а модой и всегда ей следует. Сейчас у него длинная шевелюра и свисающие на подбородок усы, но Самсик прекрасно помнит его с коротким ежиком на голове в стиле пятидесятых. Когда он дует в свою кривую трубу, кажется, что это сам сатана, но уж никак не вегетарьянец Сильвестр. Все соблазны устранил из своей жизни Сильвестр: на бифштексы не смотрит, коньяк не нюхает, чувихам только комплименты говорит. Всю жизнь ему закрыл джаз. - Но все-таки ты пришел, лапуля, - любовно сказал Сильвестр Самсону. - Пришел, и с инструментом. Мы уже тебя и не ждали. - День был очень дурацкий, вот и пришел, - сказал Самсик. - Одолели дурацкие воспоминания. Слева кто-то толкнул Самсика локтем. Он повернулсяЖека Буздыкин, чушка поросячья. - Самсик, плесни мне малость, - жалобным голосом попросил тот. - Это так нынче подлизываются? - спросил Самсик. - Клянчишь у меня мой кровный глоточек и думаешь, что после этого все забудется? Говоря так, он поднял бутылку и сделал вид, что раздумывает - плеснуть или нет. Буздыкин смотрел на бутылку и униженно канючил: - Кончай, Самс, ты лабух и я лабух, какие счеты между нами... - Если тебе рыло начистили в Праге, так ведь за дело, а? - За дело, за дело. - Буздыкин покрылся потом. Самсик наклонил бутылку к его стакану, но не наливал. - А ну-ка, чушка поросячья, расскажи мне какой-нибудь анекдот про танк. - Про танк? - застонал Буздыкин. - Расскажешь про танк, налью полный стакан. - Не надо ему, - сказала Римма, - выпьет и начнет к мальчишкам приставать. Срок ведь схлопочешь, Жека. Здесь тебе не Прага. Буздыкин закрыл глаза и быстро заговорил: - Идет по лесу Красная Шапочка, а навстречу ей Танк. Здравствуй, Красная Шапочка, говорит Танк. Здравствуй, отвечает Крошка, а ты кто? Я Серый Волк, придуривается Танк. Если ты волк, засмеялась Красная Шапочка, то почему у тебя тогда солоп на лбу? Он мелко-мелко затрясся с закрытыми глазами, а когда открыл их, перед ним уже был стакан с коричневой болгарской влагой. - Никогда этого тебе не забуду, Самсик, - вдруг очень твердо сказал Буздыкин и унес полный стакан куда-то к туалету. - За него можешь не волноваться, Риммуля, - сказал Самсик буфетчице, - его не заберут. - Серьезно? - ужаснулась та. - Он, значит, тоже из этих? Серьезно, Сильвестр? Сильвестр скромно кивнул. Самсик забрал бутылку и пошел с ней на эстраду. В зале послышался свист. Пока они сидели возле стойки, мальчики и девочки, посетители "Синьки", успели уже достаточно поиграть в Гринич-вилледж и теперь жаждали новой встряски. Самсон и Сильвестр вместе - ото! - из этого что-нибудь получится... Самсик, старый Самс, посмотрел в зал на публику. Девчонки все были в джинсах и маечках, одна халда таскала по полу шлейф старинного платья и потому не присаживалась, чтобы всех поразить, еще одна, узкоглазая, курносая, была вся в золоте, серьги, браслеты, монисто - откуда такая богатая взялась? Из ребят иные сосали трубочки и хохлились, сумрачные интеллектуалы, на других сверкали пуговицы блейзеров, и вели они себя соответственно - плейбойски, были и "дети цветов", но, конечно, в более умеренном виде, чем их лондонские братья, в более терпимом для московской милиции. В зале сидели и два-три комсомольских вожака в их установившейся уже униформе - добротный костюм, белая рубашка, галстук, клерки молодежного министерства. В последнее время комсомол из злейшего врага стал снисходительным покровителем джаза. Самсик минуту или две смотрел в зал, подмигивал знакомым, расшаркивался перед девочками, потом махнул всему составу рукой - поехали. Пружинкин, как всегда, начал со своего любимого "Take Five", зал зашумел, Самсик дунул пару раз в свою дудку и вдруг закрыл глаза - отчетливо и ярко, как кинофильм, вспомнил свой дебют. Это было в ноябре 1956 года на вечере Горного института в Ленинграде в оркестре первого ленинградского джазмена Кости Рогова. Тогда в танцзале стояли плечом к плечу чуваки и чувихи, жалкая и жадная молодежь, опьяневшая от сырого европейского ветра, внезапно подувшего в наш угол. Бедные, презираемые всем народом стиляги-узкобрючники, как они старались походить на бродвейских парней - обрезали воротнички ленторговских сорочек, подклеивали к скороходовским подошвам куски резины, стригли друг друга под "канадку"... Костя Рогов снял пиджак и остался в своей знаменитой защитного цвета рубашке с наплечниками и с умопомрачительным загадочным знаком над левым нагрудным карманом SW-007. - Сегодня, мальчики, начинаем с "Sentimental Jorney"! - сказал он. - Между прочим, здесь типы из Петроградского райкома комсомола, - предупредил осторожный ударник Рафик Тазиддинов, Тазик. - Плевать! - Рогов засучил рукава, словно собирался драться, а не играть на пиано. - Слабаем "Сентиментл", а потом "Lady Be Good", а потом рванем "Бал