сейчас сопровождает барышню Эрнья. Близ боковой дорожки виднеется заросшая травой могилка и скамья, почти скрытая кустами, -- Тээле направляется туда, садится и дрожащей рукой вынимает из-за корсажа чужое письмо. Она долго разглядывает конверт, адрес, написанный мелким, но четким почерком, смотрит на почтовый штемпель, тщательно исследует заклеенные места конверта и, наконец, приходит к следующему выводу: почерк женский, письмо прислано из дальнего уголка родного края и уже один раз было распечатано. Это последнее обстоятельство напоминает ей слухи, которые идут по деревне насчет всех писем, приходящих в Паунвере и посылаемых из Паунвере: существует будто бы какой-то не то цензор, не то ревизор, который почти ни одного письма не пропускает, не вскрыв его. Неудивительно, что и это письмо постигла та же участь. Но какое чувство должен испытывать человек, который вскрывает чужие письма и роется в чужих тайнах? Неужели это доставляет ему удовольствие? Вот если она сама сейчас распечатает письмо, этому, пожалуй, можно найти оправдание. Ей необходимо знать, кто ее соперница и что она пишет Арно, -- ведь письмо, несомненно, оттуда. Тээле слышит учащенные удары своего сердца. Дрожащей рукой вытаскивает она из волос шпильку и подсовывает ее под клапан конверта. При этом она зажмуривается и еще раз мысленно перебирает мотивы, которые могли бы оправдать ее поступок. "Я должна, -- убеждает она себя, -- должна распечатать это чужое письмо, я делаю это в первый и в последний раз в моей жизни. Никому не открою я тайн, содержащихся в нем, никогда не злоупотреблю ими. Арно получит письмо в полной сохранности. Я ничего оттуда не возьму и ничего от себя не добавлю. Я должна... должна..." Во время этой короткой, но острой внутренней борьбы ее охватывает почти горячечное возбуждение. Плохо заклеенный клапан конверта приоткрывается, показывается сложенный вдвое листок бумаги, и девушка жадно проглатывает редкие строчки письма, кончающегося на первой же странице. Разочарованная, Тээле роняет листочек на колени. Письмо это... В сущности, даже не письмо, а лишь несколько скупых, наспех набросанных строчек... привет и две-три пустые фразы. Все это, да и еще немало строк могли бы отлично уместиться на почтовой открытке. И эту записочку Арно ждал с таким страстным нетерпением! Нет, конечно, он ждал большего, но приславшая ему это письмо была не особенно щедра на слова. Какие широкие пробелы между строками! Может быть, автору письма было трудно заполнить даже эту единственную страничку. Несколько наспех брошенных фраз... ни одного нежного слова... Ой, Арно, помнит ли он те письма, что Тээле посылала ему из Паунвере! По двенадцати страниц... никогда не меньше восьми... да еще приписки на полях, в уголках, всюду, где только оставалось свободное местечко. Ой, Арно, Арно, что с тобой сталось? Ведь она тебя ни капельки не любит, она только считает себя обязанной черкнуть тебе несколько слов. Ты слеп, дорогой Арно, если не понимаешь, что такого письма не напишет человек любящий. Да и открыть такое письмо совсем не грех; напрасно она так волновалась, считая себя чуть ли не преступницей. Это письмо она может спокойно передать адресату -- в нем нет ничего, кроме холода равнодушия; она с удовольствием протянет Арно этот замызганный конверт с его убогим содержимым -- пусть посмотрит и сравнит его с письмами Тээле, если они еще сохранились. Едва ли, однако, он их сохранял. Но все равно... все равно... Интересно только, что ответит Арно, будет ли ответ равноценен этому письму или же из Паунвере отправится в путь одно из тех шаловливо-нежных посланий, какие когда-то получала она? Девушка вздыхает, вкладывает письмо обратно в конверт и медленно покидает кладбище. Жаль уходить отсюда, из этого царства тишины и покоя, -- там, за оградой, жизнь не сулит больше ничего радостного. Хотелось бы даже остаться здесь, уснуть под сенью вековых деревьев. В березняке, что тянется близ проселочной дороги, стоит лошадь с пустой телегой. Подойдя поближе, Тээле видит, как из леса почти бегом выбегают те самые парень и девушка, которых она недавно видела в пасторате. Оба снова смущенно глядят на Тээле, взбираются на телегу и катят дальше. Во второй половине дня Арно получает письмо, которого он так ждал. XIII Пары вспаханы, наступила горячая пора сенокоса. Теперь в Заболотье уже не увидишь мужчин на дворе или в доме, кроме разве Краави-Яана -- того оставили в полном одиночестве возиться с ремонтом избы. Все хлопоты по дому легли на плечи старой хозяйки, только в обеденное время ей немного помогает пастушка. Даже старик и тот отправился на покос и работает вместе со всеми, насколько позволяет слабое здоровье и больные ноги. На болоте сено уже скошено; Март копает сейчас там канаву, роется в грязи, как крот. Этого силача стараются удержать на работе с помощью всяческих посулов и приманок. Иногда, правда, он