нулся. Дверь рубки была открыта и моталась из стороны в сторону. Баулин ел гуляш, придерживая штурвал локтем. -- Готово, Дима? -- спросил он. -- Иди сюда, подержи колесо. Я влез в рубку и взял штурвал. -- Гуляш вполне сносный, -- сказал Баулин. Целый час до подъема трала мы стояли вместе в рубке. Он мне объяснил, что тут к чему, познакомил с компасом, кренометром, показателем давления масла, барометром, туманным горном. Потом он развернул карту и указал, где мы находимся. Это оказалось так близко от берега, что я даже заскучал. Что со мной будет в открытом море? МЫ ШЛИ ВДОЛЬ ЗАПАДНОЙ БАНКИ. -- Тут везде мель, -- сказал Игорь, -- нужен глаз да глаз. Bидишь, веха в воде? Рюмка книзу -- обходим к зюйду, рюмка кверху -- обходим к норду. Так мы с ним стояли и трепались целый час на разные морские темы. Я понимал, что он оказывает мне моральную поддержку. Ведь это его обязанность как капитана оказывать членам своего экипажа моральную поддержку. Но надо сказать, он здорово умел это делать. Так мы и ловили рыбку весь день. Поднимали трал и снова опускали. Перебирали кильку и складывали ее в ящики. Я поливал из шланга и драил палубу. Устал как черт. К вечеру меня опять стошнило. В сумерках мы повернули назад. Игорь включил рацию, поговорил по-эстонски с колхозом, потом вызвал 80-й. Редер сказал, что улов у них хреновый -- килограммов 400. У нес было от силы 350. Игорь помрачнел и шепнул мне: -- Завтра пойдем к Длинному уху. И вдруг я услышал голос Алика. -- Димка! -- орал он. -- Как ты там? Прием. -- Тип-топ, -- сказал я в микрофон. -- Я просто в восторге! -- кричал Алька. -- У нас отличные парни. А у вас? -- Поговорим дома, -- сказал я. ЗАБАВНО, АЛЬКА ПРОКРИЧАЛ МНЕ ПРИВЕТ через несколько километров темного моря. Мне стало очень хорошо. Я люблю Альку. И Юрку люблю. Ведь мы друзья с тех пор, как себя помним. Но Альке я еще благодарен за многое. Например, за то, что он вечно бубнит стихи. Или вот он научил меня понимать абстрактную живопись. -- Понимаешь, -- сказал он, -- поймет тот, кто откажется понимать. Понимаешь? -- Отказываюсь понимать, -- буркнул я, разглядывая черный круг, заляпанный синими и красными каплями. -- Прекрасно! Ты все понял,-- весело крикнул Алька и побежал к Феликсу Анохину, который в это время наседал на какого-то солидного дядьку. Они оба взяли дядьку под руки и куда-то увели, а потом пришли сияющие. -- Еще одного лишили невинности. Это было прошлой зимой на выставке в Манеже. Я люблю Альку за то, что он взъелся тогда на меня из-за глаз этой Боярчук, а сейчас презирает за приставание к Ульви, за то, что он бородат и очкаст, за то, что он тогда ночью молчал и сейчас ни слова не говорит о Гале, за то, что мы вместе голодали и таскали шкафы. И Юрку я люблю за то же и еще за то, что мы с ним играли в первой школьной команде. -- ДАВАЙ 93-й ВЫЗОВЕМ? -- предложил я Игорю. -- Ну их к черту с их эхолотом,-- мрачно ответил Игорь. Тесемочка слабых огней обозначила берег. ВОТ ТАК МЫ КАЖДОЕ УТРО выходили в море и каждый вечер возвращались в колхоз. Берег мы видели только в темноте. Я ПРИВЫК. Меня больше не мутило, и я не пересаливал щей. Я привык к грязным лапам Ильвара. У меня установился превосходный аппетит. МОИ ШИКАРНЫЕ ДЖИНСЫ превратились черт знает во что. Утром мне было холодно даже а обоих свитерах и куртке. Однажды Игорь принес мне робу, резиновые сапоги, телогрейку и берет. Проявил заботу. Это его обязанность -- проявлять заботу о подчиненных. Теперь я настоящий эстонский рыбак. В КЛУБЕ каждый вечер поет хор. У каждого народа свои причуды: у эстонцев -- хоровое пение. Мы записались в хор, чтобы не выделяться. В КОНЦЕ КОНЦОВ МЫ ОБОГНАЛИ 93-й. У Игоря, наверное, где-то в печенке свой эхолот. Так я стал передовиком производства. Передовой колхозник. ЮРКУ БЬЕТ МОРЕ. Он стал бледный и тощий. Каждую субботу уезжает в Таллин. Каждый понедельник я снова вижу его на причале. Привозит нам сигареты с фильтром. АЛИК СТАЛ ПОЛУЧАТЬ ПИСЬМА из Москвы. Однажды я увидел обратный адрес: Л. Боярчук. Ясно. О прекрасная Боярчук, твои глаза, твои глаза!.. Я оценил их прелесть. Забавно, что ребята не рассказывают мне про свои амурные дела. Как будто боятся, что мне станет горько оттого, что их девочки не изменяют им с актерами. А я им все рассказываю об Ульви. Даже немного больше, чем есть на самом деле. Я ПО-ПРЕЖНЕМУ ХОЖУ В ЛЕС ОДИН. Все меньше листьев, все лучше видно небо. Когда я закрываю глаза, я вижу только кильку, кильку, кильку. Я очень рад, что вижу по ночам только кильку. ПАПА, ТЫ ВЕДЬ ЛЮБИШЬ КИЛЬКУ. Таллинскую кильку пряного посола. Вот тебе на здоровье 600 килограммов. Детки, скоро праздник. Покупайте кильку. Лучший спутник обеда -- килька. Я ВЫУЧИЛ КОЕ-ЧТО ПО-ЭСТОНСКИ. Кое-какие вы крики и несколько слов для Ульви. -- СКАЖИ, КАПИТАН, -- спросил я однажды Игоря, -- зачем