Оцените этот текст:



     Перевод с испанского Ю.ВАННИКОВА

     Cain's City built with Human Blood, not Blood of Bulls and Goats.
     William Blake. The Ghost of Abel.
     (Каинов град воздвигнут на человечьей крови,
     не на крови быков и коз.
     Уильям Блейк.Тень Авеля)

     Часть первая


     Увидев остановившуюся в  дверях индеанку, Литума догадался, о  чем  она
собирается  рассказать.  Об этом она, похоже, и  поведала,  шамкая и брызгая
слюной, пузырившейся в уголках ее беззубого рта. Но на кечуа.
     -- Что она говорит, Томасито?
     -- Я плохо разбираю, господин капрал.
     Молодой  полицейский обратился  к  женщине тоже на  кечуа, помогая себе
жестами,  и попросил  говорить  медленнее.  Женщина все  так же неразборчиво
повторила свои слова, которые показались Литуме варварской мешаниной звуков.
Его вдруг охватило беспокойство.
     -- О чем она толкует?
     --  У нее пропал муж,  -- шепотом ответил его  подчиненный. -- Кажется,
четыре дня назад.
     -- Это  уже  третий,  --  пробормотал  Литума,  чувствуя, как  на  лице
выступает пот. -- Чертовщина какая-то.
     -- Что теперь будем делать, господин капрал?
     -- Возьми у нее показания. --  По  спине  Литумы  пробежал холодок.  --
Пусть расскажет тебе все, что ей известно.
     --   Что  здесь  творится,  подумать  только!   --  воскликнул  молодой
полицейский. -- Сначала  был немой, потом Альбинос, а  теперь вот бригадир с
дорожного строительства. Но это невозможно, господин капрал!
     Возможно  или невозможно, но такое происходит уже в третий  раз. Литума
представил себе, с какими замкнутыми лицами и пустыми глазами  будут слушать
его жители Наккоса -- пеоны из рабочего поселка, индейцы из общины, когда он
будет выспрашивать у них,  что  случилось  с мужем этой женщины; он вспомнил
ощущение беспомощности и  безнадежности,  которое испытывал, допрашивая их о
других пропавших,  вспомнил  эти  покачивания  головой, односложные  ответы,
ускользающие взгляды, нахмуренные лбы, поджатые губы. И на этот раз будет то
же самое.
     Томас уже  начал расспрашивать женщину,  ее  показания  он  записывал в
блокнот плохо отточенным карандашом, то и дело смачивая его слюной.
     "Значит, опять объявились  террористы, чертовы  терруки, чтоб им...  --
размышлял  Литума. -- Теперь  они могут нагрянуть в любую ночь". У него были
показания еще одной женщины, заявившей о пропаже  альбиноса Касимиро Уаркаи,
она была то ли его женой, то ли матерью, тут никогда толком не разберешь. Он
шел на работу или, может быть, с работы и не дошел до места. А немой Педрито
спустился в  поселок,  чтобы  купить  бутылку  пива,  да  так  и не вернулся
обратно. Никто не заметил, чтобы перед исчезновением Альбинос и Педрито были
больны или напуганы. Прошло  уже  три недели после  случившегося,  а  капрал
Литума и его подчиненный -- рядовой полицейский Томас Карреньо --  пребывали
в  таком  же неведении, как  и в  первый день расследования. Вот именно  что
чертовщина, мать твою. Литума вытер ладони о брюки.
     Начался дождь. Крупные  капли  забарабанили  вразнобой по гофрированной
жестяной крыше.  Не  было  и  трех,  но  затянутое  тучами  небо  потемнело,
казалось, что наступила  ночь.  Вдали загрохотал  гром,  покатился по горам,
смешиваясь с глухим ворчанием, поднимавшимся из земных недр, населенных, как
считали  здешние горцы,  быками, змеями, кондорами  и  духами. Неужто они  и
вправду  верят в это? Конечно, господин капрал, они даже молятся им и делают
подношения. Разве  вы  не видели  тарелки  с едой,  которые  они оставляют в
ущельях  Кордильеры?  Когда  Литуме рассказывали о таких  вещах  в  погребке
Дионисио или на футбольном матче, он не мог понять, говорили это всерьез или
просто разыгрывали его  как чужака -- жителя  побережья. Время от времени то
на  фоне   открытой  двери,  то   в  окне  мелькала  золотистая  змейка,   в
стремительном  броске  пробивавшая  тяжелые  тучи.  Горцы,  наверное,  так и
думают,  что молния --  это небесная ящерица.  Водная завеса скрыла  бараки,
бетономешалки, катки, джипы, хижины  индейцев, разбросанные среди эвкалиптов
на  склоне  горы  напротив. "Будто  все исчезли", -- пронеслось  в голове  у
Литумы. На  строительстве дороги работало около двухсот пеонов, все они были
пришлые  -- из Аякучо, Апуримака, особенно много людей  пришло  из Уанкайо и
Консепсьона, что  в провинции Хунин.  С побережья же, напротив,  не  было ни
души,  по крайней  мере,  он никого  не  знал.  Даже его  помощник был не из
прибрежной зоны. Правда, хотя.Томас родился в Сикуани и говорил на кечуа, он
больше  походил  на креола. Кстати, это  он привел в  Наккос  немого Педрито
Тиноко, того самого, что исчез первым.
     Он был прямой, бесхитростный, дружелюбный  парень, этот Томас Карреньо,
немного,  правда, малахольный.  По  вечерам он  любил рассказывать  о  себе.
Вскоре после того как он явился на пост,  капрал сказал ему: "Такой, как ты,
Томасито, вполне  мог бы родиться  и на побережье.  И  даже в Пьюре1". -- "Я
понимаю,  как  много  значат такие  слова,  если  их  говорите  вы, господин
капрал".  Без него  жизнь в этой  глуши  была  бы совсем невыносимой. Литума
вздохнул.  Что я  делаю здесь, в  этой  пуне2, среди угрюмых, подозрительных
горцев, которые  убивают  друг друга из-за политики, а теперь еще и похищают
людей? Почему я не в родных  краях? Он представил, что сидит за заставленным
пивом столиком в Рио-баре среди  закадычных -- на всю жизнь -- друзей темной
пьюранской ночью, с ее звездами, вальсами, запахом коз и рожкового дерева.
     -- Готово, господин капрал,  -- прервал его мысли  помощник. -- Правда,
этой  сеньоре  мало что  известно,  да к тому же  она умирает от  страха, вы
заметили?
     Литума изобразил улыбку и жестом  показал индеанке, что она может идти.
Та не пошевелилась и  продолжала смотреть  на него не  меняя выражения.  Это
была  маленькая женщина неопределенного  возраста, с  хрупкими, как у птицы,
костями, Пьюра  -- город  на  побережье Тихого  океана,  где родился  капрал
Литума, персонаж многих произведений Марио Варгаса Льосы. (Здесь  и далее --
пргш.перев.) Пуна -- луговая часть Кордильер.
     очень  худенькая, несмотря  на  бесчисленные юбки,  в  потертой,  почти
потерявшей  форму шляпе. Но  в ее  лице,  в спрятанных  в  морщинистых веках
глазах чувствовалась спокойная обреченность.
     -- Похоже, она ждала, что с ее мужем что-то стрясется, господин капрал.
Говорит, это должно было произойти. Но о  террористах, о милиции сендеристов
' вроде бы ничего не знает и никаких разговоров о них не слышала.
     Не кивнув  и не сказав больше ни слова, женщина повернулась и вышла под
проливной  дождь.  Она  направилась  в  сторону  рабочего  поселка, и  через
несколько мгновений ее фигура растворилась в свинцовой пелене.
     Капрал и его помощник помолчали, а когда Томас  заговорил, в его голосе
тоже прозвучала обреченность:
     -- Знаете, что я вам скажу, господин капрал: нам с вами не  уйти отсюда
живыми. Нас обложили со  всех  сторон и только ждут случая, чтобы  захватить
врасплох.
     Литума  пожал  плечами.  Обычно  он  первым  падал  духом,  а  помощник
подбодрял его, но сегодня они поменялись местами.
     -- Не распускай нюни. А то, когда они и  впрямь  нагрянут, застанут тут
двух хлюпиков, которые даже постоять за себя не смогут.
     Ветер загремел  листами  жести  на  крыше,  наполнил помещение  водяной
пылью. В доме  была  всего  одна комната, перегороженная деревянной  ширмой.
Снаружи он был окружен оградой из камней и мешков с землей. В одной половине
дома располагался  полицейский пост с  письменным столом  --  доской на двух
козлах -- и сундуком, в котором хранились регистрационный журнал и различные
бумаги, в  другой  половине  стояли  две раскладушки, из-за недостатка места
придвинутые вплотную  друг  к другу.  Обе клетушки  освещались  керосиновыми
лампами. Кроме того, там имелся еще приемник на батарейках, который, если не
было сильных атмосферных помех, принимал  Национальное радио и радио Хунина.
Капрал и его подчиненный проводили около него  долгие часы, пытаясь днем или
ночью поймать  новости из Лимы  или Уанкайо. На полу, застеленном циновками,
бараньими и  овечьими шкурами,  стояли примус, спиртовка,  глиняные  миски и
кружки,  чемоданы Литумы  и  Томаса. Еще там  был  шкаф  без задней  стенки,
служивший  арсеналом:  в  нем  хранились карабины,  патронташи  и  пулеметы.
Револьверы  они всегда носили при себе,  а ночью клали под подушки. Сидя под
выцветшим  изображением Сердца  Иисуса -- рекламы Инка-колы, Литума и  Томас
слушали шум дождя.
     -- Не  думаю, чтобы их убили, Томасито,  -- прервал молчание Литума. --
Скорее  всего,  терруки  увели их с  собой, может быть,  даже  взяли  в свою
милицию. А может  быть, чем черт  не шутит, эти трое сами были террористами.
Разве сендеристы похищают  людей?  Убивают -- это да.  И оставляют  записки,
чтобы все знали, что это их рук дело.
     -- Педрито Тиноко -- террорист? Да что вы, господин  капрал, чем угодно
поручусь, что нет. Это дело рук сендеристов. Считайте,  что они уже у нас на
пороге. Нас-то с вами они не  будут  брать  в  свою милицию.  Из  нас просто
сделают отбивную. Я теперь думаю, нас послали сюда на верную смерть.
     --  Ну хватит нагонять тоску.  -- Литума встал.  --  Приготовь  кофе. В
самый  раз сейчас выпить горячего кофе -- уж  больно поганая погода. А потом
займемся этим третьим. Кстати, как его зовут?
     -- Деметрио Чанка, господин капрал. Бригадир перфораторщиков.
     -- Правильно говорят: Бог троицу любит. Вдруг мы  на  третьем как раз и
распутаем все это дело.
     Молодой полицейский пошел доставать жестяные кружки и разжигать примус.
     --  Когда  лейтенант  Панкорво  сказал  мне  в  Андауайласе,  что  меня
направляют к  черту на кулички в эту дыру, я подумал: "Ну  и  пусть. Пусть в
этом  Наккосе  террористы  покончат с тобой, Карреньито,  и  чем  скорей это
случится, тем лучше". Я устал от жизни. Во всяком случае, так я тогда думал,
господин  капрал.  Но  сегодня  я  чувствую страх,  а это  значит,  что  мне
расхотелось умирать.
     ' Сендеристы  --  члены левацкой  террористической организации "Сендеро
луминосо".
     -- Только мудак может  захотеть отдать концы  раньше  срока, --  твердо
сказал Литума.  -- А  ты и на самом  деле  хотел умереть? Но почему, если не
секрет? Ты ведь совсем молодой.
     -- Так уж все сложилось, -- улыбнулся помощник, устанавливая чайник над
красно-голубым пламенем.
     Томас  был  худой,  костистый,   но  крепко  сбитый  парень  с  глубоко
посаженными живыми глазами, оливковой  кожей и белыми выступающими зубами --
Литума различал их блеск даже в ночной темноте дома.
     --  Небось страдал  от  любви  к  какой-нибудь  бабенке, -- ухмыльнулся
капрал.
     -- А к кому же еще бывает любовь? -- мечтательно сказал Томасито.
     --  К тому же она, господин капрал, была,  как и вы, из Пьюры.  Так что
можете быть довольны моим выбором.
     -- Землячка, -- откликнулся Литума. -- Это хорошо.
     Petite Michele' не выносила высоты, она жаловалась на боль в  висках --
точно такую же боль вызывали у  нее фильмы ужасов, которые она обожала, -- и
на общее  недомогание,  но все  это не мешало ей  восхищаться дикой красотой
пейзажа.  Альбер же чувствовал  себя превосходно, будто  провел всю жизнь на
высоте трех-четырех тысяч метров, среди  зазубренных скал и покрытых пятнами
снега склонов, на которых паслись стайки  лам, время от времени пересекавших
дорогу.  Старенький  автобус  отчаянно трясло,  временами  казалось,  что он
вот-вот рассыплется на  выбоинах,  ухабах, камнях, постоянно испытывавших на
прочность его кузов. Они были единственными  иностранцами, однако пассажиры,
похоже, не  обращали  никакого  внимания на  французскую  парочку.  Никто не
смотрел в их сторону, даже  когда слышалась чужая речь. Попутчики кутались в
шарфы, платки и пончо, на  многих были  надеты вязаные шапочки -- чульо, они
уже готовились ко сну  среди  своих узлов, пакетов,  свертков, обитых жестью
чемоданов. Одна женщина везла с собой кудахтающих кур. Но все эти неудобства
-- тряска, теснота, жесткие  сиденья -- для Альбера и petite Michele (Крошка
Мишель) не имели никакого значения.
     -- Са va mieux (Тебе лучше?) -- спросил он.
     -- Oui, un peu mieux (Да, немного лучше).
     А минуту  спустя petite Michele вслух  сказала  именно то, о  чем думал
Альбер.  Он  оказался  прав в их  споре в гостинице  "Милагро"  в  Лиме. Они
обсуждали, как лучше добраться до Куско, и она предлагала  лететь самолетом,
как ей посоветовали  в посольстве,  но Альбер так настаивал на путешествии в
автобусе, что  она  наконец  сдалась. И теперь не  жалела об этом. Напротив.
Было бы досадно упустить все это.
     -- Еще бы! -- воскликнул Альбер, указывая на мутное, поцарапанное окно.
     -- Где еще можно увидеть такую красоту?
     Заходящее солнце распустило над горизонтом пышный павлиний хвост. Слева
от дороги тянулось  узкое  зеленовато-бурое плоскогорье без единого деревца,
без людей, без животных, его оживляли лишь лужицы жидкого света, создававшие
впечатление, что между пучков пожухлой  травы бегут ручейки или проглядывают
оконца  болота.  А  справа  круто  вздымались  резкими  изломанными  линиями
остроконечные скалы, разорванные глубокими ущельями и пропастями.
     -- Это путешествие станет главным событием нашей жизни, вот увидишь, --
уверенно сказал Альбер.
     Кто-то  включил  радио,  и  грустная  монотонная  мелодия   вплелась  в
нескончаемую цепь металлического лязга.
     -- Чаранго  (индейская  гитара) и кены (индейская флейта), -- догадался
Альбер.  -- В  Куско мы  купим кену. И научимся танцевать уайно  (перуанский
танец).
     --  Давай, когда вернемся, устроим  вечер  в  коллеже,  --  мечтательно
сказала petite Michele. -- La nuit perouvienne . Придет весь город.
     -- Если хочешь вздремнуть немного, вот тебе подушка. -- Альбер похлопал
себя по плечу.
     -- Никогда не видела тебя таким довольным, -- улыбнулась она.
     -- Я мечтал  об этом два года, -- ответил он. -- Копил деньги, читал об
инках и о Перу. Представлял себе все это.
     -- Я вижу, ты  не обманулся в ожиданиях. И я тоже. Спасибо, что ты меня
уговорил  приехать сюда. Кажется, глюкоза мне помогла.  Я уже лучше переношу
высоту, дышать стало легче.
     Минуту спустя Альбер услышал, что она зевает. Он обнял ее, прислонил ее
голову к своему плечу, и вскоре, несмотря на тряску автобуса, petite Michele
уже  спала.  А  он  не  сможет  сомкнуть глаз,  он знал  это.  Он  сгорал от
нетерпения, от страстного желания увидеть как можно больше, как можно больше
впитать  в себя, сохранить в памяти, а позднее записать  в дневнике, который
он торопливо  заполнял по ночам с того самого дня, как сел в родном  Коньяке
на  поезд, а потом, когда вернется, рассказывать  обо всем увиденном, смакуя
детали  и слегка привирая,  своим  copains2. Для своих  учеников он проведет
урок с показом диапозитивов, а проектор одолжит у отца petite Michele. Перу!
Вот  она,  эта  страна,   смотрите:  огромная,  таинственная,  буро-зеленая,
беднейшая, богатейшая, древняя, наглухо  закрытая.  И эти лунные  пейзажи, и
эти медные  замкнутые лица мужчин и женщин, которые сейчас его окружали. Так
непохожие  на лица белых, негров, метисов, что он видел в Лиме. С теми, хоть
и с трудом,  он мог  объясняться, но от  людей сьерры, горцев, его  отделяла
какая-то  непреодолимая  преграда.  Несколько раз он  пытался  заговорить  с
соседями на своем  плохом испанском языке, но из этого ничего не вышло. "Нас
разделяет  не раса, а  культура",  -- вспомнил он  слова petite Michele. Эти
люди были прямыми потомками инков, их предки подняли  до самых орлиных гнезд
сложенные из гигантских камней стены Мачу-Пикчу, города-крепости, который он
и petite Michele будут осматривать через три дня.
     Была  уже ночь,  и, как  он  ни  боролся со  сном,  дремота  постепенно
овладевала им, и вскоре он почувствовал,  что погружается в сладкое забытье.
"Если  я засну, то могу вывихнуть себе шею", -- пронеслось у него  в голове.
Они занимали места  в передней части автобуса, в  третьем ряду справа, и уже
сквозь сон Альбер слышал, как водитель тихонько насвистывает что-то. А потом
ему показалось, что он плывет в холодной воде. Падучие  звезды  прочерчивали
необъятное  небо высокогорья. Он  был счастлив, но что-то мешало насладиться
этим  счастьем  сполна: как  портит красивое  лицо  волосатая бородавка, его
удовольствие отравляла ноющая боль в шее и невозможность опереться головой о
что-нибудь мягкое.
     Кто-то тормошил его.
     -- Уже Андауайлас? -- спросил он, с трудом приходя в себя.
     -- Что-то случилось, не пойму, -- прошептала ему на ухо petite Michele.
     Он  протер глаза  и увидел полосы света, метавшиеся по  автобусу  и  за
окнами.  Слышались  приглушенные  голоса,  шепот.   Раздался  крик.  Похоже,
ругательство. Он различил какое-то движение, неясные фигуры. За поцарапанным
стеклом мерцали мириады звезд.
     -- Спрошу у шофера, что происходит. Но petite Michele удержала его.
     -- Кто это может быть? -- услышал  он ее голос. -- Я думала -- солдаты,
но нет, смотри на пассажиров: многие плачут.
     В блуждающих лучах фонарей появлялись и исчезали лица, много новых лиц.
Автобус был окружен  людьми. Альбер  окончательно очнулся от сна, его  глаза
уже привыкли к  темноте,  и он теперь мог рассмотреть, что  некоторые из них
были в вязаных  шлемах-пасамонтаньях, оставлявших открытыми только  глаза. А
поблескивало в темноте, сообразил он,  не  что иное,  как оружие -- сомнений
быть не может.
     -- Тот,  из посольства,  был прав, --  прошептала  девушка,  дрожа всем
телом. -- Надо было лететь самолетом, не знаю, почему  я тебя  послушала. Ты
догадался, кто они?
     Дверь автобуса открылась, струя свежего  воздуха шевельнула им  волосы.
Вошли двое -- без  лиц, -- и тут же яркий  свет фонарей ослепил Альбера. Они
что-то  приказали ему, но он не понял, они повторили приказ уже более резким
тоном.
     -- Не бойся, -- дохнула  ему в  ухо petite  Michele. --  Нас все это не
касается, мы туристы.
     Пассажиры поднялись с сидений и, положив руки за головы, стали выходить
из автобуса.
     --  Что  с  нами  может  случиться?  --  поддержал  ее  Альбер.  --  Мы
иностранцы, сейчас я им все объясню. Поднимайся, выходим.
     Они  вышли, смешавшись с  пассажирами. Лицо  обжег  ледяной ветер.  Они
стояли  в  толпе,  тесно  прижавшись  друг   к  другу.  Альбер  слушал,  как
перешептываются попутчики, различал отдельные слова, но не мог понять, о чем
шла речь, хотя говорили не на кечуа, а на испанском.
     -- Скажите, сеньор, -- обратился он к стоявшему рядом человеку в пончо,
но  тут  же  на  него рявкнули: "Молчать!" Нет уж, пожалуй, лучше  сейчас не
раскрывать рта. Будет  удобный  момент, и  он объяснит им,  кто они такие  и
почему  оказались здесь.  Petite  Michele стиснула ему  руку,  сквозь  рукав
толстой куртки  он почувствовал  ее  ногти. У кого-то  -- у него? -- стучали
зубы.
     Люди, остановившие автобус,  обменивались скупыми словами. Они окружили
автобус со всех сторон, их было много, человек двадцать--тридцать, а может и
больше.  Чего они ждут? В прыгающем  свете фонарей  Альбер  и petite Michele
разглядели,  что среди них  есть  женщины. Лица некоторых  женщин тоже  были
скрыты пасамонтаньями.  Все женщины были  вооружены:  одни  держали  в руках
огнестрельное оружие, другие -- мачете и палки. И все они были молодые.
     Из темноты прозвучала новая команда, которую Альбер не понял. Пассажиры
автобуса  начали   выворачивать  карманы,  вытряхивать   сумки,  предъявлять
документы, удостоверения. Альбер и petite  Michele  тоже достали  документы,
которые  хранили  в  сумках на поясе. Petite Michele дрожала все сильнее, но
он,  не желая раздражать этих людей, не решался успокоить ее,  сказать, что,
как только откроют их паспорта и увидят, что перед ними французские туристы,
они окажутся в безопасности. Возможно, им придется расстаться с долларами. К
счастью, их  немного.  А чеки  travellers надежно спрятаны в  двойном  ремне
Альбера, если немного повезет -- их не найдут.
     Трое  из задержавших автобус стали  собирать  документы, проходя  между
ставшими в два ряда пассажирами. Когда очередь дошла до Альбера, он протянул
два  паспорта  девушке  с  карабином  на  плечевом  ремне   и,   старательно
выговаривая слова, сказал:
     -- Мы есть французские туристы. Я не говорить по-испански, сеньорита.
     -- Молчать!  -- завизжала  она, выхватывая из его рук документы. У  нее
был совсем детский голос. Но резкий и злобный. -- Заткнись, ты!
     Альбер подумал, как чисто, как спокойно там, вверху, в этом  бездонном,
усеянном звездами небе, как  непохоже на  нарастающую  напряженность  здесь,
внизу. Страх прошел. Когда все станет воспоминанием, когда все будет уже сто
раз рассказано  и  пересказано приятелям в бистро и  ученикам в его  школе в
Коньяке,  он как-нибудь спросит у petite Michele: "Так все-таки правильно  я
сделал,  что предпочел  автобус  самолету?  Ведь  если бы мы  не поехали,  а
полетели,   мы   лишились   бы  самого   интересного  приключения  в   нашем
путешествии".
     С   полдюжины   человек,  вооруженных  автоматами,   остались  охранять
пленников.  Они  настойчиво  направляли  свет своих  фонарей  прямо в  глаза
пассажиров. Остальные совещались о  чем-то в стороне. Альбер решил,  что они
обсуждают документы, которые  до этого внимательно изучали. Все ли они умеют
читать? Когда
     они поймут,  что  мы  нездешние, что  мы  бедные  французские  туристы,
путешествующие  с рюкзаком  за плечами в рейсовых автобусах,  они  извинятся
перед  нами. Холод  пробирал  до  костей.  Он обнял petite  Michele  и вдруг
подумал: "А тот, в посольстве, был прав. Надо было  лететь самолетом.  Когда
можно будет разговаривать, попрошу у нее прощения".
     Минуты  казались часами. Несколько  раз он едва  не терял  сознание  от
холода  и усталости. Когда  пассажиры начали  усаживаться  на  землю, они  с
petite  Michele  последовали их примеру  и тоже сели, плечо к плечу. Они  не
говорили ни слова, только прижимались теснее,  стараясь  согреть друг друга.
Наконец вернулись  люди, проверявшие  документы, и  начали одного  за другим
поднимать   пассажиров,  всматривались  в  лица,   слепили  глаза  фонарями,
подталкивали к автобусу.  Светало. Синяя полоска  высветила  зубчатый силуэт
Кордильеры. Petite Michele сидела так тихо, что казалось, она спит. Но глаза
ее оставались широко открытыми. Альбер  с  трудом встал на ноги, слыша,  как
хрустят суставы,  a petite Michele  ему пришлось поднимать за руку. Тело его
одеревенело, голова была тяжелой, ноги сводила судорога, и он подумал, что у
нее, должно быть, опять начался приступ высотной болезни, которая так мучила
ее в первые  часы подъема в горы. Пассажиры, став в затылок друг  другу, уже
поднимались в автобус.  Когда подошла их очередь, двое в шлемах, стоявшие  у
дверей, уперли им в грудь автоматы и жестом приказали отойти в сторону.
     -- Но почему? -- запротестовал Альбер.  -- Мы французские туристы. Один
из  этих  людей  угрожающе шагнул  к  Альберу  и, приблизив  вплотную  лицо,
прорычал:
     -- Молчать! Заткнись!
     -- Он не говорит по-испански! -- закричала  petite Michele. -- Туристе!
Туристо!
     Их тут же  окружили, связали руки, отделили от  остальных пассажиров. И
не  успели  они  опомниться,  мотор  закашлял,   зачихал,  громоздкий  кузов
качнулся, потом мотор загудел ровно, автобус тронулся с места и  затрясся по
ухабистой дороге, теряющейся в просторах андского высокогорья.
     -- Но  что  мы сделали? -- Petite Michele  говорила по-французски. -- И
что они собираются делать с нами?
     -- Потребуют за нас выкуп у посольства, -- пробормотал Альбер.
     -- А  этого оставили здесь не ради выкупа, смотри. -- Petite Michele не
казалась больше испуганной, скорее взвинченной, негодующей.
     Вместе  с  ними  задержали еще одного  пассажира,  невысокого толстяка.
Альбер узнал его по тоненьким -- в ниточку -- усам. Его место  было в первом
ряду, он всю дорогу  непрерывно курил и время от времени наклонялся вперед и
что-то  говорил  водителю. Сейчас он  отчаянно жестикулировал, тряс головой,
просил о чем-то. Его окружили. Альбер и petite Michele остались одни.
     -- Ты видишь у них камни? -- Ее голос дрожал. -- Видишь? Видишь?
     Дневной свет быстро разливался  над плоскогорьем,  все  более отчетливо
обрисовывая фигуры и лица. Это были бедные люди, совсем молодые, а среди них
подростки и даже дети. Вооруженные автоматами, револьверами, мачете, палками
и просто  камнями. Толстяк в шляпе упал на  колени и, сложив пальцы крестом,
клялся в чем-то, обратив лицо к небу. Но вот круг сомкнулся -- и он исчез из
виду.  Слышались  только  его  мольбы  и  крики.  Сгрудившиеся  вокруг  люди
толкались, подзадоривали друг друга,  протискивались внутрь круга, и вот уже
взметнулись вверх  руки,  сжимавшие камни,  взметнулись  и опустились, снова
взметнулись и снова опустились...
     -- Мы французы, -- сказала petite Michele.
     --  Не делайте этого,  сеньор! --  закричал  Альбер.  -- Мы французские
туристы, сеньор!
     Да, они были  почти дети. Но с холодными лицами, жесткими, как их охоты
(вид индейских  сандалий), твердыми, как камни в их шершавых руках,  которые
они обрушили на Альбера и petite Michele.
     -- Убейте  нас  сразу!-- крикнул  Альбер  по-французски, обнимая petite
Michele  и  пытаясь загородить ее  от безжалостных  рук.  --  Мы  ведь  тоже
молодые, сеньор! Сеньор!
     --  Когда  я услышал,  что этот тип стал избивать ее и она заплакала, у
меня мурашки  пошли  по коже, -- сказал Томас.  --  Все как и в прошлый раз,
подумал я, все как в Пукальпе. Везет же тебе как утопленнику.
     Литума заметил, что Томаса Карреньо трясет от одного воспоминания о той
ночи, он весь горит, заново переживая случившееся. Кажется, даже забыл,  что
он не один, что его слушают.
