не, хоть я и был двенадцать лет правой рукой у покойного Носова. Так-то! До свидания! Через четверть часа вернусь. С этими словами Киппель хватает деньги и быстро исчезает. В комнате воцаряется тишина. Леста вздыхает. Залетевшая в дом дикая пчела с жужжанием бьется о стекло -- ищет пути на волю. Во дворе плачет маленький ребенок. Кто-то качает воду из колодца и пытается утешить малютку: "Не плачь ты, не плачь, мама скоро придет. Мама пошла за булками". Тоотс выпускает на свободу дикую пчелу, выглядывает через окно во двор, затем обращается к лежащему на кровати Лесте: -- Вставай, вставай Леста! Не будь чудаком! Я недавно тоже и кряхтел, и стонал, и проклинал Заболотье за то, что такое оно маленькое и жалкое. А теперь вот взялись мы с Либле, выкорчевали пни, выжгли подсеку и, словно играючи, заполучили еще два-три пурных места пашни. К осени дела пойдут еще лучше. Если удастся еще осушить болото, так, чтобы на нем хлеб рос, то Заболотье станет ничуть не меньше и не хуже других хуторов; а если еще поле от камней очистим да хорошо унавозим, так это самое Заболотье, на которое раньше смотрели свысока, еще и других за пояс заткнет. Тогда надо будет ему и название новое дать: не Заболотье, а Заполье. Вот какие у меня планы. Но если б я, вместо того, чтобы дело делать, только кряхтел да стонал, -- как ты думаешь, Леста, добился бы я чего-нибудь? Нет, нет, вставай! Будь мужчиной, не будь бабой! Вставай, спрячь свои четыре рубля восемьдесят копеек и жди новой прибыли. Спасай что еще можно спасти. Некрасиво, когда человек все готов бросить из-за какой-то мелкой неудачи... Тебе же придется еще издавать книги, и это будет очень трудно, раз ты сейчас так распускаешься. Имей в виду, человек должен быть гибким, как лоза, или же как паунвереский портной Кийр, Жорж Аадниэль. Я потом тебе расскажу, что этот Аадниэльчик в Паунвере вытворяет. О-о, это забавная, но и поучительная история, в особенности для тебя, Леста. У Жоржика иногда вместо сердца остается одно лишь пепелище, и все-таки он снова выпрямляется и упорно гнет свою линию, как и подобает мужчине. Не нравятся мне люди, которые поступают, как та самая обезьяна с горохом, -- знаешь эту сказку? Обезьяна где-то раздобыла пригоршню гороха, идет с ним домой, хвост колесом, а сама думает: "Вот я его дома пощелкаю". Вдруг одна горошинка -- шлеп! -- и упала наземь. Обезьяна давай ее ловить, а сама двадцать штук уронила. Обозлилась обезьяна и как швырнет весь горох на все четыре стороны! Вот, дорогой однокашник, как поступают обезьяны и глупые люди... А оставь обезьяна одну горошину да хоть и те двадцать -- черт с ними! -- и понеси остальные домой, это было бы куда разумнее. Верно? Ну ладно, ты потерял на первой партии книг двести восемьдесят рублей или сколько там... Ладно... Но ведь ты раньше совсем не хотел считать свой труд, так теперь, на худой конец, сбрось с общей суммы убытка те двести пятьдесят, что мы потом приписали, и посчитай, сколько остается. Остается что-то около тридцати рублей. Так неужели же эта безделица тебя так угнетает, что надо в постель бросаться? Да и этот тридцатирублевый убыток еще не окончательный; если мне не удастся выторговать у комиссионера десять процентов, то уж пять я обязательно выговорю. Безусловно, как говорит этот Носов... или Киппель. В конце концов выходит, что ты никакого убытка и не понес. А выиграл то, что книжка твоя все-таки вышла в свет, всем книготорговцам и толстобрюхим назло. Хм, верно ведь? Ты должен радоваться и благодарить судьбу -- и на том спасибо! А ты валяешься в кровати, как Семен Коротышкин в Тамбове, когда он прогорел со своим кирпичным заводом. Хм-хм-пум-пум-пум, ну и шишига был! -- Тоотс! -- вскакивает вдруг Леста с кровати. -- Вот тебе моя рука! Будь я неладен, если еще хоть раз запищу "ох" или "ах"! -- Ну вот. Так-то. А сейчас, будь добр, убери со стола деньги и запомни: копейка рубль бережет. И кто со зла промотает четыре рубля восемьдесят копеек, тот и сорока восьми рублей не увидит. Вот так. Пол-яйца всегда лучше, чем пустая скорлупа, а для эстонцев господь бог испокон веков отбирает самые упорные души. Ты, как эстонский писатель, должен теперь служить примером для других и даже, если понадобится, утешать несчастного Кентукского Льва. -- Других -- возможно, только не тебя, -- отзывается Леста. -- Ты и сам мужик крепкий. -- Как знать. Моя телега еще не на ходу, рано еще радоваться. Все только складывается и устраивается. Во всяком случае, я доволен, что хоть на один день удрал с хутора: мой старикан иногда на меня прямо тоску наводит. Ага, вот и Киппель со своими тремя звездочками! -- Чертовы жулики! -- начинает коммерсант, едва ступив на порог. Только тем и занимаются, что навязывают покупателям всякую дрянь. "Возьмите две звездочки, возьмите, две звездочки!" А на что мне эти две звездочки? Ну, я их и отбрил: "Я, -- говорю, -- друг всякой четвероногой