многих отсюда палкой не выгонишь. Живут по нескольку лет и про материк забывают. Еще неизвестно, сможет ли хмырь обеспечить себе на материке такие условия - не дует и с голоду нс подохнешь. Здесь даже дети рождаются, Толяй. Когда рассеется дым, увидишь внизу детей и животных. Из глубины долетел и приблизился сладчайший голосок, напевающий из оперетты: "Частица черта в нас заключена подчас, и сила женских чар в груди родит пожар..." Толя увидел, как вдоль противоположной стены прошло существо в гимнастерке, оттопыренной большими грудями, и с круглым задом в ватных штанах. Мелькнуло белое лицо, ярко-красные губы. - Тьфу! Заткнись, Валька! - Гурченко сплюнул. - Гурченко, Гурченко, ты нехолосый, - кокетливо произнесло существо, и на колено Сане легла большая лапа с наманикюренными ногтями. Саня брезгливо стряхнул лапу и дал певцу ногой под зад. С истерическим смехом существо растаяло. - Это Валька Пшонка, - пояснил Саня. - Педрила. Клизмы в гимнастерку засовывает, а в штаны подушку. - Зачем? - спросил потрясенный Толя. - В чем тут смысл, Саня? Что такое "педрила"? - Педрила, ну... - Саня усмехнулся. - Ну, это которые без баб... - Он смешался и глянул искоса на Толю. - Ладно, парень, не все тебе сразу знать. Ты небось и про баб-то еще мало знаешь, а? Я тебе только скажу - держись от этих ребят подальше. У них своя команда, у нас своя. А женщины, Толяй, это лучшая половина свободолюбивого человечества. Лучшая половина между тем заканчивала стирку, паровая завеса худела, видимость в "Крыму" прояснялась. Можно было видеть, как бабы бросаются на Вальку Пшонку, который (или которая) явился к их корытам простирнуть свой жуткий бюстгальтер. Они лупили его скалками, порвали гимнастерку, вытащили клизмы. "Сейчас дрын отхватим, тогда будешь бабой!" Видно было рыдающее лицо педрилы с размазанной краской на лице и на лбу. В толпу ворвался председатель всего "Крыма", иначе "паханок" по кличке Филин. Он был похож на Емельяна Пугачева - черные волосы кружком, короткая борода, широченные плечи, обтянутые кремовой пижамой с плетеной тесьмой. Филин нещадно колотил баб, но, должно быть, не очень больно, открытой ладонью. Бабы визжали и замахивались на "пахана", но стукнуть не решались: авторитет его был велик. Наконец тепловая яма угомонилась, и Толя действительно увидел ребенка. Маленький мальчик катался взад-вперед по нижнему профилю на трехколесном велосипеде. Филин устало полез вверх по стремянке и, добравшись до их "алькова", тихо сказал копошащемуся в углу Шилу: - Еще раз рашпиль заточишь, курва, выкинем в Магадан. Мутноватые глаза "паханка" остановились на Толе и вопросительно переехали на Гурченко. - Это Толька фон Штейнбок, - сказал Саня. - У него матуху на днях органы замели. Таню знаешь? Жена Мартина. Филин несколько секунд молча смотрел на Толю, а потом подмигнул ему обоими глазами: - Хавать хочешь. Фон? - Спасибо, я сыт, - пробормотал Толя. - Канай вниз, Саня, - сказал тогда Филин, как бы утратив к Толе всякий интерес. - Ленка сказала, сегодня Инженер придет. - Серьезно! - Гурченко, казалось, был очень обрадован этой новостью. - Вот это дела! - Он вскочил, стукнулся макушкой о верхние нары, но даже и не заметил этого. Секунду спустя они с Филином были уже внизу и исчезли за развешанным бельем. Толя остался в "алькове" вместе с Шилом и Высоким Постом. Последний читал газету "Тихоокеанская звезда", что-то о ходе снегозадержания в Амурской области, и с важным видом подчеркивал красным карандашом отдельные строчки и целые абзацы партийного руководства. - Я, между прочим, - заговорил он вдруг, как бы ни к кому не обращаясь, - до трагической ошибки следственных органов НКВД занимал весьма высокий пост в родном городе, а теперь намерен начать все сначала. Никогда не поздно, если владеешь методом и стилем руководства. Пусть прилавок, пусть мастерская - главное начать! - Да что ты, Высокий Пост! На хера тебе прилавок! - плача то ли от братских чувств, то ли от примусного газа, запричитал Шило. - Да мы с тобой в Грузию махнем и на барыге в Телави партбилет тебе купим. Кореша говорили - в Закавказье партбилеты за косую толкают. Да я в натуре, Высокий Пост! Не обижайся! В Телави на барыге любую ксиву можно купить и новую жизнь начать. Готово! - вдруг радостно вскричал он и снял с примуса банку с пузырящимся чефиром. - Ну, Фон, тебе как гостю первому! Пей! Толя в священном ужасе взирал на банку. Перед ним открывались бескрайние, как дифтерийные сны, перспективы. Какой простор! Какая система зеркал! Там, в коридорах бесконечной жизни, стоит, расставив ноги и заложив за спину кулачища, старый обитатель "Крыма", матерый чефирист Фон. - Ну, чего ты. Фон? Пей от души! Из-за газеты поглядывал лукавый порочный глазик важного партработника. Высокий Пост перемигивался с Шилом. Чефир был тягуч, горяч, сладок и горек одновременно. Вдруг