Стивен Кинг. Мой милый пони
---------------------------------------------------------------
© Copyright Stephen King "THE MOVING FINGER"
© Copyright Перевел с английского Виктор Вебер (v_weber@go.ru)
Date: 14 Mar 2002
---------------------------------------------------------------
Старик сидел в кресле=качалке у двери амбара, из которого шел густой
яблочный дух. Ему, конечно хотелось покурить, но рука не тянулась к
сигаретам. Не из=за запрета доктора - очень уж сильно трепыхалось сердце. Он
наблюдал, как этот паршивец Осгуд торопливо считает, прислонившись головой к
дереву, наблюдал, как он повернулся, сразу увидел Клайви и рассмеялся, так
широко разинув рот, что старик сумел разглядеть начавшие гнить зубы и
представил себе, как пахнет изо рта этого мальчишки. Совсем как в дальнем
углу сырого подвала. А ведь ему еще нет одиннадцати лет.
Старик наблюдал, как гогочет Осгуд. Он так ржал, что в конце концов ему
пришлось наклониться вперед и упереться руками в колени, так ржал, что
остальные дети вылезли из тех мест, где спрятались, чтобы посмотреть, над
чем он смеется. А когда увидели, тоже засмеялись. Они стояли под утренним
солнцем и смеялись над его внуком, и старик напрочь забыл о желании
покурить. Теперь ему хотелось увидеть, заплачет Клайви или нет. Он вдруг
понял, что реакция мальчика интересовала его, как ничто другое. И за
последние несколько месяцев не было для него более важного вопроса. Даже
осознание близости собственной смерти волновало его меньше, чем ответ на
этот вопрос.
- Кто не спрятался - я не виноват! - смеясь, кричали дети. - Кто не
спрятался - я не виноват, кто не...
Клайви стоял, крепкий, как скала, ожидая, пока они угомонятся, игра, в
которой ему предстояло водить, продолжится, и все забудут про столь
неудачное для него начало. Какое=то время спустя игра продолжилась. А в
полдень мальчишки разбежались по домам. За ленчем старик наблюдал, сколько
съест Клайви. Как выяснилось, съел он не так уж и много. Поклевал картофель,
поменял местами кукурузу и горошек, несколько кусочков мяса скормил лежащей
под столом собаке. Старик с интересом наблюдал за всем этим, отвечал на
вопросы, которые ему задавали, но не слушал, что говорят другие, да и он
сам. Думал он только о мальчике.
Когда съели пирог, он пожалел о том, что после обеда должен обязательно
полежать. Преодолев половину лестницы, остановился, потому что сердце
билось, как листок бумаги, угодивший под лопасти вентилятора, замер в
ожидании еще одного инфаркта (два остались в прошлом), но Бог миловал, он
поднялся на второй этаж, доплелся до кровати, разделся до подштанников, лег
на белое покрывало. Солнечный луч падал на его грудь. Он заложил руки за
голову, дремал и слушал. Какое=то время спустя, ему показалось, что он
слышит плач, доносящийся из комнаты мальчика, и решил: "Я должен об этом
позаботиться".
Он проспал час, когда открыл глаза, увидел, что рядом спит женщина в
комбинации, поэтому вынес одежду в коридор и оделся уже там, прежде чем
спуститься вниз.
Клайви сидел на крыльце, бросал палку псу, которого эта игра занимала
гораздо больше, чем мальчика. Пес (имени у него не было, просто пес)
определенно не понимал, как такое может быть.
Старик позвал Клайви и предложил ему прогуляться с ним в яблоневый сад.
Мальчик согласился.
* * *
Старика звали Джордж Бэннинг. Мальчику он приходился дедом, и от него
Клайв Бэннинг узнал, как важно иметь в жизни милого пони. Милый пони
совершенно необходим, даже если у тебя аллергия на лошадей, потому что без
милого пони никак невозможно узнать, какое сейчас время, даже в каждой
комнате будут висеть по шесть настенных часов и еще по шесть надеть на
каждую руку.
Инструктаж (Джордж Бэннинг не давал советов, только инструктировал)
прошел в тот день, когда Клав не успел спрятаться от этого идиота Олдена
Осгуда. Дедушка Клайва выглядел уже старше Господа Бога, то есть ему было
года семьдесят два. Жили Бэннинги в городе Троя, штат Нью=Йорк, в том самом
городе, жители которого лишь в 1961 году начали понимать, что живут они уже
не в деревне.
Дедушка Бэннинг провел инструктаж в Западном яблоневом саду.
* * *
Дедушка, без пиджака, словно попал в буран. Только засыпало его не
снегом, а лепестками яблочных цветов, сдуваемых сильным теплым ветром.
Дедушка был в комбинезоне, надетом поверх рубашки с воротником, когда=то
зеленой, но после десятков, а то и сотен стирок, изрядно вылинявшей. На
груди из=под воротника виднелась нижняя рубашка из хлопчатобумажной ткани,
чистая, но уже не белая, а цвета слоновой кости, потому что дедушка
придерживался принципа, который гласил: "Используй вещь, используй, никогда
не выкидывай! Носи, пока не износишь! Береги ее или обходись без нее"!
Яблоневые лепестки цеплялись за длинные волосы дедушки, лишь наполовину
поседевшие, а мальчик думал: как же красив старик, стоящий среди цветущих
яблонь.
Он видел, что утром дедушка наблюдал за их игрой. Наблюдал за ним.
Дедушка сидел в кресле=качалке у входа в амбар. Одна из половиц поскрипывала
всякий раз, когда полозья качалки попадали на нее. Книга лежала у дедушки на
коленях, он сложил на ней руки и качался, окруженный ароматами сена, яблок и
сидра. Именно эта игра и заставила дедушку проинструктировать Клайва
Бэннинга насчет времени. Сказать, какое оно текучее, как человеку приходится
бороться за то, чтобы хоть на чуть=чуть удержать его в руках. Пони очень
милый, но у него злое сердце. Если не приглядывать за милым пони, он сиганет
через забор, убежит, и тебе придется гнаться за ним, а дело это утомительное
и может измотать донельзя.
Дедушка начал инструктаж, сказав, что Олден Осгуд сжульничал. Ему
полагалось стоять с закрытыми глазами целую минуту, досчитав при этом до
шестидесяти. Этого время хватило бы Клайви (дедушка всегда так звал его, и
он не возражал, хотя и думал, что полезет в драку с любым парнем или
мужчиной, который назовет его Клайви после того, как ему исполнится
двенадцать лет) и остальным, чтобы спрятаться. Но, когда Осгуд досчитал до
шестидесяти, Клайви еще не нашел, где ему спрятаться, так что Осгуд,
повернувшись, сразу увидел его: Клайви пытался забиться за груду ящиков,
лежавших рядом с сараем, в котором стоял пресс для выжимки сидра.