     -- Когда мой крестный в первый раз послал меня  охранять Борова, я чуть
не лопнул от гордости,  -- немного  успокоившись, снова заговорил парень. --
Еще бы.  Быть рядом  с такой важной шишкой, сопровождать  его в сельву. Но в
первый раз была та страшная ночь в Пукальпе, а теперь то же самое начиналось
в Тинго-Марии.
     -- Ты еще не нюхал настоящей жизни, не знаешь, что  она полна дерьма,--
заметил Литума. -- Ты прямо как с луны свалился, Томасито.
     -- Я знаю  жизнь, но  все равно  от этого садизма мне стало не по себе.
Меня, черт возьми, воротит  от таких  вещей. Я  их не понимаю. И я пришел  в
такое бешенство -- даже вспомнить страшно. Ведь он  был хуже зверя. Тогда-то
я и понял, почему его прозвали Боровом.
     Раздался  удар, женщина завизжала.  Он ее берет и в  это же самое время
бьет.  Литума  прикрыл  глаза  и  постарался   представить  ее.  Пухленькая,
фигуристая, с круглыми грудями. Этот  тип -- важная шишка --  поставил ее на
колени,  берет сзади и  одновременно охаживает ремнем,  да так, что на спине
остаются багровые полосы.
     --  Не знаю,  кто в тот  момент  был мне противнее --  он или она. Чего
только не делают за деньги, думал я.
     --  Так и  ты там был за деньги, разве не так?  Охранял Борова, пока он
развлекался -- вытрясал душу из этой шлюшки.
     -- Не называйте ее так, господин  капрал, даже  если она и  впрямь была
шлюшкой.
     -- Да это просто к слову пришлось, -- примирительно сказал Литума.
     Парень яростно отмахнулся  от мошкары. Была уже  глубокая ночь. Жара не
спадала, вокруг тихо шелестели деревья.  На небе  не было луны. Вдали, среди
холмов и  перелесков, можно было различить маслянистые огни Тинго-Марии. Дом
стоял  в пустынном  месте,  метрах  в ста  от  шоссе, связывающего Агуатию с
Пукальпой, его тонкие перегородки и стены свободно пропускали голоса и шумы.
Он снова услышал свистящий удар и вскрик женщины.
     -- Хватит, папочка, -- умоляла  женщина задыхающимся голосом. -- Не бей
меня больше!
     Карреньо  почудилось, что  Боров засмеялся тем же самодовольным смехом,
который он уже слышал в прошлый раз в Пукальпе.
     -- Смех  воротилы, главаря, который все может себе позволить и которому
все нипочем, потому что у него карманы набиты  долларами и  солями (денежная
единица  в Перу),-- пояснил  он капралу, и в  его голосе звучала все еще  не
угасшая ненависть. -- Кончай  же  наконец, Боров, сукин  ты сын, думал я, --
продолжал Томас. -- Получи свое  удовольствие, излейся и отвали спать! Но он
и не собирался кончать.
     Литума представил себе  раскосые глазки  садиста:  они  выкатываются из
сальных мешочков  и сладострастно вспыхивают  при каждой жалобе женщины. Его
самого такие штучки не возбуждали, но  некоторых, судя по всему, даже очень.
Но они Соль  -- не травмировали его так, как его помощника. Паскудная жизнь,
она  и  есть паскудная жизнь,  тут  уж ничего  не  попишешь. А  эти  чертовы
терруки,  разве  они  не   продолжали  убивать  людей  ради  их  пресловутой
революции? Их ведь тоже пьянит кровь.
     -- Довольно, папочка! Будет уже! -- умоляла время от времени женщина.
     Томас обливался потом и с трудом переводил дыхание. На шоссе загрохотал
грузовик, желтушный свет фар на мгновенье выхватил из темноты стволы и кроны
деревьев, дренажную канаву,  полную камней  и  грязи. И снова  все поглотила
фосфоресцирующая  темнота.  Томас  никогда  раньше  не  видел  светлячков  и
представлял  себе  их в  виде крохотных летающих фонариков.  Как  жаль,  что
толстяк Искариоте сейчас не с ним. Можно было бы послушать его рассказы, где
и  как он  объедался,  а за разговорами  и шутками,  смотришь,  и  время  бы
пролетело незаметно. И он не слышал бы то, что слышит теперь, и не воображал
бы то, что теперь лезет в голову.
     -- А сейчас я  тебе засуну эту штуку,  да  так, что до  самого  затылка
достану, --  довольно  урчал Боров,  захлебываясь от наслаждения. -- Чтоб ты
заорала, как твоя мать, когда рожала тебя на свет божий.
     Литуме почудилось, что  он слышит похотливое хихикание Борова, который,
видно, всегда получает все, что захочет. Его  он представлял себе без труда,
ее -- не так ясно. Женщина виделась ему только как некая безликая форма, как
силуэт, лишенный объемной телесности.
     --  Если  бы  со  мной  был Искариоте,  мы  болтали бы с  ним  о разных
разностях и  мне  было бы наплевать  на то, что происходит в доме, -- сказал
Томас. -- Но Толстяк стоял в карауле у дороги, и я знал, что он ни за что не
покинет свой пост -- простоит там всю ночь, мечтая о вкусной жратве.
     Женщина  снова  закричала, ее крик перешел в  плач. А эти глухие удары,
что это -- пинки?
     -- Ну ради бога, прошу тебя, хватит, -- умоляла она.
     -- И  тут я заметил,  что  держу  в руках револьвер, -- сказал  парень,
понизив голос, словно опасаясь, что  его подслушивают. -- Оказывается, я уже
раньше вынул его из кобуры  и играл  им  -- надавливал  на спусковой крючок,
взводил  курок,  крутил  барабан.  Совершенно  машинально, господин  капрал,
клянусь вам.
     Литума повернулся на  бок, чтобы  взглянуть на  него. В ночной темноте,
разбавленной вливающимся в окно бледным светом луны и звезд, с  трудом можно
было разглядеть профиль Томасито, лежавшего на соседней раскладушке.
     -- Что ты задумал, чокнутый?
     Он поднялся  на  цыпочках  по  деревянному  крыльцу, слегка надавил  на
входную дверь,  почувствовал, что изнутри ее что-то держит.  Все происходило
так,  будто его руки и ноги  действовали сами по себе и он не  управлял ими.
"Хватит, папочка", -- повторяла женщина.  Но  удары  продолжались. Теперь он
слышал тяжелое дыхание  Борова. Дверь не была  заперта на ключ, он навалился
на нее всем телом, она поддалась, хруст засова смешался со звуками ударов  и
всхлипываниями. В следующее мгновенье дверь со скрипом распахнулась настежь.
Послышался разъяренный рев. В полумраке комнаты Томас увидел  голого Борова,
тот осыпал  его проклятьями. На гвозде, вбитом в стену, раскачивался фонарь,
разбрасывая причудливые тени. Запутавшийся в москитной сетке Боров судорожно
шарил  вокруг  себя  руками. Взгляд Томаса  наткнулся  на  испуганные  глаза
женщины.
     --  Вы  уж не  бейте  ее, сеньор, -- произнес  он умоляюще. -- Я вам не
разрешаю.
     -- Вот эту самую  белиберду ты  ему и сказал? -- изумился  Литума. -- И
вдобавок назвал его сеньором?
     -- Да вряд  ли  он  меня слышал, -- ответил  парень. --  То ли  у  меня
перехватило горло, то ли я вообще сказал это про себя.
     Боров нашел наконец, что  искал. Привстал,  возясь с сеткой и натыкаясь
на  женщину,  и стал наводить на Томаса пистолет,  не  переставая  при  этом
чертыхаться, словно желая  подзадорить себя.  Томасу показалось, что выстрел
прогремел раньше, чем он успел нажать спусковой крючок, но нет, это его рука
оказалась проворнее.  Боров  вскрикнул,  выронил пистолет,  согнулся  и стал
заваливаться. Юноша  шагнул  вперед.  Тело  Борова  наполовину  свесилось  с
кровати, ноги запутались в простыне. Он не шевелился. Нет, это не  он кричал
-- женщина.
     --  Не  убивайте  меня! Не  убивайте меня!  -- заходилась она  в крике,
съежившись в комочек, пряча лицо в коленях.
     --  Что  ты  там  несешь, Томасито! -- Литума  был  поражен.  -- Хочешь
сказать, что ты его прихлопнул?
     -- Заткнись! -- приказал  Томас. Дыхание его уже  выровнялось. Комок  в
горле  рассосался.  Ноги  Борова  соскользнули  на  пол,  потащив  за  собой
москитную сетку. Томас расслышал, как тот застонал. Очень тихо.
     -- Так ты и вправду убил его? -- снова спросил  Литума. Он полусидел на
раскладушке,  опираясь  на локоть, и силился получше разглядеть лицо  своего
помощника.
     -- Ты вроде один из  его охранников? -- Женщина смотрела на него, редко
моргая.  Животный страх в ее глазах сменился недоумением. -- Зачем ты сделал
это?
     Теперь  она старалась  прикрыться:  приподнялась, ухватила край одеяла,
потянула его  на себя.  На  одеяле были пятна  крови,  она  указала  на  них
обвиняющим жестом.
     -- Я не мог больше  вынести это, -- сказал Томас. -- Чтобы вот  так, ни
за что ни про что, просто ради своего удовольствия избивать женщину? Ведь он
мог убить ее.
     -- Это уж как пить дать! -- подтвердил Литума, которого разбирал смех.
     -- Что все это значит, а?  --  Женщина  оправилась от  страха, голос ее
окреп. Томас смотрел,  как она встает с кровати, как, спотыкаясь, идет через
комнату. Почувствовал, как жаром обдало щеки, когда она прошла около фонаря,
высветившего ее тело. Она окончательно успокоилась,  взяла  себя  в  руки  и
теперь, натягивая поднятую с пола  одежду, ни на минуту не закрывала рот: --
Из-за чего  ты  его застрелил?  Из-за  того, что он  меня  бил? А  кто  тебе
позволил совать нос не в свои дела? И кто ты вообще такой, можно узнать?
     Но  прежде  чем  он  успел  ей  ответить,  со стороны шоссе  послышался
взволнованный голос Искариоте: "Карреньо!  Карреньито!" Заскрипели ступеньки
крыльца,  входная дверь  распахнулась, и  ее  проем заполнила  бочкообразная
фигура  Искариоте.  Он уставился на Томаса,  перевел взгляд  на  женщину, на
развороченную постель, скомканное одеяло, упавшую на пол москитную сетку.
     -- Что случилось?
     --  Не знаю,  -- выдавил Томас,  с трудом ворочая тяжелым, как  камень,
языком. В темном  углу на  полу снова шевельнулось тело Борова.  Но  уже без
стона.
     --  А это, мать твою, что такое?  Это?.. -- Голос  у толстяка Искариоте
прервался, глаза  округлились и вылезли из орбит, как у  лягушки. -- Что тут
произошло, Карреньито?
     Женщина уже оделась и  теперь, елозя пяткой, втискивала ногу в туфлю --
сначала  одну,  потом  другую. Смутно, как во сне,  Томас припомнил, что уже
видел это  платье, белое  с цветочками, ну  конечно, сегодня в  полдень  она
вышла в  нем из прилетевшего  из Лимы самолета  в аэропорту Тинго-Марии, где
они с Искариоте встречали ее, чтобы отвезти к Борову.
     -- Пусть, пусть он тебе расскажет, что тут произошло!-- Ее глаза метали
молнии. Она показала рукой на лежавшее на полу тело, потом на Томаса и снова
на Борова.
     -- Она  так  рассвирепела,  что я  думал,  она  набросится  на  меня  и
расцарапает лицо ногтями. -- В голосе Томаса прозвучали теплые нотки.
     -- Ты  убил  шефа,  Карреньо?  --  Толстяк не  мог  опомниться.  --  Ты
застрелил его?
     --  Да, да!  -- закричала женщина вне себя от  ярости. -- Да! А теперь?
Что теперь будет с нами?
     --  Ну и  дела,  --  заладил,  словно  автомат,  толстяк Искариоте,  не
переставая моргать. -- Ну и дела.
     -- Кажется, он еще жив, -- сдавленным голосом сказал Томас. -- Я видел,
как он пошевелился.
     --  Но почему,  почему, Карреньито?  --  Толстяк  наклонился,  стараясь
получше рассмотреть распростертое тело, и тут же испуганно  отпрянул. -- Что
он тебе сделал? За что ты его?
     -- Он ее избивал. Мог убить.  Просто так, для  удовольствия. Я  чуть не
задохнулся, прямо голову потерял. Не мог больше вытерпеть это свинство.
     Круглое  как луна лицо  Искариоте вплотную придвинулось к нему. Толстяк
впился в Томаса глазами,  казалось, он собирается  обнюхать или лизнуть его.
Он  открыл  рот,  но ничего  не сказал. Только  переводил взгляд с парня  на
женщину, тяжело дышал и обливался потом.
     -- И из-за этого  ты его укокошил? -- произнес он наконец и ошеломленно
тряхнул  кудрявой  головой.  На  его  лице,  словно маска,  застыла  гримаса
недоумения.
     -- Из-за этого! Из-за этого! -- истерично закричала женщина. -- И что с
нами теперь будет?
     -- За  то, что  он получал удовольствие от своей девки, за это ты его и
убил?  --  Глаза Искариоте  вращались,  словно  ртутные шарики.  --  Ты хоть
соображаешь, что ты натворил, дурень ты несчастный?
     -- Не  знаю, что на меня нашло.  Да успокойся, ты-то  ведь ни в чем  не
виноват, я все объясню моему крестному.
     --  Придурок, молокосос! -- Искариоте схватился за голову. -- Баран! Ты
вообще-то знаешь, что делают мужики со шлюхами, мудила?
     -- Придет полиция, начнут копаться, -- сказала женщина. -- Не хочу быть
замешанной в это дело. Я ухожу.
     --  Но она  не ушла,  -- сказал  Томас  мягко, почти  нежно,  и  Литума
подумал: "А ведь ты врезался, Томасито". -- Сделала несколько шагов к двери,
но остановилась,  вернулась назад, короче говоря, не знала,  как  поступить.
Бедняжка была перепугана насмерть.
     Томас почувствовал  на плече руку  толстяка Искариоте.  Тот уже немного
успокоился и смотрел на него с сочувствием и жалостью.
     -- Исчезни, приятель, и  не  вздумай обращаться к  твоему крестному. --
Голос Искариоте  звучал теперь  решительно. -- Не  попадайся ему  на  глаза.
Испарись,  слиняй,  чтобы  духу  твоего не  было.  Для  нашей службы  ты  не
годишься, мне это сразу стало ясно, как только мы познакомились, я ведь тебе
говорил об этом.
     --  Настоящий друг, -- пояснил парень  Литуме.  --  У  него  могли быть
большие  неприятности  из-за  меня. Но  он, несмотря  ни  на что,  помог мне
скрыться. Такой толстый,  лицо круглое, как головка сыра, живот -- что  твое
колесо. Что с ним теперь?
     Он дружески  протянул  короткую толстую  руку.  Томас крепко  сжал  ее.
"Спасибо,  Толстяк".  Женщина,  опустившись  на  колени,  обыскивала  одежду
Борова.
     -- Ты мне рассказываешь не все, Томасито, -- перебил его Литума.
     --  У  меня нет  ни сентаво, не знаю, куда мне  деваться,  -- объясняла
женщина Искариоте.  -- Томас услышал  ее слова уже  в  дверях,  уже чувствуя
кожей  теплый ветер, шелестевший в кустах  и  деревьях. --  У  меня  нет  ни
сентаво, не знаю, как мне теперь быть. Я не краду у него.
     Он бросился бежать к шоссе, но тут же  перешел на шаг. Куда  идти?  Его
рука все еще сжимала револьвер. Он сунул его в пристегнутую к брючному ремню
кобуру,  незаметную под рубашкой навыпуск.  На шоссе не было  видно ни одной
машины, а огни Тинго-Марии казались сейчас такими далекими.
     -- Мне стало легче, я успокоился, хотя вы, наверное, этому не поверите,
господин капрал. Так иногда бывает, когда проснешься и вдруг понимаешь,  что
кошмары, которые мучили тебя ночью, это всего лишь ночные кошмары.
     -- Но что же ты  умалчиваешь о главном, Томасито?  -- засмеялся Литума.
Сквозь  гудение  насекомых и  шелест листвы Томас расслышал  торопливые шаги
догонявшей его женщины. Вскоре она поравнялась с ним.
     --  Да я ничего не скрываю, господин капрал, правду говорю вам. Как все
было, так и рассказываю.
     -- Этот Толстяк не позволил мне взять  ни сентаво, -- пожаловалась она.
--
     Мешок  дерьма,  вот он  кто, твой  дружок. Я ведь не  воровала,  хотела
только одолжить немного на дорогу до Лимы. У меня нет ничего.  Не знаю,  что
теперь буду делать.
     -- Я тоже не знаю, что мне делать, -- сказал Томас.
     Они шли по извилистой, усыпанной листьями тропинке, скользя на дождевых
промоинах, чувствуя, как их лиц и рук касаются листья и липкая паутина.
     -- Кто  тебя просил вмешиваться? --  начала  было женщина,  но тут  же,
смутившись,  замолчала. Однако  через  минуту снова  принялась упрекать его,
правда на этот раз более сдержанно: --  Тебя  кого поставили охранять? Меня,
что  ли? Кто тебя просил заступаться?  Я тебя просила? Теперь ты  влип, и  я
из-за тебя влипла, хотя ни в чем не виновата.
     -- Судя по тому, что ты рассказываешь, ты уже по  уши втрескался в  нее
той ночью,  -- заключил Литума. -- Нет, пистолет не случайно оказался у тебя
в руках, ты убил  Борова,  потому что он делал пакости  с ней. Сознайся, что
это была ревность. Ты не рассказал мне самого главного, Томасито.


     На все эти убийства горцам наплевать, подумал Литума. Накануне вечером,
когда  он  сидел  в  погребке  Дионисио,  по  радио  передавали сообщение  о
нападении на автобус  из Андауайласа, и  ни один из пеонов, выпивавших там и
закусывавших, никак не отреагировал на эту новость. Никогда не  поймешь, что
тут у  них происходит  в  этом чертовом  вонючем захолустье, думал он. Взять
хотя  бы  этих  троих пропавших: они  не сбежали  от  семей, не  скрылись  с
какой-нибудь техникой,  украденной на строительстве. Скорее всего, они  ушли
записываться в милицию  терруков.  Или наоборот: терруки их  убили,  а трупы
спрятали в горах, в  какой-нибудь расщелине. Но  если сендеристы уже  здесь,
если у  них  есть сообщники среди пеонов,  почему они не  нападают на  пост?
Почему до сих  пор не  расправились с ним и Томасито? Наверное, из  садизма.
Хотят вдоволь поиграть на нервах,  прежде чем разнести  их  в клочья хорошим
зарядом динамита. Ведь в случае чего они даже не успеют  вытащить револьверы
из-под подушек, а о том, чтобы добежать до шкафа и схватить карабины, нечего
и думать.  Терруки  незаметно подберутся к дому  со  всех сторон, когда он и
Томасито  будут  уже  спать  или  когда Томасито будет  рассказывать о своих
любовных напастях -- он ведь для него что-то вроде жилетки,  в которую можно
выплакаться. И вдруг  --  грохот, сноп огня,  на мгновение станет светло как
днем, им  поотрывает руки, ноги, головы -- все.  В  общем, станем похожи  на
четвертованного  Тупака   Амару   (Тупак   Амару   --  казненный  перуанский
революционер, один  из  лидеров  антииспанского освободительного движения во
второй половине XVIII в). Так-то вот, приятель. И ведь это может случиться в
любой момент,  хоть сегодня  ночью. А этот Дионисио в своем  погребке, и эта
ведьма, и все эти горцы  -- они  будут слушать известие о взрыве с такими же
непроницаемыми  лицами, с какими слушали  вчера  сообщение  об  автобусе  из
Андауайласа.
     Литума вздохнул  и сдвинул  фуражку  набок.  Немой  в это  время обычно
стирал его одежду и одежду его  помощника. Там, в  нескольких шагах от дома.
Стирал он по-индейски: колотил каждую вещь о камни, а потом долго полоскал в
лохани и выжимал. Трудился на совесть: по многу раз намыливал каждую рубашку
и трусы,  потом  так  же  старательно  и аккуратно, как делал все, расстилал
выстиранные вещи на камнях. С головой погружался в работу. А  когда ловил на
себе взгляд капрала, немедленно выпрямлялся и замирал в  ожидании приказа. И
в течение всего дня, проходя мимо, неизменно кланялся. Что сделали терруки с
этой простой душой?
     Капрал возвращался  на  пост  после  двухчасового,  ставшего  привычным
обхода: инженер, бригадиры, учетчики,  начальники смен,  пеоны, работавшие в
одну  смену  с пропавшими, --  то  же  самое  он  делал  после  двух  первых
исчезновений. И с тем же  успехом.  Никто,  конечно, не  мог сказать  ничего
примечательного о жизни Деметрио Чанки. И, разумеется, еще меньше о том, где
бы  тот мог  находиться сейчас. А сегодня  пропала и его жена. Так же, как и
женщина,  которая  приходила  заявить  об  исчезновении  альбиноса  Касимиро
Уаркаи. Никто не знал, как, куда и почему исчезают люди из Наккоса.
     -- Вам не кажутся странными эти исчезновения?
     -- Очень странные.
     -- Есть о чем подумать, правда?
     -- Да уж, есть о чем подумать.
     -- Может быть, их уводят духи?
     -- Да нет, капрал, кто в это поверит.
     -- А почему исчезли эти две женщины?
     -- Почему-то исчезли.
     Они  издеваются  над  ним?   Временами  ему  казалось,  что  за   этими
отрешенными лицами, за  односложными ответами, которые  они давали  с  явной
неохотой,  будто делая ему  одолжение,  за тусклыми недоверчивыми  взглядами
таилась  насмешка, что эти чертовы  горцы просто потешаются над человеком  с
побережья, растерявшимся в здешних пунах, презирают его за то, что он еще не
привык к горам и не способен  разобраться в том,  что  здесь происходит. Или
они просто умирают со страха? Панического, животного страха перед терруками?
Это могло бы объяснить многое. Ведь разве не странно, что, несмотря на: весь
этот кошмар, до сих  пор никто и словом не  обмолвился о "Сендеро луминосо"?
Будто "Сендеро" вовсе не существует,  будто  не гремят взрывы, не происходят
убийства. Что  за  народ, подумал он.  До сих пор  ему не  удалось  завязать
дружеских отношений  ни с одним пеоном,  а ведь он уже несколько месяцев жил
рядом с ними, и даже два  раза,  когда рабочий поселок переносили, следуя за
строительством дороги,  он  тоже переносил  свой  пост  поближе к нему.  Все
впустую. На него смотрели  так, будто он прилетел с Марса.  Вдали  показался
Томасито. Он ходил брать показания у бригады рабочих, которые в километре от
Наккоса прокладывали туннель в сторону Уанкайо.
     -- Ну? -- спросил Литума, уверенный, что его подчиненный в ответ только
разведет руками.
     -- Кое-что  есть,  -- неожиданно  ответил  тот, усаживаясь  на  один из
камней,  разбросанных  по склону.  Теперь они сидели  оба  на  пригорке,  на
полпути  между постом и рабочим поселком,  растянувшимся  вдоль  ущелья,  по
которому должно будет пройти шоссе, если его когда-нибудь закончат. Говорят,
что Наккос раньше был оживленным шахтерским  городком.  А сейчас он  кое-как
существовал   лишь   благодаря  строительству  дороги.   Воздух   к  полудню
разогрелся,  в  небе  среди крутобоких  ватных  облаков  ослепительно  сияло
солнце. -- Там бригадир несколько дней назад повздорил с ведьмой.
     С ведьмой -- значит с сеньорой Адрианой, женой Дионисио.  Ей было то ли
за сорок, то ли за пятьдесят, женщина без возраста, вечерами она  работала в
погребке,  помогая  мужу спаивать народ,  и если  верить  тому,  что  о  ней
рассказывали, она была  нездешней -- пришла с другого берега реки, откуда-то
из-под Паркасбамбы,  района,  расположенного  на  границе сельвы  и  горного
хребта. Днем она стряпала для  посетителей, а  вечерами  и  ночами гадала на
картах,  по руке, на  подброшенных  и образующих при падении различные узоры
листьях коки, толковала астрологические таблицы.
     У  нее были  большие, навыкате глаза,  пронзительный взгляд  и  широкие
бедра, которыми она покачивала при ходьбе. Сразу видно, тертая бабенка, о ее
прошлом рассказывали всякое.  Говорили, что она была замужем  за шахтером  с
огромным носом, по имени Тимотео,  и  что собственноручно  убила пиштако  (в
местной индейской мифологии  оборотень,  нечто вроде упыря, вампира). Литума
подозревал, что эта стряпуха и гадалка по ночам занималась еще кое-чем.
     --  Уж  не  хочешь  ли  ты  сказать,  Томасито,  что  ведьма  оказалась
террористкой?
     -- Деметрио Чанка попросил  погадать  ему по  листьям  коки. Но ему  не
понравилось, что она нагадала, и он не  захотел платить. Поднялся шум, крик.
Донья  Адриана так рассвирепела, что чуть не  выцарапала ему глаза. Все .это
мне рассказал очевидец.
     --  И чтобы отомстить ему,  ведьма пустила в ход свои колдовские штучки
-- и Деметрио испарился, -- вздохнул Литума. -- А ее ты допросил?
     -- Я вызвал ее сюда, господин капрал.
     Деметрио  Чанку  Литума не  помнил,  скорее  всего, он его никогда и не
видел.  Альбиноса он  смутно припоминал -- ему показалось знакомым  лицо  на
фотокарточке, которую оставила женщина, заявившая об исчезновении. Возможно,
он  и перекинулся  с  ним  парой  слов у Дионисио. Что  же касается  первого
пропавшего, Педрито Тиноко, жившего вместе с ними в этом самом доме, то  его
даже  при  всем  желании капрал не мог бы забыть.  Томас  Карреньо  встретил
Педрито, когда тот  побирался,  обходя деревни пуны, и привел его с собой на
пост, где тот стал работать  за еду  и  мелкие подачки. Он помог им укрепить
стропила  на  крыше,   покрыть   ее  оцинкованной  жестью,  поднять  упавшую
перегородку и нарастить защитное  ограждение на случай нападения. Так он жил
с  ними, пока в один  прекрасный день его не  послали  купить пива --  и  он
исчез. С этого и началась вся заваруха, подумал Литума. Чем она кончится?
     -- К нам поднимается донья Адриана, -- предупредил его Томас.
     Очертания показавшейся вдали фигуры были  размыты ослепительным светом.
На крышах домов внизу переливались солнечные  блики,  и весь поселок казался
отсюда цепочкой озер или разбитым на  мелкие осколки зеркалом. Да, это  была
ведьма.  Она  подошла  запыхавшись,  легким  кивком  головы  ответила на  их
приветствие.  Ее  большая  мягкая  грудь  высоко  поднималась и  опускалась,
выпуклые  глаза смотрели,  не  моргая,  сначала  на  капрала, потом  на  его
помощника.  В жестком  пристальном взгляде не было и тени беспокойства. В ее
присутствии  и в  присутствии  ее  пьянчужки  мужа  Литума неизвестно почему
всегда испытывал чувство какой-то неловкости.
     -- Спасибо, что пришли,  сеньора, -- сказал он. -- Вы, конечно, знаете,
что здесь  у вас  в Наккосе  продолжают  исчезать люди.  Теперь их уже трое.
Вроде бы многовато, вам не кажется?
     Она не ответила. Грузная, неторопливая, в широком заштопанном  свитере,
в зеленой  юбке,  скрепленной  большой  булавкой, донья Адриана  производила
впечатление человека, уверенного  в себе и в  своей  власти над людьми.  Она
твердо  стояла  в  своих разношенных мужских ботинках  и спокойно ждала, что
последует  дальше.  Неужто  и впрямь она  была раньше  красавицей,  как  ему
доводилось слышать? Трудно поверить, глядя на это чучело.
     -- Мы пригласили вас сюда, чтобы вы рассказали, что за спор у вас вышел
с Деметрио Чанкой, бригадиром, который потом тоже исчез.
     Женщина  кивнула  головой.  Ее  круглое лицо  было  угрюмо, сжатый  рот
походил на шрам. Индейские черты резко контрастировали с белой кожей и очень
светлыми  глазами,  такие  бывают у  мулаток  морочукас,  однажды,  вспомнил
Литума,  он видел  их в каком-то глухом углу провинции Аякучо -- они скакали
бешеным  галопом  на  низеньких  мохнатых  лошадях.  Неужели  по  ночам  она
пускалась во все тяжкие, как какая-нибудь гулящая девка?
     -- У меня не было с ним никакого спора, -- отрезала донья Адриана.
