ековым британским дубом на поляне в графстве Сассекс. Дубовые листья иной раз падали в суп с чисто рязанской непринужденностью. Адмирал лукаво поглядывал - как русский будет выкручиваться, сумеет ли сохранить достоинство? Русский вынимал листья из супа и тщательно их обсасывал, потому что суп из бычьих хвостов был вкусный. Детей приводило в восторг поведение заезжего папы. Щипцами для омара папа дельно выедал внутренности авокадо, а членистоногого крошил ударами кулака. Кроме того, он поминутно скрывался под столом, после чего мама слегка вздрагивала. Дети поглядывали на любимого дедушку, гвардейца Кулаго. - Вы, наверное, комиссарских, еврейских кровей, дружище? - спросил дедушка папу, подняв левую бровь. - Не дрался ли ваш батюшка с русскими войсками на юго-западном фронте? Папа тогда всех озадачил, включая маму. - С одной стороны, я барон фон Штейнбок, с другой - пролетарий, товарищ Боков. Устраивает? - Это нечто новое. - Это нечто старое, как вся наша жизнь. Подали сладкое. Подвезли на колясочке портвейн. Папа при виде колясочки чрезвычайно оживился. - Красненького подвезли! Красненьким сейчас хорошо отлакировать! - Он принял из рук слуги граненый хрусталь с искрящимся портвейном, быстро опрокинул его в рот, сногсшибательно подышал в ладонь и обратился к адмиралу: - Это сколько же в нем будет градусов? - Друг мой, вы выдержали испытание, - сказал адмирал. - Вы прост, естественен, комильфо. Я не удивляюсь, что Маша полюбила вас. Старик Кулаго пока еще "не принял" гостя, еще дулся на него за узурпацию русской революции, еще демонстрировал "комиссару" свой республиканский профиль, но и он уже, без всякого сомнения, таял: новый псевдорусский человек, отец его дражайших чилдренят,ему нравился. Герцогиня Брудпейстер была со всеми мила, улыбчива, снисходительна, настоящая леди, если не считать того обстоятельства, что пальцы ее временами приподнимали скатерть и касались взведенного курка псевдобарона, а может быть, и включая это обстоятельство. В один из таких моментов она мягко обратилась к отцу: - Скажи, пап, ты видишь его рядом с собой на первом в мире многомоторном бомбардировщике "Русский витязь"? Профиль униженной, но несдавшейся Республики Россия дрогнул, и сквозь лицо старика, сквозь все его морщины проступил юноша Кулаго, доверчивый и смелый. Я протянул руку, положил ее на стол и прочел нечто из своего любимого: Шел я по улице незнакомой И вдруг услышал вороний грай, И звоны лютни, и дальние громы - Передо мной летел трамвай. Рука старика легла на мою руку. - Елки точеные, фон Штейнбок, - сказал он юношеским голосом, рвущимся сквозь склеротический кашель. - Хоть ты и жид, фон Штейнбок, но мне кажется, что мы вместе с тобой в пятнадцатом году в Ораниенбауме отрабатывали буксировку планера! Дети мои закричали: "Шурли! Фаин! Лавли дадди! Лавли грэнпа!" Машка расплакалась. Адмирал Брудпейстер выпустил из трубки "Данхил" дымовую завесу, дабы скрыть за ней сентиментальные изменения лица. Как все было чудно! Графство Сассекс тихо, как "Наутилус", погружалось в розовый атлантический закат. Нежно-зеленая округа, казалось, не ведала никаких проблем экологии. Круглые купы больших британских дерев ненавязчиво оживляли горизонт. Тихая лампа, принесенная скромно улыбающимся слугой, была еще бледна на фоне золотой небесной пыли. Умные дети своими славными мордашками, своими веселыми, полными юмора глазками замечательно оттеняли грустную сдержанность взрослых лиц, сильно траченных временем, но тоже не лишенных привлекательности. Цукатный торт, веерообразно разрезанный адмиралом, лежал на скатерти, словно тропический остров во льдах Антарктики. Тоненькая струйка кофейного пара дрожала над веджвудским фарфором с изображением псовой охоты XVIII века. Все было чудно, если не считать мелочей. Если не считать, что над холмом за усадьбой понемногу поднималась мраморная головка динозавра. Если не считать, что к нашим ладоням, слегка извиваясь и маскируясь, подползал трехголовый гаденыш Щ с хвостиком. Если не считать, что в доме адмирала на веранде светился огромный экран телевизора "Нельсон", а с этого экрана внимательно следил за нашим столом недавно реанимированный передовой советской медициной подполковник в отставке Чепцов. В основном все было так, как бывает во сне на исходе болезни, - нежный, ускользающий из памяти вечер, чувство зыбкого счастья, надежда на повторение. Плач леди Брудпейстер, урожденной Мариан Кулаго Была жива Принцесса Греза... в березках девичья игра... жива Россия и береза... в "Березках" водка и икра... Я стала английскою леди... но муж мой пьяный так сказал... тебе бы стать московской блядью... Казанский украшать вокзал... Мой муж вернулся из похода... израненный своей тоской... все позади- загулы, годы... полеты пьяного удода... и в бочке дегтя ложка меда... Арбат в преддверии