но маленькую, словно в перевернутом бинокле, фигурку Марвича -- метнулись большие тени, все затрепетало и вновь погрузилось в темноту. Таня осталась стоять на месте. А голос Марвича, сильный и строгий, с монотонным распевом продолжал: В тени высокой колонны Дрожу от скрипа дверей, А в лицо мне глядит озаренный Только образ, лишь сон о Ней. То и дело вспышки озаряли бетонное покрытие, освещая странным мгновенным светом две маленькие фигурки далеко друг от друга и похожие на гробницы глыбы компрессоров -казалось, вот-вот разразится гроза, но вновь возникала минутная темнота, словно качающаяся под удары метронома... Ухнула где-то чугунная баба. Послышался резкий свисток паровичка. Марвич подошел к Тане. Они обнялись и пошли назад -- сторонясь грузовиков, направились к шоссе. Над зубчатым контуром тайги поднималась полная луна. Маячили слабые огоньки Березани. - Зачем ты меня сюда привел? - спросила Таня. - Чтобы прочесть тебе эти стихи, - улыбнулся Марвич. - Почему именно здесь? - Мне здесь нравится, - медленно заговорил он. - Здесь наша общность, здесь наша цельная душа. Мы заняты одним делом и чувствуем теплоту друг к другу, хоть и не все знакомы, но мы все вместе - сварищики, крановщицы, шоферы, трактористы... Понимаешь? Все вместе... Поэтому я и привел тебя сюда. Ты понимаешь меня? - Я тебя люблю, - сказала она. На главной площади Березани под луной кипела вечерняя жизнь: скрипели ржавые велосипеды, тарахтели мотоциклы, под гитару молодые голоса орали песни, группа парней штурмовала ресторан Роспотребсоюза, под арками торговых рядов жались парочки, сторожиха шугала их, но бесполезно. - Сегодня была получка, - сказал Марвич. - Прекрасная Дама, пошли на "пятачок". На "пятачке" возле общежития монтажников колыхалась густая толпа танцующих. Кто-то вывел через динамик мощный звук радиолы. "Давай, бабушка, давай!" - кричала певица из динамика. Таня и Марвич пустились в пляс. - Валька, Валька, не стиляй! - крикнул из толпы чей-то веселый голос. - Так ведь это же чарльстон! - крикнул Марвич в ответ. - Законно, Валька! Давай, бабушка, давай! - крикнули из другого места. Таня отплясывала, и Марвич отплясывал вместе с ней, обняв ее за плечи. Она смеялась, и муж ее смеялся. Ей не верилось, что у нее такой вот муж, веселый, легкий парень. Она увидела, что над толпой танцующих возвышается огромная Доска почета с резными пышными знаменами и гирляндами, и там среди многих насупленных фотографических лиц заметила и насупленное лицо Марвича. - Ого, Валька! - засмеялась она. - Я смотрю, ты здесь в лучшие люди вылез. - А что! - усмехнулся он. - Я тут не из последних. - А рядом с тобой это Югов? - Ага! - Вы знакомы? - Здрасьте! Лучшие друзья. Вторая койка в вагончике - это ведь его. - Вот хитрый Сережка! - воскликнула Таня. Из-за Доски почета выглянуло несколько физиономий. - Валька, иди сюда! - поманили Марвича. Марвич потащил Таню за доску, и там они увидели группу притаившихся парней. - Хочешь хлебнуть? - спросил один из них и протянул Марвичу пузатую тяжелую грелку. - Что это? - спросил он, принимая грелку. - Вермут розовый. - Хочешь? - Марвич протянул грелку Тане. Таня отвинтила пробку и засмеялась. - Это для меня ново. Из чего угодно пить приходилось, а вот из грелки впервые. - Вермут на женщин хорошо действует, - сказал длинный блондин с ястребиным прищуром. - Правильно, - подтвердила Таня. - Только вот жалко, на мужчин вермут плохо действует. Все засмеялись. - Откуда девчонка? - шепнул блондин Марвичу. - Это жена моя, - шепнул тот в ответ. - Ух ты! - ухнул блондин. - Ребята, знакомьтесь, - сказал Марвич. - Это жена моя, Таня. Грелка быстро опустела. Блондин свернул ее в трубочку и сунул в карман. Потом они попали на какую-то свадьбу в общежитии. Попали уже к тому моменту, когда там песни начали петь, а некоторые мужчины выходили в коридор для серьезных бесед. Тут обязанности распределились правильно: Таня пела, а Марвич бегал в коридор разнимать парней. Потом он присел рядом с Таней на койку, притихший, с небольшим синяком на скуле. - Опять ты дрался? - Таня потрогала синяк. - Это драки пустяковые, - сказал он. Дружеские шлепки. - Да уж, у тебя были драки почище. Я помню, каким ты пришел ко мне в гостиницу. Марвич вздрогнул и диковато посмотрел на нее. - Ты был весь разукрашен тогда. - Кянукук мне делал примочки, - глуховато сказал он, глядя в пол. Он вспомнил все это с неожиданной ясностью и будто снова почувствовал боль и легкость побежденного. - Кстати, где он, не знаешь? Я писал, а он не отвечает. Он вспомнил о тех троих и сам удивился, почему не спросил о них, почему он не спросил у нее ничего о том лете, чем оно кончилось, - как будто и не было его никогда. - Ну и паренечек был. Петух на пне. Жалкий такой, но симпатяга, как щенок. Врун он был отчаянный, все хотел на радио устроиться. Ты