а, дура!..." Она закрыла за собой тяжелую дверь парадного, но не удержалась, вновь приотворила ее, высунула голову на улицу и в последний раз вдохнула ее воздух, весенний, грязный, холодный еще воздух, безумный воздух. Затем - по желтому мрамору вверх, на третий этаж. - Тебе почта, - сказала мать. - Куча писем и телеграмм. Начальственная ее мама в черном костюме, готовая к премьере, пошла за ней. - Ты опаздываешь, - говорила она. - Тебе помочь? Таня стащила с себя любимую одежду - свитер и мохнатую юбку - и быстро завертелась по своей комнате. Мать наблюдала за ней. - Дочь! Безумица! - завыл в глубине папа. - Зачем ты кладешь тон? - сказала мать. - И так свежа... В почте, кажется, есть письмо от Валентина, - сухо сказала она. - Ну, хорошо, мы с отцом пойдем, - сказала мать. - За тобой заедут? - Кто-нибудь заедет, - быстро проговорила Таня и присела у зеркала. Мать вышла из комнаты и притворила дверь. - Где письмо? - истерически закричала Таня. Вот ведь в чем дело, вот ведь что, предчувствия во время быстрой ходьбы от метро, первое письмо чуть ли не за год, весна пришла, талый лед, пар над водой, неоновые рекламы, вот оно что. Где письмо, где? Мать сразу вбежала с письмом и тут же выбежала. Хлопнула дверь за родителями, они ушли на премьеру. Как Валька бежал вдоль пляжа под луной, полетел по камням - прыжок, прыжок, живот втянутый, ноги длинные, а ночь была мрачная, несмотря на луну, ветер стучал по соснам, как палка по забору, и Валька сорвался в воду, взлетел сноп холодных алюминиевых брызг, тогда он и вернулся к ней, смеясь, голый в такую холодину, сумасшедший, вот сумасшедший. Она зябла у зеркала, читая письмо, и иногда взглядывала на себя, зябкую. Письмо было короткое: "Пожалуйста, не думай, что я пьян, я почти не пью, у меня много работы, мне хорошо. Я пишу тебе, потому что мне больше уже невмоготу не знать о тебе ничего. Ну, любовь не любовь, но все-таки хоть раз в полгода давай о себе знать. Таня, намарай хоть открыточку, а, Таня? Адрес на конверте. Мы тут с друзьями-товарищами со страшной силой "куем чего-то железного". Зарабатываю хорошо. Купил себе новое пальто за 85 р. Пока. Валентин. Таня, вроде весна пришла, Таня. Вышла замуж?" Минут через пять пошли дикие звонки из Дома кино. Почему она еще дома? Не оделась еще? Сумасшедшая! "Хорошо, золотая рыбка, - прокричал Кольчугин, - сейчас я за тобой прикачу, и если ты, если ты..." Она повесила трубку и больше уже не подходила к телефону. Как-то раз она провожала Вальку. Он уезжал с Казанского вокзала. Смеясь, они пробежали зал, перепрыгивая через узлы, задевая гирлянды транзитных баранок. Он успел вскочить в последний вагон. Вообще вся жизнь с ним была наполнена постоянной спешкой. Вечно куда-то они опаздывали - вместе или в одиночку. Суетились. Зато как ее поражало его спокойствие там, в Эстонии, на съемках. Вырядится вечером в свой костюм и бродит по городу, как лунатик. Безучастный взгляд: ни презрения, ни горя, ни любви - ничего в нем не было видно. Ей тоже приходилось притворяться. Они вели тогда бессмысленную борьбу друг с другом. До того вечера. Да, до того. А после бред какой-то начался собачий. Олег, Миша, Эдуард - "рыцари"... Только покойник Кянукук... Ну, хорошо. Вовремя пришло письмо. Только с таким настроением и идти на премьеру своего фильма. Таня оделась, автоматически повертелась перед зеркалом, оглядывая себя со стороны, с большого расстояния, - можно было предположить, что задорная девушка собирается на свой первый бал, - и подошла к дверям, внимательно осмотрела комнату, в которой провела столько лет и эту зиму тоже. Зиму эту Таня провела одиноко, невесело. Виной тому, конечно, были события прошлого лета - окончательный разрыв с мужем, дикая гибель Кянукука. Редко навещали ее отчетливые картины этого лета, но очень часто возникало болезненное воспоминание о какой-то ее страшной глупости, грубости, неловкости, и оттого она стала мрачной. Разные мальчики позванивали, а то и болтались возле подъезда, ей же казалось, что она старше этих мальчиков лет на сорок, они ей были смешны. О прошлой своей жизни она думала жестоко. Мещаночка, корила она себя, пустая мещаночка, деточка, цыпочка, дрянь! Помнишь допросы в милиции, составление протоколов? "Вы здесь ни при чем, - говорили ей лейтенанты. - Вы- то здесь при чем?" - "Нет, при чем, при чем, - твердила она. - Это я виновата, я". - "Нервный срыв", - говорили тогда. "Это нервный срыв, товарищи", - говорила прилетевшая на пожар мама. "Никто не виноват, никто не виноват", - твердил осунувшийся Олег, большими шагами круживший по комнате. "Картина ясна", - сказал майор-следователь, приехавший из республиканского центра. Конечно, картина ясная: был человек, нет человека. Все сумасбродные идеи человека, ночные его видения, склонности, привязанности, доброта