на денек-другой куда-то исчезает, но потом снова возвращается. Тоотс и Либле помогают на сенокосе, но как только выдается свободная минута, идут корчевать пни на вырубке у болота. Таким образом даже в самый разгар сенокоса им удается отвоевать под пашню новые куски земли. Но кого в Заболотье больше не видать -- это Кийра; заглянул он однажды на хутор Тоотсов, точно солнечный луч с хмурого неба, но потом исчез, и исчез уже навсегда. Управляющий и Либле решили, что рыжеволосый не выдержал знаменитого испытания костей и именно поэтому убрался восвояси; о том, что произошло на хуторе Рая, они до сих пор и понятия не имеют. Известно только, что рыжеволосый вернулся к своему прежнему ремеслу. Говорят, его игла теперь еще проворнее мелькает в окне хутора Супси и в последнее время он стал еще громче сопеть. Вот и все, что Либле о нем слышал в деревне; каковы его планы на будущее и, в частности, относительно Тээле, этого никто не знает. По слухам, хозяйская дочь из Рая больше никогда этого вопроса и не затрагивает, а если кто-нибудь спросит, лишь улыбнется уголком рта. Как бы там ни было, Либле удалось разузнать о Тээле и кое-что другое. По его словам, Мари слышала в лавке такой разговор: раяская барышня надумала вообще уехать из Паунвере, не то в город, не то еще куда-то... Один бог знает, куда именно, но вроде бы решила стать учительницей. В Заболотье на эти слухи не обращают особого внимания и продолжают спокойно работать, идут своей дорогой. Давно сюда никто из Паунвере не заглядывает, никто им не мешает. Теперь Тоотс понял, что чем больше он трудится, тем радостнее делается у него на душе, тем больше растет в нем чувство удовлетворения самим собой и всем окружающим. Мысли о Тээле. уже не мешают ему больше насвистывать так громко, как вздувается, и сердце уже совсем не щемит. Тоотс смело и жизнерадостно смотрит в будущее. Но однажды доводится ему услышать разговор, который слегка портит ему настроение. Старый хозяин сидит у плиты и толкует с хозяйкой о делах Заболотья, полагая, что они одни в доме и он может выложить все, что накопилось на сердце. Йоозеп в это время набивает в горнице папиросы и подслушивает стариковские рассуждения. -- Да-а, все это распрекрасно, -- начинает старик, -- ничего не скажешь, с работой справляется вовремя, хлев до толку довел... избу чинит... Ничего не скажешь. -- Ну, ты, видно, нашел что сказать, раз уж такую речь завел, -- отвечает мать. -- Да нет, ничего, -- возражает старик, посасывая трубку. -- Все в отменном порядке. Даже вперед соседей ушли в работе. Сейчас еще и вырубку раскорчевывает, там тоже засеет... Ничего не скажешь. -- Ну да, наконец-то ты хоть перед смертью увидишь, что соседей опередил, а то вечно позади плелся. Те бывало уже давно управятся... а он все еще... Ну, так какая же у тебя еще беда? -- Беды никакой нету, а только иной раз как подумаешь... Вообще-то все ладно, да опять-таки -- едоков много. Народу на хуторе полон двор, всем жалованье положено... Вот и думаю, откуда же эти самые деньги возьмутся всем заплатить? Я бы не решился столько народу набирать. Ну, да все бы ничего, лишь бы не довел меня Йоозеп до того, что за всю эту канитель мне расплачиваться придется. Вот и получится: по работе-то я впереди других, а в долгах по уши увяз. И так их достаточно. Бог его знает, этого Йоозепа, -- ветрогоном был с малолетства, ни о чем никогда мне не говорил, совета не спрашивал. И сейчас орудует, как полный хозяин. Да-да, так ничего плохого не скажешь да только вот деньги... деньги... -- Не ной ты зря и не кряхти, -- отвечает мать. -- Раз все дела он сумел наладить, сумеет и с платежами справиться. Приехал он -- ты боялся, что лентяйничать будет, а теперь, когда парень взялся за работу, -- опять беда! -- Ну да, кто его знает, -- сплевывая, говорит старик. -- Поживем -- увидим. Ты всю жизнь за сынка заступалась. Я про него и слова не скажи. Да мне и говорить-то нечего, пусть только сам расплачивается за свои штуки. Тоотс-младший, притаившись, слушает этот разговор и хмурит брови. Ишь ты, старикан, вот какая у него забота! Разве он, Йоозеп, все еще мальчишка, не знает, что делать, чего не делать? Да ну его, пусть! Старики заговаривают о чем-то другом, а Йоозеп, захватив набитые папиросы, тихонько открывает окно и выскакивает во двор. Пускай себе рассуждает, чем ему на старости лет еще заниматься! Во всяком случае, Йоозеп знает теперь, что отец о нем думает. Между прочим, иногда совсем не плохо, если тебя считают глупее, чем ты есть на самом деле. Ничего, ничего. Время бежит, а счастье не минует. Хотя у него денег не бог весть как много, зато во всей округе не найдешь человека, который лучше него знал бы поле и скот; а это тоже чего-нибудь да стоит. Главное -- пусть дадут время. И Йоозеп действительно расплачивается с Либле, с Мартом и с кровельщиком, даже глазом не моргнув. Самая большая прореха появляется в