дровосеков", и гори все огнем! Самс, за мной! Он подтащил меня за руку к рампе и закричал в зал: - Тихо, ребята! Всем друзьям нашего оркестра представляю нового альт-саксофониста. Самсон Саблер! Не смотрите, что у него штаны мешком, - он хороший парень! Можете звать его просто Самс! Зал зашумел. Я остался один и сжал саксофон. У меня уже текло из-под мышек, лицо покрылось пятнами, и колени затряслись. Нет, не сыграть мне "Сентиментл", я сейчас упаду, я еще пердну, чего доброго... Нужно испариться, пока не поздно, кирнуть где-нибудь в тихом месте и все, ведь нельзя же стоять вот так одному, когда столько девочек сразу смотрят на тебя. Я сделал какое-то суетливое полуобморочное движение, как вдруг увидел в нескольких метрах от себя, в толпе, длинные светлые, грубо обрезанные внизу космы, падавшие на вздернутые груди, и маленькие глаза, смотревшие на меня с необычным для наших девочек выражением, и полуоткрытый рот... это была онаКолдунья, Марина Влади, и я вдруг напружинился от отваги и неожиданно для себя заиграл. О, Марина Влади, девушка Пятьдесят Шестого года, девушка, вызывающая отвагу! О, Марина, Марина, Марина, стоя плывущая в лодке по скандинавскому озеру под закатным небом! О, Марина, первая птичка Запада, залетевшая по запаху на оттепель в наш угол! Стоит тебе только сделать знак, чувиха, и я мигом стану парнем, способным на храбрые поступки, подберу сопли и отправлюсь на край света для встречи с тобой. О, Марина- очарование, юность, лес, голоса в темных коридорах, гулкий быстрый бег вдоль колоннады и затаенное ожидание с лунной нечистью на груди. Я заиграл, и тут же вступил Костя, а за ним и весь состав, а она подпрыгнула от восторга и захлопала в ладоши - все тогда обожали "Сентиментл" А у нас в России джаза нету-у-у, И чуваки киряют квас... - завопила в углу подвыпившая компания хозяев бала - горняков. Теперь было ясно - скандала не миновать. Тогда еще запрещалось молодежи танцевать буржуазные танцы, а разрешались только народные, красивые, изячные, патриотические экосезы, менуэты, па-де-патенеры, вальсы-гавоты. В чью вонючую голову пришла идея этих танцев, сказать трудно. Ведь не Сталин же сам придумал? А может быть, и он сам. Наверное, сам Сталин позаботился, сучий потрох. В последнее время, увы, гнилые ветры оттепели малость повредили ледяной паркет комсомольских балов, и в разводья вылез буржуазный тип с саксофоном, то есть прыщавый Самсик, стриженный под каторжника, в нелепо обуженных штанах с замусоленным рублем в кармане, двадцатилетний полу-Пьеро, полухулиган, красивый Самсик собственной персоной. Дух непослушания, идея свободы мокрой курицей пролетела от стены к стене, и все затанцевали, и закачались люстры, и плюшевые гардины криво, словно старушечьи юбки, сползли с окон - в зал перли безбилетники. Мы тогда еще почти не знали бибопа, только-только еще услышали про Паркера и Гиллеспи, мы еще почти не импровизировали, но зато свинговали за милую душу. Вдруг я увидел, что моя Марина Влади танцует с одним фраером в длинном клетчатом пиджаке, и вспомнил, что у фраера этого есть машина "Победа", и прямо задрожал от ревности и обиды, а сакс мой вдруг взвыл так горько, так безнадежно, что многие в зале даже вздрогнули. Это был первый случай свободного и дикого воя моего сакса. Костя Рогов мне потом сказал, что у него от этого звука все внутри рухнуло, все органы скатились в пропасть, один лишь наполнился кровью и замаячил, и Костя тогда понял, что рождается новый джаз, а может быть, даже и не джаз, а какой-то могучий дух гудит через океаны в мою дудку. Песня петроградского сакса образца осени пятьдесят шестого Я нищий, нищий, нищий, И пусть теперь все знают -я небогат! Я нищий, нищий, нищий, И пусть теперь все знают -у меня нет прав! Пусть знают все, что зачат я в санблоке, на тряпках Двумя врагами народа, троцкистом и бухаринкой, в постыдном акте, И как я этого до сей поры стыжусь! Пусть знают все, что с детства я приучался обманывать все общество, Лепясь плющом, и плесенью, и ржавчиной К яслям, детсаду, школе, а позднее к комсомолу Без всяких прав! Я нищий, нищий, нищий, И пусть теперь все знают, что Я девственник в обтруханных трусах! Я девственник, я трус с огрызком жалким, но. О Боже Праведный, я не гермафродит! Мужчина я! Я сын земли великой! Я куплен Самсиком на бешеной барыге у пьяного слепца За тыщу дубов, которые собрал он донорством и мелким воровством. Но, Боже Праведный, мне двадцать лет, а скоро будет сорок! Я тоже донор, и кровь моя по медицинским трубкам Вливается в опавшие сосуды моей земли! И пусть все знают - я скорее лопну, чем замолчу! Я буду выть, покуда не отдам моей искристой крови, Хотя я нищий, нищий, нищий... Я сам тогда перепугался, сил нет, и вдруг заметил, когда последние пузыри воздуха