облачком горящего бензина взлетели в темное небо и испарились, растворились в нем. Вот только кому передать вещи, которые принес матрос? Имущество погибшего? Тощий рюкзак и ободранный чемодан с наклейками заграничных отелей, в которых он никогда не жил, и с фотографией певицы Эллы Фицджеральд, наклеенной внутри. Кучка грязного белья, брюки, новенькие дешевые ботинки, припасенные, как видно, на осень, синтетическая куртка, роман Генриха Бюлля "Бильярд в половине десятого", несколько номеров молодежного журнала, письма. "Это еще что, - сказала мама, - зачем тебе эти письма?" - "Дайте мне эти письма хоть на одну ночь", - упорствовала Таня. "Ты была с ним близка?" - "Нет! Да! Да, была. Он мне дорог". Нервный срыв, что поделаешь. А зарядили уже в тех местах обширные дожди, из которых вырваться можно было только на самолете. Тенькали-тенькали без конца капли по карнизу всю ночь. ...Позвонил и забарабанил в дверь Кольчугин. Он ворвался в квартиру весь блестящий с ног до головы, кинематографически элегантный. С причитаниями и аханьем осмотрел Таню. На темной лестнице, по которой они бежали вниз к машине, он вдруг остановился и сказал: - Танька, я хочу быть твоим другом. Слышишь? Просто другом, если невозможна любовь. - Выпил уже? - спросила Таня, пробегая мимо. - Итак, мы друзья, да? Друзья? - лепетал Кольчугин, догоняя ее. И в машине он все болтал что-то о дружбе, не обращая на Таню внимания, глядя в окно, подтягивая галстук, сморкаясь. Как видно, он очень сильно волновался, вот и все. Таня вынула из кармана смятое письмо Марвича, осветила адрес сигаретой. "Какой-то странный город - Березань. Дождик, дождик, перестань, я поеду в Арестань богу молиться, царю поклониться... Дождик, дождик, перестань, я поеду в Березань... Березань - березы, что ли? Разве в Сибири растут березы?" На улице Воровского скопление автомобилей. Толпа возле Дома кино. "Девушка, билетик!" - "Таня, привет!" - "Здравствуйте, здравствуйте". - "Это Калиновская". - "Поздравляю". - "Не рано ли?" Толпа становилась все гуще, и в вестибюле, и в холле, и в курительной комнате, и в буфете, и в ресторане плотные ряды знакомых лиц встречали Таню. В этом было что-то пугающее, хотелось все это огромное общество знакомых, друзей, чуть ли не родственников, окинуть сразу длинным взглядом, словно захлестнув петлю, и всем сразу сказать, сразу для всех: хорошо, да, хорошо, у меня все хорошо! Кто это тебе протянул крюшон? А сбоку уже тянутся руки с конфетами. Как живешь? Хорошо. Как успехи? Хорошо. Ну, как жизнь молодая? Очень хорошо. А ты как? А ты? А вы? Все жили хорошо, даже очень хорошо. Никто не жил "так себе" во избежание дальнейших вопросов. Здесь еще толкаться не меньше получаса до начала. Вот так всегда. Григорий Григорьевич Павлик отделился от группы корифеев и взял Таню под руку. - Танюша, Танюша, се манифик! Лет десять назад я бы... Ха-ха-ха!.. Таня, - сказал он тихо и доверительно, - давай будем дружить, а? Ну, ругались, ну, ссорились - производство ведь, понимаешь? М-м-м, творчество, хм, без этого не бывает. Давай подружимся! Я хочу тебя еще снимать, у меня такие планы, м-м-м, понимаешь? М-м-м, буду работать на шарик, м-м-м, французикам нос утереть, м-м-м, эпопея, м-м-м... Договорились? Дружба? Оставив ее, он ринулся в толпу. Подошел старый Танин товарищ, знаменитый артист Миша Татаринов. Миша, писаный красавец, был кумиром юных кинозрительниц от Бреста до Магадана. Они поцеловались. - Как дела, Мишенька? - спросила Таня. - Плохо, - сказал кумир. - Замучился совсем. Андрюшка болен, двустороннее воспаление среднего уха. Жанка с домработницей разругалась, та ушла. Варьку теперь я вожу в детсад, и потом покупки, знаешь, и аптека, а у меня еще озвучание и театр, а теща в кризе лежит. - Вот ведь навалилось как! - ужаснулась Таня. Ей стало жалко Мишу. Девушки от Бреста до Магадана, должно быть, несколько иначе представляют себе жизнь своего любимца. - Не говори! - махнул он рукой. - Пойдем хоть выпьем по рюмке. С большим трудом они пробрались к стойке буфета. Вокруг толпились умные молодые люди. Разговор шел несколько странный. - Годар, - говорил один. - Трюффо, - отвечал другой. - А Бенюэль? - ехидно подковыривал третий. - Антониони, - резко парировал четвертый. Среди них стоял высокий парень в темных очках, за которым утвердилась слава большого таланта. Пока он еще ничего по молодости лет не сделал, но все знали, что в скором времени сделает что-то значительное. - Я уже видел фильм, - сказал он, нагнувшись к Тане. - Вы там хороши. Хотелось бы подружиться. Не возражаете? - Товарищи, давайте выпьем за Таню Калиновскую, - предложил Миша. - За Таню! За Таню! - зашумели все. "Какие милые все люди", - подумала Таня. Ей стали вдруг симпатичны все эти люди и сам теплый воздух, настоянный на табачном дыме, на умных