Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Virginia Woolf. Flush. A Biography (1933).
   Пер. - Е.Суриц. В кн.: "Вирджиния Вулф. Избранное".
   М., "Художественная литература", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 23 September 2002
   -----------------------------------------------------------------------





   Всем известно, что род, к которому принадлежит герой нашего рассказа, -
один из древнейших.  Неудивительно  поэтому,  что  и  происхождение  имени
теряется  в  глубине  веков.  Много  миллионов  лет  назад  страна,   ныне
называемая Испанией, еще  всходила  на  дрожжах  творенья.  Минули  эпохи;
появилась растительность;  где  есть  растительность,  по  закону  природы
должны быть и  кролики;  где  есть  кролики,  по  воле  Провидения  должны
появиться собаки. Тут все ясно и обсуждению  не  подлежит.  Но  стоит  нам
далее задаться вопросом, почему собаки, ловившие  кроликов,  были  названы
спаниелями,  -  и  сразу  возникают  сомненья  и  трудности.  Одни  ученые
утверждают, что, когда карфагеняне высадились  в  Испании,  солдаты  хором
вскричали: "Спан, спан!" - ибо  кролики  прыскали  из-под  каждого  куста.
Страна кишела кроликами. И "спан" на карфагенском языке значит "кролик". И
страну назвали Испанией, то есть страной кроликов,  а  собак,  которые  не
замедлили выскочить из кустов в  погоне  за  кроликами,  тотчас  окрестили
спаниелями, то есть кроличьими собаками.
   Тут бы многие  и  успокоились;  но  в  интересах  истины  мы  вынуждены
добавить,  что  существует  другое  направление  в   науке,   отстаивающее
совершенно иной  взгляд  на  вещи.  Слово  "Испания",  утверждают  ученые,
принадлежащие к этому направлению, ничего общего не имеет  с  карфагенским
словом "спан". Испания  происходит  от  баскского  слова  espana,  которое
значит "граница", "край". А если так, то кроликов, кусты, собак, солдат  -
всю эту милую романтическую картину  надо  выкинуть  из  головы  и  просто
признаться, что спаниели названы спаниелями потому,  что  Испания  названа
Espana. Относительно же третьей теории, согласно которой испанцы  называют
своих собак кривыми и скрюченными (слово espana допускает это толкование),
подобно тому как возлюбленных называют обезьянами  и  образинами,  намекая
как  раз  на  всем  известные  их  совершенства,  то  столь  поверхностное
построение даже и не заслуживает сколько-нибудь серьезного разбора.
   Минуя  эти  и  еще  многие  теории,   на   которых   не   стоит   здесь
останавливаться, мы перейдем к Уэльсу в середине десятого  века.  Спаниель
уже столетия назад ввезен сюда испанским семейством Эбхоров не то Айворов,
как полагают многие, и, уже вне всяких сомнений, достиг высокого положения
и чрезвычайно высоко ценился. "Королевский спаниель ценится в целый фунт",
- записал Хауэлл Дха в своем своде законов. А если  мы  вспомним,  сколько
всяких вещей можно было купить за фунт в 948 году -  сколько  жен,  рабов,
коней, волов, индюшек и гусей, - мы убедимся, что спаниель  тогда  ценился
чрезвычайно высоко. Он был приближен  к  королю.  Его  семейство  достигло
почестей куда раньше, чем семейства многих славных монархов. Он нежился во
дворцах, покуда Плантагенеты, Тюдоры и Стюарты брели за чужими плугами  по
чужим  бороздам.  Задолго  до  того,  как  Говарды,  Кавендиши  и  Расселы
поднялись над  безликой  массой  Смитов,  Джонсов  и  Томкинов,  семейство
спаниелей было  уже  выделено  и  отмечено.  Шли  века,  и  главный  ствол
разделился на отдельные ветви. Постепенно,  по  мере  развития  английской
истории, возникает не менее семи славных семейств спаниелей - кламберские,
суссекские,   блэкфилдские,   норфолкские,   ирландские,   английские    и
кокер-спаниели; все они ведут свое начало от доисторического спаниеля,  но
обладают  особыми  качествами  и,  соответственно,  претендуют  на  особые
привилегии. О том, что к царствованию королевы  Елизаветы  уже  выделилась
собачья  аристократия,  свидетельствует  сэр  Филип   Сидни:   "...борзые,
спаниели и гончие, - сообщает он, - ...из коих первые  представляются  нам
лордами, вторые благородными дворянами, третьи же йоменами средь собак", -
пишет он в своей "Аркадии" [Филип Сидни (1554-1586) - английский писатель;
погиб  в  войне  Англии  с  Испанией;  "Аркадия"  -  пасторальный   роман,
опубликован посмертно в 1590 г.].
   Но если отсюда и проистекает вывод, что  спаниели,  по  примеру  людей,
смотрят на борзых снизу вверх, а гончих полагают низшими существами, то мы
вынуждены  признать,  что  их  аристократизм  зиждется   на   куда   более
существенных основах. С этим согласится всякий, кто  изучит  законы  Клуба
Спаниелей. В них незыблемо определяется, каким должен и  каким  не  должен
быть спаниель. Светлые глаза, например, не поощряются; кудрявые уши -  еще
нежелательней; родиться же со светлым носом и с вихром на голове -  просто
бесчестье. Столь же ясно  определяются  и  достоинства  спаниелей.  Голова
должна быть круглой, с мягкой линией перехода  от  лба  к  носу,  череп  -
развитой и вместительный, глаза большие, но не навыкате;  общее  выражение
должно свидетельствовать о чуткости  и  уме.  Спаниель,  наделенный  этими
качествами, всячески превозносится и увековечивается в потомстве; спаниеля
же,  способного  насаждать  одни  вихры  да  светлые  носы,   лишают   его
наследственных привилегий. Так судьи устанавливают закон и  соответственно
определяют награды и кары, которые обеспечат его соблюдение.
   А теперь обратимся к человеческому обществу - и какой же  мы  обнаружим
тут хаос, какую досадную неразбериху! Нет вообще никакого клуба, ведающего
выведением  человеческих  особей.  Геральдическая  палата   более   других
заведений приближается к Клубу Спаниелей.  В  ней  хоть  делаются  попытки
сохранить чистоту человечьей породы. Правда, покуда вы задаетесь вопросом,
в чем же состоит истинное благородство  -  глаза  у  вас  должны  ли  быть
светлыми или темными, уши - кудрявыми или нет и позорен ли вихор, -  судьи
просто-напросто отсылают вас к вашему гербу. Предположим, герба у  вас  не
имеется. Тогда вы никто. Но стоит вам обосновать притязания на шестнадцать
четвертей гербового поля, обзавестись правом на  корону  пэров,  и  тотчас
окажется, что вы не просто родились, но родились в  благородной  семье.  И
вот ни один пирожник  в  Мэйфере  не  обходится  без  лежащего  льва  либо
вздыбленной русалки. Торговец льняным полотном и тот спешит вывесить  герб
у себя на дверях,  чтобы  мы  могли  спать  на  его  простынях  совершенно
спокойно. Кто только не заявляет и  не  получает  аристократических  прав!
Однако если мы обратимся к судьбе королевских домов - Бурбонов, Габсбургов
и Гогенцоллернов, со всеми  их  коронами  и  полями,  со  всеми  львами  и
леопардами, вздыбленными и лежащими,  и  найдем  их  ныне  в  изгнании,  в
безвластии и небреженье, нам останется лишь покачать головой  и  признать,
что в Клубе Спаниелей судят куда точней. Придя неизбежно к такому  выводу,
мы отвлечемся наконец от этих высоких материй и перейдем к  ранней  юности
Флаша в лоне семейства Митфордов.
   В конце восемнадцатого столетия отпрыски славного рода  спаниелей  жили
близ  Рединга,  в  доме  некоего  доктора  Мидфорда,  или  Митфорда.   Сей
джентльмен, в полном согласии с канонами геральдической палаты,  предпочел
писать имя свое через букву "т", выводя, таким образом, свое происхождение
от нортамбергского семейства Митфордов из  Бертрамского  Замка.  Жена  его
была урожденная Рассел и приходилась отдаленно,  зато  неоспоримо,  сродни
герцогам Бедфордам. Меж тем предки самого доктора Митфорда, брачуясь,  так
постыдно небрегли всеми правилами, что никакой  бы  судья  ни  за  что  не
признал в нем породы и не дал бы ему разрешения размножаться. У него  были
светлые глаза; кудрявые уши; на голове торчал роковой вихор. Иначе  говоря
-  он  был  бессовестный  эгоист,  неискренен,  суетен,  мот  и   вдобавок
неисправимый картежник. Он промотал собственное состояние, состояние  жены
и дочерние заработки. Ласкаемый фортуной, он бросил обеих;  сев  на  мель,
сделался у них прихлебателем. Двумя достоинствами он  обладал  несомненно:
был дивно хорош  собой  -  истинный  Аполлон,  покуда  пьянство  и  другие
излишества не сделали из него Вакха, и - он очень любил собак. Однако, вне
всяких сомнений, существуй на свете Клуб Людей наподобие Клуба  Спаниелей,
никакая буква "т" вместо "д" в  фамилии  Митфорд,  никакие  притязания  на
знатность  не  отвели  бы  от  него  бесчестья,  позора,  осуждения,   его
непременно изгнали бы из общества и заклеймили как сукиного сына,  который
не вправе продолжать свой род. Но  был  он  человек.  И  оттого  ничто  не
препятствовало ему жениться на девушке благородного рожденья и воспитанья,
дожить до восьмидесяти с лишним лет, владеть многими поколениями борзых  и
спаниелей и произвести на свет дочь.
   Терпят неудачу все попытки установить точный  год  рождения  Флаша,  не
говоря уже о месяце и числе; но, вероятно, он родился  в  первой  половине
1842 года. Вероятно далее, что он происходил по прямой линии от Трэя  (ок.
1816  г.),  чьи  качества,  подтверждаемые,  к  сожалению,  лишь   зыбкими
свидетельствами  поэзии,  позволяют  считать  его  рыжим   кокер-спаниелем
высоких заслуг. Есть  все  основания  полагать  далее,  что  он  сын  того
"настоящего старого кокера", ради  которого  доктор  Митфорд  расстался  с
двадцатью гинеями, ибо он был "уж очень славный  охотник".  Сколько-нибудь
полное описание самого Флаша в юности мы находим, увы,  только  в  той  же
поэзии. Шерсть его была того особенного темного тона,  который  на  солнце
весь "во вспышках золотых". Глаза у него были "карие и взор ошеломленный".
Уши "украшены кистями", "стройные ноги" "все в пушистой бахроме", и у него
был пышный хвост. С некоторой поправкой на жертвы, приносимые ради  рифмы,
и поэтическую невнятицу, эта аттестация не могла бы не вызвать одобрения в
Клубе Спаниелей. У нас нет  сомнений,  что  Флаш  был  чистокровный  рыжий
кокер, обладавший всеми совершенствами, присущими его породе.
   Первые месяцы жизни Флаша протекли на Третьей  Миле,  в  бедном  домике
подле Рединга. А поскольку дела у Митфордов  шли  скверно  -  Керренхэппок
была единственной служанкой; мисс Митфорд своими руками обивала кресла,  и
притом самой плохонькой тканью; главным предметом обстановки был, кажется,
большой стол; главным помещением большая теплица, - то и Флаш едва ли  мог
наслаждаться той роскошью (теплая конура, асфальтовые дорожки, мальчик или
девочка в собственном распоряжении), на какую ныне  вправе  притязать  пес
его ранга. Он, однако, благоденствовал, со всей живостью своей  натуры  он
предавался большинству удовольствий и некоторым  вольностям,  естественным
для его пола и возраста. Мисс Митфорд, правда,  подолгу  сидела  дома.  Ей
приходилось часами читать отцу вслух, потом играть в карты,  потом,  когда
он наконец погружался в дремоту, - писать, писать и писать  в  теплице  за
столиком, в надежде оплатить счета  и  свести  концы  с  концами.  Но  вот
наставал долгожданный миг. Она  отодвигала  бумаги,  нахлобучивала  шляпу,
брала в руку зонтик и отправлялась в поля с собаками. Спаниели и вообще-то
чутки; Флаш, как доказывает его  биография,  был  даже  особенно  чуток  к
человеческим переживаниям. Видя, как любимая хозяйка наконец жадно глотает
ветерок, который треплет ей белые волосы и  румянит  и  без  того  румяные
щеки, а морщины на высоком  лбу  меж  тем  расправляются  сами  собой,  он
пускался по полю дикими прыжками, неистовство которых отчасти  объяснялось
ее удовольствием. Она пробиралась по высокой траве, а он носился  кругами,
шумно  вспарывая  зеленый  занавес.  Прохладные  шарики   дождя   и   росы
разлетались фонтанами вокруг его носа; земля, то твердая,  то  нежная,  то
жаркая, то прохладная, колола, царапала и щекотала нежные  лапы.  А  какие
запахи в сложнейшем хитросплетенье  ударяли  ему  в  ноздри;  крепкий  дух
земли; сладкий дух цветов; дурманящий дух листвы и кустарника; прелый дух,
когда переходили через дорогу; едкий дух, когда вступали на бобовое  поле.
Но вдруг ветер нес душераздирающий запах -  крепче,  сильней,  мучительней
всех других, - запах, врывавшийся в его сознанье и будивший тысячи забытых
инстинктов, миллионы воспоминаний, - запах зайца,  запах  лисицы.  И  Флаш
мчался, как рыба, подхваченная потоком, - дальше, дальше. Он забывал  свою
хозяйку; он забывал весь род  человеческий.  Он  слышал  крики  темнолицых
горцев: "Спан! Спан!"  Он  слышал  свист  хлыста.  Он  несся,  он  мчался.
Наконец,  растерянный,  он  останавливался;   чары   развеивались;   очень
медленно, кротко виляя хвостом, он трусил полями к тому месту, где  стояла
мисс Митфорд, кричала: "Флаш! Флаш!" - и размахивала зонтиком. Но  однажды
по крайней мере он услышал зов еще более властный; охотничий рог  разбудил
еще более глубокие инстинкты, всколыхнул еще более  сильные  чувства,  так
что все воспоминания, и трава, и деревья, и кролики, и лисицы, и  зайцы  -
все слилось и забылось в диком вопле восторга. Свой факел  зажгла  любовь;
он услышал охотничий рог Венеры. Еще почти щенок, Флаш стал отцом.
   Такой поступок даже и со стороны мужчины в  1842  году  нуждался  бы  в
оправданьях биографа; женщине же вообще не было бы оправданий;  имя  ее  с
позором вымарали бы со страницы. Но собачий моральный кодекс - хуже ли он,
лучше ли - отличен от нашего, и в поведении Флаша, соответственно,  ничего
не было такого, что нуждалось бы  в  утайке  теперь  или  сделало  бы  его
недостойным общества самых чистых и целомудренных в те времена. А  именно,
есть свидетельство, что старший брат доктора Пьюзи намеревался его купить.
И - судя о неизвестном характере этого старшего брата по хорошо известному
характеру  доктора  Пьюзи  -  были,  значит,  во   Флаше   серьезность   и
основательность,  обещавшие  в  будущем  многое,  невзирая  на  его   юную
ветреность. Но еще красноречивей свидетельствует о  его  привлекательности
то обстоятельство, что, несмотря на намерение мистера Пьюзи купить  Флаша,
мисс Митфорд отказалась его продать. Она ломала голову, как  бы  раздобыть
денег, не знала, какую бы еще сочинить  ей  историческую  трагедию,  какой
ежегодник издать, и  прибегала  к  ненавистному  выходу,  прося  помощи  у
друзей,  так  что,  разумеется,  ей   нелегко   было   отвергнуть   сумму,
предлагаемую мистером Пьюзи. Двадцать фунтов были выложены за отца  Флаша.
Мисс Митфорд вполне могла бы попросить за  Флаша  десять  или  пятнадцать.
Десять или пятнадцать фунтов  были  царственной  суммой,  суммой,  которая
дивно выручила бы ее. Имея десять или  пятнадцать  фунтов,  она  могла  бы
заново обить кресла, могла  бы  привести  в  порядок  теплицу,  она  могла
обновить весь свой гардероб, а ведь "...я не покупала ни шляпы, ни пальто,
ни платья и с трудом могла себе позволить пару перчаток, -  писала  она  в
1842 году, - в течение четырех лет".
   Но продать Флаша было нельзя,  немыслимо.  Он  был  из  редкого  класса
вещей, несовместных с деньгами. Кто знает, он был, возможно, даже  из  еще
более редкого рода вещей, которые, воплощая все высокое и бесценное, могут
стать прекрасным знаком бескорыстной дружбы; и почему бы не  подарить  его
тогда подруге, если уж тебе привелось ее иметь, и  не  просто  подруге,  а
чуть  не  дочери;  подруге,  все  лето  проводящей  в  четырех  стенах  на
Уимпол-стрит; и не кому-нибудь, а первой поэтессе  Англии,  блистательной,
обожаемой, обреченной,  самой  Элизабет  Барретт?  Такие  мысли  все  чаще
приходили в голову мисс Митфорд, пока она смотрела,  как  Флаш  носится  и
валяется по траве, пока она сидела у постели  мисс  Барретт  в  затененной
плющом темной лондонской спальне. Да, Флаш был достоин мисс Барретт.  Мисс
Барретт была достойна Флаша. Жертва великая. Но ее следовало  принести.  И
вот однажды, вероятно в начале лета 1842 года, на Уимпол-стрит можно  было
наблюдать странную пару: очень низенькая, плотная,  бедно  одетая  пожилая
дама с ярким румянцем и яркой сединой вела на поводке очень резвого, очень
любопытного, очень породистого и  юного  золотистого  кокер-спаниеля.  Они
проследовали почти до самого конца улицы и перед пятидесятым  нумером  они
остановились. Не без трепета мисс Митфорд дернула дверной колокольчик.
   И сейчас еще, конечно, никто никогда  не  дернет  без  трепета  дверной
колокольчик на Уимпол-стрит. Из лондонских улиц она самая величавая, самая
невозмутимая. Право, едва вам покажется, будто мир вот-вот рухнет и,  чего
доброго,   пошатнется   цивилизация,   скорее   идите   на   Уимпол-стрит;
прогуляйтесь по этой  улице;  вглядитесь  в  эти  дома;  подумайте  об  их
неразличимости; насладитесь неколебимостью гардин; полюбуйтесь  нерушимым,
медноблестящим  порядком  дверных  колец;  вникните  в  то,  как   мясники
предлагают, а повара выбирают разделанные  куски  мяса;  прикиньте  доходы
жителей  и,  соответственно,   их   подвластность   законам   божеским   и
человеческим - всего-то и надо вам тогда  пойти  на  Уимпол-стрит,  полной
грудью вдохнуть разлитого там державного  покоя,  и  тотчас  вы  испустите
глубокий вздох  облегчения,  что  Коринф  вот  погиб  и  рухнула  Мессина,
миновали царства и распались древние  империи,  а  Уимпол-стрит  стоит  на
месте, и, сворачивая с Уимпол-стрит  на  Оксфорд-стрит,  вы  уже  молитесь
горячо и чуть не вслух, чтобы ни единый кирпичик не подшлифовали заново на
Уимпол-стрит, чтобы ни единую гардину не выстирали и ни один  мясник  чтоб
не забыл предложить, а повар выбрать оковалок, грудинку,  филей,  будь  то
говяжий или бараний, ныне и присно и во  веки  веков,  ибо,  покуда  стоит
Уимпол-стрит, цивилизации ничто не угрожает.
   Дворецкие на Уимпол-стрит и сейчас степенны; летом  же  1842  года  они
двигались еще неспешней. Честь мундира  еще  строже  соблюдалась;  серебро
чистили в фартуке зеленого сукна; дверь вам отворяли в полосатом жилете  и
черном фраке - не иначе. Возможно,  мисс  Митфорд  и  Флаша  протомили  на
пороге даже и три с половиной минуты. Наконец, однако, дверь  пятидесятого
нумера распахнулась; мисс Митфорд и Флаша пригласили войти.  Мисс  Митфорд
была тут частой гостьей.  Семейный  очаг  Барреттов  разве  что  несколько
подавлял, но уже ничем не мог ее удивить. Зато Флаш,  конечно,  совершенно
изумился. До сих пор он не заходил ни к кому, кроме работника  на  Третьей
Миле. У того в доме были голые доски,  рваные  половики,  дешевые  стулья.
Здесь же ничего не было голого, ничего рваного, ничего дешевого - это Флаш
заметил с первого взгляда. Мистер Барретт, хозяин, был богатый  негоциант;
у него была большая семья, взрослые сыновья и дочери,  и,  соответственно,
большой штат прислуги. Дом свой он обставил по моде конца тридцатых годов,
чуть-чуть ее сдобрив  восточным  вкусом,  которым  он  руководился,  когда
особняк свой в Шропшире  украсил  мавританскими  башенками  и  минаретами.
Здесь, на Уимпол-стрит, такие вольности  не  допускались;  зато  уж,  надо
полагать, в высоких темных  комнатах  царили  оттоманки  и  резное  черное
дерево; столы  на  витых  ножках;  и  уставленные  притом  филигранью;  на
темно-вишневых стенах висели мечи и кинжалы; всякие  редкости,  вывезенные
мистером Барреттом из Вест-Индии, толпились  в  нишах,  и  пушистые  ковры
устилали повсюду пол.
   Флаш, однако, труся за мисс Митфорд, которая шла за дворецким,  дивился
не столько тому, что он видел, сколько тому, что он  чуял.  Над  лестницей
порхали ароматы тушеного мяса, жареной дичи и кипящих супов,  чуть  ли  не
более самой еды обворожительные для того, кто  привык  к  весьма  скромным
запахам скудного рагу и гуляша в исполнении  Керенхэппок.  К  запахам  еды
примешивались еще запахи - запах черного дерева,  и  сандала,  и  красного
дерева; запах мужских тел и женских; слуг и  служанок;  сюртуков  и  брюк;
мантилек и кринолинов; гобеленовых занавесей; плюшевых занавесей; угольной
пыли и дыма; вина и сигар.  Каждая  комната,  когда  он  проходил  мимо  -
столовая, гостиная, библиотека, спальня, - чего-то добавляла к  букету;  а
тем временем томный ворс ковров жадно ласкал и нежно удерживал  его  лапы.
Наконец они очутились перед закрытой дверью в глубине  дома.  И  на  тихий
стук тихо отворилась дверь.
   Спальню мисс Барретт - ибо она это и была - держали всегда  в  темноте.
Свет, обычно приглушенный занавесом из  зеленой  камки,  летом  еще  более
затенялся плющом, многоцветной фасолью, вьюнками  и  настурциями,  которые
росли на окне. Сперва Флаш не различил в  бледно-зеленом  сумраке  ничего,
кроме пяти загадочных и мерцающих, словно  парящих  шаров.  Но  здесь  его
снова ошеломил запах. Лишь ученый, который ступень за  ступенью  спускался
по мавзолею и вдруг очутился в склепе, поросшем мхом, склизком от плесени,
пропитанном кисловатым духом веков и тлена, и вот ничего  не  различает  в
тусклом свете своей лампы, кроме тающих, словно парящих,  мраморных  битых
бюстов, и гнется и тянет шею, чтоб получше их  разглядеть,  -  лишь  такой
ученый под сводами склепа в разрушенном городе  мог  бы  понять  всю  силу
чувств, охвативших Флаша, когда он впервые очутился в  спальне  больной  и
вдохнул запах одеколона.
   Очень медленно, очень смутно,  с  помощью  носа  и  лап,  Флаш  выделял
очертанья предметов, заполнивших комнату. Это огромное, возле  окна,  был,
надо думать, шкаф. Рядом стоял, очевидно, комод. Посредине, на гладь пола,
всплыл, кажется, стол, обведенный каким-то кругом, а потом  вырисовывались
еще неясные образы кресла и тоже стола.  Но  вещи  здесь  не  были  просто
собою. Все подо что-то маскировалось.  Шкаф  захватили  три  белых  бюста;
комод оседлала  книжная  полка;  полка  была  обита  малиновым  мериносом;
умывальник венчался полочками; полочки венчались еще двумя бюстами.  Ничто
в этой комнате не желало быть только собою.  Все  принимало  личины.  Даже
оконные шторки не были попросту  шторками.  Были  они  из  чего-то  такого
раскрашенного, и на  них  были  замки,  и  ворота,  и  рощи,  и  крестьяне
прогуливались по ним. Зеркала вносили еще большую путаницу, и  получалось,
что здесь не пять бюстов пяти поэтов, а уже их взялось откуда-то десять, и
столов здесь было не два, а четыре. Но вдруг Флаш столкнулся  с  вовсе  уж
поразительной несуразностью. Из дыры в стене на него, дрожа языком, блестя
глазами, смотрел - другой пес! Изумленный, он остановился. Он  приблизился
с трепетом.
   Так приближаясь, так прядая назад, Флаш  едва  слышал  шелест  и  плеск
разговора, будто гул ветра в дальних вершинах  дубов.  Он  продолжал  свои
разыскания  осторожно,  сдерживаясь,  как  осторожно  ступает  путник   по
дремучему лесу, не зная, не лев ли - эта тень перед ним и не  кобра  ли  -
этот корень? Но вот он заметил, что над ним двигают что-то огромное,  и  у
него наконец сдали нервы, и, дрожа, он забился за ширму.  Голоса  смолкли.
Дверь захлопнулась. На секунду он замер - опустошенный, разбитый. И  вдруг
- будто острые тигриные когти впились в него - и  сразу  он  вспомнил.  Он
понял, что он один - он брошен. Он метнулся к двери. Дверь  была  закрыта.
Он скребся, он вслушивался. Он слышал, как по лестнице спускается  кто-то.
Он узнал шаги своей хозяйки. Вот она остановилась. Но нет, пошла  -  вниз,
вниз. Мисс Митфорд очень медленно, очень тяжко, очень трудно спускалась по
лестнице. Он слышал, как замирают ее шаги, и его  охватил  ужас.  Одна  за
другою хлопали двери, пока мисс Митфорд спускалась по  лестнице,  навсегда
отделяя его от воли;  полей;  от  зайцев;  травы;  от  любимой,  обожаемой
хозяйки - милой старой женщины, которая мыла его, и наказывала, и  кормила
его со своей тарелки, хотя ей и самой не всегда удавалось сытно поесть,  -
от всего, что узнал он о счастье,  любви,  о  доброте  человеческой!  Вот!
Хлопнула дверь парадного. Он остался один. Она его бросила.
   И такое отчаяние его охватило, такая нашла на него тоска, так  поразила
его безжалостность и неотвратимость рока, что он поднял  голову  и  громко
завыл. Голос позвал: "Флаш!" Он не услышал. "Флаш!" - повторил  голос.  Он
вздрогнул. Он-то думал, что  он  здесь  один.  Он  повернулся.  Значит,  в
комнате есть еще кто-то? Что это там, на кушетке? В безумной надежде,  что
существо это, кем бы ни оказалось оно, откроет  ему  дверь  и  он  кинется
следом за мисс Митфорд и найдет ее, что это просто  игра  в  прятки,  как,
бывало, дома, в теплице, - Флаш метнулся к кушетке.