     -- Есть  свидетели, сеньора,  -- вмешался  полицейский Карреньо. --  Вы
чуть не вцепились в него, не отпирайтесь.
     --  Он хотел всучить  мне свою шляпу, вместо того чтобы заплатить долг,
-- уточнила  она, не  повышая голоса. --  Хотел,  чтобы  я работала  на него
задаром. Но я никому не позволю так обращаться со мной.
     Голос  у нее был слегка трескучий, будто в глубине горла перекатывались
камушки.  Когда Литума  был  на севере,  в Пьюре или  Таларе, он никогда  не
принимал  всерьез рассказы о колдунах  и колдовстве, но  здесь, в сьерре, он
уже ни в чем не
     был уверен. Почему  ему было так не по себе в присутствии этой женщины?
Какие мерзости вытворяли она и Дионисио с пьяными пеонами по ночам в кабаке,
когда он и его помощник уходили спать?
     -- Говорят, ему не понравилось то, что вы нагадали по  листьям коки, --
сказал Томас.
     --  По руке, -- поправила женщина.  -- Я  ведь гадаю еще  по руке и  по
звездам, просто  эти индейцы не верят  ни  в карты,  ни в  звезды, ни даже в
собственные руки. Только  в коку  -- и  больше  ни во что. --  Она сглотнула
слюну. -- А листья коки не всегда говорят ясно.
     Низкое солнце светило ей прямо в  лицо, но она смотрела не  моргая, как
лунатик.  Ее большие глаза не  умещались в орбитах, и Литума подумал, что ее
взгляд красноречивее слов. Если по ночам она занималась  именно тем,  в  чем
они  с  Томасом  ее  подозревали,  то,  значит,  те,  кто  ложился  на  нее,
встречались со взглядом этих глазищ. Он бы не смог.
     -- А что вы узнали у него по руке, сеньора?
     --  То и узнала, что с ним  потом случилось, -- ответила она совершенно
спокойно.
     -- Вы прочитали у него по руке, что его похитят? -- Литума  внимательно
посмотрел на нее. Стоявший за ним Томасито  вытянул шею. Женщина невозмутимо
кивнула. Помолчав, сказала:
     -- Немного устала, пока поднималась сюда. Пожалуй, присяду.
     --  Расскажите  нам,  что  вы  сказали  Деметрио  Чанке, --  настойчиво
повторил Литума.
     Сеньора  Адриана  фыркнула. Она уже  уселась на  камень, сняла шляпу  и
теперь обмахивалась ею. У нее были гладкие, без  седины волосы,  стянутые на
затылке яркой лентой -- такие ленты индейцы привязывают ламам к ушам.
     -- Что  увидела, то ему и сказала:  что  его принесут  в  жертву, чтобы
умилостивить злых духов,  которые причинили здесь всем  столько вреда. И что
его выбрали потому, что он нечестивец.
     -- А можно узнать, почему он нечестивец, донья Адриана?
     --  Потому  что  он  сменил  свое имя, -- объяснила женщина. --  Только
подонок может сменить имя, которое ему дали при рождении.
     --  Меня  не  удивляет, что  Деметрио Чанка не захотел  платить  ей, --
улыбнулся Томасито.
     -- А кто должен принести его в жертву? -- спросил Литума. Женщина не то
с презрением, не то с досадой пожала плечами. Она  все обмахивалась шляпой и
отдувалась.
     -- Вы хотите, чтобы я вам ответила  "терруки, сендеристы", ведь так? --
Она шумно вздохнула. -- Этого на его руке не было.
     -- И вы думаете, мне будет достаточно такого объяснения?
     -- Вы меня спрашиваете, я вам отвечаю,  -- невозмутимо сказала женщина.
--  Я  говорю  только то, что видела  у него на руке. И  что  я  по его руке
прочитала -- все исполнилось. Ведь он пропал? Пропал. Значит, его принесли в
жертву.
     Может, она не в  своем уме, подумал Литума. А донья Адриана, все так же
тяжело дыша, опустила полную руку, ухватилась за подол,  поднесла его к лицу
и  высморкалась.  На  мгновенье  обнажились тяжелые белые  икры.  Она  шумно
высморкалась еще раз, и капрал, хотя ему было не до смеха, не мог удержаться
от улыбки: что за странная манера облегчать нос.
     -- А Педрито Тиноко и Альбиноса тоже принесли в жертву дьяволу?
     --  Им  я не гадала ни по ладони, ни  по картам,  ни по астрологическим
таблицам. Я могу идти?
     -- Минуточку, -- остановил ее Литума.
     Он  снял фуражку и вытер  со  лба пот. Раскаленное,  искрящееся  солнце
поднялось почти к середине неба. Но не  пройдет и четырех часов, как заметно
посвежеет, а часам к десяти вечера начнет пробирать до костей холод. Нелегко
приспособиться к  этому климату,  такому  же  непонятному, как здешние люди.
Снова вспомнился Педрито Тиноко: кончив стирать, он обычно садился на камень
и застывал в неподвижности, глядя прямо перед собой отсутствующим  взглядом.
И  так  сидел,  погруженный в себя, думая бог весть о чем,  пока не высыхало
белье.  А  когда  высыхало,  он  его  аккуратно  складывал,  шел  к  дому и,
поклонившись,  отдавал капралу. Эх, будь оно все проклято. Внизу, в поселке,
среди серебристо сверкавших крыш, сновали пеоны. Муравьи. Те, кто не работал
с динамитом на  прокладке  туннеля  и  не  махал  лопатой,  сейчас отдыхали,
занимались своими делами, закусывали.
     -- Я стараюсь делать свою работу, донья  Адриана,  -- неожиданно сказал
он,  сам  удивляясь своему  доверительному  тону.  --  Пропали три человека.
Родственники  приходят  ко  мне  и  делают  заявления.  Возможно,  их  убили
террористы. Или забрали силой в  свою милицию. Все  это надо  выяснить.  Для
этого  мы  и  находимся в  Наккосе. Для этого здесь и установлен полицейский
пост. Разве не так?
     Томас поднимал  с земли  камни  и, прицелившись,  бросал  их в мешки  с
песком,  укреплявшие ограду  вокруг  дома. Камни ударялись  о  них с  глухим
стуком.
     -- Вы меня в чем-нибудь  обвиняете? По-вашему, я виновата, что в  Андах
орудуют террористы?
     --  Вы одна  из  последних,  кто  видел  Деметрио Чанку.  У  вас  с ним
произошла ссора. Из-за чего он изменил свое имя? Подскажите, как его  найти.
Это все, о чем мы вас просим.
     -- Я рассказала,  что знаю. Но вы не верите ни одному моему слову. Все,
что  говорю, для вас  просто  ведьминские  выдумки.  --  Она  поймала взгляд
Литумы, и тот прочел в ее глазах негодование. -- Разве вы верите тому, что я
говорю?
     -- Стараюсь,  сеньора. Некоторые  верят в разные чудеса, а некоторые не
верят. Сейчас это  не важно. Сейчас  я  только хочу узнать судьбу этих троих
пропавших  людей.  Мне  важно выяснить,  действует ли  "Сендеро луминосо"  в
Наккосе.  Ведь  то,  что  случилось  с этими  тремя,  в  любой  момент может
произойти с каждым. Между прочим, и  с вами,  донья Адриана, и с вашим мужем
тоже.  Вы  ведь  знаете,  что терруки наказывают  за  пороки?  Секут пьяниц?
Представьте тогда, что они сделают с  Дионисио и с вами, ведь  вы живете  за
счет того,  что спаиваете народ.  А  мы здесь  для  того и  находимся, чтобы
защитить людей. И вас в том числе.
     Сеньора Адриана насмешливо улыбнулась.
     -- Если они захотят  нас убить, им никто не помешает,  --  тихо сказала
она. -- И если захотят казнить вас -- тоже. Вы это прекрасно знаете, капрал.
Мы с вами в одинаковом положении, и просто чудо, что мы еще живы.
     Томасито,  собиравшийся  швырнуть очередной  камень,  застыл  при  этих
словах с поднятой рукой. Потом опустил ее и повернулся к женщине:
     -- Мы подготовили им встречу, сеньора. Начинили полгоры  динамитом. Так
что  стоит  какому-нибудь  сендеристу   сунуться  к  посту,  начнется  такой
фейерверк,  что  все  они  взлетят  на воздух,  прямо над  Наккосом.  --  Он
подмигнул Литуме  и снова  повернулся  к донье Адриане. -- Капрал  говорит с
вами не как  с подозреваемой, а, можно сказать, по-дружески. Постарайтесь не
обмануть его доверие.
     Женщина в  очередной  раз  шумно  вздохнула  и  принялась  обмахиваться
шляпой. Потом  подняла руку  и плавно  повела ею,  указывая  на цепи  горных
вершин, подпиравших синий купол неба, -- остроконечных и мягко закругленных,
увенчанных снеговыми шапками и усеянных пятнами зелени, тесно сгрудившихся и
стоявших обособленно.
     -- Эти  горы полны вражьей  силы. -- Голос  ее  звучал  ровно. -- Враги
живут  там,  внутри. И без конца замышляют козни.  Вредят. От них все зло, в
них  причина  всех  бед.  Из-за  них  останавливаются  шахты,  из-за  них  у
грузовиков  отказывают  тормоза  и  они  срываются  в  пропасть,  из-за  них
взрываются ящики с динамитом и разлетаются во все стороны руки, ноги, головы
людей.
     Она говорила монотонно, как читают литанию во  время крестного хода или
как плакальщицы перечисляют добродетели покойного.
     --  Если  все  зло от  дьявола,  то в мире нет  ничего  случайного,  --
иронически
     заметил Литума.  -- Кстати,  сеньора, этих  молоденьких французов,  что
ехали в  Андауайлас,  забили камнями тоже черти? Ведь эти ваши враги в горах
-- черти, я вас правильно понял?
     --  А еще  они  спускают  с гор уайко,  -- невозмутимо  продолжала она,
по-прежнему указывая рукой на вершины.
     Уайко! Литума был наслышан о них. Здесь, к счастью, не бывает уайко. Он
постарался  представить  себе  эти  обвалы,  лавины  снега, перемешанного  с
камнями  и землей, зарождающиеся  в  вершинах  Кордильеры и  несущиеся  вниз
подобно  смерчу, сметая все на своем  пути, погребая  пашни, дома,  деревни,
животных и людей. Поистине игры дьявола эти уайко!
     -- А кто же еще может раскалывать  эти скалы?  -- сеньора Адриана опять
показывала на вершины. -- Кто еще может сбрасывать уайко как раз там, где от
них больше всего вреда?
     В ее словах  прозвучала  такая  убежденность, что  Литума  на мгновенье
оторопел. Но тут же спохватился:
     -- А эти пропавшие, сеньора?
     Камень,   брошенный   Томасом,  попал   в   стойку   ограды,   раздался
металлический  звон, отозвалось горное эхо. Литума увидел,  что его помощник
набирает новую пригоршню камней.
     --  Что  можно  сделать против  них? --  упрямо  продолжала  свое донья
Адриана.  --  Да  почти ничего.  Разве  что  умилостивить их, ублажить.  Но,
конечно, не такими подношениями, какие оставляют в ущельях индейцы. Все  эти
кучки камней, цветочки,  зверушки им ни к чему. Как  и чича, которую индейцы
льют  на землю. В этих местах иногда еще закалывают барана или  ламу. Но это
все глупости.  Это могло бы сойти в  нормальное время, но не сейчас.  Сейчас
может подействовать только человечина.
     Литуме показалось,  что его помощник еле удерживается от  смеха. Сам он
не испытывал никакого  желания смеяться  над тем, что несла эта  ведьма. Чем
дольше  он  слушал эту белиберду -- выдумки вруньи или  бред сумасшедшей, --
тем больше ему становилось не по себе.
     -- И по руке Деметрио Чанки вы прочитали, что...
     -- Я  его предупредила, просто по доброте. Ведь что написано, все равно
сбудется, так или иначе.
     Что, интересно,  сказало бы  начальство в Уанкайо, если бы я передал им
по радио из рабочего поселка такое донесение о последнем случае: "Принесен в
жертву пока не установленным способом  с целью умилостивить  злых духов  Анд
точка. По свидетельству очевидца, это подтверждается расположением линий его
руки точка.  Дело закрыто точка.  Честь имею начальник  поста  точка. Капрал
Литума точка".
     -- Я вам объясняю, а вы смеетесь, -- недовольно сказала женщина.
     --  Я смеюсь  потому, что  вдруг представил  себе,  что ответило бы мне
начальство в Уанкайо,  если бы  я  повторил  им  ваши объяснения, -- ответил
Литума. -- Но как бы то ни было, спасибо.
     -- Я могу идти?
     Литума кивнул. Донья Адриана с усилием подняла свое дородное тело и, не
попрощавшись, стала  спускаться по склону горы к поселку.  Литума смотрел ей
вслед: она тяжело ступала в своих бесформенных башмаках, обмахиваясь шляпой,
и так  покачивала широкими бедрами,  что зеленая юбка взметалась  на  каждом
шагу, -- ну сильна баба! А что, если она и есть нечистая сила?
     -- Ты когда-нибудь видел уайко, Томасито?
     -- Бог миловал, господин капрал. Но однажды, когда я был  еще ребенком,
недалеко от Сикуани  я видел,  что  остается после уайко. Там  съехала целая
гора, оставив  лишь огромный  ров. Снесло все деревья,  раздавило дома, ну и
людей, конечно, тоже. Над тем местом несколько дней стояло облако пыли.
     --А как  ты думаешь,  может донья Адриана  быть сообщницей  терруков? С
чего это она морочит нам головы россказнями о горных дьяволах?
     --  Все  может быть,  господин капрал. Меня так обломала  жизнь,  что я
готов поверить во что угодно. Теперь я самый доверчивый человек на свете.
     Педрито  Тиноко с  малых лет называли  лунатиком, блаженным,  чокнутым,
придурком, а так как он всегда ходил с открытым  ртом -- еще и мухоловом. Он
не  сердился на  эти прозвища, потому  что  вообще  никогда  ни  на  кого не
сердился. И абанкайцы тоже никогда не сердились на него, потому что, в конце
концов,  всех  подкупала  его  кроткая  улыбка,  простота  и   услужливость.
Говорили, что  он был не  из Абанкая, что мать принесла его откуда-то  через
несколько дней после родов, что она пробыла в городе  ровно столько времени,
сколько  ей понадобилось, чтобы подкинуть  своего нежеланного сына  к дверям
церкви Девы Росарио. Неизвестно, было ли это  правдой или  досужим вымыслом,
только  ничего  другого  о  Педрито  Тиноко  в  Абанкае   не  знали.  Соседи
вспоминали, что ребенком он спал вместе с собаками и курами священника (злые
языки утверждали, что  тот  приходился ему отцом),  потом  подметал церковь,
потом был служкой -- и так до  самой смерти священника. А  после  его смерти
Педрито  Тиноко,  уже  подростком, оказался на улице,  работал  чистильщиком
обуви, носильщиком, подметальщиком, помощником и  сменщиком ночных сторожей,
почтальонов, мусорщиков, работал  также билетером в кинотеатре  и  в цирках,
приезжавших в  город на праздники  и в День Отечества. Спал  он, свернувшись
клубком,  в стойлах и ризницах, под скамейками на главной площади, а  ел то,
что  ему  давали  сердобольные соседи.  Он  ходил босой,  в  висящих  мешком
засаленных  штанах,  подпоясанных веревкой,  в потертом пончо  и никогда  не
снимал  с  головы островерхую шапку,  из-под которой выбивались пряди прямых
волос, не знавших ни расчески, ни ножниц.
     Когда Педрито Тиноко забирали  в  армию, многие жители  города пытались
убедить военных, что он не подлежит призыву. Какой из него солдат, вы только
посмотрите на него,  ведь сразу  видно,  что блаженный, только  и знает  что
улыбаться, не соображает, где он, что ему  говорят, кто с ним разговаривает.
Но военные не поддались  на уговоры  и увели его  вместе с другими  юношами,
отловленными в чичериях',  погребках, кинотеатрах,  на городском стадионе. В
казарме  его обрили, раздели, облили из шланга -- первая  баня в его  жизни,
напялили  форму  цвета хаки, выдали  ботинки, к  которым  он так и  не  смог
привыкнуть за три недели, что  там провел: все это время он сильно хромал, а
то и вовсе ковылял, как паралитик. На четвертую неделю он исчез.
     Он скитался по  суровым горам  Апуримака,  Луканаса  и Аякучо,  избегая
дорог и деревень, питался травами, по ночам  вместе с вискачами  2 укрывался
от  ледяного ветра  в пещерах. Когда на него  наткнулись пастухи, он был еле
жив -- кожа да кости да дикие от голода и страха глаза. Несколько пригоршней
моте3, кусок  вяленого мяса и глоток  чичи оживили его. Пастухи  взяли его с
собой  в  Аукипату -- в свою  общину, издавна владевшую землей в горах,  где
выпасали свои стада и обрабатывали  несколько участков, на  которых с трудом
выращивали мелкий черноватый картофель и рахитичные ольюко4.
     Педрито  прижился  в  Аукипате, ему разрешили  там остаться. И  в  этой
деревне,  как  раньше в городе,  его простота  и  услужливость  снискали ему
всеобщую  приязнь.  Его  молчание, неизменная улыбка,  постоянная готовность
выполнить все, о чем  попросят,  сам его  вид  --  а был  он  тогда похож на
выходца с  того света -- все  это создавало  вокруг  него своеобразный ореол
святости.  Индейцы  относились  к  нему с уважением  и  соблюдали  некоторую
дистанцию,  понимая, что, хотя он и разделял с ними их  заботы и радости, он
все-таки не такой, как они.
     А спустя некоторое время -- Педрито не смог бы определить когда, потому
∙ что  для него  время текло  иначе, --  в  индейскую общину зачастили чужие
люди.
     Чичерия --  питейное  заведение,  торгующее по  преимуществу кукурузной
водкой ничей. 3 Вискача -- вид американского зайца (кечуа). Моте -- блюдо из
кукурузы (кечуа). Ольюко -- корнеплод, напоминающий картофель (кечуа).
     Они   приходили,  уходили,   возвращались   снова,  наконец   состоялся
многочасовой  совет общины,  на котором  обсуждались предложения чужаков. Их
одежда воскресила  в памяти Педрито смутные воспоминания: что-то похожее  он
видел  раньше,  в  своей  прежней  жизни.   Пришельцы  объясняли  на  совете
варайокам', что  правительство  решило  создать  в  этих  местах  заповедник
викуний2, что он ни в коем случае не распространится на принадлежащие общине
земли и,  более того, это будет выгодно Аукипате, поскольку общинники смогут
продавать свои  изделия  и продукты туристам,  которые станут приезжать сюда
полюбоваться на животных.
     Тогда же  наняли  одну  семью  охранять викуний, которых  вскоре  стали
привозить  на затерявшееся в горах плоскогорье между реками  Тамбо-Кемадо  и
Сан-Хуан, на расстоянии дневного  перехода  от Аукипаты. На этом плоскогорье
рос ичу3, имелись небольшие озера, а в окружающих горах были удобные пещеры,
и викуньи там быстро  осваивались. Их привозили в грузовиках  из  отдаленных
районов Кордильеры  и выгружали  у  развилки дорог  на Сан-Хуан,  Луканас  и
Пукио, оттуда аукипатские пастухи перегоняли их в заповедник. Педрито Тиноко
ушел  жить к охранникам. Он помогал  им строить дом, вскапывать делянку  под
картофель, сооружать загон  для кроликов. Охранникам пообещали, что их будут
снабжать   продовольствием,   помогут   обустроить   дом,   будут  регулярно
выплачивать  зарплату.  И  действительно,  время  от времени  кто-нибудь  из
руководства заповедника приезжал к ним на красном пикапе. Им выдавали деньги
и провизию, расспрашивали, как идут дела. Но  потом наведываться стали реже,
а там и вовсе перестали. Охранники еще долго ждали, когда о них вспомнят, но
так ничего и не дождались, собрали пожитки и вернулись в Аукипату. А Педрито
Тиноко остался с викуньями.
     Он подружился  с этими изящными и нежными животными. Никогда  у него не
было таких сердечных отношений с себе подобными. Целыми днями он с трепетным
вниманием  наблюдал  за ними,  любовался  их движениями,  угадывал привычки,
разгадывал игры. Он смеялся, глядя,  как они резвятся, покусывая друг друга,
прыгая  в перестоявшей  траве, грустил, когда, бывало, викунья срывалась  со
склона  и ломала себе ноги или  истекала кровью  после  неудачных  родов.  И
викуньи,  естественно,  вскоре  признали  его,  как  раньше  его  признавали
абанкайцы, а потом индейцы Аукипаты.  Они чувствовали его  доброту,  он стал
для  них своим. Завидя его, они не разбегались в страхе, а  ждали,  когда он
приблизится,  и нередко какая-нибудь  игрунья вытягивала  ему навстречу шею,
прося потрепать ей  ушки, почесать спину и брюшко или потереть нос -- это им
нравилось больше всего.  И даже  самцы во время  гона, когда они становились
свирепыми и  никого  не подпускали к своим  стайкам из четырех-пяти самочек,
даже  они  позволяли  Педрито  поиграть  с ними,  правда не  спуская с  него
настороженных  глаз,  готовые  в  любую  минуту вмешаться,  если  что-то  их
встревожит.
     Однажды в заповеднике появились незнакомые люди. Они приехали откуда-то
издалека,  говорили  не на кечуа  и не на испанском, а на совсем  незнакомом
языке,  звуки которого  казались  Педрито такими  же странными, как  сапоги,
куртки, шарфы и шляпы незнакомцев. Они совершали длительные прогулки, изучая
викуний, фотографируя их.  Однако подойти к  ним поближе  им  не  удавалось.
Несмотря  на все  усилия  Педрито, викуньи не  давали  к  себе приблизиться.
Педрито  разместил  этих людей у себя в доме,  обслуживал их, а они, уезжая,
оставили ему несколько банок консервов и немного денег.
     За исключением этого  посещения, ничто  больше не  нарушало  привычного
течения  жизни  Педрито  Тиноко,  подчиненного ритму  перемен  в  окружающей
природе  -- чередованию  вечерних и ночных  дождей  и  беспощадного дневного
солнца. Он ставил силки на  вискачей, но питался главным  образом картошкой,
которую выращивал на маленьком  огородике, да иногда, если повезет на охоте,
мясом кро-
     '  Варайок --  вождь  племени, старейшина (кечуа).  Викунья -- вид ламы
(кечуа).  Ичу  -- вид злакового растения;  употребляется  индейцами  в  пищу
(кечуа).
     лика. А еще  он засаливал и вялил мясо павших викуний. Время от времени
он спускался в  долину, когда там проходила  ярмарка, чтобы обменять немного
картофеля  и  ольюко на  соль  и  кулек коки.  Как-то раз  пастухи-общинники
поднялись со  своим стадом к самой границе заповедника. Они остановились  на
отдых  в  домике Педрито  Тиноко  и  рассказали  ему  о  последних  новостях
Аукипаты. Он  слушал их с напряженным вниманием, стараясь вспомнить, о чем и
о  ком они говорят. Их  рассказы  оживили  в  нем  забытые картины,  образы,
неясные  воспоминания  о другом мире, о  каком-то другом  человеке  --  себе
самом, каким он был раньше. Но он, как ни старался, не смог понять главного:
что в той, другой жизни все перевернулось, что на людей пало проклятие и они
убивают друг друга.
     А ночью разразилась страшная гроза  с крупным градом. Такие грозы очень
опасны для молодых  животных.  Поэтому  Педрито  Тиноко взял в дом несколько
викуний,  которые, как ему казалось, могли  погибнуть от холода или от удара
молнии, он накрыл их своим пончо,  оберегая  от сочившейся  сквозь  щелястый
потолок воды, и не выпускал до утра. Он заснул, когда утихла гроза. А вскоре
его  разбудили голоса. Он вышел из дома  -- и  увидел их. Человек, наверное,
двадцать.  Еще  никогда  в заповеднике  не бывало такого  количества  людей.
Мужчины,  женщины, подростки,  дети. В его голове  всплыли  какие-то путаные
сцены из жизни в  казарме.  Очевидно, потому, что эти  люди  были вооружены.
Автоматами, ружьями, ножами.  Но одеты  они были не как солдаты. Они развели
костер и принялись готовить  еду. Он приветствовал их широкой -- во все свое
простодушное лицо -- улыбкой и несколько раз поклонился в знак уважения.
     Они заговорили с ним, сначала на кечуа, потом на испанском:
     -- Ты не должен кланяться нам, угодничать. Не  должен держаться  с нами
так, будто мы твои господа. Мы все равны. Мы такие же, как ты.
     Все это ему сказал юноша с твердым взглядом и суровым лицом, на котором
застыла гримаса страдания и ненависти. Он был почти ребенок. Может, он из-за
меня такой,  подумал Педрито Тиноко. Может,  я сделал что-то  не так, обидел
его?  Желая загладить  возможную вину,  он  бросился  в дом, вынес  сумку  с
картошкой  и  несколькими  кусками  вяленого  мяса. И,  низко  поклонившись,
предложил все это молодому человеку.
     -- Ты что, не умеешь говорить? -- спросила его одна из девушек.
     -- Это он здесь разучился говорить,  -- заметил другой юноша, оглядывая
его с головы до ног. -- В эту глушь никто не заглядывает. Ты хоть понимаешь,
о чем мы тут с тобой толкуем?
     Педрито  Тиноко изо всех сил старался  не пропустить ни одного слова и,
главное, догадаться,  как им  угодить.  Они расспрашивали его о  викуньях. И
докуда  доходит  заповедник  в ту  сторону  и в эту, куда  викуньи ходят  на
водопой, где спят. Жестикулируя, повторяя каждое слово по  два, три  раза, а
то  и по десять раз,  они  втолковывали ему,  что  он  должен проводить их к
викуньям  и помочь  собрать их в  отару.  А Педрито, подпрыгивая,  изображал
животных, убегающих от ливня,  --  объяснял, что викуньи  сейчас в  пещерах.
Викуньи  провели  там  всю  ночь, сбившись  в  кучу, согревали  друг  друга,
вздрагивая при каждом ударе грома и вспышке молнии. Он хорошо знал это, ведь
он не раз  проводил там с ними долгие  часы, обнимая их, чувствуя  их страх,
дрожа, как и они, и повторяя горловые  звуки, которыми викуньи разговаривают
друг с другом.
     -- Они в тех горах, --  догадался  наконец  кто-то из пришедших. -- Они
там спят.
     -- Веди нас  туда,  -- приказал юноша  с  твердым взглядом. -- Будешь с
нами, внесешь свой вклад в общее дело.
     И  Педрито пошел  впереди, повел этих людей  самой  короткой дорогой  к
горам. Небо уже  очистилось  от  туч, заголубело,  солнце позолотило вершины
темной цепи гор. Во влажном  воздухе разливался запах прелой  травы и мокрой
земли,  терпкий  запах, от  которого у Педрито веселело  на  душе. Он  жадно
вдыхал этот  аромат  земли,  воды  и  корней,  очищающий  мир после грозы  и
успокаивающий тех, кто,
     попав  в  грозу,  вздрагивал  от  раскатов  грома, думая в страхе,  что
наступает конец света.
     Они  шли  довольно  долго:  земля раскисла, и  ноги  утопали в грязи по
щиколотку. Им пришлось снять ботинки, тапочки, охоты.  Не видел ли  он здесь
солдат или полицейских?
     -- Он не понимает, -- догадался кто-то. -- Блаженный.
     --  Понимать-то понимает,  да  сказать ничего  не  может,  --  поправил
другой. -- Он тут живет совсем один, вокруг только викуньи. Ну и одичал.
     Когда они,  прыгая  через  лужи,  размахивая  руками,  подталкивая друг
друга,  пихаясь  и  строя рожи,  добрались  до подножья горы, Тиноко знаками
объяснил,  что надо укрыться в зарослях  ичу, чтобы не спугнуть  викуний. Не
разговаривать  и не шевелиться. У викуний тонкий  слух и  острое зрение, они
недоверчивы и пугливы и начинают дрожать от одного только запаха незнакомого
человека.
     -- Подождем  здесь, всем затаиться, ни звука! -- приказал юноша-ребенок
с жестким взглядом. -- Рассредоточиться без шума!
     Педрито  Тиноко наблюдал, как они  останавливаются, расходятся  веером,
все дальше друг от друга, залегают в ичу.
