ак мы погибнем ни за грош, бумажные солдатики поколения, с утренней грустью пели мы, но в глубине души мы верили в силу "бумажных". "И будут наши помыслы чисты на площади Восстанья полшестого", - читали мы, и это казалось нам залогом нашей победы. Сырой зимой 66-го Москва судила двух парней из одного такого нашего дома. Потом еще четырех. Потом еще по одному, по двое, пачками... Наших профессоров понижали, наших режиссеров вышибали, наши кафе закрывали. Вопрос о правомочности однопартийной системы решился не в пользу вопроса. Начиналась эпоха юбилеев. Неандертальское мурло Юрия Жукова закрыло телеэкраны. Он тасовал несброшюрованные книги эротических писателей Парижа и говорил о кризисе буржуазной культуры. Тогда-то дом Аргентова пережил свой звездный час: здесь, за китайской ширмой, у камина, заваленного пустыми бутылками, под звуки песенки "Леночка Потапова" было составлено первое коллективное письмо заступнику всех настоящих коммунистов, Луи Арагону. В этот день и рухнул тот прежний дом Аргентова, сгорела синим пламенем веселая Москва "шестидесятников". Начался распад. Письма, правда, составлялись, и все в большем и большем количестве - в Союз писателей, в Академию наук, в Президиум Верховного Совета, в ЦК, в ООН... Письмо Двенадцати, Письмо Шестидесяти Четырех, Письмо Двадцати Семи... В защиту Гинзбурга и Галанскова, в поддержку Сахарова, поздравления Солженицыну... Все письма составлены были с позиций марксизма, в защиту "ленинских норм", против "тревожных симптомов возрождения сталинизма". Режим хмуро молчал, на претензии сучки-интеллигенции не отвечал, но лишь вяловато, туповато, "бескомпромиссно" делал свое дело - гаечки подкручивал, жилочки подвязывал, яички подрезал. В этом нежелании выяснить отношения "путем взаимной переписки" и крылась гибель "шестидесятых годов", советской "новой волны", социалистического ренессанса. Мы же свои, мы советские люди, мы ведь только озабоченность проявляем, выражаем гражданские чувства, а нам не отвечают! Нам только все что-то подкручивают, подвязывают, подрезают, надавливают на хрящи. Откуда знать могли либеральные элитары, что Режим видел в их излияниях некоторую опасность для своей священной пайковой системы. Мрачнели, пустели "московские дома", затихали гитары. В доме Аргентова все больше стало попахивать запойной желчью, дизентерийной хлоркой, мужским климаксом. Колесо истории, со спущенным баллоном, на одном ободе, въезжало в Юбилейную Эру. Природного газа в стране было много, везде зажигались "вечные огни"; пластмассовая промышленность лепила грозные ракеты для подрастающего поколения; животы, набитые картофельным жиром, подтягивались золоченым ремнем. Однажды, в некие сутки, в ночь падающих звезд, под рассольное утро Единодушное Одобрение с мрачновато-туповатым удивлением оккупировало братский социализм, чтобы сделать его уже не братским, а своим, подкожным. Тогда впервые в доме Аргентова пересобачились. Одни кричали, что надо на улицы выходить, присоединяться к тем Пяти! Другие плакали - "ведь это же наши мальчики на танках, наши, которые нам аплодировали, которые нас читали!". Третьи- с хладнокровным академизмом- таким спасительным! - рассуждали о "мешке протоплазмы, что реагирует лишь на болевые раздражители". Нашлись и такие, что выговаривали Дубчеку за авантюризм, да и всем чехам - ишь, мол, чего захотели, нам нельзя, а им можно?.. Как вдруг один, сидящий на окне- "умница, фигура, личность", - просто опрокинулся на улицу и исчез. Никому ничего не скачал, ничего не оставил, весь спор просидел молча, лишь потирал временами белое лицо и вдруг опрокинулся - - то ли сам так решил, то ли голова закружилась, то ли дом Аргентова в лот момент крутанулся, потеряв гравитацию, и выронил на асфальт человека. Он лежал там внизу на боку, как будто пьяный, а под ним все шире растекалось темное пятно. Асфальт как будто таял. Потом началось: шум. крики, сбегались люди... Подвывая, въехала карета реанимации... Знакомый врач, Генка Малькольмов, "один из наших", рванулся через толпу... Когда все затихло, в кнартире остались только двое - Аргентов и Куницер. два старых друга, молодые ученые. Они пошли на кухню есть борщ. и тут из глубин квартиры робко вышла наружу семья - жена, и дети. и теща, и дядя-инвалид. - семья. о которой все, включая и самого Аргентова. забыли в то танцующее десятилетие, swinging decade, в то десятилетие, которое только что кончилось под вой сирены реанимации. Оказалось. что дом Аргентова не только "одно из прибежищ", но и обыкновенная квартира со всем необходимым и даже с семьей. В те дни в Москве возродилось некоторое количество семей. Куницеру не удалось восстановить или создать крепкой семьи. Оплакивая погибшие шестидесятые, он блуждал по остаткам декады и дом своего старого друга старался обходить стороной. Почему-то ему было даже немного стыдно вспоминать об этом доме. Не потому ли, что он был в тот вечер одним из тех. что призывали "выити на улицы"? Он предпочитал не вспоминать некоторые детали и оплакивать убитые годы. да так горько и так расхристанно, как не оплакивают даже сгоревшую юность. Но вот то здесь, то там снова стало мелькать имя Лргентова. Говорили, что семья снова отступила на зады квартиры. Передавали, что дом стал своеобразным "штабом свободной мысли". что все теперь гораздо серьезнее- никаких гитар, никакого алкоголя... ...