м ты не видишь тоскливой напраслины, по только грустное очарование, и плывешь через нынешний дурной миг в тихое будущее, и даже миг этот, дурной, пьяный и стыдный, окрашивается старинным европейским очарованием. Пластинка кончилась, и с медвежьей шкуры, коротко всхлипнув, поднялся Алик Неяркий. - Искьюз ми, я на минутку в ванную, зубы почистить. Афанасий подползал ко мне по другой шкуре, шептал слюнявой пастью: - Что, Академик, загрустил? Жрать хочется? Вот ведь жизнь собачья - в Москве после десяти куска хлеба не сыщешь, верно? Небось на Западе-то стоит только хлопнуть в ладоши, тут же тележка с хот-догом подкатит, нет? Ты в какую страну сейчас оформляешься? - В Жопляндию, - сказал я, - а потом в Новую Мудею со столицей в Верзохе, слыхал? Афанасий доверительно положил мне голову на колени. В полутьме лицо его приобрело чуть ли не античные очертания. - Мания преследования, вот что губит нашу интеллигенцию, - вполне добродушно сказал он. - Не можем сплотиться. Я вот тебя напрямую спрашиваю - когда развалится весь этот бордель? - На мой век в нем блядей хватит. - А я надеюсь - через годик-другой полыхнет. У тебя не такой оптимистический прогноз, а? Небось не меньше пяти лет даешь, верно? Слушай, Академик, правда, что сегодня на Пионерском рынке кто-то из наших переворачивал лотки и выкрикивал лозунги? - Правда, - сказал я и остановил ногой катящуюся мимо нас по полу четвертинку водки. - Правда, но не совсем. Это было не на Пионерском рынке, а на Белорусском вокзале, и тот бедолага кричал не лозунги, а "караул", потому что попал под железнодорожный ресторан "Митропа". - Подробности, подробности! - воскликнул Афанасий, но я нажал опустошенной четвертинкой на его кадык, и тогда он смиренно затих. Заиграла новая пластинка. Перголези. Гости сползались по медвежьим шкурам смотреть на редкое зрелище - удушение стукача в его собственной квартире. У одной из дам задралось тронутое молью макси-платье, и открылся ноздреватый милейший зад пивницы Софьи Степановны. Рядом с плохо обработанной и слегка подванивающей головой полярного великана лежала голова киноведа в зеленых очках к с волчьей улыбкой грузчика Кима. Да уж не присутствует ли здесь весь наш популярный "Мужской клуб" в роли духовной элиты? Да уж не присутствует ли здесь некто... Да, присутствует! Голова полярного великана смотрела на меня презрительно и страшно, словно капитан Чепцов на Толю фон Штейнбока. Капитан Чепцов! Алиса, ты помнишь? Алиса, спаси меня, я вспомнил его имя! Алиса, беги, теперь уже близко, здесь за сопкой... сбрось свои бахилы - снег не проглотит тебя! Алиса Фокусова стояла одна на фоне зеленоватого морозного окна, молчаливая и спокойная, как будто действительно нашла короткое спасение в бараке Третьего Сангородка. Она одна, и мне нужно сделать лишь малое усилие, чтобы забрать ее, пока не подошли муж и очередной любовник, ну сделай малое усилие, ну встань, отбрось все эти рожи, ну, но тут в морозный квадрат вошли муж и любовник, и вся троица отвернулась- они слушали музыку Перголези! Скрипнула дверь ванной, и выплыла тройка Неяркого - он сам, Тандерджет и Зойка-дура, жующая лошадиную дозу сен-сена. - Ты его дави покрепче, друг, - сказал мне Алик, имея в виду горло Афанасия. - Если сам не справишься, придем на помощь. - Он еще спеть должен, - возразил я. - Пой, Восемь На Семь, самое свое любимое, самое заветное! Афанасий откашлялся и грянул хором, далеким и грозным, как сто Кобзонов и полсотни Хилей: А ты улетающий вдаль самолет В сердце своем береги, Под крылом самолета о чем-то поет Кусок самолетной ноги. - Ну, теперь вы оба в полном поряде, - сказал Неяркий и приколол нам на грудь значки своего спорт-клуба. - Хеппи флай, чуваки! Берегите концы - на юге сифиляга гуляет! Мы пошли по плохо освещенному стеклянному коридору, за стенками которого выплывали из дымной мглы вздыбленные хвосты огромных самолетов. Поджарые торсы "Туполевых" и увесистые животы "антоновых" казались в ночи столь целесообразными, что могли бы вполне и не летать, просто стоять здесь для явления "ночной аэропорт", ибо не может наше время обойтись без массовых галлюцинаций. - Вот скотина этог Алик, - пробурчал Патрик. - Проколол мне кожу своим идиотским значком. - Мне тоже, - сказал я. - Впрочем, мне совсем не больно. - Мне тоже не больно, но противно. Шутка в духе Яна Штрудельмахера. Клянусь, я отвечу на нее, когда придем в лагерь под стены Данцига. Я быстро взглянув на Тандерджета, но он как будто ждал этого взгляда и кивнул мне с очень серьезной миной. - Тебе кажется, что Алик из нашего отряда тех лет? Передо мной в закатном мареве появились каски мерно шагающих солдат и их плечи, навьюченные барахлом из ограбленного Магдебурга, я видел и нашего князя, плывущего верхом в i олове колонны, но никакого Яна