лаза у меня лопнут, и тут я увидел Кянукука, который прыгал неподалеку, что-то умоляюще кричал и сжимал руки на груди. Потом кто-то сел на меня, и удары по темени прекратились. - Можно было бы и вниз сбросить этого подонка, - донесся до меня запыхавшийся голос. - Дорогой мой, надо чтить уголовный кодекс, - со смехом произнес другой. - Ну, пошли, - сказал третий. На секунду я потерял сознание от боли в таком месте, о котором не принято говорить. Когда сознание вернулось, я увидел, что они удаляются медленно, в метре друг от друга, подняв плечи, и грубая вязка их свитеров отчетливо обозначена светом луны. Я сел и прислонился спиной к стене дома. Голова через секунду начала гудеть, как сорок сороков, вернее, как один огромный колокол. Вытащил носовой платок и утер кровь с лица, высморкался. Рядом лежала затоптанная, с переломленным козырьком моя кепка-фаэрмэнка. Я взял ее, сбил пыль, потер рукавом и надвинул на голову. Напротив на каменной тумбе сидел Кянукук. Он, вытянув шею, смотрел на меня и будто глотал что-то, кадык ходил по его горлу, словно поршень. - Послушай, ты, жалкая личность, у тебя найдется где переночевать? - еле ворочая языком, спросил я. Он закивал, стал глотать еще чаще, потом встал и протянул мне руку. Мы пошли с ним, он вел меня, как водят раненых на войне, но я, кажется, ступал твердо и только не понимал, где мы идем, куда мы идем, что меня сюда занесло, и что такое земной шар, и что такое человечество, и что такое мое тело, моя душа, и его душа, и души всех людей, нарушились все связи, я стал каким-то светлячком, хаотически носящимся в море темного планктона. 7. Перед глазами у меня дрожал на стене солнечный квадрат, расчерченный в косую клеточку. Под ним - баскетбольный щит с оборванной сеткой. Выше - лозунг на эстонском и русском языках: "Слава советским спортсменам!" Справа и ближе висели гимнастические кольца. Еще ближе и слева виднелись параллельные брусья. Виски ломило от холода. Я согнул одну ногу, потом другую, поднял руки и пощупал лицо. Оно было обложено мокрыми и холодными полотенцами. Я сорвал их и сел. Оказалось, я сижу на гимнастических матах. Наконец дошло, что ночевал я в спортзале. Недосягаемый и чистый, как больница, потолок был в вышине, дымный солнечный свет проникал сквозь большие окна, взятые в металлическую сетку. Рядом лежал Кянукук и смотрел на меня. - Привет орлам-физкультурникам! - сказал я. - Как мы сюда попали? - А я здесь живу, старик, - ответил Кянукук. - Вернее, ночую. Сторожиха мне сочувствует. - Знаешь, ты так на сочувствии карьеру можешь сделать. Тебе не кажется? - Старик, - захохотал он. - Земля еще не успеет совершить оборот вокруг солнца, как я стану корреспондентом радио. Радиокитом, так сказать. - У тебя есть зеркало? - спросил я. Он пошарил под матами и протянул мне круглое зеркальце. Странно, лицо не очень испугало меня. Верхняя губа была, правда, рассечена и запеклась, нос несколько распух, под глазами были небольшие кровоподтеки, но в общем те трое добрых молодцев разочаровались бы, увидев сейчас мое лицо, недоработали они вчера. Впрочем, должно быть, эти примочки, заботливые руки Кянукука сделали свое дело. - Ты моя Мария, - сказал я ему. - Ты сестра милосердия, подруга униженных и оскорбленных. - Знаешь, Валя, - тихо сказал он, как-то странно глядя на меня, - я сегодня всю ночь читал журнал. Прочел твои рассказы. - Ты моя первая читательница, - сказал я. - Будь же моей первой критикессой. - Знаешь, здорово! Ты настоящий писатель! А ведь никто не знал, подумать только! Я вытащил пачку сигарет. Все они были переломаны, но все же я нашел более или менее крупный обломок и закурил. Голова закружилась. "Есть выход - повеситься, - подумал я. - Тихо-мирно покачиваться в какой-нибудь дубовой роще, так сказать, красиво вписаться в пейзаж". Кянукук помолчал и добавил: - Если бы мальчики знали, они не стали бы... - Какие мальчики? - заорал я. - Те, вчерашние, - пролепетал он. Мальчики! Я прямо задохнулся от ненависти. Какое слово - "мальчики" для этих штурмовиков, для этой "зондеркоманды", для невинных младенцев весом по центнеру! - Ты не знаешь, моя милая, - сказал я, - сколько в тебе от проститутки. Я думал, что ты сестра милосердия, а ты самая обыкновенная сердобольная проститутка. Пошли завтракать. - Если ты считаешь меня жалкой личностью, зачем же ты общаешься со мной? - Жалкая личность лучше, чем сильная личность, - ответил я, встал и подтянул штаны. Потом бодро прыгнул на кольца и сорвался с них. Невзирая на первую неудачу, я подтянулся на брусьях и стал махать ногами. - Пойдем, Валя, - сказал Кянукук, - а то сейчас уже придут сюда эти... физкультурники. Мы позавтракали в молочной столовой и распростились с Кянукуком до вечера. Я поехал на базу. Там никого не было, все использовали день отгула и разбрелись кто