- Он сжульничал, - повторил дедушка. - Ты не стал жаловаться, и
поступил правильно, потому что настоящий мужчина никогда не жалуется. Но он,
тем не менее, сжульничал. Теперь я могу это сказать, потому что тогда ты
промолчал.
Яблоневых лепестков в волосах старика все прибавлялось. Один залетел во
впадину под кадыком, задержался там на несколько секунд, чтобы потом
унестись прочь и упасть на землю среди сотен и тысяч ему подобных.
Он сказал дедушке, что Олден досчитал до шестидесяти, как того
требовали правила игры, не зная, почему он взял сторону мальчишки, который
высмеял его перед всеми, хотя в этом не было никакой необходимости. Да,
Олдену даже не пришлось его искать, поскольку он не успел спрятаться, и
Олден мог просто похлопать рукой по дереву и процитировать мистическую
формулу: "Я вижу Клайви, раз=два=три".
Может, он защищал Олдена для того, чтобы они сразу не пошли домой,
чтобы он мог мог подольше посмотреть, как наметает яблочный цвет на стальные
волосы дедушки, чтобы он мог насладиться беловато= розовым лепестком,
затаившимся в ямке под кадыком.
- Разумеется, досчитал, - кивнул дедушка. - Разумеется, он досчитал до
шестидесяти. А теперь смотри сюда, Клайви! И пусть это останется у тебя в
памяти!
На комбинезоне, помимо пяти настоящих карманов, считая и нагрудный на
фартуке, были прорези, которые только выглядели, как карманы. И служили они
для того, чтобы добраться до штатов (в те дни о том, чтобы не надевать под
комбинезон штаны, не могло быть и речи: такого человека приняли бы за
сумасшедшего). Вот и дедушка носил под комбинезоном синие джинсы, которые
называл не иначе, как "жидовские штаны". Собственно, так называли их все
знакомые Клайву фермеры. Не "левисы", а "жидовские штаны" или "джусеры".
Он сунул руку в правый разрез, покопался в правом кармане джинсов,
достал серебряные карманные часы на длинной цепочки и положил их на ладонь
мальчика. Тяжелые, мерно икающие. От неожиданности Клайв едва не выронил их.
Вскинул на дедушку широко раскрытые карие глаза.
- Негоже их ронять, - дедушка покачал головой, - но, наверное, они не
остановятся, их роняли раньше, один раз, в пивной в Утике даже наступили на
них, а они все ходят. Но, если они остановятся, жалеть об этом придется
тебе, а не мне, потому что отныне они твои.
- Что..? - мальчик хотел добавить, что он не понял, но слова застряли
на губах, потому что он уже начал соображать, о чем толкует дедушка.
- Я дарю их тебе, - подтвердил дедушка его догадку. - Всегда хотел, но
будь я проклят, если напишу об этом в своем завещании. Налог будет выше их
стоимости.
- Дедушка... я... Господи!
Дедушка смеялся, пока не закашлялся. Он согнулся пополам, кашляя и
смеясь, лицо его стало лиловым. Радость Клайва сменилось тревогой. Он
вспомнил, как мать снова и снова говорила ему, что дедушке нельзя
переутомляться, потому что дедушка тяжело болен. Когда двумя днями раньше
Клайв тактично спросил его, что у него болит, Джордж Бэннинг ответил одним
загадочным словом. И только в ночь после разговора в яблоневом саду, когда
Клайв засыпал, держа в руке карманные часы, Он понял, что слово, которое
произнес тогда дедушка, "тикалка", обозначало не какого=то загадочного
микроба, а его сердце. Доктор запретил ему курить и предупредил, что он
отправится к праотцам, если будет браться за тяжелую работу, к примеру,
решит вскопать огород.
- Негоже их ронять, но, наверное, они не остановятся, если ты их и
уронишь, - сказал дедушка, но мальчик знал, что когда нибудь они все=таки
остановятся, у часов, как и у людей, была привычка в какой=то момент
останавливаться.
Он стоял, опасаясь, что и его дедушка сейчас остановится, но, наконец,
смех и кашель поутихли, дедушка выпрямился, левой рукой небрежно смахнул
соплю с носа и отбросил в сторону.
- Ты очень забавный парень, Клайви. У меня шестнадцать внуков, и только
из двух, я думаю, толку не будет, а ты к ним не относишься, но ты
единственный, кто смешит меня до боли в яйцах.
- Я не хочу, чтобы у тебя болели яйца, - ответил Клайв, и дедушка снова
расхохотался, хотя на этот раз перестал смеяться до того, как смех перешел в
кашель.
- Обмотай цепочку раз или два вокруг руки, если от этого тебе станет
легче, - посоветовал дедушка. - Если у тебя станет легче на душе, ты будешь
слушать более внимательно.
Клайв последовал совету, и ему действительно полегчало. Он смотрел на
часы, лежащие на ладони, на звезду=солнце в центре циферблата, на секундную
стрелку, которая обегала свой маленький круг. Но это по=прежнему были
дедушкины часы, в этом сомнений у него не возникало. А потом, едва он об
этом подумал, яблоневый лепесток упал на циферблат, скользнул по нему и
исчез. Весь процесс не занял и секунды, но разом все изменил. После того,
как лепесток побывал на циферблате, мечта обернулась явью. Часы принадлежали
ему, навсегда... по крайней мере до тех пор, пока кто=то из них не
остановится, да так, что ремонт не поможет и его придется выбросить.
- Хорошо, - прервал паузу дедушка. - Ты видишь, что секундная стрелка
бегает отдельно?
- Да.
- Молодец. Смотри на нее. Когда она окажется на самом верху, крикнешь
мне: "Пошел"! Ясно?
Клайв кивнул.
- Действуй.
Клайв уставился на стрелку с серьезностью математика, который
принимался за решение критически важного уравнения. Он уже понимал, что
хочет доказать ему, у него не было сомнения, доказательство это - пустая
формальность... но обойтись без нее невозможно. Это ритуал, который
необходимо соблюсти. Точно также никто не покидал церковь, пока священник не
давал на то благословения, пусть прихожане пропели все псалмы, а проповедь
уже окончилась.
И когда секундная стрелка взобралась на самый верх своего отдельного,
маленького круга ("Моя секундная стрелка, - не переставал изумляться Клайв.
- Моя секундная стрелка на моих часах"), он во всю мощь легких крикнул:
"Пошел", и дедушка начал считать, очень быстро, совсем как аукционер,
пытающийся сплавить сомнительный товар, пытающийся втюхать его по самой
высокой цене, прежде чем загипнотизированная им аудитория не очнется и не
сообразит, что, собственно, происходит.