Штрудельмахера я не помнил. -Я не помню Яна. Века запылили мою память. - А между тем ты шлепал за ним, почитай, два года, пока шведские кирасиры не разнесли его на куски в бою под Кольцами. Тут передо мной возникли широченная спина и вороненые наплечники, мешок с полузадушенными индюшками и соболиное боа герцогини Плуа, ржавый арбалет, татарская сабля и просмоленная косичка на кожаном воротнике. - Вспомнил! Ведь он служил прежде в пиратском флоте и носил косицу, от которой пахло ворванью! - То-то, - кивнул Патрик, довольный. - Это и есть твой Алик Неяркий, не кто иной. Посадка в ночной самолет проходила мирно, уютно, пассажиры поднимались по трапу, позевывая, разговаривали чуть ли не шепотом, свет в самолете был притушен, и стюардессы тоже позевывали. И все-таки нашлась одна тетка, которая начала базарить в глубине салона: - Это неуважение ко всем нам! К остальным! Босые, видите ли, в самолет! Надо дружинников вызвать! Мужчины, куда вы смотрите? Голос этой тетки был и мне очень знаком, а Патрик, тот просто весь заострился в сторону голоса, задрожала его небритая щека. - Это она, она... лидер партии Народного Единства из Бечуаналенда! Мне страшно, Джо! Как она попала в самолет? Куда мы летим, Джо? - Спокойно, спокойно, я не Джо, а она не лидер, просто какая-нибудь администраторша из торговой сети. Садись, старик, сейчас полетим, и тебе молочка горячего принесут. Я обнял друга за плечи и усадил его в кресло, а после, чтобы отвлечь его, попросил рассказать, как он отомстил за глупую шутку Яну Штрудельмахеру. Патрик вдруг безудержно расхохотался, размазывая грязные слезы по лицу. - Недобрый случай свел нас с этим шакалом в одной баскетбольной команде. Мы приехали играть финальную пульку в СанДиего и разместились в мотеле на берегу океана. Жара была неслыханная даже для тех мест, и этот скот Ян все время дрых в своей койке. Однажды я пригласил ребят в его номер и засунул ему в трусы живого лангуста. Вообрази, обычно он говорил "доброе утро" своему недремлющему истукану, а тут из трусов вылезает чудовище с клешнями. Ты не смеешься, Джо? Тебе противно? Понимаю! А что прикажешь делать с этими хамами? Скоты, грязные мужепесы, только и ищут козла отпущения- В Дананге у нас был один тихий мальчик-санитар, так ему каждый вечер обязательно кто-нибудь ссал в койку. Вообрази, Джо, после отвратительной шутки с лангустом меня стали уважать в команде. Вот тебе человек, вот тебе его натура! Волку ведь не придет в голову глумиться над товарищем! Помнишь, мы говорили с тобой об этом на Плевательнице? Когда-то мне казалось, что хотя бы там человек меняется, хотя бы из-за слабого тяготения, но однажды я увидел, как Раек засунул Суаресу кусочек мыла в систему жизнеобеспечения, а потом катался по полу от смеха, глядя на судороги товарища. Тогда я понял, ничего не изменится, даже если мы обживем Юпитер. Всю жизнь меня сопровождают жестокие идиотские розыгрыши! Я не могу больше, Джо! Не могу терпеть! Я не удивлюсь, если даже ты засунешь мне сейчас гвоздь под задницу, а стюардесса подаст мне вместо молока стакан разведенной известки. Что это такое, Джо? Сатанизм? Победа зла над добром, торжество нечистой силы? Вряд ли! Небось и дьяволу стыдно за людей из-за этих мелких гадостей! Задыхающаяся, клокочущая английская речь с задних кресел стала привлекать пассажиров, на нас оборачивались. Того и гляди, вместо Крыма мы окажемся в милиции. Я закрыл Патрику глаза и рот ладонями. - Спи, спи, дружище. Он все еще рычал: - Fuck, fuck, fuck yourself... fuck myself... fucking world, - но все тише и тише. Наконец зажглось табло - что-то насчет курения или привяэывания, насчет привязывания недокуренных окурков или выкуривания неэатянутых ремней. По проходу прошла стюардесса, говоря со смехом: - Кто здесь босой, товарищи? Там мамаша одна беспокоится. Люк еще не закрыли, и в нем стояло небо темно-синего серебра, и плыло молчание, как вдруг... Вдруг, естественно, послышались догоняющие крики, отбивающийся крик пьяного мужчины, забухало по трапу, и в самолет ворвался собственной персоной Алик Неяркий, весь в слезах. Обычно невозмутимое лицо центуриона теперь было похоже на физиономию тетки Параскевы, у которой тесто убежало. Такие метаморфозы в хоккее, между прочим, возможны. Защитник Рагулин, например, когда "ледовая дружина" проигрывает, становится похож на пилота тридцатых годов Гризодубову. Алик бросился на нас всем телом, целовал и рыдал: - Чуваки! Я уже до "Ударника" доехал и вдруг подумал - неужели я вас булавками проколол? Что-то, думаю, Патуля наш сморщился, когда я ему знак дружбы вручал. Чуваки, да я чуть с Каменного моста не сыграл! Больно, френды? Дайте-ка я выну иголки эти ебаные! Не боитесь, я стажировку проходил по мелким травмам. Есть! Так лучше? Плюнь мне в