Оцените этот текст:Не читал10987654321
СодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Стивен Кинг. Катаясь на "пуле"

---------------------------------------------------------------
     © Stephen King "Riding the bullet"
     © Виктор Анатольевич Вебер(v_weber@go.ru), перевод с английского
---------------------------------------------------------------

     Думаю, об  этой повести я  практически все  сказал в "Предисловии".  По
существу,  это  мой пересказ истории,  которую можно услышать  чуть  ли не в
каждом  маленьком  городке.  И,  как мой более  ранний рассказ  ("Женщина  в
палате"  из   сборника  "Ночная  смена"),  попытка  поговорить  о  том,  как
подействовала на меня  приближающаяся смерть матери. В  жизни большинства из
нас наступает момент, когда мы должны воспринимать смерть наших близких, как
реальность  бытия...  и  как  свидетельство  приближения  нашей  собственной
смерти. Возможно, это  единственная  главная тема "ужастиков": наша насущная
потребность  соприкосновения с тайной, понять  которую можно  лишь с помощью
фантазий, вселяющих надежду.

     __________

     Я  никому  и  никогда не  рассказывал эту  историю,  думал,  что  и  не
расскажу... не боялся, что мне не поверят, но стыдился этой  истории, потому
что был  ее  непосредственным участником. Всегда чувствовал,  если расскажу,
принижу и себя,  и саму  историю,  они  станет мельче  и более приземленной,
сравняется  с  теми  байками  о призраках,  которые  рассказывают  у  костра
воспитатели в  летних лагерях. Думаю, я также боюсь, что сам себе не поверю,
если расскажу ее, услышу собственными ушами. Но с тех пор,  как умерла мать,
у  меня начались  проблемы со сном. Вроде бы засыпаю,  а потом раз -  и меня
трясет, а сна ни в одном глазу. Оставленная зажженной лампа  на прикроватном
столике помогает, но не так сильно, как хотелось бы. В ночи бродит множество
теней,  вы  когда-нибудь  это замечали? Даже при свете теней очень много.  И
длинные может отбрасывать все, что угодно, будьте уверены.
     Все, что угодно.
     * * *


     Я учился на предпоследнем  курсе колледжа университета штата Мэн, когда
миссис Маккарди позвонила  насчет мамы.  Отца я не  помнил, был слишком мал,
когда он умер, братьев и сестер у меня не было, так  что Алан  и Джин Паркер
на пару противостояли всему миру. Миссис Маккарди,  которая  жила в соседнем
доме, позвонила  в квартиру,  которую  я снимал  с тремя другими студентами.
Номер  она  взяла  с магнитной  доски-памятки,  прилепленной к дверце нашего
холодильника.
     - У нее инсульт, - сообщила она.  -  Случилось  это  в ресторане. Но ты
можешь не лететь сюда со  всех ног. Доктор говорит, все не так уж плохо. Она
в сознании и разговаривает.
     - Да,  но соображает ли, что  говорит? - спросил  я.  Старался говорить
спокойно, ровно, даже с  нотками юмора, но  сердце забилось  часто-часто,  а
температура  воздуха в гостиной  вдруг резко подскочила. В  квартире  я  был
один: среда, все мои соседи еще не вернулись с занятий.
     - О, да. Первым делом она  попросила меня позвонить тебе, но не пугать.
Здравая мысль, как по-твоему?
     - Да, - но, разумеется,  я испугался. А как еще можно реагировать, если
тебе вдруг звонят и сообщают, что твою мать отвезли с работы в больницу?
     - Она  просит тебя никуда не рваться, учиться, как обычно, до уик-энда.
А потом ты можешь и приехать, если, конечно, сможешь оторваться от учебы.
     "Само  собой,  -  подумал  я. -  Буду  сидеть  в этой  пропахшей  пивом
квартире, когда  мать лежит на больничной койке в сотне миль отсюда,  может,
умирает".
     - Она все еще молодая женщина, твоя мать, - продолжила миссис Маккарди.
-  Просто  в   последние  годы  очень  уж   много  на  себя   взвалила.  Вот
перенапряжение и сказалось. Плюс эти  сигареты. Ей  давно  следовало бросить
курить.
     Я  сомневался, что она  бросит,  с инсультом или  без, потому что знал:
курить матери нравилось. Поблагодарил миссис Маккарди за звонок.
     - Как только вошла  в дом,  сразу  набрала твой  номер.  Так  когда  ты
приедешь, Алан? В субботу?  - по озорной нотке  в голосе  чувствовалось, что
ответ ей известен заранее.
     Я   выглянул  в  окно.  Новая   Англия.  Прекрасный  октябрьский  день.
Ярко-синее  небо  над  деревьями,  неспешно  сбрасывающими  желтые листья на
Главную  улицу. Потом посмотрел  на часы. Двадцать минут  четвертого.  Когда
зазвонил телефон,  я  как  раз  собирался на семинар  по философии,  который
начинался в четыре пополудни.
     - Шутите? Я приеду сегодня же.
     В трубке  раздался сухой смешок  заядлого курильщика.  Миссис  Маккарди
могла  говорить  о  вреде  сигарет,  но сама-то  не  расставалась  с  пачкой
"Уинстона".
     - Молодец! Поедешь прямо в больницу, не так ли. А уж потом домой?
     - Полагаю, что да, - ответил я. Не  стал говорить миссис Маккарди,  что
коробка передач моего старого автомобиля вышла из строя, так что в обозримом
будущем он не мог покинуть автостоянку. Я собирался на попутках добраться до
Льюистона, а оттуда - до нашего маленького дома в Харлоу. В крайнем  случае,
мог переночевать  и  одной из комнат отдыха  в больнице.  Собственно, мне  и
раньше  приходилось  добираться из университета до дома, голосуя  на дороге.
Или спать сидя, привалившись головой к автомату по продаже "коки".
     - Ключ я оставлю под красной кадкой для цветов. Ты знаешь, о чем я?
     -  Конечно,  - кадка стояла у двери сарая за домом.  Летом мать  всегда
высаживала  в нее  цветы.  Почему-то  именно  упоминание  кадки окончательно
донесло до  меня  смысл  услышанного  от миссис  Маккарди: мама  в больнице,
маленький  дом  в Харлоу, где я  вырос,  этим вечером встретит  меня темными
окнами.  Некому  будет  включить свет после захода  солнца. Миссис  Маккарди
могла говорить, что  моя мать  молода, но,  когда тебе двадцать один,  сорок
восемь кажутся глубокой старостью.
     - Будь осторожен, Алан. Не превышай скорости.
     Моя скорость, разумеется,  могла  равняться лишь  скорости той попутки,
которая  подвезла  бы меня,  и я  надеялся,  что водитель  будет  гнать, как
бешеный. Но в любом случае, я бы не добрался до Медицинского центра Мэна так
быстро, как мне хотелось бы. Но волновать миссис Маккарди я не собирался.
     - Не буду. Спасибо за звонок.
     -  Всегда рада помочь. Твоя мать  скоро  поправится. И, конечно,  будет
рада тебя видеть.
     Я положил трубку,  быстренько нацарапал записку о том, что случилось, и
о своих  дальнейших  планах.  В ней  же  попросил  Гектора  Пассмора, самого
ответственного  из соседей по  квартире, позвонить моему куратору, чтобы тот
известил преподавателей о причине моего отсутствия на их занятиях. Некоторые
этого  страшно  не любили  и знали, как отыграться на прогульщиках. Бросил в
рюкзак смену нижнего  белья, учебник "Введение в  философию", и направился к
шоссе.  На следующей  неделе  я  ушел  с  этого курса, хотя до  того успешно
осваивал  премудрости  философии. Но  та ночь  изменила  мое  видение  мира,
изменила очень сильно, а  те знания, которые мог дать мне учебник философии,
в эти изменения не укладывались. Я понял, что параллельно с нашим существуют
другие, неведомые нам миры, и ни один учебник не  может объяснить, какие они
и откуда взялись. Я думаю, что лучше всего забыть о том, что они есть. Если,
конечно, удастся.