   - Ох, Флаш! - сказала мисс Барретт. Впервые она посмотрела ему в глаза.
Впервые Флаш увидел леди, лежавшую на кушетке.
   Оба удивились. Тяжелые локоны  обрамляли  лицо  мисс  Барретт;  большие
яркие глаза  сияли  на  этом  лице;  улыбался  большой  рот.  Тяжелые  уши
обрамляли физиономию Флаша; глаза у него тоже были большие и яркие: и  рот
был большой. Они были очень похожи. Глядя друг на друга, оба подумали: "Да
это же я!" И сразу потом: "Но какая,  однако  же,  разница!"  У  нее  было
истомленное, больное лицо, бледное от недостатка света, воли и воздуха.  У
него  -  бодрая,  цветущая  мордочка  юного,  резвого,   веселого   зверя.
Расколотые надвое, но вылитые в одной форме - не дополняли  ли  они  тайно
друг друга? И в ней заложено - это все? А он? Но нет. Их  разделяла  самая
глубокая пропасть, какая только мыслима между двумя существами.  Она  была
говорящая. Он - нем.  Она  была  женщина.  Он  -  пес.  Так,  нерасторжимо
связанные и бесконечно отъединенные, смотрели они  друг  на  друга.  Потом
один прыжок - и Флаш очутился на кушетке и  улегся  там,  где  ему  отныне
предстояло лежать, - на коврике у ног мисс Барретт.





   Лето 1842 года, говорят нам историки, не запомнилось ничем необычайным,
но для Флаша оно оказалось до того необычайным, что впору было испугаться,
не перевернулся ли мир. Это было лето, проведенное в спальне; лето с  мисс
Барретт. Лето в Лондоне; в центре цивилизации. Сперва он не видел  ничего,
кроме спальни и мебели в спальне, но все равно голова у него  шла  кругом.
Опознать, различить и назвать по именам все непонятные  предметы,  которые
он видел, само по себе было ужасно трудно. И он еще не успел освоиться  со
столом, и с бюстами, и с умывальником, и запах одеколона еще надрывал  ему
ноздри, когда настал один из тех редкостных дней - ясный, но не  ветреный,
теплый, но не знойной, сухой, но не  пыльный,  -  когда  и  больной  можно
подышать воздухом. День, когда  мисс  Барретт  вполне  могла  решиться  на
смелое приключение - отправиться за покупками со своей сестрой.
   Вызвали карету; мисс Барретт встала с кушетки; укутанная и  обмотанная,
она спустилась по лестнице. Флаш, разумеется, отправился вместе с ней.  Он
прыгнул следом за нею в карету. Он лежал у нее на коленях, и пышный Лондон
во всем  великолепии  представал  его  изумленному  взору.  Они  ехали  по
Оксфорд-стрит. Он видел дома, состоящие почти  целиком  из  стекла.  Видел
витрины,  разукрашенные  сверканьем  вымпелов;  ломящиеся   от   розового,
лилового, красного, желтого блеска. Карета  остановилась.  Он  ступил  под
таинственные своды, в колышущееся цветное марево кисеи.  До  самых  глубин
его пронизали несчетные смутные ароматы Аравии и  Китая.  Ярко  вспыхивали
над прилавками нежные ярды порхающего шелка; темней, неспешней  -  тяжелый
разворачивался бомбазин. Прощелкали ножницы; блеснули монеты; прошелестела
бумага; закрепилась бечевка. И от  качанья  перьев,  от  реющих  вымпелов,
танцующих лошадей, желтых ливрей, проплывающих мимо лиц Флаш так утомился,
что рухнул, и уснул, и видел сны, и  опомнился  только  тогда,  когда  его
подняли с сиденья кареты и дверь на Уимпол-стрит снова затворилась за ним.
   Но назавтра держалась ясная погода, и мисс Барретт  отважилась  на  еще
более дерзкое предприятие - она отправилась гулять в инвалидном кресле  по
Уимпол-стрит. И снова Флаш ее сопровождал. Впервые услышал он, как  цокают
его когти  по  звонким  лондонским  плитам.  Впервые  все  запахи  жаркого
лондонского лета залпом ударили ему в ноздри. Он вдыхал обморочные запахи,
прячущиеся в сточных желобах; горькие запахи,  гложущие  железные  ограды;
буйные, неуемные запахи, поднимающиеся из подвалов, - запахи,  куда  более
изощренные, нечистые и коварные, чем те, которые он  вдыхал  в  полях  под
Редингом; запахи совершенно недоступные для человеческого  нюха;  и  в  то
время как кресло спокойно катилось дальше, он останавливался  оторопев;  и
внюхивался, и наслаждался, пока его не оттаскивали за  поводок.  Вдобавок,
труся по Уимпол-стрит за креслом мисс Барретт, он совершенно растерялся от
мельканья прохожих. Морду ему овевали юбками; задевали брюками  по  бокам;
иной раз колесо мелькало всего в каком-нибудь дюйме от  его  носа;  воющим
ветром погибели дохнуло ему в уши и вздыбило очесы на  лапах,  когда  мимо
прогрохал фургон. И он рванулся с поводка. Слава Богу, ошейник впился  ему
в шею; мисс Барретт крепко его держала, не  то  он  бросился  б  навстречу
погибели.
   Наконец,  обмирая   от   нетерпения   и   восторга,   он   очутился   в
Риджентс-парке. И вот когда он снова,  будто  после  долгих  лет  разлуки,
увидел траву, и деревья, и цветы, древний охотничий зов полей отозвался  у
него в ушах, и он понесся вперед, как он носился в родных полях.  И  снова
ошейник впился ему в горло, его оттянули назад. Но разве это не трава,  не
деревья? - спрашивал  он.  Разве  это  не  знаки  свободы?  Он  же  всегда
опрометью несся вперед, как только  мисс  Митфорд  выходила  гулять,  ведь
правда? Почему же здесь он невольник? Он замер. Здесь, он  заметил,  цветы
стояли гораздо теснее, чем  дома;  они  жались  друг  к  другу  на  тесных
делянках. Делянки пересекались твердыми черными тропками. Люди в блестящих
цилиндрах грозно вышагивали по тропкам. Завидя их, он  теснее  прижался  к
креслу. И уже после нескольких  таких  прогулок  он  постиг  очень  важную
истину. Сопоставляя одно с другим, он пришел  к  умозаключению.  Там,  где
есть клумбы, есть и асфальтовые тропки;  где  есть  клумбы  и  асфальтовые
тропки,  есть  люди  в  блестящих  цилиндрах;  там,  где  есть  клумбы,  и
асфальтовые тропки, и люди в блестящих  цилиндрах,  собаки  должны  ходить
только на цепи. Не умея прочесть ни единого слова на табличке у входа,  он
тем не менее понял - в Риджентс-парке собаки должны ходить только на цепи.
   И к этим зачаткам познаний, почерпнутым из странного опыта  летом  1842
года, скоро прибавилось еще кое-что: собаки, оказывается,  не  равны,  они
неравноправны. На  Третьей  Миле  Флаш  без  зазрения  совести  общался  с
дворнягой из кабака и с помещичьими борзыми; он не, делал  различия  между
собой  и  собачонкой  лудильщика.  Возможно  даже,  мать  его  щенка,  без
родословной произведенная в спаниельство, была всего  лишь  дворняга,  ибо
уши у нее никак не отвечали хвосту.  Но  лондонские  собаки,  скоро  понял
Флаш, были строго разделены на классы. Одни  ходили  на  поводках;  другие
рыскали сами по себе. Одни прогуливались  в  каретах  и  пили  из  красных
мисочек; другие,  помятые,  без  ошейников,  добывали  себе  пропитание  в
сточных канавах. Стало быть, начал прозревать Флаш, собаки  неравны;  одни
высокого происхождения, другие  низкого;  и  догадки  его  подтверждались,
когда, проходя по Уимпол-стрит, он слышал обрывки собачьих  бесед:  "Видал
субчика? Ну дворняга!.. Что ты, благороднейший спаниель. Голубая  кровь!..
Этому уши бы еще чуть покудрявей!.. Поздравляю - вихор!"
   Из этих фраз и по интонации хвалы или хулы, с которой они произносились
у почты ли или у кабачка, где лакеи совещались о ставках  на  дерби,  Флаш
еще до наступления осени понял, что между собаками нет равенства, что есть
собаки низкого и есть собаки высокого происхождения. Но кто  же  тогда  он
сам? И  не  успел  Флаш  вернуться  домой,  он  тотчас,  приосанясь,  стал
придирчиво изучать себя в зеркале. Слава благим небесам,  он  чистокровный
породистый пес! Голова у него гладкая; глаза круглые, но  не  навыкате;  у
него очесы на лапах; он ни в чем не уступит самому благородному кокеру  на
всей Уимпол-стрит.  Вдобавок  он  пьет  из  красной  мисочки.  Да,  таковы
привилегии знатности. Он затихает покорно,  когда  на  ошейнике  укрепляют
карабин поводка, - таково ее бремя. Как-то мисс Барретт, увидев его  перед
зеркалом, ошиблась на его счет. Он философ,  решила  она,  размышляющий  о
несоответствии  между  сущим  и  видимым.  Совершенно  напротив,  он   был
аристократ, оценивающий собственные достоинства.
   Но скоро кончились  теплые  летние  дни;  задули  осенние  ветры;  мисс
Барретт уже не выходила из затворничества своей спальни. Жизнь Флаша  тоже
переменилась. Воспитание на свежем воздухе сменилось воспитанием в четырех
стенах, а это для пса с темпераментом Флаша было ужасно мучительно. Жалкие
выходы его, краткие и лишь по неотложной надобности, совершались отныне  в
обществе Уилсон, горничной мисс Барретт. Остальное время  он  проводил  на
кушетке у ног мисс Барретт. Все словно сговорилось против  его  природы  и
склонностей.  В  прошлом  году,  когда  задули  осенние  ветры,   он   как
сумасшедший носился по жнивью; теперь, когда плющ стучал по стеклам,  мисс
Барретт просила Уилсон  проверить,  хорошо  ли  заперты  окна.  Желтели  и
осыпались в оконных ящиках листья настурций и многоцветной фасоли, и  мисс
Барретт плотнее куталась в индийскую шаль.  Октябрьский  дождь  стучал  по
стеклам, и Уилсон разводила огонь в камине и подсыпала  туда  угля.  Потом
осень перешла в зиму, и в воздухе разлилась желчь первых туманов. Уилсон и
Флаш с  трудом  пробирались  к  почтовой  тумбе  и  к  аптеке.  Когда  они
возвращались, в комнате ничего уже было не различить, только бюсты  бледно
мерцали над шкафом; крестьяне и замки исчезали со шторок; в  окнах  стояла
желтая пустота. Флашу казалось, что он и мисс  Барретт  живут  в  одинокой
пещере среди подушек и греются у костра. За окном  непрестанно  жужжала  и
глухо урчала улица.  Порою  голос  хрипло  взывал:  "Чиню  старые  стулья,
корзины!", а то раздавались взвизги шарманки, приближаясь, делались громче
и, удаляясь, стихали. Но ни  один  из  этих  звуков  не  звал  к  свободе,
движению, деятельности. Ветер и дождь,  ненастные  дни  осени  и  холодные
зимние дни - все они значили для Флаша  одно:  тишь  и  тепло;  зажигались
лампы, задергивались занавеси, и кочерга ворошила угли в камине.
   Сначала ему было невмоготу. Он не сдержался и стал носиться по  комнате
как-то ветреным  осенним  днем,  когда  по  жнивью,  конечно,  рассыпались
куропатки. В ветре чудились ему звуки выстрелов. Он бросался  к  двери  со
вздыбленной холкой, когда на улице кто-то лаял. Но мисс  Барретт  окликала
его и клала руку ему на ошейник, и тогда совсем новое чувство - он не  мог
отрицать, - неодолимое, странное, неловкое (он не знал, как назвать его  и
почему он ему подчинялся) удерживало  его.  Он  тихо  ложился  у  ее  ног.
Смиряться, превозмогать себя, преодолевать  самые  пылкие  свои  порывы  -
таков был главный урок, затверженный им в спальне, урок такой  неимоверной
трудности, что  иным  филологам  куда  легче  выучить  греческий,  а  иным
генералам и половины усилий  не  стоит  выиграть  битву.  Но  ведь  ему-то
преподавала мисс Барретт. Меж ними, чувствовал Флаш, от  недели  к  неделе
крепла связь, обременительная, блаженная  близость;  и  если  его  радость
причиняла ей боль, то уже радость была ему не в радость,  а  была  на  три
четверти болью. Эта истина день ото дня получала новые подтверждения.  Вот
кто-нибудь открывал дверь и свистал Флаша. Почему бы не выйти? Он мечтал о
прогулке; лапы у него  затекали  от  лежанья  на  кушетке.  Он  так  и  не
примирился с запахом одеколона. Но нет - хоть дверь стояла открытая, он не
мог бросить мисс Барретт. Он шел к двери, на полпути медлил и возвращался.
"Флаш, - писала мисс Барретт, - мой друг, мой преданный друг. Я  для  него
важнее, чем свет в окошке". Она не  могла  выходить  на  улицу.  Она  была
прикована к кушетке. "Птичка в клетке, - писала  она,  -  вполне  бы  меня
поняла". А Флаш, когда открывался вольный мир,  жертвовал  всеми  запахами
Уимпол-стрит, чтоб только лежать у ее ног.
   Однако  порою  связь  чуть  не  порывалась;   вдруг   им   не   хватало
взаимопониманья. Тогда они лежали и смотрели  друг  на  друга,  совершенно
недоумевая. Почему, удивлялась мисс Барретт, Флаш ни  с  того  ни  с  сего
вздрагивает, и скулит, и прислушивается? Она ничего не слышала; она ничего
не видела; в комнате, кроме них, не было никого.  Ей  было  невдомек,  что
Фолли, болоночка ее сестры, прошла за дверью; что  лакей  в  первом  этаже
кормит Каталину, кубинскую ищейку, бараньей костью. А Флаш  это  знал;  он
все слышал; его раздирали попеременно то вожделенье,  то  алчность.  И  со
всем своим поэтическим воображением мисс Барретт  не  могла  угадать,  что
значил для Флаша мокрый зонтик Уилсон; какие он будил в нем воспоминания о
лесах, попугаях, о трубных кличах слонов; и  того  не  поняла  она,  когда
мистер Кеньон зацепился за шнур колокольчика, что Флаш  услышал  проклятья
темнолицых горцев; что крик "Спаи! Спан!" отдался у него в ушах, и  глухая
наследственная ненависть заставила его укусить мистера Кеньона.
   Точно так же Флаша порою ставило в тупик поведение  мисс  Барретт.  Она
часами лежала и водила по белому листу бумаги черной палочкой, и вот глаза
ее вдруг наполнялись слезами; но отчего? "Ах, милый мистер Хорн, -  писала
она, -  здоровье  мое  пошатнулось...  а  потом  эта  ссылка  в  Торкви...
превратившая жизнь мою навеки в ночной кошмар и лишившая меня того, о  чем
и рассказать нельзя; никому не говорите об  этом.  Не  говорите  об  этом,
милый мистер Хорн". Но в комнате не было ни звуков,  ни  запахов,  которые
могли бы вызвать слезы мисс Барретт. А то, водя  этой  своей  палочкой  по
бумаге, мисс Барретт  вдруг  разразилась  смехом.  Она  нарисовала  "очень
точный и выразительный портрет Флаша, который  забавно  воспроизводит  мои
черты, и если, - написала она далее, уже под  портретом,  -  он  не  может
вполне сойти за мой собственный, то лишь оттого, что я не вправе притязать
на эти совершенства". Ну и что смешного было в черной кляксе, которую  она
совала под нос Флашу? Он ничего не учуял; ничего не  услышал.  В  комнате,
кроме них, не было никого. Да, они не могли объясняться с помощью слов,  и
это, бесспорно, вело к недоразумениям. Но не вело ли  это  и  к  особенной
близости? "Писание, -  как-то  воскликнула  мисс  Барретт  после  утренних
трудов, - писание, писание..." "В конце концов, - наверное, подумала  она,
- все ли выражают слова? Да и что слова могут выразить?  Не  разрушают  ли
слова неназываемый, им неподвластный образ?"  Однажды,  по  крайней  мере,
мисс Барретт, уж верно, пришла к этому умозаключению. Она лежала,  думала;
она совершенно забыла про Флаша, и мысли ее были так печальны,  что  слезы
катились из глаз и капали на  подушку.  И  вдруг  косматая  голова  к  ней
прижалась; большие сияющие глаза отразились в ее глазах; и она вздрогнула.
Флаш это - или Пан? А сама она, бедная затворница Уимпол-стрит,  не  стала
ли вдруг греческой нимфой в темном гроте Аркадии? И  не  прижался  ли  сам
бородатый бог устами к ее устам? На миг она преобразилась; она была нимфа,
и Флаш был - Пан. Горело солнце, пылала любовь. Но, положим,  Флаш,  вдруг
обрел  бы  дар  речи,  разве  сумел  бы  он  сказать  что-нибудь  умное  о
картофельной болезни в Ирландии?
   Флаша тоже волновали странные порывы. Он смотрел, как тонкие руки  мисс
Барретт нежно поднимают шкатулку либо ожерелье со столика, и мохнатые  его
лапы словно сжимались, он мечтал о том, чтоб они тоже оканчивались десятью
отдельными пальцами.  Он  вслушивался  в  ее  низкий  голос,  скандирующий
бессчетные слоги, и он мечтал о том дне, когда собственный его грубый  рев
вдруг обратится в ясные звуки, полные тайных значений. А когда он  следил,
как эти самые ее пальцы вечно водят прямой палочкой по белой странице,  он
мечтал о том времени, когда он тоже научится не хуже ее марать бумагу.
   Да, но сумел ли бы он писать так, как она?
   К счастью, вопрос  совершенно  праздный,  ибо  в  интересах  истины  мы
вынуждены признаться, что в 1842-1843 годах мисс  Барретт  была  никак  не
нимфой,  но  бедной  больной;  Флаш   не   был   поэтом,   а   был   рыжим
кокер-спаниелем; Уимпол-стрит была не Аркадией, а была Уимпол-стрит.
   Так текли долгие часы в спальне, не  отмеренные  ничем;  только  звуком
шагов на лестнице; и дальним звуком захлопнутой двери парадного; и  звуком
метущей швабры; да еще стуком почтальона.  В  комнате  потрескивали  угли;
свет и тень наползали по очереди на лбы пяти бледных поэтов, на полку,  на
малиновый меринос. Но случалось, шаги не проходили мимо по  лестнице;  они
затихали под дверью. Видно было, как поворачивается ручка; и правда, дверь
открывалась; кто-нибудь входил. И как удивительно сразу менялась  комната!
Какие взметались вихри немыслимых звуков и запахов. Как омывали они  ножки
стола и ударялись об острые углы шкафа! Это могла оказаться Уилсон с  едой
на подносе или с лекарством в пузырьке; или одна из сестер мисс Барретт  -
Арабелл или Генриетта; мог это оказаться и  один  из  семи  ее  братьев  -
Чарльз, Сэмюел, Джордж, Генри, Альфред, Септимус или Октавиус. Но два  или
три раза в неделю Флаш  чувствовал,  что  готовится  нечто  более  важное.
Постели тщательно придавали вид кушетки. К  ней  придвигали  кресло;  мисс
Барретт живописно куталась в индийскую шаль; гребенки  и  пилочки  бережно
укрывали за бюстами Чосера и Гомера; самого Флаша  аккуратно  расчесывали.
Часа в два или три пополудни раздавался иной,  особенный,  четкий  стук  в
дверь. Мисс Барретт краснела, улыбалась,  простирала  руку.  И  входили  -
иногда милая мисс Митфорд, румяная, сияющая, разговорчивая -  и  с  пучком
герани. Или это  оказывался  мистер  Кеньон,  плотный,  вальяжный  пожилой
господин, излучающий благожелательство и вооруженный книжкою.  Иногда  это
была миссис  Джеймсон,  дама,  внешне  являвшая  полную  противоположность
мистеру Кеньону, - дама "с очень бледным цветом  лица  -  у  нее  бледные,
прозрачные глаза; тонкие бесцветные губы...  а  нос  и  подбородок  сильно
выдаются вперед, но ширины зато не имеют". И у каждого была  своя  манера,
запах, тон, голос. Мисс Митфорд болтала без умолку и - всегда  впопыхах  -
засиживалась дольше всех;  мистер  Кеньон  был  учтив,  изыскан  и  слегка
шепеляв по причине отсутствия двух передних зубов; у миссис Джеймсон  зубы
все были целы, а движения четки и рублены, как ее фразы.
   Свернувшись калачиком у ног мисс Барретт, Флаш слушал, как  журчат  над
ним голоса. Шел час за часом. Мисс Барретт смеялась, спорила,  удивлялась,
вздыхала и снова смеялась. Наконец, к великому облегчению Флаша,  начинали
перепадать паузы - даже в словесном потоке мисс Митфорд. Неужто семь  уже?
Она ведь тут с двух! Надо бежать, не то  она  опоздает  на  поезд.  Мистер
Кеньон захлопывал книгу - он читал  ее  вслух  -  и  становился  спиной  к
камину; миссис Джеймсон решительно, четко вправляла  палец  за  пальцем  в
перчатку. И кто похлопывал Флаша по холке, кто трепал  ему  ухо.  Прощание
нестерпимо затягивалось, но в конце концов миссис Джеймсон, мистер  Кеньон
и даже мисс Митфорд вставали,  откланивались,  что-то  вспоминали,  что-то
теряли, что-то обнаруживали,  достигали  двери,  отворяли  ее  и  -  хвала
небесам - наконец уходили.
   Мисс Барретт, очень бледная, очень усталая,  откидывалась  на  подушки.
Флаш подползал к ней поближе. Слава Богу, они снова были  одни.  Но  гость
проторчал так долго, что уже настало время обеда. Снизу неслись запахи.  В
дверях появлялась Уилсон, неся на подносе обед для  мисс  Барретт.  Поднос
водружался на столик рядом с мисс Барретт, вспархивали салфеточки.  Но  от
всех этих разговоров, приготовлений, от  духоты  в  комнате  и  прощальных
возгласов мисс Барретт  так  уставала,  что  не  могла  есть.  Со  вздохом
оглядывала она сочную баранью отбивную, крылышко куропатки  или  цыпленка.
Пока Уилсон была в комнате, она еще ковыряла их ножом  и  вилкой.  Но  как
только захлопывалась дверь, она делала знак. Она поднимала вилку. На вилку
было насажено целое куриное крыло. Флаш приближался. Мисс Барретт  кивала.
Очень ловко, очень осторожно, не уронив ни кусочка, Флаш  снимал  крыло  с
вилки; проглатывал его без  следа.  Половина  рисового  пудинга  в  комьях
густых сливок отправлялась туда же. Сотрудничество Флаша было  плодотворно
и незаменимо. Он лежал, как  обычно,  свернувшись  калачиком  у  ног  мисс
Барретт,  и,  очевидно,  дремал,  мисс  Барретт  лежала,  отдохнувшая   и,
по-видимому, подкрепленная сытным обедом, когда шаги, тяжелее,  весомей  и
тверже всех прочих,  останавливались  у  двери;  раздавался  важный  стук,
которым не спрашивали, можно  ли,  но  возвещали  намерение  войти.  Дверь
открывалась, и на пороге являлся самый мрачный,  самый  страшный  из  всех
пожилых людей - мистер Барретт  собственной  персоной.  Глаза  его  тотчас
останавливались на подносе. Съеден ли обед? Выполнен ли его приказ? Да, на
тарелке ничего не осталось.  Одобряя  покорность  дочери,  мистер  Барретт
тяжко опускался в кресло с ней рядом. Когда эта темная  масса  надвигалась
на него, по спине у Флаша от ужаса бежали мурашки. Так дрожит упрятавшийся
в цветах дикарь, когда в  грохоте  грома  он  слышит  глас  божий.  Уилсон
свистала; виновато, крадущейся походкой, будто мистер Барретт мог прочесть
его мысли, а мысли эти были дурные, Флаш  выходил  из  комнаты  и  кидался
опрометью по  лестнице  вниз.  В  спальне  водворялась  сила,  которой  он
страшился; сила, которой он не мог  противостоять.  Как-то  он  неожиданно
ворвался в спальню. Мистер Барретт молился,  стоя  на  коленях  у  постели
дочери.





   Такое воспитание в  спальне  на  Уимпол-стрит  подействовало  бы  и  на
заурядного пса. Но Флаш не был заурядным псом. Он был резв, но  склонен  к
раздумью; молодой, хоть и не человек, он был  восприимчив  к  человеческим
проявлениям. На нем  атмосфера  спальни  сказывалась  особенно  сильно.  И
вправе ли мы его порицать, если чувствительность развивалась в нем даже  в
ущерб иным, более неотъемлемым качествам четвероногого? Конечно, частенько
используя греческий словарь вместо подушки, он стал презирать драки и лай;
он стал предпочитать молчаливость  кошек  собачьей  шумливости;  а  той  и
другой - человечье участье. Мисс Барретт, со своей стороны, старалась  еще
более развить его богатые задатки.  Однажды  она  сняла  с  окна  арфу  и,
положив ее с ним рядом, спросила, как он полагает -  издающая  музыкальные
звуки арфа - живая ли сама? Он смотрел и слушал;  мгновение,  кажется,  он
терялся в догадках и затем решил, что она неживая. А то еще  мисс  Барретт
поместилась вместе с ним перед зеркалом и стала спрашивать, отчего он лает
и дрожит. Разве рыжий песик в зеркале - не он сам? И что это  такое  -  ты
сам? То, что видят люди? Или то, что ты есть? Флаш раздумывал и  над  этим
вопросом, но, не в силах разрешить проблему  реального,  прижался  к  мисс
Барретт и поцеловал ее  "от  души".  И  уж  это,  по  крайней  мере,  была
несомненная реальность.
   После подобных вопросов, после столь волнующих и  интересных  задач  он
спускался по лестнице, и что же тут  удивительного,  если  в  повадке  его
замечалась некая небрежность, легкая снисходительность,  что  ли,  которая
бесила свирепого Катилину, кубинскую ищейку, и  тот  бросался  на  него  и
кусал, и Флаш с воем мчался обратно наверх к мисс  Барретт  за  утешением.