восхода... все впереди, твердит природа... но жив ли Боже над Москвой? Греха таить нечего, параллельно в Тимирязевском районе, на Планетной улице шла свадьба. Подполковник в отставке Чепцов выдавал дочку Нинель за майора авиадесантных войск Гришу Колтуна. Вначале был приготовлен культурный стол, ни к одной бутылке не придерешься- все валютное! И вдруг родственники жениха явились с ведрами: пять ведер печеных пирожков, пять ведер винегрета, пять ведер холодца. Ничего, в целом пригодилось. Как пошли гулять, так навалились на студень! - Абрамчику маца! Рувимчику маца! Натанчику маца! Ванюшеньке-душеньке кусочек холодца! Майор Колтун, статный парень с хорошей спортивной выправкой, искоса поглядывал на невесту. Тощевата Нинка, не за что подержаться. Конечно, большой плюс, что родители гарантируют девичью честь. В наше время целочку найти - все равно что "Запорожец" в лотерею выиграть. Важный фактор, конечно, жилплощадь, близость к Академии ВВС, куда майор Колтун как раз подал бумаги на экзамен. Исключительная точность организма порой удивляла даже самого Колтуна. Иной раз возьмешь хорошую банку, утром все товарищи кряхтят, а ты просыпаешься с ровным пульсом, с оптимистическим мироощущением. Тридцать восемь лет майору, а все рефлексы, по утверждению авторитетов, на двадцать пять. Рефлексы плюс жизненный опыт - получается капитально, а без опыта можно попасть в смешное положение. Вот пример. В 1968 году, когда мы выручали из беды братскую Чехословакию, я, по недостатку опыта, попал в смешное положение, но потом был награжден вот этим орденом боевой славы. Есть желающие послушать? Тогда буду по порядку. Шурин, помолчи! Итак, мы высадились в целях маскировки в ночное время. Задание четкое - изолировать группу вражеской агентуры в журнале "Я И ТЫ". Игореша, давай так договоримся - или песни спивать, или слушать боевой опыт. Слушать? Ну так молчи! Значит, выкатили мы из "Антона" броневичок-амфибию и поехали. С нами патриот этой страны, бывший бухгалтер из госбезопасности. Хорошая машина, эта амфибия, приемистая, остойчивая на волне... только наху... извините, Нинель... только мало пригодна для средневековых европейских городов. - Евреев там много, Гриша? - Прошу вопросы потом. Ну хорошо-хорошо, отвечу. Там, товарищи, советскому человеку многое непонятно: евреи и европеи - все сливаются в безликую массу. Значит, едем по спящим улицам враждебного города братской страны. Ребят привлекает содержание витрин, в частности трикотажные изделия, однако морально-политическое в подразделении на высоте, и все хранят молчание. Значит, едем... Амфибия задевает бортами за углы плохо благоустроенных в смысле ширины улиц. На ху... на кои нам ляд эта амфибия, ведь не Суэцкии же канал, простой "козел" был бы удобнее. Однако едем в чем дали. Вдруг наш чех- ля-ля-ля, ля-ля-ля, стоп мотор, соудруги! Прыгнул и растворился в темноте. Значит, правильно про него говорили, что жулик, что казенные деньги у Дубчека спиз... простите, тяпнул и к нам, на родину социализма, мотанул. Куда ехать? Никто не знает. Видим, еврейка идет в штанах. Медленно едем за ней, спросить дорогу стесняемся в связи с незнанием языка. Дождь начинает капать, положение серьезное. Вдруг эта еврейка, ну, может, и не еврейка, голословно утверждать не буду, - шурин, заткнись! - короче, останавливается эта проститутка на углу, нажимает на своей тросточке какую-то кнопку, и из тросточки, товарищи, выскакивает... Сержант Шаликоев Равиль - отличная реакция у парня! - дает очередь. Оказалось, не оружие, зонтик с кнопкой. Увы, одной блондиночкой стало меньше. Сказалось отсутствие опыта у сержанта Шаликоева, но реакция не подвела! - Все, что ли? Горько! Горько! Майор Колтун повернулся к невесте. Сидит бледная, смотрит в одну точку, прямо классическая картина "Неравный брак", однако все ж таки майор Колтун не старый крепостник, а кандидат в команду космонавтов, парень, за которым все девки в Голицыне бегали... Да если бы не близость жилплощади!.. В официальном порядке майор прикоснулся к холодным губам невесты, и вдруг на него чем-то таким повеяло, чем-то таким... чего он и не знал раньше, и он оторваться уже не мог от этих холодных губ, и подошел ближе к этим губам, и шел к ним все ближе и ближе, пока что-то не обвалилось с грохотом на отцовском конце стола. - Прошу прощения, продолжаю рассказ о значении опыта в боевой обстановке. После инцидента с зонтиком мы выехали на маленькую площадь с фонтаном и неоновой вывеской. Как старший по званию я стал эту вывеску читать. Какого хе... какого черта, думаю, все буквы через ж... через пень-колоду: первая Я, но поставлена наоборот, вторая нормальная идет Е, а дальше какойто жучок вроде нашей гусеницы, за ней, правда, родная надежная Т и дальше вполне понятное очко, потом опять Я, раком поставленное, затем обыкновенное