была такая: вот еще одна вещь, которую надо убрать. Полиция спрашивает через дверь ванной, почему я сделал клубничный дайкири, прежде чем позвонил им? Потому что у нас кончилась малина. Потому что, разве не понятно, для меня это не имело значения. Время к делу не относится. Думай об этом как о важном обучении без отрыва от работы. Думай о своей жизни, как о глупой шутке. Как ты назовешь соц.работницу, которая ненавидит свою работу и потеряла всех клиентов? Мертвячка. Как ты назовешь полицейского, упаковывающего ее в большой резиновый мешок? Мертвец. Как ты назовешь тележурналиста перед камерой во дворе? Мертвец. Это не имеет значения. Шутка в том, что у нас у всех один и тот же конец. Агент ждет на первой линии, чтобы предложить то, что только кажется полностью новым будущим. Человек, на которого я работаю, кричит по спикерфону, что он на бизнес-ланче в каком-то ресторане и что он звонит из туалета по мобильнику, потому что не знает, как есть сердечки из пальмового салата. Как будто это действительно важно. Эй, кричу я в ответ. Я тоже. Скрываюсь в туалете, я имею в виду. Возникает ужасная темная радость, когда единственный человек, который знал все твои секреты, наконец-то мертв. Твои родители. Твой врач. Твой психотерапевт. Твоя социальная работница. За окном ванной светит солнце, пытаясь показать, какие мы все глупые. Всего-то надо посмотреть по сторонам. В церковном семейном округе нас учили не желать ничего. Сохранять умеренность и спокойствие. Вести скромный образ жизни и быть скромным в поведении. Говорить простым и тихим голосом. И посмотрите, чем обернулась их философия. Они мертвы. Я жив. Соц.работница мертва. Все мертвы. Дело закрыто. У меня здесь в ванной есть лезвия для бритвы. Есть йод, который можно выпить. Есть таблетки снотворного, которые можно проглотить. У тебя есть выбор. Жить или умереть. Каждый вдох - это выбор. Каждая минута - это выбор. Быть или не быть. Каждый раз, когда ты не кидаешься вниз с лестницы, это твой выбор. Каждый раз, когда ты не разбиваешь свою машину, ты подтверждаешь свое желание жить дальше. Если я позволю агенту сделать меня знаменитым, это ведь не изменит ничего важного. Как ты назовешь Правоверца, который получает свое собственное ток-шоу? Мертвец. Как ты назовешь Правоверца, который ездит в лимузине и ест бифштекс? Мертвец. В каком бы направлении я ни пошел, мне действительно нечего терять. В соответствии с ежедневником, я должен жечь цинк в камине, чтобы прочистить дымоход от сажи. За окном ванной солнце глядит за тем, как полицейские везут каталку с соц.работницей, упакованной в резиновый мешок, по подъездной дорожке к машине скорой помощи, которая стоит с выключенными мигалками. После того, как я обнаружил ее, я еще долго стоял над ее телом, пил клубничный дайкири и просто смотрел на нее, синюю, лежащую вниз лицом. Не надо быть Фертилити Холлис, чтобы предсказать это задолго до того, как оно случилось. Ее черные волосы вылезли из-под красной банданы, повязанной на голове. Кирпичи обкапаны слюной из уголка ее мертвого рта. Все ее тело кажется покрытым мертвой кожей. С самого начала можно было предсказать, чем все закончится. Когда-нибудь это случится с каждым из нас. Я не собирался больше работать и вел себя соответственно. Настало время создавать неприятности. Поэтому я смешал еще один блендер дайкири, позвонил в полицию и сказал, чтобы они не спешили, никто отсюда никуда не денется. Затем я позвонил агенту. Правда в том, что всегда был кто-то, кто говорил, что мне надо делать. Церковь. Люди, на которых я работал. Соц.работница. И я не могу смириться с одиночеством. Для меня невыносима мысль о свободе. Агент сказал мне держаться и дать показания полиции. В ту секунду, когда я смогу уехать, он пришлет машину. Лимузин. Мои черно-белые объявления по всему городу все еще говорят людям. Дай Себе, Своей Жизни, Еще Один Шанс. Позвони, И Мы Поможем. Далее - мой номер телефона. Что ж, все эти отчаявшиеся люди должны теперь полагаться на себя. Лимузин отвезет меня в аэропорт, сказал агент. Я отправлюсь самолетом в Нью-Йорк. Команда людей, которых я никогда не встречал, люди из Нью-Йорка, которые ничего обо мне не знают, уже пишут мою автобиографию. Агент сказал, что первые шесть глав он перешлет мне по факсу в лимузин, чтобы я запечатлел свое детство в памяти, прежде чем давать интервью. Я сказал агенту, что уже знаю свое детство. Он мне ответил по телефону: "Эта версия лучше". Версия? "У нас есть еще более убойный вариант для фильма". Агент спрашивает: "Как ты считаешь, кто должен быть тобой?" Я сам хочу быть собой. "Я имею в виду, играть тебя в фильме". Я прошу его подождать. Известность превращалась в ограничение свободы и еще большую предопределенность жизни: задание, следующее задание, следующее задание. Ощущение не очень приятное, но оно мне знакомо. Затем полицейские подъехали ко входной двери, зашли в кабинет, где лежала мертвая соц.