ная у меня началась жизнь", - подумал он, отхлебывая алычовой, кусая беляш, мотая все себе на ус: буфет, крашенный в голубую речную краску, картину Левитана "Над вечным покоем", рядом часы-ходики, на редкость унылое лицо буфетчицы, все в сеточке мелких-мелких морщин, фигуры мужчин, стоящих у высоких столиков, их пальцы, несущие ко рту беляши и граненые стаканы, - все это он, что называется, "фиксировал в памяти". Тут сзади тронули его за плечо. Он обернулся: парень в ватнике и морской фуражке выжидательно смотрел на него серыми глазами. - Чего тебе, друг? - спросил Горяев. - Доешь со мной торт, - попросил парень и показал глазами на торт в картонной коробке, который был перед ним на столе. Торт средних размеров с розочками и бахромой был съеден на четверть, из него торчала столовая ложка. - Понял? Взял торт, а одолеть не могу, - сказал парень. - Давай за компанию. Сердце Горяева заныло от восторга. Он сбегал за ложкой, взял столовую, хотя и чайные попадались в судке, и стал есть вместе с парнем прямо из коробки. Парень ел уже очень лениво, превозмогал себя. - Жутко сладкая вещица, - говорил он. - Посмотришь - слюнки текут, а как начнешь - на селедку тянет. Даже на консервы, черт бы их побрал. - Ничего, справимся, - подбадривал его Горяев. - Алычовой хочешь? - Приму, - ответил парень и цепко осмотрел Горяева. - Москвич, точно? - Угадал. Часом, не слышал, друг, когда катера на строительство пойдут? - Катера-то? - усмехнулся парень. - Это, старик, дело темное. Давай познакомимся сперва. Югов Сергей. - Горяев, - представился Горяев и добавил: - Юра. Они пожали друг другу руки. - Вот что, Юра, - таинственно сказал Сергей. - Слушай меня. Есть у меня энская плавединица, понял? Я на ней моторист. Так вот, я сейчас поеду в затон, а в двенадцать ноль-ноль мы подойдем к дебаркадеру на одну секунду. Специально за тобой, понял? А рейсового катера не жди - затолкают. - Вас понял, - улыбнулся Горяев. Снова они взялись за торт, но одолеть оставшуюся четвертушку никак не могли. - Только я не один, Сережа, - сказал Горяев. - Девушка там у меня в зале ожидания. - Девушка? - Сергей задумался и почесал подбородок. - Может, поможет нам она? Он показал на торт, но Горяев засмеялся, сказал, что вряд ли. Они бросили ложки и пошли к выходу. Возле дверей Сергей Югов поднял с пола тяжелый рюкзак и взвалил его на плечо. - Где твоя девушка? - спросил он в зале ожидания. Горяев показал на Таню, которая уже не читала, а задумчиво глядела в окно. - Вот эта? - Сергей взглянул на Таню и пошел к выходу на берег. - Значит, в двенадцать ноль-ноль! - крикнул он Горяеву, обернувшись. Горяев подошел к Тане и рассказал ей о новом своем знакомом и его обещании подбросить их до строительства. 3. Честно говоря, немного подташнивало меня от этого проклятого торта, а иной раз, извини, отрыжка появлялась прогорклым маслом. Я дошел до палатки, взял пачку "Луча" и стал курить, чтобы отбить этот вкус. Вообще-то я не курю, разве что когда выпьешь с товарищем, стрельнешь у него одну-другую папироску, чтобы разговор лучше шел. Так вот, дымя "Лучом", я и отправился к автобусной остановке. На остановке под навесом сидели женщины-матери, а на стенке висел плакат, синий такой, и дохлая кобыла на нем нарисована. Гласил плакат о том, какое количество никотина убивает наповал лошадь. Вроде бы, значит, тонкий намек на толстые обстоятельства - раз, мол, лошади столько надо, чтобы окачуриться, то человеку и того меньше. Вообще-то додумал художник: лошадь к никотину непривычная, а люди есть такие, что дымят без остановки, как буксиры-угольщики. Рядом с этим зловредным плакатом висело объявление об оргнаборе рабочей силы на Таймыр. Требовались там и механики и мотористы - в общем и мне бы нашлась на Таймыре работенка. Вот дела, везде эти объявления висят, куда ни приедешь. Помню, в Пярну мы с Валькой Марвичем прочли объявление о наборе сюда, а здесь, оказывается, уже и на Таймыр ребят набирают. Чего-чего, а работы у нас хватает. А может, в самом деле на Таймыр отсюда махнуть? Достроим здесь заводик, можно и туда податься. Полярные надбавки - это дело, да и посмотреть на те места соблазнительно. На шоссе здесь, у них, в областном центре, непорядок, грязь и колдобины. Неужели грейдером нельзя пройтись? У нас, в Березани, и то чище, хоть там и самосвалы двадцатипятитонные по шоссе гоняют. Появился автобус, весь заляпанный и тихий. Видно, остерегался шофер в кювет посадить пассажиров. Погрузился я в автобус со своей олифой и доехал до остановки Васильевский затон. От остановки до затона - путь мне через лес. Что я люблю - это ходить через лес. Приятно было идти по дороге, хоть лес здесь и не такой, как в Ярославской области, откуда я родом, не такой веселый. В здешних лесах больше мрачности, особенно по такой-то погоде. Тут - как будто маслом по