     Университет Мэна в Ороно и Льюистон в округе Андроскоггин разделяют сто
двадцать  миль, и быстрее  всего туда  можно доехать  по  А-95.  Но  платная
автострада - не лучшее место для ловли попуток.
     Дорожная  полиция  гоняет  голосующих. Гоняет даже  тех,  кто стоит  на
въездах на автостраду. А если тебя дважды задержит один и тот же коп, штрафа
не миновать. Поэтому я предпочел шоссе  68, которое тянется  на юго-запад от
Бангора.  По  этой  дороге  машин  ездит  много,  и  если  ты  не  выглядишь
законченным  психом,  рано  ил  поздно  тебя подвезут. И копы на  голосующих
внимания не обращают.
     Какой-то  молчаливый  страховой  агент  довез  меня  до  Ньюпорта.   На
перекрестке  шоссе  68  и  2 я  простоял  минут двадцать,  пока  не попал  в
автомобиль к пожилому джентльмену, который ехал  в Баудоухэм. По пути он все
время хватал себя за промежность. Будто что-то там ловил.
     - Моя  жена постоянно  говорила  мне, что я  окажусь в кювете с ножом в
спине, если  буду и дальше брать попутчиков, - сообщил он мне, - но, когда я
вижу  молодого  человека,  стоящего  на обочине,  то  сразу  вспоминаю  свою
молодость. Сам часто  голосовал, объездил  полстраны  на попутках. И смотри,
она уже четыре года, как  мертва, а  я живой, езжу на том же старом "додже".
Но мне  ее  ужасно  не хватает, - и он  вновь  цапанул промежность.  -  Куда
направляешься, сынок?
     - Я рассказал ему, что в Льюистон, и почему.
     - Это ужасно! - он покачал головой. - Твоя мать! Мне очень жаль!
     От его  сочувствия,  такого искреннего, столь  неожиданного, на  глазах
навернулись слезы. Но я  их сдержал. Не хватало только расплакаться в старой
развалюхе этого старика, трясущейся, дребезжащей, провонявшей мочей.
     - Миссис Маккарди, женщина, которая  мне позвонила, сказала, что все не
так уж плохо. Мама у меня еще молодая, ей только сорок восемь.
     - И  все же! Инсульт! - на его лице отражалась печаль. Он вновь цапанул
промежность   мешковатых  зеленых   брюк,  большой,   похожей   на   клешню,
стариковской рукой.  - Инсульт - это серьезно!  Сынок, я бы сам отвез тебя в
МЦМ, доставил бы прямо до двери,  если б не обещал своему брату  Ральфу, что
мы поедем в дом престарелых в  Гейтсе. Там у него жена, у нее совсем плохо с
памятью, я  никак  не  могу  запомнить, как  называется эта  болезнь,  то ли
Андерсона, то ли Альвареса, что-то в этом роде...
     - Альцгеймера, - ввернул я.
     - Ага, наверное, она начинается и у меня. Черт, и мне все равно хочется
подвезти тебя.
     - В этом нет нужды, - заверил его я. - В Гейтсе я легко поймаю попутку.
     - И  все-таки...  Твоя мать! Инсульт!  В  сорок  восемь!  - рука  опять
метнулась к промежности. - Гребаный грыжевой бандаж! - воскликнул он,  потом
рассмеялся,  весело и в тоже время  в отчаянии. - Гребаное расхождение мышц!
Если живешь  долго,  сынок, начинаешь  разваливаться на ходу.  Бог дает тебя
пинка, гонит к  себе, уж поверь старику.  Но ты хороший мальчик, раз  бросил
все и сразу поехал к ней.
     - Она - хорошая мать, - ответил я, и вновь у меня защипало уголки глаз.
В колледже я не испытывал тоски по дому, разве что первую неделю, не дольше,
но теперь тоска эта захлестнула меня. Вся наша семья состояла из ее и  меня,
никаких близких родственников. Я не мог представить себе  жизнь без нее. Все
не так плохо, сказала миссис Маккарди. Инсульт, но все не так плохо. "Только
бы эта чертова старуха сказала правду, - думал я. - Только бы правду".
     Какое-то   время  мы  ехали  молча.  Гонки,  о  которой  я  мечтал,  не
получалось. Стрелка спидометра застыла на полоске делящей пополам часть дуги
между  числами  40  и  50,  лишь  иногда  левые  колеса  забредали за  белую
разделительную  линию,  чтобы  пощупать  асфальт  на  второй  полосе.  Ехать
предстояло долго, но я в общем-то ничего не имел против.  Шоссе 68  тянулось
по лесам,  из  которых  изредка выскакивал маленький городок, обязательно  с
баром и  заправочной  станцией:  Нью-Шейрон,  Офелия, Уэст-Офелия,  Ганистан
(который   когда-то   назывался   Афганистаном,   странно,    но    правда),
Мечаник-Фаллс,  Кастл-Вью,  Кастл-Рок. Яркая  синева  неба бледнела  по мере
того, как  день  катился  к  вечеру. Старик зажег сначала  подфарники, потом
фары.  Он  не  замечал, что  они  переключены  на дальний свет,  даже  когда
водители, едущие в противоположном  направлении, сигналили ему своим дальним
светом.
     -  Жена моего брата  даже не помнит своего имени,  - нарушил он  долгую
паузу. - Не знает,  что такое да, нет, может быть. Вот  что делает  с  тобой
болезнь  Андерсона,  сынок.  И ее  взгляд... она  словно говорит: "Дайте мне
уйти"... или  сказала бы, если б могла вспомнить эти слова. Ты  понимаешь, о
чем я?
     - Да, - я глубоко вдохнул и задался вопросом, стариковская это моча или
собаки, которая иной раз могла ездить с ним. Я не знал, обидится ли он, если
б я приоткрыл  окно. Наконец, приоткрыл.  Он  не  заметил,  как  не  замечал
мигающие фары встречных автомобилей.
     Около  семи  вечера мы поднялись  на  холм  в  Уэст-Гейтсе и  мой шофер
воскликнул: "Посмотри, сынок! Луна! Ну не красавица ли?"
     Действительно,  луна впечатляла: огромный, оранжевый шар, поднимающийся
над горизонтом.  Но  я, тем не  менее,  увидел  в  ней  что-то ужасное.  Она
выглядела беременной и тяжело больной. Стоило мне  посмотреть  на восходящую
луну, как в голове сверкнула жуткая мысль: вдруг я приеду в больницу, а мама
не узнает меня? Что, если она  лишилась памяти, не знает, что такое да, нет,
может  быть? И доктор  скажет  мне, что кто-то должен постоянно,  ежеминутно
ухаживать  за ней до конца ее жизни? А кем-то мог  быть, естественно, только
я. И прощай, колледж. Что скажете, друзья и соседи?
     - Загадай желание, сынок! - вокликнул старик. От  волнения голос у него
стал резким и неприятным,  словно  осколки  стекла скрипели прямо  в ухе. Он
вновь ухватился за  промежность. Что-то там  порвалось.  Я  не  понимал, как
можно  с  такой яростью  дергать себя в столь деликатном месте и не оторвать
собственные яйца,  с грыжевом  бандажом  или без оного. - Загадывай желание,
когда всходит первая после жатвы полная луна, говаривал мой отец!
     Вот я и загадал, чтобы моя мама узнала меня, когда я войду в ее палату,
чтобы ее глаза вспыхнули,  чтобы  она сразу  произнесла мое имя.  Я  загадал
желание и тут же пожалел об этом. Подумал,  что от  желания, загаданного под
таким яростным оранжевым светом, добра не будет.
     - Ах, сынок! - вздохнул старик. - Как бы мне  хотелось, чтобы моя  жена
сидела рядом  со  мной. Я  прошу  прощение за каждое злое  и  грубое  слово,
которые она от меня слышала.
     Двадцать минут спустя, на самом  исходе  дня, когда Луна еще не  успела
оторваться от горизонта, мы прибыли в Гейтс-Фоллс. Над пересечением шоссе 68
и  Плизант-стрит мигал  желтый  светофор.  Перед  самым перекрестком  старик
свернул к тротуару, Заехал  правым передним колесом "доджа" на бордюр, потом
скатился с  него. У  меня аж лязгнули зубы.  Старик бросил  на  меня  дикий,
безумный взгляд, все в нем отдавало безумием,  просто удивительно, что  я не
заметил  этого сразу.  Он же не  разговаривал -  восклицал.  И каждая  фраза
отдавалась в ушах скрежетом битого стекла.
     - Я  отвезу тебя туда! Обязательно отвезу! О Ральфе забудь! Черт с ним!
Только скажи, и я отвезу!
     Я  хотел побыстрее попасть  в  больницу  к маме,  но мысль  о  том, что
придется еще двадцать миль  нюхать мочу  и щуриться от мигания фар встречных
автомобилей, не радовала. Да  еще я представил себе, как старый "додж" будет
вилять по четырем полосам движения на Лисбон-стрит. Но  решающую роль сыграл
сам старик.  Не хотел я смотреть, как он то  и дело цапает свою промежность,
не хотел слушать голос, похожий на скрежет битого стекла.
     -  Да  нет же,  спасибо, я обойдусь,  - ответил я. - А  вы поезжайте  к
брату,  -  я открыл  дверцу, и тут  случилось то, чего я боялся, он протянул
руку  и его корявые  старческие  пальцы сжались  на  моем предплечье.  Этими
самыми пальцами он хватал себя за промежность.
     - Ты только скажи!  - в хриплом голосе  слышались  доверительные нотки.
Пальцы  сильно  сжимали  руку.  -  Я  довезу тебя до самой  больницы! Да!  И
неважно, что я  никогда раньше не видел тебя,  а  ты  - меня!  Совершенно не
важно! Я довезу тебя... до самой больницы!
     -  Все нормально, я и  сам  доберусь,  -  я с  трудом  подавил  желание
выскочить  из  кабины,  оставив  в пальцах  старика  клок рубашки,  если  бы
по-другому освободиться не удалось. Меня  словно утягивало на дно. Я  думал,
стоит  мне  двинуться, пальцы  сожмутся еще сильнее, он даже ухватит меня за
горло, но  этого не произошло. Пальцы разжались, а  потом, когда я  поставил
ногу на тротуар, и вовсе соскользнули с  моего предплечья. И я спросил себя,
так обычно  бывает, когда иррациональная паника  отпускает  тебя, а чего  я,
собственно так испугался.  Обычный старик в  обычном, пусть и пахнущем мочой
старом  "додже",  разочарованный  тем,  что  на его великодушное предложение
ответили  отказом. Обычный старик,  которому мешал жить  неудобный  грыжевой
бандаж. Чего, скажите на милость, я испугался?
     -  Спасибо,  что  подвезли  меня, и  я вам  очень признателен  за  ваше
предложение,  -  я  улыбнулся.  - Но  я  могу  пойти  туда,  -  я  указал на
Плизант-стрит, - и быстро поймаю другую машину.
     Он несколько секунд помолчал, потом кивнул, вздохнул.
     -  Да, это  самая короткая дорога. Лови машину,  как  только выйдешь из
города,  в  городе  тебя  никто  подсаживать не  будет,  никому  не  хочется
тормозить, чтобы услышать, как сзади недовольно гудят.
     Тут он не ошибался. Пытаться остановить машину в городе,  даже  в таком
маленьком,  как Гейтс-Фоллс, не имело  смысла. Должно быть, в  свое время он
действительно часто ездил автостопом.
     - Но,  сынок, это  твое  последнее слово?  Знаешь  поговорку о синице в
руке?
     Я замялся. Насчет синицы в руке он говорил не зря. Где-то миле к западу
от мигающего светофора Плизант-стрит  становилась  Ридж-роуд,  а  последняя,
попетляв  по  лесам  пятнадцать миль,  вливалась  в  шоссе  196  на  окраине
Льюистона. Уже стемнело,  а ночью ловить попутку всегда труднее: когда  свет
фар выхватывает тебя из темноты на сельской дороге, ты выглядишь беглецом из
Уиндхэмской  колонии  для  малолетних  преступников,  пусть  волосы  у  тебя
аккуратно  причесаны, а  рубашка заправлена в  брюки. Но  я  больше не хотел
ехать  со стариком. Даже  теперь, благополучно выбравшись из его "доджа"  на
тротуар, от него у меня по коже бежали мурашки. Может, причина заключалась в
его голосе, привычке заканчивать  каждую фразу восклицанием.  А  кроме того,
мне всегда везло с попутками.
     -  Да.  Еще  раз  позвольте  поблагодарить  вас. Правда,  я  вам  очень
признателен.
     - Всегда готов помочь, сынок. Всегда готов. Моя жена...  - он замолчал,
и я увидел, как  из уголков  глаз потекли  слезы. Я вновь поблагодарил его и
захлопнул дверцу, прежде чем он успел сказать что-то еще.
     Я торопливо  пересек  улицу, моя тень появлялась и исчезала в  мигающем
свете.  На другой стороне  остановился, оглянулся.  "Додж" стоял  на прежнем
месте, около магазина "Прохладительные напитки и фрукты". Мигающий  светофор
и фонарь, стоящий в двадцати футах,  позволяли видеть старика, нависшего над
рулем. Мелькнула мысль о том, что  он умер, я  убил его, отказавшись принять
предложенную помощь.
     Потом из-за угла появился автомобиль и водитель переключил ближний свет
на дальний, а потом снова на ближний. На этот раз старик понял, чего от него
хотят, дальний свет "доджа"  сменился ближним, и мне стало ясно, что он жив.
А мгновением позже он тронул "додж"  с места  и вскоре  скрылся за углом.  Я
проводил  его взглядом, потом  посмотрел  на  луну.  Она уже  начала  терять
оранжевую пухлость,  но в  ней оставалось что-то зловещее. Я вдруг  подумал,
что никогда не слышал о том, будто можно  загадывать желания, глядя на луну.
На падающую звезду - да, но не на луну.  И мне очень уж  захотелось  забрать
желание  назад. Темнота  сгущалась, я стоял  на перекрестке, а из головы  не
выходила та самая истории об обезьяньей лапке.