- Раз-два-три, четыре-пять-шесть, семь-восемь-девять,
десять=одиннадцать... - считал дедушка. На щеках затеплился румянец, на носу
вздулись вены, - ...пятьдесят девять, шестьдесят! - выдохнул он, когда
секундная стрелка миновала седьмую черточку, то есть уложился в тридцать
пять секунд.
- Сколько? - спросил дедушка тяжело дыша и потирая грудь.
Клайв ответил, восхищенно посмотрев на дедушку.
- Ты очень быстро считаешь, дедушка!
Дедушка отмахнулся, как бы говоря: "Ерунда все это!" - потом улыбнулся.
- До этого паршивца Осгуда мне еще далеко. Я услышал, как он сказал
двадцать семь, а потом в мгновение ока добрался до сорока одного, -
небесно=синие глаза, столь непохожие на карие глаза внука, буравили
мальчика. Дедушка положил на его плечо скрученную артритом, но полную жизни
руку. - Запомни, Клайви. Время не имеет ничего общего с умением быстро
считать.
Клайв медленно кивнул. Он не понимал дедушку полностью, но основную
идею, похоже, уловил.
А дедушка полез в нагрудный карман комбинезона и достал мятую пачку
сигарет "Кул", без фильтра. Судя по всему, несмотря на больное сердце,
дедушка не бросил курить. Однако, по разумению мальчика, сильно ограничил
себя, потому что состояние пачки говорило о том, что в кармане она
обосновалась довольно давно, избежав судьбы многих других пачек, которые
распечатывают после завтрака, а в три часа дню уже сминают в комок и
выбрасывают. Дедушка вытащил сигарету, тоже повидавшую виды, как и пачка,
сунул в уголок рта, вернул пачку в карман, достал деревянную спичку, ловко
зажег, чиркнув о пожелтевший стариковский ноготь на большом пальце. Клайв
зачарованно наблюдал за этим действом, как ребенок наблюдает за фокусником,
в пустой руке которого внезапно оказывается колода карт. Любопытно, конечно,
видеть, как спичка загорается, приложившись к ногтю, но куда больше Клайва
заинтересовало другое: спичка не погасла. Несмотря на сильный ветер, который
дул с холма, дедушка, сложив ладони шалашиком, без труда уберег маленький
огонек. Прикурил, а потом еще тряхнул спичку, хотя ветер загасил бы ее и без
его помощи. Клайв пристально всматривался в сигарету и не находил на белой
бумаге следов копоти. Значит, глаза не обманули его: дедушка прикуривал от
ровного пламени, которое не раскачивалось ветром, словно от свечи в закрытой
комнате. Конечно, без волшебства тут не обошлось.
Дедушка вытащил сигарету изо рта, сунул в него большой и указательный
пальцы, словно собирался свистнуть собаке, но, как выяснилось, просто
послюнявил их, чтобы приложить к головке спички. Объяснений мальчику не
требовалось: если не считать неожиданных весенних заморозков, дедушка и его
друзья больше всего боялись пожара. Дедушка бросил спичку на землю, раздавил
ботинком. Поднял голову, увидел, что мальчик зачарованно смотрит на него.
- Я знаю, что курить мне нельзя, и я не собираюсь просить тебя лгать.
Если бабушка прямо спросит тебя: "Курил дедушка в саду?" - не юли и скажи
ей, что да, курил. Я не хочу, чтобы ребенок лгал ради меня, - он не
улыбался, но под его взглядом Клайв почувствовал себя соучастникам заговора,
правда, совершенно безобидного, никому не сулящего вреда. - А вот если
бабушка спросит меня, упоминал ли ты имя Господа нашего всуе, когда я
отдавал тебе эти часы, я посмотрю ей в глаза и скажу: "Нет, мэм. Он лишь
сказал, что они очень красивые".
Теперь уже Клайв рассмеялся, а старик позволил себе улыбку, обнажив
несколько оставшихся зубов.
- Разумеется, если она ни о чем нас не спросит, по своей инициативе мы
ничего ей не скажем... так, Клайви? По=моему, это справедливо.
- Да, - кивнул Клайв. Он не был симпатичным мальчиком, и не стал
мужчиной, на которого заглядывались женщины, но в то мгновение, когда он
улыбался, обретя духовное единение с дедом, лицо его осветилось неземной
красотой. Дедушка взъерошил ему волосы.
- Ты хороший мальчик, Клайви.
- Спасибо, сэр.
Дедушка молчал, глубоко задумавшись, сигарета сгорала неестественно
быстро (сухой табак, сильный ветер). Клайв подумал, что старик уже сказал
все, что хотел, и пожалел об этом. Ему нравилось слушать дедушку. Клайва
поражало, что в словах дедушки всегда присутствовал здравый смысл. Его мать,
отец, бабушка, дядя Дон... в их словах было много эмоций, но так мало
здравого смысла. О человеке судят не по словам, а по делам, не так ли?
Его сестра Пэтти была старше на шесть лет. Он ее понимал, но не
воспринимал всерьез, потом что вслух она обычно несла всякую чушь. А
остальном общение шло через щипки. Самые болезненные она называла
"Питер=щипок". И предупредила, что убьет его, если он скажет кому=нибудь о
"Питер=щипках". Пэтти всегда говорила о людях, которых она собиралась убить.
Список ее потенциальных жертв мог соперничать с планами какой=нибудь
"Меде[1], инкорпорейшн". Конечно, эти разговоры вызывали смех...
до того момента, как твой взгляд падал на ее тощее, мрачное лицо. И жажда
убийства читалась в этом лице так отчетливо, что желание смеяться отшибало
напрочь. Во всяком случае, у Клайва. И с ней следовало держать ухо востро:
несла=то она чушь, но была далеко не глупа.
- Я не хочу ходить на свидания, - не так уж и давно объявила она за
ужином... примерно в то время, когда юноши традиционно приглашали девушек на
Весенний танец в загородном клубе или на бал в средней школе. - Мне без
разницы, пригласят меня или нет, - и поверх тарелки с мясом и овощами она
воинственно оглядела сидящих за столом.
А Клайв смотрел на закаменевшее лицо сестры и вспоминал случившееся
двумя месяцами раньше, когда на земле еще лежал снег. Он шел по коридору
босиком, поэтому она не слышала его шагов, и заглянул в ванную через
полуоткрытую дверь. Он и представить себе не мог, что увидит там Злобную
Пэтти. А когда увидел, застыл, как вкопанный. Если бы она чуть повернула
голову влево, то обязательно заметила бы его.
Но она не заметила. Потому что очень уж придирчиво разглядывала себя.