его бюджете после того, как он, заглянув однажды в аптеку, встречается там с каким-то приехавшим издалека хуторянином и покупает у него две пары племенных поросят и корову настоящей фризской породы. После такой покупки он, правда, чешет в затылке, но спустя несколько дней корова и поросята все же оказываются в Заболотье и управляющий окружает их прямо-таки отеческой заботой. Затем происходит небольшое событие, которое, однако, вносит в однообразную жизнь Заболотья большую перемену и вновь нарушает душевное равновесие Тоотса. В этот день благодаря прекрасной погоде работа идет особенно успешно, и вечером у Тоотса есть полное основание сказать себе: "И на том спасибо". Возвратясь домой, он находит на столе в горнице сложенный вдвое листочек бумаги. -- От кого это может быть? -- бормочет он про себя, разворачивая листок. Взгляд его сразу падает на подпись, и загорелое лицо покрывается еще более густой краской. Тээле! Что ей вдруг понадобилось? Наверно, зовет на свадьбу, что ж еще. И, лихорадочно закуривая, он читает: "Мой милый школьный товарищ! Была сегодня на вашем хуторе, но, к сожалению, вас, вернее -- тебя, не застала дома. Собственно, никакого дела у меня тут не было, просто захотелось посмотреть почти новый хлев в Заболотье и вообще поглядеть, что вы... ты тут поделываешь. В последнее время ты совсем скрылся с горизонта, как Иоанн на остров Патмос. Показывайтесь на глаза хоть изредка или хотя бы пришлите листочек из своей Книги откровения. Ах да -- самое главное! За то короткое время, что вы находитесь дома (опять "вы" -- ну, пусть уже до конца будет "вы"), вы до неузнаваемости изменили хутор Заболотье. Теперь вам недостает только хорошего сада -- мне это сразу бросилось в глаза. Думали ли вы сами об этом? В Рая много молодых яблонь, осенью сможете получить сколько угодно саженцев. Итак, желаю здоровья и сил! До скорого свидания! Ваша школьная подруга Тээле". -- Гм, -- произносит управляющий, прочитав письмо, затем снова его перечитывает и опять произносит: -- Гм! -- Что она пишет? -- спрашивает мать. Она зашла за чем-то в горницу и видит, что сын читает письмо. -- Да чего ей писать, -- отвечает Йоозеп, засовывая листочек в свою записную книжку. -- Чего ей писать. Предлагает купить у них саженцы яблонь. -- Ишь ты, -- удивляется мать. -- Что она в таких делах понимает. -- Видно, понимает. От этого письма сердце у Тоотса начинает биться взволнованно. Это нечто такое, чего он меньше всего мог ожидать. Во-первых, тут и намека не было на свадьбу, да и кто перед свадьбой пойдет на чужой хутор предлагать яблони! Во-вторых, здесь проявлялась заинтересованность в том, чтобы хутор Заболотье стал красивее, и расхваливалась его, Йоозепа, предприимчивость; за короткое время... как это там было написано? Ну да, за то короткое время, которое он прожил дома, он до неузнаваемости изменил хутор Заболотье. Так, так. Нет, черт побери, значит, акции Кийра все еще стоят не слишком высоко, если на столе в каморке Заболотья оставляют такое письмо! Кто его знает, может быть, поссорились из-за того, что Кийр не захотел учиться на управляющего? Поди знай. Но теперь он, Тоотс, действительно покажет, во что можно превратить Заболотье! Если уже такой его маленький успех вызвал похвалу, то что скажет Тээле этак годика через два? Молодые яблони... Молодые яблони растут не только на хуторе Рая, растут они и в других местах, и почему это в Заболотье обязательно должны быть те же самые сорта яблок, что и в Рая? Во всяком случае, раздобыть яблони -- невелика забота, есть и посерьезнее. Да, но о чем другом, собственно, могла бы писать ему Тээле? Не о молочном же хозяйстве или о поросятах? Ей хотелось хоть чем-нибудь быть ему полезной, вот она и предложила то единственное, о чем сама имела понятие. Разумеется, дело обстоит именно так. Ну ладно, все это распрекрасно, как говорил старикан, сидя у плиты. Но как ему, Йоозепу, теперь поступить после этого письма? Ах да, ему следует хоть изредка показываться на глаза или же послать листочек из своей Книги откровения... Из какой такой Книги откровения? Черт побери, он же не писатель какой-нибудь, вроде Лесты, который пишет книги и сочиняет стишки! Или раяская мамзель хотела тем самым намекнуть, чтобы Йоозеп ей написал? Это можно, хотя почерком своим он никогда не славился, да и ошибки в правописании встречаются у него нередко. Э, пустяки! Йоозеп Тоотс -- прежде всего земледелец. Он может и писать, а может и не писать. И с визитами в Рая дело обстоит точно так же! "Во всяком случае, -- и он подносит палец к губам, -- на первых порах не надо ничего делать. Пусть все уляжется. Жизнь сама подскажет, как поступить. Прежде всего надо поужинать, лечь спать и спать за семерых". За ужином хозяйского сына почему-то начинает разбирать смех, и среди общей беседы вдруг слышится неожиданное "хм-хм-хм-пум-пум-пум!". Едва кончив есть, Тоотс быстро