В самом деле, Куницер и Нина увидели на столе лишь скудный чай и блюдо баранок. Не менее пятнадцати персон питались чаем под звуки тихой музыки. Вряд ли кто-нибудь слушал эту музыку, она просто затрудняла работу слуховиков ГБ. как было впоследствии объяснено Куницеру. Все присутствующие посмотрели на вошедших, а потом мягко возобновили свои негромкие беседы. Куницер переводил взгляд с одного лица на другое, не нашел никого из знакомых и посмотрел на стены, что помнили иные дни. и на потолок, на котором еще остались следы ботинок 45-го размера, уходящие в вентилятор, ординарная, но милая шутка "шестидесятников". - Друзья, это Аристарх Куницер, мой старый друг, да-да, тот самый, - представил его Аргентов. - С ним Нина, его молодой друг. Куницер всем присутствующим пожал руки или персонально поклонился. Что значит "да-да, тот самый", он не знал. Не тот ли это самый, что был осужден на пятнадцать суток принудительных работ после ночи в ялтинском вытрезвителе? Не тот ли это самый, который, босой и опухший, торговал в Симферополе кедровыми шишками прямо с асфальта? Не тот ли это самый, кому зашили в бедро "торпеду" с антабусом? - Ученый с мировым именем, - услышал он за спиной женский шепот. Ах, вот, значит, какой он "тот самый"! Новые друзья Аргентова ему понравились. Богемой здесь теперь и не пахло. Серьезные, ясноглазые, очень просто одетые люди, вежливые, сдержанные, настоящие интеллигенты. Вот с такими людьми надо общаться, а не с пивной шпаной, не с "тотошниками", не с любителями кавказской кухни. Увы, ты пока что чужак в обществе настоящей интеллигенции и свой в дурацких московских капищах. Хорошо бы соединиться с ними, возродиться, проясниться, перетрясти идейный багаж. Мысль эта так увлекла его, что он даже забыл о встрече с Чепцовым и о Нининых признаниях. Наверное, Аргент для того и пригласил его сегодня, чтобы приобщить. Вот друг, настоящий друг! Вдруг Куницер заметил одного знакомого, одного из их прежнего "братства". Раньше на этом человеке если уж был пиджак, то всем пиджакам пиджак, какой-нибудь ультраанглийский, времен Великой Войны, с какой-нибудь немыслимой эмблемой, с какойнибудь вклейкой, с колокольчиком. Теперь на нем был самый обыкновенный пиджачишка. - Привет, старик, - шепнул ему Куницер. - Здравствуй, Аристарх, - просто ответили ему и подвинулись на диване. Подошел хозяин дома, бросил на колени Куницера раскрытый американский журнал, ткнул пальцем в одно место. В этом месте было как бы окошечко, обведенное красным фломастером. Над окошечком нависал аппетитный девичий задик в шерстяных колготках, слева зиждилась бутылка виски "Катти Сарк", справа- карикатура на Никсона с раздутыми щеками, внизу- комикс. В окошечке было написано: "Continued from page 16... Old Soviet leadership supposes nothing will change in this country, but... (see page 41)". - Как мы сюда попали? Откуда ты их знаешь? Зачем ты меня сюда привел? - шептала на ухо Нина. Она очень волновалась, а на нее из противоположного угла пристально смотрел молодой человек с круглым румяным весьма русским лицом. - Господин Куницер, вы позволите мне потом задать вам несколько вопросов? - спросил кто-то сзади. Один из очень просто одетых людей, стоящих за диваном у стены, протянул свою визитную карточку. Это был корреспондент того самого журнала с окошечком. - Разумеется, полное сохранение вашего инкогнито. По всей комнате струился приглушенный деликатный разговорец. Наконец Аргентов нарушил обстановку громким и веселым голосом: - Мы здесь. Кун, слушаем сообщение Шалашникова. Продолжайте, Яков. Кун, конечно, сразу поймает вашу мысль. Яков Шалашников в его кожаной поношенной куртке был бы похож на таксиста, если бы не очевидная близорукость. Он приблизил к правому глазу линзу на длинной деревянной ручке и стал читать. Это было эссе о развитии тоталитарного мышления в России. По мысли Шалашникова, в стране еще не завершился процесс европеизации, начатый Петром Первым. Шалашников полагал, что нынешние ревнители чистоты идеологии и непримиримой борьбы со всяким инакомыслием, изобретатели всех наших "чувств законной гордости", "обстановок огромного трудового подъема", "примеров подлинного патриотизма", суть не что иное, как наследники думных дьяков, врагов Кукуя, ниспровергателей цирюлен, потных и вшивых