сердцу - выглянуло солнышко. Осины слева задрожали, а елки справа стоят важные и неподвижные. Лужи стали голубыми, и кукушка в чаще квакнула пару раз. Сколько жить мне еще на нашей мирной планете? - Ну-ка, старая ведьма, начинай отсчет! - крикнул я кукушке. А она, зараза: "ку-ку, ку-ку" - и молчок. Два года всего, значит. Это меня не устраивает. - Давай сначала, - крикнул я. "Ку-ку, ку-ку" - снова молчок. Опять два раза. Может быть, война через два года налетит, и я, значит, того... смертью храбрых под каким-нибудь "Поларисом"? Я прямо зажмурился, когда вообразил, как начнутся подводные залпы ракетами, как они начнут нас долбать, а мы их двойным ударом, веселые будут дела! А мне надо дочку еще воспитывать, в детсад ее по утрам водить, и пацана хочу заиметь -- заводишко этот не раньше чем через год достроим, а на Таймыре дел тоже невпроворот - ну, уж фигу вам с маслом! - Давай сначала! - заорал я опять кукушке, этой старой лесной дешевке, которой самой-то небось не меньше ста лет, которая небось видела здесь черт те что, партизан, наверно, видела и колчаковских белогвардейцев, да еще собирается небось пожить сотняжку-другую. Ну, тут она испугалась, наладилась, начала работать на полных оборотах. "Ку-ку, ку-ку, ку-ку..." Уже за двадцать перевалила -- дочка моя на третий курс перешла в Московском государственном университете, а пацаненок экзамены сдает на аттестат зрелости, грубит уже мне, щенок, на девчонок стал заглядываться... - Давай, давай! - крикнул я старой птице. - Мотай дальше! Пока из леса вышел, со счету сбился. Вроде на восьмой десяток перевалило. Хватит, старой калошей шлепать тоже неинтересно. Собирайте гроши на поминки, чтоб все было как у людей. Поплачьте малость, это невредно. Умолкла. Нашли мы с ней контакт. Плачьте, мои товарищи, старые хрычи, это невредно. А впрочем, может, еще десятку добавить? - Ну-ка, давай! - сказал я тихо, и она мне еще десятку отстукала, порядок. Я посмотрел с бугра вниз на затон и увидел, что катер наш "Балтик", 0-138, в полном порядке, стоит себе среди разного деревянного и ржавого железного хлама. Мухин и Сизый заметили меня на бугре и стали руками махать: быстрей, мол. Мухин, капитан наш, старый морячина, тоже балтийский, а Сизый, матрос, молодой местный пижон. Всю осень и зиму, как приехали мы сюда с Валькой Марвичем, мы втроем ремонтировали этот катер, можно сказать, строили его заново: мотор перебрали, обшивку даже клепали и варили заново. Ничего, не обижало нас начальство - оклады дали по летнему тарифу, по навигационному, и премиальные спускали, по полторы сотни выходило чистых. Сизому, понятно, меньше, как неквалифицированному пижону. И вот сейчас катер наш был на плаву, мощненький такой, осталось только его покрасить. За олифой я и ездил на пристань. - Олифу достал? - спросил Мухин. - За кого вы меня принимаете, товарищ Мухин? - сказал я. - Югов сказал: достану - значит, достанет. - Значит, покрасим? - смекнул Сизый. - Верно ты сообразил, - говорю ему. - Значит, покрасим. - Давай заводи свой патефон, - буркнул Мухин. Я полез в свое отделение, запустил машину. Все у меня было в порядке, прямо сердце радовалось. Побежала наша "Балтика" по сибирской реке. Я поднялся наверх и зашел в рубку к Мухину. - Мухин, - говорю ему, - подойди на секунду к дебаркадеру. - Нет уж, - отвечает Мухин, - там эта публичка навалится, а у нас груз. - Тихонько подойди. Кореша одного надо прихватить с женой. - Ладно, - говорит Мухин. - Только на айн момент. Когда появился перед нами голубой дебаркадер, я посмотрел на часы. Точно подходили, как я и обещал Юрке Горяеву, точно в двенадцать ноль-ноль. Юра и девушка эта самая стояли на палубе дебаркадера ближе к корме и всматривались в нас. Я махнул им. Когда подошли, Юрка тотчас же бросил на палубу свой чемодан и девчонка свой тоже бросила. И оба прыгнули к нам. Неплохо это было сделано. Мы сразу же отвалили, публика только заорать успела. - Знакомьтесь, - сказал Юра. - Очень приятно, Таня, - сказала девчонка и руку мне протянула. - Югов Сергей Иванович, - сказал я, нахмурясь. Всегда я хмурюсь, когда с красивой девчонкой знакомлюсь, не пойму отчего. По отчеству себя величаю. - Вот это чувиха! - шепчет мне Сизый. - Не шепчи! - тихо рявкнул я на него и полез зачем-то в свой отсек. Клапана мне надо было посмотреть, вот зачем полез. Покрутился я с клапанами этими пяток минут - и опять наверх. Нужно мне было рассмотреть эту Таню как следует. Гляжу. Сизый уже с ней сидит, травит ей потихонечку. - Я, знаете, стремлюсь к повышению, - говорит Сизый. - Заочно учусь в Ленинградском кораблестроительном. Конечно, трудно сочетать. А еще и спорт. Я, Таня, борьбой занимаюсь. Я присел рядом, позади них, и слушаю. Очень интересуют меня люди, которых, грубо говоря, хвастунами можно назвать. Все с них как с гуся вода. Что такое