ты нам тогда назвал свой колхоз? Хочешь посмотреть, как мы станем перековываться? Игорь захохотал смущенно. -- Хочешь посмотреть, как мы станем честными трудягами? -- Чудак ты, Димка, -- сказал Игорь. БЫЛО СОБРАНИЕ, председатель делал доклад, Тошно было слушать, как он бубнил: "на основе внедрения", "взяв на себя обязательства" и т. д. Не знаю почему, но все эти выражения отскакивают от меня, как от стенки. Я даже смысла не улавливаю, когда так говорят. Но потом он заговорил, как обычным человек. Он сказал, что надо ловить больше рыбы. От этого зависит доход колхоза. Если доход увеличится в достаточной степени, колхоз сможет на следующий год арендовать большой сейнер для выхода в Атлантику. -- Товарищи, наш колхоз выйдет в Атлантику! -- сказал он, как мне показалось, с волнением. Вот это я понимаю. НА ШОССЕ В ЛУЖАХ плывут облака. Я вспомнил тот день, когда влюбился в Галку. Она думает, что я влюбился в нее на школьном смотре, когда она кривлялась в какой-то дурацкой роли. Пусть она так думает, черт с ней. Мне теперь все равно, что она думает. А влюбился я в нее весной. Я был один. Не бульваре в лужах плыли облака. Я увидел это, словно первый раз в жизни, и понял, что влюбился. СНОВА БЫЛО СОБРАНИЕ. За столом сидел какой-то деятель. Председатель предложил соревноваться за звание бригад коммунистического труда, то есть экипажей коммунистического труда. Мы все проголосовали "за". ИГОРЬ ПОЙМАЛ НЕМЕЦКИЙ ДЖАЗ. Нас дико болтало, и дождь хлестал по стеклу, а где-то в чистой и теплой студии какой-то кот слащаво гнусавил "Майне либе ауген". Я ненавижу зги мещанские подделки под джаз. Игорь сплюнул и поймал трансляцию из Ленинградской филармонии. Мы шли в тем ноте и волны нас подбрасывали под звуки симфонии Прокофьева. Из кубрика доносилась песня "Тишине". А потом другая песня, "Ландыши". Это Стебельков учил Ильвара. КАК-ТО ЗА ОБЕДОМ, когда Володя вытащил бутылку и стал всем разливать, я сказал: -- Люди будущего!.. Ребята, мы с вами люди коммунизма. Неужели вы думаете, что сквозь призму этой бутылочки перед нами открывается сияющее будущее? -- А что ты думаешь, в коммунизме херувимчики будут жить? -- спросил Игорь. -- Рыбаки и в коммунизме выпивать будут. -- Ребята, -- сказал я, -- вы мне все очень нравитесь, но неужели вы думаете, что мы с вами приспособлены для коммунизма? В кубрике стало тихо-тихо. -- Оригинальный ты уникум, -- сердито сказал Стебельков. -- Подожди, Володя, -- сказал Игорь. -- Ты про наше соревнование, что ли? -- спросил он меня. -- Да. -- Разве мы плохо работаем? -- проговорил Антс. -- Оригинальный ты уникум, Димка! -- закричал Володя. -- Ты что думаешь, если мы пьем и матюкаемся?.. Рыбаки всегда... Это традиция... Ты на нас смотри с точки зрения труда. -- Да разве только труд? -- закричал я в ответ. -- Трудились люди во все века и, по-моему, неплохо. Лошадь тоже трудится, трактор тоже работает. Надо думать о том, что у тебя внутри, а что у нас внутри? Полно всякой дряни. Bзять хотя бы нашу инертность. Это черт знает что. Предложили нам соревноваться за звание экипажей комтруда, мы голоснули, и все. Составили план совместных экскурсий. И материмся по-прежнему, кубрик весь захаркали, водку хлещем. Меня страшно возмущает, когда люди голосуют, ни о чем не думая. В кубрике опять стало тихо-тихо. Не знаю, зачем я затеял этот разговор, но меня страшно возмущает, когда люди на собраниях поднимают руки, а сами думают совсем о другом в этот момент. Что мы, роботы какие-нибудь, что ли? Игорь взял бутылку и вылез на палубу. Вернулся он без бутылки. -- Еще один шаг к коммунизму, -- бодро сказал я. -- А иди ты! -- вдруг заорал Игорь. -- Надоел ты мне по зеленые лампочки со своими сомнениями. -- Зря ты бутылку выбросил, я бы сейчас хлебнул, -- сказал я нарочно, чтобы он еще больше взбесился. ВСЕ ЭТО Я ВСПОМИНАЮ сейчас, лежа на своей койке в кубрике. Качается лампочка в проволочной сетке, храпят ребята. Мы все лежим в нижнем белье. Мокрая роба навалена на палубе. Мы возвращаемся из экспедиционного лова. Пять дней мы тралили в открытом море за Синим островом. Мы страшно измотались. Синоптики наврали. Все пять дней хлестал дождь, и волнение было не меньше пяти баллов. Я понял теперь, почем фунт кильки. Я так устал, что даже не могу спать. Я лежу на своей койке, и мысли у меня скачут, как сумасшедшие. Я член рыболовецкой артели "Прожектор". Глава двенадцатая НАС ВСТРЕЧАЮТ, мы видим толпу на причале. Нас встречает почти весь колхоз, как будто мы эскадра Колумба, возвращающаяся из Нового света. На причале весь генералитет и те, кому делать нечего, и жены наших ребят, а для меня там есть Ульви. Мы стоим в мокрой одежде вдоль правого борта и смотрим на берег. За эти пять дней на берегу облетели почти все листья. Ребята целуют своих жен. Хорошо бы и мне сейчас кого-нибудь поцеловать, но