ь, вылез из лимузина размять ожесточенные ноги. Мрачно приблизился к очереди. Бабушки заинтересовались -- что ж это за краля? -- Маршала Градова законная супруга. Ее превосходительство Вероника, -- ответил Шевчук с привычной блатной ухмылочкой и молча показал инвалиду кулак с оттянутыми в стороны мизинцем и большим пальцем, то есть приглашение выпить. На кой хер, спрашивается, надо было перетягивать с Севера в столицу, если всякий полковник для нее уже и "Вадим", и вообще такая, бля, самодеятельность?! ...Ветер, проходя по темной поверхности Москвы-реки, чеканил мгновенные пласты мелких волнишек. Из-за реки смотрел на них с фасада Дом-Правки огромный портрет Сталина. Вероника впервые прикасалась к Вадиму бедрами, губы ее тянулись к его уху, шептали: -- Вы взяты в плен, полковник! Шаг в сторону, расстрел на месте! Все эти несколько дней в Москве он бродил по Арбату. Ему казалось, что именно в арбатских переулках должна была сейчас жить Вероника. Воображение рисовало ее фигуру с разлетающейся гривой волос где-нибудь возле Вахтанговского театра или на Бульварном кольце. Квартира Градовых должна была помещаться в модерном доме начала века, то есть поближе к истокам всего этого вадимовского, иронически говоря, небольшого, то есть длиною в жизнь, платонического, опять же в ироническом смысле, романа. Оказалось, что Градовы теперь переместились в самый торжественный центр столицы, в торжественный дом с мраморным цоколем и с фигурами трудящихся на крыше. Из окон маршальского кабинета, если подойти вплотную, можно было увидеть кремлевскую стену с двумя Арсенальными башнями. Портрет маршала в шинели, еще с генеральскими погонами, внакидку украшал книжные полки. Снимок, очевидно, был сделан каким-нибудь знаменитым фронтовым фотографом, вроде Бальтерманца, в тот момент, когда военачальник со своего командного пункта наблюдал за перемещением войск. Лицо, с сощуренными глазами, с резкими вертикальными морщинами на щеках, не выражало ничего, кроме боевой сосредоточенности. Вадим, конечно, давно уже знал, что Никита и Вероника отдалились друг от друга. Еще в самом начале, когда он только прибыл из лагеря в действующую армию, Никита однажды все-таки пригласил его в свой блиндаж на ужин. Они здорово выпили и говорили на разные темы, но всякий раз, как разговор приближался к Веронике, Никита резко, почти демонстративно, менял направление. Некоторое время спустя в штабе появилась славненькая молодуха, Таська Пыжикова. Командующий никогда не делал секрета из своего походно-полевого амура, а напротив, как будто благоволил к тем, кто называл Таську хозяйкой. Разговорчики обо всех этих делах "наверху", естественно, доходили и до артиллерийского дивизиона. Народ в окопах любил посплетничать о постельных шашнях. Хоть и постельными-то их можно было назвать с большой относительностью -- все-таки хоть на короткий срок отвлекали от кошмарного дела "уничтожения живой силы и техники". Вадима почему-то задевало присутствие в штабе этой "мечты солдата", Таисии Пыжиковой. Со мной такого бы не случилось, думал он. Если бы тогда, еще в двадцатые, я был бы решительнее и увел Веронику от Никитки, она никогда не попала бы в такое двусмысленное положение. Я никогда бы ее не унизил. Что бы ни случилось, я бы все понял и простил. Их романтика расползлась по швам, что и требовалось доказать. У нас это было бы иначе. Пестуя всю жизнь в отдалении свой образ идеальной любви, он уже забыл, какие эмоции когда-то возбуждала в нем живая и горячая Вероника, в каких его онанистических сценах царила эта звезда. И вот теперь они одни, и Никиты с ней больше нет, а портрет на полке -- это всего лишь произведение фотографического искусства. Она наполнила большие фужеры прозаичной и темной, под стать дубовым панелям кабинета, жидкостью. Коньяк. Настоящий коньяк "Ереван"! -- Ну, за встречу! Bottoms up, dear comrade-in-arms! -- Почему же по-английски? -- улыбнулся он. Она пробежала по ковру и повернула ключ в дверях кабинета, хохотнула через плечо: -- А я учу! Для общения с союзниками! Далее пошло все столь естественно, что даже напрашивалось слово "банально". Оно, впрочем, было отогнано первыми же тактами коньячной увертюры. Он стал расстегивать ее кофточку. Она ему помогала, поднимая руки, поворачивалась спиной. Бюстгальтерные крючки оказались слишком сложными для него, пальцы благоговейно дрожали. Смешки слетали с ее потрескавшихся губ, когда она высвобождала свои груди. Увидев живыми два розовых этих существа, нежнейших дюгоней, о которых столько мечталось, он упал перед ней на колени и утонул лицом ей в межножье. Она дрожала, путала пальцами его волосы, потом стала поднимать свои юбки, стаскивать вниз нечто фантастически шелковистое, окаймленное кружевной афродитовой пеной. Далее, увы, последовала нелепость. Вадим вдруг сообразил, что и ему следует раздеться: не подступаться же к божеству в суконном мундире, в шевиотовых, основательно залоснившихся уже галифе. Он начал стаскивать сапоги. Проклятые хромы были тесноваты в лодыжках, не поддавались. Яростно дергая сапог за носок и каблук, он прыгал на одной ноге. Она, обнаженная, ждала, сидела в углу, стараясь не смотреть на своего киплинговенского героя, но все-таки иногда бросая на него несколько обескураженные взгляды. Один сапог наконец слетел с ноги, по счастью, вместе с носком. Второй носок удержался, но романтики отнюдь не прибавил, если учитывать, что в багаже полковника было всего две пары носков. Вадим начал стаскивать галифе, но вспомнил, что под ними отнюдь не вдохновляющие и слегка уже зажелтевшие спереди кальсоны с завязками. Похолодев, в отчаянии стал стягивать галифе вместе с кальсонами. Словом, после этих неуклюжих, едва ли не постыдных минут, только лишь коньяк мог бы их вернуть к прежнему волшебному головокружению, однако и подойти к бутылке в таком виде было бы не просто неловко, а постыдно, и, как бы желая показать, что он все так же горяч, все так же пленен страстью, он бросился к ней, начал хватать, закидывать ей голову, впиваться губами в кожу, и все почему-то получалось совсем неестественно. Как он неправильно себя ведет, думала Вероника. Мог бы просто выебать с ходу, как они говорят, по-офицерски, то есть именно так, как всегда и рисовалось в воображении: я одна в полусумраке, входит Вадим, спокойно расстегивает пояс... Ну, а если уж начинаешь с нежностей, не надо сейчас так бросаться, надо так и продолжать, медленно, до бесконечности тянуть, до полного изнеможения... "О, как мучительно тобою счастлив я..." Кажется, и я себя неправильно веду: не зашторила окна, почему-то не решаюсь взять все в свои руки. В рот, наконец... Потом они долго лежали молча. На кожаном диване было тесновато, нога Вадима свисала на пол. Вероника тихо провела ладонью по его шрамам на животе. -- У тебя была страшная рана, -- проговорила она. -- Вытащили почти из преисподней, -- сказал он, начал было рассказывать о своей ране, но осекся: это могло прозвучать, как оправдание его неловкости. -- Милый мой, -- прошептала она. Губы ее стали нежно бродить по его лицу. Глаза у него увлажнились. Она все понимает, настоящая женщина, не девушка. Кажется, что-то снова приближается. "Священный огонь", как выражались беспутные классики романтизма, и тогда это уже будет по-настоящему, но тут она вдруг быстренько перебралась через него и пробежала по ковру, собирая разбросанные вещи. Не успел он и опомниться, как она уже сидела почти одетая на краешке стола рядом с бутылкой коньяку. -- Одевайся, Вадим! Скоро придут дети! Пока он влезал обратно в свои шевиоты, сукно и хром, она махнула одним глотком -- bottoms up! -- полфужера коньяку и закурила американскую сигарету "Честерфилд" из щедрого маршальского пайка. -- Между прочим, Вадим, -- заговорила она со светской оживленностью, -- ты знаешь, мне завтра стукнет сорок. Ты можешь себе представить? Я не могу! Он поднял свой фужер: -- Ты еще долго будешь молодой, Вероника! -- Ты так думаешь? -- с исключительной заинтересованностью спросила она. Тоска высасывала из него всю душу и тут же занимала ее место. Растерянная душа все-таки пласталась под потолком, будто флаги антигитлеровской коалиции. -- Где сейчас твоя семья? -- спросила Вероника. -- Что Гулия? Кажется, я ни разу не называл ей имя моей жены, подумал он и стал рассказывать, как Гулия после его ареста жила в Ташкенте два года с другом ее отца, местным партийным баем, и уже собиралась оформить развод с "врагом народа", а потом вдруг что-то в ней произошло, какой-то, веришь не веришь, нравственный перелом, она бросила бая и переехала в Самарканд на скромную учительскую должность. Вот там они и встретились. Командование известило ее, что муж лежит в местном госпитале. -- Вы хорошо встретились? -- спросила Вероника. Он замялся: -- Да... знаешь ли... я все простил... да, собственно говоря, что прощать? ...У меня сейчас как-то... знаешь ли, Вероника... перевернулась, перепуталась вся шкала ценностей... Она кивнула: -- Это война. Она нас всех перевернула, даже больше, чем лагеря... Вот. А знаешь ли, Вадим, мы с Никитой нехорошо встретились... -- Я знаю, -- сказал он. -- Откуда?! -- вскричала она, и по этому вырвавшемуся, будто от ожога, крику он понял, что эта тема для нее сейчас самая главная в жизни, по сути дела, единственная тема ее нынешней жизни, а внутри этой темы есть еще одна подтема или сверхтема, и вот она-то и заключается в крике "Откуда?!": откуда и кем распространяется информация. Он пожал плечами: -- Ниоткуда. Просто понял по твоим и его интонациям. -- Ты видишься с Никитой... часто? -- Рука ее торопилась опустошить бутылку "Еревана". Он не успел ответить: в глубине квартиры послышался стук двери и четкие