не знаешь, где он сейчас? Я все время чувствую какую-то вину... Таня молчала. Марвич поднял голову и увидел, что она смотрит в потолок, закусив губу. И бледная как мел. На пыльных тропинках далеких планет Останутся наши следы, - распевали за столом гости и молодожены. А возле двери барабанили каблуками девчата совсем уже под другую музыку. - Что с тобой? - спросил Марвич. - Он умер, Валя, - сказала Таня и, вздохнув, провела рукой по лицу. - Умер Кянукук. - Что ты болтаешь? - тихо проговорил Марвич и вдруг вскочил. - Что-о?! - Он разбился на мотоцикле. Я тебе все расскажу. - Рассказывай. Она стала рассказывать, а он сидел, привалившись к стене, и курил. К ним подходили с рюмками, они чокались, смеялись, а потом Таня снова рассказывала. Когда она кончила, он обнял ее и поцеловал. - Я не знаю... - забормотала она. - Ведь никто не был виноват, уж я-то не виновата, это доказано, и те трое, которых ты знаешь, тоже... Но я все время думала о нем, всю зиму, только сейчас забыла, когда мы встретились... Конечно, я виновата! - Пойдем домой, маленькая, - тихо сказал он. 7. В субботу мы чуть не запороли свой катер. Случилось это в Лосиной протоке, километрах в пятидесяти к северу от Березани. Начальство, умные головы, послало нас в эту протоку забрать поисковую партию и подбросить ее до Мазиловки, что еще на двадцать километров ниже по течению. Никаких промеров протоки этой не делалось сроду, и разведка с воздуха не велась. Значит, вошли мы в Лосиную протоку и углубились в нее километра на три. Тут видим, прет на нас сверху черная безобразная стена. Это был прошлогодний сплав, который осенью где-то затерло, а сейчас нечистая сила гнала его прямо на нас. - Ахтунг! - заорал Мухин, высунулся из рубки и весь побелел. Какой там "ахтунг!" Грохот стоял страшный, бревна вздыбились, корежило их, и неслась прямо на нас эта жуть. Повернули мы назад, гоним на полных оборотах, а грохот сзади близится. Еле-еле успели выскочить в реку, в какой-то заливчик. Мухин там начал маневрировать, а мы с Сизым с баграми стали по бортам. Метрах в двадцати от нас проносился сплав. Сильное течение гнало его в реку, и здесь он расходился веером. Мухин все кричал свое "ахтунг, ахтунг", а мы с Сизым прыгали, как блохи, от борта к борту, с носа на корму и отталкивали баграми отдельные полешки в три обхвата. Часа два это продолжалось, не меньше. Потом протока очистилась. Взмокли мы с Сизым - будь здоров, и у Мухина тоже с бровей капало. К вечеру все же добрались до поисковой партии и тихо-мирно доставили ее в Мазиловку. В Березани заночевал я на катере. Мухин звал к себе - у него комната в первом новом доме Березани, - да и у Сизого в общежитии нашлась бы коечка, но я решил на катере заночевать. Чем мне здесь плохо? Вскипятил себе чайку, поел копченого тайменя, пряников, включил наш маленький батарейный приемник и завалился на рундук. Музыка была симфоническая, очень сильная штука, я лежал и волновался. Был я один раз на лекции "Как понимать серьезную музыку". Лекторша была ученая тетка в очках и сером костюме. Она говорила, что для понимания музыки надо знать "исторические истоки" и "расстановку общественных сил". Если не знаешь, как силы тогда были расставлены, музыку не поймешь. А потом заводить стала пластинки и объяснять: вот ручеек бежит, а это вот грозные силы природы... Не понял я тогда ту тетку. Никаких ручейков я не вижу, когда слышу музыку, и вообще никаких пейзажей. Волнуюсь только - и все, и сам не пойму, о чем. Потом музыка кончилась, я приемник выключил, стал засыпать. Катерок покачивался, и было мне хорошо, как будто в кубрике нашего эсминца, только немного одиноко. На эсминце мы спали в три яруса двадцать семь человек, а тут один лежишь, как бобер. Не люблю я ночевать в одиночестве, почему-то мне надо, чтоб обязательно кто-нибудь рядом сопел. Утром я почистился, побрился, сбегал на бранд-вахту за утюгом и отпарил свои штаны. Сегодня у меня выходной день, а вчера была получка. Направил я свои сапоги первым делом на почту - послать перевод Тамарке. Надо сказать, что семья моя живет материально неплохо. Семьдесят-восемьдесят рублей каждый месяц они с меня имеют плюс Тамаркин оклад. Пишет супруга, что почти уже набрала на телевизор. На почте долго пришлось мне в этот день постоять: много народу переводы посылало. Потом зашел в клуб, в боксерскую секцию, поработал там немного с одним кочегаром. Кочегар крепко работал, лучше, чем я. Проиграл я ему по очкам. Но все же и я провел парочку-другую крепких крюков. Кочегар второразрядник, после этих крюков сильно меня зауважал. - Мало тренируетесь, Югов, - сказал он мне. - Будете больше тренироваться, из вас толк выйдет. - Толк выйдет, бестолочь останется, - конечно, засмеялись ребята. Потом купил я себе конфет и стал крутиться по городку, не зная, что делать. День