Ульви кивает мне издалека. Чудачка, влюбилась в меня. Что она нашла во мне такого? Не буду я к ней больше приставать. Пусть найдет себе стоящего парня, который будет думать только о ней. Мы разгружаем сейнер, поглядывая, как разгружаются 93-й и 80-й. Кажется, мы опять их обставили. Нам просто везет. У Игоря красивая жена. Они так счастливы, что больно на них смотреть. Впрочем, ему двадцать семь лет, а мне семнадцать! -- Заходите вечером, ребята, -- говорит Игорь. Это, значит, у него такая программа, чтобы мы были всегда вместе, как экипаж коммунистического труда. -- Заходите, пожалуйста, -- крайне любезно приглашает нас его жена. -- Угу, зайдем, -- отвечаем мы. Если мы когда-нибудь к нему и зайдем, то только не сегодня вечером. Скорее всего зайдем к нему завтра утром, перед отъездом на экскурсию. Завтра мы едем на экскурсию в Таллин. Мы идем втроем с причала -- Алик, Юрка и я. Хорошо бы нам сфотографироваться вот так втроем в резиновых сапогах и беретах. У меня бородка уже почти такая же, как у Альки. У Юрки слабоватая бородка. Юрка еле переставляет ноги. -- Не могу, пацаны, -- говорит он. -- Море бьет. Вот уж никогда не думал, что так будет. -- Может, еще привыкнешь, -- успокаиваю я его, но он только машет рукой. А Альке все нипочем, он обнимает нас за плечи. -- Мальчики, я стихи сочинил про Синий остров. Синий остров -- Это остов Корабля. Очень просто -- Ребра, кости, Нет угля. На норд-осте Виден остов Корабля. Мы к вам в гости. Эй, подбросьте Нам угля. -- Деградируешь, Алька, -- говорю я сердито. Мне его стихи когда-то помогли, но Юрке сейчас вряд ли это нравится. -- Правда, бред? -- весело спрашивает Алька. -- Но тут главное -- ритм. -- А какие к черту кости? И зачем уголь на дизеле? Мы идем в гору, к нашему общежитию. С горы кто-то бежит. Какой-то "цивильный" человек в коротком пальто, в белой рубашке с галстуком. И вдруг я узнаю его. Это мой старший брат Виктор. ИМЕТЬ СТАРШЕГО БРАТА -- это в общем очень здорово. Если тебе десять лет и на тебя оттягивает шпана из дома N8, ты смело вступаешь в бой, зная, что у тебя есть старший брат. Старший брат учит тебя плавать. Вечером ты смотришь, как он куда-то собирается, как он завязывает галстук и разговаривает по телефону, и мотаешь себе на ус. Вдруг он начинает делать успехи в спорте, играет в команде мастеров, и на улице пацаны говорят про тебя: "Это братан того самого". Он почти не замечает тебя и не знает, что твоя жизнь -- это наполовину отсвет его жизни. Но иногда он спрашивает тебя: "Как дела, парень?" И ты выкладываешь ему то, что тебя волнует, вроде как просишь совета. "Понимаешь, есть у нас в классе такой Гогочка, любимчик Ольги. Капает он на всех. Вчера перед контрольной по русскому Юрка натер ему тетрадку свечой. Мы все со смеху умирали, когда он сел за парту. Пишет, а перо скользит по бумаге и ничего не получается. Реветь начал. Смеху было! Вместо контрольной устроили классное собрание. Завуч пришел, спрашивает, кто сделал. Молчим. А завуч говорит, что мы трусы, напрасно думаем, что выручаем своего друга, настоящий друг тот, кто смело расскажет все преподавателю и этим окажет нарушителю дружескую услугу. Дали нам день на размышление. Мама говорит, что завуч прав, а ты как считаешь?" И старший брат говорит тебе, что это будет не дружба, а предательство, а потом начинает хохотать и рассказывает аналогичный случай из своей практики. Нет, иметь старшего брата -- это просто здорово! Я всегда жалел ребят, у которых нет старших братьев. Одно только неприятно, что тебе переши вают его старые вещи. Никогда тебе не сошьют ничего нового. Вечно приходится таскать обноски старшего брата. С этим еще можно мириться, но вот когда за столом тебе начинают гудеть про его успехи, так сказать, воспитывают тебя на его положительном примере, это уж противно. И так из года в год. Ты уже стал взрослым человеком, а тебе все еще гудят про твоего старшего брата. А он себе сидит с научным журналом, посмеивается. Ему-то все это до лампочки. А потом, когда ты становишься ростом с брата и тебе еще расти и расти, ты уже начинаешь на него по-другому смотреть, наступает, так сказать, переоценка ценностей. И ты видишь, что это, конечно, не твой идеал. Плевать тебе хочется на все и вся положительные примеры. Тебя уже многое не устраивает в твоем старшем брате. Это же надо -- отказался от поездки на соревнования в Прагу из-за своей диссертации! Совсем бросил спорт из-за той же дурацкой диссертации! И вообще, что это за жизнь? Двадцать восемь лет человек слушается ро дителей. Иронически улыбается, а сам делает только то, что им хочется. И однажды ты выкладываешь брату все, что о нем думаешь. И брат поражен. Он ведь привык к твоему обожанию. А ты идешь, и все в тебе бурлит. И начинаешь откалывать одну за другой разные штучки, чтобы что-то кому- то