разговорах и на сплетнях - как же без них! - и на всеобщем ожидании чего-то возвышенного, безусловного и прекрасного. И что самое главное, во всех взглядах она читала призывы к дружбе. Вдали над лысиной редактора и над седым париком крупной критикессы она увидела надменное лицо Олега. Он кивнул ей и немедленно прошел еще дальше, затерялся в толпе. Последнее их свидание состоялось неожиданно, несколько месяцев назад. Ее пригласили на встречу со студентами в какой-то институт, и это оказался как раз институт Олега. Так она и не узнала, было ли это подстроено им или произошло случайно. Она выступала там, в этом институте, вроде рассказывала что-то о себе и, так сказать, "делилась творческими планами". Выступать она не умела, сильно путалась, говорила какие-то шаблонные, свойственные "людям искусства" слова: "где-то по большому счету" и "волнительно" вместо "волнующе" - и произносила прилагательные мхатовским говорком, то есть так, как ни в жизни, ни на экране никогда не говорила, а потом и совсем потеряла нить мысли, покраснела, кляня себя, но юношеские лица в зале были так веселы и добры, что в конечном счете все сошло хорошо, всем она, как всегда, понравилась. Потом ее окружили здоровые, спортивные парни и девушки с высокими прическами, отбили от любителей автографов и повели по всему институту, гордясь, показывали ничем не примечательные аудитории и залы. Помещение было не выдающееся, только сам институт был выдающимся. В конце длинного пустого коридора она увидела Олега. Он разглядывал какой-то стенд. Он повернулся к приближающейся толпе и улыбнулся. - А вот наш деятель! - засмеялись студенты. - В самом деле он крупный деятель? - спросила Таня. - У! - засмеялись студенты. - Большой человек Бэ Чэ! - Мне что-то не верится, - сказала она. Студенты зашумели, показывая на Олега. - Лучший и выдающийся! - Светлая голова! - Железные нервы! - Высшие баллы! - А какие манеры! - А элегантность! - Вождь! - Титан! - Организатор и вдохновитель! - Силач! - Мощага! - Вы можете им гордиться! С этими криками, вроде бы и шутливыми, но почему- то неприятными для Тани, они окружили Олега. Тот молча улыбался. Кажется, он не обращал внимания на эти шутки. Таня кивнула ему. - И никаких взысканий? - спросила она, улыбнувшись. Какой-то очень высокий парень снял очки и, глядя не на Таню, а на Олега, проговорил: - Как вам сказать? На первом курсе наш Олег шалил, но это в далеком прошлом... Шутки почему-то смолкли, воцарилось секундное молчание, все смотрели на Олега и высокого. Должно быть, что-то было между ними, далекое, но незабытое. Светлыми глазами Олег взглянул на высокого. Тот недобро усмехнулся, выбрался из толпы и зашагал прочь. Олег подошел к Тане. - Ужасно ты выступала, Танюша, - улыбаясь, сказал он. Они все шли и шли куда-то по институту, и Олег шагал рядом, взяв ее под руку, гордый и прямой. Они вышли из института вдвоем. - Кажется тебя не очень любят здесь, - сказала Таня. Олег оглянулся на здание института. - Осточертел мне этот детский сад, - проговорил он. - Сопляки несчастные. Они пошли через парк. Было морозно, снег скрипел под ногами, меж сосен мелькали яркие планеты. - Я хочу пригласить тебя поужинать у нас. Я предупредил, домашние ждут, - сказал он. Таня ответила, что зря он это сделал, она не пойдет. - Оставьте меня, Олег, пожалуйста, - попросила она. Лопнуло тогда его напряженное спокойствие, и, чуть не крича, он стал уверять, что измучился без нее уже окончательно, что дальше так не может продолжаться, что она перевернула всю его жизнь. - Да пойми же ты, наконец, что я в тебя влюблен! - вскричал он. Она ответила, что ничем не может ему помочь. Они шли по мохнатым лунным теням, по пятнам сверкающего лунного снега. - Сириус? - спросила она, показав на созвездие. Он закричал, что Сириус, что это гнусно, жестоко, что для всех у нее есть жалость, кроме него. И неужели из- за того дикого, нелепого случая, в котором никто из них совсем не виноват... - Послушай, оставь ты меня. Разве ты не видишь - ночь-то какая, - сказала она. Он повернулся и побежал назад, яростно и легко унесся от нее по аллее. Луна была с маленькой, еле заметной ущербинкой. Она огибала сосны, вежливо плыла над Таней, пока не спряталась в елках. Таня остановилась, чтобы разглядеть планеты. Парк кончался, уже был виден трамвай и огоньки такси. Таня побежала, ей почудилось вдруг, что на трамвайной остановке может оказаться Марвич. Так ей всю зиму казалось - вот-вот из-за угла вывернет Валька в своем обшарпанном пальто. Ах, да, теперь ведь он новое пальто себе купил. Наверное, какое-нибудь дурацкое венгерское пальто. - Ерунда, - сказал молодой человек в темных очках другому молодому человеку в свитере. - В том фильме, о котором вы говорите, ничего нового нет. Элементарное раздвоение личности, вот и все. Свитер