижу. -- Ррры, -- мимоходом сказала мне собака. -- Рекс, лете гоу! -- послышался голос старухи. Собака, как обезьяна, пошла за ней на задних лапах. -- Кто сказал "ры"? -- спросил, высовываясь из па-латки, толстый ювелир. -- Вы, молодой человек? А? Часы починим? Комната нужна? Почем иорданские брючки? Продашь? Все в этом городе было романтично и загадочно, как в сказках датского писателя Андерсена. Вскоре я вышел на набережную, где море бухало и взлетало над парапетом метров на пять. На набережной тоже было малолюдно, бродило несколько синих пиджа-ков и зеленых кофт, но ожидалось пополнение -- к порту в это время подходил греческий лайнер "Герострат" с ту-рецкими туристами на борту. На скамеечке сидел одинокий молодой человек с кни-гой, по виду студент-заочник. -- Простите, -- обратился я к нему, -- вы случайно не знаете, где размещается киногруппа "Большие качели"? -- Садитесь, -- сказал он, быстро взглянув на меня. Я сел рядом с ним. Студент открыл книгу и углубился в нее, странно ше-веля при этом локтем. Иногда он бросал на меня быст-рые, как молния, взгляды и снова углублялся. -- Качели? -- спросил он. -- Большие? -- повторил он вопрос через минуту. -- Киногруппа "Большие качели", так вы говорили? -- любезно осведомился он еще через минуту и протянул мне сложенный вдвое листочек белой бумаги, на которую был наклеен мой характерный про-филь. -- С вас пятьдесят копеек, -- улыбнулся он. -- Вы очник или заочник? -- спросил я, отдавая ему свою тяжелую полтину. -- Конечно, заочник, -- сказал он. -- Готовлюсь к сес-сии. А "Большие качели" -- вон они толпятся. -- Я артист, приехал сниматься, -- сказал я. -- А-а, ну-ну, -- сказал он, потеряв уже ко мне инте-рес. У входа в гостиницу толпились "Большие качели". Ни-чего они в этот момент не снимали, а лишь о чем-то яростно спорили, размахивали руками, показывая на не-бо, на море, на солнце, на горы, на "Герострат". Барков стоял, засунув руки в карманы джинсов, шмыгал носом и, видно, что-то напевал. -- Смотрите, кто приехал! -- закричал он, заметив меня. -- Мишенька приехал! Миша, поцелуй меня! Ну, те-перь дело у нас пойдет -- Миша Корзинкин приехал! И все зааплодировали мне, заулыбались, после чего я крепко, как мужчина мужчине, сжал ему руку и шеп-нул: -- Спасибо, Игорь. Ты меня так выручил, как даже сам не знаешь. -- Потом спросил его уже громко:--Ког-да дашь прочесть сценарий? Барков улыбнулся и сказал быстро, по своему обыкно-вению перемещая зрачки то вправо, то влево; -- Когда хочешь. Вечером. А сейчас, Мишенька, у ме-ня к тебе особое поручение. Понимаешь, надо съездить на местную автобазу и попросить у них открытый "ЗИЛ". У них есть один, стоит без дела, нам необходим, а они не дают. Понимаешь, какое варварство! Возьми у Раймана бумаги и отправляйся. Райман сам уже ездил, но они ему дали от ворот поворот. Только на тебя надежда. Я решил выручить Игорька и поехал в нашем "газике" на автобазу. Директором автобазы оказался мой товарищ по ар-мии, по службе в десантных войсках, Феликс Сидорых, Мы с ним когда-то рядом сидели на дюралевой скамей-ке в "Ли-2". Вместе выходили из самолета, сначала я, а он за мной. Бывало, висишь на стропах, а Феликс мимо тебя камнем вниз. Баловался он затяжными. Сейчас Феликс стал здоровым краснорожим боссом килограммов под девяносто. Он бросил мои бумаги в ящик стола и заорал: -- Плевать я хотел на твои бумаги, Мишка! Ты лучше признайся, для чего тебе машина, а? Ну, признавайся! Меня не проведешь, ну! Скажи честно -- и получишь. А? Зачем тебе она? Ну? Ну? Вижу тебя насквозь. Я хитро подмигнул, и он, довольный, захохотал. -- То-то! Знаю я тебя! То-то и оно! Так бы сразу. Ска-зал