доказать. А когда через несколько месяцев ты снова видишь своего старшего брата, понимаешь, что нет у тебя человека ближе. И снова начинаешь жалеть ребят, у которых нет старших братьев. -- "Пятнадцать человек на сундук мертвеца, ио-хо-хо, и бутылка рома",-- поет Виктор, поглядывая на меня. -- Между прочим, я люблю, когда он меня заводит. Делаю вид, что злюсь, но на самом деле мне это приятно. Мы идем по шоссе к автобусу. Я подровнял свою бородку и зачесал волосы на лоб. Нестоящий пират. Рыбак. Дурак. Ну и что? А Виктор выглядит сейчас, как четыре года назад, когда он только что окончил институт. Он очень элегантный и веселый, даже какой-то легкомысленный. Оказалось, что он три дня жил в нашем колхозе и ждал моего возвращения из экспедиции. -- Ну, как тебе наш колхоз? -- спрашиваю я. А он все поет. -- Ты теперь в основном поешь? -- спрашиваю я. -- Конечно, в отпуске я только пою. "А-а-а, -- голосит он, -- поехал на свиданье парень на осле..." -- "Прелестное созданье ждал он на селе", -- подхватываю я. И так мы доходим до остановки автобуса. Мне дали отгул на два дня, и мы едем со старшим братом в Таллин. В автобусе я его спрашиваю: -- Ты, видно, диссертацию защитил? Что-то очень веселый. Он хохочет. -- Лопнула моя диссертация. Бум! И готово! -- Это, видно, страшно весело, когда лопается диссертация? -- Безумно смешно. До колик. В автобусе я засыпаю и просыпаюсь через два часа, как будто специально для того, чтобы снова взглянуть на те курортные места, где мы отдыхали после экзаменов. Справа мелькают сосны, за ними стоит серое море. Слева проносятся поселки под красными черепичными крышами и лес за поселками темной стеной. Справа внизу стояла Галя, вся обтянутая платьем, а слева я брел в Меривялья с ружьем в руках. Справа мелькает аллея, ведущая к пляжу, потом кинотеатр и ресторан, а слева разваляны монастыря и лес, а там, в лесу, домик Янсонса. Справа я лежал с Галей ночью на пляже и танцевал с ней в ресторане, а слева мы беседовали с призраками и жрали кукурузу. Вот яхт- клуб и полузатопленный барк в устье реки. И дальше вперед. По этой дороге мы догоняли "Волгу". Я был тогда несколько взвинчен. А теперь я спокоен, в кармане куртки у меня две тысячи, я знаю цену любви и никогда больше не попадусь на ее удочку. Я настоящий мужчина, современный человек. Я еду в автобусе со старшим братом. Качу имеете с ним на равных началах. В городе я купил себе пальто и сразу же отдал его в мастерскую укоротить и сузить, где полагается. Потом я купил для папы типично эстонский свитер, а для мамы типично эстонский платок и брошку. Потом я повел Виктора в кафе и угостил его "Ереванским". Девочка Хелля мне очень обрадовалась, и я потрогал ее за подбородок и получил по рукам. Ока кокетничала с Виктором, и ему, кажется, не хотелось отсюда уходить, но я должен был показать ему этот город, полный башен, Я протянул Хелле сотню, а сдачу, не считая, сунул в карман. Швейцару я дал "на чай" пятерку. На улице я взял такси. -- Я вижу, денег у тебя целая куча, -- говорит Виктор. -- Пока не жалуюсь, -- отвечаю я. -- Рыбка ловится, -- говорю. -- Деньжат, хе-хе , хватает, -- усмехаюсь. -- Так что же вы тогда торчите в этом колхозе? -- спрашивает Виктор. -- Вы же хотели там только денег подзаработать и двинуться дальше. -- Видишь ли, нам там пока нравится. Как надоест, так и уйдем. Ну и... путина сейчас в самом разгаре, и мы должны окончательно обставить 93-й. Мы, понимаешь ли, соревнуемся... -- Что-о? Вы, значит, соревнуетесь? -- Ну да. Кто кого, понимаешь? Довольно увлекательно. Я не рассказываю ему, за какое звание мы соревнуемся. Какнибудь потом, когда получим это звание, я ему расскажу, -- И долго ты собираешься тут пробыть? -- спрашивает Виктор. -- Не знаю, -- говорю, -- понимаешь, может быть, колхозу удастся арендовать на следующий год большой сейнер. Для выхода в Атлантику, понимаешь? Потом мы смотрели с Вышгорода на город. Таллин был весь рыжий. Над рвами среди черных мокрых ветвей висели рыжие листья. Мы спускались в темные улочки. Я водил Виктора по городу так, как когда-то нас водила по нему Линда. Потом мы спустились в кафе "Старый Тоомас". Двадцать три ступеньки под землю. Виктор сказал, что это не что иное, как великолепное бомбоубежище, и что здесь он готов пересидеть все бури эпохи, а когда летающие тарелочки все-таки опустятся на землю, он встретит марсиан на пороге кафе "Старый Тоомас". Только пусть они поторопятся, иначе здесь не хватит напитков, потому что у него чудесное в этом отношении настроение. Как все эстонцы вокруг, мы заказали кофе и ликер "Валга". -- Вот так вот и живем, -- говорю я. -- Красиво живете, -- вздыхает Виктор. -- А ты как там? -- Все то же. Серые будни. -- Творческие будни, полные пафоса созидания? -- Они самые. С потолка свисали модернистские абажурчики с