уходит в горницу, шарит там шкафу и на шкафу, находит потрепанную библию, усердно ее перелистывает и, наконец, вырезает из Откровения апостола Иоанна пожелтевший листок. Либле в это время собирается домой, и управляющий, протягивая ему письмо, говорит: -- Будь добр, отнеси это письмо сегодня же в Рая. Зато завтра можешь прийти на работу чуть попозже. И долго еще ворочается после этого в постели, представляя себе, какие глаза сделает Тээле, получив его послание. Но утром его радужное настроение меркнет; сидя на краю кровати, он несколько минут смотрит в потолок и бормочет: -- Н-да, довольно-таки дурацкую штуку я вчера вечером выкинул. Словно в отместку за этот высокомерный поступок, мысленно подхлестывает себя и дает себе слово работать еще быстрее и лучше. XIV Но так как ему приходится слова и снова нести всякие расходы, а денег ниоткуда не прибавляется, то неудивительно, что его денежные запасы начинают иссякать. Однажды воскресным утром управляющий, подсчитав все свои ресурсы, приходит к выводу, что необходимо что-то предпринять: либо раздобыть откуда-нибудь денег, либо уволить Либле и Марта, а в таком случае придется прекратить и осушку болота и корчевку пней. Обдумав положение, он говорит старику: -- Нам придется занять немного деньжат. -- Долгами не проживешь, -- отвечает отец. -- Заемный хлеб -- что от соломы огонь: надолго ли его хватит! -- Оно конечно... Но деньги, которые ты в полезное дело вложишь, потом вернешь с лихвой. -- Кто его знает, -- тянет старик, -- осенью надо в кредитную кассу платить, еще один долг есть с давних времен... боюсь опять занимать: хутор в конце концов с молотка пойдет. -- Не пойдет, -- уверяет сын. -- А если и пойдет, так пусть уж лучше хутор с молотка идет, чем мы и дальше будем этак небо коптить. Надо же что-то делать, вперед пробиваться. -- Да-а, сынок, тебе легко говорить, ты человек молодой, и тебе все едино -- как дело обернется. Ты-то по-всякому пробьешься, не так, так иначе, а ты подумай -- каково нам со старухой будет под старость идти по миру с сумой. Дай уж нам спокойно глаза закрыть, а там делай что хочешь. -- Да нет, живите себе на здоровье, и по миру идти вам незачем -- ни с сумой, ни без сумы, -- говорит сын, заканчивая разговор. Конечно, этого и следовало ожидать -- от старика никогда ничего путного не добьешься. Скрепя сердце, Йоозеп пока еще никого из помощников не рассчитывает, а сам едет в город. Оказывается, что Леста как раз в этот день получил небольшой отпуск. Школьные друзья отправляются на квартиру Тали, где Леста поселился после отъезда приятеля. -- Ну, -- говорит Тоотс, -- первым делом рассказывай, как с твоей книгой. А потом и я раскачаюсь и расскажу тебе, что делается в Паунвере. -- С книгой... -- улыбаясь повторяет Леста. -- Книга отпечатана. Я собирался поехать в деревню и взять с несколько экземпляров для тебя и для других; но раз ты сам сюда явился, то свою долю можешь получить хоть сейчас. Леста идет к полке и приносит оттуда своего духовного первенца, свою книгу. -- Вот она, -- говорит он. -- Именно тебе я больше всего обязан тем, что она вышла в свет. Возьми и прочти, если будет время; потом скажешь мне свое мнение. -- Гм, гм, -- разглядывая книгу, бормочет приятель, -- прекрасная книга. Я хочу сказать -- внешний вид хорош, с содержанием придется еще познакомиться. По правде говоря, я не очень-то люблю стихи. Стихи -- они стихи и есть. Ах вот как, очень хорошо, что здесь и рассказы имеются, уж за них-то я возьмусь. Замечательно! Самое главное -- человек что-то делает. Не все удается так, как тебе хотелось бы, но душа спокойна -- по крайней мере, ты старался. Правда, Леста? Ага, ты тут еще и написал на первой страничке: "Дорогому соученику Тоотсу на память от благодарного автора". Да ну, к чему эта благодарность, расскажи лучше, много ли ты книг распродал? -- Книг? К сожалению, нет. Первая партия вышла только на прошлой неделе, остальные еще в типографии, Я и сам не знаю, как будет с этой продажей. Книга, правда, готова, но иногда страх берет, что теперь-то и начнется главная забота -- как ее распродать. Куча денег затрачена... Ах да, свой долг я тебе еще никак не могу вернуть, дорогой Тоотс. Потерпи чуточку. Какую-то часть мне со временем все же удастся продать. -- Да ну тебя! -- восклицает Тоотс. -- Я же не потому спросил, что хочу долг получить. Время терпит. Я просто хотел узнать, как дело двигается... -- Да вот... -- Леста втягивает голову в плечи. -- Никак еще не двигается. -- Как это -- никак? Хоть несколько штук ты все-таки уже продал? -- Поверишь ли, Тоотс, ни одной. -- Мало, -- покачивает головой Тоотс. -- Мало, мало, -- подтверждает Леста. -- Послал в редакцию на рецензирование, как полагается... Один экземпляр отправил старому писателю, другой знакомому книготорговцу... Знаешь, тому самому, который сказал мне золотые слова. Книги эти были посланы бесплатно... в