     Когда все устроились и наступила полная тишина, он крадучись направился
к  пещерам.  Заглянув  еще издали  внутрь, различил в полумраке, как блестят
глаза  викуний. Те,  что были у  самого входа, на  страже, следили,  как  он
приближался. Они всматривались  в него, навострив уши,  и шевелили холодными
носами, пытаясь  уловить  знакомый запах, тот, в  котором не таилось никакой
угрозы  ни самцам,  ни самкам, ни детенышам. Педрито двигался все медленнее,
все  осторожнее, чтобы чуткие  животные не  уловили его  волнения.  Он начал
потихоньку цокать языком, как это делают викуньи, это был их язык, он выучил
его и умел разговаривать с  ними.  Неожиданно  у  самых ног мелькнула  серая
тень: вискача! Он поднял было пращу, чтобы метнуть камень,  но удержался, не
желая вспугнуть викуний. А спиной он ощущал взгляды этих пришлых людей.
     Викуньи начали выходить, но не одна  за другой, как обычно,  а семьями.
Самец со своими четырьмя или пятью самками, матери с детенышами, жавшимися к
их  ногам.  Они втягивали носами  влажный воздух, обнюхивали размытую дождем
землю,  размокшие  жухлые  былинки  и  сочную  зеленую  траву,  которую  уже
подсушивало солнце и которую скоро они  начнут есть. Они поворачивали головы
направо  и  налево,  смотрели  вверх  и  вниз,  прядали  ушами,  то  и  дело
вздрагивали: пугливость была главной отличительной чертой их натуры. Педрито
стоял среди них, они терлись о  него, ждали, когда он погладит их теплые уши
или почешет, запустив пальцы в густую мягкую шерсть.
     Когда  раздались первые  выстрелы, он подумал, что это гром, что где-то
вдали начинается новая гроза. Но тут же увидел, как  полыхнул ужас в  глазах
толпившихся около него  викуний, как  они бросились врассыпную, сталкиваясь,
спотыкаясь, падая,  как они  мечутся,  ослепленные страхом,  не зная,  то ли
убегать в поле, то ли возвращаться в пещеры. Он видел, как викуньи, вышедшие
первыми, валятся  со  стоном на  землю,  как хлещет  кровь  из развороченных
пулями  спин  и боков, увидел раздробленные кости,  выбитые глаза, порванные
уши.  Одни  викуньи,  упав, поднимались  и снова  падали,  другие  сразу  же
замирали,  цепенели, вытянув шеи,  будто  хотели взмыть  в воздух и улететь.
Самки,  низко  опустив головы, облизывали своих изуродованных  детенышей. Он
смотрел  ошеломленно,  силясь  понять,  что происходит,  крутил  головой  из
стороны в сторону, его глаза были широко  открыты, губы дрожали,  уши болели
от выстрелов и криков самок, куда более страшных, чем при родах.
     --  Не  заденьте его! -- кричал время от времени мальчик-мужчина  своим
людям. -- Осторожно! Осторожно!
     Не обращая внимания на выстрелы, некоторые из них  выбегали вперед, под
пули,  ловить   убегающих  викуний.  Они  отрезали  им   путь,  окружали   и
приканчивали ударами  ножей и прикладов.  Педрито Тиноко наконец очнулся. Он
начал вы-
     крикивать  что-то  нечленораздельное, прыгать, размахивать  руками, как
ветряная  мельница.  Он  метался из  стороны  в  сторону,  становился  между
викуньями   и  стрелявшими,   голосом,   глазами,   руками  заклиная   убийц
остановиться. Но те не обращали на него  внимания. Они продолжали стрелять и
гоняться  за уцелевшими  животными,  которые неслись  по склону горы к полю.
Подбежав  к мальчику-мужчине, Педрито упал на колени и попытался  поцеловать
ему руку, но тот с яростью оттолкнул его:
     -- Не смей делать этого! Убирайся прочь!
     -- Это приказ, выполняй, -- произнес  кто-то  рядом. --  Идет война. Да
тебе этого все равно не понять, бедолага.
     -- Плачь лучше  по своим братьям, по тем, кто страдает, -- сочувственно
посоветовала  ему  одна из  девушек. -- Плакать надо по  убитым и замученным
людям.  По  тем,  кто попал в  тюрьму, по  мученикам, которые жертвуют своей
жизнью.
     Но Педрито  продолжал просить, он подбегал то к одному,  то  к другому,
падал на колени, ловил их руки.
     -- Имей хоть немного  гордости, --  говорили ему. -- Не распускай нюни.
Думай лучше о себе, а не об этих викуньях.
     Они все стреляли  и  стреляли,  ловили убегавших животных, добивали их.
Бойне, казалось,  не будет конца. Кто-то  взорвал динамитный патрон,  и  два
детеныша, тихо  стоявших около  убитой  матери, взлетели,  растерзанные,  на
воздух. Пахло порохом. У Педрито Тиноко уже не было сил плакать. Он бросился
ничком на  землю, потом перевернулся на спину и так лежал, переводя взгляд с
одного на другого, не в силах осознать до конца, что же все-таки происходит.
Вскоре к нему подошел юноша с суровым лицом.
     -- Нам вовсе не нравится делать то, что мы делаем, -- мягко сказал он и
положил руку на плечо Педрито. -- Но есть приказ нашего руководства. Викуньи
--  ресурсы  врага. Нашего и твоего. Ресурсы  империализма. В стратегических
планах мирового империализма нам, перуанцам, отведена такая роль: выращивать
викуний.  Чтобы приезжие ученые изучали их, а туристы фотографировали. И ты,
например, значишь для империалистов куда меньше, чем эти животные.
     --  Шел бы ты,  добрый человек, отсюда, -- принялась уговаривать его на
кечуа другая девушка.  -- Скоро  сюда  нагрянет полиция, придут  солдаты. Не
уйдешь -- будут  тебя  бить ногами,  отрежут  твой мужской прибор,  а  потом
пустят  пулю в  лоб. -- Она  обняла его. --  Уходи-ка  подальше,  как  можно
дальше.
     -- Может быть, потом ты поймешь то, что не  понимаешь  сейчас, -- снова
заговорил  с ним мальчик-мужчина.  Он курил  сигарету  и рассматривал убитых
викуний.  -- Идет война, и никто  не может сказать, что она его не касается.
Она касается всех, включая немых, глухих и блаженных. Война, чтобы покончить
с неравенством, чтобы никто не становился на колени, не целовал другому руки
и ноги.
     Они  провели там  остаток  дня  и ночь.  Педрито Тиноко видел,  как они
готовили еду, как дозорные поднимались по склону,  чтобы  сверху следить  за
дорогой.  Спали  они  в пещерах,  завернувшись  в  одеяла  и  пончо,  плотно
прижавшись  друг к другу,  совсем как викуньи. На  следующее  утро они ушли,
посоветовав  ему  на  прощанье не задерживаться тут, если он не хочет, чтобы
его убили солдаты, а он так и остался лежать на  земле, все на том же месте,
обратив к небу мокрое  от росы лицо, среди мертвых викуний, над которыми уже
пировали охочие до падали птицы и звери.
     -- Сколько тебе лет? -- неожиданно спросила она.
     -- Мне тоже любопытно узнать, -- оживился  Литума. -- Ты никогда мне не
говорил этого. Сколько тебе лет, Томасито?
     Задремавший  было  Карреньо враз  очнулся  от  вопроса женщины.  Уже не
трясло, как раньше,  но мотор гудел надсадно, словно готов был взорваться на
любом  крутом повороте этого  тягучего подъема.  Они все еще  поднимались на
Кордильеру, по обеим сторонам дороги стоял мачтовый лес, но некоторые склоны
были голые  до  самого  дна ущелья,  где бурлила Уальяга.  Они сидели  между
мешками и
     прикрытыми  кусками целлофана ящиками  с  манго,  сливами и чиримоей  в
кузове старенького  грузовичка, у  которого даже  не было брезентового верха
для защиты  от  дождя. Правда,  за то  время,  что они  поднимались в  горы,
удаляясь от сельвы в сторону Уануко, на них  не упало ни капли. Чем выше они
поднимались, тем холодней становился воздух. Небо кипело звездами.
     --  Господи,  прежде  чем  меня  убьют, дай  мне  поиметь  женщину,  --
молитвенно  произнес  Литума. -- Хоть еще один-единственный раз. Ведь  с тех
пор  как я приехал  в  Наккос,  я  живу  как  евнух, разъедрена мать. А твои
рассказы о пьюранке меня вконец распалили, Томасито.
     -- Да  у  него, поди,  еще молоко  на  губах не  обсохло,  -- помолчав,
заметила женщина, словно разговаривая сама с собой. -- А поэтому, хоть ты  и
имеешь дело с грабителями и  убийцами, ничего-то  ты ни  о  чем  не  знаешь,
Карреньо. Ведь тебя так зовут, да? Толстяк тебя называл Карреньито.
     -- Знакомые женщины были всегда такие жалкие, забитые, а  эта -- совсем
другое дело:  ей палец  в  рот  не клади! -- восторженно  произнес  помощник
Литумы. -- Едва она в Тинго-Марии  оправилась  от  страха --  а страх у  нее
прошел очень быстро, --как сразу  же взяла все в свои  руки. Я хочу сказать,
начала  действовать  раньше  меня. Это ведь  она  договорилась  с  водителем
грузовика, чтобы он довез  нас  до Уануко, причем  за половину цены, которую
тот запросил. Торговалась с ним на равных.
     -- Извини, что перебиваю  тебя, Томасито, только сдается мне, что  этой
ночью на  нас  нападут,  --  сказал  Литума. --  Я  так  и вижу,  будто  они
спускаются  с  вершины. А ты не  чувствуешь ничего  подозрительного снаружи?
Давай поднимемся, взглянем.
     -- Мне двадцать три года, --  ответил он. -- Я  знаю все, что мне нужно
знать.
     -- А того вот  не  знаешь,  что  иногда  приходится проделывать  разные
штучки, чтобы угодить мужчине, -- обидчиво  возразила она. -- Хочешь  я тебе
расскажу такие вещи, что тебя вывернет наизнанку? А, Томасито?
     --  Не беспокойтесь, господин капрал. У меня хороший слух. Клянусь вам,
там никого нет.
     Парень  и женщина,  стиснутые  мешками  и  ящиками  с  фруктами,  тесно
прижимались друг к другу. В ночном воздухе сильнее чувствовался запах манго.
Стрекотание насекомых заглушало  рокот и  завывания  мотора. Не  было больше
слышно ни хруста хвороста под колесами, ни клокотания реки.
     --  Грузовик подпрыгивал на ухабах,  и нас  бросало  друг  на друга, --
вспоминал  Томасито.  -- И  каждый  раз, когда  ее тело  касалось  моего,  я
вздрагивал.
     -- Теперь это называется "Я вздрагивал"? -- засмеялся Литума. -- Раньше
говорили  "У меня вскакивал". Ты прав, ничего  не слышно. А знаешь,  когда я
слушал тебя, у меня уже начал вставать, но из-за того, что померещился шорох
за стенами, опять упал.
     --  Да  ведь он меня  бил не по-настоящему,  -- почти  шепотом  сказала
женщина, и Карреньо даже разинул рот от  удивления. -- Ты решил, что он меня
избивает, потому что слышал,  как  он ругался и как я умоляла его и плакала.
Но ты не  понял:  это все была игра, чтобы  возбудить его. Какой же  ты  еще
наивный, Карреньито.
     -- Замолчи,  или  я высажу тебя  из  грузовика, -- негодующе оборвал он
женщину.
     -- Хорошо  еще,  что не  сказал  "Замолчи, а не то  я  тебе  врежу" или
"Замолчи, а то вышибу из тебя мозги", -- насмешливо прокомментировал Литума.
-- Вот было бы забавно.
     -- Она мне именно так и ответила, господин капрал, ну и мы рассмеялись.
Оба. Один громче другого. Остановимся -- и снова начинаем.
     -- И правда было  бы забавно,  если  бы я  тебя  ударил. Иногда у  меня
появляется  такое желание,  --  признался парень. --  Это когда ты начинаешь
упрекать меня за то, что мне захотелось сделать доброе дело. А теперь я даже
не знаю, что со мной будет.
     -- А со мной, со мной? -- горячо подхватила она, --  Ты хоть и  наломал
дров, но по крайней мере сделал то, что хотел. А я по твоей милости влипла в
эту ужасную историю. Ты же не спросил меня, хочу я, чтобы ты вмешивался, или
нет.  За  это  убийство прикончат  нас обоих. Скажут, что  ты  работаешь  на
полицию и что я твоя сообщница.
     -- Так она, выходит, не знала, что ты полицейский? -- удивился Литума.
     -- Я  даже не  знаю, как  тебя зовут,  --  спохватился Томас. Наступила
тишина: мотор заглох. Но через минуту снова зафыркал, загудел. Высоко вверху
Томас увидел огоньки. Наверное, самолет.
     -- Мерседес.
     -- Это твое настоящее имя?
     -- Другого  у меня нет,  --  рассердилась  она.  --  И  еще,  к  твоему
сведению: я не проститутка. Я была его подружкой. Он  вытащил меня из одного
шоу.
     -- Из "Василона",  это  ночной  ресторанчик в  центре Лимы,  -- пояснил
помощник  Литумы.  --  Она была у  него одной из  многих. У Борова был целый
набор любовниц, только Искариоте знал пятерых.
     -- Эх, мне бы на его место, -- вздохнул Литума. -- Это же надо -- целых
пять! Ведь  он,  получается, мог менять  бабу  каждый  день,  как  трусы или
рубашку. А мы с тобой здесь на голодном пайке, Томасито.
     --  У меня вся спина  разламывалась,--  продолжал Карреньо,  опьяненный
воспоминаниями. -- Мы  не смогли  уговорить водителя взять нас в кабину,  он
боялся, что мы на него нападем, а в кузове нас трясло нещадно. Я все думал о
том,  что мне  сказала Мерседес,  и меня  брало сомнение. Правда ли, что  ее
рыдания и причитания были только представлением, игрой, которая должна  была
возбудить Борова? Что вы об этом думаете, господин капрал?
     --  Не знаю,  что тебе сказать, Томасито.  Возможно, это  и вправду был
театр. Он делал вид, что бьет ее, она притворялась, что плачет, у него тогда
вставал, и он заделывал ей. Говорят, есть такие типы.
     -- Ну уж это какое-то  свинство,  --  пробормотал Карреньо.  -- Грязный
Боров. И хорошо, что подох. Туда ему и дорога.
     -- Но ты, несмотря на это, влюбился в Мерседес. А любовь все осложняет,
Томасито.
     -- Мне ли не знать, -- сокрушенно вздохнул молодой полицейский. -- Если
бы  я  не влюбился, разве  сидел  бы я  сейчас в  этой  забытой богом  пуне,
дожидаясь, когда соизволят прийти  эти паршивые фанатики, чтобы  пристукнуть
нас.
     --  Ты ничего не слышишь? -- насторожился  Литума. -- Пойду взгляну  на
всякий случай. -- Он  поднялся,  взял револьвер и, приоткрыв дверь, выглянул
наружу. Посмотрел по  сторонам и, посмеиваясь, вернулся на свою раскладушку.
--  Нет,  это не они.  Знаешь, мне сейчас в лунном свете померещилось, что я
вижу немого, будто он тащит что-то.
     Что со мной  теперь станется? Лучше не думать об этом. Податься в Лиму,
а там видно  будет. Как покажется  он на  глаза своему крестному после всего
случившегося?  Это самое тяжелое.  Тот  вел себя  как порядочный человек  по
отношению к тебе. А как ты ему отплатил? Тут, Карреньо, ты уж действительно,
что  называется, вляпался.  Крепко вляпался, но  теперь  это тоже не  важно.
Теперь, подпрыгивая на выбоинах и касаясь ее, он чувствовал себя лучше,  чем
в Тинго-Марии, когда, дрожа  и задыхаясь, слушал, что происходит за  стеной.
Значит,  все  эти  крики,   стоны,   мольбы,   эти   удары   и  угрозы  были
представлением? Притворством? А вдруг нет?
     -- Я ни о  чем  не жалею, господин  капрал, поверьте. Что случилось, то
случилось. Но все дело в том, что я, как вы уже догадались, влюбился в нее.
     В конце концов их обоих сморил тяжелый сон, пропитанный сладким запахом
манго.  Мерседес  пыталась опереться  головой о мешок, но из-за тряски у нее
ничего не получалось. Карреньо слышал, как  она  недовольно  ворчала, видел,
как она ерзала, тщетно стараясь примоститься поудобнее.
     --Давай-ка сделаем так. -- Он старался говорить как можно небрежнее. --
От-
     дохни сначала ты на  моем плече, а потом  я на твоем. Если мы не поспим
хоть немного, приедем в Лиму полуживыми.
     --  Смотри-ка, дело принимает  серьезный  оборот, -- отметил Литума. --
Давай-давай, Томасито, рассказывай, как сорвал первый цветок.
     -- Ну,  я  тут же вытянул руку, приготовил  ей  уютное  местечко. И она
прильнула ко мне, положила голову мне на плечо.
     -- И у тебя, конечно, встал?
     Парень и на этот раз пропустил его замечание мимо ушей.
     -- Я обнял ее. То есть подхватил, чтобы ей было удобней, -- уточнил он.
-- Она  была вся влажная. И я тоже. Ее волосы  щекотали мне лицо, попадали в
нос.  Ее округлое бедро  упиралось мне  в  ногу.  А когда  она  говорила, то
касалась губами моей груди -- я чувствовал сквозь рубашку ее теплое дыхание.
     -- А у кого встает, так  это у  меня, мать твою... -- сказал Литума. --
Что мне теперь делать, Томасито? Отрезать его, что ли?
     --  А вы  выйдите помочитесь, господин капрал. На  свежем воздухе сразу
опадет.
     -- Ты очень религиозный?  Истовый католик? Ты не можешь примириться кое
с какими вещами, которые происходят между мужчиной и женщиной? За такой грех
ты его и убил, да, Карреньито?
     -- В общем, она была совсем близко -- и я чувствовал себя счастливым. Я
сидел молча, не шевелясь, слушал, как надрывается грузовичок, взбираясь  все
выше в Кордильеру, и еле удерживался от желания поцеловать ее.
     -- Ничего, что я тебя расспрашиваю? Просто  я хочу  понять,  за  что же
все-таки ты убил его, и ничего другого мне не приходит в голову.
     --  Спи  и не думай об этом, -- мягко сказал парень.  -- Бери  пример с
меня. Я уж давно забыл о Борове и о Тинго-Марии. А религия здесь ни при чем.
     Ночная темнота уже  заволакивала горы,  которые с  каждым витком дороги
становились  все  выше и  выше. Но  внизу, в  расстилавшейся  далеко  позади
сельве, у самого горизонта, еще виднелась белая полоска.
     -- Слышишь? Слышишь? --  Литума  рывком сел  на  раскладушке.  --  Бери
пистолет, Томасито, кто-то спускается сверху, точно.
     3
     -- Касимиро  Уаркаю похитили, наверное, потому, что он стал пиштако, --
сказал Дионисио, хозяин погребка.  -- Он сам повсюду раструбил об  этом. Вот
как  раз на том самом месте, где вы сейчас  сидите, он,  бывало, заведется и
блеет, как баран: "Я пиштако, и точка. Придет время, вырежу у всех у вас жир
и выпью вашу кровь".  Конечно, он  нес это  с пьяных глаз, но ведь известно:
что у  трезвого на уме, то у пьяного на языке. Его слышали все в погребке. А
в Пьюре есть пиштако, господин капрал?
     Литума поднял рюмку анисовой, которую ему наполнил хозяин, повернулся к
помощнику  --  "Твое  здоровье" --  и  сделал  глоток. В  желудке  разлилась
приятная  теплота,  и у него немного повысилось  настроение,  которое с утра
было хуже некуда.
     -- Я, во всяком случае, никогда не слышал о пиштако в Пьюре. Колдуны --
другое дело. Я сам знавал одного, в Катакаосе. Его приглашали  в  дома,  где
водилась нечистая сила, он ее заговаривал -- и она исчезала. Но колдуны, что
там говорить, и в подметки не годятся пиштако.
     Погребок  располагался  в  самом  центре  поселка, со  всех  сторон его
окружали  бараки,  где  жили  пеоны,  --  приземистые  сооружения  с низкими
потолками, деревянными скамьями  и  ящиками, заменявшими  столы и  стулья, с
земляными полами и  фотографиями голых женщин, приколотыми к дощатым стенам.
Ближе к полуночи в погребке  обычно негде было  яблоку упасть, но сейчас еще
даже не стемнело, только что село солнце, и,  кроме Литумы  и Томаса, в  нем
находились  еще четверо мужчин в шарфах, они сидели  за одним столиком, двое
из них -- в касках, и
     пили пиво. Капрал и  его помощник за соседним столиком принимали уже по
второй рюмке анисовой.
     -- Я вижу, вы не поверили моему рассказу, -- засмеялся Дионисио.
     Это был толстый, рыхлый  человек с темным, словно натертым сажей лицом,
с вьющимися сальными волосами, вечно ходивший в одном и том же тесном  синем
джемпере.  Маленькие  глазки  в  воспаленных  веках  всегда  были  замутнены
алкоголем --  он пил наравне со своими клиентами, хотя  допьяна  никогда  не
напивался, что  правда, то  правда. По крайней мере, Литума никогда не видел
его  в  состоянии алкогольной  прострации, в которую,  как правило,  впадают
пеоны субботней ночью.
     --  А  вы верите в пиштако? --  Литума  обратился к  пеонам за соседним
столиком.  Четыре лица,  наполовину  прикрытые  шарфами, повернулись  в  его
сторону. Они были  так  похожи, будто их выбили на одном  чекане: обожженные
солнцем,  обветренные,  с  маленькими  невыразительными  глазами в  глубоких
глазницах, с сизыми от постоянного пребывания на воздухе носами и губами.
     -- Кто знает, -- ответил наконец один из них. -- Все может быть.
     --  А вот я верю, --  вступил после  короткой  паузы другой. -- Если об
этом столько говорят, значит, тут что-то есть. Не бывает дыма без огня.
     Литума прикрыл  глаза.  Значит, так.  Чужак.  Наполовину  гринго. Но  с
первого  взгляда  его  не распознать  --  ничем  не  отличается  от  простых
смертных.  Живет в пещерах,  свои злодеяния  творит по ночам. Спрятавшись за
придорожным  камнем,  или в  густой  траве, или  под  мостом, подкарауливает
одиноких  путников. Подходит к ним  спокойно, стараясь  не вспугнуть.  А сам
держит  наготове смолотый специально  для таких  случаев порошок  из  костей
мертвеца и, как только путник зазевается, сдувает  порошок ему в лицо. После
этого спокойно высасывает из него жир и отпускает. Тот продолжает свой путь,
но уже едва  живой, кожа да кости, уже обреченный на близкую смерть, которая
наступит, может быть, через несколько дней или даже часов. Такие пиштако еще
вроде бы благонамеренные, человечий жир им нужен для церковных колоколов, те
от  него  становятся  звонче,   а   в   последнее  время  его  использует  и
правительство -- для погашения  внешних  долгов.  Куда ужаснее злонамеренные
пиштако.  Они не только обезглавливают свою жертву, но и разделывают ее, как
корову, или барана, или  свинью, и пожирают. Они высасывают из тела человека
всю кровь, каплю по капле, и упиваются ею допьяна. И горцы верят во все это,
мать их... А эта  ведьма, донья Адриана, значит, убила одного пиштако,  так,
что ли?
     -- Касимиро  Уаркая был альбинос, -- пробурчал пеон, который  заговорил
первым. -- Может, так оно и было, как рассказывает  Дионисио. Его приняли за
пиштако и поскорее прихлопнули, пока он не успел ни у кого взять жир.
     Его  приятели  за столом  усмехнулись и одобрительно  закивали.  Литума
почувствовал, что у него учащается пульс. Уаркая, который вместе с  ними бил
камни, махал киркой, вместе с ними корячился на строительстве дороги, исчез.
А эти скоты и в ус не дуют, да еще и потешаются.
     -- Похоже, эта новость для  вас вроде мух за окном: не очень беспокоит,
-- упрекнул  он  их.  --  Но ведь  то,  что  произошло с  Альбиносом,  может
случиться и с вами. Что, если терруки нападут этой ночью на Наккос и устроят
здесь самосуд, как это уже было в Андамарке? Вам понравилось бы, если бы вас
забили камнями как  предателей родины или педерастов? Или  если бы вас стали
пороть за пьянство?
     --  Будь  я пьяницей, предателем, педерастом, мне не понравилось бы, --
сказал  тот  же  пеон.   Приятели  за   столом   одобрительно  ухмылялись  и
подталкивали его локтями.
     --  Случай в  Андамарке,  что  и говорить,  печальное  событие, --  уже
серьезно вступил в разговор один из молчавших до сих  пор пеонов.  -- Но там
хоть  были одни  перуанцы.  А вот то, что произошло в Андауайласе, по-моему,
еще хуже. Эта французская парочка, подумать только! Зачем было их  впутывать
в наши дела? И их не спасло даже то, что они иностранцы.
     -- А я верил в пиштако, когда был  маленьким, --  перебил его Карреньо,
обращаясь к капралу.  -- Меня, бывало, пугала  ими бабушка. Из-за  этого я с
опаской смотрел на каждого нового человека, появлявшегося в Сикуани.
     --  И  ты  веришь,  что  беднягу  немого, Касимиро  Уаркаю и  бригадира
выпотрошили и разделали пиштако? Томас пригубил анисовой.
     --  Я  уже  говорил вам, что  готов  поверить в самые невероятные вещи,
господин  капрал. А  вообще-то,  если по правде,  я предпочитаю иметь дело с
пиштако, а не с терруками.
     -- И правильно  делаешь,  что веришь,  -- согласился капрал.  --  Чтобы
разобраться в том,  что  здесь происходит, надо верить в  чертей.  Опять  же
возьмем  этих  французов из  Андауайласа.  Их  высадили из  автобуса  и  так
отделали,   что  от  лиц   осталось  одно  кровавое  месиво.  Отчего   такое
остервенение? Почему нельзя было просто пристрелить их?
     -- Мы уже привыкли к жестокости, -- отозвался  Томас, и Литума заметил,
что его помощник бледнеет. От нескольких рюмок анисовой его глаза  зажглись,
а голос сел. -- Говорю это как на духу. Вы слышали о лейтенанте Панкорво?
     -- Не доводилось.
     --  Я  был  в  его  отряде, когда  случилось  это  дело с  викуньями  в
Пампе-Галерас.  Мы взяли там одного, а он молчит,  будто воды в  рот набрал.
Лейтенант  ему:  "Кончай строить  из  себя  святого и  делать  вид,  что  не
понимаешь.  Предупреждаю: если я начну тебя  обрабатывать,  заговоришь,  как
попугай". И мы его обработали.
     -- А как вы его обрабатывали? -- поинтересовался Литума.
     -- Жгли спичками, зажигалками, -- объяснил Карреньо. -- Сначала ступни,
потом  все выше и выше. Спичками и зажигалками, именно так. Запахло паленым.
Тогда я не был еще таким, как сейчас, господин  капрал. Меня стало мутить, я
чуть не потерял сознание.
     --  Представь теперь, что  сделают  с нами  терруки, если  возьмут  нас
живыми,  --  сказал Литума.  -- И  ты тоже его  обрабатывал?  И  после этого
плачешься  мне,   что   Боров  отвесил  несколько  горячих  той  пьюранке  в
Тинго-Марии?
     --  Вы  еще  не  слышали  самого  главного.  --  Язык у  Томаса  слегка
заплетался, а лицо стало  мертвенно-бледным.  -- Оказалось,  что он вовсе не
терруко, а просто умственно отсталый. И не говорил не потому,  что не хотел,
а потому, что не  мог.  Не умел  говорить.  Его узнал  кто-то,  из  Абанкая.
Послушайте, говорит, господин лейтенант, это ведь дурачок из нашего селенья,
как он  может сказать  что-нибудь, если  он, то есть Педрито  Тиноко, за всю
свою жизнь не сказал ни бе ни ме.
     --   Педрито   Тиноко?   Ты  хочешь  сказать,   наш  Педрито?   Бедняга
немой?--Капрал одним  глотком выпил свою анисовую. -- Ты  меня разыгрываешь,
Томасито? Что за чертовщина!
     -- Он, кажется, был сторожем в  заповеднике. -- Томас тоже выпил. Рука,
сжимавшая рюмку,  заметно  дрожала.  --  Потом мы его  отхаживали как могли.
Собрали для него  кое-что.  У всех было погано на душе,  даже  у  лейтенанта
Панкорво. А у меня -- больше, чем у всех остальных, вместе взятых. Поэтому я
его и привел сюда. Вы никогда не видели шрамов у него на ступнях? На  икрах?
Вот там-то я и потерял невинность: тоже приложил свою руку, господин капрал.
А  после  этого  я уже  ничего  не  боялся и  ни  о чем не  жалел. Я  вам не
рассказывал  об  этом до сих  пор,  потому  что  мне было стыдно. И если  бы
сегодня не напился, тоже не рассказал бы.