с хрипом вылетали из сакса, что в зале никто не танцует, а все смотрят на меня: и Марина Влади, и ее клетчатый фраер, и все пьянчуги-горняки, и все молчат, а из глубины, расширяясь и устрашающе заполняя вакуум, прокатилось гусеницей: - Прекратить провокацию! Тогда в глазах у меня вспыхнули солнечные полосы и квадраты, прозрачный сталактит и черное пятно воспоминаний, я покачнулся, но Костя Рогов поддержал меня объятием и выплюнул в зал одно за другим наши полупонятные слова: - Целуй меня в верзоху! Ваш паханок на коду похилял, а мы теперь будем лабать джаз! Мы сейчас слабаем минорный джиттербаг, а Самсик, наш гений, пусть играет, что хочет. А на тебя мы сурляли, чугун с ушами! И мы тогда играли. Да разве только в джазе было дело? Мы хотели жить общей жизнью со всем миром, с тем самым "свободолюбивым человечеством", в рядах которого еще недавно сражались наши старшие братья. Всем уже было невмоготу в вонючей хазе, где смердил труп пахана, - и партийцам, и народным артистам, и гэбэшникам, и знатным шахтерам, всем, кроме нетопырей в темных углах. И мы тогда играли. Рассказ о юности С.А.Саблера, записанный московским писателем П.А.Пантелеем по телефону В тот вечер Самсик, аденоидный гений с просроченной пропиской, попал под арест в штаб боевой комсомольской дружины. При обыске было обнаружено вот что: расческа, забитая перхотью, польский журнал "По просту" с рассказом Марека Хласко, два сырых пельменя, завернутые в носовой платок, пожелтевшая от времени пачка презервативов, донорская книжка и письмо из Парижа от Марины Влади. В жуткой тишине комсомольского штаба письмо было зачитано вслух. Месье Самсону Саблеру через мадам Резник Фриду Ицхоковну. проспект Щорса 14 Ленинград Мой милый! Ты зовешь меня на целину. Увы, я немного опоздала. чтобы воспользоваться твоим приглашением. Однако не думай, что традиции русских женщин забыты в Париже. Я готова последовать за тобой в любую дыру- хоть в Реюньон, хоть в Тананариве, хотя бы в Марсель. Скоро пришлю тебе кое-что из одежды, а ты при случае отправь мне немного консервов. Целую, Твоя Марина. - Комментарии излишни, - сказал главный дружинник с гадливой улыбочкой, которая всегда появлялась у него при соприкосновении с классовым врагом. - За что меня задержали? - спросил Самсик. - Вот за это и задержали. - Начальник показал на разложенное перед ним имущество музыканта. - Так ведь этого же не видно было, когда я шел, - озадаченно проговорил Самсик. - Вы очень умный, Саблер! Очень умный, да?! - кривым от гадливости и гнева ртом закричал начальник, при каждом слове вздергивая голову: волосы его все время распадались на два крыла, а ему хотелось, чтобы они гладко облегали голову и придавали вдохновенный вид. Штаб дружины был набит девчонками и мальчишками с Невского проспекта, и начальник был здесь хозяином, ночным властелином. По его приказу разрезали крамольные узкие брюки, стригли волосы, отбирали "стильные" галстуки, фотографировали для окон сатиры всех этих "кто нам мешает жить". Не щадил начальник своих пленников, жестоко мстил им за идейную незрелость, а также за собственную косолапость, за усиленную сальность своей кожи, за неприязнь к нему женского пола, за слабые свои успехи в школе рабочей молодежи. - Ну-ка, Витюша-Валера, научите Саблера родину любить! Длиннорукий лекальщик и пружинистый инструментальщик взяли Самсика в оборот. Юноша завизжал, отстаивая свою честь. Начальник откинулся в дореволюционном кресле, прикрыл глаза. сладко вообразил себе активное следствие над Саблером, допрос такого рода, о каком однажды ему рассказывал шурин, служивший в соответствующих органах. - Опять ты, Крюшкин, чудишь, - недовольно сказал ему прикрепленный к штабу сержант регулярной милиции. - Забыли про Будапешт, сержант, - сказал начальник, не открывая глаз. - Вот такие сопляки и устроили там всю заваруху. Он вдруг вскочил и завопил, не открывая глаз, прямо в лицо Самсику, повисшему на руках двух бойцов: - Откуда у тебя письмо Марины Влади, гад? - Прислала, - прохрипел слабеющий Самсик. - Может, ты с ней жил? - жутко захохотал Крюшкин. Глаза закрыты. В штабе грянула тишина. Все присутствующие, и задержанные, и комсомольская охрана, с отчаянным внутренним трепетом ждали ответа. - Мы любили друг друга, - прошептал, роняя голову на грудь, Самсик. - С иностранной подданной? - тихо пылая из-за плотно сомкнутых век, вопросил Крюшкин. Ужас пронзил Самсика. Да ведь действительно она иностранная подданная! Нет, не просто тонкая тень на закатной пленке озер, не узкоглазое лицо на песке, она- иностранная подданная! Это по Куприну она из Белоруссии колдунья, русская подданная, а по фильму она хоть и дикая, хоть и лесная, но иностранная подданная... Да, теперь он уличен и терять больше нечего. - Угу, с иностранной подданной, - прошептал он. Крюшкин с закрытыми глазами сделал головой несколько кругообразных движений непонятного смысла. Самсика вдруг охватила отвага. - У-У-у!