подарок или бог его знает, зачем. Сослуживцы мои, разумеется, вправе получить даром. У других знакомых тоже как-то неудобно брать деньги... -- Черт побери! Все бесплатно да бесплатно! -- Да что поделаешь. Киппель схватил тут вчера штук двадцать под мышку и ушел. -- Куда же Киппель с ними ушел? -- Да кто его поймет, куда он пошел. Может быть, на реку Пори, на рыбалку. -- Гм! Ну, а в книжные лавки ты предлагал? Неужели не берут? -- Конечно, предлагал, некоторые лавки взяли по две-три штуки, но в долг, продадут -- уплатят деньги, за вычетом сорока процентов с продажной цены. -- Сорок процентов! Тогда уж лучше самому продавать, прямо читателям. -- Разумеется, лучше, но скажи мне, где они, эти читатели? Не могу же я взвалить себе на спину связку книг и пойти торговать на улицу. И дальше: если я буду расхаживать со связкой книг, мне придется бросить свою основную профессию. -- Верно. А знаешь, что тебе надо сделать? Дай объявление в газету, что вот появилась такая-то и такая-то книга, очень интересная... Кто ее в руки возьмет, тот уж не выпустит, пока не прочтет до конца. И еще добавь, что продаешь ее сам, без посредников и всяких там компаньонов. И, конечно, адрес укажи: там-то и там-то... -- Дорогой Тоотс, и это невозможно! Во-первых, тогда я должен буду сидеть, как паук, на своих книгах и ждать покупателей -- у меня на это времени нет. Во-вторых, у меня нет помещения. Не могу же я открыть в квартире Тали книжную торговлю. В-третьих, никто не станет из-за моей книги приезжать в Тарту только потому, что нельзя получить ее где-нибудь поблизости. В-четвертых, в-пятых, в-шестых и даже в-седьмых, я всегда начинаю трястись от страха, когда кто-нибудь смотрит на меня в упор и говорит: "А, так это вы и есть -- тот самый писатель Леста... гм, гм, гм!" Тогда мне кажется, будто человек этот давно уже следят за мной и что ждал подходящего момента, чтобы за меня взяться. В-восьмых, в-девятых и в-тридцать шестах -- меня так гнетет мое долговое бремя, что я часто хожу, как помешанный, и вообще не знаю, что мне делать с моими книгами... -- Ну хорошо, -- рассуждает Тоотс, закуривая папиросу. Но ведь груз твоих долгов не станет легче от того, что ты будешь сидеть сложа руки и ныть. Я тоже ныл в свое время, и у меня есть причины то же самое делать и сейчас, но я понял, что это глупо. Ужасно глупо. Если ты уж такой застенчивый и не хочешь, чтобы на тебя смотрели, то сделай вот так... Что это я хотел сказать... да, чертовски жаль, что я так мало знаком с этим книжным делом, но одна мыслишка у меня была, погоди-ка... Ну да, сделай так: отнеси всю эту кучу -- тысячу книг или сколько их там у тебя -- отнеси все это какому-нибудь порядочному книготорговцу, посули ему небольшой барыш, и пускай себе продает их и рассылает. Через какое-то время, скажем, через месяц или два, ты идешь туда, смотришь, сколько продано, и забираешь деньги. В России так делают со всякими другими товарами, я думаю, то же самое можно сделать и в Эстляндии с книгами. Это называется сдать на комиссию. Вот и ты сдай свою книгу какому-нибудь книготорговцу на комиссию. Для таких людей, как ты, это самый подходящий вид коммерции. -- Тоотс! -- с восхищением восклицает Леста. -- У тебя же самый живой ум, какой я только встречал! Если уж ты не добьешься успеха в жизни, так никто не добьется. Вот ты как хорошо разбираешься в чужой для тебя области, а каковы же должны быть твои познания в твоем собственном деле -- в сельском хозяйстве! Право, ты толкуешь об издании и продаже книг, как старый, опытный литератор, который много лет соприкасался с этими вещами. Поверь, Йоозеп, я говорю чистейшую правду -- то, что думаю. -- Ну, ну, -- улыбается польщенный Тоотс. -- Писателем я, конечно, никогда не был, даже дела никогда не имел с пишущей братией, ты -- первый писатель, которого я знаю. -- Тем удивительнее, об этом-то я и говорю. Сколько пришлось мне обивать пороги, расспрашивать, мучиться, прежде чем я узнал то, чтоты сам сообразил. Короче говоря, я тоже узнал, что это за комиссионная продажа и чем это дело пахнет. Всякий приличный книготорговец потребует с меня за такое посрендничество пятьдесят процентов, ни больше, ни меньше. -- Пятьдесят процентов? -- с испугом переспрашивает Тоотс. -- Ох ты черт! -- Да, пятьдесят! Я плохой делец, но считать все-таки немножко умею. Этому искусству я научился еще а приходской школе, а потом а городе напрактиковался. Но я могу и ошибиться. Поэтому, будь добр, возьми карандаш и бумагу и подсчитай сам, увидим, сойдутся ли наши цифры. Вот карандаш и бумага. -- Карандаш и бумага, -- повторяет Тоотс, -- ладно -- карандаш и бумага. Возьмем прежде всего расходы. Сколько обошлось тебе печатание? -- Триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек. -- Хорошо, записано. А во сколько ты оцениваешь свой труд, свою работу над рукописью? -- Что такое? -- с удивлением спрашивает Леста. -- Твою