Она стояла голая, как стройные красотки в залапанном журнале Фокси
Брэннигена "Модел дилайтс", банное полотенце лежало у ее ног. Она ничем не
напоминала стройную красотку. Клайв это понимал, и судя по выражению лица,
понимала это и Пэтти. Слезы катились по ее прыщавым щекам. Большие слезы,
много слез, но она не издавала ни звука. Наконец, инстинкт самосохранения
подсказал Клайву, что пора сматываться. Он на цыпочках отошел от двери в
ванную и никому, а прежде всего Пэтти, не рассказывал о том, что видел. Он
не знал, рассердится ли она, узнав, что младший брат видел ее голую задницу,
но полностью отдавал себе отчет в том, что свидетеля своих слез она точно
сживет со света.
- Я думаю, мальчишки глупы и от большинства из них воняет, как от
перезревшего сыра, - изрекла Пэтти в тот весенний вечер. И набила рот мясом.
- Если кто=то из них пригласит меня на свидание, я рассмеюсь ему в лицо.
- Ты переменишь свое мнение, Цыпленок, - ответил ей отец, жуя стейк и
не отрываясь от книги, которая лежала рядом с тарелкой. Мать уже и не
пыталась отучить его от чтения за столом.
- Не будет этого, - заявила Пэтти, и Клайв знал, что мнения своего
Пэтти не переменит. Слова у нее не расходились с делами. Клав это понимал, а
вот родители - нет. Он, правда, сомневался, что она приведет свою угрозу в
исполнение, если он проболтается насчет Питер=щипков, но предпочитал не
рисковать. Даже если бы она его не убила, то наверняка нашла бы другой
способ причинить ему боль. А кроме того, иной раз Питер=щипки совсем и не
были щипками, иной раз они больше напоминали похлопывание и даже доставляли
ему удовольствие.
* * *
Когда дедушка открыл рот, Клайв подумал, что сейчас он скажет: "Пора
возвращаться, Клайви", - но услышал совершенно другое: "Я собираюсь кое=что
тебе рассказать, если ты хочешь меня послушать. Много времени это не займет.
Хочешь послушать, Клайви"?
- Да, сэр!
- Действительно, хочешь? - с некоторым удивлением в голосе переспросил
дедушка.
- Да, сэр.
- Иногда мне кажется, что я должен выкрасть тебя у твоих родителей и
держать при себе. Иногда я думаю, если ты будешь рядом большую часть
времени, я буду жить вечно, пусть и с больным сердцем.
Он бросил окурок под ноги, растоптал, потом присыпал землей. И
посмотрел на Клайва поблескивающими глазами.
- Я давно уже перестал давать советы. Лет тридцать тому назад, а то и
больше. Перестал, когда понял, что только дураки их дают и только дураки ими
пользуются. Инструкция... инструкция - это другое дело. Умный человек может
время от времени учить других, и умный человек, или мальчик, может время от
времени чему=то учиться.
Клайв молчал, пристально всматриваясь в деда.
- Если три вида времени, и хотя все они реальны, действительно реально
только одно. Ты должен знать их все и всегда уметь различать. Ты это
понимаешь?
- Нет, сэр.
Дедушка кивнул.
- Если бы ты ответил: "Да, сэр", - я бы врезал тебе по заднице и мы
пошли бы домой.
Клайв смотрел на растоптанные, присыпанные землей остатки сигареты, его
лицо заливала краска гордости.
- Когда человек еще только растет, как ты, время очень долгое. К
примеру, в мае ты думаешь, что занятия в школе никогда не закончатся, а до
середины июня целая вечность. Не так ли?
Клайв подумал о том, как тянулись последние сонные, пропахшие мелом
школьные дни, и кивнул.
- А когда, наконец, наступает середина июня и учитель выдает тебе
табель и отпускает на каникулы, кажется, что новый учебный год никогда не
начнется. Я не ошибаюсь?
Клайв подумал о бесконечной череде летних дней и энергично кивнул.
- Конечно. Именно так, сэр!
Летние дни, ах, эти летние дни, протянувшиеся по равнинам июня и июля к
укрывшемуся за горизонтом августу. Так много дней, так много рассветов, так
много полуденных ленчей из бутербродов с копченой колбасой, горчицей,
нарезанными колесиками лука и огромных стаканов молока, пока его мать молча
сидела в гостиной, наливалась вином и смотрела очередную мыльную оперу. Так
много жарких послеполуденных часов, когда капельки пота собирались под
коротко стриженными волосами и начинали течь по щекам, послеполуденных
часов, когда ты вдруг замечаешь, что у тебя появилась тень. Так много
предвечерних часов, когда пот испарялся, оставляя после себя запах лосьона
после бриться на щеках и под мышками. Бесконечные игры, вышибалы, штандер,
салочки, шуршание велосипедной цепи, перекатывающейся по хорошо смазанным
шестерням, запахи жимолости, остывающего асфальта, зеленых листьев,
скошенной травы, звуки бейсбольных карточек, выкладываемых на крыльцо у
кого=то из парней, обмены и торговля игроками обеих лиг и, наконец, крик:
"Кла=а=а=а=а=йв! Ужи=и=и=и=н!" - обрывающий это интереснейшее занятие. Крик
всегда ожидаемый и всегда застающий врасплох, совсем как появление
собственной тени, которая к трем часам дня превращается в черного двойника,
бегущего рядом, а к пяти часам становится длинным и очень худым мужчиной.
Теплые вечера у телевизора, под шуршание переворачиваемых страниц: его отец
глотал книги одну за другой (никогда от них не уставал; слова, слова, слова,
его отцу они никогда не надоедали, и Клайв однажды даже хотел спросить,
почему, но не собрался с духом). Его мать, время от времени поднимающуюся,
чтобы пройти на кухню, сопровождаемая тревожным взглядом сестры и любопытным
- его. Звяканье в очередной раз наполняемого стакана, который не пустовал с
одиннадцати утра (их отец не отрывался от книги, хотя Клайв предполагал, что
он все слышит и знает: Пэтти назвала его глупым лгунишкой и сильно ущипнула,
когда он поделился с ней своими мыслями). Жужжание москитов за сеткой, по
его разумению, прибавляющее в громкости после захода солнца. Декрет об
отходе ко сну, такой несправедливый и неизбежный, отсекающий возражения до
того, как они успели прозвучать. Короткий поцелуй отца, пахнущий табаком,
мягкий - матери, сладкий и горьковатый, с винным запахом. Голос сестры,
советующий матери лечь спать после того, как отец ушел в бар на углу, чтобы
выпить пару кружек пива и посмотреть по телевизора матч по рестлингу. Голос
матери, советующей Пэтти не совать нос в чужие дела. Светлячки,
поблескивающие в темноте, далекий автомобильный гудок, доносящийся в тот
самый момент, когда сон утягивал его в длинный, темный тоннель. А потом
следующий день, вроде бы такой же, как предыдущий, но не такой. Лето. Оно не
просто казалось, оно было долгим.
