и я теперь ловлю Алиску с ее неверной ускользающей красотой. Мы с ней ни разу еще не поцеловались, а мне уже страшно за ее красоту. Мне так печально и горько, что красота ее пролетит мимо, как тот парижский мартовский день. Когда в пустынные времена бились друг с другом боги и гиганты, знали ли они об истинном смысле битвы? Зевс, должно быть, знал. Ведь если бы вместо младенца Зевса Кроносу в пасть не подсунули камень, был бы пуст и Олимп. Да, они бились там ради мраморного воплощения. Так и мы хитрим и стараемся в нашем искусстве подсунуть Кроносу камень вместо живого тела. Сколько мы можем выиграть - век, тысячу лет? Он отыграется и на мраморе, и на холстах, и на словах, и на всем, он все пожрет... В штормовые ночи, в бараке Третьего Сангородка Толя фон Штейнбок слушал уютные размышления взрослых. Раз в сто тысяч лет на вершину пирамиды Хеопса прилетает канарейка и делает носиком чик-чик. Пока она источит всю пирамиду до основания, даже и это не будет еще мигом вечности. И в то же время я чиркнул спичкой - миг прошел, повернул голову - миг прошел. Смешно выходить против Кроноса с поднятым мечом. Один лишь воин есть, готовый к победе, - вневременой и безоружный Иисус Христос. Из-за угла дома в асфальтовое озерцо бесшумно выехала черная "Волга" и встала возле сетки теннисного корта в трех шагах от Пантелея. Открылись сразу обе передние двери, из машины вышли двое - Серебряников и его шофер. Вадим Николаевич, совсем уже трезвый, хотя и чуть-чуть припахивающий чем-то нехорошим, подошел к балюстраде и посмотрел на пустынный двор, окруженный могучими стенами, темными окнами, тусклыми подъездами. Одна лишь яркая строчка горела над двором - окна Фокусовых. - Иди, Талонов, - глуховато сказал Серебряников. - Сиденья опусти и гуляй. Сейчас она выбежит. - Нет конца моему удивлению перед женским полом, - сказал Талонов, возясь в машине. - Иди-иди, философ, - усмехнулся Серебряников, закурил и облокотился о балюстраду. Тут хлопнула внизу дверь подъезда, и звук гулко и мгновенно пролетел по каменному колодцу. Из седьмого подъезда выбежала Алиса. Застучали по асфальту туфли-платформы. Пантелей видел - она бежала прямо к теннисному корту, к черной "Волге", с разложенными сиденьями, к Серебряникову. Вот она приближается - волосы разлетелись, рот полуоткрыт, глаза блестят. Вадим Николаевич бросает сигарету и аккуратно давит ее каблуком. - Сумасшедший, - со сдавленным смешком говорит Алиса, - где ты поставил машину? Прямо на виду! - Ничего, ничего,- бормочет Серебряников, берет ее за плечи, лазает руками по ее телу, поддергивает и без того короткое платьице. - Луна сейчас зайдет за башно, будет темно... Тогда из мрака тихо вышел Пантелей. Серебряников и Алиса, тесно прижавшиеся друг к другу, повернули к нему свои лица, искаженные и белые под луной. Секунду спустя сбылось предсказание Вадима Николаевича- луна закатилась за зубчатую башню каменного истукана. Лица любовников исчезли, и лишь поблескивали глаза Алиски и узенький серпик ее зубов. Еще секунду спустя к Пантелею приблизилось темное угрожающее пятно - лицо друга. - Ты чего здесь? - А ты чего здесь? - Пантелей сделал еще шаг вперед. - Она моя женщина! Отдавай ее мне! - Пант, ты рехнулся?! - Голос темного лица звучал примирительно. - Мы с ней уже три года встречаемся. Только это великий секрет. - Хоть тридцать лет, - сказал Пантелей. - Мне плевать на тебя. Мы с тобой не ездили вместе по горячим точкам планеты. Ты мне не друг. Его на миг охватило ощущение, что это не он так смело, так непримиримо борется за свою любовь, что это какой-то другой человек. - Пант, не мешай лучше нам. - В голосе темного пятна теперь перекатывались металлические шарики. - Иди себе к своим блядям. Алиса не для тебя. Приходи завтра подписывать договор на Цаплю. Мы с тобой поставим Цаплю, Пант... или я Талонова сейчас позову, а у него заводная ручка. - Ты мне ручкой не грози. - Пантелей сделал еще один шаг. - Лучше отдавай мне мою женщину. - Ты его женщина? - Серебряников тряхнул молчавшую до сих пор Алису. - Молчишь? И с ним тоже спишь? И с Пантелеем? Сука! Лунное затмение длилось недолго. Светило плыло сегодня градусом выше, чем предполагал лауреат. Вновь осветилось асфальтовое озеро и фигуры трех участников драмы. Возникло, правда, некое весьма существенное новшество- тень проволочной сетки лежала на лицах. Алиса вдруг вырвалась. - Хватит, в самом деле, - глухим неприятным голосом заговорила она. - Хватит нам с тобой, Вадим, заниматься гадостями. Я лучше с ним умотаюсь, с Пантелеем. Это мой мужик. Давно это чувствую. -Талонов, сюда! -закричал Вадим Николаевич. Он нелепейшим образом ударил Пантелея, промазал и, не удержавшись на ногах, повалился животом на балюстраду. Алиса с Пантелеем уже бежали вниз. Стремительные миги жизни свистели вокруг, подгоняли в спину и били в грудь, крутились