А, затем, товарищи, просто номер, и в конце снова посадочный знак, дорогая каждому десантнику буква Т. Догадались, товарищи? Шурин, уловил? Открываю завесу - это я от волнения и недостатка опыта забыл о наличии за рубежом латинской азбуки. Вывеска-то была Restorant, а я прочел что-то вроде ЯЕТАЯТ, минус гусеница и номер. Так, думаю, по-ихнему и будет "Я И ТЫ"! Стоп машина! Оружие на изготовку! Шаликоев, Гусев, Янкявичус, за мной! Врываемся в помещение, точно- сидит за столом обезьянье племя, длинноволосые мужики. Советская армия! Встать! Лицом к стене! Хорошо, что чехи понимают порусски, в других странах будет сложнее. Произвели личный обыск. Оружие не найдено, обнаружены порнографические открытки, улика буржуазного влияния. Докладываю по рации в штаб бригады: оперативная группа укрепилась в журнале ЯЕТАЯТ. Там ни ху... ни слухом ни духом, банку давят, что ли, слышу хохот. Ах ты, говорят, Колтун, подмосковная акула, да ты ресторан взял с бою! Тогда меня вдруг осенило, все буквы перевернулись, вспомнил - ведь в школе проходили ИХ ЛИБЕ МАИНЕ ФАТЕРЛЯНД... Пиз... конец, думаю, моей карьере! Задержанных, спрашиваю, отпустить? Ни в коем случае, отвечают, едут к тебе особисты. Что оказалось? Ваше благородие, госпожа удача! Чувакито эти и были как раз из журнала "Я И ТЫ"! Прямо на них мы и вышли! Тогда я был представлен к награде. Затянувшийся рассказ жениха слушало только несколько человек за столом: сам хозяин, да Нинель, да я, да мой друг, ледовых дел мастер Алик Неяркий, бывший бомбардир, а ныне главный стоппер сборной страны. Остальные гости копались в холодце, выворачивали ноги венгерским индюкам, пели традиционносвадебное "Когда б имел златые горы и реки, полные вина". Видя такое дело, майор обратился уже интимно к невесте: - Эпизод пошел мне на пользу, Нинель. Имея в виду развитие обстановки и разрядку международной напряженности, я в срочном порядке овладел английским. Here you are, Нннель! Малость взмокнув и прижав ладонью короткую челочку на лбу, он стал читать невесте на кембриджском наречии "Балладу Редингской тюрьмы". - Надеюсь, майор, насилия не было? - прорычал через весь стол папаша Чепцов. Он сидел, навалившись локтями на какие-то закуски, и сквозь медальные рашен-водки жег взглядом ненавистного жениха. - Что, папа? - легко так, даже не поворачиваясь, спросил Колтун. С колотящимся от счастья сердцем он смотрел на губы своей невесты, которые чуть дрожали. "Что это со мной? - думал будущий покоритель астероидного кольца. - Всегда ведь раньше товаристые бабы нравились, а теперь от этой доходяги глаз не оторву. Влияние Запада, что ли?" Чепцов вынул из-под локтя котлету и швырнул в жениха. - Эй, сынуля, насильничал над людьми в этом ЯЕТАЯТЕ? - Да что вы, папа! - Колтун досадливо, словно слепня, стряхнул со щеки котлету. - Товарищи попались вполне сознательные, все члены КПЧ и комсомольцы, хоть и хиппатые на вид. - Как и я, например! - хохотнул Неяркий и тряхнул своей новенькой золотистой шевелюрой а-ля Бобби Орр. - Мы брали их по обоюдному, по обоюдному... - Майор Колтун не закончил фразы и впился в трепещущие губы невесты. Алика уже томило желание доброй шутки, хорошего юмора. Он встал, взял сзади сильную руку жениха и закрутил ее назад двумя своими, тоже неслабыми. Эй, камрад, помоги - подмигнул он мне. Я тогда древком алебарды нажал майору на адамово яблоко. Потные в своих кожаных колетах со стальными наплечниками, мы вдвоем с Аликом поволокли майора к стене. - А так не брали? - спрашивал Алик. - Таким-то способом комсомольцев в Праге не таскали? Майор отрицательно повращал глазами - нет, мол, так не брали. Крепко держа древко алебарды, я смотрел прямо в спокойное чистое лицо десантника и видел, что он не очень-то хорошо помнит сейчас тот пражский ресторанчик. Помнит ли он, как давил карабином в горло Людека Травку, скромнейшего всезнайку из международного отдела "Я И ТЫ"? Не исключено, что и забыл. Конечно, он отлично помнит все команды, которые получал и отдавал, и состав своей оперативной группы, но помнит ли он подробно ту далекую ночь: цвет скатертей на столах, слабый запах мочи из близкого туалета, форму очков на носу у буфетчика, картинку на стенном календаре - альпийский ли пейзаж, морской ли берег, - дымящиеся сигареты в пепельницах с надписями - какими надписями-то, - куртки, висящие в углу на вешалке, светящуюся шкалу приемника и песенку, что началась в начале операции и продолжалась до ее завершения, то есть три с половиной минуты, - что это было, "Stranger in the Night" или "Summertime"? He помню... Помнит ли майор Колтун все подробности этой ночи, то есть всю ту ночь, а если не помнит, если эта ночь для него, стало быть, не очень-то существует, то виноват ли он в ней? Помнят ли арестованные интеллектуалы-чехи все подробности этой ночи, а если не помнят, то виноваты ли они