шаги. -- Борис! -- воскликнула она и побежала встречать сына. Вадим медленно последовал за ней. По дороге успел оглядеть себя в зеркале. Кажется, все в порядке, никакие завязочки не высовываются. Семнадцатилетний Борис IV был одет в новенький флотский бушлат. Коротко остриженные мокрые волосы были разделены на аккуратнейший пробор. Все мышцы лица четко сосредоточены, видимо, для выражения недавно усвоенной мины полнейшей и окончательной серьезности. -- Ну, Борис, посмотри! Узнаешь дядю Вадима? -- каким-то откровенно игровым, притворным тоном, как будто ей было просто-напросто противно играть роль мамаши такого взрослого парня, спросила Вероника. -- К сожалению, нет, -- очень серьезно ответил Борис IV и очень серьезно и вежливо кивнул боевому полковнику с желтой нашивкой тяжелого ранения. -- А ведь они с твоим папочкой вместе... еще в гражданскую... вместе кавалерствовали... то есть, я хочу сказать, вместе "на рысях, на большие дела" ходили! -- продолжала веселиться Вероника. Мальчик еле заметно поморщился на пьяноватые интонации в голосе матери. Вадим протянул ему руку: -- Я очень рад тебя видеть, Боря, таким, уже почти взрослым. Они пожали друг другу руки. -- Я тоже очень рад, -- сказал Борис IV. -- Теперь я понимаю, вы Вуйнович. Простите, что сразу не узнал, -- он открыл дверь своей комнаты, -- простите. -- Почему у тебя волосы мокрые?! -- крикнула вслед Вероника. -- Почему ты не надеваешь шапку? Ничего не ответив матери, мальчик закрыл за собой дверь. -- Ходит в кружок самбо, -- сказала Вероника. -- Ты знаешь, я дрожу от страха за него. Видишь, какой серьезный? По-моему, он решил бросить школу и уйти на фронт. -- Нечего ему там делать, -- сказал мрачно Вадим. -- Таким мальчишкам нечего лезть в эту грязь, если можно без них обойтись. Они стояли в разных углах большой прихожей и смотрели друг на дружку. Все большая неловкость, смущение сковывали их, как будто то, что сейчас произошло между ними, не только не сблизило их, а, напротив, расшвыряло по уголькам их некий общий воздушный замок. -- Ну, что ж, Вадим, -- сказала Вероника. -- Ну, что ж... Читалось это довольно определенно: теперь, мол, уходи, вали отсюда, представление закончено... -- Сегодня ночью я лечу на фронт, -- сказал он. Он произнес это предельно бытовым голосом, и все-таки обоих слегка покоробило: сценка начала напоминать советский фильм новой, сентиментальной формации. Она вздохнула: -- А завтра прилетает Никита. В том же духе, как ни крути: эвакуированный Мосфильм. -- На день рождения? -- спросил он. Она вызывающе, но явно не в его адрес расхохоталась: -- Событие в сто раз более важное, чем какой-то паршивенький день рождения! Ну, что ж, Вадим, ну, иди... -- Она вдруг смущенно перекрестила его издали. -- Как говорится, Бог тебя храни. Не забывай... -- Странно как все это получилось, -- пробормотал он. -- Война, -- печально отозвалась она. Нежный воздушный поцелуй перелетел через переднюю маршальской квартиры. Дальнейшие прикосновения, стало быть, исключаются. Выйдя из лифта на первом этаже, он увидел привалившуюся к мраморной стене быковатую фигуру младшего лейтенанта. Блатная морда с прилипшей к нижней губе сигареткой. Ленд-лизовский дымок. Вадим не сразу узнал Вероникиного шофера. Узнав, обернулся. Шофер не отрываясь нагло смотрел на него. Скорее вохровец, чем блатной. Вот именно вохровская, нажратая физиономия. Эти морды, собственно говоря, видишь повсюду. В каком-то смысле важнейший этнический тип. Только среди пленных немцев они не встречаются. Там другой этнический тип гестаповца. Ну, не в ловушке ли мы все, сражающиеся за Родину? Выходишь из боя и сразу же видишь вокруг себя эти морды, видишь тех, кто пытал тебя под картиной "Над вечным покоем", тех, кто гнал тебя в шахту прикладами в спину... Значит, дрался за них? -- Почему не приветствуете? -- сдерживая ненависть, сказал Вадим. С глумливой улыбочкой, не меняя позы, холуй притронулся к лакированному козырьку. Исполненное таким образом воинское приветствие выглядело издевательством. Ну не связываться же с говном для довершения всех нелепостей. Вадим вышел на улицу и вдруг был мгновенно подхвачен сильным западным, то есть фронтовым, ветром. Вот так это иной раз получается. Выходишь из дома, где все застоялось, где и сам ты закис в тоске, и улица вдруг мгновенно меняет твое настроение. Новый воздух приносит необъяснимый подъем. Кажется, что впереди все-таки еще есть какое-то будущее. И ночью, шагая с вещевым мешком на плече по аэродрому к "Дугласу", он все еще испытывал этот необъяснимый подъем, ощущение полноты жизни. Белые облака быстро проходили по темному глубокому небу. Их тени бежали через аэродром, по рядам транспортных "дугласов", поднявших к луне свои дельфиньи морды. Мощная общая лунность. Полковник-артиллерист возвращается на фронт. Контрнаступление продолжается. В полете, привалившись к вибрирующей стенке, он все время повторял две строчки стихов. Он не помнил их автора, не помнил ни начала, ни окончания. Вспоминалось только лишь, что они, кажется, звучали в романе Алексея Толстого, может быть, в "Хождении по мукам"... ...