     Чтобы отвлечься от  воспоминаний о немом, Литума постарался представить
лица других пропавших,  превращенные  в кровавую кашу,  их лопнувшие  глаза,
переломанные  кости, как у тех  бедолаг французов, их опаленную плоть, как у
Педрито  Тиноко.  Ах, мать  твою,  мать твою,  не можешь,  что ли,  думать о
чем-нибудь другом?
     -- Давай-ка лучше пойдем. -- Он допил  анисовую и поднялся из-за стола.
-- Пока не стало совсем холодно.
     Когда они выходили, Дионисио послал им воздушный поцелуй. Он сновал по
     погребку, уже заполненному пеонами.  В этот час он начинал свое обычное
представление: пританцовывал  с шутовским  видом, подносил посетителям рюмки
виноградной водки --  писко --  и стаканы с пивом, подзадоривал их танцевать
друг с  другом,  поскольку женщин среди них не было. Его  кривляние и ужимки
раздражали Литуму, поэтому, когда хозяин погребка принимался за свои номера,
он обычно уходил.
     Они  попрощались  с доньей Адрианой, стоявшей за стойкой,  и та с явной
насмешкой  отвесила им низкий поклон.  Она только  что настроила приемник на
волну радио  Хунина  и  теперь  слушала  болеро. Литума узнал его -- "Лунный
свет". Он видел фильм с таким названием,  там еще  танцевала эта блондинка с
длиннющими ногами -- Нинон Севилья.
     Уже  включили  генераторы,  дававшие   свет  в   поселок.  Попадавшиеся
навстречу люди в куртках и пончо в ответ на приветствия полицейских  бурчали
что-то невнятное  или просто торопливо кивали  головами. Литума  и  Карреньо
прикрыли рты  и носы шарфами, поглубже надвинули фуражки, чтобы их не унесло
ветром, уже затянувшим свою  заунывную песню, эхом отдававшуюся в горах. Они
шагали, низко опустив головы и сильно наклонившись вперед. Неожиданно Литума
остановился как вкопанный и с негодованием воскликнул:
     -- Ах, мать твою! С души воротит и к горлу подступает!
     -- Отчего, господин капрал?
     -- Оттого,  что вспомнил  беднягу  немого, над которым вы измывались  в
Пампе-Галерас,  чтоб вам...  -- Он направил фонарь на лицо своего помощника.
-- Тебя не грызет совесть за то, что вы там творили?
     --  Первое время я не мог  найти  себе  места,  -- прошептал  Карреньо,
опустив  голову. -- Почему, вы  думаете, я привез  его в Наккос? Хотел  хоть
немного загладить  свою вину.  Хотя разве я  виноват в том, что произошло? А
здесь, с нами, ему было хорошо, мы его кормили,  он имел крышу над  головой,
ведь так, господин  капрал?  Может быть, он меня простил. Может быть, понял,
что, если остался бы там, в той пуне, его бы давно прикончили.
     -- По правде говоря, Томасито, лучше бы ты продолжал мне рассказывать о
твоем приключении с Мерседес. От этой истории с немым я никак не могу прийти
в себя.
     -- Я тоже хотел бы забыть ее, господин капрал.
     --  С чем  только  мне  не пришлось столкнуться  здесь, в  Наккосе,  --
проворчал  Литума. -- Служить  полицейским в Пьюре  или в Таларе --  это еще
куда ни шло. Но тут, в  горах, -- просто наказание господне, Томасито. Да  и
неудивительно -- кругом одни горцы.
     -- Разрешите спросить, почему вам так не нравятся горцы?
     Они  уже начали подниматься  к посту,  и поскольку  были вынуждены  еще
сильней наклониться  вперед, им пришлось снять с плеч карабины и  нести их в
руках.Чем дальше они отходили от поселка, тем темнее становилось вокруг.
     -- Ну ты вот, например, тоже горец, но я не могу сказать, что ты мне не
нравишься. Ты мне очень даже пришелся по душе.
     -- Спасибо на добром слове, -- засмеялся гвардеец. -- Не подумайте, что
люди из поселка держатся с вами так холодно потому, что вы с побережья. Нет,
все дело в том, что  вы полицейский. Ко мне они тоже относятся как к чужаку,
хотя  я  ведь из Куско. Им вообще не нравятся люди в форме. Они боятся, что,
если хоть немного сблизятся с ними, терруки посчитают их доносчиками.
     -- Да ведь и то правда: полицейскими становятся  не от большого ума, --
тихо сказал Литума. -- Зарабатываешь гроши, все тебя сторонятся,  и тебя  же
одним из первых подорвут динамитом.
     -- Но  ведь некоторые из нас злоупотребляют  своим  положением, бросают
тень на остальных.
     -- В Наккосе даже не придумаешь,  как им злоупотребить, -- с сожалением
вздохнул Литума. -- А, черт! Бедняга Педрито Тиноко! Мы даже не успели ему
     заплатить за последнюю неделю, перед тем как его похитили.
     Он  остановился, достал  сигарету,  другую  предложил  помощнику. Чтобы
прикурить,  им пришлось тесно прижаться  друг к другу и  прикрыть  фуражками
огонь  от  ветра. Он налетал  со всех  сторон и  выл, словно  стая  голодных
волков.  Закурив,  полицейские  снова  тронулись в  путь.  Они шли медленно:
прежде чем поставить ногу, приходилось осторожно ощупывать скользкие камни.
     --  Уверен, что  в  погребке после нашего ухода творятся  мерзости,  --
сказал Литума. -- А ты как думаешь?
     -- Меня там в любое  время с души воротит, никогда бы туда не ходил. Но
если  это  заведение  закроется,  можно  будет подохнуть с  тоски. Только  и
останется, что торчать на посту, негде будет даже перехватить глоток-другой.
Но, конечно, там  творятся всякие гнусности. Дионисио накачивает их, а потом
они подставляют  друг другу задницы. Можно я скажу вам  одну  вещь, господин
капрал?  Мне  нисколько  не  жаль,  когда  я слышу, что  сендеристы  казнили
какого-нибудь педика.
     -- Знаешь,  Томасито,  вообще-то мне немного  жаль этих горцев.  Хоть и
поганый они народ, а мне их жаль.  Что хорошего они видят в жизни? Вкалывают
как ишаки и едва  зарабатывают на хлеб. А если развлекаются немного, так что
тут такого? Ведь в любую минуту могут нагрянуть терруки и отрезать  им  яйца
или заявится лейтенант Панкорво и устроит им обработку.
     --  А  что  хорошего  в нашей жизни,  господин капрал? Но  ведь  мы  не
напиваемся как свиньи, не позволяем, чтобы нас засосала эта грязь.
     --  Пробудешь  тут  еще несколько месяцев  -- и кто знает, чем кончишь.
Земля была  мокрой  от  дождя. Они шагали  медленно.  Долгое время  никто не
нарушал молчания.
     -- Может, ты сочтешь, что я  суюсь не в свое  дело, -- заговорил первым
Литума, -- но ты мне нравишься, да и анисовой я, наверно, хватил больше, чем
надо, поэтому я тебе скажу: сегодня  ночью я слышал, как ты  плачешь. --  Он
почувствовал, что  парень сбился  с  шага, словно  споткнулся обо что-то. --
Мужчины  тоже плачут. Так что ты  не  стыдись. Из-за слез  еще не становятся
бабой.
     Они все поднимались в гору.  Томас по-прежнему молчал. Капрал заговорил
снова:
     -- Иногда  меня берет такая тоска, я думаю:  "Тебе не  выбраться отсюда
живым, Литума". И меня тоже тянет заплакать в голос, вот как  ты плачешь. Да
ты не  смущайся. Я не хочу тебя обидеть. Просто я уже  не в первый раз слышу
твой  плач. Третьего дня  тоже слышал, хоть ты  и уткнулся лицом в  матрас и
накрылся подушкой. Чего бы я  только не  сделал, чтобы ты так не мучился! Ты
плачешь  потому,  что не хочешь умереть  в  этой дыре? Если поэтому,  я тебя
понимаю. Но может быть, ты так убиваешься из-за  этой  Мерседес, вспоминаешь
ее?  Ты мне рассказываешь о  своей любви,  делишься со мной как  с другом, а
потом  раскисаешь. Может, не стоит больше говорить о ней?  Может,  лучше  ее
забыть, Томасито?
     -- Мне становится легче на душе, когда я говорю о Мерседес, -- не сразу
ответил помощник. Голос выдавал  его смущение. -- Так, оказывается, я  плачу
во сне? Что ж, значит, я не совсем еще зачерствел.
     -- Погасим фонари, -- прошептал Литума. -- Мне всегда кажется, что если
нам устроят засаду, то как раз за этим поворотом.
     Они вошли в  Андамарку  по  двум  дорогам, ведущим в  эту деревню: одни
поднялись от реки Негромайо, другие прошли через брод Пумарангры и  обогнули
Чипао.  Но часть из них  пришла третьим путем -- по  тропе, поднимавшейся от
общины  Кабана  вверх по  ущелью, промытому Поющим ручьем  -- так звучит это
название  в  переводе со старого  кечуа,  на  котором разговаривают  в  этих
местах.
     Они  появились,  едва  забрезжил  рассвет, еще до того,  как  крестьяне
отправились работать  на поля, а пастухи пасти стада,  до того, как бродячие
торговцы  двинулись  к   Пукио  или  Сан-Хуану-де-Луканасу   на  юге  или  к
Уанкасанкосу и Керобамбе. Они шли к Андамарке всю ночь, ночью же обложили ее
со всех сторон и
     дожидались рассвета, чтобы войти в нее. Они не хотели, чтобы кто-нибудь
из их списка ускользнул, воспользовавшись ночной темнотой.
     И  все-таки один  человек ускользнул, и как раз один из тех,  кого  они
хотели  казнить в первую очередь: представитель центральной  администрации в
Андамарке. Причем ускользнул таким необычным способом, что  люди потом долго
не могли  поверить.  А именно -- благодаря ужасному расстройству желудка, не
дававшему  той  ночью  покоя  дону  Медардо  Льянтаку,  постоянно  заставляя
выбегать на улицу из единственной спальни в доме по соседству с кладбищем, в
котором  он жил  вместе с  женой,  матерью и  шестью  детьми  в  конце улицы
Хирон-Хорхе-Чавес, чтобы присесть с наружной  стороны кладбищенской  ограды.
Там он  и сидел, тужась и исходя жутким водянистым поносом, проклиная на чем
свет  стоит  свой желудок,  как  вдруг заметил их. Они пинком  открыли дверь
дома, громко выкрикивая его имя. Он знал, кто они и чего хотят. Он ждал их с
тех самых  пор, как  супрефект провинции  едва не силой заставил его принять
должность представителя центральной администрации  в Андамарке.  Не вспомнив
даже  о  спущенных штанах, дон  Медардо  бросился  на землю и, извиваясь как
червь, пополз к кладбищу, юркнул в вырытую накануне могилу, сначала сдвинув,
а потом поставив на место каменную  плиту, служившую надгробьем. Скорчившись
на холодном  трупе дона Флориселя Аукатомы,  своего  двоюродного  брата,  он
пролежал там все утро и весь день, ничего  не видя, но слыша многое из того,
что  происходило  в  деревне,  в  которой  он,  строго  говоря,  представлял
государственную власть.
     Эти   люди   из  милиции  хорошо  знали  Андамарку   или  были   хорошо
проинформированы местными сообщниками.  Они поставили посты у всех возможных
выходов из деревни и принялись прочесывать  пять параллельных рядов домишек,
сгруппированных в прямоугольные кварталы вокруг  церкви и площади.  Одни  из
них были обуты в тапочки, другие в охоты,  третьи  вообще  босы, поэтому они
бесшумно двигались по улицам Андамарки, асфальтированным в центре и мощенным
булыжником  в  квартале Хирон-Лима.  Группами  по  три-четыре  человека  они
врывались в дома и по списку  хватали  еще не успевших  проснуться нужных им
людей.  Они  взяли алькальда, мирового  судью, начальника  почты, владельцев
трех складов с их женами, двух демобилизованных солдат, аптекаря, ростовщика
дона Себастьяна Юпанки, а также  двух техников,  присланных Аграрным  банком
помочь крестьянам с удобрением и орошением. Пинками  согнали их  к площади у
церкви, где уже дожидались остальные боевики.
     К этому  времени окончательно рассвело и можно было рассмотреть их лица
-- только трое или четверо остались в шлемах-пасамонтаньях. В основном отряд
состоял  из  мужчин  и  юношей,  но  были  среди  них  и женщины, и дети  до
двенадцати лет.  Те, кто постарше,  были  вооружены автоматами,  карабинами,
револьверами, остальные  -- старыми охотничьими ружьями, дубинками,  мачете,
ножами,   пращами.   Некоторые,  как   шахтеры-подрывники,   были   опоясаны
патронташами с динамитными патронами. Они водрузили красные флаги с серпом и
молотом на церковную звонницу, на флагшток  административного центра, а один
флаг прикрепили к возвышавшемуся над деревней цветущему дереву писонай. Пока
одни из них вершили  суд, придерживаясь определенного ритуала -- было видно,
что они  делали  это не в первый раз, -- другие расписывали  стены Андамарки
лозунгами.  Лозунги  призывали  к  вооруженной  борьбе  с  империализмом,  к
народной войне, к  следованию марксистско-ленинскому учению под руководством
Гонсало,  к  борьбе  с ревизионизмом, грозили  смертью  предателям  и лакеям
антинародного и антипролетарского режима.
     Прежде  чем начать  суд, они  исполнили  на испанском и на  кечуа  гимн
революционного пролетариата, возвещавший, что трудовой народ разобьет оковы.
А  так  как  местные  жители  не  знали гимна, они  смешались  с  толпой  и,
подсказывая слова и  насвистывая мелодию,  заставили их повторить его снова,
куплет за куплетом.
     Затем начался  суд. Кроме тех, кто значился в их списке, перед судом --
а судом  была вся  деревня -- должны  были предстать виновные  в грабежах, в
насилии над
     слабыми  и  бедными,  в  супружеской  неверности,  в  грехе  эгоизма  и
индивидуализма.
     Они говорили  то на испанском, то на  кечуа. У революции миллион глаз и
миллион  ушей. Ничто не может утаиться от народа,  никто не сможет  избежать
наказания.  Вот  эти вонючие козлы попытались это сделать, а теперь стоят на
коленях,  моля о  пощаде тех,  кому вонзали нож в  спину. Эти  гиены служили
марионеточному  правительству,   которое  убивало   крестьян,  расстреливало
рабочих, распродавало страну империалистам и ревизионистам и денно  и  нощно
радело о том, чтобы богатые стали еще богаче, а бедные еще беднее. Разве эта
мразь не  обращалась к  властям  в Пукио, прося прислать отряд полиции якобы
для  охраны порядка в Андамарке? Разве  не  подбивали  они соседей  выдавать
армейским патрулям тех, кто сочувствовал революции?
     Они говорили  по  очереди,  говорили  спокойно, неторопливо  разъясняли
действительные и  мнимые преступления,  которые эти слуги  правительства,  с
головы  до  ног  запачканного  кровью,  эти  пособники  репрессий  и  пыток,
совершили против всех вместе и каждого из здесь присутствующих в отдельности
и  против их детей и детей  их детей. Они вразумляли жителей и призывали  их
выступать, говорить открыто, не боясь последствий, поскольку  они  находятся
под  защитой  вооруженного народа.  И  мало-помалу, преодолевая  смущение  и
застенчивость, подталкиваемые собственным страхом и всеобщей напряженностью,
поддаваясь темным побуждениям, питаемым старыми ссорами, неизжитыми обидами,
затаенной  завистью,  глухой  ненавистью,  жители  осмелели  и стали просить
слова. Доя  Себастьян, что и говорить, очень уж прижимист, никогда не пойдет
навстречу тому, кто не может расплатиться за лекарство звонкой монетой. Если
ему не возвращают деньги в срок -- день в день, -- он оставляет заклад себе,
как  его ни  проси.  Вот в  тот  раз,  к  примеру...  Уже  к полудню  многие
андамаркинцы отваживались выйти из толпы  и вынести на общий суд свои жалобы
или  встречные  обвинения против плохих соседей, друзей, родственников.  Они
воспламенялись, произнося свои речи, их голоса дрожали, когда они вспоминали
об умерших детях, о павшем от  засухи и  болезней скоте, о том, что с каждым
днем они  выручали  все меньше  от продажи  продуктов,  а  голод усиливался,
болезни свирепствовали и все больше детских могил появлялось на кладбище.
     Все  обвиняемые были  осуждены  -- каждый раз за приговор вздымался лес
рук. Многие родственники обвиняемых не голосовали, но  они были так напуганы
выросшим  как  на  дрожжах  злобным  возбуждением  толпы,  что  не  решались
выступить в их защиту.
     Осужденных казнили: их ставили на колени,  заставляли  класть голову на
каменный  бортик  колодца  и крепко  держали, пока  соседи,  выстроившись  в
очередь, били их камнями, взятыми со стройки около административного центра.
Люди из  милиции не  принимали  участия  в экзекуции. Ни  разу не  прогремел
выстрел.  Не  обнажился нож.  Не  сверкнуло  мачете.  Только руки,  камни  и
дубинки. Да и стоит ли расходовать народное добро на этих крыс и скорпионов.
Действуя  активно,  принимая участие  в  народном  правосудии,  андамаркинцы
придут к осознанию своей силы.  Они перестанут  быть  жертвами,  освободятся
сами и будут освобождать других.
     Потом начался суд над плохими гражданами, плохими мужьями и женами, над
социальными     паразитами,    грязными     выродками,    проститутками    и
гомосексуалистами, над теми, кто позорит Андамарку, над всеми этими гниющими
отбросами,   которых    подкармливает   феодально-капиталистический   режим,
поддерживаемый  американским  империализмом   и   советским   ревизионизмом,
желающими усыпить боевой  дух масс. Этому тоже придет конец. В очистительном
огне  Революции,  которая  охватит  долины  и  горы,  сгорит   эгоистический
буржуазный  индивидуализм  и   зародится   дух  коллективизма  и   классовой
солидарности.
     Жители делали вид, что слушают с большим  вниманием и все понимают.  Но
на  самом деле  они  были настолько  потрясены, что плохо понимали,  что  им
говорят и что происходит, и так, растерявшись и плохо соображая, они приняли
участие  в последующем действе,  которое останется в  их памяти  и памяти их
детей и внуков как самое мрачное событие в истории Андамарки.
     Первой  поддалась   призывам  вооруженных  людей  и   решилась  поднять
обвиняющий перст сеньора Домитила  Чонтаса. Каждый раз,  когда муж напьется,
он  бьет ее  ногами,  швыряет на пол,  обзывает  "чертовым отродьем".  А он,
сутулый, с жестким, как у дикобраза, хохолком, клялся, что все это враки, но
потом не выдержал и, противореча себе,  стал дрожащим голосом оправдываться,
говоря, что, когда выпьет, в него вселяется нечистая сила и возбуждает в нем
бешеную злобу и он не может избавиться от наваждения иначе, как колотя жену.
Сорок ударов кнутом -- и его спина вспухла и покрылась кровавыми рубцами. Но
не столько боль, сколько страх слышался  в  его  клятвенных заверениях,  что
никогда  больше он  не возьмет  в рот  ни капли  алкоголя, и в его униженных
благодарностях -- "спасибо вам, большое  спасибо",  -- которые  он  расточал
соседям, выпоровшим его кнутами. Жена  волоком  потащила его домой -- делать
примочки.
     Всего  судили  в  тот  день человек  двадцать --  мужчин и  женщин,  им
выносили  приговоры  и  секли  или  накладывали  штраф,  заставляли  вернуть
незаконно  присвоенное добро или  возместить ущерб тем, кому  недоплатили за
работу  либо  обманули  лживыми  посулами.  Какие  из  этих  обвинений  были
справедливыми, а какие наветами, порожденными завистью, злобой или  всеобщим
возбуждением,  когда  каждый  стремился  превзойти  остальных,  вспоминая  и
выискивая притеснения и обиды, жертвой которых он стал? Они и сами не смогли
бы ответить на этот вопрос. В середине дня  судили дона Крисостомо, когда-то
он был звонарем, еще  в  те времена,  когда  андамаркская  колокольня  имела
колокола, а церковь -- священника. Одна женщина заявила, что однажды застала
его за деревней с мальчиком, с которого он спускал штаны. Другие подтвердили
обвинение. Вот именно. Вечно давал волю рукам, вечно норовил походя ущипнуть
какого-нибудь мальчишку,  затащить к себе домой. В наэлектризованной  тишине
один из мужчин прерывающимся от  волнения голосом поведал, что, когда он был
ребенком, дон Крисостомо использовал его как женщину. Тут и другие вспомнили
подобные случаи и  рвались рассказать  их. Звонарь был осужден на казнь, его
забили камнями и палками, а труп бросили в общую кучу казненных по списку.
     Уже  темнело,  когда  закончился  суд.  Воспользовавшись затишьем,  дон
Медардо Льянтак  отодвинул надгробную плиту, выполз из  могилы и  опрометью,
словно  уносимая  дьяволом  душа,  бросился бежать  в  сторону  Пукио. Через
полтора дня, еле живой,  он  добрался до столицы  провинции  и, заикаясь  от
ужаса, рассказал о том, что произошло в Андамарке.
     Усталые, обескураженные  андамаркинцы избегали смотреть  друг на друга,
они чувствовали себя, как после храмового праздника, когда  в  течение  трех
дней  и  ночей, не смыкая  глаз, они  пили, ели, плясали, отбивали чечетку и
молились,  не желая  даже  вспоминать  о том,  что  это безудержное  веселье
когда-нибудь  все  равно  кончится  и  снова  придется  впрягаться  в  лямку
будничной жизни. Но теперь они были удручены  несравненно больше. С глубоким
беспокойством смотрели они  на неубранные трупы, над которыми  роились мухи.
Разбитые  лица и распоротые кнутами  спины уже тронуло разложение. Всем было
ясно, что больше никогда Андамарка не будет такой, какой была раньше.
     А неутомимые бойцы милиции, сменяя друг друга, все еще обращались к ним
с  призывами. Теперь  надо организоваться. Победа Революции  невозможна  без
участия широких масс, спаянных железной  дисциплиной. Андамарка станет базой
поддержки, еще одним  звеном в  цепи, уже опоясавшей всю Андскую Кордильеру,
захватившей  своими ответвлениями и  побережье,  и сельву. Базы поддержки --
это тыл авангарда. Они, как указывает  их название,  нужны  для того,  чтобы
поддерживать  борцов:  кормить  их,  лечить,  прятать,  одевать,  вооружать,
информировать о  противнике, а также чтобы готовить замену  тем, кому  выпал
жребий  отдать в борьбе  свою жизнь. Перед  всеми  жителями  Андамарки стоит
важная задача, они должны выполнить ее и внести свою толику в общее дело. Им
надлежит составить  подразделения  --  по  кварталам, улицам,  семьям  --  и
добавить новые глаза, уши, руки,  ноги, мозги к тому  миллиону, которым  уже
располагала Партия.
     Была  уже ночь,  когда жители выбрали пятерых  мужчин и четырех женщин,
ответственных за формирование подразделений. Чтобы  на первых порах помочь в
организационных вопросах и  обеспечить связь  с  руководством,  в  Андамарке
остались товарищ Тереса и товарищ Хуан. Они должны  были смешаться с местным
населением, жить так, будто они  родились здесь  и имели своих покойников на
кладбище.
     После  всех  этих  дел  люди  из отряда  приготовили  еду, поужинали  и
разошлись спать по домам андамаркинцев. А тем было не до сна, многие из  них
этой ночью так и не смогли сомкнуть глаз, они не могли собраться с мыслями и
были напуганы тем, что сделали, что видели и слышали в течение дня.
     На рассвете состоялось новое общее собрание. Выбирали юношей и девушек,
которые   должны  были  пополнить  ряды  милиции.  Бойцы  пели  свои  песни,
раздавались боевые кличи, развевались  красные флаги. Потом они разбились на
отряды,  которыми они вошли в деревню, и  жители наблюдали, как  они уходят,
одни -- вброд через речку Негромайо, другие -- в сторону Чипао и Пумарангры,
теряясь среди зеленых пашен и каменных россыпей под буро-свинцовыми горами.
     Объединенный отряд  военной и гражданской  полиции  прибыл в  Андамарку
ровно через двое суток после ухода сендеристов. Командовал отрядом прапорщик
--  бритый мускулистый молодой  человек в темных очках, подчиненные за глаза
называли его "Грабли". С ними  вернулся  и дон  Медардо  Льянтак, выигравший
несколько лет жизни и потерявший несколько килограммов веса.
     Непогребенные тела казненных андамаркинцев все еще валялись на площади.
Чтобы  отогнать  стервятников, жители развели костер, но, несмотря на огонь,
несколько дюжин грифов  сидели поодаль, дожидаясь своего  часа, а  мух  было
больше,  чем  на  бойне,  когда  туда пригоняют  скот. Когда дон  Медардо  и
прапорщик спрашивали жителей, почему до сих пор не похоронили мертвых, те не
знали,  что  ответить.  Никто  не  осмеливался  проявить  инициативу,   даже
родственники жертв, все были  парализованы страхом  -- боялись, что навлекут
новое нашествие  милиции,  если коснутся  своих  мертвецов,  решатся предать
земле тела  людей, которым совсем  недавно  разбивали головы и лица,  ломали
кости, как самым злейшим, самым смертельным врагам.
     Так  как в Андамарке больше не было гражданского  судьи  -- он оказался
среди тех, кого казнили по списку, -- прапорщик распорядился, чтобы  Медардо
Льянтак сам  составил акт  обо всем случившемся  и  чтобы  несколько жителей
подписали его в качестве свидетелей. Потом отнесли трупы на кладбище, вырыли
могилы и похоронили. И только тогда родственники убитых наконец ощутили боль
и  ярость. Плакали вдовы, дети, братья и сестры, племянники,  приемные дети,
рыдали, обнимались, потрясали кулаками, требовали возмездия.
     Сразу после того как дезинфицировали  площадь,  вылив на  нее несколько
ведер креозота, прапорщик стал собирать свидетельские показания. Он засел  в
административном центре и вызывал туда семью за  семьей. Он  расставил посты
на  всех  выходах  из  Андамарки  и приказал  никого не  выпускать  без  его
разрешения. Однако товарищ Хуан и товарищ Тереса уже успели ускользнуть, они
скрылись сразу, как  только разнеслась весть, что к  Андамарке по  дороге из
Пукио приближается отряд.
     Родственники  убитых входили в  комнату,  где сидел прапорщик,  и через
двадцать-тридцать  минут  выходили  оттуда,  опустив   головы,  заплаканные,
смущенные, будто сказали там что-то  лишнее, то, чего не следовало говорить,
и теперь раскаиваются в этом.
     В  Андамарке воцарилась мрачная тишина.  За молчанием и хмурыми  лицами
люди скрывали страх и неуверенность, однако их внутреннее состояние выдавало
бесцельное времяпровождение: они ничего  не могли  делать, только бродили до
поздней ночи, как  лунатики,  по улицам. Многие женщины весь день молились в
полуразрушенной церкви -- ее свод обрушился при последнем землетрясении.
     Прапорщик опрашивал людей целый день и часть ночи, не сделав даже пере-
     рыва  на  обед, он просто  приказал принести  тарелку  супа с  мясом  и
прихлебывал  его,  не прекращая дознания.  Одна из  немногих  новостей этого
необычного дня состояла  в том, что вновь объявившийся  дон Медардо  Льянтак
сидел  рядом  с  прапорщиком очень взволнованный  и  давал ему  информацию о
каждом, кого тот вызывал, и вмешивался в допрос, требуя имена, детали.
     А ночью вымученное спокойствие Андамарки лопнуло. В домах, на  улицах и
перекрестках,  на  площади  -- везде, где собирался народ, чтобы расспросить
тех, кого вызывал прапорщик,  начали вспыхивать ссоры, перебранки, раздались
оскорбления и угрозы. Вскоре  пошли  в ход кулаки и ногти. Полицейские ни во
что не вмешивались  то ли потому, что получили  такой приказ, то  ли потому,
что не  имели  никакого  приказа на этот счет и не знали,  как относиться  к
стычкам,  в которые втянулись уже все жители.  Безразлично или  с презрением
они смотрели  на  этих людей, обзывавших друг друга  убийцами, прихвостнями,
террористами,  предателями,  и, когда те от  брани переходили  к  драке,  не
делали ни малейшей попытки разнять их.
     Те,  кого  вызвали на  допрос, старались умалить  свою  ответственность
единственно  возможным  способом --  расписывая вину других;  таким  образом
прапорщик смог в общих чертах восстановить, как проходило судилище, и уже на
следующий  день  пятеро  мужчин  и  четыре  женщины,  ответственные за  базу
поддержки, были взяты под стражу в административном центре.