работница, сделали снимки под разными углами и попросили оторваться от напитка, чтобы они могли задать вопросы о прошедшей ночи. А после этого я заперся в ванной, испытывая, как сказали бы учебники по психологии, непродолжительный экзистенциальный кризис. Человек, на которого я работаю, звонит из ресторанного туалета по поводу сердечек в пальмовом салате, и кажется, что мой день завершен. Жить или умереть? Я выхожу из ванной, прохожу мимо полиции и иду прямо к телефону. Я говорю человеку, на которого работаю, чтобы он взял вилку для салатов. Подцепил сердечко. Зубцы вниз. Поднял сердечко ко рту и высосал сок. Затем положил его в нагрудный карман своего двубортного Брукс-Бразерского пиджака в тонкую полоску. Он сказал: "Понял". И моя работа в этом доме закончена. Одной рукой я держу телефон, а другой показываю полицейским, чтобы они налили побольше рома в следующую порцию дайкири. Агент говорит, чтобы я не заботился о багаже. В Нью-Йорке есть стилист, который уже готовит гардероб годных для продажи, хлопчатобумажных, стилизованных под мешковину религиозных спортивных костюмов, которые они хотят, чтобы я рекламировал. Багаж напоминает мне о гостиницах напоминает мне о люстрах напоминает мне о происшествиях напоминает мне о Фертилити Холлис. Она - единственная, кого я теряю. Только Фертилити знает обо мне кое-что, хотя не так уж и много. Может, она знает мое будущее, но она не знает моего прошлого. Теперь никто не знает моего прошлого. Кроме, может быть, Адама. Вдвоем они знают о моей жизни больше, чем я сам. Согласно моему плану маршрута, говорит агент, машина прибудет через пять минут. Время продолжать жить. Время подтверждать свое желание жить дальше. В лимузине должны быть черные очки. Должно быть очевидно, что я путешествую инкогнито. Мне нужны сидения из черной кожи и затемненные окна, говорю я агенту. Мне нужны толпы в аэропорту, скандирующие мое имя. Мне нужно больше алкогольных коктейлей. Мне нужен личный фитнесс-тренер. Я хочу сбросить пять килограммов. Я хочу, чтобы мои волосы были гуще. Я хочу, чтобы мой нос выглядел меньше. Идеальные зубы. Подбородок с ямочкой. Высокие скулы. Мне нужен маникюр, и мне нужен загар. Я пытаюсь вспомнить все, что Фертилити не нравилось в моей внешности. 29 Где-то над Небраской я вспоминаю, что забыл свою рыбку. И она должна быть голодна. Такова правоверческая традиция, что даже у трудовых миссионеров должен быть кто-то: кошка, собака, рыбка, чтобы было о ком заботиться. В большинстве случаев это была рыбка. Просто кто-то, кому нужно, чтобы ты проводил ночи дома. Кто-то, кто спасает тебя от одиночества. Рыбка - это что-то, что заставляет жить на одном месте. Согласно доктрине церковной колонии, именно поэтому мужчина берет в жены женщину, а женщина рожает детей. Это что-то, вокруг чего должна вращаться твоя жизнь. Это сумасшествие, но ты отдаешь все свои эмоции этой крошечной золотой рыбке, даже после шестисот сорока золотых рыбок, и ты не можешь просто так позволить этой малявке умереть голодной смертью. Я говорю стюардессе, что мне надо вернуться, а она отбивается от моей руки, держащей ее за локоть. В самолете так много рядов людей, сидящих и летящих в одном направлении высоко над землей. Полет в Нью-Йорк во многом похож на то, как я представлял полет в Рай. Слишком поздно, говорит стюардесса. Сэр. Самолет нельзя остановить. Сэр. Может, когда мы приземлимся, говорит она, может, я смогу кому-то позвонить. Сэр. Но там нет никого. Никто не поймет. Ни домовладелец. Ни полиция. Стюардесса вырывает свой локоть. Она бросает на меня взгляд и движется дальше по проходу. Все, кому я мог бы позвонить, мертвы. Поэтому я звоню единственному человеку, который может мне помочь. Я звоню последнему человеку, с которым хочу поговорить, и она берет трубку после первого гудка. Оператор спрашивает, возьмет ли она на себя расходы, и где-то в сотнях миль позади меня Фертилити говорит да. Я сказал привет, и она сказала привет. В ее голосе не было ни капли удивления. Она спросила: "Почему ты не пришел сегодня к склепу Тревора? У нас должно было быть свидание". Я забыл, говорю я. Вся моя жизнь - это сплошная забывчивость. Это мое самое ценное профессиональное умение. Моя рыбка, говорю я. Она умрет, если никто ее не покормит. Может, она посчитает, что это неважно, но эта рыбка для меня - весь мир. Сейчас рыбка - единственная, о ком я забочусь, и Фертилити должна пойти туда и покормить ее, или, еще лучше, взять ее к себе домой. "Да, - говорит она. - Конечно. Твоя рыбка". Да. И ее нужно кормить каждый день. Пища, которую она больше всего любит, находится за аквариумом на