вихрями вокруг рук, трепали волосы и холодили щеки. Все миги жизни взяли их в оборот на стоянке такси, на пустынном пересечении двух чахлых московских рек, среди бетонных полукружий. Все свистело, все трепетало под вихрем мигов. Он держал ее за спину, лицо ее плутало по его плечам, теплые губы тыкались, как слепые котята, ему в шею, в подбородок, в ладонь, тихий ее голос блуждал по его коже. - Ну, куда же мы, куда же мы поедем, милый Пантелей? У тебя есть хоть что-нибудь? Много не надо, но хоть что-нибудь есть? - Двухкомнатная квартира, - ответил он со странной гордостью. - Нормальная двухкомнатная квартира. Я дам тебе кучу свитеров, брюк, одеял, тебе там будет тепло. Сегодня мы спрячемся там, а завтра удерем и оттуда. Куда, ты спрашиваешь? Куда нам судьба предназначила. В горы удерем! Там есть дом на опушке леса, а рядом в снегу ночует луна. Ты волосы свои соберешь в пучок и будешь так всегда ходить, никому своих волос не показывать. Только я буду их распускать, когда буду тебя любить. Ты будешь сидеть на диванчике, курить и слушать музыку, классику или джаз, и смотреть в затылок мне, который будет прилежно покрывать письменами папирус. Да, вот еще что- ночами, во время любви над нами будут кипеть листвой многоярусные деревья, столь щедрые по части лунных отблесков. Дитя, если когда-нибудь тебе надоест быть моей женой и ты захочешь вспомнить прошлое, ты будешь моей блядью, я ведь тоже люблю блядей. Изрядно полюбив друг друга, дитя, мы будем говорить о деревьях. В конце концов, врасти бы нам в деревья, дорогая! Стоять, прикасаясь друг к другу ветвями, а когда затекут ветви, призывать ветер. А что будем делать, когда сгнием? - Превратимся в гнилушки? - предположила она нежнейшим, тишайшим, смешнеишим шепотом, ради которого и стоило, конечно, прожить жизнь. - Правильно, моя любовь! Мы будем светящимися гнилушками! Днем мы будем обыкновенными гнилушками, а ночью гнилушками-светляками. Светящиеся микроорганизмы будут жить на нас в память об этой ночи, а мы будем тихо ждать. - Чего? - Не чего, а кого. Того, кого все люди ждут... - Идут, - сказала вдруг Алиса трезвым чужим голосом. - Они бегут, ты видишь? Нам не уйти! Из-под арки бежали к ним трое: два друга. Фокусов и Серебряников, и водитель Талонов со здоровенной монтировкой в правой руке. - Большое дело! - со странным хвастовством сказал Пантелей. - Сейчас увидишь кино! Трое на одного? Большое дело! - Вот он - предатель! - кричал Серебряников, подбегая на шатких ногах.- Пантелей- предатель! Алиса- непорядочный человек! Академик Фокусов без лишних слов поднимал уже кулак для жестокого панча- в челюсть похитителю, предателю, подонку Пантелею! Талонов, приблизившись к полю боя, монтировку спрятал в карман. - Вам куда, товарищи? - спросил он. - Могу подбросить. Фокусов сильно ударил Пантелея, а тот одновременно врезал Серебряникову. Получилась препротивнейшая сцена- все трое упали на газон. - Я лично против безобразий в половой сфере, - сказал Талонов. - Любишь мужика, давай поехали, если деньги есть. На поле боя стояло несколько стендов с газетами и навес автобусной остановки. Поднимаясь с газона, Пантелей увидел за стендами дам и господ из фокусовской компании. Ночной скандал, стало быть, разгорелся в полную силу. То-то завтра будет звону по Москве! Фокусов и Серебряников теперь держали его за руки. Мужественные лица друзей, мокрые, со вздутыми жилами, пылали благородной яростью. - Талонов, звони генералу Фатахову! - прохрипел Серебряников. - Пусть патруль пришлет. Скажи, Вадим просил. - Пусть Шамиль сам сюда приедет! - крикнул Фокусов. - Пусть на месте разберется! - Административная высылка, по меньшей мере! В болота, к цаплям! - вопил Серебряников. Он снова казался вдребезги пьяным. - Цаплю свою будешь ебать, не Алису! Пантелей дернулся, и снова все трое повалились на газон. Кто-то из гостей Фокусова бил теперь Пантелея ногой по ребрам. - Пустите его! - донесся до него крик Алисы. - Ненавижу вас всех! Пустите Пантелея! Я его люблю! - Позорище! Позорище какое! - завизжал женский голос из-за стендов. Вдруг кто-то налетел, всех раскидал, поднял Пантелея, вытер ему рукавом лицо. - Как это можно бить так писателя? Известного писателя ногами? Это не по-европейски, господа! Пантелей сообразил, что висит на плече у "блейзера". Против них стояло не менее пяти врагов-мужчин, и все возбужденно трепетали. - Он хотел жену украсть, - сказал кто-то. - Молчи, сука! - крикнул Багратионский этому "кому-то" и снова обратился ко всем:- Пантелей- лирик, мечтатель. Всей Москве известно, что он влюблен в Алису. Стыдно, господа! Наступила пауза, в течение которой Пантелей смог поднять голову и найти глазами виновницу торжества. Она стояла, обхватив руками фонарный столб и свесив волосы. Лица не было видно. - Да, стыдно, - сказал кто-то в тишине. Фокусов обошел столб, пересек газон и тихо стал удаляться. Чуть постукивали по асфальту его каблуки. Все мо^.