кан - прошел, подлец! Высыпал суп в ладонь, махнул в пасть. Хорошо! Вылил в стакан оставшееся - пролетело! Пососал большой палец. Взял было плащ - да ну его к черту! Взял было - шляпу пошла ты на хуй! Взял старую чекистскую фуражечку, вбил в нее голову; то ли фуражечка усохла, то ли голова разрослась. Ну-ничего! Зеррр гуттт! Тррре бьеннн! Полине Игнатьевне цветок-ромашку-пласт-масс на прощанье. Молчишь, падла? Дай поцелую! Спи, дитя, в бессонном мраке ночи! Адью, мадам! Ля гер! Старухи, гревшиеся на скамеечке возле дома, чрезвычайно изумились, когда из подъезда вышел незнакомый полувоенный человек с красной папкой под мышкой и бодро зашагал к трамваю. Спина, зад, боковики, затылок - были неузнаваемы. Аварийная ситуация возникла, когда Аристарх Куницер, не посмотрев по сторонам, выскочил из боковой улицы на главную. Взвыли тормоза, остановились оба встречных потока, водители надрывались от мата, а голубой "жигуленок", как ни в чем не бывало, сделал левый поворот и поехал по своему маршруту. Среди всеобщего хая водитель "персоналки" Талонов сказал задумчиво, глядя вслед удаляющемуся частнику с женской головкой на плече: - Если московские девки не прекратят заигрывать на ходу с половым органом, аварийность будет расти. Лежавший сзади Вадим Николаевич Серебряников гулко захохотал сквозь сон. Нина смотрела на профиль любимого Аристарха. Он, кажется, даже и не заметил опасности на перекрестке. Он кусает губы и о чем-то напряженно думает, этот человек с моим любимым профилем. Ах, как была счастлива Нина в эти минуты - то положит голову на плечо любимому, то заглянет ему в глаза... даже и думать забыла о том, что час назад изнасилована была мнимым отцом. И вдруг любимый сам об этом напомнил: - Этот человек... этот Чепцов... он что, родственник твой? Нину чуть-чуть замутило. Что сказать? Ах, если бы любимый не сегодня за ней заехал, а вчера. Ну, не рассказывать же сейчас ему обо всех этих диких тайнах. Лучше соврать, лучше думать, что сегодня - это вчера. - Отец. Аристарх вдруг круто завернул направо из второго ряда и, прямо перед носом огромного бетоновоза, пролетел под арку какого-то дома и там остановился. - Он был палач, твой отец. Он мучил мою мать. Тебя еще на свете не было, когда он был палачом. Он допрашивал людей с применением пыток. Я видел, как он бил локтем в глаз связанного человека. - Ты... видел... как Чепцов бил в глаз человека? - переспросила она, едва дыша. - Связанного человека, - жестоко уточнил Аристарх. - Локтем в глаз. Ты дочь палача. - Нет! - закричала она. - Нет! Нет! Аристарх положил голову на руль и закрыл глаза. Окно разрисовано морозом Морозные ели, наползающие друг на дружку. Крылья елок. Несколько звездочек. Безжизненный праздник морозного окна, и лишь наверху возле форточки желтый живой кружочек, масляный след луны. - Здравствуй, Толя. А где мама? Мартин вошел с мороза, весело потер руки, снял пальто, еще раз потер руки, хлопнул Толю по плечу и сел на их уродский жесткий диванчик. Он, видимо, был еще весь в делах, весь в своих хлопотах, рецептах, жалобах, симптомах, и потому не заметил, что Толя курит. Толя курил папиросу "Казбек" и пил сладкий портвейн из большой темной бутылки. Папиросы и вино он нашел в кухонном ящичке через несколько часов после ареста мамы. Теперь сидел за столом и тупо курил первый в жизни табак и тупо пил первое в жизни вино. Никаких ощущений не испытывал, кроме сухости во рту. Безразлично, как сорокалетний мизантроп, втягивал и выпускал дым, глотал вино. Тупо глядел на Мартина. Мартин сидел на диванчике, прямой и улыбающийся. Удивительно белые и ровные зубы, подумал Толя, мне бы такие. Совершенно американские зубы. Американцы отличаются великолепными зубами. У Ринго Кида точно такие же зубы. - Так что же? Мама еще не пришла? - Мамы нет, - спокойно сказал Толя. - Арестована. Мартин не вскрикнул и не вскочил, он только тут же закрыл лицо руками и горько заплакал. Толя смотрел на Мартина как бы издалека, как бы из зрительного зала на экран. Смотрел с туповатым удивлением - зрелище широкоплечего мужчины с крепчайшей лысой головой, рыдающего, как дитя, было удивительным. - Бедная, бедная, - еле слышно повторял Мартин, и слезы прямо катились у него между пальцев и даже повисали на венозных сплетениях кистей. И вдруг Толя как бы прозрел - все увидел остро и в истинном свете, понял разницу между своими слезами и мартиновскими. Толя тогда, несколько часов назад, плакал не сам, в нем плакал маленький мокрый зверек, тот маленький Толик, который хотел быть обыкновенным комсомольцем и учеником, он плакал от страха перед страшными переменами в своей жизни. Мартин плакал сам, плакал по маме. Толя бросил свой табак и оттолкнул вино. Встал и подошел к Мартину. - Не плачьте, Филипп Егорович, - сказал он странным хриплым баском. - Я уж все выплакал за двоих. Мартин услышал