О, любовь моя незавершенная, В сердце холодеющая нежность... ...О, любовь моя незавершенная, В сердце холодеющая нежность... ...О, любовь моя незавершенная, В сердце холодеющая нежность... ГЛАВА XIV ВАЛЬСИРУЕМ В КРЕМЛЕ В течение следующих суток, пока полковник Вуйнович добирался до расположения своего дивизиона, в крепости Кремль, что на Боровицком холме в центре русской столицы, шли лихорадочные приготовления к важному и торжественному событию. И вот как раз в то время, когда ординарцы в главном блиндаже начали кромсать фрицевскими тесаками американскую ветчину "Спам", а офицеры, собравшиеся приветствовать любимого командира, радостно потирали лапы над галлоном спирта, в Кремле открылись резные двери Георгиевского зала, и толпа гостей вошла под сияющие люстры и стала оживленно распределяться вдоль сверкающих поверхностей огромного П-образного стола. Это и было как раз то самое событие, которое Вероника поставила в сто раз выше своего собственного, черт, не очень-то вдохновляющего юбилея: кремлевский банкет в честь военных делегаций западных союзников. Делегации США и Сражающейся Франции прибыли в составе самых высших офицеров, среди которых были личные представители генералов Эйзенхауэра и де Голля, во главе же британцев явился сам фельдмаршал Монтгомери, знаменитый Монти, перехитривший в ливийский песках "лиса пустыни" Роммеля. Монти негласно считался на переговорах главой западной стороны. -- Какой интересный! -- уголками глаз показывали на него маршальские жены. -- Не правда ли, Вероника Александровна, интересный мужчина? -- Ну уж, мужчина, -- смешно надула губы маршальша Градова. -- Вот уж не чемпионского вида мужчина, девочки! -- А кто же ваш чемпион, Вероника Александровна? -- спросила Ватутина. Вероника хлопнула себя ладонью по бедру: -- Черт, сразу и не разберешься! Чудо из чудес, новая мода при кремлевском дворе: военачальники были приглашены на банкет с супругами. Генеральши и маршальши переглядывались. Их, казалось, больше интересовала Вероника Градова, чем западные союзники. Уже два дня шли совместные совещания в Ставке. На них присутствовали командующие фронтов и флотов. Главной темой, естественно, были сроки открытия второго фронта в Европе. Русские давили: как можно скорее, сколько еще нам держать всю тяжесть войны на своих плечах! Западники улыбались: разумеется, господа, подготовка идет самыми ускоренными темпами, однако, по сути дела, второй фронт уже открыт, Италия выведена из строя. Русские вежливо помахивали ладошками: Италию почему-то они не принимали всерьез. Верховный главнокомандующий демонстрировал высший пилотаж дипломатии: "Мы надеемся, что гитлеровская Германия в скором времени разделит судьбу зарвавшегося итальянского фашизма". -- Ну, а все ж таки, Викочка, кто тут тебе больше всех глядится? -- шепотком интересовалась Конева. Никита Борисович подмигивал своей опасно декольтированной супруге: не поддавайся на провокацию. -- Ну, вот этот, например, -- Вероника покачивала подбородком в сторону статного генерала в незнакомой форме: ни дать ни взять иностранный Вадим Вуйнович. -- Вот этот? -- пальчиками выявляли избранника маршальши и разочаровывались: -- Но ведь это же француз! -- По профессии француз, а по призванию настоящий мужчина! -- возражала Вероника. Она, говорят, в Сибири в оперетке плясала! Хороши сибирские оперетки, шептались генеральши и маршальши. В общем, настроение у всех присутствующих было просто великолепное. Должно быть, такое же великолепное настроение царило на берлинских балах осенью 1941 года. Этот банкет как бы отмечал окончание целого ряда успешных баталий: Сталинград, Курская дуга, форсирование Днепра, Эль-Аламейн, высадка в Сицилии, разворачивание необозримого Тихоокеанского театра военных действий. Поговаривали, что в самом близком будущем Большая Тройка соберется подводить итоги и намечать планы завершающего (завершающего, мать вашу так, ликуйте, народы!) этапа войны. Где соберутся, естественно, никто не знал. Называли Каир, Касабланку, Тегеран, но не исключали и Москву, так как было известно, что дядя Джо не любит путешествовать за пределами своей страны. Так что, возможно, прямо в Москву прилетят Рузвельт на своей "священной корове" и Черчилль на гордости Королевской авиации, бомбардировщике "Стерлинг". Наконец расселись: советские хозяева по внешней стороне буквы "П", гости и дипломаты с женами (при наличии таковых -- немало ведь было и холостого народа) -- по внутренней. Чтоб чувствовали себя уютнее, то есть чтобы в самой сердцевине русского хлебосольства оказались. Маршалы сверкали