в ней? Любопытно, что я и сам-то не очень хорошо помню подробности этой ночи, а значит, и я не виноват в том, что остался с Хеленкой в задней комнате, а не вступил в бой с оккупантами и не искупил своей гибелью позора своей могучей страны. Что стоят наши размытые блеклые ночи, дни, вечера? Что стоят вообще наши блеклые размытые воспоминания? Что стой т прошедшая жизнь, да и была ли она, если мы так мало о ней помним? Я шел по Пшикопу вдоль траншей, нет, не оборонительныхобороной здесь и не пахло,- вдоль траншей, выкопанных для канализации: Прага хотела откачать излишек дерьма, но не успела. Из предрассветного тумана (или из ревизионистского смога) выплывали туши неподвижных танков. Вялые сумрачные танкисты сидели на броне. Многие читали желтенький выпуск журнала "Юность", повесть "Затоваренная бочкотара". Пушки и зенитные пулеметы на башнях казались нелепейшими предметами в этой рутинной обстановке. На Вацлавском наместье возле киосков, торгующих круглые сутки горячими шпекачками, даже и в ту ночь толкался обычный пражский ночной люд: несколько продрогших блядей, космополитическая компания пьяных джазистов, два-три таксиста, священник, страдающий, видно, бессонницей... обычный нервный смех, неразборчивая болтовня, клокотание пива в распухших глотках. Священник - а впрочем, может быть, и не священник, а просто человек в черном свитере и с узкой полоской белой рубашки на горле - стоял чуть в стороне от других и пил "Праздрой" мелкими глотками прямо из горлышка, а между глотками затягивался сигаретой. Тень липы скрывала от меня его лицо, зато отчетливо вырисовывалась в сумраке его сухая спортивная фигура. Я и так уже почти догадался, кто передо мной, а в это время возле памятника Вацлаву остановился броневик оккупантов и сильным прожектором осветил тротуар. Тогда я увидел его лицо, две вертикальных глубоких складки на щеках и глаза, с жестковатой усмешечкой смотревшие на меня. - Хелло, - сказал он. Зачем мы с тобой ломали - Привет, Саня, - сказал я. - Тогда в Риме, - сказал он, комедию? Я узнал тебя сразу. - Затем, чтобы сегодня встретиться, - сказал я. - Пожалуй, - сказал он. - Саня, чем занят Бог в эту ночь? - спросил я. - Грустью, должно быть,- ответил он. - Грустью и жалостью. - Ему жалко Дубчека? - Да, и Дубчека тоже. - А Брежнева? - Конечно, и Брежнева, и нас с тобой, и вон ту девчонку, которая сегодня уже пять раз строчила минет разным подонкам и едва не задохнулась, когда сперма попала ей в дыхательное горло. Жалко ему и тех подонков. - Какой жалостливый старик! А гнева у него нет? - Ни гнева, ни презрения. - Значит, сейчас он просто с грустью смотрит на Прагу? - Да разве на Прагу только? С не меньшей грустью он смотрит сейчас и на Рио-де-Жанейро, где наверняка какие-нибудь пятеро избивают какого-нибудь одного, или на Бомбей, где пария корчится от голодной рвоты в двух шагах от булочной. Масштаб событий не играет роли для Небесного Отца. Он грустит от смысла событий. Масштаб он оставляет людям. - Но, Саня, Саня! Саня, уйди хотя бы из-под прожектора! Что же мне делать, если я весь трясусь от гнева, от презрения, от стыда? - Так и трясись. Ведь не можешь ты подражать Богу. - Скажи, Саня, утешь меня, пушку хотя бы он не жалеет? Подлую суку-пушку? Курву-ракету с боеголовкой? - Утешься, Толя, их он не жалеет. - Спасибо и на том. Ты так авторитетно говоришь о Боге. Должно быть, ты уже доктор теологии? - Какая разница- кто из нас спрашивает, кто отвечает. Считай, что это я задавал тебе вопросы. Я знаю о Боге не больше, чем ты, хотя я действительно доктор теологии, а ты, фон Штейнбок, обыкновенный пьянчуга. Со стороны Пшикопа донесся рев - стоявшая там колонна танков начала прогревать моторы. - Мне надо рвать когти, - сказал д-р Гурченко. - Не затем я переплывал Берингов пролив в пятьдесят первом, чтобы в шестьдесят восьмом комми меня снова прихватили в Праге. Мы быстро ушли в маленькую боковую улочку, где бедные чехи за эти свои несколько месяцев сделали все "как в Европе": и рекламу "Чинзано", и "Бар энд грилл", и всякие другие маленькие, светящиеся предметы и буквочки, превратившие эту улочку с ее огромными старыми домами в таинственный уголок европейской столицы. Вдоль тротуаров стояли машины разных марок и разных стран, среди них и Санин "фиатик". - До границы мы доберемся за несколько часов, - сказал он. - На всех КПП сейчас, конечно, полная неразбериха. Очень удобный случай для тебя. Мы влезли в машину. Саня с усилием выкручивал руль влево, чтобы вылезти из ряда. Со всех сторон, то приближаясь, то отдаляясь, выли танковые моторы. Как он переплывал Берингов пролив очень теплым летом 1951 года Ну и пиздили же они меня. Толя, от первого дня следствия до последнего! Лучше не вспоминать! Вот ты говоришь, что воспоминания не стоят ни гроша, но ты не прав. Бывают дни, когда все стонет от