перехватило горло и закружилась голова. Банку подхватил Шило. Потом зеркальные дифтерийные палаты разъехались, и я оказался в уютном милом тепле, в прелестнейшей пещере. Шаловливое, полное таинственной прелести колдовство совершалось вокруг. Верные мои друзья смешно, как медвежата, боролись из-за банки волшебного напитка. Пока они боролись, я отхлебнул еще глоточек. Все было чудно и чудно, а внизу меня ждали тайны и радости. Плавно, как антилопа в мультфильме, я спустился с пятого профиля на первый и положил свою невесомую, кудрявую свою, золотую голову на полные ноги какой-то спящей богини, может быть даже Афродиты. Голова моя лежала на этих ногах и смотрела, а к нам приближалась другая богиня, на этот раз Артемида, которая была, как и подобает охотнице, немного жилиста и суховата. Но прелестна! Трудно отрицать прелесть лесной охотницы Артемиды. Она прогоняет своих собак- брысь, Барсик! пошел. Шарик! - и тянет меня за руки в свой хвойный шалаш. - Ты, свежачок! Чефиру, что ли, шарахнул? Пустые вопросы. Черная прядь Артемиды падает на синий глаз. Ленкой меня зовут, Ленкой. Вздор! Вы, губы Артемиды, как вы влажны! Как вы жадны, прелестные губы! Шелест ветра. Занавеска? Вздор! Шелест средиземноморского ветра. Не бойся, дурачок, нас никто не увидит. Где он там у тебя? Вздор - юноши Эллады ничего не боятся! Берите его, если он вам нужен, больше у меня ничего нет, Артемида! А мне, дурачок, больше ничего и не надо. Вздор, Артемида! Простите, но вы лепечете вздор! Где ваш колчан, где стрелы, где волшебные звери Барсик и Шарик, устрашающие гигантов? Как, Артемида, вы взбираетесь на меня? Вас прельщают лавры амазонок? Вы храбрая всадница, Артемида, а вот эта кривая улыбка вам не к лицу. Ленка меня зовут, Ленка. Что ты бормочешь, дурачок? Покажи-ка мне его, ну, дай-ка я на него погляжу, на родненького. В шалаш Артемиды вползли трое: Емельян Пугачев, Ринго Кид и Враг Народа. Последнего нельзя было не узнать: темносерый костюм с отглаженными лацканами, галстук, жилет, английские шпионские усики, холодные глаза - типичный враг народа. - Я вас узнал. Враг Народа! Но вы не смущайтесь, я сам по происхождению враг народа. Я люблю свой русский народ и его врагов. Яблоко от яблони недалеко падает. Кадры в период реконструкции решают все. Входите и не смущайтесь, вы, Емельян, вы, Ринго, и вы, любезнейший Враг Народа. Приветствую вас в шалаше Артемиды. Искренне. Анатолий фон Штейнбок, эсквайр. Гурченко, Филин и Инженер переводили взгляды с Ленки Перцовки на мальчишку фон Штейнбока, который в не заправленных еще штанах валялся в углу Ленкиной "фатеры" на лоскутном одеяле. - Ты, Ленка, у меня допляшешься, - с затаенной тоской сказал Филин. Перцовка оскалилась в хулиганской улыбке: - А я чо? Это его Шило угостил. - А ты чего с ним делала? - А чего я делала, это без разницы. Я чистая, вчерась проверялась, а с сифилитиками ничего общего. - Я тебе нос откушу, - тоскливо и нестрашно пригрозил могущественный Филин. На Саню Ленкины бандитские чары не подействовали. Он попросту залепил ей сокрушительную пощечину и спросил: - Есть за что? Ленка Перцовка на пощечину не обиделась, а только улыбнулась Сане глазами из-за острого плеча. Она поправила подушку под головой блаженно мычащего Толи и закурила цигарку, тоже не очень-то безвредную. - Послушайте вы, дети подземелья... Инженер с неприятной улыбкой оглядел присутствующих. Толя не без оснований назвал его Врагом Народа. Он действительно был во вражде с народом и всю свою сознательную жизнь активно и деловито боролся против народа, то есть против любимых народом "батьков" и против любимой народом системы единодушия. Среди колымского лагерного люда были и такие невероятные люди - участники настоящих, а не сочиненных НКВД заговоров и оппозиционных групп. Эти редчайшие люди, как правило, приспосабливались к неволе гораздо лучше, чем бесчисленная армия "невинно пострадавших". - Послушайте, дети подземелья, - заговорил Инженер пренеприятнейшим голосом, - ваши оперные сцены разыгрывайте без меня. У меня всего пятнадцать минут. Вряд ли будет полезно для дела, если облава выловит в тепловой яме вместе с урками и проститутками помощника главного механика Нагаевского порта. Давайте к делу. Итак, мы установили, что после выгрузки этапа команда "Феликса" начинает жрать спирт и бдительность на борту значительно слабеет. Вопрос стоит так: брать пароход с пирса или проникнуть на борт и взять его уже в море? Между прочим, вы уверены, что пацан спит? - Кемарит свежачок. - Ленка погладила Толю по волосам. Я спал или не спал, но что-то видел, во сне ли, наяву ли, в будущем или в прошлом. Я где-то стоял, куда-то бежал, на чем-то ехал, зачем-то лежал под стеклянной стеной, за которой группа страшных людей замышляла дерзкий захват теплохода "Дзержинский" для бегства в Америку. Я оглянулся в тоске на