твари, но двуногую скотину не выношу". Дали-таки три звездочки. -- Удивительное дело, -- с улыбкой замечает Леста. -- Куда бы вы ни пошли, с вами обязательно что-нибудь случится. -- Удивительное дело, -- повторяет за ним бородач. -- Не могу же я купить коньяк и вылить его в водосточную канаву. Если уж я покупаю коньяк, значит, я хочу его пить; а раз я хочу его пить, так это должен быть приличный напиток, а не та бурда, которую мне пытаются всучить. Удивительное дело!.. -- Ну хорошо, хорошо, -- пытается управляющий примирить своих городских знакомых. -- Давайте быстренько раскупорим, опрокинем по одной и живо чем-нибудь закусим. У меня кишки уже марш играют... а может, это солитер в моем животе квакает. Слышите, как квакает! -- Да, в самом деле квакает, -- отвечает Киппель, суетясь вокруг бутылки и закусок. Затем друзья садятся к столу и устраивают себе "приятное времяпрепровождение", как говорит Кицберг в своем "Брате Хенна". Тоотс рассказывает паунвереские новости, то и дело вспоминая рыжеволосого Кийра. За столом подробнейшим образом обсуждается поездка портного в Россию и другие его неудачи, над ним потешаются и хохочут. Затем Леста приводит кое-какие подробности своей издательской деятельности и между прочим описывает свой визит к знакомому книготорговцу. "Здравствуйте, -- произносит книготорговец, даже не взглянув на вошедшего. -- Что вам угодно?" "Мне... -- запинаясь говорит Леста. -- Книга... уже отпечатана... я пришел узнать, не возьмете ли вы сколько-нибудь экземпляров для продажи?" "Что, что? Что вы сказали? Для продажи?" -- спрашивает торговец, все еще не поднимая глаз и продолжая что-то писать. "Да, это та самая книга, рукопись которой я вам в свое время предлагал. О рукописи нам не удалось договориться, может быть, теперь возьмете часть книг?" "Книг... часть книг... Почему это я обязан у вас брать книги, когда у меня самого их полно? Посмотрите, все полки заняты. Я был бы рад, если бы вы у меня купили несколько книг. А-а, это вы!" Только теперь старик, почесывая нос, поверх очков разглядывает Лесту. "Вы опять здесь, молодой человек, -- продолжает он. -- Как; видно, вы все еще не желаете зарабатывать себе на хлеб честным путем. Ну что же, чем позже вы поймете свою ошибку, тем хуже для вас. Но не воображайте, что вам удастся меня уговорить. Не для того я честно дожил до седых волос, чтобы на старости лет иметь дело со всякими лодырями. Нет! Пока я нахожусь в этом помещении, оно останется незапятнанным; а после меня пускай тут хоть чеканят фальшивые деньги -- за это я уже не отвечаю. А теперь, молодой человек, будьте так любезны и закройте дверь лавки с той стороны!" Леста отвечает на эти слова весьма вежливым поклоном и закрывает дверь с наружной стороны. -- Да-а, -- заканчивает свое повествование Леста. -- Это и был тот мой старый друг и благодетель, который сказал мне однажды такие золотые слова. -- Но те слова, которые он тебе потом сказал, были далеко не такие уж золотые, -- замечает Тоотс. -- Ничего, хорошо, что хоть так обошлось, -- отвечает Леста. -- В тот же день я случайно встретился с другим писателем. Это был уже старый человек, и на лбу у него синела большая шишка. Когда я поведал ему о своей беде, он выслушал мой "плач Иеремии" и, едва я закончил, грустно покачал головой. У него в тот день тоже была встреча с одним книготорговцем. "Взгляните-ка сюда, -- сказал он, поднося руку к своей шишке. -- Да, взгляните-ка сюда, молодой друг, и скажите, что это такое?" Я ему в ответ: "Это синяя шишка". -- "Нет, это не синяя шишка, -- возражает он. -- Это так называемый гонорар, который заплатил мне за мою рукопись книготорговец Выммур". Я никак не мог поверить, что за литературу платят и таким образом, но старичок говорил об этом со слезами на глазах. Сначала Выммур предложил ему в виде платы за рукопись другие книги, вроде Лехтвейса и Ринальдо Ринальдини, и сказал: "Возьмите книг на всю сумму гонорара. Денег от меня еще ни один писатель не получил". Но когда старичок настойчиво стал требовать свое, почтенный господин Выммур рассердился и ударил старичка по лбу. Может быть, и вам покажется эта история невероятной и вы подумаете, что я преувеличиваю, и все-таки это -- подлинный случай. И такая вещь произошла в Тарту, в "центре духовной жизни" нашей родины, как называют город Таары наши газеты. Тогда я взял своего старого собрата под руку, повел его в одну из столовых этого "духовного центра", купил ему поесть и заказал порцию чая. И это была первая маковая росинка, какую вкусил старый писатель за весь день. Затем коммерсант Киппель в свою очередь рассказывал кое-какие эпизоды из жизни делового мира; на этом друзья заканчивают "приятное времяпрепровождение" и расходятся по своим делам. XVI Киппель уходит куда-то к знакомому торговцу договориться о новой должности, а Леста и Тоотс направляются прежде всего в тот книжный магазин, куда