- загудел он.- Поднимите ему веки! Это не Крюшкин, ребята, это Вий! Веселый хохот вдруг потряс бывшую драгунскую гауптвахту в стиле ампир, нынешний штаб боевых комсомольских дружин в стиле ампир. Смеялись и задержанные, и охрана, и даже прикрепленный сержант. Оказалось, что все знакомы с гоголевским персонажем. - Витюша-Валера, пожалуйста, не делайте мне больно, - под шумок попросил Самсик, и лекальщик с инструментальщиком тут же прекратили болевое воздействие и охотно его отпустили. - Вий! Вий! - Штаб хохотал, а Крюшкин метался под ампирным потолком, словно всамделишный гадкий демон из кальсонно-бязевого царства. - Комсомольцы вы или нет? Русские вы люди или нет? - взывал он. - Иностранную подданную он любил, слышите! - А что же, иностранная подданная разве не баба? - петушком вскинулся обнаглевший от успеха Самсик. - Баба! Баба! - восторженно закричали вокруг, а чувихи с Литейного даже пустились в пляс, словно обезьянки на микропорке. Кто-то высадил окно, и запах большой невской воды, перемешанной со снегом и со всем сливом великого города, влетел в штаб. Зазвонил телефон. Сержант снял трубку, послушал, сдвинул фуражку на нос и скучающим тоном сказал Крюшкину: - Районный прокурор Рогов звонит. Оказывается, ты, Крюшкин, артиста задержал. - Он передал трубку в трясущиеся руки Крюшкина, и Самсик услышал издалека голос Костяного папаши: - Алло, как вас там? Немедленно освободите артиста Самсона Саблера. - Слушаюсь, товарищ Рогов. Так точно, товарищ Рогов. Будет сделано,товарищ Рогов. Крюшкин положил трубку, снова закрыл глаза и отодвинул от себя имущество Самсика. - Пожалуйста, товарищ Саблер, возьмите ваши вещи и отправляйтесь по месту жительства. - На проспект Щорса? - весело спросил Самсик, распихивая по карманам свои постыдные раритеты. - Или на Декабристов? А может, в Четвертую роту похилять, товарищ Крюшкин? Голос Крюшкина в ответ прозвучал, как голос чревовещателя, больного брюшным тифом: - Лучше на Щорса идите. До Декабристов не доберетесь, до роты и подавно, на Садовой еще перехватят, а там другой район, и прокурор другой, сами понимаете... - Спасибо, - поблагодарил Самсик и протянул начальнику все, чем был богат: пару сырых пельменей на носовом платке. - Угощайтесь. Крюшкин, всхлипнув, съел один пельмень, а от второго лишь деликатно откусил. Самсик даже потом покрылся от жалости к этому кривозубому пареньку, с лицом, покрытым сонмищем угрей, которых многие принимали за угольную пыль паровозного происхождения. - Эх, Крюшкин вы мой, дитя человеческое, - прошептал он. - У меня, товарищ Саблер, сестра-горбунья на руках, - тут же соврал Крюшкин. Самсик вообразил этого серенького маленького Крюшкина с капризной толстой горбуньей на руках - это же ж Достоевский же! - Крюшкин... - Он положил ему руку на плечо. - Крюшкин ты мой... Ребят-то отпустишь? Он кивнул на растроганных молчаливо топчущихся стиляг. - Конечно, отпущу, - смиренно произнес Крюшкин. - Вот только стихотворение им прочту, может, что-нибудь поймут. Вы идите, товарищ Саблер, а я им стихотворение прочту. Он вышел на середину и, по-прежнему не открывая глаз, мирно и задушевно проговорил: - Ребята, девчата, вот послушайте стихотворение. Это он, я узнаю его, в блюдечках-очках спасательных кругов... У Самсика под носом стало мокро от волнения, и он вышел из штаба, потому что знал это стихотворение наизусть и не хотел лишний раз расстраиваться. ...К середине ночи нарком Киров уступает свой проспект прежним хозяевам, и весь Конногвардейский затихает, и во всех его зеркальных окнах отражается нечто таинственное, уж не кирасы ли, не кивера ли? По чистому звонкому асфальту я пересек улицу, покопался в мусорной урне, нашел окурок "Авроры", привалился спиной к чугунной решетке и закурил. Чугунные гоплиты в шлемах с гребнями сжимали копья за моей спиной, а в это время в штабе комсомольских дружин на Невском артистически жестикулировал Крюшкин, и задумчиво смотрели на него сержант, стиляги и рабочая молодежь. "Ведь можно же по-человечески же, вот же, можно же", - помнится, подумал я о Крюшкине и, помнится, заплакал. - Ну что ты вечно копаешься в мусоре, Самсик? - услышал голос, полный нежной насмешки. - На, кури! Рядом со мной стояла и протягивала полную пачку "Авроры" собственной персоной Марина Влади в туго перехваченном по талии плаще французской работы. - Как ты здесь оказалась? - запинаясь, спросил я. - Я тебя ждала. - Она усмехнулась и пошла к площади Льва Толстого, легко постукивая немыслимо тонкими каблучками. Удивительно, но были мы совсем одни на всем Конногвардейском, и я один любовался ее