наградами. Сидим, как новогодние елки, злился Никита Градов, а у союзников вместо орденов -- крошечные планки. Вот что надо будет ввести в армии, такие планки. Чтобы не таскали на себе офицеры груды дурацкой декорации. Горло ему подпирала новая изумрудная маршальская звезда. Любопытна была история его совсем недавнего возвышения к окончательному воинскому чину. В Ставке шло обсуждение массированной операции по выходу к Днепру. Участвовали и члены Комитета Обороны СССР, то есть партийно-правительственная верхушка. Решающий удар по обороне немцев должны были нанести войска градовского Резервного фронта. Сталин чубуком трубки указал на карте место, в котором изольется на врага стальная и человеческая масса. Это был узкий коридор между непроходимыми для техники болотами и лесами. Немцы, разумеется, превратят этот коридор в настоящую мясорубку. -- Вы подготовили детальную разработку операции, товарищ Градов? -- спросил Сталин. Округлые, завершенные предложения, вызванные, конечно, неидеальной властью над языком идеально подвластного народа, давно уже стали чем-то вроде испепеляющего гипноза. Никита Борисович развернул свои карты. По его предложению в зловещий коридор устремляется только половина войск Резервного фронта, другая же половина, проделав стокилометровый марш на север, обрушивается на противника через другой топографический коридор. -- Таким образом, товарищ Сталин, мы сможем ввести в действие больше сил, а также лишим противника возможности перебрасывать подкрепления из одного сектора в другой. Присутствующие молчали. Предложение генерала Градова противоречило основной тактической доктрине о начале любого большого наступления единым, массированным ударом, а главное -- оно противоречило уже высказанным соображениям Верховного. "Людишек бережет. Популярности ищет Никита", -- с раздражением подумал Жуков, однако ничего не сказал. Сталин теперь прижал чубук трубки прямо к карте. Капелька никотинного меда оставила на карте непререкаемое пятно. -- Оборона должна быть прорвана в одном месте! -- Мы получим массу преимуществ, если прорвем оборону в двух секторах, -- возразил Градов. Возразил Градов! Возразил -- кому? На совещаниях в Ставке давно уже царствовал свой этикет. После того как удалось остановить позорное бегство 1941 года и отстоять Москву, Сталин стал с большим уважением относиться к своим военачальникам. Понимал, скотина, что эти люди спасают вместе со своей страной его любимую коммуналию. Обычно он давал всем высказаться, допускал самые яростные споры, внимательно слушал, задавал вопросы, но уж если высказывался, все споры на этом кончались. В данном случае он уже высказался, и градовский план представлял сейчас собой, вернее, неизбежно мог быть истолкован, как подрыв авторитета великого вождя. -- Не вижу никаких преимуществ! -- рассерженно фыркнул он. Никита заметил, как переглянулись Молотов и Маленков и как повернулись к свету слепые стеклышки Берии. Ну все, подумал он, шансов на выход из пике, кажется, мало. Шахта, должно быть, сильно плачет по мне. -- Я думал об этой операции три дня, товарищ Сталин, -- сказал он. Всех поразило, что произнесено это было даже с некоторой холодностью. -- Значит, мало думали, Градов! -- чуть повысил голос диктатор. -- Забирайте свои карты и идите подумайте еще! Никита с рулонами под мышкой вышел в соседнюю комнату, с потолка которой из-за люстры удивленно смотрел вниз озадаченный купидон. Пробежали по коридору адъютанты. Немедленно явились Никитин начальник штаба, зам по тылу, трое командующих армиями и ненавистный, глубоко презираемый человек, присланный еще летом 1942 года на пост начальника политуправления генерал-майор Семен Савельевич Строило. До сих пор, глядя на совершенно облысевшего и какого-то как бы весьма солидного, респектабельного Строило, Никита не мог забыть презрения, которое он испытывал к нему в годы молодости. Разумеется, он понимал, что в лице этого комиссара он имеет уполномоченного верхами соглядатая, однако больше всего его коробило воспоминание о связи его любимой, вдохновенной и взбалмошной Нинки с этим "представителем пролетариата". Естественно, все штабные уже знали, что их план не принят, отправлен на доработку, однако еще не знали, что произошло ЧП, что комфронта возразил Верховному главнокомандующему. Узнав, обмякли. Никита внимательно оглядывал боевых сподвижников. Все забздели, кроме, кажется, Пашки Ротмистрова. Что происходит с людьми? На фронте не гнутся под снарядами, а здесь дрожат от тележного скрипа. Перед чужими -- орлы, а перед своими -- кролики. Что за мрак запятнал сознание русских? Какая-то страшная идея позора, связанного с этим издевательством, может быть, затаенный в каждом ужас перед пытками? Пятеро мужчин оплывали перед ним, как толстые восковые свечи. Один только Павел Ротмистров, командующий Пятой гвардейской танковой