     В полдень прапорщик собрал всех жителей  Андамарки на площади -- там на
месте казни еще копошились грифы -- и произнес речь. Не  все хорошо понимали
быстрый разговорный испанский язык побережья,  на котором говорил прапорщик,
но  даже  те, кто почти ничего не разобрал, без труда догадались,  что он их
отчитывает. За сотрудничество с террористами, за участие в  этой  пародии на
суд, за то, что они были исполнителями позорной и преступной казни.
     "Всю Андамарку  следует судить и  подвергнуть суровому  наказанию",  --
повторил  он  несколько  раз.  Затем спокойно,  но  без  всякого  сочувствия
выслушал невнятные и путаные оправдания жителей:  дескать, все  было не так,
никто ни в чем не виноват, все случившееся --  дело рук террористов. Они нас
принуждали: приставляли автоматы и пистолеты к виску, говорили,  что отрубят
детям головы, как свиньям, если мы не  будем бить осужденных камнями. Жители
противоречили друг другу, спорили  и в конце концов стали осыпать друг друга
бранью. Прапорщик смотрел на них с жалостью.
     Отряд целые  сутки  оставался  в Андамарке. Вечером и ночью полицейские
переписывали  и  конфисковывали  имущество  --  ценные   бумаги,  украшения,
кошельки и завернутые в бумагу деньги, которые они находили под матрасами, в
двойном  дне  баулов и шкафов. Но никто  из жителей не решался  пожаловаться
прапорщику, что их обобрали дочиста.
     На следующее  утро, когда отряд готовился покинуть деревню,  захватив с
собой арестованных, дон Медардо  Льянтак на глазах всей  деревни  поспорил с
офицером. Он требовал,  чтобы несколько полицейских остались в Андамарке. Но
прапорщик имел приказ вернуться в столицу провинции в полном составе. Жители
сами должны позаботиться о своей защите, нести караульную службу.
     --  Но у нас нет оружия, прапорщик!  --  надрывался Медардо Льянтак. --
Мы,  значит,  будем  с  палками,  а  они  с  винтовками?  Так  нам прикажете
защищаться?
     Прапорщик  ответил,  что  переговорит со  своим начальством.  Попробует
убедить  его снова открыть  здесь полицейский  пост,  закрытый  примерно год
назад. А затем отряд ушел, уводя с собой связанных в цепочку арестованных.
     Спустя некоторое  время  родственники задержанных отрядом андамаркинцев
добрались  до  Пукио,  но власти не могли даже приблизительно ответить на их
вопросы. Ни в одном  полицейском участке не было  никаких сведений о  группе
арестованных из Андамарки.  Что же касается молодого прапорщика  по прозвищу
Грабли, он, по-видимому,  получил новое назначение, поскольку в Пукио такого
не  было и никто из офицеров его не знал. Вот тогда-то дон Медардо Льянтак с
женой исчез-
     ли из деревни, не сказав,  куда направляются, ни своим детям, ни матери
дона Медардо Льянтака.
     --  Я  знаю, что ты  уже проснулся и тебе до  смерти хочется продолжить
свой рассказ. Ладно, Томасито, я тебя слушаю.
     Грузовик добрался до Уануко уже вечером, спустя  двадцать  часов  после
того, как выехал из Тинго-Марии. Два раза у него лопались камеры на размытой
дождями дороге, и  Томас  спускался из  кузова  помочь шоферу. На подъезде к
Акамайо, у шлагбаума, Томас и Мерседес, притаившись за  мешками с  фруктами,
слышали, как полицейский  спросил шофера, сколько пассажиров он везет, и тот
ответил: "Ни  одного".  Они  останавливались еще два раза  -- позавтракать и
пообедать  в придорожных  закусочных. Томас  и  Мерседес  выходили вместе  с
водителем,  но  не  обменивались  с  ним  ни  словом. Он  высадил  их  перед
Центральным рынком.
     -- Я поблагодарил его за то, что он не выдал нас  на контрольном пункте
у Акамайо, -- сказал  Томас. --  Кажется,  он поверил, что мы скрываемся  от
ревнивого мужа.
     -- Если  вы скрываетесь от кого-нибудь,  то не задерживайтесь здесь, --
посоветовал  шофер.  --  Всю коку из сельвы везут  этой  дорогой,  поэтому в
городе полно сыщиков, ищут наркотики.
     Он махнул на  прощанье рукой и уехал. Уже  стемнело, но  огни на улицах
еще не зажигались.  Многие  закусочные на  рынке  были закрыты, в  остальных
посетители ели при  свете свечей. Пахло растительным маслом, жареным мясом и
картофелем, лошадиным навозом.
     -- Я  чувствую себя вконец  разбитой,  --  сказала Мерседес. -- Будто у
меня все
     кости переломаны. К тому же затекли руки и  ноги. А главное -- я умираю
от голода.
     Она  зевала и зябко потирала руки.  Ее цветастое платье было  испачкано
грязью.
     -- Поищем,  где можно отоспаться, -- откликнулся на ее слова  Карреньо.
-- Я тоже валюсь с ног от усталости.
     -- Ну  и хитрец, здорово  придумал, -- восхищенно  протянул  Литума. --
Отоспаться -- переспать, а, Томасито?
     Они расспрашивали людей,  склонившихся над дымящимися тарелками супа, и
мало-помалу выяснили, где можно найти скромную гостиницу или пансионат. Идти
приходилось с осторожностью: на  тротуарах повсюду спали нищие и бродяги, на
темных  улицах  их облаивали  злобные  собаки. Пансионат  "Лусиндо", который
упоминали  в  закусочных,  им  не  понравился,  он  был расположен  рядом  с
полицейским  участком.  Но  тремя  кварталами  дальше  им приглянулся  отель
"Леонсио  Прадо", двухэтажное  здание  с оштукатуренными  стенами,  жестяной
крышей,  украшенное игрушечными балкончиками,  с баром-рестораном на  первом
этаже.
     -- Служащая спросила у меня карточку избирателя , у Мерседес спрашивать
не стала, но потребовала,  чтобы мы заплатили вперед. -- Томас начал увязать
в деталях. -- Она не обратила внимания на то, что мы были без багажа. А пока
готовила нам номер, мы должны были ждать в коридоре.
     -- Один номер? -- еще  больше оживился Литума.  -- С  одной кроватью на
двоих?
     -- В ресторане никого не было, -- продолжал Томас, не слушая  его и все
более углубляясь в  детали. -- Мы заказали суп и содовую.  Мерседес  все еще
зевала и растирала руки.
     --  Знаешь,  что  будет обиднее всего,  если терруки убьют нас  сегодня
ночью, Томасито? -- перебил  Литума. -- Обиднее всего  будет  уйти  из  этой
жизни, так и не увидев здесь ни  одной голой  бабы. С тех пор как  я попал в
Наккос, я живу,  как  кастрат. Для  тебя,  похоже,  это не  так важно,  тебе
достаточно воспоминаний о пьюранке, верно?
     -- Только  этого  не хватало,  кажется,  я заболеваю,  --  пожаловалась
Мерседес.  Карточка  (удостоверение) избирателя нередко используется в  Перу
как удостоверение личности.
     -- Отговорка! -- возмутился Литума. -- Ты ведь не поверил ей?
     -- Тебя растрясло в грузовике. Съешь суп, поспишь --  и придешь в себя,
-- подбодрил ее Томас.
     -- Хорошо бы, --  пробормотала она. Ее уже колотила  дрожь, и,  пока не
принесли еду, она не открывала глаз.
     -- Зато я мог рассматривать ее в полное свое удовольствие.
     -- А я до сих  пор  не  могу ее представить, --  вздохнул Литума. -- Не
вижу ее.  Мне  не  помогает,  когда ты говоришь "Она замечательная" или "Она
потрясающая". Опиши что-нибудь конкретное, какая она из себя.
     --  Лицо  довольно полное, скулы  -- как два яблока, губы  пухлые,  нос
точеный, -- тотчас же откликнулся Томас, будто ждал этого вопроса  и заранее
уже подготовил ответ. -- А когда она говорит, ноздри слегка шевелятся, как у
собачки.  От усталости под глазами появляются  синие круги, и тогда кажется,
что это тени от ее длинных ресниц.
     --  Ну и ну, вы только  посмотрите! Да она  тебя  разгорячила, как того
бычка, -- восхитился Литума. -- Ты и сейчас еще не остыл, Томасито.
     -- И  хотя  волосы  ее растрепались, губная  помада  и  краска  на лице
стерлись  и  вся  она была  покрыта  дорожной  пылью, несмотря  на  все это,
господин капрал, она  нисколько не подурнела,  --  никак не мог покончить  с
этой темой Томас. -- Несмотря ни  на что,  она осталась потрясающе красивой,
господин капрал.
     -- У тебя по крайней мере есть воспоминания о Мерседес -- хоть какое-то
утешение. -- В голосе Литумы сквозила грусть. -- А у меня нет ничего такого,
чтобы вспомнить о Пьюре. Нет ни одной женщины ни в Пьюре, ни в Таларе, да  и
вообще нет ни одной женщины в мире, по которой я бы тосковал.
     Они в молчании съели  суп,  и им принесли пирог с рисом, который они не
заказывали, но они заодно съели и его.
     --  Вдруг ее глаза наполнились слезами, хотя она изо всех сил старалась
не плакать, --  продолжал Томас. -- Она вся дрожала, и я знал  почему -- она
думала о том, что с нами будет.  Я хотел ее утешить, но не знал как. Будущее
мне тоже казалось мрачным.
     --  Закругляйся с этой частью и  переходи  прямо к постели, -- попросил
Литума.
     -- Вытри слезы. -- Карреньо протянул ей носовой платок. -- Я позабочусь
о тебе, все будет хорошо, клянусь тебе.
     Мерседес вытерла глаза, но ничего не сказала. Их комната была на втором
этаже, в конце коридора,  кровати разделяла деревянная табуретка, заменявшая
тумбочку.  Лампочка, болтавшаяся на оплетенном паутиной шнуре, едва освещала
грязные потрескавшиеся стены и доски пола, скрипевшие под ногами.
     -- Дежурная дала нам два  полотенца и  кусок мыла, -- Томас  все  ходил
вокруг да  около, -- и сказала, что, если мы хотим искупаться,  надо сделать
это сейчас, потому что днем вода до второго этажа не доходит.
     Дежурная  вышла,  вслед за ней вышла и  Мерседес, перекинув через плечо
полотенце. Прошло довольно много времени, прежде чем она вернулась. Томас  в
ожидании ее прилег на кровать, лежал не двигаясь, напряженный, как натянутая
гитарная  струна, и при ее появлении испуганно вскочил. Голова Мерседес была
обернута полотенцем, платье расстегнуто, туфли она держала в руках.
     -- Замечательный душ. Я  прямо  воскресла от  холодной  воды.  Он  взял
полотенце и тоже пошел мыться.
     -- Да ты рехнулся! -- Литума был возмущен. -- А если бы  пьюранка в это
время уснула?
     Душ оказался просто краном,  но  вода  из  него била  упругой  струей и
действительно была холодной.  Томас  намылился, растер тело и  почувствовал,
как  уходит усталость. Закрыл кран,  энергично  вытерся,  обмотал  полотенце
вокруг пояса. В темном коридоре отыскал дверь в их номер. Положил  одежду на
комод, рядом с вещами Мерседес. Добрался на ощупь до пустой кровати и нырнул
под одеяло. Понемногу  глаза привыкли к  темноте. Замер, сдерживая волнение.
Прислушался, уловил
     ее  дыхание. Она дышала медленно, глубоко, ровно. Уже спала? Вдруг  ему
показалось,  что он  чувствует запах  ее тела близко,  совсем рядом.  Сердце
тревожно сжалось, он глубоко вздохнул. А может быть, пойти к крестному отцу,
постараться  объяснить ему все? "Так вот как ты  отплатил мне за мою заботу,
дерьмо ты собачье". Нет, ничего не поделаешь, придется удирать за границу.
     -- Я думал сразу обо всем и ни о чем в отдельности, господин капрал. --
Голос  помощника дрогнул.  --  Хотелось курить,  но я не вставал,  чтобы  не
разбудить ее.  Было странно лежать в  кровати так близко  от нее. И  думать:
"Стоит протянуть руку, и я ее коснусь".
     -- Ну давай же, давай, -- подгонял его Литума. -- Не тяни резину.
     -- Ты сделал это, потому что я тебе понравилась? -- неожиданно спросила
Мерседес.  -- Уже  когда  ты с Толстяком пришел  встречать меня  в аэропорту
Тинго-Марии, да? Ты положил на меня глаз?
     -- Я видел тебя раньше, --  шепотом ответил Томас, с трудом выговаривая
слова, ему даже показалось, что заболел рот. --  В  прошлом месяце, когда ты
приезжала в Пукальпу провести ночь с Боровом.
     --  Так  это ты  охранял  нас в  Пукальпе?  Вот  почему  мне показалось
знакомым твое лицо, когда я увидела тебя в Тинго-Марии.
     -- На самом деле она не помнила, что это я встречал  ее  в Пукальпе, --
сказал  помощник  Литумы.  --  Что  это  я охранял там  дом  между  рекой  и
лесопилкой. Всю ночь. И слушал, как он ее бьет. А она его умоляет.
     -- Если все это в конце  концов не кончится тем, что ты ей вставишь, то
я просто не знаю, что с тобой сделаю, -- предупредил Литума.
     -- Теперь ясно, почему твое лицо мне показалось знакомым, -- продолжала
она. -- Конечно, это был ты. Но это значит,  что причины  твоего поступка не
возмущение и не  религия. Ты  потерял голову от  ревности.  Ты ведь  поэтому
застрелил его, Карреньито?
     --  У  меня  горело лицо,  господин  капрал.  Если  она  и дальше будет
говорить так, я дам ей пощечину, чтобы она замолчала, подумал я.
     -- Выходит, ты влюбился в меня! -- заключила она сердито и одновременно
сочувственно.  -- Теперь  до  меня дошло.  Вы,  мужчины, когда  влюбляетесь,
становитесь просто сумасшедшими. Мы, женщины, куда холоднее.
     -- Ты много повидала, знаешь жизнь, -- откликнулся наконец Томас. -- Но
мне не нравится,  что  ты  говоришь  со  мной как  с  мальчиком  в  коротких
штанишках.
     -- А ты и  есть мальчик в коротких штанишках. -- Она засмеялась, но тут
же стала серьезной и снова заговорила, выделяя каждое  слово: -- Если я тебе
и впрямь  понравилась, если ты  влюбился в меня,  почему же ты мне ничего не
сказал? Ведь я тут, около тебя.
     -- И  она  была совершенно  права!  -- воскликнул Литума. -- Почему  ты
медлил? Чего ты дожидался, Томасито?
     Раздался  яростный  лай собак -- и  они  замолчали.  Послышалось  "Цыц,
проклятые!" и удар камня. Собаки умолкли. Парень  услышал, как она встает, и
весь  покрылся  испариной:  она направлялась  к  нему.  Через  секунду  рука
Мерседес коснулась его волос.
     -- Что, что ты говоришь? -- Литума поперхнулся.
     -- Почему ты не лег  со мной, когда вернулся из душа, Карреньито? Разве
ты не хотел этого? -- Рука Мерседес  опустилась к его лицу, погладила  щеки,
скользнула  на грудь.  -- Как оно бьется! Тук-тук-тук. Ты такой странный. Ты
стесняешься? У тебя какие-нибудь проблемы с женщинами?
     --  Что-что-что?  -- повторял  Литума,  садясь  на  кровати и  стараясь
рассмотреть в темноте лицо Томаса.
     --  Я  бы никогда не обращался  с тобой так, никогда бы пальцем тебя не
тронул,  --  прошептал  парень, сжимая и целуя руку  Мерседес.  --  А  кроме
того...
     --  Ты  меня разыгрываешь, -- недоверчиво пробурчал Литума. -- Не может
быть, не может того быть.
     -- Я  никогда не был с  женщиной, -- решился наконец сказать Томас.  --
Можешь смеяться, если хочешь.
     Мерседес  не  засмеялась.  Карреньо  почувствовал,  как  она  поднимает
одеяло, и подвинулся, освобождая место.  Когда  ее  тело оказалось рядом, он
обнял ее.
     -- Девственник в двадцать три года? -- хмыкнул Литума.  -- Не знаю, что
ты делаешь в полиции, молокосос.
     Он целовал ее волосы, шею, глаза и слышал, как она тихо сказала:
     -- Кажется, теперь я понимаю, Карреньито.
     IV
     Продвинулась  ли  эта  дорога   вперед?  Литуме  показалось,  что  она,
наоборот, отступила назад.  За те месяцы, что он провел здесь, строительство
останавливалось  уже три  раза,  и каждый  раз события повторялись,  как  на
заигранной  пластинке.  Правительство   направляло   строительной   компании
ультиматум,  и  в  конце  недели или месяца  работы  прекращались.  Профсоюз
проводил  общее  собрание, пеоны  занимали служебные  помещения, захватывали
технику и требовали гарантий. Инженеры куда-то  исчезали, поселок оказывался
в руках  бригадиров и  бухгалтера, которые  поддерживали забастовщиков и  по
вечерам сидели с ними  у  общего котла на пустой площадке среди бараков. Все
происходило  спокойно, никаких беспорядков, так что капралу  и его помощнику
не  приходилось  вмешиваться.  Забастовки  заканчивались  загадочно  --  без
сколько-нибудь  ясного решения  о  дальнейшей  судьбе строительства.  Просто
компания  или  представитель правительства, присланный  уладить разногласия,
обещали никого не увольнять и оплатить рабочим все  дни простоя, после этого
работы  возобновлялись  как в замедленной  киносъемке. При этом Литума готов
был  поспорить,  что  начинали  строители  не  там,  где кончили,  а  с  уже
пройденного места.  То ли из-за обвалов и  оползней,  вызванных  взрывами  в
горах, то ли  из-за  проливных дождей  и наводнений, размывавших  полотно  и
насыпь,  или  по  какой-то  другой  причине,  только рабочие,  как  казалось
капралу, взрывали динамит,  разравнивали полотно, насыпали  и  утрамбовывали
гравий и  укладывали  асфальт  там же,  где он  застал их,  когда приехал  в
Наккос.
     Он  стоял  высоко над  каменистым  склоном,  у  самой кромки  снегового
покрова, в  полутора километрах от поселка; в чистом утреннем воздухе хорошо
были видны поблескивающие на солнце  оцинкованные крыши бараков. "У  входа в
заброшенную шахту",  -- сказал тот тип Томасу. Вот он, этот вход, наполовину
заваленный прогнившими деревянными  брусьями, служившими когда-то подпорками
в штольнях, и камнями. А если  его просто заманили  в засаду?  Если  все это
придумано для того, чтобы разъединить его и Карреньо? Их схватят поодиночке,
будут  пытать и убьют. Литума  представил  свой труп -- изрешеченный пулями,
весь в  кровоподтеках, с вывернутыми руками и ногами и с табличкой на груди,
на которой красными буквами  написано: "Так подохнут все псы  буржуазии". Он
достал из кобуры свой  "смит-вессон" тридцать восьмого калибра и осмотрелся:
камни, небо,  несколько  белых  облачков вдали. Но  ничего живого, ни  одной
птички вокруг, черт подери.
     Человек, который  накануне говорил с  Томасито, подошел  к нему  сзади,
когда  тот  смотрел  футбольный  матч  между  командами  пеонов,  и,  сделав
несколько общих  замечаний по ходу игры, шепнул: "Кое у кого есть сведения о
пропавших. Их могли бы сообщить капралу лично. Но за вознаграждение. Идет?"
     -- Не знаю, -- ответил Карреньо.
     --  Улыбайтесь, -- добавил тип.  -- Смотрите на мяч,  следите за игрой,
чтобы никто ничего не заметил.
     -- Хорошо, -- сказал Томас. -- Я передам командиру.
     -- Пусть приходит завтра утром, на заре, к заброшенной  шахте, один, --
объяснял  тип, жестикулируя  и всем  своим видом показывая, будто переживает
перипетии игры. -- Смейтесь, следите за мячом. И главное: забудьте обо мне.
     Вернувшись  на пост,  Карреньо,  захлебываясь  от  волнения,  рассказал
капралу о разговоре.
     -- Наконец хоть какая-то зацепка, господин капрал.
     -- Посмотрим, Томасито.  Все может быть. Как  ты думаешь, кто он такой,
этот тип?
     -- Похож на пеона. Раньше я его, по-моему, не видел.
     Капрал вышел  затемно  и встретил восход солнца уже по дороге на шахту.
Поднимался  он к  ней  довольно долго. Первое возбуждение уже улеглось. Даже
если это и не западня,  то вполне возможно, что все окажется дурацкой шуткой
какого-нибудь чертова горца, едрена мать, которому захотелось посмеяться над
капралом. Вот  он,  полюбуйтесь, стоит как болван,  с  револьвером  в  руке,
дожидаясь неизвестно чего и кого.
     -- Доброе утро, -- неожиданно раздался голос сзади!
     Он резко  обернулся, вскинув свой "смит-вессон",  --  перед  ним  стоял
Дионисио, хозяин погребка.
     -- Что вы, что вы! -- Дионисио улыбался и успокаивающе махал руками. --
Опустите ваш револьвер, господин капрал, не ровен час выстрелит.
     Да, это он, низенький, крепко сбитый живчик в  неизменном синем свитере
с вытертым под  подбородком  воротником. Эти толстые, точно вымазанные сажей
щеки, эти позеленевшие зубы,  клок сивых волос надо лбом, воспаленные пьяной
лихорадкой глазки  и  руки, как  мельничные крылья, -- он!  Литума  вышел из
себя. Что ему здесь надо?
     -- Не стоило  подкрадываться ко мне, -- процедил он сквозь зубы. -- Так
недолго и пулю схлопотать.
     -- Да,  все мы здесь нервные. И немудрено, когда вокруг творится такое,
--  как  всегда,  вкрадчиво  заговорил  Дионисио.  Его  медоточивый  голос и
заискивающая   манера  речи  не  вязались,  однако,   с   уверенным  и  даже
презрительным  взглядом   маленьких  водянистых  глаз.  --  А  больше  всего
нервничают полицейские. Оно и понятно. Как же иначе.
     Литума  всегда испытывал  неодолимую неприязнь  к Дионисио,  а  в  этот
момент и  вовсе был  не склонен  верить ему. Тем не  менее он  постарался не
выдать своих чувств. Шагнул к трактирщику, протянул руку:
     -- Я здесь жду кое-кого, так что вам придется уйти.
     -- Вы ждете меня, -- засмеялся Дионисио. -- Вот я и явился.
     -- Вы не тот, кто говорил вчера с Томасито.
     -- Забудьте о нем,  заодно забудьте  и  мое имя, и мое  лицо. -- Хозяин
погребка  опустился  на корточки.  -- Вы  лучше  тоже  присядьте, нас  могут
заметить снизу. Наша встреча секретная, никто не должен знать о ней.
     Литума сел на плоский камень.
     -- Так, значит, вы можете сообщить какие-то сведения о троих пропавших?
     -- Из-за этой  встречи я рискую  шкурой, господин капрал, -- вполголоса
сказал Дионисио.
     --  Все  мы  здесь  каждый день рискуем  шкурой, -- так же тихо уточнил
Литума. Высоко  в  небе появился темный  силуэт птицы. Она парила прямо  над
ними,  зависла  на  одном  месте с  распластанными крыльями,  поддерживаемая
невидимым восходящим потоком теплого воздуха.  На такой высоте летают только
кондоры. -- Животные и те  тут рискуют, бедняги. Вы слышали  об этой семье в
Уанкапи? Там, говорят, казнили не только людей, но и собак.
     --  Вчера в погребок заходил  человек, который  был  в  Уанкапи,  когда
пришли терруки, -- с  готовностью  и даже, как  показалось Литуме,  радостно
подхватил  Дионисио. --  Они устроили там  свой  обычный  народный суд. Кому
повезло -- отделались поркой, а другим размозжили головы.
     --  Не хватает  только,  чтобы  они  начали  пить  кровь и  есть  сырое
человечье мясо.
     --  Дойдем  и  до этого, -- уверенно сказал  Дионисио, и  Литума уловил
зловещий огонек, вспыхнувший в его глазах. "Того и гляди, накаркает, ворон",
-- мелькнуло в голове.
     -- Ладно, вернемся к здешним  делам, --  сказал он вслух.  --  Если  вы
разбира-
     етесь в этой чертовщине, растолкуйте мне, что все это значит,  буду вам
благодарен. Эти исчезновения. Я прямо как в лесу. Видите,  я  говорю  с вами
откровенно. Их убили сендеристы? Или увели? Надеюсь, вы не будете, как донья
Адриана, рассказывать мне сказки о духах гор.
     Дионисио, не  глядя  на  Литуму, водил по земле прутиком. Взгляд Литумы
опять  зацепился  за синий свитер  и  клок  седых волос.  Горцы редко бывают
седыми.  Даже у  дряхлых, скрюченных  стариков,  которые  усыхают  до  такой
степени, что  становятся  похожими на  детей или карликов, даже у них волосы
остаются  черными. Ни лысины, ни седины. Наверное, из-за  климата. А  может,
из-за лошадиных доз коки, которую они жуют не переставая.
     -- Ничто не делается за спасибо. -- Хозяин погребка говорил очень тихо,
почти  шепотом.  --  Если  я открою  то,  что  знаю,  в  Наккосе  поднимется
переполох. Полетят головы. Сообщая эти  сведения вам, я рискую жизнью. Разве
это не заслуживает благодарности? Вы меня понимаете?
     Литума похлопал по карманам, ища сигареты. Предложил закурить Дионисио.
Закурил сам. Заговорил осторожно:
     -- Не буду вас обманывать. Если вы хотите получить  за вашу  информацию
деньги, у  меня нет  такой  возможности, я не  смогу заплатить  вам. Вы ведь
видите, в каких условиях мы живем, я и мой помощник. Хуже  пеонов, не говорю
уж о бригадирах.  Я  мог бы запросить начальство  в Уанкайо. Да они не скоро
ответят, если  ответят вообще. Мой  запрос пойдет по  радио  компании, а это
значит,  обо всем узнает радист, то есть,  считайте, весь Наккос. И в  конце
концов   мне  ответят  что-нибудь   вроде:   "Этому  типу,  который  требует
вознаграждения,  оторви  яйцо, тогда  он сразу  заговорит.  Не  заговорит --
оторви другое. А будет и дальше молчать -- воткни ему в жопу штык".
     Дионисио зашелся от смеха, захлопал в ладоши. Литума тоже засмеялся, но
неохотно. Парившая  в высоте птица в крутом вираже пошла вниз, величественно
описала  дугу над  их  головами  и, как  бы  выражая презрение  к тому,  что
увидела,  стала  удаляться.  Кондор,  точно. Литума знал,  что  в  некоторых
деревнях Хунина  во  время храмовых праздников  горцы  привязывают пойманных
кондоров  к быкам,  чтобы  они  клевали их  во время  корриды. Впечатляющее,
должно быть, зрелище.
     -- Вы  хороший  полицейский, -- отсмеявшись,  сказал  Дионисио. --  Это
признают все в поселке. Вы не злоупотребляете своей властью. Многие на вашем
месте вели бы себя иначе. И заметьте: это вам говорит человек, который знает
сьерру как свои пять пальцев. Я исходил ее всю -- вдоль и поперек.
     -- Я пришелся пеонам по душе? Неудивительно! Что они могут иметь против
меня?  -- Литума улыбнулся. -- Мне  с ними делить нечего, ведь я до  сих пор
дружком не обзавелся в поселке.
     -- Вы и  ваш помощник  пока живы -- вот лучшее  доказательство, что вас
уважают. -- Дионисио сказал это так  просто,  будто речь  шла  о чем-то само
собой  разумеющемся,  например:  вода, известное дело,  жидкая,  а  ночь  --
темная. Он  снова повозил  по земле прутиком  и добавил: --  А к этим троим,
наоборот, ни у кого не лежала душа. Знаете ли вы, кстати, что Деметрио Чанка
вовсе не Деметрио Чанка, это его ненастоящее имя.
     -- Как же его зовут на самом деле?
     -- Медардо Льянтак.
     Они молча курили. У  Литумы от нетерпения  начало зудеть тело. Дионисио
все разнюхал, все выведал. Сейчас он тоже узнает правду. Узнает наконец, что
сделали с похищенными. Безусловно, что-то ужасное. Кто их похитил? И почему?
А этот пьянчужка-перевертыш, вне  всякого  сомнения,  был  сообщником.  День
между тем  разгорался. Приятная  теплота сменила утреннюю  свежесть. Воздух,
удивительно  прозрачный,  позволял  рассмотреть   далеко  внизу  мельтешащие
фигурки пеонов.