походкой, и ветер с Аптекарского острова шевелил ее соломенные волосы только в мою честь. - Ты ведь рыжего чувиха? Рыжего, клетчатого? Того, с "Победой"? - спросил я, волоча за ней левую ногу, чтобы не особенно шлепала расслоившаяся в эту тревожную ночь подошва. - Это он так считает, - ответила она печально, - а на самом деле я твоя чувиха, Самсик, твой кадр. - Как тебя зовут? - спросил я, задыхаясь; вот именно - задыхаясь. - Арина Белякова. - А где ты учишься? - Рядом, в медицинском. Боги, боги греческие и римские! - А где ты живешь? - В Бармалеевом переулке. Знаешь? Боги, боги петербургские, невские и чухонские! - Хватит тебе ногу тянуть, Самсик! Шлепай своими опорками сколько хочешь. Все равно я тебя люблю. Ну, обними меня за плечи, не бойся. ...Между тем, пока Самсик обнимал крепкое, немного острое плечо Арины Беляковой, обстановка в штабе комсомольской дружины резко переменилась. Распалившийся от стихов Крюшкин бил теперь металлическим голосом в цель - в ампирную люстру: В наших жилах кровь, а не водица! Мы идем сквозь револьверный лай! Дружинники с новой энергией кромсали брюки стилягам, выстригали на их головах карательные полосы и тонзуры, фотографировали всех этих "кто нам мешает жить". Сержант, тихо матерясь, пил в углу чай с еврейской пастилой. ...А в Бармалеевом переулке возле дома Арины Беляковой царило странное оживление. Жильцы покидали свой дом, гранитную твердыню с колоннами черного мрамора, бывшее посольство бухарского эмира в Санкт-Петербурге. - Вредительство, - разъяснял обстановку домоуправ, человек старой закалки. - Никак они нам, товарищи, не дают спокойно жить и строить. Ну, ничего, сейчас приедут, разберутся. Жильцы, однако, возражали, что он опять не тех вызвал, что вызывать надо не "товарищей", а обыкновенную пожарную команду. Дом, собственно говоря, пока не горел, но все его коммуникации - электрические провода, телефонные, радиотрансляция, газ, канализация, паровое отопление - были раскалены до последней степени, светились сквозь стены всеми цветами спектра, рисуя в глухой ночи Бармалеева переулка удивительно красивый потрескивающий каркас. Дом был готов для любви. - Вот удача, - прошептала Арина Белякова, - предки теперь до утра на чемоданах просидят. Она скользнула за афишную тумбу, потянула Самсика, пробежала вместе с ним открытое пространство, пролезла во двор и припустила к черной лестнице. Самсик бежал за ней - что же ему оставалось делать? - бежал за мелькающей в темноте белой гривой, похожей на лисий хвост, бежал с заячьим сердцем... заяц преследовал лису, обмирая от страха. Он прекрасно понимал, куда идет дело - к роковому моменту, к скандалу, к катастрофе, к разоблачению! Эта медичка не ограничится объятиями и поцелуями, блаженным трепетом, который в их кругу назывался "обжимоном" и был для Самсика пределом мечтаний. Он даже умел целоваться, наш бедный Самсик, он целовался клево (одна чувиха так и сказала: "Ты клево целуешься, Самсик"), то есть он даже умел в дьявольском порыве проталкивать свой язык сквозь зубы очередной жертвы (их было три) и щекотать языком полость рта. Дальше душа его не проникала, и, когда друзья-лабухи начинали говорить о "палках", о "дураках под кожей", Самсик мог лишь цинически понимающе усмехаться, а душа-то его бродила, как коза по опушке непостижимого и страшного леса. Иногда ночью, просыпаясь на раскладушке под столом у Фриды Ицхоковны или на тюфячке возле газовой плиты в Четвертой роте, Самсик ощупывал свое тело и с гордостью убеждался в своей мощи, в своей способности к совокуплению с лицами противоположного пола, но само это слово "совокупление" вдруг вселяло в него непонятное отчаяние, физическая суть явления казалась ему чудовищной, невозможной, и гордый его вымпел обвисал мокрой тряпочкой. Вот и сейчас, чуть не плача, он остановился посреди темной комнаты, сквозь обои и ковры которой просвечивали раскаленные провода, а под окном пылал огненной гусеницей радиатор отопления. - Ох, вот мы и одни, - прошептала девушка. - Ох, да что же ты так стоишь? - Ох, расстегни мне вот здесь... - Ох, Самсик, милый... я поймала тебя не бойся не бойся я вовсе не блядь я тоже еще ничего не умею почти ничего как и ты потрогай меня вот здесь возьми вот это можно я тебя потрогаю не бойся маленький не убегай Она его трогала длинными пальцами, трогала долго и терпеливо. Она была голой, просвечивала сквозь какую-то паутинку, в раскаленном сумраке аварийного дома соски ее грудей сверкали, словно чьи-то лесные глаза. Он вдруг забыл страшное слово "совокупление", забыл и сам себя, Самсика Саблера, забыл и Марину Влади, и Арину Белякову, и джаз, и Сталина, и Тольку фон Штейнбока и, все это забыв, взял женщину и ринулся вместе с ней с крутизны в темный тоннель, загибающийся, как