Флаш "не герой", заключала она, но почему он не герой?  Не  из-за  нее  ли
отчасти? Она слишком была честна, чтобы не сознаться себе, что  именно  ей
принесена в жертву его удаль, вместе с солнечным светом  и  воздухом.  Его
тонкий склад имел, разумеется, и теневые стороны. Ей ужасно было  за  него
неудобно, когда он укусил бедного мистера Кеньона, споткнувшегося  о  шнур
колокольчика; он докучал ей,  когда  жалобно  скулил  всю  ночь  напролет,
изгоняемый из постели; когда отказывался принимать пищу иначе  как  из  ее
рук; но она брала вину на себя и все прощала Флашу за то, что он ее любил.
Он пожертвовал ради нее солнечным светом и воздухом.  "Он  достоин  любви,
ведь правда?" - спрашивала она у мистера Хорна. Но как бы там  ни  ответил
ей мистер Хорн, мисс Барретт знала сама: она  любила  Флаша,  и  Флаш  был
достоин ее любви.
   Казалось, ничто не может разорвать этих уз - словно годы  могут  только
их укрепить и упрочить и словно ничто в жизни уже не  может  перемениться.
Тысяча восемьсот сорок второй год сменился тысяча восемьсот сорок третьим;
сорок третий - сорок четвертым; сорок четвертый - сорок пятым. Флаш  вышел
уже из щенячьего возраста; он стал четырехлетним или даже пятилетним псом;
псом в полном расцвете - а мисс Барретт все лежала на кушетке, и Флаш  все
лежал на кушетке у ее ног.  Мисс  Барретт  жила  "как  птичка  в  клетке".
Бывало, она неделями не выбиралась из дому, а если  и  выбиралась,  то  на
часок - за покупками в карете или погулять по Риджентс-парку в  инвалидном
кресле. Барретты никогда не выезжали из Лондона.  Мистер  Барретт,  семеро
братьев, две сестры, дворецкий, Уилсон и горничные, Катилина, Фолли,  мисс
Барретт и Флаш жили и жили в нумере пятидесятом  по  Уимпол-стрит,  ели  в
столовой, спали в спальнях, курили в библиотеке, стряпали в кухне, таскали
баки с горячей  водой  и  выливали  помои  с  января  по  декабрь.  Слегка
засаливалась обивка  кресел;  слегка  протирались  ковры;  угольная  пыль,
грязь, сажа, копоть, испаренья курева, вина  и  еды  оседали  в  щелях,  и
трещинах, и на шероховатостях, на рамах картин, на резных завитках. Только
плющу на окне  у  мисс  Барретт  было  все  нипочем;  его  зеленая  завесь
становилась пышней и пышней;  а  летом  настурции  и  многоцветная  фасоль
дружно буйствовали в оконных ящиках.
   Но вот однажды вечером в январе 1845 года в дверь  постучал  почтальон.
Как всегда, в ящик упали письма. Как всегда, Уилсон спустилась за  почтой.
Все было как всегда - каждый вечер в дверь стучал почтальон, каждый  вечер
Уилсон спускалась за почтой,  каждый  вечер  было  одно  письмо  для  мисс
Барретт. Но сегодня письмо было не такое, как всегда. Письмо  было  совсем
другое. Флаш это сообразил прежде, чем мисс Барретт разорвала конверт.  Он
это понял по тому, как мисс Барретт взяла письмо; повертела; посмотрела на
энергический неровный разлет ее имени. Он это понял  по  немыслимой  дрожи
пальцев,  по  стремительности,   с   какой   был   взорван   конверт,   по
сосредоточенности, с которой она читала.  Он  смотрел  на  нее,  пока  она
читала. И пока она читала, он услышал - как слышим мы сквозь  дрему  среди
уличных шумов звон колокола и знаем, что это для нас он звонит  -  грозно,
хоть  едва  различимо,  будто  кто-то  далекий   взялся   нас   разбудить,
предостеречь о пожаре, о грабеже, предостеречь об опасности, и мы в  ужасе
вздрагиваем и  просыпаемся,  -  так  и  Флаш,  пока  мисс  Барретт  читала
маленькую   измаранную   страничку,   услышал   колокол,   будящий    его,
предостерегающий, что покой его под угрозой и что теперь не до  сна.  Мисс
Барретт прочла письмо быстро; она  прочла  письмо  медленно;  она  бережно
вложила его обратно в конверт. Ей тоже было не до сна.
   Через несколько дней Уилсон опять принесла  на  подносе  письмо.  Опять
мисс Барретт прочла его быстро, прочла его медленно, читала снова и снова.
И бережно положила его не в ящик, где копились щедрые строки мисс Митфорд,
- но отдельно. Флаш теперь расплачивался сполна за те долгие  годы,  когда
он изощрял свою восприимчивость, лежа на подушках у ног мисс  Барретт.  Он
умел читать знаки, которых, кроме него, никто даже не замечал. По  касанию
пальцев мисс Барретт он понимал, что она только и ждет  -  когда  постучит
почтальон, когда принесут письмо на подносе. Вот она - легонько,  мерно  -
гладила его; вдруг - внизу стучали - пальцы ее сжимались; и его держали  в
тисках, пока Уилсон поднималась по  лестнице.  Потом  мисс  Барретт  брала
письмо, а его отпускала и забывала.
   А впрочем, утешал он себя, чего ему бояться, раз жизнь мисс Барретт  не
изменилась? А жизнь ее не изменилась. Не появлялось новых  гостей.  Мистер
Кеньон приходил, как всегда; приходила мисс Митфорд.  Приходили  братья  и
сестры; а вечером приходил мистер Барретт. Они ничего не замечали,  ничего
не подозревали. И он  успокаивал  себя,  он  убеждал  себя,  когда  прошло
несколько дней без этого конверта, что враг  отступил.  Человек  в  плаще,
виделось ему, скрытый под  капюшоном,  исчез;  как  грабитель,  ломился  в
дверь, наткнулся на стражу  и,  побежденный,  канул  во  тьму.  Опасность,
старался уговорить себя Флаш, миновала. Тот - неизвестный - исчез.  И  вот
снова пришло письмо.
   Письма приходили все чаще и чаще, каждый день,  и  Флаш  стал  замечать
перемены в мисс Барретт. Впервые на памяти Флаша она сделалась  беспокойна
и раздражительна. Она не могла ни читать,  ни  писать.  Стояла  у  окна  и
смотрела на улицу. Допытывалась от Уилсон, какая  погода.  Ветер  все  еще
восточный? Заметна ли уже в парке весна? Ох, куда  там,  отвечала  Уилсон;
ветер резкий, восточный. И мисс Барретт, чувствовал Флаш, испытывала сразу
и облегчение и досаду. Она кашляла. Она жаловалась на недомогание - но  не
такое недомогание,  как  всегда  у  нее  при  восточном  ветре.  А  потом,
оставшись одна, она снова перечла вчерашнее письмо. Письмо  было  длиннее,
чем все предыдущие. Много страниц - и все сплошь  исписанные,  измаранные,
исчерканные странными угловатыми значками. Это-то Флаш мог  разглядеть  со
своего места у ее ног. Но того не мог он понять, что это тихонько бормочет
мисс Барретт.  Он  только  ощутил  ее  волненье,  когда,  дойдя  до  конца
страницы, она громко (хоть невнятно) прочла: "Как Вы думаете, смогу я  Вас
увидеть через месяц, через два месяца?"
   А потом она взяла перо и стала быстро  и  нервно  водить  по  странице,
потом по другой и по третьей. Но  что  они  значили  -  словечки,  которые
выводила мисс Барретт? "Скоро апрель. А потом будет  май,  и  будет  июнь,
если мы доживем, и, быть может, тогда...  Да,  я  увижусь  с  Вами,  когда
теплые дни слегка подкрепят мои силы... Но сначала  мне  будет  страшно  -
хоть мне и не страшно Вам это писать. Вы - Парацельс [наст. имя  -  Филипп
Ауреол Теофраст Бомбаст Гогенгейм (1493-1541) - врач и естествоиспытатель,
герой поэмы Роберта Браунинга, написанной в 1835 г.], я же  затворница,  и
нервы мои терзали на дыбе, и теперь они бессильно висят и дрожат, от шага,
от вздоха..."
   Флаш не мог прочесть того, что она писала в нескольких  дюймах  от  его
головы. Но он понимал совершенно точно,  будто  прочел  все  от  слова  до
слова, как странно волнуется над письмом его хозяйка; какие противоречивые
желанья ее раздирают - чтоб настал апрель; чтоб апрель вовсе не  наставал;
поскорей увидеть этого незнакомого человека; вовсе его  не  увидеть.  Флаш
тоже дрожал - от шага,  от  вздоха.  И  неотвратимо  катились  дни.  Ветер
вздувал шторы. Солнце белило бюсты. На конюшне пела птица. "Свежие  цветы,
свежие цветы!" - кричали разносчики на Уимпол-стрит. И все звуки, он знал,
означали, что скоро апрель, а потом будет май и  ничем  не  удержать  этой
грозной весны. Что принесет она? Что-то страшное  -  что-то  жуткое,  чего
боялась мисс Барретт, и Флаш тоже боялся. Он теперь вздрагивал  при  звуке
шагов. Но нет, это оказывалась просто Генриетта. Стучали.  Это  оказывался
просто мистер Кеньон. Так прошел апрель; и первые двадцать дней мая. И вот
двадцать первого мая Флаш понял, что день настал. Ибо во вторник, двадцать
первого мая, мисс Барретт испытующе разглядывала себя в зеркале; живописно
куталась в индийскую шаль; попросила Уилсон придвинуть кресло поближе,  но
нет, не так близко; перебирала то одно, то другое и все забывала; и  очень
прямо села среди подушек. Флаш  замер  у  ее  ног.  Оба,  наедине,  ждали.
Наконец часы на Марилебондской церкви пробили два; оба ждали.  Потом  часы
на Марилебондской церкви пробили один удар -  была  половина  третьего;  и
когда замер этот один удар, внизу - смелый - раздался стук.  Мисс  Барретт
побелела; она затихла. Флаш тоже затих. Все выше  раздавались  неумолимые,
грозные шаги; все выше - Флаш знал - поднимался тот, страшный, полуночный,
под капюшоном. Вот уж рука его на дверной  ручке.  Ручка  повернулась.  Он
стоял на пороге.
   - Мистер Браунинг, - сказала Уилсон.
   Флаш смотрел на мисс Барретт. Он видел, как кровь бросилась ей в  лицо;
как глаза у нее расширились и губы раскрылись.
   - Мистер Браунинг! - вскрикнула она.
   Теребя в руках желтые перчатки, мигая,  элегантный,  властный,  резкий,
мистер Браунинг шагнул в комнату. Он схватил руку  мисс  Барретт,  упал  в
кресло возле кушетки. И сразу оба заговорили.
   Обидней всего, что, пока они говорили, Флаш чувствовал себя  совершенно
лишним. Раньше ему казалось, что они  с  мисс  Барретт  вместе,  вдвоем  в
пещере у костра. Теперь костра не было в пещере; было темно и  сыро;  мисс
Барретт из пещеры ушла. Он посмотрел вокруг.  Все  переменилось  -  полка,
бюсты; они уже  не  были  добрыми  хранителями-пенатами,  глядели  строго,
чуждо. Он переменил позу в ногах у  мисс  Барретт.  Она  не  заметила.  Он
заскулил. Они не услышали.  Тогда  он  затих  и  страдал  уже  молча.  Шел
разговор; но не тек, не струился, как всегда струился и тек  разговор.  Он
скакал и прыгал. Запинался и снова прыгал. Флаш еще  не  слыхивал  у  мисс
Барретт такого голоса - бодрого, звенящего. Щеки у нее горели, как никогда
не горели прежде; большие глаза сияли, как никогда  еще  не  сияли  у  нее
глаза. Пробило четыре; а они все говорили. Потом пробило половину  пятого.
Тут мистер Браунинг вскочил. Ужасной решимостью, отчаянною смелостью веяло
от каждого его жеста. Вот он стиснул руку  мисс  Барретт;  схватил  шляпу,
перчатки; простился. Они слышали, как сбежал он по лестнице. Дверь - резко
- хлопнула. Он ушел.
   Но мисс Барретт не  откинулась  на  подушки,  как  откидывалась,  когда
уходил мистер Кеньон или мисс Митфорд.  Она  сидела  прямо;  глаза  у  нее
горели; щеки пылали; будто мистер Браунинг еще оставался тут.  Флаш  ткнул
носом ей в ногу. Вдруг она о нем вспомнила. Легонько, весело потрепала  по
голове. И с улыбкой, очень странно так, на него поглядела - как бы  желая,
чтобы он заговорил, как бы считая, что и он чувствует то же,  что  она.  А
потом засмеялась, жалеючи его, словно это уж так глупо, -  Флаш,  бедняжка
Флаш - где ему чувствовать то, что она чувствовала. Разве  мог  он  понять
то, что она понимала. Никогда еще не разделяла их такая мрачная  пропасть.
Он лежал рядом, а она не замечала; будто его тут и не было. Она  забыла  о
его существовании.
   И цыпленка своего она в тот вечер обглодала  до  косточек.  Ни  кусочка
картошки, ни кожицы не бросила Флашу.  Когда,  по  обычаю,  явился  мистер
Барретт, Флаш не мог надивиться его тупости. Он сидел в том же  кресле,  в
котором сидел этот человек, опирался на ту  же  подушку,  на  которую  тот
опирался, и - ничего не заметил. "Неужели ты не знаешь, - дивился Флаш,  -
кто тут только что сидел? Неужели ты его не чуешь?" Ибо, по мнению  Флаша,
от всей комнаты разило мистером  Браунингом.  Запах  взлетал  над  книжкой
полкой, взвихрялся, кустился вокруг пяти бледных лбов. А  мрачный  человек
сидел возле дочери, целиком погруженный в себя. Ничего не замечал.  Ничего
не подозревал. Ошеломленный его тупостью, Флаш скользнул мимо него - прочь
из комнаты.
   Но несмотря на свою удивительную  слепоту,  даже  родные  мисс  Барретт
через несколько недель стали замечать перемены в мисс Барретт. Она  теперь
выходила из спальни и сидела в гостиной. А  потом  она  сделала  то,  чего
давным-давно уж не делала, - на своих собственных ногах дошла с сестрой до
самых ворот на Девоншир-Плейс. Друзей, членов семьи поражало ее исцеление.
И только Флаш знал, откуда у нее силы - они шли от темноволосого  человека
в кресле. Он приходил еще и еще. Сперва раз в неделю;  потом  два  раза  в
неделю. Приходил всегда днем и до вечера уходил. Мисс Барретт  всегда  его
принимала наедине. А в те дни, когда он не  приходил,  приходили  от  него
письма. А когда он уходил, оставались от него цветы. А по утрам, когда она
бывала одна, мисс Барретт к  нему  писала.  Смуглый,  подтянутый,  резкий,
бодрый, со своими черными  волосами,  румяными  щеками  и  своими  желтыми
перчатками - этот человек был повсюду и во всем. Разумеется, мисс  Барретт
воспрянула, естественно, она теперь ходила. Флашу самому  стало  невмоготу
лежать.  Воротилось  давнее  томленье;  им  овладела  новая  тревога.  Его
одолевали сны. Забытые сны, не снившиеся ему со времен Третьей Мили. Зайцы
прыскали  из  высокой  травы;  вея  длинными  хвостами,  взмывали  фазаны;
вспархивали, шурша, над жнивьем куропатки. Во сне он охотился,  гнался  за
пестрым спаниелем, и тот убегал, ускользал от него. Он был в Испании;  был
в Уэльсе; он был в Беркшире; он  спасался  от  смотрителей,  размахивавших
дубинками в Риджентс-парке. Он открывал глаза. Не  было  зайцев;  не  было
куропаток; не свистел хлыст, темнолицые не кричали: "Спан!  Спан!"  Только
мистер Браунинг сидел рядом, в кресле, и беседовал с мисс Барретт.
   Невозможно было спать спокойно, когда этот человек  сидел  рядом.  Флаш
лежал с открытыми глазами, он слушал. Он, конечно, не понимал, какой такой
смысл в этих словах,  которые  прыгали  у  него  над  головой  с  половины
третьего до половины пятого, иногда  и  по  три  раза  в  неделю,  но  ему
открывалось с мучительной ясностью, что тон  их  менялся.  Сперва  у  мисс
Барретт голос был напряженный и уж слишком звенел. Теперь  в  нем  звучали
тепло и легкость, каких Флаш не  слыхивал  прежде.  И  каждый  раз,  когда
являлся этот человек, что-то новое звучало в их голосах;  вот  они  нелепо
стрекотали; вот  реяли  над  ним,  как  парящие  птицы;  вот  ворковали  и
кудахтали, как птицы в гнездышке; вот голос мисс Барретт снова взмывал,  и
парил, и кружил в поднебесье; и голос мистера Браунинга взрывался хриплым,
резким смешком, и потом - бормотанье, жужжанье,  и  голоса  сливались.  Но
когда  кончилось  лето  и  наступила   осень,   Флаш,   терзаясь   ужасным
предчувствием, уловил еще  новую  нотку.  В  мужском  голосе  обнаружилась
требовательность, настойчивость, напор, которого, Флаш  понял,  испугалась
мисс Барретт. Голос ее  метался;  дрожал;  словно  спотыкался,  выдыхался,
молил, захлебывался, и будто она просила об отдыхе,  об  остановке,  будто
она чего-то боялась. И тогда тот умолкал.
   Его они почти вовсе  не  замечали.  Можно  подумать,  бездушное  бревно
лежало в ногах у мисс Барретт, - так  много  внимания  уделял  ему  мистер
Браунинг.  Иногда,  мимоходом,  он  трепал  его  по  загривку  энергичным,
быстрым, резким жестом, безо всякого чувства. Неизвестно, что вкладывал  в
свой жест мистер Браунинг, но Флаш не испытывал  ничего,  кроме  острой  к
нему неприязни. Один  вид  этого  господина  -  подтянутого,  элегантного,
крепкого, вечно теребящего желтые перчатки, - один его вид  выводил  Флаша
из себя. О! С каким бы счастьем он вонзился ему в брюки зубами! И сжал  бы
их, сомкнул! Но вот - Флаш не решался. Короче говоря, в жизни еще  никогда
так не маялся Флаш, как зимой сорок пятого - сорок шестого годов.
   Зима прошла; и снова настала весна. Флаш не видел конца этой истории; и
все же, в точности как река хоть и отражает недвижные деревья, и коров  на
лугу, и возвращающихся в гнезда грачей, но неизбежно катится к водовороту,
так и эти дни, Флаш знал, неслись к катастрофе. На  Флаша  веяло  воздухом
перемен. Иногда ему чудилось,  что  надвигается  всеобщий  исход.  В  доме
чувствовалось смутное оживление, обычно  предвещающее  -  возможно  ли?  -
путешествие. В  самом  деле,  с  саквояжей  смахивали  пыль  и  -  как  ни
поразительно - их открывали. Но потом их закрывали опять.  Нет,  семейство
никуда не собиралось двигаться. Как обычно, приходили и уходили  братья  и
сестры. В обычный час, по уходе  этого  человека,  являлся  с  ежевечерним
визитом мистер Барретт. Да, но что же готовилось? Ибо к концу  лета  сорок
шестого года Флаш совершенно уверился в том, что  готовятся  перемены.  Он
заключил это по еще новым ноткам в вечных их голосах. Голос мисс  Барретт,
прежде робкий, молящий, перестал  запинаться.  Он  зазвенел  решимостью  и
смелостью, каких Флаш не слыхивал  прежде.  Послушал  бы  мистер  Барретт,
каким тоном приветствовала она захватчика, каким смехом его  встречала,  с
каким возгласом он пожимал ее руку! Но в комнате с ними  не  было  никого,
кроме Флаша, Он ужасно страдал из-за этих перемен. Мисс Барретт не  только
иначе  относилась  теперь  к  мистеру  Браунингу,  она  и  вообще   ужасно
переменилась; и  она  переменилась  к  Флашу.  Она  теперь  пресекала  его
заигрывания; она высмеивала его ласки, она давала  ему  понять,  что  есть
нечто глупое, смешное, преувеличенное в его привычном обращении с ней. Она
уязвляла его тщеславие. Она разожгла его ревность. В конце концов,  уже  в
июле, он решился на отчаянную попытку  вернуть  ее  расположение  и,  быть
может, изгнать пришлеца. Собственно, он  не  знал,  как  осуществить  свою
двойную цель, и никаких планов не строил. Но восьмого  июля  он  вдруг  не
совладал с собой. Он бросился на мистера Браунинга и дико вцепился в  него
зубами. Вот они сомкнулись на чеканной брючине мистера Браунинга! Но мышцы
под брючиной оказались крепкими как железо - нога мистера Кеньона была  по
сравнению с ними мягче масла. Мистер  Браунинг  небрежно  смахнул  его  со
своей ноги и продолжал говорить. Оба они  с  мисс  Барретт,  казалось,  не
обратили никакого внимания на его выпад. Совершенно разбитый, побежденный,
обезоруженный,  Флаш  рухнул   на   подушки,   задыхаясь   от   ярости   и
разочарованья. Однако насчет мисс Барретт он  ошибся.  Как  только  мистер
Браунинг ушел, она поманила его к себе и подвергла  самой  страшной  каре.
Сперва она оттаскала его за уши - но это пустяки; боль от ее руки была ему
даже приятна. А потом она сказала обычным тоном, не  повышая  голоса,  что
никогда больше не будет его любить. И сердце ему пронзила стрела.  Столько
лет они прожили вместе, делили судьбу, и вот  из-за  одного  неосторожного
шага она никогда больше не будет  его  любить.  Потом,  будто  подчеркивая
неизменность своего решения,  она  занялась  цветами,  которые  ей  принес
мистер Браунинг. Она действовала, Флаш понял, с рассчитанной и  намеренной
злостью; она хотела ему доказать все его ничтожество. "Эта роза от него, -
словно говорила она, - и эта гвоздика. Пусть желтое сияет рядом с красным;
а красное - рядом с желтым. А сюда пусть ляжет зеленый листик - вот  так".
И, поставив цветок к цветку, она отступила ими полюбоваться,  будто  перед
ней был он сам, человек в желтых  перчатках,  -  огромным  ярким  букетом.
Однако как ни была она  поглощена  цветами,  не  могла  же  она  вовсе  не
замечать, как неотступно смотрел на нее  Флаш.  Она  не  могла  не  видеть
"выражения страстной тоски в его взоре". И она не могла не смягчиться.  "В
конце концов я сказала: "Если ты  хорошая  собачка,  Флаш,  поди  ко  мне,
попроси прощенья". И он бросился ко мне через всю комнату, он  дрожал,  он
поцеловал мне одну руку, потом другую, он протягивал мне лапы для  пожатия
и заглядывал мне в лицо таким умильным взором, что и Вы простили  бы  его,
как я простила". Так отчитывалась она мистеру  Браунингу;  и,  разумеется,
тот ответил: "О бедняга Флаш, неужто Вы думаете, я не уважаю и не ценю его
ревнивого надзора - и не понимаю, как трудно ему принять в сердце другого,
уже  приняв  в  сердце  Вас".  Легко  было  мистеру  Браунингу  выказывать
великодушие, и это легкое великодушие,  наверное,  больше  всего  уязвляло
Флаша.
   Еще одно досадное происшествие несколько дней спустя напомнило  о  том,
как бьются отныне  не  в  лад  их  сердца,  как  мало  может  теперь  Флаш
рассчитывать  на  участие  мисс  Барретт.  Однажды,  после  ухода  мистера
Браунинга, мисс Барретт вздумалось поехать с сестрой  в  Риджентс-парк.  У
самых ворот парка дверцей кареты Флашу прищемило лапу. Он жалобно взвыл  и
протянул лапу мисс Барретт, чтоб она его пожалела. В былые времена  она  и
по менее серьезному поводу стала бы бурно изливать на него свою жалость. А
тут она посмотрела на него отвлеченным, насмешливым, критическим взглядом.
Она над ним насмеялась. Она  решила,  что  он  притворяется.  "...Едва  он
оказался на травке, он стал  носиться,  решительно  про  все  позабыв",  -
писала она. И саркастически  поясняла:  "Флаш  вечно  преувеличивает  свои
невзгоды. Он приверженец байронической школы - il se pose en victime"  [он
вечно изображает из себя  жертву  (фр.)].  Но  мисс  Барретт,  поглощенная
собственными переживаниями, глубоко в нем ошиблась. Да пусть бы он даже  и
сломал лапу, он все равно  бы  скакал  и  носился.  То  был  ответ  на  ее
насмешку; меж ними все кончено - вот что бросал он ей на бегу. Цветы пахли
горечью; трава обжигала лапы; вместе с пылью ноздри забивало обидой. А  он
прыгал, он скакал. "Собаки должны ходить только на цепи". Та  же  табличка
торчала у  входа;  и  так  же  подтверждали  ее  смотрители  в  цилиндрах,
размахивая дубинками. Но что для него  теперь  значило  это  "должны"!  Он
никому ничего не был должен. Порвалась цепь любви. Он будет  носиться  где
ему вздумается; гонять куропаток; гонять спаниелей;  врубаться  в  заросли
далий; крушить сплошное сверканье красных и желтых роз.  Пусть  смотрители
размахивают дубинками. Пусть размозжат ему  череп.  Он  рухнет  мертвый  и
окровавленный к ногам мисс Барретт. Ему все равно. Но  разумеется,  ничего
такого не случилось. Никто его  не  преследовал:  никто  его  не  заметил.
Одинокий смотритель болтал со скучливой  нянькой.  И  в  конце  концов  он
затрусил к мисс Барретт, и она рассеянно взяла его  на  поводок  и  повела
домой.
   После двух  таких  унижений  дух  заурядной  собаки  -  дух  заурядного
человека даже - был бы, наверное,  сломлен.  Но  у  Флаша,  при  всей  его
мягкости  и  шелковистости,  был  сверкающий  взор;  страсти   не   только
вспыхивали в нем ярким пламенем, но порою упорно тлели. Он задумал сойтись
с недругом лицом к лицу и  один  на  один.  Чтоб  никто  не  мог  помешать
решительной схватке. В посредниках он не нуждался. И  вот  во  вторник  21
июля он скользнул по лестнице вниз и затаился в прихожей.  Ждать  пришлось
недолго. Скоро он услышал на улице знакомые шаги; услышал знакомый стук  в
дверь. Мистера Браунинга впустили. Смутно подозревая о готовящемся  выпаде
и  полный  самых  мирных  намерений,  мистер  Браунинг   запасся   кульком
бисквитов. Флаш ждал в  прихожей.  Мистер  Браунинг  предпринял,  кажется,
невинную попытку его погладить; быть может, он  себе  позволил  предложить
ему бисквит. Одного жеста было достаточно.  С  беспримерной  яростью  Флаш
кинулся  на  врага.  Еще  раз  сомкнулись  его  зубы  на  брючине  мистера
Браунинга. Но увы, от волненья он забыл о самой главной посылке успеха - о
молчании. Он залаял; с громким  лаем  кинулся  он  на  мистера  Браунинга.