воспоминаний, и не поймешь, то ли плоть стонет, то ли душа. Осколок того года бродит у меня под кожей в дурные дни. Потом с "четвертаком" за пазухой меня отправили на Чукотку, в Первое - ты знаешь, урановое - управление. Там в шахтах были одни "четвертаки", все самые страшные враги советской власти, но даже и таким нам давали масляный довесок, и вся хавалка была погуще, чем в обычных лагерях, чтоб не сдохли раньше времени, потому что стране был нужен уран для обороны от империализма. Там шел даже зачет - год за пять. Через пять лет в Ялту поедете, в санаторий с портвейнами, говорила нам вохра. Все, конечно, знали, что отсюда уезжают не через пять лет, а через полгода и не в Ялту, а подальше. В шахту нас спускали без всякой защиты, и о язвах на теле у доходяг тоже лучше не вспоминать. К счастью, я попал туда летом. На разводах я видел горы, освещенные солнцем, на утренних разводах- западные, на вечерних- восточные. Зимой, наверное, я молча бы умер в темноте. Лето - опасная пора для урановых рудников. Да что я, в тягловую лошадь, что ли, превратился? Вот передо мной восточные горы, на них большие пласты снега, а между ними синие карманы - тень. Перевали одну за другой эти горы или на одной из них сдохни! Быть может, ты еще увидишь море с плавающим льдом. Переплыви это море или утони в нем! Разве ты забыл, как выбивают оружие у охраны? Уходи с оружием или получи пулю! Пуля, веревка, собачьи клыки- все варианты были лучше уранового рудника. Оказалось, что еще несколько парней в лагере мучились такими же вопросами. Охрана там была поставлена безобразно. Дальстрой справедливо считал, что лучшая вохра - сама Чукотка. Разоружить вечно пьяных вертухаев для десятка матерых европейских солдафонов вроде нас вообще было не проблемой. Мы шли на восток двадцать семь дней. У этой оторвы на северо-востоке действительно надежная зона - Чукотка. Гнус, жар, понос, озноб, ссадины, снег, болота - все это вместе, может быть, только немного лучше, чем уран. Ах, дружище, нам приходилось чинить насилие - мы нападали на лоуроветлан и отнимали у них их жалкую еду, оленьи шкуры, спички, водку. По всем признакам лоуроветлане - мирный народ, и я надеюсь, они не будут долго держать зла к той кучке полубезумных доходяг. Уже с Аляски я посылал лоуроветланам мольбы о прощении - с ветром, с солнцем, с птицами, просто по Божьим путям, я надеюсь, они дошли. К Берингову проливу мы вышли впятером, шестеро остались в вечной мерзлоте, но не переход их сгубил, просто их привезли на рудники на несколько недель раньше. Радиация... мы тогда и слова-то этого не знали. С тех черных скал над холодной рябью пролива такой открывался просторный и неживой мир, мир неорганической природы! Камни вода, лед- ничего больше! Страх охватил меня там, и я усомнился в Христе. Понимаешь ли, если вокруг жизнь, деревья, дети, собачня и даже просто трава, просто даже ягель, всегда веришь- жив Иисус! На мысе Дежнева мне явилось видение Иного, Небога, могучего и насмешливого, перекинувшего свои столбообразные ноги через пролив на Америку и Россию. Нам показалось, что здесь-то нам и придет конец, на грани двух миров, которую не перешагнуть, и здесь мы станем холодным тленом, как вдруг мы увидели под скалами длинный каяк. Да, внизу на гальке лежала лодка, сшитая из шкур, натянутых на кости морзверя, а вокруг не было ни души, а на горизонте-то тянулись какие-то темные полосы, может быть, просто тучи, а может быть, и Аляска! Мы стали спускаться к морю, и в это время нас обнаружил пограничный патруль. Три солдатика сначала кричали нам, потом начали стрелять. У них были карабины-полуавтоматы, а у нас паршивые вохровские трехлинеечки, но... Но если бы эти ребята-пограничники знали, насколько мы их сильнее и страшнее и как нам нужен этот каяк, они, наверное, побоялись бы вступать в бой. С такой страстью я бился, пожалуй, только один раз, в отряде "маки", когда мы отбивали у немцев винный склад в Шатильоне. Господи, прости меня! Через полчаса все было кончено, все друг друга перебили. Я остался один в тишине. Я был только ранен в руку. Отчетливо вижу и сейчас белобрысую голову пограничника, прислоненную к камню. Он словно слушает что-то там внутри, а ветер перебирает его волосики, как хлеб в неурожайный год. Все мои товарищи остались в чукотских камнях - Дмитро, и Олег, и Гедиминас, и Боря. До каяка дополз один лишь Гурченко Александр, нынешний доктор теологии в Римском университете. Вдруг с моря повалил туман, густой, как дымовая завеса. Я столкнул лодку в воду, упал в нее и потерял сознание. Сколько времени я болтался в этом каяке по волнам, сказать трудно. Иногда мне казалось, что я вижу небо, то вечернее синее, то золотое. Странная улыбка посещала меня в такие минуты просветления. С этой улыбкой я смотрел, как борются за меня Бог и Природа. Природа терзала