холодильнике, и я даю ей адрес. Она говорит: "Наслаждайся превращением в большого международного духовного лидера". Мы разговариваем, а самолет уносит меня все дальше и дальше на восток. Примерные главы моей автобиографии лежат на сидении рядом со мной, и это сплошной шок. Я спрашиваю: откуда она узнала? Она говорит: "Я знаю значительно больше, чем ты хочешь признать". Что, например? Я спрашиваю, что еще она знает? Фертилити говорит: "Чего ты боишься, чтобы я узнала?" Стюардесса заходит за занавеску и говорит: "Он беспокоится о золотой рыбке". Какие-то женщины за занавеской смеются, и одна говорит: "Он что, умственно отсталый?" Как для экипажа самолета, так и для Фертилити, я говорю: Так случилось, что я последний уцелевший из почти полностью исчезнувшего религиозного культа. Фертилити говорит: "Ну и отлично". Я говорю: И я больше никогда ее не увижу. "Да, да, да". Я говорю: Люди ждут меня в Нью-Йорке завтра. Они планируют что-то грандиозное. А Фертилити говорит: "Ну конечно планируют". Я говорю: Мне жаль, что я не смогу больше с ней танцевать. А Фертилити говорит: "Сможешь". Ну, раз она знает так много, спрашиваю я у нее, как зовут мою рыбку? "Номер шестьсот сорок один". Это чудо из чудес, она права. "Даже не пытайся держать что-то в секрете, - говорит она. - После того, что я вижу в снах каждую ночь, меня очень трудно удивить". 28 После первых пятидесяти пролетов лестницы я дышу быстро-быстро. Мои ступни мелькают за спиной. Сердце стучит по ребрам изнутри грудной клетки. Ротовая полость и язык распухли и склеились высохшей слюной. Сейчас я на одном из тех лестничных тренажеров, которые установил агент. Ты поднимаешься, поднимаешься до бесконечности и никогда не отрываешься от земли. Ты заперт в гостиничном номере. Это потный мистический опыт нашего времени, единственная разновидность индийских духовных исканий, которую мы можем запланировать в ежедневнике. Наша СуперЛестница в Рай. Около шестидесятого этажа футболка от пота растягивается до самых коленей. Такое чувство, что мои легкие - это нейлоновые чулки, в которые пихают лестницу: натяжение, выступ, разрыв. В моих легких. Разрыв. Шина перед взрывом, вот какое ощущение в моих легких. Запах такой же, как от электрообогревателя или фена, сжигающего слой пыли, вот такие у меня сейчас горячие уши. Я занимаюсь этим, потому что агент говорит, что во мне лишних десять килограммов, и с ними он не сможет сделать меня знаменитым. Если тело - это храм, то ты можешь довести его до аварийного состояния. Если тело - это храм, то мой требовал капитального ремонта. Так или иначе, я должен был это предвидеть. Поскольку каждое поколение заново открывает для себя Христа, агент создает мне соответствующий образ. Агент говорит, что никто не станет поклоняться человеку с отвислым брюшком. В наши дни люди не станут заполнять стадионы, чтобы слушать проповеди некрасивого человека. Поэтому я иду в никуда со скоростью семьсот калорий в час. На восьмидесятом этаже мой мочевой пузырь ощущается где-то между ногами. Когда ты снимаешь пластиковую обертку с чего-то, разогретого в микроволновке, пар тут же обжигает тебе пальцы - сейчас у меня такое же горячее дыхание. Ты идешь вверх и вверх и вверх и не приходишь никуда. Это иллюзия прогресса. Хочется думать о своем спасении. Люди забывают о том, что путь в никуда тоже начинается с первого шага. Это не похоже на приход духа великого койота, но на восемьдесят первом этаже эти случайные мысли из воздуха просто возникают у тебя в голове. Глупости, которые агент говорил мне, теперь они обретают смысл. Чувство такое, как будто ты чистишь что-то парами аммиака, как будто счищаешь кожицу цыпленка, пригоревшую к грилю, и все глупости этого мира, кофе без кофеина, безалкогольное пиво, СуперЛестница, производят хорошее впечатление, не потому, что ты становишься умнее, а потому что думающая часть твоего мозга ушла в отпуск. Это разновидность ложной мудрости. Разновидность просветления от китайской еды, когда ты знаешь, что через десять минут после того, как твоя голова очистится, ты забудешь все это. Те пластиковые пакетики в самолете с одной порцией медовых орешков вместо настоящей еды - такими маленькими мне сейчас кажутся мои легкие. После восьмидесяти пяти этажей воздух кажется таким разреженным. Твои руки болтаются от усталости, твои ноги с каждым шагом ступают все тяжелее. В этот момент все твои мысли очень глубоки. Как пузыри в кастрюле, перед тем как вода начнет кипеть, эти новые озарения просто возникают. На девяностом этаже каждая мысль - это прозрение. Парадигмы разлетаются направо и налево. Всё обыденное превращается в мощные метафоры. Глубинное значение всего написано у тебя на лице. И всё это так многозначительно. Все это так глубоко. Так реально. Все, что