куда. Я умылся, побрился, нашел кусочек пластыря и заклеил ссадину на виске. Потом, вспомнив на секунду Кянукука, надел свежую рубашку, галстук, выходной костюм, английские ботинки и вышел на шоссе. Странной была моя прогулка по шоссе - я чувствовал бодрость, странную бодрость побежденного накануне боксера. Пешком я прошел через весь лес, вышел к пляжу и по телефону- автомату позвонил в гостиницу Тане. - Таня, - сказал я, - я тебя снова люблю. - Ну и что? - спросила она равнодушно, но именно так, как я и ожидал. - Таня, - сказал я, - я хочу зайти к тебе. Она помолчала, потом кашлянула. - Можно зайти? - спросил я. - Поговорить нужно. - Только ближе к вечеру, - сказала она. - Я сейчас еду на пляж. Куда ты делся вчера? - На какой пляж? - спросил я, разумеется сообразив, что ее будут сопровождать те трое да еще разные там физики и Кянукук увяжется - в общем целый шлейф. - На Высу-ранд. Я находился на Хаапсала-ранде. - Хорошо, в шесть вечера, - сказал я и повесил трубку. Весь день я купался, лежал на солнце, лежал в лесу, рассматривал песок, травинки, муравьев, шишки -- подобно японцам, я старался искать гармонию в природе и находил ее - мне было хорошо. Ровно в шесть часов я вошел в вестибюль гостиницы и здесь столкнулся с автором нашего сценария. Он уже успел познакомиться с замечательной эстонкой и стоял сейчас с ней, положив руку ей на плечо, одетый на сей раз весьма аккуратно, даже изысканно. Он, видимо, сообразил, что здесь его стиль пижона навыворот не проходит: эстонки любят респектабельных мужчин. - Это ваши рассказы в журнале? - спросил он. - Да, мои, - ответил я и немного заволновался. - Старик, неплохо! Завтра поболтаем на съемке, идет? - Так оно и будет, - сказал я. В это время кто-то вошел в лифт, я крикнул "Подождите!", пожал автору руку и побежал к лифту. В лифте стоял один из троих. Это был лучший из них, красивый молодой человек с прекрасной мускулистой шеей, с тонким лицом. Он посмотрел на меня и спросил очень серьезно: - Вам какой этаж? - Шестой, - сказал я. - А вам? - Тоже шестой, - ответил он. - Совпадение, - пробормотал я. Он нажал кнопку. Промелькнул первый этаж и второй. Я старался смотреть на него объективно, как на красивого молодого человека с тонким лицом, отмечая с полной объективностью безукоризненность его костюма и прелесть затылка, отражающегося в зеркале. Не он ли причинил мне вчера ту боль, от которой я на секунду потерял сознание? "Ну хорошо, - думал я, - ничего не изменится, ведь я дал себе зарок отказаться от кулачных боев и забыть о том великолепном чувстве, которое зовется ненавистью, биологической ненавистью, святой ненавистью, как бы оно ни называлось". Проехали третий этаж. Еле заметно он склонил голову сначала влево, потом вправо - осмотрел мое лицо с некоторым даже сочувствием. ...Я ударяю его в нос. Он стукается головой о стенку лифта, но тут же отвечает мне замечательным апперкотом в живот. Между четвертым и пятым мы опять обмениваемся ударами и до шестого уже деремся без остановки. На шестом этаже я поворачиваюсь к нему спиной, чтобы открыть дверь, он ударяет сзади ребром ладони мне по шее. Я открываю дверь и пропускаю его вперед. - Прошу вас. Он храбро шагает вперед, и я ударяю его ногой в зад так, что он вылетает из лифта и смешно пробегает несколько шагов по коридору... Мы спокойно доехали до шестого этажа и вместе вышли из лифта. Не обращая на него внимания, я направился к Таниному номеру. Он пошел вслед, четко стуча ботинками. Стучали мои ботинки, а чуть сзади стучали его. Мы подошли к двери ее номера. - Сюда, мразь поганая, ты не войдешь, - сказал я. Он засмеялся. - Надо было все-таки сбросить тебя вчера. Путаешься под ногами. - Скажи-ка, мразь поганая, как тебя зовут? Он улыбнулся: - Меня зовут Потрошитель подонков. Понял? - Скажи-ка, мразь поганая, папочка у тебя небось шишка на ровном месте? С этими словами я постучал в дверь, и он отошел. - Войдите! - крикнула Таня из глубины номера. - Сегодня сбросим, ладно? - сказал он, уходя. - Или еще что-нибудь сделаем, а? Я вошел в номер. - Валька, что с тобой?! - закричала Таня и бросилась мне на шею. Я стал ее целовать. Она забылась на несколько секунд, и я целовал ее в губы, в глаза, и все мое вчерашнее унижение растворялось, растекалось -- она подставляла мне свое лицо, еще ничего не зная, но уже утешая меня, ободряя, - она была настоящей женщиной. - Что у тебя с лицом? - Вчера напали хулиганы, - сказал я. - Какая-то портовая шпана. - Ты был один? - Да. - А их? - Восемь человек. - Хорошо еще, что финкой не пырнули. - Да, хорошо, - сказал я. Она отошла и спросила издали, от окна: - Ничего опасного? - Нет, ничего. Просто сделали вот таким красавчиком. Минуты проходили в молчании, а за окнами начинался закат. Минуты проходили в молчании, а одна стена стала красной. Шли минуты, а из