как орел нашей империи, тому не следует тянуть руки к короне -- будь то земной королевский венец или тиара адептата. И император погружается в сон, как давным-давно выбившийся из сил путник. Голова моя шла кругом... Ну откуда знать этому фантастическому старику, сидящему передо мной в выцветшем кресле, о моем самом сокровенном?! Как он мог догадаться?.. И мне сразу вспомнилась королева Елизавета: разве и с ее губ не слетали порой слова, явно внушенные свыше, которые она лишь, как медиум, повторяла?! Слова из мира иного, бросить якорь в потусторонних бухтах которого надменная английская королева, занятая сугубо земными делами, никогда бы не помыслила!.. И вот теперь: император Рудольф! Он тоже! Какая все же странная аура окружает тех, кто восседает на троне! Быть может, они -- тени, проекции каких-то абсолютных существ, коронованных "по ту сторону"?! Император внезапно вскидывает голову: -- Ну так как же порешим с вашим эликсиром? -- Как пожелает Ваше Величество. -- Хорошо. Завтра в это же время, -- коротко бросает император. -- О нашей встрече -- никому. Это в ваших же интересах. Я молча кланяюсь... Свободен? Как будто да... Император вновь начинает клевать носом... Я подхожу к низкой двери, открываю -- и в ужасе отшатываюсь: угрожающе обернув ко мне жуткий зев, за порогом вскакивает какое-то огненное чудовище. Демон, явившийся из преисподней? Присмотревшись, я понимаю, что передо мной гигантский лев, но мне от этого не легче. Зверь близоруко и зло щурит на меня свои зеленые кошачьи глаза, потом, оскалившись, с голодным видом облизывается... Шаг за шагом я отступаю пред этим стражем порога, который бесшумно и лениво протискивается в дверь. Вот он по-кошачьи выгибает спину, явно готовясь к прыжку... Парализованный смертельным ужасом, я вдруг понимаю: это не лев! Дьявольский лик в огненно-рыжей гриве... он ухмыляется... скалит зубы в свирепом смехе... это -- лицо Бартлета Грина! Я хочу закричать, но язык не повинуется мне... Тогда император как-то особенно цокает языком, рыжее чудовище поворачивает голову, послушно подходит к креслу Рудольфа и, урча, вытягивается рядом; в прихожей что-то зазвенело, когда могучее тело опустилось на пол. Слава Богу, это все же лев! Гигантский экземпляр берберского льва с огненной гривой. Снаружи, за окном, Олений ров шелестит кронами деревьев... Император кивает мне: -- Видите, какая у нас надежная стража. "Алый лев" всегда на пороге тайны. Для пущего устрашения самозваных детей доктрины. Ступайте! В мои уши врывается дикий шум. Дым коромыслом... Гремит разухабистая танцевальная мелодия... Какое-то огромное помещение... Ах, ну да: это же пир, который мы с Келли даем в честь славного града Праги в большой зале ратуши. В голове гудит от грохота и топота хмельной толпы, от заздравных криков, которые одновременно вырываются из множества глоток. Келли, качаясь как в сильнейший шторм, бредет ко мне с братиной, полной пенного богемского пива. Выражение лица самое вульгарное... Омерзительно пошлое... Крысиную физиономию бывшего продувного стряпчего сейчас не скрывают начесанные волосы. Отвратительные пунцовые шрамы пылают на месте отрезанных ушей. -- Братан, -- брызжет слюной мой подгулявший компаньон, -- бр... братан, до... доставай алую пу... пудру... Э-эх, до дна, г... говорю я тебе, все р... равно н... ни гроша, бр... братан! Брезгливая тошнота подступает к горлу -- и страх... -- Как? Уже все спустил? То, что я, надрывая душу, месяцами вымаливал у Ангела?! -- Ч... что мне до т... твоей р... рваной души, бр... братан? -- лепечет блаженно пролет. -- Д... давай пудру и с... сматываемся отсюда! -- И что дальше? -- Д... дальше? Обер-бургграф им... императора Урсин граф Розенберг, п... придворный дурак, уж... жо не откажет нам в монете... Слепая ярость вскипает во мне. Ничего не видя перед собой, бью наудачу... Братина с грохотом летит на пол, забрызгав мой лучший камзол вышгородским пивом. Келли изрыгает проклятия. Дрожащее жало ненависти то здесь, то там мелькает вокруг меня в пелене кутежа. А музыка в зале наяривает: Три гроша, три кружки, три шлюхи -- и хва... -- Строишь из себя, аристократишка?! -- вопит шарлатан. -- Пу... пудру, тебе говорят! -- Пудра обещана императору! -- Пусть ваш император меня... -- Молчать, негодяй! -- Ты, баронет с большой дороги! Кому принадлежат шары и книга? -- Интересно, что бы ты без меня с ними делал? -- А кто свистит Ангелу: апорт?! Э?.. -- Ничтожество! -- С... святоша! -- Прочь с моих глаз, мерзавец, или... -- Чьи-то руки обвиваются сзади вокруг плеч и парализуют удар моей обнаженной шпаги... Яна, рыдая, повисает у меня на шее. На мгновение я снова тот, кто сидит за письменным столом, не сводя завороженных глаз с черного кристалла, -- но лишь на один краткий, мимолетный миг, потом мое Я, как влага в сообщающихся сосудах, опять переливается в причудливую емкость по