агент говорил мне, обретает совершенный смысл. Например, если бы Иисус Христос умер в тюрьме, и никто бы его не видел, не оплакивал и не пытал, были бы мы спасены? Со всем должным уважением. По словам агента, освещение в прессе - вот что делает тебя святым. На сотом этаже все становится ясно, вся вселенная, и это не просто действие эндорфинов. А после сотого этажа ты впадаешь в мистическое состояние. Так же, как дерево, падающее в лесу, когда никто не слышит этого. Ты понимаешь, что если бы никто не засвидетельствовал агонию Христа, разве были бы мы спасены? Ключ к спасению в том, как много внимания ты к себе привлекаешь. Насколько высоко ты котируешься. Твоя доля зрителей. Внимание СМИ. Узнаваемость твоего имени. Твоя свита из журналистов. Звонок. К сотому этажу твои волосы полностью намокают от пота. Нехитрая механика твоего тела теперь абсолютно ясна: твои легкие засасывают воздух, чтобы наполнить им кровь, твое сердце качает кровь к мышцам, твои подколенные сухожилия укорачиваются, чтобы тянуть ноги за тобой, твои квадрицепсы сжимаются, чтобы поднимать колени перед тобой. Кровь доставляет воздух и пищу для сожжения внутри мито-чего-то в центре каждой клетки твоих мышц. Скелет - это всего лишь приспособление, удерживающее твои ткани над полом. Твой пот - это всего лишь способ охлаждения. Откровения приходят к тебе со всех сторон. К сто пятому этажу ты не можешь поверить, что ты раб этого тела, этого большого ребенка. Ты должен держать его накормленным, и укладывать в кровать, и вести его в ванную. Ты не можешь поверить, что мы не изобрели ничего лучше. Что-нибудь не такое убогое. Не отнимающее так много времени. Ты осознаешь, что люди принимают наркотики, потому что это единственное настоящее личное приключение, оставленное им их ограниченным-по-времени, законно-упорядоченным, имущественно-разделенным миром. Только наркотики и смерть позволяют увидеть что-то новое, причем смерть обходится слишком дорого. Ты осознаешь, что нет смысла делать что-то, если никто не смотрит. Тебе интересно: если бы никто не пришел посмотреть на распятие, его перенесли бы на другой день? Ты осознаешь, что агент был прав. Ты никогда не видел распятия, где Иисус не был бы почти полностью голым. Ты никогда не видел толстого Иисуса. Или Иисуса с волосатым телом. Иисус с любого из распятий, которые ты когда-либо видел, вполне мог бы рекламировать джинсы от известного дизайнера или мужской одеколон. Жизнь идет так, как сказал агент. Ты осознаешь, что если никто не смотрит, то незачем из дома выходить. Дрочи себе и смотри телевизор. Где-то на сто десятом этаже ты осознаешь, что если тебя нет на видеокассете, или, еще лучше, в прямом эфире по спутниковому каналу на глазах у всего мира, то ты не существуешь. Ты то самое дерево, падающее в лесу, которое всем похую. Не важно, делаешь ли ты что-то. Если никто не замечает, твоя жизнь равна одному большому нулю. Nada. Ничто. Хочешь верь, хочешь не верь, но это те самые большие истины, которые роятся внутри тебя. Ты осознаешь, что из-за неуверенности в будущем сложно порвать с прошлым. Мы не можем порвать с нашим представлением о том, кто мы есть. Все те взрослые, играющие в археологов на дворовых распродажах, разыскивающих артефакты детства, настольные игры, Мир Сладостей, Головоломка, они напуганы. Мусор становится священными реликвиями. День Чудес, Хула-Хуп. Мы тоскуем о том, что просто выкинули на помойку, потому что боимся развиваться. Вырастать, меняться, терять вес, открывать себя заново. Приспосабливаться. Это как раз то, что агент говорил мне, когда я шел по ЧудоЛестнице. Он кричал на меня: "Приспосабливайся!" Все ускоряется, кроме меня и моего потного тела с его испражнениями и волосами. Мои родинки и желтые ногти на ногах. И я осознаю, что увяз в этом теле, а оно уже начало разрушаться. Мой позвоночник кажется выкованным из раскаленного железа. Мои тонкие и мокрые руки болтаются с двух сторон. Поскольку изменения происходят постоянно, тебе интересно, жаждут ли люди смерти - ведь это единственный способ довести что-нибудь по-настоящему до конца. Агент кричит: не важно, как здорово ты выглядишь, твое тело - это всего лишь костюм, который ты надеваешь, чтобы получить Оскар. Твоя рука нужна лишь чтобы держать Нобелевскую Премию. Твои губы нужны лишь для того, чтобы ты мог посылать воздушные поцелуи ведущему своих ток-шоу. И поэтому ты должен отлично выглядеть. Где-то на сто двадцатом этаже тебя распирает смех. Ты все равно собираешься от него избавиться. От своего тела. Ты уже от него избавляешься. Время поставить на кон всё. Поэтому, когда агент приносит тебе анаболические стероиды, ты говоришь да. Ты говоришь да сеансам загорания. Электроэпиляция? Да. Протезирование зубов? Да. Абразивная очистка кожи? Да. Химическое