свою родину и увидел выжженный солнцем асфальтовый двор и белую стену, вдоль которой шла рыжеволосая женщина в ярчайшем сарафане. А я стоял в тени мелколистой акации и чувствовал, как рядом шлепает о бетонную набережную усталое море. Море устало от набегов на берег, а кипарисы устали от фотосинтеза и еле шевелили усталыми верхушками. Я никогда прежде здесь не был, но знал, что это моя усталая родина. Все вокруг устало, и только лишь эта женщина была бодра и шла быстро по раскаленному асфальту, небрежно отмахивая на ходу тяжелые рыже-пегие волосы и выбрасывая из босоножек мелкие камушки и морща нос и улыбаясь с вызовом, с дерзостью, с хулиганством кому-то невидимому; как будто бы мне, как будто бы Алиса... Когда-нибудь мне будет сниться ее бедро под моей рукой. Выясняется, что зековоз с гордым именем рыцаря революции был раньше голландским кабелеукладчиком и мирно себе укладывал кабель в Атлантику, покуда наши братья по классу, германские наци, не взяли его в плен. Потом уже Черчилль или Трумен, а может быть, маршал Бадольо подарили его как военный трофей нашему рыжему таракану в обмен на табун донских скакунов. Ну, а у тараканища главная забота- зеки: голландец-кабелеукладчик стал польским выродком-зековозом. Во сне, или на шахматной доске, или на песчанных откосах детства среди сосновых лесов, так нежно освещенных тихой зарей, а может быть, и в сыром папоротнике, в кротовых норках передо мной открылся весь план заговорщиков, врагов родины, народа и УСВИТЛа. У них есть оружие. Они пустят его в ход. Мирные, ничего не подозревающие вохровцы попадут вместо любимого Ванинского порта в Иокогаму или Сан-Франциско, и там, вместо родных покорных зеков, их будут ждать агрессивная военщина, дурманная кока-кола, жвачка-отрава и шумовая музыка джаз. Я не поеду. С родиной очень много связано. Больше, чем вы думаете, капитан Чепцов. Именно Родина в лице двух старух, одной рязанской, другой вятской, стояла на крыльце в июльскую ночь 37-го года и выла в голос, глядя, как чекисточка-комсомолочка запихивала в зашторенную "эмку" меня, то есть пятилетнего последыша врагов моей Родины, то есть моих родителей. Конечно, конечно, капитан, зашторенная "эмка" - это тоже моя Родина! Родина скреблась голыми сучьями в окна детприемника. О какое серое, какое сырое небо у моей Родины! Она проводит медосмотры в военкомате. Встань спиной! Нагнись! Натужься! Моя Родина не любит, когда из заднего прохода выскакивает шишка. Она, как и всякая блядь, любит молодых солдат без геморроя. Когда-нибудь таинственной ночью я лягу с моей Родиной в постель и проведу рукой по изгибу ее бедра и положу ладони на ее груди, а она притронется своим животом к моему животу и будет шептать, что любит, и будет просить взаимности. Вместе с Родиной мы отметим двадцатилетие жизни, тридцатилетие жизни... Она позовет меня в свои ночные скверные и прекрасные города, в оскверненную ею самой столицу, она насвистит мне в уши мотив тоски по иным странам. Пьяное космическое небо, история виселиц, барабанного боя, моя еврейская Россия, мой картонный, фанерный, кумачовый социализм, такой родной и такой тошнотворный. Моя Родина решила захватить свой собственный плавучий кусок, голландский кабелепрокладчик, зековоз "Феликс". Наследники Родины, беглецы, дезертиры, свободные люди, чефиристы, потомки Пугачева, русские ковбои замыслили дерзновенное! Моя Родина не дерзновенна. Она хоть и жестока, но смиренна. Она дышит через рот, у нее аденоиды, заложенные сталинизмом ноздри, на ее прекрасном, как купола Троицкой лавры, лбу имеются прыщи. Моя Родина схватится на палубе в смертельной борьбе. Моя Родина хочет удрать от себя в Америку. Я не хочу удирать! Я поворачиваюсь с боку на бок - из прошлого в будущее. Не увозите, не увозите, не увозите меня в Америку! Толя проснулся, когда лица его коснулся луч утреннего солнца. Луч пришел сверху, из люка, и в нем теперь мирно плавали пылинки, как будто дело было на даче. Вместе с лучом в Толино сознание проник мирный утренний разговор. - Говорят, Сталин решил продать Колыму Авереллу Гарриману, - сказал где-то поблизости голос Пантагрюэля. - С людьми или без? - очень живо поинтересовался другой голос, возможно, вечного соперника, Николая Селедкина. - Факт - с людьми. Так что дави вшей, Николай. Вшивых в Америке жгут электричеством. - На знаменах Джефферсона и Линкольна записана Декларация прав человека! - торжественно, но не очень серьезно проговорил где-то Профессор. - Человека, а не зека! - вставила Ленка Перцовка. - Проститутки и в Америке будут людьми, а вот дрочилы пойдут на навоз. Вступил авторитетный басок Высокого Поста: - Сталин и Герберт Уэллс договорились так: Колыму передаем без людей. Следует очистить поле для частной инициативы, потому что советский человек к капитализму не приспособлен... Толя обнаружил себя лежащим на лоскутном