Дедушка пристально наблюдал за ним, словно читал его мысли в карих
глазах мальчика, знал все слова, которые он мог бы произнести, но не
произносил, потому что его губы еще не научились озвучивать язык сердца. И
тогда дедушка кивнул, словно хотел подтвердить все мысли, которые пронеслись
в голове мальчика, и Клайв внезапно решил, что дедушка сейчас все испортит,
сказав что=нибудь успокаивающее и бессмысленное. Не мог он не сказать: "Я
все это знаю, Клайви... когда=то я тоже был мальчиком".
Но дедушка этого не сказал, и Клайв понял, что он совершенно напрасно
боялся того, что скажет. Он же имел дело со своим дедушкой, а дедушка, в
отличие от других взрослых, не жаловал бессмысленной болтовни. И говорил с
жесткостью судьи, выносящего суровый приговор за совершение тяжелого
преступления.
- Все это переменится.
Клайв вскинул на него глаза. Слова дедушки вызвали у него дурное
предчувствие, но ему очень нравилось, как ветер разметал волосы старика. Он
подумал, что выглядит дедушка, как проповедник, знающий истину, а не только
догадывающийся о ней.
- Время переменится? Ты уверен?
- Да. Когда ты подрастешь... лет до четырнадцати. Я думаю, происходит
это в тот самый момент когда две половины рода человеческого узнают о
существовании друг друга... Тогда и начинается истинное настоящее время. Оно
уже не кажется длинным или коротким. Оно движется в реальном ритме. И
большая часть жизни проходит в истинном настоящем времени. Ты знаешь, о чем
я, Клайви?
- Нет, сэр.
- Тогда слушай и запоминай: истинное настоящее время - это твой милый
пони. Скажи: "Мой милый пони".
Оказавшись в дурацком положении, подозревая, что дедушка хочет по
какой=то причине разыграть его ("пытается оттянуться за твой счет", - как
говаривал дядя Дон), Клайв подчинился. Он ожидал, что дедушка рассмеется,
скажет: " На этот раз ты меня уморил, Клайви!" Но дедушка лишь кивнул, и
Клайв понял, что ни о каком розыгрыше нет и речи.
- Мой милый пони. Эти три слова ты никогда не забудешь, если тебе
хватит ума. У тебе, по моему разумению, ума хватит. Мой милый пони. В этом
истина времени.
Дедушка вновь достал из нагрудного кармана потрепанную пачку сигарет,
долго смотрел на нее, убрал в карман.
- С четырнадцати до, скажем, шестидесяти лет человек живет во временном
режиме "мой милый пони". Случается, правда, что время замедляет свой бег,
снова становится долгим, да только радости это не приносит. В эти моменты ты
готов отдать душу за время "моего милого пони", а то и за быстрое время.
Если мы передашь бабушке то, что я собираюсь тебе сказать, Клайви, она
назовет меня богохульником и неделю не будет класть мне в кровать бутылку с
горячей водой. Может, и две.
Тем не менее, губы дедушки изогнулись в подобие улыбки.
- Если о моих словах узнает преподобный Чэдбенд, он разразится яростной
проповедью о том, что не наше дело рассуждать о замыслах Божьих, ибо
неисповедимы пути Господни. Но я скажу тебе, Клайви, что я об этом думаю. Я
думаю, что Бог - старый злобный сукин сын, который сделал так, что для
взрослого время становится долгим только когда он тяжело болен. Скажем, у
него переломаны ребра или гниют внутренности. В сравнении с таким Богом
мальчишка, получающий удовольствие, втыкая иголки в мух, выглядит святым, на
плечи которого садятся птички. Я думаю о том, на сколько растягиваются
недели тяжелой болезни, и задаюсь вопросом, а зачем Бог вообще создал живые,
разумные существа. Если б хотел, чтобы Ему было куда помочиться, неужели он
не мог ограничиться сумахом? За что Он так поступил с Джонни Бринкмайером,
который в прошлом году непозволительно долго умирал он рака костей?
Клайв едва расслышал последнюю фразу, хотя потом, по дороге в город, он
и вспомнил, что Джонни Бринкмайер, владелец, по словам отца и матери,
продовольственного магазина, который дедушка и бабушка по=прежнему называли
"продуктовой лавкой", был единственным, к кому дедушка ездил по вечерам, и
единственный, кто по вечерам приезжал к дедушке. По дороге в город Клайв
вдруг понял, что Джонни Бринкмайер, с большущей бородавкой на лбу, все время
почесывающийся, был единственным настоящим другом дедушки. А то, что бабушка
воротила нос при упоминании имени этого человека и часто жаловалась, что от
него плохо пахло, лишь подтверждало правильность его догадки.
Но в тот момент Клайв конечно же не мог об этом думать, поскольку с
замиранием сердца ждал, что Бог прямо сейчас убьет дедушку. Не мог же Он
снести такой хулы. Никто не мог безнаказанно называть Господа старым злобным
сукиным сыном или предполагать, что Высшее Существо ничуть не лучше злобного
третьеклассника, который получает удовольствие, втыкая иголки в мух.
Клайв даже отступил на шаг от фигуры в комбинезоне, которому предстояло
перестать быть его дедушкой и сгореть от удара молнии. В любой момент молния
эта могла слететь с синего неба, спалить дедушку и обратить в пылающие
факелы яблони, дабы все знали, что душа его дедушки обречена на вечные муки.
И яблоневым лепесткам, кружащим в воздухе, предстояло превратиться в золу и
пепел, в которые превращались газеты в мусоросжигательной печи, стоявшей во
дворе.
Ничего такого не случилось.
Клайв ждал, с замершим от ужаса сердцем, и лишь когда где=то рядом
запела малиновка (словно с губ дедушки и не срывались эти ужасные слова), он
понял, что молнии не будет. И этот самый момент в жизни Клайва Бэннинга
произошла маленькая, но фундаментальная перемена. Ненаказанное богохульство
дедушки не превратило его в преступника, или плохиша, или даже в
"проблемного ребенка" (этот термин только недавно ввели в оборот. Однако,
устои веры в голове Клайва пошатнулись, другим стало и отношение к словам
дедушки. Раньше он просто слушал старика. Теперь - внимал.
- Время, когда тебе больно, растягивается до бесконечности. Поверь мне,
Клайви, в сравнении с неделей боли самые лучшие летние каникулы, которые ты
провел или проведешь школьником - не более чем уик=энд. Да нет, субботнее
утро! И когда я думаю о семи месяцев, которые пролежал Джонни... когда рак
грыз его изнутри... Господи, не стоит, конечно, говорить об этом с ребенком.
Твоя бабушка права. У меня цыплячьи мозги.
Дедушка какое=то время рассматривал башмаки. Наконец, поднял глаза,
весело тряхнул головой.
