Василий Аксенов. Катапульта
---------------------------------------------------------------
Spellchecked by Tanya Andrushchenko
---------------------------------------------------------------
Я впервые видел Скачкова таким элегантным. Все на нем было
прекрасно сшито и подогнано в самый раз, а я выглядел довольно
странно. На мне были засаленные измятые штаны и зеленая
рубашка, которую я каким-то образом купил в комиссионке. Думал,
черт те что покупаю, а оказалось - самая обыкновенная зеленая
рубашка. Итак, грязные штаны и зеленая рубашка. В таком виде я
возвращался из экспедиции.
Поездка на теплоходе по этой тихой северной реке доставляла
нам обоим большое удовольствие. Мы прогуливались по палубе от
носа к корме и обратно по другому борту, приятно было.
Одного я только побаивался - как бы нам не вломили по
первое число. Прогуливаясь по палубе, я прикидывал, кто из
пассажиров мог бы нам вломить. Скорее всего это могли сделать
летчики - двое с желтыми погонами (летный состав) и один
техник-лейтенант. Да, это будут они.
Я оглянулся - летчики удалялись, помахивая фотоаппаратами.
Я посмотрел на Скачкова. Кажется, он и не думал об этом. Он был
невозмутим и спокойно рассказывал мне, а вернее - самому себе,
о своих творческих планах.
С него хватит. Это мне все церквушки в диковинку, а ему они
- вот так! По своей натуре он не научный работник, а скорее
художник. Конечно, древнее зодчество, фрески, прясницы, мудрая
простота, тра-та-та... Это много дает поначалу, но он не может
все время исследовать, он должен создавать. Ведь он художник, и
неплохой, скорее первоклассный.
- В Питере покажу тебе свою графику. Это что-то
необычайное, - сказал он, улыбаясь.
Мне нравится Скачков. Я понимал, что он над собой
издевается. Есть такие люди, что постоянно играют сами с собой.
Казалось, что для Скачкова его собственная персона
- только объект для наблюдений. Казалось, что все его
улыбочки и ухмылки относятся к нему самому: "спошлил", "ну
и тип", "разнюнился", "вот дает" и т. д. Скачков был спокоен и
ироничен. Я чувствовал, что это философ. Честно говоря, я
немного восхищался им и думал, что в дальнейшем буду таким, как
он. Прямо скажу - я совершенно серьезно относился к своей
зеленой рубашке. Скачков был старше меня на шесть лет. Мне было
двадцать четыре года, а ему тридцать.
Мы познакомились с ним в экспедиции. Он учил меня ловить
щук на спиннинг.
- Это же так просто, - говорил он. - Смотри! Бросаешь
блесну, - следовал размах и мастерский бросок,
- подождешь немного и накручиваешь.
Мне нравилась эта охота, интересно было смотреть, как меж
колеблющихся подводных стеблей появлялась серебристая блесна, а
за ней с грузной стремительностью летела щука. Потом Скачков
делал какое-то движение, и щука уже билась в воздухе словно
повешенная.
У меня не получалось. Мне казалось, что размахиваюсь я не
хуже Скачкова и накручиваю я точно как он, но, видно, все-таки
я делал что-то не так. Я вообще "неумека", как называли меня в
детстве. Я думал, что навсегда погиб в глазах Скачкова, потому
что мы каждый вечер охотились на щук и я за все время не поймал
ни одной. Наши лодки стояли в камышах, а над озером на холме
чернела церковь, построенная без единого гвоздя, а у подножия
холма в тихой заводи стоял наш катер. Мне казалось, что я смог
бы построить такую церковь, но разобраться в моторе катера было
мне не под силу.
Скачков посмотрел на свое отражение в стекле ресторана,
одернул пиджак и усмехнулся.
"Ишь ты, обарахлился", - казалось, говорила его усмешка.
Стекла ресторана полукругом выходили на нос теплохода. Я
увидел там внутри Зину. Она сервировала столы к обеду. Я
подмигнул ей. Она как-то смущенно улыбнулась и зыркнула в
другую сторону. С другой стороны стеклянного полукруга в
ресторан смотрели летчики - летный состав и техник-лейтенант.