был хороший, на солнце даже тепло, и по площади да и по всем улицам народу шлялось видимо-невидимо. В промтоварном выкинули какие-то трикотажные кофточки, бабы там визжали, а милиционер пытался их в очередь организовать. Издалека я посмотрел на наш вагончик. Он стоял на холмике, маленький такой, но красивый - недавно мы его с Валькой заново покрасили в голубой цвет, - а на крыше пучковая антенна. Может, навестить мне любящую пару? Нет уж, пусть они там милуются в полном одиночестве. Если бы ко мне Тамарка приехала, мы бы с ней небось тоже забились в угол, как суслики, и ни с кем бы нам не хотелось встречаться. В тот день, когда Валька с Таней встретились, я их увидел вечером на шоссе. Ехали они вместе на тракторе "Беларусь", и физиономии у них были такие, как будто по теплому морю плывут. Я был рад за Вальку. Похоже было на то, что теперь у них взаимоотношения наладятся. Кто-то в бок меня толкнул. Знакомая компания собралась на рыбную ловлю и меня с собой звала. Ребята со мной разговаривали, а девчата хихикали в сторонке. - А где же удочки-то ваши? - спросил я ребят. - Зачем нам удочки? - смеются они. - Карасей у нас и так вон сколько. - И показывают сумки с бутылками. Я вежливо отказался. Знаю я эти рыбалки - потом голова трещит четыре дня и свет тебе не мил, кажешься сам себе лепешкой дерьма. Ребята махнули на меня рукой, а от девчат отделилась одна, ко мне подбежала. Гляжу, это Маша- крановщица. - Сережа, почему вы не едете? - спросила она. - А потому, что я свою рыбину уже поймал. А вы езжайте. Ловите! - Я ведь думала, что вы поедете, поэтому и согласилась. - Ничего, ничего, - сказал я, - езжайте с ними. Может, поймаете щуку с руку. Злость меня почему-то разобрала, а Маша смотрит на меня синими глазами, и лицо у нее круглое и румяное. - Я думала, вы поедете. Разведем костер, песни попоем... Раз вы не поедете, так и я останусь. - А это зря, - говорю. - Собрались рыбу ловить, так и ловите. - Я с вами хочу быть, - тихо говорит она и бледнеет. - Я не рыбак, - говорю, - а там рыболовы знатные. - Тогда я домой пойду, - прошептала она и пошла в сторону, сгорбилась, маленькая какая-то стала. - Маша! - крикнул я, и она сразу выпрямилась, обернулась быстренько так, ладненькая такая девчонка. - Что? - звонко так спрашивает. - Если уж вы рыбу расхотели ловить, так можно сходить в кино. - Ой, как хорошо! - ладошками захлопала. - Только картина старая, - сказал я. - "Козленок за два гроша". - Я не видела, - говорит. - Тяжелая? - Пуд, - сказал я. - Пуд с довеском. - Только я переоденусь. Я ведь в лес было собралась. - Понятно. Рыбку собрались ловить. - Да ладно вам! - смеется. Веселая стала, радостная. Чего она во мне такое обнаружила? Знает ведь, что семейный. Проводил я ее до общежития, посидел на завалинке. На разные хиханьки да хаханьки внимания не обращал. Смотрю, выходит Маша - прямо красавица, модная особа. Пальто фиолетовое в талию, клипсы, бусы, брошка, туфли на "шпильках". Видно, все общежитие обобрала. А сама такая строгая, губки подмазала, только глазками зыркает. Девчата же из окон смотрят на нас, прыскают в ладошки. Повел я ее, держу под руку. Прямо не верится, что недавно я с ней в кладовке у Мухина целовался. Хороша, конечно, Маша, получше моей Тамарки, но только Тамарка - это моя Тамарка, мы с ней по скольким городам кочевали и углы снимали и подвалы, пока приличную жилплощадь нам не дали в Пярну, и сколько мы с ней на первых порах помучились, такое разве забудешь? Березанский клуб в церкви помещается. Красивая, видно, была когда-то церковь, осталась еще глазурь на куполах. Сейчас церковь малость обшаркана, зато оклеена вся снизу разными красочными плакатами. Тут тебе и кино, и драмсекция, и бокс, и вольная борьба, поднятие тяжестей, обязательно кружок кройки и шитья, а также лекции здесь читают. Раньше только богу тут молились, а сейчас вон сколько дел у молодежи. Все уже и забыли, что тут церковь была, только иногда, когда лента рвется, святые со стен проглядывают. В кассе народу было - не протолкнуться. Какие-то умники пацаненка подсаживали, чтобы по головам прошел к окошечку. Билеты я достал быстро, но с большим скрипом. В общем сидим мы с Машей, смотрим английскую цветную кинокартину. Малый там какой-то с огромными мышцами, красивая девчонка, мальчик, козленок, старичок-часовщик. Так нормально смотрим, просвещаемся, только сзади два солдата немного мешают. Толкают друг друга локтями и кричат: - Ты! Ты! Там, значит, мускулистый паренек и девчонка заходят в магазин для новобрачных и к коечке приглядываются двуспальной, сели на перину, подпрыгивают, и грусть у них в глазах. Дороговата коечка, да и ставить ее некуда - нет у них ни кола ни двора. Вспомнил я, как мы с Тамаркой обстановку выбирали. Тоже жались на деньгу, но жилплощадь у нас тогда уже была. - Сережа, - шепнула