хвастовство? Удовольствие оно доставляет человеку. Я вот не умею хвастать и часто думаю, что зря. Хвастовство не влечет за собой никаких неприятных последствий. Помню, на эсминце, когда спартакиада флота началась, записывается к нам на боксерское соревнование один старший матрос. Я его спрашиваю (при ребятах, заметь): "Какой у тебя разряд, старший матрос?" А он отвечает нехотя так: да так, мол, на первый работаю. Ну, думаю, дела! Стали мы с ним работать, смотрю, прет старший матрос, как бык, и руками машет, не тянут. Сильно ему тогда от меня досталось, и ребята смеялись, а все ничего, не убавилось его, старшего матроса, от этих насмешек. Так и Сизого не убавится, когда Таня узнает, какой он на самом деле заочник и борец. Каким был местным неквалифицированным пижоном, таким он и останется. "Чувак", "чувиха" - весь разговор. Так, Таня встает и идет на нос, где Юра стоит. Юбка у нее полощется на ветру, коленки светятся, прямо хоть зажмурься, и волосы разлетаются. Улыбнулась мне. В общем-то она, должно быть, хорошая девчонка. Не просто фифа из Москвы, а с характером и с печалью. Пошел я за ней, и стали мы втроем стоять на носу. Стояли, помалкивали, а ветер по нас хлестал. Дружно это как-то было, очень хорошо, будто мы старые друзья с Таней и Юрой, будто детство вместе провели. - Шли бы вниз, в каюту, - сказал я им потом. - Нам ходу пять часов. Поспите. - А вы местный, Сережа? - спросила Таня. - Нет, я с Балтики, - говорю, - осенью только завербовался в Березань на строительство. - Что же вас сюда потянуло? - Да так, - говорю, - надумали мы с одним дружком поехать, вот и поехали. - А кем вы на Балтике были? "Может прихвастнуть? - подумал я. - Убавится, что ли, меня? А ей интереснее будет". Но не решился. - Механиком работал по дизелям, - сказал я. - А в каком вы городе жили? - спросила она. - В Пярну жил последний год. - А-а, - протянула она и внимательно посмотрела на меня искоса. И тут меня словно ожгло. Поплыли, полетели на меня воспоминания прошлого года, потому что повернулась она ко мне тем же ракурсом, что и на фото открытке. Я вспомнил, в каком виде ввалился тогда ко мне Валька Марвич и как мы с ним ушли на море и там сидели под ветром, хлюпали папиросками, а он мне фотооткрытку эту показывал и что-то неясное толковал о ней, об этой Тане, и о себе, и о каких-то других людях, о людях вообще. А потом ночью мы лежали с Тамаркой и слушали, как он ворочается на раскладушке, молчали, не мешали ему переживать. А также вспомнил наши решительные прогулки в толпе курортников по вечерам, сто грамм с прицепом -- хватит или добавим, давай добавим, давай куда- нибудь поедем, у меня специальность хорошая, флоту спасибо, жена твоя будет грустить, ну, погрустит и перестанет, я тебя что-то не пойму, тогда давай еще -- а уже было закрыто и не пускали никуда. Да это точно она, Татьяна! - А вы кто будете? - спросил я для проверки. - Я в кино снимаюсь. Актриса, - говорит она. - Идите вниз, Таня, - сказал я. - Отдохните. - Ага, - сказала она и дернула Юру за рукав. - Пойдем. Я за Таней пошел, а Юра Горяев с другого борта. Смотрю, Мухин мне подмигивает на Таню и большой палец показывает, а потом на Юру презрительно машет - это, мол, ерунда, не соперник, мол, тебе, Югов, а так, только место в пространстве занимает. Если бы знал Мухин, кого мы везем... И вообще он это зря, Мухин. Я не из таких. Есть жена - и ладно, а крановщица Маша - это так, с кем не бывает. Бывает со всяким. С Мухиным такое бывает чаще, чем со всяким. Мухин баб не жалеет, потому что от него в свое время невеста отказалась. Он очень правильный мужик, Мухин, скажу я тебе! Он мне раз такое из своей жизни рассказывал, что не во всякой книжке прочтешь. Служил наш Мухин во время войны на подводной лодке, и накрыл их "юнкерс" своими бомбами. Лодка лежит на грунте с распоротым пузом, всем в общем пришла хана, только Мухин и раненый торпедист в одном отсеке жить остались. Это где-то возле Клайпеды было в сорок первом. В общем представь себе, в кромешной темноте с раненым торпедистом. Дышать почти нечем, спички еле горят из-за недостатка кислорода. Часов через несколько Мухин взял буек, вылез через торпедный аппарат и выплыл на поверхность. А ночь уже была. Поставил Мухин буек над этим местом и поплыл куда-то вольным стилем, может, в Швецию, может, в Финляндию, а может, к своим. К своим попал. В пяти километрах на песчаной банке рота наша стояла из последних сил. Думаешь, товарища бросил Мухин? Ну, нет! Взяли они шлюпку и пошли в темном море буек искать. Еле нашли. Мухин стал нырять - не пехотинцам же нырять? А буек-то, оказывается, отнесло, раз пять Мухин нырял, пока лодку нашел. Влез туда, на старое место -- в гроб, можно сказать, снова влез и вытащил торпеду. Все же торпедист умер, а Мухин в плен попал на той банке. Потом в концлагере сидел