прародителей российской вековечной бюрократии. Докладчик приводил параллели из старомосковских уложений и статей современных идеологов. В шестидесятые годы эти параллели, конечно же, вызвали бы бурю восторга, хохот до слез. Теперь слушали серьезно, не проявляя никаких эмоций. Один из молодых людей периодически собирал прочитанные страницы и относил их в соседнюю комнату. На столе перед докладчиком вращались диски маленького магнитофона. В середине доклада хлопнула входная дверь, и через комнату быстро прошел, ни с кем не здороваясь, рослый человек средних лет с тяжеленным портфелем. Куницер заметил, что приход этого человека с портфелем вызвал как бы волну облегчения в комнате, а две милые дамы-замухрышки обменялись даже улыбчивыми взглядами. Со своего места в глубине аргентовского продавленного дивана- сколько воспоминаний!- Куницер мог видеть, как пришелец в соседней комнате швыряет в угол свой портфель, снимает пиджак, вешает его на плечики, брнтвочкой распарывает саржевую подкладку и извлекает из-под нее лист тонкой, но плотной бумаги, а может быть, и не бумаги, а какой-нибудь особой ткани, специально приготовленной для переноски под плеврой обыкновенного советского пиджака. Тут человек поймал взгляд Куницера, но ничуть не смутился, а, напротив, весело подмигнул и горделиво помахал листом, только что вынутым из пиджака. Аргентов же подошел и мягко притворил дверь и тоже подмигнул Куницеру как своему. Славная лошадиная физиономия незнакомца так и осталась в зрительной памяти, словно отпечаталась. СВЯЗНОЙ - случайно подумал Куницер и, случайно так подумав, догадался: ну конечно, это связной, их связной. Докладчик продолжал бесстрастным тоном: - В чем мы видим смысл, какова цель так называемой "наглядной агитации", что пронизала наше общество с момента его рождения, а ныне превосходит по своим масштабам даже сталинский период? Убеждают ли кого-нибудь все эти бесконечные "идеи Ленина- вечны", "народ и партия- едины", "наша цель - коммунизм"? Вдохновляют ли кого-нибудь все эти многотысячные фанерные, гипсовые, мраморные, чугунные "ильичи"? Нет, не убеждают и не вдохновляют, но они и не призваны убеждать или вдохновлять. "Ильичи", лозунги и диаграммы роста - это частоколы и сторожевые будки старой Руси. Они очерчивают для каждого современного русского его затхлый провинциальный мирок. За черту - ни шагу! То, что кажется диким и бессмысленным просвещенному социалисту, кажется единственно возможным противникам западных Петровских реформ, то есть советским коммунистам. Российский социал-демократ, разумеется, не просто сторонник Петровских реформ, суть социал-демократии шире и глубже, но нам кажется, что и в своей практической деятельности мы должны учитывать истоки современного бюрократизма, его историко-софический и национальный смысл. Наша борьба... "Вот что! - подумал Куницер. - Вот какое дело! Аргент организовал социал-демократию. Лихо!" Хозяин дома из дверей кухни делал ему знаки - иди сюда! Куницер на цыпочках пересек комнату и вошел в кухню. Аргентов закрыл за ним дверь. - Социал-демократический кружок, так я понимаю? - спросил Куницер. - Не кружок, а партия, - мягко поправил Аргентов. У него теперь появилось совсем новое качество - мягкость. В прошлом десятилетии профессор был настоящим рок-нроллом в кожаной куртке, шумным, резким, теперь - мягкость. Может быть, мягкость- стиль семидесятых? Или это только для сегодняшнего вечера, для новичка Куницера, чтобы не пугался? Партия, Кун, настоящая партия. Мы возродили русскую социал-демократию. Работаем принципиально иначе, чем все эти легальные группки и комитеты, вроде сахаровского. Помнишь наш злосчастный митинг памяти жертв сталинизма? Помнишь, как над нами глумились бэкадешники? Уже тогда надо было уходить в подполье. Теперь мы полностью законспирированы, а тебя я позвал потому, что тебе верю, как себе. Дьявольски рад, что ты выбрался из своей пьяной дрисни! Надо браться за дело Кун! Кухня теперь у Аргентова была чистая, будто вылизанная. Скромные квадратные банки для сыпучих продуктов стояли на полках. "Чай", "Гречка", "Кофе", "Пшено", "Мука" - было написано на банках. Стол был накрыт клеенкой с изображениями старинных автомобилей. Куницер отвел глаза. Вдруг, ни с того ни с сего, его стала вновь раскачивать "лодочка" дистонии: тоска, глухомань, безнадега- носом под волну... восторг, надежда- выскакиваешь на гребень, вокруг простор... - Старик Аргентум, а без этого нельзя? - Он прижал ладонью глаза. - Без партии-то разве нельзя? Наука, старик Аргентум, наша наука, наша бесконечность, а? Старик Аргентум, что скажешь о науке, о музыке, о живописной природе и, в частности, об Эльбрусе? Ты уверен, старик Аргентум, что без партии нельзя? Аргентов присел на краешек стола и с милой улыбкой потер себе плешь. У него еще в студенческие годы появилась