густеющие сумерки вдруг вышвырнули братьев Пряхиных, Марата и Спартака, должно быть, за несоответствие как малость устаревших. Братья, харкая отбитыми бронхами, раскорякой доползли до мотоцикла, вздули его, словно древний керогаз, и через колдобины и трясину поехали к сельповскому магазину, где уже стоял в ожидании подвоза товаров весь наш уцелевший народ. - Дружище сын, порадуй меня, вынырни из омута алкогольного нигилизма, найди хоть несколько камешков на поверхности, чтобы нам зацепиться двоим. Пойдем в сельпо, и ты увидишь там свой народ. - Что ж, дружище отец, давай попытаемся, пройдем сквозь храм прошлого в храм будущего, в сельпо, где наш народ с мирной благостью ждет товара. Руины кладбища окружали нас, битое стекло хрустело под ногами, за кладбищем виднелось несколько предметов: деревянный темный шкафчик с открытой дверью и с горкой кала над очком, три гордых дерева, мокрых и черных от влаги, огромная ваза зеленого дутого стекла с обломками печенья и десятком карамелей, трансформатор с проводами, которые тянулись к мерцающему за сквозной дубовой рощей телевизору с рогатой его антенной, и оскверненный обглоданный храм Спаса Преображенного на Песках. Осквернение внутри храма было таким свеженьким, что казалось, будто еще вчера здесь ночевал монгольский отряд или гуляли красные скакуны. Фрески не выцвели за много веков, но не было на них живого места: лики, нимбы, складки хитонов, хвосты драконов, лучи и облака- все было испещрено дерзкими свободолюбивыми надписями. Битое стекло и здесь хрустело под ногами, а под дырявым куполом на карнизе сидели застывшие, похожие на усталых пилигримов, голуби. Прелюбопытнейшая деталь- в одном из притворов имелся памятник военного коммунизма, настоящая печка-буржуйка со своей многоколенчатой трубой. - Ну вот, ты видишь... - смущенно закашлялся отец, - ну вот, ты видишь, кризис религии... - Папа, красивый это был храм? - Ой, красивый! - отчаянно воскликнул он, и мне показалось, что он чуть не упал на колени вместе со своим сереньким божком. - Папа, расскажи мне, каким красивым был этот храм в твоем детстве. Ведь что же у тебя осталось от детства, как не этот храм, сверкавший лазурью своей, крестами и звездами, когда тебя, маленького мальчика, вели сюда под молодой листвой в праздник Святой Троицы! Расскажи мне, какая на тебе была рубашечка в петухах и как пахла твоя голова, которую мама твоя Авдотья смазала подсолнечным маслом. Расскажи, как все вы, Боковы, чинно шли в церковь, и как ты гордился своими чистыми и чинными в тот день родителями, и как пахло в храме в тот сухой и ясный день раннего лета, и как мерцал престол, и как голос дьякона стал расширяться, заполняя все пространство храма, формуя его, словно воздушный кулич: "Го-о-о-о-спо-о-оду-у-у помо-оооо-лим-са-а-а-а-а..." - Вот так все и было, вот это и осталось, вот это и есть детство мое! - Отец резко отвернулся от меня и обогнул колонну. Через минуту оттуда долетел его голос: - Иди-ка сюда! В новом притворе мы увидели живое распятие - молодой инспектор ОБХСС Игорек Плюзгин делал на гимнастических кольцах фигуру "крест". Мускулы его рельефно выделялись, а губы были сложены в продолговатую улыбку. - Принято решение отдать памятники старины под опеку молодежного турбюро "Спутник", - сообщил он нам своим пульсирующим, словно лилия, пупком. - Скоро под этими сводами зазвучат песни протеста интернациональной молодежи. Если вы здесь оставите вашу скульптуру, это будет зафиксировано как дар ветерана, как эстафета поколений. Внизу у нас будет своя финская баня, там организуем сабантуйчик. - Игорь, ты не прав, - ответил я за удрученно молчавшего отца. - Скульптура человека, потерявшего дар речи, будет установлена в храме нового времени, в сельпо. Строгий взгляд онемевшего господина удержит торговых работников от поползновений к хищению социалистической собственности. - А мне что же, здесь висеть? - плаксиво спросил Игорек. - Пусть, значит, международная молодежь наслаждается моей мускулатурой, а мне ни выпить, ни закусить? Жалобный голос советского гимнаста еще звучал в наших ушах, когда мы шли к еле видной дверце, увитой палестинским плющом. Дверца открылась неслышно, и мы сразу оказались в новом здании сельпо, в стеклянных стенах, перед стеклянными прилавками, под свеженьким лозунгом насчет "постоянно растущих запросов", и здесь стоял наш народ. Наш народ был в основном женского рода, если не считать братьев Пряхиных, что шумно требовали "красненького" и возились в углу, не в силах подойти к прилавку, борясь друг с другом, бия друг друга по мордам за неимением другого собеседника. Женский наш народ в неизменных своих плюшевых жакетках грыз подсолнечное семя и ждал фургона, который, по