одеяле. На том же одеяле спал замечательным чистым молодым сном Саня Гурченко. Рядом с ним Ленка. Она курила, одной рукой носила цигарку из-за головы ко рту, а другой поглаживала Санины кудри. Голова Санина покоилась на ее животе. В ногах у этой пары, нелепо изогнувшись, валялся растерзанный Инженер. От его английского стиля не осталось и следа: галстук развязался, пиджак запачкан белесой слизью, штанина задрана, видны эластические подтяжки и спустившийся шелковый носок. Рядом с его оголенной, неприятно белой ногой лежал маленький шприц и несколько разбитых ампул. Привалившись спиной к стене, сидел Филин. Руки его были сложены на коленях, грудь мерно дышала, он спал, но глаза его были открыты. Впрочем, глаза были открыты, но зрачки-то закатились внутрь черепной коробки, голова Филина напоминала античную скульптуру. За шторкой тем временем мирно завтракала и обсуждала политические перспективы Колымы компания обывателей ямы. Толе вдруг показалось, что под одеялом, на котором он лежит, ничего нет- лишь огромное воздушное пространство, и даже нет внизу земли, одна лишь бездна. Чтобы убедиться в прочности бытия, пришлось по бытию ударить пяткой. Должно быть. Инженер опасно болен, должно быть, у него сердечный приступ. Уколы мало ему помогли, достаточно взглянуть на синие губы с запекшейся слюной, на синие крылья носа. Надо разбудить Саню, надо помочь. - Ленка, взгляните - Инженеру плохо! - Проснулся, свежачок? - Ленка, не меняя позы, повернула к нему глаза и хрипловато рассмеялась. - Как твое "ничего-себемолодое"? Не болит? - Благодарю вас, Лена. - Вам спасибо, товарищ студент, что имя вспомнили. А то вчерась все Артемидой величали, будто я армянка. - Однако, Лена, взгляните - Инженеру плохо! - Зола! - Она махнула цигаркой. - Ширанулся парень чуть больше, чем надо. Отоспится. Замерз, свежачок? Подкатывайся к нам поближе. Вдруг занавеска резко отлетела в сторону, и Толя увидел прямо перед собой лицо Мартина, едва ли не взбешенное лицо - тонкие губы сжаты, глаза просто жгут из-под твердой шляпы. Толя даже и не представлял, что Мартин может быть таким. - Ты!- вскричал Мартин и поднял большой кулак.- Ты! - Кулак разжался, и кисть беспомощно повисла. - Ты просто будешь меня убить, Анатолий! Ты будешь помогателем убивания твоя мать! Волнуясь, он очень плохо говорил по-русски, словно его только что вывезли с родного крымского хутора, как будто он не болтался уже восемнадцать лет в вареве советских, а следовательно, русских концлагерей. - Да я ничего, да я случайно... - забормотал Толя. вскакивая, подтягивая штаны, борясь с головокружением, с тошнотой. ища свою шапку, рукавицы. Мартин присел на корточки и внимательно обследовал битые ампулы. Потом проверил пульс Инженеру и поднял суровые глаза на Ленку. - Да ничего не было, Филипп Егорыч, - плаксиво, как гадкая девчонка, стала оправдываться она. - Ребята ширанулнсь, а пацанчик спал уже, он чаю выпил, только чаю... Открыл глаза Гурченко и сразу, увидев Мартина, встряхнулся и сел. - Ты должен ко мне зайти, Саня, - твердо сказал ему Мартин по-немецки. - Так не может продолжаться. Это грех. тяжкий грех. - Их ферштеен. - Саня опустил голову. - Яволь. Филипп Егорович. Инженер и Филин так и не проснулись. Толя и Мартин выбрались из Ленкиной "фатеры" и стали карабкаться вверх. ...Солнце над белым сверкающим простором ослепило Толю. Свежий снег покрывал крыши, сопки, вокруг было только белое и синее, и лишь два пятна другого цвета во всей панораме - красный флаг над управлением Дальстроя и желтовато-буроватый дым из трубы теплоцентрали. - Легко рисовать такие картины, - хихикнул Толя. Его все еще не оставляло ощущение, что он был этой ночью где-то на грани будущего, и этот странный утренний юмор был как бы голосом из будущего. - Что?! Что ты сказал? - Мартин обернулся к нему да так и застыл вполоборота на тропинке среди сугробов. - Я говорю, что Богу, наверное, совсем нетрудно нарисовать такую картинку. Голубое небо, белый снег, красный флаг и желтовато-буроватый дым. - О чем вчера говорили Инженер, Филин и Саня? - тихо спросил Мартин. - Не помню. Я спал. А может быть, и не спал, может быть, путешествовал. Я был далеко. - Говорили они о пароходе? О "Феликсе Дзержинском"? - Да! - восторженно вспомнил Толя. - Они собирались захватить пароход и драпануть в Америку! Такие смелые, такие отчаянные люди! Я просто... - Оглянись, Толя, - тихо перебил Мартин. Толя сразу понял - произошло нечто ужасное. Очень не хотелось оглядываться, но не оглянуться было нельзя. Не оглядывайся, иди вперед и насладись голубизной. Если оглянешься, в жизни твоей, в твоей голубизне будет еще один страшный изъян, дикий изъян в простом солнечном рисунке Бога. Уйти по тропке, не оглядываясь, - значит предать. Пусть ничего нельзя уже сделать, но, если ты оглянешься, ты все-таки не предатель. Толя