и вспомнил про него. Пока он плакал, закрыв лицо, он, конечно, не помнил о Толе, он думал о маме. Может быть, он вспоминал какие-то минуты их любви, печальной и стыдной любви между женской и мужской зонами, - что может быть печальней и стыдней любви двух зеков? Может быть, вспоминал и минуты счастья - ведь какая же любовь бывает без счастья? Он опустил ладони и вытер лицо рукавом. - Толька, милый, ничего не бойся, - сказал он своим обычным голосом. - Толька, прости меня, но я буду молиться. За маму и за тебя. - Ваш алтарь они забрали, - сказал Толя. Мартин встал на колени перед пустым углом, сложил ладони вместе, приблизил их к груди и опустил к ним лицо. Перед ним был пустой угол, но сбоку стояла шаткая этажерочка с маленькими бюстиками любимых маминых писателей - Пушкина, Блока, Маяковского, Гете. Бюстики эти вырезал из кости один карантинский умелец-"придурок". Он сделал это по заказу Мартина, в награду за то, что доктор помогал ему "придуриваться" в санчасти, где, конечно, было теплее, чем в урановых рудниках. Бюстики эти всегда чуть-чуть дрожали, потому что всегда чуть-чуть дрожал барак, а вместе с ним и шаткая этажерочка. - Филипп Егорович, научите меня молиться, - попросил Толя и встал рядом с отчимом на колени. - Молится тот, кто верует, - тихо сказал Мартин. - А тот, кто хочет уверовать? - Кто хочет, тот уже верует. - Так научите меня молиться, - прошептал Толя, сорвал с пиджака комсомольский значок и отшвырнул его прочь. - Повторяй за мной, - глядя неподвижным взглядом в пустой угол, сказал Мартин. - Патер ностер... - Патер ностер, - повторил Толя. - Патер ностер, кви ест ин целли, сантифицера номен ТУ УМ... - Патер ностер, кви ест ин целли, сантифицера номен ТУ УМ... Потом они долго молча сидели за столом и не трогали ни вина, ни папирос. Когда отчим собрался уходить. Толя спросил его: - Филипп Егорович, вы ведь не врач, да? Вы священник, правда? - Нет, Толя, я врач, я окончил Харьковский университет, но в лагерях я помогал своим товарищам, католикам, осуществлять религиозные обряды. Мне приходилось отпевать усопших, венчать и даже крестить новорожденных, в лагерях все бывает. Можно сказать, что я почти священник. Я лагерный священник. Толя. Третьего в капеллу искали Алик Неяркий и Лев Андреевич Одудовский на задах универмага "Детский мир". Зачем он им? Зачем им третий? Неужели трудно вдвоем осилить банку? Однако такая уж выработалась теперь российская традиция: первую бутылку надо взять втроем, выбрать подъезд погрязнее, разложить на радиаторе закусон, задушевно малость попиздеть, обменяться, так сказать, жизненным опытом. Тоска, генетическая тоска по уютным жарким "есенинским" пивнухам, по извозчичьим трактирам живет в душе московского люда. Казалось бы, созданы сейчас в 70-е годы все условия для домашнего употребления спиртных напитков - и телевизор, и санузел, но жив московский дух, и тянет он некоторых беспокойных горожан на перекрестки, в подъезды, на мусорные баки, в "капеллы". Долго искать, конечно, не пришлось. - Вот стоит подходящий товарищ. У витрины "Детского мира", лицом в просвет площади Дзержинского, глядя на импозантное закругление здания КГБ (бывшего страхового общества "Саламандра"), стоял "подходящий товарищ" в сильно поношенном военном кителе, в линялой фуражечке и коричневых коротковатых брючатах. Объемистый зад товарища был с некоторым вызовом выпячен в сторону гостиницы "Берлин". Всей своей позой, небрежным навалом на барьер витрины седой "подходящий товарищ" как бы бросал вызов судьбе и неумолимому Хроносу. Красная папочка торчала изпод мышки "подходящего товарища", словно обрубок некогда могучего крыла. - Безусловно интересный человек. Два друга подошли к Чепцову. Алик без обиняков показал из-за пазухи горло "Попрыгунчика". - Ай'м сорри, сэр, не желаете участвовать? - Не пью, - последовал хмурый ответ. Черные глазки изпод серых косматых бровей прямо-таки обожгли. "Знакомое рыло", - прищурился Неяркий. - Ха-ха-ха, позвольте не поверить, - весело сказал Одудовский и с комическим ужасом помахал перед своим носом ладошкой, как бы отгоняя дыхание "подходящего товарища". Лев Андреевич был в прекрасном предвечернем расположении духа. Уже пропущено в Столешниковом переулке двести красненького, в кармане шевелится десяточка, к холостой жизни вполне приспособился - ей-ей, не только в ваших ляжках смысл жизни, сударыня! "Подходящий товарищ" на юмор не ответил, но лишь исторг из глубины своей странный короткий рык-стон. - Все ясно! - Алик железной рукой подхватил его под руку. - Гоу, гоу, конница-буденница! Одудовский с другого боку ухватился за красненькую папочку, и новоиспеченная троица двинулась вниз по Пушечной, удаляясь от "Детского мира", а следовательно, и от Комитета государственной безопасности, от этих двух мощных учреждений столицы. Все было преотлично организовано