в Норвегии. Убежал оттуда, с партизанами гулял. А после войны в нашем проверочном лагере сидел. Культ личности был, понял? Выпустить-то выпустили Мухина из лагеря, но только определили в спецконтингент. Когда Сталин помер, проверять стали, что к чему, почему столько народу в лагеря запихали бериевские элементы. Реабилитировали Мухина и даже орден ему дали, в газетах о нем стали писать. Сам вырезки видел. Мухин тебе не Сизый, трепать не будет. Спокойный он мужик и деловой, только вот бабам простить не может. А зря, женщина женщине рознь. Итак, пришли мы к Березани спокойно и вовремя, ошвартовались. Спустился я в каюту и разбудил наших пассажиров. Проводил их до Дома приезжих. Поднес Тане чемодан. - До завтра, - сказал я им. - Завтра загляну к вам с утра. После этого отправился домой. Иду по шоссе, от "МАЗов", как заяц, отпрыгиваю. Купил в автолавке булку черного хлеба, консервы "Бобы со свининой" и мармелад к чаю. На двоих будет в самый раз поужинать. Иду и все думаю о Вальке и о Тане. Нехорошо у них получается, непорядок. Вижу, догоняет меня он сам, Валька Марвич, на своем колесном тракторе. Восседает на нем, как падишах. Сел я с ним рядом. Поехали. Все быстрее, чем пешком. Позади у Вальки ковш болтается полукубовый, а впереди бульдозерная лопата на весу. Знаешь эти хитрые тракторы "Беларусь"? Тут тебе и экскаватор, тут тебе и бульдозер, и тяговая сила опять же. - Устал, - говорит Марвич. - А ты? - А мне-то что? - ответил я. - Прогулку совершил по реке на легком катере, вот и все. Пассажиров привезли. - А я устал, - говорит Марвич. - Устал, как лошадь. Как скот последний. - Слушай, Валя, - сказал я ему, - ты не особенно переживай, но похоже на то, что жена твоя сюда прибыла с нашим катером. Он только кашлянул и поехал дальше молча. Я смотрю: он потом весь покрылся, мелкими каплями. - Шуточки такого рода, - говорит он через минуту, - раньше не свойственны были тебе, Сергей. И газу, газу дает, балда. - Я не шучу, - сказал я. - Таня, киноартистка, и на карточку похожа. С парнем одним она сюда приехала, с Юрой Горяевым. Только не жена она ему, это видно, и даже не крутят они любовь - это факт. Это твоя жена, друг. 4. - Что же, ты думаешь, ради меня она сюда приехала? - спрашивает Марвич. - Зачем ради тебя? - успокоил я его. - Приехала она сюда ради меня или, может, ради нашего матроса Сизого, но уж не ради тебя, конечно. - Боже мой, сколько иронии! - засмеялся Валька. Мы лежали на койках в нашем вагончике и ждали, когда нагреются бобы. Керосинка стояла на полу возле двери, светились желтым огнем ее щелки и слюдяное окошечко. В вагончике было темно, только керосинка светилась, да в углу мокрый мой тельник висел на веревке, подвешенный за рукава. Как будто матрос высокого роста стоял в углу с поднятыми руками. Лампочку мы не зажигали, почему-то не хотелось. Лежали себе на койках, тихо разговаривали. Валька курил, а я мармелад убирал одну штучку за другой. Вагончик этот мы захватили еще осенью, как говорил Марвич, "явочным порядком". Поселились в нем - и все. Сами утеплили его и перезимовали за милую душу. Тамарка, жена моя, прислала нам занавесочки вышитые, скатерку, клеенку, прочие там фигли-мигли, а Валька к Новому году купил здоровый приемник "Рига". В общем комфортабельная получилась халупа. Ребята из общежития нам завидовали. Экспресс "Ни с места" - так мы свою хату называли. Обещают нам к лету койки в каменном доме выделить, так просто жалко будет уходить, хоть там и гальюн будет теплый, и душевая, и сушилка. Валька включил приемник, нашел Москву. - Передаем концерт легкой инструментальной музыки, - сказала дикторша. Музыка действительно была легкая, ничего себе музычка. Индикатор глазел на нас с Валькой, будто удивлялся: то расширялся, то суживался. Бобы начали бурлить. - А не веришь, сходи к Дому приезжих, - сказал я. Валька встал и надел свою кожаную куртку, кепку нахлобучил и в зеркало посмотрелся. - Поешь сперва, - сказал я. - Готово уже. Но он молча выскочил из вагончика. Я посмотрел в окошко. Он прыгнул через кювет и запрыгал по шоссе через лужи, потом опять через кювет и побежал, замелькала его черная тень, скрылась за ближним бараком. Мы с Валькой случайно подружились еще в Эстонии, в каком-то буфете скинулись на "маленькую". Бывает же так, а! Скоро год уже, как мы с ним вовсе не расстаемся: он мне стал как самый лучший кореш, как будто мы с ним съели пуд соли вместе, как будто плавали на одном суденышке и на дне вместе отсиживались в темном отсеке под глубинными бомбами -- стали мы с ним как братья, хоть у нас и разница в образовании. Валя такой человек - скажешь ему: "Давай сходим туда-то", а он говорит: "Давай сходим". Скажешь ему: "Давай выпьем, а?", а он: "А почему же нет? Конечно, выпьем". - "А может, не стоит?" - "Да, пожалуй, не стоит", - говорит он. Вот какой