ча смотрели ему вслед. - Алиса! - отчаянно крикнул Пантелей. Она подняла голову, но смотрела не на своего любимого, а в спину мужу, который приближался к сводам огромной мрачной арки. Бедная Алиса, лицо ее вспухло от слез. Великий конструктор тягачей молча и обреченно удалялся в грядущее одиночество, в свою огромную обезалисиную квартиру. Пантелею бы сейчас что-нибудь крикнуть эдакое трепетное. отчаянное, перехватить инициативу, но его вдруг замутило от банальности этой сцены. Он понял уже, чем все это кончится. Сердце ее не выдержит борьбы, и она побежит за старым мужем, с которым прошли, что называется, "годы и версты". Такая железная разработка, такой крепчайший чугунный сюжет, и другому не бывать, потому что мы на земле социалистического реализма. - Что же ты? Он судорожно зевнул. Все так и произошло. Она прошла мимо, склонив голову, даже не глядя на него, а потом побежала - отчаянно и драматично, тошнотворный советский сюжет-вернячок. Все расходились с поля боя очень довольные. Расплывшегося в приступе маразма Вадима Николаевича погружал в автомобиль шофер Талонов. Один лишь гость, чуть задержавшись, предстал перед Пантелеем. Он был и стар, и нестар. Короткий ежик седых волос, крепкие надбровные дуги, горячие бусинки глаз, переломанный в боксе носик, массивный пятнистый зоб. - Я тебя, падло, узнал, - сказал этому гостю Пантелей. - Сейчас я тебя понесу, боец невидимого фронта! Не забыл еще инструкций маршала Ежова? Все двадцать два метода активного следствия помнишь на память? - Sorry, sir! I see you're out of your mind... Гость повернулся и пошел прочь походкой преуспевающего американца пятидесятых годов - плечи откинуты назад, ноги выбрасываются вперед. - Багратионский, меня ноги не держат. Догони эту падлу и дай ему по затылку, - попросил Пантелей. - Это Хьюджес, - сказал Багратионский. - Дональд Хьюджес - прогрессивный промышленник. - Тогда ладно, - махнул рукой Пантелей. - Тогда пусть американские ребята им занимаются. Пусть Патрик Перси Тандерджет ему пиздюлей подкинет. Он покачнулся и сел на газон прямо под стенд газеты "Социалистическая индустрия". Багратионский сел рядом. - Плюнь на нее, Пант! - Не плюну. - Она обманщица, дешевка. - Не верю. - Да ведь шлюха же! Кто только ее не... - Не верю. - Я сам ее... - Не верю. - Ну, почти. Мог бы, если бы захотел. - Не верю. - Смотри, Пант, что мне моя баба дала. Он вынул из заднего кармана брюк плоскую бутылку с тетеревом на этикетке. - Водку она тебе дала. -Охотничью! Глотнешь? - А почему же нет? Глотну! - Плюнь ты, Пант, на всю эту провинцию! Мы с тобой скоро в Париж поедем! - Ты поедешь, я не поеду. - Да почему же? Вместе поедем! Вот уж шарахнем там! - Ты шарахнешь, я нет! Я такой же подписант, как и Радик Хвастищев. - Обидно, Пант! Очень обидно. А впрочем, плюнь ты на Париж! - Не плюну на Париж! Никогда на Париж не плюну! Что бы ни случилось со мной, с Парижем, никогда, никогда, никогда я на него не плюну! - Ну, не плачь ты, Пант! Видеть не могу, когда плачут мужественные люди. Я сам никогда не плачу из-за нее. Не стоит она наших слез. - Кто? - Алиса. - Нет, стоит. - Она никогда от этого своего не уйдет, потому что у него оклад пять тысяч, открытый паспорт, фамильные драгоценности, двенадцать норковых шуб в сундуках, шиншиллы. Малый Кохинур... стерва... стерва... - Не верю. - Она - майор госбезопасности. - Вот в это верю. Они оба плакали уже навзрыд, а газета "Социалистическая индустрия", оторвавшись от своего стенда, парила над ними, словно ангельское утешение. Самсик вначале не понял что произошло. В самом начале программы, после вступления и вокального соло Маккара, он вырвался из общего грохота и стал импровизировать на тему "Улицы ночных столиц". У него была новая электронная сурдина, которую он вставлял в сакс в те минуты, когда хотел сказать немного больше того, что мог сказать. Так он вставил свою сурдину, закрыл глаза, начал играть и вдруг понял, что не слышит своего собственного звука. Он оглянулся и увидел, что Маккар тоже беззвучно открывает рот, а Деготь и другие мечутся по сцене, словно безумные. Потом он обнаружил, что рядом с ним нет Сильвестра. Тот должен был сейчас стоять рядом со своим "тенором" и вступить сразу после него. Сильвестра не было. Потом он заметил на сцене посторонних. Это были проворные аккуратные пареньки в синих курточках и галстучках. Они деловито сновали по сцене и выдергивали шнуры, отсоединяли динамики, отключали микрофоны. Целый отряд таких пареньков стоял за кулисами. - Занавес давайте! - прошипел на весь зал чей-то шепот. Еще несколько секунд, и кремовый занавес отделил Самсика от зала и от его любимого липла, который обескураженно молчал. Подбежали, чуть не плача, мальчишки ансамбля. - Самс, на нас