Львом Андреевичем: и подъезд, и стакан, и батарея отопления. Тусклый свет из закопченного фигурного окна падал на кафельный в мозаику пол, на котором сохранились еще древние буквы "Товарищество Кронгауз, Москва- Берлин-Санкт-Петербург". - А я вас где-то знаю, товарищ, - сказал Неяркий Чепцову. - Как-то пересекались. - Да вы мне давно запали в душу, ледовый рыцарь, - сказал Чепцов с профессиональным намеком. - По голубому экрану?! - восхитился Одудовский. - Видишь, Алик, ничуть не упала твоя популярность! - По ресторану "Националь", - сказал Чепцов. - Грубости, девки, порой рыготина... Все три смены прекрасно вас знают, мастер спорта. - Кирьяныч! - Алик обнял Чепцова. - Лева, да это же гардеробщик из валютного "Наца". Свой в доску, облупленный, хер моржовый! Алика уже две недели как снова отчислили из сборной по причине вялой игры и потери скорости. В самом деле, Алику снова хоккей надоел, и снова его заинтересовала столица, но, к сожалению, не творческий труд ее заводов, а разного рода мужские развлечения. Он был неисправимым мужчиной, этот популярный спортсмен, гудел и не тужил: по весу и физической силе он не уступит теперь и Горди Хоу, а с защитными линиями в советском хоккее слабовато, еще в ножки поклонятся. - У меня дочь преступница, - глухо сказал Чепцов новым товарищам. - Нынче, командарм, только лошади не воруют! - гаркнул Алик. - У меня дочь государственная преступница, - пояснил Чепцов. - Понятие довольно широкое, - тонко улыбнулся Лев Андреевич, подцепляя двумя пальцами шпротину из банки и стряхивая с нее масло. Алик глазам своим не поверил - грозный гардеробщик из "Наца" вдруг заплакал. -Дочка... девочка... воспитывал... штанишки стирал... много вложил духовных и материальных... красавица, умница, государственная преступница... вот полюбуйтесь, товарищи! Бельевые тесемочки, не очень-то уместные на красном муаре, разлетелись, и появилась вражеская прокламация: "...боритесь против нарушения гражданских прав и за освобождение героев демократического движения..." - Свобода, - со вкусом произнес Неяркий. - Это сладкое слово свобода. Она, свобода, каждому нужна. Как воздух. - Свобода- это осознанная необходимость! - с гордостью подтвердил Одудовский. - Все-таки, товарищи, умели классики формулировать! - Это точно, - согласился Алик. - Классовая! - завопил вдруг в ярости Чепцов и даже затопал ногами.- Да вы прочтите- какие герои! Не Анджела же Девис! Не Микис этот хуев Теодоракис! Свои - выродки! - Спокойно, конница-буденница, глянь-ка сюда, - сказал тут Неяркий и показал из-за пазухи еще одного "Попрыгунчика": не тушуйся, мол, еще живем. Сумерки снова опустились на Чепцова. Что же это он? Почему он тут водку пьет и откровенничает перед деклассированными элементами? Почему не идет напрямик к куратору валютных баров, майору Голубкову, и не предъявляет папочку с тесемочками? Почему шаг его сбился на Пушечной возле витрины с пупсами, кроватками и плюшевыми мишками? Зачем он там торчал полчаса и глазел на проходящих баб, почему на заветную твердыню даже старался не взглядывать? Развалившийся фривольный старик возле "Детского мира" соображал о спасении дочки, вернее, уже не дочки, а со-жи-тельницы. Спасу сожительницу Нинку и утаю от нее. Скажу, что листки нашел на дневной работе в "ящике", что вывалились они из плаща Аристарха. Хорошая идея, теперь надо идти, идти - иди, чего же не идешь?.. Дикий пьяный закат за спиной не пускал его. Репрессия коснется только ненавистного Аристарха- иди и докладывай! Закат не пускал - он обложил его со всех сторон и везде блестел желтыми отражениями. Чего же не иду? Не хочу увеличивать и без того длинный список преступлений? Преступлений? Ты сам уже, сволочь старая, попал под влияние вражеской пропаганды - верную бескомпромиссную службу называешь преступлениями? Не хочу больше арестов, допросов, ничего не хочу! Я старый, я честный, я садовод-любитель, я в прошлом честный ветеринар! Солнце вдруг кануло за спиной в шумные тылы Москвы, и он тогда понял, что теперь его не пустят сумерки, а потом на пути его встанет ночь, а до утра он, наверное, не доживет. - Вот ты настучать на дочку хочешь, а это никого не украшает, - нравоучительно говорил ему, дыша в лицо прованским, изпод шпротов, маслом, Алик Неяркий. - Вот я, Кирьяныч, сам в органах служил, но никогда ни на кого не стучал. Чепцов допил остатки жгучего "Попрыгунчика" и заговорил быстро, со всхлипами, с подскоками в неопределенных местах: - Дочка у меня, дорогие товарищи... нежнейшее существо... у нее грудки, как у козочки, дорогие товарищи, у нее шейка сзади с ложбинкой, у нее на ногах, мужики, кожа такая же нежная, как и на животике- ни волосика, ни пупырышка... с ума можно сойти от такой дочурки, хлопцы... глаза такие огромные, вы таких и не видели... а волосы коротко стрижет, дурочка, а ведь они у нее мягкие и