собственную работу... Писание, или составление, или как это там называется? -- Писание... Составление... Разве это тоже нужно учитывать? -- Конечно. Какого же черта ты будешь бесплатно работать? -- Об этом я и понятия не имел, -- покачивает Леста головой и почему-то краснеет. -- Но оставим это... Не будем приписывать. Вообще не будем это считать. Скажем, всего было расходов на триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек. -- Нет! -- Тоотс отбрасывает карандаш и складывает руки на груди. -- Я так считать не умею. -- Но, дорогой Тоотс, -- жалобно возражает Леста, -- о каком же труде тут можно говорить? Ну, изредка пописывал по вечерам... иногда и ночью... для своего же удовольствия. Никаких особых усилий. Подумай сам -- разве это было мне трудно? -- Каждая работа должна быть оплачена, -- серьезным тоном заявляет Тоотс, -- все равно -- делаешь ты ее шутя и смеясь или же со стоном и скрежетом зубовным. Когда комедиант смеется и кривляется, он ведь за это деньги получает. И когда черт в церкви лошадиную шкуру растягивает, он тоже плату получает. Не понимаю, что ты за человек такой? Послушай, что тебе скажет твой старый школьный товарищ Тоотс, - он парень бывалый, не вчера родился. Или постой, подожди! Ты не хочешь плат за свой труд... Вернее не хочешь платы сейчас, потому что у тебя есть другой надежный заработок. Но скажи мне, молодой человек, как ты будешь сводить концы с концами, если в один прекрасный день оставишь свою нынешнюю профессию и займешься только сочинительством? Гм? А? Ответь мне сначала на этот вопрос, тогда я буду продолжать. Удивляюсь, что Киппель не разъяснил тебе все это -- он же отрекомендовался прожженным коммерсантом. -- Видишь ли, дружище, -- говорит писатель улыбаясь, -- дело в том, что... Нет, я понимаю, ты желаешь мне только добра, но... не знаю, как тебе на все это ответить. Во-первых, никогда я не добьюсь такого успеха, чтобы иметь возможность жить только литературным трудом, а во-вторых... Во-вторых, если даже когда-нибудь и наступит такое время... тогда видно будет, что делать и как быть. В-третьих, какую бы сумму мы сейчас ни прибавляли за мои усилия и труд -- это не изменит цену книги. Ты видишь -- цена здесь напечатана. -- Черт побери! -- раздражается Тоотс. -- Давай хоть выясним, сколько ты потерял! "В большом деле не без убытка", -- говорят русские, и с этим должны согласиться и эстонцы. Но всегда нужно подсчитать, каков этот убыток, чтобы потом возместить его на другом деле. Не будь же дураком! Не понимаю, в школе ты был довольно смышленый парень! Как ты вдруг таким растяпой стал! -- Ну ладно, -- машет рукой Леста. -- Пиши. -- Сколько? -- спрашивает Тоотс, берясь снова за карандаш. -- Пиши... пиши... ох, крест святой! -- Чего еще -- крест святой? -- Нет, погоди... я стараюсь припомнить. Прямо холодный пот прошибает. Бумага -- семьдесят пять копеек, керосин... керосин... керосин для лампы... чернила... так, готово! Пиши -- девять рублей. -- Всего? А почему не десять? -- У Юхана Лийва есть рассказ, -- отвечает Леста, -- где автор говорит, что за одну свою повесть он получил девять рублей. А я никак не считаю себя более крупным писателем, чем Юхан Лийв. -- Ах, вот что. К сожалению, повести этой я не читал и не знаю, длинная ли она. Но девять рублей за целую книгу -- это безусловно мало! Безусловно, как любит говорить Киппель... Повесть Лийва, может быть очень хороша и поучительна, но... она, вероятно, много короче твоей книги. К тому же, в твоей книге есть еще и стихи. А главное, слышишь, главное -- Лийва писал в старое моллеровское6 время, когда жизнь была гораздо дешевле, чем теперь. Да... И вот что я еще думаю: все эти чертовы издатели, книготорговцы и как их там еще, все те, кто чужими трудами себе дома строят, -- они, должно быть, крепко обижали нашего Лийвушку. -- И я так думаю, -- произносит Леста. -- Последнее, пожалуй, самое правильное. -- Ну видишь! -- радостно восклицает Тоотс. -- Ты и сам начинаешь соображать. Итак, отбросим девять рублей и назовем совсем другую сумму. Постой, я вижу -- ты опять начинаешь призывать на помощь святой крест! Лучше уж я сам подсчитаю, сколько ты должен получить за свою книгу. Долго ты ее писал? -- Трудно сказать. Может быть, год, может быть, два или еще больше. Но скажем -- год. -- Отлично! Скажем, год. Ладно -- год. Волостной писарь в среднем получает в год пятьсот рублей, да сверх того еще побочный заработок. Черт побери, неужели ты над своей книгой меньше трудился, чем волостной писарь в течение года! Запишем -- пятьсот рублей, а? -- Да что ты! -- Что? Мало? -- Много! Много, дорогой Тоотс. Не валяй дурака! Давай говорить серьезно. Подумай, сколько волостному писарю приходится работать! -- Ладно! Запишем тогда -- двести пятьдесят, а если и теперь станешь спорить, я брошу карандаш и больше его в руки не возьму. Согласен? -- Ну, пусть будет по-твоему, -- покорно