слухам, должен был привезти животное масло и субпродукты с районной бойни, включая почки и сердца. Лидер нашего народа продавщица Зина Плюзгина со строгостью наблюдала обстановку. Возле батареи отопления, о которую вытирали с ног пятисотлетнюю глину, сидел на ящичке вековечный старичок праведник с пустыми гомеровскими глазами. Увидев старичка, я возликовал: да ведь вот же он, русский праведник, и сидит на поверхности, не под землей! Пусть даже и в сельпо, пусть даже и возле холодной батареи, которую некуда подключать, но сколько Русь стоит, столько и будет жить на паперти праведник! Я видел вокруг наши большие достижения: кондитерские изделия, макароны, крупу и трикотаж в определенном количестве. Я видел добрых наших женщин, которые так мало получают женского от своих безобразных мужчин, что в тридцать лет уже забывают о ночных сладостях и обращаются в бесполых и бестолково добродушных старух-молодух. Я видел Спартака с Маратом, ведущих в углу свою революционную борьбу, падающих друг на друга и поднимающихся, чтобы снова упасть. Однако я видел и праведника с гомеровскими глазами, что-то неслышно бормотавшего своим мягким ртом, и я направился к нему - не он ли хранитель тайны? - Это праведник, - сказал я отцу. - Это хранитель тайны. - Подожди, - остановил меня отец. - Взгляни лучше на обилие ширпотреба! - Мне нужен не ширпотреб, отец! Мне нужна тайна нашей природы, секреты ее прозябания, запредельный смысл единодушного одобрения. - Подожди, - с непонятной тревогой сказал отец. - Давай лучше потолкуем с бабами о чем-нибудь простом. О видах на урожай. Мне показалось, что отец мой как-то намеренно отворачивается от праведника, как будто не хочет, чтобы тот увидел его своими незрячими глазами. Тем не менее я подошел и сел рядом со стариком на ящик изпод мыла. Праведник кивнул мне и поднес свою древнюю руку ко рту. Я увидел, что он перетирает губами и деснами мгыый кусочек земляничного печенья. - Здравствуй, дедушка! - сказал я ему в ухо. - Здравствуй, российский Гомер. Какие всадники летят в твоей памяти? Какие корабли горят на твоих берегах? Стоит ли еще Троя? Цветет ли Рязань? - Здравствуй, - отчетливо сказал старик. - У нас большие успехи на фронте клубневых культур. Передай питерскому пролетариату, пусть держится, а мы им с голоду не дадим умереть! Смерть врагам революции! Хрущева партия раскрыла как помещика и богача, он меня на станции Бахмач отдал уряднику для феодального истязания. Множество выкидышей скота в истекшую пятилетку - прямое следствие последышей махрового троцкизма. Многие незрелые граждане отравляют колодцы, где будет идти красная кавалерия. Почему район не прислушивается к сигналам с мест? Иной раз пацанка пацанкой гуляет, а штанишки с ее сымешь. там живая баба. Я нонче сам картошки накопал семьсот пудов для питерских рабочих. Мне лично пришло письмо от товарища Шверника, он разъяснил ситуацию по дальнейшему укреплению колхозного строя, и персональную пенсию мне выдали, семнадцать рублей, за своевременное изъятие излишков цветных металлов у кулачья. Ой, говорит, дяденька, больно, ой, говорит, бо-бо, а я ей говорю - не бо-бо, не бо-бо. а мамаша пусть яичницу соображает, а то всех на гумно вытянем. где уже лежат наши враги, как резаные боровы. Мне лично товарищ Шверник семнадцать рублей в месяц положил вследствие разоблачения культа личности, и мы в условиях штурма вершин не остановимся ни на шаг! Я закрыл глаза ладонями. Синильный шепот палача не умолкал, но как будто стал тише, словно он проникал в мое сознание не сквозь уши, а сквозь глаза. - Оставь его, - сказал отец. - Это очень жестокий человек. Когда-то он был в нашем отряде, но мы все ушли на фронт, а он остался здесь в ГПУ и тиранил население. Нет такого дома в нашем селе, где бы он не бесчинствовал. Пойдем, сын, плюнь на него, он в маразме. Мрак застилал мою душу, я заполнялся мраком, словно древний воздушный шар древесным дымом, и не улетал лишь потому. что праведник-палач железной хваткой, словно якорь, держал меня за колено. - Бо-бо, говорит, бо-бо, а где самовар прячете, кулачье? Гидры нашу классу терзают, а вы блины из гречки жрете? Картохи, моркови, огурчиков, всего дадим, капусты, гусятины по ордерам... питерским рабочим... Когда я открыл глаза, в сельпо происходило движение. Хозяйки отходили со свертками от прилавка, и каждая что-то бросала шамкающему праведнику на мешковину - то сушку, то карамель. то маслица кусочек в газетке... - Смотри лучше на женщин, смотри, смотри, вот в них и тайна, - шептал отец. Они шли мимо нас в своих кургузых кофтах и телогрейках, в резиновых сапогах, осевшие, раздавшиеся, бездумно-добрые женщины без возраста, и я видел, что это идут мимо все мои бабы, все