коридора слышались шаги и смех американцев. Я сидел на тахте, она в кресле у окна. Несколько раз звонил телефон, она снимала трубку и нехотя говорила что-то, от чего-то отказывалась - видимо, от разных встреч. И потом снова молчала. - Таня, - сказал я, - вышли мои рассказы, Таня. Это была моя старая привычка: в прежнюю пору любую фразу я начинал с ее имени и кончал им. Она смеялась над этим. - Да, я читала, - тихо проговорила она. - Здорово. - Таня, могла бы меня поздравить, Таня. Она засмеялась. - Поздравляю. - Таня, не так, Таня. Иди сюда. Она послушно встала и пересела на тахту, обняла меня. Я провел рукой по ее груди. Мне было очень странно, как будто я был с другой девушкой, и в то же время разные мелочи воскрешали наши привычки, напоминали о недолгом нашем счастливом супружестве. Мы оба молчали, и только один раз она спросила: - Это из-за рассказов ты ко мне пришел? - Нет, - ответил я. - Из-за вчерашней драки. - Почаще дерись, - шепнула она и стала целовать мое избитое лицо, гладить меня по голове. Уже настала ночь, когда мы вышли из гостиницы, пересекли площадь и, взявшись за руки, вошли в темные улочки Старого города. Никто нам не мешал, все словно сгинули куда-то. Мне казалось, что я говорю ей: "Ты моя единственная любовь на всю жизнь, и мне уже не отвертеться от тебя. Силы небесные соединили нас, и силы земные, и силы морские, магниты всего мира и те, что спрятаны в недрах Луны. Мир рассыпается, как мусорная куча, когда тебя нет. Мир превращается в кристалл, когда ты со мной. Ты моя единственная любовь, и я отвечаю за тебя, за твою беззащитную жизнь". Мне казалось, что она отвечает мне: "Мне было тошно и страшно без тебя, ведь ты единственный, на ком кончается одиночество. Все наши ссоры - это ерунда, а измен не было. Мы будем всегда вместе, и я рожу тебе детей. Наша любовь будет проста, без всяких изломов и ухищрений. Пусть другие хитрят, а наша любовь будет примером для всех". Мы молча шагали по Старому городу под качающимися фонарями, мимо редких витрин, кошки перебегали нам дорогу, изредка проезжали такси, и так мы оказались на улице Лабораториум. Как сочинял царь Соломон? "О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные". "О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! и ложе у нас - зелень". "Кровли домов наших - кедры, потолки наши - кипарисы". Когда Таня спрыгнула со стены мне на руки, я вспомнил об этом и пожалел, что никто из нас уже не может так сочинить, что несколько раньше это написано. - Ну и вечерок мы провели, - устало сказала она и пошла вперед по лунному булыжнику. Ей было трудно идти на острых каблучках. - Таня, - сказал я, - давай заберем назад наши заявления, а, Таня? - Да? - сказала она. - Восстановим счастливое семейство? - Ну да. Они прожили вместе сто лет и умерли в один день. Подходит тебе такая программа? - Нет, - резко сказала она. - Что за глупости? Нельзя же быть таким старомодным... Послушай, Валька, - она обернулась и поцеловала меня. - Ты скоро будешь знаменитым писателем, я знаменитой актрисой. Ну, вот и все, никакой идиллии у нас не получится. - Как ты глупа! - вскричал я. - Глупа и пошла! - Может быть. Я взял ее под руку, и мы быстро пошли по асфальту. Она откидывала волосы со лба. - Ты меня не любишь? - спросил я. - Не знаю. То, что было сегодня, я никогда не забуду, но завтра так уже не будет, это я знаю. - Так будет всегда! - Нет, завтра уже начнется семейная жизнь. Хватит с меня, я намучилась с тобой. Да, я люблю тебя. - Все дело в том, - проговорил я с большим трудом, - что я не могу тебя оставить одну, тебе будет плохо без меня. - Пусть будет плохо, - она опять отбивала дробь своими каблучками, - зато в этом фильме счастливый конец. Опять я должен был смирять себя, опять должен был бороться со своей глупой мужской гордыней, но я не выдержал опять. - Тогда я завтра уеду, - сказал я. - Получу по почте гонорар и укачу куда-нибудь ко всем чертям. - Ну что ж, - она вздохнула и остановилась, прижалась ко мне. - Ты только напиши мне. Может быть, встретимся когда-нибудь. - Понятно, - я оттолкнул ее. - Вот, значит, как ты хочешь? Ведь так ты и шлюхой можешь стать, Татьяна. - А, брось! - она поправила волосы и пошла вперед. На следующий день я получил гонорар. Впервые в жизни я держал в руках такую огромную сумму - 637 рублей с копейками. Прямо с почты я заехал к директору картины и взял расчет. Вечером я укатил из этого города. Я был хмельным и усталым после сумасшедшего пира, который закатил для технического состава группы. Провожал меня один Кянукук. Мы с ним забросили на верхнюю полку чемодан и рюкзак и вышли на перрон покурить. Я посмотрел на него очень внимательно, и мне почему-то стало не по себе оттого, что я оставляю его здесь, длинного, нескладного, инфантильного, шута горохового. - Поехали со