л и сломался, заплакал. - А вдруг часы эти стоят? Потом он увидел летящий в лицо кулак товарища, опрокинулся на спину и неожиданно не умер, а стал просматривать цветной панорамный Сон о недостатках В ту ночь в театре на балконе ночи "Севильского цирюльника" давали и НЕДОДАЛИ! По зеленым шторам я полз наверх, чтоб в книгу предложений вписать мою любовь, любовь к Россини. Россини милый, юный итальянец, твоя страна, твои ночные блики, твои фонтаны, девушки и флейты обманом мне НЕДОДАНЫ сполна! Меня надули явно с увертюрой, мне недодали партию кларнета, в России мне Россини не хватает, и это подтвердит любой контроль! Милейший Герцен, не буди Россию! Дитя любви, напрасно не старайся! Пускай ее разбудит итальянец, бродяга шалый в рваных кружевах! Я полз по шторам к вышнему балкону, минуя окна, в коих поэтажно струилась Австрия и зеленело Осло, мерцала Франция и зиждился Берлин. Внизу добрейший участковый Ваня гулял, лелея меховой подмышкой массивную, как Гете, книгу жалоб, насвистывал пароли стукачам. А стукачи, отважная дружина, трясли ушами, словно спаниели, скакали грубошерстным фокстерьером, бульдожками разбрызгивали грязь. А на балконе в театральном громе, средь облаков, над крышами России белейшая нежнейшая Розина плела интриги сетчатый чулок. Меня ль ждала? Чего ей недодали? В Италии потребность в коммунизме, по слухам, увеличилась. Марксизмом насыщен, но не слишком, их Пьемонт. Я удалялся вверх, а КНИГА ЖАЛОБ огромной всероссийской увертюрой гремела под ногами. Битва века там шла уже четырнадцать веков. Всем недодали что-то. Горожане сушили порох, отливали пушки. Князья ярились. Вилами крестьяне пытались расписаться в книге жалоб. Булыжник корчевал пролетарьят. Казалось русским: леса недодали, надули с электричеством, с правами гражданскими мухлюет государство, жиды таскают материализм. В самом деле недодали нашим косматым мужеиесам итальянку, мажорную с-южарную сюитку, дрожащую от с грает и в кружевах. А итальянцам недодали дрына, развала бочкотары, хриплой пасти, шершавого татарского маяла им не хватает к чаю, в шоколад. И книга жалоб итальянским небом висела надо мнои в огромных звездах, и жар Везувия ее подогревал. Я потерял доверие к пространству, я - таракан - карабкаюсь но шторам, но оперным карнизам, вверх ли, вниз ли. слежу Розипу, а она. как в море, скользит челном в парчовых заиихреньях, в излучинах парчи теряет слезы... Гады проклятые, разве не видите- зонтик, рюмка? Не кантовать. мать вашу, не кантовать! Очнувшись, Пантелей Л.Пантелей обнаружил себя распростертым на газоне. Рядом сидел Патрик Тандерджет, и рука его спокойной тяжестью лежала на лбу Пантелея. - Я глаз не сводил со стрелок, старик. - сказал Патрик. - Готов поклясться - часы идут. Сейчас уже без двадцати четыре. - Приятный час, - сказал Пантелей, вылезая из-под руки товарища. - Приятное утро. Отличный век. Замечательный возраст. - Ты уж извини, что я тебя звезданул. Извини, но так было надо. - Не только прощаю, но и благодарю тебя, хотя не очень и понимаю за что. - Я ведь знаю, как это бывает. Я сам однажды до смерти перепугался, увидев ручей и камни. - В Крыму отличные ручьи! В Крыму превосходные камни! Мы должны с тобой лететь в Крым, Патрик Тандерджет! - У меня нет ни цента, а у тебя ни копейки. Кто-то вывернул нам карманы, милый Пантелей. - Пойдем и мы вывернем кому-нибудь карманы, Тандерджет! Или ты забыл, как мы сражались под вымпелом князя Шпицбергена? Вставай, американец! Начнем путешествие по стране чудес! Очередь за итальянскими валенками в сонном забытьи лепилась вокруг ГУМа, когда со стороны Кремля к ней приблизились два деклассированных элемента в фирменных джинсах, а один долговязый еще и босой. Мало ношенные замшев[^е туфли были у него связаны шнурками и перекинуты через плечо. - Мужчина, туфельки не продаете? - вяло поинтересовалась гражданка из города Херсона. Ей казалось, что она все еще спит. Она спала уже третьи сутки в очереди за итальянскими валенками, которых, кажется, не существовало в природе, и вдруг увидела на фоне исторических зубцов и башен долговязого алкоголика с туфлями замшевыми на плече. Как прынц! - Охотно, мадам!- встрепенулся прынц.