дружина напала! Ты видишь, играть не дают! "Гефест с фонарем над каменным телом. Хорошо работает реанимация!" - А что же наш пипл? - пролепетал Самсик. - Наш пипл безмолвствует. Теперь рядом чуть подрагивал своей бороденкой бледный Сильвестр. А рядом стоял не кто иной, как ответработник Шура Скоп, с которым вместе утверждали в прошлом десятилетии "интеллектуальный джаз с русским акцентом". - Чуваки, расходитесь, добра вам желаю, - шептал он. - На вас "телегу" прислали, что будете играть религиозную музыку, что это вроде не концерт, а политическая демонстрация. - Он воровато глянул назад и сильно прибавил громкости: - Давайтедавайте, собирайте имущество! Мы рвачества в нашем городе не потерпим! К ним подошел один из подчиненных Скопа, сочный парубок с маленьким ротиком, с маленькими горячими бусинками глаз, с коротким боксерским носом. - Вы, товарищ Сильвестров, объявите народу. Культурно извинитесь, скажите, что по техническим отменяется. А вы, - парубок повернулся к Самсику, - вы, Саблер, представьте в отдел культуры тексты и ноты, а также отчитайтесь - кто пригласил корреспондентов империалистической прессы? - Твоя фамилия не Чепцов? - спросил его Самсик. - Сын чекиста? - Мое фамилие будет Чечильев, - зверея, но сдерживаясь, сказал парубок. - А вам это без разницы! Собирайте ноты! - Сейчас ты, распиздяй, кости свои будешь собирать! - сказал Самсик и сильно ударил ни в чем не повинного Чечильева саксофоном по голове. Шура Скоп закрутил безумному артисту руку и оттащил его в кулису. - Самсик, ты рехнулся, - шептал он, - они же тебя отделают! - Сейчас и тебе, распиэдяи, достанется! - сказал Самсик покровителю. Сильвестров в это время объявлял в зал: - Дорогие товарищи, мы вынуждены вас огорчить. По техническим причинам наш концерт не состоится... переносится... будет объявлено... простите... Самсик рванулся - его держали крепко. Сильвестр выпутался из кремовых гардин и бессильно опустил руки, как изнуренный пингвин. - Подонок! - закричал ему Самсик. - Скажи пиплу, что нам глотку заткнули! Маккар, Деготь, люди вы или шваль?! - Самс, кочумай! - простер к нему руки Сильвестр. - Завтра я пойду в отдел культуры, все согласую! - Все и так было согласовано! Шурик, сука, слышишь? Там член ЦК ФКП сидит! Где Шурик? - Шура слинял. - Кто же меня держит? Пустите, пиздюки! Маккар, ты же каратек, врежь кому-нибудь из них! Боги, гиганты, мать наша Гея, восстаньте! На сцене тем временем "рокковое поколение", стараясь не смотреть на лидера, собирало монатки. Один только Самсик бился в истерике, не желая примириться с крушением всех его надежд. Приблизился сын Чечильев, вытирая лоб носовым платком и кривя губы от брезгливости, от той самой, так хорошо знакомой Самсику классовой брезгливости, что нынче уже не часто и встретишь. - Сколько здесь оказалось дряни, - сказал он, глядя на Самсика. - Легче, легче, Чечильев. Не зверей, - пробормотал кто-то из дружинников. - Он мне бровь рассек! Мужчина я или нет? Весу в молодом Чечильеве было не менее ста десяти, и все эти килограммы плюс классовая ненависть расшибли лицо изрыгающему матерщину и слюну и действительно мало приятному музыканту. ...Очнулся Самсон Аполлинариевич в привычной обстановке - в котельной стеклянного института. Было жарко и сухо. Тусклый свет. Кишечник труб на чистых теплых стенах. Уютная теснота. За спиной кто-то тихонько наигрывал на гитаре, напевал песенку Высоцкого "Баллада о сентиментальном боксере": yдар, удар, еще удар. Опять удар и вот - Борис Будкеев (Краснодар) Проводит апперкот... Оказалось, сам Высоцкий и поет, Володя. В ногах у лежащего Самсика сидела, завернувшись в трехцветную шаль, Марина Влади, пшеничная голова. Л на груди у Саблера лежала не очень молодая, но бесконечно милая женская рука со следом от обручального кольца. Чья это рука- уж не полонянки ли Алисы? Проследив взглядом всю эту руку до плеча, он увидел выше скулу и нос докторши Арины Беляковой, своей первой любви из Бармалеева переулка. Значит, не умру, подумал он, поеживаясь от уюта. А где сакс? Сакс-то успел снасти? Сакс лежал рядом, и на раструбе его даже запеклась капелька вражьей крови. Гордый сакс, золотое оружие! Вокруг тихо сидели музыканты - Сильвестр, Маккар, Деготь-бой, Томаз Горчиашвили, Фрумкин, Левин, Карповец... весь ансамбль и их чувихи. Вот так джем! Опять котельная! Убежище древних христиан - котельные Третьего Рима! Ничего, здесь совсем неплохо,совсем неплохо,совсем.