Мы пошли и столкнулись с ними на самом носу.
- Осторожней надо ходить, - сказал старший по званию,
капитан.
- Виноват, - рассеянно произнес Скачков, и мы разошлись с
летчиками.
Я посмотрел теперь на Зину с другой стороны, с правого
борта. Она шла с подносом между столиков, нарочно глядя прямо
перед собой, не обращая внимания ни на нас, ни на летчиков. Она
была черненькая, маленькая, вся какая-то обточенная, словно
шахматная фигура. Я представил, как стучат там, за стеклом, ее
каблучки и как тихо позванивают пустые фужеры на ее подносе.
Она такая и есть - четкий стук и тихий звон.
Да - нет, есть - нет, вот счет - спасибо, уберите руки -
это четкий стук.
А что в ней тихо звенит, я не знал. Такое сразу не увидишь.
- Хорошая девчонка, - сказал Скачков. - Женись на ней.
Я даже вздрогнул от неожиданности.
- Да ты что?!
- А что? Лучшие жены получаются из таких.
- Из каких это таких? - спросил я.
Скачков посмотрел мне в лицо и усмехнулся.
- Из таких маленьких и четких.
Ее четкость, понял я, для него не секрет, но знает ли он
про звон?
На корме мы снова увидели летчиков. Двое из них стояли
обнявшись на фоне флага Северо-Западного речного пароходства, а
третий наводил на резкость фотоаппарат. Мы остановились.
Капитан опустил камеру и пробурчал:
- Ну, проходите.
- Делайте ваш снимок, - приятно улыбаясь, сказал Скачков.
Он щелкнул, мы прошли.
- Эй, зеленая рубашка! - позвали меня.
Старший лейтенант протягивал мне камеру со словами:
- Не можешь ли ты, друг, щелкнуть нас втроем?
Чуть поспешней, чем надо это было сделать, я взял аппарат.
Я увидел в видоискателе их всех троих. Теперь у меня была
возможность рассмотреть их лица.
Капитан был в возрасте Скачкова. Он хмурился, как бы давая
мне понять: "Снимаешь? Снимай! Твое дело - только нажать
затвор, и все. И можешь идти. Раз-два!"
Старлей был помоложе его года на три. У него было лицо из
тех, что называют "открытыми". Он щурил хитроватые глазки и,
видимо, был очень доволен тем, как ловко он приспособил меня
для этого дела.
Техник-лейтенант был, наверное, моим ровесником. Он думал
только о том, как он получится, и весь одеревянел под
объективом.
- Внимание, - сказал я.
Летчики приосанились. Эти славные ребята понимали значение
фотографии.
- Пятки вместе, носки врозь, - тихо сказал за моей спиной
Скачков. - Грудь вперед, живот втяни.
Кажется, капитан расслышал. Я сделал снимок и отдал ему
камеру. Мы со Скачковым снова пошли к носу теплохода и
остановились, облокотившись о борт, возле ресторана.
Зина сидела, положив подбородок на кулачок, и смотрела
вдаль, на реку, залитую солнцем, и тихие лесистые берега.
Другая официантка сидела рядом, что-то быстро говорила ей и
смеялась. Но Зина будто ее не слушала, она смотрела вдаль, нет,
не то чтобы мечтала, а просто смотрела на реку, а не на свою
товарку и не на сервировку.
"Вот сейчас в ней и идет этот тихий звон", - подумал я и
спросил Скачкова:
- А ты бы женился на ней?
Прежде чем ответить, Скачков посмотрел на реку и на Зину.
- Сейчас женился бы не раздумывая, но тогда не женился бы.
- Когда?
- Когда я женился на своей жене.
Вторая официантка что-то сказала Зине на ухо, хотя в зале
никого не было, и та вдруг резко, вульгарно рассмеялась. И
оттого, что звука не было слышно, впечатление от ее
распахнутого рта с мостом и коронкой на верхней челюсти было
особенно неприятным.
Я беспомощно посмотрел на Скачкова. Как мы будем выходить
из этого положения? Ведь наговорили черт знает что.
Скачков смотрел на хохочущую официантку, потом сам
засмеялся и посмотрел на меня. Я понял, что чуть было не сел в
лужу, точнее, сижу уже в ней по горло, а он опять на высоте.