Только и всего. Поднялась суматоха. Уилсон бросилась вниз. Уилсон надавала
ему тумаков. Уилсон одержала над ним бесспорную победу. Она  с  бесчестьем
увела его  прочь.  Какое  бесчестье  -  напасть  на  мистера  Браунинга  и
потерпеть пораженье от руки Уилсон! Мистер Браунинг и пальцем  не  двинул.
Унося с собой свои бисквиты, мистер Браунинг,  невредимый,  незыблемый,  с
совершенным хладнокровием поднимался по лестнице к мисс  Барретт  -  один.
Флаша увели прочь.
   Отбыв два с половиной часа в позорном заточенье среди жуков,  попугаев,
папоротников и кастрюль на кухне, Флаш предстал перед  мисс  Барретт.  Она
лежала на кушетке, с ней рядом была  ее  сестра  -  Арабелл.  Уверенный  в
правоте своего дела,  Флаш  направился  прямо  к  хозяйке.  Но  она  и  не
взглянула на него. Она повернулась к Арабелл. Она сказала только:  "Гадкий
Флаш, уходи". Уилсон была тут как тут - ужасная, неумолимая  Уилсон.  И  у
нее-то черпала свои сведения мисс Барретт. Она побила его, заявила Уилсон,
"стало быть, так ему следует". И побила она его, добавила  Уилсон,  только
рукой. И по свидетельству этой Уилсон Флаша признали виновным.  Нападение,
сочла мисс Барретт, ничем не было вызвано; мистер Браунинг в ее глазах был
само великодушие, сама  добродетель;  а  Флаш  был  избит  служанкой,  без
хлыста, "стало быть, так следует".  Что  тут  еще  скажешь?  Мисс  Барретт
осудила его. "И он лег на пол у моих ног, - писала она, - и стал  смотреть
на меня исподлобья". Но смотри не смотри, мисс Барретт даже  взглянуть  на
него не желала. И вот она лежала на кушетке; а Флаш лежал на полу.
   Пока он так лежал, в изгнании, на ковре, душа его попала в  тот  бурный
водоворот чувств,  который  может  бросить  ее  на  камни,  и  тогда  душа
разобьется, но  если,  найдя  опору,  она  медленно,  с  мукой  воспрянет,
выберется на сушу, она  вознесется  тогда  над  всеобщим  развалом,  чтобы
озирать с новой точки заново сотворенный мир. Быть иль не быть обновлению?
Вот в чем вопрос. Мы можем лишь в общих чертах проследить  борения  Флаша.
Ибо они совершались в безмолвии. Дважды Флаш шел  на  все,  чтобы  сразить
врага; и дважды  терпел  поражение.  Почему  же  он  терпел  поражение?  -
спрашивал себя Флаш. Потому, что он  любил  мисс  Барретт.  Глядя  на  нее
исподлобья, пока она лежала на кушетке - суровая, молчащая, - он  понимал,
что он будет любить ее вечно.  Но  все  не  так-то  просто  устроено.  Все
устроено сложно. Кусая мистера Браунинга, он кусает и ее. Ненависть  -  не
только  ненависть;  ненависть  -  еще  и  любовь.  Тут  Флаш,   совершенно
запутавшись, передернул ушами. Он  стал  беспокойно  ворочаться  на  полу.
Мистер Браунинг - это мисс Барретт; мисс Барретт -  это  мистер  Браунинг;
любовь - это ненависть, и ненависть - это любовь. Он потянулся, заскулил и
поднял голову. Часы пробили восемь. Больше трех с половиной часов пролежал
он тут, терзаясь неразрешимыми противоречиями.
   Даже  мисс  Барретт,  суровая,  холодная,  неумолимая,  положила  перо.
"Гадкий Флаш! - писала она в  эту  минуту  мистеру  Браунингу.  -  ...Если
кто-то,  вроде  Флаша,  ведет  себя  необузданно,  как  собака,  пусть   и
расплачивается, как всегда расплачиваются собаки. Но Вы-то, Вы, как были с
ним добры и терпимы! Любой бы другой на Вашем месте хоть обругал бы  его".
Да, подумала она, неплохо бы завести намордник. Но тут она  подняла  глаза
от бумаги и заметила Флаша. Что-то  необычное  в  его  взгляде,  наверное,
поразило ее. Она перестала писать. Она положила перо. Когда-то он разбудил
ее поцелуем и показался ей Паном. Он съедал ее  цыпленка  и  этот  рисовый
пудинг  со  сливками.  Он  пожертвовал  ради  нее  солнечным  светом.  Она
подозвала его и сказала, что он прощен.
   Но снискать прощение, словно он не сделал ничего ужасного, опять лежать
на кушетке, как если бы он не пережил всех своих мук  на  полу  и  остался
прежним, тогда как он  стал  совершенно  новой  собакой,  было  для  Флаша
немыслимо. Сначала, усталый, истерзанный, Флаш покорился мисс Барретт.  Но
несколько дней спустя меж ними произошла знаменательная сцена,  доказавшая
всю глубину его чувств. Мистер Браунинг был и ушел; Флаш остался наедине с
мисс Барретт. Обычно он сразу прыгал на кушетку и ложился у ее ног. Теперь
же, вместо того чтоб вскакивать к ней  и  требовать  от  нее  ласки,  Флаш
подошел к креслу, ныне именуемому "креслом мистера Браунинга".  Обычно  он
питал отвращение к этому креслу; оно еще хранило облик врага.  Но  теперь,
после одержанной им победы над собой, он  исполнился  такого  великодушия,
что не просто посмотрел на кресло, но, глядя  на  него,  "вдруг  пришел  в
восторг".  Мисс  Барретт,  пристально  за  ним  следившая,  уловила   этот
удивительный знак. Далее он перевел взгляд на стол. На столе все еще лежал
кулек с бисквитами мистера Браунинга. "Он напоминал мне, что Ваши бисквиты
лежат на столе". Бисквиты были уже старые, зачерствелые  и  лишены  всякой
физической привлекательности. Намерения Флаша были очевидны. Он  отказался
от бисквитов, от свежих бисквитов, ибо его угощал враг. Он хотел съесть их
теперь, уже черствыми, ибо угощал его враг, превратившийся  в  друга,  ибо
они стали символом ненависти, превращенной в любовь.  Да,  он  ясно  давал
понять, что хочет их съесть. И мисс Барретт встала и взяла в  руки  кулек.
И, кормя Флаша бисквитами, она его наставляла. "Я ему  объяснила,  что  Вы
ему их принесли, и ему должно быть стыдно; что он вел себя гадко;  что  он
должен  Вас  любить  и  впредь  не  кусать,  и  уж  потом  позволила   ему
воспользоваться Вашей добротой".  И,  заглатывая  отвратительное  тесто  -
заплесневелое, засиженное мухами, ужасно невкусное,  -  Флаш  торжественно
повторял на своем языке слова, которые она ему говорила: он клялся  любить
мистера Браунинга и впредь не кусать.
   Тотчас он был вознагражден -  не  черствыми  бисквитами,  не  крылышком
цыпленка, не ласками, в которых теперь  у  него  не  было  недостатка,  не
дозволением  снова  лежать  на  кушетке  у  ног  мисс  Барретт.   Он   был
вознагражден  духовно;  хоть  странным  образом  результат  был  физически
ощутим. Как ржавый железный брус, губящий и портящий под собой все  живое,
лежала на душе его ненависть. И вот с болью, острым ножом  хирурга  железо
было извлечено. И вновь бежала по жилам кровь; трепетали нервы; затянулась
рана. Флаш снова  слышал,  как  поют  птицы;  чувствовал,  как  растет  на
деревьях листва. Он лежал на кушетке у ног  мисс  Барретт  и  радовался  и
блаженствовал. Он был теперь с ними, не против них; он делил  их  надежды,
мечты, их желанья. Ему хотелось лаять дуэтом  с  мистером  Браунингом.  От
коротеньких, резких слов у него дыбом вставала холка.  "Мне  нужно,  чтобы
всю неделю был вторник - весь месяц - весь год  -  всю  жизнь!"  -  кричал
мистер Браунинг. "И мне, и мне, - вторил ему Флаш. - Весь месяц, весь год,
всю жизнь! Мне нужно все то же, что и вам  обоим.  Мы  все  служим  общему
благородному  делу.  Нас  объединяет  общая  цель.  Нас  объединяет  общая
ненависть. Борьба против мрачной,  тупой  тирании.  Нас  объединяет  общая
любовь". Короче  говоря,  Флаш  теперь  все  надежды  возлагал  на  смутно
брезжущий, но, однако же, верный триумф, на славную  победу,  которую  они
все вместе одержат, как вдруг, без  малейшего  предупреждения,  из  самого
средоточия дружбы,  безопасности  и  культуры  -  он  был  в  магазине  на
Вир-стрит, с мисс Барретт и ее сестрой, утром во вторник первого  сентября
- его ввергли  в  непроглядную  тьму.  Дверь  застенка  захлопнулась.  Его
украли.





   "Сегодня утром мы с Арабелл взяли его с собой, - писала мисс Барретт, -
и поехали на Вир-стрит кое-что купить, и он вместе с нами входил в лавку и
вышел и был рядом со мной, когда  я  садилась  в  карету.  Я  повернулась,
сказала: "Флаги", и тут Арабелл стала озираться, искать его - Флаш  исчез!
Его схватили, выхватили буквально из-под колес, можете ли Вы это  понять?"
Мистер Браунинг отлично мог понять. Мисс Барретт забыла поводок;  и  Флаша
украли. Таков был в 1846 году закон Уимпол-стрит и прилегающих улиц.
   Правда, нигде, кажется, вы не чувствовали себя  в  такой  безопасности,
как на солидной, положительной Уимпол-стрит. Если вы еле передвигали  ноги
или катили в инвалидном кресле, взор ваш не встречал ничего, кроме лестной
перспективы четырехэтажных домов, цельных окон и дверей  красного  дерева.
Даже и в  карете,  запряженной  парой,  во  время  вечерней  прогулки  при
осмотрительном кучере  вам  не  приходилось  нарушать  границ  приличия  и
благопристойности. Но если вы не были инвалидом, если вы не имели  кареты,
запряженной парой, если вы были - а многие были же - здоровы, бодры  и  не
прочь прогуляться пешком, - тогда вы могли  услышать,  увидеть  и  обонять
такое, и  совершенно  рядом  с  Уимпол-стрит,  что  ставило  под  сомненье
положительность даже и самой Уимпол-стрит. К такому выводу  пришел  мистер
Томас  Бимз,  когда  приблизительно  в  ту  пору  ему  взбрело  в   голову
прогуляться пешком по Лондону. Он был удивлен; он  был  просто  шокирован.
Роскошные  здания  поднимались  в  Вестминстере;   но   тут   же,   рядом,
громоздились ветхие сараи, где люди ютились прямо над скотом "по  двое  на
каждых семи футах". Он понял, что обязан поведать  об  увиденном.  Но  как
описать изящным слогом спальню, где несколько семей  теснятся  вместе  над
коровником, а коровник не проветривается, а коров доят, режут и едят прямо
под спальней? Для этой задачи, скоро понял мистер Бимз, не хватило бы всех
богатств нашего родного языка. И все же он счел своим долгом  описать  то,
что он увидел  во  время  вечерних  прогулок  по  самым  аристократическим
приходам Лондона. Ведь так недолго и тиф подхватить! Состоятельные люди  и
не подозревали об опасностях, каким подвергались.  Он  решительно  не  мог
умолчать о том, что обнаружил в  Вестминстере,  Паддингтоне,  Марилебонде.
Здесь  стоял,   например,   особняк,   прежде   принадлежавший   вельможе.
Сохранились остатки мраморного камина. Были панели на стенах  и  перила  с
тонкой  резьбой;  но  полы  прогнили,  стены  покрылись  разводами,  толпы
полуголых мужчин и женщин нашли прибежище в прежней пиршественной зале. Он
двинулся дальше. Здесь предприимчивый подрядчик снес дворянский особняк  и
на месте его наскоро соорудил доходный дом. Крыша протекала, в стены дуло.
Мистер Томас Бимз увидел дитя, совавшее кружку под ярко-зеленую  струю,  и
спросил, пьют ли эту воду. Да, и  в  ней  же  еще  и  мылись,  ибо  хозяин
разрешал пускать воду только дважды в неделю. И самое  поразительное,  что
на подобные зрелища вы натыкались в самых почтенных и культурных кварталах
Лондона -  "в  самых  аристократических  приходах".  Позади  спальни  мисс
Барретт, кстати, были  мерзейшие  из  лондонских  трущоб.  Рядом  с  такой
почтенностью - и такое неприличие.
   Но были,  разумеется,  и  кварталы,  в  которых  бедняков  безраздельно
предоставляли самим себе. В Уайтчепел  или  на  треугольничке,  зачинающем
Тотнем-Корт-роуд, нищета и порок веками  кишели  и  множились  без  чужого
надзора. Плотная масса мрачных старых домов на Сент-Джайлз  была  "как  бы
колонией преступников, как бы метрополией  отверженных".  И  весьма  метко
скопление трущоб прозывалось "Грачевником". Ибо  люди  лепились  там,  как
лепятся на деревьях сплошной черной тучей грачи. Только вот  дома  тут  не
напоминали деревьев;  впрочем,  они  и  на  дома  были  не  очень  похожи:
кирпичные клети, перемежаемые грязными проулками. День-деньской жужжала  в
проулках толпа полуголых существ; вечерами тек восвояси поток воров, нищих
и шлюх, пробавляющихся своим ремеслом в Уэст-Энде. Полиция ничего не могла
с ними поделать. Одинокий прохожий тоже мог лишь ускорить шаг  да  бросить
намек  на  ходу,  -  как,  скажем,  мистер  Бимз,  смягчив  его  цитатами,
умолчаниями и эвфемизмами, - что все тут, в общем, не в точности так,  как
хотелось бы видеть. Надвигалась холера, и, кажется, ее намек был не  столь
деликатен.
   Но в 1846 году этот намек еще не был брошен; и жителям  Уимпол-стрит  и
прилегающих улиц оставалось одно - строго держаться респектабельной зоны и
водить своих собак на поводке. Забудете поводок, как забыла мисс  Барретт,
- значит, заплатите выкуп, как надлежало его  заплатить  и  мисс  Барретт.
Условия, на которых Уимпол-стрит сосуществовала с Сент-Джайлз,  отстоялись
достаточно четко. На Сент-Джайлз  воровали,  как  могли;  на  Уимпол-стрит
платили, что полагалось. Потому-то  Арабелл  сразу  "стала  меня  утешать,
убеждая, что непременно его вызволю не более чем за десять фунтов". Десять
фунтов  была   цена,   которую   мистер   Тэйлор   взимал,   кажется,   за
кокер-спаниелей.  Мистер  Тэйлор  был  главарь  шайки.   Стоило   даме   с
Уимпол-стрит потерять собачку, и она  обращалась  к  мистеру  Тэйлору,  он
назначал цену, и ему платили;  если  же  нет,  несколько  дней  спустя  на
Уимпол-стрит отправляли в оберточной бумаге собачью голову и лапы. Так, по
крайней  мере,  было  с  одной  дамой  по  соседству,  которой  вздумалось
оспаривать  условия  мистера  Тэйлора.  Но   мисс   Барретт,   разумеется,
готовилась заплатить все сполна. И как только пришла домой,  она  призвала
своего брата Генри, и брат Генри  в  тот  же  день  отправился  к  мистеру
Тэйлору. Он застал его "с сигарой в зубах, в  кресле,  посреди  картин"  -
мистер Тэйлор, говорили, тысячи две-три в год  наживал  на  собаках,  -  и
мистер Тэйлор обещал  обсудить  дело  в  "Обществе"  и  завтра  же  собаку
вернуть. Как бы ни было это обидно и особенно некстати, когда мисс Барретт
следовало беречь деньги, - забывая про поводок в 1846 году,  вы  неизбежно
расплачивались за свою оплошность.
   Но не так  обстояло  дело  для  бедного  Флаша.  Флаш,  рассудила  мисс
Барретт, "не знает, что мы его  вызволим";  Флаш  ведь  так  и  не  усвоил
законов человеческого общежития. "Он всю ночь будет скулить и тосковать, я
уверена", - писала мисс  Барретт  мистеру  Браунингу  во  вторник  вечером
первого сентября. Но покуда мисс Барретт писала  мистеру  Браунингу,  Флаш
подвергался  самому  тяжкому  испытанию  в  своей  жизни.  Он   совершенно
потерялся. Только что он был на Вир-стрит среди лент и кружев, и  вот  его
сунули головой в мешок; протрясли по улицам и наконец вышвырнули -  здесь.
Он очутился в кромешной тьме. Он  очутился  в  холоде,  в  сырости,  Когда
прошло головокружение, он кое-что разглядел в темной комнате  -  сломанные
стулья, продавленный матрац. Потом его схватили и крепко привязали за ногу
к какой-то перегородке. Что-то ползало по полу - человек или зверь, он  не
мог бы сказать. Туда-сюда шныряли грубые  башмаки  и  грязные  юбки.  Мухи
жужжали над кусками гниющего мяса. Дети  повыползали  из  темных  углов  и
стали таскать его за уши. Он заскулил,  и  его  огрели  тяжелой  рукой  по
голове. Он прижался к стене и затих на мокрых плитах. Теперь он разглядел,
что в комнате полно собак. Они рвали друг у друга и  оспаривали  зловонную
кость. У них выпирали ребра. Голодные, грязные, больные, нечесаные, жалкие
- все они до одной, видел Флаш, были собаки благороднейшего происхождения,
привычные к поводку и к лакеям, как он сам.
   Час за часом лежал он так, не смея даже скулить.  Больше  всего  мучила
его жажда; но едва лизнув мутную зеленоватую жидкость  из  ведра,  которое
стояло рядом, он сразу ощутил омерзение; он  предпочитал  умереть,  но  не
прикасаться к ней больше. И  однако,  величавая  борзая  жадно  припала  к
ведру. Чуть только распахивалась дверь, он поднимал глаза.  Мисс  Барретт?
Она? Пришла наконец? Но нет,  то  лишь  волосатый  бандит,  распихав  всех
ногами,  прошлепал  к  поломанному  стулу  и  плюхнулся  на  него.   Потом
постепенно сгустилась тьма, Флаш уже  еле  различал  фигуры  на  полу,  на
матраце, на сломанном стуле. На  каминной  полке  торчал  свечной  огарок.
Пламя блестело в сточной канаве за окном. В его грубом подрагивающем свете
Флаш видел, как жуткие лица мелькали снаружи, скалясь, припадали  к  окну.
Вот они вошли, и в тесной комнате стало до того  тесно,  что  Флаш  совсем
вжался в стену. Страшные чудища - одни  в  лохмотьях,  другие  в  кричащих
перьях и размалеванные - рассаживались прямо на полу,  толклись  у  стола.
Стали пить; ругались и дрались. Из-за  наваленных  мешков  повылезали  еще
собаки: болонки, сеттеры, пойнтеры - и все в ошейниках; а громадный какаду
метался из угла в угол и орал: "Попка - дурак! Попка - дурак!" - с  такими
простецкими  модуляциями,  которые  ужаснули  бы  его  хозяйку,  вдову  на
Мейда-Вейл. Потом женщины открыли сумочки и  высыпали  на  стол  браслеты,
кольца и брошки вроде тех, что Флаш  видел  на  мисс  Барретт  и  на  мисс
Генриетте. Страшные женщины щупали их и хватали; ругались и спорили  из-за
них. Орали дети, и великолепный какаду - Флаш  часто  видел  этих  птиц  в
окнах на Уимпол-стрит - орал: "Попка - дурак! Попка - дурак!"  -  быстрей,
быстрей, пока в него не запустили туфлей, и он в отчаянии захлопал  сизыми
желто-пятнистыми крыльями. Свеча опрокинулась и погасла. В  комнате  стало
темно. Делалось жарче и жарче; нагнеталась вонь и жара; Флаша  мучил  зуд;
ему щипало нос. А мисс Барретт все не шла.
   Мисс Барретт лежала на кушетке на  Уимпол-стрит.  Она  нервничала;  она
беспокоилась, но не то чтобы изводилась.  Конечно,  Флаш  будет  страдать;
конечно, он будет скулить и лаять ночь напролет, но ведь  все  это  вопрос
нескольких часов. Мистер Тэйлор назначил выкуп; она заплатит; ей возвратят
Флаша.
   Утро среды второго сентября вставало  над  трущобами  Уайтчепел.  Серый
рассвет неспешно вползал в  пустые  оконницы.  Он  освещал  заросшие  лица
валявшихся на полу бродяг.  Флаш  очнулся  от  забытья,  и  вновь  у  него
раскрылись  глаза  на  безрадостную  действительность.  Вот  она   отныне,
действительность - эта комната, и бродяги, и  скулящие,  стонущие  собаки,
рвущиеся с короткой привязи, и сырость,  и  мрак.  Неужто  это  он,  Флаш,
действительно был в лавке, с дамами, среди лент и  кружев,  не  далее  как
вчера? Неужто на свете по-прежнему существует Уимпол-стрит? И комната, где
сверкает в красной мисочке свежая вода? И это он, Флаш, лежал на подушках;
ел дивно зажаренного цыпленка; и, раздираемый злобой и  ревностью,  укусил
человека в желтых перчатках? Вся прежняя жизнь, все  чувства  улетучились,
растаяли и казались уже немыслимыми.
   Едва в окно просеялся пыльный свет, одна из женщин  тяжко  поднялась  с
мешка и, качаясь, вышла за пивом. Снова началась попойка и брань. Какая-то
толстуха подняла его за уши, ткнула в ребра и, должно быть,  отпустила  на
его счет унизительную шутку, ибо компания покатилась со смеху,  когда  его
опять  шмякнули  об  пол.  С  шумом  распахивалась  и  хлопала  дверь.  Он
оглядывался. А вдруг Уилсон? Или сам мистер Браунинг?  Или  мисс  Барретт?
Нет, то оказывался еще один вор, еще один убийца; он  сжимался  от  одного
вида рваных брюк, задубевших башмаков. Он  попытался  было  грызть  кость,
которую ему швырнули. Но окаменевшее мясо не поддавалось зубам,  а  в  нос
бил невозможный запах тухлятины. Жажда вконец  его  доняла,  ему  пришлось
приложиться к зеленой пролившейся из ведра луже. Но наступал  вечер  -  он
все больше страдал от жажды, от духоты, тело ныло на поломанных досках,  и
постепенно он погружался в тяжкое безразличие.  Он  уже  почти  ничего  не
замечал  вокруг.  Только  когда  отворялась  дверь,  он,   встрепенувшись,
оглядывался. Нет, опять не мисс Барретт.
   Мисс Барретт, лежа на кушетке на Уимпол-стрит, совсем  потеряла  покой.
Что-то было не так. Тэйлор обещал  в  среду  днем  пойти  на  Уайтчепел  и
посоветоваться с "Обществом". Но прошел день,  прошел  и  вечер  среды,  а
Тэйлор не являлся. Это могло означать лишь одно, думала она:  он  набивает
цену - ужасно  теперь  некстати.  Но  разумеется,  все  равно  она  готова
платить. "Я должна вернуть Флаша, - писала она мистеру Браунингу, -  я  не
могу подвергать риску его жизнь, торговаться и  спорить".  Она  лежала  на
кушетке, писала мистеру Браунингу и прислушивалась, не раздастся ли стук в
дверь. Но пришла Уилсон с почтой; пришла Уилсон с горячей водой. Пора было
спать, а Флаша ей не вернули.
   Рассвет четверга третьего сентября встал над  Уайтчепел.  Отворилась  и
хлопнула дверь. Рыжего сеттера, скулившего ночь напролет на полу  рядом  с
Флашем, увел бандит в кротовой куртке - и какой же навстречу  судьбе?  Что
лучше - погибнуть или здесь оставаться?  Что  хуже  -  эта  жизнь  или  та
смерть? Пьяный гам, голод  и  жажда,  отвратительная  вонь  -  а  подумать
только, Флаш ненавидел некогда  запах  одеколона  -  скоро  заглушили  все
мысли, все желания Флаша. В  голове  кружились  обрывки  воспоминаний.  Не
старый ли то доктор Митфорд кличет его в полях? Не Керренхэппок ли болтает
за дверью с булочником? Вот что-то затрещало, и ему почудилось,  что  мисс
Митфорд заворачивает пучок герани. Но нет, это только ветер - ведь  погода
была ненастная - стучал по бумаге в разбитом  окне.  Только  пьяный  голос
бурлил в сточной канаве. Только старая ведьма бурчала и  бурчала  в  углу,
жаря на сковороде селедку. Его забыли, его бросили. И он был  так  одинок.
Никто не разговаривал с ним. Попугаи  кричали  "Попка  -  дурак!  Попка  -
дурак!", да канарейки, глупо, не унимаясь, чирикали и щебетали.
   И вот снова вечер сгустился в комнате; воткнули в блюдце огарок; грубый
свет затрепыхал снаружи; толпы страшных  мужчин  с  заплечными  мешками  и
размалеванных женщин топтались в дверях, толклись у  стола,  плюхались  на
продавленные кровати. Снова ночь укрыла тьмою Уайтчепел.  А  дождь  капал,
капал сквозь дырявую крышу и, как в барабан, бил  в  подставленное  ведро.
Мисс Барретт не пришла.
   Над Уимпол-стрит встал рассвет  четверга.  Флаша  не  было  -  не  было
никаких известий от Тэйлора. Мисс Барретт растревожилась не на шутку.  Она
навела справки.  Она  призвала  своего  брата  Генри  и  допросила  его  с
пристрастием.  Она  обнаружила,  что  он  ее  обманул.  "Мерзавец"  Тэйлор
приходил накануне вечером, как обещал. Он  назвал  свои  условия  -  шесть
гиней для "Общества" и полгинеи ему лично. Но  Генри,  вместо  того  чтобы
сообщить это ей, сообщил мистеру Барретту, с тем, разумеется, результатом,
что мистер Барретт велел ему не платить и скрыть визит Тэйлора от  сестры.
Мисс Барретт "ужасно досадовала и сердилась".  Она  умоляла  брата  тотчас
пойти к мистеру Тэйлору и заплатить все сполна. Генри упирался и  "говорил
про папу". Но какой толк говорить про папу? Пока  они  говорят  про  папу,
Флаша убьют. Она решилась. Раз Генри не хочет, она пойдет  сама,  "...если
не будет по-моему, я сама завтра утром туда  пойду  и  приведу  Флаша",  -
писала она мистеру Браунингу.
   Но скоро мисс Барретт поняла, что  не  так-то  легко  это  осуществить.