бы сразу и получил бы без всякой волынки. У-у, шко-да! Мишка, Мишка, где твоя улыбка! Забирай колымагу, если, конечно, заводится она. К гостинице я подъехал на заднем сиденье огромной открытой машины высотой с автобус. "Большие качели" не поверили своим глазам и загудели от восторга. Остаток дня и весь вечер мы проездили с Игорьком в открытой машине, намечая места будущих съемок. Игорек поднимался в машине, одну ладошку ставил себе над глазами, другую -- на уровень носа, за-мыкая таким образом пространство в широкоэкранным объектив. -- Просто будем снимать, Миша, -- говорил он, -- про-сто и элегантно. Светло-серый, чуть мерцающий колорит. Мы останавливались в узких улицах города, заходили во дворы, в эти маленькие колодцы с полусгнившими галереями, с пальмами в кадушках и с кальсонами на ве-ревках. -- Хорошо, но не то. Не то, -- бормотал Игорек" -- Вот это да! -- вдруг вскричал он. На фоне заката на большой высоте трепетали между домами голубые дамские трусики. -- Вот это мы снимаем! Железно! Поселился я в одной комнате с заместителем директора картины Иваном Генриховичем Лодкиным. Это был человек тонкой кости, изящного склада, но очень грубый в обращении. -- Корзинкин! -- орал он на меня. -- Опять в носу ко-выряешься? Сбегай-ка за пивом, олух царя небесного! -- Стыдно, Иван Генрихович, -- говорил я ему. -- Бес-чинствуете, как извозчик, Ежедневно мне приходилось выполнять особые пору-чения Игорька. Без меня у "Больших качелей" просто все валилось из рук. -- Понимаешь, нужно мне организовать массовку из стариков, -- говорил Игорек, -- из одних только настоя-щих стариков с длинными белыми бородами. И я как сумасшедший носился по городу в поисках та-ких стариков. Нашел двадцать семь человек. Хорошо, что помог мне председатель местного совета пенсионе-ров, второй муж моей тети Ани. В другой раз потребовалось шесть виолончелей и пять контрабасов. Тут пришлось уламывать директора филар-монии, который, к счастью, был мне знаком по прежней культпросветработе. В таких делах проходили дни, я сильно уставал и да-же не находил времени, чтобы взять у Игорька сценарий и вжиться в образ Конюшки. -- Ничего, -- говорил Игорек, -- через недельку все наладится, и тогда у тебя будет время. На третий день к вечеру я вернулся в номер. Лодкина, к счастью, не застал и рухнул на кровать, как обессилен-ный колосс. Смертельно я устал и думал, что сразу засну, но в го-лове у меня все крутилась карусель: старики, виолонче-ли, бачки для полевой кухни, телефоны, квитанции, ордера и что делать с аморальным гримером Чашкиным. Я уткнулся носом в подушку, когда вдруг рванули дверь и послышалось посвистывание Ивана Генриховича. Он хлопнул меня ладонью по одному месту и сказал! -- Эй ты Попа Новый Год, вставай! Ирина приехала, ищет тебя по всему городу. Я вскочил и дико посмотрел на Лодкина. Тот уже по-лулежал в кресле и ухаживал за своими ногтями. -- Цирк, -- сказал он, -- комедия дель арте. -- Где она?! -- закричал я. Лодкин пожал плечами. Я выбежал из гостиницы, Был воскресный вечер, набережная наполнялась на-родом. Все были спокойны и веселы, один только я но-сился как бешеный из конца в конец, туда и обратно, от гостиницы до морского вокзала, по всем шашлычным, чебуречным, бульонным, пирожковым. Ирины нигде не было. Отчаяние охватывало меня. Вдруг я увидел ее. Она сидела на гальке под парапе-том. Она сидела одна, пляж был пустынен на всем про-тяжении, и перед ней было только неспокойное древнее море и чайки, она сидела там, как Ифигения в Авлиде. "Как я мог так поступить с ней? Какой я скот! Почему я не смог понять ее? Почему я так ее унизил? Как я мог?" -- думал я, проносясь