харю, Арик! Плюнь! Я вам полбанки притаранил, мальчики, дети мои родные, голуби мира и весны! Зойка-оторва, что нам минтяру строчила, сдай, говорит, их в оперативку, получишь повышение, поженимся. Ах ты, курва, говорю, скорей ты с целкой своей попрощаешься, чем Алик Неяркий за сраную звездочку корешей заложит! Убью! Убью и тебя, и себя, и самолет этот убью, и Аэрофлот, и САС, и КЛМ!.. Страшные эти угрозы не вязались с испуганным видом бомбардира. Он явно трепетал перед приближающейся стюардессой. Тогда я свалил его на свое место, а сам пошел к стюардессе навстречу. - Пшепрашем, пани, это наш аквалангист, отстал от экспедиции в связи с родами сестры, а дело не ждет, потому что гастроли и съемка, а все расчеты идут на валюту! Пачка десяток, вытащенная из-за пазухи, подкрепила аргументы. Стюардесса молча кивала, с ужасом глядя, как Алик гугукался с Патриком, как он доставал из карманов и отправлял в рот американцу кусочки белой рыбы, оливки, огурчики, салат, комочки майонеза. Совершенно ясно было, что все это он сгреб с чужого стола в каком-то ресторане. - Не надо бояться, - прошептал я. - Этот укрепляет в том веру в человека. Так или иначе, но мы взлетели втроем. Товарищи мои сразу же загудели во сне, как дополнительные реактивные двигатели, а я еще некоторое время смотрел в окно, пока самолет не вошел в свои излюбленные края, в пространство над бесконечной рыхлой пустыней, где бродят сны. Сон в летную ночь В ту ночь на Невском возле газировки мы кантовались автомат урчал в обмен на медяки струилось пиво струился квас лимонная урина струилась также Автомат пенял на злую участь - отпускай мол пойло бродячим алкоголикам и шлюхам подыгрывай страстям рядись в личину дешевой липкой горе-газировки хотя задуман был ты при рожденье как вдохновенный гибкий леопард Мы хохотали думая о страшном мы хохотали думая о черном а ночь была светла традиционно и мы смеялись дуя лимонад Какая право общность интересов содружество умов единство жестов мигалки желтые в листве адмиралтейской мигали нам А город наш был пуст лишь "кузьмичи" взволнованной толпой - все лысины священные и брюки великий галстук праведный жилет честнейшие ботинки - прошли твердя что в городе порядок что город спит он спит всего лишь спит устав от диких, тайн полярной ночи Вот это хохма - попка на плече посол Демократической Гвинеи и грек из Петербургской Иудеи Баварской Академии сочлен танцовщица поэт скрипач арфистка лиса Алиса добрый мистер Тоб участник поражения в Дюнкерке без прав на жительство с блохой на поводке Мы хохотали вдоль по перспективе к Московскому вокзалу кони Клодта смеялись с нами бронзовые пасти беззвучно открывались комья кала в Фонтанку падали беззвучные круги собой рождая Всем мраморным лицом был город этот слеп но все ж он что-то видел быть может тишину дрожал тревожно скрытно смотрел в портьеру в щель всем мраморным лицом смотрел на Пустоград в преддверье оккупации Ах так наш город оккупирован сознайтесь да ждем врагов с минуты на минуту да признаюсь печально но отныне не стоит ни копейки наша жизнь Давайте будем до конца правдивы в любой момент на улице прихлопнуть вас могут гражданин а женку вашу в любом подъезде взводом отдерут Но где ж они пока не появились но кто они могли б не задавать таких, вопросов диких и бесплодных гласящих о банальности ума Вам хорошо острить как пожилому Ослу Козлевичу в замшелых брюках на вас ведь не позарится никто а мне куда деваться Многодетный отец я с внешностью красивой сучки и жен моих немало в подворотнях и чемодан банкнотами набит Какая ужас оккупант подходит вот скрип колес вот говор за углом По Бродскому проедут осторожно свернут на Найлшна по Решу пропылят как дунут Штакельбергом к Авербаху на Пекуровской лишь затормозят Пора смываться есть одна аптека в ней книжный магазин и раскладушки стальные жалюзи запас продуктов и сигарет "Кладбищенский процесс" такая марка нечего чураться полпачки выкуришь и тихо улетаешь к Нирваны берегам туда где змей зеленый цветет как лилии как нежное алоэ как сотня кобр качается в болоте а посредине в блеске баттерфляя плывет советский розовый Тарзан Но где ж аптека где мясная лавка где наш приют убежище светильник ума и красоты где дом молельный тихий куда простите отправляют пепел творцов изящного усатых смельчаков? Мы шли по Невскому невидимый цунами шел по пятам съедая все следы сметая бронзу мрамор позолоту плевки счищая юность поглощая сжирая урны чистил Пу стоград опустошал пустыню поглощая все что осталось от былых забав Прошу сюда здесь тихо и прилично вполне надежно вкусно все свои солидная швейцарская защита медикаментов горка как алтарь Сидит здесь Окуджава экий Будда сидит факирствует над химией в очках стеклянной палочкой тревожит реактивы с простой улыбочкой тасует порошки Когда ж Булат