Добраться до Флаша оказалось ей почти так  же  трудно,  как  Флашу  к  ней
прибежать. Вся Уимпол-стрит против  нее  сговорилась.  Похищение  Флаша  и
условия Тэйлора стали достоянием гласности. Уимпол-стрит решила дать отпор
проходимцам с Уайтчепел. Слепой мистер Бойд извещал, что, по  его  мнению,
платить выкуп - "страшный грех". Отец и братья объединились против  нее  и
готовы были на любое предательство в интересах своего класса.  Но  хуже  -
гораздо хуже - было то, что мистер Браунинг весь свой вес, весь свой  пыл,
всю свою ученость, всю  логику  бросил  на  сторону  Уимпол-стрит,  против
Флаша. Если мисс  Барретт  покорится  Тэйлору,  писал  он,  она  покорится
тирании, она покорится вымогательству; она поддержит силы зла  против  сил
добра,  порок  против  невинности.  Если  она  пойдет  навстречу  условиям
Тэйлора... "каково же будет людям бедным, у которых  недостанет  денег  на
выкуп их собак?" Воображение его разыгралось; он воображал, что бы сам  он
сказал Тэйлору, буде Тэйлор с него потребовал хотя бы пять  шиллингов.  Он
бы сказал ему: "Вы отвечаете за безобразия, творимые вашей шайкой,  и  вам
от меня не уйти - и лучше не говорите мне глупостей насчет отрезанных  лап
и голов. Не извольте сомневаться, я всю жизнь свою положу на то, чтобы вас
обезвредить, это так же верно, как то, что я стою  сейчас  перед  вами,  и
всеми возможными средствами я буду добиваться погибели  вашей  и  погибели
тех из ваших пособников, кого удастся мне обнаружить, но  сами-то  вы  уже
мне попались, и вперед я вас не  выпущу  из  виду".  Так  мистер  Браунинг
ответил бы Тэйлору, если б имел удовольствие сойтись с этим  джентльменом.
Ибо, продолжал он, поспев со вторым письмом к следующей  почте  в  тот  же
четверг, "...страшно  подумать,  как  угнетатели  всех  рангов  могут  при
желании  играть  чувствами  слабых  и  безответных,  выведав   их   тайную
слабость". Он не порицает мисс Барретт, как бы она ни  поступила,  он  все
поймет и простит. И однако, продолжал он в пятницу утром, "...я  почел  бы
это плачевной  слабостью...".  Поощряя  Тэйлора,  похищающего  собак,  она
поощряет и Барнарда Грегори, губящего  репутации.  Косвенным  образом  она
будет ответственна за всех тех несчастных, которые перерезали себе  глотку
или бежали на чужбину оттого,  что  какой-нибудь  негодяй  вроде  Барнарда
Грегори снял с полки адресную книгу и загубил их  репутацию.  "Но  к  чему
нанизывать очевидности там, где и без того все яснее ясного?"  Так  мистер
Браунинг бушевал и гремел дважды в день у себя на Нью-Кросс.
   Лежа на кушетке, мисс Барретт читала его  письма.  Как  легко  было  бы
уступить,  как  легко  сказать:  "Ваше  доброе  мнение  дороже  мне  сотни
кокер-спаниелей". Как легко откинуться на подушки,  вздохнуть:  "Я  слабая
женщина; я  ничего  не  смыслю  в  правах  и  законах;  решите  за  меня".
Всего-навсего  не  платить  выкуп  Тэйлору;  бросить  вызов  ему   с   его
"Обществом". А если Флаша убьют, если  придет  роковой  сверток  и  оттуда
вывалятся его голова, его лапы, - с нею рядом будет зато Роберт  Браунинг,
и он скажет ей, что она  поступила  похвально  и  заслужила  глубокое  его
уважение. Но мисс Барретт не оробела.  Мисс  Барретт  взялась  за  перо  и
разделала Роберта Браунинга. Вольно  ему  цитировать  Донна,  писала  она;
ссылаться на дело Грегори; сочинять остроумные отповеди мистеру Тэйлору  -
она и сама бы вела себя так же, буде Тэйлор обидел  ее  самое;  буде  этот
Грегори ее ославил - да пусть их! Но что стал бы делать  мистер  Браунинг,
если бандиты украли бы ее; держали у  себя;  грозили  отрезать  ей  уши  и
послать по почте  на  Нью-Кросс?  Он  как  хочет,  а  она  решилась.  Флаш
беззащитен. Ее долг ему помочь. "Но Флаш, бедный Флаш, он так мне  предан;
вправе ли я жертвовать им, невиннейшим существом,  ради  чести  изобличить
всех Тэшюров, вместе взятых?" Что  бы  ни  говорил  мистер  Браунинг,  она
решила  спасти  Флаша,  даже  если  ей  придется  для  этого  броситься  в
разверстую пасть Уайтчепел, даже если мистер Браунинг осудит ее.
   И потому в субботу, глядя в открытое письмо мистера Браунинга, лежавшее
перед ней на столе, она начала одеваться. Она читала - "еще одно  слово  -
ведь я тем самым  восстаю  против  ненавистного  владычества  всех  мужей,
отцов, братьев и прочих угнетателей". Итак, отправляясь на Уайтчепел,  она
выступает против Роберта Браунинга и на стороне отцов,  братьев  и  прочих
угнетателей. Она продолжала меж тем одеваться. Во дворе  выла  собака.  На
цепи, во власти жестоких людей. В этом вое мисс Барретт чудилось: "Помни о
Флаше". Она надела туфли, мантильку, шляпку. Еще раз заглянула  в  письмо.
"...Мне предстоит жениться на Вас..." Собака все выла. Мисс Барретт  вышла
за дверь и стала спускаться по лестнице.
   Навстречу ей попался Генри Барретт и сказал,  что  ее  ограбят,  убьют,
если она поступит  так,  как  она  грозится.  Она  велела  Уилсон  вызвать
пролетку. Уилсон, трепеща, покорилась.  Пролетка  подкатила  к  парадному.
Мисс Барретт велела Уилсон сесть. Уверенная, что отправляется  на  смерть,
Уилсон села. Мисс Барретт велела кучеру ехать на Мэннинг-стрит, в  Шодитч.
Мисс Барретт сама села в  пролетку,  и  они  отправились.  Скоро  остались
позади цельные окна  и  двери  красного  дерева.  Они  очутились  в  мире,
которого никогда  прежде  не  видывала,  о  котором  не  подозревала  мисс
Барретт. Они очутились в мире, где под полом мычат коровы, где целые семьи
ютятся в комнатах с выбитыми окнами; где  воду  пускают  только  дважды  в
неделю, где нищета и  порок  рождают  нищету  и  порок.  Они  очутились  в
области, неведомой для почтенного кучера. Пролетка стала; кучер у трактира
справился о дороге. Из дверей вышло несколько  человек.  "Вам,  видать,  к
мистеру Тэйлору!" В этот загадочный мир  пролетку  с  двумя  дамами  могло
занести по одному-единственному поводу, и уж  понятно  какому,  по  высшей
степени неприятному поводу. Один из спрашивавших побежал обратно в  дом  и
вышел, оповещая, что мистера Тэйлора "дома нету! Но не угодно  ли  войти?"
Уилсон вне себя от ужаса молила  ни  о  чем  таком  и  не  думать.  Вокруг
пролетки толпились мужчины  и  мальчишки.  "Не  угодно  ли  видеть  миссис
Тэйлор?" - спросила одна личность. Мисс Барретт не  имела  желания  видеть
миссис Тэйлор; но тут на пороге явилась невероятной толщины  особа,  "судя
по  толщине  ее,  незнакомая  с  изнурительными  угрызениями  совести",  и
сообщила  мисс  Барретт,  что  муж  ее   в   отсутствии;   "может,   через
минуту-другую пожалует, а может, и через часок-другой - не угодно ль войти
обождать?". Уилсон дернула ее за  подол.  Ждать  у  эдакой  в  доме!  И  в
пролетке-то сидеть было тошно под взглядами этих мужчин и мальчишек. Итак,
мисс Барретт вступила в переговоры с  "бандиткой  огромных  размеров",  не
покидая пролетки. Она сказала, что ее собака - у мистера  Тэйлора;  мистер
Тэйлор обещал вернуть собаку. Можно ли  рассчитывать,  что  мистер  Тэйлор
доставит собаку  на  Уимпол-стрит  сегодня  же?  "И  не  сомневайтесь",  -
отвечала толстуха с неотразимой улыбкой. Наверное, он  как  раз  по  этому
делу и отлучился. И она "весьма грациозно мне покивала".
   Пролетка повернула и  оставила  позади  Мэннинг-стрит,  Шодитч.  Уилсон
считала,  что  они  "насилу  живые  отделались".  Мисс  Барретт   и   сама
переволновалась  не  на  шутку.  "Шайка,  очевидно,   сильная.   Общество,
"любители"... прочно тут укоренились", - писала она. В голове ее теснились
мысли,  в  глазах  кружились  картины.  Так  вот  что  обреталось   позади
Уимпол-стрит - эти лица, эти дома... Покуда она сидела  в  пролетке  возле
трактира, она увидела больше, чем видела за все пять лет своего  заточения
в спальне на Уимпол-стрит. "Эти лица!" - восклицала она. Они  выжглись  на
ее зрачках. Они подстрекнули ее воображение, как  "божественные  мраморные
духи" - бюсты над книжной полкой -  никогда  не  могли  его  подстрекнуть.
Здесь жили женщины; покуда она лежала на кушетке, читала, писала, вот  так
они жили. А пролетка уже снова  катила  мимо  четырехэтажных  домов.  Мимо
знакомых дверей и окон; мимо шлифованных кирпичей, медных  дверных  ручек,
неизменяемых занавесей. По Уимпол-стрит,  к  пятидесятому  нумеру.  Уилсон
спрыгнула на  тротуар  -  и  какое  же  счастье  было  снова  оказаться  в
безопасности. Но мисс Барретт, наверное, мгновенье  помедлила.  Перед  ней
все стояли "эти лица". Они еще вернутся к ней годы спустя, когда она будет
сидеть на балконе под солнцем Италии. Они вдохновят самые  яркие  страницы
"Авроры Ли" [стихотворный роман Элизабет Браунинг (1806-1861), посвященный
теме равноправия женщины (1857)]. А покамест дворецкий распахнул дверь,  и
она пошла вверх по лестнице, к себе в комнату.
   В субботу был пятый  день  заточения  Флаша.  Почти  изнемогший,  почти
отчаявшийся,  лежал  он,  задыхаясь,   в   углу   переполненной   комнаты.
Распахивалась и хлопала дверь. Раздавались хриплые крики. Визжали женщины.
Попугаи болтали, как привыкли болтать со вдовами на Мейда-Вейл,  но  здесь
злые старухи отвечали  им  бранью.  В  шерсти  Флаша  копошилась  какая-то
нечисть, но у него не было сил отряхиваться.  Все  прошлое  Флаша,  разные
сцены - Рединг, теплица,  мисс  Митфорд,  мистер  Кеньон,  книжные  полки,
бюсты, крестьяне на шторках - поблекли, растаяли, как тают снежные  хлопья
в котле. Если он и связывал с чем-то свои надежды, то с чем-то  безымянным
и смутным;  с  неясным  лицом  без  черт,  которое  для  него  по-прежнему
называлось мисс Барретт. Она по-прежнему существовала; все прочее  в  мире
исчезло; она же по-прежнему  существовала,  но  меж  ними  пролегла  такая
пропасть,  которую  едва  ли  она  могла  одолеть.  Снова  на  него  стала
надвигаться тьма,  такая  тьма,  что,  казалось,  раздавит  последнюю  его
надежду - мисс Барретт.
   И правда -  силы  Уимпол-стрит,  даже  и  в  эти  последние  мгновенья,
боролись против воссоединения мисс Барретт и Флаша.  В  субботу  днем  она
лежала и ждала, что Тэйлор придет, как пообещала  необъятная  толстуха.  И
вот он пришел, но пришел без собаки. Он передал снизу - пусть мисс Барретт
вперед выложит шесть гиней, и он сразу пойдет на Уайтчепел  за  собакой  -
"честное благородное  слово".  Чего  именно  стоило  "честное  благородное
слово" мерзавца Тэйлора, мисс Барретт не знала, но "выхода  не  было";  на
карте стояла жизнь  Флаша.  Она  отсчитала  шесть  гиней  и  послала  вниз
Тэйлору. Но по воле несчастной судьбы, пока Тэйлор ждал в  прихожей  среди
зонтов, гравюр, ковров и  прочих  ценных  предметов,  туда  вошел  Альфред
Барретт. Увидев "мерзавца" Тэйлора у себя  в  доме,  он  вознегодовал.  Он
метал громы и молнии. Он обозвал его "мошенником, вором,  обманщиком".  На
каковые определения  мистер  Тэйлор  сумел  достойно  ответить.  И  -  что
значительно хуже - он поклялся "спасеньем своей души, что  нам  не  видать
нашей собаки",  и  выбежал  вон.  Значит,  наутро  ожидался  окровавленный
сверток.
   Мисс Барретт поспешно оделась и кинулась вниз. Где Уилсон? Пусть найдет
пролетку. Она тотчас отправится на Мэннинг-стрит. Семейство  бросилось  ее
удерживать. Темнеет. Она и так устала. Предприятие и для здорового мужчины
рискованное. С ее стороны - это  просто  безумие.  Так  они  ей  говорили.
Братья, сестры  обступили  ее,  и  грозили,  и  убеждали,  "орали,  что  я
"безумица", упряма и зла, - меня честили не хуже,  чем  мистера  Тэйлора".
Она стояла на своем. В конце концов они осознали ее невменяемость. Что  бы
это ни повлекло за собой, ей следовало уступить. Септимус обещал, если  Ба
вернется к себе и успокоится, пойти к Тэйлору, заплатить деньги и привести
собаку.
   И вот сумерки пятого сентября сгустились и настала ночь  на  Уайтчепел.
Опять распахнулась дверь, вошел тот, косматый, и за шкирку  выволок  Флаша
из угла. Глядя на ненавистную физиономию  старого  врага,  Флаш  не  знал,
ведут ли его навстречу погибели или свободе.  И  если  б  не  одно  зыбкое
воспоминание, ему было бы, в общем, уже все равно.  Враг  нагнулся.  Зачем
корявые пальцы ощупали горло Флаша?  Нож  у  него  в  руках  или  поводок?
Спотыкающегося, валкого, чуть не ослепшего Флаша вывели на волю.
   На Уимпол-стрит мисс Барретт совсем лишилась аппетита. Жив ли Флаш? Она
не знала. В восемь часов в дверь постучали; как всегда - письмо от мистера
Браунинга. Но когда  дверь  отворили,  чтоб  впустить  письмо,  в  комнату
метнулось еще что-то: Флаш. Он тотчас устремился к красной мисочке. Ее три
раза наполняли; а он все пил. Мисс Барретт  смотрела,  как  пьет  грязная,
затравленная собачонка, "Он не так мне  обрадовался,  как  я  ожидала",  -
заключила она. Нет, у  него  было  одно-единственное  желание  -  напиться
чистой воды.
   Но ведь мисс Барретт только мельком видела лица тех людей  и  запомнила
их навсегда. А Флаш был в их власти почти пять суток.  И  когда  он  снова
очутился здесь, на подушках, он,  кажется,  уже  ничего  не  хотел,  кроме
свежей воды. Он пил не переставая. Прежние пенаты - книжная  полка,  шкаф,
бюсты, - кажется, утратили для него смысл. Комната уже не составляла  весь
мир; она была лишь укрытие. Лишь овражек рядом с дрожащим листком  посреди
глухого леса, где затаились звери и чудища; где под  каждым  кустом  залег
разбойник и враг. Флаш лежал, опустошенный, в ногах у мисс Барретт, а  вой
заточенных собак и отчаянные  вопли  птиц  еще  звучали  у  него  в  ушах.
Отворялась дверь, и он вздрагивал, боясь,  что  войдет  тот,  косматый,  с
ножом. То был просто мистер Кеньон с книгой; то был просто мистер Браунинг
со своими желтыми перчатками. Но  теперь  он  сжимался  при  виде  мистера
Кеньона и мистера Браунинга.  Он  им  больше  не  верил.  За  их  улыбками
скрывались жестокость, предательство и обман. Ласки их ничего не  значили.
Он даже боялся теперь ходить с Уилсон к почтовой тумбе. Он не мог  и  шагу
ступить без поводка. Когда ему говорили:  "Бедный  Флаш,  злые  люди  тебя
украли, да?" - он поднимал голову и выл и скулил. Заслышав  свист  хлыста,
он кидался вниз по  подвальным  ступенькам.  Дома  он  все  жался  к  мисс
Барретт. Она одна его не предала. В нее он пока еще веровал. Постепенно он
снова ее обретал. Замученный, дрожащий, грязный и страшно тощий, он  лежал
на кушетке у ее ног.
   Шли дни, Уайтчепел стиралась из памяти,  и  Флаш,  лежа  рядом  с  мисс
Барретт на  кушетке,  читал  в  ее  мыслях  даже  яснее,  чем  прежде.  Их
разлучали; и вот они снова вместе. Право  же,  никогда  не  были  они  так
близки. Каждый жест ее, каждое движение отзывались в его  душе.  А  теперь
она словно все время была в движении. Когда ей принесли пакет, она  просто
спрыгнула с кушетки. Она  вскрыла  пакет;  трясущимися  пальцами  вытащила
оттуда грубые башмаки. И тотчас запрятала поглубже в шкаф. И  снова  легла
на кушетку, будто ничего не случилось. А ведь что-то случилось.  С  Флашем
наедине она встала и вынула из ящика стола бриллиантовое ожерелье.  Вынула
шкатулку с письмами мистера Браунинга. Положила башмаки, ожерелье и письма
в картонку и - заслышав шаги на лестнице - затолкала  ее  под  кровать,  и
поскорее легла, и снова укрылась шалью. Эта  таинственность,  эти  маневры
предвещали, чувствовал Флаш, важные перемены.  Неужто  они  убегут  отсюда
оба? Оба покинут  страшный  мир,  где  похищают  собак,  где  господствует
тирания? О, если бы! Он дрожал и возбужденно скулил; но мисс Барретт тихим
голосом призывала его к молчанию, и он затихал. Сама она, тоже очень тихо,
лежала на кушетке, когда входили братья и сестры; она лежала и  беседовала
с мистером Барреттом, как она всегда беседовала с мистером Барреттом.
   Но в субботу двенадцатого сентября мисс Барретт сделала то,  чего  Флаш
от нее не ожидал. Сразу после завтрака она оделась для выхода. Более того,
по выражению ее лица, пока она одевалась, он совершенно  ясно  понял,  что
его с собой не берут. Какие-то у нее были от него тайны.  В  десять  часов
Уилсон вошла в комнату. Они вышли вместе; Флаш лежал  и  ждал,  когда  они
вернутся. Через час приблизительно мисс Барретт вернулась - одна. На  него
она и не взглянула, она словно не замечала  ничего  вокруг.  Она  сдернула
перчатки, и на мгновенье в глаза ему сверкнуло золотое кольцо на ее  левой
руке. Потом он увидел, как она сняла кольцо и  сунула  во  тьму  ящика.  А
потом она, как всегда, легла на кушетку. Он лежал рядом, не смея  дохнуть,
ибо что бы ни случилось - а  что-то  определенно  случилось,  -  следовало
любой ценой держать в тайне.
   Жизнь в спальне любой ценой должна была идти как всегда. И все меж  тем
изменилось. В каждом взмахе шторки мерещился Флашу  сигнал.  Свет  и  тени
скользили по бюстам поэтов, и те смотрели хитро и всезнающе. Все в комнате
будто готовилось к переменам; готовилось к важным событиям. И все таилось;
все скрывалось. Как всегда, приходили и уходили братья  и  сестры;  мистер
Барретт, как всегда, являлся по вечерам. Как всегда, проверял,  выпито  ли
вино, съеден ли цыпленок. Мисс Барретт смеялась и болтала, когда в комнате
кто-нибудь был, и виду не показывала, что она что-то скрывает. А когда они
оставались одни, она  вытаскивала  из-под  кровати  картонку  и  воровато,
прислушиваясь,  что-то  совала  в  нее.  Она  безусловно   нервничала.   В
воскресенье звонили церковные колокола. "Это где  же  звонят?"  -  спросил
кто-то. "В Марилебондской  церкви",  -  сказала  мисс  Генриетта.  И  мисс
Барретт - Флаш  видел  -  побледнела  как  полотно.  А  другие  ничего  не
заметили.
   Так прошел понедельник, и вторник,  и  среда,  и  четверг.  И  все  они
притворялись обычными днями - те же были молчание, еда, разговоры,  то  же
лежание на кушетке - как всегда. Флаш беспокойно  ворочался  во  сне,  ему
снились папоротники в глухом лесу, и они  с  мисс  Барретт  там  прятались
вместе; потом папоротники раздвинулись, и он проснулся. Еще не рассвело; в
темноте он различил Уилсон, она осторожно вошла,  достала  из-под  кровати
картонку и унесла. Это было ночью в пятницу восемнадцатого  сентября.  Все
субботнее утро он пролежал так,  как  лежишь,  зная,  что  вот-вот  упадет
платок, прошуршит тихий свист - будет дан неотвратимый сигнал. Он смотрел,
как одевается мисс Барретт. Без четверти четыре дверь отворилась  и  вошла
Уилсон. Сигнал был дан - мисс Барретт взяла его на руки. Она  поднялась  и
пошла к двери. На мгновенье они  застыли  на  пороге,  оглядывая  комнату.
Здесь была кушетка и кресло мистера Браунинга. Были столики, бюсты. Солнце
сквозило сквозь листву плюща, и вздувались шторки с крестьянами.  Все  как
всегда. Все, замерев, ожидало еще миллионов точно таких же  мгновений;  но
для мисс Барретт и Флаша это было - последнее.  Очень  тихо  мисс  Барретт
затворила дверь.
   Очень тихо они скользнули вниз по лестнице, мимо гостиной,  библиотеки,
мимо столовой. Все выглядело как всегда; пахло как всегда; все было тихо и
будто дремало под теплым сентябрьским солнцем.  На  подстилке  в  прихожей
лежал Каталина и тоже дремал. Вот дошли до парадной  двери  и  очень  тихо
повернули ручку. За дверью ждала пролетка.
   - К Ходчсону, - сказала мисс Барретт. Почти шепнула. Флаш затих  у  нее
на коленях. Ни за что на свете не нарушил бы он этого страшного молчания.





   Потом  часами,  днями,  неделями,  наверное,  был  грохот  тьмы,  вдруг
прорезаемой светом; и опять длинные полосы  мрака;  и  нещадная  качка;  и
вылазки впопыхах на свет, к всходившему над ним лицу  мисс  Барретт,  и  к
хилым деревцам, и рельсам, и высоким, в точках огней, домам  -  ибо  в  ту
пору на железной дороге  царил  дикарский  обычай  -  собак  перевозили  в
ящиках. Однако Флаш не робел. Они ведь спасались бегством. Они убегали  от
тиранов и похитителей. Грохочи, грохочи, скрежещи,  грохочи  на  здоровье,
урчал он, пока поезд швырял его  из  стороны  в  сторону;  нам  бы  только
убраться подальше от Уимпол-стрит и Уайтчепел. Потом все вдруг наполнилось
светом; грохот смолк. Флаш услышал, как поют  птицы  и  вздыхает  ветер  в
листве. Или это шумела вода? Наконец он открыл глаза, встряхнулся, и взору
его предстало непостижимое зрелище. Мисс Барретт  была  на  камне  посреди
шумящих вод. Над  ней  склонялись  деревья.  Кругом  бушевала  река.  Мисс
Барретт, конечно, грозила опасность. Одним  рывком  Флаш  одолел  поток  и
оказался с нею рядом. "...Он принял крещение в честь Петрарки", -  сказала
мисс Барретт, когда он вскарабкался на камень и устроился с нею рядом. Ибо
дело происходило в Воклюзе; она обосновалась на  камне  посреди  источника
Петрарки.
   И опять был грохот и скрежет; и опять его вывели на твердую землю; тьма
расступилась; на него хлынул свет. Живой, наяву,  сам  себе  не  веря,  он
стоял на рыжеватых плитах огромной, плывущей в солнечном  сиянии  комнаты.
Он обежал ее, исследовал носом и лапами. Оказалось: ни ковра,  ни  камина.
Ни кушеток, ни кресел, ни книжных  полок,  ни  бюстов.  Пряный,  неведомый
запах ударял ему  в  ноздри,  и  он  расчихался.  Свет,  безмерно  резкий,
отчетливый, слепил ему глаза. Никогда еще  не  случалось  Флашу  бывать  в
комнате - если это, конечно, была комната - такой твердой и яркой, большой
и пустой.  Мисс  Барретт  на  стуле  у  стола  посередке  казалась  совсем
крошечной. Потом Уилсон вывела его гулять. Его чуть не ослепило солнце,  а
потом  тень.  Половина  улицы  была  немыслимо  жаркая;  на   другой   был
отвратительный холод. Женщины кутались в меха, но прикрывались  от  солнца
зонтиками. И вся улица была совершенно сухая. В середине ноября  нигде  не
замечалось ни лужи, где можно промочить лапы,  ни  грязи,  которая  липнет
всегда на очесы. И ни колышков; ни полуподвальных двориков. И не было этих
мучительно путаных запахов, которые так будоражат тебя во  время  прогулок
по Уимпол-стрит и Оксфорд-стрит. Зато  от  каменных  острых  выступов,  от
желтых сухих стен веяло чем-то чужим, непонятным  и  увлекательным.  Потом
колыханье  черного  занавеса  обдало   его   чем-то   неотразимым;   запах
выкатывался волнами; Флаш замер;  он  сделал  стойку;  он  внюхивался,  он
наслаждался; его неодолимо влек этот запах, и он юркнул  под  занавес.  На
миг мелькнула огнями гулкая впадина огромной залы; но  Уилсон  с  истошным
криком уже выдернула  его  обратно.  И  снова  они  шли  по  улице.  Улица
оглушала. Будто все вместе, надсаживаясь, орали наперебой. Взамен  ровного
снотворного жужжанья Лондона все здесь грохало, ухало, звякало, тренькало,
стучало, щелкало и  звенело.  Флаш  кидался  туда-сюда,  волоча  за  собою
Уилсон. Их раз двадцать теснили с  панели  на  мостовую  и  обратно  -  то
тележка, то вол, то отряд солдат, то стадо коров. Он сразу  помолодел,  он
стряхнул с себя несколько лет. Ошалелый, радостный, он рухнул на рыжеватые
плиты и заснул таким крепким сном, каким никогда он не спал на подушках  в
спальне на Уимпол-стрит.