мои некогда нежные сучки: Машка Кулаго. Ниночкапаптомимисточка, Тамарка и Кларка, Наталья Осиная Талья. Арина Белякова... - бедные, что с вами стало? И вдруг одна метнулась ко мне от прилавка, запрыгали по кафельному полу субпродукты, расплавилось животное масло. Она была голая под своей телогрейкой, с торчащими грязноватыми ключицами, с торчащими грудями, голая со своим пожухлым, но юным лицом, с огромными и синими глазами-тревогами, моя Алиса-полонянка из колымского этапа. - Беги, фон Штейнбок! Срок схлопочешь! Видишь, рафик сюда едет? Беги! Забьет тебя наш актив! Я глянул сквозь стеклянную стену. По соловьиной стране, по сиреневым буграм подползал к сельпо украденный мной рафик, "скорая помощь" без водителя, с раскрытыми болтающимися дверями, с зажженными подфарниками, тупо ухмыляющийся и как будто ищущий чего-то, кого-то. Меня! Своего вора! Теперь уже все смотрели на приближение автомобиля. Раскрылись двери "шалмана", и на пороге встал весь актив. Братья Пряхины тихо ко мне подползали сзади. Гипсовый божок сидел на постаменте, нога на ногу, и курил в снисходительном ожидании развязки. Игорь Плюзгин спрыгнул с колец и теперь летел к центру событий в замедленном сальто. Все мгновение безумно затянулось. - Там у нэго внутры пакойнык! - густым псевдогрузинским голосом сказали с постамента. Игорек наконец приземлился, четко, без помарок, на высший балл. Быстро причесавшись, шагнул к фургончику и сделал знак братьям Пряхиным. - Подведите задержанного! Рафик разворачивался в луже, подставляя задок. Братья вели меня к нему, взяв за локти медвежьей хваткой. Все приближались кольцом, народ и актив. В рафике на носилках действительно сидел покойник - оплывший, как стеариновая свеча, и затвердевший Чепцов. Равнодушным мрачноватым взглядом он смотрел на русских людей. Он что-то медленно курил, но без дыма. - Шмонин, пиши протокол! - бойко распорядился Игорек и с вежливым прищуром повернулся ко мне. - Где взяли покойника, гражданин? - Товарищи, это вовсе не покойник! - нервно вмешался мой отец. - Взгляните, товарищу оказана своевременная помощь, он реанимирован! Клянусь, он выглядит сейчас значительно лучше, чем в 1949-м, когда в управлении Берлага, в бараке усиленного режима, применял к нашему брату методы активного воспитательного воздействия. - У меня претензий нет, - хмуро сказал Чепцов собравшимся. - Все было в пределах инструкций. Я уничтожен оживлением путем введения в организм чужой Лимфы-Д. Медлительно, но уверенно он вылез из рафика, встал на колени в лужу и возопил огромным, все нарастающим и бесконечным, как гром космической ракеты, рыком: - Люди, покайтесь! Тут выскочил скакунчиком-дворняжечкой наш старичок праведничек с белыми глазками. - К стенке! К стенке всех! - завизжал он. - А это... - он развязал свою котомку и высыпал в лужу сушки, печенье, пряники, колбасные довески, почечки, сердчишки, катышки сальца, карамельки, - а это дитям, дитям отдайте! В детский садик! Блокадникам! Пусть хавают! Мне ничего не надо! - Беги, пока не поздно! Беги на юг! - шепотом крикнул мне отец. - Беги без оглядки! ...Ревел двигатель, дико кашлял разболтанный глушитель. Дергая кулису передач и бестолково газуя, я пытался выбраться из лужи. Я знал, что уже мне не выбраться, что я опоздал на одну минуту, что сейчас меня выволокут на судилище актива и суд будет короткий и неправый. Правый или неправый - кто знает? Быть может, они правы, жулики, лицемеры, держиморды? Все-таки вот они, их аргументы - сушки, печенье, масло в сельпо, хоть и дрянь, хоть и обман, но все-таки лучше, чем ничего... А где же наша-то правда, дорогой полужид? Вдруг все мгновенно успокоилось. Мотор мягко зажурчал, и мы понеслись по ночному гладкому шоссе с яркой белой разделительной полосой. Мягкая ласковая страна Россия пролетала по сторонам, хорошо освещенная луной. Жаркий и волнующий ветер влетал в кабину через ветровичок. Скорость увеличивалась, дыхание успокаивалось, обе половинки мои, еврейская и русская, сошлись. Я летел куда-то, я был спасен, я мчался, должно быть, на юг, в юные года, в живые дали! Впереди замаячило несколько фонарей, светящаяся полоса стекла, замелькали знаки, покрытые светящейся катафотовой краской: снизь скорость до 80, до 60, до 40... пост ГАИ. Над дорогой, на бетонной полудуге висел освещенный изнутри аквариум, и в нем два офицера спокойно пили чай, закусывали булкой. Желто-синяя "Волга" и мотоцикл спокойно стояли внизу. Над перекрестком спокойно пульсировала мигалка. На четыре стороны расходились посеребренные луной дороги. Я медленно, как и предписывается, выезжал на перекресток, вглядываясь в пучок стрелок на столбе. Офицеры из аквариума лишь покосились на мою машину и снова сосредоточились