вы овладел наукой в которой лопнул даже Гей-Люссак? - ДА НЕЛЕГКОЕ БЫЛО ДЕЛО ТОВАРИЩИ. Едва пристроились и сняли спецодежду развесили портянки на просушку открыли банку ряпушки спиртяшки в стакашку нагадили колобашку сальца достали из тугой лютни послышалось вещание по трубам по фикусу по банкам по плафонам Прошу подняться говорил нам голос прошу не струсить в этот страшный час прошу желающих на верную погибель прошу любителей бессмысленных бравад на Невский вышел леопард огромный с кривым клыком отчайный эрудит он жаждет встреч готов сразиться в споре по всем проблемам бытия и духа по коркам по кусочкам и огрызкам он приближается и клык его горит НУ ЧТО Ж ТОВАРИЩИ МОМЕНТ ИСТИНЫ О КОТОРОМ НАС НЕ РАЗ ПРЕДУПРЕЖДАЛА НЕОРГАНИЧЕСКАЯ ХИМИЯ НАСТУПИЛ ПОЖАЛУЙ НАДО ВСТАТЬ ТОВАРИЩИ И НАСВИСТЫВАЯ ГЛАВЫ ИЗ ИСТОРИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА ВЫЙТИ НА НЕВСКИЙ ПОЙДЕМТЕ ТОВАРИЩИ ЕДЫ И БЕЛЬЯ С СОБОЙ НЕ БРАТЬ Самолет все еще плыл над ватной пустыней, но в пустыне этой уже стали возникать просветы: нет-нет да блеснет внизу ночное озеро или изгиб реки, как зеркальце в спальне под скользнувшим лучом фары. Спали, обнявшись, Патрик и Алик. Последний цепко держал коленями недопитую поллитровку. Не без труда я вытащил бутыль из зажима, сделал добрый глоток и откинулся в кресле. За моей спиной тоже выпивали, но не забывали и закусывать, там слышалось бульканье, причмокиванье, похрустыванье, чей-то вполне знакомый голос вел неторопливый задушевный рассказ: - К сожалению, Петюша, я не был достаточно информирован о степени интимности между Аллой Алексеевной и Ярославским. Она открыла передо мной шифоньер, и я увидел, Петюша, десять бутылок коньяку, десять бутылок медальной, энное количество сухого. - Вот, - говорит Алла Алексеевна, - подарок грузинских товарищей после подбивки баланса по квартальной документации. Ты меня знаешь, Петюша, я банку умею держать и головы никогда не теряю, но Алла Алексеевна тоже достаточно опытный человек. Короче, она меня взяла. Едва мы завершили наше сближение, как вошел Ярославский, а я ведь знал его еще по тыловой службе Первого Белорусского, крепкий партиец, хороший работник настоящей сталинской закваски, всегда его привык уважать. - Так-так, - говорит он, - вижу, вы тут времени зря не теряли, поработали над моральными устоями. Представь себе, Петюша, мое смущение, когда Алла Алексеевна с еле заметной улыбкой начинает сервировать стол, ставит заливную поросятину, медвежатину в бруснике, лососятину с хреном, тушеного гуся. Ярославский приглашает: - Ну что ж, друзья-однополчане, как говорится, кушать подано. Приступили к обеду. Он - стакан, я - полстакана, он - стакан, я - полстакана, он - "Кент" курит, я - закусываю. Короче, Петюша, отключился Ярославский от окружающей действительности, и тогда Алла Апексеевна опять меня взяла. Округлый уверенный говорок рассказчика был очень знаком Я заглянул в просвет между креслами и увидел двух мужчин, которые со смаком выпивали из походной фляги и аппетитно закусывали из кожаного портфеля. Слушатель, молодой Петюша, был совершенно невыразителен, а предмет страсти Аллы Алексеевны представлял собой сочнеца слегка за шестьдесят с тремя прядями рыжеватых волос, смело пересекающими огромную голову, и с маленьким, вытянутым вперед лицом муравьеда. - Простите, - сказал я, - случайно, борясь с бессонницей, подслушал ваш поучительный рассказ. - Ничего-ничего, - сказал он. - Мои отношения с Ярославским ни для кого не секрет. - Простите, мне кажется, вы прежде в идеологии работали? Они переглянулись с Петюшей и снисходительно посмеялись, как люди, хранящие тайну, недоступную обывателям. - Это все в прошлом, - сказал он. - Сейчас я в другой области. - Я помню ваши теоретические статьи и яркие доклады. А вы меня не помните? Он посмотрел на меня внимательно, но лишь нахмурился. - Много вас было. Он меня не помнит! Это поразительно! Но ведь он же работал со мной! Я был объектом его главных забот! Его мучительных подозрений! Точкой приложения всех его талантов! Хорошо, он может не помнить Куницера, не помнить Малькольмова, не помнить бедолагу Саблера, пусть даже он запамятовал Хвастищева, но все-таки разве мог он забыть свои Встречи ГЖ с Пантелеем Аполлинариевичем Пантелеем В прошлые времена этот человек был Верховным Жрецом и не раз в периоды обострения борьбы за чистоту идеологии вызывал к себе злополучного Пантелея. Пантелей уже привычно подходил к импозантному дому в стиле модерн и некоторое время разглядывал большой термометр у парадного подъезда, пытаясь понять таинственные колебания ртути, явно не связанные с температурой земной атмосферы. Несмотря на привычку, под ложечкой сосало. Перед визитами в этот большой дом Пантелей всегда старался очистить как следует желудок, но тем не менее