армией, спокойно пощипывал усики, протирал интеллигентские очки и даже, кажется, слегка улыбался. Он первый поддержал идею Никиты о рассредоточении удара и отступать вроде бы не собирался. Строило вдруг отошел к окну, вынул портсигар: -- Никита, давай чуток подымим? Болван, несмотря ни на что, все-таки старался подчеркнуть, что между ним и комфронта существуют какие-то особые отношения. Как будто не знает, что я не перестаю требовать, чтобы его от нас отозвали. Не за соглядатайство, конечно, а за бездарность. Соглядатаи у нас, как всегда, в почете, только вот бездарности пока что -- очевидно, на время войны -- не совсем в ходу. Стройло дубовое, подумал вдруг генерал-полковник совсем по-школярски, воображает, видать, что мы сейчас с ним отойдем к окну, как два самых близких в этой компании человека, облеченных доверием партии, командующий и начальник политуправления. -- С какой это стати я с вами пойду дымить? -- спросил он с нескрываемой враждебностью и высокомерием. -- Подымите там один, Семен Савельевич. И он развернул перед своим штабом карты и закрыл ладонью проклятый коридор, в котором должны были сложить головы его солдаты, примерно тридцать процентов личного состава. Когда его снова пригласили в святая святых, Сталин грубовато спросил: -- Ну что, подумал, генерал? -- Так точно, товарищ Сталин, -- весело и четко отрапортовал Никита. Все вокруг заулыбались, особенно члены Политбюро. Ну вот, поупрямился немного парень, а теперь понял, что был не прав. Логика партии и ее вождя непобедимы. Даже Жуков размочил малость свой тонкий губешник, подумав: "Струхнул, говнюк". -- Значит, наносим один сокрушительный удар? -- Сталин повел через коридор чубуком трубки. Интонация была все-таки вопросительная. -- Два удара все-таки предпочтительнее, товарищ Сталин, -- тем же веселым тоном любимого ученика ответил Градов; вроде как бы к стратегическому фехтованию приглашал любимого учителя. Ошеломленное собрание опять замкнулось в непроницаемых минах. Сталин две-три минуты стоял в задумчивости над полевой картой. Никита не был вполне уверен, что вождь там видел все, что надо было увидеть. -- Уходите, Градов, -- замогильным страшным голосом вдруг сказал Сталин. Потом, словно опомнившись, поднял голову, посмотрел на побледневшего молодого генерала и, уже с простым раздражением, отослал его жестом здоровой руки: -- Идите, еще подумайте! Не надо упорствовать! Никита опять скатал свое имущество и отправился в комнату под купидоном, которую он уже окрестил в уме предбанником. За ним вышли Молотов и Маленков. Последний, евнуховидный молодой мужик, тут же насел на него: -- Вы что, с ума сошли, Градов? С кем вы спорите, отдаете себе отчет? Товарищу Сталину перечите? Молотов взял Никиту под руку и отвел к окну. Лицо его, кучка булыжников, некоторое время молча маячило перед ним! За окном тем временем на фоне закатной акварели беспечно порхала компания пернатых. Булыжники наконец разомкнулись: -- Как здоровье вашего отца, Никита Борисович? Странный поворот, подумал Никита, как будто он хочет показать, что он не только Молотов, но и Скрябин. -- Благодарю, Вячеслав Михайлович. Отец здоров, работает в Медсанупре армии. -- Да-да, я знаю. Очень уважаю вашего отца как врача и как советского человека, настоящего патриота. -- На той же ноте Молотов мирно добавил: -- Вам придется согласиться с мнением товарища Сталина, Никита Борисович. Другого пути нет. Переведя глаза с дружелюбных булыжников Молотова на мрачно подрагивающее желе Маленкова, Никита подумал, что даже и здесь, в высшем органе страны, невольно возникла все та же излюбленная схема: злой следователь -- добрый следователь. И все мы по-прежнему зеки, какая бы власть у нас ни была над другими зеками. Через пятнадцать минут опять призвали в "парилку". -- Ну что ж, генерал Градов, теперь вы поняли, что один сильный удар лучше, чем два слабых? -- спросил Сталин. Он снова был как бы в неплохом расположении духа, лучился непонятным юморком. -- Два сильных удара лучше, чем один сильный удар, товарищ Сталин, -- развел руками Градов, как бы давая понять, что ничто его не убедит в противном. Рад бы, мол, сделать вам, джентльмены, удовольствие, да не могу. -- Ну, и какой же из этих ваших двух, -- голос Сталина тут вдруг взметнулся под потолок, как у спорщика в кавказском духане, -- из этих ваших двух сильных ударов будет главнейшим? -- Оба будут главнейшими, товарищ Сталин. -- Никита накрыл ладонями те места на карте, где пройдут эти его два "главнейших" удара. Сталин отошел от стола и начал прогуливаться в отдалении, попыхивая трубкой и как бы забыв о собравшихся. Никита опустился на стул. Люди вокруг не без любопытства ждали, как разрешится драма, в том смысле, при каких обстоятельствах полетит с плеч голова генерал-полковника и как он проковыляет к выходу, таща под мышкой свою