Василий Аксенов. На полпути к луне
---------------------------------------------------------------
Spellchecked by Tanya Andrushchenko
---------------------------------------------------------------
Может, вам кофе принести?
- Можно.
- По-восточному?
- А?
- Кофе по-восточному, - торжествующе пропела официантка и
поплыла по проходу.
"Ерунда, баба как баба", - успокаивал себя Кирпиченко,
глядя ей вслед.
"Ерунда, - думал он, морщась от головной боли, - осталось
пятьдесят минут. Сейчас объявят посадку и знать тебя не знали в
этом городе. Город тоже мне. Город-городок. Не Москва. Может,
кому он и нравится, мне лично не то чтобы очень. Ну его на фиг!
Может, в другой раз он мне понравится".
Вчера было сильно выпито. Не то чтобы уж прямо "в лоскуты",
но крепко. Вчера, позавчера и третьего дня. Все из-за этого
гада Банина и его дражайшей сеструхи. Ну и раскололи они тебя
на твои трудовые рубли!
Банина Кирпиченко встретил третьего дня на аэродроме в
Южном. Он даже не знал, что у них отпуска совпадают. Вообще ему
мало было дела до Банина. В леспромхозе все время носились с
ним, все время кричали: "Банин-Банин! Равняйтесь на Банина!" -
но Валерий Кирпиченко не обращал на него особого внимания.
Понятно, фамилию эту знал и личность была знакомая - электрик
Банин, но в общем и целом человек это был незаметный, несмотря
на весь шум, который вокруг него поднимали по праздникам.
"Вот так Банин! Ну и ну, вот тебе и Банин".
В леспромхозе были ребята, которые работали не хуже Банина,
а может быть, и давали ему фору по всем статьям, но ведь у
начальства всегда так - как нацелятся на одного человека, так и
пляшут вокруг него, таким ребятам завидовать нечего, жалеть
надо их. В Баюклах был такой Синицын, тоже на мотовозе работал,
как и Кирпиченко. Облюбовали его корреспонденты, шум подняли
страшный. Парень сначала вырезки из газет собирал, а потом не
выдержал и в Оху смотался. Но Банин ничего, выдерживал.
Чистенький такой ходил, шустрый. В порядке такой мужичок, не
видно его и не слышно. В прошлом году весной привезли на
рыбокомбинат двести невест с материка
- сезонниц по рыборазделке. Собрались ребята к ним в
гости, орут, шумят... Смотрят, в кузове в углу Банин сидит,
тихий такой, не видно его и не слышно.
"Ну и Банин..."
На аэродроме в Шжном Банин бросился к Кирпиченко, как к
лучшему другу. Прямо захлебываясь от радости, он вопил, что
страшно рад, что в Хабаровске у него сеструха, а у нее подружки
- мировые девочки. Он стал расписывать все это подробно, и у
Кирпиченко потемнело в глазах. После отъезда невест из
рыбокомбината за всю зиму Валерий видел только двух женщин,
точнее двух пожилых крокодилов - табельщицу и повариху.
"Ах ты Банин-Банин..."
В самолете он все кричал летчикам: "Эй, пилоты, подбросьте
уголька!" Прямо узнать его было нельзя, такой сатирик...
"Мало я тебе подкинул, Банин!"
Дом, в котором жила банинская сеструха, чуть высовывался
из-за сугроба. Горбатую эту улицу, видно, чистили специальные
машины, а отвалы снега не были вывезены и почти скрывали от
глаз маленькие домики. Домики лежали словно в траншее. В
скрипучем морозном воздухе стояли над трубами голубые дымки,
косо торчали антенны и шесты со скворечниками. Это была
совершенно деревенская улица. Трудно было даже поверить, что на
холме по проспекту ходит троллейбус.
Кирпиченко немного ошалел еще в аэропорту, когда увидел
длинный ряд машин с зелеными огоньками и стеклянную стену
ресторана, сквозь морозные узоры которой просвечивал чинный
джаз. В "Гастрономе" на главной улице он распоясался:
вытаскивал зеленые полусотенные бумажки, хохоча, запихивал в
карманы бутылки, сгребал в охапку банки консервов, развеселый
человек Банин смеялся еще пуще Кирпиченко и только подхватывал
сыры и консервы, а потом вступил в переговоры с завотделом и
добыл вязанку колбасы. Банин и Кирпиченко подкатили к домику на
такси, заваленном разной снедью и бутылками чечено-ингушского
коньяка. В общем, к сеструхе они прибыли не с пустыми руками.
Кирпиченко вошел в комнату мохнатой шапкой под потолок,
опустил продукты на кровать, покрытую белым пикейным одеялом,
выпрямился и сразу увидел в зеркале свое красное худое и
недоброе лицо.
Лариска, банинская сеструха, по виду такая пухленькая
медсестричка, уже расстегивала ему пальто, приговаривая:
"Друзья моего брата - это мои друзья". Потом она надела пальто,
боты и куда-то учапала.
Банин работал штопором и ножом, а Кирпиченко пока
оглядывался. Обстановка в комнате была культурная: шифоньер с
зеркалом, комод, приемник с радиолой. Над комодом висел портрет
Ворошилова, еще довоенный, без погон, с маршальскими звездами в
петлицах, а рядом грамота в рамке: "Отличному стрелку ВОХР за
успехи в боевой и политической подготовке УСВИТЛ".