кишечник обычно бурлил, пузыри волнения бродили по нему и лопались в самые неподходящие моменты. В дверях офицер открывал его паспорт, сверял личность с изображением (хотя Пантелей давно уже сам себя не узнавал на паспортном фото), находил имя в списках и брал под козырек, одной лишь еле заметной улыбкой показывая, что знает о Пантелее кое-что кроме паспортных данных. Пантелей попадал в деловой коридорный уют и от сознания того, что он, биологически обычный Пантелей, вот так, без особого труда попал в святая святых, проникался неким благостным колыханьем сопричастности и душевного комфорта. Не без труда он напоминал себе о ложности этого чувства, о том, что этот термометр, этот офицер, этот медлительный лифт, эти зеркала и мягкие дорожки, все эти предметы солидности, прочности, делового уюта отнюдь не защищают его, Пантелея, но лишь пропускают его к себе для очередной процедуры. Он одевался на эти процедуры вполне благопристойно, но оставлял все-таки в своем туалете хотя бы одну дерзкую деталь - то оксфордский галстук, то башмаки из синтетического моржа, то затемненные очки, а бывало, даже прикалывал (к подкладке пиджака!) калифорнийский значок с надписью: "Ай фак сенсоршип". Ни на минуту не забывая о тяжкой судьбе художника в хорошо организованном обществе, но и напоминая себе о своей духовной свободе, Пантелей заходил в тамошний буфет "для всех" и брал сосиску. Взяв, еще раз подчеркивал кое-какую свою независимость таланта, с которым, как известно, нужно обращаться осторожно, почти как с сырым яйцом, ухмылялся и задавал буфетчице фантастически бессмысленный вопрос: - Сосиски сегодня свежие? Затем под изумленно-настороженным взглядом буфетчицы он начинал сосиску есть. Ел ее всегда с интеллектуальным презрением, но с физиологическим восторгом: местные сосиски отличались от городских, как виноград, к примеру, от бузины. - Надеюсь, не отравился, - хмуро шутил он с буфетчицей и медлительной важной походкой задавал стрекача в приемную Главного Жреца, где снова испытывал чувство мнимой безопасности вперемешку с липким волнением. И вот начиналась процедура. Пантелей входит в кабинет. Главный Жрец в исторической задумчивости медленно вращается на фортепианной табуретке. На Пантелея - ноль внимания. Проплывают в окне храмы старой Москвы, башенки музея, шпиль высотного здания... Все надо перестроить, все, все... и перестроим с помощью теории все к ебеной маме... - А-а-а-а, товарищ Пантелей, ува-уа, простите, почти не спал, беспрерывные совещания по вопросу юбилея Ленина... - Тут ГЖ делает паузу, упирается Пантелею в глаза улыбающимся похабным взглядом и повторяет: - К юбилею Ленина... - Лицо его тяжелеет, и взгляд превращается в стальной прищур. - Ленина Владимира Ильича, - говорит он, с непонятным, но грозным смыслом давя на имя-отчество юбиляра, словно есть еще какойнибудь Ленин - Юрий Васильевич или еще как. Пантелей поеживается и садится на жесткий стул по правую руку ГЖ. - Ну-с, товарищ Пантелей, не хотите ли пригубить нашего марксистского чайку? - ГЖ говорит уже вкрадчиво, каждым словом как бы расставляя колышки для ловушки. - Спасибо, не откажусь, - сдержанно покашливает в кулачок гость. - Отлично! - Хозяин в восторге совершает стремительный оборот вокруг своей оси. Поймал, поймал скрытую контру! Уловил ревизионистскую антиприязнь к партийному напитку! Появляется круто заваренный чай с протокольными ломтиками лимона и блюдо с сушками: чего, мол, лучше - сиди, грызи! Жрец хлебосольно делает Пантелею ручкой. Курево тоже предлагается Пантелею, и не какое-нибудь - "Казбек"! Доброе, старое, нами же обосранное неизвестно для чего времечко, боевые будни 37-го... ах, времечко, все в колечках от заветной трубочки! Сам Жрец из ящичка втихаря пользуется "Кентом". Ну вот-с, нувотс, так-с, такс, все устроилось, чуткость гостя усыплена, и с каждым глотком он углубляется в лабиринт ловушек. Теперь - неожиданный удар. - Значит, что же получается, Пантелей? Развращаете женщин, девочек, - Жрец открывает толстую папку и заглядывает в нее как бы для справки, - ...мальчиков? Готово! Сомнительный художник нанизан, как бабочка, на иглу пролетарского взгляда! Однако... однако, гляди-ка, еще сопротивляется... - Насчет девочек и мальчиков - клевета, - глухо говорит Пантелей, - ас женщинами бывает. - Шелушишь, значит, бабенок! - радостно восклицает Жрец. - Поебываешь? Знаем, знаем. - Он копошится в папке, хихикая, вроде бы что-то разглядывает и вроде бы скрывает это (снимки сексотов?) от Пантелея и вдруг поднимает от бумаг тяжелый, гранитный неумолимый взгляд, долго держит под ним Пантелея, потом протягивает руку и берет своего гостя за ладонь. - А это что такое у вас? На кисти Пантелея еще со времен Толи фон Штейнбока осталась отметина магаданского "Крыма", голубенький якоречек, обвитый царственным вензелем "Л.