человек. Но, конечно, и он не без заскоков: пишет рассказы. Надо сказать, рассказы его мне сильно нравятся. Там такие у него люди, будто очень знакомые. Вот такое ощущение, знаешь: скажем, в поезде ты или в самолете поболтал с каким-нибудь мужиком, а потом судьба развела вас на разные меридианы -- тебе, конечно, досадно - где теперь этот мужик, может, его и не было совсем -- и вдруг в Валькином рассказе встречаешь его снова -- вот так встреча! - Ой, не идет! Не умею! Муть! - вопит иногда Валька и сует бумагу в печку. - Балда, - говорю ему я. - Психованный тип. Лев Толстой, знаешь, как мучился? А бумагу не жег. - А Гоголь жег, - говорит он. - Ну и зря, - говорю я. Очень Тамаре моей Валька понравился и дочке тоже. А у самого у него семейная жизнь не ладится, по швам расползлась. Не знаю уж, кто из них прав, кто виноват. Таня ли, он ли, а только понял я из Валькиных рассказов, что мучают они друг друга без веских причин. Я снял кастрюлю, керосинку задул, навалил себе полную тарелку бобов и стал ужинать под легкую инструментальную музыку. Не знаю, что мне делать с крановщицей Машей? Как получилось у нас с ней это самое, неделю мучился потом и бегал от нее, все Тамару вспоминал. Не хватает моей души на двух баб. А Валька говорит, что он в этих делах не советчик. А ведь мог бы подбросить какие- нибудь цэ у. Писатель все же. Молчит, предоставляет самому себе. А Маша мне стихи прислала: "Если облако ты белое, тогда я полевой цветок, все для тебя я сделаю, когда придет любви моей срок". Тамара мне, значит, носки вязаные и шарф, а Маша - стихи. Дела! - Облако белое, - смеется Марвич. - Облако в клешах. Это он шутит, острит без злобы. По крыльцу нашему застучали шаги, и послышалось шарканье - кто-то глину с ног соскребывал. Я зажег свет. Вошли Марвич и Мухин. В руках у них были бутылки. Значит, Валька не к Дому приезжих, а в автолавку бегал, вот оно что. - Давно с тобой не виделись, - сказал мне Мухин. - Заскучал за тобой, Сергей Иванович. - Садитесь, штурман, - сказал ему Валька и поставил бутылки на стол: ноль-пять "Зубровки", ноль-пять алычовой и бутылку шампанского. - Можно отправление давать? - спросил я. - Давай, - сказал Валька и разлил поначалу "Зубровки". - Внимание! - крикнул я. - До отхода голубого экспресса "Ни с места" осталось пять минут. Пассажиров просим занять свои места, а провожающих выйти из вагонов. Сенькью! - Провожающих нету, - заметил Марвич, и мы выпили. - Тут вдову мне одну сватают, - сказал Мухин. - Как вы думаете, ребята, может, стоит мне остепениться на сорок пятом году героической жизни? - Что за вдова, Петрович? - спросил Валька. - Одного боюсь, - весовщицей она работает. Вдруг проворуется? Мне тогда позор. - А ты ее сними, Петрович, с весов и пусти на производство, - посоветовал я. - Идея, - сказал Мухин и разлил остатки "Зубровки". На дворе пошел дождь. По окошкам нашим снаружи потекли струйки. - Вот моя Тамарка медсестрой работает. В госпитале, - сказал я. - Там украсть нечего. Мне стало печально, когда я вспомнил о Тамарке. Струйки дождя на окнах напомнили мне балтийские наши дожди и все города, по которым мы кочевали с Тамаркой: Калининград, Лиепая, Пярну... Как мы сидим с ней, бывало, обнявшись на кровати и поем: "Мы с тобой два берега у одной реки", а за окном дождь, Тамарка ногой коляску качает, а дочка только носиком посвистывает. Горе ей со мной, жене моей: все меня носит по разным местам, и дружки у меня все шальные какие-то попадаются, можно сказать, энтузиасты дальних дорог. Валя пустил в ход алычовую. Она была сладкая и напомнила мне утренний торт. Но все же она ударяла - как-никак двадцать пять градусов. - А у меня жена артистка, Петрович, - сказал Валя. - А-а, - улыбнулся Мухин, - с их сестрой тяжело. Фокусы разные... - Ну да, - сказал Валя, - комплексы там всякие... - Знаешь, - сказал я ему, - если уж она в Березань приехала, значит без всяких финтов. Такое мое мнение. - Да, может быть, это и не она? Может, тебе померещилось, Серега? - Что же ты не сходил в Дом приезжих? - Боюсь, - тихо сказал Валька, кореш мой. Мы стали обсуждать все его дела, но, конечно, путного ничего сказать не могли. Мухин, должно быть, представлял на месте Тани свою вдову, а я то ли Тамарку, то ли крановщицу Машу с ее стихами. А ведь такая девка, как Таня, стихов своему дружку не напишет. Потом мы допили алычовую и замолчали, размечтались каждый о своем. Мухин журнал листал, Валька крутил приемник, а я в потолок смотрел. - Я хочу простоты, - вдруг с жаром сказал Валька. - Простых, естественных человеческих чувств и ясности. Хочу стоять за своих друзей и любить свою жену, своих детей, жалеть людей, делать для них что-то хорошее, никому не делать зла. И хватит с меня драк. Все эти разговоры о сложности, жизнь вразброд - удобная питательная среда для подонков всех мастей. Я