- Сколько дадите? Гражданка мечтательно улыбнулась: - Пятерку дам молодчику, новенькую пятерочку. Так и не успев до конца проснуться, чтобы поверить в свое счастье, гражданка получила замшевых красавцев, а долговязый элемент весело запрыгал с пятеркой в руках. - Вухи! Иеху! - вопил он. - Живем! Весть о немыслимой фантастической продаже фирменных замшевых штиблет за пятерку словно огонек по бикфордову шнуру бежала вокруг ГУМа. И вот произошел взрыв. Забыв итальянские валенки, очередь сломалась, преобразилась в толпу, окружила двух инопланетных пришельцев, у которых было что продать по части обуви. Один пришелец, правда, был уже бос, но на втором красовались качественные вельветовые туфлишки. Толпа размахивала руками, что-то выкрикивала, похоже было на стихийный митинг времен Первой Русской Революции. ПРОДАЙ. ГЕНАЦВАЛЕ, СВОИ ВЕЛЬВЕТЫ! Таков был смысл народною порыва. Полнокровный кавказский гражданин рявкал в лица пришельцев брызгами аджики: - Полсотни даю! - Вот грузины-гады - все перекупают! - закричали вокруг. - Деньги у них не трудовые! - Жулье! Пришелец стащил с ног штиблеты вместе с носками, виранул все это хозяйство над головой и закричал: - Дают пятьдесят! Кто больше? - Семьдесят пять. мой хороший, семьдесят пять, - уже причитала виноградарь из Хорезма, простирая узкие гаремные руки. - Сынишке, сынишке... - Сто! - гаркнул кавказец, сунул пришельцу сотенную бумажку и вырвал туфли. - Туфли ваши! Носки в виде премии! Брюки не трогать! Товарищи, товарищи! Брюки непродажные! Не стягивайте джинсов с товарища! Десятки проворных рук ощупывали джутовые брючата пришельцев, дергали за молнии на ширинках. - Продай! Продай! Продай страусы, братишка! Схватившись за штаны, пришельцы устремились в бегство. Толпа преследовала их до середины площади, но на середине остановилась. Здесь уже начиналась зона действия священных построек, и войти туда с торговыми идеями было бы кощунством. Даже дети в толпе отлично понимали разницу между ГУМом и Кремлем. Благодаря такой сознательности пришельцы благополучно удалились в сокровенные тени и, шлепая босыми ногами по брусчатке, поплелись к розовеющей под рассветным небом реке. Очередь тогда мирно восстановилась и вновь облепила шедевр торгового зодчества. Идея итальянских валенок снова стала овладевать москвичами и гостями столицы. Позднее на зады ГУМа, в Бумажный проезд, въехали три пребольшущих трейлера, и из их пучин стали подниматься бесчисленные обувные коробки с клеймом "Made in Czechoslovakia", "д-р Индра и народ". - Чего-то забросили, - заволновалась очередь. Оказалось, как раз вельветовые туфли прибыли, по четыре двадцать пара. Еще позднее все стало ясно - "Березка" РАЗВАЛЮТИЛА! Сначала мы вовсе не хотели воровать. Ночной фармацевт, как ни странно еще не утративший сочувствия к страждущим, выдал нам десять флакончиков валериановой настойки, здоровенную бутыль пантокрина и четыре тюбика болгарской зубной пасты. Вот как нам повезло, а потом нам снова повезло: под аркой бывшего Дома правительства в мрачном холодном туннеле мы обнаружили длинный ряд автоматов с газированной водой. Чудо, конечно, состояло не в этом, автомат в наши дни обнаружить не трудно. Наше чудо, наша везуха заключалась в другом - в ржавой пасти одного автомата стоял нетронутый стаканчик. Мы хотели было тут и расположиться со своими лекарствами, но вдруг из какого-то подъезда выскочил милиционер и побежал к нам по туннелю, заливисто свистя. Был он в довоенной еще форме, без погон, с петлицами, в белом шлеме и нитяных перчатках. Кого он тут охранял в этом проблеванном насквозь доме? Может быть, это был даже и не милиционер, а только лишь призрак милиционера? На всякий случай, однако, мы улепетнули от стража, показали ему свои пятки. Трусость, скажете вы? Позор? Нет, господа. ничего позорного в этом нет, и если вы в Москве, Тиране или Каире улепетываете от милиции, то это не трусость, но лишь благоразумие. ...Так мы украли стакан... Как было хорошо на набережной у самой воды, вернее, у мазутных пятен, закручивающихся в спираль и увлекающих за собою всяческую дребедень. Здесь на гранитных ступенях мы и расположились. Сначала выпили валерианку, а потом открыли бутыль с ветвистыми пантами северного оленя на этикетке. ...Ах, какая досада, что нельзя пригласить сюда Толечку фон Штейнбока, нельзя перенестись хоть на миг в магаданскую тепловую яму "Крым", где бэ-эеки дули пантокрин и тут же на нижнем ярусе проверяли его действие... - Между прочим, от пантокрина хер так стоит, что хоть ведро на него вешай, - сказал Этот. - А зачем? - рассердился Тот. - Ублажать всяких истеричек? Хватит с меня! Тот выжал в стакан тюбик "Поморина", зачерпнул из реки немного нефти и долил ароматным настоем, магаданским любовным напитком. - Пей! Гарантирую месяц полового спокойствия. Этот выпил белую вязкую жидкость, а Тот перед глотком умудрился еще почистить зубы. Употребив все свои запасы, они блаженно растянулись под досками пристани речных трамваев. Через некоторое время доски над ними заскрипели, прошел пристанской матрос, глухим матюком приветствуя наступающее утро. Уже горел на солнце купол Ивана Великого, над ним пускал лучи и ясно светился православный крест. Вскоре запылали маковки Успенского собора и церкви Ризоположения, и ветер прошел по реке, не обойдя и наши опухшие лица, и взмыл вверх, чуть шевельнул рубиновые звезды, а потом защелкал алым флагом над зеленым куполом Свердловского зала. У Этого под досками пристани вдруг дыхание перехватило от судороги