Леста собирается сдать на комиссию свою книгу. Тоотс призывает на помощь все свое красноречие и действительно "сбивает" процент комиссионера до сорока пяти. Таким образом, молодой писатель может хоть сегодня отнести свои книги в магазин и сравнительно безмятежно думать о поездке на лето в отпуск. Затем приятели идут в старейшее кредитное учреждение Эстонии. В городе время бежит незаметнее, чем в деревне, и нашим друзьям нужно спешить, чтобы вовремя, до закрытия этой конторы быть на месте. -- Надо занять денег, -- рассуждает по пути Тоотс. -- Ничего не поделаешь. Заболотье немалую сумму съест, прежде чем станешь с него доход получать. Но не беда -- для того и существуют все эти финансовые заведения, чтобы помогать поднимать сельское хозяйство, да и вообще поддерживать всякие полезные предприятия. -- Возможно, -- угрюмо отвечает Леста. -- Я здесь в свое время никакой поддержки не нашел. -- Вот как! Значит, ты тоже здесь побывал? -- Бывал. Бывал. Говорили, будто это патриотическое учреждение, которое поддерживает все хорошие и честные предприятия, как ты сам только что сказал. -- Ну, и не дали? -- Не дали. Сказали, что недостаточно надежные у меня поручители. Потом мне, правда, удалось достать новых поручителей, но ничего не помогло. Киппель говорил: мне оттого не выдают ссуду, что мое имя в деловом мире неизвестно, Носову сразу дали бы. -- Да, да, -- в раздумье замечал Тоотс, -- посмотрим. Школьные приятели входят в помещение кредитного товарищества; управляющий объясняет служащему, зачем они пришли. -- Да, -- отвечает служащий -- укажите сумму, которую вы желаете получить, свое имя и адрес, а также поручителей. Завтра вам сообщат, будет ли выдана ссуда: сегодня вечером у нас заседание совета, и там решат. -- Н-да, -- говорит управляющий, вопросительно поглядывая на Лесту, -- значит, мне придется до завтра остаться в городе. -- Вот и отлично, -- весело отвечает приятель. -- Да, иначе не получится, если желаете узнать решение совета, -- подтверждает служащий. -- Вы попали в удачный день, совет собирается только два раза в неделю. -- Ладно! -- говорит Тоотс. -- Значит, придется до утра задержаться в городе. Ничего не поделаешь. Когда еще мне удастся в самую страду второй раз выбраться в город. Затем служащий записывает нужные сведения и спрашивает, кто поручители. -- Поручители... -- повторяет проситель. -- Первый -- это, конечно, старикан, то есть хозяин Заболотья Андрес Тоотс. Второй... второй... Кто же второй? Ах да, пишите: Пээтер Леста, аптекарь и писатель. Третий -- Арно Тали, студент, родом из Паунвере, с хутора Сааре. Так. Но, -- добавляет он тут же, -- вы, сударь, скажите и объясните совету, что ссуда нужна мне не на какую-нибудь там пирушку или попойку, а для нужд хутора... чтобы поля улучшить, болота осушить. Совету следует иметь в виду, что деньги нужны мне только для полезного дела. -- Ну, -- улыбается чиновник, -- совет и сам в этом разберется и все обсудит. -- Нет, вы все-таки объясните и со своей стороны, ведь совет не знает, что я за личность. -- Хорошо, хорошо, -- кивает головой чиновник. -- Будет сделано. Тоотс вежливо благодарит чиновника и, попрощавшись с ним, в сопровождении Лесты выходит на улицу. Итак, с важными делами покончено, можно немного погулять, осмотреть в городе его достопримечательности. Тоотс, несколько лет подряд пробыв в России, теперь совсем почти не узнает духовного центра своего родного края: ему смутно вспоминается, как он раза два еще мальчишкой приезжал сюда с отцом. Последний приезд со стариком прошел в страшной спешке, только и успели, что попасть из "Ээстимаа" на рынок да побродить поблизости от рынка. Самым дальним пунктом был квартира Тали. Школьные приятели проходят по Каменному мосту, где реке Эмайыги надлежит по приказу Екатерины "укротить свой бег"9, идут вдоль берега до деревянного моста и здесь на несколько минут останавливаются. -- Да, -- говорит Тоотс, глядя на воду, -- красивая река, ничего не скажешь, но если бы ты видел Волгу! -- Ну да, -- отзывается Леста. -- Волга, разумеемся, гораздо больше, зато Эмайыги милее. Мне сейчас подумалось -- как странно, что народы зовут свои наиболее крупные реки матерями, матушками10; об озерах, холмах и лесах никогда не говорят так по-детски ласково. И они, конечно, могут быть в своем краю любимцами, но никогда не слышал, чтобы возводили их в сан матери. Это, наверное, потому, что река часто протекает по всей стране и поэтому вызывает в народе такое почитание. -- Кто его знает, -- пожимает плечами управляющий. -- Волга, к примеру, кормит много народу, может быть, поэтому и зовут ее матушкой. Затем друзья снова идут через мост к центру города и вскоре достигают прекрасного холма Таары. -- Это, -- говорит Леста, сопровождая свою речь порывистым движением руки, -- это и есть тот знаменитый холм Тоомемяги, о котором ты и в книжках читал и от людей