Г.". - Да это так, знаете ли... грехи юности, - мямлит Пантелей, суммируя с безнадежностью- "ревизионист, битник, педераст, уголовник...". Дружеское пошлепывание и хихиканье неожиданно прерывают его унылые мысли. Жрец таинственно подмигивает, развязывает галстучек, расстегивает рубашечку и вдруг, по-блатному скособочившись, показывает Пантелею свою грудь, на которой сквозь серебристый пушок отчетливо проступает могучий чернильный орел, несущий в когтях женское тело. Далее начинается пантомима. Пантелей, чтобы сделать Жрецу приятное, закатывает рукав и быстро рисует на предплечье кинжал, обвитый змеей, ГЖ, с романтическими искорками в глазах, выпрыгивает из брюк и показывает на своих неожиданно стройных ножках сакраментальную надпись "они устали". Надо отвечать на дружеский жест руководства. Пантелей скидывает пиджак, выныривает из рубашки, не отрывая руки, изображает над средостением бутылку, колоду карт и блядскую головку - "вот, что нас губит". Счастливый вдохновенный Жрец уже бегает по ковру без трусов. Засим показывается самое заветное, три буковочки "б.п.ч." на лоскутке сморщенной кожи. - В присутствии дам это превращается в надпись "братский привет девушкам черноморского побережья от краснофлотцев краснознаменного Черноморского флота". Такова сила здоровых - подчеркиваю "здоровых" - - инстинктов. Стриптиз окончен. Усмиряя возбужденное дыхание, ГЖ одевается у окна, поглядывает на разъезды черномастных лимузинов, на лишенную всякого теоретического смысла копошню грачей среди веток бульвара. - Поедешь в Пизу, Пантелеи, - хрипло говорит он, - устроишь там выставку, да полевее, не стесняйся. Потом лети в Аахен и там на гитаре поиграй чего-нибудь крамольного для отвода глаз. А после, Пантелюша, отправишься к засранцу Пикассо. Главная задача - убедить крупного художника в полном кризисе его политики искажения действительности. Пусть откажется от своего мелкобуржуазного абстракционизма, а иначе - билет на стол! - А если не положит? - спрашивает Пантелеи. - Билет-то не наш. - Не положит, хер с ним, а попробовать надо! Есть такое слово, Пантелюша, - "надо"! Я вот тоже вожусь здесь с вами, мудаками, а самого-то в науку тянет, в архив, к истокам... ох, как тянет... Так неужели вся эта "бездна унижений", весь этот глум, все эти балаганные бои и фальшивые стачки, все это останется без ответа? Неужели не хватит у меня характера хотя бы высморкаться в бессовестную харю? Неужели я не перестану играть с собой в прятки и не признаюсь наконец, что узнал того гардеробщика, что это именно он, сталинский выблядок, тот самый, магаданский заплечных дел мастер? Я его узнал, но он меня - нет! Они нас не узнают! Пас ведь много было! В Германии до сих пор судят нацистов, а наши вонючие псы получают пенсии, а то и ордена за выслугу лет. Ладно, пусть они получают свои ордена, но ведь должны же они, о Господи, хотя бы узнать о нашем презрении! - Ну вот что, Федорыч, кончай треп, собери все эти косточки и отнеси в туалет. На посадку заходим, - сказал несколько вяловатым голосом безликий Петюша и отвернулся от грозного ГЖ к окну, в котором стояла уже на полнеба южная заря. Вот так-так! Оказывается, главный-то в этой парочке молодой бесподбородочный желтоволосый и, как положено, малость одутловатый "петюша" новой формации, а кардинальчик-то наш при нем в холуях, в шутах гороховых! Кому же мстить, кому выказывать презрение? Федорыч метнул на меня вороватый взглядик - разобрался ли сосед в субординации? - и, поняв, что разобрался, опустил побагровевшую голову, тоненько захихикал, собрал в газетку все косточки от курки, кожицу, веревочки, севрюжьи хрящи (Петюша еще выплюнул в кучу что-то непрожеванное), собрал все это, тяжело встал, подавив слабый стон, и засеменил в туалет. Петюша разглядел в окне в вишневом омуте некие огоньки и потянулся сладко, с туманной многозначительной улыбкой. - Большой, красивый город! И по одной лишь интонации я узнал в нем молочного брата Сереги Павлова, воспитанника низовых организаций, любителя финских бань и международных слетов прогрессивной молодежи. - Говорят, что здесь процент импотенции колоссальный, - сказал он, пальцем показывая вниз, в окно. - На этом фоне любой чувак... Он так и сказал- "чувак"! Свои, свои! Поколение "Звездного билета"! - ... любой чувак, у которого маячит, здесь на вес золота. Он заговорщически подмигнул мне: не пропадем, мол, погужуемся за милую душу! - А почему это здесь так сложилось? - спросил я. Невольно и у меня что-то весело екнуло внутри под влиянием его энтузиазма: золото, серебро, даже бронза в таком деле - совсем неплохо! - Город окружен "ящиками". Радиоактивные отходы создают фон в два раза выше нормы. Бабы... - Бабы небось зубами скрежещут?! - воскликнул