соглашается Леста. -- Пиши -- двести пятьдесят. -- Так. Печатание -- триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек. Писателю за работу -- двести пятьдесят рублей. Вего: пятьсот шестьдесят рублей пятьдесят копеек. Были у тебя еще какие-нибудь расходы? -- Нет. -- Нет. Ну, а теперь подсчитаем выручку, то есть сумму, которую ты надеешься или рассчитываешь получить после того, как отдадим книгу на комиссию. Брутто -- цена книги шестьдесят копеек... Девятьсот пятьдесят экземпляров, поскольку пятьдесят экземпляров уйдут бесплатно... Это получается... Тоотс зажмуривает левый глаз, несколько минут молча что-то подсчитывает в уме, затем подчеркивает итог двойной чертой. Быстро закуривает новую папиросу и, многозначительно кивая Лесте головой, говорит: -- Влип ты, Леста, влип! -- Знаю, -- живо откликается писатель. -- Да, влип. -- Или, говоря иными словами, ты работаешь с дефицитом. Убыток составляет двести восемьдесят рублей пятьдесят копеек, если считать нетто цену книги тридцать копеек. Пятьдесят процентов пойдет книготорговцу за комиссию -- так ведь ты сказал? -- Да. -- Двести восемьдесят рублей пятьдесят копеек... Запиши себе где-нибудь эту сумму, чтобы прибавить ее к следующей книге. И когда станешь назначать цену своей будущей книги, позови меня на помощь. Весь этот убыток оттого, что ты продешевил со своей первой книгой. -- Но откуда я мог знать, что придется отдавать такой большой процент, что львиная доля выручки пойдет книжным лавкам. Если бы я получил всю цену книги, я бы не потерпел никакого убытка. -- Ха-а! -- улыбается Тоотс. -- Семь раз отмерь -- один раз отрежь. Знаешь такую поговорку? Кроме того, в любом деле самую большую долю прибыли получают те, кто меньше всего потрудился. Этого, молодой человек, никогда нельзя забывать. И если хочешь знать, дефицит у тебя еще больше -- это мне сейчас только в голову пришло. -- Оставь, Тоотс! -- с горькой улыбкой говорит Леста. -- У меня уже голова кружится. -- Ничего, -- отвечает управляющий. -- Пусть немного покружится -- в другой раз умнее будет. Слушай! Ты вложил в свою книгу триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек. Еще хорошо если тебе удастся через год полностью вернуть себе эти деньги. Так ведь? Ну вот, А проценты? Если бы ты кому-нибудь одолжил эту сумму, то через год... подожди-ка... ну да, через год она принесла бы тебе по крайней мере пятнадцать рублей семьдесят семь копеек процентов, а сейчас эта сумма тебе ничего не приносит, только душа из-за нее болит. -- Ну вот, ты еще и душевную боль вздумаешь к убыткам отнести. -- Нет. Боль душевная полагается тебе сверх всего, в назидание, как урок, чтобы в следующий раз не был таким дураком. О боли душевной будешь знать только ты сам да господь бог, а вот эти пятнадцать рублей семьдесят семь копеек все-таки придется причислить к убыткам. Итак всего -- двести девяносто шесть рублей двадцать семь копеек. Это, дорогой Леста, и есть твой окончательный дефицит. -- Ну, да чего там, влип, конечно... бросился очертя голову... рублем больше или меньше -- не все ли равно,-- вздыхает Леста. -- Ну, не беда, -- чуть помолчав, снова начинает управляющий. -- Теперь мы, по крайней мере, знаем, как велик убыток, а это уже кое-что значит. Запиши себе эту сумму -- нам она еще понадобится. Кроме того, хотелось бы мне и самому сходить к этому комиссионеру, может быть, удастся вырвать у него несколько процентов. Не беда, не беда. Время бежит, а счастье не минует. Но вообще-то жаль, что ты не выносишь, когда люди на тебя смотрят и говорят: "Ах, вы и есть тот самый писатель Леста!" Не то ты мог бы сам продавать свои книги и вернул бы все затраты. -- Так оно и есть, -- разводит руками Леста, -- тут уж ничего не поделаешь. Таким уж, видно, я уродился. XV -- Не беда, не беда, -- снова повторяет управляющий и собирается еще что-то добавить Лесте в утешение, но вдруг начинает прислушиваться. В передней кто-то возится у двери, затем с треском ее захлопывает и отпускает по чьему-то адресу несколько крепких словечек. -- Киппель, -- говорит Леста, кивая на дверь. -- А-а! -- широко улыбается Тоотс. -- Пусть зайдет сюда, давно я его не видел. -- Киппель! -- зовет Леста. -- Зайдите сюда! -- Jawohl7, -- доносится из передней, затем Киппель, что-то еще пробормотав, резким движением распахивает дверь в квартиру Тали. -- Ага! -- восклицает он еще с порога. -- Господин опман тут! Замечательно! Сегодня погода для рыбалки -- как по заказу, таких дней за все лето только два-три насчитаешь. Господин Тоотс пришел как раз вовремя. Здравствуйте, здравствуйте! Ну что вы скажете! Эти проклятые жулики опять вломились в мою комнату, изорвали сети и все перевернули вверх дном. Ух, дьяволы! Попадись мне кто-нибудь из них, я б его взял за глотку! Это же открытый разбой и грабеж! Черт побери, тут убытков не оберешься. Нет, придется сегодня же мережи и сети сюда