круглыми дырочками. Потолок был весь в круглые пятнышках света. Вокруг тихо разговаривали. Пахло крепким кофе и табаком. Я чувствовал, что Виктор ко мне присматривается. "Ну ладно", -- подумал я. -- Ну ладно, -- говорит Виктор, -- пойдем, что ли? -- Пойдем. Мы зашли в мастерскую. Пальто было уже готово. Я надел его и так же, как Виктор, поднял воротник. -- Извини меня, старик, -- говорит Виктор, -- мне хочется поговорить с тобой на серьезные темы. Ты ведь знаешь, какой я, как выпью, сразу тянет к серьезным темам. -- Валяй, -- ободряю я его. -- Чего ты хочешь? -- спрашивает Виктор. -- Погоди, погоди. Я не спрашиваю тебя, кем ты хочешь стать. Этого ты можешь еще не знать. Но чего ты хочешь? Это ты все-таки уже должен знать. Я вот смотрю на всех вас и думаю: вы больны -- это ясно. Вы больны болезнями, типичными для юношей всех эпох. Но что-то в вас есть особенное, такое, чего не было даже у нас, хотя разница-какой-нибудь десяток лет. Я чувствую это "особенное", но не могу сформулировать. Не думай, старик, что я тебе собираюсь мораль читать. Мне просто самому хочется разобраться. Виктор бросает сигарету, берет другую. Щелкает пальцами. Смотрит в небо и под ноги. -- Это хорошая особенность, она есть и во мне, но я должен за нее бороться сам с собой, не щадя шкуры, а у тебя это совершенно естественно. Ты и не мыслишь иначе: -- Да о чем ты? -- Не знаю. -- Вечно ты темнишь, Виктор! Вечно он темнит, и все становится таким сложным, что голова начинает болеть. Что же это во мне такого особенного? И чего я хочу? А под этим кроется: и для чего я живу? И дальше: смотришь на город, на суету и разные фокусы цивилизации -- а для чего все это? Так бывает, когда втемяшится тебе в голову какое-нибудь слово. Любое, ну, скажем, "живот". И ты все думаешь: а почему именно живот? Ну, почему, почему, почему? Обычно ты его произносишь, как тысячи других, ничего не замечая, но вдруг -- стоп! -- застрянет в мозгах и стучит: почему, почему? Чего я хочу? Если бы я сам знал. Узнаю когда-нибудь. А сейчас дайте мне спокойно ловить рыбку. Дайте мне почувствовать себя сильным и грубым. Дайте мне стоять в рубке над темным морем и слушать симфонию. И пусть брызги летят в лицо. Дайте мне все это переварить. Поругаться с капитаном, поржать с ребятами. Не задавайте мне таких вопросов. Я хочу, чтобы кожа на моих руках стала от троса такой, как подошва ваших ботинок. Я хочу, засыпая, видеть только кильку, кильку, кильку. Я хочу, я хочу... Хочу окончательно обставить 93-й. По всем статьям. И хочу на следующий год выйти в Атлантику. Виктор что-то бубнит о смелости, о риске, про "орла и решку", что он в конечном счете за это, но только во имя чего? А Борька, мол, все-таки в чем-то прав относительно нас. Я начинаю злиться. -- Знаешь, чего я хочу? -- говорю я.-- Хочу жениться на одной нашей девчонке, на Ульви. Колхоз нам построит дом, такой симпатичный, типично эстонский дом. Купим корову, телевизор и мотоцикл. Я поступлю на заочный в рыбный институт. Напишу диссертацию о кильке. Или роман из жизни кильки. Я буду научно смелым, как ты. Виктор смеется и хлопает меня по спине. Кажется, он обиделся. Серьезного разговора у нас не получается. -- Ну, а ты-то знаешь, чего ты хочешь? -- спрашиваю я. Он останавливается, как вкопанный, и смотрит на меня. Говорит тихо: -- Да. Кажется, знаю. Мы идем теперь по улице Виру. Ее запирает огромный черный силуэт устремленной в зеленое небо ратуши. "Старый Тоомас" повернут лицом к нам. Он держит свой флаг по ветру. Виктор смотрит куда-то туда и говорит уже совершенно непонятно что- то насчет звезд. Удивительно, как его развезло... Неожиданно мы заходим в драматический театр. Там идет какая-то пьеса из жизни актеров. В антракте в фойе мы вдруг видим Юрку с Линдой. Они прогуливаются под руку и никого не замечают. Я толкаю Юрку. -- Лажовый спектакль, -- говорит он. Линда наступает ему на ногу, и он поправляется: -- Не производит впечатления этот спектакль. Вот так и гибнут лучшие люди. После театра мы идем в ресторан. Весь вечер танцуем по очереди с Линдой. Юрка танцует подчеркнуто равнодушно, словно это не его девочка. Еще недавно все танцевали по очереди с Галей, а я танцевал с ней подчеркнуто равнодушно. После ресторана мы идем с Виктором в гостиницу, На улицах гогочут матросы-"загранщики" и наш брат-рыбак. Шмыгают такси. -- Ты знаешь, -- говорит Виктор, -- я ведь женился. Вот тебе раз, он женился. И молчал. Наверное, он женился на той блондиночка. Она мне всегда нравилась. -- Да, на ней, -- говорит Виктор. -- Так что у тебя теперь есть сестра. Я согласен на сестру. -- Больше того, у тебя есть шанс стать дядей. Я согласен и на это. Я обнимаю старшего брата. Мы приходим в гостиницу. Я еще никогда не жил в гостиницах. Мне здесь все очень нравится. В номере я захватываю Виктора на двойной