хочу чувствовать каждого встречного, чувствовать жизнь до последней нитки, до каждого перышка в небе. Ведь бывают такие моменты, когда ты чувствуешь жизнь сполна, всю - без края... без укоров совести, без разлада... весело и юно... и мудро. Она в тебе, и ты в ней... Ты понимаешь меня, Серега? - Угу, - сказал я. - У тебя были такие моменты? - Были, - сказал я. - Помню, на Якорной площади в День флота мы перетянули канат у подводников. А день был ясный очень, и мы вместе пошли на эсминец. На пирсе народу сбилось видимо-невидимо: офицеры, рядовые - все смешались и смеялись все, что вставили фитиль подводникам... Я вспомнил Якорную площадь, бронзового адмирала Макарова в синем небе, команду подводников в брезентовых робах - крепенькие такие паренечки, что твои кнехты, - и как мы тянули канат шаг за шагом, а потом пирс, вымпелы, шеи у ребят здоровые, как столбы, и загорелые, и наш эсминец, зачехленный, серый, орудия, локаторы, минные аппараты - могучая глыба, наш дом. - Да-да, я понимаю тебя, - печально как-то сказал Валька. - Но видишь ли... Вот я, и ты, и Мухин, все нормальные люди постоянно мучают себя. Я все время пополняю счет к самому себе, и последнее в нем - странный парень, переросток, то ли пройдоха, то ли беспомощный щенок. Куда он делся? Это мучает меня. Ну, ладно, это к слову, но если уж так говорить, одно веселенькое чириканье не приведет в ту полную, чистую жизнь... - Туманно выражаетесь, товарищ, - сказал Мухин. - Да-да, - огорчился Марвич, - в том-то и дело, корявый язык... - Боцмана я недавно встретил демобилизованного, - вспомнил я. - Стоит наш эсминец на консервации теперь, на приколе. Моральный износ, говорят, понял? - В такую жизнь ведут тесные ворота, - сказал Марвич, - и узкий путь. Надо идти с чистыми руками и с чистыми глазами. Нельзя наваливаться и давить других. Там не сладкими пирогами кормят. Там всем должно быть место. Верно я говорю, Петрович? - Верно! - махнул рукой Мухин. - Открывай шампанское! Мы выпили шампанского, и вот тут-то нас немного разобрало. Спели втроем несколько песен, и вдруг Валька захотел идти в Дом приезжих. - Поздно, Валька, - сказал я. - Завтра сходишь. - Нет, я сейчас пойду, - уперся он, - а вы как хотите. Мы вышли все трое из вагончика и заплюхали по лужам. Вдали шумела стройка, работала ночная смена. Ползали огоньки бульдозеров, иной раз вспыхивала автогенная сварка, и тогда освещались формы главного корпуса. - Я ее люблю, - бормотал Марвич, - жить без нее не могу. Как я жил без нее столько месяцев? Я помню улицу, - говорил он. - Знаешь, в том городе есть улица: четыре башни и крепостная стена, а с другой стороны пустые амбары... там и началась вся наша путаница с Таней. Знаешь, для меня эта улица как юность. Когда я был мальчишкой, мне все время мерещилось что-то подобное и... Но ты, Сергей, должно быть, не понимаешь... - Почему же нет? - сказал я. - Мне тоже мерещилась всякая мура. - А потом я стал стыдиться этой улицы. Как говорится, перерос. Напрасно стыжусь, а? - Эх вы, молодые вы еще! - крикнул вдруг Мухин, сплюнул и остановился. - Ты чего, Петрович? - Ничего, - в сердцах сказал он. - Ты детей видел в немецком концлагере? Ты видел, как такие вот маленькие старички в ловитки еще играть пытаются? А горло тебе никому не хотелось перегрызть? Лично, собственными клыками? Пока! Завтра к двенадцати явись на судно. Он пошел от нас в сторону, раскорякой взобрался на отвал глины и исчез. А мы, конечно, в Дом приезжих не пошли. Только издали посмотрели на огоньки и отправились спать. Конечно, не спали, а болтали полночи. Разговаривали. Мы поняли Мухина. 5. С соседками своими по комнате Таня познакомилась еще вечером. Это были три проезжие геологини и пожилая женщина-врач, инспектор облздравотдела. Утром, когда Таня открыла глаза, геологини уже встали, а инспектор сидела на кровати и расчесывала волосы. В окне было солнце. Лучи его, проникая через занавески, падали на молодые тела геологинь. На них было хорошее белье. Они ходили в одном белье по комнате, укладывали свои рюкзаки и кричали друг другу: "Сашка, Нинка, Стелка..." Потом они надели байковые лыжные костюмы и резиновые сапоги, и теперь трудно было представить, что под костюмами у них такое хорошее белье и столь свежие молодые тела. - Идите, я вам полью, - сказала Стелка Тане. В углу комнаты стояло ведро с водой и таз. Стелка поливала Тане из ковшика и разглядывала ее внимательно. Когда Таня обернулась, то увидела, что Сашка, Нинка и инспектор сидят на кроватях и тоже смотрят на нее. - Ты в кино, случайно, не снималась? - спросила Стелка. - Снималась. - Так вы, может, Татьяна Калиновская? - спросила Сашка. - Ага. "Ужасная жизнь, - думала Таня, расчесывая волосы. - Все тебя узнают, никуда не скроешься". Она обернулась и увидела, что геологини сидят рядышком и ошарашенно смотрят