улитка. Со стороны все это выглядело довольно смешно: бестолковые тычки, сорванный хрип с повизгиваньем, чмоканье влажной кожи... но вот все соединилось, все сошлось, и через какое-то время, показавшееся нашему герою бесконечным, а на самом-то деле очень непродолжительное, Самсик пришел в себя уже мушш-шиной. Она еще изнемогала в стороне, кусала подушку, что-то бормотала, смиряя свою потревоженную плоть, и вдруг увидела - он уже сигаретой дымит! - и разозлилась - тоже мне любовник! - но потом вспомнила о своей миссии и ласково ему улыбнулась - кури, кури, малыш! Миссия ее была очень важной, хотя и немного смешной для европейской девушки. Вот уже полгода после выхода фильма на здешние экраны она разгуливала по мокрым тревожным улицам этого города, откуда когда-то бежала с Институтом благородных девиц, и неожиданно, всегда неожиданно подходила к местным самсикам, замороченным сталинским выкормышам, и уводила их с собой в аварийные дома "серебряного века", учила их любви, являлась им как незабываемый образ свободы. Он бросил сигарету и полез целоваться. - Хватит, Самсик, - мягко сказала она, - иди домой. У меня завтра зачет по терапии, надо хоть немного поспать. Он вылез из постели и прошелся по комнате, с благоговением притрагиваясь к вещам своей возлюбленной: к толстым медицинским справочникам и атласам, к ее портфелю и белому халату, к фонендоскопу, малой змейкой свернувшемуся на столе. - Любимая единственная на всю жизнь, - сказал он вдруг такое. Она расхохоталась. - Самсик, осторожно, не притрагивайся к стенам - замкнешься! В двух сантиметрах от его плеча пульсировала зеленым огнем толстая - в кулак - энергетическая коммуникация. - Ты моя вода, высокие сосны над головой, эвкалипты, секвойи и звезды в ветвях! - завопил ошалевший от любви Самсик, дернулся и тут же замкнулся. Ток пронзил весь его скелет, прямо хоть анатомию изучай. Он не мог двинуться с места, не мог сказать ни единого слова, но лишь стоял, и потрескивал, и светился, а она хохотала, как безумная. Смех ее был очень обидным, смех сучки, иначе не назовешь. Сучка, сучка такая, думал он, но ничего не мог сказать: дьявольское электричество бушевало в его костях. Она вдруг выпрыгнула из постели, подбежала к нему и закрыла ему весь свет, сначала своим широким лицом с чуточку грубоватой русской кожей, а потом своими глазами, похожими и в самом деле на ночное небо. - Самсик-дурачок, никакая я тебе не единственная. У тебя еще столько единственных впереди: и моя подружка Брижит, и Клавка Кардинале, и Сонька Лорен, и толстуха Анита, и Моникаинтеллектуалка, и Джулия-недотрога... ты еще разведешь пары, маленький Самсик, только не бросай своего сакса, и всем своим так передай - пусть не бросают своих инструментов! Теперь проваливай - напряжение слабеет. И впрямь, коммуникации меркли, остывали, а за окнами уже голубел рассвет. Арина Белякова надела халатик, а Самсик быстро причесался на пробор. - Уходи в окно, - сказала Арина Белякова. - Слышишь в коридоре шаги? Кажется, товарищи явились. В коридоре действительно слышались энергичные шаги, крепкий, но ненавязчивый стук, взволнованный мужской голос: - Откройте, пожалуйста! Государственная безопасность! В доме скрывается преступник! Будьте любезны, откройте! - Какие вежливые, - сказала Арина Белякова. - Как во времена Дзержинского. - Это хохмы твоего Рыжего-Клетчатого, - пробурчал Самсик. - Может быть, - сказала она. - А вдруг действительно гэбэ? - Однако я не преступник! - крикнул он. Стук в дверях усилился. - Все-таки где я тебя снова увижу? - спросил Самсик уже с подоконника. - Знаешь столовку возле больницы Эрисмана? Я там каждый день рубаю с двух до трех. Отваливай, чувак! Пока! Переоценка ценностей. Четырнадцать лет спустя после этой ночи, описанной Пантелеем с чужих слов по телефону, Самсон Аполлинариевич Саблер в кафе "Синяя птица" нащупал новую тему. Переоценка ценностей, недооценка ценностей - так и называлась эта тема. Они уже сыграли несколько американских пьес, и композицию Сильвестра "Взгляд мглы", и хулиганскую шараду Пружинкина "Любовный треугольник", и вроде все были в ударе, в свинге - и артисты, и публика, но каждый понимал, что вечер пока еще не состоялся. В перерыве квинтет спустился с эстрады. Сильвестру подали блюдо цветной капусты. Пружинкин взялся кадрить долгополую оторву, и, кажется, получалось. Рысс стакан за стаканом дул цинандали. Платили какие-то физики из Новосибирска, и барабанщик старался побыстрее на дармовщинку "поймать кайф". Самсик сел за столик к азиатке. Милую девочку звали Клара, папа ее был поваром в Самарканде, отсюда и богатство: камни в ушах и на пальцах, золото на груди. Она поглаживала Самсика по мокрой спине, что-то бормотала по-узбекски, но он никак не мог оторваться от своего сакса