мне Маша, - после того раза вы небось подумали, что я такая, да? - Смотрите кино, Маша, - сказал я. - Ты мой милый, ты мой хороший, - вдруг заревела она и сидит в платочек сморкается. Прямо сердце у меня защемило. - Я женатый, - сказал я. - И ребенка имею. - Я знаю, - хлюпает она. - И все равно тебя люблю. Куда же мне деваться? - Смотри кино, - говорю я. - После поговорим. Там драка началась. Красивого этого малого избивает какой-то тип, похожий на гориллу. Ну подожди, и до тебя очередь дойдет, горилла! - Ты! - завопил сзади солдат. - Тише, пехота, - обернулся я, и солдат засмущался. И вдруг от двери через весь зал кто-то как гаркнет: - Югова на выход! Я прямо подскочил, а Маша меня за руку схватила. - Сергея Югова на выход! - Что такое? Что такое? - лепечет Маша. - Подожди меня тут, - сказал я и полез через ноги. Бегу по проходу и думаю: вдруг с дочкой что- нибудь, вдруг телеграмма? - Вон к тебе, - сказали мне в дверях. Я выскочил в фойе и увидел Таню. Она стояла у окна, и лица на ней не было. - Что такое, Таня? - спросил я. - Вы не видели Валю, Сережа? - спросила она. - То есть как это? - обалдел я. - Он пропал. Рано утром вышел из дому и до сих пор его нет. Мы уже с Горяевым все возможные места обошли, нигде его нет. - Найдется, - успокоил я ее, а сам ума не могу приложить, куда мог деться Валька и что там у них произошло. - Найдется. С Валькой такое бывает. Шляется где-нибудь целый день, а потом является. - Поищите его, Сережа, - тихо сказала она. - Ладно. Иди домой, Танюша, а через час я его тебе доставлю. Чистеньким, без пятнышка. - Хорошо, - еле-еле улыбнулась она, - я пойду, а ты поищи, пожалуйста. В фойе уже танцульки начались, народу было много, и я стал обходить весь зал и спрашивать знакомых парней: - Вальку Марвича не видели? - Нет, - говорили они. - Сегодня не встречали. - Что же он от жены сбежал, что ли? - смеялся кое-кто. Но никто его не видел и не знал, где он. Я выбежал из клуба и побежал к Валькиному бригадиру. Случайно знал я бригадирову хату. Бригадир сидел на солнышке во дворе и лодку свою конопатил. - Нет, - сказал он. - Знать не знаю, где Марвич, но только с утра, как шел я в магазин, встретился он мне по дороге и попросил отгул на три дня. Полагался ему отгул. Я дал. Я к рабочему человеку справедливо отношусь. Обошел я все пивные, магазины, на пристань сбегал, в ресторан даже пролез - нигде Вальки не было, а стало уже смеркаться. В сумерках я снова подошел к клубу. Церковь белела на темном небе, над входом надпись зажглась из электрических лампочек, а на ступеньках чернела толпа ребят, только огоньки папирос мерцали. Я подошел к ребятам и затесался в их толпу. Стрельнул у того кочегара, с которым утром бился, папироску. - Слышал? - сказал кочегар. - На сто восьмом километре человека убили? - Какого человека? - спрашиваю я, а сам что-то нервничаю. - Никто не знает, что за человек, и кто убил - неизвестно. - Что это вы мелете? - говорю я. - Что это за брехня? Как это можно человека убить? - Точно, - кивают другие ребята. - Убили на сто восьмом кого-то. Говорят, монтировками по башке. - Таких фашистов, - говорю, - стрелять надо. - Правильно, - согласились ребята. - Не срок давать, а прямо к стенке. - Валька Марвич не заходил сюда, ребята? - спросил я. - Нет, не видели его. Что за пропасть! Может, он уже в вагончике давно со своей Татьяной, а я тут бегаю, как коза? Решил я сходить в вагончик. Таня сидела впотьмах на койке и курила. А на моей койке сидел Юра Горяев. Они молчали и дымили оба. Я тоже сел на койку и сказал: - Точно неизвестно, но вроде его бригадир в лес послал с другими ребятами на заготовку теса. Крепления там надо ставить. Аврал у них на участке какой-то. И только сказал про лес, вдруг захлестнула меня какая-то темная волна, и я захлебнулся от страха. Вдруг это Вальку на сто восьмом километре убили? И сразу я почувствовал такую злобу, такую ненависть, какой никогда у меня не было. Если это так, найду этих зверей в любом месте, сквозь тюремные решетки пройду, а горло им перегрызу. Ишь, что выдумали, сволочи! Вальку моего монтировками по голове? Ну, гады, держитесь! - Где же он, мой Валька? - тихо спросила Таня. 8. Сережа ушел продолжать поиски, а Таня и Горяев остались в темном вагончике. Таня сидела, обхватив колени руками, смиряя дрожь. Ей хотелось куда-то бежать, кричать, расспрашивать, но она сидела, боролась с паникой - куда бежать, кого расспрашивать? - Есть все-таки предел чудачествам, - сказал Горяев. - Дай закурить. Спасибо. Ты о ком? - О Марвиче. О ком же еще? Полезнее было бы ему быть сейчас в Москве. - Он здесь работает по своей специальности, - сказала Таня. Сейчас она была уверена в правильности Вальки, в мудрости и логичности всех его поступков, вот только куда он девался? - Его искали люди с киностудии, - раздраженно