стал возражать, но темные очки уже склонились к Тане. - А вы, Таня, как считаете? - Мне-то какое дело? - дернула Таня плечиком. Очки одобрительно пожали ее руку. - Вы очень умны. Я много слышал о вас. Очень хочу стать вашим другом. - Хорошо, подружимся, - сказала Таня и ушла с Мишей. Начались звонки, и все повалили в зал. Полчаса ушло на представление группы. Павлик не жалел эпитетов для всех, он сказал, что переживал свою вторую молодость, работая с этим коллективом. Коллектив раскланивался и улыбался, вспоминая дожди и солнце, и как ругались, и как мирились, и как чудно было. - А теперь мы покажем вам нашу скромную ленту, - сказал Павлик. Коллектив сошел с эстрады в зал. Танино кресло оказалось рядом с автором. Автор хорохорился, косил правым глазом на какого-то критика, иронически улыбался и шептал Тане на ухо: "Провал, Танька! Полный провал!" Погас свет, и потекла знакомая музыка, и потекли сто раз виденные кадры пролога, потом титры... - Правда, приятно? - шепнул автор. - Все-таки приятно. Послушай, Таня, между нами какая-то двусмысленность, ты не находишь? Может быть, ты думала, что я ухаживаю за тобой, так это ошибка. Я ведь, знаешь... Я хотел бы с тобой дружить. Ну, конечно, не как парень с парнем, но все-таки, чтобы между нами были простые, ясные отношения. - Да отстаньте вы все от меня! - вдруг почти громко воскликнула Таня. Автор дернулся и затих. "Ой, как я плохо играю! - думала Таня, глядя на экран. - Жуть! Фу! Побежала, побежала, дурища, бездарь! Что во мне от таланта? Ноги у меня талантливые, вот и все. А мало ли девчонок с длинными ногами? Ну, зачем нужен был этот план? Уставилась бараньими глазами! А что от меня требовалось? В сценарии была красивая девушка, вот я и играла красивую девушку. Ну, поплакала разок, ну, поругалась. Так всю жизнь я буду играть "красивых девушек". Веселое амплуа! Что толку? Может, когда состарюсь, только тогда и сыграю по-настоящему. Если будут меня еще снимать. А я хочу сейчас играть и сыграю еще, не думайте! Я сыграю трагическую роль, если ее кто-нибудь напишет. Напишут ее для тебя, как же, дожидайся! Я глупая, я мало читаю, вон в "Современнике" девки какие умные! Я теперь книжки буду читать, вот что!" Таня, конечно, напрасно так убивалась. Играла она вовсе неплохо, может быть, даже и хорошо, и все в этом фильме было неплохо, а может быть, даже и хорошо, все было на "современном уровне", все на месте, кроме, разумеется, действия. Действия вот не было, к сожалению. Показана была симпатичная жизнь на симпатичных ландшафтах, ну, естественно, и разные передряги, но не такие уж страшные - короче говоря, поиски места в жизни. Побежал знакомый и милый прибалтийский пейзаж: сосны, длинные пляжи, черепичные крыши маленького городка, - и вдруг появилась на несколько секунд темная и узкая, как щель, улица Лабораториум, и четыре башни, а та башня... Таня не видела раньше смонтированного целиком фильма и не знала, что здесь есть это место, и, когда улица Лабораториум исчезла, ей захотелось крикнуть: "Остановитесь, остановитесь и больше ничего не показывайте!" Но все это быстро промелькнуло. Она закрыла глаза, и, как будто во сне, ей захотелось ринуться в эту темную расселину, чтобы промчаться насквозь и вылететь с другой стороны. Она побежала по булыжнику, перепрыгивая через разбитые горшки, сломанные ящики, осколки посуды, через нечистоты, через дымящиеся кучи тряпья, но в конце улицы стоял железный звон: стражник, огромный, бочкообразный, самовароподобный, закрыл собою выход, положив суставчатую руку на крышу башни. Тогда она обернулась - улица мгновенно умылась дождем, блестел булыжник, из ниши торчали ботинки Марвича, в глубине теплилась его сигарета. Был десятый час, где-то вблизи пело радио, доносились гудки из порта. Марвич вылез чумазый и смешной. Они взялись за руки и легко побежали по улице своих юношеских химер, по блаженной памяти улицы Лабораториум, на вокзал за билетами. В зале послышался смех, взлетели легкомысленные аплодисменты. - Смеются, - шепнул автор. - Смеются там, где надо. Таня посмотрела вдоль ряда. Вся их группа сидела с блаженными улыбками. Это уж всегда так: как бы ни собачились в ходе производства, к концу картины вся группа убеждена в том, что сделан шедевр. К тому же у всех приятные воспоминания о натурных съемках, о том городе. Кстати, вот ей-то и не надо было бы снова смотреть этот фильм, особенно сегодня. Письмо и этот фильм - слишком много для одного вечера. "Что делать?" - подумала она, когда увидела в массовке, в толпе прохожих длинную шею и собачью голову Кянукука. Он очень гордился тогда - ему дали проход. Он вел под руку даму и комично вихлялся. Вечером только и разговоров было, что о дебюте "полковника" в кино. Все советовали ему, как перевоплощаться. "Ты похож на Бельмондо", - говорили