медленно оглянулся. По колдобинам не разъезженной еще колеи полз военный грузовик с брезентовым верхом. Он остановился там, откуда они только что ушли, возле люка тепловой ямы. Из грузовика спрыгнули в снег десятка два автоматчиков в нагольных полушубках. Не торопясь, они окружили люк. Буксуя и завывая мотором, подъехала черная "эмочка". Из нее выскочили главные действующие лица. Один из них был в знакомом громоздком пальто с мерлушковым воротником, в маленькой шапочке с кожаным верхом, с бритым быковатым затылком и с пистолетом в кулаке. Он приподнял деревянный щит и сделал жест пистолетом солдатам - полезайте! Солдаты медлительно, словно плохо заведенные роботы, полезли в люк. Все участники облавы были неуклюжи, медлительны и нелепы, однако оружие в их руках было ловким, стремительным и современным. Должно быть, тот, кто его делал, имел вкус к оружию. - Кто-то настучал, - проговорил Мартин. - Они пропали. Саня пропал. Теперь пошли, и больше не оборачивайся. Они долго шли по снежной тропе. Толя ждал выстрелов, шума схватки. Было тихо, только несколько ленивых возгласов донеслось из-за спины, что-то вроде "Оять уки-азад!"... Наконец они вышли в цивилизованную часть города, на деревянные, промерзшие, постреливающие под ногами мостки. Перед ними сияла широкими и ясными, как весь фальшивый колымский социализм, окнами МСШ, магаданская средняя школа, любимое детище генерала Никишова. - Иди на контрольную, - сказал Мартин. - Иди, Толя, иди мальчик. Ты должен написать эту контрольную. Иди и реши эти задачки. Толя повернулся к школе. Какая дыра зияла перед ним! Какое рваное гнилое пятно в Божьей картине! Как жить ему с этим пятном? Мартин тихо его перекрестил. - Маму скоро отпустят из "Дома Васькова". Ее приговорили к вечному поселению в Магадане. Я просил, они обещали и сделали. Вечное поселение - это терпимо... Люблю мчаться по ночной Москве думал Малькольмов. Когда сидишь рядом с шофером в кабине микроавтобуса, кажется иногда, что не в автомобиле едешь, а сам летишь, плывешь или планируешь в зависимости от скорости. Ночная Москва подкатывается под тебя - наезженный асфальт, линии "стоп", прерывистые и осевые, направляющие стрелки и переходы типа "зебра". Специально оборудованный "Фольксваген", с сиреной и крутящейся на крыше фиолетовой булавой, нигде не ждет зеленого света. Он вылезает из ряда, медленно выезжает на перекресток и там уже, включив сирену, устремляется вперед. Ни один инспектор не задержит автомобиль с большими красными буквами РЕАНИМАЦИЯ. Бульварное кольцо от Солянки до Трубной площади похоже на "американские горы". Крутой подъем на Яузском бульваре, пересечение Покровки и Кировской, небольшой спуск и малый подъем на Сретенку и потом крутой уклон к Трубной. Как все здесь мило и странно! Что же здесь странного, скажете. Странно, что профиль этих крыш волнует меня и сейчас, в сорок лет, почти так же, как тогда, в неполные шестнадцать. Вот эти башенки модерн и облупившиеся фрески в стиле "Мир искусства", вот угол конструктивистского здания, выпятившийся на бульвар, вот три высоких окна с зеркальным стеклом и внутри огромная стеклянная люстра, так сильно пережившая своих первых хозяев, вот остаток монастырской стены и вросший в нее народовольческий домик, вот не по-русски длинный шпиль православной церкви, цветочный магазин, блатная комиссионка, сортир, милиция, общество Красный Крест... ...вчера в программе "Немецкой волны" Белль замечательно сказал о Солженицыне - "чувство небесной горечи"... С чувством земной, но пронзительной горечи я всегда проезжаю от Солянки до Трубной. Странно, но чувство это очень похоже на юношеское очарование в шестнадцать лет. Было ли то очарование? Горечь ли волнует сейчас? На Трубной много света и сложная система разъездов, здесь вспоминаешь о деле. Малькольмов на Трубной погасил сигарету и подумал - не совершает ли он сейчас служебного преступления? Этот выезд был сделан по его собственной инициативе, без приказа диспетчера. Десять минут назад его позвали к телефону, и очень знакомый пьяный голос проорал в ухо: - Старик, ты друг мне или блядь трехрублевая? Приезжай на Кузнецкий мертвого человека спасать! Приезжай немедленно, а то пиздюлей накидаю полную запазуху! Герой Первой Конной на моих руках загнулся! Все граждане равны, но некоторые равнее! Медицина на службе прогресса! У меня все! Малькольмов ринулся тогда из комнаты отдыха врачей прямо во двор, где стояли два рафика и три "Фольксвагена", купленных за валюту. У него был рефлекс - немедленно мчаться на такие звонки. Вспоминая о своих собственных ночных звоночках подобного рода, он сразу понимал - звонит пьяный, безобразный, дрожащий друг, член угнетенного в Советском Союзе Ордена Мужчин. Быть может, и дела-то было всего на одну таблетку валидола, но всегда бросался и мчался изо всех сил, не раздумывая. - Левого поворота здесь нет, Геннадий Аполлинариевич, - предупредил шофер. - Все равно поворачивай и сирену врубай!