- Это батина грамота, - пояснил Банин.
- А что, он у тебя вохровцем был?
- Был да сплыл, - вздохнул Банин. - Помер.
Однако грустил он недолго, - стал крутить пластинки.
Пластинки были знакомые - "Риорита", "Черноморская чайка", а
одна какая-то французская - три мужика пели на разные голоса и
так здорово, как будто прошли они весь белый свет и видели
такое, что ты и не увидишь никогда.
Пришла Лариска с подругой, которую звали Томой. Лариска
стала наводить на столе порядок, бегала на кухню и назад,
таскала какие-то огурчики и грибы, а Тома как села в угол, так
и окаменела, положила руки на колени. Как с ней получится,
Кирпиченко не знал и старался не глядеть на нее, а как только
взглядывал, у него темнело в глазах.
- Руки мерзнут, ноги зябнут, не пора ли нам дерябнуть? - с
нервной веселостью воскликнул Банин. - Прошу к столу, леди и
джентльмены.
"Мало я тебе пачек накидал, Банин".
Кирпиченко курил длинные папиросы "Сорок лет Советской
Украины", курил и пускал колечки. Лариска хохотала и нанизывала
их на мизинец. В низкой комнате было душно. Кирпиченкины ноги
отсырели в валенках, наверное от них шел пар. Банин танцевал с
Томой. Та за весь вечер не сказала ни слова. Банин что-то ей
шептал, а она криво усмехалась сомкнутым ртом. Девица была
статная, под капроновой кофточкой у нее просвечивало розовое
белье. В темных оранжевых кругах перед Кирпиченко расплывались
стены, портрет Ворошилова и слоники на комоде, и прыгали
выпущенные им дымные колечки, и палец Ларисы выписывал какие-то
непонятные знаки.
Банин и Тома ушли в другую комнату. Тихо щелкнул за ними
английский замок.
- Ха-ха-ха, - хохотала Лариска, - что же вы не танцевали,
Валерий? Надо было танцевать.
Кончилась пластинка, и наступила тишина. Лариска смотрела
на него, щуря косые коричневые глаза. Из соседней комнаты
доносился сдержанный визг.
- От вас, Валерий, одно продовольствие и никакого
удовольствия, - хихикнула Лариска, и Кирпиченко вдруг увидел,
что ей под тридцать, что она видала виды.
Она подошла к нему и прошептала:
- Пойдем танцевать.
- Да я в валенках, - сказал он.
- Ничего, пойдем.
Он встал. Она поставила пластинку, и три французских парня
запели на разные голоса в комнате, пропахшей томатами и
чечено-ингушским коньяком, о том, что они прошли весь белый
свет и видели такое, что тебе и не увидеть никогда.
- Только не эту, - хрипло сказал Кирпиченко.
- А чего? - закричала Лариска. - Пластиночка что надо!
Стиль!
Она закрутилась по комнате. Юбчонка ее плескалась вокруг
ног. Кирпиченко снял пластинку и поставил "Риориту". Потом он
шагнул к Лариске и схватил ее за плечи.
Вот так всегда, когда пальцы скользят по твоей шее в
темноте, кажется, что это пальцы луны, какая бы дешевка ни
лежала рядом, все равно после этого, когда пальцы трогают твою
шею, - надо бы дать по рукам, - кажется, что это пальцы луны, а
сама она высоко и сквозь замерзшее стекло похожа на
расплывшийся желток, но этого не бывает никогда и не обманывай
себя, будет ли это, тебе уже двадцать девять, и вся твоя
неладная и ладная, вся твоя распрекрасная, жаркая, холодная
жизнь, какая она ни на есть, когда пальчики на шее в темноте,
кажется, что это...
- Ты с какого года? - спросила женщина.
- С тридцать второго.
- Ты шофер, что ли?
- Ага.
- Много зарабатываешь?
Валерий зажег спичку и увидел ее круглое лицо с косыми
коричневыми глазами.
- А тебе-то что? - буркнул он и прикурил.
Утром Банин шлепал по комнате в теплом китайском белье. Он
выжимал в стакан огурцы и бросал в блюдо сморщенные огуречные
тельца. Тома сидела в углу, аккуратная и молчаливая, как и
вчера. После завтрака они с Лариской ушли на работу.
- Законно повеселились, а, Валерий? - заискивающе засмеялся
Банин. - Ну ладно, пошли в кино.
Они посмотрели подряд три картины, а потом завернули в
"Гастроном", где Кирпиченко опять распоясался вовсю, вытаскивал
красные бумажки и сваливал в руки Банина сыры и консервы.
Так было три дня и три ночи, а сегодня утром, когда девицы
ушли, Банин вдруг сказал:
- Породнились мы, значит, с тобой, Валерий?
Кирпиченко поперхнулся огуречным рассолом.
- Чего-о?
- Чего-чего! - вдруг заорал Банин. - С сеструхой моей спишь
или нет? Давай говори, когда свадьбу играть будем, а то
начальству сообщу. Аморалка, понял?