сказал Горяев, - хотели заключить договор. Где он был в это время? - Он, кажется, знает об этом, - тихо сказала Таня, у нее вдруг разболелась голова. - Пора ему работать профессионально. Я говорил с ним, а он плетет какую-то ахинею, пижон! - Тише, Юра, - Таня прилегла на подушку. - Он что, собирает здесь материал для книги? - Возможно. Почему ты так раздражен? - Напрасно он темнит. - Где он? - Найдется. - А вдруг нет? - Он сейчас пишет что-нибудь? Ее раздражал тон Горяева, но в то же время ее успокаивало, что он говорит о Вальке, о каких-то конкретных, практических его делах, и ей казалось, что сейчас откроется дверь и Валька войдет и ввяжется в спор с Горяевым. - Пишет, кажется. Рассказ. Вон на столе листы. Горяев взял со стола листы и прочел: "Валентин Марвич. Полдома в Коломне (рассказ). Когда из-за потемневшего от времени забора сквозь пышные акации я вижу маленький мещанский дворик с чисто выметенной дорожкой, с поникшим кустом настурции, с кучей желтых листьев, со скамейкой и столиком на подгнившей ноге, и окна в резных наличниках, не деревенские, а именно мещанские, пригородные, мне хочется остановиться и посмотреть на все это подольше, задержать все это в глазах, чтобы вспомнить о той тихой русской жизни, какой ни я, ни брат мой, ни даже отец никогда не жили. Может быть, только дед. Константин нетерпеливо отстранил меня, оттолкнул калитку и побежал по дорожке. Черный сюртук его с золотыми погонами замелькал среди ветвей, что еще усилило литературное воспоминание о старине, о тихом, установившемся культурном быте с внезапными возгласами радости, с неожиданным шумом, с шумными короткими визитами флотских сыновей. Не знаю, было ли это только литературным воспоминанием или здесь участвовала наследственная память, странная и неведомая до поры работа мозга, но я вошел в палисадник, словно под музыку, словно под вальс "Амурские волны", словно из японского плена -- горло мое перехватило волнение. Отец уже спускался нам навстречу, крича, трубя, сморкаясь и откашливаясь. - Опять без телеграммы?! Мерзавцы! Стервецы! Мало вас пороли! Никогда он нас не порол и никогда не называл такими ласковыми словами, вообще совсем не так себя держал, но сейчас почему-то он точно подыгрывал моему настроению. Дорожка к крыльцу была выложена по обе стороны кирпичами, поставленными косо один к одному, так, что получался зубчатый барьер. На столике в саду лежали отцовы очки и развернутый номер "Недели". Отец был в кителе, наброшенном на плечи, и в начищенных до блеска сапогах. Я стоял, обремененный чемоданами и смотрел, как жадно отец обнимается с Константином. - А теперь очередь рядового состава, - хохотнул Константин, отстраняясь. И отец насел на меня. Грубая мясистая его щека прижалась к моей, гладкой и тугой, руки его легли мне на шею, захватив ленты, бескозырка съехала мне на затылок. - Демобилизовался? - почему-то смущенно спросил отец. - Так точно, - лихо ответил я. Я вспомнил на мгновение наш тральщик, и ребят, оставшихся на нем, и длинный ряд однотипных тральщиков у стенки, вспомнил, как беззаботно и весело прощался со всем личным составом, и сердце на мгновение сжалось от тоски. Со стыдом я почувствовал, что тральщик ближе мне сейчас и родней, чем отец. - Водку привезли? - бодро спросил отец. - Нет, - ответили мы. - Ослы! - удивительно нежно пожурил он нас, и на голове у него появилась шляпа, нелепая соломенная шляпа тонкой выделки с ажурными разводами мелких дырочек для дыхания головы, услада периферийного домовладельца, очень нелепая на голове нашего отца, которого в детстве мы привыкли видеть в суконной фуражке а-ля Киров. - В магазин! - скомандовал он. Чемоданы были занесены на террасу, отец закрыл дверь, навесил замок, и мы пошли по дорожке. Оглянувшись, я посмотрел на дом. Дом, как и участок, был разделен на две половины, и другая половина, не принадлежавшая отцу, была свежепокрашенной, новенькой на вид, голубой, и там, на той территории, в зеленых грядках краснели помидоры, бегала собака, переваливались утки, маленькая девочка развлекалась на качелях - вообще кишела какая-то жизнь. Отец остановился возле большого куста ярчайших цветов, кажется, астр, крякнув, поправил подпорки и пошел дальше. - Давно ли ты стал увлекаться цветами, батя? - спросил Константин. - В цветах моя философия, - не оборачиваясь, буркнул отец. Затылок его покраснел. Над низким заборчиком приподнялась шляпа, такая же, как у нашего отца, только сильно поношенная, и мы увидели человечка с крепенькими красными щечками, с шелушащимся носом, на носу очки. - Приветствую! - сказал человек. Мы с Константином замедлили было шаги, но отец, даже не взглянув на человека, прошел мимо. - Сынки пожаловали? - пискнул позади человечек. Отец распахнул калитку, и мы пошли вдоль внешнего забора. - Отчего вы так нелюбезны с