слышал. Смотри! Смотри, Тоотс! -- Да, -- восторгается его приятель, раздувая ноздри. -- Здесь действительно чудесно. И какой большой! Я не думал, что холм Тоомемяги такой большой. А вот это, наверное, те самые руины, о которых нам еще в приходской школе рассказывали? -- Да, те самые. Подойдем поближе, посмотрим. А в другом конце расположено университетское книгохранилище, библиотека. -- А-а, там, значит, и находится седьмая книга Моисеева. Давно хотелось мне ее увидеть. Мой старикан рассказывал о ней, когда я еще был совсем малышом. -- Не верь, Тоотс. Это народное поверье, нет там никакой седьмой книги Моисеевой. -- Есть, есть, -- возражает управляющий. -- Я знаю, что есть. Она еще цепями к полу прикована, чтобы... -- Чтобы?.. -- Ну, чтоб не украли ее или же... чтобы сама не удрала. -- Тоотс, Тоотс! -- смеется Леста. -- Неужели ты все еще веришь в такие вещи? Украсть книгу можно, это верно, но чтобы книга сама убежала... Не знаю... это может случиться только в сказке. -- Ну пусть, -- уступает ему приятель. -- Но как бы там ни было, книга эта существует, это факт! -- Да нет ее, ты ошибаешься, дружище. Раньше и я твердо верил в это, как и ты теперь, -- кто же из нас не слышал легенд о седьмой книге Моисея. Но сейчас я знаю, что ее нет, во всяком случае, здесь в библиотеке нет. К счастью, я знаком с библиотекарем; если он еще не ушел, мы сможем заглянуть туда и посмотреть. Не хочу, чтобы человек заблуждался, тем более, если он -- мой школьный товарищ. Пошли, Тоотс! -- Интересная история! -- бормочет про себя гость из России, шагая рядом со своим провожатым к другой стороне руин. Наверху меж стен каркают и переругиваются вороны, словно чувствуя себя единственными хозяевами развалин. У подножия холма два господина в белом играют в теннис, беспрестанно выкрикивая одно и то же слово: аут, аут. -- Сюда! -- произносит Леста, открывая дверь и поднимаясь по каменной лестнице. -- Посмотрим, здесь еще Александр Тимофеевич или уже ушел домой. Обычно, после того как все уходят, он еще работает часа два в тишине и одиночестве. Постучав несколько раз, они слышат за дверью чьи-то тихие шаги, затем дверь осторожно приоткрывает старый лысый господин. Он пристально смотрит на пришедших поверх очков. Школьные товарищи кланяются. -- Ах, это вы, Леста, -- приветливо восклицает старик. -- Входите, входите, я совсем один, если не считать общества мышей и книжной моли. -- Извините, что помешали, Александр Тимофеевич, -- говорит Леста, -- и утешьте себя сознанием, что мы не будем вас беспокоить долго. Мой друг и школьный товарищ Тоотс... разрешите представить... вот этот самый школьный товарищ очень просит вас показать ему седьмую книгу Моисея, которая у вас где-то здесь прикована цепью к полу. -- Седьмая книга Моисея! -- всплескивает руками старик. -- К сожалению, у нас в библиотеке всего пять книг Моисея. -- Правда? -- с недоверием спрашивает Тоотс. -- Но ведь говорили... -- Говорили! Кто говорил? Леста? Не верьте ему -- ваш товарищ просто пошутил. Он бывал здесь не раз и прекрасно знает, что такого чуда у нас нет. Но чтобы вы могли и сами убедиться, что вас обманули, пройдемся по всем комнатам. И не беда, если даже вы не найдете того, что ищете, здесь немало других вещей, достойных внимания. Хотя бы вот эти портреты... Все это произведения довольно известных мастеров и на них изображены крупные исторические деятели. Думаю, что многих вы знаете по картинкам, которые вам раньше доводилось видеть. -- Безусловно, -- поддакивает Тоотс, глядя на портреты и шагая по большому темноватому залу, где каждый шаг отдается вдали гулким эхом. Старик во время своих объяснений изредка покашливает, и кашель этот звучит так торжественно в погруженном в тишину помещении, что управляющего охватывает чувство благоговения и перед библиотекой и перед ее хранителем. Несколько статуй из мрамора и гипса -- музы, как называет их библиотекарь... Затем бесконечное множество книг. Сплошной книжный лес, целое книжное царство. И ведь над каждой из этих книг люди думали, трудились годами, десятками лет, часто получая в награду лишь нищету и страдания. -- Погляди, Тоотс, -- шепчет ему Леста, -- сколько писателей и издателей. -- Никогда бы не поверил, что в мире вообще столько книг, -- встряхивая головой, отвечает ему управляющий. -- Ты умно поступил, притащив меня сюда: много я бродил по свету, но ничего подобного еще не видывал. Интересно, сколько здесь может быть книг? -- Около полумиллиона. Услышав такую цифру, гость из России разевает рот, словно хочет что-то крикнуть или сказать, но так и не произносит ни слова. -- А теперь сюда! -- И библиотекарь ведет гостей на второй этаж. Собственно, это еще не второй этаж, а скорее какая-то бесконечная галерея; проходя по ней, гости продолжают слушать пояснения старика. Словно сквозь сон слышит Тоотс незнакомые ему имена, лишь изредка промелькнет среди них где-то уже