- скомандовал Малькольмов. На углу Неглинки и Черкасского переулка мигал желтый светофор, и раскачивался на троллейбусном столбе одинокий фонарь. Возле магазина "Музыка", похожего на губернаторский дворец в малой колониальной стране прошлого столетия, стояли две персоны. За ноги и за руки они держали третью, отвисшую задом чуть ли не до тротуара и откинувшую голову назад так, словно нет у нее никакого намека на шейные позвонки. В первой персоне легко угадывался известный хоккеист Алик Неяркий, во второй с трудом определялся интеллигент-инвалид Лев Андреевич Одудовский, третья персона была - труп. Малькольмов, а вслед за ним вся бригада выскочили из VW. Открылась задняя дверь спасательной машины. Загорелся яркий внутренний свет. Персону-труп - не менее 100 кг! - заволокли внутрь и тут же приготовили все: шприцы, тубу, аппарат "сердце-легкие", все ампулы, какие нужно, вибратор, кислородную маску... Захлопнули двери и помчались. Половина головы человека и все его лицо были покрыты запекшейся уже кровью, и новая кровь еще прибывала из глубоких ран за ушами. - Игорь, жгут! Тамара, тампон! - командовал Малькольмов. Машина мягко неслась в ночном пространстве и процессу реанимации не мешала- таковы фээргэшные рессоры! Малькольмов медленно вводил адреналин и смотрел на манометр. Наконец стрелка качнулась и поползла вверх. Из распростертого тела вырвался хрип, а на губах появился и тут же лопнул кровавый пузырь. Тут только Малькольмов заметил сквозь седую мешковину волос татуировочку под правым соском: серп-имолот и надпись "Кольский полуостров 1939". Он вгляделся в лицо оживляемой персоны. Тамара мягкими и быстрыми движениями очищала лицо. Открывались надбровные дуги и пучки бровей, свирепая носогубная складка, маленький перебитый носик, жлобская жесткая верхняя губища и зоб, огромный и пятнистый. Что, Саня, бьют? - Бьют, гражданин капитан. -А так не били? ...Гурченко был привязан к стулу, потому он и упал на бок вместе со стулом. Глаз его мгновенно затек кровавым волдырем... - Нет, гражданин капитан, до вас еще так не били. Малькольмов приоткрыл глазок в шоферскую кабину: - Алик, ты здесь? Сопровождаешь товарища? - Так точно, старик. - В глазок повеяло трехдневным запоем. - У тебя там спиртяшки не найдется грамм семьдесят? - Алик, кто это такой и что с ним случилось? - Это Кирьяныч, гардеробщик из валютного "Наца". Понял? Важная птица. Мы с ним на троих заделали, а он стал черепком о батарею стукаться и петь "Варяга". Это сумеречный тип, олдфеллоу. Тени забытых предков. Дай спиртяшки-то, не жмись! Тамара вынула из кителя какое-то удостоверение и прочла: - Чепцов С.К., подполковник в отставке... а дальше все запачкано, Геннадий Аполлинариевич. Итак, сомнений нет, это он! Толя фон Штейнбок, мститель из Магадана, где ты сейчас? Скатились к мракобесию, Штейнбок? ...вообразите его без одежды- огромного, с ноздреватыми ягодицами, с осевшим мохнатым животом, с висящим тяжелым членом, похожим на предводителя морских котиков, морщинистого секача... - Чего вопишь, выблядок? ...перестань плакать. Толя, запоминай образ врага- низкий лобик, горячие ягодки глаз... - Размазня, говно шоколадное! ...бессилие, страх, беспомощность... ты в руках аппарата, в огромных; но не мужских, в государственных нечеловеческих подземных руках! Теперь он в твоих руках, в твоих длинных пальцах. Две твоих кисти спасают жизнь садиста, ре-ани-мируют преступника. Твои руки - руки интеллигента, но похожи они, как слепок, на руки твоего отца, питерского пролетария, революционера, а впоследствии партийного бюрократа, а еще дальше беспардонного зека Аполлинария. Твои руки и мстить-то не умеют. Они привыкли оперировать больных и щупать баб, у них нет вкуса к оружию, им даже неприятно сжиматься в кулаки. Ладно, не мсти, но только лишь выдерни у него иглу из вены и предоставь все дело природе. Не ты ведь колотил его вонючей башкой по радиатору - сам бился! Пусть сам и загибается! Ты не имеешь права его спасать! Машина остановилась, и тут же подкатились носилки. Служба была хорошо налажена, потому что за ночные дежурства в реанимации платили двойные ставки. Гурченко, лежащий на полу следственного кабинета, увидел вдруг за ногами офицеров стоящего в коридоре под стенгазетой Толю. Он тут же оборвал свой вой и стоны, хотя, как ему хотелось в эти минуты выть и стонать, знает только Всевышний. Он молчал и тогда, когда капитан Чепцов бил его сапогом по почкам и в пах, и тогда, когда Чепцов наступил ему сапогом на лицо и встал на его лице, шутливо балансируя. - Степан, Степан, - несколько обеспокоенным тоном сказал следователь Борис. - Не выходи из инструкций! -Я бы их всех передавил без всяких инструкций! - сказал Чепцов, спрыгивая с Саниного лица. - Всех