нельсон, но он уходит. Черта с два его положишь, такую массу. -- Так Галя, говоришь, сейчас в Ленинграде? -- Да. -- Поступила она в институт? -- Наверное. -- Где же она там живет? -- Черт ее знает. -- Может быть, ей дали общежитие? -- Откуда я знаю? -- злюсь я, ложусь в постель и из-под одеяла: -- У нее там вроде есть тетка. Может быть, она действительно живет у тетки? Виктор гасит свет. Улица отпечатывается на стенах. -- У тебя ведь, кажется, что-то с ней было? -- осторожно спрашивает он. -- Это тебе только кажется. -- А я уверен, что ты был в нее влюблен. -- Хватит об этом, -- резко говорю я и сажусь в постели. И Виктор тоже садится. Он берет с тумбочки пачку сигарет, предлагает мне и сам закуривает. И вдруг я начинаю рассказывать ему обо всем. Выкладываю все. Голос у меня иногда начинает дрожать, и я боюсь, что он начнет сейчас сочувствовать и давать советы. Но он только слушает и курит. А когда я кончаю, говорит: -- Ладно, давай спать, братишка. Я долго еще лежу в темноте, смотрю в окно на башню кирки, на стены и на Виктора, который притворяется спящим. Хорошо иметь брата, и заиметь сестру, и получить шанс стать дядей. Утром, слегка побоксировав, мы принимаем душ и спускаемся вниз, в кафе. Берем омлет с ветчиной. Утром в кафе тишь да благодать. Все читают газеты. Виктор тоже читает. -- Ну, что там нового? -- спрашиваю с полным ртом. -- Фидель толкнул речугу в ООН? -- М-м-м, -- отвечает Виктор. -- Как ты думаешь, полезут янки на Кубу? -- спрашиваю я. -- А что, ты хочешь добровольцем записаться? -- Не прочь, -- я поглаживаю свою бородку. -- По-моему, я уже готов. Виктор предлагает поехать на стадион, там сегодня матч по мотоболу. Я согласен целиком и полностью. Мы выходим в вестибюль, я покупаю польский журнал, а Виктор отдает администраторше ключи от номера. -- Вам телеграмма, товарищ Денисов. Виктор распечатывает телеграмму. -- От кого это? -- спрашиваю я, разглядывая красоток в польском журнале. Виктор не отвечает. Он стоит спиной ко мне и читает плакат "Аэрофлота". -- Что такое? -- Я подхожу к нему. -- Отменяется стадион. -- Что случилось? -- тихо спрашиваю я, у меня сжимается сердце. -- С мамой что-нибудь? -- Да нет. Это с работы. Вызывают меня. -- Куда? -- Оказывается, у нас изменили график. Я должен лететь. У нас начинаются полевые испытания. -- Испытания чего? -- глупо спрашиваю я. Виктор вынимает деньги и расплачивается за номер. -- Как чего? -- бормочет он. -- Автомобилей, мотоциклов, пароходов, самолетов... -- Так куда ты сейчас летишь? -- Сейчас в Москву, а потом дальше. -- Далеко дальше-то? -- Далеко! -- восклицает Виктор. -- В Крым, на Кавказ, в Сочи, Сухуми... -- Ах, да, -- говорю я едко, -- ведь ты же у нас засекреченный товарищ. Я ужасно расстроен. Мне очень хотелось пойти с Виктором на стадион, а потом в филармонию, где будут на концерте все наши ребята. Виктор бежит к лифту. Вместо стадиона мы едем на аэродром. В такси я немного подтруниваю над ним, но он молчит и как-то отчужденно улыбается. Сейчас мы едем с ним в такси на каких-то неравных началах. -- Вот черт, вот я и отдохнул! -- говорит Виктор на аэродроме. -- Обязательно сегодня лететь? -- спрашиваю я. -- Может быть, можно завтра? Виктор молчит и смотрит вдаль. Аэродром ревет, как зверинец во время кормежки. Над ним висит желтое облако. Иногда оттуда, словно какие-то болотные черти, возникают и, растопырившись, идут на посадку пузатые самолеты. Один такой "ИЛ-14" стоит недалека от здания аэропорта. Под крылом у не го бензовоз. -- Подожди до завтра. Сходим на стадион. Хочешь, я сдам билет? Виктор молчит. Над головой у нас гудит динамик. Металлический голос произносит: -- Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Проверка. -- Ну, давай решай. Сегодня или завтра? Хочешь, монетку подброшу? Бензовоз отъезжает из-под крыла самолета. Винты самолета начинают медленно вращаться. К самолету подъезжает лесенка. Я вынимаю монетку, но Виктор берет меня за руку. -- Нет, старик, эти штуки тут не пройдут. Давай прощаться и лобызаться. Мы обнимаемся. -- Скажи там папе, маме... -- говорю я. -- Скажу, -- говорит он. -- Пиши им, старик, -- говорит он. -- Обязательно, -- говорю я. -- Вот я и отдохнул, -- говорит он. -- Жаль, что так получилось, -- говорит он. -- Ладно, старик, -- говорит он. -- Держи хвост пистолетом, -- говорит он. -- Пока, -- говорит он. Он проходит через турникет и присоединяется к группе пассажиров. Оборачивается и машет рукой. Блондин в сером коротком пальто, в белой рубашке с галстуком, с венгерским чемоданом в правой руке-это мой брат. Они все идут к самолету. Впереди, точно заведенная, вышагивает девчонка в синем костюмчике и пилотке. Скрываются один за другим в брюхе самолета. И Виктор там скрывается. Отвозят лесенку. Винты-все быстрей и быстрей и сливаются в белые круги. Страшный