чи. Марвич пошел искать квартиру врача. Этот грузный молодой и одинокий человек был ему знаком. Он был из породы русских лесных врачей. Он говорил такие слова: "дружище", "да, брат", "нет, брат", "вот, брат, какая заковырина получается", - хоть и окончил институт в Ленинграде. Раз в месяц он приезжал из леспромхоза в Березань, в книжный магазин, где они и познакомились с Марвичем. Сошлись на том, что Пушкин - великий русский поэт. Найти квартиру врача во втором часу ночи в этом заброшенном в тайге леспромхозе было нелегко. Самый был сейчас сон. Глухота и немота вокруг. Марвич блуждал во мраке, перебирал руками штакетник, за которым надрывались невидимые яростные псы. Он отмахивался от лая и вновь уходил к одинокому фонарю возле склада, под которым спал сторож в дохе. Трижды он пытался разбудить сторожа, но это оказалось невозможным. Сторож был не из тех, что просыпаются. Отчаявшись, Марвич решил уже заночевать в любом сарае на опилках, как вдруг увидел светящееся окошко и в нем под зеленой лампой лобастую голову врача. - Ну, брат, ты меня огорошил, - сказал врач, раскрывая свои объятия. Они сели играть в шахматы. Играли и ели кое-что из консервных банок. - Ну, брат, разложил ты меня, - сказал утром врач и ушел на работу. А Марвич отправился на почту и дал телеграмму Тане в Березань: "Не волнуйся, буду через два дня". Он опомнился наконец. Днем он пошел на реку, шум которой в леспромхозе был слышен всегда. Река текла в укромном месте между лесистыми сопками, была она быстрой, бурлила, завихрялась, кое-где над валунами взлетали брызги. Здесь не было ничего, кроме реки и леса. Кроме елей, лиственниц, осин. Кроме серых валунов, стоящих в воде с бычьим упорством. Здесь было все, как сотни лет назад, неизменно. Здесь трудно было представить мир людей, охваченных страстями, спорами, борьбой. Здесь придавалось значение иным явлениям: движению воды и стойкости валунов, осадкам и гниению корней, метеоритам, летящим сюда из бесконечных пучин космоса. Этот мир не был навязчивым, он был густым и спокойным, в общем доброжелательным, он не стремился вовлечь тебя в свою жизнь и подчинить своим законам, у него хватало дел и без тебя. Здесь можно было просто разлечься на валуне и глядеть в небо, успокаивать нервы или фантазировать, стремиться ввысь, можно было думать о себе все, что угодно, можно было преувеличить свое значение, а также можно было курить, свистеть, плевать, читать книгу, ловить рыбу, биться головой о камни или тихо страдать. Поднимите воротник куртки, нахлобучьте поглубже на глаза кепку - кружение речных водоворотов, весеннее верчение воды заставит вас несколько минут просидеть на одном месте, не двигаясь, не думая, сосредоточиваясь. Подняв взгляд выше и заставив его скользить по серой, проницаемой далеко вглубь стене весеннего леса, вы вспомните историю человечества от Месопотамии и Ханаанской земли до первых космодромов с вашими современниками, и, уже устремившись к небу, имея перед собой одно лишь чистое небо, вы станете думать о том, о чем вам хочется подумать сейчас. Жалко Кянукука, жалко "петуха на пне", эту ходячую нелепость, жалко человека. Вечером, когда солнце село в тайгу, с огромного пустынного неба донесся до Марвича тяжелый надсадный гул, отозвавшийся в груди. Это шел на Восток большой пассажирский самолет. Он был хорошо виден отсюда, из земных дебрей, маленькая блестящая полоска в огромном небе. Марвич задрал голову и подумал о своей стране. "Мне отведена для жизни вся моя страна, одна шестая часть земной суши, страна, которую я люблю до ослепления... Ее шаги к единству всех людей, к гармонии... Все ее беды и взлеты, урожай и неурожай, все ее споры с другими странами и все ее союзы, электрическая энергия, кровеносная система, красавицы и дурнушки, горы и веси, фольклор, история - все для меня, и я для нее. Хватит