ранее слышанное имя. Названия разделов библиотеки -- философия, математика, естествознание -- кое-что ему говорят, но, по сути дела, очень немного. Тоотс попал в какое-то неведомое царство, он ощущает мощь всего того, что его окружает, но осмыслить его не в состоянии. -- Времен Гуттенберга, -- говорит старый господин, протягивая Тоотсу толщенную книгу. -- Того, кто изобрел книгопечатание, как вы знаете. Редкий экземпляр, во всем мире их сохранилось всего несколько. Раскройте книгу, взгляните. Тоотс открывает книгу и внимательно рассматривает большие, угловатые, словно беспомощные буквы. Каждая новая глава открывается огромной буквой красного цвета, занимающей почти треть страницы. Он пытается читать, но книга написана на иностранном языке и даже от чтения по складам никакого толку не получается. Старик сам прочитывает несколько строк и переводит их своему внимательному слушателю -- в книге говорится о Римском государстве. А вот здесь -- первая книга, изданная в России, пусть молодые люди положат их рядом и сравнят. Буквы, конечно, разные, речь может идти лишь о технике печати. И -- примечательное явление: разве буквы Гуттенберга не напоминают остроконечные готические шпили, а те, другие, разве не похожи на пузатые купола православных церквей? И путешествие по книжному царству продолжается. Даже крепкая голова Тоотса начинает кружиться от этого изобилия книг; в глазах рябит от всевозможных названий на кожаных переплетах. Над длинными рядами полок вместе с тишиной реет какой-то своеобразный запах -- запах книг, несравнимый ни с каким другим. Время от времени старый господин мимоходом нежно трогает тот или другой полюбившийся ему том -- кажется, будто он гладит по голове повстречавшихся ему детей. Но вот на его высоком лбу появляются морщины, большие карие глаза сердито смотрят поверх очков: там опять летает проклятая моль, этот самый страшный враг его подопечных. Ага-а, лежит! В библиотеке становится одной молью меньше; ловкие руки Александра Тимофеевича одним ударом отправили ее на тот свет. На следующем этаже старый господин показывает молодым людям редкостную старинную вещицу -- настольные часы Ивана Грозного; здесь же гипсмовая маска Пушкина, а также макеты руин на холме Тоомемяги, анатомического театра и обсерватории; все это наш управляющий осматривает с особым усердием. Имеются тут и другие подаренные библиотеке более или менее ценные вещи. Старый господин обо всем дает краткие и точные пояснения. Потом друзья проходят мимо запертой комнаты, о которой старик не говорят ни слова. -- Извините, Александр Тимофеевич, а здесь? -- спрашивает, останавливаясь, Тоотс. -- Здесь, -- улыбается их провожатый, -- здесь так называемая запрещенная литература, литература, направленная против существующего государственного строя. К сожалению, я не имею права подробнее знакомить вас с книгам, находящимися в этом помещении, но чтобы вы не подумали, будто именно здесь я скрываю седьмую книгу Моисея, заглянем и сюда. Как видите, тут большей частью маленькие, тоненькие книжки, так называемые брошюры, томов потолще здесь немного; а книг, прикованных к полу, и вовсе нет. -- Верю, -- улыбается в свою очередь Тоотс. Приятелям показывают еще одно-другое, затем все возвращаются в зал, откуда начали свой путь. Великие деятели смотрят со стен и, кажется, провожают пришельцев задумчивыми взглядами. Под этими взглядами Леста всегда чувствовал себя каким-то ничтожным и бесконечно жалким. Еще более ничтожным и жалким кажется он себе среди титанов мысли, которые здесь продолжают жить в своих книгах. Смущение, всегда овладевающее им в присутствии чужих, сказывается и тут: ведь здесь на него смотрят тысячи чужих, а остроумные сатирики подмигивают друг другу, словно говоря: "Ах, так это и есть тот самый писатель Леста, хм-хм-хм... Он, значит, тоже стремится стать таким, как мы..." Школьные товарищи благодарят старого господина за любезность, прощаются с ним и снова уходят гулять на холм Таары. Тоотс в восторге от библиотеки; прохаживаясь по аллее, они снова подробно обсуждают все только что увиденное и услышанное. О таинственной книге Моисея больше не упоминается -- управляющий считает себя достаточно просвещенным. Друзья осматривают памятник знаменитому ученому Бэру, останавливаются возле дома Гренцштейна, бывшего редактора газеты "Олевик", и окидывают взглядом северную часть города. -- Везет мне на провожатых, -- говорит Тоотс, слушая Лесту. -- В Паунвере был у меня этот шишига Кийр, а здесь ты. В Паунвере я и сам кое-как справился бы, а здесь многого бы не увидел. Одним словом -- мне везет. Если и с займом все пройдет гладко, то я могу быть более чем доволен поездкой в город. Друзья шагают дальше, проходят через так называемый Ангелов мост и задерживаются только возле обсерватории. Гость из России охотно осмотрел бы и это учреждение, но здесь у Лесты нет знакомых. Может