мной, Витька, - вдруг сказал я. - Двадцать минут осталось - успеешь до спортзала добежать за имуществом. А я пока возьму билет. - Я бы поехал с тобой, Валя, - печально сказал он, - но... - Что "но"? Некогда рассуждать - беги. - Нет, не могу. - Опять будешь здесь всякое дерьмо потешать? Загадка ты для меня, Кянукук. Страшно мне за тебя. Он нервно захохотал. - Ну, чего же страшно? Я скоро устроюсь. - Давай свои координаты, - сказал я. - До востребования, - сказал он. Я записал его фамилию, имя и отчество в свой блокнот. - Скажи, Валя, правду говорят, что ты вчера был у Тани? - вдруг тихо спросил он. Я посмотрел ему в глаза, он моргал и отводил взгляд. - Правда, - сказал я, - был у нее. Он растерянно хлопал глазами под моим взглядом, а потом засмеялся великолепным театральным смехом прожженного циника. - Вот что значит стать знаменитым! Из грязи в князи, как говорится. - Ничего, - утешил я его, - вот станешь корреспондентом радио и тоже сходишь к кому-нибудь. - Потом хлопнул его по плечу. - Ладно, я напишу тебе. Глупость какая-то, но я за тебя волнуюсь. Тебе, дружище, еще в индейцев играть, а не жить среди взрослых людей. Прощай, петух на пне. Я встал на подножку вагона. Поезд еще стоял, но мне казалось, что ветер уже хлещет мне в лицо, и брызги дождя и сажа попадают в глаза, и я включаюсь в мерное, расписанное по графикам движение людей по земному шару. Я ехал в город Пярну к Сережке Югову, ну, а потом сам не знаю куда - мало ли мест. - А Таня была моей женой до вчерашнего дня, - сказал я Кянукуку. Часть II. РАЗВЛЕЧЕНИЯ 1. Вот уже вторая неделя пошла, как Кянукук нанялся разгружать составы с цементом на товарной станции. После первого дня он думал, что не выдержит, сломается пополам. После второго дня он тоже думал, что не выдержит, и после третьего тоже. Вот уже семь дней он думал, что не выдержит, но есть-то надо было, и каждое утро он отправлялся на станцию. "Хе-хе, опять пришел", - посмеивались, глядя на него, грузчики, сдвигая на затылок эстонские свои кепки с лакированным козырьком. Кроме профессионалов и Кянукука, в бригаде еще работали три студента, "дикие" туристы, сильно прожившиеся во время своих путешествий и сейчас сколачивающие капитал на обратную дорогу, а также какой-то подгулявший матрос. На четвертый день матрос уже не пришел - видимо, дела его поправились. Платили ежедневно по три-четыре рубля. Каждый пакет весил пуд. Стояла редкая для Прибалтики жара. Кянукук убавлял в весе, несмотря на чудовищный аппетит и неплохую еду: молока каждый день стаканов по десять, хлеб, мясо, борщи, а по вечерам даже котлета "Спутник" в "Бристоле". В "Бристоле" он бывал каждый вечер. Появлялся торжественно, приветственно сжимал руки над головой, кланялся и улыбался - полковник Кянукук! Отовсюду ему кричали, все уже знали его. - Как дела, полковник? - спрашивали москвичи. - Как поживает Лилиан? Он таинственно подмигивал и шепотом начинал рассказывать про Лилиан. Москвичи смеялись, он был доволен. О, эта Лилиан, прекрасная тридцатипятилетняя женщина, его подруга. Она была из театральных кругов, распространяла билеты. Надо сказать, что это не просто так - распространение билетов. Это в каком-нибудь Свердловске распространение билетов дело простое и малопочтенное. Здесь же, в Эстонии, это одна из самых почетных профессий. - Ну да, конечно, самая почетная, - кивали москвичи, а сами тихо умирали от смеха. Жизнь его с Лилиан была беззаботной и веселой, денег хватало -- Лилиан заботилась о нем, как о родном сыне, жили они душа в душу. Дошло даже до того, что он одолжил ей 20 рэ. Так вдруг взял и одолжил 20 полновесных рэ. - Как же это ты так запутался? - спрашивали его. - По идее она должна тебе деньги давать. Он соображал, что действительно сказал какую-то глупость, и начинал выворачиваться: мало ли что, временные трудности бывают и у таких женщин, как Лилиан. - Дело тут не в этом, - говорил кто-нибудь из москвичей, - здесь обыкновенный психологический феномен. Так бывает очень часто: берешь, берешь деньги у женщины, привыкаешь как-то и вдруг начинаешь ей одалживать. Психологическое смешение понятий, вот и все. У Лилиан была квартира из четырех комнат в прекрасном старом доме, не в типовом, конечно. Высокие потолки, зеркальные стекла, старая мебель в викторианском стиле, ванная комната, газ, телефон. В столовой висел портрет ее мужа, погибшего несколько лет назад капитана дальнего плавания. Лучший был капитан в Эстонском пароходстве. Кроме того, у Лилиан была дочка, четырнадцатилетняя девочка, которая обещала вырасти в замечательную красавицу. К Виктору она очень сильно привязалась, и по утрам во дворе - чудесный двор, настоящий сад - они играли с ней в бадминтон. - Ну вот, подрастет девочка, ты и женишься на ней, - говорили москвичи. Нет, он не женится на ней, это исключено, он очень уважает