рев. Самолет поехал. Он едет по лужам и отражается в них своим холодным желтым телом. Поворачивается хвостом и удаляется, покачиваясь. Где-то очень далеко останавливается. Сюда доносится рев. Самолет стартует и уходит, растворяясь, в небо. Он летит куда-то не туда, куда, как мне казалось, надо лететь для того, чтобы попасть в Москву. А может быть, у меня все перепуталось? -- Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Проверка. Хоть бы песенку какую-нибудь пустили вместо этой проверки, какую-нибудь самбу. Я иду через здание аэропорта к автобусу. Нужна какая-то музыка. Пустили бы тихо "Комсомольцыдобровольцы...". Ревет за спиной аэродром. Безумное гнездо металла. -- Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Проверка. ПО ГОРОДУ ИДЕТ ЭКСКУРСИЯ и прямо светится, такая чистенькая. Ребята идут вместе с женами. Жена Игоря -- модница. Увидев меня, все на меня набрасываются. И мне становится чертовски приятно, как будто бы Виктор не совсем улетел, как будто бы он частично остался в лице всей нашей кодлы. Оказывается, они уже посетили выставку графики и сейчас направляются обедать. В столовой очень культурно. Обслуживание прекрасное. Ильвар и Володя с тоской смотрят на капитана. Игорь, как ни в чем не бывало, заказывает несколько бутылочек. Правильно, мы ведь вам не херувимчики какие-нибудь. Потом мы идем в концерт. Слушаем там скрипки, виолончель, пение. Ильвар засыпает, Володя в антракте спрятался за колонной в буфете. В общем, экскурсия в Таллин проходит на должном уровне. Возвращаемся в колхоз поздно ночью. Утром выходим в обычный рейс к Западной банке. ВСЕ КАК ОБЫЧНО. Килька, салака. Свора чаек за кормой. Я сижу на корме, на бухте троса, привалившись к кожуху. Здесь тепло. Мне как-то очень тихо сегодня и очень обычно, и немного тошно. Не хочется ни о чем думать, а думаю я о том, что Витька, наверное уже вылетел из Москвы в неизвестном направлении. (А что они там испытывают? Может быть скоро будет об этом в газетах?) И о том, что "Барселона" живет обычной осенней жизнью, кто-то приходит из школы и волынит до темноты во дворе. (А нас там как будто бы и не было!) Что Юрке, как видно все-таки придется уехать из колхоза (море его бьет), что Алька, к моему удивлению, чувствует себя в море прекрасно, что мне надо наконец начать думать о себе (о своей жизни). Сегодня мы возвращаемся очень рано. Еще светло. На причале пусто. Обычные шуточки Стебелькова Тихо распоряжается Игорь. Мы грузим дневной улов на платформу и идем вдоль рельсов, толкая платформу перед собой. Обычная усталость. Все те же сигареты "Прима". Так себе топаем потихоньку к складу. В складе Ульви с подружками катают новые бочки. Ульви не смотрит на меня. Ну и пусть. Ребята все уже ушли, а я все еще торчу в дверях и смотрю, как ползет к причалу 93-й. Надо подождать Юрку. И вдруг все исчезает. Сизые тучи на горизонте, причал, танцующий недалеко от берега мотобот, 93-й, пропадает даже запах соленой кильки и все звуки вокруг, кроме одного. Я слышу за своей спиной голос: -- А ГДЕ МНЕ ВЗЯТЬ ЭТУ ТРЯПКУ? Ломкий высокий голос, в нем словно слезы. А что ей отвечают, я не слышу. Медленно поворачиваюсь и вижу Галю. Она идет по проходу между бочками. Она в комбинезоне и ватнике. Она в косынке. Губы у нее намазаны, а в руках швабра. Она идет прямо ко мне и не узнает меня. Ведь я теперь бородат, и в берете, и в резиновых сапогах. Она останавливается в пяти метрах от меня и растирает шваброй лужу на цементном полу. Склонилась, и орудует шваброй, и вдруг бросает на меня взгляд. Свой, особенный взгляд, который бесил меня (когда она так смотрела на других) и обезоруживал (когда она так смотрела на меня). Опускает глаза и снова трет шваброй пол -- и вдруг выпрямляется и смотрит прямо на меня. Узнала. Она подходит медленно ко мне. Шаг за шагом приближается. Вплотную, со шваброй в руках. -- Здравствуйте, -- говорит она. -- Дима, -- говорит она. -- Вот это да, -- говорит она. -- Какой ты стал, -- говорит она и смеется. "Актриса, притвора, обманщица.., .., ..," -- все, что проносится у меня в голове. -- Не ожидал? -- спрашивает она. -- Я провалилась, -- говорит она. Как это мило! Девчонка провалилась на экзаменах и приехала к друзьям. Все очень просто и естественно. Стоит поболтать. Ты изменился. И ты изменилась. Ах, как это мило, что мы оба изменились! И я вдруг со страхом чувствую, что мне действительно все это кажется вполне естественным, и хочется расспросить Галку о конкурсе, словно передо мной не она, а Юрка или Алик. Я выхватываю из ее рук швабру и швыряю на пол. Поворачиваюсь и иду к причалу. -- Дима! -- восклицает она. И вот она уже бежит рядом со мной, цепляется за рукав. -- Мне нужно с тобой поговорить, -- лепечет она. Я сую в рот сигарету и достаю спички. -- Ты можешь поговорить со мной? "Берегите пчел", -- призывает спичечный коробок. О, черт, как это я раньше об этом не думал? -- ...