ему, и он тут же, отвечая на такое внимание к его особе, разыграл сцену из гангстерского фильма. В общем, смеху было много. "Постоянно мы над ним смеялись, бесконечно, утомительно. К концу это превратилось уже в скучное издевательство. Естественно, считалось, что он все снесет, не обидится, а он вот не снес. Может быть, письма Марвича подняли в нем мятеж? Марвич над ним смеялся". "Витька, - писал он ему, - ты странная личность. Таким, как ты, я был в семнадцать лет. Где тебя консервировали, мил-человек? Мне кажется, что у тебя и девушки-то не было никогда, одни фантазии. Напиши мне обо всем, не бойся откровенности и перестань, пожалуйста, нести такую дичь про Лилиан. Если она действительно существует, то зачем ты тогда треплешься о ней перед всякими подонками? Мне кажется, что я сделал ошибку, не взяв тебя тогда с собой. Надо было схватить тебя за шиворот и втащить в вагон. Впрочем, это еще поправимо. Осенью мы с Сережей отправимся в далекий путь, и если ты не балда и не окончательный шут, то поедешь с нами. Сережа тебя сделает человеком. Знаешь песню: "А я иду по деревянным городам, где мостовые скрипят, как половицы"? Может быть, это романтика и не чистой воды, но на меня она действует, потому что я сам истер по этим деревянным тротуарам не одну пару подметок. Теперь скажи мне, друг, пожалуйста, такое: ты что, влюблен в Таню? Только честно, без балды. Если это так, то я тебе по-настоящему, без всякого юмора сочувствую, потому что она моя от начала и до конца и, что бы с ней ни случилось, в конечном счете она будет со мной. Что бы ни случилось! Да с ней и не случится ничего, ничего к ней не пристанет. Итак, жму лапу. Пожалуйста, не финти и сообщи, нужны ли деньги. Привет Лилиан. Обнимаю. В а л е н т и н". Были и другие письма, шуточные и дурашливые, но это, наверное, было главное и последнее. Ответить на него Кянукук уже не успел. Тут она вспомнила, как неслыханно возмутила ее уже сама мысль, что Кянукук влюблен. В тот вечер он пригласил ее в ресторан. Для него, видно, это был какой-то особенный вечер. "Эх ты, - подумала она о себе, - дрянь ты порядочная, не дала мальчику даже возможности повздыхать. Ведь он не домогался тебя, как иные, и ни одного сального взгляда не бросил. Он жаждал лишь меланхолии, но у тебя уже был рыцарь, Олег, сильная личность. Тебе уже грезилась большая любовная биография, "чтобы на старости лет было что вспомнить". Хорошо, должно быть, это утешение на старости лет. А в самом деле, что утешит нас на старости лет?.. Вот здесь я ничего играю, сносно. Правильно двигаюсь. Все равно я стану актрисой, не такая уж я бездарь". Фильм, благополучно перевалив через кульминацию, благополучно катился к концу. Подчищались всякие неувязочки, все постепенно выяснялось и обосновывалось, осуществлялся важнейший закон искусства - все "ружья" палили со страшной силой. В конце сквозила естественная лирическая недоговоренность. Все было в порядочке, и все остались довольны: простодушная публика была растрогана, профессионалы оценили умелую режиссуру и операторскую работу, снобам осталось много поводов для насмешек. Загорелся свет, грянули аплодисменты. В фойе и во всех других помещениях установилось оживленное приподнятое брожение. Пространства для перебежек не было никакого, и поэтому кучки и отдельные люди двигались хаотически, сплетаясь в случайные клубки, расходясь, вежливо толкаясь, покачиваясь и словно подчиняясь какой-то неслышной музыке. Во всяком случае, это было увлекательное дело и никто не торопился уходить. Таня тоже двигалась неизвестно куда, вместе с Павликом, Кольчугиным, Потаниным и другими, теряя их по одному, отвечая на поцелуи и рукопожатия, пока не осталась вдруг одна. Вокруг стояли незнакомые люди. Они, конечно, посматривали на нее как на героиню вечера, но обратиться не решались. "Как странно, - усмехнулась Таня, - никто меня не беспокоит, никто не предлагает дружбу". Она вынула из сумочки сигарету и закурила. Толпа вокруг медленно колыхалась, перемещаясь. - ...я не знаю, может быть, я примитив, но мне понравилось. - Простите, это уже не тот уровень разговора. Что значит понравилось или не понравилось? - ...слабости очевидны... - ...но и достоинства... - А кто же спорит? - Вы сами сказали, что... - ...кассовый успех... - ...что же плохого... - ...очаровательно, очень мило... - ...надоело про молодежь... - ...Калиновская очень хороша... - ...все мы слишком снисходительны... - ...жестокость такого рода... - ...правда характеров... - ...снят только верхний слой... - Бросьте мудрствовать лукаво! - В конечном счете не все ли равно? - Вы видели "Крик"? - А ты чего молчишь? - Буфет еще работает? - Старик, познакомь с Калиновской. - ...стряхнуть пыль с ушей! - ...где уж нам, дуракам, чай пить... - ...мелодию запомнили? - ...ту-ра-ру-ра... Так? - ...