совсем... На полу, в кругу изгнанников, стояла целая батарея больших черных бутылок с отвратительным пойлом, так называемым "портвейном". Самсик вспомнил, что в прежние времена, когда он пил, эти бутылки называли "чернильными бомбами". - Товарищ очнулся. - сказал над ним голос докторши. Самсик погладил ее длинное бедро. Кажется, в старину она занималась барьерным бегом. - А вы узнали товарища? - спросил он в благости. Какая благость! Лицо ее склонилось над ним, пальцы с облупленным маникюром вынули изо рта сигарету. - Товарищ может не сомневаться. Товарищ узнан. - Я тебя тоже узнала. - сказала Влади. - Даже вы, мадам? - Самсик весь всколыхнулся от счастья. благое in и тепла. - Даже вы? А третьей здесь нет? - Самс, ты не нервничай! - В кадре появилась виноватая физиономия Сильвестра. - Ну, смалодушничал я немного, но что делать? Этих сук на нас обком напустил в обход горкому. Понимаешь? Скоп уже намекнул, а я проверну, мы будем выступать в Автодорожном техникуме на митинге солидарности с борющимся народом Зимбабве. Лады? - Лады, - блаженно потянулся Самсик. - Я всегда сочувствовал народу Зимбабве. Это приятнейший угнетенный народ. Обязательно сыграем в их честь. И в честь горкома. Ребята захохотали: - Во, Самс дает - дадди Самс - во, остроумный! У Дегтя глазенки уже были стеклянные - "заторчал". Самсик увидел рядом со своим бедром на три четверти опорожненную "чернильную бомбу". - А это кто выдул? Неужели вы, мой милый доктор? Ребята вокруг захохотали еще пуще: - Это ты сам и выдул, дадди Самс! Мы тебя "чернилами" отпаивали, вот ты и ожил! Где твоя завязка? Давай развязывай? Ну ее на солуп, твою завязку! Пусть зимбабве себе концы завязывают! - Правильно, - сказал Самсик, - пусть они завязывают, а мы развяжем, потому что у нас ноги, как змеи, а торсы богов, а головы кентавров. Пусть зимбабве жрут свою тыквенную кашу, а мы будем "чернилку" глотать в знак солидарности! Откуда только взялось прыти? Он вскочил и отбежал в середину бойлерной. Поднял бутылку над головой и в последний раз окинул взглядом милую картину: друзей и женщин с пшеничными волосами и своего маленького непримиримого золотого дружка со следами запекшейся вражьей крови, свернувшегося, как Божий эмбрион, на цементном полу. - Самсик, не пей, дурачок! Он отвернулся и стал тянуть химический гнусный "портвейн". Перед глазами у него теперь тихо пошевеливал ободранной асбестовой шкурой могучий, но спящий до поры до времени змей Зимбабве. Куча разноцветных котят на зеленой мокрой траве В пятидесятом отделении милиции, так называемом "Полтиннике". что в самом центре столицы, давно привыкли к обслуживанию самых неожиданных клиентов. Бывало, что и депутатам пиздюлей подкидывали, если позорили звание "слуг народа". Ночная дежурная команда обычно никаким красным книжечкам снисхождения не делала, а просто распихивала всех алкашеи по камерам, если мест в вытрезвителе не было, - утром разберемся, какие вы гениальные. Пятеро, которых привезли в ту ночь, не скандалили, а мирно волоклись по коридору: кто насвистывал, кто напевал кое-что, иные болтали обычное, антисоветское. В районной вытрезвилке мест, конечно, не было. Пролетарский и Ленинградский районы в приеме клиентов отказали. Всех пятерых запихнули до утра в изолятор для особо опасных, хотя, повторяем, ничего особого в этой пятерке не было. Сержанту Чеботареву велели приглядывать. Раза два или три он открывал дверь в изолятор, прислушивался к бормотанию. Ситуация была вполне обычная: один жаловался на предательство, другой на бабу, третий на вспомогательную народную дружину, четвертый изобрел, видите ли, ужасное оружие, а пятый оживил палача. Нормально. Утром все пятеро мирно курили и рассказывали друг другу сновидения. Оказалось, что все они видели в ту ночь один и тот же сон - кучу разноцветных котят на зеленой мокрой траве. Вначале вроде бы как из окна, потом как бы с птичьего полета, потом все выше, выше, все мельче, мельче, все выше и выше, все мельче и мельче...  * КНИГА ТРЕТЬЯ *  ППП, или Последние приключения пострадавшего Иль сон, где, некогда единый - Взрываясь, разлетаюсь я, Как грязь, разбрызганная шиной, По чуждым сферам бытия. Владислав Ходасевич Он (или я?) заходит в магазин "Суперсам". Смысл этого слова ему, как и всем прочим гражданам, не особенно ясен: суперсамсон? суперсамолет? суперсамец? Первое, что бросается в глаза, - большие штабели мыла. Хозяйственное, туалетное, сульсеновое, витаминное, хвойное, пальмовое, ананасное... чрезвычайное изобилие! А ведь были времена, когда за кусок мыла ставили к стенке! Человек всегда любил чистоту, обладал законным правом на кусок мыла и потому незаконного владельца своего мыла частенько ставил к стенке. С мылом связаны трагические детские воспоминания. По улицам двигалась тюремная фура для собак. Собаки совали свои милые носы в решетку, стремясь перед тем, как превратиться в мыло, насладиться воздухом любимых помоек. - Собак везут на мыло. Да сколько же надо собак, чтобы соорудить такие горы затоваренного мыла! Да заебись она, ваша гигиена, если для нее надо истреблять чудесных прыгучих созданий с крутящимися хвостами! Такие мысли посещали не одного мальчика до развития нашей могучей химической промышленности. Да и