патриотизма. Такое уже с ним бывало. Вот так, возвращаясь из Японии через Польшу после трехмесячного плавания по чужим адриатикам, ты вдруг видишь кресты Кремля, слившиеся в противоестественном, но почему-то нерушимом союзе с символами атеизма, и вдруг тебя перехватывает пароксизм патриотизма. ибо ты видишь губы и соски своей Родины, от которых, несмотря на унылую пропагандистскую штукатурку, все-таки пахнет молоком. - Ты любишь свой флаг? - спросил Этот Того. - У меня нет своего флага, - пробурчал Тот. - Флаг твоей страны. Stars and stripes? - Любить этот облеванный пододеяльник? - А я вот люблю свой флаг. Ничего не могу с собой поделать, люблю, да и все - и трехцветный, и андреевский, и нынешний красный. Пантелей Аполлинариевич Пантелей рассказывает в третьем лице о том, как однажды кончилась его молодость Казалось бы, совсем еще недавно под куполом Свердловского зала мириадами гнилостных микробов обрушился на незадачливого Пантелея гнев народа, выраженный гневом Главы, а между тем уже восемь лет прошло, и Глава тот уже никого не представляет, кроме самого себя, беспомощного старика. Тот куполок выложен изнутри лазоревой плиткой, но Пантелею тогда показалось, что он стоит один в горной ледяной стране под ослепительным и совершенно безучастным к его судьбе небом. На самом деле снаружи был Женский день Восьмое марта. менструальный цикл страны, и из низких брюхатых туч на Кремль валилась снежная слякоть, а внутри хоть и было снежно от беломраморных стен, но не очень-то одиноко: зал гудел сотнями голосов, словно некормленый зверинец. - Пантелея к ответу! - Пантелея на трибуну! Идти, что ли? Пантелей, бессмысленно улыбаясь, причесался и сидел теперь в кресле, вертя расческу. Идти, что ли, товарищи? Вокруг были одни лишь спины и затылки либералов, недавних покровителей, друзей и подхалимов Пантелея. События разразились внезапно, никто их не ждал, и поэтому перед началом заседания "левые" сели с "левыми", а "правые" своим порядком. Теперь вокруг незадачливого Пантелея вместо умных, востроглазых, ироничных лиц были одни лишь затылки. Даже сидящие позади умудрились повернуться к нему затылками, хотя руки их полоскались впереди в бесконечном спасительном аплодисменте. - А ну, иди сюда! - хрипловато сказал в микрофон Глава, встал на своем возвышении, и рев зала мгновенно умолк. - Иди, иди, я тебя вижу! - Палец, известный всему миру шахтерскими похождениями, нацелился в противоположный от Пантелея угол зала. - Вижу, вижу, не скроешься! Все аплодировали, а ты не аплодировал! Очкарик в красном свитере, тебе говорю! Иди на трибуну! Приметы злого битника, "пидараса и абстрактиста", были хорошо известны Главе по сообщениям референтов. Злой битник всегда был в свитере, очках и бородке, любил шумовую музыкуджаст и насмехался над сталинистами. Сталина и сам Глава очень сильно ненавидел и понемногу выпускал из покойника кишки, но одно дело Сталин, а другое - сталинист: эдак злой битник и до нашей культуры доберется, подточит ядовитыми насмешками ствол нашей культуры, и вообще... попэрэд партии в пэкло нэ лезь! Пока не поздно, по зубам им надо дать, подрубить корешки, а то уж в воздухе дымком стало потягивать, венгерской гарью. Так референты говорят, а ведь они почти все с высшим образованием и классовым чутьем не подкачали. Зал с восторгом заулюлюкал, глядя на поднятого державным пальцем классического битника. Вот он, Пантелей зловредный, который раскольник, мешает нашим польским товарищам строить социализм, который бескостным своим блудливым языком мелет вредный вздор про оттепель да про "наследников Сталина". Вот он, облик врага, - запоминайте: красный свитер и бородка, очки в железной оправе и волосенки, слипшиеся на лбу. Пантелей между тем, вжавшись каменным задом в кресло, переводил дух. Вместо него был поднят Сильвестр. Он шел по ковровой дорожке к трибуне, этот косолапый Сильвестр, растерянно жестикулировал и бубнил: - А я-то при чем, товарищи? Я никаких интервью не давал, товарищи! Я, товарищи, не Пантелеи... - Мстишь нам за своего отца? - прогремел над собранием микрофонный голос Главы. Здесь опять же была подначка умных референтов: злой битник, конечно, имел зуб на родину за репрессированных родителей, и хотя никто не отрицает, что виноваг во всем культ личности, но все-таки яблочко-то от яблони недалеко падает... - Папа мой действительно погиб в ежовщину, но вы же сами его и реабилитировали, - бормотал Сильвестр, карабкаясь на трибуну. Часть его слов уже попадала в микрофон и долетала до зала, как невнятные стоны тенора-саксофона. Между тем Верховный Жрец подполз под ногами президиума к седалищу Главы и зашептал: - Это не тот, экселенц, небольшая ошибочка. Сие не Пантелеи, экселенц! - Иди на место! - тут же рявкнул Глава уже залезшему на трибуну Сильвестру и сел, вытирая свою прославленную Голливудом голову, жалея