отличнейшая плешь. Она ему вовсе не мешала. У него было особое качество, свойственное сильным натурам: каждый его жест, гримаса, каждое слово и звук - все говорило окружающим: "Да, это я, вот я таков, перед вами законченный образ Никодима Аргентова!" Куницеру этой законченности всегда не хватало, всегда ему казалось, что он или перехватил, или недобрал, а в юности он порой просто страдал от ощущения собственной нелепости. - Нет, Кун, без партии нельзя. Помнишь, мы еще в молодости вычислили на этой стене необходимость и неизбежность оппозиции. Жаль, что не сохранились эти формулы... - Чистый, простой, умный друг задумчиво смотрел на залитые вечерним солнцем крыши Москвы. - Понимаешь, кому-то надо начать. Почему не нам? Мы вовсе не мечтаем о терновых венцах, но если нужно начинать, если это неизбежно, то почему не нам начать? Не могут же все бесконечно говорить "а почему я?", ведь все равно кто-то должен сказать "а почему не я?". Ведь это неизбежно, мы это рассчитали... тогда почему же нам с тобой так не сказать? - Логично! - "Лодочка" Куницера выскочила на гребень волны. - Вот это я понимаю! Присоединяюсь к вашей партии, старик Аргентум! Надеюсь, чтением докладов мы не ограничимся? Где я должен распространять прокламации? Он, конечно же, с разлету пошутил насчет прокламаций, но взглянул на лицо друга и осекся. - Ты, Кун, для начала разбросаешь нашу программу в своем "ящике". По нашим данным, у вас там вполне созревшая среда. Сверкающий пенный ветреный простор кипел вокруг "лодочки". Вот наконец-то настоящее дело! Хватит этого пиздежа в буфетах и сортирах! Прокламации, программы, активные действия! Хватит уже издеваться над интеллигенцией, достаточно, хватит, конечно, вполне достаточно! - В сущности, наша программа почти не отличается от программы исторической социал-демократии, но... - Аргентов слез со стола и весело крепко потер руки. - У тебя есть закурить? Куницер вытащил пачку "Житан". Аргентов насмешливо сверкнул глазками. - Нет, прости, я этого не курю. - Да ты всегда обожал "Житан"! - воскликнул удивленный Куницер. - Давно уже курю "Приму". Он приоткрыл дверь кухни и попросил: - Верочка, дай сигарету! Нечто странное почудилось вдруг ему в квартире, и он застыл в дверях с открытым ртом. Там, в большой комнате, что-то происходило, какое-то деловитое, но несколько хаотичное перемещение мебели, шаги вразнобой, голоса вразнобой, кто-то задавал вопросы, кто-то бубнил ответы, но главное, что там было, - странное молчание большинства социал-демократов. Лисье личико Верочки-замухрышки просунулось в кухню. - Аргентов, ОНИ пришли! - Кто "они"? - шепотом спросил он. - Они. Товарищи. Аргентов сильно раскрыл дверь. Из-под его руки Куницер увидел ИХ, трех молодых людей, двух почти мальчиков с пушистыми бакенбардами и в модненьких костюмчиках и третьего, лет тридцати, с университетским значком на лацкане пиджака. Должно быть, последний был выпускником юридического факультета, а первые двое, возможно, еще учились на заочном. Любопытно, что Куницер не испытал никакого особенного волнения, тем более страха. Спокойно он сравнивал ЭТИХ с ТЕМ, с призраком своего отрочества, вспоминал, как в том, в Чепцове, шипела страсть, и наблюдал, как бесстрастны эти. Ни тени насмешки, глумления или жестокости не было в трех молодых специалистах по отношению к арестованным социал-демократам. Спокойно и умело они делали свое дело - собирали книги, бумаги, бобины с пленкой, пишущие машинки, вежливо просили открыть портфели. Все это выносилось на лестничную клетку двумя другими молодыми людьми попроще, подсобниками. - У вас есть ордер на обыск? - строгим, сильным голосом спросил Аргентов. - Да-да, конечно, - с некоторой рассеянностью, но очень вежливо ответил "университетский значок" и предъявил ордер, словно проездной билет. Аргентов с вызовом, с треском поставил к столу стул, сел, водрузил на нос очки и внимательно стал изучать ордер. Он показывал товарищам личным примером, как надо держаться. Впрочем, все держались достойно. Куницер вышел из кухни и внимательно всех оглядел. Вся эта сцена показалась ему вполне достойной и даже нормальной: ничего особенного, обыск на явке социал-демократов. Лишь Нина, забившаяся в угол дивана, была, казалось, на грани истерики. - Вот, собственно говоря, и все, - сказал некоторое время спустя "университетский значок". - Кулакову, Милосердову и Гроссману придется отправиться с нами. "Пушистые бакенбарды" предъявили ордера на задержание молодых людей, Лети и Вани, а также связного Гроссмана. - А вас, господин Нолан, ждут в отделе печати МИДа. - "Значок" повернулся к иностранному журналисту. - Если угодно, мы подбросим вас на нашей машине. Ведь вы сюда, - он впервые позволил себе слегка усмехнуться, - ведь вы сюда на троллейбусе приехали. "Пушистые бакенбарды" подвинули к хозяину дома