туда. Поскольку я хорошо знал дорогу, то и направился прямо к комнате Нана, ориентируясь по слабому свету, проникавшему из окон. Покрытый кафелем пол был холоден. В столовой отчетливо раздавалось шлепанье моих босых ног. Я остановился перед дверью, из-за которой пробивался свет, и прислушался на мгновение с поднятой рукой. Затем постучал три раза. - Come in! {Войдите! (англ.)} - раздался женский голос. Я тихо открыл дверь. Сладко пахнуло сигаретным дымом. Комната, которая прежде служила кухней, была теперь роскошно убрана. Нана в белом платье сидела на стуле и расчесывала волосы. - Джесси? - спросила Нана, не поворачивая головы. Прижав руку к сердцу, готовому разорваться на части, я молча стоял в дверях. Продолжая расчесывать концы длинных волос, переброшенных на грудь, Нана искоса взглянула на меня и в ту же минуту вскочила. Сверкающий гребень выскользнул из ее волос и со стуком упал на пол. Я, словно во сне, направился к ней. - Давно не виделись, Сигэ. - Я протянул ей руку, но, пораженный ее красотой, так и застыл с протянутой рукой. Нана улыбнулась. - Добро пожаловать, Осаму, - сказала она и пожала мою руку. Она назвала меня чужим именем! Я горько усмехнулся. Забыла, как зовут, - все-таки десять лет прошло. - Я не Осаму. Ты запамятовала. - Я знаю, что ты не Осаму. Но ты очень похож на него, - сказала Нана. - А кто это - Осаму? - спросил я. - Мой младший брат. Единственный родной человек, и тот погиб на фронте. Вы с ним похожи как две капли воды. Образ Сигэ, поселившийся в моем сердце, стал вдруг тускнеть. Я почувствовал, что задыхаюсь. Казалось, все вокруг странным образом преображается. И женщина, стоявшая передо мной, так похожая на Сигэ, стала на моих глазах превращаться в какую-то другую женщину. - Значит, в письме вы писали о нежности потому, что я похож на вашего брата? - спросил я. - Ну да. Я тяжело опустился на софу. Нана встала, чтобы достать из чемодана бумажный пакет. - Вот фотография брата и его последнее письмо. Юноша в летной форме, не достигший и двадцати лет, гордо стоял под банановым деревом и смущенно улыбался. Сколько раз я представлял себя именно в такой форме! Большие глаза и странно белые зубы выделялись на лице - видимо, он сильно загорел. Я посмотрел на фотографию и подумал: похож. - Правда похож? - спросила Нана. - Нисколько, - пренебрежительно бросил я. Нана весело засмеялась. - Нет, похож. Об этом может судить только тот, кто долго жил вместе с ним. Мне любопытно было взглянуть на его последнее письмо. Такое письмо в определенном смысле можно рассматривать как прощальное. Это оказалась захватанная руками открытка. По адресу я понял, что Нана было настоящим именем женщины. На открытке стоял штамп одной из военно-морских баз на острове Кюсю, но писали ее, видимо, на передовой базе южного фронта. "Дорогая сестра Нана! Наверное, теперь в Японии стоит прекрасная погода. Здорова ли ты? Дня три назад я видел тебя во сне. На мне была соломенная шляпа, а у тебя на голове красный платок. Вокруг паслось много коров и овец. Я вылетаю завтра утром. Будь здорова. Завтра мне как раз исполнится девятнадцать лет. Осаму". Я изумился беспечному тону письма. Оно было написано радостно, будто сообщало о веселом пикнике. Я вспомнил себя в годы войны, и сердце мое защемило от боли. Сколько же молодых людей пошло на смерть вот так, беспечно, будто отправляясь на пикник! - Я буду вам младшим братом, пока вам не надоест, - сказал я, глядя прямо в лицо Нана. - Да? Я рада. Нана положила руки мне на плечи и тряхнула меня несколько раз. Глаза ее сияли. "Надо уходить", - подумал я. - А я думал, вы Сигэ, - признался я, вставая с софы. - Кто это - Сигэ? - Служанка. Давно как-то у нас в доме жила. Издали вы очень на нее похожи, а вблизи значительно красивей. Нана громко засмеялась. - Странно! Оба вспомнили похожих на кого-то людей. В дверях я оглянулся. - Знаете, у Сигэ сзади на шее был шрам после операции. - Да? Не успокоишься, пока не узнаешь, что его нет? Нана усмехнулась, взяла мою руку и сунула ее под волосы. Передо мной сверкнула алмазной белизной ее шея, от лица исходил какой-то прекрасный аромат. Тонкая шея Нана была совершенно гладкой. - Ну как? Есть шрам? Не отнимая руки, я взглянул ей в лицо и улыбнулся. Я уже не видел ее губ, лоб мой стал горячим. - Спокойной ночи, - сказал я. Шлепая по полу босыми ногами в темноте столовой, я пошел к двери, ведущей в коридор. И, шагая, шептал сам себе: "Пусть не Сигэ, пусть не Сигэ!" Нана снилась мне каждую ночь. Иной раз целыми днями я только и делал, что думал о ней. Не выдержав, трижды незаметно пробирался к ней в комнату. Нана задумчиво смотрела на меня, рассказывала о брате, а на прощанье целовала у дверей в лоб. Когда я в четвертый раз прокрался в ее комнату, Нана оказалась очень пьяна. Она громко смеялась, хотя глаза ее были полны слез, и вдруг, вертя в руках пустую бутылку из-под виски, выпалила: - Лучше умереть, чем так жить! - Потом сказала: - Я научу тебя танцевать, - и, прижавшись грудью к моему лицу, затряслась вместе со мной в танце. Когда я уже собирался уходить, в дверь постучали. Нана окаменела, затем быстро обвела комнату взглядом и, со страхом глядя на меня, дрожащим голосом пригласила: - Come in! Дверь отворилась, и в комнату грузно ввалился капитан М. Р. - Джесси! - тихонько воскликнула Нана. - О! - рявкнул он удивленно, увидев меня, и мы в третий раз злобно уставились друг на друга. - Ты как сюда пролез? - резко спросил он. - Через дверь, которую вы на днях вышибли ногой, - мгновенно ответил я. Брови его поднялись, он удивленно заморгал. Нана хотела что-то сказать, но он холодно взглянул на нее и рявкнул: - Молчать! - Затем, заложив руки за спину, веско приказал мне: - Пошел вон! Я взглянул на Нана. Она стояла лицом к окну. - Сделай так, как велит Джесси, - сказала Нана пронзительным голосом. - До свидания! - бросил я ей в спину и пошел. - И больше не приходи! - крикнул в догонку Джесси. - Разумеется, не приду, - сказал я, обернувшись, и торопливо вышел из комнаты. В коридоре, закрыв за собой дверь, я долго стоял, прислонившись к ней спиной. Потом пошел в свою комнату и выглянул в окно. Света в комнате Нана не было. "Теперь уж вряд ли взгляну когда-нибудь на это окно", - подумал я. Весь вечер я промучился из-за Нана. Сначала я ничего не понимал. Потом мало- помалу начал догадываться. А когда окончательно сообразил, в чем дело, на душе стало еще невыносимей. Днем я носился, весь в поту, по стадиону под палящими лучами солнца. Вечером, купив в лавочке на окраине города дешевые сласти и пыльные фрукты, шел в парк, садился там под гинкго в кружок с четырьмя-пятью непутевыми приятелями и, отбивая такт ногой, орал во все горло военные песни. Так я выражал свое негодование тем, что Япония проиграла войну. Однажды утром в начале лета я почувствовал вдруг сильную резь в животе. Меня прохватил кровавый понос, от которого просто темнело в глазах. Я обливался липким потом от страшной боли в животе, казалось, кто-то ворочает палкой в моих внутренностях. Я знал, что со мной случится что-то плохое! У меня странная способность предчувствовать беду. Поэтому, когда я кое-как добрался до знакомого врача и услышал от него название болезни, я ничуть не удивился. Учитывая положение моего дяди, родственники поместили меня тайком в одну из больниц города. Там, в грязной палате, я и провел самый жаркий летний месяц. Это было своего рода спасением для меня. Я весь ушел в болезнь, ни о чем другом не думал. Я и вправду все забыл. А когда однажды вспомнил о Нана, меня чуть не вырвало. Однажды глубокой ночью, когда дело уже шло на поправку, я встал с постели с помощью пожилой сиделки, чтобы сходить в туалет. В зеркале, висевшем на столбе у моего изголовья, я увидел отражение чьего-то лица. "Господи! Кто это? Что за жалкий тип!" - подумал я. Щеки ввалились, глаза казались огромными, величиной с кулак. Однако, приглядевшись, я понял, что это я сам и есть. Я мрачно смотрел на свое изменившееся лицо. И тут лицо в зеркале куда-то отдалилось, и я потерял сознание. Сколько длилось мое беспамятство, не знаю, только когда я очнулся, то увидел, что лежу на полу, раскинув руки, а подо мной беспомощно барахтается пожилая сиделка. Поднявшись, я взял градусник, чтобы померить температуру. Он мелко дрожал в кончиках моих пальцев, и я увидел, что толстая красная нить протянулась от отливающего серебром конца градусника. Я поспешил стряхнуть его. Сиделка спросила, сколько набежало, но я не мог ответить. Наверное, легкий спазм мозговых сосудов, сказала женщина. Я лежал с горячей головой и рассеянно глядел на черный потолок. С потолка свисала тусклая лампочка. Черный потолок с ужасающей скоростью уносился вверх, уменьшаясь до крохотного квадрата, а затем стремительно падал вниз и накрывал всю комнату. Он становился все больше и больше, с каждым разом опускался все ниже и ниже, нависал надо мной... "Умираю", - подумал я. И тут впервые за время болезни вспомнил о смерти. Неужели вот так и умру? Умереть от болезни! Это что-то совершенно новое. До сих пор мне и в голову не приходило, что такое может случиться. Более жалкой смерти и не придумаешь! Комок подступил к горлу. - Тетушка! Карандаш и бумагу, - попросил я. С трудом перевернувшись на живот, я на обороте клочка бумаги, похожего на рецепт, карандашом, показавшимся мне странно невесомым, нацарапал: "Не хочу умирать". Сжимая карандаш в руке, растерянно огляделся вокруг. Какие это были кощунственные слова! И все же они шли из глубины души. Что же еще написать напоследок? Вцепившись покрепче в скользкий карандаш, я добавил еще одну фразу: "Глупая Нана". Я недоуменно глядел на эти две строчки. Что это? Мне нечего сказать? В глазах у меня потемнело, карандаш выпал из руки, голова тяжело уткнулась в подушку. Если подумать, то я ведь ни одного дня не жил спокойно с тех пор, как кончилась война и жизнь и смерть поменялись местами. Я лишь глазев вокруг, качаясь на волнах жизни. И тут из глубины моего потухшего сознания вдруг яростно, как никогда прежде, донеслось: Я хочу жить! Я буду жить! Спасите меня! К счастью, я выкарабкался из болезни. Потом прошло семь лет. Это были годы позора и раскаяния, но с тех пор и поныне мне никогда не приходилось видеть чье-либо предсмертное письмо или писать его самому. А ведь это же счастье! Красная юбка I  Ресаку не думал, что Хидэ, его младшая сестра, так серьезно отнесется к его приглашению и сразу же приедет в Наори. Он хотел лишь вселить маленькую надежду на будущее в сердце сестры, уже невесты, которая осталась одна в глухой деревне подле больной матери. "Не выберется ли она как-нибудь к нему в город с ночевкой - передохнуть от деревенских забот?" - написал он ей. Слова эти, подумал он, как-то ободрят сестру, у которой не было никаких радостей в жизни. Однако от Хидэ тотчас же пришла открытка. Она сообщала, что матушка отпустила ее в город на один вечер и она выезжает в субботу утренним поездом. Это было полной неожиданностью для Ресаку. Он даже слегка растерялся, хотя сам же и пригласил сестру. Растерялся он не потому, что приезд Хидэ доставил бы ему какие-то неудобства. Она бы нисколько не стеснила его. И все же внезапное появление сестры, неотлучно находившейся в деревне у прикованной к постели больной матери, напугало его. "Уж не сбежала ли она потихоньку из дома? И не разбудил ли он в ней ненароком своенравного ребенка?" Вот что всполошило его. "Но нет, - подумал он, - Хидэ не такая девушка. Она не из тех, кто позволит себе натворить что-нибудь тайком от матери". Открытка была написана карандашом, но слова будто плясали. Бросались в глаза черные, как тушь, иероглифы - наверно, то и дело облизывала грифель. Ему показалось, что он слышит, как бьется сердце его восемнадцатилетней сестры. Перечитал открытку еще раз, и душа его запела. Ресаку поспешно бросился прибирать комнату. До субботы оставалось еще четыре дня, и с уборкой можно было бы повременить, но ему не сиделось на месте. Работал он плотником на маленькой верфи на окраине порта и там же, при верфи, жил. Ютился в жалкой каморке величиной в три татами на втором этаже сарайчика, где хранились инструменты. Но именно потому, что каморка была крошечной, ее надо было тщательно прибрать. II  В субботу Ресаку вдруг проснулся ни с того ни с сего задолго до восхода солнца. В комнате было темно. На посветлевшем небе, видневшемся в незашторенное окно, тускло светили поблекшие звезды. Хидэ как раз вышла из дома, подумал он, глядя на тусклые звезды. Чтобы попасть на утренний поезд, из дома надо выйти еще затемно и спуститься по узкой тропинке до станции у подножья горы. Деревня их находилась высоко в глухих горах. Откроешь деревянную дверь позади дома - свет вырвется из сеней во тьму, и тень твоя длинно вытянется и закачается впереди тебя самого. Холодный горный воздух сразу же заберется за шиворот. Ему ясно вспомнилось ощущение холода, когда рано утром выходишь из дома, и он натянул тощее одеяло до самого носа. Однако беспокоиться за сестру, находясь в городе, не имело никакого смысла. Возможно, даже и беспокоиться-то было не о чем. Хидэ, получив от матери разрешение съездить к брату, радостно спешит сейчас на поезд. До полного рассвета было еще далеко. Он закрыл глаза и решил вздремнуть немного, но вдруг услышал какой-то звук - то ли шорох, то ли шарканье. Открыл глаза, приподнял голову - ничего не увидел, а звук пропал. "Наверно, почудилось", - подумал он. Положил голову на подушку, смежил веки и снова услышал: шур-шур... Не открывая глаз, внимательно прислушался. Непонятно было, откуда доносится звук. И у самого уха слышно, и откуда-то издали. Что же это такое? Словно кошка лакает суп из миски. Или утренний ветер поднялся на море. Налетит ветер, море в бухте чуть слышно зашумит, и волна тихонько лизнет причал верфи. Но для морской волны шорох был слишком тороплив. Он открыл глаза. Из окна было видно утреннее звездное небо. И тут он вдруг понял, что это было. Это были шаги сестры. Она торопливо спускалась с горы, шаркая кедами по горной тропинке, на которую пала ночная роса. Он удивился. Не может быть, чтобы шаги человека, идущего где-то в горах, на расстоянии многих десятков ри {Ри - единица длины, около 4 км.}, слышались так отчетливо. Закрыл глаза, и опять послышалось: шарк-шарк... Да, это шаги сестры. Он грустно улыбнулся с закрытыми глазами, подумал: "Скучаю очень по сестре, вот и чудится всякое". И проснулся вдруг среди ночи, потому что померещилось, будто она идет. Обычно он просыпался с восходом солнца, когда утренние лучи падали на его веки. Потому-то и удивился сегодня своему необычному пробуждению. Потревоженный шарканьем шагов, спать он уже не мог. Быстро вскочил с постели, оделся и вышел. Делать особенно было нечего. Он двинулся вдоль причала к соседнему заводу, изготовлявшему какие-то железобетонные конструкции. Пройдя довольно далеко, остановился, подумал: "Хорошо, что день собирается быть ясным". Море было спокойным, а небо на горизонте холодно блестело, как длинный меч, положенный набок. "Вернется Хидэ в деревню, и зима уже не за горами", - вдруг пришла ему в голову мысль, и он вздрогнул от пробравшего его озноба. III  Поезд, на который села Хидэ, прибывал на станцию Наори в одиннадцать пятьдесят. Ресаку сходил на станцию и уточнил это в тот день, когда получил от Хидэ открытку. Шел уже двенадцатый час, а он почему-то медлил. Наконец хозяин напомнил ему: "Эй! Скоро уже половина двенадцатого. Иди встречать сестру-то". Ресаку вышел с верфи и, придерживая карман джемпера, бросился бежать со всех ног. Если бы он направлялся прямо на станцию, спешить не надо было. Но ему нужно было еще заглянуть на почту и снять немного денег со сберегательной книжки. Была суббота, и почта работала не полный день, так что, встретив Хидэ, он не успел бы уже получить деньги. Он ворвался на почту, вынул из кармана джемпера сберегательную книжку и личную печать, положил ее у окошечка контролера, но печать скатилась и упала на бетонный пол. Он тут же поднял ее, обдул и просунул в окошечко. Женщина-контролер с подозрением взглянула на него. Он сильно запыхался. - Извините. Торопился очень... - сказал он, заискивающе поклонившись. - Ваше имя? - Итиномори Ресаку. Двадцать один год. Он сообщил и свой возраст, хотя никто его об этом не спрашивал, и подумал: "А зачем она интересуется именем, оно же в книжке написано". Контролер посмотрела в книжку и, нахмурив брови, стала разглядывать печать. Он забеспокоился: "Что это она нашла там странного?" - Сестра из деревни приезжает. Вот я и... - сказал он поспешно, понимая, что говорить это вовсе не обязательно. - Хорошо, что не хрустальная. Женщина мельком взглянула на него, улыбнувшись краешками губ. Это она о печати, понял Ресаку. Была бы, мол, хрустальная, раскололась бы, когда упала на пол. Он вздохнул с облегчением и застенчиво улыбнулся в ответ: где уж, мол, нам иметь хрустальную печать! - Грошовая... - сказал он, вытащил из-за пояса полотенце и вытер потное лицо. Выйдя из почты, он снова бросился бежать. IV  Хидэ, смущенно опустив глаза, прошла с перрона в тесной толпе пассажиров. Ресаку, ожидавший у киоска, увидел ее и догнал, когда она уже вышла из вокзала. "Эй" - окликнул он ее сзади. Хидэ испуганно остановилась и, жмурясь от солнца, взглянула на него. - Ну вот я и приехала, - сказала она. На глаза ее навернулись слезы. Ресаку никогда не приходилось встречать ни родственников, ни вообще кого-либо, и он не знал, что надо говорить в таких случаях. Моргая глазами, он сказал только: - Спасибо. Волосы Хидэ, как и прежде, были заплетены в косички, на ней была черная стеганая куртка, похожая на мужскую, и короткие, чуть выше колен, брючки мышиного цвета. В руке она держала тяжелый узел. - Пойдем! - сказал Ресаку и выхватил у нее узел. Округлый на вид, он оказался значительно увесистей, чем на первый взгляд. Из-за тяжести узелок на нем туго затянулся и стал как камень. - Что у тебя здесь? - обернулся Ресаку. Хидэ трусцой догнала его и сказала: - Каштаны и рис. Половина - подарок для твоего хозяина, половина - тебе. "А для чего рис?" - подумал он. Оказалось, мать велела взять, чтобы сестра не объела его. - Все заботится матушка, - засмеялся он. И, чувствуя, что лицо его как-то странно скривилось, спросил, глядя прямо перед собой: - А что, она здорова? - Здорова. Ресаку молча кивнул. Он понимал: давно болевшей матери просто не стало хуже. Даже полегчало немного, если отпустила к нему. Они пересекли площадь и вошли, как он и задумал, в кафе "Кит". Время было обеденное, народу много. К счастью, один из посетителей встал из-за стола, и они уселись рядышком на его место. - Выбирай, что хочешь, - прошептал он на ухо Хидэ и, скосив глаза на карман джемпера, похлопал по нему ладонью: о деньгах, мол, беспокоиться нечего. Хидэ взглянула на меню, приклеенное к стене, отвела глаза и, смутившись, сказала тихо: - Мне все равно. Что ты возьмешь, то и я. Под потолком висел дым от жареной сайры. И он подумал: "Если все равно, то сойдет и сайра". В деревне у них рыбу не ели. Разве что изредка бродячие торговцы приносили, но только сушеную. Свежей рыбы в деревне и в глаза не видели. Хидэ, конечно, отродясь не пробовала сайры, жаренной с солью. - Две порции сай... сай... сайры и рис на двоих! - заикаясь, крикнул хозяин кафе на кухню. Может быть, оттого, что утром Ресаку встал слишком рано, он проголодался к обеду сильнее обычного, и потому, получив миску с рыбой, бросил Хидэ: "Ну ешь!" - и принялся уплетать сайру, не глядя на сестру. Однако Хидэ опустошила свою миску раньше его. - Уже съела? - спросил он, положив палочки. Хидэ поежилась. - А я с утра ничего не ела. В ее миске от сайры осталась только голова и толстые кости. Остальное все исчезло, даже ребра. - Вкусно было? - Вкусно, только... - Хидэ нахмурилась и показала рукой на горло. Он грустно улыбнулся. - Ребра трудно проглотить было? - Да нет, в горле что-то колет. Будто шип вонзился. "Ну значит, кость застряла", - подумал Ресаку. Надо проглотить комок риса, не разжевывая. Но в миске у Хидэ было пусто. - Возьми мой рис и проглоти кусок целиком. Глотай, быстро! Он передал ей свою миску. В деревне говорили в таких случаях: "Глотать со слезами". Может, оттого, что человек, когда рыдает, жевать не может. Хидэ набивала рот рисом из его миски и, выпучив глаза, проглатывала его. Он легонько стучал ей по спине, озираясь по сторонам. Когда кость наконец проскочила, риса в его миске не осталось. - Надо мной тоже частенько потешались оттого, что я, когда приехал в город, все давился рыбьими костями, - утешал он смущенную Хидэ, выйдя из кафе. - Все давятся, пока не привыкнут. Зато городские жители язык царапают, когда едят каштаны. С большой улицы они вышли на берег моря, и тут он вдруг заметил, что Хидэ шаркает ногами точно так же, как ему послышалось утром, еще до рассвета. На ней были старые кеды, и стертыми подошвами она тихонько шаркала по асфальту. - Ну конечно... - прошептал он. - Что? - Да так, ничего особенного. V  Они зашли к хозяину верфи, и Хидэ церемонно представилась, чем удивила Ресаку. "Смотри ты, какая самостоятельная!" - подумал он, вспомнив, как несколько лет назад он сам, пробормотав что-то невнятное, лишь поклонился хозяину. Уплетая вареные каштаны в каморке на втором этаже сарая, Хидэ вдруг тихонько хихикнула. - Что это ты? - удивился Ресаку, но она, как и он на улице, ответила: - Да так, ничего особенного. - Разве можно смеяться ни с того ни с сего, когда сидишь за едой рядом с другим человеком? - рассердился он. Тогда Хидэ, выплюнув в окно червивый кусочек каштана, сказала, не глядя на него: - Просто я подумала, что ты стал настоящим мужчиной. - Еще чего! Он почувствовал, что краснеет. И с удивлением заметил, как Хидэ тоже зарделась у него на глазах. Он почему-то смутился, однако не придал этому значения. - Поживешь в городе года три и тоже станешь настоящей женщиной, - сказал он. Он продолжал есть каштаны, а когда поднял глаза, увидел, что Хидэ стоит у окна и смотрит на море. Она уже не смеялась. Румянец погас на ее щеках. Профиль ее был печален - никогда прежде он не видел ее такой печальной. У него заныло сердце. - Что с тобой? Каштанов больше не хочешь? - Нет, каштанов больше не хочу, - сказала Хидэ, щурясь на море. И, помолчав, прошептала: - В городе, говоришь... Он понял, что сказал не то, что надо. Жестоко говорить девушке на выданье, обреченной жить в глуши: "Поживешь в городе года три..." Но не мог же он сказать, что она должна похоронить себя в деревне ради безнадежно больной матери. - Ну ладно, не огорчайся. Скоро и ты переедешь в город. Потерпи немного. Он думал утешить сестру и не предполагал, что она рассердится, а Хидэ вдруг совершенно неожиданно вспылила: - Ты хочешь сказать, подожди, мол, пока матушка умрет? Он вздохнул и промолчал. Они долго молчали. VI  Под вечер Ресаку повел Хидэ на берег моря, хотел развлечь ее немного. Место было не такое уж примечательное - холодная северная бухта, - однако прогулка сверх ожидания чудесным образом подняла настроение Хидэ. Уже само море было ей в диковинку. Хидэ собирала мелкие ракушки на прибрежном песке, играла с набегавшей волной, рисовала палочкой на мокром песке картинки и иероглифы - словом, забавлялась, как дитя, хотя даже здешние дети старше пяти лет не стали бы развлекаться таким образом. Глядя на Хидэ, он успокоился, и в то же время чувство жалости к ней усилилось. "Я должен много работать, - подумал он. - Буду прилежно трудиться и заберу тогда мать и сестру в город". В тот же вечер он отвел Хидэ в баню. В деревне было бы достаточно и раз в два месяца посидеть в бочке с горячей водой, а тут приходилось ходить чаще. Хидэ обещала мыться всего час, однако он прождал ее у бани лишние полчаса. Наконец Хидэ выбежала из бани, на ходу извиняясь. Увидев ее, Ресаку вытаращил глаза от изумления. Перед ним стояла совсем другая девушка. То ли оттого, что волосы ее были чисто вымыты, или потому, что она раскраснелась после бани, только Хидэ была совсем не похожа на себя. - Ну вот и красавицей стала, правда? - сказал Ресаку. Хидэ усмехнулась и показала ему язык. Даже губы ее были теперь очерчены по-другому. - Моюсь, моюсь, а грязь все не слезает. Вот потеха! У них в деревне вместо "Вот стыд-то!" говорили: "Вот потеха!" Знакомое словечко напомнило Ресаку родной деревенский вечер. Возвратившись в каморку, Ресаку молча расстелил свой единственный матрас. - Подушку возьмешь себе, - сказал он сестре. Хидэ промолчала, увидев одну постель, только заметила: - А как же ты без подушки? Он засмеялся: - Ладно уж. Пусть хоть подушка у тебя будет настоящая. Из деревни привез. Набита гречишными обсевками! По правде говоря, хозяйка предложила ему постель для Хидэ, но он отказался: чего там, на одной уместимся. Он стеснялся обременять хозяев присутствием своей сестры. Подумал: хватит и одной постели. В деревне они спали с сестрой на одном матрасе. Так повелось с детства, и он к этому привык. Однако в тот вечер, увидев Хидэ в рубашке и трусах, он невольно отвел глаза. Хидэ как-то незаметно для него выросла в настоящую девушку: налилась грудь, оформились бедра, стали упругими икры. Они лежали на спине рядом, и им было неловко касаться друг друга. Ресаку чувствовал себя не совсем в своей тарелке. И, засмеявшись, спросил: - Ну как, не свалишься с матраса? - Нет, а ты? - Не беспокойся... От свежевымытого тела Хидэ исходил незнакомый сладковатый запах, щекочущий ноздри. Он старался не задевать ее, но невольно касался и чувство- вал, что кожа ее была горячей, гладкой и нежной. - Пожалуй, вот так лучше будет, удобнее, - пробормотал он себе под нос, повернулся к ней спиной и вздохнул. Они помолчали. - А ты не хотел бы жениться, братец? - спросила Хидэ. Голос был смеющийся, но даже на шутливый вопрос Хидэ отвечать не хотелось. - Когда-нибудь женюсь, - сказал он. - Когда же? - Не знаю. Не скоро, видно, раз не знаю. Я ведь еще ученик. Пока об этом не задумывался. Хидэ молчала. Не потому, что ей нечего было сказать. Просто она не могла открыть брату то, о чем кричала ее душа. - А к тебе многие, наверно, сватаются, - заметил он в свою очередь просто так, без всякого умысла. Хидэ помолчала, потом сказала: - Все больше мужчины за сорок. Теперь была его очередь молчать. О чем тут спрашивать? Ему, уроженцу деревни, и так все было ясно. Раз сватаются женихи за сорок, значит, во всех деревнях окрест не осталось ни одного холостяка моложе. Зато полным-полно мужчин на пятом десятке, все еще не обзаведшихся семьями. Это были взрослые мужчины, младшие братья и сестры которых уехали работать в город. Ресаку и сам был одним из них, и не ему было утешать Хидэ, потому что он отказался бы вернуться в деревню, даже будь у него старший брат и вдруг умри. Ему стало трудно дышать. - Давай завтра походим по городу, - переменил он тему разговора. - Куплю тебе что-нибудь. Чего бы ты хотела? - Что-нибудь из одежды, - охотно сказала Хидэ, и Ресаку вздохнул с облегчением, радуясь ее простодушию. - Кимоно? - Нет, европейскую одежду. Но платья не надо. Я их не носила. Блузку или юбку... Ресаку вспомнил, что Хиде была в коротких, выше колен, брючках, и сказал: - Я куплю тебе мини-юбку. - Мини?! - не то воскликнула, не то выдохнула восторженно Хидэ. - Ты какой цвет любишь? - Цвет "китайского фонарика", - сразу же сказала Хидэ. - Ага! Значит, красная мини-юбка. Будто не веря ему, Хидэ помолчала немного, потом тихонько уткнулась лбом в его спину. И вскоре послышалось ее сонное дыхание. VII  Однажды, дней через десять после того, как Хидэ уехала обратно в деревню, Ресаку неожиданно навестил родственник, старик Его из соседней деревни. В тот день Ресаку сидел на пустыре неподалеку от причала и, расстелив на сухой траве циновку, точил тесло. И когда он увидел медленно плетущегося к нему старого Его, ему показалось, что и без того сумрачный день вдруг потускнел. - Дедушка! - прошептал он и вскочил на ноги. Старик подошел к нему и бросил вдруг, даже не поздоровавшись: - Едем в деревню! Застигнутый врасплох, Ресаку молчал, ничего не понимая. - Хидэ умерла, - пояснил старик. Ресаку молча глядел на него широко открытыми глазами. - Повесилась на каштане за домом, - добавил старик. Ресаку пошевелил губами, но не издал ни звука - слова будто застряли в горле. - На ней была красная юбка, что ты купил ей, а на шее бусы из ракушек... Ресаку затряс головой, дрожа как осиновый лист. - Неправда! Не может быть! Неправда все это! - Нет, правда, - твердо сказал Его. Ресаку перестал дрожать и ошеломленно уставился на старика. - В кармане у Хидэ нашли письмо от тебя. Старик вытащил из кармана штанов для верховой езды сложенное в несколько раз письмо. Ресаку развернул листок. На нем красной шариковой ручкой было написано несколько строчек. Но рука его так дрожала, что он не разобрал ничего и поднес листок к глазам, будто близорукий. На листке было выведено: Надела я красную юбку, Что брат купил мне в подарок, И пошла по своей деревне... Никто не попался навстречу, Никто не взглянул на меня. Дошла до соседней деревни - И там ни души не осталось, И в третьей деревне тоже. Пустынная тишина. В красной короткой юбке Шла я по улицам сонным, И ни один мужчина Не вышел навстречу мне. Ресаку растерянно глядел на старика. Тот взял у него письмо и сунул в карман штанов. - Уж не я ли ее убил? - прошептал Ресаку. И, вцепившись обеими руками в собачий воротник куртки, тряхнул старика. - Скажи, дедушка! Это я убил Хидэ? - Не говори ерунды, - сказал старик спокойным голосом. - Ты только купил ей красную юбку. А Хидэ надела ее и умерла. Только и всего. У Ресаку тряслись колени. Он еле держался на ногах, но старик торопил, и он пошел. И тут он услышал сзади шаги. Он остановился и оглянулся. Но мертвая Хидэ никак не могла быть здесь. Это поднялся ветер, и волны с шелестом набегали на причал. А далеко за причалом простиралось сумрачное море. Оно напоминало ему печальный профиль Хидэ у окна в тот день, когда она приезжала в гости. Пчела Сима не повезло. В тот день, когда муж должен был вернуться домой после долгой отлучки, пчела ужалила ее в грудь. "Нет чтобы вчера ужалить! - подумала она. - Или на другой день. Тогда пусть бы хоть три или четыре раза тяпнула. А тут на тебе! Теперь уж ничего не поделаешь. Вот ведь беда какая!" Пчела притаилась на изнанке юката. Утром Сима вывесила его проветриться на сушилке для сжатого риса. А когда потом набросила его на распахнутое нижнее кимоно, почувствовала вдруг резкий укол. Сима стала испуганно хлопать себя по груди - под ноги на шершавый татами что-то упало. Это была пчела. Она лежала брюшком вверх, подергивая длинными лапками. Сима еще накануне приметила, что у сушилки стали часто летать пчелы, но не думала, что они могут забраться в юката. Она тут же раздавила пчелу пяткой. Тупая ноющая боль в груди становилась все сильнее. Места укуса не было видно, но грудь вокруг соска онемела. До сих пор ее ни разу не жалили пчелы, и Сима не знала, что надо делать в таких случаях. Она послюнявила палец и помазала слюной вокруг соска. Покойная мать часто ее так лечила, когда она в детстве, бывало, являлась домой, искусанная комарами. Подняв руки, чтобы снять с шеста свое ночное кимоно, Сима опять почувствовала острую боль - будто в грудь вонзилась колючка. Боль все распространялась и теперь уже была не тупой, а резкой. "Надо было хорошенько осмотреть кимоно, прежде чем надевать", - с досадой подумала Сима, направляясь к дому. Из дальней комнаты послышался плач младенца. - Сейчас, малыш! Потерпи! Сима положила проголодавшегося ребенка на колени, расстегнула блузку и испуганно вскрикнула: грудь покраснела и распухла, сосок стал совсем крошечным, краснота сползла в ложбинку между грудями. - Что там у тебя? Больная свекровь, делавшая вид, что спит, открыла глаза и посмотрела на Сима. - Да вот... пчела ужалила, - смущенно сказала Сима. И подумала при этом: "Как дитя малое!" - Тьфу! - презрительно бросила свекровь и опять закрыла глаза. Когда ребенок затих у здоровой груди невестки, она сказала, не открывая глаз: - Смазала бы хоть змеиной настойкой. Змеиная настойка была домашним средством от всех хворей. Делали ее так же, как и змеиное сакэ. Только настаивали на спирту змеиные молоки. Покормив ребенка, Сима достала с полки бутылку со змеиной настойкой, осторожно вынула раскрошившуюся пробку. В нос ударил резкий запах, в глазах защипало. Сима намочила палец лекарством и тут заколебалась, вспомнив о муже. Такой аромат вряд ли кому понравится. А вдруг он отвернется от нее, если она будет так благоухать? Смутная тревога охватила ее сердце. Но раздумывать было некогда. "Ладно. Соседи приглашали сегодня вечером помыться в бане, - подумала она, - там и отмою все мылом как следует". И еще раз смочила палец настойкой. Тщедушный на вид муж Сима, прижимая к себе небольшой дорожный чемодан, спрыгнул с поезда. Увидев жену с ребенком за спиной, он попытался изобразить приветливую улыбку, но она тут же сползла с его лица, и он с хмурым видом пошел по перрону навстречу. - Вот я и приехал, - сказал он, приподняв за козырек белую охотничью шапочку. - С приездом! - Сима улыбнулась, но на глазах у нее выступили слезы, и она повернулась спиной к мужу, покачивая при этом ребенка. Ребенок спал, голова его болталась из стороны в сторону. Хотя муж не видел его полгода, он только вяло осклабился и пошел вперед. Через зеленое рисовое поле, напрямик по тропинке они направились к своему дому, стоявшему на окраине городка. Сима шла молча. Надо было много рассказать мужу, но, глядя на его недовольное лицо, она растерялась и все забыла. Муж работал в Токио плотником. Они не виделись уже полгода, отвыкли друг от друга, и он казался ей совсем чужим, более чужим даже, чем какой-нибудь случайный прохожий. Муж и прежде был не очень разговорчив, а тут и вовсе рта на раскрывал - шел вперед так быстро, что Сима, которая семенила сзади, приходилось то и дело догонять его мелкой трусцой. Когда они дошли до середины обветшавшего старого моста, муж вдруг замедлил шаг, пропуская ее вперед. Сима подумала, что он любуется рекой, но тот глядел на личико ребенка. - Сладко спит, - сказал он. На лице мужа появилось смущенное выражение, такое же, как полгода назад, когда он уезжал из дома на заработки. Сима обрадовалась. - Большой стал, правда? - Да, подрос. Но, увидев глаза мужа, пристально глядевшего на спящее личико ребенка, она вдруг похолодела от страха. Неужели и он думает что-нибудь дурное, как и бессердечные соседи? Неужели подозревает, что ребенок не похож на него? И, упреждая мужа, Сима весело сказала: - Все говорят, что малыш все больше становится похож на тебя. - Наверно, - коротко бросил муж. Придя домой, он сел, скрестив ноги, у изголовья свекрови и стал разговаривать с ней. Укачивая ребенка в дальнем углу соседней комнаты, Сима слышала, как свекровь спросила: - А где ящик с инструментами? - На Хоккайдо отправил, - ответил муж. Вот как! Значит, он поедет на Хоккайдо. - Когда едешь? - спросила свекровь. - Завтра, дневным поездом. У Сима сжалось сердце. Вот уж не думала! И свекровь, похоже, удивилась. А муж как ни в чем не бывало объяснил, что работа в Токио закончена, а на Хоккайдо есть возможность заработать. Вот он вместе с хозяином и едет туда, а по пути заглянул на денек домой - хозяин разрешил. Ну так бы и написал в письме! А то отбил телеграмму: "Завтра приезжаю в... часов", и все. А что дальше - непонятно. Сима надеялась, что муж неделю или дней десять поживет спокойно дома, даже если и собрался куда-нибудь на заработки. А он, оказывается, только на одну ночь пожаловал и утром опять уедет в дальние края. Сима почему-то засмеялась. Муж хмуро обвел взглядом дома {Дома - помещение с земляным полом, расположенное несколько ниже кухни.}, будто что-то искал. - Чего тебе? - спросила Сима. Но он, не ответив, ушел во двор. Похоже, в амбар направился. "Что это он там ищет?" - подумала Сима, нарезая овощи для мисосиру {Мисосиру - суп из мисо, густой перебродившей массы из соевых бобов.}. Муж снова заглянул в дверь. Опять обвел взглядом дома. - Чего тебе? - спросила Сима, перестав орудовать ножом. - Куда же оно запропастилось? - пробормотал муж себе под нос. - Что запропастилось? Ты что ищешь? Сима положила нож, спустилась в дома и, надев сандалии, вышла во двор. Муж со сложенными на груди руками направлялся к амбару. Сима вытерла мокрые руки о фартук и последовала за ним. Войдя в амбар, муж сделал вид, что вглядывается в темный угол, и, когда Сима подошла к нему сзади, обернулся и молча обнял ее. "А, вот в чем дело!" - Сима поняла наконец, что он искал, но тут острая боль пронзила ее грудь, и она стала вырываться из объятий. Но чем сильнее вырывалась, тем крепче руки мужа удерживали ее. Сима уже не могла больше терпеть и громко вскрикнула. - Больно! - сказала она плачущим голосом. Муж удивленно ослабил руки. Поглядел вниз - на ногу, что ли, наступил? - Да не там. Вот тут болит. - Сима, тяжело дыша, показала рукой на опухшую грудь. Муж молча уставился на нее круглыми глазами. - Пчела ужалила. - Пчела? - Ага. Как дитя малое. Даже совестно. И Сима сбивчиво рассказала, как ее ужалила пчела. Муж молча выслушал. Сима думала - посмеется над этим происшествием, а он, наоборот, нахмурился и сказал: - Ну-ка, подойди сюда. Сима подошла к слуховому окну амбара, и муж велел ей показать грудь. Она доверчиво распахнула кимоно. За окном было еще светло, пришлось даже зажмуриться от света. Он осторожно, будто нажимая на кнопку звонка в богатом доме, прикоснулся к соску. Сосок утонул в опухшей груди. Муж испуганно отдернул руку. - Больно? Сима не почувствовала боли от его прикосновения. - Но если прижать, как ты сейчас... Сима наконец ясно поняла причину той смутной тревоги, которая охватила ее вдруг, когда она мазалась змеиной настойкой. "Да, ее грудь не выдержит объятий мужа", - подумала она, и ей захотелось горько заплакать. В лучах заходящего солнца грудь казалась лиловатой и была похожа на гнилую сливу. Хоть оторви и выброси за окно. - Ладно, закройся. - Муж заморгал глазами. - Змеиной настойкой пахнет. - Он понюхал палец. - Матушка научила, - сказала Сима, поправляя воротник кимоно. - Меня тоже в детстве часто жалили пчелы. - Муж пошел к двери. Сима утешилась тем, что он все-таки не отвернулся от нее. В ту ночь муж выпил со свекро