   Но скоро Флашу открылось еще более важное отличие Пизы - ибо  именно  в
Пизе они поселились - от Лондона.  Собаки  тут  были  другие.  В  Лондоне,
бывало, он до почтовой тумбы не мог дойти, не повстречав по дороге  мопса,
бульдога, колли, ньюфаундленда, сенбернара, фокса или представителя одного
из семи славных ответвлений семейства спаниелей. И про  каждую  собаку  он
знал, кто есть кто и какое занимает положение на общественной лестнице.  А
тут, в Пизе, собак была тьма, но все  -  не  поймешь,  что  такое;  все  -
возможно ли? - были дворняги. Насколько он понимал, это были просто собаки
- серые, рыжие, пятнистые, полосатые; и среди них нельзя  было  распознать
ни единого спаниеля, колли, дога  или  фокстерьера.  Значит,  деятельность
Собачьего Клуба не распространяется на Италию? А про Клуб Спаниелей тут  и
не слыхивали? И нет тут закона, который карает беспощадно вихор,  осуждает
кудрявые уши, одобряет  очесы  на  лапах  и  строго  предписывает  плавный
переход ото лба к носу? Да, как видно, такого закона тут  не  знали.  Флаш
ощутил себя принцем в изгнании. Он был одинокий аристократ среди  сплошных
canaille  [сброд,  чернь  (фр.)].   Он   был   единственный   чистокровный
кокер-спаниель во всей Пизе.
   За долгие годы Флаш привык себя  считать  аристократом.  Закон  красной
мисочки и поводка глубоко укоренился в  его  душе.  И  неудивительно,  что
сейчас  он  был  несколько  обескуражен.  Не   станем   же   мы   осуждать
какого-нибудь  Говарда  или  Кавендиша,  если,  оказавшись  среди   убогих
туземцев, жителей грязных лачуг, он нет-нет и вспомянет  свой  Четсворт  и
нежно взгрустнет по красным коврам и по  галереям,  куда  закат,  подпалив
витражи,  бросает  герцогские  короны.  Флаш  был  чуточку  суетен,   надо
признаться;  мисс  Митфорд  давно  за  ним  замечала;  и   качество   это,
подавляемое в Лондоне среди высших и равных, теперь дало себя знать, когда
он ощутил себя избранным. Он стал надменен и дерзок. "Флаш  превратился  в
абсолютного монарха и нещадно облаивает вас, когда велит вам  открыть  ему
дверь, - писала миссис Браунинг. - Роберт, - продолжала  она,  -  уверяет,
будто вышеозначенный Флаш считает, что он, мой муж,  для  того  и  создан,
чтоб угождать Флашу, и, кажется так оно и есть".
   "Роберт". "Мой муж". Пусть Флаш изменился, но и мисс Барретт изменилась
тоже. Она не только называла себя теперь миссис Браунинг; не только играла
на солнце золотым кольцом; она вообще изменилась  не  меньше  Флаша.  Флаш
слышал это ее "Роберт, мой муж" по пятьдесят раз  на  дню,  и  каждый  раз
голос ее звенел такой гордостью, что у него  даже  вздыбливалась  холка  и
падало сердце. Но не в словах  и  не  в  голосе  дело.  Она  просто  стала
совершенно другим человеком. Раньше, например, она едва пригубит наперсток
портвейна и потом жалуется на головную  боль,  а  теперь  опрокинет  целый
стаканчик кьянти и спит как убитая. Теперь  на  столе  в  столовой  пылали
апельсинные  ветки  -  и   это   взамен   желтого,   голенького,   кислого
апельсинчика. Раньше она вызывала ландо, чтоб добраться до Риджентс-парка,
а теперь надевала грубые башмаки и карабкалась по  скалам.  Раньше  карета
мерно везла их по Оксфорд-стрит, а теперь ненадежная колымага  с  грохотом
несла вниз, на берег озера, любоваться горами; и когда она  уставала,  она
не кликала снова пролетку; она садилась на камень и  разглядывала  ящериц.
Она  блаженствовала  на  солнышке;  она   блаженствовала   в   тени.   Она
подбрасывала в камин сосновых поленьев из  герцогского  леса,  когда  было
холодно. И они садились у потрескивающего огня и впивали крепкий,  терпкий
запах. Она не уставала сравнивать Италию с Англией не в пользу  последней.
"...Бедные наши англичане! - восклицала она. - Надо их научить радоваться.
Надо их закалять - не на огне, а на солнце". Здесь, в Италии, была воля  и
жизнь, была радость, порожденная солнцем. Здесь никто не ругался, никто не
дрался и не было видно пьяниц; "эти лица" из Шодитча опять вставали у  нее
перед глазами. Она вечно сравнивала Пизу с  Лондоном  и  говорила  о  том,
насколько больше ей нравится Пиза. Здесь хорошенькая женщина может  ходить
по улице без провожатых; знатные матроны сперва  собственноручно  выливают
помои, а потом отправляются ко двору "в блеске неоспоримой  изысканности".
Пиза, ее колокола, дворняги, верблюды и боры  были  куда  привлекательней,
чем Уимпол-стрит, и двери красного дерева, и говяжий филей. И каждый день,
опрокинув стаканчик кьянти и сорвав с  ветки  очередной  апельсин,  миссис
Браунинг хвалила Италию и жалела  бедную,  скучную  Англию,  бессолнечную,
безрадостную, где такая дороговизна и обременительные условности.
   Правда, Уилсон, надо сказать, какое-то время оставалась верна Британии.
Дворецкие, и кухни в полуподвалах, и двери красного дерева  не  без  труда
были вычеркнуты ею из памяти. Она сочла необходимым выскочить из картинной
галереи, ибо. "до того неприличная у них эта Венера". И потом  еще,  когда
благодаря любезности  своей  подруги  она  получила  возможность  в  щелку
поглядеть на герцогское великолепие, она и то не сдалась. "А бедно у  них,
- отнеслась она о Дворе Великого Герцога, - у нас  Сент-Джеймсский  дворец
богаче будет". Да, но она смотрела-смотрела, и взор ее упал на неотразимую
фигуру одного из герцогских телохранителей; сердце ее воспылало;  суждения
тотчас переменились; критерии рушились. Лили Уилсон влюбилась без памяти в
сеньора Ригхи из герцогской стражи.
   Но в  точности  как  миссис  Браунинг  изучала  свои  новые  свободы  и
наслаждалась открытиями, Флаш  тоже  делал  открытия  и  изучал  свободную
жизнь. Еще в Пизе - а весной 1847 года они перебрались во Флоренцию - Флаш
постиг страшную истину,  которая  на  первых  порах  удручала  его:  закон
Собачьего Клуба не есть всеобщий закон. Он пришел к заключению, что легкий
вихор не всегда непростителен. Соответственно  он  пересмотрел  весь  свой
моральный кодекс. Он  стал  руководиться,  сперва  с  некоторой  оглядкой,
своими новыми представлениями о структуре собачьего общества. День ото дня
он делался демократичней. Еще в Пизе  миссис  Браунинг  замечала,  что  он
"...ежедневно выбегает на улицу и беседует с собачками  по-итальянски".  А
теперь, во Флоренции, старые  путы  все  до  ниточки  спали  с  него.  Миг
раскрепощения настал в один прекрасный день в Касцинском парке. Он носился
по  "яркой  изумрудной  мураве"  наперегонки  с  "фазанами,  трепетными  и
быстрыми", и вдруг он вспомнил Риджентс-парк и воззвание:  "Собаки  должны
ходить только на цепи". Ну и где теперь это "должны"? Где теперь цепи? Где
смотрители со своими дубинками? Их нет - и нет собачьих воров, и Собачьего
Клуба, и Клуба Спаниелей  -  прислужника  развращенной  аристократии!  Нет
пролеток, ландо и нет Мэннинг-стриг, нет Уайтчепел! Он скакал, он носился;
шерсть его пламенела; сверкали глаза.  Он  стал  другом  всему  миру.  Все
собаки были теперь его братья. Здесь, в этом новом мире, ему не нужен  был
поводок; он не нуждался в защитниках. Если мистер Браунинг  мешкал,  когда
наставал час прогулки - теперь их с Флашем связывала теснейшая  дружба,  -
Флаш его призывал к порядку.  Он  "становится  перед  ним  и  лает  весьма
повелительно", - замечала миссис Браунинг не без досады,  ибо  собственные
ее отношения с Флашем во многом  утратили  нежность  былых  времен,  когда
рыжая шерсть его и сияющий взор восполняли то, чего ей не хватало;  теперь
настоящий Пан поджидал ее в тени олив и вертоградов; а вечерком был  опять
тут как тут и вслушивался в  ароматное  потрескивание  сосны.  Итак,  если
мистер Браунинг медлил, Флаш становился против него и лаял; но если мистер
Браунинг предпочитал посидеть дома и посочинять - не беда. Флаш был теперь
независим. Глициния и ракитник цвели  вдоль  заборов,  в  садах  пламенело
иудино дерево; луга искрились тюльпанами. Чего же ждать? И он убегал один.
Он теперь был сам себе хозяин. "...Он уходит один и  пропадает  часами,  -
писала миссис Браунинг. - ...Он знает все улицы во Флоренции и  настаивает
на независимости. Я нисколько не тревожусь, когда его  нет",  -  заключила
она, с улыбкой  вспомнив  мучительные  часы  ожидания  на  Уимпол-стрит  и
бандитов, которые норовят выхватить собаку прямо из-под колес, стоит  тебе
зазеваться. Во Флоренции не было места страху; не было собачьих воров и  -
вздыхала она, вероятно, - не было отцов.
   Но  если  уж  говорить  откровенно  -  не  для  того,  чтоб  любоваться
живописью, вступать под сумрачные церковные своды  и  разглядывать  темные
фрески, убегал Флаш за дверь Casa Guidi, когда ее оставляли  открытой.  Он
спешил насладиться кое-чем, отыскать кое-что, в чем ему долгие  годы  было
отказано. Он уже слышал охотничий рог Венеры однажды в полях Беркшира;  он
полюбил тогда сучку мистера  Партриджа;  она  ему  принесла  потомство.  И
теперь тот же голос звенел над узкими  флорентийскими  улочками,  но  куда
повелительней, куда более властно - промолчав столько лет. И  Флаш  познал
то, чего не дано познать человеку, - любовь чистую, любовь простую, любовь
в полном смысле слова; любовь,  которая  не  отягчена  заботой;  не  знает
стыда; ни отрезвленья; налетела - и нет ее; как пчела на цветке - налетела
и нет. Нынче цветок этот роза, завтра лилия; то дикий болотный чертополох,
то оранжерейная орхидея, пышная и торжественная.  Так  бездумно,  свободно
ласкал Флаш то пеструю спаниелиху со своей улицы, то полосатую собаку,  то
рыжую - не важно. Для Флаша все они были равны.  Он  устремлялся  на  звук
рога, откуда б ни доносил его ветер. Любовь - это все; любовь - сама  себе
цель. И никто не осуждал Флаша за его  эскапады.  Мистер  Браунинг  только
посмеивался ("и не совестно? ведь порядочный, кажется,  пес"),  если  Флаш
заявлялся за полночь или вовсе под утро. И миссис Браунинг тоже  смеялась,
глядя, как Флаш валится на пол в спальне и  засыпает  мертвецким  сном  на
мозаичном гербе семейства Гуиди.
   Ибо в Casa Guidi в комнатах все было голо. Куда-то девались  переодетые
вещи  дней  отшельничества  и  заточенья.  Кровать  тут   была   кроватью,
умывальник - умывальником. Каждый предмет был самим собою и ни во  что  не
рядился. В просторах гостиной терялись несколько старинных резных  стульев
черного дерева. Над камином висело зеркало, а по бокам два  амура  держали
свечи. Сама миссис Браунинг забросила  свои  индийские  шали.  Она  носила
теперь тюрбан из яркого, тонкого шелка,  который  нравился  ее  мужу.  Она
теперь по-иному причесывалась. И  когда  пряталось  солнце  и  открывались
ставни, она выходила на балкон в белом легком платье. Она любила сидеть на
балконе, смотреть, слушать, наблюдать.
   Вскоре по приезде их во Флоренцию, как-то под  вечер,  снизу,  с  улицы
налетел такой шум, что они выбежали на балкон. Внизу бурлила толпа.  Несли
знамена, кричали и пели. Из окон высовывались; свешивались с балконов; те,
кто в окнах, кидали цветы и лавровые ветки тем, кто на улице; а те, кто на
улице - торжественные  мужчины,  веселые  юные  женщины,  -  целовались  и
простирали своих детишек тем, кто  стоял  на  балконах.  Мистер  и  миссис
Браунинг приникли к перилам и хлопали, хлопали. Плыли знамена;  факелы  их
озаряли. "Свобода" - было начертано на одном знамени; "Единая Италия" - на
другом; и еще "Помни о жертвах" и "Viva Pio Nonno!"  [Да  здравствует  Пий
Девятый! (ит.)]  и  "Viva  Leopoldo  Secondo!"  [Да  здравствует  Леопольд
Второй! (ит.)] - три часа с половиной проплывали знамена, и люди  кричали,
и мистер и миссис Браунинг стояли на балконе, где горело шесть  свечей,  и
махали, махали. Какое-то время Флаш, лежа между ними и  свеся  лапы  между
перил, пытался добросовестно ликовать. Но вот - он не мог этого  скрыть  -
он зевнул. "Он признал наконец, что торжество,  на  его  взгляд,  чересчур
затянулось", - заметила миссис Браунинг. Усталость,  сомнение,  цинизм  им
овладели. И к чему это все? - спрашивал он себя. Кто этот Великий  Герцог?
И что он им  обещал?  И  чему  тут  радоваться?  Ибо  его,  надо  сказать,
раздражало,  что  миссис  Браунинг  с  таким  неуемным  пылом  машет  этим
знаменам. Великий Герцог, казалось ему, не  стоил  подобных  восторгов.  А
потом, когда проходил сам Великий Герцог, Флаш  заметил,  что  у  парадной
двери задержалась  собачка.  Воспользовавшись  тем,  что  миссис  Браунинг
совсем увлеклась, он улизнул с балкона и сбежал вниз. Лавируя среди  толпы
и знамен, он устремился за нею. Она убегала все дальше,  к  самому  сердцу
Флоренции. Удалялись, таяли голоса, глохло ликованье  толпы.  Растворились
огни факелов. Только редкие звезды подпрыгивали  на  ряби  Арно  и  мигали
Флашу, который лежал на грязном берегу под сенью старой корзины рядышком с
пестрой спаниелихой. Так лежали они в любовной истоме,  покуда  не  встало
солнце. Флаш  явился  домой  только  в  девять  утра,  и  миссис  Браунинг
встретила его не без иронии - мог бы  хоть  вспомнить,  считала  она,  что
сегодня ровно год со дня ее свадьбы. Но, она заметила,  "вид  у  него  был
чрезвычайно довольный". Что ж. И  правда.  Сама  она  находила  непонятное
удовольствие в топоте тысячных толп, посулах  Великого  Герцога  и  зыбком
стремленье знамен, Флашу же куда больше понравилась остановившаяся у двери
собачка.
   Спору нет, миссис Браунинг и Флаш в своих плаваниях открыли  совершенно
разные земли: она - Великого Герцога, он - пеструю спаниелиху; однако узы,
их связывавшие, продолжали крепко держать. Едва Флаш успел распрощаться со
всеми "должны", носясь по изумрудной мураве Каспийских садов, где багрецом
и золотом вспыхивали фазаны, как его одернули. Снова его  оттянули  назад,
его осадили. Началось с пустяка -  с  намека,  -  просто  миссис  Браунинг
весной 49-го года вдруг взялась за иголку. Но что-то  тут  не  понравилось
Флашу. Она вообще не имела обыкновения шить. Он увидел, как Уилсон двигала
кровать, и она выдвигала ящик комода  и  складывала  туда  какие-то  белые
вещи.  Подняв  голову  с  рыжеватых  плит,  он  смотрел,  он   внимательно
вслушивался. Неужто опять что-то стрясется? Он в тревоге ждал, как  бы  не
начали паковать саквояжи. Неужто снова бежать, снова спасаться?  Спасаться
- но куда, от чего? Здесь им бояться нечего, убеждал он  миссис  Браунинг.
Здесь, во Флоренции, они оба могут спокойно забыть и про мистера  Тэйлора,
и про кровавые  свертки  с  собачьими  головами.  Он,  однако,  совершенно
запутался. Перемены, насколько он в них разобрался, не предвещали бегства.
Перемены, таинственным образом, говорили об ожидании.  Глядя,  как  миссис
Браунинг спокойно, но чересчур уж прилежно водит  иголкой,  сидя  в  своем
низком  кресле,  он  чувствовал,  что  надвигается   неизбежное,   и   ему
становилось не по себе. Катились недели. Миссис Браунинг почти не выходила
из дому. Будто ждала рокового события. А вдруг нагрянет кто-то такой вроде
Тэйлора, и он обидит ее, застигнув одну,  без  защитника?  От  этой  мысли
Флаша бросало в дрожь. Да, бежать она, по всей видимости,  не  собиралась.
Саквояжей не укладывали. Непохоже было, что  кто-то  хочет  покинуть  дом,
скорей  наоборот  -  кто-то  должен  явиться.  Флаш  с  ревнивой  тревогой
оглядывал каждого гостя. Их было  много  теперь  -  мисс  Блэгден,  мистер
Пандор, Хэтти Хосмер, мистер Литтон, - очень много дам и  господ  посещали
теперь Casa Guidi. А миссис Браунинг целыми днями сидела в кресле и шила.
   И вот однажды в начале марта  миссис  Браунинг  вовсе  не  появилась  в
гостиной. Приходили и уходили другие. Приходили и уходили Уилсон и  мистер
Браунинг. И они приходили и уходили с такими  ужасными  лицами,  что  Флаш
забился под кушетку. Кто-то бегал вверх-вниз,  по  лестнице  летал  шепот,
чужие задушенные голоса. Наверху, в  спальне,  шаркали.  Флаш  все  глубже
забивался во тьму под  кушеткой.  Каждой  жилкой  он  ощущал,  как  что-то
меняется, происходит страшное что-то. Так же точно давным-давно  он  ждал,
когда под дверью замрут шаги незнакомца в капюшоне. И  дверь  распахнулась
тогда наконец, и мисс Барретт вскрикнула: "Мистер Браунинг!" Но кто теперь
еще явится? Какой еще незнакомец? День клонился  к  вечеру,  а  про  Флаша
забыли. Он валялся в гостиной - непоеный, некормленый;  и  пусть  бы  хоть
тысячи пестрых спаниелих обнюхивали сейчас порог - он  бы  просто  от  них
отшатнулся. Ибо к концу дня им все более овладевало  чувство,  что  в  дом
снаружи ломится что-то.  Он  глянул  из-под  бахромы.  Амуров-факельщиков,
резные стулья черного  дерева  -  всех  будто  расшвыряли  друг  от  друга
подальше, и самого его тоже будто отбросили к стенке, расчищая  место  для
чего-то невидимого. Вот промелькнул мистер Браунинг;  но  мистер  Браунинг
был  на  себя  не  похож;  вот  промелькнула  Уилсон  -  но  Уилсон   тоже
переменилась, словно оба воочию видели то, что не видел, но угадывал он.
   Наконец Уилсон, вся красная, растрепанная, но ликующая,  взяла  его  на
руки и понесла наверх. Они вошли в  спальню.  Что-то  слабенько  блеяло  в
затененной комнате - что-то трепыхаюсь на подушке. Живое.  Без  всякой  их
помощи, не открывая парадной двери, сама по себе,  одна,  миссис  Браунинг
преобразилась в двоих. Что-то неприличное  мяукало  и  трепыхалось  с  нею
рядом. Раздираемый гневом, и ревностью, и глубоким  отвращением,  которого
он не умел скрыть, Флаш вырвался из рук Уилсон и бросился вниз.  Уилсон  и
миссис Браунинг звали его; соблазняли ласками, обещали вкусно  угостить  -
все напрасно. Он при каждом удобном случае прятался от ненужного  зрелища,
отталкивающего создания, в потемках кушетки или в  укромном  углу.  "...На
две недели целых он впал в глубокую тоску и не отвечал на знаки  внимания,
которые ему расточали", - была принуждена заметить миссис  Браунинг  среди
новых своих забот. А если мы, как нам и  должно,  возьмем  наши  минуты  и
часы, переведем на собачий счет и посмотрим, как минуты взбухают часами, а
часы сутками, - мы заключим без малейшей  натяжки,  что  "глубокая  тоска"
Флаша длилась полгода целых  по  человечьему  времени.  Многие  мужчины  и
женщины скорей забывают и свою ненависть, и свою любовь.
   Однако Флаш был уже не прежний олух и неуч с Уимпол-стрит.  Он  получил
кой-какие  уроки.  Уилсон  однажды  его  поколотила.   Он   съел   однажды
зачерствевшие бисквиты, тогда как мог съесть их  и  свежими;  он  поклялся
любить и не кусать. Все это взбивалось у него в голове, пока он лежал  под
кушеткой; и наконец он вышел на свет. И снова был он вознагражден. Награда
на сей раз,  надо  признаться,  на  первых  порах  показалась  ему  весьма
скромной, если не сказать унизительной. Малыша усадили к нему на спину,  и
он должен был его катать, а тот его дергал за уши. Но Флаш претерпевал это
так благородно, поворачиваясь, когда его дергали  за  уши,  только  затем,
"чтобы поцеловать голые пухлые ножки", что не прошло и трех  месяцев,  как
беспомощный, слабенький, писклявый, слюнявый детеныш стал отличать  его  -
"в общем" (это по свидетельству миссис  Браунинг)  среди  всех  других,  а
потом уж, к собственному своему удивлению, Флаш и сам привязался к малышу.
Разве нет меж ними сродства? Разве малыш не близок  во  многом  Флашу?  не
сходные ли  у  них  понятия,  не  общие  вкусы?  Пейзаж,  например.  Флашу
решительно всякий пейзаж казался неинтересен. Он так и не научился за  эти
годы любоваться горами. Когда его взяли на  Валломброзу,  лесные  прелести
только нагнали на него скуку. И вот, когда малышу было несколько  месяцев,
они снова сели в карету и  отправились  в  бесконечное  странствие.  Малыш
лежал на руках у кормилицы; Флаш  сидел  на  коленях  у  миссис  Браунинг:
карета взбиралась все выше к Апеннинским вершинам.  Миссис  Браунинг  была
просто вне себя от восторга. Она буквально не могла  оторваться  от  окна.
Среди всех богатств родного языка она не  могла  найти  слов,  которые  бы
отразили ее впечатления. "...Немыслимые, почти нездешние Апеннины,  дивная
смена красок и очертаний, внезапные превращения  гор  и  живая  физиономия
каждой, каштановые леса, словно от собственной  тяжести  низвергающиеся  с
кручи, скалы, рассеченные бегом ручьев, и  горы,  горы,  горы  над  горами
разворачивают свое великолепие, как бы сами собой,  от  усилия  меняясь  в
цвете..." - да, поистине, красоты Апеннин рождали сразу столько слов,  что
с разгона они сшибались и  давили  друг  друга.  Но  младенец  и  Флаш  не
испытывали ни вдохновений этих, ни этих мук слова. Они оба  молчали.  Флаш
"отвернулся от окна, решив, что смотреть положительно не на что. Он  гордо
презирает деревья и горы  и  прочее  в  этом  роде",  -  заключила  миссис
Браунинг. Карета грохотала все выше. Флаш уснул, и младенец  уснул.  Потом
вдруг мимо поплыли огни, и дома, и мужчины, и женщины. Въехали в  деревню.
Тотчас Флаш встрепенулся, "он с любопытством таращил глаза,  он  посмотрел
на восток, посмотрел на запад, будто делал заметки или собирался для них с
мыслями". Его занимали сцены из жизни,  не  красота.  Красоте  -  нам,  по
крайней мере, так кажется - надо было еще выпасть  лиловатой  ли,  зеленой
пыльцой, ее надо было еще вспрыснуть неким небесным шприцем в  бахромчатые
ходы у него за ноздрями, чтобы она покорила воображение Флаша.  Но  и  так
рождала она не слова, а немой восторг. Когда миссис  Браунинг  видела,  он
чуял; когда она писала - он внюхивался.
   Здесь, однако, биограф  вынужден  приостановиться.  Если  для  передачи
зрительных впечатлений нам порой недостает и наших нескольких тысяч слов -
вот ведь миссис Браунинг призналась относительно Апеннин: "Нет, я не  могу
передать, что это такое", - то для описания запахов мы обходимся  всего-то
несколькими словами. Вообще неизвестно, для чего человеку нос.  Величайшие
поэты мира не нюхивали ничего, кроме роз, с одной стороны, и  навоза  -  с
другой. Тончайшие же оттенки промежуточных  запахов  в  поэзии  так  и  не
отобразились. А Флаш жил главным образом в царстве  запахов.  Любовь  была
прежде всего запах; музыка, зодчество, политика, право, наука -  все  было
запах. Для  него  и  религия  сама  была  запах.  Описать  простейшие  его
впечатления от ежедневного мяса  или  бисквита  решительно  нам  не  дано.
Мистер Суинберн и тот не сумел бы выразить, о чем  говорили  Флашу  запахи
Уимпол-стрит в жаркий июньский день. Ну а насчет  того,  чтобы  изобразить
запах молодой спаниелихи, спутанный с  запахом  факелов,  лавров,  ладана,
знамен, восковых  свечей  и  гирлянды  из  розовых  листьев,  раздавленной
каблучком полежавшей  в  нафталине  шелковой  туфельки,  -  то  разве  что
Шекспир, приостановись он над строками "Антония и Клеопатры"... но Шекспир
не приостанавливался. И потому,  признавшись  в  своей  беспомощности,  мы
можем только заметить, что Италия  для  Флаша  в  эту  его  самую  зрелую,
вольную, счастливую пору означала прежде всего  бездну  запахов.  Любовный
пыл, надо думать, утих с годами. Запахи оставались. И вот, когда семейство
опять мирно зажило в Casa Guidi, каждый предался любимым занятиям;  мистер
Браунинг вечно писал в одной  комнате,  миссис  Браунинг  вечно  писала  в
другой. Малыш играл в детской. А Флаш слонялся  по  флорентийским  улицам,
упиваясь запахами. Он бродил по главным улицам и по окраинам, по площадям,
закоулкам, гоняясь за  запахами;  они  все  время  менялись;  были  запахи
шершавые, гладкие, темные, золотые. Он плутал  там  и  сям,  повсюду;  где
чеканят медь, где пекут хлеб, где женщины сидят и расчесывают волосы,  где
птичьи клетки громоздятся одна на другой на панели, где  вино  растекается
по мостовой густо-красными лужами, где пахнет упряжью, чесноком  и  кожей,
где валяют сукно, и  дрожит  виноградный  лист,  и  мужчины  пьют,  икают,
бросают кости - всюду он бегал, уткнувши нос в землю и впитывая суть вещей
или воздев кверху нос, трепещущий от благовоний. Он сворачивался калачиком
на горячем припеке - о, какой солнце умеет выманить  запах  из  камня!  Он
прятался под тенистой аркой - каким острым запахом камень отдает  в  тени!