     Я шагал по Плизант-стрит, поднимал руку с оттопыренным большим пальцем,
но автомобили проскакивали мимо, не снижая скорости. Поначалу с обеих сторон
дорогу поджимали  дома и  магазины,  потом  тротуар закончился и надвинулись
деревья, молчаливо требуя возвращения  отнятой у них территории. Всякий раз,
когда  дорогу  заливал  свет,  бросая  вперед  мою   тень,  я  оборачивался,
выбрасывал вперед и  вверх руку и  растягивал  губы  в  лучезарной улыбке. И
всякий  раз  автомобиль,  шурша  шинами  по   асфальту,  проезжал  мимо,  не
притормаживая.  Однажды кто-то  прокричал:  "Найди работу,  бездельник", - и
следом донесся смех.
     Я не боялся темноты, тогда не боялся, но у меня возникли опасения, а не
допустил  ли  я  ошибку, отказавшись от предложения старика довезти меня  до
больницы. Я мог  бы  соорудить  плакатик: "ПОДВЕЗИТЕ, БОЛЬНА МАТЬ", - прежде
чем выходить из дома, но сомневался, что он мог мне  помочь. В конце концов,
любой псих мог запастись таким плакатиком.
     Я  шагал и шагал  по мягкой обочине,  поднимая  кроссовками  фонтанчики
пыли, вслушиваясь  в ночь: лай собаки, очень далеко, уханье  филина, гораздо
ближе, шелест ветра в кронах деревьев. Небо заливал свет луны, но ее  саму я
не видел: высокие деревья скрывали ее от моих глаз.
     После того,  как Гейтс-Фоллс остался позади,  машины обгоняли меня  все
реже. С каждой проходящей минутой  я все яснее осознавал  глупость принятого
решения  отказаться  от  помощи  старика. Я  начал  представлять  себе маму,
лежащую на больничной койке,  с застывшим лицом, держащуюся за  ускользающую
жизнь лишь желанием в последний раз повидаться со мной, не знающую, что я не
успеваю  застать ее в  живых не по самой  веской причине. Только потому, что
мне не  понравился пронзительный голос  старика  и запах мочи  в кабине  его
"доджа".
     Я поднялся на крутой  холм и  на  вершине вновь увидел  луну. По правую
руку деревья  уступили место небольшому  кладбищу. В бледном  свете блестели
надгробные камни. Что-то  маленькое  и  темное  притаилось за одним  из них,
наблюдая  за мой. Из  любопытства я подошел  ближе. Темное  шевельнулось, на
поверку оказавшись сурком.  Его красные глазки с упреком посмотрели на меня,
и сурок исчез в высокой траве. Внезапно я понял, что очень устал,  едва стою
на ногах. После звонка миссис  Маккарди,  пятью часами раньше, я держался на
чистом адреналине, а теперь он иссяк. Но кроме минусов, в этом были и плюсы:
пусть  и  на время, но исчезло ощущение  жуткого цейтнота. Я принял решение,
остановил свой выбор  на  Ридж-роуд, а  не  на  шоссе 68, и не  имело смысла
корить себя  за  это. Сделанного не вернешь,  после драки кулаками не машут,
как  иногда говорила моя  мать.  Поговорки  частенько слетали с  ее языка, и
обычно  приходились  к  месту.  Во всяком  случае,  эта  меня  как-то  сразу
успокоила.  Если она  умрет до того, как я попаду в больницу, значит, такова
воля Божья. Но,  скорее  всего,  она  не умрет.  По словам  миссис Маккарди,
доктор сказал, что все не так плохо. И миссис Маккарди сказала, что моя мама
- еще  молодая  женщина. Полноватая,  конечно,  и заядлая курильщица, но еще
молодая.
     А пока я, совершенно  выбившись из сил, брел по  обочине дороги. И ноги
словно залили цементом.
     Кладбище отгораживала низкая каменная стена. Сквозь отверстие  в ней  к
кювету тянулся бетонный желоб, по которому в случае дождя  сливалась вода. Я
сел  на  стену,  поставил ноги на  края  желоба.  С  этой позиции  Ридж-роуд
просматривалась   в  обе  стороны.   Увидев   на  западе   фары  автомобиля,
направляющегося  к  ЛЬюистону,  я  успевал  подняться,  выйти  на  обочину и
вскинуть руку с оттопыренным большим пальцем. А  пока сидел,  положив рюкзак
на колени, и набирался сил.
     Над травой формировалась  легкая, едва заметная дымка тумана. Где-то за
кладбищем лилась вода,  изредка квакала лягушка. Я отдыхал  не только телом,
но и душой, казалось, перенесся в некое  сказочное место, какие описывают  в
романтических поэмах.
     Посмотрел направо,  налево. Ни одного автомобиля, даже вдали темнота не
подсвечивалась фарами. Положив рюкзак в желоб, я перекинул ноги через стену,
поднялся и пошел вглубь кладбища. Прядь волос упала мне на лоб, но ветер тут
же сдул ее. Туман лениво обтекал мои  кроссовки.  Надгробные  камни, похоже,
ставили очень дано, некоторые уже  завалились набок. Но вскоре  я  попал  на
участок  с  более  свежими могилами.  Уперев руки в  колени,  наклонился над
одной, на которой лежали  чуть подвядшие цветы. Лунный свет позволил мне без
труда  разобрать выбитые  на  камне  имя  и  фамилию:  "ДЖОРДЖ СТАУБ".  Ниже
значились  даты  рождения и смерти: 19 января 1977 и  12 октября 1998. Стало
ясно, почему цветы практически свежие: с 12  октября прошло только  два дня.
Джордж Стауб умер  всего  лишь два  года тому назад,  друзья  и родственники
приходили на  могилу, чтобы почтить его память. Под датами рождения и смерти
выбили еще одну строку. Я наклонился ниже, чтобы прочитать ее...
     ...и  отпрыгнул назад, в ужасе,  вдруг  осознав,  что я в одиночку, под
полной луной, гуляю по кладбищу.
     "Сделанного не вернешь, после драки кулаками не машут", -
     гласила надпись.
     Моя  мать умерла, возможно,  умерла  в  эту  самую  минуту,  и каким-то
образом послала мне последнюю весточку.  Проявила присущее ей чувство юмора,
но смеяться мне определенно не хотелось.
     Я медленно двинулся обратно к дороге,  прислушиваясь к шелесту  ветра в
кронах  деревьев,  к журчанию речушки, к  кваканью лягушек, опасаюсь,  что я
услышу  другие звуки, раздающиеся из-под ног, увижу, как вздыбливается земля
и из нее тянется что-то костляво-белое, чтобы ухватить меня за щиколотку.
     Ноги заплелись  одна за другую, я  упал, ударился  локтем о  надгробный
камень, мой затылок едва разминулся с другим, грохнулся на траву, увидел над
собой луну. Уже белую -  не  оранжевую, цветом  напоминающую  отполированную
кость.
     Вместо  того, чтобы усилить  панику, падение прочистило мне мозги. Я не
знал, что видел,  но понимал, что  той надписи, которая  мне привиделась, на
надгробии быть не могло. Такое случалось в фильмах Джона Карпентера или Уэса
Крейвена, но никак не в реальной жизни.
     "Да, конечно, все так, - зашептал голос в  голове. - Но, если ты сейчас
уйдешь  отсюда, ты будешь  и  дальше в это верить.  Будешь  верить  до конца
жизни."
     -  Вот уж хрен,  - воскликнул  я и поднялся.  Джинсы  сзади  намокли, я
отлепил их от кожи.  Возвращение к могиле Джорджа Стауба далось мне нелегко,
но и не столь трудно, как я ожидал. Шелест ветра усиливался, он уже завывал,
предвещая перемену  погоды.  Вокруг отплясывали тени.  Ветви терлись друг  о
друга,  из  леса  доносились  неприятные  скрипучие звуки.  Я  склонился над
надгробием и прочитал:
     "ДЖОРДЖ СТАУБ
     19 января 1977 - 12 октября 1998
     Хорошо начал, слишком рано ушел"
     Постоял,  упираясь в ноги чуть  повыше  колен, не  замечая, как  быстро
билось  мое сердце,  пока  оно не начало  замедлять свой  бег.  Случайность,
убеждал я себя, ничего больше. Чего удивляться,  что я ошибся, читая  нижнюю
строчку? Не  говоря уже об  усталости и стрессе,  при  таком освещении может
привидеться все, что угодно. Луна - известная обманщица. Дело закрыто.
     Да  только я  точно знал,  что причитал: "Сделанного не  вернешь, после
драки кулаками не машут".
     Моя мама умерла.
     - Вот уж хрен, - повторил я и отвернулся от могилы. В этот самый момент
заметил, что  туман, стелящийся у ног, начал светлеть. Я услышал еще далекий
шум мотора. К кладбищу приближался автомобиль.
     Я вернулся  к каменной стене, перемахнул через нее,  подхватив  по пути
рюкзак. Автомобиль уже находился на полпути к вершине холма, сверкая фарами,
переключенными  на дальний  свет.  Они ослепили  меня,  когда  я,  выйдя  на
обочину,  протянул  руку с оттопыренным большим пальцем. Знал, что  водитель
остановит машину, еще  до того, как  он  нажал на педаль тормоза. Непонятно,
конечно, откуда ты можешь это знать, но о том, что иной раз  возникает такое
чувство, может сказать каждый, кто часто ездил автостопом.
     Автомобиль  проскочил  мимо,  полыхнул  тормозными  фонарями,  и  мягко
свернул  на обочину у  края каменной  стены,  которая разделяла  кладбище  и
Ридж-роуд. Я  побежал к нему, рюкзак чуть ли не при каждом  шаге бился мне о
колено. Дальше мне  предстояло  ехать  на "мустанге", классной модели  конца
шестидесятых или начала  семидесятых годов.  Мотор громко  урчал, грохотал и
пробитый  или  прогоревший глушитель, с таким водителю точно  не  удалось бы
пройти  очередной  техосмотр и получить  соответствующую наклейку на лобовое
стекло... но это были не мои заботы.
     Я  распахнул дверцу  и скользнул  на пассажирское сидение. Когда ставил
рюкзак между ног, в нос ударил чем-то знакомый, но неприятный запах.
     - Спасибо, - поблагодарил я водителя. - Большое спасибо.
     За рулем сидел парень в потертых джинсах и черной тенниске без рукавов.
Загорелый,  мускулистый,  на   правом  бицепсе  -  вытатуированная   колючая
проволока. На голове - зеленая  бейсболка "Джон Дир", повернутая козырьком к
затылку.  На  закругленном воротнике  -  значок-пуговица, но  с такого  угла
надпись я разглядеть не мог.
     - Пустяки, - ответил он. - Тебе в сити?
     -  Да,  -  ответил  я.  В  этих  краях  под  сити  понимался  Льюистон,
единственный большой город к северу от Портленда.
     Захлопывая дверцу, я  увидел  болтающийся  под зеркалом заднего  обзора
освежитель воздуха с запахом сосны. Вот что учуял мой нос. Так уж вышло, что
в этот вечер с  запахами мне не везло: сначала моча, теперь вот эрзац-сосна.
Однако,  меня  подвозили. Так что следовало радоваться. И когда  этот парень
вырулил  обратно  на  Ридж-роуд, под  рев  большого двигателя  "мустанга", я
пытался сказать себе, что радуюсь.
     - А  чего тебя  потянуло в сити? - спросил водитель. Я прикинул, что он
со мной одного возраста, возможно учился в техническом колледже в Обурне или
работал на одной из немногих оставшихся в этом  районе  текстильных  фабрик.
"Мустанг" он,  скорее  всего, починил  и довел до  ума собственными руками в
свободное от  работы  время. В городах многие этим  занимаются:  пьют  пиво,
курят травку, возятся со своими автомобилями. Или мотоциклами.
     - Мой брат женится.  Я  буду  его шафером, - без запинки солгал  я.  Не
хотелось  мне рассказывать ему о матери, ума не проложу, почему.  Что-то тут
было  не так. Я не знал,  что именно  и как вообще такая мысль  пришла мне в
голову,  но знал.  Нисколько не сомневался.  - Утром  - репетиция. Потом сам
спектакль, а вечером банкет.
     -  Да?  Правда?  -  он  повернулся  ко  мне.  Широко  посаженные глаза,
симпатичное лицо, чуть улыбающиеся, полные губы, недоверчивый взгляд.
     - Да.
     Я испугался.  Снова испугался. Что-то было  не так, может, все пошло не
так  с  того  само момента,  как старик  в  "додже" предложил  мне  загадать
желание,  глядя  на оранжевую, распухшую луну, а  не  на падающую  звезду. А
может, еще раньше, когда я снял телефонную  трубку и выслушал плохие новости
миссис Маккарди, пусть и на такие плохие, какими они могли бы оказаться.
     -  Что ж, это  хорошо,  - кивнул  молодой человек в  бейсболке, надетой
козырьком к затылку. - Когда брат женится, это хорошо. Как тебя зовут?
     Я  уже не просто боялся,  был в ужасе. Все  шло не так, все, и я не мог
понять, как и почему все это  могло столь быстро произойти. Одно,  правда, я
знал точно: мне не хотелось говорить водителю "мустанга" мои имя и  фамилию,
точно так же, как не хотелось рассказывать о том, почему  мне пришлось ехать
в Льюистон.  Впрочем, теперь о  Льюистоне я мог забыть. Точно  знал,  что  в
Льюистон  уже  никогда  не  попаду.  Как  чуть раньше  знал,  что автомобиль
остановится.  И  этот запах, что-то я о  нем  знал, он не  имел отношения  к
освежителю  воздуха.  Освежитель воздуха  как  раз предназначался  для того,
чтобы скрыть этот запах.
     - Гектор,  - я назвался именем  моего  соседа  по  квартире.  -  Гектор
Пассмор, это я, - во рту у меня пересохло, но голос звучал ровно и спокойно,
что радовало.  Внутренний голос настаивал, что я не должен выдавать водителю
"мустанга" свои истинные чувства. Не нужно ему знать,  что у меня зародились
подозрения. Что я почувствовал, что-то не так. Держать его в неведении - мой
единственный шанс.
     Он  чуть  повернулся  ко мне  и  я  смог  прочесть надпись  на  значке-
пуговице: "Я  КАТАЛСЯ НА "ПУЛЕ" В ТРИЛЛ-ВИЛЛИНЖ, ЛАНОНИЯ". Я знал это место,
парк развлечений, бывал там, но давным давно.
     Я увидел также черную полосу, которая обвивала шею, как вытатуированная
проволока   -   бицепс.  Только  полоса  на   шее  появилась  не  стараниями
татуировщика. Вверх и  вниз  от нее  отходили десятки черных  стежков.  Швы,
предназначенные для того, чтобы крепить голову к туловищу.
     - Рад познакомиться с тобой, Гектор, - услышал я. - Джордж Стауб.
     Моя рука двигалась медленно, как во сне. Как же мне хотелось, чтобы это
был  сон,  но  нет.  Острые  шипы  реальности  говорили   о  другом.  Запах,
маскируемый запахом сосны. Запах какого-то химического соединения, возможно,
формальдегида. Я ехал с мертвецом.