о даром потраченной злости и оттого еще больше злясь. - Слово имеет товарищ Пантелеи, - нормальным деловым тоном объявил Верховный Жрец, существо, удивительно похожее на муравьеда с его жевательными и нюхательными присосками, выступающими из жирного тела. Ледник под ногами Пантелея стремительно поплыл вниз. Ледник этот под ногами возник в самом начале заседания, когда некая пылкая воительница, пользуясь привилегией Женского дня, разоблачила перед всем залом международную деятельность Пантелея, а именно его интервью журналу "Панорама" из города Быдгощь Познанского воеводства. Теперь ледник стремительно уходил из-под ног, увлекая за собой Пантелея прямо к трибуне. Тысячи две виднейших персон страны смотрели на зловредного Пантелея с некоторым разочарованием. Как? Вот этот обыкновенный тридцатилетний молокосос в обычной серой паре и нормальном галстуке, это и есть тот возмутитель спокойствия, коварный словоблуд, вскрывающий сердца нашей молодежи декадентской отмычкой, предводитель битнической орды, что тучей нависла над Родиной Социализма? Может быть, это просто маскировка, товарищи? Конечно же, просто маскировка, а в штанах у Пантелея-отступника, конечно, же крест, а на груди под рубашкой висит порнография и песни Окуджавы, так что перед нами хитрейшая маскировка, товарищи. Такой враг еще опаснее. Сильвестр хотя бы весь на виду. Пантелеи - скрыт! Между прочим, на шее незадачливого Пантелея действительно висел католический крест, оставшийся еще со времен Толи фон Штейнбока. Тогда, накануне разлуки, мама и Мартин, узники магаданского семикилометрового радиуса, вручили юноше этот маленький религиозный предмет с крошечной серебряной фигуркой Распятого. Впоследствии все пятеро наследников нищего багажа хранили крестик, тщательно оберегая его от посторонних глаз, стыдясь - вот именно стыдясь - его несовременного смысла. Сравнительно недавно в голоштанном вольном Коктебеле стали появляться молодые супермены с крестами. Пантелеи понял, что его тайный стыдный талисман превратился в снобистское, эпатирующее жлобов украшение, и в открытую повесил его себе на грудь. Должно быть, именно тогда и отправилась про крест "телега" в соответствующие инстанции. Сейчас Пантелеи шел к трибуне, ничего не соображая, не чувствуя ни ног своих, ни рук, совсем потеряв себя во враждебном ледяном и голубом пространстве, но мозг его, этот недремлющий часовой робкого человеческого организма, фиксировал все звуки, и лица, и разговоры про татуировку и про крест, и позже, много позже, то ли во сне, то ли в пьяном бреду, Пантелеи вспомнил, чего больше всего боялся в этом высоком собрании - как бы не приказали раздеться догола! Трибуна возвышалась над залом, но над ней еще нависал огромнейший стол президиума, из-за которого смотрели на приближающегося Пантелея десятка полтора лиц. Суровых? Нет! Угрожающих? Нет! Насмешливых, презрительных, осуждающих, добродушных??? Нет, нет, нет, нет!!! Даже следов какоголибо чувства не было на этих лицах. Такое вот лицо, любое из пятнадцати, появится перед тобой ночью на шоссе, как слепящая фара, проедет через тебя и даже не моргнет. Словом, это были вполне обычные лица, и лишь одно лицо за столом наливалось багрово-синюшным соком - лицо Главы. Пантелеи, водрузившийся на трибуне, являл собой зрелище не самое выдающееся. Трибуну под ним швыряло, словно бочку на фок-мачте, и земли на горизонте не предвиделось. Однако мозг его не дремал, а, напротив, бешено петлял в собственных лабиринтах, выискивая лазейку. Вдруг покачалось Пантелею. что где-то скрипнула дверь, мелькнула узенькая полоска света, и он зашевелил языком перед потной мембраной микрофона. Он говорил, словно запихивал в мясорубку дурно пахнущее мясо, и оно вылезало наружу белесыми веревочками подозрительного фарша. - ... дорогие товарищи дорогой кукита кусеевич с этой высокой трибуны я хочу критика прозвучавшая в мой адрес справедливая критика народа заставляет думать об ответственности перед народом перед вами мадам прошу прощения оговорка истинно прекрасные образы современников и величие наших будней среди происков империалистической агентуры дорогие товарищи как и мой великий учитель маяковский который по словам незабвенного Иосифа Виссарионовича был и является я не коммунист но... Мощный рык Главы ворвался в дыхательную паузу Пантелея: - И вы этим гордитесь, Пантелей? Гордитесь тем. что вы не коммунист? Видали гуся - он не коммунист! А я вот коммунист и горжусь этим, потому что я сын своего класса и никогда от папаши не откажусь! (Бурные продолжительные аплодисменты, крики "да здравствует дорогой Кукита Кусеевич!", "Слава ведущему классу!", "Позор Пантелею!", "Позор палачу португальского народа Салаэару!") Распустились, понимаете ли! Пишут черт-те что! Рисуют сплошную жопу! Снимают дрисню из помойной ямы! Радио включишь- шумовая музыка