на чае. Вдруг с удивительной живостью над близкой рощей выросла гибкая мощная шея и жесткие челюсти динозавра мгновенно пожрали луну. В неожиданном мраке взвыла сирена. Со всех сторон отчаянно завизжали разнокалиберные тормоза, надвинулись слепящие фары. Вспыхнувшее зеркальце заднего вида выжгло мне левый глаз, а правый залепил шлепок раскаленного мазута. Я почувствовал сильный удар под колесами, что-то хрустнуло. Поняв, что случилось что-то непоправимое, я выжал тормозную педаль и заглушил двигатель. Сильные руки выволокли меня из кабины, ткнули носом под колеса в желтый кружок фонарика. - Смотри, хуесос, - твоих рук дело! Под колесами находился передавленный на две половинки подполковник Чепцов. Нижняя часть его агонизировала, словно огромный паучище, сучила ногами и подпрыгивала, тогда как верхняя часть спокойно лежала, подложив правую руку под голову, а левой вытаскивая что-то из наружного кармана кителя и спокойно поедая. Без всякого выражения, но густо раздавленный произнес: - Претензий нет. Раздавлен в рамках инструкций. Я горько зарыдал, зная, что теперь ничто мне уже не поможет. И впрямь- подъехавший к месту происшествия автокран стал плевками горячего мазута залеплять меня с ног до головы, а несколько расторопных пареньков- конечно же отличные спортсмены! - хлопотливо опускали разлохмаченный стальной трос с крюком. - Пустите, пустите, пустите его!- долетел откуда-то пронзительный, словно петербургская флейта, женский голос. - Пустите, я вам его не отдам! Пустите меня к нему! - Зачем он тебе нужен? Дерьмо-то такое? Какой в нем прок? - Полнокровные московские битки-хоккеисты обматывали мое тело разлохмаченным тросом. Трос врезался в отекшее тело. Я кончался и только лишь водки просил. Лишь водка одна могла мне скрасить гибель на автокране! - Милый ты мой! Что же ты сделал с собой! - причитал женский голос. - Взгляни, мой друг, какая у тебя печень! Какая у тебя черная, вздувшаяся от венозной крови печень! - Отойди, чувиха! - попросили женщину ребята, друзья мои по "Мужскому клубу", которые теперь меня кончали. - На кой хер он тебе сдался, с такой печенью? У него уже не маячит. Отскочи! Они закончили обмотку, один конец троса закрепили лебедкой, другой конец стали подтягивать краном. Давай-давай! Вирайвирай! Неужели такая чудовищная сила нужна, чтобы задавить одного человека? Я кончался и только водочки немножечко еще выпрашивал. Потом и про водочку позабыл... - Милый, милый, какие у тебя ужасные сосуды! Сколько кровоизлияний в твоих слизистых оболочках! Какой ты весь жуткий, какой ты весь отечный, застойный, разваливающийся! Ох, неужели, неужели? Откуда летел этот крик? Вокруг меня не было уже ничего, кроме стального жгута, сдавливающего голову, шею, грудь, живот, пах, руки и ноги. Неужто изнутри она так кричит? Неужто и ее раздавят здесь до смерти? И только лишь ради нее, ради маленького этого и родного, я откусил горлышко неизвестно откуда взявшегося одеколонного флакона. Теперь она стояла над ним на четвереньках в уютной милой глухоте реальной жизни. С особой отчетливостью он видел вокруг предметы незнакомого приятного логова, берлоги какого-то симпатяги-интеллектуала, где они нашли пристанище. Полка с разрозненными книгами, много покетбукс с цветными обрезами. Картина Олега Целкова - "Красный период", пятьдесят на пятьдесят. Три старинных самовара, один в виде бочонка и с лошадкой на крышке. Спас Нерукотворный. Мексиканское сомбреро. Пончо. Пара лаптей. Мерцающий в углу искусственный камин. Лохматый болгарский ковер халиште. Горные лыжи марки "White Stars". Пострадавший лежал на спине и чувствовал себя тихо, мирно и безопасно. Алиса на корточках стояла над его ногами. Она свесила свои волосы к его животу и смотрела прямо в лицо веселыми любящими глазами. - Воришка, - сказала она. - Сначала рыбу украл резиновую, потом машину. Она подняла свитер Пострадавшего и поцеловала его в живот. В пупок. Смешно чихнула. Засунула палец в пупок и с милейшим ужасом извлекла из ямки комочек свалявшейся дряни. Потом еще раз поцеловала ниже пупка, положила туда ладонь и добилась своего. Тихо оттянула молнию на джинсах, расстегнула пуговицу, поцеловала еще раз, сверкнула своей быстрой хулиганской улыбочкой, а потом вздохнула облегченно, освобождение, с такой полнотой бабского счастья, будто солдатка при встрече с долгожданным мужем. - Воришка несчастный, - промурчала она, как кошка. - Вор-р-ришка... В середине ночи они пили чай и разговаривали. Вокруг их постели живописной толпой расположились милейшие предметы, образуя эдакое, более чем фламандское, космополитическое буйство поп-арта: проигрыватель "Филипс" и несколько пластинок с лицами звезд джаза и прогрессивного рока, белорусский