отшелушивание? Да. По словам агента, чтобы стать знаменитым, нужно все время отвечать да. 27 Пока машина едет из аэропорта, агент показывает мне свое лекарство от рака. Оно называется ХимиоСолв. Оно должно рассасывать опухоль, говорит он и открывает свой дипломат, чтобы достать коричневую аптечную бутылочку с темными капсулами внутри. Мы перепрыгнем немного назад во времени, от того момента, когда я познакомился с лестничным тренажером, к моменту, когда я впервые лицом к лицу встретился с агентом, в ту ночь, когда он встретил меня в аэропорту Нью-Йорка. Это было до того, как он сказал мне, что я еще слишком толстый, чтобы быть знаменитым. До того, как я стал изделием, запущенным в производство. Когда мой самолет приземлился в Нью-Йорке, снаружи было темно. Ничего особенно захватывающего. Ночь с такой же луной, какая была у нас дома, а агент - обычный человек, стоящий у трапа в очках и с каштановыми волосами с косым пробором. Мы пожимаем друг другу руки. Машина подъезжает к бордюру, и мы садимся сзади. Он берется за складку каждой брючины, чтобы приподнять ее, когда заходит в машину. Он выглядит так, будто сделан по спецзаказу. Он выглядит бессмертным и несокрушимым. При встрече с ним я чувствую такую же вину, как при покупке чего-то, что невозможно переработать. "А вот еще одно лекарство от рака, которое называется Онкологик," - говорит он и передает мне, сидящему рядом с ним на заднем сидении, другую коричневую бутылочку. Это отличная машина, изнутри она вся обита черной кожей. Сидеть мягче, чем в самолете. Во второй бутылочке еще больше темных капсул, а снаружи наклеена самая обычная аптечная этикетка. Агент достает еще одну бутылочку. "Это одно из наших лекарств против СПИДа, - говорит он. - Самое популярное из наших лекарств". Он достает бутылочку за бутылочкой. "А вот и наше лучшее средство от туберкулеза, устойчивого к антибиотикам. Это от цирроза печени. Это от Альцгеймера. Комплексное от неврита. Комплексное от миеломы. Комплексное от склероза. Риновирус," - говорит он и трясет каждую, чтобы таблетки внутри погремели, а затем передает их мне. ВиралСепт, написано на одной бутылочке. МалигНон, написано на другой. ЦеребралСпас. Колеркаин. Глупые слова. Все это коричневые пластиковые бутылочки одного размера с белыми крышечками и этикетками из одной и той же аптеки. Агент приехал, упакованный в серый шертяной костюм средней тяжести, и в руках у него был только дипломат. Два карих глаза смотрят сквозь очки. Рот. Чистые ногти. Ничего примечательного, кроме того, что он мне говорит. "Назови любую болезнь, - говорит он. - У нас уже есть готовое лекарство против нее". Он берет еще две пригоршни коричневых бутылочек из дипломата и трясет их. "Я взял с собой это, чтобы кое-что тебе объяснить". Каждую секунду машина, в которой мы сидим, скользит все дальше и дальше сквозь темноту в направлении Нью-Йорка. От нас не отстают другие машины. От нас не отстает Луна. Я говорю, что удивлен, как все эти болезни все еще могут существовать в мире. "Как жаль, - говорит агент, - что медицинские технологии настолько отстают от маркетинга. Я имею в виду, что программа продвижения товаров на рынке у нас готова на годы вперед, всякие акции для врачей, раздача кофейных кружек, реклама в журналах, короче, всё что надо, но у них всё та же песня. НИОКР отстает от нас на годы. Подопытные обезьяны по-прежнему дохнут, как мухи". Два ряда идеальных зубов кажутся вставленными в его рот ювелиром. Таблетки от СПИДа выглядят так же, как таблетки от рака, и так же, как таблетки от диабета. Я спрашиваю: Что, все эти вещи на самом деле не изобретены? "Давай не будем употреблять это слово, "изобретены", - говорит агент. - Все это звучит как-то натянуто". Но они реальны? "Конечно же реальны, - говорит он и забирает первые две бутылочки из моих рук. - Они защищены копирайтом. Мы владеем правами на пятнадцать тысяч зарегистрированных наименований продукции, которые находятся в стадии разработки. И ты в их числе". Он говорит: "Это я и хотел тебе объяснить". Он разрабатывает лекарство от рака? "Наша организация занимается общим концептуальным агрессивным маркетингом и пиаром, - говорит он. - Наша работа - создать концепцию. Ты патентуешь лекарство. Ты защищаешь имя копирайтом. Как только кто-то создаст продукт, он приходит к нам, иногда по своей воле, иногда нет". Я спрашиваю: Почему иногда нет? "Фокус в том, что мы регистрируем все мыслимые комбинации слов - греческих слов, латинских, английских, каких угодно. Мы получаем законное право на все мыслимые слова, которые фармацевтическая компания может использовать, чтобы дать название новому продукту. Для одного диабета у нас зарегистрировано сто сорок названий," - говорит он. Он дает мне несколько скрепленных