Кирпиченко через весь стол ударил его по скуле. Банин
отлетел в угол, тут же вскочил и схватился за стул.
- Ты, сучий потрох! - с рычанием наступал на него
Кирпиченко. - Да если на каждой дешевке жениться...
- Шкура лагерная! - завизжал Банин. - Зека! - и бросил в
него стул.
И тут Кирпиченко ему показал. Когда Банин, схватив тулуп,
выскочил на улицу, Кирпиченко, стуча зубами от злобы,
возбуждения и дикой тоски, вытащил чемодан, побросал в него
свои шмотки, надел пальто и сверху тулуп, вытащил из кармана
свою фотокарточку (при галстуке и в самой лучшей ковбойке),
быстро написал на ней: "Ларисе на добрую и долгую память. Без
слов, но от души", положил ее в Ларискиной комнате на подушку и
вышел вон. Во дворе Банин, плюясь и матерясь, отвязывал
озверевшего пса. Кирпиченко отшвырнул пса ногой и вышел за
калитку.
- Ну как вам кофе? - спросила официантка.
- Ничего, влияет, - вздохнул Кирпиченко и погладил ее по
руке.
- Но-но, - улыбнулась официантка.
В это время объявили посадку.
С легкой душой сильными большими шагами шел Кирпиченко на
посадку. Дальше поехали, дальше, дальше, дальше! Не для того в
кои-то веки берешь отпуск, чтобы торчать в душной халупе на
грибах да на голландском сыре. Есть ребята, которые весь отпуск
торчат в таких вот домиках, но он не дурак. Он приедет в
Москву, купит в ГУМе три костюма и чехословацкие ботинки, потом
дальше-дальше, к Черному морю, - "Чайка, черноморская чайка, моя
мечта" - будет есть чебуреки и гулять в одном пиджаке.
Он видел себя в этот момент как бы со стороны - большой и
сильный в пальто и тулупе, в ондатровой шапке, в валенках, ишь
ты вышагивает. Одна баба, с которой у него позапрошлым летом
было дело, говорила, что у него лицо индейского вождя. Баба эта
была начальником геологической партии, надо же. Хорошая такая
Нина Петровна, вроде бы доцент. Письма писала, и он ей отвечал:
"Здравствуйте, уважаемая Нина Петровна! Пишет вам вами
известный Валерий Кирпиченко..." - и прочие печки-лавочки.
Большая толпа пассажиров уже собралась у турникетов.
Неподалеку попрыгивала в своих ботиках Лариска. Лицо у нее было
белое и с синевой, ярко- красные губы, и ужасно глупо выглядела
брошка с бегущим оленем на воротнике.
- Зачем пришла? - спросил Кирпиченко.
- П-проводить, - еле выговорила Лариска.
- Ты, знаешь, кончай, - ладонью обрубил он. - Раскалывали
меня три дня со своим братцем, ладно, а любовь тут нечего
крутить...
Лариска заплакала, и Валерий испугался.
- Ну, чю ты, чю ты...
- Да, раскалывали - лепетала Лариска, - так уж и
раскалывали... Ну, ладно... знаю, что ты обо мне думаешь... я
такая и есть... что мне тебя нельзя любить, что ли?
- Кончай.
- А я вот буду, буду! - почти закричала Лариска. - Ты,
Валя, - она приблизилась к нему, - ты ни на кого не похож...
- Такой же я, как и все, только, может... - и, медленно
растягивая в улыбке губы, Кирпиченко произнес гадость.
Лариска отвернулась и заплакала еще пуще. Вся ее жалкая
фигурка сотрясалась.
- Ну, чю ты, чю ты... - растерялся Кирпиченко и погладил ее
по плечу.
В это время толпа потянулась на летное поле. И Кирпиченко
пошел, не оглядываясь, думая о том, что ему жалко Лариску, что
она ему стала не чужой, но, впрочем, каждая становится не
чужой, такой уж у него дурацкий характер, а потом забываешь и
все нормально, нормально. Нормально и точка.
Он шагал в толпе пассажиров, глядя на ожидавший его
огромный сверкающий на солнце самолет, и быстро- быстро все
забывал, всю чушь своего трехдневного пребывания здесь и эти
пальчики на своей шее. Его на это не купишь. Так было всегда.
Его не купишь и не сломаешь. Попадались и не дешевки. Были у
него и прекрасные женщины. Доцент, к примеру, - душа-человек.
Все они влюблялись в него, и Валерий понимал, что происходит
это не из-за его жестокости, а совсем из-за другого, может
быть, из-за его молчания, может быть, из- за того, что каждой
хочется стать для него находкой, потому что они, видимо,
чувствуют в эти минуты, что он, как слепой, ходит, вытянув
руки. Но он всегда так себе говорил - не купите на эти штучки,
не сломаете, было дело и каюк. И все нормально. Нормально.
Самолет был устрашающе огромен. Он был огромен и тяжел, как
крейсер. Кирпиченко еще не летал на таких самолетах, и сейчас у
него просто захватило дух от восхищения. Что он любил - это
технику. Он поднялся по высоченному трапу.