приемник "Океан", большая банка бразильского нес-кофе, сигареты разных марок: и "Мальборо", и синий "Житан", и желтый "Дукат", напоминавший студенческие годы, красный чешский телефон, арабские шлепанцы с загнутыми носками, китайский термос, отечественный кипятильник и эмалированная кастрюлька, чашки поддельного Майзеля, целлофановые пакеты с орехами, марокканские апельсины, длинные хрустящие батоны, полголовы швейцарского сыра, колбаса-салями, несколько банок пива "Карлсберг", тоник "Швепс", кефир, молоко, початая бутылка "Джони Уокера", рассыпанные таблетки болеутоляющих и спазмолитических средств, лимоны, несколько книг, и среди них антология русской поэзии от Сумарокова до Ахмадулиной. Можно было не вылезать из постели, все время чувствовать друга и одновременно пить чай, курить, что-нибудь немножко есть, звонить по телефону. Пострадавший, например, протянул руку, взял книгу и открыл ее, как будто по заказу, на "Сентябре" Анненского. ...Но сердцу чудится лишь красота утрат, Лишь упоение в завороженной силе, И тех, которые уж лотоса вкусили, Волнует вкрадчивый осенний аромат. Кожа Пострадавшего подернулась холодком волнения, а это был добрый знак- оживление чувств. Он хотел было прочесть всю малую коллекцию Анненского из этого сборника, но тут почувствовал, что и ее коленка чуть-чуть задрожала, и повернулся к ней с полной готовностью. - Ты что-то вздрогнула? Она тихо засмеялась. - Просто коленка дрожит... от усталости... - Можно? Можно еще немного? - Зачем ты спрашиваешь? Конечно, можно. Сколько хочешь. - Ты устала, бедняжечка. - Да, бедняжечка устала. - Ну, я совсем немного и тихонько. - Сколько хочешь, пожалуйста. - Ты морщишься чуть-чуть. Что, больно? - Да, немного стало больно, но это ничего. - Мне тоже немного больно. Немного стер себе сбоку. - Бедный мои солдатик! Зачем же так стараться? - Он не старается. Просто так уж все идет. - И не надоело? - Не надоело. Должно быть, ночь какая-то особенная. Вот утро придет, и выкину тебя на помойку. - На помойку? А я буду там плакать. - Плачь, пожалуйста, там, на помойке. - Ой, Боже мой! Тебе и выбрасывать будет нечего! Смотри, какая я тонкая из-за тебя стала! Я лучше к тебе прилеплюсь. Не выбрасывай меня на помойку. - Ладно, я тебя под свитером буду носить. Как блаженна, как волшебна была эта реальность, эти реальные, такие нежные, такие крепкие ощущения! Откуда он вынырнул, этот мир? Долго ли плыл в эту ночь по страшным, но совсем уже забытым глубинам? Я никогда уже не покину этот мир, твердил себе Пострадавший, лаская свою любимую, покуривая сигарету, грызя орехи, попивая тоник-вота и не поворачивая головы к окну, даже не думая об этом окне, без всякого усилия отворачиваясь от этого окна, залепленного глазом. Он знал, конечно, что окно залеплено снаружи огромным глазом праздничного портрета, но у него хватало сил не поворачиваться и воображать себе за окном звездную ночь, ветви деревьев, пульсацию какого-то отдаленного жилмассива- словом, жизнь. Как все славно вокруг- вот звонит телефон! Изделие человеческих рук, продукция чехословацкой индустрии, красная пластмассовая скорлупа, а в ней сгусток человеческого гения начиная еще от Эдисона! Все эти дрожащие мембраны, пучочки проводов, эбонитовые втулки - да что же может быть лучше? Передача звуков, а значит, и мыслей на расстояние! Ты лежишь на тахте в центре необозримой реальности, и в то же время ты связан со всем миром! По сути дела, ты можешь стать своеобразным центром мира, от Якутии до Тасмании! Крути диск, заказывай города- Париж, Брюссель, Лос-Анджелес, будь настойчив и ты станешь центром мира! И все благодаря вот этому простому, как "Фольксваген", красному жуку, этой лаконичной пластмассовой форме! Нет, все эти разговоры об отчуждении современного человека - простой снобизм! Любимая говорила с кем-то. Кто-то что-то ей верещал. Женские дела. Вздор. А что, если во время разговора начать свою очередную - прости меня, моя любовь, - очередную нежную атаку? - Нет-нет, я не мешаю тебе, продолжай разговор, только чуть-чуть повернись вот так, только чуть-чуть вот так... продолжай разговаривать... Он наслаждался реальным ощущением жизни, а она продолжала разговаривать по телефону и хмурила брови. Чего она хмурится? - Нет, это невозможно, - говорила она. - Оба? В один день? - Но это немыслимо! - говорила она. - Оба и в один день?! - Ужас какой-то! - говорила она. - Не могу поверить... Тут у нее начала сокращаться матка и стенки влагалища, она тихонько застонала и выронила трубку. И все время, пока сокращались налитые кровью органы, пока исторгалась секреция, красная трубка с эбонитовым наушником верещала детским голоском-чипполино: - Да-да... представляешь... оба и в один