сейчас, между прочим, мы, зрелые люди, помним: бесснежная мусорная зима, гнусный несъедобный тыловой мусор, запах ихтиола, колкость за воротником, жалобный вой из зарешеченной фуры... Порядок в суперсамсонах такой. Вы входите. Желательно сразу произвести приятное впечатление на телесоглядатая. Ну, улыбнитесь, ну, насвистите что-нибудь эдакое, ну, проявите вроде бы некоторую рассеянность, как будто вы и не вор. Свою ношу вы сдаете в специальную секцию, чтобы не перепутать потом с ворованным, получаете жетон. Берете проволочную тару и скрываетесь в лабиринтах американских прилавков. В сетку для отвода глаз бросаете кусок мыла "Кармен" образца 1898 года (ровесник русской трехлинейной винтовки), но в секции детских игрушек берете огромную резиновую рыбу, выпускаете из нее воздух, затычку прячете себе за щеку, а плоскую рыбу - себе под свитер. Спокойный, чуть отяжелевший (рыба же на животе же) пересекаете кассовый барьер, где платите за одно лишь мыло, а о рыбе умалчиваете. Вы скажете - риск? Да, риск есть, но не такой уж и большой. Гораздо опаснее, например, ездить на мотоциклах. ...Погоня была яростной, как будто он не резиновую рыбу украл, а что-нибудь съестное. Никогда не предполагал за собой таких спринтерских данных. Всем спринтерам врачи-психологи должны внушать, что они украли рыбу. Спринтер должен выходить на старт с ощущением, будто он только что украл в суперсамце огромную резиновую рыбу. И вот я в полной безопасности на Цветном бульваре. Идиллическая обстановка. Старая Москва. Передо мной переулок, подымающийся по горбу к Сретенке. Вниз идет крошка. Она, конечно, не откажется от рыбы. - Крошка, иди сюда! Хочешь рыбу? Что это я шепелявлю? Ах да, затычка во рту! Вдвоем с крошкой мы надуваем рыбу и вбиваем ей под хвост затычку. Плыви, крошка, и вспоминай изредка вороватого дядю. Напрасно ко мне приглядываются прохожие, должен их огорчить, я не вызываю никаких подозрений, в отличие от крыши овощного магазина, который боком выпирает в переулок. Крыша этого дома, в котором в промежутке между овощными периодами, кажется, было что-то не овощное, теперь вызывает серьезные опасения. Внешне не отличаясь от сотен других крыш и имея даже кота возле трубы, она между тем таит в себе опасность для всего нашего образа жизни. Эге, да она уже вздувается! Жесть выгнулась горбом и сейчас треснет по швам. Какая разница- буду я смотреть туда или не буду? Он все равно вылезет оттуда, потому что растет, потому что с годами ему там становится тесно. Но все-таки лучше туда не смотреть. Лучше почитать "Советский спорт". Опять продули - говнюки! Лучше подумать о собаках, о бессмертной Муму. Почему бы не написать рассказ под названием "Как я переписывал Муму"? В этом рассказе можно многое сказать. Сказать кое-что о большой культуре России, конечно же недоступной народам других стран. Некоторые народы мира страдают космополитизмом, другие национализмом. Мы не страдаем ни тем, ни другим. Написать, что ли, о нашем здоровье? Однако рассказ не пропустят без хорошей дозы марксизма, этого исконно русского недуга. Для чего же писать тогда рассказ, если его никто не прочтет? Для души. Сделаю из рассказа бумажный комок и запихну его в пасть Лесючевскому, авось подавится. Не подавится - проглотит! Нет смысла писать рассказы - Лесючевский вкупе с Полевым глотают их, словно хорошие акулы табуретки. Надо просто посидеть здесь и подумать о Тургеневе. А туда не смотреть. Можно, между прочим, перебежать бульвар и юркнуть в кафе. Там не только ведь молочное едят. Там можно подзарядить аккумуляторы. В окне видна полукруглая стойка, за ней тетка в белом халате, над ней прорва коньяку. Один грамм коньяку стоит 1,6 копейки. Пересчитай-ка свою наличность. "Паркером" на песке он сделал умножение - денег было на 3578,5 грамма коньяку. Солидность суммы приятно поразила его и сделала всю обстановку более спокойной. Он встал и солидно пошел в кафе. По дороге не удержался, бросил все-таки взгляд на тревожный перекресток, на опасную крышу. Нечего нагнетать страхи - там ничего особенного не произошло. Крыша овощного магазина действительно лопнула, но не по швам, а звездообразно. Над крышей поднимались круглые мраморные уши, но это было совсем не страшно. Если немного здесь постоять, можно будет увидеть и глазки. Да вот они и появились, маленькие сонные глазки безобидного существа. Плывут облака. Грачи прилетели. Асфальт подсох. Прохожие наслаждаются теплой атмосферой. Над крышей старенького дома в переулке поднимается простое рязанское лицо. Я зашел в кафе и громко спросил: - Никогда не видели мраморного динозавра? Ответом было молчание. Публика ела пищу: кто борщ, кто битки, кто сливки с тертым орехом. Я прошелся по кафе, заглядывая в лица, пытаясь понять, есть ли у кого-нибудь интерес к таким явлениям, как мраморный динозавр, вылезающий из овощного