их детей, всех родственников и знакомых! Знаешь, я просто видеть не могу всех этих сук! Следователь Борис, мягко улыбаясь, уютно пофыркивая папиросой, обогнул вздрагивающего от классового чувства капитана Чепцова и вдруг заметил Толю фон Штейнбока, застывшего в его черном длинном пальто под стенгазетой "На страже", в квадрате солнечного света. Прибыл Кун. - сказал профессор Аргентов, увидев из окна в теснинах своего двора голубое пятно, автомобиль Аристарха Куницера. К окну приблизились русские парни Иван и Петр, русские интеллигенты новой формации. Парней этих очень ценили в кругу московских инакомыслящих, ценили по разным причинам, но не в последнюю очередь и за то, что были они стопроцентно русскими, русскими настолько, что даже фельетонистам "Литературки" трудно было бы пустить в их адрес хотя бы смутный антисемитский намек. - А этот зачем? Вы его уважаете? - спросили Иван и Петр у Аргентова. - Говорят, плейбой. Говорят, алкоголик. - Кун- мои ближайший друг! - запальчиво возразил Ар| ен тов. - Вы, мальчики, еще хоккеем увлекались, когда мы с Куном в новосибирском "Интеграле" поставили вопрос о правомочности однопартийном системы. - Кун! - крикнул он вниз. - Эй, Куница! Передние дверцы "жигуленка" открылись, из машины вылезли профессор Куницер и тоненькая девушка в джинсах. - 11очему они вместе? - озадаченно проговорил Иван. - Это та самая машинистка. Я передал ей воззвание "Эуропа чивильта". - Странно, - сказал и Петр. - Что у них общего? - Может быть, постель? - засмеялся Аргентов и положил свои руки на плечи молодых людей. - Братья-революционеры. должен вам сказать, что, невзирая на нашу борьбу, кое-где еще ебутся. ...Они поднимались в лифте. Нина плакала. Отвернулась от него, уткнулась в угол и дрожала. Над головой ее, над спутанными волосами, светилась путеводная наша звезда, сакраментальная надпись из трех букв, та, что появляется в любом русском лифте на другой же день после пуска. Куницер стоял в другом углу лифта и смотрел на плачущую девушку. Это не моя любовь... где моя любовь, где я ее прошляпил?.. я хватаю Нину... ты только лишь похожа на мою любовь. чуть-чуть, слегка, еле-еле похожа на мою любовь, любимая!.. Нет, ради тебя я не пожертвую жизнью, свободой... Это не ради тебя мой нынешний бунт против института, против "передовой науки"... это ради твоего паханка, милая моя сучка... ничего, никогда больше не сделаю для этого общества, потому что они здесь до сих пор хозяева, они - паханки, гардеробщики, сталинские садисты, а не мы! Тем более ничего не сделаю ради вашей дикой мощи, ради вашей "передовой науки". Пусть без меня завершается эксперимент! Пусть поищут! Небось пустили уже по всему городу своих доберманов, ищут автора. Справитесь и без меня! НЭЗАМЭНЫМЫХ НЭТ! А не справитесь, и хер с вами, и хер с ней, с моей формулой, хер с ним, с научным познанием, - со всем этим покончено навсегда! - Значит, он тебя изнасиловал? Куницер вдруг обнаружил в лифте зеркало и увидел в нем себя, бледного, с кривой улыбкой, с некрасиво спутанными волосами. - Изнасиловал! - повторил он с нажимом. - Нечего бояться слов! Твой так называемый отец тебя изнасиловал! - Нет, да нет же... - Она повернулась к нему лицом: глаза потуплены, нос и губы распухли от слез. Кажется, ей очень хотелось уткнуться ему в грудь, но она не решалась. - Нет, Арик, он не изнасиловал меня, это было не так. Меня насиловали, я это знаю. Он просто взял меня, как будто я была ему назначена судьбой. Это был какой-то немыслимый момент... словно... словно... Куницера начала бить дрожь, и он сам сделал к ней шаг, будто за помощью. Она наконец уткнулась ему в грудь. - Как тебя зовут, как тебя зовут? - забормотал он. - Я видел тебя в юности, ты была полькой, ты была англичанкой, ты шла в женском этапе... Мы уедем с тобой к океану, на горный склон, где лес редеет и куда садится на отдых луна... - Да, я знаю, - забормотала и она, словно в забытьи. - Идешь, идешь по лесу и вдруг выходишь на опушку, а там сидит луна. И все вокруг так тихо, так ясно и так тепло. А еще говорят, что луна не греет... - Вздор! - вскричал он. - Луна отлично греет! Я говорю это как математик! Я знаю все наперед! Я уже давно слышал крик "ля гер, ля гер"! Я давно уже предполагал, что ты, может быть... - он с надеждой глянул ей в глаза, - Алиса? Она отстранилась и вытерла лицо. -Я Нина, никакая не Алиса. Что ты с ним сделаешь? Теперь уже три пары глаз смотрели на Толю фон Штейнбока Вернее, пять глаз, ибо шестой, выбитый из строя капитаном Чепцовым, не шел в счет. - Это еще что такое?! Кто такой?! - гаркнул в следующий момент следователь Борис. Гаркнул-то страшно, но в то же время опасливо покосился на Чепцова - что, мол, будем делать? Лишние свидетели не очень-то нужны, когда допрос выходит за рамки инструкций. - Take it easy! - said Von Steinbok with a smile. - Stay