на нее. И инспекторша косится, хоть и делает вид, что перебирает бумаги. Вот эти женщины смотрят на нее, как на сошедшую с Олимпа. Ослепительная жизнь рисуется в их воображении, когда они смотрят на нее. Они ведь не знают, что такое девятый дубль, когда все раздражены и смертельно устали, идет режимная съемка, а ты - игрушка в руках режиссера, он охвачен творческим экстазом, а твой-то экстаз погас еще на третьем дубле, - да мало ли чего они не знают. Они знают про кинофестивали и про режиссеров, штурмующих отели, и воображают, как ты идешь по набережной в Канне вдвоем с Марчелло Мастройяни, а из-за угла выбегает охваченный ревностью Ален Делон, но они не знают про твою одинокую зиму, про твою разнесчастную нелепую любовь ничего не знают... Есть женщины как женщины, а от актрисы требуется экстравагантность, но у тебя один только муж, и больше тебе никого не надо, ведь ты обыкновенная женщина, сколько же лет тебе понадобилось, чтобы понять это? - Ну что, девочки? - улыбнулась Таня. - Дайте автограф, а? - пискнула Стелка. - Пожалуйста, хоть десять. "Девочки" налетели на нее с записными книжками, вереща: - А вы Баталова знаете? - А со Смоктуновским знакомы? - А с иностранными артистами встречались? В окно кто-то сильно застучал, стекло задребезжало. - Ой, как жалко, нам в маршрут! - Пошли, девки! - с горечью сказала Нина. Они пожали Тане руку, а Стелка, будто самый близкий человек, чмокнула ее в щеку. Навьюченные рюкзаками девушки выбежали из комнаты, на крыльце послышались их голоса, мужской смех, через секунду в окнах над занавесками замелькали головы подпрыгивающих парней. Они улыбались Тане. Инспектор была уже в пальто и с кожаной папкой под мышкой. - До свидания, - сказала она Тане. - До вечера. Таня вышла вслед за ней на крыльцо и увидела цепочку геологов, идущих по деревянным мосткам к большому зеленому фургону. Низкие каменные здания XIX века видны были через площадь и длинные торговые ряды, под арками которых в узких кельях таились магазинчики культтоваров, галантерей и трикотажа. Рядом виднелась облупленная часовенка с вывеской "Керосин, москательные товары". Перед этими зданиями стояла серая, а местами прямо-таки черная, довоенная еще статуя осоавиахимовца, к руке которого в позднейшую уже эпоху прикреплен был голубь мира. Можно было представить себе многолетнюю сонную жизнь старого райцентра Березань, возле которого ныне строился индустриальный гигант, рылись котлованы под фундаменты новых домов нового города. С крыльца гостиницы видны были бескрайняя тайга и излучина огромной реки. По тайге и по реке плыли тени маленьких мрачных туч. - Пойдем поищем какую-нибудь еду, - услышала Таня за спиной голос Горяева. - Привет, - сказала она, не оборачиваясь. Горяев щелкнул сзади зажигалкой, над Таниным плечом пролетело облачко сигаретного дыма. - Милый городок, - проговорил Горяев. - А статуя какова! Это уже чистый абстракционизм. Он хохотнул. - Мне нужно здесь найти одного человека, - сказала Таня. - Это мой муж. Марвич. Горяев спустился на одну ступеньку и заглянул ей в лицо. - Валентин Марвич твой муж? - осторожно спросил он. - Да. - Когда же вы успели? - Года три назад мы успели. - Ах, вот оно что! То-то там болтали, а я не понимал... - Я жду Сережу. Возможно, он сможет помочь. - Так Марвич здесь? - Да. - Занятно, - проговорил Горяев. Он спустился с крыльца и пошел через площадь к "Осоавиахимовцу", медленно обошел вокруг скульптуры и остановился, глядя на Таню. Между ними проехал тяжелый автобус, прошла конная упряжка, промчался галдящий фургон с геологами. Вдоль торговых рядов, вихляясь, ехал велосипедист. Это был Сергей Югов. Утром, когда Марвич ушел на работу, он занял велосипед у топографа Шевырьева и поехал за Таней. Еще издали он увидел ее на крыльце Дома приезжих. Она была в брюках, теплой куртке и в платке. "Хороша девчонка, - подумал Сергей. - Ради такой девчонки можно и проявить инициативу". Он подкатил к Тане и поприветствовал ее. Таня сбежала с крыльца. Подошел и Горяев. - Смех, - сказал Сергей, - сейчас прибегал ваш матрос Сизый, вы его знаете, пижонистый такой, просил у моего соседа учебник тригонометрии для десятого класса. А мой сосед в двух институтах занимался. Правда, не кончил, но образованный человек. Откуда у него школьные учебники? - Сережа, вы случайно не знаете здесь на стройке такого Валентина Марвича? Кажется, он шофером работает. - Шофером? - спросил Сергей и задумался. - Шофера такого не знаю, а вот тракторист такой есть. - Он рассказы пишет, - сказал Горяев. - Слышал? - Все может быть, - согласился Сергей. - Сейчас многие пишут. Девчонка у нас тут одна, крановщица, так та стихи сочиняет. Что это с вами, Таня? Таня присела на ступеньку крыльца и сжала лицо в ладонях. Она знала, что он здесь, но то, что сейчас он окажется так близко, где-то среди этой