- Впрочем, речь сейчас о другом. Я собирался поговорить с тобой о
времени, а вместо этого вою, как койот. Ты видел койотов, Клайви?
Мальчик покачал головой.
- Ну и ладно, о койотах поговорим в другой раз, - разумеется, другого
раза уже не было, потому что в другой раз Клайв увидел дедушку уже в гробу.
- Старики, что старые локомотивы в депо. Стрелок там так много, что в нужное
место они попадают с пятого раза.
- Все нормально, дедушка.
- Я хочу сказать, что вместо того, чтобы говорить по делу, меня
постоянно куда=то заносит.
- Я знаю, но тебя заносит в очень интересные места.
Дедушка улыбнулся.
- Если ты и притворяешься, Клайви, что тебе интересно, то получается у
тебя очень хорошо
Улыбнулся и Клайв, мрачные воспоминания о Джонни Бринкмайре на какое=то
время покинули дедушку. Потому что заговорил он деловым тоном.
- Ладно, не будем отвлекаться. Долгое время на период болезни -
прибавка, подброшенная Богом. Ты знаешь, как человек собирает купоны, чтобы
потом обменять их на какой=нибудь латунный барометр или набор ножей, Клайви?
Клайв кивнул.
- С временем=болью все то же самое... только приз этот скорее ложный,
чем настоящий, вот что я хочу сказать. А вот когда человек стареет, истинное
время, время "моего милого пони", меняется на быстрое время. Все становится,
как в детстве, только наоборот.
- Время не замедляется, а ускоряется.
- Да.
Мальчик конечно же не мог полностью осознать, что в старости время
ускоряет свой бег, но в принципе идею он понял. Он же знал, если один конец
двуручной пилы идет вверх, то второй - вниз. И дедушка, собственно, говорил
о том же: действие и противодействие, баланс сил. Понятно, эта точка зрения,
сказал бы отец Клайва.
Дедушка опять достал из нагрудного кармана пачку сигарет, на этот раз
осторожно выудил сигарету, не последнюю в его жизни, но последнюю, которую
видел мальчик в его руках. Убрал пачку карман, закурил с той же легкостью,
что и предыдущую. Он не игнорировал дующий с холмов ветер; каким=то образом
он убеждал ветер не мешать ему прикуривать.
- Когда это происходит, дедушка?
- Точно сказать не могу, потому что происходит это не сразу, - дедушка
смочил головку спички слюной. - Быстрое время подкрадывается, как кот,
охотящийся на воробья. Наконец, ты замечаешь, что оно пришло. А когда
замечаешь, тебе кажется, что это несправедливо.
- А когда это происходит? Что ты замечаешь?
Дедушка сбросил пепел, не вынимая сигареты изо рта. Легким таким
щелчком. Звук этот навсегда остался в памяти мальчика.
- Я думаю, каждый человек замечает что=то свое, но для меня это
началось, когда мне было сорок с небольшим. Точного возраста я не скажу,
зато отлично помню, где это все случилось... в аптечном магазине Дэвиса. Ты
его знаешь?
Клайв кивнул. Когда они приезжали к дедушке и бабушке, отец практически
всегда водил туда его и сестру, за мороженым. Заказ их всякий раз оставался
неизменным: ванильное мороженое отцу, шоколадное - Пэтти, клубничное -
Клайву. И его отец сидел между ними и читал, пока они уплетали холодное
лакомство. Пэтти знала, что говорила, утверждая, что за чтением отец ничего
не видит и не слышит, однако, если он откладывал книгу и оглядывался, от
детей ожидалось примерное поведение, поскольку нарушителям грозили серьезные
санкции.
- Так вот, - продолжил дедушка, разглядывая плывущее по небу облако,
которое отдаленно напоминало солдата, дующего в горн, - я пришел в аптеку за
лекарством для бабушки. Дожди шли неделю и ее совсем замучил артрит. И сразу
увидел новый стенд. Его не заметил бы только слепой, потому что стенд занял
добрую часть прохода. На нем лежали маски, фигурки черных кошек, ведьм на
помеле и тому подобное, а также картонные тыквы и эластичные маски. Идея
заключалась в том, что ребенок мог сам раскрасить картонную тыкву и повесить
ее на дверь, как украшение. А если семья по бедности не могла купить ребенку
маску, родители натягивали эластик на картонную тыкву и ребенок мог носить
ее, как маску. Я видел, как многие дети уходили из аптечного магазина Дэвиса
с этими картонными тыквами, а на Хэллоуин надевали эти маски. И, разумеется,
он продавал сласти. У него всегда был прилавок со сластями, рядом со стойкой
с газировкой, ты знаешь, о чем я...
Клайв улыбнулся. Конечно же, он знал.
- ...но это были другие сласти. Более дорогие. Сладкие бутылки,
кукурузные початки, бочонки с пивом, кнуты из лакрицы.
И я подумал, что у старика Дэвиса, а аптечный магазин тогда
действительно принадлежал Дэвису, его отец открыл магазин где=то в 1910
году, поехала крыша. Святой ад, сказал я себе, еще лето не закончилось, а
Френк Дэвис уже готовится к Хэллоуину. Я уже направился к прилавку, за
которым продавались лекарства, чтобы сказать ему об этом, но внутренний
голос остановил меня: "Подожди, Джордж. Скорее, крыша поехала у тебя". И так
оно и было, Клайви, потому что лето уже закончилось, я и это прекрасно знал.
Видишь, что я от тебя хочу? Чтобы ты понял, что в глубине души я все знал.
Разве я уже не начал искать сборщиков яблок в окрестных городках? Разве
я уже не подписал договор на поставку пятисот садовых ножей из Канады? Разве
я уже не положил глаз на Тима Уорбуртона, который приехал из Шенектади в
поисках работы? Он умел ладить с людьми, выглядел честным, и я думал, что на
время сбора урожая из него получится хороший управляющий. Разве я не
намеревался уже следующим днем предложить ему это место? И он знал об этом,
потому что дал знать, что в определенное время будет стричься в определенном
парикмахерском салоне. И я сказал себе: "Джордж, не слишком ли ты молод,
чтобы впадать в старческий маразм? Да, старина Френк рановато развесил свои
подарки к Хэллоуину, но ведь не летом же". Лето уже осталось в прошлом.
Я, конечно, это знал, но на секунду, Клайви, а может, и на несколько
секунд, я чувствовал, что сейчас лето, должно быть лето, потому что лето
никак не могло закончиться. Понимаешь, о чем я? Конечно, я достаточно быстро
сообразил, что к чему, что на дворе сентябрь... но до этого, до этого я
испытывал... ты понимаешь, я испытывал, - он нахмурился, но потом все=таки
произнес слово, которое не решился бы использовать в разговоре с другим
фермером: его бы тут же обвинили в высокопарности. - Я испытывал смятение.