степлером листов из своего дипломата. ГлюкоМед, читаю я. Инсулиниз. ПанкреЭйд. Гемазин. Глюкодан. Грауденаз. Я переворачиваю страницу, бутылочки соскальзывают с моих коленей и катятся по полу машины, гремя таблетками. "Если производитель лекарств, победивший диабет, захочет использовать комбинацию слов, хотя бы отдаленно напоминающую нашу, ему придется выкупать у нас право на нее". Значит, все эти таблетки, говорю я, обычный сахар. Я открываю одну из бутылочек, вытряхиваю себе на ладонь таблетку, темно-красную и блестящую. Я лижу ее, и это оказывается шоколад, покрытый глазурью. В других бутылочках - желатиновые капсулы с сахарной пудрой. "Имитация, - говорит он. - Прототипы". Он говорит: "Я пытаюсь до тебя донести, что каждый шаг в твоей карьере уже расписан и утвержден нами. Мы предсказывали твое появление вот уже более пятнадцати лет". Он говорит: "Я говорю тебе все это, чтобы ты мог расслабиться". Но ведь трагедия в Правоверческом церковном округе случилась всего десять лет назад. И я кладу таблетку, оранжевый Гериамазон, себе в рот. "Мы вели тебя, - говорит он. - Как только число уцелевших правоверцев стало меньше сотни, мы начали раскручивать кампанию. Весь этот обратный отсчет в прессе за последние шесть месяцев - это наша работа. Потребовалась тонкая настройка. Поначалу в этом не было ничего особенного, работа состояла в том чтобы найти-и-заменить, занести данные в форму, короче, все течет, все изменяется, но все это теперь в мусорной корзине. Нам было нужно только лишь живое тело и имя уцелевшего. Вот тут-то и появляешься ты". Из другой бутылочки я вытряхиваю две дюжины Иназанов и держу их под языком, пока не растает черная глазурь. Шоколад растворяется. Агент достает еще какие-то распечатки и дает их мне. Качество Форда, читаю я. Ртутный Экстаз. Виньетка Доджа. Он говорит: "Мы владеем копирайтом на названия машин, которые еще не спроектированы, программ, которые еще не написаны, чудодейственных лекарств от эпидемий, которые еще не разразились, любого продукта, который можно только себе представить". Мои коренные зубы хрустят сладкими синими Доннадонами, и это передозировка. Агент смотрит на меня и вздыхает. "Достаточно лишних калорий, - говорит он. - Наша первая большая задача - переделать тебя так, чтобы ты подходил для кампании". Он спрашивает: "Это твой естественный цвет волос?" Я растворяю миллион миллиграмов Джозадона у себя во рту. "Скажем прямо, - говорит агент, - ты весишь на десять килограммов больше, чем нам требуется". Фальшивые таблетки я еще могу понять. Но я не понимаю, как можно было спланировать кампанию до того, как все случилось. Не мог же он спланировать все это до Отправки. Агент снимает очки и складывает их. Он кладет их в дипломат, забирает у меня списки будущих чудо-продуктов, лекарств и машин, и кладет их в дипломат. Он вырывает у меня таблеточные бутылочки, и все они тихие и пустые. "Правда в том, - говорит он, - что никогда не происходит ничего нового". Он говорит: "Все это мы уже проходили". Он говорит: "Слушай". В 1653 году, говорит он, Русская православная церковь изменила несколько старых ритуалов. Просто несколько изменений в литургии. Всего лишь слова. Формулировки. По-русски, черт побери. Некий епископ Никон, проводивший эти реформы, был сторонником западных обычаев, которые становились популярны при русском дворе того времени. И этот епископ начал отлучать от церкви всех, кто восставал против изменений. Шаря рукой в темноте возле моих ступней, он собирает остальные бутылочки из-под таблеток. По словам агента, монахи, которые не хотели изменять порядок службы, убегали в отдаленные монастыри. Российские власти преследовали их. К 1665 году небольшие группы монахов начали сжигать себя. Эти групповые самоубийства в северной Европе и западной Сибири продолжались все 1670е годы. В 1687 году около двух тысяч семисот монахов, окруженных в монастыре, заперлись и сожгли себя. В 1688 году еще полторы тысячи "староверов" сожгли себя живьем в запертом монастыре. К концу семнадцатого века примерно двадцать тысяч монахов совершили самоубийство, но так и не подчинились властям. Он захлопывает дипломат и ставит его перед собой. "Эти русские монахи продолжали убивать себя до 1897 года, - говорит он. - Тебе это ничего не напоминает?" Самсон из Ветхого Завета, говорит агент. Еврейские солдаты, которые убили себя в Масаде. Сеппуку у японцев. Сати у индусов. Эндура у катаров в двенадцатом веке на юге Франции. Он загибал пальцы, называя каждую группу. Были стоики. Были эпикурейцы. Были племена гвианских индейцев, которые убивали себя, чтобы потом родиться белыми людьми. "Ближе к нашему времени: массовое самоубийство членов Народного Храма в 1978 году, тогда умерли девятьсот двенадцать человек". Трагедия Сынов Давида