меня, вытягивала из меня кровь, нависала надо мной зеленой стеной с пенной гривой, и не со зла, конечно, а просто подчиняясь своим законам. Бог посылал мне птиц, чтобы ободрить. Они, большие и белые, пролетали через пустынные небеса, напоминая о жизни. Я не чувствовал ни страха, ни отваги, а лишь ждал развязки со странной улыбкой. Однажды птица села на корму каяка и посмотрела на меня с ожиданием, словно женщина. Глупый, ждущий, жадный взгляд голой и разогретой уже для любви женщины. Вдруг все, что было в моей жизни с женщинами, прокрутилось передо мной мгновенным, но медленным, истекающим, но бесконечным кругом. Радость, тепло, благодарность и надежда охватили меня. Так бывает, когда кольнешься морфием. В следующую минуту мне стало страшно, что я никогда больше не увижу женщины. Тогда я сел в каяке и взялся за весло. Бог и Природа, как видно, пришли к соглашению. Через месяц я вышел из военно-морского госпиталя в Фербенксе и стал выступать по "Голосу Америки". Это был разгар холодной войны, и в выражениях тогда не стеснялись. Ты не слышал моих выступлений? Нет, я не слышал его выступлений. В то лето я, первокурсник, танцевал вальс "Домино". Я первым выловил этот шлягер на волне "Радио Монте-Карло" и стал напевать: Домино, домино Промелькнуло в тенистых аллеях Домино, домино За террасой, где маки алеют... Аккордеонист Елкин услышал. Что это ты напеваешь, чувак? Давай-ка я подлабаю. Он подлабал, а вскоре и весь оркестр заиграл. Монте-Карло каждый вечер пело про таинственное домино. Европа, забыв о войне, неистово закружилась под щемящую мелко- или крупно буржуазную музыку. Домино затуманило пролетарские мозги. Мы-то думали, что "сегодня в доках не дремлют французы, на страже мира докеры стоят"... Увы, в доках-то они не дремали, но про стражу мира начисто забыли - танцевали "Домино". - А ты чего же не лабаешь, чувак? - укоризненно сказал мне Блкин. - Вон бери эриковскую дудку, он сурлять ушел, и лабай. - Я не хочу лабать. Я танцевать хочу. Я только что научился. Видишь, стоит гимнастка Галя? У нее розовые щеки и белые зубы, у нее спина, как у кошки, она таинственна, как "Домино"... - Чувак, не связывайся с Галкой. За ней такие битки ходят, закон джунглей! - А, ерунда! Домино, домино... Дотанцевался! Сбросили с третьего этажа на угольную кучу. - Ну, значит, и у тебя было интересное лето. - А женщина, Саня? Та, что сидела на корме? - Ее мне Бог послал для спасения из вод. С тех пор я больше никогда такого не испытывал. С каждым годом мне все меньше и меньше хотелось женщину, а теперь, вот уже несколько лет, и вообще.. - Правда, Саня? - Ну конечно. - Он небрежно кивнул и пояснил: - Уран. Вот подъезжаем. Вечный город встает из тумана. "Фиат" плывет по холмам Ломбардии, а мы видим Рим. С берегов Арно мы видим берега Тибра. Странная зоркость. Впрочем, не более странная, чем наши четкие воспоминания. О, наши четкие воспоминания! Мы вспоминаем, как подъезжали к городу на Семи Холмах, а город уже течет мимо нас: и Виа-дель-Корсо, и пьяцца Мадама, и Венето, и площадь Святого Петра, а там и Папа мелькает в высоком окне в зеленом френче и фуражечке а-ля Киров - уж эти четкие воспоминания! Город течет через нас со своими бесчисленными автомобилями, а мы все катим с холма на холм и вспоминаем об Аппиевой дороге, о походе Суворова через Альпы, а они уже идут мимо нас, суворовские гренадеры в шутовских киверах, освободители Европы от ига насильственной демократии. - Сегодня будет жаркий день. Давай помолимся за них. Они умрут от жажды. Однако, когда мы вышли из машины перед придорожным распятием, жарой и не пахло, было сыро и холодно, и птица кричала, словно в Литве. Неподалеку на раздавленном доме стоял танк нашей армии. Четверо танкистов, лежа у гусеницы, резали на мелкие кусочки венгерскую колбасу. - Нам плохо, чуваки, мы заблудились, - заныли они при виде своих. - Хуй его знает, где мы едем. Нас тут не любят. Руссо, говорят, чушка поросячья. Пить хочется, а валюты нету. Танк забодать? Расстреляют. Боезапас забодать? Расстреляют. На венгерской колбасе далеко не уедешь. Чуваки, мы домой хотим! Проводили бы до дома! Я вспомнил дом свой - всю бездну унижений. Всех выблядков, дрожащих за свои пайки. Я вспомнил и пайки. Развал кремлевского пайка на свежевымытом столе. Все наоборот: был гроб, теперь яства! Родное русское: краб-чатка, боржом, коньяк, нежнейшая селедочка, какая уже на поверхности России не бывает, а вылавливается только в подземных реках. Я вспомнил вдруг кучу разноцветных котят на зеленой мокрой траве, как они удаляются от меня все выше и выше. все ниже и ниже, все мельче и мельче... - А что там бьется у вас в танке под брюхом? - спросил я танкистов. - Гулкое сердце России, еще не тронутое порчей. Я глянул на Саню и увидел , что он все-таки здорово постарел с той ночи в Праге, с той памятной ночи