листки протокола на подпись. - А что с остальными? - резко спросил Аргентов. "Значок" задергивал молнию на своей папочке. - Ничего. Продолжайте чаепитие или расходитесь по домам. У нас нет инструкций по отношению к остальным. - Позвольте! Я хозяин этого дома! - почти вскричал Аргентов. Он был, казалось, почти взбешен неожиданной свободой. - Я Аргентов! - Никодим Васильевич, неужели вы думаете, мы не знаем, кто вы? - мягко сказал "значок" и надел мягкую шляпу. - До свиданья, Никодим Васильевич. До свиданья... хм... товарищи. - Уже в дверях он неожиданно повернулся непосредственно к Куницеру. - Всего доброго, Аристарх Аполлинариевич! - Идите в жопу! - неожиданно вырвалось у Куницера. Дикий хохот Аргентова и сдавленное рыдание Нины было ответом на бессмысленную грубость. "Университетский значок" лишь задержал на Куницере свой взгляд и только лишь чуть-чуть поморщился. Дверь закрылась за незваными гостями и арестованными Кульковым, Милосердовым, Гроссманом, а также за иностранцем Ноланом. Все оставшиеся сидели, не двигаясь, в полном молчании, а за окнами угасал бесконечный вечер пыльного московского лета. В восточных окнах густела синева, и лишь на шпиле высотного здания у Красных ворот еще светился отблеск заката. В западных окнах пыльное золото уступало место морской прозелени и тлеющим уголькам по всему гребню Нового Арбата и Кутузовского проспекта. Куницер и Аргентов старались не смотреть в окна. Всю жизнь они, страдавшие очень остро от утечки времени, находили в таких закатах некую надежду, некий намек на будущее, некую музыку. Ждите кораблей, ждите кораблей, ждите кораблей... Теперь, и не в первый раз, оба почувствовали, что зажились, если уж и за гранями заката не видится им ни божественного, ни математического смысла. Ночь опускалась, ночь опускалась, ночь опускалась... В зеркале отразилась неоновая надпись "Мужская обувь". В темной комнате никто не понял, из какого угла начала разноситься фраза: - О, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать всему, что предсказывали пророки! Множество болезней вдруг обнаружилось у Самсона Аполлинариевича Саблера, у Самсика. И раньше, бывало, плавали перед глазами белые мухи, кружилась голова, покалывало сердце, хрипели бронхи, но раньше он эти явления болезнями не считал, а только лишь жаловался чувакам - херовато сегодня маячу. Но вот сегодня утром на репетиции ковырнулся Самсик в полный "отключ", и чуваки, перепуганные, притащили его в Институт "Скорой помощи", где у них был свой врач, фан, джазмен, френд музыкантов. Друга на дежурстве не оказалось, но их под его марку все-таки хорошо обслужили и сделали полное обследование талантливого организма руководителя группы "Гиганты" Самсона Саблера. Оказалось: а) обезглавленная гипертония, б) стеноз митрального клапана, в) язва двенадцатиперстной кишки, г) полиартрит, д) бронхоэктатическая болезнь - словом, жить можно. - Вы, Самсон Аполлинариевич, очень много сделали сами для разрушения своего организма, - сказала Саблеру премилая докторша с золотистыми волосами и круглым степным лицом. - Скажите, пожалуйста, мы не могли бы с вами где-нибудь встретиться? - спросил Самсик, застегивая рубашку. - Отчего же нет? - удивилась докторша. - Должна вас предупредить, что бронхоэктазы в вас развиваются из-за игры на саксофоне. Вы даже имеете право на компенсацию вашего здоровья по линии врачебно-трудовой экспертизы. Я наведу справки. - Большое спасибо, - сказал Самсик. - Я это учту. Куском хлеба я, значит, обеспечен. Однако скажите, пожалуйста, мы не могли бы с вами где-нибудь встретиться? - Безусловно, - решительно сказала докторша и подписала рецепт своей размашистой сигнатурой - "д-р Белякова А.В.". Самсик спрыгнул с кушетки, как молодой. В глазах малость потемнело, в боку малость закололо, но настроение было отличное - кайфовое! - Да вот хоть сегодня приходите на наш концерт в НИИ рефрижераторных установок! Сегодня будет полный кайф! Что значили все эти болезни для Самсика по сравнению с творческим подъемом, который он в последние месяцы переживал? После вытрезвилки, после муниципальной каторги и амбулаторной психушки Самсик собрался уж было отчаливать на третий берег Миссисипи, но передумал. Что ж, так и не сыграть ничего своего, не раскачать никого своим свингом? Так и не выразить мне своего тлетворного поколения? Так и не переоценить все эти ломбардные ценности? Он долго горевал за ширмой у своей незаконной жены, Милки Коротко, долго отдавал концы, мочалился в смертной тоске, стыдясь прожитых лет, страшась будущих и боясь, что их не будет. Милка Коротко когда-то (кажется, вчера) была клевым кадром, всюду ходила за музыкантами, из-за нее даже дрались (вот, вижу - бежит она под метелью в мини-платье, а за ней гонится Шура Скоп из ЦК ВЛКСМ, а позади, под фонарем, бьются насмерть два парня, один в красном