молодежь, понимаете, молодежь... - Я-то читал. А ты-то читал? - Простите, костюмчик этот не в Париже ли брали? - В Париже. - Не в "Самаритэн" ли? - В "Галери де Лафайет". - Угу, спасибо. - ...а мы совсем замотались, натуру пропустили, главк рвет и мечет... - ...я вам говорил, дорогой, слушались бы старика... - ...он очень талантлив, очень... - ...этот? - Этот не очень. - А тот? - Это сволочь! - Тише! - Я вам говорю, Марцинович сволочь... - ...пора уже о праздниках... - ...шьете что-нибудь? - Что нового? - Слава Богу, ничего. - ...я бы иначе... - ...вы бы, конечно... - ...кто это, кто это? - ...вы, старик, еще молоды... - ...молодежь, молодежь... - А что Боровский? - Боровский в Индии. - А Фролов? - В Бирме. - А Лунц? - В Неаполе. - Кто же будет кино снимать? - Кина не будет. - ...ха-ха-ха... остроумный черт... - ...иди-ка сюда, иди-ка... - ...дай я тебя поцелую... - ...видали мы таких... - ...друзья, товарищи, братья... У Тани закружилась голова. Тут как раз ее обнаружили, и снова начались поздравления, поцелуи, ее потащили куда-то - естественно, в ресторан. Нужно было пить шампанское, смеяться, изображать счастливицу. По дороге к ресторану ее ухватила под руку высокая критикесса в новомодном седом парике. - Уверяю вас, - энергично говорила она, - в ближайшие годы ваш талант заблещет новыми гранями. Мне кажется, что вы не просто красоточка - вы значительная личность. Я уверена. Печаль человеческого сердца вам доступна. Я хотела бы о многом поговорить с вами. Ну, что там хитрить - я предлагаю вам дружбу. Идет? Пробежал сияющий Павлик, махнул рукой - сюда, друзья, сюда! Они сдвинули несколько столиков, Кольчугин собрал деньги. Кто выложил трешку, а кто и десятку. Кольчугин надел очки и строго продиктовал официантке заказ. Сегодня все шумели, всех охватило желание настежь распахнуть души, объясниться друг другу в любви, выяснить все недоразумения и весело пить - мы это заслужили! Только Тане хотелось остаться одной и уйти в переулки, где начиналось весеннее поскрипывание дверей и ошалелые мальчишки уже заступали на полуночную вахту у ворот. Бочком, смущаясь, подошли родители. - Танюша, мы домой. Поздравляем тебя, родная, поздравляем. Тебя проводят? - Что пишет Валентин? - тихо спросила мама. Таня посмотрела на нее. - Приглашает к себе. - Поедешь? - Конечно, поеду. Мать побледнела и закусила губу. - Когда? - спросил отец. - Не знаю. Родители ушли. Таня старалась веселиться, не хотелось огорчать товарищей. Шумный и беспорядочный пир подходил уже к полуночи, смешались салаты и закуски, тосты и объятия, кое-кто стал уже уходить, когда к Тане подошел Олег. Люди, знакомые с ним по Прибалтике, стали шумно звать его к столу, но он только поклонился довольно церемонно и попросил Таню отойти с ним на несколько минут - ему нужно поговорить с ней. - Пойдем, - сказала она и быстро прошла через ресторан, через фойе, спустилась в гардероб и взяла свое пальто. Они вышли на улицу и медленно пошли к площади Восстания. Гигантский высотный чертог закрывал полнеба. На фасаде его одно за другим гасли окна, образуя неясный темный пунктир. Большая полная луна, словно скатившаяся с роскошного шпиля здания, беспомощно висела поодаль. По Садовому кольцу медленно двигался гигантский междугородный тралер. Все предметы были крупны и отчетливы в эту ночь. - Что же ты молчишь? - спросила Таня. - Трудно, - проговорил Олег. - Как дела-то вообще? - бездушно спросила она. - Разве тебя это интересует? - сказал он. - Ну, защитил диплом. - А как твои друзья? - Какие друзья? - Как какие? Эдуард, Миша, верные друзья, соратники... - Не иронизируй. На что мне эти подонки? Я ведь стал старше... Они свернули на Садовое. На мостовую то и дело выбегали люди, пытающиеся поймать такси. Впереди, обнявшись, шла парочка, спокойно, как в лесу, она шествовала и пела: "На меня надвигается по реке битый лед, на реке навигация, на реке пароход..." Девушка фальшивила. - "Пароход белый-беленький", - машинально запела Таня, но тут же оборвала песню. - Значит, стал старше, умнее, строже? - Вот что, - надменно сказал Олег, - давай закончим этот треп. Я хотел тебе сказать... Тогда я унизился перед тобой там, в парке... Ну, считай, что этого не было. Я тебя выбросил из головы. - Вот и прекрасно, - сказала Таня. - Браво! - Столько девчонок вокруг, а я унижался перед какой-то дурочкой, - он укоризненно покачал головой. - Да брось ты! Ведь договорились же, что этого не было. Ничего у нас с тобой не было. Она покосилась на него и вдруг заметила, как резко и жестоко изменилось его лицо. Он схватил ее за руку. - Дурак я, интеллигентик! Зря я возился тогда с тобой. Сейчас бы ты бегала за мной. - Сейчас милиционера позову, - тихо сказала Таня. - Дура! - Он отпустил ее руку. - Прощай! Через минуту он нагнал ее на такси. Такси ехало