магазина. Не добившись ответа на свой вопрос, я приблизился к стойке, облокотился на нее, как будто где-нибудь в Париже, и показал буфетчице на бутылку самого дорогого. - Вместо того чтобы вызвать кого следует, вы ему наливаете, - сказал голос из пищевого зала. - А вам не касается, - сказала буфетчица в пищевой зал. - Мне плотят, я наливаю. Вам касается кушать. Она с величавостью, свойственной русским буфетчицам, поставила передо мной коньяк. - Вот чудак, - сказал я буфетчице. - Думает, что я какойнибудь провокатор. Вы местный житель и, конечно, знаете, что я имею в виду мраморного ящера в том доме, где когда-то жил скульптор. Кстати, где этот бедолага? Отчалил? Я прихлебывал коньячок и поглядывал в большое окно, за которым плыл сероватый уютный денек с умеренным ветром, с приятно оживленными прохожими. Там развевались длиннейшие ярчайшие шарфы. Проехал ярко-зеленый автобус с надписью "Дюбонэ". - Приятно, месье? - спросила буфетчица. - Не правда ли, приятно? - Приятно ли? Не отрицаю - приятно, но спасения, мадам, надо искать не здесь, а глубоко в сердце России, еще не тронутом порчей. Знаю, вы скажете, Суэцкий канал, нефтяное эмбарго, "Конкорд-Ту-144"... Многое лежит между нами, но я все-таки рискну рассказать вам свою нехитрую историю. У меня была любовница из белоэмигрантской семьи. Мы вместе сражались в Африке за человеческие жизни. Да, так бывает, мадам, белое розовеет, красное выцветает. Они жаждут революции, мы алкаем величия. Компромисса не будет, сколько ни добавляйте синьки! Мы встречались в течение девяти лет раз в три года. Теперь выяснилось, что Маша родила мне трех детей. Я и приехал сюда не для борьбы за мир и не для коммерции, а просто деток повидать. By компренэ? - Закрываемся, - сказала буфетчица. - Обеденный перерыв. - Справедливо, - согласился я. - Повару ведь тоже надо покушать. - Это хорошо, что вы так говорите, - сказала буфетчица, - а есть такие, что без понятия. - Конечно-конечно! - вскричал я. - Многие думают, что Фима из еды и не вылезает, а ведь это и на вас, Софья Степановна, бросает тень как на законную супругу. Буфетчица от такого неожиданного понимания растрогалась и предложила мне провести у них обеденный перерыв. - Однако, мадам, вы не посягаете на мою личную свободу? - Ни в коем случае, да вы не нервничайте. Нервные клетки не восстанавливаются. Фима, дай месье покушать. Ефим явился, весело, небрежно, любезно- отличный парень! - поставил передо мной блюдо нервных клеток. Я с удовольствием смотрел на бывшего мясника. Время пошло ему на пользу - такой, знаете ли, handsome man чистый, голова промыта, одет в стиле "сафари". Кухня для него лишь один из способов существования, а может быть, и просто хобби. Главное - отдел драматургии на радиостанции "Свобода", там он ведет еженедельный обзор советских театров. - Ешьте клетки, сэр. Они не восстанавливаются, а мы их готовим в соусе по-барбизонски. Вековая культура Франции! Жаровня гасконских цыплят под острым галльским смыслом, слева- океан, справа- сумрачный германский гений. Помните Ла-Рошель? Оттуда и пошло: "Бей своих, чтобы чужие боялись!" Фима и Софья Степановна нырнули за стойку на обеденный перерыв. Софа там запела, застонала, прямо как девочка, а Фимамолодчик только покрякивал, видно, вырезками парными он снабжал себя по старым связям - капитально! Я доел мозги и вышел на улицу. Любопытно, как изменился день, пока я прохлаждался в кафе. Из уютного, чуточку мрачноватого рутинного дня он стал чрезвычайно атлантическим и тревожно-прекрасным. По небу летели тучки, облачка, колечки, шарики, газетки, ленточки, прочая фигня. Казалось, что там, за домами, море, написанное Марке. - Мы оудем драться за каждую букву Атлантической Хартии! Чего толькм не было здесь, на углу! Старик в кожаном фартуке продавал устриц. Кусочки льда и морская трава в корзинках усиливали и без того чрезвычайную свежесть. В табачном киоске рядом всеми красками спектра сверкали призраки юности - графство Мальборо, округ Винстон, городишко Салем, известный не только ведьмами, но и ментолом. Цветочница, похожая на старую большевичку, предлагала свой товар: пармские фиалки, сенегальские вечные гладиолусы, скоростные бельгийские гвоздики. В витрине мирно висели замшевые штаны, под ними пасся целлулоидовый поросенок. Несколько шкафов-автоматов томились желанием выбросить из своих недр что-нибудь полезное для человека - чуингам ли, пепси, хот-дринк... В тот момент, когда я вышел на перекресток, по нему проходили моряк, две монахини, командировочный Союзмашмехимпорта с женой и другом, а также красивый наемный бандит Ян Штрудельмахер. Не успел я и опомниться, как все эти люди прошли, от Штрудельмахера осталась лишь длинная нога, но и она в следующий миг исчезла, а перекресток уже заполнили другие - идущие, бегущие, ковыляющие: студентки, одна с красивым