вторжения. Я увидел, что и нервы у него уже не re: цепочка слезинок катилась по огромной ломбардии его лица. Немалого труда мне стоило спрятаться за танк. - Саня, я не переплывал Берингов пролив. В то лето я танцевал вальс "Домино". - С Богом, ребята! - сказал он и осенил нас крестом. - Желаю вам в пути не умереть от жажды. Мы поехали. Я сидел рядом с водителем, следил за дорогой в прорези и в перископ и командовал: - Выезжаем на автостраду! Покажи правый поворот, пропусти "Ланчу"! Перестраивайся в левый ряд, пропусти "Вольво" и "Мерседес", включай левую мигалку! Выключай мигалку, прибавь газу! Встань на линии "стоп"! Опять включай мигалку, но жди! Почему? Потому, мудила, что нам на стрелку, а стрелка пока не горит. Загорелась! Выезжай на перекресток, но пропусти "Лейланд"... Водитель, потный грузин, стонал от наслаждения и благодарности. - Ай, кацо, как хорошо едем! Что я без тебя бы делал? Сгорел бы от стыда! Командир экипажа, лейтенант Хряков, сидел на башне и кричал по-итальянски в окна идущих параллельно с нами туристских автобусов, текст я написал на бумажке русскими буквами: - Советский танк, господа! Мы заблудились! Умираем от жажды! Просим несколько бутылочек кока-колы или немного денег! Спасибо от всего сердца! Туристы охотно давали и воду, и деньги, и сандвичи. Ребята повеселели - так ехать можно! Они совсем уже успокоились, но танку все еще было страшновато, и он летел по автостраде, как окаянный странник, как слон Ганнибала, отбившийся от карфагенской колонны. - Вернемся ли мы когда-нибудь на свою родину? - весело спросил стрелок-радист Мухамеджанов. Вокруг пылали мрачным огнем сумерки суперцивилизации, сквозь вишневые и оранжевые дымы проносились неоновые вывески фирм, стеклянные кубы фабрик, емкости и кишечники нефтеперегонных заводов. - Смотрите, ночь уже, а ни одной скульптуры Ильича, - сделал замечание Махнушкин. - А ты помнишь, Махнушкин, помнишь свою родину? - строго спросил я его. - Ведь она велика. Помнишь, Махнушкин, как ты заболел диабетом и родина щедро лечила тебя в своем госпитале под Клайпедой? - Так точно, помню, - сказал Махнушкин. - Я был тогда старшим матросом на ракетном крейсере "Стража" и подцепил диабет, где не помню. Я помню, как вы меня лечили, товарищ, отлично помню ваш шприц, но вот имя-отчества не помню. - А помнишь, Махнушкин, как рядом на стадионе играла день-деньской куча разноцветных котят? Ты их ласкал, бывало. - Так точно, помню. Я тогда их мамашу придушил по приказанию главного врача. - Хорошо, что память у тебя крепкая, милейший мой Махнушкин. - Память подводит редко, товарищ гражданин Советского Союза. Котята были отличные. Самочки. - Нет, коты, Махнушкин. - Никак нет, самочки. - Вот видишь, память тебя подвела. Коты! - Никак нет... Автострада вдруг оборвалась, и мы сползли на холмистую равнину, окаймленную дубовыми рощами и отдельными дубами. В глубине равнины стоял белый дом, внутри которого и вокруг светились гостеприимные тихие огни. Все было как на картине какого-нибудь спокойного английского художника. Все быстро и бесшумно приближалось. Наконец я увидел себя в кругу своей новой семьи: леди Брудпейстер, чилдренята, старик Кулаго и сам адмирал. Попивая кофеек, потягивая "Шартрез" (из монастыря Шартрез, а не из Раменского ликеро-водочного завода), я поглядывал иногда на дом, спокойный, как раннее детство, и видел в окнах второго этажа слуг, которые, с милым юмором на лицах, готовили ко сну постели: большую, как фрегат, кровать красного дерева для нас с Машей, гамак для адмирала, модерновые ярчайшие нары для детей и походную русско-республиканскую раскладушку для старика Кулаго. Все мы за столом нежно и осторожно улыбались друг другу, боясь спугнуть мгновение. До поры до времени все было спокойно. Бесенок Щ мирно копошился в цукатном торте. Мраморный динозавр, вытянув шею, осторожно, будто впервые, нюхал закат над Атлантикой. Подполковник Чепцов с закрытыми глазами неподвижно сидел в телевизоре, похожий на скульптуру с острова Пасхи. Мы делали вид, что не замечаем этих пришельцев, как будто исключаем их из нашего нежнейшего мгновения. Глупую пушку танка, высунувшуюся из кустов, вообще никто из нас не заметил. - Врубай заднюю, Резо, - сказал я нашему водителю. - Не туда заехали! Там, за столом, даже и не услышали рева нашего танка, когда мы рванулись назад. Они берегли свое мгновение и стремительно удалялись от нас со своими дымящимися чашечками в руках и со своей светящейся в сумерках скатертью версальского полотна. Танк задним ходом въехал в кумачовое царство, в море мерцающих новостроек красавицы Москвы. Все для народа, все во имя народа, слава КПСС, партия и народ едины, идеи Ленина вечны, наша цель коммунизм, слава КПСС, слава КПСС, твердили нам нижние этажи московского неба, а в центре неба висел растопыренный спутник, висел и пел