быть, как-нибудь в будущем им удастся заглянуть и сюда, ведь Леста постоянно живет в городе и сможет разузнать, когда и как можно попасть в обсерваторию. Спустя некоторое время друзья снова оказываются в центре города, где их встречает шум повозок и уличная пыль. -- Неудивительно, -- рассуждает управляющий, -- что столько народу гуляет на Тоомемяги -- люди спасаются там от всего этого шума и гама. -- Возможно, -- отвечает Леста. -- Но некоторых господ ты можешь встретить там в любое время -- с утра до вечера; их в насмешку даже прозвали "тоомескими барами". -- Вот как, -- бормочет Тоотс. -- Но будь добр, Леста, посмотри-ка вон туда -- не знаменитый ли это коммерсант Киппель беседует на углу с каким-то господином? -- Он и есть. Но коммерсант успел и сам заметить молодых людей. Быстро распрощавшись со своим собеседником, он шагает им навстречу. --Ну хорошо, -- обращается он к ним еще издали, -- а как же с нашей рыбалкой, господин опман? Вы, конечно, ночуете в городе? -- Ночевать-то он будет, -- отвечает за приятеля Леста. -- Но не думаю, что пойдет рыбу ловить. Да и вообще я не слыхал, чтобы кто-нибудь приезжал из деревни в город на рыбную ловлю. Господин опман в сущности впервые в Тарту, и у него здесь есть дела поважнее, чем ваша рыбалка. А если вы так уж сильно жаждете ухи, так вот вам четыре рубля восемьдесят копеек, купите завтра на рынке рыбу и варите. А господина опмана оставьте на вечер мне. Я поведу его в сад "Ванемуйне"; по-моему, это интереснее вашей рыбной ловли. -- Как сказать -- возражает коммерсант. -- Если я утром притащу домой, скажем, пару щук, так их, во всяком случае, можно будет в котел положить; но чтобы кто-нибудь был сыт одной музыкой... как-то не верится. Ну, а что сам господин опман на это скажет? -- Нет, -- отвечает Тоотс, -- лучше пойду в "Ванемуйне". Раз уж мы начали осматривать в Тарту самое важное, так надо это довести до конца. -- Как хотите. Но, по крайней мере, раздобудьте утром "три звездочки" к моему приходу. -- Это дело другое. Это можно. XVII Закусив в одном из ресторанов, друзья еще некоторое время прогуливаются по городу, останавливаясь по дороге перед витринами магазинов. Мимоходом заглядывают и в магазин сельскохозяйственных орудий: управляющий внимательно осматривает здесь сеялку я пробует ее механизм. К этой сеялке, говорит он, надо будет "приглядеться", если удастся получить ссуду. Наконец наступает час, когда в саду "Ванемуйне" начинается концерт, и школьные друзья направляют свои стопы к прославленному храму эстонского искусства. Гость из России поражен при виде столь внушительного сооружения в таком сравнительно небольшом городе; и главное -- ведь это свой, эстонский театр, свидетельство культурного роста родного края и всего народа. У Лесты глаза прямо-таки сияют от счастья, когда он рассказывает другу историю этого замечательного здания. При этом он останавливается и на всей истории общества "Ванемуйне", вспоминает и наиболее известных эстонских общественных деятелей, группировавшихся вокруг него. Это было еще в те годы, когда эстонский народ впервые стал освобождаться от ига духовного рабства или, по крайней мере, существовала уже вера в это освобождение. В наши дни период этот называют "эпохой пробуждения". Тех, кто пробуждал народ, было, конечно, не так уж много -- это была всего лишь горсточка эстонцев, веривших в национальный подъем; большинство же интеллигентов устремилось в широкое лоно Российской империи или же предпочло пристроиться к прибалтийским немцам. И пусть не кажется школьному товарищу, что народ сразу услышал призыв той горстки. Нет, имеется и в наше время немало людей, еще только протирающих глаза и раздумывающих: встать им или снова погрузиться в дремоту -- а там будь что будет. И пусть не обижается школьный товарищ, что Леста говорит с ним о вещах, вообще-то всем известных: он делает это для того, чтобы воссоздать перед приятелем более или менее полную картину истории народа. Ведь Тоотс давно уехал из родных мест и, вероятно, не имел ни времени, ни возможности познакомиться как с более отдаленным, так и недавним прошлым своих соотечественников. -- Ничего, ничего, -- живо откликается управляющий. -- Все, что ты говоришь, очень поучительно. В этих вещая я действитеьлно должен начинать с азов. Сызмальства ничему не учился и вырос -- ничего не знаю. А мне о родном крае следовало бы знать побольше: уеду опять в Россию или останусь здесь, все-таки я -- эстонец. -- Ну, а сейчас, -- продолжает Леста, -- сейчас, когда ты уже знаешь, что Тарту -- это "центр духовной жизни" Эстонии, следует знать и то, что центр этого центра по вечерам слушает музыку в саду "Ванемуйне". К счастью сегодня прекрасная погода и тебе удастся увидеть, кое-кого из тех видных деятелей, о которых на чужбине ты, вероятно, только краем уха слышал. Многие из них, конечно, проводят лето в деревне, в Финляндии, на островах