Девушка-бортпроводница в синем костюмчике и пилотке посмотрела
на его билет и сказала, где его место. Место было в первом
салоне, но на нем уже сидел какой-то тип, какой-то очкарик в
шапке пирожком.
- А ну-ка вались отсюда, - сказал Кирпиченко и показал
очкарику билет.
- Не можете ли вы сесть на мое место? - спросил очкарик. -
Меня укачивает в хвосте.
- Вались, говорю, отсюда, - гаркнул на него Кирпиченко.
- Могли бы быть повежливей, - обиделся очкарик. Почему-то
он не вставал.
Кирпиченко сорвал с него шапку и бросил ее в глубь
самолета, по направлению к его месту, законному. Показал, в
общем, ему направление - туда и вались, занимай согласно
купленным билетам.
- Гражданин, почему вы хулиганите? - сказала
бортпроводница.
- Спокойно, - сказал Кирпиченко.
Очкарик в крайнем изумлении пошел разыскивать шапку, а
Кирпиченко занял свое законное место.
Он снял тулуп и положил его в ногах, утвердился, так
сказать, на своей плацкарте.
Пассажиры входили в самолет один за другим, казалось, им не
будет конца. В самолете играла легкая музыка. В люк валил
солнечный морозный пар. Бортпроводницы хлопотливо пробегали по
проходу, все, как одна, в синих костюмчиках, длинноногие, в
туфельках на острых каблучках. Кирпиченко читал газету. Про
разоружение и про Берлин, про подготовку к чемпионату в Чили и
про снегозадержание.
К окну села какая-то бабка, перепоясанная шалью, а рядом с
Кирпиченко занял место румяный морячок. Он все шутил:
- Бабка, завещание написала?
И кричал бортпроводнице:
- Девушка, кому сдавать завещание?
Везет Кирпиченко на таких сатириков.
Наконец захлопнули люк, и зажглась красная надпись: "Не
курить, пристегнуть ремни" и что-то по-английски, может, то же
самое, а может и другое. Может, наоборот: "Пожалуйста, курите.
Ремни можно не пристегивать". Кирпиченко не знал английского.
Женский голос сказал по радио:
- Прошу внимания! Командир корабля приветствует пассажиров
на борту советского лайнера ТУ сто четырнадцать. Наш
самолет-гигант выполняет рейс Хабаровск
- Москва. Полет будет проходить на высоте девять тысяч
метров со скоростью семьсот километров в час. Время в пути
- восемь часов тридцать минут. Благодарю за внимание.
И по-английски:
- Курли, шурли, лопс-дропс... сенкью.
- Вот как, - удовлетворенно сказал Кирпиченко и подмигнул
морячку. - Чин-чинарем.
- А ты думал, - сказал морячок так, как будто самолет - это
его собственность, как будто это он сам все устроил -
объявления на двух языках и прочий комфорт.
Самолет повезли на взлетную дорожку. Бабка сидела очень
сосредоточенная. За иллюминатором проплывали аэродромные
постройки.
- Разрешите взять ваше пальто? - спросила бортпроводница.
Это была та самая, которая прикрикнула на Кирпиченко. Он
посмотрел на нее и обомлел. Она улыбалась. Над ним склонилось
ее улыбающееся лицо и волосы, темные, нет, не черные, темные и,
должно быть, мягкие, плотной и точной прической похожие на мех,
на мутон, на нейлон, на все сокровища мира. Пальцы ее
прикоснулись к овчине его тулупа, таких не бывает пальцев. Нет,
все это бывает в журнальчиках, а значит, и не только в них, но
не бывает так, чтоб было и все это, и такая улыбка, и голос
самой первой женщины на земле, такого не бывает.
- Понял, тулуп мой понесла, - глупо улыбаясь, сказал
Кирпиченко морячку.
А тот подмигнул ему и сказал горделиво:
- В порядке кадр? То-то.
Она вернулась и забрала бабкин полушубок, моряковский кожан
и Кирпиченкино пальто. Все сразу охапкой прижала к своему
божьему телу и сказала:
- Пристегните ремни, товарищи.
Заревели моторы. Бабка обмирала и втихомолку крестилась.
Морячок усиленно ей подражал и косил глаза
- смеется ли Кирпиченко. А тот выворачивал шею, глядя,
как девушка носит куда-то пальто и шинели. А потом она
появилась с подносом и угостила всех конфетами, а может, и не
конфетами, а золотом, самородками, пилюлями для сердца. А потом
уже воздухе она обнесла всех водой, сладкой водой и
минеральной, той самой водой, которая стекает с самых высоких и
чистых водопадов. А потом она исчезла.
- В префер играешь? - спросил морячок. - Можно собрать
пулечку.
Красная надпись погасла, и Кирпиченко понял, что можно
курить. Он встал и пошел в нос, в закуток за шторкой, откуда
уже валили клубы дыма.
- Сообщаем сведения о полете, - сказали по радио. - Высота
девять тысяч метров, скорость семьсот пятьдесят километров в
час. Температура воздуха за бортом минус пятьдесят восемь
градусов. Благодарю за внимание.
Внизу, очень далеко, проплывала каменная безжизненная
остроугольная страна, таящая в каждой своей складке конец.