Это единственное слово, которым я могу описать происходившее со мной. Я
испытывал смятение. Вот так это произошло со мной в первый раз.
Он взглянул на мальчика, который смотрел на него во все глаза, даже не
кивал, впитывая в себя каждое слово. Дедушка кивнул за них обоих и вновь
щелчком ногтя большого пальца сбросил столбик пепла, образовавшийся на
кончике сигареты. Мальчик не сомневался, что дедушка так увлекся рассказом,
что большую часть сигареты выкурил за него ветер.
- Знаешь, так бывает, когда подходишь к зеркалу в ванной, чтобы
побриться и вдруг видишь у себя первый седой волос. Ты понимаешь, Клайви?
- Да.
- Хорошо. А потом то же самое случалось со всеми праздниками. Я думал,
что к ним начинали слишком рано готовиться, иногда даже говорил об этом,
хотя очень осторожно, с намеком на то, что торговцы руководствовались
жадностью. Чтобы показать, что=то не так с ними, а не со мной. Тебе это
ясно?
- Да.
- Потому что жадность торговца человек может понять, некоторые этой
жадностью даже восхищаются, хотя я никогда не относился к их числу.
"Такой=то всегда старается выжать из своего магазинчика максимум прибыли", -
говорили они, хотя, к примеру, для мясника Рэдуика выжимание прибыли
заключалось в том, что он давил большим пальцем на чашку весов, когда знал,
что за ним не приглядывают. Я таких методов никогда не одобрял, хотя и мог
понять этих людей. Так что я полагал, что лучше нажимать на их жадность, а
не на свои ощущения, чтобы собеседник не подумал, что у меня не все в
порядке с головой. Вот я и говорил что=то вроде: Клянусь Богом, в следующем
году они начнут готовиться ко Дню благодарения до завершения сенокоса". В
принципе слова эти соответствовали действительности, но я=то вкладывал в них
совсем другой, недоступный кому=либо смысл. И знаешь, Клайви, когда я
все=таки пригляделся к этому внимательнее, оказалось, что каждый год
торговцы начинают готовится к тому или иному празднику практически в одно и
то же время.
Потом со мной случилось кое=что еще. Лет через пять, а то и через семь.
Думаю мне было пятьдесят, плюс=минус год или два. Короче, меня выбрали в
присяжные. Суды эти - сплошная морока, но я пошел. Судебный пристав привел
меня к присяге, спросил, буду ли я честно выполнять возложенные на меня
обязанности, и я ответил что да. Потом он взял ручку, спросил мой адрес, и я
ответил без малейшей запинки. А потом он спросил, сколько мне лет, и я уже
открыл рот, чтобы сказать: "Тридцать семь".
Дедушка отбросил голову и рассмеялся, глядя на облако, напоминающее
солдата. Облако это, горн у него вытянулся до размером тромбона, пробежало
уже половину пути от одного горизонта до другого.
- Почему ты хотел так ответить, дедушка? - в недоумении спросил Клайв.
- Я хотел так ответить, потому что именно это число первым пришло мне в
голову! Черт! Я понял, что это ошибка, и запнулся. Не думаю, чтобы судебный
пристав или кто=то из сидящих в зале это заметил, большинство спали или
дремали, но если, кто и заметил, особого значения не придал. Но дело в
другом. Вопрос, сколько тебе лет, - не заклинание. Я же чувствовал себя так,
словно меня заколдовали. С секунду я нисколько не сомневался в том, что мне
тридцать семь лет. Потом голова у меня прочистилась, и я сказал, что мне
сорок восемь или пятьдесят один, точно не помню. Но забыть, сколько тебе
лет, даже на секунду... это что=то!
Дедушка бросил окурок, опустил на него башмак и принялся растирать и
хоронить.
- И это только начало. Клайви, сынок, -продолжил дедушка, и мальчик
пожалел, что не приходится ему сыном. - Не успеваешь оглянуться, как время
уже набирает ход и ты несешься, словно автомобили по скоростной автостраде,
так быстро, что с деревьев срывает листья.
- О чем ты?
- Самое худшее - это смена времен года, - задумчиво говорил старик,
словно и не услышал вопроса мальчика. - Разные времена года сливаются в
одно. Вроде бы только что доставали шапки, шарфы, рукавицы, а уже пора
выводить в поле трактор, потому что земля прогрелась и готова к севу. Только
ты надел соломенную шляпу, отправляясь на первый летний концерт
джаз=оркестра, как тополя уже начали демонстрировать свои
chemise[2].
Дедушка посмотрел на Клайва, иронически изогнув бровь, словно ожидая,
что мальчик спросит, а что это такое, но Клайв лишь улыбнулся. Он знал, что
такое chemise, потому что иногда мать ходила в них до пяти вечера, в те дни,
когда отец уезжал в командировки, продавая бутовую технику, кухонную посуду
или страховые полисы. Когда отец уезжал, мать налегала на спиртное, не
одеваясь буквально до заката солнца. А потом, случалось, уходила, оставляя
его на попечение Пэтти, говоря, что ей надо навестить больную подругу.
Как=то он даже спросил Пэтти: "Ты не заметила, что мамины подруги болеют
гораздо чаще, когда папа в отъезде"? Пэтти смеялась до слез, а потом
ответила, что да, она это заметила, очень даже заметила.
Но дедушка напомнил ему о том, как изменялись тополя, когда занятия в
школе с каждым днем становились все ближе. Если дул ветер, нижняя
поверхность их листьев становилась того же цвета, что и самая красивая
мамина комбинация, и этот серебристый цвет свидетельствовал о том, что
казавшееся бесконечным лето вот=вот перейдет в куда более грустную осень.
- А потом ты начинаешь терять связь с прошлым. Не так, чтобы совсем,
слава Богу, я говорю
не о старческом маразме, как у старика Хейдена, это просто кошмар, но
терять. И дело не в забывчивости. Ты помнишь многие события, но теряешь их
местонахождение во времени. К примеру, я мог бы поклясться, что сломал руку
после того, как мой сын Билли в пятьдесят восьмом погиб в автоаварии. Такое
горе. Единственное, которым мне пришлось поделиться с преподобным Чэдбендом.
Билли, он ехал следом за грузовиком с гравием, на маленькой скорости, не
больше двадцати миль в час, когда маленький камушек, не больше циферблата
часов, которые я подарил тебе, вывалился из кузова грузовика, ударился об
асфальт, подпрыгнул и разбил ветровое стекло нашего "форда". Осколки
полетели Билли в глаза, и доктор сказал, что он бы ослеп на один, а то и на
оба глаза, если б остался жив, но Билли умер. Съехал с дороги и врезался в
столб. Столб переломился пополам, электропровода упали на автомобиль и
поджарили Билли, как одного из убийц, которых сажают в Синг=Синге на Старую
Замыкалку[3]. А самое серьезное совершенное им преступление
состояло в том, что он сказывался больным, чтобы не окучивать посаженную в
огороде фасоль.