пушистые, могла быть просто волжская волна, как в песне поется... такая вся слабая, нежная, лопаточки торчат на спине, и вот здесь, ребята, даже косточки выпирают... а губы у моей дочки красные и с пленочкой, а когда она ложится на бок, то получается вот такая линия... видите, вот такая линия... просто сумасшествие... - Какой удивительный портрет дочки! - испуганно проговорил Лев Андреевич. - Все понятно, - сказал Алик. - В поселке Одинцово, где проживает моя супруга Тамара, один полковник в отставке тоже дочку свою тянет. Бывает, Кирьяныч, бывает, не ты один. - Ив старые времена такое случалось, случалось, - ободряюще зачастил Одудовский. - Достаточно вспомнить семейство Борджиа... Чепцов встал на колени, прицелился и что есть силы вбил свою голову в батарею отопления. Потом повторил. В желтом сумраке тупика Куницер сидел или, вернее, полулежал, отвалив почти до отказа кресло своего "жигуленка". На коленях его возилась, всхлипывала, причмокивала коротко стриженная пушистая Нинина голова. В тупик выходили окна кухни какой-то грязной столовки. Там, в желтых сумерках, грохотала огромная картофелечистка. Куницер смотрел на голову Нины. Это не моя любовь, это только часть моей любви. Маленькое существо, которое пришло однажды ко мне со стеклянным ящичком в руках... Где моя любовь? Где я ее прошляпил? Иногда я вижу какую-то ясность, какой-то проем в небе и в нем какую-то память, я хочу удержать этот миг, но он улетает. Где моя любовь? Мой маленький прыщавый принц, мой Толик фон Штейнбок, ты видел однажды юную измордованную зечку с золотыми волосами, что лежала боком на снегу и грызла пузырек с одеколоном. Ее звали Алиса. Все пролетает мимо меня, как будто в комнате, где я стою, открылись разом все окна и двери и злой сквозняк несет мимо листья, конверты, марки... все мимо, словно не написана мне на роду эта встреча... Путешествие будет опасным так назывался фильм, который Толя фон Штейнбок смотрел в седьмой раз. Это был тот самый классический вестерн "Дилижанс" с Джоном Уэйном в главной роли, но зрители магаданского кино "Горняк", включая, разумеется, и фон Штейнбока, не знали ни настоящего названия фильма, ни имен актеров. Это был один из так называемых "трофейных" фильмов: титул и титры срезаны, придумано новое название, вклеена поясняющая заставочка, что, мол, здесь зрители увидят борьбу свободолюбивых индейских племен против белых колонизаторов. Не важно, что зрители болеют против свободолюбивых индейских племен, засыпающих стрелами маленький дилижанс, и аплодируют белому колонизатору Ринго Киду, когда он прыгает с крыши дилижанса на спину лошади и на лету снимает из винчестера двух воинов сиу. Важно другое - проформа соблюдена, а зритель, хошь не хошь, получает еще один кол в макушку насчет "освободительной борьбы народов". В седьмой раз пришел Толя посмотреть, как ходит по экрану Ринго Кид, как он медленно переставляет длинные ноги в удивительных ковбойских штанах с металлическими заклепками, как он вытирает пыль с лица, как ловит на лету брошенный ему шерифом винчестер, как он в медленной настороженной улыбке показывает белые зубы, как целует женщину... Толе казалось, что он и семьдесят раз мог бы смотреть на это. Невиданный герой, смельчак, которому ничего не стоит отдать жизнь за свободу! Ринго Кид вселял в Толю уверенность, он воображал его фигуру на улицах Магадана и, выходя из кино, конечно же, чувствовал и себя немного Ринго Кидом. В толпе, выползающей из кино, среди телогреек, тулупов и шинелей он вдруг заметил плюшевую шубку. Пружинистые ноги Ринго Кида сразу обмякли- Людочка Гулий! Повернулась в профиль- носик, челочка, губки! Заметила! Неужели покраснела? Перебросила тяжелую косу со спины на грудь. Какой вызывающий смех! - Мальчики, смотрите, фон Штейнбок, кажется, воображает себя Ринго Кидом! Ребята подошли к багровому фон Штейнбоку. Поп, Рыба и Сидор. Прелестная издевательница стояла в отдалении с подругой и насмешливо хихикала. Стыд, сладкая истома, смутная догадканеравнодушна! Чуть ли не понос - от волнения! - Боков, че в школу не ходишь? - спросил Рыба. - Завтра контрошка по алгебре, Толяй, - сказал Поп. - Але, Бок, ты чего тренировки пропускаешь? Сачкуешь, салака? - Сидор дружески ткнул Толю, цыкнул слюной в сторону, подмигнул. Толя видел по глазам ребят, что они все знают про арест матери и теперь, как ни странно, его одобряют. - На тренировку приду, - сказал он, отчаянно вызывая на помощь образ Ринго Кида, горбясь, кладя руки в карманы и независимо проходя вперед. - А на контрольную я положил. Отлично прошел мимо "утешителей" - смелый, уверенный, независимый. На Людку произвело - даже варежку раскрыла! - Фон Штейнбок! - услышал он за спиной ее насмешливый, однако чуть-чуть обескураженный голос. Это была попытка вернуть себе превосходство: не забывай, мол, кто мы, а кто ты - фон, мол, да