ли моей жизни для нее?" Он лежал на койке врача, слушал последние известия из Москвы, когда раздался сильный стук в дверь. В комнату вбежал Валера, запыхавшийся, красный. Он присел на табуретку и уставился на Марвича своим диковатым прищуром. - Хочешь отличиться? - еле выговорил он. - Снимай ватник, Валера, - сказал Марвич. - В шахматы играешь? - Я тебя спрашиваю: хочешь отличиться? Этих трех мне сейчас показали, которые на сто восьмом... Понял? - Что-о? - Марвич сел на койке. - Эти гады, говорю, здесь объявились. На танцы пошли. Потанцуют они сегодня! - В милицию надо сообщить, - сказал Марвич. - Нет уж, - сказал Валера, - тот парень знакомый мне был. Тут уж я как-нибудь сам. Он вскочил и стал застегивать ватник, сорвал крючок. - Не надо так, Валера, - медленно сказал Марвич. - Ладно. Не хочешь, обойдусь. Двумя шагами он пересек комнату. Хлопнула за ним дверь. Марвич вскочил и схватил куртку. - Подожди. Он догнал Валеру, и они пошли вместе по темным улицам поселка. Над поселком, над бедными его крышами висел косой медный просвет. От спокойствия Марвича не осталось и следа. Валера, идущий рядом и чуть впереди, подчинил его ненависти, воспоминанию о человеке, которого бросили в кювет на сто восьмом километре. - Валера, - позвал Марвич, вытирая со лба холодный пот. - Погоди. - Я только поймать их хочу, - неожиданно громко и чисто сказал Валера, - только поймать. Я убивать их не буду. Что я, зверь? Поймаю и в милицию сдам, а там уж пусть хоть срока клепают, хоть вышку. Мы их поймаем, Валька. Ведь они трусы. Мы их сами поймаем... В клубе, в тесном зальчике, играл баянист. Танцы были внеурочные, непраздничные, состоялись они только из-за того, что кинопередвижка не приехала, и поэтому не было в них особого энтузиазма. Так себе, кружилось несколько пар, а остальная публика стояла вдоль стен. - Вон они, - тихо сказал Валера. - Все трое тут. Убийцы стояли рядом с баянистом. Ничего в них не было примечательного на первый взгляд: один кряжист, другой высок, а третий прямо-таки хил -- не были они, как видно, и очень-то дружны друг с другом, только общее убийство соединило их, и только это событие заставляло держаться с некоторым вызовом, с подчеркнутой решительностью. Марвич и Валера, стоя в дверях, разглядывали убийц. Те их не замечали - вернее, не обращали на них внимания. Им важно было лихо провести сегодняшние танцы, никому не дать спуска и не потерять друг друга, они нервничали. Один из них подошел к баянисту, нажал ему на плечо и сказал: - А ну-ка, друг, сыграй "Глухай". Баянист свесил голову и заиграл. Убийца запел: Выткался на озере алый свет зари, На току со стонами плачут глухари, Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло, Только мне не плачется, на душе светло. Он пел и улыбался девчатам, а девчата почему-то ежились под его улыбками, словно чувствовали, что здесь нечисто. Убийца пел, заложив палец за лацкан, он пел, как артист, и правда, голос у него был приятный, он умел петь, похож был по виду на культурника из дома отдыха. Двое других попроще тоже улыбались и поводили плечами. Сапог одного из них слегка отстукивал такт. Валера и Марвич смотрели на них. Убийца кончил петь и улыбнулся, ожидая аплодисментов, но аплодисментов не было, хотя он действительно пел хорошо. Баянист заиграл танго, и зал, словно вздохнув с облегчением, стал танцевать. Убийцы стояли вместе и шептались смеясь. - Я этих двух возьму на себя, а ты певца, - сказал Валера. Марвич кивнул. - Пошли, - сказал Валера. Они пробрались сквозь толпу танцующих и подошли к убийцам. - Ну ты, певец, - сказал Валера и легонько ударил сапогом по ботинку "певца". - От твоего пения... хочется. В гальюне тебе петь, а не здесь. - А ну, отойди! - предупредил "певец", но видно было, что испугался. Придвинулись двое других. Баянист поднял широкое и бледное, безучастное