Кирпиченко даже вздрогнул, представив себе, как в этом ледяном
пространстве над жесткой и пустынной землей плывет
металлическая сигара, полная человеческого тепла, вежливости,
папиросного дыма, глухого говора и смеха, шуточек таких, что
оторви да брось, минеральной воды, капель водопада из
плодородных краев, и он сидит здесь и курит, а где-то в хвосте,
а может быть, и в середине разгуливает женщина, каких на самом
деле не бывает, до каких тебе далеко, как до Луны.
Он стал думать о своей жизни и вспоминать. Он никогда
раньше не вспоминал. Разве, если к слову придется, расскажет
какую-нибудь байку. А сейчас вдруг подумал: "В четвертый раз
через всю страну качу и впервые за свой счет. Потеха!"
Так все были казенные перевозки. В 39-м, когда Валерий был
еще очень маленьким пацанчиком, весь их колхоз вдруг изъявил
желание переселиться из Ставрополья в дальневосточное Приморье.
Ехали долго. Он немного помнит эту дорогу - кислое молоко и
кислые щи, мать стирала в углу теплушки и вывешивала белье
наружу, оно трепалось за окошком, как флаги, а потом начинало
греметь, одубев от мороза, а он пел: "Летят самолеты, сидят в
них пилоты и сверху на землю глядят..." Мать умерла в войну, а
отец в 45-м на Курилах пал смертью храбрых. В детдоме Валерий
кончил семилетку, потом ФЗО, работал в шахте, "давал стране
угля, мелкого, но много". В 50-м году пошел на действительную,
опять его повезли через всю страну, на этот раз в Прибалтику. В
армии он освоил шоферскую специальность и после демобилизации
подался с дружком в Новороссийск. Через год его забрали.
Какая-то сволочь сперла запчасти из гаража, но там долго не
разбирались, посадили его как лицо "материально ответственное".
Дали три года и повезли на Сахалин. В
Он встал и пошел ее искать. Куда она подевалась? В самом
деле, у пассажиров горло пересохло, а она стоит и треплется
по-английски с каким-то капиталистом.
Она болтала, щурила свои глаза, улыбалась своим ртом, ей,
видно было приятно болтать по-английски. Капиталист стоял рядом
с ней, высоченный и худой, с седым ежиком на голове, а сам
молодой. Пиджак у него был расстегнут, от пояса в карман шла
тонкая золотая цепочка. Он говорил раскатисто, слова гремели у
него во рту, словно стукаясь о зубы. Знаем мы эти разговорчики.
- Поедем, дорогая, в Сан-Франциско и будем там пить виски.
Она: Вы много себе позволяете.
Он: В бананово-лимонном Сингапуре... Понятно?
Она: Неужели в самом деле? Когда под ветром клонится банан?
Он: Забрались мы на сто второй этаж, там буги-вуги лабает
джаз.
Кирпиченко подошел и оттер капиталиста плечом. Тот удивился
и сказал: "Ай эм сори", что, конечно означало: "Смотри,
нарвешься, паренек".
- Спокойно, - сказал Кирпиченко. - Мир-дружба.
Он знал политику.
Капиталист что-то сказал ей через голову, должно быть:
- Выбирай, я или он, Сан-Франциско или Баюклы.
А она ему с улыбочкой:
- Этого товарища я знаю и оставьте меня, я советский
человек.
- В чем дело, товарищ? - спросила она у Кирпиченко.
- Это, - сказал он, - горло пересохло. Можно чем-нибудь
промочить?
- Пойдемте, - сказала она и пошла впереди, как какая-то
козочка, как в кино, как во сне, ах, как он соскучился по ней,
пока курил там в носу.
Она шла впереди, как не знаю кто, и привела его в какой-то
вроде бы буфет, а может быть, к себе домой, где никого не было,
и где высотное солнце с мирной яростью светило сквозь
иллюминатор, а может быть, через окно в новом доме на 9-м
этаже. Она взяла бутылку и налила в стеклянную чашечку, а та
вся загорелась под высотным солнцем. А он смотрел на девушку, и
ему хотелось иметь от нее детей, но он даже не представлял
себе, что с ней можно делать то, что делают, когда хотят иметь
детей, и это было впервые, и его вдруг обожгло неожиданное
первое чувство счастья.
- Как вас звать? - спросил он с тем чувством, которое
бывало у него каждый раз после перевала, - и страшно и все
позади.
- Татьяна Викторовна, - ответила она. - Таня.
- А меня, значит, Кирпиченко Валерий, - сказал он и
протянул руку.
Она подала ему свои пальцы и улыбнулась.
- Вы не очень-то сдержанный товарищ.
- Малость есть, - сокрушенно сказал он.
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Ее
разбирал смех. Она боролась с собой, и он тоже боролся, но
вдруг не выдержал и улыбнулся так, как, наверное, никогда в
жизни не улыбался.
В это время ее позвали, и она побежала. Она оглянулась и
подумала:
"Ну и физиономия!"
"Как странно, - думала она, спускаясь вниз, в первый этаж
самолета, - он похож на громилу, а я его не боюсь. Я не
испугалась бы, даже встретив его в лесу один на один".