день... оба и в один день... И вдруг он догадался - его обманывают! Опять ложь! Опять паутина лжи! Он вырвался, не вкусив нескольких последних, самых сладких секунд, и зашагал по комнате, босиком по мягкому ковру и, наконец-то, резко повернулся к окну, к этому дикому глазу! - Кто эти оба? Что с ними? Глаз был как глаз: белок, зрачок, сеть кровеносных сосудов, полное отсутствие мысли, чувства, идеи, души - словом, нормальный глаз. - Почему ты не отвечаешь? Что случилось с парнями? Она приподнялась на локте. Маленькие груди ее, так сильно им измученные, свесились в сторону, словно зверушки. Она вся была мокрая и очень молодая, несмотря на свой возраст. - О ком ты, милый? Я не понимаю. Какие оба? Он заметил - палец ее нажал рычажок, и в трубке теперь пел добрый, но занудливый чехословацкий комарик. Ловушка лжи захлопнулась! - Опять ты скрываешь от меня истину! Скажи мне прямо. что с ними случилось, с теми учеными, с теми двумя? Они умерли? Загнулись? Не считай меня за дурака! - Не надо! - отчаянно завизжала она. - Прекрати! Не надо об этом! Все это ерунда! Люби меня, люби, люби! - А вот истерика- это лишнее,- спокойно тут сказал он.- Ложь никогда не спасает и не приносит добра. Правдавот единственное наше оружие! У него давно уже созрел план, но только сейчас, когда она отвернулась в рыданиях, он смог его осуществить. Он сунул за пазуху вожделенную штучку, красненький телефончик, ножницами быстро отхватил шнур, сильно разбежался, оттолкнулся обеими ногами и, как в воду, головой вперед, или вниз, или вверх, прыгнул в глаз. Легко пройдя сквозь глаз, он оказался в безвоздушном, но вполне пригодном для кувыркания пространстве. Он ожидал увидеть бездну, но ощущения бездны не возникло, хотя конца и краю этому пространству видно не было, и все оно, это пространство, было составлено из неисчислимого множества черных невидимых частиц, а если какая-нибудь частица выделялась из этого невидимого множества, то это могло означать только одно - эта частица подобна тебе, и вы сближаетесь. Да, они сближались с Патриком Тандерджетом. Добрый старый Пат, как долго я тебя не видел! Где последний раз? Когда? Кто ты в общем-то такой? Он тоже был без штанов, и все его хозяйство держалось чуть сбоку, ибо в пространстве этом, естественно, царила невесомость. Слабая улыбка появилась на наших лицах, когда мы сблизились. Жалкие подобия воспоминаний посетили нас. В памяти возникало лишь что-то низменное, какие-то гнусные детали, по которым обычно люди не вспоминают друг друга: унитаз, пьяный стол с размокшими окурками, какая-то постыдная гонка, то ли бегство, то ли преследование, мелькающие во мраке ряшки, чушки, хари, собачье чувство за пазухой, то ли страх, то ли, наоборот, сознание своей неудержимой и хамской мощи... как вдруг... Как вдруг вспомнилось нечто истинное, нечто тревожное и родное: ночь, крыльцо старого "Наца", поземка широким фронтом идет по Манежной... - Да мы же на Луну летим! Разве не понимаешь?! Тогда мы увидели огромную серебристую тарелку, и все стало на свои места, мы обрели верх и низ, тарелка закрыла половину нашего пространства, мы вошли в зону притяжения и стали падать на полянку среди острых и невысоких лунных гор. Прилунившись, мы увидели перед собой в коричневой и чуть отсвечивающей пыли бетонный безжизненный блок непонятного назначения. Оглянувшись, мы увидели тот же блок. К чему уж хитрить- он окружал нас со всех сторон. Два этажа длинных балконов тянулись вдоль блока, красная полоска лозунга лепилась между ними. Над краем блока в черном космосе там и сям стояли пики лунных гор, похожие на корни зубов, а в одном месте виднелся влажный бордовый склон - как я догадался, моя собственная печень. Патрик, оказывается, за время нашей разлуки освоил технику речи глухонемых. С ухмылочкой он что-то шурудил своими пальцами, как бы объясняя мне все, что нас окружало и что нас ждет, будто бы он полностью "в курсе дела". Он как бы предупреждал меня об опасности. - Вздор! - сказал я ему в украденный телефончик, который сейчас висел передо мною в невесомости. - Не валяй дурака, старый дружище! Кого нам здесь бояться? Ясно, что форт этот построен тысячу лет назад китайскими марксистами. Ясно, что все они вымерли. Здесь нет никого! И тут же мы услышали гулкий голос: - Ну, здравствуйте! Садитесь и рассказывайте. Что и как? Убиенный оживлением подполковник в отставке Чепцов медленно, словно вождь тоталитарной нации, двигался по второму этажу лунного блока. Он явно старалася произвести АВТОРИТЕТНОЕ впечатление. Быть может, на англичан такая манера еще и действует, но мы-то, рашены средних лет, достаточно этого нахлебались, и хочется такому деятелю дать только хорошего "пенделя под сраку", как