имени Джон Ди и меня вбирает в себя самый древний и запущенный квартал средневековой Праги. Иду куда глаза глядят... Чувствую смутную потребность занырнуть в самую глубину мертвых стоячих вод, зарыться с головой в донный бархатный ил той безымянной, бессовестной, бесчестной черни, которая заполняет тупое однообразие беспросветных будней удовлетворением своих чадных инстинктов: утроба, похоть... Что есть конец всякого устремления? Усталость... Отвращение... Разочарование... Дерьмо аристократа ничем не отличается от дерьма плебея. Процесс пищеварения у императора такой же, как у золотаря. Какое заблуждение взирать на свитое на вершине Градчан императорское гнездо как на небеса! Да и небеса... Чем, собственно, одаривают они нас? Дождь, промозглый туман, бесконечная слякоть грязного, мокрого снега... Часами хлюпаю я в этих небесных экскрементах, которые мерзкой липкой массой -- нечего сказать, манна небесная! -- обрушиваются со свинцовой высоты... Ангелическая перистальтика -- отвратительно, отвратительно... Тут только я замечаю, что меня опять занесло в гетто. К отверженным из отверженных. Ужасная вонь царит здесь, где обитает по чьей-то злой воле скученный на нескольких переулках целый народ, который совокупляется, рожает, растет и умирает слоями -- на кладбище настилая мертвых на истлевшие останки своих предшественников, а в сумрачных жилых башнях -- живых над живыми, как сельдь в бочках... И они молятся и ждут, стирают себе колени в кровь, но -- ждут, и ждут, и ждут... век за веком... ждут Ангела. Ждут исполнения Завета... Джон Ди, что твои молитвы и ожидание, что твоя вера и надежда на обещания Зеленого Ангела рядом с ожиданием, верой, молитвой и надеждой этих несчастных евреев?! А Бог Исаака и Иакова, Бог Илии и Даниила -- разве Он менее велик и менее тверд в своих обещаниях, чем Его слуга Западного окна?.. И ноги сами несут меня к дому великого рабби, мне непременно -- непременно! -- нужно поговорить с ним о тайнах ожидания Бога... И вот я уже в низенькой каморке каббалиста... Мы ведем беседу о жертве Авраама, о неотвратимой жертве, которую Бог требует от тех, с кем Он хочет породниться кровно... Темные, таинственные речения о жертвенном ноже, узреть который дано лишь тому, чьи очи отверзлись для невидимых простым смертным вещей не от мира сего, но куда более действенных и действительных, чем их жалкие земные подобия; намекнуть на эти потусторонние реалии могут слепому пилигриму лишь символы -- буквы и числа традиционного алфавита. До мозга костей пронизывает меня завораживающая энигматика этих боговдохновенных глаголов, которые как призраки выходят из беззубого рта безумного старца!.. Безумного?.. Безумного, как и его августейший друг на той стороне Мольдау, который сидит нахохлившись в своем фантастическом градчанском гнезде. Монарх и еврей из гетто -- братья, связанные одной тайной... И тот и другой -- боги, явленные в этот мир в шутовских обносках земной иллюзии... Какая между ними разница? Потом каббалист вобрал мою душу в свою... Я долго упрашивал его, чтобы он помог мне прозреть, но рабби отказывался, говорил, душа моя не выдержит страшного зрелища. Поэтому он притянет ее к своей душе, находящейся по ту сторону этого бренного мира. О, как отчетливо вспомнил я при этих словах все то, что мне рассказывал в свое время Бартлет Грин!.. Рабби Лев коснулся моего плеча, чуть ниже ключицы... В том же месте... что и главарь ревенхедов много лет назад в подземелье Тауэра... И я увидел, увидел спокойными, невозмутимыми, безучастными глазами старого адепта: моя жена Яна стоит перед Келли на коленях... Она унижается ради меня... Все это происходит в доме доктора Гаека на рынке... Келли хочет взломать сундук, в котором хранятся книга и шары Святого Дунстана, и под покровом ночи вместе со своей добычей исчезнуть из Праги, бросив меня на произвол судьбы. Стоя на коленях, Яна не дает ему подойти к сундуку, ключ от которого вне досягаемости грабителя: он всегда при мне. Она торгуется с этим подонком, умоляет его, бессильная предпринять что-либо иное... Я... усмехаюсь! Келли приводит самые немыслимые доводы. Грубые угрозы сменяются коварной хитростью, холодный расчет -- попытками разжалобить... Он ставит условия. Яна соглашается на все. Предатель бросает жадный взгляд на мою жену... Она по-прежнему на коленях, платок на груди сбился... Яна хочет его поправить, но Келли останавливает ее руку... Заглядывает за вырез... Огонь вспыхивает в его мышиных глазках... Я... усмехаюсь. Келли подхватывает Яну на руки. Его объятия похотливы и бесстыдны... Яна слабо сопротивляется: страх за меня парализует ее волю. Я... усмехаюсь. Келли поддается на уговоры: все дальнейшее -- как решит Зеленый Ангел, и заставляет Яну поклясться, что так же, как и он, до и после смерти будет беспрекословно подчиняться любым приказаниям Ангела. Лишь в этом случае, угрожающе