     "Мустанг" мчался  по  Ридж-роуд  со  скоростью шестьдесят  миль  в час,
гонясь за длинными лучами фар под бледным светом луны. С обеих сторон дороги
раскачивались и гнулись под ветром деревья.
     Джордж  Стауб улыбнулся мне пустыми глазами, отпустил  мою руку и вновь
сосредоточил все внимание на дороге. В средней школе я прочитал "Дракулу", и
теперь в  голове мелькнула фраза  из  романа, лязгнула,  как удар  языка  по
треснувшему колоколу: "Мертвые ездят быстро".
     "Нельзя дать ему  понять, что я знаю".  И  эта мысль засела в голове. Я
держался за нее, как  за спасательный круг. "Нельзя дать ему понять, нельзя,
никак нельзя". Я задался вопросом, а где сейчас  старик? У своего брата? Или
старик тоже в игре?  Может, едет следом,  в старом "додже", склонившийся над
рулем  и цапая грыжевой бандаж?  Он тоже мертвяк? Скорее  всего,  нет.  Брэм
Стокер утверждал, что мертвые ездят быстро,  а у старика  стрелка спидометра
ни на йоту не отклонялась от сорока пяти миль. Я  почувствовал, как из горла
рвется смех, но сумел его подавить. Если б я  рассмеялся, он бы все понял. А
знать он не должен, это единственное, на что я мог надеяться.
     - Ничто не может сравниться со свадьбой, - изрек он.
     - Да, - согласился я, - каждый должен жениться как минимум дважды.
     Мои руки зацепились одна за другую и сжимались все крепче.
     Я чувствовал,  как ногти врезаются в кожу тыльной стороны ладоней, чуть
повыше костяшек пальцев, но мне было не до боли. Нельзя дать ему знать - вот
главное. С двух сторон стеной стоял  лес, свет падал только от бессердечной,
сверкающей,  как  полированная кость,  луны,  я не мог  допустить, чтобы  он
понял,  что мне известна его тайна: он - мертвяк. Потому что призраком он не
был, призраки - они-то безобидные. Призрака  можно увидеть,  но  как назвать
того, кто останавливается, чтобы подвезти тебя?  Что это за существо? Зомби?
Вурдулак? Вампир? Как-то еще?
     Джордж Стауб рассмеялся.
     - Жениться,  как минимум, дважды!  Да,  парень,  я  полностью  с  тобой
согласен!
     - Само собой, -  голос мой звучал спокойно, голос  человека, поймавшего
попутку и теперь коротающего время  болтовней  о пустяках, чтобы хоть как-то
расплатиться за то, что его подвозят. - Нет ничего лучше похорон.
     -  Свадьбы, - небрежно поправил  он. В  отсвете  приборного щитка  лицо
выглядело восковым,  лицо покойника до того,  как  на него  наложат  грим. А
особый  ужас  наводила   бейсболка,  повернутая  козырьком  назад.  Поневоле
возникал  вопрос, а  что под  ней? Я  где-то читал,  что  в похоронных  бюро
спиливали верхнюю часть черепа, вынимали мозг и клали вместо него специально
обработанную вату. Возможно с тем, чтобы не проваливалось лицо.
     - Свадьбы,  -  повторил я онемевшими  губами,  и даже  чуть рассмеялся,
хохотнул. - Конечно, я хотел сказать, свадьбы.
     -  Мы  всегда говорим  то,  что хотим  сказать,  таково  мое мнение,  -
водитель все улыбался.
     Да, в это верил и Фрейд. Я это читал в учебнике. Я сомневаюсь, что этот
тип разбирался в учении Фрейда, не думаю,  что среди тех, кто носил тенниски
без рукавов и бейсболки,  повернутые козырьком к  затылку, встречалось много
знатоков Фрейда,  но  что-то он  знал. Похороны,  сказал  я. Святой  Боже, я
сказал, похороны. И тут  до  меня  дошло, что он играет со мной, как кошка с
мышкой. Я  не  хотел,  чтобы  он  понял,  что мне  известна его тайна:  он -
мертвяк. Он не хотел дать мне знать, что ему известна моя тайна: я знаю, что
он  - мертвяк. И теперь я мог дать ему  понять, что я  знаю, что  он  знает,
что...
     Мир  перед  моими   глазами  пошел  кругом.   Поначалу  начал  медленно
вращаться, потом закружился и я уже совершенно не понимал, где верх, а где -
низ. Закрыл  глаза. Но и  в  темноте, под  веками, продолжала  светить луна,
только зеленая.
     - Ты в порядке? - участливо спросил он. Участливость эта только пугала.
     - Да, -  я  открыл глаза.  Перед  глазами все заняло  положенные места.
Сильно болели тыльные стороны ладоней, там, где в них врезались ногти. В нос
бил запах. Не только сосны, от освежителя воздуха, не только химикалий, но и
сырой земли.
     - Уверен?
     -  Немного устал.  Давно  не  ездил на  попутках. Иногда  меня начинает
мутить, - тут меня  осенило.  - Знаешь, я  думаю, тебе надо бы остановиться.
Если  я подышу свежим воздухом, желудок успокоится. Кто-нибудь поедет следом
и...
     - Не могу, - он покачал головой. - Высадить тебя здесь? Ни в коем разе.
Следующая  машина может пойти только  через час,  и кто знает, подвезут тебя
или нет. Я  должен  заботиться о тебе.  Помнишь  эту  песню? Привези меня  в
церковь вовремя, да? Высадить тебя не могу. Чуть опусти стекло, это поможет.
Я знаю,  запах здесь не очень. Я  повесил освежитель  воздуха, но  пользы от
него - пшик. Разумеется,  от некоторых  запахов  избавиться сложнее,  чем от
других.
     Я  хотел потянуться  к  ручке,  повернуть  ее,  чтобы опустить  стекло,
открыть путь  свежему воздуху, но мышцы руки, отвечающие за  ее перемещение,
не желали слушаться. Я мог лишь сидеть, сцепив пальцы, с ногтями, впившимися
в тыльные  стороны ладоней.  Одна группа  мышц не желала работать.  Другая -
прекратить работу. Хоть смейся, хоть плачь.
     -  Это  похоже на одну историю, - продолжил он. - Насчет парня, который
купил новый "кадиллак" за семьсот пятьдесят долларов. Ты знаешь эту историю,
не так ли?
     -  Да,  - пролепетал  я  онемевшими  губами.  Истории  не знал,  но  не
сомневался,  что  не хотел  ее  слышать, не  хотел слышать никаких  историй,
которые  мог бы рассказать этот  "человек".  - Это  знаменитая история, - За
ветровым   стеклом  дорога  уходила   вдаль,  совсем  как  дорога  в  старом
черно-белом фильме. -  Да, чертовски  знаменитая. Итак, молодой парень хочет
купить автомобиль и видит новенький  "кадиллак" на лужайке перед домом  того
человека.
     - Я сказал, что...
     - Да, и в окне табличка с надписью "ПРОДАЕТСЯ ВЛАДЕЛЬЦЕМ".
     Из-за  уха  у него торчала сигарета. Он поднял руку,  чтобы достать ее,
при  этом тенниска отделилась  от  тела.  В зазоре я увидел еще  одну черную
полосу, новые швы. Потом он наклонился вперед,  чтобы вдавить прикуриватель,
и зазор исчез.
     -  Парень знает, что не может позволить себе "кадиллак", знает,  что до
"кэдди" ему как до луны, но  любопытство берет  вверх. Поэтому он подходит к
владельцу  и  спрашивает:  "Сколько  вы  за  него хотите?"  А  владелец,  он
отключает шланг, потому что как раз мыл автомобиль, и говорит: "Парень,  это
твой  счастливый  день.  Выкладывай  семьсот  пятьдесят  баксов,   и  можешь
уезжать".
     Прикуриватель  на  четверть  выскочил  из  гнезда.  Стауб  достал  его,
приложил раскаленные кольца к концу сигареты. Глубоко затянулся, и я увидел,
как  струйки дыма начали просачиваться между швами, которые соединяли разрез
на шее.
     - Парень, он  смотрит  через  боковое  стекло и видит, что  на счетчике
всего семнадцать тысяч  миль.  Говорит владельцу:  "Да, конечно,  это так же
смешно, как сетчатая дверь в субмарине". Владелец отвечает:  "Никаких шуток,
парень, выкладывай деньги, и  "кадиллак" твой. Слушай,  я даже возьму чек, у
тебя честное лицо". Тогда парень говорит...
     Я выглянул в  окно.  Я уже слышал  эту историю,  много лет  тому назад,
возможно, когда учился в  средней  школе. В  том варианте вместо "кадиллака"
речь  шла  о  "тандерберде", но в остальном все  совпадало. Парень  говорит:
"Мне, конечно, только семнадцать,  но я же не идиот. Никто  не продает такой
автомобиль, да еще с таким маленьким пробегом, за семьсот пятьдесят баксов".
И  владелец объясняет причину  продажи: в кабине воняет, и,  несмотря на все
его старания, избавиться от запаха не удается. Он, видите ли,  был в деловой
поездке, довольно длительной, отсутствовал, как минимум...
     -  ...пару недель, - говорил водитель. Он улыбался, как улыбаются люди,
рассказывающие  веселую  историю,  которая  им  самим  очень  нравится.  - А
вернувшись,  находит  автомобиль в  гараже, а жену - в салоне  автомобиля, и
умерла она вскоре после его отъезда. От чего - не знаю,  самоубийство,  там,
или сердечный приступ,  но ее всю  раздуло, салон провонял  трупным запахом,
вот он и  хочет  продать эту  машину,  -  водитель  рассмеялся.  -  Классная
история, не так ли?
     - Почему он не позвонил домой? -  мой рот говорил сам по  себе.  Потому
что  мозг не  функционировал, превратился  в глыбу льда. -  Он уехал  на две
недели и ни разу не позвонил, чтобы узнать, как поживает его жена?
     - Знаешь,  это уже  другая история, - ответил водитель. - Суть-то  не в
этом, понимаешь? Суть в сделке.  Кто устоит перед  таким искушением? В конце
концов, можно  ездить с открытым окном, не так ли?  И потом, это же история.
Выдумка. Я вспомнил о ней из-за запаха в этом автомобиле. А он есть.
     Пауза. И я  подумал: "Он ждет, чтобы я что-нибудь сказал, ждет, чтобы я
назвал причину этого запаха". И я хотел назвать. Хотел. Только... что потом?
Что бы он после этого предпринял?
     Он потер подушечкой большого пальца  по значку-пуговице,  с надписью "Я
КАТАЛСЯ  НА  "ПУЛЕ" В  ТРИЛЛ-ВИЛЛИДЖ,  ЛАКОНИЯ".  Я  заметил грязь  под  его
ногтями.
     - Там я  сегодня  был, -  заговорил он. - В Трилл-Виллидж. Поработал на
одного парня,  и он дал  мне  пропуск на целый день. Моя подружка собиралась
поехать со мной, но позвонила  и сказала, что  ей нездоровится. У  нее очень
болезненные  месячные,  когда они  приходят, она иной  раз не  может поднять
головы. Это,  конечно, плохо, но я всегда думаю, а какая есть  альтернатива?
Никаких  месячных  и  тогда  у меня  проблемы,  у нас  обоих проблемы, -  он
невесело хохотнул. - Поэтому я поехал один. Чего пропуску  пропадать зря. Ты
бывал в Трилл-Виллидж?
     - Да, - ответил я. Однажды. В двенадцать лет.
     - С кем  ты туда ездил? Не один же, правда? В двенадцать лет ты  не мог
поехать туда один.
     Я не говорил ему, в каком возрасте побывал в парке аттракционов, не так
ли? Он играл со мной, это точно, играл, как кошка с мышкой. Я подумал о том,
чтобы открыть дверцу и вывалиться в ночь, попытавшись прикрыть голову руками
до удара  об асфальт, да только я знал, что он  протянет руку  и втащит меня
назад до того, как я сумею покинуть кабину. И потом,  я  же  не мог  поднять
руки. Меня хватало только на то, чтобы держать их сцепленными.
     - Не один, - подтвердил я. - Я ездил с отцом. Отец возил меня туда.
     -  Ты  катался на "Пуле"? Я проехался четыре  раза! Это круто!  Сначала
вверх,  а  потом  отвесно вниз, -  он посмотрел  на меня, и  вновь  невесело
хохотнул. Лунный  свет бил ему в глаза, превращая  их в белые круги, в глаза
статуи. И я понял, что  он не просто мертвяк, он еще и безумен. - Ты катался
на "Пуле", Алан?
     Я уже собрался сказать ему, что он ошибся, что меня  зовут  Гектор,  но
смысл? Игры-то заканчивались.
     - Да, - прошептал я.  Кроме луны,  снаружи ни единого огонька.  Деревья
проносились мимо, извиваясь,  будто танцоры в зажигательном танце. "Мустанг"
буквально пожирал асфальт. Я  взглянул  на  спидометр, увидел,  что  мертвяк
разогнался до восьмидесяти миль в час. Теперь мы оба мчались на "Пуле", он и
я; мертвые ездят быстро. - Да, "Пуля", я катался на ней.
     - Нет, - он затянулся, и вновь я  наблюдал, как  крошечные струйки дыма
сочатся между швами на  шее. - Никогда не  катался. Тем  более  с отцом.  Ты
стоял в  очереди,  все так,  но  только с матерью.  Очередь  была длинная, с
"Пулей" всегда так, а ей не  хотелось  стоять  под жарким солнцем.  Она  уже
тогда была толстухой и плохо переносила жару. Но ты весь день  доставал ее с
"Пулей",  канючил, канючил,  канючил,  но  самое  смешное  в  другом: когда,
наконец-то подошла ваша очередь, ты струсил. Не так ли?
     Я промолчал. Язык прилип к небу.
     Он  вытянул  руку,  с  желтой,  в  отсвете приборного щитка "мустанга",
кожей, с грязью под  ногтями, и сжал пальцами мои сцепленные кисти. И тут же
сила   ушла  из   них,   они  расцепились,  как  узел  таинственным  образом
развязывается при прикосновении  волшебной палочки фокусника. Кожа его  была
холодной, напоминала змеиную.
     - Не так ли?
     - Да,  - выдохнул я. Говорить  мог  только шепотом. - Когда мы  подошли
ближе,  я  увидел,  как  высоко  поднимается  "Пуля",  как  переворачивается
наверху, как кричат люди  внутри, когда она переворачивается... я испугался.
Она меня отшлепала, не разговаривала со мной на обратном пути.  Я никогда не
катался на "Пуле", - во всяком случае, до этого вечера.
     - А  следовало  бы.  Это лучший аттракцион.  Единственный,  на  котором
стоило прокатиться. Никакой другой с ним не сравнится, по крайней мере, там.
По  пути домой я остановился у магазинчика  по  ту сторону  границы и  купил
пива. Собирался заехать  к подружке,  подарить ей значок-пуговицу, чтобы она
всегда помнила, чего лишилась, - он постучал пальцем по значку на воротнике,
опустил  стекло,  выкинул окурок в  ночной  ветер. -  Только  ты,  наверное,
знаешь, что случилось.
     Разумеется, я знал. Об этом рассказывается в любой истории о призраках,
не так ли? Он разбил "мустанг", а когда копы  добрались до места аварии, они
нашли  его  изуродованное  тело,  зажатое между  рулем  и  спинкой переднего
сидения, и голову  на  заднем, в бейболке,  повернутой козырьком к затылку и
глазами, уставившимися  в крышу. И с  тех пор он носится по Ридж-роуд, когда
светит  полная луна,  а в ночи завывает ветер,  мы  продолжим после короткой
рекламной  паузы. Теперь  я  знаю  то, о  чем  не  подозревал раньше:  самые
страшные истории о призраках те, которые слышишь всю жизнь. Потому что они -
реальные кошмары.
     - Нет  ничего лучше похорон, - он рассмеялся. - Так ты сказал? Тогда ты
прокололся, Алан. Несомненно. Поскользнулся, споткнулся, упал.
     - Выпусти меня, - прошептал я. - Пожалуйста.
     - Ну, -  он  повернулся ко мне, - мы должны об этом поговорить, не  так
ли? Ты знаешь, кто я, Алан?
     - Ты - призрак.
     Он пренебрежительно фыркнул, в  отсвете приборного  щитка я увидел, как
опустились уголки его рта.
     -  Да  перестань, ты мог  бы найти  ответ и получше. Разве  я  похож на
гребаного призрака? Я летаю? Ты  можешь  видеть сквозь меня? -  он  протянул
руку, сжал и разжал пальцы. Я услышал сухое потрескивание его сухожилий.
     Попытался что-то сказать. Не знаю что,  да и  какая разница, потому что
не смог вымолвить ни звука.
     - Я - посыльный, - продолжил Стауб. - Гребаный "ФедЭкс"  из могилы, как
тебе это нравится? Такие, как я, вообще-то частенько появляются здесь... как
только складываются  соответствующие условия.  Я  думаю  тот,  который  всем
заведует,  Бог или кто-то  еще, любит поразвлечься.  Ему  всегда  интересно,
хочешь ли ты сохранить, что у тебя есть, или он сможет уговорить тебя  пойти
на  сделку. Но  для  этого  нужны соответствующие условия. Этим  вечером все
сложилось. Ты один... мать больна... потребовалась попутка...
     - Если б я остался со стариком, ничего бы этого не случилось, - ответил
я. - Не так ли?
     Теперь  запах  Стауба  бил  мне в  нос. Резкий запах химикалий  и более
приглушенный, но  очень уж неприятный, разлагающейся  плоти.  Мне оставалось
только  удивляться,  как  я сразу не  почувствовал его,  как  мог принять за
какой-то другой?
     - Трудно сказать,  -  ответил  Стауб.  -  Может  старик,  о  котором ты
говоришь, тоже мертвяк.
     Я  подумал  о  пронзительном,  словно  скрежет  битого  стекла,  голосе
старика, о его привычке дергать грыжевой  бандаж. Нет, он не  был мертвяком,
но я променял запах мочи в его старом "додже" на что-то гораздо худшее.
     -  Так или иначе, говорить об этом времени у нас нет. Еще пять  миль, и
появятся первые дома. Еще семь, и  мы пересечем границу  Льюистона. То  есть
решить ты должен сейчас.
     - Решить что? - напрасно я думал, что вопрос мне известен.
     - Кто прокатится на "Пуле", а кто останется на земле. Ты или твоя мать,
- он повернулся  и посмотрел на меня залитыми лунным светом глазами.  Широко
улыбнулся, и я увидел, что зубов нет, их вышибло при  аварии. Он похлопал по
рулевому колесу. - Я забираю одного из вас с собой. Поскольку ты  уже здесь,
решать тебе. Что скажешь?
     "Ты, должно  быть, шутишь", - едва не сорвалось с моих губ, но имело ли
смысл  озвучивать эти  слова? Разумеется,  он  говорил  серьезно.  Абсолютно
серьезно.
     Я подумал о тех годах,  которые мы  провели вместе,  Алан и Джин Паркер
против  остального мира. О хорошем, которого было гораздо больше,  и плохом,
без чего  тоже не обходилось. О моих штопаных штанах и ужинах, оставленных в
кастрюльке. Большинство детей получали четвертак на покупку  горячего ленча.
Я же - сэндвич из  вчерашнего  хлеба  с ореховым маслом или куском  копченой
колбасы, как ребенок из историй про принцев и нищих. О ее работе в бог знает
скольких  ресторанах и коктейль-холлах,  чтобы  поддержать нас. О  том  дне,
когда она отпросилась с работы, чтобы встретиться с  сотрудником ПДМС, она -
в лучшем брючном костюме, он - тоже в костюме (даже девятилетний ребенок мог
сказать, насколько его костюм лучше),  в  кресле-качалке  на нашей кухне,  с
раскрытой папкой на коленях, с толстой, блестящей ручкой в правой руке. Она,
с застывшей улыбкой на лице, отвечающая на  его оскорбительные, раздражающие
вопросы, даже  предлагающая ему выпить еще кофе, потому что, если он напишет
все,  как  надо, она будет  дополнительно получать пятьдесят баксов в месяц,
паршивых пятьдесят баксов. Лежащая после его ухода на кровати, вся в слезах,
а когда я  подошел и сел рядом, попытавшаяся улыбнуться, сказавшая, что ПДМС
расшифровывается  не  как  Помощь детям малообеспеченных  семей,  а Паршивые
дрянные мерзкие самодуры. Я тогда  рассмеялся, потом она рассмеялась, потому
что надо  было смеяться, мы уяснили для себя, что без смеха нельзя. Когда ты
и твоя толстая,  не выпускающая изо рта сигарету мамаша вдвоем противостоите
всему миру, смех, зачастую, единственный способ  не сойти с ума и  не биться
головой о стенку. Но пользы от смеха даже  больше, вы  понимаете. Для таких,
как  мы,  маленьких  людей,  которые  по  жизни  мельтешатся,  как  мышки  в
мультфильмах, смех иной раз  единственная месть говнюкам, от кого так  много
зависит. Ее  работа, сверхурочные, распухшие  лодыжки, чаевые,  которые  она
складывала в банку с наклейкой "НА ОБРАЗОВАНИЕ АЛАНУ", совсем как в историях
о  принцах и нищих,  да, да,  ее постоянные напоминания о том, что  я должен
учиться, учиться и учиться. Другие дети, возможно, могли позволить себе бить
баклуши в школе, а я не мог, потому что, даже если бы она откладывала чаевые
до судного дня,  их  все  рано не хватило  бы на оплату обучения в колледже.
Поэтому я мог продолжить учебу лишь  при  наличии стипендии или  ссуды,  а я
должен  был поступить в  колледж, потому что только так  мог обеспечить свое