и еще бог знает где, но некоторые остались и здесь. -- Очень интересно. -- Я мелкая сошка, -- замечает Леста. -- Мало с кем из важных деятелей знаком, но в лицо я их знаю. -- Ладно, покажешь их мне хоть издали. -- Погоди немного, -- отвечает Леста. -- Сначала пройдем по аллее и поглядим на замечательное здание театра и с этой стороны. Когда я смотрю на него со стороны улицы, оно мне кажется чуть сумрачным и громоздким, как рыцарский замок, зато со стороны сада оно выглядит гораздо веселее. Плющ, вьющийся по стене, делает его еще красивее. Здание это построено по проекту финского архитектора Линдгрена, и стоило оно около ста пятидесяти тысяч рублей. Говорят, архитектор сильно затянул дело с чертежами: долго на бумаге у него только и было, что одна-единственная линия. Эту самую линию он и показывал посланцам из Эстонии, когда те несколько раз приезжали за чертежами, а он их уверял: "Скоро будет готово. Видите -- начало уже положено!". Но затем маэстро вдруг загорелся и вдохновенный проект был быстро закончен. -- Вполне возможно, -- замечает Тоотс, -- архитектор ждал, когда на него низойдет вдохновение. -- Ну да. А сейчас, Тоотс, я покажу тебе одного из тех самых. Видишь, там вот наверху за столиком... молодой человек в соломенной шляпе... это молодой писатель, больше, правда, критик, во всяком случае очень популярная личность. -- Подожди, подожди, мне его не видно как следует. Пусть он сначала рот закроет -- он сейчас зевает. Ага, вот этот самый. Да, я в газете встречал его фамилию, но... неужели он эстонец? -- Конечно, эстонец. Отчего ты думаешь, что он не эстонец? -- Да он скорее на арапа похож. Я когда-то видел картинку, на которой негр рассказывает что-то важному барину... а рядом стоит девушка... Так же выглядит и этот ваш писатель и критик. А он тоже написал книгу, как и ты? -- Больше, гораздо больше книг, Тоотс. Ради бога, не сравнивай меня с другими. Я же сказал -- я человек маленький... начинающий... даже меньше чем начинающий. Короче говоря, меня даже не существует. А он написал уже много -- печатался в газетах, в альманахах, выпустил несколько своих книг. Кроме того, он часто открывает новые таланты и сам руководит ими. Он, так сказать, представляет уже определенное литературное течение. Ах да, кроме того, он еще и политический деятель. Не помню, рассказывал ли я тебе, что я и к нему ходил со своей рукописью. Он был очень любезен, хвалил меня за то, что я именно к нему обратился за советом. Он, мол, всегда поощрял молодежь и стремился ей помочь, чем только мог. Он прочел мне пространную лекцию об искусстве и литературе и похвалил кое-какие из моих стихов. Но... не знаю, то ли я был слишком глуп, то ли его речи слишком умные, но я так и не понял, что мне, собственно, следует делать. "Да, талант у вас есть, -- сказал он, -- это несомненно. Упражняйтесь и время от времени наведывайтесь ко мне". -- И ты наведывался? -- Разумеется. И все с одними и теми же стихами, ничего к ним не добавляя и не убавляя. -- Ну и что? -- Он сказал: "Ага, вот видите, теперь они гораздо лучше. Еще разок их переработайте и снова придите ко мне". -- И ты пришел снова? -- Пришел. Пришел, дорогой. И опять с теми же самыми. Тогда меня похвалили за прилежание и упорство и сказали: насколько беспомощны и нескладны были мои стихи раньше, настолько хороши они теперь. Теперь у него нет больше никаких возражений и я могу сдавать их в печать. Но... Леста умолкает на полуслове и с глубоким почтением кланяется какому-то пожилому господину. -- Это и есть тот известный книготорговец, который велел мне закрыть дверь его лавки с наружной стороны, -- говорит Леста, когда они отходят подальше. -- И ты с ним так вежливо здороваешься? -- удивляется Тоотс. -- Ну и что же! -- отвечает Леста. -- Все-таки порядочный человек. Мне кажется, мы езде с ним когда-нибудь станем друзьями. А вот кого мне как раз хотелось тебе показать... посмотри туда -- прямо под фонарем, за маленьким столиком. Там сидит старый известный писатель, безраздельно господствующий в эстонской драматургии в последние два десятилетия. Если ты о других ничего не слышал, это неудивительно, но его ты, наверно, знаешь, по его пьесам. -- Знаю-таки, -- отвечает управляющий. -- Одну из его пьес играли в Паунвере, когда я еще был мальчишкой. Занятно было. Сейчас, правда, почти уже забыл, о чем там шла речь, зато ясно помню, как мы смотрели спектакль сверху, из-за пучков соломы. -- Как это из-за соломы? -- Ну да, а как бы мы могли иначе. Денег на билеты старикан, конечно, не давал, вот мы и залезли на сушило соседнего гумна и оттуда сверху глазели из-за связок соломы. -- Вот как. Если бы писатель сейчас узнал, как вы оттуда глазели, он бы, наверное, написал пьесу о вас самих. А ведь, честное слово, Тоотс, ты уже попал в книгу. Не хотел тебе раньше говорить, думал, тебе неприятно будет, но раз уж так... к слову пришлось... -- Как