пиджаке, другой в желтом, - то ли вчера, то ли сто лет назад это было), а сейчас Милка остепенилась, растолстела и работает дежурной по этажу в интуристовском отеле. Все прошлое Самсика замутнилось в те дни лежания за Милкиной ширмой каким-то гороховым супом, и лишь мелькали редкие цветные картинки, как будто и жизни-то почти не было. - Мой мальчик, мой старенький мальчик, - плакала над ним Милка, когда приходила с дежурства "под баночкой". Он притворялся спящим и звал к себе сон. Он помнил еще то время, когда ему снились ритмические сны, что были гораздо интереснее жизни. Однажды удалось вызвать нечто подобное... к ту ночь в горах, в заброшенном селенье среди сосулек, хвойных сталактитов увидел я Луну... она сияла, нет, не сияла, простенько висела над головой, как маленькая рыбка, как розовая рыбка с плавниками, с простейшим хвостиком и человечьим глазом. рыбешка была вышита по шелку товарным мулине, но безусловно была она Луной и поражала подобной трансформацией... я звал друзей каких-то, чтоб они взглянули на редкое явленье этой рыбки, сиречь Луны, полночного светила друзья не шли, не знаю, что там держало их вдали от сновиденья... я волновался - перистые тучи могли укрыть, могли бесследно рыбку укрыть от глаз... тут подошли друзья. Ну, где же рыбка? тучи закрывали бездонность неба... где твоя Луна? над головами нависали тучи, исчезла рыбка, но Луна осталась, она лежала в вате, словно брошка, как голова искусственного льда мелочно-белого висела над Москвою... над горною странен иль над Москвою? скорей всего, над тем и над другим... вот вам Луна! хорошая лунища! дружище безымянный рассмеялся подпрыгнул и извлек ее из тучи. и бросил наземь, и разбилась дуля на мелкие осколки цвета моря... цветы июля, жемчуг декабря... тогда открылось в вате наважденье - проем глубокий в темный лунный свет... Этот сон потом повторился несколько раз, и, хотя Самсик знал, что происхождение его вполне элементарное и идет от рыбки, вышитой на ширме, он все-таки убеждал себя в глубоком, таинственном добром смысле этого сна. Вдруг нечто замечательное действительно произошло - сон и явь сомкнулись. Колодец в вате невероятно расширился, и по всей ночной синеве облака разбросало барашками. Осветилась полированная брусчатка XVIII столетия. По ней процокала упряжка, карета, вся в завитушках рококо, процокала и остановилась под белыми колоннами, едва лишь постукивая задним левым копытом и помахивая золотым хвостом. Самсик поймал ноздрями запах влажной, немного дымной Европы - горючий сланец вперемежку с кондитерскими изделиями, кожа, табак, металл. Очень плотный темный шелк! Платье, темнее ночи, но тоже светящееся! Ропот платья под ветром, ропот рыжей гривы! Некто женский сбегал по ступеням, пряча нос и губы в черные кружева и блестя глазами. Скромные мастера прошлого оставили нам в наследие шедевры чугунного литья. Вдоль шедевра чугунного литья прощелкало. прошелестело платье и, как-то мгновенно вздувшись, словно распустившаяся темно-синяя роза, исчезло в карете. Это она! Алиса? Марина? Самсик тогда вылез из-за ширмы, пошел куда надо, спокойно отлил, почистил зубы, поскребся - все спокойно! - взял сакс, поцеловал спящую Милку и отвалил. Уже с лестницы вернулся и оставил Милкиной дочке Катерине скромный подарок из своих личных вещей: авторучку "Паркер", зажигалку "Ронсон", очки "Поляроид" и черепаховую расческу "Холидей". Все это могло пригодиться подрастающему ребенку в недалеком будущем. Шаги Самсика гулко стучали по ночным пещерам Москвы. В один момент, вылезая из кафельной дыры на Садовом, он увидел Марину Влади. Володя Высоцкий в своем малюсеньком "Рено" вез жену домой с ночного парижского самолета. Володя слегка притормозил, вроде бы махнул Самсику. ведь они были слегка знакомы, но супруга, однако, что-то строго сказала, ведь она была с Самсиком слегка незнакома, и чета, переключая скорости, мощно взлетела по горбу Садового - лишь задние габаритки приветливо посвечивали. Самсик тогда побежал куда-то, весь уже охваченный творческим волнением. Творческий замысел окрылил его пятки. Сакс под мышкой стучал клапанами, как маленький человек. Замерзший скрюченный каторжник, изголодавшийся по любви. Милиционер из будки возле американского посольства позвонил куда следует насчет бегущего в ночи гражданина. Оттуда по рации связались с тремя патрульными машинами, катавшимися в секторе площади Восстания. Те, в свою очередь, по "уокп-токи" предупредили постовых и колясочников насчет "побегунчика". Очень быстро гражданин был обнаружен - в самом деле. ведь не иголка же! И вот Самсик заметался перед огромным серым брандмауэром в свете шести мощных фар. Милиции, может быть, казалось, что это агония преступника, но Самсик-то родной советской милиции ничуть не боялся - уж слава Богу, потаскала она его за сорок лет жизни! Сейчас