говорили когда-то мужики-пивники в "Мужском клубе". - Ха-ха, - сказал мне тут мой зарубежный друг, хрустя своими пальцами, пощелкивая себя по горлу, выпучивая глаза и высовывая язык. - Вы, русские, - инертный и туповатый пипл, завороженный роевым инстинктом. Мы, свободные кельтонорманно-англо-саксо-американы, давно уже поперли такую администрацию. Вдруг Чепцов повел себя самым неожиданным образом. Поравнявшись с нами, он сбросил с себя личину мрачноватого бонзы и перевесился с балкона, будто веселенький старенький кирюха-сторож, весь морщинками пошел от удовольствия встречи с земляками. - Вот работенку мне подыскали на старости лет, - хихикал он, обводя руками безжизненный страшный блок. - Сторожем в китайском музее. Да вы, ребята, не смущайтесь. Я вас не знаю, вы меня не знаете. Хватит, никаких воспоминаний! Все забыто, все забыты. Просто встреча на пыльных тропинках далеких планет. Вы не думайте, я уже не тот, я не русский и не американский человек, и с той моей жизнью давно покончено, не помню ни обид, ни унижений, ни намеков на умственную неполноценность - словом, ничего из того, что побудило нашу биогруппу взяться за оружие. Между прочим, я теперь уже и не человек вовсе. Я теперь - философская структура. Я мыслю здесь в тишине по религиозным вопросам. Вот тотем, вот крест, вот Будда, Озирис, синто, дзэн, серп и молот. - Он благодушно показывал указательным пальцем в разные углы блока, и там на мгновения высвечивались религиозные символы. - Дело нелегкое. - уважительно прокашлялась структура, прежде именовавшаяся подполковник Чепцов. - Больше скажу, дело тонкое. Мыслю много и строго, спуску ни себе, ни им не даю. Справимся, конечно, - и не такое было... Дикая спазма предсмертной пошлости скрутила тут нас. - Боже, за что ты покарал нас выбросом на далекую поверхность? - И существует ли здесь Божия власть? Все затихло тут на какое-то единственное, полное пронзительной надежды мгновение, и затем из-за гор донеслось до нас печальное слово: - Бог не карает, и сила его не во власти. Бог- это только добро и только любовь и никогда не зло. Знай, что, когда чувствуешь добро, или любовь, или восторг, или жалость, или что-нибудь еще высокое, ты приближаешься к Богу. Знай, что, когда чувствуешь злость или что-нибудь еще низкое, ты уходишь от Бога. В несчастье Бог дает тебе надежду. Отчаявшись, ты отталкиваешься от Бога. Бог- это всегда радость, величие, красота. Нерадость, низость, некрасота - вне Бога. Ты наделен волей быть близко к Богу или уйти от него, потому что ты человек. Сейчас ты отпал от Бога и окружен страшными символами своего несчастья, но Бог посылает тебе мысль о себе, и это надежда. Ждите, как все, кто ждет Его Сына, ждите и мо... Тут слово вдруг оборвалось, и все пропало, все, что связывало еще нас с Богом и с нашей прежней жизнью, растворилось в черноте, а приблизились к нам лишь предметы ужаса, из которых мы почти ничего не могли уже ни назвать, ни узнать, а то, что мы могли назвать, быть может, было страшнее неназванного. По пыли вокруг нас прошла мощная и тугая, как стальной трос, струя мочи. Завеса пыли, качаясь, приближалась к нам, ко мне, к нему, к ним, к тому, что там еще так яростно билось, словно полураздавленный паучок. Черное окно космоса озарилось огромной глумливой улыбкой. Пыль опала, и вскоре уже весь край космоса озарился гигантской глумливой улыбкой. ...и уже в невидимом пространстве взошла полная переливающаяся слеза - Земля. Есть в Москве странный перекресток. Садовое кольцо тут как раз заворачивает к Курскому вокзалу, а Ново-Басманная убегает к Разгуляю, а еще одна протока утекает в самое пекло, к площади "трех вокзалов". Каждый час сквозь этот перекресток проходит пятнадцать тысяч машин. Что ж тут странного, скажет читатель, изрядно уже уставший от странностей этой книги. Мы видим здесь самый обычный московский перекресток, скажет он и будет глубоко не прав. Во-первых, в Москве нет нестранных перекрестков, каждый странен своей особой странью, а во-вторых, полюбуйтесь! Диким мысом конструктивизма, старым дредноутом Муссолини, въехал сюда дом Министерства путей сообщения, а напротив него МПС поновее, высотный "сталинец" с кремовыми завитушками на могучих плечах. Между ними стоит, как неродной, мраморный юноша, гвардейский кавалерист, русский шотландец, жертва своей матерой родины. Скромно поблескивают за его спиной кресты уцелевшей церкви. Напротив же юноши, наискосок через огромный асфальтовый бугор видна престраннейшая раковина с темной бездонной пастью, вход в метро "Красные ворота". Здесь, если встать под главный светофор, на макушку асфальтового бугра и посмотреть вниз, на Сухаревку, покажется, что попал на Великое переселение народов - бесконечной толпой вверх и вниз идут машины. Тащутся, шипя пневмосистемами, гиганты КрАЗы и "уральцы", середняки-работяги МАЗы и ЗИЛы, юлят новые кони России "Фиаты", проносятся фисташковые "Волги"-такси и черные персоналки-оперативки, мотоциклы "Явы" и "Иж-планеты", свадебные "Чайки" и похоронные ГАЗы, разбитные настырные "Москвичи" и одиночки-дипломаты - и все это течет, словно рыба кета, на неведомый нерест, и в этом во всем как раз и везли Пострадавшего в последний, как говорится, путь. И в этом во всем и как раз на упомянутом уже перекрестке застал Пострадавшего миг тревоги, когда остановилась вся Москва. Что это было, никто не понял, но разом все остановилось, и все московские миллионы замерли в смертельно-остром предчувствии, в смертельно-радостной надежде, в смертельно-близком ожидании. Милиция и оперслужба еще несколько секунд суетилась на осевых полосах и в резервных зонах, еще по инерции думая, что это чувство Близости К Чему-то есть просто секретный приказ о проезде персоны, потом замерли и они. - Что это? - тихо спросил Пострадавший. - Алиса, что это? Неужели? Она положила ему на лоб свою согревающую руку. Она ничего не могла сказать. Душа ее трепетала. Все смотрели в разные стороны, в разные углы земли и неба, откуда, как им казалось, должно было возникнуть Ожидаемое: в тучах ли, за гранью ли крыш, в странной ли раковине метро... Мгновенная и оглушительная тишина опустилась на Москву, и в тишине этой трепетали миллионы душ, но не от страха, а от Близости встречи, от неназванного чувства. Сколько это продолжалось, не нам знать. Потом все снова поехало. 1969-1975 ОГЛАВЛЕНИЕ КНИГА ПЕРВАЯ Мужской клуб Потом пошел дождь ABODE Хирург-педиатр-ревматолог-кардиолог-фтизиатр Геннадий Аполлшариевич Малькольмов рассказывает о своей молодости неизвестно кому неизвестно когда по телефону в неопределенном направлении Донесение внештатного сотрудника Городского управления культуры "Силиката" из валютного бара гостиницы "Националь" Сон после четырех бутылок Сон о недостатках Пантелей Аполлинариевич Пантелей рассказывает в третьем лице о том, как однажды кончилась его молодость Мужской клуб От Веселого Куплета к Акробатке Сон в летную ночь Встречи ГЖ. с П.А.Пантелеем Бессоннгща, Гомер, тугие паруса Районный финал детской игры "Зарница" Друзья встретились вновь Первые минуты рабства За работу, товарищи! "Южный салют" Сон без сознания КНИГА ВТОРАЯ Пятеро в одиночке Навигация в бухте Нагаево В один из дней 197... года Однажды в Риме Третья модель И в золоте восходном тающий бесцельный путь, бесцельный вьюн Юноша фон Штейнбок В переулке синем и полуслепом от солнца Куда же мы плывем? И-ду-у Четыре медных пуговицы Два фон Штейнбока на веранде Какие у нас перспективы Содержание пьесы три сестры таково В туалете было чисто Все забыто О если бы можно было протянуть руку любимой Что творилось с Пантелеем Оно было отвлечено явлением европеянки Терпеть все это не было уже сил Геннадии Аполлинариевич Малькольмов Эволюция типа открытого Зощенко Чепцов стариком себя вовсе не считал Он рассказал ей о секрете Аварийная ситуация Окно разрисовано морозом Третьего в капеллу В желтом сумраке тупика Путешествие будет опасным Люблю мчаться по ночной Москве Чего, Саня, бьют? Откатились к мракобесию. Штейнбок? Гурченко, лежащий на полу Прибыл Кун Теперь уже три пары глаз смотрели на Толю фон Штейнбока Ты убьешь его? Здесь было братство Множество болезней Флегрейские болота После освобождения мамы Не так уж и далеко отсюда Зильберанский явился в госпиталь святого Николая Три пальца в Кларку Ну давайте же в самом деле чай пить Мне тоже ни рубля не накопили строчки Самсик вначале не понял Куча разноцветных котят на зеленой мокрой траве КНИГА ТРЕТЬЯ ППП, или Последние приключения пострадавшего Плач леди Брудпейстер урожденной Марчан Кулаго Как он переплывал Берингов пролив Песня протеста советской молодежи исполненная машинисточкой-пантомимисточкой Ниночкой Лыгер-Чепцовой Василий Аксенов ОЖОГ Редактор Михаил Гуревич Художественный редактор Сергей Успенский Корректоры: Татьяна Калинина, Наталья Пущина Технический редактор Александр Перевозов Компьютерная верстка Евгений Евсеев ЛР No 062750 от 18 июля 1998 г. Издательство "Изограф" Москва, 3-й проезд Марьиной Рощи, 40 Тел./факс 289-04-54 Отдел реализации: 3-й Павелецкий пр-д, 9 Тел. 959-75-74 Издательство "ЭКСМО-Пресс" 125190, Москва, Ленинградский проспект, д. 80, корп. 16, подъезд 3 Тел. 378-82-61, 378-84-74 Подписано в печать 25.08.99 г. Формат 60x90'/i6. Гарнитура Тайме. Печать офсетная. Усл.-печ. л. 31. Тираж 12 000 экз. Заказ No 4906. Отпечатано с готовых диапозитивов в полиграфической фирме "КРАСНЫЙ ПРОЛЕТАРИЙ" 103473, Москва, ул. Краснопролетарская, 16