джаст! На именины придешь- ни выпить, ни закусить, сплошное ехидство! Мы вам здесь клуб Петефи устроить не дадим! Здесь вам не Венгрия! По рукам получите, господин Пантелей! Паспорт отберем и под жопу коленкой! К тем, кто вас кормит! В Бонн! (Бурное одобрительное оживление в зале, возгласы "за границу Пантелея!", "всех их за границу!", "психи, шизоиды, за границу их, в Анадырь!".) Пантелей (на грани обморока, морозным шепотом): Кукита Кусеевич, разрешите мне спеть! - Книжку недавно одну взял, - тихо продолжал Глава, набирая силы для нового взлета. - Тошнить стало, товарищи. Не в коня пошел корм, товарищи (смех, аплодисменты). Ни пейзажа. товарищи, ни стройной фабулы, ни одного рабочего даже на уровне райкома нету. Ни зима, ни лето, товарищи, а попадье кочерга в одно место! (Долгий несмолкающий смех. переходящий в слезы.) Да в другие времена за такую-П книжку! Семь шкур! С сочинителя! С жены-П! С детей! Сняли-П! - Теперь голос Главы звенел в самых верхних регистрах и вдруг, погашенный хитроватой улыбочкой, слетел вниз.- Я имею в виду, товарищи, времена неистового Виссариона, нашего великана Белинского, а не что-нибудь еще. (Бурныедолгонесмолкающиепереходящиевтопот, одинокий возглас с армянским акцентом "хватит демократии. пора наказывать!", добродушный смех- ох, мол, эти кавказцы.) Вот так, господин Пантелей! История беспощадна к ублюдкам и ренегатам всех мастей, а особенно одной, которую все знают! Пантелей (из пучин обморока): Разрешите мне спеть, дорогие товарищи! Крики из зала: Не давать ему петь! На виселице попоешь! За границей! Знаем мы эти песни! Глава поднял вверх железные шахтерские кулаки. Сверкнули на нейлоновых рукавах бриллиантовые запонки, подаренные народом Камбоджи. - Всех подтявкивателей и подзужипателей, всех колорадских жуков и жужелиц иностранной прессы мы сотрем в порошок! Пойте, Пантелей! Незадачливый ревизионист растерялся от неожиданной милости. Он взялся обеими руками за трибуну, набрал в грудь воздуха, собираясь грянуть "Песню о тревожной молодости" или "Марш бригад коммунистического труда", как вдруг рот его открылся сам по себе и медовым баритоном завел совершенно не относящуюся к делу "Песню варяжского гостя". Большего позора и ждать было нельзя. Пантелей потерял сознание, но и без сознания продолжал упорно петь: - ... велик их Один-бог, угрюмо море... Глава слушал, закрыв лицо рукой. Зал затаился в злорадном ожидании. Старший сержант гардеробной службы Грибочуев уже готовил реплику "с чужого голоса поете, мистер". Ария кончилась. - Поете, между прочим, неплохо, - хмуро проговорил Глава. Пантелей вздрогнул и пришел в себя, оглянулся и увидел, как из-за пальцев поблескивает клюквенный глазик Главы. Нму показалось, что Глава подмигивает ему, будто приглашает выпить. - Поете недурно, Пантелей. Можете осваивать наследие классиков. Лучше поите, чем бумагу марать. Глава встал, оглядел зал, увидел среди неопределенно моргающих деятелей культуры напряженные лица экзекуторов и зло подумал: "Ждут псы. Так и моего мяса когда-то ждали, когда рыжий таракан заставлял казачка плясать. Ждите, ждите, авось дождетесь залупу конскую". Он начал откашливаться и кехать, и кашель этот и кеханье, прошлой осенью во время Карибского кризиса державшие в отвратительной потной тревоге весь цивилизованный мир, теперь держали в напряжении этот зал, "левых" и "правых", боссов пропаганды и агитации, сотрудников безопасности и внутренней прессы. Один лишь Пантелей как будто бы ничего и не ждал. Он держался обеими руками за ладью свою, государственную трибуну, и плыл и плыл по волнам истории, а куда- "не нашего ума дело". - Будете петь с нами, Пантелей, разовьете свой талант, - проскрипел наконец Глава. - Запоете с ними, загубите талант, в порошок сотрем. С кем хотите петь? - С моим народом, с партией, с вами, Кукита Кусеевич! - спел Пантелей теперь уже нежнейшим лирическим тенором, но, как заметили "правые", без искреннего чувства, а даже с лукавством, с определенным шельмовством. Глава неожиданно для всех улыбнулся. - Ну что ж, поверим вам, товарищ - (ТОВАРИЩ) - Пантелей. Репетируйте, шлифуйте грани, трудитесь. Вот вам моя рука! Мощный заряд революционных биотоков влился в поры пантелеевской потной ладони. Восторженные крики либералов приветствовали это спасительное и для них рукопожатие, а сержант гардеробной гвардии Берий Ягодович Грибочуев в досаде ущипнул себя за левое полусреднее яйцо - не вышел номер, не клюнул "кукурузник" на наживку! ...