разрытой земли, среди глины, булыжника и гудрона, то, что еще сегодня они наверняка встретятся, вдруг потрясло ее. Всю зиму каждый день она надеялась, что вдруг из-за угла выйдет Валька в своем обшарпанном пальто и снова предложит ей свою любовь на ближайшую сотню лет с дальней лучезарной перспективой тихой смерти в один день. Но на перекрестках ей встречались каждый раз другие люди. В основном это были люди, уверенные в себе, с твердыми жизненными планами, жесткие, но готовые и помочь, поддержать. Она оборачивалась - иные удалялись, выпрямив стойкие спины, иные застывали на углах, ежась и мгновенно теряя свой лоск и независимость. Таня была гордой и мрачной, она уходила. Отстукивали каблучки. - Почему же он тракторист? - спросила она. - Ведь он же был шофер. - Может, курсы трактористов кончил, бульдозеристов, экскаваторщиков, - предположил Сергей. - Когда мы приехали, в Березани шоферов было навалом, а трактористов не хватало. Многие тогда на курсы пошли. - А как мне найти его, Сережа? Где? - Поехали. Покажу. - Пока. Привет Марвичу, - независимо сказал Горяев и отправился разыскивать управление строительства. Таня даже не взглянула на него, и это его задело, разбередило какие-то нехорошие чувства, и в борьбе с этими чувствами он дошел до ресторана Роспотребсоюза, куда и направился завтракать. - Садитесь на раму... - сказал Сергей Тане. Таня устроилась на раме, Сергей тронулся с места сначала тяжело, но потом все-таки развил скорость, обогнул "Осоавиахимовца", проехал мимо торговых рядов и выехал на прямое и ровное, но залитое жидкой грязью шоссе. Они ехали по обочине. Иногда их с жутким грохотом обгоняли самосвалы, а они, в свою очередь, обгоняли тихоходные грейдеры и тягачи с платформами-прицепами, на которых сидели и лежали женщины-строители. Самосвалы сворачивали туда, где вдалеке высился стальной каркас гигантского здания, вокруг которого были разбросаны времянки, ползали машины, медлительно двигались краны, мелькали синие, серые и голубые пятнышки - люди. Сережа энергично работал ногами, рулил, надавливая руками Тане на бока, иногда его нос тыкался в ее щеку. Один раз в такой момент Таня повернула голову, он увидел близко ее глаза и сильно покраснел. Приходилось ему и раньше возить девчат на раме велосипеда, но что- то он не краснел до этого. Таня увидела большую холмистую равнину, замкнутую подступающей тайгой. В середине равнины - песчаный карьер с огромным терриконом красноватого песка, а слева от террикона на бурой поверхности возились три маленьких трактора, покрашенные наполовину в желтый, наполовину в красный цвет. Сережа остановился. Таня спрыгнула. Он посмотрел из-под руки. - Вон ближний трактор Вальки Марвича. Дальше сами добирайтесь, а мне пора на судно. Таня перебежала через шоссе, скатилась под откос, угодила в пласт залежавшегося черного снега и промочила ноги. Она пошла напрямик, и на ботинки ее налипло по полпуда глины. Она шла и смотрела на трактор, на то, как поднимался маленький ковш и высыпал глину и как он падал вниз. Человек, ворочавший рычаги, был в ватнике и без шапки. С каждым Таниным шагом он все больше походил на Марвича. Она побежала, глядя на его ввалившиеся щеки, на слипшиеся на лбу короткие волосы. Он развернул трактор и заметил ее. Осторожно опустил ковш и вытер лицо рукавом. Их разделяла траншея. Таня махнула рукой и счастливо засмеялась. - Валька, узнаешь?! - крикнула она. Можно было не кричать, можно было говорить тихо. - Здравствуй, милая, - тихо сказал он. Она подпрыгнула на краю траншеи, как прыгала когда-то года три назад. - Что ты делаешь? - спросил Марвич улыбаясь. - Гуляю! - закричала она. - А ты? - Я рою траншею. - А зачем она? - Для теплоцентрали, - сказал он. - Прыгай же! Она прыгнула через траншею. 6. Очень высоко, в черных переплетениях стальных ферм сквозило сизое небо с мелкой-мелкой, словно сделанной тончайшей спицей, наколкой звезд. Таня и Марвич медленно шли под сводами главного корпуса. Гулко стучали их шаги по бетонному покрытию. Здесь было тихо, сумрачно, таинственно, и только где-то в конце гигантской конструкции на большой высоте вспыхивала сварка, и только редкие возгласы сварщиков, перекатываясь, плыли в высоте, непонятные, как большие темные птицы. Они остановились. Марвич поцеловал Таню. И вдруг быстро отошел от нее, скрылся в тени чудовищного упора. - Валька! - крикнула Таня и испугалась силы своего голоса, который уходил вверх и уже начинал жить своей собственной, обособленной от нее жизнью. - Вхожу я в темные храмы, - откуда-то из мрака медленно и торжественно прочитал Марвич, - Совершаю свой бедный обряд, Там жду я Прекрасной Дамы В сиянии красных лампад... В темноте светилась только сигарета в его руке. Таня сделала было шаг, но, как дальняя зарница, вспыхнула сварка и осветила прижавшуюся к упору, невероят