соседом, сэр? - весело спросил Константин. - Жук, - сказал отец, - куркуль. Сосны рубит, корчует, под грядки ему земля нужна. Агротехник. Человек опять выглянул. Оказывается, он все время бежал за нами вдоль забора, подслушивал. - Вам хорошо говорить про сосны, Иван Емельянович, с вашей-то пенсией, - на бегу запищал он. - А у меня какая пенсия, вы же знаете, хоть и полагается персональная... Заслужил, да, да, - кивнул он мне, видя, что смотрю на него с вниманием. - Вы же знаете, Иван Емельянович, что я заслужил... - Да ну вас совсем! - буркнул отец, смущенно оглядываясь на нас. - Хорош коммунист! - воскликнул сосед. - К нему обращаются, а он "да ну вас совсем"! Отец замедлил шаги. - Оставьте, - сказал он. - Ну чего это вы? Чего вы продираетесь сквозь ваши заросли? Одежду порвете. - Обидно, - хлюпнул носом сосед, - сынки ваши приехали, а вы даже не знакомите. Когда касается игры... - Знакомьтесь, - сказал отец. - Силантьев Юрий Михайлович, - солидно сказал сосед. Он сразу преобразился и смотрел теперь на нас несколько сверху, любовно, отечески строго. - Ишь, какие орлы у тебя вымахали, Иван Емельянович. Орлы, орлы! Оба с Северного флота? Ну как, граница на замке? - Мы с ним в шахматы иной раз играем, - смущенно пояснил отец. - Чумной старик. Мемуары пишет о своем участии в революции, примерно так: "Помню, как сейчас, в 19-м году 14 империалистических государств ледяным кольцом блокады сжали молодую Советскую республику". И излагает учебник истории для средней школы. Но в шахматах имеет какой-то странный талант. Играет, как Таль: запутает, запутает, подставляет фигуры. Кажется, победа в руках, вдруг - бац - мат тебе! Куда же ты теперь? - спросил меня отец за столом. - Может быть, продолжишь образование? - Видишь ли, папа... - промямлил я, и вдруг меня осенило: - Понимаешь, есть у меня дружок, он служит на научной шхуне. Возможно, я пойду к нему на корабль матросом или аквалангистом. - Матросом? Что ж... - отец посмотрел себе в тарелку и замолчал, словно там, в тарелке, среди огурчиков и помидорчиков, угадывались очертания моей судьбы. Может быть, он просто боролся с легкими толчками опьянения. - И аквалангистом, - подсказал я. Константин расхохотался и подмигнул мне. Отец взбодрился и поднял вилку с огурцом. - Пошел бы в свое время в училище, был бы уже... - он посмотрел на Константиновы погоны. - Был бы уже старшим лейтенантом. - Это штатский тип, батя, - сказал Константин, - законченный штатский тип. Шляпа. - Я тоже штатский тип, - возразил отец, - но я... - Нет, ты военный, - сказал Константин. - В армии я был только год, юнцом - на гражданской, а потом партийная работа, строительство - ну, вы знаете... Так что я гражданский. - Нет, ты военный, - серьезно сказал Константин, - такой же военный, как я. А Петька гражданский. Шляпа. Он ласково улыбнулся мне. - Ну, ладно, - сказал отец. - Итак, дальше. Понимаешь, пришлось сосредоточить на перемычке всю технику, до сорока бульдозеров... Он рассказывал о последней своей крупной стройке. Ужин наш проходил дружно, весело, уютно, вкусно, хмельно, свободно на террасе, в темные стекла которой бились мотыльки, на скрипучих полах, под голой лампочкой, с импровизированными пепельницами и клочками газеты для селедочных костей, по-мужски, по- солдатски, по-офицерски. Когда я ушел спать, отец с Константином еще оставались на террасе. Лежа в темной комнате, я слушал их громкие голоса и думал. Папа, думал я об отце. Брат, думал я о Константине. Шляпа, думал я о себе. Мама, думал я о далекой матери. Девушка, думал я о несуществующей девушке. Шхуна, думал я о выдуманной шхуне. Тральщик, думал я об оставленных там, на Севере, друзьях. Отец и Константин говорили о судьбах мира. Они расхаживали в дымных волнах, гремя, раскатывали шары своих голосов по опустевшей, притихшей в ожидании своей участи нашей планете. Константин вошел в комнату, быстро стащил с себя обмундирование и лег. - Эй, аквалангист! - крикнул он мне и сразу засвистел носом, заснул. Я посмотрел на его молодой монетный командирский профиль и подумал о том, как скользит сейчас его подводная лодка, холодное тело в холодной среде под звездами, под пунктирами созвездий, под небом, под ветром, подо льдом. Я видел отца через стеклянную дверь: он колобродил на террасе, собирал со стола - покатые его плечи с подтяжками, большие уши с пучками серых волос... Как мало я его видел в той его прежней жизни, он и родил- то меня чуть ли не в сорок лет. Утром появилась женщина. Она вошла..." На этом записи обрывались. Горяев бросил листы на стол. - Утром появилась женщина, - сказал он, - все ясно. Не понимаю, зачем торчать в Сибири, если пишешь рассказы о Коломне. Ты читала? - Отстань, - буркнула Таня. Горяев встал в крайнем раздражении. - Я знаю, что вы относитесь ко мне неуважительно, и ты и Марвич, но пусть он сначала достигнет профессионального уровня... - Отстань ты от меня! - закричала Таня и села на кровати. - Какое мне дело до его профессионального уровня! Лишь бы он был со мной, и все! Мне все равно, что он делает, пишет или копает землю, только где он? - Ладно, я пошел его искать, - сказал Горяев. - Подожди! Не уходи! Сядь лучше здесь. Говори, чеши языком. Ну, значит, что ты думаешь о его уровне? 