будущее... и ее. Вот и учился я прилежно, можете мне поверить, потому что не
был  слепым...  видел,  какая  она  толстая,  видел,  как  много  она  курит
(единственное ее удовольствие... единственный грех, если вы из тех, для кого
человеческие  грехи  играют важную  роль),  и  знал,  что  когда-нибудь наши
позиции переменятся с точностью до  наоборот, и уже я буду заботиться о ней.
Закончив  колледж,  получив хорошую  работу, я  смог бы окружить ее заботой.
Более того, хотел этого. Я ее любил. Ее отличал взрывной  характер, и языком
она могла отхлестать, как  ремнем, в тот день, когда  мы  отстояли очередь к
"Пуле", а потом я струсил, она  отругала и отшлепала меня не в первый и не в
последний раз, но, несмотря на это, я ее любил. Может, частично именно из-за
этого.  Я  любил  ее, когда она  била меня, любил,  когда  целовала. Вы  это
понимаете?  Я  тоже.  И  это  нормально. Не  думаю,  что  надо  вдаваться  в
подробности и искать  объяснения, когда речь заходит о  семейных отношениях.
Мы  были семьей, она  и  я, пусть очень  маленькой, но  семьей.  Если  б  вы
спросили, я бы сказал, что ради нее  сделал бы, что угодно. И вот  теперь ко
мне обратились именно с такой просьбой. Меня просили умереть за нее, умереть
вместо нее, хотя она прожила половину жизни, а может, и гораздо больше. Я же
только начал свою.
     - Что скажешь, Эл? - спросил Джордж Стауб. - Время уходит.
     - Я  не  могу принять  такое решение,  - просипел  я.  Луна  плыла  над
дорогой, большая и яркая. - Несправедливо требовать от меня такого.
     - Я знаю и, поверь мне, все  так говорят,  - тут он понизил голос. - Но
вот  что я тебе скажу...  если ты не примешь решения  к тому моменту,  когда
покажутся первые  дома, мне придется взять вас обоих, - он нахмурился, потом
улыбнулся,  словно  в  его словах кроме  плохих  новостей  нашлось  место  и
хорошим. - Вы сможете вместе сидеть  на заднем сидении, вспоминать радостные
события вашей жизни, все такое.
     - И куда мы поедем?
     Он не ответил. Может, не знал.
     Деревья словно залило черными чернилами. Свет фар летел впереди, дорога
исчезала под колесами.  Мне только  исполнился двадцать  один год.  Я не был
девственником, но девушку трахнул лишь  однажды, перед  этим  крепко выпил и
потом не мог вспомнить, как это было. Мне хотелось побывать в тысяче мест: в
Лос-Анджелесе,  на  Таити,  может,  в  Личенбахе,  штат Техас,  мне  столько
хотелось   сделать.  Моей   матери   давно  перевалило  за  сорок,  она  уже
превратилась в старуху, черт  побери. Миссис  Маккарди такого бы не сказала,
но  миссис  Маккарди сама была  старухой.  Моя мать  все  для  меня  делала,
работала сверхурочно, заботилась  обо мне, но разве я выбирал для  нее такую
жизнь? Просил,  чтобы родила, а потом требовал, чтобы она жила ради меня? Ей
- сорок восемь. Мне - двадцать один. Передо мной, как говориться, лежала вся
жизнь. Но разве у тебя есть право так рассуждать. Есть право принимать такое
решение? Есть так ставится вопрос, как вообще можно принимать решение?
     Лес проносился мимо, луна напоминала яркий, мертвый глаз.
     - Тебе бы поторопиться, - нарушил молчание Джордж Стауб. - Человеческое
жилье уже близко.
     Я открыл рот, попытался что-то  сказать.  С  губ  сорвался лишь хриплый
вздох.
     -  Слушай, вот что у меня  есть,  - и он  забросил руку назад, шаря  по
заднему  сидению.  Тенниска  оттопырилась  и  я  вновь  получил  возможность
взглянуть (мог бы без этого обойтись) на черную линию со стежками на животе.
Что  находилось за этой полосой:  внутренности или та же  вата,  пропитанная
особым химическим составом? Рука вернулась с банкой пива, вероятно, одной из
тех, которые он купил в магазине у границы штата в свою последнюю поездку.
     - Я знаю, как это бывает. От стресса пересыхает во рту. Держи.
     Он  протянул мне  банку.  Я взял, вскрыл,  глотнул  пива.  Холодного  и
горького. С тех пор я пива больше не пью. Не могу. Рекламные ролики на ти-ви
и то смотрю с трудом.
     Впереди, разрывая темноту, показался желтый огонек.
     - Поторопись, Эл, тебе надо  поторопиться. Это  первый дом, на  вершине
холма. Если тебе есть, что сказать мне, выкладывай.
     Свет  исчез,  появился  снова,  разделившись  на  несколько  светящихся
пятен-окон.  За ними  обычные  д/ди  занимались  обычными  делами:  смотрели
телевизор, кормили кошку, может, гоняли шкурку в ванной.
     Я  подумал  о   нас,   стоящих  в   очереди  к   аттракциону  "Пуля"  в
Трилл-Виллиндж,  Джин  и  Алане   Паркерах,   крупной  женщине   с   темными
полукружьями пота под  мышками летнего  платья и ее маленьком  сыне.  Она не
хотела  стоять  в очереди, Стауб  не погрешил против истины,  но я  канючил,
канючил, канючил. Она отшлепала меня, но и отстояла со мной всю очередь. Она
отстояла со мной во множестве очередей, я мог  вновь и вновь перечислять их,
все аргументы за и против, да только времени не было.
     - Возьми ее, - вырвалось у меня, когда окна первого дома надвинулись на
"мустанг".  Не  узнал  собственный  голос,  громкий и  хриплый. - Возьми ее,
возьми мою мать, не бери меня.
     Я бросил  банку  с  пивом  на  пол  и  закрыл  лицо  руками.  Тогда  он
прикоснулся  ко мне, прикоснулся  к моей  рубашке, начал перебирать пальцами
материю, и тут в голове свернула ясная  и четкая мысль: это была проверка. Я
ее  не  прошел и теперь он собирается  вырвать  сердце у  меня из груди, как
джинн в  одной из этих  жестоких  арабских  сказок.  Я  закричал. Его пальцы
отпустили  мою рубашку, словно  он передумал, потянулся рукой  к  дверце. На
мгновение нос и легкие  заполнил запах смерти,  и  я даже  подумал,  что уже
умер.  Но  тут же щелкнул  ручка дверцы и свежий  воздух ворвался в  кабину,
перебив этот ненавистный запах.
     - Приятных сновидений, Эл, - прошептал он мне в ухо и с силой толкнул в
плечо.  Я вывалился  в  ветреную  октябрьскую темноту,  с закрытыми глазами,
поднятыми  руками,  ожидая  дробящего кости  удара об асфальт. Должно  быть,
кричал. Точно не помню.
     Но  удара  не  последовало и, наверное, прошла вечность,  прежде чем  я
понял, что уже лежу на  земле, чувствую  ее спиной. Я открыл глаза, но сразу
же  зажмурился.  Чтобы не ослепнуть  от  яркого света  луны. Свет этот болью
пробил  голову,  только боль  обосновалась не за глазами,  как бывает,  если
посмотришь на  что-то яркое,  а в затылке, чуть повыше шеи.  Я почувствовал,
что ноги и зад мокрые и холодные. Меня это не волновало. Я лежал на земле, а
остальное не имело ни малейшего значения.
     Я  приподнялся  на локтях, вновь открыл  глаза, на  этот  раз медленно,
осторожно. Думаю, уже  знал, где нахожусь, и  одного взгляда  хватило, чтобы
подтвердить догадку: я лежал на спине  на маленьком кладбище,  расположенном
на вершине холма у Ридж-роуд. Луна висела у меня над головой, слепяще-яркая,
но  уже гораздо  меньше той, что  я увидел, когда первый раз  открыл  глаза.
Туман стал гуще,  накрыл кладбище, как  одеяло.  Надгробия торчали  из  него
каменными  островами, Я потянулся к ногам и это движение отозвалось  болью в
затылке. Прикоснулся  к нему рукой, нащупал шишку. И липкую влагу. Посмотрел
на  руку.  В лунном  свете кровь,  запятнавшая  ладонь, казалась черной.  Со
второй попытки мне удалось подняться. Пошатываясь, я постоял среди могил, по
колено в тумане.  Повернувшись, увидел низкую каменную стену, прорезавший ее
желоб для слива соды, Ридж-роуд. В тумане не мог разглядеть рюкзак, но знал,
где его найти.  Для этого следовало перелезть через стену и наклониться  над
желобом.
     Вот и вся  моя история, аккуратно  упакованная и перевязанная  лентой с
бантиком: я решил отдохнуть на вершине холма, пошел на кладбище прогуляться,
отходя от могилы Джорджа  Стауба, зацепил одной большой бестолковой ногой за
другую.  Упал, ударился головой о  надгробие. Сколько пролежал без сознания?
Точно сказать  не могу,  но, судя по перемещению луны по небосводу, никак не
меньше  часа. Достаточно  долго  для  того,  чтобы увидеть сон  о поездке  с
мертвецом.  Каким мертвецом? Конечно же, с Джорджем Стаубом,  имя и  фамилию
которого  я   прочитал  на   могильном  камне  пред  тем,  как  отключиться.
Классический конец, не так ли? Господи-какой-же-ужасный-мне-приснился-сон. А
потом  приехал в Льюистон, чтобы узнать,  что  мать  умерла. Тем более,  что
такое предчувствие у меня было. Эту историю можно было бы рассказывать много
лет, на конце вечеринке, гости бы задумчиво  кивали,  их лица становились бы
очень серьезными,  а какой-нибудь  ученый  зануда и кожаными  накладками  на
рукавах твидового пиджака глубокомысленно бы заметил, что на небе и на земле
случается много такого, чего наша философия и представить себе не может,  не
говоря уж о том...
     - Вот уж хрен,  - просипел я. Верхний слой тумана медленно колыхался. -
Я  никогда  никому  об этом  не  расскажу. Никогда,  пока буду  жив, даже на
смертном одре.
     Но все произошло именно так, как я  и запомнил, лично у меня в этом нет
никаких сомнений. Джордж  Стауб подсадил меня  в  свой  "мустанг", мертвяк с
пришитой к  туловищу головой, предложил мне сделать  выбор. И я его  сделал,
при подъезде  к первому  дому, отдал ему  жизнь матери,  чтобы  спасти свою.
Наверное, где-то  меня  можно понять, учитывая  обстоятельства, но от  этого
чувство вины не ослабевало. Но знать об этом никто не  мог, вот она, светлая
сторона случившегося. Я никому  ничего не  собирался рассказывать. Смерть ее
выглядела бы  естественно, само собой, после инсульта многие умирают, и я не
хотел никаких кривотолков.
     Я подошел к низкой каменной  стене,  перелез через  нее,  подхватил  из
желоба рюкзак, надел на плечи.  У подножия холма появился свет фар, словно к
кладбищу  спешило  вызванное  мной  такси.  Я  вытянул  руку с  оттопыренным
пальцем,  почему-то в  уверенности,  что подъедет старик  в старом  "додже":
решил проехать по этой дороге, тревожась за меня, и его появление придало бы
всей истории окончательную завершенность.
     Только подъехал не старик, а жующий табак  фермер,  на пикапе, в кузове
которого стояли корзины с яблоками. Обычный человек, не старый и не мертвый.
     -  Куда  тебе,  сынок?  - спросил он, а когда  я  объяснил,  добавил, -
Значит, нам по пути.
     Меньше  чем  через  три  четверти  часа,  двадцать минут  десятого,  он
остановил пикап у дверей Медицинского центра Мэна.
     - Удачи тебе. Надеюсь, твоей маме уже лучше.
     - Спасибо, - ответил я и открыл дверцу пикапа.
     - Я  вижу,  что  ты из-за  этого  очень нервничаешь,  но  она наверняка
поправится.  А вот эти царапины тебе обязательно надо продезинфицировать,  -
он указал на мои руки.
     Посмотрев  на  них, я  увидел  на  тыльной  стороне ладоней  полумесяцы
запекшейся крови. Вспомнил, как  сидел, сцепив руки, как ногти  впивались  в
кожу, чувствуя  боль, но не в силах разжать пальцы. И вспомнил глаза Стауба,
наполненные  лунным светом,  напоминающим  сверкающую  воду. "Ты катался  на
"Пуле"? - спросил он меня. - Я проехался четыре раза".
     - Сынок? - послышался голос фермера. - Ты в порядке?
     - А?
     - Тебя вдруг прошибла дрожь.
     -  Все  нормально,  -  ответил я.  - Еще раз  большое  вам  спасибо,  -
захлопнул дверцу и пересек широкий  тротуар, на котором, поблескивая никелем
под лунным светом, выстроились кресла-каталки.
     Подошел к информационной  стойке, напомнив себе, что должен  изобразить
изумление, когда услышу от них, что она умерла, обязан изобразить изумление,
они  же обязательно  что-то  заподозрят, если не изображу... а может, решат,
что я в шоке... или, что мы не ладили... или...
     Я очень уж глубоко погрузился в свои мысли и даже не понял, что сказала
мне  женщина,  сидевшая   за  информационной  стойкой.  Пришлось   попросить
повторить.
     - Я  сказала, что  она  в палате 487, но  сейчас подняться  туда вы  не
можете. Посетители допускаются к пациентам только до девяти вечера.
     - Но... - голова у меня вдруг пошла кругом. Я схватился за край стойки.
Вестибюль  освещался  флуоресцентными лампами, и в их  мертвенно-белом свете
кровавые  полумесяцы особенно четко выделялись на тыльных сторонах  ладоней,
восемь маленьких полумесяцев, похожих  на улыбки,  повыше  костяшек пальцев.
Водитель пикапа дал мне дельный совет. Их следовало продезинфицировать.
     Женщина   за  стойкой  терпеливо  смотрела   на   меня.   На  табличке,
прицепленной к белому халату, значились ее имя и фамилия: ИВОНН ЭДЕРЛИ.
     - Как она?
     Женщина повернулась к дисплею компьютера.
     -  Против  ее фамилии буква У. Значит, состояние удовлетворительное. На
четвертом этаже обычные палаты. Если бы существовала угроза жизни, ваша мать
находилась бы в одной из палат интенсивной терапии. Они на  третьем этаже. Я
уверена, если вы  приедете завтра, вы найдете ее уже в полном здравии. Прием
посетителей начинается в...
     - Она же моя мама, - напомнил я. - Я полдня  добирался  на  попутках из
университета Мэна,  чтобы повидаться с ней. Неужели я  не  могу  подняться к
ней, хотя бы на несколько минут?
     -  Для членов  семьи иногда  делаются  исключения,  - она улыбнулась. -
Подождите.  Посмотрим,  что можно  сделать,  она сняла трубку с  телефонного
аппарата,  нажала  на  три   клавиши,  без  сомнения,   чтобы  позвонить  на
сестринский пост,  так что в ближайшие две минуты мне предстояло  убедиться,
действительно   ли  я  мог   заглянуть  в  будущее.  Ивонн,   Властительница
Информации,  спросит, может  ли сын Джин Паркер подняться наверх,  совсем на
чуть-чуть,  только  для  того, чтобы  поцеловать  мать  и подбодрить  ее,  а
медицинская  сестра ответит  ей,  Господи, Ивонн, миссис  Паркер  скончалась
пятнадцать минут тому  назад, мы только  что отправили ее  в морг,  даже  не
успели внести эти сведения в компьютер, ужас, да и только.
     - Мюриэль? - спросила женщина,  сидевшая за  информационной стойкой.  -
Это Ивонн. Рядом со мной стоит молодой человек, его зовут... -  она вскинула
на меня глаза,  брови вопросительно  поднялись,  и я назвал ей  свои  имя  и
фамилию, - ...Алан Паркер. Его мать -  Джин Паркер, из 487-й. Он спрашивает,
нельзя ли ему...
     Она  замолчала.  Выслушивая ответ. С  четвертого этажа  ей, безусловно,
сообщали, что Джин Паркер умерла.
     - Хорошо. Да, я понимаю, -  женщина посидела, глядя прямо  перед собой,
потом прижала трубку к плечу. - Она послала Энн Корригэн заглянуть в палату.
Секундное дело.
     - Это никогда не кончится, - вырвалось у меня.
     Ивонн нахмурилась.
     - Простите?
     - Ничего. Вечер выдался таким долгим и...
     - ...и вы  переволновались из-за матери. Естественно. Я думаю, вы очень
хороший сын, раз бросили все дела и сразу приехали в больницу.
     Я  не сомневался, что мнение Ивонн Эдерли обо мне разом изменилось бы в
худшую сторону, если бы она услышала мой  разговор  с  водителем "мустанга",
но, разумеется, услышать его она не могла. Маленький секрет, мой и Джорджа.
     Мне казалось, что я  стою под ярким  светом  флуоресцентных  лам долгие
часы, дожидаясь, пока  в трубке вновь раздастся голос медсестры с четвертого
этажа. Перед  Ивонн лежали какие-то списки.  Она их внимательно прочитывала,
около некоторых фамилий  ставила аккуратные  птички, и мне пришло в  голову,
что ангел смерти, если бы он или она существовал, выглядел бы точно так  же,
как эта загруженная работой  женщина, заваленная  бумагами, с компьютером на
столе. Ивонн прижимала  трубку  к уху  приподнятым плечом. По громкой  связи
объявили,  что Фаркуихара  ждут  в  радиологии,  доктора  Фаркуихара.  А  на
четвертом этаже в этот самый момент медсестра Энн Корригэн широко раскрытыми
глазами  смотрела  на мою  мать,  мертвую, уставившуюся  в  никуда,  с  чуть
приоткрытым ртом, уже не перекошенным, как после инсульта.
     Ивонн  оторвалась  от списков, как только  в  трубке  раздался  женский
голос.  Послушала,  кивнула,  прежде чем  сказать: "Хорошо,  да,  я понимаю.
Сделаю. Разумеется, сделаю.  Спасибо тебе, Мюриэль, - она положила трубку и,
очень  серьезная, посмотрела на  меня. -  Мюриэль  говорит,  что  вы  можете
подняться, но только на пять минут. Ваша мать  уже приняла прописанные ей на
ночь лекарства, и она уже очень сонная".
     Я застыл, вытаращившись на нее.
     На ее лице отразилась тревога.
     - С вами все в порядке, мистер Паркер?
     - Да, - ответил я. - Просто я подумал, а вдруг...
     Она улыбнулась. Очень сочувственно.
     -  У многих возникают такие мысли. Это  понятно.  Вам вдруг  звонят, вы
мчитесь сюда... понятно, что вы  опасались  худшего. Но Мюриэль не позволила
бы  вам подняться на  ее этаж, если  бы полагала, что  ваша  мать плохо себя
чувствует. Можете мне в этом поверить.
     - Спасибо, - поблагодарил я Ивонн Эдерли. - Большое вам спасибо.
     Я уже собрался отойти от стойки, когда она остановила меня.
     - Мистер Паркер? Если вы приехали с севера, из университета Мэн, могу я
спросить, почему у вас на рубашке этот значок? Трилл-Виллидж в Нью-Гэмпшире,
не так ли?
     Я опустил  голову  и  увидел  значок-пуговицу, приколотый  к нагрудному
карману моей рубашки. "Я КАТАЛСЯ НА "ПУЛЕ" В ТРИЛЛ-ВИЛЛИДЖ, ЛАКОНИЯ".  Тут я
все понял: он перевесил значок на мою рубашку, прежде чем вытолкнуть меня из
машины.  Оставил свою метку, позаботился  о том, чтобы я не вообразил, будто
встреча  с  ним  мне  причудилась. Кровавые  полумесяцы на  тыльной  стороне
ладоней  говорили за то, что я действительно  ехал  в  "мустанге", за  рулем
которого сидел  мертвяк. Значок-пуговица  стал  еще одним подтверждением. Он
предложил мне сделать выбор, и я выбрал.
     Тогда почему моя мать до сих пор жива?
     - Это? -  я коснулся значка подушечкой большого пальца, погладил его. -
Это мой счастливый амулет, - ложь, ужасная ложь, но ничего другого  в голову
не пришло. - Я получил его, когда  ездил туда с мамой. Мы вместе прокатились
на "Пуле".
     Ивонн, Властительница информации,  лучезарно улыбнулась, словно никогда
не слышала ничего более приятного.
     -  Обнимите ее  и поцелуйте.  Встреча  с  вами подействует на нее лучше
любого снотворного, прописанного  врачами.  Лифты  там, - она  указала. - За
углом.
     Поскольку посетителей к пациентам уже не пускали, лифта я ждал в гордом
одиночестве.  Слева, у закрытого газетного  киоска, стояла урна. Я сорвал  с
рубашки значок, бросил в  урну. Вытер  ладонь о  джинсы. Еще вытирал,  когда
открылись дверцы  кабины. Вошел и  нажал на  кнопку с  цифрой четыре. Кабина
плавно пошла вверх. Над  кнопками висел плакат,  сообщающий  о  том, что  на
следующей неделе будет приниматься кровь от доноров. Пока я его читал, мне в
голову пришла идея... да нет, не идея,  я  уже точно знал, что так и  будет.
Моя мать умирала,  в эту самую секунду, когда лифт медленно поднимал меня на
четвертый  этаж. Я  сделал выбор,  а потому  именно мне  предстояло  первому
увидеть ее мертвой. По-другому просто быть не могло.