Лилиан. По ночам, лежа на матах, он иногда думал о ней. Ведь есть же, есть же в самом деле прекрасная тридцатипятилетняя женщина с грустными и заботливыми глазами, которая и белье отдаст в стирку, и галстук купит, и в любви хороша, и пошутить с ней можно, - она не лишена юмора -- она есть! Потом он думал о том, куда же ему деваться. Сторожиха спортзала собиралась уходить на пенсию, а с новым сторожем, еще неизвестно, удастся ли договориться. Может быть, стоило уехать с Валей Марвичем в Пярну, а потом куда-нибудь еще? С таким парнем, как Марвич, нигде не пропадешь, к тому же он писатель, культурный человек, с ним не соскучишься. О возвращении в Свердловск не могло быть и речи: ведь он знает этот город вдоль и поперек, успел узнать за двадцать пять лет безвыездной жизни. Кроме того, Свердловск расположен в самом центре континента, до моря очень далеко, бригантины и супертанкеры обходят его стороной, где-то плывут далеко в опасном тумане, сигналят сиренами. В восемнадцать лет Кянукук мечтал о призыве в армию в какие-нибудь десантные войска. Ему мерещились частые переброски, слабо освещенные фюзеляжи огромных самолетов, за иллюминаторами несущие плоскости, с которых срываются клочки облаков, дремотное и полное готовности спокойствие его товарищей солдат... Ничего не вышло, забраковали по здоровью: зрение, старые очажки в легких, психическая неуравновешенность. "Никуда ты не годишься", - сказал отец. У отца была слабость к дочке, к младшей сестренке Кянукука. Вот это была его надежда и любовь, а Виктор получился никудышный, хилый, не похожий на него. У матери же вообще не было слабостей, у нее были только обязанности и постоянная унылая озабоченность. Потом дружки Кянукука стали жениться, обзаводиться семьями, получать квартиры и премиальные, а он все бродил по Свердловску, выискивал разные журналы, мастерил магнитофоны, знакомился с разными приезжими людьми, приставал к ним, словно собачонка -- ну, работал, конечно, получал зарплату, но на перекрестках на него налетали странные нездешние ветры. В прошлом году его воображением завладела Эстония - страна автомобильных соревнований и маленьких уютных кафе. Полгода он ходил в городскую библиотеку и читал там все об Эстонии, добросовестно изучал ее флору и фауну, историю -- ее остроконечные готические города маячили перед ним - удивительная страна. Во всяком случае, величие ночного спортзала успокаивало его, и он начинал думать о Тане, представлял, как она смеется, как поворачивает голову, как быстро она бегает, как она танцует, как вдруг синие ее глаза перестают видеть все окружающее и черные волосы отлетают в стороны. Думая о ней, он засыпал. На восьмой день "цементной эпопеи" он получил пять рублей. "Живем!" - подумал он и представил огромную коричневую котлету "Спутник" и гарнир к ней. Он направился в спортзал помыться и переодеться. В спортзале возле одного из щитов тренировались баскетболисты, четверо эстонских пареньков. Кянукук немного постоял и посмотрел на них. - Знаешь, Тийт, - сказал он одному, - отличные у тебя драйфы идут с угла. Коронный твой бросок. Потом он помылся в душевой вместе с двумя незнакомыми гимнастами и взял у тети Сельги ключи от кладовки, где хранилось нехитрое его имущество. Надел свою знаменитую защитную рубашку, подаренную год назад одним кубинским студентом. Рубашка эта волновала его воображение чрезвычайно сильно. Сьерра-Маэстра, зенитки на набережной, огромные толпы на улицах Гаваны, борьба, энтузиазм и, конечно рядом верная подруга в форме народной милиции -- старик Сант-Яго, Хэмингуэй, Евтушенко. Потом он направился на почтамт, где совершенно неожиданно получил перевод от родителей, перевод на 30 полновесных рэ, а также очередное письмо от Вали Марвича. Марвич писал: "Дорогая моя деточка, жива ли? Мы здесь с Сережей очень мило проводим время. По-прежнему работаю шофером в санатории, а вечерами гуляем с Сережей. Кажется, нам обоим здесь уже надоело, и есть идейка завербоваться на Камчатку. Моя милая, не соблазняет ли это тебя? По-моему, прогрессивные камчадалы давно ждут твоих рассказов. Представляешь: ты, суровый, мужественный, на улицах Петропавловска -- впереди бескрайний океан, а за спиной активно действующий вулкан? Сообщи здоровье Лилиан. Деньги нужны?" Кянукук очень гордился дружбой с Марвичем и своей перепиской с ним. Он читал его письма Тане, автору сценария, оператору Кольчугину и многим другим. Только Олегу, Мише и Эдуарду не читал: ведь у них с Марвичем старые счеты. Зря они поссорились и подрались тогда, такие замечательные парни должны дружить. Тут же повеселевший Кянукук написал и отправил две телеграммы: одну Марвичу, другую родителям. Марвичу он написал: "Живем не тужим здоровье порядке гвардейским приветом полковник Кянукук Лилиан". Родителям послал обыкновенную благодарственную