огромное спасибо работникам московской милиции! Без них, может быть, и не родился бы творческий замысел, не законтачились бы проводки, и саксофон не вздулся бы огромным бронхоэктазом. Шесть теней Самсика метались по брандмауэру, к ним прибавлялись тени приближающихся офицеров, выл сакс и творческий замысел рождался - "Борьба богов и гигантов"! - Смотрите, смотрите, товарищи! - закричал Самсик, показывая на стену. - Порфирион схватился с Гераклом! Алкиной дерется с богиней Ночи! Эфир-дом Зевса! Времени ль стопа? Одну минуточку, дайте высказаться! Скажу про мысль, что не хотела лгать, и про язык, солгавший против мысли! В столичной милиции немало чутких и справедливых людей. Офицеры закурили, дали саксофонисту высказаться и только потом пригласили его в колясочку. Умиротворенный Самсик привычно залез в люльку, закрыл глаза, шепча: - О, Крон, пожиратель своих детей... Бунт против кого? Да против Крона же, право! Вот суть... вы понимаете, сержант?.. суть искусства - бунт против Крона! - Я вот смотрю на вас, товарищ артист, и недоумеваю - вы вроде пацан и, в то же время, - вы с какого года? - А вы, мой славный кентавр? - Я с пятьдесят второго. - Теоретически могли бы быть моим сыном. Кстати, как ваша фамилия? - Плотников Сергей. - Нет, отпадает, - успокоился Самсик. - Я знал когда-то Джейн Карпентер, но это было значительно позднее. Пергамский фриз. Борьба богов и гигантов. Несколько лет назад пьяная шарага завезла Самсика в мастерскую какого-то скульптора. Самсик там вляпался в глину, обсыпался известкой, нахлебался какой-то муры и свалился в углу. Из угла, сквозь дым, из-под ног он видел наклеенные на фанеру фотографии барельефа- разбитые торсы, головы с отпавшими носами, вздутые мускулы... покалеченные временем, но все еще стоящие в мрачной решимости фигуры и лица... словом, что-то древнегреческое. Самсик лежал тогда в углу, положив голову на колени бронзовому истукану, а вокруг по всей студии грохотали гости скульптора, хохотали, словно боевые кони, сдвигали стаканы, как будто сшибались доспехами. Мраморная битва будто бы продолжалась, а сквозь этот почти невыносимый шум доносился до Самсика пьяный срывающийся с визга в хрип голос хозяина мастерской. Тот кричал что-то о техасско-еврейском ковбое, который покупает у него на корню всю идею современного Пергамского фриза, модель вечности "Мебиус", весь его талант, всю его кровь и сперму, но пусть он сосет, паршивый богач, все останется здесь, где родилось, в Третьем Риме, ведь когда-нибудь и большевики дорастут до искусства, когда-нибудь и бюрократия станет мучиться от комплекса вины, а он, тихий гений, пока что подождет в нищете и неизвестности. Утром следующего дня, прямо из "Мужского клуба", то есть от пивного ларька на Пионерском рынке, направился в Ленинку, взял какой-то охеренно тяжелый атлас, извлек из него новые познания о битве богов и гигантов. Тогда еще в пьяном ухмыляющемся мозгу зародилась музыкальная идея, но вечером того же дня заволокло ее халтуркой, лабанием, кирянием, бирлянием, сурлянием и Чувашией. Так годы шли, Самсик идею свою начисто забыл, как и прочие порывы, и вдруг в дни умирания за Милкиной ширмой - вспомнил! В ту ночь прямо из отделения милиции начал по телефону будоражить идеей лучшего друга Сильвестра. До утра под чутким дружеским оком капитана милиции Ермакова (недавно переведенного в Москву с южного берега Крыма) идеей было охвачено не менее десятка музыкантов, зародилась джаз-энд-роковая группа "Гиганты". Сильвестр был счастлив и горд. О, старик, мы с тобой еще взорлим, вспоем! Сомкнем два поколения, сорокалетних и двадцатилетних, джаз и рок! Двадцатилетние вокалисты и сорокалетние инструменталисты, бит и импровизация! Мы взбунтуемся против Крона и заполним пустоты Пергамского фриза! Намечалось, между прочим, не только соединение поколений, но и синтез нескольких муз. Сильвестр, развивая идею Самсика, заказал для концерта текст писателю Пантелею. Задники будут оформлены скульптором Хвастищевым. Слово, звук, пластикачего же больше! Оставалось найти покровителя. Битое-перебитое поколение сорокалетних понимало- без покровителя сожрут! Обсуждались разные варианты. В меценаты годились: Всероссийское общество слепых, КБ академика Фокусова, Государственный архив... Пока что начали репетиции, нашли идеальное помещение - котельную жилкооператива "Советский пайщик". Не прошло, конечно, и трех дней, как возле котельной стала собираться московская "гопа" - дети сорняков, прозападная молодежь, хиппи, фарца, разные всезнайки, фаны и, разумеется, стукачи-любители. Враждебная пресса частенько отмечает, что в Москве слухи плодятся, как муха дрозофила. И откуда бы, казалось, им браться? Вроде бы хмурый неразговорчивый город, фильтры и глушители новейших систем, но стоит, скажем, Брежневу утром прослезиться над алым цветком, над