и тихо наигрывал новую тему, краем глаза все же замечая, что у ребят уже ушки на макушке. Переоценка ценностей - недооценка ценностей. Я переоценил, тихо наигрывал он. Я недооценил, тихо наигрывал он. Что-то росло в его душе, что-то близкое к восторгу и ясному зрению, но он еще не знал, чем это обернется - молитвой или буйством; нежность и злость перемешивались сейчас в саксе, как бензин и воздух перемешиваются в карбюраторе автомобиля. - Что ты играешь? - спросила вдруг с тревогой дочь самаркандского вора. - Самс! - громко позвал Сильвестр. Цветная капуста, видно, застряла у него в горле. - Нащупал что-нибудь? - Что-то клевое, отец? - заерзал на стуле Пружинкин. Саблер пожал плечами, но тут перед ним появилась мясистая потная физиономия Буздыкина. - А я знаю! - заорал он на все кафе. - Я знаю, что нащупал этот вшивый гений! Переоценка, Самсик, да? Переоценил, да? Недооценил, да? Ну, гад, давай, играй! Ну, Самсик, снимай штаны! Он чуть не плакал от каких-то своих собачьих чувств, но гадко подмигивал Самсику, словно был с ним сообщником по грязному делу. Вот чудеса, подумал Самсик, стукач, педрила, алкоголик понимает меня и мою музыку лучше всех друзей. Он обвел взглядом все кафе и вздрогнул. Показалось, что в глубине, из-за стойки гардероба глянули на него дико знакомые жгучие маленькие глазки, укрытые складками пожухлой кожи, и тошнотворный запах пережаренного нерпичьего жира прилетел сюда неизвестно как через долгие годы и сжал ему горло. - Хочешь послушать, стукач? - зло спросил он Буздыкина. - Запишешь? - Да уж попробую. - Тот вытер потные руки о задницу. - Будь спок, запишу, куда следует. Самсик вспрыгнул тогда на эстраду и вызывающе резко заиграл начало темы, прямо в харю старого палача, туда, за шторки гардеробной, на Колыму. Глазки - горячие вишенки - исчезли. Пропал и запах. Друзья побросали свою жратву, выпивку и девчонок, бросились к нему на помощь. Переоценка ценностей я переоценил я недооценил закаты и рассветы над городами в перспективах улиц лимонные лиловые бухие верблюжьи морды плоские эскадры далеких миноносок вкупе с ветром качающим над маленькой Европой слепые фонари под проводами с трамвайным скрежетом со стуком каблучков с младенцем вкупе жирным мамлакатом в купели цинковой под солнцем сталинизма под солюксом досмотров выраставшим и нашей юностью зовущимся я переоценил я недооценил библиотечный запах развалы книг иАнатоля Франса и ангела скользнувшего в проходе за буквой Щ к началу алфавита скромнейшим шагом так подслеповато скользящего и в лабиринте этом с особым запахом так волновавшим сердце все эти тысячи совокуплений полет с жужжаньем с жадностью желаний нежнейшие контакты сборы меда и пополненье знаний багажа я переоценил я недооценил все дриблинги и пасы могучие броски удары сбоку удары снизу лобовые свинги захват клещами болевой приемчик полет в пролет на уголь сигарету прижатую к щеке как веский довод что прижимает к стенке оппонента в ученом споре призрак баррикады и юношей-ровесников уроки дававших танкам въехавшим под утро в их город в молодость и в память навсегда я переоценил я недооценил ректификат колымский Вдову Клико и самогон рязанский коньячность звезд латунные медали останки раков - поле Куликово и кружки с шапками как семь богатырей и локти дружбы дружбы алкогольной совместное похмелье муки ада которые конечно в коллективе с друзьями теплыми нетрудно пережить я переоценил я недооценил синедрион свирепый под куполом лазурным и колонны секвойи белые холодные секвойи к секвойе ты взывал взывай к акулам акульи рты и стертость подбородков так удивившая перед лицом зверинца растерянность друзей и рев зверинца ату-ату-ату их заграницу в психиатричку в гроб а нам а нам икорки мясца послаще и жиров и соков пусть через трубку в зад пусть в ноздри в уши в поры лишь только бы текло я переоценил я недооценил Унгены Брест-Литовский Чоп Галицийский борщ по-белорусски швейцарский харч и аргентинский хмель квартал Синдзюко в шуме малохольном подвальчик Сэто и тебя Чигко мех обезьянки и ее уловки гуд лак и пароксизм патриотизма в буфете в туалете на вокзале под мокрым снегом в колее белазов под золотом Великого Ивана под сокровенным полосканьем флага за булочной в укромном уголке и вышки тень и глазки... глазки сталинской свиньи проклятые зловонные солоп истории вам в орденоносные пасти солоп истории на ваши традиции на ваши рега-рега-рега-рега-рега-рега-кррушш-крушшкрушш-фтиррр-гррр-хррр-сссуки! я переоценил я недооценил свою ночную лампу запой иль схиму радость покрыванья бумаги белой червячками знаков жуками иероглифов морскими кириллицы плетнями и решеткой готической латиницы и лестницу в ночи все утешенья ночи таинственный в ночи проход по парку сквозь лунную мозаику террас прикосновенья рук