над парапетом, над пляжем, кружа над ней и снижаясь, -- Миша, как вы могли? -- тихо сказала она таким голосом, что у меня остановился в организме ток крови. -- Можете ли вы меня простить? -- спросил я. -- О чем разговор? -- сказала она, вставая. -- Пой-демте гулять. Мне здесь нравится. Здесь чудесно. Какой вы чуткий... Знаете, может быть, я излишне откровенничаю, но во-лосы у нее в этот момент развевались под ветром, глаза ее сияли, блестели зубы; готов поклясться, что она была счастлива в этот момент нашей встречи. Мы поднялись на набережную и тихо пошли по ней. Я позволил себе взять ее под руку. Локтем она чуть при-жала к себе мою руку. По набережной шли изысканно элегантные греческие моряки, они вели за руки робких турецких туристов, на-пуганных воскресным шумом этого города. Солнце все норовило сесть за гору, но каждый раз подскакивало, накалываясь на кипарисы. Наконец -- боч-ком, бочком -- оно закатилось, и сразу вспыхнули все огни огромного "Герострата" и всех судов помельче и на башенных кранах, и на столбах, и витринах, и в откры-тых кафе загорелись лампионы. Вскоре мы встретили моего родственника, второго мужа тети Ани. Я познакомил его с Ириной, и мы остано-вились возле парапета. Старичок этот одобрительно подмигивал мне, а по-том шепнул на ухо: -- А как же Сонечка? А, Миша? -- Соня оказалась непринципиальным человеком,-- шепнул я в ответ. Старичок удовлетворенно кивнул, полуотвернулся и, глядя на нас, быстро заработал ножницами. Через мину-ту он протянул нам наши профили. -- По полтинничку с носа, -- сказал он, -- итого руб-лик. Желаю счастья. Море раскачивалось все сильнее, на верхушках волн вспыхивали багровые полосы и гасли, быстро стемнело, и из темной глубины стихии доносилось лишь глухое нара-стающее животное урчанье, и во мраке плясали огоньки малых рыболовных сейнеров, и даже огни "Герострата" в порту чуть-чуть покачивались. Рядом с нами остановились два паренька в бушлатах, посмотрели на пляску огней в темноте. -- Даст нам сегодня море свежести, -- сказал один из пареньков, и они пошли к порту, помахивая чемоданчи-ками. -- Как это все удивительно, Миша! Как прекрасно! -- сказала Ирина. -- Вам не кажется, что жизнь иногда мо-жет быть прекрасной? -- Мне кажется, -- ответил я. Вскоре мы встретили Феликса Сидорых, Еще издали он широко, на полнабережную, раскинул руки. -- Познакомься, Феликс. Это мой друг Ирина, -- сказал я. -- А-ха-ха! -- захохотал Феликс, обнимая нас сразу вместе с Ириной. -- Теперь мне все ясно! Ясно -- и точка! Полная ясность. Абсолютная видимость! Он быстро вырезал наши профили и протянул их нам. -- Что это значит, Феликс? -- в некоторой растерян-ности пробормотал я. -- Что все это значит? -- Это такая местная игра, -- хохотал Феликс. -- Мы здесь все вырезаем друг друга профили. Кто быстрее вы-режет, тот и получает полтину. С вас рупь. Мы простились с Феликсом и зашли в ресторан. -- Давай кутить, Миша, -- предложила Ирина. -- Кут-нем как следует, а завтра я сниму деньги с аккредитива. Мы заказали шампанского и кетовой икры. Икры ке-товой не оказалось, и тогда мы заказали крабов. Крабы, как выяснилось, тоже кончились, но был мясной салат "ривьера", его мы и взяли. -- Та-ра-ра-ра, и в потолок вина кометы брыз-нул ток, -- сказала Ирина и через стол протянула мне руку. В ресторане играл джазик -- трое молодых людей -- труба, контрабас и аккордеон -- и старик -- рояль. Юношей все тянуло на импровизацию, а старик, воспи-танный в строгой курортной манере, этого не любил, воз-мущался, когда они начинали импровизировать, и бро-сал клавиши. Наконец заиграли мелодию, которая, видимо, была по сердцу старику. Он забарабанил