неразумную голову. Сталин зашел Градову в тыл и некоторое время бродил там. У Зиновьева в свое время при появлении Кобы возникло ощущение проходящего мимо кота-камышатника. Никите же казалось, что сзади к нему приближается настоящий зловонный тигр. Рука Сталина внезапно легла на его золотой погон с тремя звездами. -- Ну что ж, поверим Градову, товарищи. Товарищ Градов -- опытный военачальник. Практика показала, что он досконально знает боеспособность своих войск, а также возможности противника. Пусть теперь докажет свою правоту на поле боя. А вообще-то мне нравятся такие командиры, которые умеют отстаивать свою точку зрения... Неожиданный конец еще одного кремлевского спектакля вызвал состояние катарсиса, едва ли не счастья у присутствующих. Как опытный вершитель драмы, Сталин, очевидно, понял, что уступка в этот момент не только не покачнет его тамерлановский авторитет, а, напротив, прибавит нечто важное к его ореолу мастера ошеломляющих финалов. Не исключено, впрочем, что он на самом деле признал правоту опытнейшего военспеца, поверил в его теорию развития операции "Кутузов". Также не исключено, что он питал к этому генералу некоторую слабость. Возможно, он уже и забыл, что перед ним бывший "враг народа", участник хоть и не существовавшего, но вовремя разоблаченного военного заговора, а просто в самом имени "Градов" звучало для него что-то приятное, надежное, освобождающее гуманитарную энергию, как и в имени его отца, выдающегося советского -- подчеркиваю, товарищи, нашего советского -- профессора. Так или иначе, после того как Резервный фронт, неожиданно двумя потоками войдя в стык между Вторым и Третьим Белорусскими фронтами, разъединил и разметал части генерал-фельдмаршала Буша и генерал-полковника Рейнхардта и открыл огромную территорию для почти беспрепятственного наступления, Никита был вознагражден неслыханным до сей поры образом: скакнул сразу через генерала армии к высшему званию -- маршала Советского Союза. Сидя сейчас на кремлевском банкете, Никита постоянно ощущал эту драгоценную маршальскую звезду у себя под кадыком. Похоже, что она привлекает всеобщее внимание. Не слишком ли резво я вскарабкался наверх? Как некогда наша Агафья проявляла народную мудрость? "Выше залезешь, Никитушка, больнее будет падать"... Через стол от Градовых сидело несколько союзнических офицеров. Они явно на Градовых посматривали и переговаривались, очевидно, на их счет. Банкет открыл, естественно, Верховный главнокомандующий, человек одного с Никитой звания, маршал Иосиф Сталин. Едва прорезался сквозь банкетный говор этот гипнотический голос, как все замолчали: -- Дамы и господа! Дорогие товарищи! Позвольте мне провозгласить тост за наших доблестных союзников, за вооруженные силы Великобритании, Соединенных Штатов Америки и сражающейся Франции! Все с шумом встали. Офицеры, пробряцав орденами, дамы, прошелестев шелками и панбархатами. Прозвенели сдвинутые над столом бокалы. "Тот профессор-"сменовеховец", Устрялов, был бы сейчас счастлив", -- подумал журналист Тоунсенд Рестон. Он только сегодня утром снова добрался до Москвы, на этот раз через Мурманск, и попал в буквальном смысле с корабля на бал. Теперь, сидя рядом со старым buddy Кевином Тэлавером на дальнем конце стола, он усмехался с присущей ему капиталистической язвительностью. Экая трогательная воцарилась в этой крепости имперская блистательность! Даже красавицы с почти оголенными плечами! А как же диктатура пролетариата? Какой это все-таки вздор, демократии и тирания в одном строю! Кевин Тэлавер склонился к своему соседу справа, майору Жан-Полю Дюмону, деголлевскому летчику, а теперь офицеру французской миссии связи и всезнающему москвичу. Это был -- для сведения читателей, -- между прочим, тот самый, в котором Вероника определила "мужчину по призванию". -- Кто это, Жан-Поль? -- спросил Тэлавер, глазами показывая на Градовых. -- О, это самая яркая звезда красного генералитета! -- с готовностью стал проявлять свои познания Дюмон. -- Командующий Резервным фронтом, маршал Градов... -- Послушайте, она прекрасна! -- воскликнул Тэлавер. -- Мадам? Ха-ха! Вы знаете, в городе говорят, что она -- сущая львица! -- Перестаньте, она выглядит, как романтическая русская аристократка! -- Особенно на фоне других дам, -- не удержался ввернуть Рестон. В соседнем зале биг-бэнд Леонида Утесова грянул в честь фельдмаршала Монтгомери "Путь далек до Типперери". Все зааплодировали, захохотали: русский оркестр играет марш английских стрелков! Потом полились томные звуки популярного русского медленного вальса "Тучи в голубом". -- Gosh, будь что будет, но я приглашу мадам маршал Градов на танец! -- полковник Тэлавер одернул свой длинный мундир с большими карманами и поправил галстук. -- Кевин, Кевин, -- сказал ему вслед Рестон. Вероника давно уже видела, что привлекает всеобщее