еще и Штейнбок! В дверях он поднял воротник и закурил. Отлично получилось! Краем глаза заметил, как вспыхнуло мгновенным восхищением лицо Людмилы. Да, она, конечно, к нему неравнодушна, а он еще больше ее любит, хотя и знает сейчас, что она сволочь. Дикий ветер хлестал вдоль Колымского шоссе, вдоль длинного ряда добротных каменных, настоящих городских домов, где жили семьи офицеров МВД. Здесь временами возникала иллюзия большого города. Здесь образ Ринго Кида померк. Здесь в своем хлопающем на ветру долгополом черном пальто Толя фон Штейнбок вообразил себя городским юношей начала века, товарищем молодого Маяковского, поэтом-футуристом. "Я сразу смазал карту будней, Плеснувши краску из стакана! Я показал на блюде студня Косые скулы океана!" Кожа покрылась пупырышками восторга. Увы, город кончался сразу за углом, а там начиналась мешанина бараков, заборов, вышек, и там, Толя вспомнил, за желтым забором в три роста находилась магаданская тюрьма "Дом Васькова", где сейчас сидела его мать и куда ему завтра нести передачу. От тоски и предчувствия завтрашней процедуры заболел живот. Толя прислонился к перилам ярко освещенной витрины продмага. Красивая горка консервов, сало "лярд", последняя улыбка лендлиза. За стеклом колготела толпа. А вот если бы он сейчас зашел в этот магазин в своей куртке с двумя рядами железных пуговиц, с патронташем на бедрах, с предупреждающей - осторожно, не суйтесь, ребята! - улыбкой на лице, он - Ринго? Там все бы просто остолбенели, все эти офицеры и офицерши, нелепые и кургузые. А если бы он подошел к воротам "Дома Васькова", где мы, родственники, ждем очереди на передачу и заглядываем в лицо каждому вертухаю? Он ждать бы не стал! Он заложил бы под ворота пакет динамита, а потом ворвался бы внутрь и освободил бы всех заключенных! Честное слово, Ринго Кид один справился бы со всей охраной магаданского узилища, с этими кривоногими "ваньками", неуклюжими, глупыми, с замерзшими соплями под носом. С удовольствием воображаю встречу Ринго Кида с капитаном МГБ Чепцовым! Да что там говорить, десяток-другой "ринго кидов" к чертовой матери распотрошили бы всю жандармерию Магадана, всю "вохру", весь "усвитл", все "олпы", "буры", "урчи" и освободили бы всех! Вихревые картины воображения были прерваны ласковым женским голосом: - Боков Анатолий? Здравствуйте! Толя вздрогнул и увидел перед собой освещенную витриной молодую красивую офицершу. Она была в куньей шубе и оренбургском платке. Круглое ее лицо с живым румянцем и веселыми глазами было бы совсем красиво, если бы не подбородок, почти уже оформившийся для провинциального величия. Толя впервые встретил на улице эту молодую начальственную даму, которая преподавала в их школе французский язык. Узнав, совсем смешался, потому что не помнил ее отчества, так как занимался в английской группе. - Полина Игнатьевна, - весело и дружелюбно подсказала дама и вдруг взяла мальчика под руку. - Проводите меня немного, молодой человек. Они пошли по мосткам, и она опиралась на его руку. Фон Штейнбок впервые вел под руку даму! - Как хорошо, что я вас встретила. Толя. Я как раз собиралась послать за вами. Ведь я секретарь школьного парткома. Она все время поворачивала к Толе свое лицо и очень внимательно смотрела, как бы изучала. - Бедный мальчик, - вдруг сказала она таким хорошим голосом, что Толя чуть-чуть постыдно не заплакал. - Вы общественник, волейболист, - сказала она уже более официально, но все равно очень сердечно. - Баскетболист, - поправил Толя. - Вы не лишены способностей, я навела справки. В классе у вас есть определенный авторитет. Вы приняты в комсомол. "Знала бы она про значок!" - Толя, почему вы прекратили посещать школу? Я читала ваши сочинения, искренние, патриотические. Вы советский юноша. Толя! В нашей стране есть принцип - "сын за отца не ответчик". Произнося эти фразы, дама как-то странно жестикулировала, рисуя то одной рукой, то двумя или овалы, или квадраты с закругленными углами. - А разве яблоко от яблони далеко падает? - спросил Толя. - Мне еще в третьем классе учительница напомнила про яблоки. - Ах, Толя! - пылко воскликнула дама. - Это был плохой педагог! Она плохо изучила труды товарища Сталина! Путь их был недолог, и вскоре они остановились возле нормального городского пятиэтажного дома. В окнах было уютно и празднично, а из какой-то форточки долетала милая писклявая песенка Зои Рождественской: Подари ты мне и солнце, и луну, Люби меня одну! - Не надо ожесточаться и замыкаться от коллектива. - Дама крепко пожала Толину руку. Шуба ее чуть приоткрылась, и оттуда, из глубины пахнуло крепчайшими сладкими духами, большой теплой грудью. Фон Штейнбок слегка вздрогнул от неожиданного острого желания. Это не прошло незамеченным. Дама еле заметно усмехнулась. - Все будет хорошо, - с теплотой совсем уже необыкновенной произнесла