Ведь он снова блефовал, вел свой обычный розыгрыш то ли на
самого себя, то ли на меня, а скорее всего и себя, и меня, и
всего вокруг. А я чуть было не рассказал ему про выдуманный
мной "тихий звон".
Река текла нам навстречу совершенно неизменная, такая же,
как триста лет назад, если не обращать внимания на бакены.
Длинные отмели, частокол леса или свисающие к воде ивы, редкие
хмурые избенки, женщина с коромыслом на мостках, и вдруг за
поворотом все изменилось. Здесь было водохранилище и шлюзы,
гидростанция и маленький городок при ней. Мы стали чалиться.
За пристанью был маленький базарчик. Торговали застарелой
редиской, огурцами и ягодами. Мы купили клубники. Кулечки были
свернуты из листков школьной тетради в косую клетку. Я различал
слова, написанные фиолетовыми чернилами: "Этапы развития
капитализма в Европе. 1) Борьба феодалов с горожанами".
Скачков развернул свой кулечек и хохотнул:
- Вот они, приметы нового, так сказать.
После "борьбы феодалов с горожанами" ничего нельзя было
разобрать, все расплылось. Чернила смешались с кроваво-красным
клубничным соком.
Мы увидели, что неподалеку с какого-то причала прыгают в
воду пассажиры нашего теплохода. На краю причала в красном
купальничке стояла Зина, похожая на статуэтку.
- Пошли выкупаемся, - сказал Скачков.
Рядом с Зиной готовились к прыжку в воду летчики. Они были
мускулистые и неплохо сложены, но их сильно портили длинные
синие трусы. Я ни за что не остался бы в таких трусах. Плавки
на мне были что надо, а на Скачкове
- вообще блеск.
Летчики стали прыгать в воду, вернее - падать в нее. Они
прыгали "солдатиком", ногами вниз, очень неумело и смешно.
Вынырнув, они поплыли грубыми саженками, а то и "по-собачьи",
отфыркиваясь и счастливо смеясь.
- Зиночка, прыгайте! - крикнул капитан, и они все
уставились на причал.
Зина жеманно заерзала.
- Ой, боюсь! Какая вода?
- Мо-о-окрая! - закричал техник-лейтенант.
Скачков, расправляя плечи и поигрывая отличными мускулами,
направился к краю причала. Он прыгнул не вниз, а вверх,
вытянулся в воздухе, как струна, потом сложился комочком и,
вытянув руки над самой водой, вошел в нее без брызг.
- О-о-ой! - восхищенно воскликнула Зина. Она подалась
вперед и сияющими глазами следила за Скачковым, а я смотрел на
нее. Она была тоненькая- тоненькая, а грудь - с ума сойти, и
ручки, и ножки...
А Скачков внизу выдавал стили - и брасс, и кроль, и
баттерфляй.
- Сколько вам лет, Зина? - спросил я.
- Все мои, - машинально отпарировала она, но вдруг медленно
повернулась ко мне и спросила: - А что?
- Знаете, кто вы? - сказал я. - Вы - четкий стук и тихий
звон.
- Оставьте ваши шуточки при себе, - быстро сказала она и
стала смотреть в воду, но вдруг опять повернулась и заглянула
мне в глаза. - Что это? Я не понимаю... Тихий звон...
Голос ее звучал робко, и вся она в этот момент была
неуверенность, и робость, и трепет молодого клейкого листочка.
- Ну, что же ты? Прыгай! - закричал из воды Скачков.
Я прокашлялся и засмеялся.
- Будильник, - сказал я. - Четкий стук - тик-так, тик-так,
и тихий звон - тр-р-р... Будильник с испорченным звонком.
Она захохотала, как тогда, резко и вульгарно.
- Ну и комик! - сказала она и очень по-бабьи, по-деревенски,
спрыгнула в воду.
Я прыгнул за ней. Прыгнул не с таким блеском, как Скачков,
но все-таки достаточно спортивно.
За обедом Скачков, виновато улыбаясь, сказал, что считает
себя самым что ни на есть идиотским фанфароном и сопляком.