Кирпиченко пошел по проходу назад и увидел очкарика,
который пытался захватить его законное место. Очкарик лежал в
кресле, закрыв глаза. У него было красивое лицо, чистый мрамор.
- Слышь, друг, - толкнул его в плечо Кирпиченко, - хочешь,
занимай мою плацкарту.
Тот открыл глаза и слабо улыбнулся:
- Благодарю вас, мне хорошо...
Он не первый раз летал на таких самолетах и знал, что в них
не качает даже в хвосте. Он занял место в первом салоне не
из-за качки, а для того, чтобы смотреть, как открывается дверь
в рубку, и видеть там летчиков, как они почесываются,
покуривают, посмеиваются, читают газеты и изредка взглядывают
на приборы. Это его успокаивало. Он не был трусом, просто у
него было сильно развито воображение. Кто-то рассказал ему о
струйных потоках воздуха, в которых даже такие большие самолеты
начинают кувыркаться, а то и разваливаются на куски. Он очень
живо представлял себе, как это будет, хотя прекрасно знал, что
этого не будет - вон стюардессы, такие юные, постоянно летают,
это их работа, а командир корабля - толстый и с трубкой, и этот
грубый человек, который его оскорбил, колобродит все по
самолету.
Таня начала разносить обед. Она и Валерию подала поднос и
искоса взглянула на него.
- А где вы проживаете, Таня? - спросил он.
"Таня, Та-ня, Т-а-н-я".
- В Москве, - ответила она и ушла.
Кирпиченко ел, и все ему казалось, что у него и бифштекс
потолще, чем у других, и яблоко покрупнее, и хлеба она дала ему
больше. Потом она принесла чай.
- Значит, москвичка? - опять спросил он.
- Ага, - шустренько так ответила она и ушла.
- Зря стараешься, земляк, - ухмыльнулся морячок. - Ее
небось в Москве стильный малый дожидается.
- Спокойно, - сказал Кирпиченко с ровным и широким
ощущением своего благополучия и счастья.
Но, ей-богу же, не вечно длятся такие полеты, и сверху, с
таких высот, самолет имеет свойство снижаться. И кончаются
смены, кончаются служебные обязанности и вам возвращают пальто,
и тоненькие пальчики несут ваш тулуп, и глаза блуждают уже
где-то не здесь, и все медленно пропадает, как пропадает завод
в игрушках, и все становится плоским, как журнальная страница.
"Аэрофлот - ваш агент во время воздушных путешествий" - эко
диво - все эти маникюры, и туфельки, и прически.
Нет, нет, нет, ничего не пропадает, ничто не становится
плоским, хотя мы уже и катим по земле, а разным там типчикам
можно и рыло начистить, вот так- так, какая началась суета, и
синяя пилотка где-то далеко...
- Не задерживайте, гражданин...
- Пошли, земляк...
- Ребята, вот она и Москва...
- Москва, она и бьет с носка...
- Ну, проходите же, в самом деле...
Все еще не понимая, что же это происходит с ним, Кирпиченко
вместе с морячком вышел из самолета, спустился по трапу и влез
в самолет. Автобус покатился к зданию аэропорта и быстро исчез
из глаз "советский лайнер Ту-114, самолет-гигант", летающая
крепость его непонятных надежд.
Такси летело по широченному шоссе. Здесь было трехрядное
движение. Грузовики, фургоны, самосвалы жались к обочине, а
легковушки шли на большой скорости и обгоняли их, как стоячих.
И вот кончился лес, и Кирпиченко с морячком увидели розоватые,
тысячеглазые кварталы Юго-запада. Морячок заерзал и положил
Валерию руку на плечо.
- Столица! Ну, Валерий!
- Слушай, наш самолет обратно теперь полетит? - спросил
Кирпиченко.
- Само собой. Завтра и полетят.
- С тем же экипажем, а?
Морячок насмешливо присвистнул.
- Кончай. Эка невидаль - модерная девчонка. В Москве таких
миллион. Не психуй.
- Да я просто так, - промямлил Кирпиченко.
- Куда вам, ребятишки? - спросил шофер.
- Давай в ГУМ! - гаркнул Кирпиченко и сразу же все забыл
про самолет.
Машина уже катила по московским улицам.
В ГУМе он с ходу купил три костюма - синий, серый и
коричневый. Он остался в коричневом костюме, а свой старый,
шитый четыре года назад в корсаковском ателье, свернул в узелок
и оставил в туалете, в кабинке. Морячок набрал себе габардина
на мантель и сказал, что будет шить в Одессе. Потом в
"Гастрономе" они выпили по бутылочке шампанского и пошли на
экскурсию в Кремль. Потом они пошли обедать в "Националь" и ели
черт те что - жульен
- и пили "КС". Здесь было много девушек, похожих на
Таню, а может, и Таня сюда заходила, может быть, она сидела
с ними за столиком и подливала ему нарзана, бегала на кухню и
смотрела, как ему жарят бифштекс. Во всяком случае, капиталист
был здесь. Кирпиченко помахал ему рукой, и тот привстал и
поклонился. Потом они вышли на улицу и выпили еще по бутылке
шампанского. Таня развивала бешеную деятельность на улице
Горького. Она выпрыгивала из троллейбусов и забегала в
магазины, прогуливалась с пижонами по той стороне, а то и
улыбалась с витрин. Кирпиченко с морячком, крепко взяли:
- Ма-да-гаскар, страна моя...