говорит он, есть хоть какая-то надежда на спасение... Яна клянется. Страх делает ее лицо мертвенно-бледным... Я... усмехаюсь; но быстрый пронзительный сквозняк боли, словно отточенный как бритва жертвенный нож, полоснул меня вдоль артерии жизни. Надрез сделан... Это почти приятно, как... как щекотка смерти... Потом я снова прихожу в себя и, хоть в глазах у меня все еще темно, что-то уже различаю: надо мной парит древнее, изборожденное морщинами крошечное детское личико рабби Лева. Доносятся слова: -- Исаак, нож Господень приставлен к горлу твоему. Но в терновнике трепещет агнец. Если согласен ты принести вместо себя в жертву агнца сего невинного, будь милостив отныне, как Он, будь милосерден, как Бог моих отцов... И мрак полчищами непроглядных ночей проносится мимо... Господи, что было бы со мной, если бы я все это увидел не глазами души рабби, а моими собственными?.. И чувствую я, как воспоминание об увиденном тускнеет и улетучивается... Остается лишь ощущение кошмарного сна. Поросшая лесом горная гряда вздымается предо мной. Брезжит холодное утро. Усталый, стою я на скальном выступе и зябко кутаюсь в темный походный плащ. Здесь мой ночной проводник -- не то угольщик, не то лесник -- покинул меня... Мне надо подняться туда, к той серой полоске стен, которая проглядывает сквозь обрывки густого туманй на фоне безлиственных замшелых деревьев. Сейчас, мощные зубчатые стены, двойным кольцом опоясывающие крепость, становятся отчетливей: готический замок... Перед ним, прямо на голых скалах, -- сторожевой бастион, а уже дальше -- приземистая массивная башня, на которой гигантским флюгером вращается двуглавый орел Габсбургов из потемневшего от времени железа. А надо всем, за декоративным парком, -- мрачная семиэтажная башня с узкими щелями стрельчатых окон. Не то неприступный каземат, не то скрывающий драгоценные реликвии храм -- одним словом, Карлов Тын, как назвал эту башню угольщик, сокровищница Священной Римской империи... Я поднимаюсь по узкой горной тропинке. Там, за этими стенами, меня ждет император Рудольф. Ночью от его имени явился проводник и велел мне следовать за ним -- все было, как всегда, тайно, внезапно, без каких-либо объяснений, но с соблюдением самых немыслимых мер предосторожности... Зловещий безумец! Боязнь измены, болезненное недоверие ко всем без исключения подданным, презрение к людям и отвращение к миру -- от всего этого старый орел, поправ заповеди любви и естественное благородство своей королевской крови, запаршивел и одряхлел... Каков император!.. И что за странный адепт!.. Неужели ненависть к миру и есть высшая мудрость? Оплачивать свое посвящение постоянным страхом перед отравителями?! Такие мысли обуревают меня по мере приближения к горному провалу, через который на головокружительной высоте к Карлову Тыну переброшен подъемный мост. Стены и потолок искрятся золотом и драгоценными камнями: часовня Св. Креста -- святая святых "цитадели". За алтарем, в нише, -- вмурованный реликварий с коронационными регалиями. Император, как всегда, в своем поношенном, черном плаще; в роскошных королевских покоях контраст между той властью, коей облечен этот странный человек, и его обличьем особенно режет глаза. Я передаю Рудольфу протоколы наших ночных церемоний в Мортлейке, содержащие подробное описание тех "action", которые мы проводили с Зеленым Ангелом с первого до последнего дня. Каждый протокол удостоверен подписями участников. Император скользнул взглядом по подписям: Лестер, князь Ласки, польский король Стефан... Нетерпеливо поворачивается ко мне: -- А остальные? Быстрее, сэр, место и время не таковы, чтобы мы долго могли оставаться неуслышанными. Ядовитые гады преследуют меня даже на пороге священного реликвария моих предков. Я извлекаю отвоеванные у Келли остатки алой пудры и передаю императору. Подернутые прозрачной пленкой глаза блеснули. -- Непорочное дитя, облаченное в королевский пурпур! -- вырывается стон из страдальчески приоткрытого рта. Голубоватая нижняя губа, словно сдаваясь, бессильно падает на подбородок. Острый взгляд адепта мгновенно определил, какой аркан попал к нему в руки. Быть может, впервые в жизни... Сколько было в ней разочарований, к каким только немыслимым попыткам надувательства не прибегали наглые и глупые шарлатаны, чтобы обмануть озлобленного, отчаявшегося старателя!.. -- Как вы добыли это? -- голос императора дрогнул. -- Следуя указаниям мудрой книги Святого Дунстана, как Ваше Величество могли уже давно заключить из речей моего компаньона Келли. -- Книгу сюда! -- Книга, Ваше Величество... Желтая шея императора вытягивается вперед, точь-в-точь как у египетского коршуна. Книга! Где она? -- Книгу я не могу вручить Вашему Величеству, хотя бы уже потому, что не имею ее при себе. Не думаю, чтобы карман одинокого ночного путника служил ей надежным пристанищем в богемских лесах. -- Где