телеграмму. Потом он зашел в цветочный магазин, подобрал букет, небольшой, но изящный: флоксы, немного зелени. С букетом в руке и с неизменной кожаной папкой под мышкой он пошел по вечернему городу. Над башнями висели разноцветные облака, линия домов на улице Выйду была освещена заходящим солнцем, стекла в домах горели, на перекрестках налетали на Кянукука странные ветры из его невеселого детства. Он чувствовал, что этот вечер принадлежит ему. На площади он остановился поговорить о политике с Соломоном Беровичем, чистильщиком сапог. Соломона Беровича беспокоили западногерманские реваншисты. Потом он медленной, такой шикарной, совершенно московской походкой пересек площадь и вошел в "Бристоль", в кафе. Вообще-то он не пил и не любил спиртного, разве что за компанию с веселыми ребятами, чуть-чуть, ведь не откажешься, но сейчас заказал графинчик "своего" ликера (200 граммов) - 1 рэ 60 коп., и чашку кофе (15 коп.), положил цветы на стол, закурил сигарету "Таллин" и стал глядеть в окно на площадь. "Так жить можно", - подумал он. В кафе вошел Эдуард, подсел к Кянукуку. Он положил локти на стол, плечи его, обтянутые шерстяной рубашкой, высоко поднялись. - Ну и дела, - проговорил он, поглаживая усики, устало позевывая. - В чем дело, Эдуард? - спросил Кянукук. - Некоторая пресыщенность, а? - Да нет, - Эдуард почесал за ухом. - Застряли мы тут из-за Олежки, вот в чем дело. Лету уже конец, а он все еще возится с ней. Знаешь, как такие люди называются? Он перегнулся через стол и на ухо сообщил Кянукуку, как такие люди называются. Виктора покоробило это слово, но из вежливости он все же хихикнул. А Эдуард развеселился, осклабился, застучал пальцами по столу. - Знаешь, сколько их тут было у меня за месяц? Не угадаешь! И, заметь, ничуть не хуже, ну, может, чуть- чуть. Он засвистел, молодецки огляделся, выпил Кянукукову рюмку и вздохнул. - Дурак Олежка! Как ты считаешь? Кянукук вздрогнул, но взял себя в руки и улыбнулся Эдуарду. - Солидарен с тобой, Эдуард. Наше дело, как говорится... И тоже перегнувшись через стол, шепнул Эдуарду на ухо. Тот удовлетворенно тряхнул своим браслетом. - Послушай, Эдуард, зачем вы носите эти браслеты? - Весь Запад так ходит. Кянукук еле сдержался, представив себе "весь Запад" - миллиард людей, трясущих браслетами. - Весь Запад, а? - с деланной наивностью спросил он и вскинул руку. - Весь Запад, - убежденно повторил Эдуард -- он имел второй разряд по боксу, водил мотоцикл, знал кое- какие приемы кэтча. Жизнь его была полна приключений такого рода: "Помню, завалились мы во втором часу ночи с Петриченко во Внуково. Ну, там ведь все его знают: он сын того Петриченко... Да и меня тоже кое-кто. Поужинали мы, значит, на тысячу сто старыми, а у самих ни копья. "Вот так, - говорим, - батя, обстоят дела". А батя, значит, то есть официант, нам: "Принесите, - говорит, - вечером в "Арагви", не забудьте старичка". Вечером, значит, опять приходим с Петриченко в "Арагви", а старикашка уже там, сидит с блондиночкой. Мы ему две с половиной тысячи на стол, а он нам ужин заказывает на семьсот дубов. Блондинку мы, правда, увели. Вот так, фирма!" Сам он был сыном учительницы, Олег и Михаил относились к нему немного иронически, но он этого не замечал, всегда был верен законам "мужской" дружбы, крепким он был парнем, с некоторой мрачностью в лице, но без тени сомнений в душе. Вдруг Кянукук увидел в окно, что у гостиницы остановился автобус и из него вылезли пыльные и усталые кинематографисты. Вот уже несколько дней они вели съемку в известковом карьере недалеко от города. Вытирая рукавом лицо, прошла в гостиницу Таня. Она была в брюках, тяжелых ботинках и штормовке. За ней последовали другие артисты, потом Павлик, операторы, автор, который все время неизвестно зачем таскался за группой, только мешал. 3. Она вспомнила, как первый раз увидела его на баскетбольной площадке. Это были полушутливые двадцатиминутные матчи: осветители против актеров, потом осветители против "болельщиков". Олег играл за "болельщиков". У него был четкий, совершенно профессиональный дриблинг. Все поняли, что это уже не шуточки, что вдруг появился настоящий игрок, когда он побежал по площадке с мячом, не глядя на мяч, а только вперед. Все сразу увидели его, голого по пояс, в странных, пестрых трусах, в нем не было ничего лишнего, совершенно законченная форма двигалась к щиту, эллинский юноша - только, может быть, плечи чуть широки - продукт естественного отбора плюс поливитамины и научная система развития организма. Таня именно тогда в первый раз его и увидела. Он прошел сквозь строй защитников, как нож сквозь масло, и вдруг поднялся в воздух, и долго летел, все летел к щиту, и снизу, двумя руками точно положил мяч в корзину - гениально сработали мышцы его спины, рук и ног. Потом он просто дурачился, делал страшные