     --  Я  хотел  бы  узнать,  что  с  ними произошло. И  был  бы очень вам
благодарен, если  бы вы рассказали об  этом. Рассказали все. Без утайки. Это
дело не дает мне покоя. И по какой причине Медардо Льянтак взял имя Деметрио
Чанка.
     -- Он  сменил имя потому, что скрывался от терруков. А может быть, и от
полиции. В  Наккосе,  он  думал,  до него никто не доберется.  Говорят,  как
бригадир он был большой зануда.
     -- Значит, его убили, и  тут  уже ничего не попишешь. Они  все погибли,
да? Их убили терруки? В поселке много сендеристов?
     Дионисио сидел опустив голову и все еще водил прутиком по земле. Литума
смотрел на седой клок, резко  выделявшийся среди темных спутанных волос. Ему
вспомнилась попойка  в переполненном погребке  в День  Отечества.  Дионисио,
кругленький,  как виноградина,  с  дурным  блеском в  глазах, призывал своих
посетителей танцевать, мужчину с мужчиной  -- любимое  его занятие, которому
он предавался каждой ночью.  Он переходил от столика к столику, приплясывал,
подпрыгивал, изображал  медведя  и  вдруг  неожиданно спустил брюки.  Литума
снова услышал  смех  доньи  Адрианы, хохот  пеонов  и снова  увидел  дебелые
лоснящиеся ягодицы  хозяина погребка. Как и той ночью, горло стиснула спазма
отвращения. Интересно, какие мерзости творились  в погребке  после того, как
они с Томасито ушли оттуда? Голова с седой прядью кивнула, прут оторвался от
земли, описал в воздухе полукруг и застыл, указывая на вход в шахту.
     -- Они здесь? В этой штольне? Все три трупа?
     Дионисио ничего  не ответил.  Пухлая  рука опустилась и снова принялась
чертить на земле узоры, на этот раз с явным раздражением.
     -- Я бы вам не советовал лезть туда искать их, -- ответил он наконец, и
Литуме в  его  любезном предупреждении  послышался  какой-то подвох. --  Эти
штольни  и  штреки держатся только чудом. Один  неосторожный  шаг  -- и  все
обвалится. А кроме того, там  полно газа. Но трупы,  конечно, где-то в  этих
лабиринтах, если их  еще не  сожрали муки. Вы знаете, кто  это? Это  шахтные
черти, они мстят людям, которые из-за  своей  жадности  тревожат и разрушают
горы. Они убивают  горняков. Пожалуй, будет лучше, если  я вам больше ничего
не  скажу, господин  капрал.  Если  вы  будете знать  лишнее, вам крышка. Не
проживете  и часу. Я собирался рассказать все  за  деньги, хотя и  знал, что
этим толкаю вас в могилу. Нам  нужны деньги, чтобы убраться отсюда.  Вы ведь
уже  догадались.  Они  могут нагрянуть в  любую минуту. После вас  и  вашего
помощника  мы с женой стоим следующие  в их списке. А может быть,  и первые.
Они же  ненавидят  не только полицейских ищеек.  Ненавидят и тех, кто пьет и
распутничает. И тех, кто  спаивает и вовлекает в распутство,  и вообще всех,
кто предается веселью, несмотря на тяготы жизни. Так что  мы  тоже обречены,
нас тоже забьют камнями. Надо  уезжать.  Но где взять деньги? А вам повезло,
что вы не  узнали тайну и  вам не придется за нее расплачиваться. Это спасло
вам жизнь, господин капрал!
     Литума  раздавил каблуком окурок. Похоже, так оно и есть: он до сих пор
жив,   потому   что   ничего  не  знает.  Он  попробовал   представить  себе
изуродованные, разбитые  тела  в глубине  сырых  штреков  и забоев, в вечном
мраке, насыщенном сернистым газом, пропитанном вонью взрывчатки. Стало быть,
донья Адриана говорила правду. Но не исключено,  что их убили из-за каких-то
суеверий.  Сендеристы  не  кидают  людей  в шахты,  они выставляют трупы  на
всеобщее обозрение. Как бы то ни было, хозяину погребка доподлинно известно,
что именно произошло.  Кто же все-таки  мог сделать это? А что, если  сунуть
ему в рот "смит-вессон": раскалывайся или отправишься  к ним на дно штольни.
Лейтенант Сильва ', там, в  Таларе, тот,  наверное, так  бы и сделал. Литума
рассмеялся.
     -- Вспомнили шутку, господин капрал?
     --  Да  нет, просто  нервы шалят, --  объяснил  Литума. -- Вспомните-ка
одного  из  этих троих, Педрито Тиноко. Я хорошо знал  его. Он  помогал  мне
обустроить пост и  жил с нами с тех самых пор, как мой помощник привел его в
Наккос. Такой человек, как он, никому не мог навредить.
     Он  поднялся,  сделал,  разминаясь, несколько шагов, глубоко  вздохнул,
посмот-
     1 Персонаж из романа М.Варгаса Льосы "Кто убил Паломино Молеро?".
     рел вокруг. И,  как  нередко  с ним  тут бывало, ощутил давящую тяжесть
горного массива и  густо-синего  неба. Все здесь  было вздыблено, напряжено,
все устремлялось  вверх. Всеми  клетками  он почувствовал  тоску по открытым
горизонтам бескрайних  равнин Пьюры  с  разбросанными тут и там  живописными
группами рожковых деревьев, стадами  коз  и россыпями белого  песка.  Что ты
здесь  делаешь,  Литума? И  опять, в  который уже раз  за  эти  месяцы,  его
охватило предчувствие, что живым из Наккоса ему  не уйти. Видно, тоже кончит
в каком-нибудь забое, как эти трое.
     --  Не пытайтесь понять  все это --  напрасно потеряете время, господин
капрал, --  сказал  трактирщик.  Он уже  сидел на плоском камне, с  которого
встал Литума. -- У людей  голова идет кругом от всего, что тут происходит. А
когда голова идет кругом, сами понимаете, всякое может случиться.
     -- Уж очень здесь народ темный, просто  удивительно, -- заметил Литума.
--  Готовы  поверить  в  любой  вздор,  вроде  этих пиштако или  муки. Разве
нормальные люди стали бы слушать такую чепуху?
     -- А на побережье народ, конечно, очень умный. Вы это хотите сказать?
     -- Я хочу сказать, здесь очень легко свалить вину за исчезновения людей
на сатану, как это делает ваша супруга.
     --  Бедный сатана, -- засмеялся Дионисио. --  Адриана просто  повторяет
то,  что  говорят  все. Разве не  сатану винят всегда за все плохое? Чему же
тогда удивляться?
     --  Ну,  для  вас-то, положим, сатана не так уж  и плох, --  пристально
глядя на него, сказал Литума.
     -- Так ведь  кто, как не он,  научил  людей наслаждаться жизнью.  --  В
глазах Дионисио  вспыхнул насмешливый огонек. -- Или  вы,  как  те фанатики,
имеете что-то против земных радостей?
     -- По мне, пусть хоть все лезут друг на друга и развлекаются как хотят,
-- ответил Литума.  --  Яи сам не прочь бы здесь  так поразвлечься, да  не с
кем.
     -- А почему бы вам не употребить для  этого вашего помощника? Парень-то
вроде ничего.
     -- Этого никогда не будет, -- вспыхнул Литума. -- Я не гомик.
     --  Да это  просто шутка, господин капрал. Не сердитесь.  -- Трактирщик
тоже  встал. -- Что ж, сделка, значит, не  состоялась, и я остался ни с чем.
Тем лучше для вас, господин капрал, еще раз повторяю вам это. И тем хуже для
меня. Вдобавок  теперь я в ваших  руках, я  же понимаю. Если вам  вздумается
рассказать кому-нибудь о нашем разговоре, я труп.
     Он сказал  это  абсолютно  спокойно,  будто  не  испытывал ни малейшего
сомнения, что капрал его не выдаст.
     --  Я -- могила. Жаль, что мы не договорились,  но это уже не моя вина.
Хотя на мне эта форма, я мало что могу сделать.
     -- Хочу  дать вам совет. Напейтесь хорошенько и забудьте  обо всем. Мое
заведение всегда открыто для вас. Пока, господин капрал.
     Он небрежно махнул рукой и пошел вниз, но не по дорожке, которая вела в
поселок, а в обход  шахты. Литума снова опустился на  освободившийся плоский
камень и  внезапно  вспотевшими  руками достал вторую за это утро  сигарету.
Все,  что говорил ему  Дионисио, кружилось теперь в  голове,  как те  черные
птицы на фоне белоснежных вершин. Безусловно, терруки имеют много пособников
в поселке,  в этом все  дело. Вот почему так напуган Дионисио, вот почему он
уедет  отсюда, даже  если  для  этого ему  придется  выдать нескольких своих
клиентов, чтобы получить  необходимые деньги.  Вполне возможно, что эти трое
отказались  участвовать в  чем-то  или  сотрудничать с  кем-то, и  за это их
сбросили в  шахту. Если в одну из  ближайших ночей  терруки подожгут пост  и
убьют  его   и   Томасито,   начальство   пошлет  их   семьям   похоронки  с
соболезнованиями,  да  еще  их имена будут  упомянуты в  ежедневном приказе.
Жалкое утешение.
     Он несколько раз  быстро  затянулся, докуривая сигарету, его настроение
менялось. Вспыхнувший было гнев уступал место тоске  и смятению. Нет, это не
могли
     сделать сендеристы. Скорее  уж  и впрямь здесь  какое-то колдовство или
беспросветная   темнота   горцев.   Он   поднялся   и  подошел   поближе   к
полузаваленному камнями и деревянными креплениями входу в шахту. Неужели они
там? Или это  лишь побасенки пьянчужки, который  хотел заработать  несколько
солей, чтобы поскорей удрать из Наккоса? Придется ему и Томасито самим лезть
в шахту и своими глазами увидеть, что там.
     Он  бросил окурок  и  зашагал  вниз.  Карреньо,  наверно,  уже  готовит
завтрак. У Томасито тоже есть какая-то тайна. А иначе с чего бы он плакал по
ночам?  Неужели только из-за той пьюранки? Да это просто смешно. Мир катится
к  чертовой   матери,  вокруг  казни,  похищения,  бесы,  пиштако,  муки,  а
полицейский  Томас  Карреньо  рыдает  по ночам из-за  того,  что его бросила
какая-то бабенка. Хотя, конечно, она была первой, она лишила его невинности,
и, судя по всему, она осталась единственной, кого попробовал .наш простак.
     В  то утро, как и  всегда перед  командировкой или  экскурсией, госпожа
д'Аркур встала затемно, за несколько секунд до того, как зазвонил будильник.
Ее охватила дрожь нетерпения, которую вот  уже  тридцать лет она  испытывала
всякий раз,  когда ей приходилось уезжать из  города по делам или для отдыха
(она,  кстати, не  отличала  одно  от  другого).  Быстро  одевшись,  она  на
цыпочках, чтобы не  разбудить мужа, спустилась  на кухню и приготовила кофе.
Чемодан   был  собран  накануне  и  выставлен  в  прихожую.  Когда  она  уже
ополаскивала чашку,  в дверях  кухни  появился зевающий Марсело -- в халате,
босой, с всклокоченными волосами.
     -- Как ни  стараюсь не шуметь, всегда тебя бужу, --  извиняющимся тоном
сказала она.  --  А может  быть, бессознательно обманываю себя, потому что в
глубине души хочу, чтобы ты проснулся.
     --  А  я,  знаешь,  отдал  бы  все  на свете,  лишь бы ты  не ездила  в
Уанкавелику. --  Он снова  зевнул.  --  Поторгуемся? У меня при себе чековая
книжка.
     -- Моя начальная цена  -- луна и звезды. --  Она протянула  ему чашку с
кофе. -- Не беспокойся.  В  горах я в гораздо большей безопасности,  чем  ты
здесь, когда едешь в свой офис. По статистике, на улицах Лимы опаснее, чем в
Андах.
     -- Никогда не верил  в статистику. -- Он зевнул и потянулся.  Некоторое
время  смотрел,  как  она хлопочет у  буфета,  где в  идеальном  и тщательно
продуманном  порядке  были  расставлены чашки  и блюдца,  разложены  ложки и
ложечки. -- От этих твоих  поездок, Гортензия, у меня  откроется язва.  Если
раньше я не умру от инфаркта.
     -- Я привезу тебе с гор  свежего сыра. -- Она откинула прядь со лба. --
Иди  досыпай,  я  постараюсь тебе  присниться.  Со мной  ничего  плохого  не
произойдет, не волнуйся.
     В  этот  момент  к  дверям дома  подъехал министерский  джип, и госпожа
д'Аркур  заторопилась:  поцеловала  мужа,  напомнила,  что  надо  выслать  в
Смитсоновский   институт   конверт  с   фотографиями   Национального   парка
Янага-Чемильен.  Марсело проводил ее до  машины и, попрощавшись, как всегда,
обратился к Каньясу:
     -- Верни мне ее живой и невредимой, инженер.
     Улицы Лимы,  еще покрытые ночной влагой, были безлюдны. Через несколько
минут джип выехал на главное шоссе, но и там движение было пока слабым.
     --   Ваша   жена   тоже   так   переживает,   когда   вы   уезжаете   в
командировку?--спросила  госпожа  д'Аркур.  Огни  Лимы,  затянутые  утренним
предрассветным туманом, остались позади.
     -- Не без этого, -- кивнул инженер. -- Но моя Мирта не слишком сильна в
географии, она и не подозревает, что мы едем прямо в волчье логово.
     --  В волчье логово? -- переспросил шофер,  и джип резко вильнул. -- Вы
должны были предупредить меня об этом заранее. Если бы я знал, не поехал бы,
я вовсе не собираюсь рисковать головой за те гроши, что мне платят.
     -- Что нам платят, -- засмеялся Каньяс.
     -- Что вам платят, -- уточнила госпожа д'Аркур. -- Мне-то  не платят ни
сен-
     таво. Я занимаюсь этой работой только из любви к искусству.
     --  Так вам это нравится, сеньора. Вы, наверное, и  сами платили бы  за
то, чтобы заниматься любимым делом.
     --  Честно  говоря,  платила бы,  --  согласилась  она. --  Эта  работа
составляет  смысл моей  жизни. Возможно,  потому, что  растения  и  животные
никогда меня не обманывают. А люди, наоборот, обманывают постоянно. Ведь вам
тоже  нравится  наше  дело,  инженер.  Иначе  вы  не  стали  бы  работать  в
министерстве за такую мизерную зарплату.
     -- Это ваша  вина, сеньора. Я читал ваши статьи в "Комерсио", я вам уже
говорил. И они разбудили во  мне  интерес к природе, желание объехать Перу и
своими глазами увидеть чудеса, о которых вы писали. Вы виноваты в том, что я
стал  изучать  агрономию,  а  потом  окончил лесной факультет. Вас  не мучат
угрызения совести?
     -- Тридцать лет я  пропагандировала свои идеи  -- и вот наконец  у меня
появился  ученик!  --  захлопала  в ладоши  госпожа д'Аркур. -- Теперь  могу
умереть спокойно.
     --  У вас  много учеников,  -- убежденно сказал  инженер  Каньяс. -- Вы
открыли нам, как удивительна наша земля. И как плохо мы с ней обращаемся. Не
думаю, что  найдется хоть один перуанец, который знает  свою страну так  же,
как вы, и который всю ее исходил и исколесил, как вы.
     -- Ну, раз  мы дошли до комплиментов, я тоже должна сказать вам кое-что
приятное.  С тех  пор как  вы пришли  в министерство, моя  жизнь изменилась.
Наконец  появился кто-то, кто  разбирается  в  проблемах окружающей  среды и
борется с бюрократами. Говорю это не для красного словца, инженер. Благодаря
вам я больше не чувствую себя, как раньше, одиночкой.
     Когда подъезжали к Матукане, из-за горных  вершин вырвались первые лучи
еще невидимого солнца. Утро выдалось сухое и  холодное. Всю оставшуюся часть
пути, пока они пересекали хребет  Ла-Оройя и теплую  долину Хауха, инженер и
госпожа д'Аркур обсуждали, что надо сделать, чтобы заручиться дополнительной
поддержкой для реализации  проекта восстановления лесов  на  горных склонах.
Проект  субсидировался ФАО1  и  Голландией и уже  дал  первые  положительные
результаты.  Эту  первую  победу  они  отметили  несколько  месяцев назад  в
ресторанчике в  Сан-Исидро.  Почти четыре  года работы -- отчетов,  памятных
записок,  конференций, статей, писем, рекомендаций и прочих хлопот, --  пока
удалось добиться чего-то.  Но  теперь-то  наконец  проект  уже  выполняется.
Общины  не  ограничиваются больше выращиванием кормовых культур,  они теперь
занимаются  также  посадками деревьев. Если  не иссякнут  фонды, из  которых
финансируется  проект, через несколько лет густые рощи хинного дерева  снова
укроют тенью пещеры, исписанные магическими заклинаниями и рисунками далеких
предков,  и как  только установится мир, сюда смогут приезжать  археологи со
всего света, чтобы расшифровывать их. Нужно добиться, чтобы и другие  фонды,
и другие  страны тоже финансировали проект. Не хватает инструкторов, которые
научили  бы  крестьян  использовать вместо дров  сухой  помет  животных  для
обогрева домов и  приготовления пищи, надо создать опытную станцию, заложить
по  крайней мере десять  новых  питомников. В общем... Хотя госпожа  д'Аркур
была практичной женщиной, она порой давала волю воображению и в соответствии
со  своей фантазией мысленно преобразовывала действительность, которую, надо
сказать, прекрасно знала, потому что постоянно боролась с нею."
     Вскоре  после  полудня они  добрались до Уанкайо  и  сделали  небольшую
остановку, чтобы  наскоро перекусить, заправить  машину, проверить  мотор  и
давление в шинах. Зашли в ресторан на углу площади.
     --  Я  почти уговорила  посла  Испании приехать  сюда,  -- рассказывала
госпожа  д'Аркур  инженеру.  -- Но  в последний момент  он не  смог, прибыла
какая-то делегация  из Мадрида, не  помню уже какая. Однако он  обещал,  что
вскоре выберется.
     ФАО -- продовольственная  и  сельскохозяйственная организация в составе
ООН.
     И  сказал,  что  постарается  добиться  для  нас  кое-какой  помощи  от
испанского правительства. У них экология тоже входит в моду.
     -- Как мне хотелось  бы посмотреть Европу, -- вздохнул  инженер Каньяс.
-- Дед моей матери был из Галисии. Наверно, у меня там есть родственники.
     На следующем  участке дороги они почти не  могли разговаривать  -- джип
безостановочно  трясло  и  подбрасывало  на  ухабах.  А  между  Акостамбо  и
Искучакой  их  встретили  такие  выбоины и  ямы,  что они  уже  были  готовы
повернуть  обратно. Они пристегнулись  ремнями, но все  равно их  болтало  и
кидало друг на друга. Машина, казалось, вот-вот развалится, но шофер  только
посмеивался,   шутливо   выкрикивал,  как  на  корриде:  "Берегись  снизу!",
"Внимание, разъяренный  бык!" --  да напевал что-то. В  Уанкавелику приехали
вечером. Стало холодно, и они надели свитера, шерстяные перчатки и шарфы.
     В  туристской  гостинице  их встретил префект, получивший инструкции из
Лимы. Он  подождал, пока они приведут себя в порядок,  и пригласил поужинать
тут  же,  в  отеле.  Два   техника  из  министерства,  которые  должны  были
сопровождать их, приехали в отель еще раньше. За ужином к ним  присоединился
военный  комендант -- невысокий человек  с добродушной улыбкой. Он козырнул,
пожал им руки и, сняв фуражку, обратился к госпоже д'Аркур:
     -- Для меня большая честь приветствовать здесь такую известную особу. Я
всегда  читаю вашу страницу в  "Комерсио". И знаю  вашу книгу об  Уайласском
ущелье. Жаль, у меня нет ее сейчас при себе, чтобы взять у вас автограф.
     За ужином он сообщил, что патруль уже готов и завтра в шесть утра можно
будет начинать обход.
     -- Патруль? -- Госпожа д'Аркур вопросительно посмотрела на инженера.
     -- Но я ведь уже объяснял, что мы не хотим сопровождения, -- повернулся
инженер к префекту.
     -- Я передал ваше пожелание коменданту, -- пожал плечами префект. -- Но
знаете, как говорят: где есть капитан, там матрос не командует.
     --  Мне  очень  жаль,  сеньора,  но  я  не  могу  позволить,  чтобы  вы
передвигались здесь без охраны,  -- отозвался на его слова комендант. Он был
совсем  еще молод.  Форма сидела на  нем  безукоризненно, усы были тщательно
подстрижены,  говорил он  очень  любезно.  --  Это опасная  зона,  подрывные
элементы   называют   ее   "освобожденной  территорией".   Слишком   большая
ответственность  для  меня.  Я  вам  обещаю,  патруль  не  будет ни  во  что
вмешиваться.
     Госпожа  д'Аркур  удрученно  вздохнула  и  переглянулась  с  инженером.
Значит, ей придется убеждать коменданта. С тех пор  как по этим горным краям
прокатилась волна  насилия,  принося смятение и  страх и  оставляя за  собой
растерзанные трупы,  сколько  раз ей  уже приходилось  в  подобных ситуациях
объяснять   свою   миссию  префектам,   капитанам,   майорам,   комендантам,
гражданским гвардейцам, республиканским гвардейцам, простым солдатам.
     -- Мы не политики и не имеем никакого отношения к политике,  комендант.
Нас занимает только природа, окружающая среда, животные, растения. Мы служим
не  правительству,  а Перу. И военным, и этим  головорезам тоже.  Понимаете?
Если   мы  появимся  в  сопровождении  солдат,  у  людей  возникнет   ложное
представление  о том, кто мы такие и  чем  занимаемся. Я  вам  благодарна за
добрые намерения. Но в охране мы не нуждаемся, уверяю вас. Лучшая защита для
нас  --  ходить без  солдат, чтобы все  видели,  что нам  нечего  скрывать и
бояться.
     Комендант, однако, не  хотел  уступать. Уже то, что они не прилетели на
самолете,  а проехали  от Уанкайо  до Уанкавелики  на  машине, уже  это было
безумием,  ведь  сколько покушений,  сколько  нападений происходит  на  этой
дороге.  Он  извинялся,  но  стоял  на  своем. Конечно,  он может показаться
назойливым,  но это его  долг  и  он  не  хочет,  чтобы  его  потом  могли в
чем-нибудь упрекнуть.
     --  Мы подпишем  бумагу, что  берем всю  ответственность  на  себя,  --
предложил инженер Каньяс.  -- Не посчитайте это за обиду, комендант,  но для
нашей работы важно, чтобы нас не отождествляли с вами.
     Госпожа д'Аркур положила  конец спору,  заявив, что,  если офицер будет
настаивать на сопровождении, она отменит экспедицию.  Комендант составил акт
и попросил префекта и двух техников подписать его в качестве свидетелей.
     -- Вам же меньше хлопот, --  утешила его, прощаясь, госпожа д'Аркур. --
Но все равно, комендант, спасибо вам за заботу. Дайте мне ваш адрес, я вышлю
вам  мою новую  книгу, которая  должна выйти на днях. Это о долине Колька, в
ней есть замечательные фотографии.
     На  следующее утро  госпожа  д'Аркур  отправилась на  мессу  в  церковь
Святого   Себастьяна.   Она   долго   рассматривала   величественные   своды
колониальной  эпохи,  старинный  алтарь,  украшенный изображениями  плачущих
ангелов. Выехали на двух машинах -- джипе и старом черном "форде", в который
сели  техники и префект.  По дороге к  шахтам Санта-Барбары  им повстречался
армейский патруль. Солдаты держали в руках карабины с примкнутыми штыками и,
казалось,  были  готовы  в  любой  момент  открыть  огонь.  Через  несколько
километров  дорога  превратилась в  какую-то  бесформенную  канаву,  и джипу
пришлось снизить скорость, чтобы не слишком отрываться от "форда". В течение
двух  часов  они  то  поднимались, то  опускались,  пересекая  полупустынную
местность, где не было ничего,  кроме гор, на склонах  которых лишь  изредка
можно было увидеть несколько домов с лоскутами посадок -- картофеля, ячменя,
бобов. "Форд" все-таки исчез из вида.
     -- Когда я  проезжал тут в прошлый  раз, здесь не  было столько красных
флагов и раскрашенных щитов  по сторонам  дороги, -- заметил инженер Каньяс.
-- Должно быть, комендант говорил правду: мы в контролируемой зоне.
     -- Надеюсь, это  не  помешает  восстановлению лесов, -- сказала госпожа
д'Аркур.  -- Только этого нам  недоставало.  Четыре  года ушло на то,  чтобы
пробить проект, и когда наконец-то стало получаться...
     --  До  сих пор я не совал нос  не в свое  дело, --  вступил в разговор
шофер. -- Но если бы меня спросили, я бы сказал,  что в сопровождении солдат
чувствовал бы себя куда спокойнее.
     --  Но  тогда  люди принимали бы нас  за  врагов, --  возразила госпожа
д'Аркур. -- А мы не враги никому. Мы работаем и на них тоже. Понятно?
     -- Мне-то понятно, -- пробурчал шофер. -- Хорошо бы, чтобы им тоже было
понятно. Вы не видели по телеку, что они вытворяют?
     --  Никогда  не смотрю  телевизор,  --  ответила  госпожа  д'Аркур.  --
Наверно, потому и чувствую себя так спокойно.
     К  вечеру добрались  до общины  Уайльярахкра,  где  находился  один  из
питомников.  Местные крестьяне  приходили сюда за саженцами  хинного дерева,
они огораживали ими свои делянки, укрепляли  берега  озер и рек. Центральный
поселок общины с его крытой черепицей церквушкой, покосившейся  колокольней,
маленькой школой с глинобитными  стенами и мощенной булыжником  площадью был
почти пуст. Но алькальд и члены муниципального  совета Уайльярахкры в полном
составе радушно приветствовали их, подняв свои жезлы, и вместе с ними обошли
питомник, сооруженный силами самих общинников. Они  явно  были  воодушевлены
программой восстановления лесов. Раньше, говорили они, общинники жили высоко
в  горах, далеко друг от друга, теперь же появилась возможность поселить  их
вместе, дать им  электрический  свет, обеспечить  питьевой  водой.  В мягком
предзакатном  свете  перед  ними открылась величественная панорама:  широкий
горный склон, усеянный крупными пятнами посадок, круто убегал вверх и, теряя
постепенно растительность и превращаясь в  голые камни,  скрывался в высоких
облаках. Инженер Каньяс набрал полную грудь воздуха и раскинул руки:
     -- Этот пейзаж  заставляет забыть все заботы, досаждавшие мне в Лиме. А
вас не впечатляет, сеньора? Жаль, мы не  взяли с собой бутылочку чего-нибудь
крепкого для согрева.
     --  А  знаете, когда я увидела эту красоту в первый раз? Ровно двадцать
лет  назад. И как раз  отсюда, с этого  самого  места, где мы  сейчас стоим.
Чудесно,  правда? К питомнику  примыкало  небольшое ранчо,  где  можно  было
перекусить. Ин-
     женер и  госпожа д'Аркур уже  бывали  там  раньше  и  на  этот раз тоже
направились туда. Но от семьи, что  жила там когда-то,  теперь осталась одна
только старушка, которая  никак  не могла.толком  объяснить, куда  и  почему
уехали ее родичи. В  доме  не было ничего,  кроме маленькой  убогой кровати.
Старуха  вскоре перестала обращать внимание на пришедших и,  повернувшись  к
ним  спиной,  поправляла  огонь  в  очаге  и что-то  помешивала в  кастрюле.
Алькальд   и  советники  разошлись  по  домам.  Два  сторожа,  работавших  в
питомнике, заперлись на засов в сторожке. Госпожа д'Аркур и инженер остались
одни. Огороженный тростниковым плетнем небольшой кораль, который,  вспомнила
госпожа  д'Аркур,  в прошлый  раз  был полон  баранов  и  кур, теперь  стоял
совершенно пустой, колья были  выворочены, плетень завалился. Над соломенной
крышей ранчо полоскался привязанный к шесту кусок красной фланели.
     Когда  "форд"  с  префектом  и  техниками  въезжал  в  Уайльярахкру,  в
сгустившейся синеве  неба сверкнули первые звезды. Инженер и госпожа д'Аркур
к этому  времени успели разложить  вещи.  В углу комнаты уже лежали спальные
мешки, резиновые подушки были надуты, на портативном примусе варился кофе.
     -- Мы думали, вы попали  в аварию,  -- приветствовал их инженер. -- Уже
хотели ехать к вам на помощь.