книга? -- шепчет император. Я не даю вывести себя из равновесия. -- Криптограммы книги, Ваше Величество, мы пока что сами не смогли расшифровать полностью... Император чует обман... Как заставить его поверить в помощь Ангела?! Ясно одно: до поры до времени я не могу дать Рудольфу... взглянуть на манускрипт; он его увидит только тогда... когда мы проникнем в тайну. -- Где книга? -- Зловещий вопрос императора вторично прерывает поток моих быстрых, как молнии, мыслей. Угроза уже тлеет во взоре коршуна. -- Ваше Величество, книга в надежном месте. Открыть замок, за которым она хранится, я могу только вместе с Келли. Один ключ у меня, другой -- у него; лишь два ключа могут открыть кованый ларь. Но даже если бы Келли был здесь, все равно... Ваше Величество, кто мне поручится... -- Бродяга! Мошенник! Висельник! -- клюет император. Я с достоинством уклоняюсь: -- Прошу Ваше Величество вернуть мне алую пудру. Для вас она, очевидно, ни на что не годная дорожная пыль, ибо каким образом может попасть в руки бродяги, мошенника и висельника высочайшая тайна тайн -- Lapis transformationis? Рудольф поперхнулся, недовольно заворчал... А я быстро добавил: -- Моя оскорбленная честь, честь английского баронета, не делает чести первому дворянину империи, ибо Ваше Величество отлично понимает свою недосягаемость. Эти неслыханные по своей дерзости слова оказывают именно то действие, которого я и добивался. Император еще крепче когтит в своих тощих пальцах коробочку с алой пудрой, медлит, потом бросает: -- Сколько мне еще повторять, что я не вор?! Когда книга будет у меня? Мой мозг сверлит одна мысль: только бы выиграть время! -- Когда Ваше Величество вызвали меня сюда, Келли как раз собирался отбыть по делам, не терпящим отлагательства. Как только он вернется, я уговорю его показать книгу Святого Дунстана Вашему Величеству. -- А когда вернется ваш Келли? Была не была! -- Через неделю, Ваше Величество. -- Итак, слово произнесено! -- Будь по-вашему. Через десять дней дайте знать бургграфу Розенбергу. А я подумаю о дальнейшем. Только не надейтесь, никакие отговорки вам уже не помогут! От святой церкви вы уже отлучены, сэр Ди! Моя власть, к сожалению, кончается у границ Богемии... И за их пределы вы будете немедленно выдворены, если я не увижу в указанный срок книги Святого Дунстана и не услащу слух мой вашими мудрыми поучениями относительно ее содержания. Похоже, мы друг друга поняли? Отлично... Часовня кружится у меня перед глазами. Вот он -- конец! За десять дней мне следует расшифровать криптограммы Святого Дунстана, иначе все пропало: как лжецов и шарлатанов нас вышвырнут за пределы Богемии и мы будем тут же арестованы шпионами инквизиции!.. В течение этих десяти дней Ангел должен помочь! Через десять дней я должен знать, что означают темные места пергаментной рукописи!.. Лучше бы этим страницам никогда не покидать тихой крипты епископа! По крайней мере хоть бы мне на глаза не попадались!.. Но кто ограбил склеп Святого Дунстана? Кто же, как не я, посылавший ревенхедам деньги и провоцировавший их на новые кощунства?! Всякий грех зачтется, и исполнится правый суд. Так помоги же мне, ты, единственный, кто может мне помочь, спаситель чести моей, трудов и жизни, -- Ангел Господень, чудесный страж Западного окна! Тусклый светильник едва теплится. Одолевает сон; дни и ночи напролет -- отчаянные попытки расшифровать книгу Святого Дунстана... Мои глаза, обожженные бессонницей, воспалены и так же, как моя измученная душа, жаждут одного -- покоя... Наконец Келли вернулся. Позевывая, лениво развалился в кресле, в том самом, в котором я, прикованный как к пыточному стулу, в течение шести суток самозабвенно истощал мой мозг. Введя его в курс дела, я постарался как можно красноречивей изобразить ему нашу дальнейшую судьбу в случае, если не будут выполнены условия императора. Лицо Келли вытянулось, глаза трусливо забегали за полузакрытыми веками, не суля ничего хорошего. О чем думает, что замышляет этот человек? И что делать мне? Меня знобило как в лихорадке, обдавая то жаром, то холодом... Голос мой прозвучал глухо и хрипло: -- Теперь тебе известно во всех подробностях, как обстоят дела. На то, чтобы проникнуть в криптографию Святого Дунстана и извлечь из книги рецепт тинктуры, осталось немногим более трех суток; если нам это не удастся, нас сначала объявят еретиками и ярмарочными шарлатанами, а потом выдадут инквизиции. И гореть нам тогда ярким пламенем, как... как... -- язык не поворачивался произнести проклятое имя, -- как Бартлет Грин в лондонском Тауэре. -- Ну так не тяни и передай книгу императору! Непробиваемая тупость Келли выводит из себя похлеще самой ядовитой насмешки. -- Как я передам ему книгу, которую не могу прочесть и расшифровать! Мой крик заставляет Келли приподнять голову. Плотоядный взгляд питона выжидающе останавливается на мне. -- А спасти