лицо. - А эти хмыри тоже поют? - спросил Марвич Валеру. - Выйдем, - сказал "певец". Все пятеро, сбившись в кучку, зашагали к выходу. Шли, касаясь друг друга плечами. - Жить вам надоело? - взвизгнул маленький на улице, за углом клуба. - Надоело, - медленно проговорил Валера, - как тому, со сто восьмого километра. И одним ударом он сбил с ног маленького. "Певец" выхватил нож, а кряжистый парень поднял кирпич. Марвич ударил "певца" ногой, пытаясь сбить его, но тот отскочил и пошел на Марвича, держа перед собой нож. Марвич уклонился, и они стали кружить на одном месте, выбирая момент. Рядом сильно и жестоко бились Валера и кряжистый. Краем глаза Марвич заметил, что маленький зашевелился. "Певец" шипел, бросая в лицо Марвичу грязные ругательства. Он кружил на согнутых ногах и глядел на кружащего тоже парня с настороженным, но спокойным лицом. Марвич не испытывал злобы к "певцу" и поэтому знал, что проиграет. Он силился вызвать злобу, но она не появлялась. Если бы он видел, как они били монтировками того, из четырнадцатой автоколонны! Тогда в нем возникла бы злоба и он одолел бы "певца". А так он проиграет, это бесспорно, только ставка слишком уж большая в этой игре. "Певец" тоже не испытывал злобы к нему и от этого приходил в отчаяние, впадал в истерику. Но он знал, что злоба появляется после первого удара. Когда они на сто восьмом километре "качали права" тому человеку, они не испытывали к нему злобы. Но когда один из них ударил его монтировкой по лицу и тот закрылся, все они почувствовали какой-то подъем и стали колотить его, а парень был поражен: он до конца не верил, что они его убьют, - и злоба на него распирала их, и они его били до тех пор, пока он не перестал дергаться. - Сука, нечисть болотная, - шипел "певец" сквозь слезы, - я тебя сейчас отправлю к тому покойничку... - Не шипи, - говорил Марвич, - бросай нож! Все равно тебе конец. Он заметил, что маленький встает. - Сначала тебе будет конец... - плакал "певец". - Сначала тебе. Маленький побежал к ним. Валера и кряжистый катались по земле. "Если бы найти какую-нибудь железку", - подумал Марвич. Маленький с разбегу бросился на него. Марвич упал, но в последний момент успел схватить "певца" за запястье с ножом. Маленький сделал ошибку: хрипя, он бил Марвича по голове, а надо было вывернуть ему руку, последнюю его надежду. Валера уложил, наконец, кряжистого и побежал на помощь Марвичу, но кряжистый не думал долго лежать. Он встал и побежал за ним. В это время недалеко остановилась грузовая машина, и двое пошли от нее к клубу, покуривая. Один из них увидел за углом ворочающийся клубок тел, отбросил папиросу и побежал. За ним побежал и второй - шофер грузовика. Все решилось в несколько секунд. Подбежавший оглушил "певца", а Марвич оседлал маленького. Кряжистый побежал было, но его задержали выходящие из клуба люди. Все было кончено. Валера вытер лицо и вдруг сказал кряжистому с горечью и сожалением, чуть ли не со слезами: - Глупые вы ребята! Опять вдвоем в кабине грузовика возвращались Марвич и Валера в Березань. - Ты разбираешься в людях, Валера? - спросил Марвич. - Не до конца, - ответил Валера. Привалившись к дверце, Марвич задремал и только иногда сильно вздрагивал во сне. 10. Всеобщее оживление и смех вызвало падение с грузовика большого зеркального шкафа. Батюшки, он угрожающе накренился - и напряглись, раздулись мышцы ребят, на гладкой коже добровольцев грузчиков выпятились и стали лиловыми балтийские и черноморские якоречки, могучие сердца, пронзенные стрелами лукавого Эрота, и "не забуду мать-старушку", и - поехал-поехал- поехал вниз и вбок, зеркало огромной своей поверхностью на миг отразило все солнце сразу, а в следующий миг - все голубое небо сразу, а в следующий момент - много молодых лиц, глаза и рты в веселом ужасе, хозяина шкафа, в восторге бросившего шапку в небо, и шкаф грохнулся углом наземь, повалился, чуть разъехавшись по швам, но сохранил всю свою мощь и внутренний свет и словно объявил, как большое радио: "Поздравляю с праздником!" Это называлось так: "Сдача в эксплуатацию жилого массива для семей строителей Березанского металлургического комбината." В толпе, запрудившей жилой массив, было много наших знакомых. 