where you are, guys! He took off his overcoat and came into the interrogation room. The officers both were frightened. They found themselves without arms. At the next moment Tolya was throwing a chair at Cheptsov and right away hitting another officer in the stomach. It was done! After a while Tolya and Sanya were out the door and rushing down the road in a MGB car. - Look! - Sanya said to Tolya with his husky voice. - They are trying to catch us! - Never mind! - Tolya laughed. - Look here! My favorite candy! Dynamite! Чепцов ничего не сказал своему товарищу, шагнул в коридор, крепко взял фон Штейнбока за плечи, повернул к себе спиной и так сильно ударил ногой в зад, что Толя покатился в глубь коридора мимо дверей, за которыми слышался звон посуды и голоса весело обедающих сотрудников. Вслед за Толей Чепцов швырнул и "сидор" с передачей. В "сидоре" что-то кокнулось - наверное, бутылка молока. Чепцов захохотал, захохотал, захохотал. Открылась дверь в морозный день, в морозный день, в морозный день. Конвойный солдат на ступенях патриархального особнячка прилаживал полковничиху Лыгер. - Бедный мальчик, бедный мальчик, бедный мальчик, - улыбалась она красными губами... Ты убьешь его? - еле слышно прошептала Нина. "Не зародилась ли она в тот морозный день, в тот морозный день, в тот мороз"? - Я христианин, - сказал Куницер. - Этого не может быть! - воскликнула Нина, как бы с испугом. - Отчего же? - Ну... ведь ты же частично еврей... и потом, и потом... это же дико... "христианин" - это что-то отжившее... Куницер рванул галстук, задохнулся от злобы. - Идиотка! Это ваш марксизм говенный - уже отжившее, а христианство только родилось! Всего две тысячи лет! Две тысячи всего! Две тысячи лет для Бога - ничто, а черт успеет двадцать раз сдохнуть! - Как ты наивен, - прошептала Нина. - Бедный, бедный, бедный мой мальчик... Больше не было уже сил терпеть! Приняла эстафету от мамочки! Сучья сердобольность, видно, у них в крови! - И потом... и потом... - совсем уже еле слышно прошептала девушка, - христианин ведь не может так делать, как ты со мной... Разряд электричества вдруг пронизал Аристарха. В грязном лифте дитя-обвинитель с мокрыми глазенками под надписью "хуй". Он протянул к ней руки. - Милая, прости меня. Вот сейчас, должно быть, ты права. За решеткой появилось удивленное лицо Аргентова. - Ну, знаешь. Кун, на старости лет обжиматься в лифте! Ты неисправим! ...Они вошли. В захламленной и разветвленной на множество коридорчиков и тупичков квартире Аргентова было людно. Мало кто был знаком Куницеру из новых друзей его старого друга. Когда-то он не вылезал отсюда. Здесь было братство Вот здесь, на этой стене, они когда-то вычисляли этическую формулу социализма. В те времена, в конце пятидесятых, квартира тоже была полна, но все были знакомые, друзья, братья. "О, нашей молодости сборы. О, эти яростные споры, О, эти наши вечера!" Нынешний знаменитый и солидный сукин сын в те времена казался московским метельным журавлем, сильным и веселым. Он стряхивал снег и прямо с порога трубил о Кубе, о Фиделе, о Лестнице,о Яблоке, о Качке. Здесь пел Московский Муравей. Квартира благоговейно затихала и даже пьяницы затыкали бутылки, когда он ставил одну ногу на табурет и упирал гитару в колено и поднимал к темному потолку свои уплывающие глаза. И он, Муравей, изменился, и он сюда уже не ходит. Врывался космополит-пьянчуга Патрик Тандерджет с валютными бутылками. Толпой, заснеженные, румяные, входили грузины, предводительствуемые Нашей Девушкой, приемной дочерью горбатого Тифлиса. Переполненная жизнью, стихами и вином Наша Девушка тут же забывала своих грузин, чтобы подарить себя и другим, временно обездоленным, всему сирому человечеству. Входили литовцы-супермены и крепко рассаживались вокруг стола, не очень-то понимая, что вокруг происходит, но присоединяясь без сомнений к московскому братству новой интеллигенции. Магнитофонные пленки, новые книги, картины безумных беспредметников, анекдоты, гитары, иконы, рукописи на папиросной бумаге, анекдоты, анекдоты, анекдоты. Все были нищими и безвестными, но потом вдруг разбогатели и прославились. Мелкие не нужные никому вещи приобрели вдруг особую неденежную ценность. Все чаще звучала здесь иностранная речь, все более шикарные женщины захаживали и, прикасаясь к драным коврам, продавленным тахтам, закопченным самоварам, обращали их в особые сверхценности. Берлогу заволокло химическое облачко славы - "прибежище московской интеллектуальной элиты". Под утро отсюда мы выбирались в другие дома. Нам казалось, что этих наших домов много по Москве. Нам казалось, что нас очень много, нам казалось, что вся Москва уже наша. Шла по Москве поземка, и мы пели на улицах, с утренней грустью: "Один солдат на свете жил. Красивый и отважный. Но он игрушкой детской слыл. Ведь был солдат бумажный..." Т