внимание. Иностранцы глазели напропалую, переговаривались на ее счет и вообще как бы не верили своим глазам. Может быть, думают, что чекисты меня приготовили для соблазна, как Олю Лепешинскую? Временами из-за Сталина, склоняясь к столу и поворачивая преступную плешь, смотрел на нее стеклами и сам министр тайного ведомства. С советской дальней части стола частенько долетали экзотические взгляды молодого генерала грузинской наружности. Что-то в нем было неуловимо знакомое. Смотрели, разумеется, вовсю подруги, генеральши и маршальши. Наверное, болтают, сколько человек из присутствующих меня ебли. Хотела бы я заполучить этот список! Вдруг из-за спины послышалось: -- Простите, маршал Градов. Не позволите ли вы мне пригласить на танец вашу очаровательную жену? Произнесено это было идеально по-русски, однако первые же звуки очевидно отрепетированной фразы выдавали американца. Она посмотрела через плечо. За спинками их стульев стоял высокий и узкий полковник. Немолодой. С высоким лбом. Разумеется, что-то детское в лице. У всех американцев что-то мальчишеское в лице, как будто только за пятьдесят они начинают жить. Вероника встала. Прошелестела юбкой. Ну, черт, шикарно! Пока, маршал, уплываю за океан! Никита смотрел вслед удаляющейся, удлиненной паре. Грустно. Почему так все получилось? Почему я не могу ее больше любить? Знает ли она о Тасе? Третий день подряд Сквозь тучи от горизонта "Юнкерсы" летят К твердыням фронта... Сама Клавдия Шульженко на сцене! Впрочем, кому же здесь еще быть, если не "самой"? Здесь все -- самые, самые! Самые кровавые и самые славные. Ну и самая красивая женщина Москвы. Это, конечно, я! Самая красивая женщина, с которой ее муж не хочет спать. Третий день подряд Глядя через прицел зенитки, Вижу небесный ряд, Как на открытке... Э, да это же та самая, Нинкина песенка! Нинка злится, когда с ней заговаривают о "Тучах", а между тем вся страна поет, весь фронт поет, как обалделый. Черт, вот уже и союзники мычат. What a great tune!* Какая чудная мелодия (англ.) Этот полковник из посольства... как он представился, Тэлавер? ...минуточку, минуточку, да он смотрит на меня, как влюбленный пацан... черт, он на меня смотрит, как Вадим Вуйнович еще до вчерашнего дня смотрел, то же самое обожание. Поздравляю вас, зека Ю-5698791-014! -- Вы часто здесь бываете? -- от растерянности спросил Тэлавер. Он держал в руках воплощенную прелесть и мягко с ней скользил по навощенным паркетам. Прелесть иногда касалась его мосластых ног своим прелестным коленом, иногда, при поворотной фигуре танца, прелестное бедро целиком ложилось вдоль его жилистого бедра. Он старался не смотреть на прелестное декольте, но все равно голова у него основательно туманилась, и он катастрофически не знал, что говорить. -- Где бываю? -- изумилась Вероника. -- В Кремле, -- пробормотал он. Прелесть вдруг неудержимо и с некоторой прелестной вульгаринкой расхохоталась: -- Oh, yes! We're quite frequent here! The Kremlin dancing hall! Oh, no, my colonel, I'm joking! This is my first visit here, very first! First Kremlin ball, haha!* * О да! Мы здесь завсегдатаи! В кремлевском дансинге! О нет, полковник, я шучу! Я здесь впервые, совершенно впервые. Первый кремлевский бая, ха-ха! (англ.) -- Первый бал Наташи Ростовой? -- сострил Тэлавер и очень обрадовался, что так удачно и находчиво сострил по-русски. Вероника еще пуще расхохоталась: -- Скорее уж Катюши Масловой! Тэлавер пришел в полнейший восторг: великолепный обмен литературными, толстовскими" шутками с романтической русской аристократкой! -- Вам, кажется, нравится Толстой, мадам Градова? Прелестница совсем уже развеселилась: -- Мне нравятся толстые намеки на тонкие обстоятельства! Этот "изыск" даже и до Кевина Тэлавера с его русской Пи-эйч-Ди не совсем дошел, однако он просиял, поняв, что его партнерша -- а почему бы так прямо с ходу не сказать "избранница"? -- обладает сильным чувством юмора и легким, жизнелюбивым характером. Вокруг самозабвенно плясало атлантическое камарадарство по оружию. Оказалось, что в смежном зале накрыты были столы для артистов, а среди них немало оказалось и премиленьких партнерш. -- Видите, какие балы умеет закатывать дядя Джо, -- сказал Рестону Жан-Поль Дюмон. -- С таким умением ему место в "Уолдорф-Астории", -- проскрипел неисправимый антисоветчик. -- Мажордомом в бальном зале, не находите? Француз в ужасе отшатнулся. На эстраде в это время феерически гулял по клавишам советский еврей Саша Цфасман. Рядом с ним свистел, заливался виртуозный кларнетист. Пьеса в ритме джиттер-бага называлась "Концерт для Бенни" и посвящалась американскому еврею Бенни Гудману. -- Геббельс тут бы сдох на месте! -- предположил полковник Тэлавер. В паузе вокруг запыхавшейся Вероники собралось блестящее разноплеменное общество, один был даже в чалме, генерал из жемчужины Британской империи, И