крохотной тучкой жемчужной, как немедленно поползло: готовится новая экономическая политика, или мир на Ближнем Востоке, или, наоборот, старая экономическая политика, обострение идейных сражений. Даже Самсик - уж на что не Брежнев, но и о нем поползли слухи от котельной "Советского пайщика": готовится-де новый сногсшибательный джаз, который заткнет за пояс и Америку, и Польшу. В России у нас всегда так. Ведь даже самый маленький модерняшка, поклонник всего западного, хулитель всего домашнего, в глубине-то души убежден, что главный мировой талант растет у нас, и стоит его как следует вскормить, как он тут же выскочит и поразит весь мир не менее, чем атомный гриб или баллистическая ракета. Сильвестру вскоре позвонил Александр Кузьмич Скоп, высокопоставленный работник горкома комсомола: откуда, мол, "нездоровый ажиотаж"? - Да какой же ажиотаж же? - ужаснулся Сильвестр. - Да что ты, Шура, что ты! Осваиваем классическое наследие, античную мифологию, скрытно торпедируем греческую хунту! Вот слушай, Шура, ты же в музыке понимаешь... И Сильвестр прямо в трубку прогудел Скопу целый квадрат на тему "Трехглавый пес Кербер". Скоп успокоился, но пообещал дружину все-таки к котельной подослать, чтобы на месте разобраться в обстановочке. Сильвестр не возражал. Хитрый, он полагал, что маленький скандальчик не помешает, а лишь придаст ансамблю некоторого ореолу, как, скажем, у Театра на Таганке. Самсика в эти дипломатические тонкости старый друг не посвящал. Самсик был целиком направлен на творчество. Он ликовал в бойлерной могущественного и, конечно, полупреступного жилтоварищества. Он ликовал вместе со своими пацанами, гитаристами, барабанщиками, звукотехниками и солистами. Вся хипня Москвы снабжала их костюмами для предстоящего концерта, сигаретами "Лаки страйк", банками датского пива. Жарковато было немного в этой преисподней, но ребятам нравилась и жара. Они раздевались по пояс и воображали себя на пляже в Монтерее или на рынке города Маракеш. Попахивало "планом". Однажды произошел веселый случай. Самсик в порядке тренировки импровизировал на тему американской группы "Чикаго" и прислонился голой спиной к колену раскаленной трубы. Тема была до чрезвычайности близкая - "Роковые вопросы Шестьдесят Восьмого". Самсик увлекся, если можно так сказать о человеке, исторгающем из своего инструмента то хриплые однотонные вопли, то визг перерезанной собаки, то какое-то растерянное темное кудахтанье. Молодое поколение, с которым он, по идее Сильвестра, осуществлял смычку, бросило свои гитары и с удивлением смотрело на лидера. Худой, весь в поту, с латунным крестиком, прилипшим к запавшей грудине, Самсик Саблер рифмовал "Прага- Чикаго". Как вдруг что-то приблизилось постороннее. Он закрыл глаза и загудел нечто нежное и печальное, простую память о юности. Он вдруг увидел пар, клубы пара и сквозь них людей в нижнем арестантском белье, сидящих на тепловых трубах, словно диковинные наросты. В новой элегии не было ни одной ноты протеста, ни одной ноты бунта, а наоборот, безысходность, нежная безнадежная тема личной судьбы. Молодое поколение возмущенно ударило в перкаши, по струнам и клавишам электрооргана. Личная судьба лидера никого не интересовала. Лидер отвалился от трубы и упал на живот. Спина у него дымилась, кожа слезала клочьями - ожог второй степени. Доигрался! ...Так или иначе Пергамский фриз был завершен, и всю аппаратуру перенесли из бойлерной в кондиционированный климат конференц-зала НИИ рефрижераторных установок. Невероятные повороты судьбы! На адских сковородках в "Советском пайщике" никто не предполагал, что найдут наконец такого могущественного, такого авторитетного, такого прохладного патрона! Сегодня концерт. Самсик с колотьем в боку сбегал по лестнице Института "Скорой помощи" и воображал Флвгрейские болота где в то утро собралась компания: Порфирион и Эфиальт, Алкиной и Клитий, Нисирос, Полибот и Энкелад, и Гратион, и Ипполит, и Отос... Самсик разогнался по виражу парадной лестницы бывшего госпиталя святого Николая, по пожелтевшим, а местами протертым до черноты мраморным ступеням и выскочил в нижний полутемный вестибюль, похожий на античный храм, где в глубине два бородатых мужика подпирали портик с римскими цифрами, а над ними висело неизменное "Идеи XXIV съезда- в жизнь!". ... и Агрий, и Феон, и сколько нас там еще было, ужасных? Мы взбунтовались в слякоть, в непогоду Под низкой сворой бесконечных туч... Неслись они знаменьями дурными Над нашим войском. Бандой живоглотов Казались мы себе. но юность-ярость Змеилась в наших змеях и руках! Самсик на миг разъехался по старому кафелю вестибюля, когда увидел в темном углу три койки, в коих под сетками, словно дикие звери, лежали побитые в какой-то ночной московской схватке алкоголики. Он присмотрелся - не змеи ли у них вместо ног? Вздор! К чему такие