     Открылись двери  кабины,  и  я увидел  другой плакат.  Рисованный палец
прижимался к рисованным большим красным губам. Ниже тянулась надпись:  "НАШИ
ПАЦИЕНТЫ  ОЦЕНЯТ СОБЛЮДЕНИЕ ВАМИ ТИШИНЫ". Коридор уходил от лифтов направо и
налево. Двери  с номерами  располагались в  левой  части коридора.  Туда я и
направился, но с  каждым шагом мои кроссовки  набирали вес. Я заметно сбавил
скорость, проходя  мимо четыреста семидесятых номеров, а между 481-й и 483-й
палатами просто остановился.  Не мог идти  дальше. Пот,  холодный и  липкий,
будто застывающий сироп, потек по лицу. Желудок скрутило. Нет, я не мог идти
дальше. И  уже  собрался развернуться и  трусливо  бежать. С  тем, чтобы  на
попутках добраться до Харлоу и  уже утром позвонить миссис  Маккарди.  Утром
мне было бы легче смириться с утратой.
     Начал  таки  поворачиваться,  когда  медсестра  высунулась  из двери...
палаты моей матери.
     - Мистер Паркер? - шепотом спросила она.
     И я едва не ответил: "Нет". Но потом кивнул.
     - Заходите. Только быстрее. Она отходит.
     Этих слов я и ожидал, но, тем не менее, лицо у меня перекосило у ужаса,
а колени подогнулись.
     Медсестра все это заметила, поспешила ко мне, шурша халатом, с тревогой
в глазах. На  бадже,  прикрепленном к  нагрудному  карману, я прочитал: "ЭНН
КОРРИГЭН".
     - Нет, нет, я про снотворное... она вот-вот заснет. Господи, какая же я
глупая. Она в  полном  порядке,  мистер Паркер,  я  дала ей "амбьен"  и  она
отходит ко сну, вот что я хотела сказать.  Вы не грохнетесь в обморок? - она
взяла меня за руку.
     - Нет, - ответил я, еще не зная, грохнусь или нет. Перед глазами плыло,
в ушах гудело. Я подумал о том, как дорога уносилась под  колеса автомобиля,
в  лунном свете напоминая  дорогу  из  черно-белого фильма.  "Ты  катался на
"Пуле"? Я проехался четыре раза".
     Энн Корригэн привела меня в палату, и я увидел мать.
     Женщина крупная, она, тем не менее, едва виднелась на маленькой и узкой
больничной  кровати.  Ее  волосы, больше  седые, чем  черные,  разметало  по
подушке. Руки, лежащие  поверх  одеяла, напоминали руки ребенка, даже куклы.
От инсульта  рот у нее не перекосило,  как я того ожидал, но кожа пожелтела.
Она лежала с  закрытыми  глазами, но,  стоило  медсестре  произнести ее имя,
открыла  их. Синие-синие,  что у нее  не старело,  так это  глаза, и  живые.
Какое-то мгновение она смотрела в  потолок, потом взгляд остановился на мне.
Она  улыбнулась,  попыталась  протянуть  ко  мне  обе руки. Одна  поднялась.
Вторая,  подрожав, чуть-чуть  оторвалась  от одеяла,  чтобы снова упасть  на
него.
     - Эл, - прошептала она.
     Я шагнул  к  кровати, но лицу потекли слезы. У стены стоял стул, но мне
он не  требовался.  Я  упал на колени рядом  с кроватью,  обнял маму. От нее
пахло  теплом  и чистотой.  Я  поцеловал ее в  висок, щеку,  уголок рта. Она
подняла здоровую руку, пальцем провела мне под глазом.
     - Не плачь, - прошептала она. - Незачем.
     - Я приехал, как только узнал. Позвонила Бетси Маккарди.
     -  Я  же ей  сказала...  уик-энд. Сказала, что  ты  можешь приехать  на
уик-энд.
     - Да, но я не мог ждать, - я прижался к ней.
     - Автомобиль... починил?
     - Нет. Добирался на попутках.
     - Господи, - каждое слово  давалось ей с трудом, но язык не заплетался,
я не замечал признаков разрыва с реальностью. Она знала, кто она, кто я, где
мы, почему. Единственным признаком  болезни  являлась слабость левой руки. Я
почувствовал огромное облегчение. Должно быть, Стауб просто разыграл меня...
а  может,  никакого Стауба и не  было,  может,  все  это  мне  действительно
приснилось, каким бы невероятным ни казался такой  сон.  Здесь в  больничной
палате, когда я стоял на коленях у кровати матери, обнимаю ее, версия  о сне
представлялась все более убедительной.
     - Эл? У тебя  на воротнике кровь, - ее глаза закрылись,  потом медленно
открылись.  Я  понимал,  что веки у нее такие же тяжелые,  какими недавно, в
коридоре, казались мне кроссовки.
     - Ударился головой, мама. Пустяки.
     - Хорошо. Ты должен... беречь себя, - веки  вновь опустились, поднялись
еще медленнее.
     -  Мистер  Паркер, я думаю, мы  должны дать ей поспать,  - подала голос
медсестра, которая стояла у  меня за спиной. - У нее  выдался очень  трудный
день.
     - Знаю, - я вновь поцеловал ее  в уголок рта. - Я ухожу, мама, но приду
завтра.
     - Не... лови попуток.. опасно.
     - Не буду. Приеду с миссис Маккарди. А ты поспи.
     - Я только и делаю...  что сплю, - ответила  она.  -  Была  на  работе,
разгружала  посудомоечную  машину.  Закружилась голова.  Упала.  Очнулась...
здесь, - она посмотрела  на  меня. - Инсульт.  Доктор говорит...  не все так
плохо.
     - Ты поправишься, - я поднялся, взял ее руку. Кожа гладкая, как  мокрый
шелк. Рука пожилой женщины.
     -  Мне снилось, что мы  в парке  развлечений в  Нью-Гэмпшире,  -  вдруг
сказала она.
     Я смотрел на нее сверху вниз, чувствуя, как внутри все холодеет.
     - Правда?
     - Да.  Ждем  в очереди к  этому аттракциону... когда поднимаешься очень
высоко. Помнишь, как он назывался?
     - "Пуля", - ответил я. - Помню.
     - Ты боялся, а я кричала. Кричала на тебя.
     - Да, нет, мама, ты...
     Ее  рука  сжала мою, уголки рта  ушли внутрь.  Раньше так она  выражала
нетерпение.
     - Да. Кричала и ударила тебя. По спине... по шее, не так ли?
     - Вроде бы... да, - я сдался. - По спине и по шее.
     - Не следовало... Мне  было жарко, я устала, но... не следовало. Хотела
сказать тебе, что сожалею об этом.
     Из моих глаз вновь потекли слезы.
     - Все нормально, мама. Это было так давно.
     - Ты так и не прокатился, - прошептала она.
     - Прокатился, - ответил я. -Все-таки прокатился.
     Она  мне улыбнулась.  Маленькая, слабая,  совсем  не  та злая,  потная,
мускулистая женщина,  которая кричала  на меня, когда  мы, наконец, выстояли
всю очередь, кричала, а потом шлепнула  меня по спине, по шее.  Должно быть,
что-то увидела в чьем-то лице, из тех, кто стоял  в очереди к "Пуле", потому
что  я помню ее  слова: "Чего смотришь, красавчик?" - когда она уводила меня
из-под  жаркого солнца,  когда спина  и  шея болели после ее  шлепков...  да
только не  так уж и болели, ударила-то  она меня не сильно, и я помню, что в
тот момент испытывал прежде всего благодарность, радовался,  что она  уводит
меня от  этой высоченной, сложной  конструкции, с двумя большими  капсулами,
расположенными с разных сторон, этого отвратительно скрежещущего сооружения.
     - Мистер Паркер, пора идти, - напомнила медсестра.
     Я поднял мамину руку, поцеловал костяшки пальцев.
     - Увидимся завтра. Я люблю тебя, мама.
     - Я  тоже люблю тебя. Алан... я  сожалею о тумаках, что достались тебе.
Не следовало мне тебя бить.
     Но она била. Иногда. Потому что не  могла по-другому. И я принимал это,
как должное. Только  не  знал,  как  сказать ей об этом.  Еще один маленький
семейный секрет, не предназначавшийся для посторонних.
     - Увидимся завтра, мама. Хорошо?
     Она не ответила.  Веки опустились, но подняться вновь уже не смогли. Ее
грудь поднималась и опадала, медленно,  равномерно.  Я попятился от кровати,
не отрывая от матери глаз.
     - Все  будет  хорошо? - спросил я  сестру  в коридоре. - Действительно,
хорошо?
     - Со стопроцентной уверенностью вам никто не скажет, мистер Паркер. Она
- пациентка доктора  Наннэлли. Он очень хороший врач. Будет здесь завтра, во
второй половине дня, и вы сможете спросить его...
     - Скажите мне, что вы думаете.
     - Я  думаю, все обойдется, - медсестра повела меня к  лифтам. - Вы сами
видите,  мимика  не нарушена, реакция хорошая, все  говорит  за то,  что это
всего  лишь  микроинсульт,  -  она нахмурилась. -  Разумеется,  ей  придется
кое-что изменить. В диете... образе жизни...
     - Вы хотите сказать, бросить курить.
     - Да. Прежде всего, - она говорила так, словно полагала, что отказаться
от курения моей матери, которая курила всю жизнь, будет  так  же  легко, как
переставить вазу из  гостиной в  столовую. Я нажал  на кнопку вызова лифта и
двери  кабины,  в которой  я  и  приехал,  тут  же  открылись.  После  ухода
посетителей ритм жизни в МЦМ заметно замедлялся.
     - Спасибо за все, - поблагодарил я медсестру.
     - Пустяки. Извините, что напугала вас. Такую сморозила глупость.
     - Ерунда, - отмахнулся я, хотя полностью с  ней согласился. - Не берите
в голову.
     Вошел  в кабину, нажал кнопку первого  этажа. Медсестра подняла руку  и
перекрестила пальцы.  Я ответил тем же,  и нас разделили закрывшиеся  двери.
Кабина пошла вниз. Я смотрел на ранки от ногтей на тыльной стороне ладоней и
думал, какая же я тварь, самая мерзкая из тварей. Даже если все случилось во
сне,  я оставался самой мерзкой из тварей. "Возьми ее", - сказал я. Она была
моей  матерью, но я все равно сказал,  "Возьми  мою мать, не бери меня". Она
меня воспитала, работала  внеурочно ради меня, стояла со  мной в очереди под
жарким солнцем в  маленьком, пыльном  парке развлечений в Нью-Гэмпшире, а  в
результате  я, практически без колебаний сказал: " Возьми ее, не бери меня".
Трусишка, трусишка, гребаный трусишка.
     Когда двери разошлись, я вышел из кабины,  поднял крышку урны, и там, в
почти  пустом  бумажном  стаканчике  из-под  кофе, лежал  значок пуговица  с
надписью: "Я КАТАЛСЯ НА "ПУЛЕ" В ТРИЛЛ-ВИЛЛИДЖ, ЛАКОНИЯ".
     Я наклонился, достал значок-пуговицу из холодного кофе, вытер о джинсы,
сунул  в карман. Понял, что выбрасывать его - идея не из  лучших. Теперь это
был мой значок,  талисман, приносящий удачу  или горе, но мой.  Я  вышел  из
больницы, на прощание помахав рукой Ивонн. За дверью луна по-прежнему  плыла
по небу, заливая мир загадочным и, конечно же, мечтательным светом.  Никогда
раньше я  не  чувствовал такой усталости и  душевного  опустошения.  Мне так
хотелось, чтобы все повторилось  вновь. Тогда я сделал бы  правильный выбор.
И, что странно, если бы я  нашел ее мертвой, как  и ожидал, думаю, смог бы с
этим сжиться. В конце концов, разве не так должны заканчиваться истории  про
призраков?