нас из этой ловушки, в которую мы угодили по твоей милости, по всей видимости, должен я? Мне оставалось лишь молча кивнуть... -- И каково же будет вознаграждение... трущобному адвокатишке, которого сэр Джон Ди благородно извлек из лондонской клоаки? -- Эдвард!! -- вскричал я. -- Эдвард, побойся Бога, разве мы не побратимы?! Или это не я делил с тобой все, как с родным братом, более того -- как с частью себя самого?! -- Не все, -- угрюмо покашливает Келли. Меня бьет озноб. -- Что ты хочешь от меня?! -- Я от тебя... брат? Ничего, брат... -- Плата! Плата!.. Какую плату ты требуешь, Эдвард? Келли клонится вперед, поближе к моему уху. -- Тайны Ангела непостижимы. Я -- его уста -- знаю гибельное могущество моего повелителя. Мне ведомо, что грозит тому, кто клялся ему в послушании и ослушался... Я больше не буду призывать Ангела... -- Эдвард! -- это уже кричит во мне страх. -- ...я больше не буду его призывать, Джон, ибо послушание должно следовать за приказанием, как отражение в зеркальной глади озера следует за солнечным лучом, пробившимся сквозь облака... Согласен ты, брат Джон Ди, повиноваться приказам Зеленого Ангела Западного окна так же беспрекословно, как подчиняюсь им я? -- Какого черта! Я что, когда-нибудь отказывался?! -- взыграло во мне ретивое. Великодушие Келли не знает предела; он протягивает мне руку: -- Ладно, так и быть. Клянись в послушании! Моя клятва заполнила комнату, как клубящийся дым, как шепот бесчисленных демонов, как шорох зеленых... да, да, зеленых ангельских крыл... Проходя сквозь витраж высокого готического окна, лучи, окрашенные всеми цветами радуги, падают на пол... Какой-то человек расхаживает передо мной, недоуменно пожимая плечами. Так, это бургграф Розенберг. И я сразу понимаю, где нахожусь: главный неф собора Святого Вита в Граде. До чего все же странные места для встреч умудряются выбирать император Рудольф и его доверенные лица, дабы избежать слежки коварных шпионов кардинала. Здесь, в этом величественном соборе, поверенный императора полагает, что его не подслушают. Наконец бургграф останавливается, смотрит на меня долгим задумчивым взглядом; его глаза, серьезные, беззащитно мечтательные, располагают к откровенности. -- Сэр Ди, я полностью доверяю вам. Мне кажется, вы не из тех, кто гоняется за серебряными талерами между виселицей и колесом. В Прагу, в небезопасную близость к императору Рудольфу, вы прибыли по доброй воле в искренней надежде преуспеть в таинствах натуры. Я еще раз хочу дать вам понять: близость императора Рудольфа ни для кого не является тихой гаванью, даже для его друзей. Но меньше всего -- для сподвижников, для тех, кто разделяет с ним его самую большую страсть... гм... алхимию... Короче: у вас есть какой-нибудь ответ на приказ императора? С неподдельным уважением я склонился перед бургграфом. -- К сожалению, Ангел, коему мы повинуемся, пока что не снизошел к нашим горячим мольбам. До сего дня он хранит молчание. Но он заговорит, обязательно заговорит, когда настанет время, и позволит нам исполнить высочайшее повеление... В глубине души я поразился самому себе, с какой легкостью спасительная ложь сходит с моих губ. -- Итак, если я вас правильно понял, мне следует довести до сведения монарха, что все зависит от... так называемого "Ангела"? Если он позволит, то вы вручите Его Величеству рецепт Святого Дунстана. Хорошо, но кто поручится, что ваш "Ангел" согласится на это? Или что он вообще когда-нибудь заговорит? Еще раз хочу обратить ваше внимание, сэр Ди: с императором шутки плохи! -- Ангел даст свое согласие, граф, я это знаю; ручаюсь императору... Только бы выиграть время! Оттягивать срок -- это все, что мне остается... -- Слово чести? -- Слово чести! -- Думаю, мне удастся убедить императора, сэр, отнестись к вам с пониманием и не торопить. Да будет вам известно, что речь идет также и о моем благополучии, сэр! Но я помню об обещании вашего друга посвятить меня в таинства Западного окна. Дадите ли и вы мне в этом свое честное слово? -- Мое слово, граф! -- Хорошо, попробую помочь вам, сэр. Господи, что это?! Розенберг резко повернулся... За ним, из полумрака одной из боковых часовен, расположенных вдоль хоров, возникла черная ряса; проскальзывая мимо, она подобострастно изогнулась в глубоком поклоне. Враз побелев, бургграф проводил монаха глазами. -- Гадюки! Гадюки, куда ни ступи! И когда только будет уничтожено это гнездо измены?! Теперь у карди нала есть чем поживиться... Дважды ударил колокол на башне Тынского храма. Гневный гул бронзового титана прибойной волной разбился в ночном неподвижном воздухе в мельчайшую пыль, которая еще долго висела там, в высоте, медленно оседая шипящей пеной резонанса сквозь крышу и стены дома императорского лейб-медика доктора Гаека. Мы стоим в погребе, перед массивным люком; Келли достает ключ; как всегда перед появлением Зеленого