Зачем ему понадобилось демонстрировать перед летчиками свое
превосходство в прыжках в воду, показывать свой высокий класс?
Все это очень глупо, но...
- Понимаешь, когда я раздеваюсь и если к тому же на мне
хороший загар, я сразу становлюсь шестнадцатилетним пацаном.
Просто чувствую каждую мышцу и весь свой сильный организм.
- Кончай рефлектировать, - с некоторым раздражением сказал
я, - ты просто сделал хороший прыжок, и все. Летчики уже давно
забыли про твои прыжки. Вон, посмотри, как обедают.
Летчики обедали шумно и напористо. Весь стол у них был
заставлен бутылками пива и "столичной".
Мы выпили по второй. Зина принесла суп. Мы съели суп и
выпили по третьей.
- Ты знаешь, что у меня два года назад была выставка?
- вдруг спросил Скачков.
- Нет, не слышал.
Он горько усмехнулся.
- Никто об этом не слышал, потому что выставка не
представляла интереса.
- Да? - сказал я, глядя в окно.
Собственно говоря, я почти не знал его, талантлив он или
нет, и для меня вовсе не было ошеломляющим открытием то, что
его выставка не представляла интереса.
- Я тебе все сейчас расскажу, - возбужденно сказал Скачков.
Я его еще не видел таким. - Пейзажики. Я выставил свои пейзажи
- акварели и масло. Я не люблю пейзажи. Я люблю свою графику,
но ее-то я не выставил. Потому что выставку организовал один
кит из академии, а ему не по душе была моя графика. Потому что
он сам пейзажист, и я, значит, представлялся почтеннейшей
публике как один из его старательных учеников. Потому что
пейзажики у меня были кисло-сладкие, добропорядочный
импрессионизм, и вашим и нашим, а графика его раздражала.
Потому что в ней я был самим собой, а это его не устраивало. Не
надо дразнить быков, говорил он, наверное имея в виду самого
себя как одного из быков. Давай выпьем еще. Зиночка, мы хотим
еще. Я мог все-таки выставить графику, поставить его перед
фактом. Кое-кто советовал сделать это. Можно было даже
протащить через комиссию. Если бы я это сделал, ты бы знал, что
у меня два года назад была выставка. Но я не сделал этого. Ну,
давай выпьем. Будь здоров! Я не хотел рисковать, решил
- Может, хватит тебе? Выставишь еще свою графику.
- Будь здоров! Может, выставлю, а может, и нет. Ну, если не
выставлю, то что? Что произойдет? Ничего особенного. Каждому -
свое. Правильно?
Последний вопрос был обращен к летчикам.
Те уже съели второе и теперь курили, попивая водку и пиво.
Старлей что-то рассказывал, они смеялись и не услышали
Скачкова. Он налил себе рюмку и встал.
- Пойду поговорю с ними за жисть-жистянку. Они все знают.
Ты ни черта не знаешь и не можешь пролить бальзам на мои раны,
а они все знают и прольют.
- Сядь, Скачков. Не лезь к летчикам.
Но он направился к ним, высокий, коротко остриженный, в
сером пиджаке с двумя разрезами. Он подошел к ним и что-то
сказал, они потеснились, и он сел, положив руку на спинку
капитанского стула. Неужели он начнет им сейчас рассказывать
про свою графику?
Тут включился в работу радиоузел теплохода и заиграла
музыка из "Оперы нищих". Я сидел и думал, что лирикам моего
типа легче жить. У нас все неясно: грусть и недовольство собой,
а стоит увидеть девушку или радиоузел начнет работу - и все
меняется. Мы похожи на радиоприемники с плохой комнатной
антенной: много разных звуков и много помех, ничего не поймешь.
А стоит ли выводить антенну наружу, да еще делать ее
направленной? Куда направлять ведь неизвестно, и пусть так
будет, все лучше, чем психология Скачкова, с которой жить,
должно быть, почти невозможно.
- Дайте счет, Зина.
Она вынула из кармана блокнот и стала считать. Она стояла
совсем близко, точеное, как шахматная фигура, существо в черной
юбке и нейлоновой кофточке, и считала:
- Солянка два раза, бифштекс два раза...
- Сколько же вам все-таки лет? - спросил я.