бюстом, другая с красивым задом, ветеран с бульдогом, философ Сартр задержался на миг понюхать устрицы, и вот на перекрестке уже появились новые герои моего мгновения: пара рокеров в кожаных куртках, нищий испанец, экскурсия японских школьниц, патер, шлюха, высокий костлявый старик с тремя детьми, большая умная собака... но вот и эти скрылись, а следующие... мне стало чуть-чуть невмоготу. - Мы будем драться за каждую букву Атлантической Хартии! Это сказал старик-плейбой, сидевший на крепеньком стуле с витыми чугунными ножками. Он сидел в независимой позе и жадно наслаждался своим сидением на бульваре, жадно наслаждался своим дорогим, скроенным по последней моде костюмом из шотландской фланели, своим цветным фуляром на шее, густыми своими моржовыми усами, своей трубкой, кампари со льдом и каждой буквой Атлантической Хартии. Старик сидел прочно, и вокруг него на витых чугунных стульчиках прочно сидели другие люди. К ним я и двинулся, потому что они не пропадали. Кто-то махнул мне из дальнего края Парижа. Это был, должно быть, Хемингуэй. Не знаю, ценят ли французы Хемингуэя и понимают ли. какое очарование придал этот иноземец их любимому Парижу. Были времена, когда весь Париж был мне дорог только потому, что там сидел Хемингуэй. Вот и сейчас на этом бульваре сидели молодые американцы Двадцатых, коны, гордоны и фицджеральды, и придавали Парижу дополнительное, уже совсем сверх всяких сил, внепарижское очарование. Я подсел к Хемингуэю. - Хелло! - Хелло! Многие советские чураются меня. Им кажется, что я не настоящий Хемингуэй, что я секретный советский агент, рядящийся под Хемингуэя. - Я знаю - вы настоящий. - Что будете пить? - Все равно. Лишь бы захмелиться, а то временами возникает чувство нереальности. Он разлил по стаканам вино, посмотрел на меня и улыбнулся в бороду. - Как меняются времена! Хорошо, что советские люди теперь стали свободно разъезжать, проводить уик-энд на Гаваях. Третьего дня я встретил в Гонолулу Евтушенко. - Настоящего? - Если даже и нет, то удачная имитация. - Простите, Эрнест, но между писателями в ходу комплименты. - Да-да, не беспокойтесь, я вам подготовил один. Недавно прочел в "Тайме литерари сапльмент" ваш рассказ "Как я переписывал Муму". Поздравляю! - Держите ответный, Эрнест! Ваша "Кошка под дождем" перевернула всю мою жизнь. Спасибо вам за тот оверкиль. В это время на дальнем конце Парижа жадный до жизни старик что-то проартикулировал ртом. Через минуту до нас долетело: - Мы готовы сражаться за каждую букву Атлантической Хартии! Я усмехнулся, стараясь представить себя знатоком западного свободного духа. - Смешной старик, не правда ли? - Ничуть, - отверг насмешку Хемингуэй. - Я к нему присоединяюсь. Готов биться за все буквы всех алфавитов. Кроме "Щ". - Хем? - Я люблю русскую литературу, но мне кажется, что даже ваши классики чураются этой странной букашки. - Ой ли, Хем? Ой ли? А щавель, а щастье, а борщ? В "Записках охотника" нередко можно увидеть этого трехголового сучонка с хвостиком. Отнеситесь к нему теплее, старина! Быть может, ему первому суждено прорваться через железный идеологический занавес. - Будущее покажет. Я не люблю спорить. - Хемингуэй кивком подбородка отвлек меня в другую часть Парижа. - Смотрите, к вам едут! По зеркальному асфальту обожравшегося Запада, по чужому миру, не согретому ни Хемингуэем, ни Бальзаком, по миру, сверкающему в разных плоскостях, завивающемуся в узлы, уходящему под землю и взлетающему в небеса, ко мне неуклонно приближалось какое-то родное красное пятно. Это ехала Машка Кулаго в открытом "Феррари". Нелегко было узнать в элегантной даме прежнюю вечно пьяную девчонку, которая начинала снимать джинсы всегда за минуту до того, как ей делали соответствующее предложение. Милая строгость, грустноватая улыбка были обрамлены драгоценным мехом диких зверей и марокканской кожей дорогого автомобиля. Раскрутившись наконец по всем виткам сверхцнвилизации, она въехала в наш старый Париж и затормозила возле нашего чугунного столика. - Эрнест, я похищаю у вас собеседника. Просто и сердечно она подставила мне свою щеку. Незаметно для всех, да и для меня самого, моя рука быстро дотронулась до ее грудей и живота. Она подвела меня к жадному до жизни старику, который смотрел на нас со своими раздутыми на ветру усами. - Знакомьтесь. Это мой муж, адмирал Брудпейстер. Я вас предупреждала, адмирал, что он когда-нибудь приедет, - сказала она мужу. - Что ж,- сказал адмирал,- приглашайте, мадам, отца своих детей к нам на обед. Посмотрим, какие у него манеры. Умеет ли пользоваться щипцами для лангуста, как разрезает фрукты, не фокусничает ли с салфетками. Кстати, сэр, у нас за столом отрицается всяческая пропаганда. Ваши дети за годы вашего отсутствия воспитаны в атлантическом духе. Мы не отдадим без боя ни одного камня! Прошу! Стол был сервирован под в