Он гроздьями пожирал спелый виноград, ради его пурпурного запаха; он жевал
и сплевывал самые жалкие объедки козлятины и макарон, которые  итальянские
хозяйки швыряли с балконов, - у макарон с козлятиной был запах  надрывный,
малиновый. Он шел на  обморочную  сладость  ладана  в  лиловатую  путаницу
темных соборов  и,  внюхиваясь,  слизывал  лужи  золота,  пролившегося  на
усыпальницы с витражей. И осязание у него было не  менее  тонко.  Он  знал
мраморную гладкость Флоренции и шершавость ее гравия и булыжника.  Тяжелые
складки древних одежд, гладкие каменные стопы и пальцы он дарил  вниманием
ласкового языка, теплом трепетной  морды;  на  чутких  подушечках  лап  он
уносил четкие отпечатки гордой латыни. Короче говоря,  он  знал  Флоренцию
так, как не дано ее знать ни одному человеку; как не знала  ее  ни  Джордж
Элиот, ни Рескин. Он знал ее так, как может знать лишь немой. Ни единое из
мириад его восприятий ни разу не подвергалось искаженью в слове.
   Но хотя биографу и очень было бы лестно заключить, будто жизнь Флаша  в
зрелом возрасте являла сплошную оргию наслаждений, не подвластных никакому
перу; утверждать, будто (тогда как малышу ежедневно давалось новое  слово,
а значит, делались чуть-чуть  недоступнее  чувства)  Флашу  судьба  судила
пребывать в бесконечном раю, где в первозданности сияет суть вещей и нагая
их душа постигается обнаженными нервами, - это,  увы,  неправда.  Флаш  не
пребывал в таком раю. Разве что  дух,  парящий  от  звезды  к  звезде,  да
какая-нибудь  птица,  вышним  летом  над  арктическими  снегами  и  лесами
тропиков избавленная от вида наших жилищ и кучерявящегося над ними  дымка,
могут, насколько нам известно, наслаждаться этим  нерушимым,  неомраченным
блаженством. А Флаш  леживал  у  людей  на  коленях,  слышал  человеческие
голоса. Плоть его пронизалась человеческими страстями; он знал все степени
ревности,  гнева,  отчаяния.  Летом,  например,  его  изводили  блохи.  По
странной прихоти, то же самое солнце, которое питало  виноградную  гроздь,
плодило блох. "Муки  Савонаролы  здесь,  во  Флоренции,  -  писала  миссис
Браунинг, - были едва ли ужасней,  чем  страдания  бедного  Флаша".  Блохи
суетились во всех углах флорентийских домов. Они выпрыгивали,  выскакивали
из каждой щелки старых камней, из каждой складки старых обоев,  из  каждой
мантильки, шляпки и одеяла. Они роились в шерсти у Флаша. Они  пробивались
сквозь густейшие заросли. Он скреб, он раздирал себе  кожу.  Здоровье  его
пошатнулось. Он помрачнел, отощал, издергался. Воззвали  к  мисс  Митфорд.
Какие есть средства  от  блох?  -  тревожно  спрашивала  в  письме  миссис
Браунинг. Мисс Митфорд, по-прежнему корпевшая в теплице  на  Третьей  Миле
над историческими трагедиями, отложила перо, порылась в старых рецептах  -
чем  пользовали  Ласку,  чем  Цезаря?  Но  редингскую  блоху  убить  проще
простого. А флорентийские  блохи  красные  и  могучие.  От  порошков  мисс
Митфорд они бы только чихали. В отчаянии мистер и миссис Браунинг  ползали
на коленях подле лохани с водой, изо всех сил стараясь отогнать напасть  с
помощью щетки и мыла. Напрасно. Наконец мистер Браунинг, выйдя  однажды  с
Флашем на прогулку, заметил, как на того оборачиваются.  Он  услышал,  как
один прохожий, прижав к носу палец, шепнул: "La rogria"  (парша).  А  коль
скоро к этому времени "Роберт привязался к Флашу не меньше  моего",  выйти
погулять с другом и услышать на его счет такое было уж слишком.  "Терпение
Роберта, - писала его жена, - истощилось". Оставалось одно лишь  средство,
но средство едва ли не более жестокое,  чем  сама  болезнь.  Хоть  Флаш  и
сделался намного демократичней и равнодушней к условностям, он по-прежнему
был таким, каким его аттестовал Филип Сидни,  -  благородный  дворянин  от
рождения. Родословную свою он носил на себе. Шерсть для  него  значила  то
же,  что  значат  золотые  часы  с  фамильным  гербом  для  промотавшегося
землевладельца, для  которого  наследственное  приволье  полей  сжалось  в
крохотный этот кружок. И вот шерстью-то и  предложил  пожертвовать  мистер
Браунинг. Он призвал Флаша и, "взяв ножницы, всего его обкорнал до полного
сходства со львом".
   Пока   Роберт   Браунинг   щелкал   ножницами,   пока   знаки   отличия
кокер-спаниеля падали на пол и взамен высовывалась пародия на совсем иного
зверя, Флаш чувствовал себя выхолощенным, раздавленным, обесчещенным.  Кто
я  теперь?  -  думал  он,  глядясь  в  зеркало.  И   зеркало,   с   грубой
откровенностью всех  зеркал,  отвечало:  "Ты  -  ничто".  Он  стал  никем.
Конечно, он уже не был кокер-спаниель. Но пока он  смотрел  на  себя,  уши
его,  теперь  голые  (да  уж,  не  кудрявые),  кажется,  дрогнули.  Словно
непобедимые духи истины и смеха что-то нашептывали в них. Быть ничем  -  в
конце-то концов, не завиднейшее ли из всех состояний? Опять  он  глянул  в
зеркало. Вот она - грива. Изображать в смешном виде напыщенность тех,  кто
много о себе мнит, - не есть ли, в сущности, достойное предназначение?  Во
всяком случае, к какому бы выводу ни пришел Флаш,  от  блох  он  избавился
несомненно. Он встряхнул гривой. Он пустился в пляс на голых истончившихся
ножках. Он воспрял духом. Так знаменитая красавица, встав  после  страшной
болезни и обнаружив, что лицо ее обезображено навек,  зажигает,  наверное,
костер из притирок и платьев и  радостно  хохочет  при  мысли,  что  можно
теперь не смотреться в зеркало, не бояться охлаждения любовника и  обаяния
соперницы.  Так  священнослужитель,  весь  век  потевший  под   сукном   и
крахмалом, бросает, наверное, брыжи в мусорный  ящик  и  хватает  с  полки
Вольтера. Так прыгал Флаш, выстриженный до комического сходства со  львом,
но избавясь от блох. "Флаш умен", - написала сестре миссис  Браунинг.  Ей,
вероятно,  вспомнилась  греческая   мудрость:   только   через   страдания
обретается счастье. Тот истинный философ, кто пожертвовал своим видом,  но
избавился от блох.
   Но Флаш недолго ждал, чтобы новообретенная  его  философия  подверглась
искусу. Летом 1852 года в Casa Guidi вновь  явились  предвестия,  которые,
скапливаясь беззвучно, покуда открывался вот этот ящик комода или небрежно
болталась из картонки  бечевка,  для  собаки  так  же  грозны,  как  тучи,
предвещающие молнию  пастуху,  или  слухи,  предвещающие  войну  министру.
Снова, значит, что-то менять,  снова  катить  куда-то.  Ну  -  и  что  же?
Вытащили и стянули ремнями сундуки. Няня вынесла малыша.  Вышли  мистер  и
миссис  Браунинг  в  дорожных  костюмах.  У  двери  стоял   экипаж.   Флаш
философически ждал в передней. Раз они готовы, готов и  он.  И  когда  все
уселись в карету, он одним махом легко прыгнул следом. В Венецию, в Рим, в
Париж - куда? Все страны были теперь для него равны.  Все  люди  ему  были
братья. Наконец он выучил этот урок. Но когда наконец он вышел  из  мрака,
ему понадобилась вся его философия - он оказался в Лондоне.
   Строгие кирпичные ряды домов четко вытянулись справа и слева. Вот из-за
двери красного дерева с медным кольцом явилась дама,  пышно  облаченная  в
лиловые плавные бархаты. Светлая  шляпка,  мерцая  цветами,  покоилась  на
волосах. Подобрав одежды, она  брезгливо  озирала  улицу,  пока  дворецкий
спускал, избочась, ступеньки  ландо.  Всю  Уимбек-стрит  -  ибо  это  была
Уимбек-стрит - обтекал оранжевый блеск - не тот чистый, ясный блеск, что в
Италии, но матовый, подернутый пылью  от  миллионов  копыт,  от  миллионов
колес. Лондонский  сезон  был  в  разгаре.  Завеса  густого  гула,  облако
смешанных шумов  одним  протяженным  громом  накрыло  город.  Мимо  гордая
шотландская борзая влекла на поводке пажа. Мерной раскачкой плыл полисмен,
поигрывая фонариком. Запах жаркого, запах рагу, запахи  соусов  и  приправ
неслись из каждого полуподвала. Ливрейный лакей бросал  в  почтовую  тумбу
письмо.
   Ошеломленный величием метрополии, Флаш на миг застыл у  порога.  Уилсон
тоже застыла. Какая бедная,  если  подумать,  эта  Италия,  и  ее  дворцы,
революции, и Великие Герцоги с их телохранителями!  Когда  мимо  проплывал
полисмен, она восслала хвалу небесам, что не вышла-таки за сеньора  Ригхи.
Но  вот  мрачная  личность  отделилась  от  двери  углового  трактира.   И
ухмыльнулась. Флаш опрометью кинулся в дом.
   Несколько недель он был заточен  в  гостиной  меблированных  комнат  на
Уимбек-стрит.  Заточение  по-прежнему  было  необходимо.  Разразилась-таки
холера, и хоть кое-какому улучшению быта в  "Грачевниках"  она  и  вправду
способствовала, но недостаточно все же, ибо собак по-прежнему  воровали  и
собаки на Уимпол-стрит по-прежнему должны были ходить только на  поводках.
Флаш, разумеется, появился в обществе. Он виделся с  собаками  у  почтовой
тумбы, у трактира. И они приветствовали  его  возвращение  с  присущей  им
прирожденной учтивостью. В точности  как  английский  пэр,  проживший  всю
жизнь на Востоке и перенявший туземный обычай  (намекают  даже,  будто  он
обращен в мусульманство и наградил китайскую прачку сынком),  вновь  заняв
свое место при дворе, встречает в прежних друзьях готовность  не  замечать
этих странных чудачеств, и его приглашают в Четсворт, ни словом,  впрочем,
не помянув о супруге и молчаливо  предполагая,  что  он  будет  допущен  к
семейным  молитвам,  -  так  же  точно  пойнтеры  и  сеттеры  Уимпол-стрит
приветствовали Флаша в своей среде, стараясь не замечать  странностей  его
фигуры.   Флашу,   однако,   казалось,   что   среди   лондонских    собак
распространились унылые настроения.  Все  знали,  что  Нерон,  пес  миссис
Карлейль, бросился из окна бельэтажа, покушаясь на самоубийство. Говорили,
не  вынес  тяжелой  жизни  на  Чейн-Роу.   Флаш,   оказавшись   снова   на
Уимбек-стрит,  легко  мог  такое  себе   представить.   Заточение,   толпы
безделушек, по ночам тараканы и  мухи  днем,  неизбывный  запах  баранины,
назойливые бананы в буфете - все это, вместе с  тесным  соседством  плотно
одетых, редко и плохо мывшихся женщин и  мужчин,  утомляло  и  нервировало
его. Он часами лежал под гостиничной  шифоньеркой.  Бежать  на  волю  было
нельзя. Парадную  дверь  запирали.  Приходилось  ждать,  когда  кто-нибудь
удосужится надеть на него поводок.
   Лишь два события нарушили течение  скучных  недель,  проведенных  им  в
Лондоне. В самом конце лета Браунинги отправились  навестить  преподобного
Чарльза Кингсли в Фарнеме. В Италии земля была бы  голая  и  жесткая,  как
кирпич. Лютовали бы блохи. Пришлось бы таскаться от тени к тени, благодаря
хоть за тоненькую  ее  полоску,  дарованную  воздетой  рукой  какой-нибудь
статуи Донателло. А в  Фарнеме  зеленели  луга,  синела  вода;  шушукались
лесные деревья; и был такой  нежный  дерн,  что  на  нем  пружинили  лапы.
Браунинги и Кингсли провели вместе весь день. И вот когда Флаш  трусил  за
ними следом, снова вдруг протрубил охотничий  рог.  Его  охватило  прежнее
исступление. Заяц ли это, лисица ли? Флаш понесся по вереску  Суррея,  как
он не носился со времен Третьей Мили. Фейерверком золотых и багряных  искр
взметнулся фазан, Флаш уже сомкнул было челюсти у него на хвосте,  но  тут
прозвенел голос. Просвистел хлыст. Что это  -  неужто  преподобный  Чарльз
Кингсли так резко его призывает к ноге? Во всяком случае, больше уж он  не
бегал. В Фарнеме леса строго охранялись.
   Спустя  несколько  дней  он  лежал  под  шифоньеркой  в   гостиной   на
Уимбек-стрит, когда вошла миссис Браунинг, одетая для прогулки, и  вызвала
его из-под шифоньерки. Она прикрепила к его ошейнику  поводок,  и  впервые
после сентября 1846 года они отправились вместе на Уимпол-стрит. Дойдя  до
двери пятидесятого нумера, они остановились, как прежде.  Как  прежде,  им
пришлось подождать. Как прежде,  дворецкий  не  торопился.  Наконец  дверь
отворилась. Неужто это Каталина свернулся калачиком на  подстилке?  Старый
беззубый пес зевнул, потянулся, не обращая на них никакого  внимания.  Они
поднимались  наверх  так  же  тихонько,  крадучись,  как  некогда  однажды
спускались. Очень тихо отворяя двери, будто боясь того, что она там  может
увидеть, миссис Браунинг ходила из  комнаты  в  комнату.  И  делалась  все
печальней. "...Они показались мне, - писала она, - как-то меньше,  темней,
а мебель -  неудобной  и  несообразной".  По-прежнему  постукивал  в  окно
спальни плющ. По-прежнему дом напротив заслоняли веселые шторки. Ничего не
изменилось. Ничего не случилось за все эти годы. Она ходила из  комнаты  в
комнату, вспоминая плохое. Но задолго до того, как она кончила свой обход,
Флаш  начал  безумно  тревожиться.  А  вдруг  нагрянет   мистер   Барретт?
Нахмурится, взглянет, повернет ключ и навеки запрет их в спальне?  Наконец
миссис Браунинг затворила двери и, опять очень тихо, спустилась вниз.  Да,
решила она, в доме, кажется, не мешало бы сделать уборку.
   После этого Флаш желал только одного:  уехать  из  Лондона,  уехать  из
Англии навсегда. Он не знал покоя, пока не очутился  на  палубе  парохода,
пересекавшего Ла-Манш. Была сильная качка. До французского берега - восемь
часов. Пока пароход трясло и болтало, воспоминания  вихрем  проносились  в
голове  у  Флаша  -  дамы  в  лиловых  бархатах,  оборванцы   с   мешками;
Риджентс-парк и королева Виктория, мелькнувшая мимо меж верховых;  зеленые
травы Англии, ее вонючие мостовые - все проносилось у него в голове,  пока
он лежал на палубе. Подняв глаза, он увидел высокого  строгого  господина,
опершегося на перила.
   - Мистер Карлейль! - услышал он возглас миссис Браунинг. После чего (не
забудем - была сильная качка) Флаша ужасно стошнило. Прибежали  матросы  с
ведрами, с тряпками. "...Его решительно согнали с палубы, бедного пса",  -
рассказывала миссис Браунинг. Ибо палуба была английская. Собак не  должно
тошнить на палубах. Таков был его прощальный привет родным берегам.





   Флаш  старел.  Путешествие  в  Англию  и  воспоминания,   которые   оно
воскресило, утомили его. Заметили, что теперь он предпочитает тень,  а  не
солнце, правда, флорентийская тень жарче, чем солнце на  Уимпол-стрит.  Он
мог часами дремать, растянувшись под статуей  или  устроившись  под  чашей
фонтана ради редких капель, орошающих его шкуру.  Вокруг  собирались  юные
псы. Он им  рассказывал  про  Уимпол-стрит  и  Уайтчепел;  описывал  запах
клевера и запах Оксфорд-стрит; в который раз вспоминал  одну  революцию  и
другую - как приходили Великие  Герцоги  и  уходили  Великие  Герцоги;  но
пестрая спаниелиха там налево по  улице  -  она,  он  говаривал,  остается
вовек. И неистовый  мистер  Ландор,  проходя  мимо,  в  шутку  грозил  ему
кулаком. А добрая Ида  Блэгден  останавливалась  и  вынимала  из  ридикюля
обсахаренный бисквит. Крестьянки на рыночной площади постилали ему  листья
в тени своих корзин и бросали  ему  виноградные  грозди.  Его  знала,  его
любила вся Флоренция - знатные и простолюдины, собаки и люди.
   Но он старел и все чаще норовил прикорнуть, даже не  у  фонтана  -  ибо
старые кости ломило  на  жестких  булыжниках,  -  а  в  спальне  у  миссис
Браунинг, там, где герб семейства Гуиди образовал  на  полу  гладкий  круг
scagliol'ы [мозаики (ит.)], или в гостиной, под сенью стола. Вскоре  после
возвращения из Лондона он  лежал  там  и  крепко  спал.  Он  спал  крепко,
глубоким старческим сном без грез.  Да,  сегодня  он  спал  даже  особенно
крепко, ибо, покуда он спал, вокруг него будто сгущалась тьма. Если что  и
снилось ему - ему снилось, будто он спит в дремучей чащобе, отрезанной  от
солнечных лучей, от человеческих голосов, и только нет-нет  раздавался  во
сне сонный щебет уснувшей птицы или, когда ветер встряхивал ветки,  жирный
смешок замечтавшейся обезьяны.
   И вот ветки вдруг раздвинулись. Прорвался свет - там и  сям,  слепящими
лучами. Лопотали обезьяны. Птицы метались,  гоготали,  кричали.  Разом  он
проснулся и вскочил. Вокруг была  удивительная  кутерьма.  Укладывался  он
спать между ножек обычнейшего стола. Теперь он был зажат  между  волнением
юбок и метанием брюк. Более того - сам стол дико раскачивался из стороны в
сторону. Флаш не знал, куда бежать. Господи, да  что  же  это  такое?  Что
случилось с беднягой столом?  Флаш  поднял  голос,  он  взвыл  протяжно  и
вопросительно.
   На вопрос Флаша мы  не  можем  дать  удовлетворительного  ответа.  Лишь
немногие, да и то самые голые факты -  вот  и  все,  чем  мы  располагаем.
Короче говоря, предположительно в начале девятнадцатого  столетия  графиня
Блессингтон купила у чародея хрустальный шар. Ее  сиятельство  "так  и  не
научилась им  пользоваться".  Собственно,  для  нее  он  всегда  оставался
хрустальным шаром, и только. Однако после ее смерти  произошла  распродажа
пожитков, шар перешел  к  другим,  те  "смотрели  глубже  и  более  чистым
взглядом" и увидели в этом шаре кое-что еще,  кроме  хрусталя.  Явился  ли
покупателем лорд Стэнхоуп, он ли смотрел "более чистым взглядом"  -  нигде
не засвидетельствовано. Но  верно  то,  что  в  1852  году  лорд  Стэнхоуп
сделался обладателем хрустального шара,  и  достаточно  ему  было  в  него
заглянуть,  как  он  среди  прочего  обнаружил  там   "солнечных   духов".
Разумеется, не такое это было зрелище, чтобы  гостеприимный  вельможа  мог
наслаждаться им один, и лорд Стэнхоуп взял за правило демонстрировать  шар
во время обеда и приглашать друзей, чтобы и те полюбовались  на  солнечных
духов. Что-то упоительное - только, впрочем, не для мистера Чорли - было в
этом созерцании. Шары стали модой. И  к  счастью,  один  лондонский  оптик
скоро обнаружил, что и сам может изготовлять  такие  шары,  не  будучи  ни
египтянином, ни чародеем, хотя, разумеется, в Англии хрусталь был недешев.
И  многие  в  пятидесятые  годы  обзавелись  шарами,  хотя  "иные,  -   по
свидетельству лорда Стэнхоупа, - пользовались ими, не имея мужества в  том
признаться". Меж тем духи взяли  в  Лондоне  такую  силу,  что  в  публике
замечалась некоторая тревога. И лорд Стэнли намекнул  сэру  Булвер-Литтону
[Булвер-Литтон Эдуард Джордж (1803-1873) - известный английский писатель],
что правительство намеревается назначить комитет, который бы "расследовал,
сколько возможно, это явление". То ли  слухи  о  намерениях  правительства
вспугнули духов, то ли они, как и тела, предпочитают размножаться укромно,
во всяком случае, духи несомненно стали выказывать  признаки  беспокойства
и, спасаясь повальным бегством, нашли прибежище в ножках  столов.  Чем  бы
они ни  руководствовались,  выбор  был  удачен.  Хрустальный  шар  -  вещь
дорогая, стол же есть почти у каждого. И когда миссис  Браунинг  вернулась
зимой 1852 года в Италию, оказалось, что духи опередили ее.  Они  завелись
во Флоренции чуть  не  в  каждом  столе.  "От  дипломатической  миссии  до
английского аптекаря все "угощают столом". Когда собираются вокруг  стола,
то не ради того, чтобы играть в вист". Нет, конечно, - но ради того, чтобы
расшифровывать сообщения ножек  стола.  Например,  если  вы  спросите  про
возраст ребенка, стол, "изъясняясь  весьма  отчетливо,  стучит  ножками  в
соответствии с  алфавитом".  А  если  уж  стол  умеет  вам  сообщить,  что
собственному вашему ребенку  четыре  года,  -  то  на  что  только  он  не
способен!  Вертящиеся  столы  рекламировались  в  лавках.  Стены  пестрели
плакатами, прославляющими чудеса, "scoperte a Livorno" [явленные в Ливорно
(ит.)]. К 1854 году  -  так  быстро  росло  движение  -  "четыреста  тысяч
американских  семейств  засвидетельствовали,  что  поистине   наслаждаются
общением  с  духами".  А  из  Англии  пришло  известие,  что  сэр   Эдуард
Булвер-Литтон вывез "многих стучащих духов Америки" к  себе  в  Небуэрт  с
великолепнейшим результатом -  маленький  Артур  Рассел  узнал,  например,
созерцая  "странного  вида   старого   господина   в   жалком   халатике",
уставившегося на него во время  завтрака,  что  сэр  Эдуард  Булвер-Литтон
считает себя невидимым.
   Когда миссис Браунинг как-то за  обедом  заглянула  в  хрустальный  шар
лорда  Стэнхоупа,  она  ничего  не  увидела  в  нем,  кроме,   разумеется,
интересного знамения времени.
   Дух солнца поведал, что ей предстоит дорога в Рим, а так как в Рим  она
ехать не намеревалась, она воспротивилась решению духов. "Но,  -  правдиво
добавляет она, - я люблю все чудесное".  Кто-кто,  а  она  умела  дерзать.
Пустилась же она тогда с риском для  жизни  на  Мэннинг-стрит.  И  открыла
особый мир, какой ей и не снился, всего в получасе езды  от  Уимпол-стрит.
Так отчего бы не быть еще и другому миру в полу секунде лета от  Флоренции
- миру лучше, прекраснее нашего, миру, где живут мертвые, тщетно пытаясь с
нами связаться? Во всяком случае, надо  рискнуть.  И  она  села  за  стол.
Явился мистер  Литтон  [Булвер-Литтон  Эдуард  Роберт  (1831-1891)  -  сын
писателя, дипломат, с 1876 г.  -  вице-король  Индии],  блистательный  сын
невидимого отца; и мистер Фредерик Теннисон [(1807-1898)  -  старший  брат
Альфреда Теннисона; поэт], и мистер Паурс, и мистер Виллари - и  все  сели
за стол, и потом, когда стол отбрыкался, они  кушали  чай  и  клубнику  со
сливками, и пока "Флоренция таяла среди фиолетовых гор и высыпали звезды",
они  говорили,  говорили,  говорили,  "...каких  мы   историй   тогда   ни
рассказывали, в  каких  не  уверяли  клятвенно  чудесах!  О,  мы  все  тут
уверовали, Иза, кроме Роберта...". А потом ворвался глухой мистер  Киркап,
тряся  реденькой  седой  бороденкой.  Он  пожаловал  лишь   затем,   чтобы
возвестить: "Духовный мир существует!  Есть  жизнь  после  смерти!  Верую!
Наконец убедился!" Ну, а если уж мистер Киркап, который всегда  был  "чуть
ли не атеист", обратился лишь оттого, что услышал (при своей глухоте) "три
столь громких удара, что даже подпрыгнул",  то  ей  ли,  миссис  Браунинг,
оставаться в стороне от стола? "Я ведь скорее, знаете, мистик и тычусь  во
все двери этого мира, стараясь выйти наружу". И она скликала верных в Casa
Guidi. И они сидели в гостиной, положив руки  на  стол  и  стараясь  выйти
наружу.
   Флаш вскочил с ужасным предчувствием. Стол стоял на одной ножке. Но что
бы ни видели и ни слышали дамы и господа вокруг стола  -  Флаш  ничего  не
видел и не слышал. Правда, стол стоял на одной ножке, но так же встанет  и
всякий стол, если его  хорошенько  прижать  с  одного  боку.  Флаш  и  сам
опрокидывал столы, и ему доставалось за это.  Но  сейчас  миссис  Браунинг
широко раскрытыми большими глазами смотрела в окно,  будто  видела  что-то
прекрасное. Флаш бросился на балкон. Может,  какой  новый  Великий  Герцог
проезжает среди флагов  и  факелов?  Нет,  нигде  ничего,  только  старуха
нищенка съежилась на углу  над  корзиной  со  своими  арбузами.  А  миссис
Браунинг определенно видела что-то. И определенно что-то чудесное. Так вот
когда-то на Уимпол-стрит она расплакалась ни с того ни с сего, и  он  тоже
не видел никакой причины. А в другой раз она хохотала и совала ему под нос
каракули с кляксой. Но  сейчас  было  не  то.  Что-то  в  ее  взгляде  его
испугало. И что-то в комнате ли, в столе или в юбках и брюках ужасно  было
противное.