- Двадцать, - сказала она тихо. - Я из Павловска.
Ей-Богу, она чуть не плакала. В ней, должно быть, в эту
минуту звонили все ее тихие колокольчики и пустые фужеры...
- Вечером погуляем по палубе? - осторожно спросил я.
Она кивнула и отошла.
В эту минуту с грохотом отлетели стулья, и я увидел, как
вскочили капитан и Скачков. Капитан взял Скачкова за лацкан
пиджака.
- Что-о? - гремел он. - Пятки вместе, носки врозь? Это
мы-то? Ать-два?
- Осторожно, - сказал Скачков, освобождаясь, - владею
приемами бокса и самбо.
Вскочили старлей и техник-лейтенант.
- А по по не по? - улыбаясь сказал старлей, поворачивая
Скачкова за плечо.
Это означало: "А по портрету не получишь?"
Я подбежал и стал оттирать Скачкова от летчиков.
- Товарищи, вы же видите, он пьян.
- Сопляки и дерьмо! - гремел капитан. - И ты дерьмо, хоть и
демобилизованный! - крикнул он мне в лицо.
- Почему демобилизованный? - обалдел я и понял: зеленая
рубашка.
- Выбирайте выражения, штабс-капитан, - тихо процедил
Скачков.
- Выйдем отсюда, - сказал капитан, и летчики зашагали к
выходу на палубу.
Я понял, что нам сегодня вломят по первое число. Выходить
не хотелось, но надо было идти. Мужской закон: раз тебе говорят
"выйдем отсюда", значит, надо идти.
На палубе мы снова сгрудились в кучу и взяли друг друга за
одежду.
- Ты знаешь, сколько раз я катапультировал? - сказал
капитан, приближая ко мне свое лицо с холодными и затуманенными
зрачками. - А Мишка, а Толька? Знаешь, сколько раз мы
катапультировали? Это тебе ать-два?
Палуба покачивалась у нас под ногами сильнее, чем это было
на самом деле.
- А ты думаешь, я не катапультировал? - С отчаянной
решимостью крикнул я. - Почему ты решил, что я ни разу не
катапультировал?
Капитан был озадачен.
- Иди ты, - сказал он.
- А ты думаешь, он не катапультировал? - осмелев, крикнул
я, резко кивнув на Скачкова.
- Так вы, ребята, летчики? - капитан сдвинул фуражку на
глаза.
- Я так и думал, что этот друг катапультировал, - сказал
старлей, кивая на меня, и повернулся к Сачкову. - И ты, значит,
тоже?
Он облегченно засмеялся. Он, видно, не любил драться.
- Естественно, - сказал Скачков, - катапультирование
- мое обычное состояние.
- Значит, знаете, что это за штука, - улыбнулся
капитан, - а я уж думал: сейчас как дам наотмашь. Ну,
давайте будем друзьями.
Мы пожали руки и разошлись. Я отвел Скачкова в каюту, и там
он рухнул на диван.
Я вышел на палубу. Летчики стояли на корме, разламывая
булку и бросали куски мартынам. Птицы пикировали и хватали
куски на лету. Я поднялся на верхнюю палубу, где капитанский
мостик, и сел там, притулившись к вентиляционной трубе. Я
старался не смотреть на берега, и надо мной было только
огромное небо. На нем не хватало лишь белой полосы от
реактивного самолета. Сколько раз я видел эти бесконечные
хвосты, ползущие за еле заметной и изредка вспыхивающей на
солнце точкой. На немыслимой высоте на сверхразумой скорости
проходили военные машины. Трудно было представить, что там
люди, а они там были. Парни в длинных трусах, ультрасовременные
люди крестьянского происхождения.
Весь свист и рев раздираемого пространства обрушился на
меня. Человек мечтал когда-то уподобиться птице, а превратился
в реактивный снаряд. Смертельная опасность, собранная в каждый
километр, а километр - это только подумать о маме. Прекрасен
пущенный в небо серебристый снаряд и человек, находящийся в
нем. Человек взял в руки машину и перенял ее смелость, ибо что
же тогда такое катапультирование, как не общая смелость
человека и машины? Катапультирование ради спасения себя, как
ценного авиакадра, и ради эксперимента, а то и просто
"отработка техники катапультирования"??? Это та же смелость,
что смелость сопла, изрыгающего огонь, и смелость несущих
плоскостей. И ни минуты на мысль, и ни секунды на трусость.