рожи, когда о Итак, она вспомнила о нем. Дальше она вспомнила о том нелепом дне, когда к ней пришел избитый Марвич, и как нежность хлынула на нее голубой прозрачной стеной высотой с дом. Дальше она вспомнила улицу Лабораториум, прошлую и нынешнюю, все кошачьи свадьбы, свидетелями которых они были, и толкотню голубей под сводами башни. Дальше она вспомнила свое детство у Патриарших прудов, потом чудеса своего успеха: девочка из восьмого класса мечтала стать кинозвездой и вдруг и впрямь стала ею. Все шло, как по писаному, какой ангел занимается ее судьбой? Она сильно уставала в последнее время на съемках, пока не образовался просвет в графике, и вот сегодня последний день в известковом карьере, а завтра начинается целая неделя отдыха. В этот вечер все молодые люди, претендующие на ее внимание, почтили ее своими посещениями. Первым пришел Борис, физик. Пока она мылась, он сидел в кресле и пел арии из опер. - "Ах, никогда я так не жаждал жизни", - пел он. Давно пора ему было уехать, но он все торчал в этом городе, насмешливо беседовал с Таней о разных разностях, видимо ждал, когда она сама бросится ему на шею. - Жду дождей, - говорил он. Может быть, действительно он ждал только дождей и ничего больше. Потом пришел Олег и завел с Борисом разговор об электронике, кибернетике, об атомной войне. Этот светский разговор поддержала и Таня. - Мне нужен только бункер и запас питания. Я гений, - сказал Борис. - А мне лишь бы выскочить на орбиту - оттуда я смогу плевать на это дело. Я сверхчеловек, - сказал Олег. Посмеялись. Олег не видел в Борисе достойного соперника. Потом вдруг появился автор. - Знаете, - сказал он, - получил совершенно отчаянное письмо от этого Марвича. Странный какой-то тип. Ведь мы с ним не знакомы, перекинулись буквально тремя словами, а он весь обнажается, раскрывается, черт знает что -- пьяный, наверное, был. Вот будет писатель, поверьте мне. - Все вы, писатели, тряпки, работаете на комплексах неполноценности, - усмехнулся Олег. - Очень низкий уровень интеллекта у писателей, - сказал Борис. - Проверяли в Америке тестами. Жуткое дело. - Что касается Марвича, - добавил Олег, - то он хотя и крепкий парень, но все равно тряпка. - О, господи, надоела мне ваша трепотня, - вдруг сказала Таня, встала и отошла к окну. А были уже сумерки. Она стояла у окна и смотрела вниз на площадь, где горели люминесцентные фонарики и по брусчатке брела маленькая согбенная фигурка со стулом под мышкой. Таня подумала об Олеге и о Марвиче, и о том человеке там, внизу, кто он такой? В комнате молчали, почему-то после Таниных слов воцарилось молчание, потом вдруг автор произнес несколько слов. - Вы знаете, Таня, я тут пораскинул умишком и сообразил, что влюблен в вас. - С чем вас и поздравляю! - засмеялась Таня, и все снова стало по своим местам. - Что будем делать? - спросила она. - Что бы мы ни говорили, все равно окажемся внизу, - сказал Борис. - Жалко, нет Мишки, он бы что-нибудь придумал, - сказал Олег. - Проще всего сразу пойти вниз, - сказал автор. - Надоело ходить вниз, - сказала Таня. - Хоть бы наверху устроили какой-нибудь буфет, а то все вниз и вниз. - Наверное, Кянукук уже там дожидается, - сказал Олег. - Посмеемся. Очередная информация о Лилиан. Посмеемся хоть вволю. - Что будет, если Кянукук вдруг откажется нас потешать? - сказала Таня. - Ведь вы же все сухари моченые. - Верно, - сказал Борис, - моченые в спирте. - Странный какой-то парень, этот Кянукук, - сказал автор. - Все у тебя странные, - сказал Олег. - обыкновенный дурачок. Да, друзья, вы слышали о Марио Чинечетти? - Нет, не слышали. Что это такое? - спросил Борис. - Вот чудаки, ходите тут и не знаете, что в городе сенсация. Приехал Марио Чинечетти, джазовый певец, матрос с чайного клипера, эмигрант, репатриант, итальянец, англичанин, друг Луи Армстронга, художник-абстракционист, победитель конкурса красоты в Генуе и все такое прочее. С сегодняшнего вечера начинает петь у нас внизу. Весь город охвачен волнением, все эти северные девушки в растерянности, за вчерашний вечер он уже успел охмурить трех, выпить весь запас шампанского в буфете, разбить телефонный аппарат, побывать в милиции и выиграл в кости рэ у Кянукука. - Все? - спросила Таня. - Ничего не забыл? Все перечислил, все, о чем сам мечтаешь? Олег посмотрел на нее, сузив глаза. Когда же это кончится? Когда же, наконец, вся его сила обрушится на нее, подавляя ее гордость, иронию, и все ее жалкие воспоминания, и всю ее болтовню? Так, чтобы она замолчала, замолчала надолго, чтобы стала такой, какой ей надлежит быть, чтобы помалкивала и была жалкой, какими все они были с ним. Когда же? "Скоро", - решил он. В это время зазвонил телефон. Таня сняла трубку. - Таня, привет! Это Виктор. - Какой Виктор? - спросила она. - Ну... Кянукук. - А, Витенька, здравствуй! - засмеялась