Восьмое марта хлюпало под ногами грязной кашицей, секло ледяным дождем серые, худые, отечные, синюшно-хмельные лица. Сонмы москвичей месили кашу на улице Горького в поисках сладкого. Сладкая жизнь на улице Горького, мало кого из искателей тревожил дешевый парадокс, живущий в этих словах. Вдруг на Манежной в потоке грязных машин заметалось яркое пятно, похожее на сгусток вчерашнего винегрета, - цыганка с мешком, прижатым к груди, будто вынырнувшая из мусорного коллектора столицы. Толпа сладкоежек, вывернув из-за "Националя", бежала по тротуару, показывая на цыганку руками: - Украла! - Ребенка украла! Никто, однако, не решался перепрыгнуть через барьер и броситься за цыганкой в поток машин. Брызги со скатов запачкали бы праздничные туалеты. Прижатые толпой к зеркальному окну "Наца", молча наблюдали за происходящим только что выпущенные из Кремля Сильвестр, Пантелей, Никодим, вожди несуществующей, но уже разбитой армии битников-ревизионистов. Машины тормозили, шли юзом, сбивались в кучи, толпа ревела, взывая к милиции, милиция, не торопясь, подтягивала силы к месту действия, а грудастая задастая цыганка все металась с бешеным огоньком в глазах, спасая себя и свой мешок, тот, что толпа называла украденным ребенком. Так она отмечала свой Женский день. Солнце размягчило асфальт Софийской набережной, и на нем видны были теперь следы "Ягуаров" и "Бентли", что веером разошлись из ворот британского посольства. Асфальт проваливался под каблуками дипломатов, как пастозная кожа под пальцем врача. Двое босых мужчин далеко не первой свежести тоже оставляли на асфальте отпечатки своих ступней. Мужчины держали друг друга под руку и прогуливались вдоль Москвы-реки в уважительной и сосредоточенной беседе, словно какие-нибудь профессора МГУ или академики Ильичев и Лысенко. Стоящий метрах в двухстах фургончик с надписью: "Белье на дом" записывал их беседу на магнитную ленту. - Ты думаешь, что все это ваша пропаганда, а между тем отрезанные уши - это правда. И ядохимикаты, и электроды на гениталиях - тоже правда. Я был во Вьетнаме. Специально поехал в самое пекло. Играл на скрипке этим несчастным скотам, пил с ними. Я сам вместе с ними считал отрезанные уши. Веселились, как помешанные. Ненавижу, ненавижу то, что они называют родиной, эту блядь с прокисшим молоком в титьках. Ничего общего она не имеет с моим детством, с моей ностальгией. - Ну, что касается нашей красавицы, то ей нет нужды вспоминать о такой ерунде, как отрезанные уши. Кастрация, трепанация, неумелые швы, грязь, нагноение, сукровица - вот наши дела. И все-таки... "люблю отчизну я, но странною любовью"... "какому хочешь чародею...", "о Русь моя, жена моя..." и так далее. Понимаешь ли, я ее люблю. - Это у вас, русских, варварское, глубоко провинциальное чувство. Притворяетесь без конца каким-то щитом Европы, бубните о каком-то там мессианстве. Вздор это все! Никакой загадочной славянской души, как и никакой великой американской мечты, в нынешнем мире нет. Есть только два чудовищных спрута, гигантские мешки полуживой протоплазмы, которая реагирует на внешние толчки только сокращением или поглощением. Поглощать ей, конечно, приятнее, чем сокращаться. - Ай-я-яй, как хлестко, как гениально! Но кроме шуток, ведь протоплазма эта состоит из людей, из отдельных личностей, и у каждой есть интеллект, душа, тоска по Богу... - Личность? Слушай, выкидыш сталинизма, личностью может быть только тот, кто убежит. Сливаясь с политической или противополитической системой, ты становишься производителем или потребителем, карателем или разрушителем, ты уже попадаешь под классификацию. - Ты думаешь, что внутри общества мы все и по отдельности уже обанкротились? - А то нет! В последние годы я относился серьезно только к этим придуркам "детям цветов", но и они теперь вырождаются в революционеров, то есть становятся сворой. - Как же быть этой отдельной сбежавшей личности, во что ей верить? - Больше всего на свете я хотел бы стать смиренным христианином и верить в хрустальный свод небес, и в прозрачную реку Океан, и в трех слонов, и в черепаху, в заоблачный сад, в белые. просто снежные перья ангелов, но главное - верить в Него, в Его муки ради нас и в то, что Он придет снова... - Но ты не верить? Патрик замолчал и отвернулся от меня, а я вдруг отчетливо вспомнил вечер в Третьем Сангородке, черные крыши бараков, зеленое небо и узенький месяц над Волчьей сопкой и Толю фон Штейнбока, идущего рядом со спецпоселенцем Саней Гурченко, скрип снега под их шагами и тихий разговор о заоблачных садах. Фон Штейнбоку было трудно поверить, а тебе-то что мешает. Патрик Тандерджет? Что стоят твои жеманные тирады? Что мешает тебе верить в Христа? Может быть, в детстве ты сидел не в методистской церкви, а на уроках OMJ1? Может быть, ты читал не Библию, а четвертую главу Краткого курса с ее "единственно верным и подлинно научным мировоззрением"? Я разозлил', я было на Патрика, но потом подумал, что несправедлив, как всегда. Как всегда, я не могу понять западного человека. Наверное, русский никогда не приживется к западному. Вот уже столько лет мы дружим с этим длинным, а все никак не можем до конца понять друг друга. Ведь западному человеку тоже надо во