Ангела, лицо его начисто лишено какого-либо выражения -- оно пусто... Держа в руках смоляные факелы, мы по очереди начинаем спускаться по железной лестнице, уходящей вертикально вниз, в жуткую зияющую пропасть. Келли впереди, Яна -- за мной. Лестница крепится к стене толстыми стальными скобами, врезанными в скалу, -- да, да, это не кладка -- естественный кратер, по всей видимости реликтовое образование, вымытое в сплошном скальном монолите каким-то мощным доисторическим водоворотом. Впоследствии подземный поток устремился в другое русло и покинул свою прежнюю гранитную оболочку, подобно змее, сбрасывающей во время линьки старую кожу... Так вот на каком фундаменте покоится дом доктора Гаека! Однако воздух здесь, в отличие от влажной и плотной атмосферы гротов, чрезвычайно сух -- он какой-то мертвый и разряженный, как в пустынях; очень скоро, несмотря на сильный холод, который по мере того, как мы ступень за ступенью погружаемся в жерло, становится все более невыносимым, у меня пересохло в горле. От дурманящего аромата засушенных растений и экзотических лекарственных препаратов, которые лейб-медик хранит здесь, под сводами своей гранитной крипты, кружится голова и душит мучительный кашель. Я уже не ориентируюсь, где верх, где низ... Можно лишь гадать, где мы находимся: в непроницаемом мраке скудное свечение наших факелов позволяет видеть лишь несколько ближайших ступенек и матово-черные, абсолютно гладкие, словно вылизанные стены. У меня такое ощущение, что я вот-вот повисну в безграничном пространстве космоса... Наконец, примерно на глубине тридцати футов, мы достигаем дна -- моя нога по щиколотку погружается в черную, похожую на сажу пыль. Эта тончайшая бархатная пудра забвения при каждом нашем шаге вздымается траурными фонтанами. Из темноты выплывают бледные привидения предметов: широкий стол, бочки, несколько ящиков, мешки с растениями... Кажется, от них остались только контуры -- так море во время отлива оставляет иногда на прибрежном песке выбеленные скелеты утопленников... Я ударяюсь обо что-то лбом -- невидимый маятник со зловещим скрипом качнулся в сторону: фаянсовая лампа. Она висит на железной цепи, уходящей вверх, в непроглядную ночь. Келли зажигает ее, тусклый свет освещает наши фигуры едва до половины -- нижняя тонет во мраке, как будто мы переходим вброд какие-то черные инфернальные воды... Впереди смутно вырисовывается правильная геометрическая форма какого-то небольшого -- по грудь? -- возвышения, похожего на пьедестал; подойдя ближе, мы видим, что это не пьедестал, а совсем наоборот -- выложенное из огромных белых валунов квадратное ограждение, внутри которого -- зияющая бездна... "Колодец Святого Патрика", -- вспоминаю я. Доктор Гаек с суеверным ужасом рассказывал мне об этой таинственной шахте и о связанных с нею народных преданиях. Измерить ее глубину еще никому не удавалось: сколько ни бросали туда факелов, все они потухали уже в самом начале падения, задушенные ядовитыми испарениями темноты. В Богемии говорят, этот колодец ведет к центру Земли; там простирается круглое изумрудное море, и в море том есть остров, на котором обитает Гея, мать Ночи... Моя нога натыкается на что-то: камень величиной с кулак; я бросаю его в колодец. Перегнувшись через бруствер, мы слушаем, слушаем долго, но все напрасно: ни малейшего звука, который бы свидетельствовал, что камень достиг дна. В мертвой тишине -- бездна поглотила его, словно мгновенно растворив в абсолютное ничто -- было что-то противоестественное и кошмарное... Внезапно Яна так резко и глубоко перегнулась через край, что я вынужден был схватить ее за руку и рвануть назад. -- Что ты делаешь? -- хотел крикнуть я, но лишь еле слышный шепот вырвался из моего пересохшего, сведенного спазмом горла. Яна с искаженным лицом не издала ни звука -- застыла как завороженная, не в силах отвести глаз от этой черной всасывающей пустоты. Потом я сидел на каком-то ящике за ветхим столом и сжимал руку моей жены; в ужасном холоде, царящем в крипте, ее тонкие пальцы словно закоченели в смертельной судороге. Келли, охваченный нервным суетливым беспокойством -- так, значит, Ангел уже на подходе! -- вскарабкался на уложенные штабелем мешки и уселся наверху со скрещенными ногами; подбородок с остроконечной бородой он выдвинул вперед, голову запрокинул, закатил глаза, так что лишь белки мерцали подобно двум молочным опалам. Он сидел так высоко, что тусклый свет лампы, пламя которой, словно заледенев, неподвижно торчало призрачной хрупкой сосулькой, падая на его лицо снизу, отбрасывал на лоб странную тень: черный перевернутый треугольник -- проекция носа, -- подобно глубокой дыре, зловещим клеймом зиял чуть выше переносицы медиума. Теперь надо подождать, когда дыхание Келли станет совсем редким, почти остановится: со времен Мортлейка это служило знаком к началу заклинаний. Напряженно, до боли