вдоль обочины тротуара вровень с Таниными шагами. Олег спустил стекло и высунулся. - Подвезти? - Мне здесь два шага. - Давай по-умному, - сказал Олег, - мы ведь взрослые люди... Зачем ругаться? - Может быть, ты захочешь предложить мне дружбу? - любезно осведомилась Таня и свернула в переулок. Такси взревело и устремилось по диагонали к осевой линии. Таня сразу забыла про этот разговор. Дом ее был уже рядом, и она побежала, отстукивая каблучками, чуть задыхаясь от ветра и пригибаясь -- прошла сквозь строй хихикающих мальчишек, смело - через проходной двор, под долгий свист загулявшего молодца, мимо тенькающих слабыми ночными звуками окон -- вышла на тихий свой московский угол, где Валька когда-то провел столько часов, околачиваясь возле ее подъезда. Дома не спали, ждали ее. Началось обсуждение премьеры. Отец сказал, что фильм подкупил его своей чистотой и благородной идеей. Точно сформулировать идею он не смог. Мама сказала, что воспитательное значение... Затем прочла перечень телефонных звонков за день. Звонили с "Ленфильма", приглашали приехать на пробы, звонили с Киевской студии, звонил корреспондент журнала "Панорама полночи" (Гданьск), кроме того, звонили Толя, Илья, Петя и Люба. Когда родители уже легли, Таня тихонько вошла в их комнату и потянулась к книжным стеллажам. - Ты чего, мышь? - пробормотал отец. - Книгу взять. - Какую? - Какую-нибудь. Стихи. - Блок справа, на третьей полке. С томиком Блока она вошла к себе, раскрыла и прочла: О весна без конца и без края, Без конца и без края мечта! Узнаю тебя, жизнь, принимаю И приветствую звоном щита! Она сбросила туфли и погасила свет. Ночная комната сразу увеличилась в размерах. Призраки, плоские и объемные, тихо зашелестели, начиная свою беззлобную жизнь. Таня встала на подоконник и просунула голову в форточку, обозревая видимый отсюда мир. Тяжелый греческий профиль кариатиды скрывал от нее луну. Нежная грудь кариатиды, заляпанная голубями, серебрилась лунным светом, и серебрился мощный живот. Внизу светился пустой асфальт. По нему, посвистывая, прошел к телефонной будке гуляка, милый и бесхарактерный человек. Был виден кусочек пруда, дымная вода. Плыл замызганный лебедь, дергаясь и выщипывая блох. В темном окне аптеки под маленькой лампой белел колпак дежурного фармацевта. Медленно проехал хлебный фургон. Таня захлопнула форточку и бросилась на кровать, обхватила голову руками, смиряя гул в голове и гул во всем теле, смиряя свою тоску и радость, вытесняя лица и свет, и голоса, объявляя перерыв, перемирие, антракт, заснула. 2. В апреле фильм вышел на экраны. Большинство газет расхвалило его, "серьезные" журналы высказались неопределенно, знатоки отзывались иронически, широким массам фильм нравился. Горяев, автор сценария, вздохнул спокойнее, зимние его дела успешно завершились: картина закончена, сборник рассказов сдан в издательство, новая повесть в молодежном журнале шла под всеми парусами. Он почувствовал полную освобожденность, уловил запах весны и отправился в закусочную "Эльбрус". В закусочной он встретил Бессарабского, заведующего отделом крупной газеты. Бессарабский был высок, он возвышался над дымящимися горшочками и молодыми людьми, любителями кавказской кухни, и махал рукой Горяеву: иди сюда! Горяев подошел к нему с неохотой: с Бессарабским надо было целоваться. Есть такие люди, что лезут к тебе целоваться всякий раз, хотя и встречаешься с ними не меньше трех раз в неделю. Так и в этот день - Бессарабский поцеловал Горяева. Потом все было ничего, после поцелуя с Бессарабским можно было разговаривать, как с нормальным человеком, и Горяев с удовольствием поведал ему о том чувстве полной освобожденности, которое он сейчас испытывал, о том, как хорошо направлять свои стопы туда, куда тебе хочется в данную секунду, и не думать об обязательствах, не суетиться, не впадать в панику. - А почему бы тебе не съездить в командировку от нашей газеты? - сказал Бессарабский. - Общнись, старик, с народом. Он назвал новую стройку на большой сибирской реке и сказал, что нужен репортаж с этой стройки, "крепкий писательский репортаж" о земле, о людях - в общем о борьбе, как ты сам понимаешь". Горяев тут же согласился. Зимнее сидение в Москве успело ему надоесть. Он не мог долго находиться в этом городе, хотя и начинал по нему скучать сразу по прибытии в любое другое место земного шара, будь то внутри страны или за границей. Они расстались с Бессарабским возле "Эльбруса", договорившись встретиться завтра в редакции для оформления командировки. Горяев медленно пошел по направлению к Арбату. Он брел спокойно и безмятежно под сильным ветром, полным весенних прихотей и надежд. День был пасмурный. Качались голые ветви Тверского бульвара. У Никитских ворот, среди торгующих киосков и тележек, на этом уютном московском перекрестке