Нажимайте то, что надо нажимать, проигрыш или выигрыш - это
будет видно внизу. Смелость, естественная, как дыхание, потому
что там, на большой высоте, не быть смелым - это все равно, что
прекратить дышать.
А на земле другие законы, думал я. Например, когда ты
стоишь перед человеком, которому хочется плюнуть в лицо. Ты
знаешь, что он заслужил добрый плевок в переносицу, и все в
тебе дрожит от желания плюнуть в лицо. Конечно, это риск, но
риск-то дерьмовый по сравнению с катапультированием на большой
высоте. И ты понимаешь это, но... можно плюнуть, а можно и не
плюнуть...
Это как прыжок с парашютной вышки. Можно прыгнуть, а можно
в последний момент сказать, чтобы тебя отвязали. И стушеваться,
тихо спуститься по лестнице. Внизу этого могут даже не
заметить, потому что толчея, а вокруг и других аттракционов
полно.
Я учился в школе и окончил ее. Учился в институте и его
окончил. Сейчас вот работаю. Прочел много книг. Занимался
спортом. Написал несколько картин, а сейчас пробую свои силы в
литературе. У меня есть умные друзья, достойные подражания, и
девушки, с которыми приятно проводить время. Но почему вдруг
сейчас мне стало горько оттого, что я никогда не набирал
высоты, на которой перестают действовать земные законы? Никогда
мой пульс не превышал ста ударов в минуту (даже после
баскетбольного матча), и формула крови всегда была в покойном и
прекрасном состоянии. Никогда я не терял сознания. Никогда
катапульта не выстреливала мной в разреженную жгучую атмосферу.
Я спустился с верхней палубы в тот час, когда зажглись
первые звезды и радиоузел начал свою работу опять с "Оперы
нищих". За дальним лесом было светло, как возле витрины
универмага, - там была луна. Крытая палуба была освещена слабо.
Я вспомнил о Зине и, разыскивая ее, пошел к корме.
Я увидел ее, только когда сделал почти полный круг. Она
стояла с техником-лейтенантом. Они облокотились на перила и
смотрели в воду.
- Вы сами откуда? - спрашивал лейтенант.
- Откуда я, там меня нету, - хрипловато засмеялась Зина.
- А я из Череповца, - ласково сказал лейтенант.
Я прошел мимо и быстро пошел по другому борту снова к
корме. Луна уже поднялась над верхушками деревьев. Когда я
снова поравнялся с Зиной, на ее плечи был наброшен
лейтенантский сюртук с серебряными погонами.
- И вы тоже, значит, катапультировали? - совсем по-девчачьи
спросила Зина. Ярко блеснул ее правый глаз.
- Нет, - сказал лейтенант печально, - я не катапультировал.
Я техник. А без нас, знаете, ни одна машина не полетит...
Теплоход выходил в озеро, а луна набирала высоту. Я постоял
немного на корме наедине с луной и с флагом Северо-Западного
речного пароходства. Потом снова пошел к носу.
- А я из Павловска, - тихо сказала Зина лейтенанту и
склонила голову. Она не видела, что выделывал лейтенант своей
левой рукой. Его рука витала над ее спиной, не решаясь
опуститься. Когда она опустилась, я ушел.
Скачков сидел на диване и читал журнал "Пионер". Это была
одна из его странностей - он любил с глубокомысленным видом
читать этот журнал.
Он был без пиджака, но галстук затянут, а мокрые волосы
расчесаны на пробор. Видно, он принял душ и очухался.
- Очухался? - спросил я, садясь напротив.
Он поднял на меня белесые, горящие дьявольской насмешкой
глаза.
- Ах, не волнуйся, - сказал он, - ничего не поделаешь,
каждому свое.
- Отвяжись ты от меня, очень прошу, - сказал я через силу.
Он кивнул.
- Гуте нахт.
И перевернул страницу.
1961
Last-modified: Mon, 07 Sep 1998 13:32:59 GMT