она. - Я провентилировала, навела справки... Мой супруг... Супруг оказался легок на помине. Толя не успел дослушать обнадеживающей фразы. К дому подкатила черная "эмка" со шторками, точно такая же, как та, "позорная". Быть может - та же? Из "эмки" быстро вышли и перепрыгнули через сугроб три крепкотелых офицера, нагруженные бутылками коньяка и шампанского. Первый, с полковничьими погонами, весело крикнул: - Полина, как у нас дела на фронте закуски? Батарея прибыла! Офицеры увлекли Полину Игнатьевну к подъезду с хохотом, с громкими криками и с некоторым даже комизмом, как бы разыгрывая из себя пажей. В дверях немного замешкались, Полина Игнатьевна обернулась, и Толя услышал, как она сказала мужу: - Бедный мальчик... Офицеры, все трое, посмотрели на Толю, а один из них склонился к ушку Полины Игнатьевны, поблескивая зубами и белками глаз. Это был Чепцов. Толя сразу понял, о чем тот сейчас рассказывает блистательной даме. Догадка подтвердилась. - Да ну вас, Чепцов! - Дама махнула перчаткой. - Идите уж, идите! Офицеры вжались в дверь, а она сделала Толе прощальный жест той же перчаткой и не без еле уловимого кокетства. - Обязательно придите ко мне в школу. Завтра. Обязательно. Я вас жду. Дверь закрылась. - Падла эмгэбэшная, - прошептал Толя и затрясся от злобы. Высший свет! Дворянские манеры! Толкователь трудов товарища Сталина! А он-то расчувствовался, раскис, почувствовал вдруг тепло, какие перспективочки раскрылись перед ним: плюшевые занавесочки, кремовые ночнички... Не нужно мне вашего сочувствия, вы, гулии, чепцовы, лыгеры! Я волк, волчонок. Яблоко действительно от яблони недалеко падает, и сын за отцаответчик! Лыгеры... Да-да, он вспомнил: она- полковничиха Лыгер, о ней как-то с уважением говорил Филипп Егорович. Да, он о всех своих пациентах говорит с уважением, как будто болезни и жалобы уже дают право на уважение. На что же жалуется эта кобыла? А может быть, действительно болезнь дает право на уважение? Может быть, так и следует поступать верующему, христианину - всех прощать, никому не мстить? Хорошо, пусть так, однако имеет ли право христианин на презрение? Что есть презрение? Высокое ли это чувство? Духовное или биологическое? Презирал ли Иисус своих палачей? Неужели он и к ним испытывал только любовь? "Не ведают, что творят". Постичь до конца Иисуса нам не дано, но ведь с точки зрения нашей обычной логики презирать - это не значит мстить? В презрении нет насилия? Неожиданно, как это часто бывает в Магадане, повалил снег, да такой густой, что скрылись из глаз все огни. Толя шел теперь, бодая головой снегопад. Он не особенно и заметил-то перемену погоды - мститель Ринго Кид и всепрощающий Христос занимали его ум. После того как Мартин прочел ему Евангелие от Матфея, Толя часто представлял себе сцену казни Христа. Вот пробивают Ему ладонь огромным ржавым гвоздем, и вот ладонь уже не оторвать от перекладины. Вот пробивают Ему вторую ладонь - как легко гвоздь проходит сквозь человеческое тело! - и теперь Он уже никогда не сможет сам оторваться от этого странного сооружения. На всякий случай Ему привязывают к столбу ноги - так вернее! Полная беспомощность, полная власть палачей! Кто изобрел казнь на кресте? В чью голову впервые пришла такая идея? Не зверь ведь изобрел! Зверь только убивает врага, но никогда над ним не глумится. Страсть к глумлению над жертвой - качество человечье! Однако есть и другие чисто человеческие качествасострадание, например. Глумление и сострадание - и то, и другое присуще человеку, не зверю... Солнце над головой. Мухи облепили раны. Никогда не оторваться от столба. Голгофа - потрескавшийся от солнца глиняный холм. Где-то недалеко городская свалка. Его рисуют с тряпкой на чреслах, но, скорее всего, тряпки не было, и стража глумилась над Его наготой. "Не ведают, что творят..." И только? И даже не было презрения? Презрение - человеческое качество? Крест - грубый контур Летящего... Что за странное существо - человек? На перекрестке ударил такой сильный снежный заряд, что Толя даже закрутился. Дико раскачивался над головой фонарь. В его неверных бликах Толя разглядел группу согбенных граждан, медленно бредущих посредине улицы. Как странно выглядела эта группа граждан обоего пола в пургу посреди барачного, колючепроволочного Магадана! Фетровые шляпы с заломом, боа из лисиц, макинтоши с накладными карманами, туфельки на высоких каблуках. Позади группы тащился кургузый "человек с ружьем". Приезжий бы удивился такой встрече в пургу. Толя - ничуть не удивился, он часто их встречал. Это были зеки-артисты. Их конвоировали сейчас на концерт во Дворец культуры. Толя тащился в Третий Сангородок, в их комнату, где без женщин все больше попахивало "мерзостью запустения". Тетю Варю тоже забрали. Ходили слухи, что арестуют всю выпущенную по истечении сроков Пятьдесят Восьмую. Никаких новых