     "В городе никто подсаживать тебя не будет", - сказал старик  в грыжевом
бандаже,  и  это  чистая  правда.  Я  прошагал  весь  Льюистон, три  десятка
кварталов по Лисбон-стрит, девять - по Кэнел-стрит, мимо  всех этих баров, в
которых крутили старые песни "Форейнер" и "Лед Цеппелин", ни  разу не подняв
руку с оттопыренным  пальцем. Потому что без толку. Уже  в двенадцатом  часу
добрался до моста  Демута. И как  только  перешел реку, моя поднятая рука  с
оттопыренным пальцем остановила  первый же автомобиль. Сорок минут спустя  я
доставал  ключ из-под  красной  кадки, что стояла у  двери сарая,  еще через
десять лежал в кровати.  Успел подумать о том, что  за всю мою жизнь впервые
сплю в доме один.


     Телефон разбудил  меня в  четверть первого.  Я  подумал, что  звонят из
больницы,  хотят  сообщить,  что  состояние моей  матери  резко ухудшилось и
несколько минут тому назад она скончалась, примите наши  соболезнования.  Но
позвонила миссис Маккарди, чтобы  убедиться, что я  благополучно добрался до
дома. Естественно, ей не терпелось  узнать все  подробности  моего вечернего
визита в больницу  (мне пришлось все повторить трижды, и  на третьем круге я
уже  чувствовал себя, как преступник, которого допрашивают  по  подозрению в
убийстве). Не преминула  она и  спросить,  поеду  ли я с ней  в больницу.  Я
ответил, что с превеликим удовольствием.
     Положив  трубку, я направился к  двери  в  ванную,  которая  служила  и
зеркалом  в  рост  человека.  В  нем  увидел  высокого,  небритого  молодого
человека, с  завязавшимся  животиком, в мешковатых трусах. "Ты должен  взять
себя  в  руки, большой  мальчик, -  сказал  я себе. - Нельзя  идти по жизни,
воспринимая каждый телефонный звонок, как сообщение о смерти матери".
     Я надеялся, что этого не случится.  Со временем события прошлого вечера
начнут  забываться, время, оно способствует  забывчивости...  но пока я  все
помнил  ясно и отчетливо. До мельчайших  подробностей. Стоило закрыть глаза,
как  передо  мной возникало симпатичное,  молодое  лицо  Джорджа Стауба  под
бейсболкой с повернутым к  затылку козырьком, сигарета за ухом, дым, тонкими
струйками сочащийся  между швов  на шее, когда он затягивался. Я слышал, как
он  рассказывает  историю  о  проданном задешево  "кадиллаке".  Время  могло
затуманить  эти  воспоминания,  но  не  сразу.  В  конце концов, у  меня был
значок-пуговица, я  положил его в ящик комода у двери в ванную. Значок  этот
стал  моим  сувениром. Ведь у  героев историй про признаков  всегда остается
какой-то сувенир, свидетельство того, что происшедшее с ним - не сон.
     В  углу  стояла  старая  стереосистема.  Я  порылся  в кассетах,  чтобы
побриться  под музыку.  Нашел  одну  с  надписью "Фолк  микс"  и  вставил  в
проигрыватель. Записал я кассету еще в средней школе и уже плохо помнил, что
на ней. Боб Дилан спел о смерти в одиночестве  Хэтти  Кэрролл, Том Пакстон -
что-то о своем друге-бродяге, потом Дейв ван Ронк запел о кокаиновой грусти.
И  где-то в  третьем  куплете  я  оторвал  бритву от  щеки. "Напился  виски,
набрался джину, - хрипел Дейв. - Доктор обещает, что я от этого помру, да не
говорит, когда". Вот я и услышал ответ, который ускользал  от меня. Нечистая
совесть  подводила  к  мысли, что мать  умрет тотчас же,  и  Стауб  никак не
скорректировал  это  умозаключение.  Да как мог  скорректировать, если  я не
спрашивал. А оно оказалось ошибочным.
     "Доктор обещает, что я от этого помру, да не говорит, когда".
     Так  чего,  скажите  на  милость, я  мучаю  себя? Разве  мой  выбор  не
укладывается в рамки заведенного  порядка?  Разве дети обычно  не переживают
родителей?  Этот  сукин сын  попытался  меня  запугать,  заставить  мучаться
угрызениями совести, но я не должен принимать его слова за чистую монету, не
так ли? Разве в конце концов нам всем не предстоит прокатиться на "Пуле"?
     "Ты просто  пытаешься соскочить с  крючка. Пытаешься найти  возможность
оправдаться. Может, ты думаешь, что такая возможность есть...  но, когда  он
предложил  тебе сделать  выбор, ты  выбрал  ее.  И  от этого  тебе никуда не
деться, дружище - ты выбрал ее".
     Я открыл глаза, посмотрел на свое отражение в зеркале.
     - Я сделал то,  что должен был сделать, - тогда я в  это не  очень-то и
поверил, но полагал, что со временем буду верить все сильней и сильней.