9. К вечеру воскресного дня Марвич был уже довольно далеко от Березани. "Голосуя" на развилках разбитых дорог, он добрался до населенного пункта Большой Шатун, по сравнению с которым Березань выглядела столицей, шумным и благоустроенным городом. В Шатуне он зашел в столовую и полез через толпу шоферов к окошку. В окошко выставили ему тарелку с куском жирной свинины и с картофельным пюре. Он слабо представлял, что с ним происходит. Почему сегодня утром он вышел из вагончика, оставив там Таню в тепле, в бликах солнца, в одиночестве, в счастливом полусне? Почему вдруг встретился ему бригадир? Почему вдруг подошел необычайно синий автобус? И почему он сел в него? Всю ночь Таня шептала ему что-то, и он ей шептал. Светились фосфорические цифры и стрелки будильника. Приемник, передававший без конца джазовые концерты, к утру уже просто тихо гудел. Маячила в глазах оставленная Сережей тельняшка. Марвич пытался думать, пытался расставить все знаки препинания и произвести подсчет, но Танина рука тянулась к нему, он поворачивал ее лицо, глаза ее то открывались, то закрывались, было жарко. Запах табака и ее духов. Вчера по дороге домой она стала казниться, чуть ли не кричала, все говорила о прошлом лете, но он крепко держал ее под руку и говорил: "Перестань, не наговаривай на себя, замолчи, я люблю тебя, я люблю тебя..." Он мешал ей думать о неприятном и страшном, а сам все думал, думал, все всплывало перед его глазами без плеска, без звуков: очертания башен и темная щель улицы, спокойный маленький город и несколько пришлых людей на его бюргерских улицах, затеявших с этими людьми неприятную игру -- последнее - на вокзале, на слабо освещенном перроне: долговязый призрак его собственной юности, а сам он на подножке вагона, мужественный и железный, отбывающий в странствия... Он все думал и думал о человеке, который умер, о парне, которого теперь нет, но тут в ночи и духоте Таня начала ему мешать думать, она вмешивалась в его мысли властно по-женски и бездумно: тихими движениями рук, тихими губами, зрачками, светившимися в темноте, - сама уже забыв обо всем, мешала и ему думать. Наконец к утру она уснула, и он стал смотреть на нее, спящую, на все ее тихое существо, лишенное сейчас суеты и тревог, на тот ее образ, который всегда был с ним, в каждую минуту его одиночества и везде, и ему вдруг стало страшно, что она сейчас вздрогнет и проснется с мыслями о своей вине и о невиновности, с угрызениями совести и, главное, со словами, которые сейчас ему не нужны никак, сейчас она нужна ему вот такая, постоянная и молчащая -тогда ушел... Он доел свинину, подчистил всю тарелку на краешке общего стола, сколоченного из длинных досок. Доски не были подогнаны друг к другу и плохо обструганы, но края стола уже отполированы рукавами шоферов. Водители сидели вплотную друг к дружке, глаза мутные от усталости. Народу было много, часть людей стояла с тарелками, дожидаясь места за столом, кое-кто ел стоя, держа тарелки на весу. Как всегда, в столовой было шумно, водители разговаривали друг с другом, но шум в этот раз был необычный, не слышно было смеха, шуток, голоса звучали резко и напряженно. Марвич краем уха слышал, что все шоферы только и говорят о малопонятном, диком случае, о каком-то убийстве. Убийство? Какое убийство?.. Кого убили?.. Ему было сейчас не до этого. Он вылез из-за стола и вышел на крыльцо. Надел кепку, закурил. Над лесом плавилась медная полоса неба в просвете фиолетовых туч. Поселок уже отходил ко сну. На горбатых его улицах не было ни души. Кое-где слабо светились крошечные оконца. Лишь возле столовой скопились проезжие машины, бортовые и фургоны. Молчащие и пустые, они стояли сплошной темной массой, и только в ветровых стеклах чуть отсвечивал запоздалый и медленный, будто вечный, закат. Хлопнула сзади дверь, на крыльцо вышел большой темный человек. Так же, как и Марвич, он нахлобучил кепку и закурил. Несколько секунд постоял на крыльце, щелкнул языком, затопал вниз и медленно пошел к своей машине. - Подвезешь до леспромхоза? - крикнул ему вслед Марвич. - Садись, - ответил водитель, не оборачиваясь. По тому, как он тронул с места свой "ЯЗ", как приподнялся на сидении, устраиваясь поудобнее, как сделал поворот, Марвич сразу понял, какой это классный водитель. Они ехали молча и быстро. Прогрохотали через Шатун, простучали бешеной дробью по колдобинам грунтовой дороги через поле и вдруг въехали в