она. - Наконец-то хоть один живой человек позвонил. - Таня, внизу сенсация! - прокричал Кянукук. - Знаю. Марио Чинечетти. - Да. Знаешь, я послушал, как он репетирует, ну, знаешь, это... - Кянукук задыхался от смеха. - Что? - спросила Таня, заражаясь от Кянукука какой-то детской веселостью. - Это, знаешь, новая волна, - гулко захохотал Кянукук и вдруг поперхнулся, помолчал секунду, потом спросил, и в голосе его Таня почувствовала сильное волнение: - Может, спустишься? Я хочу пригласить... - Я сейчас иду! - крикнула она, брякнула трубкой и побежала к двери, даже не оглянувшись. В лифте она иронически улыбнулась своему отражению и поправила волосы. Она поняла, что все ее волнения и тяжелые мысли, ее плохая работа на съемках - все это лишь тоска по Марвичу, который опять начал новый цикл своих бесконечных путешествий, и что Олег - это тоже тоска по Марвичу, а звонок Кянукука и ее стремление вниз, к нему - это уж самая настоящая тоска. Она вдруг подумала: "Я бегу к Кянукуку, как будто он Марвич, как будто сегодня он часть моего Вальки. Смех, но в них действительно есть что-то общее, у Олега этого нет... Я помешалась совсем". "Итак, мне двадцать три года, - подумала она между четвертым и третьим этажом. - О, моя жизнь в искусстве только начинается! Ах, сколько образов я еще создам! Фу, во мне все еще живет та жеманница с Патриарших прудов. Ух, ненавижу! Зеркало, зеркало, утешь меня. Спасибо, утешило! Большое спасибо!" В вестибюле, как всегда, было много народу, и все, как всегда, сразу уставились на нее, на звезду, а она, как обычно, немного растерялась перед таким скоплением людей и, только сделав несколько поспешных шагов по квадратам линолеума, увидела Кянукука. Вообще он делал вид, что читает журнал, а на самом деле смотрел на нее, и она заметила его как раз в тот момент, когда он смотрел на нее, бледный и серьезный, без обычной своей собачьей улыбки, даже не очень жалкий в этот момент. Но тут же улыбочка появилась, он шагнул навстречу, и она со смехом подбежала к нему. - Ты опять без Лилиан? Чего ты прячешь ее от нас? - У нас размолвка, - хихикнул он. - Знаешь, эти странности бальзаковских женщин. - А кому цветы? - Это тебе. - Ого! Ты просто ловелас. Не успел поссориться с одной женщиной, как начинаешь ухаживать за другой? - Нет, я просто хотел сделать тебе приятное, - пробормотал он. - Спасибо, Витенька. Она взяла цветы. - С каким тонким вкусом подобран этот букет! Он просиял. - Я хотел пригласить тебя в ресторан. - На Марио Чинечетти? Как ты заботишься обо мне! Она взяла его под руку, и они вошли в ресторан, где аккуратно одетая и подтянутая молодежь церемонно вальсировала в ожидании Марио Чинечетти. На эстраде сидел джаз в голубых пиджаках и черных брюках, пять человек, - "черно-голубые", так их называли в этом городе. Они загадочно улыбались, когда знакомые спрашивали их о Чинечетти. Красноликий и длиннорукий администратор разгуливал между столиками. Предчувствуя скандал, а может быть, и целую серию скандалов, он находился в празднично приподнятом состоянии, предвкушая, как пустит в ход свои длинные ручищи, как налетит на распустившихся молокососов, а потом составит акт, а может быть, и не один. К деятелям кино он относился с уважением и поэтому сразу устроил Таню и Кянукука в углу за отдельным столиком. Тане был страшен этот человек с вывернутыми плечами, с подвижным задом, со свирепой львиной маской, но его неизменно любезные улыбки, обращенные к ней, сбивали ее с толку. Мосфильмовцы сидели все вместе за большим столом, питались и пили боржом, точно шампанское. Экспедиция затянулась, и все уже сильно поистратились, у всех, как говорил Кянункук, "бензин был на ноле". - Таня, иди к нам! - крикнул Кольчугин, но она покачала головой и показала на Кянукука. - Я здесь с кавалером. Полковник бросил Лилиан и переключился на меня. - Тебе везет! - крикнул Нема. - С ним не пропадешь! Под взглядами "киношников" Кянукук, как всегда, напыжился, чтоб было посмешнее, но когда их оставили в покое, он вдруг тихо сказал Тане: - Разве обязательно всегда надо мной смеяться? Хоть сегодня не смейся, Таня. Таня посмотрела на него, но он глядел в сторону. Ей стало неприятно и тошно от жалости к нему. Большие расплющенные пальцы в желтых мозолях, ссадины на запястьях, обгрызенные ногти с заусенцами. Только сейчас она заметила, что он весь запущенный, хоть и не грязный, не вонючий, что рубашка его под мышкой порвана, а пуговицы пришиты черными нитками, и ремешок сандалеты скреплен проволокой. Она подумала, что он весь будто создан для забот, для женских забот, что он дитя малое. Она понимает Лилиан, но она-то, Таня, не Лилиан, ей было тошно от жалости. Чего он хочет от нее, может быть, он влюблен в нее? Смешно. - Ты хочешь мне что-то сказать, Витя? - спросила она мягко. Кянукук молча вертел