в глазах, всматривался я во мрак; внутреннее чувство подсказывало, что там, где находится бруствер шахты, мне будет явлено какое-то видение. Я ждал, настроившись на зеленое свечение, которое всегда предшествовало Ангелу, но -- ни малейшего проблеска, напротив -- похоже, что тьма над колодцем только еще больше сгущается. Она становится все плотнее и непроницаемей, в этом уже нет никаких сомнений; сжимается в ком такой кромешной, концентрированной, непостижимо ослепительной черноты, что рядом с ней даже самая беспросветная ночь показалась бы светлым полднем... Я огляделся: мрак, окружающий нас, и вправду превратился вдруг для меня в легкую предрассветную мглу. А черный ком между тем принял очертания женской фигуры, дымным смерчем повисла она над бездной шахты... Не могу сказать, что я ее вижу -- во всяком случае, глаза мои ее не видят, -- и тем не менее она очевидна некоему внутреннему органу, назвать который "оком" было бы, пожалуй, неверно. Все более отчетливо различаю я ее, хотя свет лампы словно пятится перед ней; но я вижу, вижу эту женскую фигуру какой-то хищной, непристойной, сводящей с ума прелести яснее, чем что-либо земное. Женщина с головой гигантской кошки... Ну, конечно же, произведение искусства: статуя египетской богини Сехмет не может быть живым существом! Но парализующий ужас уже превратил меня самого в статую, ибо мозг мой буквально вопит, что это -- Исаис Черная; однако в следующее мгновение даже ужас бессильно отступает пред тем кошмарным очарованием, которое исходит от этого фантастически прекрасного видения. Мне хочется очертя голову ринуться в бездонную воронку к ногам инфернальной богини... Это какая-то безумная эйфория... Я... я просто не могу подобрать имени той неистовой испепеляющей жажде самоистребления, которая погрузила вдруг в мой мозг свои ледяные когти... Потом забрезжило бледно-зеленое свечение; источник его я определить не мог: смутное сияние было разлито повсюду... Видение демонической богини исчезло... Дыхания Келли уже почти не слышно. Пора... Сейчас я должен начинать заклинания; формулы, данные нам духами много лет назад, составлены из слов незнакомого варварского языка, но я их помню, как "Отче наш": уже давным-давно стали они моей плотью и кровью. Боже, кажется, с тех пор, как я впервые произнес их осенней ночью в Мортлейке, прошла целая вечность! Я открываю рот, но меня вдруг охватывает несказанный страх. Он явно исходит от Яны. Ее руки дрожат -- нет, они ходят ходуном! Я собираюсь с силами: во что бы то ни стало заклинание должно состояться! Ведь Келли утром сказал, что ночью, после двух часов, Ангел отдаст нам какой-то очень важный приказ и... и раскроет последнюю тайну тайн, о посвящении в которую я все эти долгие годы молил, самозабвенно сжигая свое бедное сердце. Первые слова заклинаний уже готовы сорваться с моих губ, и... я вижу, как вдали поднимается рабби Лев... В его поднятой руке -- жертвенный нож... И тут же над колодцем на какую-то долю мгновения вновь воспаряет черная богиня... В ее левой руке -- миниатюрное египетское зеркальце, а в правой -- какой-то предмет, как будто из оникса, -- не то наконечник копья, не то направленный вверх кинжал... Резкое зеленое сияние, брызнувшее от Келли, смывает обе эти фигуры... Ослепленный, зажмуриваю я глаза... Мне кажется, мои веки опустились навсегда, чтобы никогда больше не видеть света этой земли... И никакого страха -- лишь ощущение смерти... И уже не обращая внимания на мое умершее сердце, я громко и бесстрастно начал читать ритуальные формулы... Когда я поднял глаза, то обнаружил, что Келли... исчез! Нет, кто-то там наверху сидел, там, на штабеле мешков, и его скрещенные ноги явно принадлежали Келли -- в ярком зеленом свете я сразу узнал грубые башмаки бродяги, -- но тело, плечи, лицо были чужими. Они претерпели загадочную, совершенно необъяснимую метаморфозу: Ангел, Зеленый Ангел сидел там, наверху, со скрещенными ногами, такой, каким изображают мандеи Персии... сидящего дьявола. На сей раз Ангел отнюдь не подавлял своими исполинскими размерами -- он был нормального человеческого роста, -- но черты лица были те же, какими они, видимо, навсегда запечатлелись в моей памяти: грозные, бесстрастные, неприступно холодные... Его прозрачное тело, подобное какому-то потустороннему смарагду, сияло, а раскосые глаза мерцали, как два оживших лунных камня; тонкие, высоко вздернутые уголки рта застыли в странной, завораживающе таинственной усмешке. Рука, которую сжимали мои пальцы, была холодна как лед. Яна мертва?.. Так же как и я, следует немедленный ответ из сокровенных глубин моей души. Она, как и я, ждет -- ждет какого-то страшного приказа. Что это за роковой приказ? -- спрашиваю я себя. Нет, не спрашиваю, ибо ответ -- во мне, я его знаю, только это "знание" не может всплыть на поверхность моего сознания... Я... усмехаюсь. Тут уста Зеленого