обвинений им предъявлено не будет, это точно узнал Мартин от своей клиентуры. Те же самые обвинения 37-го года, по которым каждый уже отбухал свою десятку. Обоснования? Решение соответствующих органов, вот весь ответ. Авторитет всего "соответствующего", всего верховного Толя уже вышвырнул на помойку вместе с комсомольским значком в ту недалекую еще ночь. Всего верховного, за исключением Самого Высшего. "Лучший Друг Советских Физкультурников" еще занимал некоторое место в его душе. Саня Гурченко говорил: - Это главная сука. За яйца бы его повесил. Мартин убежденно и спокойно утверждал: - Гитлер и Сталин - два воплощения Антихриста. Для Толи вождь как-то раздвоился. Парадный генералиссимус, знаменосец мира в больших погонах, в кольчуге орденов, бронзовый, гранитный, гипсовый, - этот, может быть, и "главная сука", и "воплощение Антихриста". Другой - симпатичный дядька с трубкой, с лукаво прищуренным глазом, "с головой ученого в одежде простого солдата", этот, конечно, ничего не знает о злодеяниях. Он хочет добра людям, снижает каждый год цены, склоняется к карте лесозащитных полос- и прыроду пабздым! Генералы обманывают его! Если бы он приехал на Колыму! Он никогда не приедет на Колыму! А я никогда не вернусь в школу, никогда не войду в класс с портретом маршала Берия, никогда не приму милостей магаданских полковничих. Я стану свободным бродягой, монтером, шахтером, рыбаком - есть ведь в Союзе обширные края без колючей проволоки! Потом, быть может, я получу образование, может быть, стану врачом, или ученым-математиком, или скульптором, или музыкантом, а может быть, и не получу образования и не стану никем. Одно только ясно - я буду свободным человеком и всегда буду писать стихи. Писать стихи и никому их не показывать, возить их с собой в наволочке, как Велимир Хлебников. Когда-нибудь Людка, которая выйдет замуж за Рыбу и станет полковничихой, встретит усталого бродягу в кожаной куртке, вздрогнет и подумает с горечью - какая я была дура! В таких терзаниях и борениях Толя фон Штейнбок пробирался сквозь магаданский "Шанхай", как вдруг попал в столб крутящегося пара и увидел тусклый свет, льющийся из-под ног. Он шагнул в сторону и понял, что чуть не угодил в тепловую яму, в тот самый "Крым", чья жизнь когда-то так поразила его. Сейчас, заглянув в щель между щитом и землей, он ничего не увидел, кроме пара. Из этого парного омута доносились между тем взрывы хохота. Он хотел было уже отойти, как вдруг щит заскрипел, появилась чья-то рука и чей-то очень знакомый голос крикнул: - Пока, черти подземные! Еще через секунду веселый, легкий и сильный Саня Гурченко встал перед Толей. - Кого я вижу! Откуда, Толяй? - Из кино. Смотрел Ринго Кида. - Ага! - вскричал Саня. - Дельный малый Ринго Кид! Сюда бы мне таких десяточка три, мы бы тут дали шороху! Толя удивился сходности их мыслей. - Ты сам такой, Саня. Ты - магаданский Ринго Кид. - Ты мне льстишь. - Гурченко обнял Толю за плечи. -Я не такой меткий. Однако автоматическим оружием владею неплохо. Знаешь, это очень весело, когда стучат автоматы! Однажды мы втроем расшуровали целую зондеркоманду СС, и почему? Потому что мы были веселее их и лучше владели автоматическим оружием! - Он заглянул Толе в лицо. - А как вообще-то? Свидание разрешили суки? - Нет. - Ах, суки, суки позорные, блядские падлы, мандавошки вонючие,- со вкусом высказался Гурченко и еще добавил:- Говно! Послушай, камрад, - сказал он. - Жратва-то у тебя дома есть? - Мартин приносит. Вполне достаточно. - Толя закурил и сбоку посмотрел на Гурченко. - Саня, а ты чего там... в "Крыму"- то делал? - У меня там кореша, - осклабился Гурченко. - Я туда хожу, как в клуб. Гораздо интереснее, чем в вашем сраном Дворце культуры. Жалко, сегодня там бабы стирку завели, дышать нечем. - Сань, а ты меня бы туда не взял как-нибудь? - Да пошли хоть сейчас, - сказал Гурченко, но вдруг осекся и замямлил: - Вообще-то, Толик, туда детям до шестнадцати не рекомендуется... - Мне уже давно семнадцать! Гурченко еще помялся, что-то обдумывая. Он затягивался сигаретой, и красный огонь освещал его глаза, с насмешливой приязнью разглядывающие фон Штейнбока. - Гут! - сказал он наконец. - Канаем в яму. Только от меня ни на шаг! Он приподнял щит и шагнул в клубящуюся паром бездну. Толя последовал за ним. Они оказались на крепкой деревянной лестнице, похожей на корабельный трап. Десять ступенек вниз. Не видно ни зги. Сразу после мороза - влажная жара. Лестница кончилась, и Толя увидел, что стоит на толстой трубе. Труба была такой горячей, что жгло даже сквозь толстые подошвы американских ботинок, а между тем прямо на ней сидели две фигуры в нижнем белье. Глаза уже немного привыкли к туману, и Толя различил в одной из фигур настоящего дореволюционного профессора, тип, весьма знакомый по литературе: меньшевистская бородка, пенсне в железной