огромный настороженный лес на гладкую и прямую автостраду. - Откуда тут бетонка? - удивился Марвич. - Год уже, - недружелюбно ответил водитель. И оба они замолчали на много километров вперед. Ничто их не тянуло за язык, у шофера были спички, а у Марвича - зажигалка, и сигареты у каждого были свои, оба нуждались в молчании и скорости, больше ни в чем. Марвич бездумным взглядом смотрел на дымный свет фар, на холодный туман и острые пики елей, он словно одеревенел и перестал себя ощущать, но вдруг вздрогнул, почувствовав, что водитель косится. Он тоже покосился - водитель смотрел прямо перед собой. Лицо у него было сухое и недоброе. Тяжелые руки лежали на баранке, на большом пальце правой не было ногтя. "Ну и личность, - подумал Марвич и встряхнулся, сбрасывая оцепенение. - Если он затормозит и полезет за ключом, я нажму на ручку двери и выскочу. Если он побежит за мной в лес, я не стану убегать. Посмотрим еще, кто кого. Я его брошу через себя. Могу и руку тебе сломать, голубчик". Шофер опять покосился, и у Марвича перехватило горло от страха и от предчувствия боя. "Теперь смотри, - говорил себе шофер, - смотри внимательно. Как опять полезет в карман, смотри в оба. Этот тип может и пушку из кармана вынуть. Если вынет что-нибудь такое, сразу тормози. И по руке ему бей, не по роже, а по руке. Тип неизвестный и подозрительный. Зачем я его взял? Они ведь про зарплату всегда знают. Полез в карман. Нет, зажигалку вынул. Все равно смотри". Машина проносилась по темному шоссе, по бледным слоям тумана, что стелился по дороге, поднимаясь из болот. - В леспромхозе когда будем? - спросил Марвич. Он уже вполоборота сидел к шоферу и следил за ним. - К полночи, - ответил шофер и закусил губу. Марвич тихо засвистел, стал выводить свою студенческую мелодию "Сан-Луи блюз". "А какая ему с меня корысть? - подумал он, внимательно разглядывая шофера. - Разве что кожаная куртка. Впрочем, если он урка..." "Свистишь? - думал шофер. - Усыпить бдительность хочешь? Хрен тебе!" Он свернул машину к обочине и остановился. Тоже сел вполоборота к своему пассажиру, полез в карман, вынул пачку папирос. - Будешь? - спросил он и протянул пассажиру пачку. Марвич вытащил папироску и щелкнул зажигалкой. Оба закурили. - Иностранная? - спросил шофер про зажигалку. Марвич протянул зажигалку. - Австрийская. Жена подарила. Не гаснет на ветру. Шофер рассмотрел зажигалку, дунул в нее, вернул. - Вещь, - сказал он. С минуту они курили молча, поглядывая друг на друга. Блестели их глаза. - Слышал? - сказал шофер. - На сто восьмом километре человека убили. - На сто восьмом? Как же это так? - Вот тебе и "так". Убили, и нету его. - Кто этот человек? - спросил Марвич, очень сильно волнуясь. - Водитель из четырнадцатой автоколонны. - А кто убил? Ограбление что ли? - Какое там! Заснул парень за рулем и встречную слегка задел, фару ей разбил. А те прибежали - трое, - стали права качать, а потом монтировками его по голове. Забили до смерти. - За фару? - Ага, за фару. - Зверье! - воскликнул Марвич. Водитель промолчал, выбросил окурок в окно и снова взялся за руль. Они помчались дальше, больше уже не косясь друг на друга. - А ты мог бы человека за фару монтировкой по голове? - спросил Марвич. - За фару? - переспросил водитель. - Ты что, псих? Может, только по уху ладошкой хлопнул бы. Он помолчал и кашлянул. - А может, и по уху бы не дал. Пустил бы матерком, и все. - Зверье! - снова воскликнул потрясенный Марвич. - Откуда только такое зверье берется? - Откуда? - сказал водитель. - От верблюда. Мимо промчалась первая за все время встречная машина, военный "ГАЗ-69". Тайга поредела, мелькнули какие-то постройки, радиомачты, потом опять началась тайга. - Сам из Березани? - спросил водитель. - Да. - Кошеварова знаешь? - Эдьку? - Николаевича знаешь? - Семена? - Валерий, - водитель ткнул Марвичу ладонь. - Валентин, - Марвич пожал ее. - Почти тезки, - хмыкнул водитель. - А я ведь думал, друг, ты ко мне нехорошее имеешь. - Я тоже так про тебя, - сознался Марвич. Они вдруг весело и разом расхохотались. - Я про тебя слышал, - сказал водитель. - Ну ладно, - сказал Марвич. - Ты знаешь, знакомый он мне был, этот из четырнадцатой колонны. - Ужасно, когда знакомые парни умирают, - проговорил Марвич. - У меня прошлым летом друг погиб. Как будто кусок от меня самого отрубили. - Ага, - кивнул водитель. - Понял, знакомый был, на вечеринки вместе мы с ним ходили. - Поймали тех троих? - спросил Марвич. - Нет. Никто не знает, кто такие. Эх, мне бы их поймать... - Что бы ты с ними сделал? - спросил Марвич. - Ну, не знаю, - напряженно вздохнул водитель. Мотор работал ровно, спокойно, сильный человек Валера морщил лоб, думал свою думу. "На дорогах любых - и вблизи и вдали - славься дружба шоферов российской земли", - вспомнил Марвич. В леспромхоз они приехали к часу но