я. - Из гостиницы не выйдешь, - усмехнулся он. - Сотрешься до корки. Таков Урал. Горделивая нотка промелькнула в слове "Урал". - Крым, вы хотите сказать? - Урал, я говорю. - Да мы ведь в Крым прилетели! - Я вижу, ты перебрал, чувак. - Да взгляните, небо-то здесь явно крымское! - Небо? Я вижу, ты не в себе, чувак. Лучше бы дома сидел. - Да почему же вы решили, что это Урал? - У меня командировка на Урал! Я закрыл глаза от стыда и гибельной тоски. Ничтожества, выродки, изгои, всегда мы идем не туда, летим не туда, сползаем в трясину маразма - ну и поделом! Снисходительный, но отнюдь, отнюдь не сочувственный смех Петюши еще стоял у меня в ушах, когда стюардесса объявила по самолетному радио: - Внимание, наш самолет через полчаса произведет посадку в аэропорту Симферополь! Еще не веря в свой выигрыш, в свое торжество, я глянул на Петюшу. Он сидел с такой миной, будто ему положили за пазуху жуткую международную провокацию. Федорыч утешал его на ухо - "будем жаловаться по ВЧ, по вертушке", как будто эта их вожделенная "вертушка" может переделать Симферополь на Свердловск. Мне стало весело. Вот видите, Петюша, вы не прав! Вы летели, как Геракл, в страну импотентов, а оказались в царстве шашлыков и чеснока, где у мужиков трещат брюки, а женщины устали от любви и где вы с вашими скромными данными годитесь только на растопку. Вот видите, Петюша, иной раз и проколешься, сучий потрох, наследник великой эпохи, со своей преемственностью поколений, даже если у тебя и Главный Жрец на подхвате. Вот видите, Петюша, иной раз и комсомольцевдобровольцев, что штурмуют гордо новые рекорды, что солнцу и ветру навстречу, расправив красивые плечи, иной раз и вашу братию поджидают неожиданности. Провидение иной раз щелкает ногтем по бетонному лбу, и гулкий смех долетает с небес, и веселятся народы!.. В самолете стоял страшный хай. Оказалось, что все пассажиры ошиблись, кто летел в Челябу, кто в Усть-Илим. кто в Джезказган, но никто не собирался в Крым, никто, кроме трех алкашей, двух босых и одного обутого. Бессонница, Гомер, тугие паруса - Бессонница, Гомер, тугие паруса, я список кораблей прочел до середины... Бессонница, Гомер, тугие паруса, я список кораблей прочел до середины... - Sleeplessness, Homer, tight sails... Дальше-то как? - спросил Патрик. - Не могу припомнить. - Рифма-то какая? Паруса- чудеса небось?- пришел на помощь Алик. - Середина - горловина? - Нет-нет, ребята, не то. Я припомню потом, дайте срок, припомню все целиком и автора вспомню. Ветреным свежим днем мы сидели на набережной Ялты, на гранитных ступенях, о которые разбивались зеленые волны, похожие на крутобоких ярых китов с пенными хребтами. Никаких парусов в море не было, они летели в небе. Рваные, клочьями они летели в Элладу и тут же бурно возвращались сюда к нам, описывали круг, бросая тени на бухту, на горы, на амфитеатр города, и снова неслись к своей древней родине, ибо они родились там. та-та-та-та-та-та.ч когда бы не Елена. Что Троя вам одна, ахейские мужи? Что Троя вам одна, ахейские мужи? Что Троя вам... Елена- пена, а мужи - конечно, ужи. Пена шипела у самых наших ног, как сонмище белых ужей, закрученных в кольца. Алик Неяркий смотрел на горизонт, где болталась сбежавшая от шторма флотилия сейнеров. - Вот дает, вот дает море свежести, - покровительственно приговаривал он. Весь маленький Ялтинский порт был полон сейнеров. Они раскачивались у стенок, скрипели ржавым своим железом, а за ними поднимались великаны лайнеры "Иван Франко" и американский "Конститьюшн". Они тоже, даже они, великаны, слегка покачивались, и неразборчивая музыка гремела на обоих, сливаясь с голосом ветра, с воплями чаек, с ударами волн, с гомоном толпы, густо плывущей по набережной, с музыкой из ресторанов, со скрипом, наконец, ржавого корабельного железа, и превращалась в отчетливую музыку ветреного дня в Ялте. Но где, где же был проклятый осколок бутылки, призванный завершить пейзаж? Вот именно, за железным барьерчиком, в мелкой заводи на волноломе блестел осколок бутылки, а в нем - простите, классики! - плавал к тому же окурок сигареты. Вот так завершилась картина. Теперь о запахах. Чем пахло? Чем пахло нам в пахло? Что нюхало наше нюхало? Что за картина без запахов? Да ни один стоящий писатель не забудет о запахах, если он не зарос аденоидами по самые ноздри. По словам Неяркого, пахло чебуреком в сливовом соусе, а также узбекским шашлыком, а также чанахами, чувихами, поллитрами, чекушками и свежими галушками. В последнем не приходилось сомневаться, ибо на набережной проводилось мероприятие - "Фестиваль украинской галушки"! По словам американца Пата, пахло потом. Потом женщин, потом мужчин, потом собак, потом кораблей, потом пальм и уж потом нашим собственным потом. И наконец, по словам еще не упомянутого