     Миссис Маккарди  и я поехали  в  больницу.  Моей маме определенно стало
лучше. Я спросил, помнит ли она сон про Трилл-Виллидж, Лакония. Она покачала
головой.
     - Я едва помню твой приход. Ужасно хотелось спать. Это важно?
     - Нет, - я поцеловал ее в висок. - Отнюдь.


     Пять  дней  спустя  моя мама выписалась  из  больницы.  Какое-то  время
ходила,  чуть  подволакивая ногу, но недолго,  и  уже  через  месяц вышла на
работу. Сначала на полсмены, потом на полную,  словно ничего и не случилось.
Я  вернулся в университет, начал  работать в "Пицце  Пэта"  в центре  Ороно.
Платили немного, но денег хватило, чтобы починить автомобиль. Меня это очень
порадовало: с той ночи мне разонравилось голосовать на дороге.
     Мама  пыталась  бросить курить  и какое  время  ей  это удавалось. Но в
апреле,  приехав на  каникулы на  день  раньше, я обнаружен, что кухню полна
табачного  дыма,  совсем  как  прежде.  Она  смотрела  на  меня  виновата  и
воинственно.
     - Я не могу. Мне очень жаль, Эл, я знаю, что ты хочешь, чтобы я бросила
курить, и понимаю, что должна бросить, но без курения в моей жизни возникает
дыра, которую  нечем заполнить.  Мне остается только сожалеть  о том, что  я
вообще начала курить.


     Через  две недели после того, как  я  закончил колледж, мама  перенесла
второй инсульт, тоже микро. Вновь попыталась бросить курить, потому что врач
сурово  отчитал ее, поправилась на пятьдесят  фунтов и взялась за  старое. В
Библии на эту тему  сказано: "Как  пес  возвращается на блевотину свою". Мне
всегда  нравилась  эта  фраза.  Я  сразу  нашел хорошую работу  в Портленде,
полагаю, мне  крупно  повезло, и тут же начал уговаривать ее уйти на  покой.
Задача стояла не  из легких. Пожалуй, я бы  отказался, но некие воспоминания
заставляли меня методично взламывать ее укрепления.
     -  Ты  должен откладывать деньги вместо того, чтобы содержать  меня,  -
говорила она. - Когда-нибудь ты захочешь жениться, Эл, и у тебя не будет тех
денег, что ты потратишь на меня. А они пригодятся тебе для настоящей жизни.
     - Ты - моя настоящая жизнь,  - ответил я, целуя ее. - Нравится тебе это
или нет, но другого не дано.
     Наконец, она выбросила полотенце.
     После этого мы прожили семь отличных лет. Я жил отдельно, но навещал ее
практически   каждый   день.   Мы  играли   в   кункен,  смотрели  кино   по
видеомагнитофону, который  я  ей  купил. Много смеялись.  Не  знаю, должен я
благодарить за эти годы Джорджа Стауба или нет, но считаю, что прожил их  не
зря. А вот воспоминания о вечере, проведенным со Стаубом, не затуманились ни
на йоту, остались такими же четкими и ясными, хотя  я ожидал  обратного. Вся
цепочка событий, начиная со старика, который заставил меня загадать желание,
глядя на  оранжевую, первую  после жатвы полную луну,  и заканчивая пальцами
Страуба,  теребящими мою рубашку, когда он цеплял на карман значок-пуговицу.
А потом наступил день, когда я не смог найти значок. Я знал, что перевез его
в мою  новую квартиру в Фалмауте,  держал  его в верхнем ящике  прикроватной
тумбочки,  вместе  с  парой  расчесок, запонками  и  старым  значком,  какие
раздавали   в  ходе  предвыборной  кампании,  с  надписью:  "БИЛЛ   КЛИНТОН,
БЕЗОПАСНЫЙ САКС-ПРЕЗИДЕНТ". И когда днем или двумя позже зазвонил телефон, я
сразу понял, почему миссис Маккарди  плачет... Я постоянно  ждал этой плохой
новости; сделанного не вернешь, после драки кулаками не машут.

     * * *

     После похорон, на которые пришло на удивление много  народа, я вернулся
в маленький  дом  в Харлоу, где  моя мама провела  несколько последних  лет,
курила и ела пончики в сахарной пудре. Раньше всему миру противостояли  Джин
и Алан Паркер; теперь остался только я.
     Я  просмотрел  ее  бумаги,  отбирая  те,  которые могли  потребоваться,
просмотрел вещи, раскладывая их на две кучи: в одну - оставить  на память, в
другую  - отдать благотворительным организациям. Когда  работа  подходила  к
концу, встал на колени, заглянул под  кровать и нашел то, что подсознательно
искал, не  признаваясь в  этом  самому  себе:  запыленный значок-пуговицу  с
надписью:  "Я  КАТАЛСЯ  НА ПУЛЕ"  В  ТРИЛЛ-ВИЛЛИДЖ, ЛАКОНИЯ". Сжал значок  в
кулаке. Иголка  вонзилась в  кожу, но  я сжимал пальцы все сильнее,  радуясь
боли. Когда разжал, глаза наполнились слезами, и слова на пуговице двоились,
накладывались друг на друга,  словно  я смотрел стереоскопический  фильм без
специальных очков.
     -  Ты  доволен?  -  спросил  я  молчаливую,  пустую  комнату.  -  Этого
достаточно? - ответа, естественно,  не услышал.  - Зачем  ты вообще подсадил
меня в машину? Чего добивался?
     Вновь не услышал ответа, да и откуда? Ты ждешь, стоишь в очереди, вот и
все.  Ты стоишь в очереди под  луной и  загадываешь желания под ее оранжевым
светом. Ты ждешь в очереди и слышишь, как они кричат... она заплатили за то,
чтобы  их напугали до ужаса,  и,  прокатившись на "Пуле",  точно  знают, что
деньги потрачены  не  зря. Может, когда подходит твоя очередь, ты садишься в
"Пулю",  может,  бежишь  от  нее  со  всех  ног.  В  любом  случае, как  мне
представляется, результат  один и  тот  же. Вроде  бы так быть не должно, но
иначе не получается: сделанного не вернешь, после драки кулаками не машут.
     Берете ваш значок-пуговицу и выметаетесь.

     Перевел с английского Виктор Вебер
     Переводчик Вебер Виктор Анатольевич
     E-mail: v_weber@go.ru

     STEPHEN KING
     RIDING THE BULLET
Last-modified: Sat, 07 Sep 2002 08:49:48 GMT
Оцените этот текст:Не читал10987654321