неувядаемую песню "Хаз-Булат удалой". Слышался также диалог двух высочайших вершин, двух Останкинских телебашен, из которых одна стояла у себя в Останкино, а другая, чуть покачиваясь, брела где-то в ночном мареве Чертанова. - Весь засыпной аппарат собран в один укрупненный узел весом в сто двадцать тонн, - говорила одна башня. - Сократив в три с лишним раза время ремонта агрегата, коллектив дал доменщикам возможность выплавить дополнительно тысячи тонн чугуна, что на сотни тонн больше, чем в соответствующем квартале прошлого года. - Снижается засоренность, уменьшается заболеваемость хлопчатника черной корневой гнилью, - говорила другая башня. - До полного освоения хлопколюцерновых севооборотов промежуточные культуры сыграют поистине неоценимую роль. Все готово к севу в соответствии с решением ЦК КПСС. - Ну, вот и дома мы, слава Богу, - сказал лейтенант Хряков и широко перекрестился. - Семи часов еще нету? - спросил Махнушкин. - Успеем? - Ты, рыло, убийца матери моих котят, студню хочешь? - спросил я его. - Свиного или говяжьего? - поинтересовался он. - Телячьего? Быть не может! Вечный советский солдат, начиная еще с Халхин-Гола, пересекая бело-финскую и Отечественную, кончая последней разведкой в Ломбардию, вечно молодой в разных родах войск, соперник Васи Теркина Теодорус Махнушкин мало верил в улыбки судьбы и никогда на них, на улыбки эти блядские, не рассчитывал, а если получал самую малость, то радовался, как дитя. И вдруг! Пять ведер янтарного холодца из телячьих ножек! Обалдеешь! Всего было вдоволь на разгулявшейся свадьбе - и выпить и закусить, а гости уже расползлись от стола по всей квартиресильно накушались. Где-то пел хоровой кружок. Где-то учили нахального Юрика родину любить, перепускали из угла в угол. Гдето Алик Неяркий вращал жениха в космической центрифуге, а тот просил: "Еще, еще, давай, Алька, крутани еще разочков сто, тренировка никогда не помешает". Где-то танцевали шейк под песню протеста в исполнении Дина Рида. Коллега Чепцова, соратник по невидимому фронту в валютном гардеробе, генерал Лыгер тряс частями тела вместе с бывшей своей законной Полиной Игнатьевной. Неплохо получалось даже после двадцатилетнего паралича! Хозяин же дома Чепцов под шейковый ритм танцевал танго с невестой, прижимая дочку к себе всем телом, и воображал, что катает ее на раме велосипеда. - Папа, бросьте! Шейк ведь! Пустите! - Нина откидывала голову назад, пытаясь спасти свой рот от жестких губ старика, а ноздри от чесночного дыхания. - Пой, деточка, пой свою песню протеста, - хрипел Чепцов. Песня протеста советской молодежи, исполненная машинисточкой-пантомимисточкой Ниночкой Лыгер-Чепцовой Властям Претории продажным мы заявляем свой протест... Арабским воинам отважным-мы шлем привет из разных мест. Мой милый, ты меня покинул... исчезла юная луна... и выхожу я через силу... за космонавта Колтуна... Мы гневно говорим Лон Нолу- в Камбодже снова будет npumf!.. Мы презираем Гонолулу и всех ночных его цариц'. Мои милый, памяти отрава течет, как черная река... и чахну я. как чахнут травы, в наждачных лапах старика... Позор надменным португальцам'. Успеха копьям ФРЕЛИМО! В кулак мы загибаем пальцы... Пантомиме... Пантомима... А милый ее тем временем лежал на балконе в мусорном контейнере и слезно просил всю компанию: - Рюмочку! Глоточек! Ребята, спасите! Умираю! Горю. тону. в узел завязываюсь! Вдруг он увидел над домами гигантский огненный фонтан. Вслед за фонтаном изумрудно сверкающее ядро поднялось в небо и разорвалось там на сотни звезд, частично белых, частично желтых, частично сиреневых. Трепещущий свет озарил могучий город. и в этом свете Пострадавший увидел вдали, за Ходынским полем отчетливую фигуру динозавра высотой с Министерство иностранных дел, а может быть, и выше. Ракеты салюта освещали его маленькую - но все-таки не меньше танка! - голову с простым рязанским лицом, змеиную шею, расширяющуюся книзу и переходящую в немыслимо огромный жопоживот с выпирающими буграми мускулов. - Товарищи, на помощь! Динозавр в столице! Звоните! Бейте в набат! - закричал Пострадавший. Гости столпились у балконной двери, дышали воздухом, любовались салютом. - Действительно, динозавр, и немалых размеров! - Ой, мамочки, небось он там народу-то подавил, на Смоленской! - Ничего, правительство примет меры! - Думаете? - А вы как думаете? Иначе? - Бомбу надо на него! Китайские штучки! Бомбу атомную надо на него! - А что он вам, мешает? - Так ведь людей же давит же на Смоленской площади, здания трясет, мешает уличному движению! - Мне лично не мешает. Сегодня салют из скольких залпов? - До Смоленской отсюда рубчика три на такси будет. - Может, все-таки позвонить куда следует? - Да бросьте попэрэд батьки у пэкло! Правительство примет меры, на то им головы дадены народом. - Эх, салют-салют... зола это, а не салют! Я