оправе. "Профессор" почесывал грудь под бязевой лагерной рубахой и с наслаждением читал приятную толстую книгу. Как он различал буквы в таком пару? - Все же вернулись, Александр Георгиевич? Милости просим, - любезно обратился "профессор" к Сане. - А мы вот с Пантагрюэлем решили забраться повыше, воздухом подышать. Тот, кого назвали Пантагрюэлем, сидел подальше и различался смутно как нечто розовое, округлое, во флотском тельнике без рукавов. - Эй, Пантюха, все вшей считаешь?! - крикнул ему Саня. - Ага, - отозвался Пантагрюэль. - Сегодня уже шашнадцать отщелкал, а Николай Селедкин всего семь. - Заложились? - деловито спросил Гурченко. - Ага. На белую булку заложились. Николай Селедкин возражал, что у него вша цапучая, а я говорю - без разницы: насекомое есть насекомое. - Простите, юноша, вы к нам на проживание? - спросил "профессор" Толю. - Это гость, - пояснил Саня. - Мои френд. Что читаете, доктор? - Апулея. Владимир Ильич бы сказал: "Архизанятная книженция"! Саня и Толя шагнули вниз по покатому склону и тут же уперлись в кирпичную кладку. Тогда шагнули вбок, открылся проем, а за ним Толя увидел обширную пещеру. По стенам пещеры извивались трубы теплоцентрали, а возле них в ямках и нишах угадывались копошащиеся люди. Всего здесь было не менее пяти ярусов, а на самом дне, откуда и валил-то пар, двигалось какое-то размытое визгливое пятно - там-то и шла стирка. Неожиданно сквозь общий гул, прямо под ногами у Толи прорезались мужские голоса, хриплый бас и сорванный дискант. - Сука позорная, контрик, чимчикуй отсюда со своим кесарем, покуда я тебе не воткнул, а то во веки вечные балдоха не увидишь! - Дискант захлебывался мокротой. - Чимчикуй, фраер, или пачку чая отдавай! - Во-первых, не смей меня называть контриком, бандитская рожа! - с хриплым смешком отвечал бас. - И на понт не бери, не таких видали! Я еще на Волховстрое лопатой махал, создавал индустрию страны, а ты нарыв на теле общества! - Курва, залупа конская, да я тебя рашпилем сейчас! - Дискант захлебнулся. Внизу началась возня. Саня прыгнул в пар, и Толя, не раздумывая, последовал за ним. В алькове, выложенном досками и картоном, катались двое борющихся мужчин, харкали и рычали. Саня качнулся вперед и отработанным движением, должно быть приемом самбо, выбил у одного из борцов отточенный рашпиль. Враги отпустили друг друга и теперь смотрели на Гурченко, тяжело дыша: косматый черный одутловатый мужчина и белобрысый сухонький паренек, похожий на футбольного "крайка". - Ай-яй-яй, ребята! - Саня покачал головой, а потом крикнул куда-то вниз:-Филин, на пятом профиле нарушение режима! - Сами подумайте, Александр, - загудел черный-косматый. - Предъявлять мне такие мелочные позорные обвинения! Да у меня когда-то таких гавриков, как Шило, три тысячи было под командой! - Падла буду, ты увел! - завизжал блондин. - Чтоб я век не видал свободы, товарищ Гурченко, увел у меня Высокий Пост две пачки грузинского второго сорта! - Вон они, ваши пачки, в углу лежат, - брезгливо, надменно, но с дрожью в голосе проговорил Высокий Пост. - Сами же и затолкали своими облупленными пятками. Шило ринулся в угол и тут же вылез оттуда с двумя пачками чая в руках. Физиономия его сияла теперь таким лучезарным счастьем, словно он нашел не чай, а волшебную лампу Аладдина. - Вот они, пачечки, закон-тайга! Что ты. Высокий Пост, да рази я на тебя клык точу? Что ты. Высокий Пост, сейчас заварим чефиречку! Саня, чо стоишь, как неродной? Приземляйся! - Садитесь, Александр, и вы, товарищ. - Высокий Пост подвинулся на нарах и сказал, чуть понизив голос: - Презираю блатных. Везде бью блатных. Таков мой принцип - всегда их бить. Везде они меня боялись - и на Хатанге, и в Сеймчане, и на этапах... Я краду его чай? Я, который когда-то... - Он закашлялся. Саня и Толя забрались с ногами в альков. Рядом копошился Шило, раздувал примус, заваривал чай - обе пачки целиком в жестяной банке из-под свиной тушенки. Толя впервые видел, как приготавливается чефир, знаменитый наркотический напиток, о котором с уважительным придыханием говорили одноклассники в мужской уборной. Чефир интриговал школьников даже больше, чем спирт или папиросы. Говорили, что он вызывает галлюцинации, что можно попасть неизвестно куда- чуть ли не в Париж или на Гималаи, чуть ли не к самой проходной райской зоны. - А как все эти люди попадают сюда, Саня? - спросил Толя. - Для меня это загадка. Неужели начальство не знает про эти тепловые ямы? - Отлично знает, но смотрит сквозь пальцы. Куда людей девать? У хмыря срок кончается, а до навигации еще пять месяцев. В общежитиях, конечно, мест нет. В кювете, что ли, замерзать, гражданин начальник? Ладно, ладно, сам знаешь куда - чимчикуй в "Крым"! Здесь у нас кроме "Крыма" есть еще "Одесса", "Алупка", "Баку" да три безымянных. Во всех колымских лагерях известно про эти отели. Между прочим,