он встретил Таню Калиновскую, героиню своего фильма. При всех своих случайных встречах с ней он вспоминал прошлое лето в маленьком прибалтийском городе, веселые и суматошные дни и неведомо почему грустный отъезд. Кроме того, встречая Таню, он всегда надеялся на какой- то счастливый случай, на неожиданный поворот, на романтическую встряску. Они пошли вместе дальше к Арбату. Горяев рассказывал Тане о своих делах, о рецензиях на свои книги, об одном критике, который вечно его "долбает", говорил о том, что засиделся в Москве, что послезавтра летит в Сибирь. Таня гордо шествовала рядом, лицо ее было непроницаемым, в нем чувствовалось вот что: "Не трогай, не приставай, проходи-ка своей дорогой". - Куда ты летишь? - спросила она. Он усмехнулся и назвал город, и конечный пункт перелета - Березанский металлургический комбинат. "Ишь ты, интересуется, - подумал он. - Как будто это название ей что-то говорит. Она об этой стройке и понятия не имеет. В самом деле, что знают московские девушки о крупных сибирских стройках? В лучшем случае слышали краем уха". Таня остановилась и почему-то уставилась в небо. Несколько секунд она приводила в порядок свои волосы. - Можно я с тобой поеду? - спросила она. Горяев засмеялся и похлопал ее по плечу. - В самом деле, - резко сказала она. - У меня уйма времени и деньги есть, и мне тоже, знаешь, надоело здесь. Через день они отправились в путь. Отправление было ночью из Внукова. Снова эти прекрасные минуты перед посадкой в огромный самолет, вращенье маленьких огоньков в черном небе, взвешиванье багажа, шутки транзитников, коньяк внизу, в буфете, лимон и по стакану боржоми, а девушке еще и конфетку, пожалуйста. - Хорошая девушка. - Не жалуюсь. - Дорогой, продай плащ. Понимаешь, брату моему очень нужен такой плащ. - Сочувствую твоему брату. В полутемном салоне самолета, когда все уже перестали возиться, уселись и пристегнули ремни, Таня сказала Горяеву: - Пожалуйста, не строй никаких иллюзий. Ты понимаешь меня? - Понимаю, - ответил он. - Ну и прекрасно. Она стала смотреть в окно. - Больно нужно, - через минуту обиженно произнес Горяев. Таня продолжала смотреть в окно. Как только самолет оторвался от земли, она откинула спинку кресла, прошептала: "Буду спать", - и заснула. "Что ее понесло со мной? - думал Горяев, глядя на ее спящее лицо. - Эх, лучше бы мне поехать в Ригу! В Риге сейчас уютно, и ребята, не сомневаюсь, встретили бы меня весело. Весело было бы и уютно. Что я, Сибири не знаю, что ли?" Утром они увидели под собой леса, потом реку и пароход на ней, и кое-где белые пятна, одинокие льдины, потом сразу возник хорошо расчерченный пригород, вот уже мелькнули на уровне крыла обшарпанные ели, потом аэродромные постройки -- толчок - и самолет дико заревел, тормозя. Они позавтракали в аэропорту, взяли такси (в очереди на такси Горяеву чуть было не наломали бока) и отправились на речную пристань, откуда, как им сказали, ходили катера в Березань. Ну, на пристани дела были веселые! Грузился большой пароход, идущий вниз по реке, пассажиры топали сапогами, шумели, таскали мешки и малых детей. Скамейки были все заняты. Горяев с трудом нашел для Тани место на подоконнике, где и усадил ее. Возле окна прямо на полу, подстелив газетки, полулежала группа мужественных парней, они играли в карты. Молча они посмотрели на Таню и Горяева, а Таня вынула из сумки книжку и взялась читать ее. О катерах в район строительства ничего особенного слышно не было. Должны были они пойти, обязательно пойдут, но расписание еще не установилось, и надо было, значит, тихонечко себе ждать и не очень-то вопить. Горяев выбрался на нос дебаркадера и оттуда стал обозревать огромную серую холодно поблескивающую реку, дальний низкий берег с щетинкой леса и одинокими избами, важную льдину, похожую очертаниями на Южную Америку. Льдина направлялась прямо на дебаркадер. Блеснуло солнышко, вода вокруг льдины стала голубой, а сама она чистой стала, белой недотрогой, стукнулась о нос дебаркадера и заерзала бестолково, как гусыня, а дебаркадер вдруг закачался, но не от льдины - это отчаливал, наконец, пароход в низовье. Горяеву стало хорошо и привольно. Неурядицы с катерами не волновали бы его ничуть, если бы не Таня. Балда он, что взял на себя такую обузу. Если потакать всяким капризам этих московских кинодевочек, можно стать в конце концов... Кем он станет в конце концов, Горяев так и не придумал, но направился внутрь выяснять обстановку. Обстановка была спокойной. Таня продолжала читать, а мужественные парни спокойно себе играли и только иногда косились на Танины ноги. Тогда Горяев позволил себе пройти в буфет, ему захотелось выпить. В буфете не нашлось ничего, кроме алычовой наливки. Он взял стакан этого напитка, а на закуску беляш, по твердости напоминающий крепенькую битку. "Прекрас