11. Заключительные диалоги. Таня и Марвич. - Сияешь? - Тихо сияю. - Сияешь, как блин, - сказала Таня, косясь. - Я рад. Я траншею для них копал. - Ну и что? - Как что? Горячая вода. Стирка, баня, мытье посуды. - Только из-за этого сияешь? - Из-за тебя. Я тебя люблю на целый век, милая, милая, милая... - Мы ведь с тобой в разводе. - Суда еще не было. Суд не состоялся за неявкой истца. - Кто это истец? - Я истец. - А я кто? - Ты истица. - Истец и истица. Хорошая парочка. Марвич и Горяев. - Я мало еще пережил, мало видел людей. - Флобер всю жизнь провел на одном месте. - Ну, уж вы и сказали - Флобер! - Как вы относитесь к моим работам? - Положительно. Вы... - Старик, я профессионал, вы понимаете? Я не хвастаюсь, просто у меня такой разряд. - Вас не пугает аморальность нашего ремесла? - То есть? - Помните у Брюсова: "Сокровища, заложенные в чувстве, я берегу для творческих минут"? Бр-р-р. - Что делать, такова наша судьба. Если хотите, это героизм. - А если перевернуть этот тезис наоборот? - Ах, вот как! Оригинально, но не профессионально. Для чего вы пишете? - Может быть, для того, чтобы разобраться в своей жизни. - А другим это интересно? Читателям? - Я ничем не отличаюсь от них. Я - один из них. - Старик, оставим этот спор. Он бесплоден. - И туманен. - Салют! - Салют! Марвич и Мухин. - Мухин, ты все время думаешь о войне, да? - Часто. А ты? - А для меня война - это голодное пузо и весенняя кашица в драных американских ботинках. У нас был литер "А", но все равно не хватало: родственники съехались со всего мира. Я ведь маленьким тогда был, Мухин. - А мне все кажется, что и ты воевал и Сережа тоже. Наверное, потому, что лет своих не вижу. Знаешь, как будто вы мои кореша еще с лодки. - Мы оба? - Ага. Все-таки чудиком я был, чудиком и остался. Югов и Марвич. - Валька, насчет Таймыра Тамарка категорически. - Что ты, Сережа, все насчет Таймыра хлопочешь? Нам еще здесь больше года вкалывать. - Понимаешь, с одной стороны, семья и требуется оседлая жизнь, а с другой - каждый день снимать номерок и вешать на одном месте, это мне не светит. - Да, я понимаю, и дочка у тебя. - Ага, а земля-то большая. - И Тамара. - Море в меня влезло, в ярославского мужика, - вот в чем дело, беда. - А что если... - Есть идея? Выкладывай. Марвич и Кянукук. - Молодец, что успел. Давай вещички! Все дела? Богато живешь. - Поехали, Валя, да? - Куда мы едем, Валя? - Предупреждаю, у меня бензин на ноле. - Ничего, у меня еще есть на два-три выхлопа. - Ночь, Валя. - Что? - Ночь. Темно. Хорошо ехать. - Ты прав, хорошо ехать к друзьям. Таня и Марвич. - Валька, зачем ты тогда уехал в этот леспромхоз, оставил меня? - Мне надо было побыть одному, - медленно проговорил Марвич. - Ты и дальше будешь так исчезать иногда, таинственно испаряться? - Наверно. - Веселенькая передо мной перспектива, - вздохнула она. 12. Предчувствие близкой разлуки, кап-кап-кап - каплет с рукомойника в тишине, мне надо уезжать, ну что ж, настрой получше, вот так хорошо. Когда мы встретимся? Осенью отпуск, а у меня как раз съемки, я приеду туда, смешно, да, смешно, все тебе смешно, сплошные банальности, любовный шепот, здесь цветут цветы? А почему же нет? Забавный вагон, он едет? Все время едет, ночь на колесах, шум ночной смены, ты и я - это огромно, а если сощуриться? Тогда нас и не видно совсем, мир велик, а иногда мал. Ты любишь Пушкина? Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит... Москва, февраль - октябрь 1963 г.