что-то не верить, а, быть может, нынешняя моя вера тоже всего лишь акт неверия? Отчаяние и тоска поскребли меня наждаком по коже. Вдруг за нашими спинами нежно прожурчали, чуть-чуть всхрапнули и умолкли автомобильные цилиндры. Мы обернулись и увидели седого плейбоя, сидящего в журнальной позе за рулем открытого "Мустанга". Сощуренными глазами он смотрел на Патрика и молчал. Неестественный рекламный цвет его лица, тугая кожа, рубашка в цветочек, яркий галстук, нежно-розовый фланелевый костюм, мужественная челюсть, сверкающий суперкультурой кар-автоматик- идеальный образ рыцаря Запада в стане большевиков, ни пылинки, ни соринки, и только глазки его мне не понравились... этот прищур... такие знакомые, чуть ли не колымские усвитловские глазки. Патрик отвернулся, облокотился на парапет и стал смотреть в воды мазутной красавицы. Он выпятил задницу, свитер его задрался, и обнажилась волосатая елочка, ползущая с ягодиц по хребту. Получалась нелепица: жесткий, цепкий, пронизывающий, прекрасно отработанный взгляд седого супермена упирался теперь в малопривлекательные ягодицы и таким образом пропадал втуне. - Тандерджет, - проговорил наконец красавец голосом Уиллиса Кановера. - Машина, взятая вами вчера в гараже посольства, находится на штрафной площадке ГАИ. Патрик закинул воображаемую удочку и беззаботно замурлыкал песенку "Гоу, Джонни, гоу". Красавец оскорбленно взвизгнул уже совсем другим голосом: - Мистер Тандерджет! Вы забыли о цели вашего приезда в эту страну! Вы пропустили коктейль на уровне замминистра просвещения! В каком виде вы ходите по городу? Что за подозрительный тип с вами? Вы позорите белоголового орла! Патрик виновато пукнул. - Сэр, он ухаживает за другой белой головкой,- сказал я красавцу. - Ах, вы понимаете по-английски, - смутился красавец. - Простите, я не хотел вас обидеть. Вы европеец? - О да! Я сын этого континента с изрезанными берегами, - с туманной гордостью ответил я. - Господа, прошу вас. садитесь в машину. Ведь здесь вам не Калифорния. Посмотрите, там возле моста фургончик "Белье па дом"... вы понимаете?.. а вы говорите о таких серьезных вещах! Патрик вдруг повернулся и завопил проезжающему такси: - Шеф, стой! На Пионерский рынок подбросишь? Уже в такси я спросил Патрика: - Кто этот красавец? - Из посольства. Стукач номер один. Мужской клуб - ...Когда-нибудь, о Небо, в недалеком будущем или прошлом вырастут из шлакобетона, поднимутся из металлолома высокие хрустальные дома-бокалы с пузырьками внутри, и никто не будет кушать ничего живого, потому что жизнь будет, как шампанское!.. Так утешал себя, смиряя страшную утреннюю дрожь, Лев Андреевич Одудовский. Вместе с собачкой Мурой стоял он, как обычно, в полуживой очереди "Мужского клуба". Мура бегала на поводке вокруг дрожащих ног хозяина и была в очень дурном настроении. Холодный грязный ветерок вздувал ей шерсть, забивал всяческой базарной гадостью глаза. Старая, маленькая, четырежды уже рожавшая Мура утешения хозяина знала наизусть, ни малейшим образом не верила в эти хрустальные дома-бокалы, а неизменная утренняя дискуссия по национальному вопросу в "Мужском клубе" ее несказанно раздражала. - Мурочка, потерпи, родная, сейчас откроют, - умоляюще шептал Петр Павлович, и собачка, понимая его головокружение, его воздушные ямы, терпела, только лишь рычала на гнусные облеванные ботинки алкоголиков. - А ты что это, Алька, усики себе заделал? - спросил Ким, грузчик из овощного магазина. - Может, в грузины мылишься? Алик Неяркий, в недалеком прошлом первейший хоккейный бомбардир, сложил на груди обнаженные руки, похожие на удава. переваривающего нескольких кроликов, и только лишь усмехнулся в ответ. - А по-твоему, грузин не человек? - бабьим голосом завопил на Кима нервный сантехник Суховертов. - Ким, блядь позорная, шовинист сраный, я тебя спрашиваю - грузин не человек? - Напросишься, Суховертов, напросишься, мордва болотная, - постукал на него зубами Ким и отвернулся, взялся глядеть на разделку мяса за стеклянными стенами рынка. Там в кафельном полукружье культурные молодчики в фирменных очках, в тугих зарубежных майках бойко шуровали топорами, разваливали туши на куски по научной системе. Зрелище это всегда успокаивало Кима, когда терпеть скрытых чучмеков и жидовню не было уже мочи. - Курва вообще-то какая, товарищи, - постукал зубами, ни к кому не обращаясь, интернационалист Суховертов и стал смотреть, чтобы успокоиться, в угол складского забора на ржавую лебедку, верстак и спинку кровати, на кучу всякого старья, тряпок, яичных прокладок, пакетов из-под молока. Его по утрам успокаивало зрелище металлолома и утиля. Втайне он полагал, что это его последний резерв, что в критический момент подожжет все это и хоть немного погреется у костра, а из железа соорудит хоть какоето подобие пулемета для отгона социал-шовинистов, то есть