поэта, пахло Турцией и Крымской Татарией, Яйлой, Марселем, Сплитом, всем бассейном Мидеотерранео, пахло, ей-ей, колыбелью человечества. На гранитных ступенях перед нами стояли три бутылки знобящего восторга по имени "Шампанское" завода в Новом Свете и две бутылки коньяка "Камю", по полсотни рублей за штуку. Покупка благородных напитков уже произвела переполох в буфете гостиницы "Ореанда". Буфетчица Шура знать не хотела никакого Камю, ни коньяка, ни лауреата Нобелевской премии. Для нее существовал лишь буфетный божок "Камус", о покупке которого тремя хануриками она сочла своим долгом немедленно сообщить "куда следует". Кто их знает, что за люди, может, приплыли с той стороны, переоделись у резидента, у Гольдштейна какого-нибудь, надели личину советского человека, а про ботинки-то забыли. Кроме того, деньги они доставали из-за пазухи, что тоже не очень-то свойственно приличному советскому человеку. Шура, этот жилистый мускулистый подонок женского рода, тут же, в присутствии покупателей, взялась за телефонную трубку. - Сан-Ваныч, - сказала она "комуследует", - тут у меня трое молодых-интересных Камуса покупают, а... Увы, договорить бдительной даме не удалось. Бомбардир железной рукой больно взял ее за левую грудь, усадил на стул - сиди, жаба монгольская, - и вырвал трубку. - Саня! Это Алик Бутерброд тебя беспокоит. Привет из столицы! Кого жаришь? На троих жарево найдется? 0'кей! Встретимся! Сообразив тогда, кто такие, и восхитившись такой чудесной метаморфозой ее любимых органов, буфетчица понимающе прикрыла глаза - все, мол, ясно, товарищи, - и бесплатно навалила нам в целлофановый кулек аппетитного интуристовского закуса. Сейчас кулек этот лежал перед нами, похожий на увесистую медузу, и мы, что называется, кейфовали, запуская в него руки. Жизнь снова пошла вполне сносная. - Хорошо сидим, мужики! - загоготал Алик и заклокотал, забурлил, засунув в горло сразу два горлышка- коньячное и шампанское. - Вот только подавить бы угрызения совести, - вздохнул Патрик. - Ну и дави их! Дави, как вшей! - Бомбардир со счастливой улыбкой выныривал из алкогольного погружения. - Если бы только не горело все внутри, - снова вздохнул Пат. - Иногда хочется войти в пустой костел и лечь голым телом на камни... - А меня зовут мои труды, друзья, - с раскаянием сказал я. - Трактат о поваренной соли. Лазеры. Птица-феникс. Лимфа- струящаяся душа человечества. Подлая доисторическая свинья "Смирение". Мой сакс опять закис в кладовке, и кошка на него ссыт... Мне стыдно, ребята... - Кончай!- Алик сладко потянулся и почесал спину.- Знаешь, один кирюха как-то сказал мне золотые слова. Жизнь, говорит, дается тебе один раз, и надо прожить ее так, чтобы не было мучительно больно и обидно за бесцельно прожитые годы. А этот малый, спартаковец, мог выжрать два литра, бросить восемь палок, а утром кроссик пробежать десять километров! - А мог он лечь голым телом на камни и покаяться во всех грехах? - спросил Патрик. - Сомневаюсь, - сказал Алик. - Искал ли он искупления в тяжком, но вдохновенном труде? - спросил я. - Сомневаюсь. - Алик сплюнул в море. - Видишь, Алик, - сказали мы с Патриком в один голос, - твой Кирюха был супермен! Неяркий обхватил нас за плечи и приблизил наши головы к своему литому лицу. - Ох, гады! Ох, святоши! Думаете, я вас не узнал? Да сразу же, как вы только заявились на Пионерский рынок, я вас узнал, псы! Ты, может быть, забыл, Малькольм, как мы с тобой распотрошили дом старшины цеха булочников в Вюртемберге? А ты, Пат Соленые Уши, неужели не помнишь славную ночку на мельнице в Граце? А как мы втроем за сотню талеров перевернули вверх дном дом герцогини Плуа? Может, вам напомнить, славный сэр Самсон, как визжал хозяин постоялого двора под Брно и как гоготала безумная маркитантка Лошадиная Шахна, которой солдаты за каждый пистон давали по пять золотых монет? Хватит прикидываться интеллигентиками, я знаю ваши жадные глотки, чтоб мне век свободы не видать! Перед нами сладенький городишко, мальчики! Давайте-ка вспорем ему брюхо и намотаем кишки на наши палаши! Я хохотал, слушая веселый бред Яна Штрудельмахера, то бишь Алика Неяркого. Я входил сейчас совсем в другую роль. Я уперся локтями в гранит и вытянул ноги к морю. Шлепок желтоватой пены упал на ступни. Я молодел, молодел с каждой минутой. Пятнадцать лет долой! Я снова пьян, я снова молод, я снова весел и влюблен. Чувствую каждую свою мышцу, а неизвестный молодой мир зовет под своды своих древних колоннад, под балконы и на водосточные трубы, меня, ТАИНСТВЕННОГО В НОЧИ... ВСЮ НОЧЬ ШЕПТАЛИСЬ СТУКАЧИ И СТУКОТУ ПИСАЛИ А Я ТАИНСТВЕННЫЙ В НОЧИ БРОДИЛ ПО МАГИСТРАЛИ Ну конечно, в этой толпе на набережной навстречу нам где-то идет девушка, похожая на Биче Сениэль, белая девушка в ковбойском костюме, и, конечно, мечтае