Но я говорил о том, что сломал руку до похорон. Я в этом абсолютно не
сомневался. Я же помнил, что на похоронах рука у меня была в гипсе. И Саре
пришлось сначала показать мне семейную Библию, а потом полис с записью о
наступлении страхового случая, прежде чем я поверил, что права она, а не я.
Руку я сломал за целых два месяца до похорон, и когда мы хоронили Билли,
гипс с меня уже сняли. Она обозвала меня старым дураком, а мне ужасно
хотелось ей врезать, так я на нее разозлился. Но потом сообразил, что злюсь
я скорее на нее, чем на себя, так что оставил ее в покое. Она же обозвала
меня потому, что я заставил ее вспомнить Билла. Он был ее любимчиком.
- Ну и ну! - покачал головой Клайв.
- Понимаешь, память=то остается. Чем это похоже на тех парней, которые
сидят в Нью=Йорке на уличных углах с тремя наперстками и шариков под одним
из них. Они уверяют тебя, что ты не сможешь указать, под каким наперстком
шарик, ты убежден в обратном, на руки у них такие быстрые, что они всякий
раз обдуривают тебя. Ты не успеваешь за ними следить. И ничего не можешь с
этим поделать.
Дедушка вздохнул, огляделся, словно запоминая, где они находятся. На
лице на мгновение отразилась полнейшая беспомощность, опечалившая и
испугавшая мальчика. Он гнал от себя эти чувства, но безо всякого
результата. Дедушка словно снял повязку, чтобы показать мальчику язву,
симптоме какой=то ужасной болезни. Вроде проказы.
- Мне вот кажется, что весна началась только вчера, а ведь завтра, если
ветер не успокоится, облетит весь яблоневый цвет. Когда все происходит так
быстро, человек не может логично мыслить. Человек не может сказать времени:
"Постой минутку=другую, я соберусь с мыслями". Оно его не услышит. Все
равно, что едешь в автомобиле без водителя. Так что ты из этого понял,
Клайви?
- Насчет одного ты прав, дедушка. Такое впечатление, что устроил все
это какой=то волшебник.
Он не собирался шутить, но дедушка смеялся, пока его лицо вновь не
стало лиловым, и даже положил руку на плечи мальчика, чтобы не упасть. А
приступ кашля, в который перешел смех, отпустил дедушку в том самый момент,
когда мальчик решил, что кожа на лице дедушки сейчас лопнет от прилива
крови.
- Ну ты и шутник, - дедушка вытер слезы. - Ой, шутник!
- Дедушка? С тобой все в порядке? Может...
- Черт, да нет же, далеко не все. За последние два года у меня было два
инфаркта, и никто не удивится больше меня, если я проживу еще два года без
третьего. Но для человечества смерть не в диковинку. Я же хочу сказать
следующее, старый или молодой, в быстром времени или долгом, ты можешь
шагать по прямой, если будешь помнить о пони. Потому что, если считать и
между каждыми цифрами говорить: "Мой милый пони", - время будет ни чем иным,
как только временем. Если ты это делаешь, значит, пони стоит в стойле. Ты не
можешь считать все время - в Божий замысел это не входит. Я скоро уйду, и
этот сладкоголосый говнюк Чэдбенд произнесет над моей могилой какие=то
слова, но ты должен запомнить главное: время тебе не принадлежит. Наоборот,
ты принадлежишь времени. Оно бежит вне тебя, с одной и той же скоростью,
каждую секунду каждого дня. Ему нет до тебя никакого дела, ему без разницы,
есть ли у тебя милый пони. Но, если милый пони у тебя есть, Клайви, ты точно
знаешь, какое время реальное, и плевать тебе на всех Олденов Осгудов этого
мира, - он наклонился к Клайву Бэннингу. - Ты это понимаешь?
- Нет, сэр.
- Я знаю, что нет. Ты запомнишь мои слова?
- Да, сэр.
Глаза дедушки Бэннинга так долго изучали его, что мальчику стало не по
себе. Наконец, старик кивнул.
- Да, думаю, что запомнишь. Точно, запомнишь.
Мальчик молчал. А что он мог сказать?
- Инструктаж ты прошел.
- Какой же это инструктаж, если я ничего не понял! - раздражение,
выплеснувшееся в голосе мальчика, удивило старика. - Ничего!
- На хер понимание, - спокойно ответил старик, опять положил руку на
плечи мальчика, прижал к себе, прижал к себе в последний раз, потому что
месяцем позже дедушка умер в своей постели. Бабушка проснулась утром и
увидела, что дедушка лежит холодный, как камень. Пони дедушки лягнул его и
умчался в холмы вечности.
Злобное сердце, злобное сердце. Милый пони со злобным сердцем.
- Понимание и инструкция - близкие родственники, которые не подают друг
другу руки, - сказал дедушка в тот день среди яблонь.
- Тогда что же такое инструкция?
- Запоминание, - отчеканил дедушка. - Ты сможешь запомнить все, что я
говорил тебе про пони?
- Да, сэр.
- Как его зовут?
Мальчик задумался.
- Время... наверное.
- Хорошо. Какого он цвета?
Мальчик думал дольше.
- Я не знаю.
- Я тоже, - старик убрал руку с его плеч. - Я не знаю, есть ли у него
цвет, да это и неважно. А что важно, ты узнаешь?
- Да, сэр, - без запинки ответил мальчик. И глаза его блеснули.
- Как?
- Он будет милым, - с абсолютной уверенностью ответил мальчик.
Дедушка улыбнулся.
- Именно так! Клайви, ты прошел инструктаж и стал мудрее, а я...
счастливее. Хочешь кусок персикового пирога?
- Да, сэр!
- Тогда что мы тут делаем? Пошли к бабушке.
И они пошли.
Клайв Бэннинг не забыл, как его зовут (время), какого он цвета
(никакого), как выглядит (не уродливый и не красивый... просто милый). Не
забыл он и характера (злобное сердце), и тех слов, которые произнес дедушка
по пути домой, так тихо, что их едва не унесло ветром: "Лучше иметь пони,
чтобы ездить на нем, чем не иметь его вовсе, независимо от того, какое у
него сердце".
Перевел с английского Виктор Вебер
STEPHEN KING
MY PRETTY PONY
1 От английского Murder - убийство.
2 Chemise - женская короткая комбинация (фр.)
3 Старая замыкалка - так Кинг называет электрический стул (подробнее в
романе "Зеленая миля")
Last-modified: Thu, 14 Mar 2002 15:26:12 GMT