Это был час, когда сумерки уже сгустились, но еще не
зажглись фонари. Да, в конце улицы, на краю земли алым и
зеленым светом горела весна. Да, там была страна сбывшихся
надежд. Они удивлялись, почему девушки шарахаются от них.
Позже везде были закрытые двери, очереди и никуда нельзя
было попасть. Они задумались о ночлеге, взяли такси и поехали
во Внуково. Там сняли двухкоечную комнату в аэропортовой
гостинице, и только увидев белые простыни, Кирпиченко понял,
как он устал. Он содрал с себя новый костюм и повалился на
постель.
Через час его разбудил морячок. Он бегал по комнате,
надраивая свои щеки механической бритвой "Спутник", и верещал,
кудахтал, захлебывался:
- Подъем, Валера! Я тут с такими девочками познакомился,
ах, ах... Вставай, пошли в гости! Они здесь в общежитии живут.
Дело верное, браток, динамы не будет... У меня на это нюх...
Вставай, подымайся! Мада- гаскар...
- Чего ты раскудахтался, как будто яйцо снес! - сказал
Кирпиченко, взял с тумбочки сигарету и закурил.
- Идешь ты или нет? - спросил морячок уже в дверях.
- Выруби свет, - попросил его Кирпиченко.
Свет погас и сразу лунный четырехугольник окна отпечатался
на стене, пересеченный переплетением рамы и качающимися тенями
голых ветвей. Было тихо, где-то далеко играла радиола, за
стеной спросили: "У кого шестерка есть?", и послышался удар по
столу. Потом с грохотом прошел на посадку самолет. Кирпиченко
курил и представлял себе, как рядом с ним лежит она, как они
лежат вдвоем уже после всего и ее пальцы, лунные пальчики,
гладят его шею. Нет, это и есть этот свет, не как будто, а на
самом деле, и ее длинное голое тело - это лунная плоть, потому
что все непонятное, что с ним было в детстве, когда по всему
телу проходят мурашки, и его юность, и сопки, отпечатанным
розовым огнем зари, и море в темноте, и талый снег, и усталость
после работы, суббота и воскресное утро - это и есть она.
"Ну и дела", - подумал он, и его снова охватило ровное и
широкое ощущение своего благополучия и счастья. Он был
счастлив, что это с ним случилось, он был дико рад. Одного
только боялся - что пройдет сто лет и он забудет ее лицо и
голос.
В комнату тихо вошел морячок. Он разделся и лег, взял с
тумбочки сигарету, закурил, печально пропел:
- "Ма-да-гаскар, страна моя, здесь, как и всюду, цветет
весна..."... Эх, черт возьми, - с сердцем сказал он,
- ну и жизнь! Вечный транзит...
- Ты с какого года плаваешь? - спросил Кирпиченко.
- С полста седьмого, - ответил морячок и снова запел:
Мадагаскар, стана моя,
Здесь, как и всюду, цветет весна.
Мы тоже люди,
Мы тоже любим,
Хоть кожа черная, но кровь красна...
- Спиши слова, - попросил Кирпиченко.
Они зажгли свет, и морячок продиктовал Валерию слова этой
восхитительной песни. Кирпиченко очень любил такие песни.
На следующий день они закомпостировали свои билеты:
Кирпиченко на Адлер, морячок на Одессу. Позавтракали.
Кирпиченко купил в киоске книгу Чехова и журнал "Новый мир".
- Слушай, - сказал морячок, - у нее в самом деле подружка
хорошая. Может, съездим с ними в Москву?
Кирпиченко уселся в кресло и раскрыл книгу.
- Да нет, - сказал он, - ты езжай вдвоем, а я уж тут
посижу, почитаю эту политику.
Морячок отмахал морской сигнал: "Понял, желаю успеха,
ложусь на курс".
Весь день Кирпиченко слонялся по аэропорту, но Тани не
увидел. Вечером он проводил морячка в Одессу, ну, выпили они по
бутылке шампанского, потом проводил его девушку в общежитие,
вернулся в аэропорт, пошел в кассу и взял билет на
самолет-гигант ТУ-114, вылетающий рейсом 901 Москва -
Хабаровск.
В самолете все было по-прежнему: объявления на трех языках
и прочий комфорт, но Тани не оказалось. Там был другой экипаж.
Там были девушки, такие же юные, такие же красивые, похожие на
Таню, но все они не были первыми. Таня была первой, это после
нее пошла вся эта порода, серийное производство, так сказать.
Утром Кирпиченко оказался в Хабаровске и через час снова
вылетел в Москву, уже на другом самолете. Но и там Тани не
было.
Всего он проделал семь рейсов туда и семь обратно на
самолетах марки ТУ-114, на высоте 9000 метров, на скорости 750
км в час. Температура воздуха за бортом колебалась от 50 до 60
градусов по Цельсию. Вся аппаратура работала нормально.
Он знал в лицо уже почти всех проводниц на этой линии и
кое-кого из пилотов. Он боялся, как бы и они его не запомнили.