китайцев. - А Ким правый, правый! - громко заговорил только что подошедший Ишанин, седой московский хулиган тридцатых годов. - Понаехала деревня в Москву без прописки, все булки потаскала. Крендели, ребята, с Казанского вокзала центнерами вывозят, ебать меня за пазуху! Ух суки проклятые, а мы за Россию воюем, жилы тянем за советское дело! Верно я, Ким, говорю? Он притиснулся к грузчику рыхлым своим животом, дохнул снизу напитком "гриб", той мерзкой жижей, что в былые годы украшала повсеместно подоконники Петровской слободы. - Тебя, Ишаня, за твою Россию когда-нибудь в жопу выебут. - Ким зло оттолкнул от себя старика хулигана. - Не поверите, товарищи, каждый вечер под окнами базарит - Россия, Россия... Вчера не выдержал, кипятком его из чайника полил, а следующий раз, Ишаня, пасть тебе порву! Ишанин гмыкнул, отшатнулся, но вроде бы не очень-то понял разумные слова Кима. Вытерев рот кепкой, он обратился к Одудовскому: - В случае возможности, гражданин, тридцать семь копеек не подбросите? Из заключения еду, комиссовали по инспекционному делу, очень заразный. Петр Павлович тут же выложил нужную сумму, хотя знал отлично, что Ишанин едет из заключения уже двадцать пять лет каждый день. Ишанин спрягал горсчку монет в бездонные штаны, снова вытер рот и нос кепкой и вдруг с воем бросился головой вперед на незнакомого долговязого человека в синей майке. Голова- сильнейшее оружие Ишани, его коронные удары "снабаш" восхищали всегда старожилов Пионерского рынка, а теперь и подрастающее поколение их оценило. Незнакомец же, ничего не зная о прошлом, чужим латышским взглядом спокойно смотрел на ле1ящую к нему заостренную голову н клочьях седых волос. - Хоп! - вдруг оглушительно выдохнул Алик Неяркий и в самый последний момент остановил опасный полет. Отличная всетаки подготовка у наших "ледовых рыцарей"! Ишанин болтал ногами и полоумно выл в железных тисках бомбардира. - Паразиты, бляди каторжные, да я таких, как вы, в рог, в рот, в рот... В рот меня ебать, маршала Толбухина возил на "Виллисе"... если кто русский, так тот поверит! - так выл Ишанин. Порыв осеннего ветра налетел вдруг на весь "Мужской клуб". окатил нахохлившихся мужиков зарядом холодных капель, взвихрил на асфальте мокрые листья, окурки и бумажки. Все мы застыли тут в диковатых позах: и Ким, и Суховертов, и мы с Патриком. и Петр Павлович, и два студента-негра, и мясник Фима, и Алик Неяркий с Ишаниным на руках... - а в следующий миг из кучи металлолома поднялась бывшая крановщица, а ныне алкогольная больная Таисия Рыжцкова и завопила ужасно: - Чайку нашу! Чайку белокрылую! За чувашина отдали! Все обратились к ней, и она, сразу забыв о горькой судьбе ярославской птицы, с игривостью приблизилась к "Мужскому клубу", косолапо переставляя ноги в байковых шароварах и поводя плечами, с которых свисал мужской пиджак без лацканов. На прилавке пивного ларька стояла кружка с солью ДЛЯ ЛЮБИТЕЛЕЙ!!! и в эту кружку Таисия Рыжикова опустила пальчик. - Утром завсегда солененького хочется пососать, - пояснила она со смутной улыбкой и потупилась, застыла, слилась с мужской массой мгновенно и прочно, будто бы навеки. ...К девяти часам утра у ларька скопилось человек тридцатьсорок. Национальная проблема обсуждалась с нарастающим ожесточением. - Лично я в Молдавии служил, так там эти молдаваны вроде цыган! - У меня картошка, как козий горох, а у латыша-суки - как бычья мотня! - Дерьмом кроют! Срут круто! На латышском говне эта картошка! - А корейцы собак жрут, понял, и полный порядок! - В Израиле не наши евреи воюют, а древние! - Русского человека все в жопу харят, кому не лень! - Вот кто жить умеет, ребята, так это узбек! - Чего ты пиздишь- Индия, Индия! Да я всю Индию без оружия пройду, понял, всех голыми руками передушу! - А русскому человеку любой чучмек в зенки плюет! - Вот я в Коми был - так? - ну, как положено - карел на печке с бабой лежит, а русский Иван в лесу горбатит! - Весь мир, ебать мой рот, кормим! Чеха кормим, монгола кормим, арабов черножопых и тех кормим! - У нас теперь "Экстра" за четыре двенадцать, а в Сирии наш спирт по пятьдесят копеек литр, и никто его не пьет. - А на хуя ж он тогда там? - Пушки моют! - Ох, падлы! Ох, суки! Вдруг со стуком поднялись доски, и все увидели за стеклом ларька родное хмурое лицо Софьи Степановны. - Разберись, алкаши, - проговорила она вместо приветствия. Каким чудом Софья Степановна, голубка наша, проникает незамеченной в свой ларек? - думал Одудовский. Уж не ночует ли она там? Может быть, она лишь притворяется в своей неприязни к нам, к "Мужскому клубу"? Может быть, она без нас и жить уже не может? Может быть, в этом она видит свое призвание - возвращать к жизни, снимать дрожь, смягчать тоску мужскую? Да, уж конечно, за хмурой ее оболочкой прячется нежная душа, уж конечно. Петр Павлович вглядывается. Софья Степановна моет