до криков шантеклера прикосновенья щек и шепот и молчанье таинственность в ночи... Как многозвучна ночь! Неожиданная концовка "как многозвучна ночь" подкосила ноги. Самсик упал на четвереньки и, оставляя на эстраде мокрые следы, еле-еле уполз за рояль, спрятался за задницей Рысса и там заплакал от гордости и счастья. Ребятам, его партнерам, показалось, что плачет он от стыда, и они постарались после его отступления всячески замазать, замурыжить, заиграть его тему. Им было неприятно, что их друг оказался перед всей публикой со спущенными штанами, и они старались своей виртуозной техникой покрыть его позор. Наконец весь комбо заиграл сразу, взвыл, загрохотал, Пружинкин еще взвизгнул для отвода глаз, и наступила кода. Тогда Самсик вылез из-за рояля и пошел к своей азиатке. Отовсюду на него смотрели недоумевающие глаза: такой музыки здесь еще никто не слышал. Буздыкин, торжествующе ухмыляясь, втолковывал что-то Александру Пластинкину, высокопоставленному работнику ЦК комсомола. Едва Саблер сел, как Пластинкин подошел к нему. - Привет, Самсик, - сказал он. - Тут Буздыкин, прямо скажем, странновато трактует твою композицию. Какие-то младенцы сталинизма ему мерещатся, какие-то совокупления, ругательства, какие-то баррикады, сортиры... вздор какой-то... - Что ты хочешь, Шура, - сказал ему Самсик, печально улыбаясь, - такая у него работа. Такое у него совместительство, я хочу сказать. Пластинкин тонко усмехнулся, уж он-то знал, какое у Буздыкина совместительство. - А я, Самсик, трактую твою пьесу как борьбу с мещанством, - осторожно сказал он. - Что ты на это скажешь? - Именно борьба с мещанством, Шурик, - подтвердил Саблер. - Самая настоящая борьба с мещанством. Пластинкин облегченно вздохнул, хлопнул его по плечу и ушел. Самсик прекрасно понимал Пластинкина: ему ведь тоже надо отчитаться за всю эту псевдоджазовую вакханалию. Борьба с мещанством, лучше не придумаешь. - Как тебе не стыдно, Самсик, все это играть? - зашептала тут Клара, слегка пощипывая Самсика за ляжку. А ведь и в самом деле стыдно, подумал он теперь, когда немного поостыл. Никакой ведь это не джаз и не музыка даже. Власть все-таки права- "русских мальчиков" нельзя никуда пускать - ни в джаз, ни в литературу, везде они будут вопить селезенкой и харкать обрывками бронхов и джаз превратят в неджаз и политику в неполитику. Нет, власть мудра, нет-нет, ей-ей... - Ты умеешь курить сигары? - спросил он напрямик азиатку Клару. Она улыбнулась ему глазами, очень откровенно, а потом смиренно потупилась, покорная, видите ли, рабыня, женщина Востока. У нее был сильно выпуклый слегка кретинический лобик, дватри крохотных прыщика в углах рта. - Пошли! ABODE Самсон Аполлинариевич Саблер вышел из кафе в переулок и не успел глотнуть ночного московского воздуха, как увидел стоящую напротив под сильным фонарем огромную грязную "Импалу" и в ней свою любовницу Машку и своего американо-английского друга Патрика Тандерджета. "Нашли все-таки меня, буржуи проклятые", - подумал он. - Лапсик! Лапсик! - завизжала Машка и выскочила из машины. Она была в своих неизменных джинсах и красной рубашке, завязанной калифорнийским узлом под грудью. Между рубашкой и джинсами виднелся потрясающий Машкин живот. Глазища Машкины танцевали хулу. Она была очень хороша, как всегда по ночам, когда перебиралась за пол-литровую отметку. Затем появились жирафьи ноги в стоптанных туфлях "хашпапис", а вслед за ними вылез Патрик, почесал заросший затылок и уставился на Кларку. Татарчонок этот, видимо, сильно перемещался у него в глазах, Патрик делал страшные усилия, чтобы поймать фокус, сгибался в разные стороны, работал локтями. Должно быть, ему казалось, что он толкается в густой толпе, в связи с этим он налево и направо кивал головой и говорил "сорри". Наконец он извлек из заднего кармана плоскую фляжку, глотнул, и обстановка для него более-менее прояснилась. Тогда он обнял Самсика за плечи. - Здравствуй, здравствуй, сукин сын! Мы слушали, как ты играл. - Опозорился я сегодня, - сказал Самсик. - Нет, старик, до позора ты еще не дотянул, - Тандерджет икнул, - но вообще-то ты здорово играл, почти как прошлым летом в Мариенбаде. - А я играл прошлым летом в Мариенбаде? - спросил Самсик. - Ты очень здорово там играл, - кивнул Патрик. - Но и сегодня ты хорошо играл. Скажи, где ты, дружище, услышал мою тему? Ведь я всего неделю назад сыграл ее в Монтерее. - Вот тебе! - воскликнула возмущенно Машка и влепила гостю сильнейшую пощечину. - Это наша тема, моя и Самсика! Пата опять повело. Он поцеловал обидевшую его руку и взял за плечики татарчонка, склонился над ним, как над кроликом удав. - Ну вот и ты, Чирико, вот и ты наконец-то, - шептал он, и шепот иностранца змеился по всему переулку, пугая стукачей и тихареи. Машка села