в 1993 году, умерли семьдесят шесть. Массовое самоубийство и убийство членов Ордена Солнечного Храма в 1994 году унесло жизни пятидесяти трех человек. Самоубийство Врат Рая в 1997 году, тридцать один умерший. "Случай с Правоверческой церковью - это было всего лишь небольшое волнение в нашей культуре, - говорит он. - Это было всего лишь очередное предсказуемое массовое самоубийство в мире, наполненном обособленными группами, которые живут себе и живут до тех пор, пока не сталкиваются с каким-то препятствием. Может, их лидер окажется при смерти, как это было с группой Врата Рая, или им бросит вызов правительство, как это случилось с русскими монахами, или с Народным Храмом, или с Правоверческим церковным округом". Он говорит: "Вообще-то, все это ужасно скучно. Предсказание будущего на основании прошлого. Мы могли бы с тем же успехом быть страховой компанией, и все же наша работа - делать так, чтобы каждый раз массовые религиозные самоубийства выглядели свежими и захватывающими". После того, как я узнал Фертилити, мне стало казаться, что я последний в мире человек, которого можно чем-то удивить. Фертилити с ее снами о катастрофах и этот гладко выбритый парень с его историческими циклами, - они горошины из одного скучного стручка. "Реальность говорит, что ты живешь до тех пор, пока не умрешь, - говорит агент. - На самом деле, реальность никому не нужна". Агент закрывает глаза и прикладывает раскрытую ладонь ко лбу. "Правда в том, что в Правоверческой церкви не было ничего особенного, - говорит он. - Она была основана группой, отколовшейся от Миллеритов в 1860 году во время Великого Пробуждения. В период, когда Калифорния была независима, отколовшиеся от религий течения основали более пятидесяти утопистских сообществ". Он открывает один глаз и показывает на меня пальцем: "У тебя есть кто-то - зверюшка, птичка или рыбка". Я спрашиваю, как он узнал об этом, о моей рыбке. "Не уверен, что это правда, хотя похоже на то, - говорит он. - Правоверцы даровали своим трудовым миссионерам так называемую Привилегию Талисмана, право владеть животным, в 1939 году. В тот год Правоверческая бидди украла младенца из семьи, где она работала. Владение животным должно было сублимировать потребность заботиться об иждивенце". Бидди украла чьего-то ребенка. "В Бирмингеме, Алабама, - говорит он. - Конечно же, она совершила самоубийство в ту же минуту, когда ее обнаружили". Я спрашиваю, что еще он знает. "У тебя проблемы с мастурбацией". Это просто, говорю я. Он прочел это в моей папке из Удерживания Уцелевших. "Нет, - говорит он. - К счастью для нас, все записи о клиентах твоей соц.работницы утеряны. Все, что мы скажем о тебе, будет неоспоримо. И, пока я не забыл, мы урезали тебе шесть лет жизни. Если кто-нибудь спросит, тебе двадцать семь". Ну и как же он узнал так много о моей, короче, обо мне? "О твоей мастурбации?" Моих преступлениях Онана. "Похоже, что у всех ваших трудовых миссионеров были проблемы с мастурбацией". Если бы он только знал. Где-то в моей папке регистрации происшествий все записи о том, как я был эксгибиционистом, обладателем биполярного синдрома, мизофобом, магазинным вором и т.п. Где-то в ночи позади нас соц.работница уносит мои секреты в могилу. Где-то в этом полушарии Земли бродит мой брат. Поскольку он такой эксперт, я спрашиваю агента, совершались ли убийства людей, которые должны были покончить с собой, но не сделали этого. В этих других религиях кто-нибудь когда-нибудь разыскивал и убивал уцелевших? "В Народном Храме было несколько нераскрытых убийств уцелевших, - говорит он. - И в Ордене Солнечного Храма. Проблемы канадского правительства с Солнечным Храмом подтолкнули наше правительство к созданию Программы Удерживания Уцелевших. В Солнечном Храме маленькие группки французских и канадских последователей продолжали убивать себя и друг друга годами после первой трагедии. Они называли убийства "Уходом". Он говорит: "Члены Храма Солнца сжигали себя живьем при помощи взрывов бензина и пропана, чтобы взрывной волной их унесло к вечной жизни на звезду Сириус, - и он показывает в ночное небо. - По сравнению с этим, неприятности с Правоверцами были абсолютно безвредными. Я спрашиваю, предвидел ли он что-то насчет выжившего члена церкви, который выслеживает и убивает всех оставшихся Правоверцев? "Еще один член церкви, кроме тебя?" - спрашивает агент. Да. "Говоришь, убивает людей?" Да. Глядя из машины на проносящиеся мимо огни Нью-Йорка, агент говорит: "Правоверец-убийца? О небо, я надеюсь, что это не так". Глядя на одинаковые огни за затемненным стеклом, на звезду Сириус, глядя на свое собственное изображение с шоколадом, размазанным вокруг рта, я говорю, да. Я тоже. "Вся наша кампания построена на факте, что ты последний уцелевший, - говорит он. - Если на Земле есть хоть один другой Правоверец, ты тратишь мое время. Вся кампания покатится к чертям. Если ты не единственный живой Правоверец, то ты для нас бесполезен". Он чуть приподнимает крышку дипломата и достает оттуда коричневую бутылочку. "Вот, - говорит он, - возьми парочку Серенадонов. Это лучшее успокаивающее средство из всех когда-либо изобретенных". Но они же еще не существуют. "Просто притворись, - говорит он, - ради эффекта плацебо". И он вытряхивает две таблетки в мою руку. 26 Люди будут говорить, что это стероиды свели меня с ума. Дюратестон 250. Таблетки для абортов Мифепристон из Франции. Пленастрил из Швейцарии. Мастерон из Португалии. Это настоящие стероиды, не просто зарегистрированные имена будущих лекарств. Это инъекции, таблетки, пластыри. Люди будут абсолютно уверены, что стероиды превратили меня в этого сумасшедшего угонщика самолета, который будет летать вокруг Земли, пока не погибнет. Как будто люди знают хоть что-то о том, что значит быть прославляемым известным знаменитым духовным лидером. Как будто каждый из этих людей не смотрит по сторонам в поисках нового гуру, который разобрался бы в их скучной, не рисковой жизни, в то время как они смотрят новости по телевизору и судят меня. Все люди ищут ее, руку, за которую можно держаться. Перестраховка. Обещание, что все будет в порядке. Вот что все они хотели от меня. Раздавленного, отчаянного, прославляемого меня. Раскрепощенного меня. Никто из этих людей не знает главного о том, что значит быть большим, очаровательным, большим, харизматическим, большим образцом для подражания. Когда поднимаешься по лестнице на этаж номер сто тридцать, ты приходишь в исступление, начинаешь произносить громкие слова, ораторствовать. Никто из людей, кроме, возможно, Фертилити, не знает, каких каждодневных усилий мне стоило поддерживать себя в такой форме. Представь, как бы ты себя чувствовал, если бы вся твоя жизнь превратилась в работу, которую ты терпеть не можешь. Нет, все думают, что вся их жизнь должна быть как минимум такой же развлекухой, как мастурбация. Я бы хотел увидеть, как эти люди попытаются скитаться по гостиничным номерам, искать в гостиницах обезжиренную пищу и в промежутках заниматься убедительным фальсифицированием глубокого внутреннего мира и гармонии с Богом. Когда ты становишься известным, обед - больше не пища; это 570 граммов белков, 280 граммов углеводов, без соли, без сахара, обезжиренное топливо. Питание каждые два часа, шесть раз в день. Еда - это больше не еда. Это усвоение белков. Крем - для омоложения кожи. Мытье - очистка кожи. То, что раньше было дыханием, теперь - усвоение кислорода. Я буду первым, кто поздравит человека, который сможет лучше фальсифицировать безупречную красоту и изрекать туманные вдохновляющие фразы: Расслабьтесь. Все дышите глубже. Жизнь прекрасна. Будьте справедливы и добры. Дарите любовь. Что-то в этом роде. На большинстве мероприятий эти глубокомысленные духовные изречения и мнения попадали ко мне от команды авторов в последние тридцать секунд перед тем, как я поднимался на сцену. Вот для чего была нужна молчаливая молитва в начале. Она давала мне минутку, чтобы посмотреть на кафедру и прочесть мой текст. Проходят пять минут. Десять минут. 400 миллиграммов Дека-Дюраболина и сжигателя тестостерона, которые ты вколол только что за сценой, все еще маленькая круглая пуговка на коже твоей жопы. Пятнадцать тысяч доходных верующих стоят на коленях там, перед тобой, склонив головы. Также, как вой скорой помощи разносится вдаль на тихой улице, ты чувствуешь, как эти химикаты разносятся по тебе потоками крови. Литургические одеяния я начал носить на сцене из-за того, что, если тебе вкололи дозу Эквипойза, у тебя стояк. Пятнадцать минут проходят, а все эти люди на коленях. Когда ты готов, ты просто говоришь его, волшебное слово. Аминь. И шоу начинается. "Вы - дети мира во вселенной вечной жизни и безграничного изобилия любви и благодати, бла, бла, бла. Идите с миром". Откуда команда авторов выкопала все это, я не знаю. Давайте не будем вспоминать о тех чудесах, которые я творил по общенациональному телевидению. Моем маленьком чуде в перерыве Супер Кубка. Всех тех катастрофах, которые я предсказал, жизнях, которые я спас. Вы знаете старую пословицу: Это не то, что вы знаете. Это тот, кого вы знаете. Люди думают, что очень легко быть мной, и выходить перед людьми на стадионе, и направлять их молитвы, и затем быть пристегнутым ремнем безопасности в реактивном самолете, который долетит до следующего стадиона в течение часа, все время сохраняя энергичный, здоровый облик. Нет, эти люди будут по-прежнему называть тебя сумасшедшим угонщиком самолета. Люди не имеют понятия об энергичной динамичной здоровой энергичности. Пусть он