Ангела начинают шевелиться, с них сходят первые слова... Но слышу ли я их?.. Понимаю ли?.. Наверное, да, ибо кровь застывает в жилах моих: жертвенный нож, которым рабби Лев недавно надсек мою плоть, проникает мне в грудь, ковыряет во внутренностях, в сердце, в костях, рассекает сухожилия, кожу, вонзается в мозг... Какой-то голос, подобно заплечных дел мастеру, громко и медленно, до умопомрачения медленно, начинает мне на ухо считать... От одного до семидесяти двух... Века или тысячелетия пролежал я в несказанно мучительном трупном окоченении? И меня пробудили только затем, чтобы я услышал кошмарные слова Ангела? Не знаю. Знаю одно: я сжимаю ледяную женскую руку и молюсь молитвой безгласной: Господи, сделай так, чтобы Яна умерла!.. Слова Зеленого Ангела пылают во мне: -- Вы принесли мне клятву в послушании, а потому восхотел я посвятить вас наконец в последнюю тайну тайн, но допрежь того должно вам ббросить с себя все человеческое, дабы стали вы отныне как боги. Тебе, Джон Ди, верный мой раб, повелеваю я: положи жену твою Яну на брачное ложе слуге моему Эдварду Келли, дабы и он вкусил прелестей ее и насладился ею, как земной мужчина земной женщиной, ибо вы кровные братья и вместе с женой твоей Яной составляете вечное триединство в Зеленом мире! Возрадуйся, Джон Ди, и возликуй!.. И острый, как жало, жертвенный нож вновь и вновь, не давая ни малейшей передышки, безжалостно погружается в душу мою и в тело мое, и я надрываюсь в молитве безглагольной, в немом отчаянном вопле: спасти меня от жизни и сознания... Нестерпимая боль... Я вздрогнул и -- пришел в себя: сижу скрючившись в моем рабочем кресле и судорожно сжимаю затекшими пальцами угольный кристалл Джона Ди. Значит, и меня полоснул жертвенный нож! Рассек на семьдесят две части! Боль, безумная боль пульсирует короткими ослепительными вспышками... Эти потусторонние уколы, проникая сквозь отмершие ткани пространства и времени, пронизывают меня... Инъекция боли... Игла длиною в световой год, от одной галактики до другой... Абсолютно стерильно... Черт бы все побрал, но, может, я слишком долго -- а сколько, собственно, длилось мое магическое путешествие? -- сидел в неудобном положении, или это все проклятые токсичные дымы, которыми надышался по милости Липотина? Как бы то ни было, а чувствовал я себя отвратительно, когда, покачиваясь, поднялся из-за стола... Слишком ярким было впечатление от тех странных и опасных авантюр, в которых я, уйдя в прострацию -- или как еще назвать это погружение в бездонный черный кристалл, это вступление в прошлое через ночные врата Lapis praecipuus manifestationis? -- оказался замешанным отчасти как сторонний наблюдатель, отчасти как одно из главных действующих лиц... Сейчас, чтобы сориентироваться в настоящем, мне надо немного посидеть спокойно и собраться с мыслями. Исполосованное тело все еще пылает от невыносимой боли. Никаких сомнений: то, что я увидел... "во сне" -- какая ерунда! -- что я пережил во время магического пилигримажа, все это уже происходило со мной тогда, когда я -- и телом и душой -- был... Джоном Ди. И хотя рой мыслей, порожденный этим загадочным перевоплощением, преследовал меня даже ночью, мне бы не хотелось останавливаться на нем дольше. Думаю, будет вполне достаточно, если я запишу только самое существенное на данный момент. Мы, люди, не знаем, кто мы есть. Самих себя мы привыкли воспринимать в определенной "упаковке", той, которая ежедневно смотрит на нас из зеркала и которую нам угодно называть своим Я. О, нас нисколько не беспокоит то, что нам знакома лишь обертка пакета со стандартными надписями: отправитель -- родители, адресат -- могила; бандероль из неизвестности в неизвестность, снабженная различными почтовыми штемпелями -- "ценная" или... ну, это уж как решит наше тщеславие. Но что знаем мы, пакеты, о содержимом посылки? Кажется мне, оно может меняться по усмотрению того источника, из которого исходит наша флюидическая субстанция. И тогда сквозь нас просвечивают совершенно иные сущности!.. Например, княгиня Шотокалунгина?! Конечно! Она совсем не то, что я о ней думал в состоянии крайней раздражительности последних дней: совершенно понятно, что она... не призрак! Разумеется, она такая же женщина из плоти и крови, как и я, как любой из смертных, появившийся на свет там-то и там-то в таком-то и таком-то году... Но потусторонняя эманация Исаис Черной почему-то собирается в фокусе души именно этой женщины и трансформирует ее в то, чем она являлась изначально. У каждого смертного есть свой бог и свой демон: "ибо мы им живем, и движемся, и существуем", по словам апостола, от вечности до вечности... Ну хорошо, во мне живет Джон Ди. Что это означает? Кто это -- Джон Ди? И кто я? Некто, видевший Бафомета, тот, который должен стать Двуликим либо погибнуть! Я вдруг, вспоминаю о Яне... то есть о Иоганне Фромм. Странно: Яна Фр