   Шли недели, а это увлеченье  невидимым  все  больше  охватывало  миссис
Браунинг.  Сверкал,  скажем,  ясный  солнечный  день,  а  ей  не  хотелось
погулять, посмотреть, как туда-сюда юркают ящерицы,  нет,  она  оставалась
сидеть за столом; сияла синяя звездная ночь, а она не читала свою  книжку,
не водила рукой по бумаге, нет, она - если  мистер  Браунинг  отлучился  -
призывала Уилсон, и Уилсон являлась позевывая. И  обе  сидели  за  столом,
пока этот предмет обстановки, чье главное назначение  -  давать  тень,  не
начнет  брыкаться,  и  тогда  миссис  Браунинг  вскрикивала,  что  это  он
предрекает Уилсон болезнь. Уилсон возражала, что ей просто спать охота. Но
потом и сама Уилсон - суровая, стойкая британка Уилсон - вопила и падала в
обморок, и миссис Браунинг металась в поисках гигиенического уксуса. Очень
глупо, по мнению Флаша, было убивать на такие занятия вечер. Уж  лучше  бы
почитать книжку.
   Вечная суета, неразборчивый,  но  в  высшей  степени  непривлекательный
запах, брыканья, вскрики и уксус несомненно действовали  Флашу  на  нервы.
Хорошо, когда малыш Пенини молился: "Пусть  у  Флаша  волосики  вырастут";
вполне понятные устремления. Но форма молитвы, которая требует присутствия
дурно пахнущих, скверно  выглядящих  людей  и  диких  выходок  со  стороны
солидного с виду предмета черного дерева,  безмерно  его  раздражала,  как
раздражала она здорового, разумного, элегантного господина - его  хозяина.
Но больше всяких запахов, больше всяких выходок удручал Флаша этот  взгляд
миссис Браунинг, когда она смотрела в окно, будто видела  что-то  чудесное
там, где ничего не было. Флаш  вставал  прямо  против  нее.  Она  смотрела
сквозь, будто его тут и нет. Этот ее убийственный взгляд был  хуже  всего.
Хуже, чем ее холодный гнев, когда он укусил  за  ногу  мистера  Браунинга;
хуже,  чем  ее  язвительный  смех,  когда   ему   прищемило   лапу   возле
Риджентс-парка. Ей-богу, иногда он грустил даже по Уимпол-стрит и тамошним
столам. Столы в пятидесятом нумере никогда  не  скакали  на  одной  ножке.
Обведенный кружком столик, на котором лежали ее  украшения,  всегда  стоял
совсем тихо.
   В те невозвратные дни ему достаточно было прыгнуть на кушетку,  и  мисс
Барретт, тотчас очнувшись, смотрела на него. И вот он прыгнул на  кушетку.
Она не  обратила  на  него  внимания.  Она  продолжала  писать:  "...и  по
приказанию медиума руки духа взяли со стола гирлянду, которая там  лежала,
и возложили мне на голову. Та именно рука,  которая  исполняла  это,  была
величиною с самую большую человеческую руку, притом белоснежная  и  редкой
красоты. И была она от меня так  же  близко,  как  моя  собственная  рука,
выводящая эти строки,  и  я  с  той  же  отчетливостью  ее  видела".  Флаш
настоятельно потеребил ее лапой. Она посмотрела  на  него  так,  будто  он
невидимый. Он соскочил с кушетки и побежал вниз, на улицу.
   Был палящий, слепящий день. Старуха нищенка на углу дремала над  своими
арбузами. Солнце, будто  жужжа,  повисло  в  воздухе.  Знакомыми  улицами,
держась теневой стороны, Флаш трусил к базарной  площади.  Она  вся  сияла
навесами, рядами, зонтами. Торговки сидели возле корзин; суетились голуби,
захлебывались колокола, щелкали хлысты. Туда-сюда, нюхая,  щупая,  рыскали
разноцветные дворняги Флоренции. Все кипело, как улей, полыхало, как печь.
Флаш  выискал  себе  местечко.  Он  плюхнулся  рядом  с  Катариной,  своей
приятельницей, возле ее корзин. Красные и  желтые  цветы  в  темном  ведре
бросали тень рядом. Статуя над  ними,  простерши  правую  руку,  эту  тень
сгущала, делала фиолетовой. Флаш лежал  и  смотрел  на  молодежь,  занятую
своими делами.  Они  рычали,  кусались,  кувыркались,  катались  в  полном
самозабвении юного счастья. Они без  передышки,  без  устали  гоняли  друг
друга, как и он когда-то гонял свою пеструю спаниелиху. На миг  его  мысли
перенеслись в Рединг, к  собаке  мистера  Партриджа,  к  первой  любви,  к
чистоте и восторгам юности. Что ж,  он  свое  пожил.  И  он  не  завидовал
молодым. Ему понравилось жить на этом свете. Он и  теперь  на  него  не  в
обиде. Катарина чесала его за  ухом.  Она  его  колачивала,  бывало,  если
стянет у нее виноград, и еще  за  кой-какие  грешки.  Но  теперь  он  стал
старый. И она стала старая. Он стерег ее арбузы, она чесала его  за  ухом.
Она вязала, он подремывал. Над большим арбузом, казавшим красное вспоротое
нутро, качался мушиный рой.
   Солнце проливалось сквозь листы лилий и  бело-зеленый  зонт.  Мраморная
статуя подмешивала к его  жару  покалывающую  свежесть  шампанского.  Флаш
лежал, подставляясь теплу, прогревая всю шерсть  до  кожи.  И,  поджарясь,
переворачивался, чтоб и другой бок тоже прогрелся. А на базаре  все  время
болтали и торговали; ходили женщины;  останавливались,  трогали  фрукты  и
овощи. Голоса сливались в ровный, шуршащий гул, который так любил  слушать
Флаш. Скоро он уснул под тенью лилий. Он спал так, как собаки спят,  когда
видят сны. Вот задергались лапы -  может  быть,  ему  снилось,  что  он  в
Испании, гонит кроликов? И мчится вверх раскаленным склоном с  темнолицыми
горцами, и те орут: "Спан! Спан!", и кролики прыскают  из  зарослей...  Он
снова затих. И вдруг залаял. Он тявкнул  коротенько,  тонко,  еще  и  еще.
Возможно, услышал, как мистер  Митфорд  на  охоте  в  Рединге  науськивает
борзых... Потом он стал кротко вилять хвостом. Не мисс Митфорд ли кричала:
"Гадкий пес! Гадкий пес!", стоя в его сне среди реп и махая зонтиком, пока
он виновато к ней возвращался? А потом он всхрапнул, погрузясь в  глубокий
сон безмятежной старости. И вдруг по нему прошла  дрожь.  Он  вскочил  как
ужаленный. Что привиделось ему? Что он на Уайтчепел, среди бандитов?  И  к
горлу снова подносят нож?
   Как бы там ни было, проснулся он в ужасе.  Он  пустился  бежать,  будто
спасался от беды, от неминуемой гибели.  Торговки  хохотали,  запускали  в
него гнилым виноградом, звали его. Он и не слышал. Несясь по улицам, он не
раз чуть не угодил под колеса,  и  возницы  ругались  и  стегали  его  для
острастки хлыстом. Полуголые детишки швыряли в  него  камешками,  кричали:
"Matta, Matta!" [Бешеная! Бешеная! (ит.)]  Выбегали  матери,  подхватывали
их, поскорей уносили в дом. Уж не сошел ли он с ума? Перегрелся на солнце?
Или вдруг снова услышал Венерин охотничий рог? Или  американский  стучащий
дух из обитающих в ножках стола и до него наконец-то добрался? Как бы  там
ни было, он летел стрелой из улицы в улицу, пока  не  достиг  дверей  Casa
Guidi. Он бросился прямо наверх и вбежал прямо в гостиную.
   Миссис Браунинг лежала на кушетке и читала. Она  вздрогнула  и  подняла
глаза, когда  он  вошел.  Нет,  это  не  дух  -  всего  только  Флаш.  Она
засмеялась. Потом, когда он прыгнул на кушетку и ткнулся мордой ей в лицо,
ей вспомнились собственные строчки:

   Пред вами пес. Объятая тоской,
   Забыв о нем, я грезам предалась,
   Как слезы, за мечтой мечта лилась.
   Вдруг у подушки над моей щекой

   С лохматой, как у Фавна, головой
   Предстал владелец золотистых глаз,
   Со щек он слезы мне смахнул тотчас
   Обвислым ухом, словно бог живой.

   Тогда аркадской нимфой стала я,
   Козлиный бог мою тревожит кровь,
   Жду Пана в темной роще у ручья,
   Но вижу Флаша, расцветают вновь
   Восторг и грусть - Пан вечен, нам даря
   Чрез дольних тварей горнюю любовь.

   Она написала эти строчки однажды, давным-давно, на Уимпол-стрит,  когда
была очень несчастна. Прошли  годы,  она  была  счастлива  теперь.  И  она
старела. И Флаш старел. На мгновение она склонилась над ним.  Большеротая,
большеглазая, с тяжелыми локонами вдоль щек, она по-прежнему до странности
походила на Флаша. Расколотые надвое,  но  вылитые  в  одной  форме  -  не
дополняли ли они тайно друг друга? Но она была женщина. Он -  пес.  Миссис
Браунинг снова принялась за чтение. Потом она опять посмотрела  на  Флаша.
Но он не ответил на ее взгляд. Необычайная перемена произошла в  нем.  Она
закричала: "Флаш!" Он не ответил. Только что он был живой. А теперь  лежал
мертвый. Вот и все. Стол гостиной, как ни странно, стоял совсем тихо.





   Нужно сознаться, что источники вышеизложенной биографии весьма  скудны.
Однако читателя, который захочет проверить факты или углубиться в предмет,
отсылаем к материалам:
   "Флашу,  моему  псу",  "Флаш,  или  Фавн"  -   стихотворения   Элизабет
Барретт-Браунинг.
   Письма Роберта Браунинга к Элизабет Барретт-Браунинг (в 2-х томах).
   Письма Элизабет Барретт-Браунинг, изданные Фредериком Кеньоном  (в  2-х
томах).
   Письма Элизабет Барретт-Браунинг Хенгисту  Хорну,  изданные  Таунсендом
Майером (в 2-х томах).
   Элизабет  Барретт-Браунинг.  Письма  к  сестре  (1846-1859),   изданные
Леонардом Хаксли.
   Перси Лаббок. Элизабет Барретт-Браунинг в своих письмах.
   Упоминания о  Флаше  имеются  также  в  письмах  Мэри  Рассел  Митфорд,
изданных Чорли (в 2-х томах).
   Относительно  "Грачевников"  Лондона  см.:  Бимз  Томас.   "Грачевники"
Лондона (1850).





   Были они из чего-то такого раскрашенного... - Мисс  Барретт  пишет:  "У
меня в открытом окне прозрачные шторки". И прибавляет:  "Папа  меня  корит
сходством с лавкой готового  платья,  однако  ж  ему  самому  положительно
нравится, когда замок вспыхивает на солнце". Одни полагают,  что  замок  и
прочее были нарисованы на тонкой металлической основе; другие  -  что  это
были муслиновые занавески, все в вышивке. Установить  истину  с  точностью
едва ли возможно.
   Мистер Кеньон был... слегка шепеляв по причине отсутствия двух передних
зубов. - Здесь  допущены  некоторое  преувеличение  и  натяжка.  В  основу
положено свидетельство мисс Митфорд. Известно, что она сказала в беседе  с
мистером Хорном: "Наш милый друг, сами  знаете,  никого  не  видит,  кроме
домашних да еще двух-трех лиц. Она высоко  ценит  выразительное  чтение  и
тонкий вкус мистера К. и просит его ей читать ее новые  стихи...  Так  что
мистер К. стоит на каминном коврике, поднимая манускрипт и голос,  а  друг
наш - вся слух - лежит на кушетке, окутавшись индийскою шалью, потупясь  и
склоняя длинные черные кудри. Теперь добрый мистер  К.  лишился  переднего
зуба, правда, не совсем переднего, но почти переднего,  а  это,  понимаете
ли,  влечет  за  собою  неверную  дикцию,  приятную   нечеткость,   легкое
скольжение и слияние слогов,  так  что  порою  столпы  от  толпы  даже  не
отличишь". Едва ли можно усомниться, что мистер К.  -  не  кто  иной,  как
мистер Кеньон; причины конспирации - в особенной стыдливости викторианцев,
когда речь идет о зубах. Но тут же  встает  и  другая,  более  важная  для
английской литературы проблема. Мисс Барретт долго обвиняли  в  недостатке
слуха. Мисс  Митфорд  утверждает,  что  скорей  следует  обвинять  мистера
Кеньона в недостатке зуба. С другой стороны, сама мисс Барретт утверждает,
что рифмы ее никак не обусловлены ни дефектами его зубов, ни дефектами  ее
ушей. "Много внимания, - пишет она, - куда больше, чем потребовалось бы на
поиски  совершенно  точных  рифм,  уделила  я  раздумьям  над   рифмой   и
хладнокровно решила пойти  на  кое-какие  смелые  опыты".  Эти  опыты  нам
известны. Решать,  конечно,  профессорам.  Но,  познакомясь  с  характером
миссис Браунинг и ее поступками, всякий склонен будет заключить,  что  она
своенравно нарушала правила и в творчестве, и  в  любви,  а  значит,  тоже
повинна в развитии современной поэзии.
   Желтые перчатки. - Миссис Орр в своей "Жизни Браунинга"  отмечает,  что
он носил желтые  перчатки.  Миссис  Брайдл-Фокс,  встречавшаяся  с  ним  в
1835-1836 гг., сообщает: "...Он был тогда строен, смугл, очень собою хорош
и, я бы даже сказала, франт, любил лимонно-желтые перчатки и тому подобные
вещи".
   Его украли. - Собственно,  Флаша  крали  три  раза.  Но  ради  единства
действия, по-видимому, лучше свести три кражи к одной. Всего мисс  Барретт
выплатила ворам 20 фунтов.
   "...эти лица". Они... вернутся к ней... на балконе под солнцем  Италии.
...читатели "Авроры Ли"... - но поскольку таковых не  существует,  следует
объяснить, что миссис Браунинг написала поэму под этим названием,  и  один
из  самых  ярких  ее  пассажей   (невзирая   на   некоторую   смещенность,
естественную, если художник видел предмет только раз, да  и  то  с  высоты
наемной кареты, и притом еще Уилсон  дергала  за  подол)  -  это  описание
лондонских трущоб. У миссис Браунинг безусловно был живой интерес к людям,
которого никак не могли удовлетворить бюсты Чосера и Гомера.
   Лили Уилсон влюбилась... в сеньора Ригхи из герцогской стражи. -  Жизнь
Лили Уилсон совершенно не изучена и прямо-таки взывает к услугам биографа.
Ни одно лицо из переписки Браунингов, кроме главных героев, не подстрекает
так нашего любопытства и так не  обманывает  его.  Имя  ее  Лили,  фамилия
Уилсон. Вот и все, что мы знаем о ее рождении и воспитании.  Была  ли  она
дочкой фермера по соседству в Хоуп-Энд и произвела приятное впечатление на
кухарку Барреттов  благопристойностью  манер  и  чистотою  фартука,  столь
приятное, что, когда ее по какой-то надобности прислали в господский  дом,
миссис Барретт нашла повод  явиться  на  кухню  и,  тотчас  одобрив  выбор
кухарки, взяла Лили горничной к мисс Элизабет; или она была кокни; или она
была из Шотландии - установить невозможно. Во всяком случае, в 1846 г. она
служила у Барреттов. Она была "дорогая служанка". Ей платили 16  фунтов  в
год. Коль скоро говорила она почти  так  же  редко,  как  Флаш,  черты  ее
характера мало известны; а коль скоро  про  нее  мисс  Барретт  стихов  не
писала, наружность ее куда менее известна, чем его наружность.  Однако  по
кое-каким строкам из писем ясно, что сначала она была из тех чинных, почти
нечеловечески  исправных  горничных,  которые   составляли   тогда   славу
английских полуподвалов. Уилсон, очевидно, истово придерживалась правил  и
церемоний. Уилсон, без сомнения, блюла "места"; она бы  первая  настаивала
на том, чтоб низшая прислуга ела свой пудинг в одном помещении,  а  высшая
прислуга в другом. Все это проглядывает в декларации, которую она сделала,
когда побила Флаша рукой:  "так  ему  следует".  Того,  кто  чтит  обычай,
естественно, ужасает всякое его нарушение; потому,  столкнувшись  с  иными
обычаями на Мэннинг-стрит, она куда  больше  перепугалась  и  куда  больше
верила, что их могут убить, чем в это верила мисс Барретт. Но геройство, с
каким она поборола свой ужас и села в карету с мисс  Барретт,  доказывает,
как истово блюла она и другой обычай - верность  хозяйке.  Раз  едет  мисс
Барретт - Уилсон тоже поедет. Этот же  принцип  она  провела  блестяще  во
время побега. Мисс Барретт  сомневалась  в  мужестве  Уилсон;  и  сомнения
оказались неосновательны. "Уилсон, - писала она, и это были  последние  ее
строки, которые она писала мистеру Браунингу, еще оставаясь мисс  Барретт,
- была великолепна. А я-то! Называть ее робкой, страшиться ее  робости!  Я
начинаю думать, что никто не  бывает  так  храбр,  как  робкий,  если  его
раззадорить". Стоит, однако, в скобках остановиться на превратностях жизни
служанки. Не последуй Уилсон тогда за мисс Барретт, ее, как  мисс  Барретт
знала, "вышвырнули бы  на  улицу  еще  до  захода  солнца"  с  несколькими
шиллингами, скопленными из ее шестнадцати фунтов в год. И что бы она тогда
стала делать?  Но  поскольку  английских  романистов  сороковых  годов  не
занимала жизнь горничных, а биографы никогда не опускали  так  низко  свой
пытливый фонарь, вопрос  остается  без  ответа.  И  Уилсон  решилась.  Она
объявила, что "пойдет за мной на край света". Она бросила полуподвал, свою
комнату,  весь  мир  Уимпол-стрит,  воплощавший   для   нее   цивилизацию,
здравомыслие  и  благопристойность,  ради  дикой,   распутной,   безбожной
чужбины. Нет ничего любопытней борьбы,  разыгравшейся  там  между  тонкими
английскими понятиями Уилсон и  ее  естеством.  Она  презрела  итальянский
Двор;  ее  ужаснула  итальянская   живопись.   Но   хотя   "ее   отпугнула
непристойность  Венеры",  Уилсон,  к  чести  ее  будь  сказано,   кажется,
сообразила, что женщины под одеждой все голые. Ведь и сама-то я,  подумала
она, вероятно, две-три секунды в день голая бываю. А потому "она  решилась
снова  попробовать  и  мучительную  стыдливость,   быть   может,   удастся
преодолеть". Известно, что удалось  это  очень  скоро.  Уилсон  не  просто
смирилась с Италией; она влюбилась в сеньора Ригхи  из  герцогской  стражи
("все они на прекрасном  счету,  весьма  порядочные  люди  и  футов  шести
ростом"), надела обручальное кольцо; отказала лондонскому  воздыхателю;  и
училась говорить по-итальянски. Далее все вновь покрывается туманом. Когда
же он рассеивается, мы видим  Уилсон  покинутой.  "Неверный  Ригхи  порвал
помолвку с Уилсон". Подозрение падает на  брата  сеньора  Ригхи,  оптового
торговца щепетильным товаром в Прато. Выйдя из герцогской  стражи,  Ригхи,
по совету своего брата, занялся  галантерейным  делом.  Требовало  ли  его
новое положение осведомленности жены в щепетильной торговле, удовлетворяла
ли этому требованию одна из девушек Прато - известно  одно:  он  не  писал
Уилсон так часто, как следовало. Но  чем  "весьма  порядочный  человек  на
прекрасном счету" довел к 1850 г. миссис Браунинг до восклицания:  "Уилсон
решительно с этим покончила, что делает честь ее нравственному  чувству  и
разуму. Как бы могла она и дальше любить такого человека?" Отчего Ригхи за
столь короткий срок превратился в "такого человека" - сказать мы не можем.
Покинутая им, Уилсон все больше и больше привязывалась к семье Браунингов.
Она не только исправляла обязанности горничной, но  еще  и  пекла  пироги,
шила платья и стала преданной нянькой малышу, Пенини; так что Пенини  даже
произвел  ее  в  ранг  члена  семьи,  к  которой  она  по   справедливости
принадлежала, и отказывался называть ее иначе как Лили. В 1855  г.  Уилсон
вышла замуж за Романьоли, слугу Браунингов, "славного  человека  с  добрым
сердцем", и какое-то время они вдвоем вели хозяйство Браунингов. Но в 1859
г. Роберт Браунинг "взял на себя опекунство над Ландором", задачу нелегкую
и ответственную, ибо Ландор был несносен. "Сдержанности в нем  никакой,  -
писала миссис Браунинг,  -  и  ужасная  подозрительность".  И  вот  Уилсон
произвели в его домоправительницы с жалованьем двадцать два фунта  в  год,
"кроме того, что оставалось от его довольствия". Потом жалованья прибавили
до тридцати фунтов, так как роль домоправительницы  при  "старом  льве"  с
"замашками тигра", который швыряет тарелку за окно или об пол,  когда  ему
не по вкусу обед, и подозревает слуг в  том,  что  они  лазят  по  шкафам,
"связана, - замечает миссис Браунинг, - с известным риском, которого я бы,
например, постаралась избегнуть". Но Уилсон  знавала  мистера  Барретта  в
гневе, и несколько тарелок больше или меньше летело в окно и хлопалось  об
пол - это уж для нее были мелочи жизни. Жизнь эта, насколько она  доступна
нашему взгляду, была, конечно, странная жизнь. Началась ли  она  в  глухом
уголке Англии или в каком другом  месте  -  кончилась  она  в  Венеции,  в
Палаццо Реццонико. Там, во всяком случае, она жила еще в 1897 г.,  вдовою,
в доме того самого мальчика, которого она  нянчила  и  любила,  -  мистера
Барретта-Браунинга. Да, очень странная жизнь, думала она, наверное,  когда
сидела в красных лучах венецианского заката и  дремала  -  старая,  старая
женщина. Подружки  ее  повыходили  за  работников  и  по-прежнему,  верно,
шлепали по проселкам за пивом. А она вот сбежала с мисс Барретт в  Италию;
и чего ни понавидалась - революций, телохранителей, духов; и мистер Ландор
швырял тарелки в окно. А потом умерла миссис Браунинг - да,  много  всяких
мыслей роилось в голове у старой Уилсон, когда она сидела вечером у окна в
Палаццо Реццонико. Но напрасно стали бы мы прикидываться, будто  можем  их
разгадать,  ибо  была  она  из  той  несчетной  армии   своих   сестер   -
непроницаемых, почти неслышных, почти невидимых горничных, - что прошла по
нашей истории. "Более честного,  благородного  и  преданного  сердца,  чем
Уилсон, нигде не найти", - эти слова ее госпожи пусть будут ей эпитафией.
   ...его изводили блохи. - В  середине  прошлого  века  Италия,  кажется,
славилась  блохами.  Они  помогали  даже  преодолевать  условности,  иначе
незыблемые. Когда, например, Натаниел Готорн был в гостях у мисс Бремер  в
Риме (1858), "...мы говорили о блохах - эти насекомые  в  Риме  никого  не
минуют и не милуют и столь  привычны  и  неизбежны,  что  на  них  принято
жаловаться, ничуть не стесняясь. Одна блоха нещадно  мучила  мисс  Бремер,
бедняжку, пока та разливала нам чай".
   Нерон... бросился из окна бельэтажа... -  Нерон  (1849-1860),  согласно
Карлейлю, был "маленький кубинский (мальтийский? А то и безродный) пудель;
почти весь белый - чрезвычайно  ласковый,  веселый  песик,  не  обладавший
иными достоинствами и почти  совсем  невоспитанный".  Материалов  для  его
жизнеописания сохранилось множество, но здесь не  место  использовать  их.
Достаточно  сказать,  что  его  украли;  что  он  явился  к   Карлейлю   с
прикрепленным к ошейнику неподписанным чеком  на  сумму,  достаточную  для
покупки коня; что "два или три раза я бросал его в море  (в  Абердуре),  и
это вовсе ему не понравилось"; что в 1850 г. он выпрыгнул из окна кабинета
и, миновав подвальные колышки, упал "плашмя" на мостовую. "Он позавтракал,
- сообщает мисс Карлейль, - и стоял в открытом окне,  наблюдая  птиц...  Я
лежала в постели и вдруг слышу за деревянной перегородкой голос  Элизабет:
"Господи! Нерон!" - и она молнией кинулась вниз... Я вскочила и  побежала,
уже ей навстречу, в ночной рубашке... М-р К. вышел из спальни с намыленным
подбородком и спросил: "Что такое с Нероном?" - "Ох, сэр, как  бы  он  все
ноги себе не переломал, он выскочил из вашего окна!" - "Ах боже ты мой", -
сказал м-р К. и пошел бриться дальше". Кости, однако, остались целы, и  он
выжил, но попал под тележку мясника и погиб от увечий 1 февраля 1860 г. Он
покоится на углу сада в Чейн-Роу под маленькой каменной табличкой.  Вопрос
о том, намеревался  ли  Нерон  покончить  с  собой  или  всего  лишь,  как
позволительно заключить из  свидетельства  миссис  Карлейль,  погнался  за
птичкой, мог бы послужить поводом для интереснейшего трактата о психологии
собак. Одни полагают, что пес Байрона сошел с ума вследствие единомыслия с
Байроном; другие - что Нерона довело до безысходной тоски общество мистера
Карлейля. Вообще же более широкая проблема: как сказывается на собаках дух
эпохи, и можно  ли  одного  пса  причислить  к  елизаветинцам,  другого  к
георгианцам, а третьего к викторианцам  в  соответствии  с  тем  влиянием,
какое на них оказала философия и поэзия их хозяев, заслуживает  подробного
рассмотрения  в  особом  исследовании.   Пока   мотивы   Нерона   остаются
невыясненными.
   Сэр Эдуард Булвер-Литтон считает себя невидимым.  -  Миссис  Джэксон  в
"Викторианском детстве" пишет: "Лорд Артур Рассел мне рассказывал,  спустя
уже много лет, как мать возила его мальчиком в Небуэрт.  Утром,  когда  он
сидел за столом и завтракал, появился странного  вида  старый  господин  в
жалком халатике и стал медленно  обходить  вокруг  стола,  вглядываясь  по
очереди в лицо каждого гостя. Лорд Артур услышал, как сосед его матери  ей
шепнул: "Не обращайте на него внимания. Он считает себя невидимым". То был
лорд Литтон собственной персоной".
   А теперь лежал мертвый. - Точно известно, что Флаш умер, но когда и при
каких  обстоятельствах,  мы  не  знаем.  По  единственному  сохранившемуся
свидетельству "Флаш дожил до прекрасной  старости  и  похоронен  под  Casa
Guidi". Миссис Браунинг похоронена на Английском  кладбище  во  Флоренции,
Роберт Браунинг - в Вестминстерском аббатстве.  Флаш  до  сих  пор  лежит,
стало быть, под тем домом, где жили когда-то Браунинги.

Last-modified: Mon, 23 Sep 2002 17:08:07 GMT

Оцените этот текст: