Уильям Сомерсет Моэм. Край света
------------------------------------------------------------------------------------------
Рассказ.
Впервые под названием "Правильный поступок -- это добрый поступок"
опубликован в июле 1931 года в журнале "Интернэшнл мэгазин", включен в
сборник "А Кинг" (1933)
Перевод с английского Облонская Р., 1992 г
OCR & spell-check by GreyAngel (greyangel_galaxy@mail.ru),
27.11.2004
------------------------------------------------------------------------------------------
Джордж Мун сидел в своей конторе. Работу он закончил, но все медлил, не
хватало мужества отправиться в клуб. Близился час завтрака, и у бара будет
толочься народ. Двое-трое непременно предложат выпить с ними. А его страшит
их сердечность. Иных он знает уже тридцать лет. Они наскучили ему, и, в
общем, не любит он их, но теперь, когда он видит их в последний раз, у него
сжимается сердце. Нынче вечером они устраивают в его честь прощальный обед.
Придут все и поднесут ему серебряный чайный сервиз, который совсем ни к
чему. Будут произносить речи, превозносить его деятельность в колонии,
уверять, будто им жаль, что он их покидает, и желать ему еще долгие годы
наслаждаться вполне заслуженным отдыхом. Он ответит как подобает. Он
приготовил речь, в которой сделал обзор перемен, что произошли с тех пор,
как зеленым юнцом он впервые сошел на землю Сингапура. Поблагодарит их за
верную службу во все эти годы, когда он имел честь быть резидентом в
Тимбанг-Белуде, и нарисует картину блестящего будущего, которое ожидает всю
страну и в особенности Тимбанг-Белуд. Напомнит, что застал Тимбанг-Белуд
захудалым поселком с несколькими китайскими лавчонками, а покидает
процветающий город с мощеными улицами, по которым бегут трамваи, с каменными
домами, с богатым китайским кварталом и великолепным зданием клуба, которое
уступает только сингапурскому. Они споют "Наш славный малый" и "За дружбу
старую...". Потом примутся танцевать, а из тех, кто помоложе, многие
напьются. Малайцы уже устраивали в его честь прощальный вечер, а китайцы
задали всем пирам пир. Завтра на станцию придет множество народу, и все
окончательно с ним распрощаются. Интересно, что станут о нем говорить.
Малайцы и китайцы станут говорить, что он был строг, но признают, что и
справедлив. Управляющие плантациями всегда его не любили. Считали, что с ним
трудно иметь дело -- он не позволял жестоко обращаться с рабочими.
Подчиненные его боялись. Он не давал им спуску. Он не выносил, когда
работали неумело и спустя рукава. Себя он не щадил и не видел оснований
щадить других. Они считали его бесчеловечным. Он и правда был не из
обаятельных. Даже в клубе не забывал о своем чине, не смеялся, услышав
неприличный анекдот, ни над кем не подшучивал и не допускал, чтобы
подшучивали над ним. Он сознавал, что его появление омрачает непринужденную
атмосферу клуба, а сесть с ним за бридж (он любил играть каждый вечер от
шести до восьми) считалось не столько удовольствием, сколько честью. Когда
за каким-нибудь столом молодые люди слишком шумно выражали свое хорошее
настроение, он ловил брошенные на него взгляды, а иной раз кто-нибудь из
мужчин постарше подходил к расшумевшимся членам клуба и вполголоса советовал
им вести себя потише. У Джорджа Муна вырвался легкий вздох. По службе он
преуспел, таких молодых резидентов еще не бывало, и за особые заслуги его
наградили орденами св. Михаила и св. Георгия 3-й степени, но что он преуспел
как личность, пожалуй, не скажешь. Его уважали, уважали за ум,
работоспособность и надежность, но слишком он был проницателен, чтобы хоть
на миг вообразить, будто пользуется любовью. Никто о нем не пожалеет. Через
несколько месяцев о нем и думать забудут.
Он мрачно улыбнулся. Он не был сентиментален. Власть его радовала, и он
испытывал суровое удовлетворение оттого, что держал всех в надлежащей форме.
Сознание, что его скорее не любили, а боялись, нисколько его не огорчало.
Свою жизнь он представлял как некую задачу из области высшей математики, для
разработки которой требовалось напрячь все силы, но от результата
практически ничего не зависело -- интересна была сама сложность и красота
решения. Как и подобает отвлеченной красоте, она никуда не вела. Будущее
ничего ему не сулило. Ему исполнилось пятьдесят пять, он был полон энергии,
и ему казалось, ум его сохраняет прежнюю остроту, а знание людей и дел
огромны; однако теперь только и оставалось, что поселиться в провинциальном
городишке в Англии или в недорогой части Ривьеры и играть в бридж с пожилыми
дамами и в гольф с отставными полковниками. Во время отпуска он встречал
прежнее свое начальство и заметил, с каким трудом оно приспосабливалось к
изменившимся обстоятельствам. Все предвкушали, как, выйдя в отставку,
обретут свободу, и представляли, как восхитительно станут проводить досуг.
Пустые мечты. Не очень-то приятно оказаться в тени после того, как занимал
высокое положение, поселиться в тесном домишке после того, как жил в
просторном особняке, обходиться двумя служанками, когда привык пользоваться
услугами полудюжины китайцев; а главное, неприятно понимать, что ни для кого
гроша ломаного не стоишь, тогда как прежде льстило сознание, что похвала,
услышанная из твоих уст, приведет в восторг человека любого звания, а
недовольная мина -- унизит.
Джордж Мун протянул руку и взял из сигаретницы, что стояла на столе,
сигарету. При этом заметил, как много морщин на тыльной стороне ладони и как
усохли тонкие пальцы. Он с отвращеньем нахмурился. Рука была старческая. В
кабинете висело расписное китайское зеркало, купленное давным-давно, увозить
его с собой Мун не собирался. Он встал, посмотрелся в зеркало. Увидел тонкое
желтое лицо, морщинистое, с поджатыми губами, седые волосы, усталые,
невеселые глаза. Был он довольно высокий, очень худой, узкоплечий, держался
прямо. Он всегда играл в поло и даже теперь мог обыграть в теннис
большинство молодых игроков. Когда с ним разговаривали, он пристально
смотрел на собеседника, слушал внимательно, но выражение его лица не
менялось, и невозможно было сказать, как он воспринимает услышанное.
Вероятно, он не понимал, в какое замешательство это всех приводит. Улыбался
он редко.
Вошел дежурный, подал визитную карточку. Джордж Мун бросил на нее
взгляд и распорядился впустить посетителя. Потом снова сел в кресло и
холодно смотрел на дверь, из которой должен был появиться посетитель. Это
был Том Саффари, интересно, что ему надо. Скорее всего что-то связанное с
вечерним торжеством. Занятно, что именно Том Саффари возглавляет комиссию,
устраивающую обед, ведь в последний год отношения у них были не самые
сердечные. Саффари -- управляющий плантацией, и один из
надсмотрщиков-тамилов подал на него жалобу за оскорбление действием.
Надсмотрщик вел себя весьма вызывающе, и Саффари его вздул. Джордж Мун
понимал, искушение было слишком велико, но он всегда решительно выступал
против управляющих, которые самочинно вершили суд и расправу, и когда
разбиралось дело Саффари, приговорил его к штрафу. Но после окончания суда,
желая показать Саффари, что не питает к нему недобрых чувств, пригласил его
отобедать, однако Саффари, возмущенный, как он полагал, незаслуженным
публичным оскорблением, резко отказался и с тех пор не желал поддерживать с
резидентом никаких отношений, кроме официальных. Он отвечал Джорджу Муну,
когда тот мимоходом, но с твердым намерением не выказывать обиду,
заговаривал с ним, а вот ни в бридж, ни в теннис с резидентом не играл. Он
был управляющим самой крупной в округе каучуковой плантации, и Джорджу Муну
пришло на ум: уж не потому ли он устраивает обед и собирает для этого по
подписке деньги, что полагает, будто этого требует его положение, а может
быть, теперь, когда резидент уезжает, сей благородный жест приятен его
сентиментальной натуре. Со свойственным Джорджу Муну холодным юмором он не
без удовольствия думал, что Тому Саффари придется произносить вечером
главную застольную речь, распространяться о превосходных свойствах
отбывающего резидента и от имени всей колонии выражать сожаление по поводу
столь невосполнимой потери.
Тома Саффари впустили. Резидент поднялся с кресла, пожал вошедшему руку
и скупо улыбнулся.
-- Здравствуйте. Присаживайтесь. Угодно сигарету?
-- Здравствуйте.
Саффари сел в предложенное ему кресло, и резидент ждал, когда он
заговорит о том, что его сюда привело. Ему казалось, посетитель смущен. Был
он высокий, крупный, плотный человек, лицо румяное, с двойным подбородком,
волосы кудрявые, черные, глаза голубые. Мужчина что надо, силен как бык, но
сразу видно, слишком себе потакает. Много пьет, ест с отменным аппетитом.
Однако человек деловой и работящий. Плантацией управляет умело. В колонии
пользуется популярностью. По общему признанию славный малый. Щедр и
попавшему в беду готов протянуть руку помощи. Резиденту пришло на ум, что
Саффари явился перед обедом, чтобы уладить их ссору. К чувству, вызвавшему у
Саффари это желание, резидент отнесся не без добродушного презренья. У него
у самого врагов не было -- слишком мало значили для него отдельные личности,
чтобы он стал их ненавидеть, но уж если бы они были, он бы ненавидел их до
своего последнего часа, подумалось ему.
-- Мой приход, наверно, удивил вас, и вы, должно быть, очень заняты,
ведь сегодня вы здесь последний день, и все такое.
Джордж Мун не ответил, и Саффари продолжал:
-- У меня к вам довольно щекотливый разговор. Дело в том, что мы с
женой не сможем быть вечером на обеде, и я подумал, после нашей с вами
прошлогодней размолвки будет правильно зайти и сказать, что она тут ни при
чем. По-моему, вы обошлись со мной тогда чересчур сурово, штраф -- бог с
ним, а вот такого унижения я не заслужил, ну да что было, то прошло. Вы
уезжаете, и я не хочу, чтоб вы думали, будто я все еще на вас в обиде.
-- Я так и понял, когда услышал, что вы главный устроитель проводов,--
любезно отозвался резидент.-- Жаль, что не сможете быть вечером.
-- Мне тоже жаль. Это из-за смерти Нобби Кларка.-- Саффари запнулся
было, потом продолжал: -- Мы с женой очень расстроились.
-- Очень печально. Он ведь, кажется, был ваш большой друг?
-- Мой самый большой друг в колонии.
В глазах Тома Саффари заблестели слезы. До чего же толстяки
эмоциональны, подумал Джордж Мун.
-- Вполне понимаю, что в этом случае вам не может быть по душе нынешнее
вечернее сборище, оно ведь, похоже, обещает быть довольно шумным,-- мягко
сказал он.-- Что-нибудь об обстоятельствах вам известно?
-- Нет, ничего, только то, что было в газете.
-- Казалось, он был вполне здоров, когда уезжал.
-- Насколько мне известно, он ни разу в жизни ни дня не хворал.
-- Должно быть, сердце. Сколько ему было?
-- Мы однолетки. Тридцать восемь.
-- В таком возрасте умирать рано.
Нобби Кларк был управляющим плантацией, расположенной по соседству с
землями Тома Саффари. Муну он нравился. Был он довольно уродлив: рыжий,
скуластый, с запавшими висками, бесцветными ввалившимися глазами и большим
ртом. Но он славно улыбался и нрав имел легкий. Занятный был, притом мастер
рассказать какую-нибудь интересную историю. Беспечный, всегда в хорошем
расположении духа, он нравился людям. Хорошо играл в разные игры. Был не
дурак. Джордж Мун сказал бы, что он личность довольно бесцветная. За время
службы он много таких знавал. Они появлялись и исчезали. Две недели назад
Нобби Кларк отправился в Англию в отпуск, и резидент знал, что в день его
отъезда Саффари дал в его честь обед, пригласил множество гостей. Нобби
Кларк был женат, и жена, разумеется, поехала с ним.
-- Мне жаль ее,-- сказал Джордж Мун.-- Для нее это, должно быть,
ужасный удар. Его, кажется, похоронили в море?
-- Да. Так написано в газете.
Новость дошла до Тимбанга накануне вечером. Сингапурские газеты
доставили в шесть вечера, как раз когда люди отправились в клуб, и многие не
принимались за бридж или бильярд, пока не просмотрят их. Вдруг один из
присутствующих воскликнул:
-- Подумать только. Вы видали? Нобби умер.
-- Это какой же Нобби? Неужто Нобби Кларк?
В колонке общих новостей был абзац из трех строчек:
"Господа Стар, Моусли и К╟ получили каблограмму, сообщившую, что по
дороге на родину внезапно скончался и похоронен в море Хэролд Кларк из
Тимбанга Бату".
Один из мужчин подошел к говорящему, взял у него из рук газету и
недоверчиво прочел сообщение своими глазами. Другой уставился в газету через
его плечо. Те, что просматривали в эти минуты газету, нашли нужную страницу
и прочли эти три бесстрастные строчки.
-- Господи! -- воскликнул один.
-- Это ж надо, такой несчастный жребий,-- сказал другой.
-- Он когда уезжал, был совершенно здоров.
Дрожь смятения пронзила этих крепких, веселых, беспечных людей, и на
миг каждый вспомнил, что и он смертен. Собирались и еще члены клуба, и когда
входили, взбодренные мыслью о предстоящей им в шесть выпивке и предвкушением
встречи с приятелями, их встречали печальной вестью.
-- Подумать только, вы слыхали? Бедняга Нобби Кларк умер.
-- Не может быть? Какой ужас!
-- Вот ведь горькая участь.
-- Да уж.
-- А до чего человек хороший.
-- Из самых лучших.
-- Я как увидел это в газете, -- случайно наткнулся, меня прямо страх
взял.
-- Еще бы.
Кто-то с газетой в руках прошел в бильярдную, чтобы сообщить печальное
известие. Там играли решающую партию на кубок принца Уэльского. Августейшая
персона преподнесла его клубу по случаю своего посещения Тимбанга-Белуда.
Том Саффари играл против человека по имени Дуглас, а резидент, который
проиграл предыдущую партию, сидел с десятком других членов клуба и наблюдал
за игрой. Маркер монотонно объявлял счет. Вошедший обождал, пока Том Саффари
разбил фигуру, и тогда сказал ему:
-- Послушайте, Том, умер Нобби.
-- Нобби? Неправда.
Тот протянул ему газету. Его окружили трое или четверо, хотели прочесть
сообщение вместе с ним.
-- Боже милостивый!
На миг воцарилось испуганное молчание. Газету передавали из рук в руки.
Странное дело, никто не хотел верить известию, пока сам не убеждался, что
это написано черным по белому.
-- Вот ведь жалость.
-- Как это ужасно для его жены,-- сказал Том Саффари.-- Она ведь ждет
ребенка. А моя-то бедняжка как расстроится.
-- Он уехал всего две недели назад.
-- И был тогда совершенно здоров.
-- В расцвете сил.
Толстое румяное лицо Саффари сразу как-то обмякло, он подошел к столу,
рывком схватил стакан, отхлебнул.
-- Послушайте, Том,-- сказал его противник.-- Хотите отменить партию?
-- Да нет, пожалуй,-- взгляд Саффари скользил по доске, он увидел, что
идет впереди.-- Нет, давайте доведем до конца. А потом пойду домой, скажу
Вайолет.
Дуглас ударил и получил четырнадцать очков. У Тома Саффари был легкий
шар, но он его не забил. Дуглас опять сделал удар, но безрезультатно, а
Саффари опять не положил в лузу, хотя обычно при таком расположении
непременно получал очко. Он чуть нахмурился. Он знал, что друзья поставили
на него, и изрядно, и ему совсем не хотелось их подвести. Дуглас получил
двадцать два очка. Саффари осушил стакан и усилием воли, что было совершенно
очевидно сочувствующим наблюдателям, взял себя в руки и сосредоточился на
игре. Он сделал неловкий удар по восемнадцатому, ему чуть не удалась длинная
Дженни, и друзья наградили его аплодисментами. Сейчас он был в себе уверен и
начал быстра набирать очки. Дуглас тоже был в форме, и теперь все
взволнованно следили за поединком. Те несколько минут, пока мысли Саффари
были далеко, дали возможность его противнику сравнять счет, и теперь была
ровная игра.
-- Даю фору двести тридцать пять,-- выкрикнул малаец на своем странном,
ломаном английском.-- Против двухсот двадцати восьми. Играем.
Дуглас получил восемь очков, а следующим ударом Саффари довел свой счет
до двухсот сорока. Он перекрыл противнику удар двумя шарами. Дуглас
промахнулся и дал Саффари следующий ход.
-- Даю фору двести сорок три,-- крикнул маркер.---Против двухсот сорока
одного.
Саффари сделал три красивых удара от красного шара и закончил игру.
-- Победа что надо! -- закричали наблюдатели.
-- Поздравляю, старик,-- сказал Дуглас.
-- Поди-ка,-- позвал Саффари слугу,-- спроси джентльменов, что они
будут пить. Бедняга Нобби.
Он тяжело вздохнул. Принесли напитки, и Саффари подписал счет. Потом
сказал, что будет двигаться. За бильярдный стол уже встали двое других.
-- Молодцом себя повел,-- сказал кто-то, когда дверь за Саффари
закрылась.
-- Да, выдержки ему не занимать.
-- Я сперва подумал, его игра пошла прахом.
-- Сумел взять себя в руки. Он знал, на него многие поставили. И не
хотел их подвести.
-- Такое узнать -- это ведь не шутка.
-- Они были близкие друзья. Интересно, отчего он умер.
-- Что да, то да.
Вспоминая эту сцену, когда, услыхав о смерти друга, Том Саффари
держался с таким самообладанием, Джордж Мун недоумевал, что сейчас это явно
дается ему так тяжело. Быть может, как случается на войне, раненый сознает,
что ранен, лишь спустя некоторое время, вот и Саффари ощутил, какой тяжкий
удар для него смерть Нобби Кларка, лишь когда имел время подумать. Однако
резиденту казалось, что предоставленный самому себе Саффари, скорее всего,
вел бы себя как обычно, искал утешения в компании приятелей, но его жена из
традиционного чувства приличия настояла, что не годится им идти на
праздничный обед, постигшее их горе требует на время избегать праздничных
сборищ. Вайолет Саффари была славная женщина, небольшого росточка, года на
четыре моложе мужа; не сказать, чтоб хорошенькая, но смотреть на нее было
приятно, и одевалась она всегда к лицу; приветливая, похожая на настоящую
леди и скромная. В ту пору, когда резидент был дружеских отношениях с четой
Саффари, он время от времени у них обедал. Он находил ее милой, но не очень
интересной. Разговаривали они лишь о предметах самых заурядных. В последнее
время он редко ее видел. Если им случалось встретиться, она дружески ему
улыбалась, а он иногда говорил ей несколько любезных слов. Но всякий раз ему
стоило труда узнать ее, не спутать с полудюжиной других дам из их колонии, с
которыми положение обязывало его поддерживать отношения.
Похоже, Саффари сказал все, ради чего пришел, и резидент недоумевал,
почему он все сидит и не уходит. Саффари странно обмяк на стуле, и ощущение
было такое, будто позвоночник перестал его поддерживать и грузные телеса
обвисли и придавили его к стулу. Он тупо уставился на письменный стол, что
отделял его от резидента. Глубокий вздох вырвался у него.
-- Постарайтесь не принимать это так близко к сердцу, Саффари,-- сказал
Джордж Мун.-- Вы ведь знаете, как ненадежна жизнь на Востоке. Приходится
мириться с потерей тех, кого любишь.
Взгляд Саффари медленно оторвался от стола и устремился прямо в глаза
Джорджа Муна. Не мигая, они уставились друг на друга. Джорджу Муну
нравилось, когда люди смотрели ему в глаза. Возможно, ему казалось, что,
когда он вот так приковывает их взгляд, они в его власти. И тут из глаз
Саффари выкатились две слезы и медленно поползли по щекам. Вид у Саффари был
непривычно недоуменный. Что-то его перевернуло. Смерть? Нет. Что-то, что
казалось ему хуже смерти. Он был испуган. Выражение лица у него было такое,
что на ум сразу приходил несправедливо побитый пес.
-- Не в том дело,-- запинаясь, пробормотал он.-- С этим я бы справился.
Джордж Мун промолчал. Холодно, спокойно не отпускал взгляд этого
крупного, сильного человека и ждал. И с удовольствием сознавал, что
происходящее нисколько его не волнует. Саффари с тревогой посмотрел на
бумаги на столе.
-- Боюсь, я злоупотребляю вашим временем.
-- Нет, я сейчас ничем не занят.
Саффари взглянул в окно. Его чуть передернуло. Казалось, он в
нерешительности.
-- Не знаю, можно ли спросить у вас совета,-- произнес он наконец.
-- Разумеется,-- ответил резидент, и тень улыбки промелькнула на его
лице.-- На то я сюда и посажен, это одна из моих обязанностей.
-- У меня дело сугубо личное.
-- Можете быть совершенно спокойны. Что бы вы ни сказали, все останется
между нами.
-- Нет, в этом я не сомневаюсь, но дело деликатное, говорить о нем не
больно ловко, и видеть вас после этого разговора мне было бы трудно. Но вы
завтра уезжаете, и это все упрощает, если вы понимаете, что я имею в виду.
-- Вполне понимаю.
Саффари заговорил, негромко, угрюмо, словно стыдясь, и говорил с
трудом, как человек, не привыкший к длинным речам. Он возвращался к уже
сказанному, повторялся. Путался. Начинал длинную, искусно составленную фразу
и вдруг обрывал ее -- не знал, как закончить. Джордж Мун слушал молча, лицо
-- ничего не выражающая маска, курил и отрывал взгляд от Саффари, только
чтобы взять из стоящей перед ним сигаретницы сигарету и зажечь от той,
которую уже докуривал. Он слушал, а перед его мысленным взором всплывал
однообразный круг жизни этого управляющего плантацией. То был словно
беззвучный аккомпанемент, когда в четкий ритм мелодии неожиданно вплетаются
намеренные диссонансы.
При том, по какой низкой цене шел сейчас каучук, нельзя было пренебречь
малейшей экономией, и хотя плантация у Тома Саффари была большая, ему
приходилось заниматься делами, для которых в лучшие времена у него имелся
помощник. Он вставал затемно и шел к месту сбора всех кули. Едва рассветет и
можно разобрать в списке имена рабочих, он выкликал их одного за другим и
иных бранил за то, как они отзывались, и по группам рассылал на работы.
Одних -- устанавливать трубки для подсочки, других -- полоть, а остальных --
прочищать канавы. Потом он возвращался домой, плотно завтракал, закуривал
трубку и опять уходил -- поглядеть, что делается в поселке, где живут кули.
Повсюду ползала малышня, резвились ребятишки. На обочинах дорожек тамильские
женщины готовили все тот же неизменный рис. Их черная кожа лоснится, тела у
всех задрапированы в тускло-красный_хлопок, в волосах-- золотые украшения.
Иные хороши собой, отличная осанка, тонкие черты лица и маленькие изящные
руки; но все равно они ему отвратительны. Из поселка он отправлял в свой
обычный обход. Высокие деревья, рядами высаженные на его плантации, вызывали
дивное ощущение ухоженного леса из немецкой сказки. Земля была густо усыпана
засохшими листьями. Тома Саффари сопровождал надсмотрщик-тамилец -- длинные
черные волосы его на затылке собраны в пучок, он босой, в саронге и баджу, с
броским кольцом на пальце. Саффари шагал тяжело, перепрыгивал через канавы,
что встречались на пути, весь покрывался потом. Он осматривал деревья, хотел
убедиться, что подсочка сделана правильно, а когда подходил к работающему
кули, смотрел, как сделан срез, и если находил его чересчур глубоким,
разругав работника, лишал его половины дневного заработка. Если какое-либо
дерево уже не надо было подсачивать, он велел надсмотрщику убрать чашу и
проволоку, которой она была привязана к стволу. Полольщики работали
группами.
В полдень Саффари возвращался к себе в бунгало и пил пиво -- льда в
доме не водилось, и потому пиво было тепловатое. Он сбрасывал шорты цвета
хаки, фланелевую рубашку, тяжелые башмаки и носки -- все, в чем обходил
плантацию, -- брился и мылся. За второй завтрак садился в саронге и баджу.
Полчасика отдыхал, а потом шел в свою контору и работал там до пяти; выпивал
чаю и шел в клуб. Часов в восемь возвращался к себе в бунгало, обедал, а
полчаса спустя ложился спать.
Но вчера вечером он вернулся домой, как только кончил партию на
бильярде. В тот день Вайолет не пошла с ним в клуб. Пока Кларки не
отправились в Англию, они все вместе встречались в клубе каждый вечер, а
теперь она стала ходить реже. Говорила, что нет там никого, с кем было бы
особенно интересно, а все тамошние разговоры она уже слышала и сыта ими по
горло. В бридж она не играет, а слоняться по клубу, пока играет он, скучно.
Она сказала Тому, чтоб не беспокоился, что оставляет ее одну. Дома полно
дел.
Увидав, как рано он возвратился, она решила, что он пришел рассказать о
своей победе. От такого вот небольшого триумфа он, точно мальчишка, бывал
исполнен самодовольства. Она знала, добрый и простодушный, он радуется своей
победе не только за себя, но и потому, что думает, будто и ей доставил
удовольствие. Очень мило с его стороны, что он поспешил домой, чтобы, не
откладывая, сообщить о своем выигрыше.
-- Ну, как прошел матч? -- спросила она, как только он ввалился в
гостиную.
-- Я победил.
-- Легко?
-- Ну, не так легко, как хотел бы. Я его чуть опередил, а потом
застрял, у меня руки опустились, а ты ведь знаешь, какой он, Дуглас, ничем
особым не поразит, зато упорный, и он меня нагнал. Тогда я себе сказал --
если не взбодрюсь, мне крышка. И вот мне один раз повезло, другой, а там...
короче говоря, я обогнал его на семь очков.
-- Замечательно! Теперь, должно быть, выиграешь кубок, да?
-- Ну, мне осталось еще три партии. Если выйду в полуфинал, чем черт не
шутит.
Вайолет улыбнулась. Ведь Том надеялся, что ей очень интересно, и она
очень старалась показать ему, что так оно и есть.
-- А ты почему тогда расстроился?
Лицо у него потемнело.
-- Я потому сразу и пришел. Я бы отменил игру, только подумал, не
годится подводить всех, кто на меня поставил. Не знаю, как и сказать тебе,
Вайолет.
Она бросила на него вопрошающий взгляд.
-- Почему, в чем дело? Неужто дурные вести?
-- Хуже некуда. Нобби умер.
Долгую минуту она не отрывала от него взгляда, и ее лицо, ее милое,
дружелюбное личико осунулось от ужаса. Поначалу казалось, будто она никак не
может понять услышанное.
-- Ты что хочешь сказать? -- воскликнула она.
-- Это напечатано в газете. Он умер на корабле. Его похоронили в море.
Она вдруг пронзительно вскрикнула и рухнула на пол. Она была в глубоком
обмороке.
-- Вайолет,-- закричал он, опустился на колени, приподнял ее голову.--
Эй, кто там, ко мне!
Слуга, испуганный потрясенным голосом хозяина, вбежал в комнату, и
Саффари велел принести бренди. С трудом он влил немного меж сомкнутых губ
жены. Вайолет открыла глаза, но едва вспомнила, что произошло, они потемнели
от муки. Лицо скривилось, будто у ребенка, готового разразиться слезами.
Саффари взял ее на руки и положил на софу. Она отвернулась.
-- Ох, Том, это неправда. Этого не может быть.
-- Боюсь, что правда.
-- Нет, нет, нет.
Она разразилась слезами. Судорожно рыдала. Слушать эти рыдания было
нестерпимо. Саффари не знал, что делать. Он опустился на колени подле жены,
пытался ее успокоить. Он хотел ее обнять, но она неожиданно его оттолкнула.
-- Не тронь меня! -- крикнула она, да так резко, что он испугался.
Он поднялся с колен.
-- Постарайся не слишком расстраиваться, дорогая,-- сказал он.-- Я
знаю, это страшный удар. Нобби был один из самых лучших.
Она зарылась лицом в подушки и горько плакала. Тому Саффари было
мучительно видеть, как ее сотрясают неудержимые рыдания. Она была вне себя.
Он ласково положил руку ей на плечо.
-- Милая, не надо так убиваться. Тебе это вредно.
Она стряхнула его руку.
-- Оставь меня, Бога ради, в покое! -- воскликнула она.-- О, Хэл, Хэл.
-- Саффари никогда не слышал, чтобы она так называла его умершего друга.
Конечно, его имя Хэролд, но все звали его Нобби.-- Как мне быть? --
причитала Вайолет.-- Я этого не вынесу. Не вынесу я.
Теперь Тома Саффари взяла досада. Такое горе -- это уж чересчур. Обычно
Вайолет куда сдержанней. Видно, все этот проклятый климат. Женщины тут
делаются нервные, легко теряют равновесие, Вайолет уже четыре года не была
дома. Теперь она больше не прятала лицо. Лежала на самом краю софы, того
гляди упадет, от нестерпимого горя рот раскрыт, из глаз, что уставились в
одну точку, катятся слезы. Совсем стала как безумная.
-- Выпей еще немного бренди,-- сказал он.-- Постарайся взять себя в
руки, дорогая. Сколько ни убивайся, Нобби все равно уже ничем не помочь.
Вайолет вдруг вскочила и оттолкнула его. И с ненавистью на него
посмотрела.
-- Уйди, Том. Не нужно мне твое сочувствие. Я хочу побыть одна.
Она метнулась к креслу, опустилась в него. Откинула голову, несчастное
побелевшее лицо исказила мучительная гримаса.
-- Ох, как несправедливо,-- простонала она. -- Что теперь будет со
мной? О Господи, лучше б мне умереть.
-- Вайолет.
В его голосе прорвалась боль. Он тоже был на грани слез. Она
нетерпеливо топнула ногой.
-- Уходи. Я же сказала, уходи.
Он вздрогнул. Уставился на нее, и вдруг у него перехватило дыхание. По
его массивному телу прошла дрожь. Он шагнул к ней, остановился, но все не
спускал глаз с ее белого, исполненного мукой лица; он так на нее смотрел,
будто что-то в ее лице его ошеломило. Потом опустил голову и, ни слова не
сказав, вышел из комнаты. Прошел в маленькую гостиную в глубине дома и
тяжело опустился на стул. Сидел и думал. Скоро прозвучал гонг, призывающий к
ужину. А он ведь не искупался. Кинул взгляд на руки. Нет, не до мытья ему. И
медленно направился в столовую. Велел слуге пойти сказать Вайолет, что ужин
готов. Слуга вернулся и объявил, что она ничего не желает.
-- Ну ладно. Тогда подавай мне,-- сказал Саффари.
Он налил Вайолет тарелку супу, положил тост, а когда подали рыбу,
положил кусок на тарелку для нее и велел слуге ей отнести. Но тот мигом все
принес обратно.
-- Мэм говорит, она ничего не хочет,-- сказал он.
Саффари ужинал один. Ел по привычке, вяло, одно знакомое блюдо за
другим. Выпил бутылку пива. Когда кончил, слуга принес ему чашку кофе, и он
закурил черуту. Он сидел не шевелясь, пока не кончил. Он думал. Наконец
встал и вернулся на большую веранду, где они всегда сидели. Вайолет,
по-прежнему съежившись, полулежала в кресле. Глаза ее были закрыты, но,
услышав его шаги, она их открыла. Он взял легкий стул и сел напротив нее.
-- Кем был тебе Нобби, Вайолет? -- спросил он.
Она чуть вздрогнула. Отвела глаза, но ничего не сказала.
-- Я никак не возьму в толк, почему ты пришла в такое отчаяние, услыхав
о его смерти.
-- Это ужасный удар.
-- Конечно. Но как-то странно, чтобы из-за смерти просто друга вот так
совсем потерять себя.
-- Не понимаю, что ты говоришь,-- сказала Вайолет.
Она с трудом произносила слова, он видел, губы ее дрожат.
-- Я никогда не слышал, чтобы ты называла его Хэл. Даже его жена звала
его Нобби.
Вайолет ничего не ответила. Глаза ее, полные горя, уставились в
пустоту.
-- Посмотри на меня, Вайолет.
Она слегка повернула голову и равнодушно взглянула на него.
-- Он был твоим любовником?
Она закрыла глаза, и из них покатились слезы. Рот был странно
искривлен.
-- Тебе совсем нечего сказать?
Она помотала головой.
-- Ты должна мне ответить, Вайолет.
-- Я не в силах сейчас с тобой разговаривать, -- простонала она. -- Как
можно быть таким бессердечным?
-- Боюсь, я не очень способен сейчас тебе сочувствовать. Нам надо
поговорить начистоту теперь же. Дать тебе воды?
-- Ничего я не хочу.
-- Тогда ответь на мой вопрос.
-- Ты не имеешь права спрашивать об этом. Это оскорбительно.
-- Ты что ж, хочешь, чтоб я поверил, будто такая женщина, как ты,
услыхав о смерти знакомого, способна упасть в обморок, а придя в себя,
станет так вот заливаться слезами? В такое отчаяние не впадают даже из-за
смерти своего единственного ребенка. Когда мы узнали о смерти твоей матери,
ты, конечно, плакала, и я знаю, тебе было очень горько, но ты искала
утешения у меня и говорила, ты не знаешь, что бы стала делать без меня.
-- Но сегодня это такая ужасная неожиданность.
-- Смерть твоей матери тоже была неожиданной.
-- Ну конечно же, я очень любила Нобби.
-- Как именно любила? Так любила, что, услыхав о его смерти, сама не
ведала, что говоришь? Почему ты сказала, что это несправедливо? Почему
сказала: "Что теперь будет со мной?"
Вайолет глубоко вздохнула. Повернула голову в одну сторону, в другую,
точно овца, которая старается не угодить в руки мясника.
-- Не думай, будто я совсем уж дурак, Вайолет. Говорю тебе, не может
быть, чтобы ты была так потрясена, если б между вами ничего не было.
-- Ну хорошо, если ты так думаешь, зачем же тогда мучишь меня
вопросами?
-- Дорогая моя, что толку недоговаривать. Так дело не пойдет. Как
по-твоему, что чувствую я?
При этих словах она посмотрела на него. До этой минуты она совсем о нем
не думала. Слишком была поглощена своим несчастьем, не до него ей было.
-- Я так устала, --со вздохом сказала она.
Он наклонился к ней, схватил за руку.
-- Говори! -- потребовал он.
-- Ты делаешь мне больно.
-- А как насчет меня? Думаешь, мне не больно? Как ты можешь заставлять
меня так страдать?
Он отпустил ее руку, вскочил. Прошел в другой конец веранды, потом
обратно. Казалось, при этом в нем вдруг вспыхнула ярость. Он схватил Вайолет
за плечи, рывком поставил на ноги. Стал ее трясти.
-- Если не скажешь мне правду, я тебя убью, -- кричал он.
-- Хорошо бы, -- сказала она.
-- Он был твоим любовником?
-- Да.
-- Шлюха ты.
Одной рукой все удерживая ее, чтобы она не могла ускользнуть, Саффари
другой рукой размахнулся и несколько раз подряд с силой ударил ее по щеке.
Ее бросило в дрожь, но она не уклонилась, не вскрикнула. А он все бил и бил.
И вдруг почувствовал, что она вся как-то отяжелела, отпустил ее, и она без
чувств рухнула на пол. Страх объял его. Он наклонился, тронул ее, позвал по
имени. Она не шевельнулась. Он поднял ее, снова усадил в кресло, из которого
так недавно вырвал. Бренди, что слуга принес, когда она в первый раз
потеряла сознание, был еще в комнате, и Саффари взял его, попытался силой
влить ей в рот. Она поперхнулась, бренди разлился по подбородку, по шее. На
бледном лице одна щека наливалась лиловато-синим от ударов его тяжелой руки.
Короткий вздох вырвался у нее, и она открыла глаза. Поддерживая ее голову,
он опять поднес стакан к ее губам, и она чуть пригубила спиртного. Саффари
смотрел на нее тревожно и покаянно.
-- Прости меня, Вайолет. Я этого не хотел. Мне отчаянно стыдно. Никогда
не думал, что могу пасть так низко, ударить женщину.
Она была сейчас невероятно слаба, и лицо болело, однако губы тронула
улыбка. Бедняга Том. Это так на него похоже. Он так чувствовал. А как
возмущен он был бы, если б его спросили, почему мужчине нельзя ударить
женщину. Но Саффари, увидев этот проблеск улыбки, счел его доказательством
ее неукротимого мужества. Господи, какая же она отважная, эта маленькая
женщина. Да, жертвой ее не назовешь.
-- Дай мне сигарету,-- сказала Вайолет.
Саффари достал из портсигара сигарету и сунул ей в рот. Раза три
безуспешно щелкнул зажигалкой. Ничего не получалось.
-- Не лучше ли взять спичку? -- сказала Вайолет.
На миг она забыла о надрывающем душу горе, и ей стало даже забавно.
Саффари взял со стола коробок и поднес к ее сигарете зажженную спичку.
Вайолет затянулась, и ей сразу же стало легче.
-- Просто не могу тебе сказать, как мне стыдно, Вайолет,-- вымолвил
Саффари.-- Я сам себе противен, не знаю, что на меня нашло.
-- Да ничего страшного. Все вполне естественно. Почему бы тебе не
выпить? Тебе полегчает.
Ни слова не говоря, сгорбленный, словно его придавила тяжкая ноша, он
выпил бренди с содовой. Потом, все так же молча, сел. Вайолет смотрела, как
поднимаются голубые колечки дыма.
-- Как ты поступишь? -- спросила она наконец.
Он устало, безнадежно пожал плечами.
-- Поговорим об этом завтра. Сегодня тебе это не под силу. Как докуришь
сигарету, тебе лучше лечь в постель.
-- Ты уже достаточно знаешь, лучше узнать все.
-- Не сейчас, Вайолет.
-- Нет, сейчас.
Она заговорила. Саффари слышал слова, но едва ли их понимал. Ощущение у
него было такое, как у человека, который любовно построил себе дом и думал
прожить в нем всю жизнь, а потом вдруг видит, как, непонятно почему,
являются мастера по сносу домов и кирками и тяжелыми молотами начинают
крушить комнату за комнатой, пока не превращают прекрасное жилище в груду
обломков. Самое ужасное, что все это дело рук Нобби Кларка. Они с Нобби
приехали в эти места на одном корабле и поначалу работали на одной
плантации. Молодого управляющего, у которого служили, они прозвали холуем, и
на улицах Сингапура он выделялся фетровой шляпой и пальто цвета хаки с
подвернутыми на запястьях рукавами. Зеленые юнцы, они слонялись по улицам,
во все глаза смотрели по сторонам, китайцы навязывали им всякий хлам,
привезенный из Бирмингема, они его покупали, думая, что это восточные
диковинки, и посылали домой; сидели в гостиных дешевых отелей, без конца
пили виски с содовой и, проведя вечер в кино, нанимали рикш и катили на ночь
в китайский квартал. Том и Нобби были неразлучны. Том -- крупный, могучий,
простодушный, честный, трудолюбивый; Нобби постоянно отпускал шуточки, а Том
хохотал. Первым женился Том. Он познакомился с Вайолет, когда поехал в
отпуск. Дочь врача, убитого на войне, она была гувернанткой в семье живущей
там же где отец Тома. Том влюбился в нее оттого, что она совсем одна на
свете, и его нежное сердце сжималось при мысли о том, какая ее ожидает
бесцветная жизнь. А Нобби женился оттого, что женился Том и без друга он
чувствовал себя совсем потерянным, женился на девушке, которая приехала на
Восток провести зиму у родственников. В ту пору Инид Кларк была очень
хорошенькая блондиночка с круглым личиком, она еще и сейчас хорошенькая,
хотя ее кожа, прежде чистая и свежая, поблекла; но уж очень у нее маленький,
незначительный, безвольный подбородок и в профиле что-то овечье. У нее
красивые соломенные волосы, совсем прямые -- в тамошней влажной жаре
волнистость не удерживалась -- и зеленовато-голубые глаза. Хотя было ей
всего двадцать шесть, она уже выглядела усталой. Через год после свадьбы она
родила, но ребенок прожил всего два года. Как раз тогда Том Саффари сумел
устроить Нобби управляющим на соседней плантации. Мужчинам приятно было
возобновить былую дружбу, а их жены, которые до тех пор едва знали друг
друга, скоро подружились. Они обменивались выкройками, одалживали друг другу
слуг и посуду, когда собирали гостей. Все четверо виделись каждый день.
Всюду ходили вместе. Том Саффари считал, что это замечательно.
Странное дело, но три года Вайолет и Нобби Кларк состояли в таких вот
дружеских отношениях и только потом влюбились друг в друга. Ни он, ни она не
подозревали о приближающейся любви. Ни он, ни она не подозревали, что
удовольствие, которое они испытывают в обществе друг друга, свидетельствует
не просто о случайной дружбе двух людей, оказавшихся вместе волею
обстоятельств. Бывая вместе, они испытывали не какую-то особую радость, но
безмятежное чувство покоя. Если в какой-нибудь день они не виделись, обоим
делалось как-то скучно. Казалось, это вполне естественно. Ведь они вместе
играли в разные игры. Вместе танцевали. Подшучивали друг над другом. Можно
было подумать, будто чувство открылось им случайно. В тот вечер они все
вместе потанцевали в клубе и возвращались в автомобиле Саффари. Им было по
пути, и Том хотел довезти Кларков до дому. Вайолет и Нобби сидели на заднем
сиденье. Нобби изрядно выпил, но пьян не был. Руки их нечаянно
соприкоснулись, и Нобби задержал ее руку в своей. Оба молчали. Оба очень
устали. Но опьянение от выпитого шампанского тотчас прошло, Нобби совершенно
отрезвел. Оба мигом поняли, что отчаянно влюблены друг в друга, и притом
осознали, что никогда еще не были влюблены. У бунгало Кларков Том сказал;
-- Пересядь лучше ко мне, Вайолет.
-- Я ужасно устала, не могу шевельнуть пальцем, -- сказала она.
В ногах была такая слабость, что она подумала, ей никогда не встать.
Когда назавтра они встретились, ни один не помянул о случившемся, но
оба знали: произошло неизбежное. Они вели себя друг с другом как обычно,-- и
так продолжалось многие недели, -- но чувствовали, что все теперь по-иному.
Наконец естество взбунтовалось, и они стали любовниками. Но им казалось, что
в их отношениях плотские узы играют самую последнюю роль, и в самом деле, их
образ жизни не давал возможности, разве что очень изредка, наслаждаться
близостью. Довольно того, что они виделись каждый день, правда не наедине;
взгляд, прикосновение руки убеждали их в любви, а только это и было им
важно. Плотская близость всего лишь подтверждала союз их душ.
О Томе и Инид они разговаривали редко. Если им случалось посмеяться над
слабостями тех двоих, они смеялись беззлобно. Если б они дали себе труд
задуматься, им, наверно, показалось бы странно, что два человека, которых
они постоянно видят, вовсе перестали для них существовать. Отношения с ними
превратились в ту жизненную рутину, которую никто не замечает, вроде бритья,
одеванья и еды трижды в день. Они испытывали к ним нежность. Даже старались
их порадовать, как постарались бы порадовать прикованного к постели
инвалида, -- ведь счастье их так велико, и любовь велит делать все возможное
для тех, кому не так повезло в жизни. Угрызений совести они не испытывали.
Слишком они были поглощены друг другом, не до раскаяния им было. Приятно
однообразную жизнь, какой они жили так долго, теперь захватывающе озарила
красота.
А потом произошло событие, которое их ужаснуло. Компания, в которой
служил Том, вступила в переговоры, намереваясь купить огромные каучуковые
плантации на Британском Северном Борнео, и предложила Тому стать там
управляющим. Работа несравненно лучше нынешней, с окладом выше, а поскольку
там у него будут помощники, ему не придется работать так напряженно, как
сейчас. Саффари принял предложение. И Кларку и Саффари предстоял отпуск, и
обе пары загодя условились ехать домой вместе. Уже были забронированы места
на пароходе. Теперь все изменилось. Том не сможет уехать, по крайней мере,
ближайший год. К тому времени, когда Кларки вернутся, чета Саффари уже
поселится на Борнео. Вайолет и Нобби, не долго думая, решили, что выход
только один. Пока они были уверены, что можно видеться постоянно, пока
чувствовали, что впереди бездна времени, а будущее освещено счастьем,
которому нет пределов, они готовы были оставить все как есть, несмотря на
препятствия, что мешали наслаждаться любовью, но они и помыслить не могли о
расставанье. Было решено бежать, и тогда вдруг показалось, что каждый день,
отделяющий их от времени, когда они смогут быть вместе всегда и постоянно,--
потерянный день. Любовь приобрела иной облик. Всепоглощающая страсть
охватила их и уже не оставляла никаких чувств для других. Боль, которую они
неизбежно причинят Тому и Инид, уже мало их заботила. Это неприятно, но
неизбежно. Они все тщательно продумали. Нобби отправится в Сингапур якобы по
делу, а Вайолет скажет Тому, что хочет провести недельку у друзей, живущих в
той же стороне, и присоединится к нему. Они отправятся на Яву, а оттуда
пароходом в Сидней. В Сиднее Нобби постарается подыскать работу. Когда
Вайолет сказала Тому, что Маккензи пригласили ее провести у них несколько
дней, он обрадовался.
-- Это замечательно. Тебе, по-моему, необходимо переменить обстановку,
дорогая,-- сказал он.-- Мне кажется, у тебя последнее время немного усталый
вид.
Он нежно погладил ее по щеке. Его нежность болью отозвалась у нее в
сердце.
-- Ты всегда так добр ко мне, Том,-- сказала она, и ее глаза вдруг
наполнились слезами.
-- Ну а как иначе я могу к тебе относиться. Такую как ты, не сыщешь в
целом свете.
-- Ты был счастлив со мной эти восемь лет?
-- Безгранично.
-- Ну, это что-нибудь да значит, верно? Этого у тебя уже никто не
отнимет.
Он легко утешится, уверяла она себя, такой уж он человек. Он любит
женщин и, вновь оказавшись свободным, довольно скоро найдет женщину, на
которой захочет жениться. И с новой женой будет так же счастлив, как был с
ней. Возможно, он женится на Инид. Инид существо несамостоятельное, такие ее
раздражали, и ей казалось, та не способна на глубокое чувство. Самолюбие
Инид будет уязвлено, а сердце не разобьется. Но сейчас, когда жребий брошен,
все оговорено и назначен день, ее охватила тревога. Нахлынуло раскаяние. Вот
если б можно было не причинять такое ужасное горе этим двум людям, Вайолет
дрогнула.
-- Мы очень хорошо тут жили, Том,-- сказала она.-- Не знаю даже,
разумно ли все это покидать. Мы меняем уверенность неизвестно на что.
-- Детка моя дорогая, такой случай выпадает один раз на миллион, и
денег гораздо больше.
-- Деньги еще не все. Счастье важнее.
--Знаю, но с какой стати нам думать, будто на Борнео мы не будем так же
счастливы, как здесь. К тому же у меня нет выбора. Я себе не хозяин.
Правление хочет, чтобы я поехал, вот и все.
Вайолет вздохнула. У нее тоже не было выбора. Она пожала плечами. Это
отвратительно -- причинять людям боль, но иногда ничего не поделаешь. Для
нее Том значил не больше, чем случайный попутчик в поездке, который с ней
вежлив; и было бы нелепо требовать, чтобы она пожертвовала жизнью ради него.
Кларки должны были отплыть в Англию через две недели, и это определило
день побега. Время шло. Вайолет была беспокойна и взволнованна. С радостью
почти болезненной она предвкушала покой, который обретет, когда они окажутся
на борту парохода и заживут жизнью, которая наконец-то принесет ей истинное
счастье.
Она принялась паковать вещи. У друзей, к которым она якобы ехала,
постоянно бывают гости, и под этим предлогом она могла взять с собой
особенно много нарядов. Отправлялась она на следующий день. Было одиннадцать
часов утра, и Том обходил свои владения. Вошел слуга, сказал, что ее хочет
видеть миссис Кларк, и ее окликнула Инид. Вайолет поспешно закрыла чемодан и
вышла на веранду. К ее удивлению, Инид кинулась к ней, обняла за шею, стала
горячо целовать. Вайолет взглянула на Инид -- ее обычно бледные щеки пылали,
глаза сияли. Она разразилась слезами.
-- Инид, милая, что случилось? -- воскликнула Вайолет.
В первую минуту она испугалась, что Инид все знает. Но Инид
взволновалась от радости, ни ревность, ни гнев тут были ни при чем.
-- Я прямо от доктора Хэрроу,-- сказала она.-- Я ничего не хотела
говорить. У меня уже были две-три ложные тревоги, но на этот раз он говорит,
все в порядке.
У Вайолет похолодело на сердце.
-- Ты что хочешь сказать? Уж не собираешься ли ты...
Она посмотрела на Инид, и та кивнула.
-- Да, он говорит, на этот раз никаких сомнений. Он говорит, уже, по
крайней мере, три месяца. Ох, Вайолет, я безумно счастлива.
Инид опять кинулась в объятия Вайолет и со слезами прильнула к ней.
-- Ну, милая, не плачь.
Вайолет чувствовала, что сама побледнела как смерть, понимала, что,
если тотчас не возьмет себя в руки, она упадет в обморок.
-- Нобби знает?
-- Нет, я ни слова ему не сказала. Он прежде так был разочарован. Когда
малыш умер, он весь исстрадался. И так хотел, чтобы я еще родила.
Вайолет заставила себя произносить все положенные слова, но Инид не
слушала. Ей хотелось подробно рассказать про свои надежды и страхи, про все
симптомы, а потом про разговор с доктором. Она говорила и говорила без
умолку.
-- Когда ты думаешь сказать Нобби? -- спросила наконец Вайолет.--
Сейчас, когда придет домой?
-- Ох, нет, с обхода он возвращается усталый и голодный. Подожду до
вечера, скажу после обеда.
Вайолет не дала прорваться раздражению. Инид хочет торжественно
преподнести новость и выбирает подходящую минуту, но ведь это так
естественно. Удачно, можно будет первой увидеть Нобби. Едва отделавшись от
Инид, она ему позвонила. Она знала, что по дороге домой он всегда
заглядывает в свою контору, и передала, чтобы он ей позвонил. Вот только
боязно, успеет ли позвонить до возвращения Тома, но попробовать стоило.
Раздался звонок, а Том еще не вернулся.
-- Хэл?
-- Да.
-- Ты можешь быть в хижине в три?
-- Да. Что-нибудь случилось?'
-- Скажу, когда увидимся. Не волнуйся.
Она повесила трубку. Хижиной называли хибарку на плантации Нобби, куда
она могла без труда дойти и где они изредка встречались. В рабочее время
мимо проходили кули, там не уединишься, но все же можно было увидеться и
перекинуться несколькими словами, не вызывая лишних толков. В три Инид будет
отдыхать, а Том -- работать у себя в конторе.
Когда Вайолет вошла, Нобби уже был в хижине. Он взглянул на нее
испуганно и удивленно.
-- Вайолет, у тебя в лице ни кровинки.
Она протянула ему руку. Они никогда не знали, кто видит их в эту
минуту, и потому вели себя так, будто находятся на людях.
-- Утром ко мне зашла Инид. Тебе она скажет вечером. Я подумала, надо
тебя предупредить. Она ждет ребенка.
-- Вайолет!
Он смотрел на нее с ужасом. Она заплакала. Они никогда не разговаривали
об его отношениях с женой и ее с мужем. Этой темы они избегали -- слишком
она была болезненна для обоих. Вайолет понимала, что за жизнь она ведет; она
удовлетворяла желания мужа; но оттого, что никакой радости ей это не
доставляло, она с чисто женским странным равнодушием не придавала этому
значения; но почему-то убедила себя, что у Хэла в семье по-другому. Сейчас
он интуитивно почувствовал, как глубоко ранило ее то, что она узнала. Он
попытался оправдаться.
-- Милая, я ничего не мог поделать.
Вайолет тихонько плакала, а он смотрел на нее несчастными глазами.
-- Я понимаю, это выглядит ужасно,-- сказал он.-- Но что мне было
делать? Ведь не было у меня никаких причин...
Вайолет не дала ему договорить.
-- Я тебя не виню. Это было неизбежно. Просто я дура, оттого мне так и
больно.
-- Милая!
-- Надо было нам уехать два года назад. Какое это было безумие --
думать, будто так может продолжаться без конца.
-- Ты уверена, что Инид не ошиблась? Однажды, три или четыре года назад
ей уже показалось, будто она в положении.
-- О нет, не ошиблась. Она страшно счастлива. Она говорит, ты безумно
хотел ребенка.
-- Это прямо как гром среди ясного неба. Я все никак не могу
опомниться.
Вайолет посмотрела на него. Он не отрывал встревоженных усталых глаз от
усыпанной листьями земли. Она чуть улыбнулась.
-- Бедный Хэл,-- с глубоким вздохом произнесла Вайолет.-- Ничего тут не
поделаешь. Теперь нам конец.
-- Что это значит? -- воскликнул он.
-- Ох, мой дорогой, теперь ты ведь не можешь ее оставить, верно? Раньше
все бы еще ничего. Она бы погоревала, а потом утешилась. Но теперь все
иначе. Для женщины это и так не самое легкое время. Месяц за месяцем ей
неможется. Ей нужна любовь. Забота. Бросить ее, чтобы она со всем этим
справлялась одна, было бы ужасно. Нельзя поступить так не по-людски.
-- Ты что же, хочешь, чтобы я вернулся с ней в Англию?
Вайолет скорбно кивнула.
-- Нам повезло, что ты уезжаешь. Когда ты уедешь и мы не будем каждый
день видеться, станет легче.
-- Но я уже не могу без тебя.
-- О нет, можешь. Должен. Я могу. А мне будет трудней, чем тебе, ведь я
остаюсь и лишаюсь всего.
-- Ох, Вайолет, это немыслимо.
-- Дорогой мой, что толку спорить. Как только она мне сказала, я
поняла, что это означает для нас. Потому и хотела увидеть тебя раньше, чем
она. Боялась, как бы от неожиданности ты не проговорился. Ты ведь знаешь, я
люблю тебя больше всего на свете. Она никогда не делала мне ничего дурного.
Не могу я сейчас отнять тебя. Нам с тобой не повезло, но так уж оно
случилось, не посмею я совершить такую подлость.
-- Лучше б мне умереть,-- простонал он.
-- От этого ни ей, ни мне не будет легче,-- улыбнулась Вайолет.
-- Ну, а в будущем? Мы что ж, так навсегда и загубим свою жизнь?
-- Боюсь, что да. Дорогой мой, это звучит жестоко, но, я думаю, рано
или поздно мы с этим свыкнемся. Человек со всем свыкается.
Она глянула на свои часики.
-- Мне пора. Скоро вернется Том. В пять все встречаемся в клубе.
-- Мы с Томом собирались играть в теннис.-- Нобби жалобно на нее
посмотрел.-- Ох, Вайолет, мне так тяжко.
-- Знаю. Мне тоже. Но от разговоров легче не станет.
Она протянула ему руку, но он обнял ее и поцеловал, и когда она
высвободилась, ее щеки были мокры от его слез. Но сама она уже не могла
плакать, в таком она была отчаянии.
Десять дней спустя Кларки отплыли в Англию.
Джордж Мун слушал все, что смог ему рассказать Саффари, и со
свойственной ему невозмутимостью и беспристрастием размышлял о том, как
странно, что этих заурядных людей, живущих столь однообразной жизнью, может
сотрясать такая трагедия. Кто бы мог подумать, что, когда Вайолет Саффари,
такая скромная и сдержанная, сидит в клубе и листает иллюстрированные газеты
или болтает с приятельницами за стаканом лимонного сока, у нее болит душа
из-за любви к этому ничем не примечательному человеку? Джорджу Муну
вспомнилось, что он видел Нобби в клубе вечером накануне отплытия. Казалось,
он в весьма приподнятом настроении. Приятели завидовали ему -- ведь он
отправляется домой. Те, которые недавно вернулись из Англии, советовали ни в
коем случае не пропустить представление в Павильоне. Вино лилось рекой. Хотя
резидента и не пригласили на прощальный вечер, который чета Саффари
устраивала в честь Кларков, но он хорошо знал, как там все было -- отличное
угощенье, сердечность, подшучивание, а после обеда завели патефон и все
пошли танцевать. Каково было Вайолет и Кларку танцевать друг с другом, думал
резидент. При мысли об отчаянии, что, должно быть, наполняло их сердца,
когда они делали вид, будто им безумно весело, он испытывал странное
смятенье.
И в душе всплывали воспоминания о собственном прошлом. Лишь очень
немногие знали эту историю. Ведь случилось все двадцать пять лет назад.
-- Как вы собираетесь поступить, Саффари? -- спросил он.
-- Да вот хотел услышать ваш совет. Теперь, когда Нобби умер, я не
знаю, что будет с Вайолет, если я с ней разведусь. Я подумал, может, надо,
чтобы не я развелся с Вайолет, а она со мной.
-- Значит, вы хотите развестись?
-- Да, иначе я не могу.
Джордж Мун закурил следующую сигарету, проследил взглядом за колечками
дыма, что уплывали вверх...
-- Вам известно, что я был женат?
-- Да, по-моему, я об этом слышал. Вы, кажется, вдовец?
-- Нет, я развелся с женой. У меня двадцатисемилетний сын. Он фермер в
Новой Зеландии. В последний раз я видел свою жену, когда был в Англии в
отпуске. Мы встретились в театре. Не сразу узнали друг друга. Она со мной
заговорила. Я пригласил ее позавтракать в "Баркли".
Джордж Мун усмехнулся про себя. Он пришел в театр один. Давали
музыкальную комедию. Он оказался рядом с крупной, полной, темноволосой
женщиной, которую, кажется, когда-то видел, но как раз начался спектакль, и
он больше не посмотрел в ее сторону. Когда после окончания первого действия
занавес опустился, она посмотрела на него блестящими глазами и заговорила:
-- Как поживаешь, Джордж?
Он вздрогнул. То была его жена. Она держалась очень уверенно,
дружелюбно и чувствовала себя вполне.
-- Давненько мы не виделись,-- сказала она.
-- Да.
-- Как тебе живется?
-- О, прекрасно.
-- Ты теперь, наверно, резидент. Ты все еще служишь, да?
-- Да. К сожалению, скоро уйду на пенсию.
-- Почему? Ты неплохо выглядишь.
-- Возраст подходит. Считают, что превращусь в старого хрыча и не будет
от меня никакого толку.
-- Тебе повезло, ты не растолстел. А я ужасна, да?
-- Не сказать, что ты чахнешь.
-- Знаю. Я полная, и все время полнею. Ничего не могу с собой поделать,
и поесть люблю. Не могу устоять против сливок и хлеба и картошки.
Джордж Мун засмеялся, но не тому, что она сказала, а своим мыслям. За
прошедшие годы ему не раз казалось, что они могут случайно встретиться, но
он вовсе не думал, что произойдет это вот так. Когда спектакль окончился и
она с улыбкой пожелала ему доброй ночи, он сказал:
-- Ты не против как-нибудь со мной позавтракать?
-- Охотно.
Они договорились о дне и в условленное время встретились. Джордж Мун
знал, что она вышла замуж за человека, из-за которого он с ней развелся, и
по тому, как она одета, рассудил, что она отнюдь не в стесненных
обстоятельствах. Они пили коктейль. Она с удовольствием ела hors-d'oeuvres.
Ей было пятьдесят, ни больше, ни меньше, но возраст явно ее не тяготил. От
нее веяло весельем, беспечностью, она была находчива, разговорчива и
смеялась искренним, заразительным смехом толстой женщины, которая дала себе
волю. Не знай он, что ее семья уже сотню лет находится на государственной
службе в Индии, он бы подумал, что она в прошлом хористочка. Не сказать, что
она была развязна, но чувствовалась некая экзальтация, наводящая на мысль о
театральных подмостках. Она нисколько не смущалась.
-- Ты так больше и не женился, да? -- спросила она.
-- Да.
-- Жаль. Ведь если первый брак оказался неудачным, это не значит, что и
второй будет такой же.
-- Мне нет нужды спрашивать тебя, счастлива ли ты.
-- Мне не на что жаловаться. По-моему, у меня счастливый характер. Джим
всегда добр ко мне. Знаешь, он уже на пенсии, и мы живем за городом, и я
обожаю Бетти.
-- Кто это Бетти?
-- Да моя дочка. Два года назад она вышла замуж, любой день могу стать
бабушкой.
-- Это здорово старит.
Она рассмеялась.
-- Бетти двадцать два. Очень мило, Джордж, что ты пригласил меня
позавтракать. В конце концов, было бы глупо таить обиду из-за того, что
случилось так давно.
-- Просто идиотизм.
-- Мы не подходили друг другу, и нам повезло, что мы поняли это не
слишком поздно. Я, конечно, была глупая, но ведь совсем молоденькая. А ты
тоже был счастлив?
-- Я добился успеха.
-- Что ж, наверно, по твоим понятиям, это и есть счастье.
Он улыбнулся, по достоинству оценив ее проницательность. А она не стала
больше возвращаться к этим давним делам и с легкостью заговорила о другом.
Хотя по решению суда сын остался на попечении Джорджа Муна, он не мог его
воспитывать и позволил матери его забрать. В восемнадцать лет мальчик
эмигрировал и теперь уже женат. Сын был чужой Джорджу Муну, и, встреться они
на улице, отец бы его не узнал. Слишком он был искренним человеком и потому
не стал притворяться, будто особенно им интересуется. Все-таки немного они о
нем поговорили, а потом заговорили об актерах и спектаклях.
-- Что ж, -- наконец сказала она, -- мне пора бежать. Мы чудно с тобой
позавтракали. Было интересно повидаться, Джордж. Большущее тебе спасибо.
Он посадил ее в такси и, так и не надев шляпы, зашагал в одиночестве по
Пикадилли. Бывшая жена показалась ему очень приятной и забавной, и он
засмеялся, подумав, что в свое время был безумно в нее влюблен. И когда он
вновь заговорил с Томом Саффари, губы его все еще улыбались.
-- Когда я на ней женился, она была чертовски хорошенькая. В этом вся
беда. Хотя не будь она такая красотка, я бы, конечно, на ней не женился.
Мужчины вились вокруг нее, как мухи над банкой меда. У нас бывали чудовищные
ссоры. И наконец я ее застал на месте преступления. И конечно развелся с
ней.
-- Конечно.
-- Да, но теперь я понимаю, это была ужасная глупость.-- Резидент
подался вперед.-- Дорогой мой Саффари, теперь я понимаю, что имей я хоть
каплю разума, я должен был бы закрыть на это глаза. Она бы угомонилась и
была мне отличной женой.
Как хотелось бы ему втолковать своему посетителю, что когда он сидел и
болтал с этой веселой, уютной, добродушной женщиной, он думал о том, до чего
нелепо было поднимать такой шум из-за того, что сейчас казалось сущим
пустяком.
-- Но нельзя же забывать о собственной чести,-- сказал Саффари.
-- Бог с ней, с честью. Нельзя забывать о собственном счастье. При чем
тут честь, если ваша жена легла с другим? Мы с вами не рыцари и не испанские
гранды. Моя жена мне нравилась. Я не говорю, будто я не имел других женщин.
Имел. Но было у нее что-то такое, чего мне не могла дать никакая другая
женщина. Ну и дурак я был, отбросил то, чего желал больше всего на свете,
только потому, что не мог владеть этим единолично!
-- От кого-кого, а от вас я таких слов не ждал.
Джордж Мун слегка улыбнулся смущению, которое так ясно читалось на
толстом встревоженном лице Саффари.
-- Вероятно, вам никто еще не говорил голой правды, -- парировал он.
-- Вы что ж, хотите сказать, что, если бы можно было к этому вернуться,
вы поступили бы по-другому?
-- Будь мне опять двадцать семь, наверно, я свалял бы такого же дурака,
как тогда. Но обладай я своим сегодняшним разумом, я бы вот что сделал, если
бы узнал, что жена мне неверна. То же, что вы вчера вечером: как следует бы
ее отделал -- и этим удовлетворился.
-- Вы хотите, чтобы я простил Вайолет?
Резидент медленно покачал головой и улыбнулся.
-- Нет. Вы ее уже простили. Я просто советую вам не поступать во вред
самому себе.
Саффари бросил на него беспокойный взгляд. Его смутило, что этот
холодный, педантичный человек сумел разглядеть в его сердце чувства, которые
ему самому казались такими неестественными, что он и думать о них не хотел.
-- Вы не знаете, как у нас обстояло дело,-- сказал он.-- Мы с Нобби
были точно братья. Я устроил его на это место. Он всем мне обязан. И если бы
не я, Вайолет могла бы на всю жизнь остаться в гувернантках. Мне казалось,
это такое жалкое существованье, ну как было ее не пожалеть. Понимаете,
сперва мною руководила именно жалость. Вам не кажется, что это уж чересчур
-- ведешь себя с людьми самым порядочным образом, а они из кожи лезут вон,
чтоб тебе напакостить? Ужасная неблагодарность.
-- Ох, дорогой мой, не ждите благодарности. Ни у кого нет на нее
никакого права. В конце концов, вы совершаете добро, потому что вам это
доставляет удовольствие. Это самый бескорыстный из всех видов счастья.
Ожидать в таком случае признательности, право, уже слишком. Если вы ее
получаете, что ж, считайте, вы получили добавочный дивиденд на акции, по
которым дивиденд уже получен; замечательно, но только не думайте, будто вам
это положено по праву.
Саффари нахмурился. Он был озадачен. Не укладывалось у него в голове,
что Джордж Мун так чудно думает о вещах, о которых, кажется, не может быть
двух мнений. В конце концов, всему есть предел. Иными словами, если у вас
есть хоть какое-то представление о приличиях, следует вести себя как
положено порядочному человеку. Нельзя забывать о собственном достоинстве.
Занятно, что не кто иной, а Джордж Мун привел основания, которые кажутся
невероятно соблазнительными, побуждают поступить так, как ты и сам рад бы,
если б только знал, как это сделать, -- да, черт возьми, именно так. Джордж
Мун, он, конечно, странная личность. Никто никогда до конца его не понимал.
-- Нобби Кларк умер, Саффари. Теперь что ж к нему ревновать. Никто,
кроме вас, вашей жены и меня, ничего не знает, а я завтра навсегда покину
эти места. Почему бы вам не забыть прошлые обиды?
-- Вайолет только станет меня презирать.
Джордж Мун улыбнулся, и в необычной для этого строгого, чопорного лица
улыбке была своеобразная мягкость.
-- Я совсем мало ее знаю. Но всегда находил, что она очень славная.
Неужели она такая дрянь?
Саффари вздрогнул и покраснел до ушей.
-- Она само великодушие. Это я дрянь, что так о ней сказал.-- Голос его
прервался, он всхлипнул.-- Видит Бог, я хочу поступить правильно.
-- Правильно -- значит по-доброму.
Саффари закрыл лицо ладонями. Он не мог совладать с охватившим его
волнением.
-- Мне кажется, я отдаю, отдаю без конца, а мне хоть бы кто-нибудь
сделал что-то хорошее. Что из того, что мое сердце разбито, все равно надо
жить.-- Он провел рукой по глазам и глубоко вздохнул.-- Прощу ее.
Джордж Мун задумчиво на него посмотрел.
-- На вашем месте я не поднимал бы из-за этого большого шума,-- сказал
он.-- Вам следует вести себя очень осмотрительно. Ей тоже многое придется
вам простить.
-- Это оттого, что я ее побил? Я знаю, это было ужасно.
-- Вовсе нет. Это ей на благо. Я имел в виду другое. Вы ведете себя
очень великодушно, старина, а вы знаете, от человека требуется бездна такта,
чтобы люди сумели простить ему великодушие. Женщины, к счастью,
легкомысленны и очень скоро забывают о дарованных им милостях. Не то жизнь с
ними была бы, разумеется, невозможна.
Саффари взирал на него, раскрыв рот.
-- Право слово, я еще таких, как вы, не видывал,-- сказал он.-- Иногда
вы твердый как сталь, а потом так заговорите, ну прямо по-человечески, и
только подумаешь, мол, неверно я о нем судил, все-таки есть у него сердце,
вы такое отколете, только диву даешься. Наверно, это и называется циник.
-- Я не слишком об этом задумывался,--- улыбнулся Джордж Мун.-- Но если
глядеть правде в лицо и не возмущаться, как бы неприятна она ни была, и
принимать человеческую натуру такой, какая она есть, улыбаться, когда она
нелепа, и печалиться, не впадая в крайности, когда жалка, значит быть
циником, тогда, вероятно, я циник. По большей части человеческая натура и
нелепа, и одновременно жалка, но если жизнь научила тебя терпимости, ты
находишь в ней больше такого, что вызывает у тебя улыбку, а не слезы.
Когда Том Саффари ушел, резидент не спеша закурил сигарету, как он
полагал, последнюю перед завтраком. То была новая для него роль -- мирить
разгневанного супруга с согрешившей женой, и роль эту он воспринял не без
удовольствия. Он продолжал размышлять о человеческой натуре. Холодная улыбка
пробегала по его бледным губам. Ему вспомнилось, как он, бывало, стоял на
берегу высохших ручьев и с интересом наблюдал за илистыми прыгунами. Иной
раз их там бывали сотни, от крохотных, в два-три дюйма длиной, до жирных и
крупных, с его ступню. Были они цвета ила, в котором живут. Сидят и смотрят
на тебя большими круглыми глазами и вдруг рывком зарываются в свою норку.
Поразительное это зрелище, когда они стремительно и плавно несутся на своих
плавниках по илу. Им нет числа. Со страхом ощущаешь, будто сам ил каким-то
таинственным образом оживает и древний ужас леденил кровь, когда
вспоминалось, что лишь подобные существа, но только гигантские и чудовищные,
и населяли землю в незапамятные времена. Что-то было в этих прыгунах жуткое,
но и забавное. Уж очень они напоминали людей. Так занятно бывало постоять
там полчасика, глядя на их прыжки.
Джордж Мун снял с крючка тропический шлем и вполне довольный жизнью
вышел на солнце.
Last-modified: Sun, 28 Nov 2004 11:23:37 GMT