так? В какую книгу? -- настороженно спрашивает Тоотс. -- В книгу. О тебе уже написали... повесть или что-то в этом роде. Точно не знаю, но говорят, в типографии уже печатается такая книжка. -- Да не дури ты!.. Обо мне? Кто обо мне станет писать? И что, собственно, обо мне писать? Я давным-давно уехал в Россию, был там тише воды, ниже травы, па родине меня никто и не знает. Брось ты эти шуточки, дорогой приятель... -- О школьных годах, Тоотс, о школьных годах. А не о твоей жизни в России. Не знаю и не могу тебе сказать ничего более подробно, не то еще наговорю больше чем нужно, но такую рукопись я в типографии видел. Там часто встречается и твое имя, и имена многих других ребят -- бывших школьников из паунвере. -- Что все это значит? Что за бес такой пишет про наших ребят? Неужто не ншел себе лучшего занятия? -- Этого я не знаю. А ты помнишь со школьных лет мальчишку по фамилии Лутс? -- Черт его знает... -- пожимает плечами Тоотс. -- Вроде был такой. -- Ну да, был. Он был старше нас, в другом классе, а потом вдруг исчез -- неизвестно куда. С той поры я ничего о нем не слыхал... до самого последнего времени. -- Ну и что с этим Лутсом? -- Он и есть автор той книги. -- Ух ты дьявол! Этого еще не хватало! Чем человек забавляется! А ты не видел, и чем он там пишет? -- Самую малость видел. Выйдет книга, тогда все узнаем. -- Черт знает, чего он там наворотил. Но скажи мне хотя бы вот что... Скажи, ты с ним знаком? -- Как-то раз встретил его в типографии -- вот и все. Когда учились в школе, он был среди старшеклассников, я его и там почти не знал. А когда я сам перешел в старший класс, его уже давно не было в школе. В это мгновение мимо друзей проходит какой-то человечек в черной шляпе и с зонтиком. Он улыбается Тоотсу и кивает головой в знак приветствия. Управляющий с изумлением глядит ему вслед. -- Это он и есть, -- шепчет Леста. -- Кто? Что? -- оторопело спрашивает гость из России. -- Давай остановим его! -- Да, но... -- Леста хочет еще что-то сказать, по умолкает на полуслове и смотрит в сторону эстрады: концерт начинается. Компания запоздавших спешит к скамьям и на минуту оттирает приятелей друг от друга. Когда школьные товарищи снова оказываются рядом, Тоотс уже забыл о своем намерении окликнуть незнакомца. Вместо этого он только спрашивает: -- А это в самом деле был он? -- Он самый. Управляющий еще раз оборачивается и покачивает головой. Начинается концерт. Школьные товарищи останавливаются близ рядов и молча слушают музыку, слушают, как стонет и жалуется виолончель в "Ранах сердца" и "Последней весне" Грига, как словно сочувствуя ей, вступают остальные инструменты. Медленно темнеет над городом вечернее небо. Ярче светятся в парке цветные фонарики, бросая на лица сидящих причудливые блики. Издали слушатели кажутся какими-то сказочными существами, которые собрались на таинственное празднество и движутся под звуки музыки. -- Известный эстонский деятель, -- говорит вдруг Леста, указывая на веранду. -- Главным образом его усилиями и заботами и выстроен этот новый "Ванемуйне". Ты, разумеется, о нем много слышал, теперь посмотри на него собственными глазами, не то получится: в Риме побывал, а папу римского так и не увидел. Если хочешь, пройдемся по веранде, там сидит и директор театра со своими приятелями и ест раков. Мне, правда, отсюда не разглядеть, чем он там занят, но я знаю, что он вечно ест раков, когда бы ты его ни увидел. Это тот самый человек, который сперва окинул взглядом эпоху древности эстонского театрального искусства, а потом чуть поразмыслил и сделал неожиданный прыжок в неизвестность, вернее -- в неизвестную эпоху. Не знаю, добрался ли он и доберется ли когда-нибудь в нашем театральном искусстве до того периода, что мы зовем новым временем, но на средневековье он во всяком случае не останавливался. Вот и существует в нашем драматическом искусстве только древняя да так называемая новейшая эпоха, а средних веков и нет. Скачок был такой внезапный и неожиданный, что у многих из тех, кто прыгал вместе с ним, даже голова закружилась, и им долго еще пришлось бродить на ощупь, пока они обрели хоть какую-нибудь духовную опору. Теперь мы пытаемся пустить корни в чужую почву, так как от своего-то дома мы отошли, а останавливаться по дороге нельзя было, даже оглядываться строго запрещалось. Безусловно, придется нам еще какое-то время брести ощупью во мраке неизвестности, пока перед глазами не прояснится. Снаружи мы уже немножко подкрашены и приглажены, но внутренне не ощущаем того, что можно было бы назвать своим. Наши оригинальные пьесы так основательно кадельбургированы и блументализированы11, а с молодыми драматургами поговорили так внушительно, что на нашей сцене замелькала нелепая фигура... какой-то лапотник с моноклем в глазу. Но это разговор долгий, дорогой мой Тоотс, и тебе будет скучно слушать; погляди-ка лучше на соседний столик, та