перетащить, к Тали, не то они, чертово отродье, все дотла растащат. -- Так, так, -- замечает Леста. -- Вернется Тали и найдет у себя книжную лавку и склад рыболовных снастей. Несите и свои ящики сюда. А Тали пускай перебирается в вигвам и открывает какую-нибудь другую торговлю, например, продажу певчих птиц. -- Ах да! -- вдруг вспоминает Киппель. -- Правильно! Книги! Господин опман, пожалуй, еще и не знает, что у нас книга уже продается. О-о, это Auflage8 мы безусловно распродадим за два месяца. Но господин писатель чуточку нетерпелив и впадает в уныние. Человек должен иметь хоть маленький деловой опыт, тогда любая коммерция пойдет как по маслу. Покойный Носов... -- Оставьте вы Носова, -- перебивает его Леста, -- скажите лучше, сколько штук вам удалось продать, с вашим деловым опытом. -- Много! Все двадцать экземпляров, которые я вчера отсюда взял, проданы! Вот деньги: четыре рубля восемьдесят копеек. Завтра возьму порцию побольше. -- Четыре рубля восемьдесят копеек за двадцать экземпляров? -- удивляется Леста, пересчитывая деньги. -- Почему так мало? -- Как это -- мало? А шестьдесят процентов перекупщикам? Это же надо вычесть из брутто-цены. -- Шестьдесят процентов! -- стонет Леста. -- Час от часу не легче! Почему не все семьдесят?.. восемьдесят, девяносто, сто... сто пять процентов? Вы старый коммерсант, слышали вы когда-нибудь, чтобы за продажу какого-нибудь товара платили шестьдесят процентов? Разве ваш Носов, которым вы мне тычете в нос по шестьдесят раз на день, разве этот самый Носов платил перекупщикам шестьдесят процентов? Крест святой! Помоги мне хоть ты, Тоотс, если хоть капельку меня жалеешь! Мое издательское дело лопнуло, я больше чем банкрот и у меня сейчас такое чувство, будто некая невидимая сила стаскивает с меня последние брюки. Скоро мне придется обернуть ноги газетной бумагой, повязать чресла лохмотьем или же Киппелевой сетью и тогда... тогда опять подойдет ко мне прохожий и с хитрой усмешкой скажет: "Ах, так это вы и есть тот самый издатель Леста? Хм-хэ-хэ!.." -- "Да, я и есть знаменитый писатель Леста и еще более знаменитый издатель Леста, все мировое пространство заполнено моими книгами и моими лавками. Даже в преисподней у меня имеется отделение, или филиал, -- там я доверил ведение моих дел известному коммерсанту Носову, которому скоро явится на помощь еще более известный коммерсант Киппель. На небесах мои книги распространяет Юхан Лийв, так как он, при жизни вынужденный довольствоваться малым, теперь поставлен мною над многими... Ох-хо-хо! Будь оно трижды проклято, это издательское дело, эта торговля, все эти комиссионные операции! Тали был тысячу раз прав, когда говорил: "Пиши и читай сам. Почему тебе хочется, чтобы все читали твои стихи". Единственную подлинную радость доставляли мне лишь те минуты, когда я писал, а все, что было потом, -- это от лукавого! Леста бросается ничком на постель Тали и прячет голову в подушки. -- Спокойно, спокойно! -- сочувственно улыбается Тоотс. -- Дело обстоит вовсе не так скверно. -- Но позвольте, господин писатель, -- оправдывается Киппель, -- как вы можете сравнивать себя с Носовым? Носов -- это была старая, известная фирма, ему уже не было надобности платить шестьдесят процентов; хорошо, если давал тридцать, у него и так было достаточно покупателей. Вы же, насколько мне известно, только начинающий, поэтому вам на первых порах необходимо привлечь клиентов большими процентами; вам нужно, так сказать, привадить публику, пусть даже это сначала принесет убыток. Позже, когда ваша фирма станет популярной, можете натянуть вожжи потуже и платить, по мне, хоть и двадцать пять процентов. Да, да, безусловно. Начинающий делец никогда не должен гнаться за прибылью. Вы, господин писатель, еще молоды, у вас еще слишком мало коммерческого опыта. Как бы то ни было, первый задаток у вас в руках. Еще два-три раза бросите публике такую приманку и увидите, как начнет клевать! Осенью дадим второе Auflage и тогда цена книги будет уже не шестьдесят копеек, а рубль шестьдесят. Ну, а теперь, когда начало положено, да и господин опман как раз тут, не плохо бы нам вместе распить "три звездочки" -- за старую дружбу и процветание молодой фирмы, а? Как ваше мнение, друзья? -- Там на столе четыре рубля восемьдесят копеек, -- откликается с кровати Леста. -- Нет, ни за что! -- твердо заявляет Тоотс. -- Это твоя первая выручка. Ее нельзя тратить. Это счастливые деньги, они потянут за собой другие -- их нельзя трогать. На этот раз деньги даю я. Но принесите, господин Киппель, и чего-нибудь закусить, у меня сегодня маковой росинки во рту не было. -- Безусловно! Не беспокойтесь, господин опман, уж я-то знаю, что принести. Сидите себе тут спокойненько и утешайте господина писателя. Разъясните ему, что настоящий коммерсант никогда не должен падать духом, вам, как старому школьному товарищу, он, может быть, поверит больше, чем м