Он боялся, как бы его не приняли за шпиона.
Он менял костюмы. Рейс делал в синем, другой в коричневом,
третий в сером.
Он распорол кальсоны и переложил аккредитивы в карман
пиджака. Аккредитивов становилось все меньше.
Тани все не было.
Было яростное высотное солнце, восходы и закаты над снежной
облачной пустыней. Была луна, она казалась близкой. Она и в
самом деле была недалеко.
Одно время он сбился во времени и пространстве, перестал
переводить часы, Хабаровск казался ему пригородом Москвы, а
Москва - новым районом Хабаровска.
Он очень много читал. Никогда в жизни он не читал столько.
Никогда в жизни он столько не думал.
Никогда в жизни он так первоклассно не отдыхал.
В Москве начиналась весна. За шиворот ему падали капли с
тех самых высоких и чистых водопадов. Он купил серый шарф в
крупную черную клетку.
На случай встречи он приготовил для Тани подарок -
парфюмерный набор "1 Мая" и отрез на платье.
Я встретил его в здании Хабаровского аэропорта. Он сидел в
кресле, закинув ногу на ногу, и читал Станюковича. На ручке
кресла висела авоська, полная апельсинов. На обложке книги под
штормовыми парусами летел клипер.
- Вы не моряк? - спросил он меня, оглядев мое кожаное
пальто.
- Нет.
Я уставился на его удивительное, внушающее опасение лицо, а
он прочел еще несколько строк и снова спросил:
- Не жалеете, что не моряк?
- Конечно, досадно, - сказал я.
- Я тоже жалею, - усмехнулся он. - Друг у меня моряк. Вот
прислал мне радиограмму с моря.
Он показал мне радиограмму.
- Ага, - сказал я.
А он спросил, с ходу перейдя на "ты":
- Сам-то с какого года?
- С тридцать второго, - ответил я.
Он весь просиял:
- Слушай, мы же с тобой с одного года!
Совпадение действительно было феноменальное, и я пожал его
руку.
- Небось в Москве живешь, а? - спросил он.
- Угадал, - ответил я. - В Москве.
- Небось квартира, да? Жена, пацан, да? Прочие
печки-лавочки?
- Угадал. Все так и есть.
- Пойдем позавтракаем, а?
Я уж было пошел с ним, но тут объявили посадку на мой
самолет. Я летел в Петропавловск. Мы обменялись адресами, и я
пошел на посадку. Я шел по аэродромному полю, сгибался под
ветром и думал:
"Какой странный парень, какие удивительные совпадения".
А он в это время взглянул на часы, взял свою авоську и
вышел. Он взял такси и поехал в город. Вместе с шофером они еле
нашли эту горбатую деревенскую улицу, потому что он не помнил
ее названия. Домики на этой улице были похожи один на другой,
во всех дворах брехали здоровенные псы, и он немного
растерялся. Наконец он вспомнил тот домик. Он вышел из машины,
повесил на штакетник авоську с апельсинами, замаскировал ее
газетой, чтобы соседи или прохожие не сперли это сокровище, и
вернулся к машине.
- Давай, шеф, гони! На самолет как бы не опоздать.
- Куда летишь-то? - спросил шофер.
- В Москву, в столицу.
Таню он увидел через два дня на аэродроме в Хабаровске,
когда уже возвращался домой на Сахалин, когда уже кончились
аккредитивы и в кармане было только несколько красных бумажек.
Она была в белой шубке, подпоясанной ремешком. Она смеялась и
ела конфеты, доставая их из кулька, и угощала других девушек,
которые тоже смеялись. Он обессилел сразу и присел на свой
чемодан. Он смотрел, как Таня достает конфеты, снимает обертку,
и все девушки делают то же самое, и не понимал, отчего они все
стоят на месте, смеются и никуда не идут. Потом он сообразил,
что пришла весна, что сейчас весенняя ночь, а луна над
аэродромом похожа на апельсин, что сейчас не холодно, и можно
вот так стоять и просто смотреть на огни и смеяться и на
мгновение задумываться с конфетой во рту...
- Ты чего, Кирпиченко? - тронул его за плечо Маневич,
инженер с соседнего рудника, который тоже возвращался из
отпуска. - Пошли! Посадка ведь уже объявлена.
- Маневич, не знаешь ты, сколько до Луны километров?
- спросил Кирпиченко.
- Перебрал ты, видно, в отпуске, - сердито сказал
Маневич и пошел.
Кирпиченко поймал его за полу.
- Ты же молодой специалист, Маневич, - умоляюще сказал он,
глядя на Таню, - ты ведь должен знать...
- Да тысяч триста, что ли, - сказал Маневич, освобождаясь.
"Недалеко, - подумал Кирпиченко. - Плевое дело". Он смотрел
на Таню и представлял себе, как будет он вспоминать ее по
дороге на перевал, а на перевале вдруг забудет, там не до
этого, а после, в конце спуска, вспомнит опять и будет уже
помнить весь вечер и ночью, и утром проснется с мыслью о ней.
Потом он встал со своего чемодана.
Last-modified: Mon, 07 Sep 1998 13:33:16 GMT