поговорить обо всем, -- лепечет Галка. "Пчелы дают мед". А ведь, наверное, так оно и есть. -- Я жду тебя вечером в общежитии. Придешь? Я закуриваю. -- Придешь? Я иду к причалу, полный любви и нежности к пчелам. Навстречу поднимается Юрка. Она, наверное, и Юрку не узнает. А может быть, она сейчас не видит ничего вокруг? -- Придешь? -- отчаянно спрашивает она, отставая. Молчи, дура! Я ведь могу тебе пощечину влепить. -- Придешь? -- совсем уже, как в театре, кричит эта дурища. Я бегу к Юрке. У него равнодушное лицо. -- Видал? -- спрашиваю я его. -- Заметил ты, кто это? -- Я знал, что она здесь, -- говорит он. -- Она была у Линды. Спрашивала о тебе. И тут у меня руки пускаются в пляс, и ноги начинают дрожать. Юрка, -- говорю я, -- Дружище, что делать? Скажи, что мне делать? -- Плюнь, -- говорит Юрка, -- что же тут еще делать? Плюнь и разотри. Ишь ты, прикатила, шалава. Мы садимся на доски, свесив ноги вниз, и смотрим на подходящий 80-й. Алька в своем зеленом колпаке стоит там, поставив ногу на планшир, весело нам помахивает, бросает швартовы. -- Галка тут появилась, -- говорю я ему. Втроем мы поднимаемся в гору. Идем мимо склада. Видно, как Галка катит по проходу огромную бочку. Джульетта! Звезда экрана! Допрыгалась. -- БУДЬ МУЖЧИНОЙ, -- говорит мне Алька. А кто же я еще? Я не сказал ей ни одного слова. И не скажу. Приду я к ней, как же! Пусть ждет. Вечером я пойду гулять с Ульви. -- Тебе сколько лет? -- спрашиваю я. -- Девятнадцать. -- А мне скоро будет восемнадцать. Давай поженимся? -- Что ты говоришь? -- восклицает эта славная девушка Ульви. Отличная будет у меня жена. Колхоз нам построит дом. Накупим разных вещиц. Будем прекрасно жить, если, конечно, она не начнет вдруг мечтать о театре или еще о чем-нибудь таком. -- Согласна? -- спрашиваю я ее. Ульви поворачивает ко мне свое круглое лицо. -- Эта девушка... Галя Бодрова... ты ее знаешь? -- Нет. -- Ты с ней говорил. -- Я не говорил. Она меня о чем-то спрашивала. Как, мол, тут у вас? А я с ней не говорил. -- А она потом плакала. -- Ну и на здоровье. -- Она все время спрашивала о тебе. -- Значит, я неотразим. -- Она тебя знает. -- Мало ли кто меня знает. АЛИК ОПЯТЬ НАЧАЛ ЧИТАТЬ СТИХИ, читает каждый вечер вслух. На этот раз зря. Юрка все лезет ко мне с кроссвордами. -- Животное из пяти букв на "п". Ну-ка, Димка, прояви эрудицию. -- Попов. Юрка хохочет, как будто я сказал что-то ужасно остроумное. ПИНГ-ПОНГ -- ПРЕКРАСНАЯ ИГРА для неврастеников. Каждый вечер в коридоре мы играем в пинг-понг. Я научился крутить. Бью и справа и слева. Скоро буду непобедим. Неотразим и непобедим. ОФИЦИАНТКА РОЗА СПРАШИВАЕТ; -- Что с вами, Дима? Все плывет у меня в глазах: темные окна с мещанскими шторками, морские картинки на стене, буфет и красные лица вокруг, колышется официантка Роза. -- Вам сколько лет, Роза? -- Двадцать шесть. -- А мне скоро двадцать. Давайте поженимся? -- Хорошо-хорошо. Идите домой. ГОЛЫЕ СУЧЬЯ в лесу штрихуют небо. Это как рисунок сумасшедшего. Абстрактная живопись. Поймет все тот, кто откажется понимать. Я отказываюсь что-нибудь понимать, но я не понимаю. КАЖДЫЙ ВЕЧЕР вижу ее. Она смотрит на меня из дверей склада. Иногда сталкиваемся в столовой. Однажды ночью я увидел, как она прошла по опушке леса. Однажды в клубе были танцы. Я знал, что она там будет. Заглянул в окно. Она сидела у стены, сложив руки на коленях. Смирная девочка. Она была в синем платье. Подошел какой-то бравый парнишка, взял ее за плечо. Она покачала головой, потом вырвалась от него и убежала. Я бросился в кусты. Скорей бы снова уйти в экспедицию. РАБОТАЮ КАК БЕШЕНЫЙ. На сейнере у меня все блестит. Мало работы для меня на сейнере. Хоть бы случился какой-нибудь приличный штормик, что ли! КИЛЬКА БОЛЬШЕ НЕ СНИТСЯ. Снится девочка в синем платье. Печальная золотистая голова. Милая, я тебя люблю. Несмотря ни не что. Больше всего боюсь высказаться во сне. Как бы не услышали ребята. СНОВА ВОЗЛЕ КЛУБА. Я вижу, как идет Галя. Она в дешевом прорезиненном пальто. Ей, наверное, холодно, но телогрейку по вечерам она не надевает. Из клуба выходят Алик и Юрка. Галя взбегает на крыльцо и сталкивается с ними. -- Мальчики! -- Девочки! -- орет Юрка, как солдафон. -- О мисс, -- юродствует Алька, -- вы у нас проездом в Голливуд? Они проходят вперед. -- Мальчики, -- тихо с крыльца говорит Галя. -- Девочки, -- передразнивает Алька. -- Были когда-то девочками, -- басит Юрка. Мерзавцы, что вы с ней поговорить не можете по-человечески?! Вам-то что она сделала? Солидарность проявляют, черти бородатые! УЛЬВИ подзывает меня: -- Дима, возьми, -- и протягивает записку. Галка смотрит на нас из-за бочек круглыми глазами. Я пытаюсь обнять Ульви. Она убегает. Разворачиваю записку. "Дима, если ты сегодня не придешь ко м