     Первым  из машины вышел  префект.  Он  был  совсем  не  похож  на  того
добродушного  и  доброжелательного человека, который с шутками и прибаутками
принимал их в Уанкавелике. Выяснилось, что у  них лопнула  шина. Но  префект
был не в духе по другой причине.
     -- Надо немедленно возвращаться, -- тоном приказа сказал он. -- Мы ни в
коем случае не должны оставаться здесь на ночь.
     --  Выпейте лучше  кофейку  с печеньем и полюбуйтесь  на  этот вид,  --
успокаивающе сказал инженер. --  Такой красоты вы не увидите больше  нигде в
мире. Не кипятитесь, дружище.
     --  Да что  вы несете!  Вы что, ничего не понимаете? -- Префект повысил
голос,  у  него дрожал  подбородок, глаза нервно  щурились, будто  их что-то
слепило.  --  Вы что,  не видели эти лозунги  и  флаги  по всей  дороге?  Не
заметили, что красный флаг висит у нас над головами? Комендант был прав. Это
безрассудство.  Мы не должны  подвергать  себя такой  опасности.  И в первую
очередь это касается вас, сеньора.
     --  Мы  приехали сюда делать  наше дело, оно  не имеет  ничего общего с
политикой, --  попыталась  умерить  его  пыл госпожа д'Аркур. -- Но если  вы
опасаетесь, можете вернуться в город.
     --  Я  вовсе  не трус. --  Голос префекта  дрогнул. --  Это необходимая
осторожность. Мы не можем оставаться здесь на ночь. Послушайте меня, давайте
уедем. Потом мы вернемся сюда с патрулем. Вы  рискуете вашей жизнью и жизнью
ваших людей, сеньора.
     Инженер Каньяс взглянул на техников. Они молча прислушивались к спору.
     -- Вы тоже хотите вернуться?
     Техники, совсем  молодые, скромно одетые люди, смущенно  переглянулись,
но ничего не ответили.
     --  Пожалуйста,  не чувствуйте  себя  обязанными  оставаться с нами, --
вмешалась   госпожа   д'Аркур.   --   Если   вы   предпочитаете   вернуться,
возвращайтесь.
     -- А вы остаетесь, инженер? -- заговорил наконец один из них, произнося
слова с северным акцентом.
     -- Безусловно, -- ответил тот. -- Мы столько сил вложили в этот проект,
так долго  боролись, чтобы получить деньги от ФАО и  Голландии,  что теперь,
когда все закрутилось, я уже не могу отступить.
     -- Тогда  и мы останемся,  -- сказал  все  тот же  техник.  -- Будь что
будет.
     --  Мне  очень жаль,  но я  должен  уехать,  -- заявил  префект.  --  Я
должностное лицо, поэтому,  если меня схватят,  мне  верный  конец.  Попрошу
коменданта прислать патруль.
     -- Ни в коем  случае --решительно возразила госпожа д'Аркур, протягивая
ему  руку.  --  Разумеется,   возвращайтесь.  Через  пару  дней  увидимся  в
Уанкавелике. Счастливо вам доехать, и не беспокойтесь о нас. Здесь, наверху,
есть нечто, что защитит нас лучше любого патруля.
     Техники  забрали  из  машины  свои  одеяла  и  чемоданчики.  Все  молча
смотрели, как "форд" растворяется в темноте.
     --  Возвращаться  одному  в такое время и по  таким дорогам  --  да это
просто безумие, -- пробормотал второй техник.
     Какое-то  время  они раскладывали  вещи,  устраиваясь  на  ночь.  Потом
хозяйка  угостила всех  острым  супом,  в котором плавали  кусочки  юкки,  и
улеглась  на свою кровать. Техники развернули спальники, расстелили  одеяла,
одно  около  другого,  развели во  дворе костер.  Все  сидели  вокруг  огня,
смотрели,  как  разгораются  и множатся  звезды. У  техников  были  с  собой
сандвичи  с ветчиной,  курятиной и  авокадо, а  госпожа д'Аркур дала всем на
десерт по плитке шоколада. Ели медленно, разговаривали, обсуждали, что будут
делать завтра, говорили о  родных, оставшихся в  Лиме, а техник с  севера --
выяснилось, что он из Пакасмайо, -- рассказал о своей невесте из Трухильо: в
прошлом  году она  заняла второе  место на конкурсе  народной песни и  танца
"Маринера". Потом разговор перекинулся на бесчисленные звезды,  такие яркие,
когда на них  смотришь  с андских  вершин,  что  рябит в глазах.  Неожиданно
госпожа д'Аркур сменила тему:
     -- Вот уже тридцать лет  езжу по  Перу,  и  никогда мне не  приходило в
голову, что здесь будут происходить такие вещи.
     Инженер,  техники  и  шофер  замолчали, задумавшись над ее  словами.  И
вскоре все не раздеваясь улеглись спать.
     Они пришли на заре, когда приезжие уже  вставали. Около полусотни людей
-- мужчины,  женщины, много подростков и даже дети. В большинстве  своем это
были крестьяне, но  среди них мелькали и городские  метисы. Одетые в куртки,
джинсы, свитера  с грубо вышитыми  узорами,  имитирующими украшения индейцев
уаков    доколониальной   эпохи.   На   головах--шапки,   вязаные   шапочки,
шлемы-пасамонтаньи.  Плохо  вооруженные:  только двое или трое с  автоматами
Калашникова,  у остальных  -- ружья, револьверы,  охотничьи карабины, а то и
просто мачете и дубинки.
     Жившая в доме старуха куда-то исчезла.
     --  Нет  необходимости  держать нас под  прицелом,  --  сказала госпожа
д'Аркур,  выходя  вперед.  --  Мы безоружны и  не собираемся  бежать. Могу я
переговорить с главным? Я объясню ему, чем мы здесь занимаемся.
     Ей никто не ответил. Никто не распоряжался, не слышно было  команд.  Но
было заметно, что они  хорошо обучены и действуют согласованно. Группами  по
два-три человека они подошли к спутникам госпожи  д'Аркур, отделили  их друг
от друга,  тщательно  всех  обыскали,  вывернув  карманы, обрывками  веревки
связали за спиной руки.
     --  Мы  вам  не  враги,  мы  не занимаемся политикой, мы работаем не на
правительство, а  на  перуанцев,  -- продолжала  говорить  госпожа  д'Аркур,
вытягивая  руки,  чтобы  легче  было связать  их.  -- Наша цель  -- защитить
окружающую  среду, природные ресурсы. Чтобы наша природа не погибла, чтобы в
будущем все люди в этих горах имели пищу и работу.
     -- Сеньора написала много книг о наших растениях и животных, -- пояснил
инженер Каньяс.  -- Она идеалистка. Она,  как и  вы, добивается лучшей жизни
для наших крестьян, благодаря ей в этих местах снова будут  расти деревья. А
ведь это так важно  для общинников, для всей  Уанкавелики. Для вас  и  ваших
детей. Это выгодно всем нам, независимо от наших политических взглядов.
     Им  позволяли  говорить, никто не  прерывал их,  но никто и не  обращал
внимания на их  слова.  Они  занимались своими делами. Расставляли часовых в
местах, откуда можно  было  наблюдать  за поднимающейся  снизу дорогой  и за
уходящей  к  снежным  вершинам  тропой. Утро  было  холодное,  острый воздух
обжигал горло. Крутые склоны окружающих гор отливали свежей зеленью.
     --  Цели нашей борьбы схожи с целями вашей борьбы, -- вновь  заговорила
госпожа д'Аркур,  и в  ее голосе нельзя было уловить и намека на тревогу. --
Не относитесь к нам как к врагам, мы вам не враги.
     -- Могли бы  мы поговорить  с  главным? --  время  от времени спрашивал
инженер Каньяс. -- Или с кем-нибудь еще из вашего руководства? Позвольте мне
все разъяснить ему.
     Так прошло довольно много времени,  пока  наконец группа этих людей  не
вошла в дом и туда стали  по одному вводить  приезжих. Их там допрашивали, а
те,  что оставались  снаружи, могли  слышать  обрывки разговора.  Допрос шел
медленно,  с  многочисленными  повторениями:   личные  данные  вперемежку  с
вопросами  о  политических убеждениях, иногда  подолгу выясняли что-нибудь о
других людях или событиях. Первым отвели в дом шофера, потом техников, потом
инженера Каньяса. Когда он  вышел оттуда,  уже темнело.  Госпожа  д'Аркур  с
удивлением  подумала, что провела здесь ни много ни мало  одиннадцать часов.
Одиннадцать  часов  на  ногах, без  крошки еды, без  капли  воды. Но  она не
чувствовала усталости,  не испытывала ни  голода, ни жажды.  Думала о муже и
больше беспокоилась о нем, чем о себе. Она смотрела на вышедшего инженера; у
него было  совсем другое  лицо,  видимо,  он  потерял  уверенность,  которая
поддерживала его весь день и заставляла добиваться разговора с начальником.
     -- Они слушают, но не слышат и даже не хотят понять, что им говорят, --
прошептал он, проходя мимо. -- Прямо инопланетяне какие-то.
     Она  вошла  в дом. На  полу  сидели  трое  мужчин и  женщина,  ей  тоже
предложили сесть  на пол.  Госпожа д'Аркур  обратилась к  одному из них -- к
бородатому молодому человеку  в  кожаной  куртке  и  с  шарфом на  шее.  Его
холодные серые глаза смотрели в упор не моргая. Она со многими подробностями
рассказала  ему  о  своей жизни, начиная с рождения  -- а родилась она почти
шестьдесят лет  назад  в далекой  прибалтийской  стране,  которую совсем  не
помнила  и  язык которой не  знала, потом  о детстве -- оно прошло во многих
странах Европы  и Америки,  о  годах  учения -- тоже в разных странах  и  на
разных  языках:  она, как  кузнечик, прыгала  из колледжа в колледж, пока не
приехала в  Перу. Тогда ей не исполнилось  еще и двадцати и  она только  что
вышла замуж за  молодого  дипломата. Она  рассказала, как сразу же  полюбила
перуанцев, как восхитили ее пустыни, леса, горы, снежные вершины, животные и
растения этой страны, которая теперь стала и ее страной. И не только потому,
что так значится  в ее паспорте -- перуанское гражданство ей дал Марсело, ее
второй муж, --  а потому, что  она заслужила право называться перуанкой, ибо
прочувствовала и изучила всю  красоту перуанской земли и вот уже столько лет
воспевает и защищает ее в своих статьях, книгах, в докладах на  конференциях
и симпозиумах. И она будет делать это до конца своих дней, потому что именно
в этом и заключается смысл ее жизни. Разве не понятно, что она им не враг?
     Они  слушали  ее  не перебивая.  Но  на их  лицах нельзя  было  уловить
никакого интереса. Напоследок она рассказала, каких трудов стоило ей и этому
молодому  великодушному и  самоотверженному  инженеру  Каньясу пробить  план
восстановления лесов в Уанкавелике. И только когда она  замолчала, они стали
задавать  вопросы. В их вопросах не было ни скрытого недоброжелательства, ни
открытой неприязни. Сухие стандартные  формулировки, обыденные  безразличные
голоса.  Госпожа д'Аркур вдруг подумала,  что  все  происходящее  --  пустая
формальность, что  им заранее известны ответы на все вопросы. Ее спросили, с
какого  времени она  дает информацию полиции, армии и разведслужбе  о  своих
поездках  и путешествиях. Она  тут  же объяснила им:  Военный географический
институт  просил  ее  принять участие в работе  постоянной комиссии, которая
готовила  к переизданию атлас, это было  единственное,  что  ее  связывало с
вооруженными силами, не считая еще нескольких  лекций, которые она прочитала
в  военной школе, в  морском училище и в научно-исследовательском институте.
Они хотели также  узнать о ее контактах с правительствами других государств,
на которые она работает и от которых получает инструкции. Она ответила,  что
имеет дело не с правительствами, а с научными учреждены-
     ями --  Смитсоновским институтом в  Вашингтоне,  с Британским  музеем в
Лондоне,  с Музеем человека в Париже, с некоторыми  фондами и экологическими
центрами,  где  ей  иногда  удавалось получить деньги для небольших проектов
("всегда  лишь  жалкие  крохи").  Но сколько  она ни  говорила,  сколько  ни
уточняла, ни разъясняла, как ни подчеркивала в своих ответах, что ни один из
ее контактов не является политическим, что все ее связи имеют  чисто научный
характер,  глаза этих людей  все больше убеждали ее в том, что ей не  верят,
что разделяющая их пропасть  непонимания не становится менее глубокой, будто
все  это  время она  говорила по-китайски.  Допрос, по-видимому,  близился к
концу, у госпожи д'Аркур  пересохли  губы и горело  горло, она вдруг ощутила
безмерную усталость.
     --  Вы меня  убьете?  --  спросила  она и  почувствовала, что  ее голос
надломился.  Молодой  человек  в  кожаной куртке,  которому  она  адресовала
вопрос, смотрел на нее не моргая.
     --  Это  война, а вы солдат  классового врага. --  Его взгляд,  как и в
начале  допроса, был чист  и  прям, а голос звучал  ровно, без эмоций. -- Вы
даже  не  осознаете,  что   являетесь  орудием  империализма  и  буржуазного
государства. И при этом вы позволяете себе  роскошь думать, что ваша совесть
чиста, и считаете себя доброй самаритянкой, спасающей Перу. Типичный случай.
     -- Вы мне объясните это? Откровенно говоря, я не очень понимаю. В каком
смысле мой случай типичный?
     -- Это случай интеллигента,  предавшего свой народ. -- Он  говорил  все
так  же  спокойно,  все  с  той  же холодной  уверенностью. -- Интеллигента,
который  служит буржуазному государству, его господствующему классу. То, чем
вы занимаетесь, не имеет никакого отношения к окружающей среде. Все делается
ради  вашего класса,  вашей  власти.  Вы  приезжаете  сюда  с  этими  вашими
служащими, газеты поднимают шум,  создают вам  рекламу  -- и вот пожалуйста:
правительство   выигрывает   сражение.  Кто  там  говорил,   что  это,  мол,
освобожденная территория?  Кто утверждал,  что  в  этой  зоне  частично  уже
установлена  власть Республики Новой Демократии? Ложь. И вот доказательство.
Посмотрите на фотографии. Буржуазный строй в Андах незыблем. Вы ведь тоже не
знаете, что здесь рождается новая  страна. Рождается с кровью и  болью. И мы
не можем проявлять мягкотелость по отношению к таким сильным врагам.
     --  Могу я  хотя  бы попросить за инженера Каньяса?  --  тихо  спросила
госпожа д'Аркур.  --  Он  ведь  совсем молодой.  Как вы.  Никогда  я еще  не
встречала ни одного перуанца, который работал бы так же...
     -- Разговор окончен, -- сказал, поднимаясь, молодой человек в куртке.
     Когда она  вышла, солнце  уже опускалось  за  горы. Питомник затягивало
дымной  пеленой:   языки   пламени  уже  лизали  саженцы.  Госпожа   д'Аркур
почувствовала, что у нее горят щеки. Она отвернулась и увидела, что их шофер
садится в джип. Через минуту он уже ехал по дороге в сторону Уанкавелики.
     --  Хорошо, что  хоть его отпустили, --  сказал, подойдя к ней, инженер
Каньяс. -- Я рад за него, он хороший парень.
     -- Мне очень жаль, инженер, -- прошептала она. -- Я так виновата  перед
вами. Не знаю, как и просить вас...
     -- Для меня это большая честь, сеньора. -- Его голос  не дрогнул.  -- Я
хочу сказать, быть вместе  с вами  в этот трагический момент. Техников  тоже
казнят,  но поскольку они  стоят  на низких ступенях социальной иерархии, их
ждет пуля в  голову. А  вы и я, мы, наоборот, относимся к привилегированному
слою. Мне  только  что разъяснили  это.  Вы ведь веруете, да? Помолитесь  за
меня,  прошу вас, сам-то  я неверующий. Мне будет легче, если я буду держать
вас за руку. Возьмемся за руки, сеньора. Согласны?
     -- О чем ты говорил во сне, Томасито?
     Томас открыл глаза, испуганно  огляделся: комната была залита солнечным
светом, сейчас она казалась более запущенной, чем ночью, и совсем маленькой.
Мер-
     седее,  одетая  и причесанная,  испытующе  смотрела  на  него,  стоя  у
кровати. На ее лице блуждала насмешливая улыбка.
     -- Который час? -- спросил он, потягиваясь.
     -- Уже несколько  часов, как я поднялась,  а ты все  спишь. -- Мерседес
засмеялась.
     -- Ну ладно, ладно. -- Он смущенно улыбнулся. -- Я рад, что ты встала в
хорошем настроении.
     -- Это потому, что я не только смотрела, как ты спишь, но и слушала. --
На смуглом лице Мерседес поблескивали белые, как у мышонка, зубки. -- Ты все
говорил и  говорил,  я  даже  подумала,  ты притворяешься  спящим. Но  потом
подошла, потрогала -- и правда спишь.
     -- И  все-таки что за  чертовщину ты нес во сне? -- настойчиво повторил
Литума.-
     -- Я ел индейку, господин капрал. Такую вкусную -- пальчики оближешь.
     -- Быстро же ты всему научился, быстро вошел во вкус. -- Мерседес снова
засмеялась,  а он, не зная, что ответить, притворно  зевнул. -- Когда уснул,
то и во сне повторял красивые слова, которые говорил мне ночью.
     -- Дошло, значит, и до нежностей, -- развеселился Литума.
     -- Да мало ли что говорят люди во  сне. -- Он  все  еще не  осмеливался
посмотреть на нее.
     Мерседес перестала смеяться, перехватила его взгляд.  Ее рука коснулась
его головы,  и он  почувствовал, как  ее пальцы погружаются  в его волосы  и
скользят в них, точно змейки.
     --  Ты и  на самом деле чувствуешь  ко мне  то, о  чем говорил ночью? И
потом повторял во сне?
     -- Она так  просто, так  откровенно говорила  о  самых  интимных вещах,
господин  капрал,  мне никогда не доводилось такого  слышать. Меня это очень
удивило.
     -- Скажи лучше, тебя к ней тянуло, как муху к  меду, -- уточнил Литума.
-- Моя землячка крепко тебя заарканила.
     --  А может, ты просто очень хотел, а теперь получил свое и все  у тебя
прошло? -- добавила Мерседес и внимательно посмотрела на него.
     --  Когда  среди  бела дня говорят такие вещи, которые  можно  говорить
только ночью, в  темноте  и только  на  ухо,  шепотом, это  мне не нравится,
господин капрал. Я  даже начинаю злиться. Но тогда, стоило ей взъерошить мне
волосы, я сразу растаял.
     -- Я знаю,  тебе не нравится, что я говорю  об  этом. -- Мерседес снова
была серьезной. -- Только ведь и мне не по себе как-то: два раза меня видел,
двух слов не сказал -- и нате: влюбился. И как!  Никто не  говорил мне таких
слов, никто не опускался передо мной на колени и не целовал ноги, как ты.
     --  Ты  становился перед  ней на колени  и целовал ноги? -- Литума  был
поражен. -- Но ведь это уже не любовь, а религиозное поклонение!
     -- У  меня  горит лицо  от  твоих слов,  не  знаю,  куда  деваться,  --
пробормотал парень.
     Он поискал полотенце: ночью, помнится, он положил  его в ногах кровати.
Полотенце оказалось на  полу. Он поднял его,  обмотал вокруг пояса и встал с
постели. Проходя мимо Мерседес, коснулся губами ее волос, прошептал:
     -- Я тебе говорил то, что чувствовал. Что чувствую.
     -- Увяз  окончательно, -- суммировал Литума. -- Небось снова  в постель
завалились?
     -- У меня начались месячные, так что успокойся, -- сказала Мерседес.
     -- У тебя  такая  манера  говорить обо  всем  --  никак не  могу к  ней
привыкнуть, -- рассмеялся  Карреньо. --  Если не привыкну, придется поискать
вместо тебя кого-нибудь еще.
     Она шутливо похлопала его по груди:
     -- Давай-ка одевайся и  пойдем завтракать. Ты  так трудился ночью -- не
нагулял аппетита?
     -- В "Зеленом Доме", в Пьюре, я переспал один раз со шлюшкой, у которой
были  месячные, -- вспомнил  Литума. -- Так она  сделала мне скидку -- взяла
только  половину  платы. Непобедимые  тогда переполошились: боялись, что она
наградила меня сифилисом.
     Карреньо, все еще смеясь, вышел в коридор. Ни в кране над раковиной, ни
в душе не было воды, вода была только в тазу, совсем немного, но ему хватило
умыться по-кошачьи. Он оделся, и они спустились в ресторан. В ресторане было
полно народу, многие повернули головы в их сторону, когда они  вошли  в зал.
Время перевалило за полдень, поэтому, когда они отыскали свободный столик  и
сели,  официант  сказал,  что  завтраки  уже кончились.  Они решили  уехать.
Расплачиваясь  в  гостинице,  узнали,   что  автобусная  станция  и  стоянка
маршрутных такси находятся на главной площади. По дороге туда зашли в аптеку
купить для Мерседес гигиенические  пакеты. Проходя  через  рыночную площадь,
купили альпаковые свитеры, чтобы уберечься от холода в Кордильере.
     -- Хорошо еще,  что  Боров заплатил  мне  вперед,  -- сказал  Томас. --
Подумай  только, что  с  нами  было  бы,  если бы  мы оказались без  гроша в
кармане.
     -- А что, у этого наркобарона не было имени? -- поинтересовался Литума.
-- Ты все время его называешь только Боровом и типом.
     --  Никто  не знал, как его  зовут, господин капрал, даже мой  крестный
отец.
     Они съели  несколько бутербродов  с  сыром  в маленьком  кафе и  начали
подбирать подходящий  рейс.  Остановились на  такси, которое  отправляется в
пять часов дня и прибывает в столицу на  следующий день  в полдень. Ночью на
дорогах машины  проверяют не  так строго. А пока  был только час дня,  и они
решили  скоротать  время  на  главной  площади.  Карреньо  почистил   там  у
чистильщика ботинки. Повсюду толпились продавцы, тут и там стояли фотографы,
на скамейках грелись на солнце или спали солдаты. А вокруг площади неумолчно
грохотали  тяжелые   грузовики,  они   привозили   фрукты   из  сельвы,  или
отправлялись за ними в сельву, или уезжали на побережье.
     -- Что будет с нами, когда мы приедем в Лиму? -- спросила Мерседес.
     -- Будем жить вместе.
     -- Похоже, ты все уже решил. И за меня тоже.
     -- Если хочешь, поженимся.
     --  Это называется быстрота и натиск, -- перебил  его Литума.  --  А ты
всерьез решил на ней жениться?
     -- В  церкви,  со свечами, в подвенечном  платье? -- Мерседес явно была
заинтригована.
     -- Как захочешь. Если твоя  семья живет в  Пьюре, я приеду туда с мамой
просить твоей руки. Отца у меня нет. В общем, все что захочешь, любимая.
     -- Иногда  я тебе завидую, -- вздохнул  Литума. --  Надо быть совсем уж
простаком, чтобы так потерять голову от любви.
     --  Я вижу, это правда. -- Мерседес подошла к нему вплотную, и он обнял
ее. -- Ты сходишь по мне с ума, Карреньито.
     -- Даже больше, чем ты думаешь, -- прошептал он ей на ухо. -- Я убил бы
еще тысячу Боровов, если бы потребовалось. Вот выпутаемся из этой передряги,
тогда увидишь. Лима большой город. Если доберемся туда, нас уже не  поймают.
Меня сейчас беспокоит совсем другое. Ты уже знаешь о моих чувствах к тебе. А
что чувствуешь ты? Ты влюблена в меня? Ну хоть немного?
     --  Нет, не  влюблена,  --  не  раздумывая  ответила она. --  Мне  жаль
разочаровывать тебя, но я не могу говорить то, чего нет.
     --  В  общем,  начала  объяснять,  что  не любит  врать,  --  с грустью
вспоминал Томас. -- Что она не  из тех, кто влюбляется с первого  взгляда. И
когда  мы толковали обо всем этом, на нас  вдруг как с неба свалился толстяк
Искариоте.
     --  Ты рехнулся?  Что  ты  здесь  делаешь?  Ты  думаешь,  сейчас  время
красоваться на глазах  у публики с женщиной человека, которого ты только что
ухлопал, дерьмо ты вонючее ...
     -- Спокойно, спокойно, Толстяк, -- остановил его Карреньо.
     -- Он был совершенно прав, -- заметил Литума. -- Тебя, должно быть, уже
искали в Тинго-Марии, в Лиме и  других местах. А у тебя в голове одни только
шуры-муры.
     -- Живем один только  раз, господин капрал, и  каждый живет  по-своему.
Какое  мне было дело до  Борова, до того, что меня искали и  могли бросить в
каталажку. Никто уже не мог отнять у меня моего счастья.
     У  толстяка  Искариоте округлились глаза, и  он едва не выронил из  рук
корзинку с маисовыми пирожками -- умитас.
     -- Нельзя быть таким безмозглым, Карреньо.
     --  Верно, Толстяк.  Да  не  переживай  ты  так.  Хочешь, я  скажу тебе
кое-что? Я рад нашей встрече. Я думал, что никогда больше тебя не увижу.
     Искариоте был  в  пиджаке и  при галстуке, рубашка,  конечно, была  ему
мала, и он то и дело крутил головой, словно стараясь освободиться от нее. На
блестевшем от  пота  лице  черными точками проступала  щетина.  Он испуганно
оглянулся.  Чистильщики обуви  с  любопытством  смотрели на них, а  бродяга,
лежавший на  соседней скамейке, посасывая лимон, даже протянул в  их сторону
руку  за  милостыней.  Толстяк  рухнул  на скамью  рядом  с  Мерседес, но  в
следующую минуту вскочил на ноги, будто его ударило электрическим током.
     -- Здесь мы у всех на виду. Лучше пойдем отсюда, -- он показал рукой на
туристский  отель.  --  Двадцать  седьмой   номер.  Никого  не  спрашивайте,
поднимайтесь прямо ко мне. Я вышел на минуту -- купить умитас.
     И,  не  оглядываясь,  он  торопливо  зашагал  в  отель.  Они  подождали
несколько минут, а потом, обогнув площадь, отправились вслед за ним.
     Женщина, убиравшая вестибюль, показала им, по какой лестнице подняться.
Карреньо постучал в дверь двадцать седьмого номера и распахнул ее.
     --  Толстый как  бочка,  ел как зверь  и охранял наркодельца. -- Литума
подытожил: -- И это все, что ты рассказал мне об Искариоте.
     -- Он  был как-то связан с  полицией,  --  откликнулся его помощник. --
Меня познакомил  с  ним мой крестный отец, я  мало  что знаю о его жизни. Он
работал у Борова не постоянно, а только от случая к случаю, как я.
     --  Закрой на ключ,  -- сказал  Толстяк,  не переставая жевать. Он  уже
скинул пиджак и  сидел на кровати,  корзиночка с умитас  стояла у  его  ног.
Вокруг  шеи  на  манер салфетки был повязан платок. Томас сел рядом с ним, а
Мерседес опустилась на единственный в комнате стул. В окно были видны густые
купы  деревьев  на  площади  и  ветхая  ротонда  с  облупленной балюстрадой.
Искариоте молча протянул  им корзиночку, в которой оставалась пара пирожков.
Они отказались.
     --  Раньше их делали лучше, -- пробурчал Искариоте, запихивая пирожок в
рот. -- Можно узнать, чем ты занимаешься в Уануко, Карреньито?
     -- Мы уезжаем  сегодня днем, Толстяк. -- Томас похлопал  его по колену.
-- Умитас, может, и вправду не очень, но ты уписываешь их за обе щеки!
     -- Когда я нервничаю, у меня просыпается аппетит. А на площади, когда я
вас  увидел, у меня просто  волосы встали  дыбом. Но  вообще-то  у  меня все
вызывает голод.
     Кончив есть, он  поднялся с кровати,  достал из кармана  пиджака  пачку
сигарет, закурил.
     -- Вчера я  говорил по телефону с одним из наших людей, с Мамелюком  --
так его называют. -- Искариоте выпустил дым колечком. -- Навел тень на ясный
день. Сказал, что начальника застрелили, а ты и его девка скрылись. Он прямо
задохнулся от ярости. И  знаешь,  что  он  сказал? Его,  говорит,  наверное,
купили  колумбийцы.  А  девку-то уж  точно.  -- Насмешливая улыбка Искариоте
вдруг  превратилась  в  зловещую  гримасу.  --  Колумбийцы  тебе  заплатили,
Карреньито?
     --  Искариоте был вроде вас, господин капрал. У него  не укладывалось в
голове, что можно убить просто из-за любви.
     -- Искариоте,  Мамелюк, Боров, --  засмеялся  Литума. --  Имена,  как в
каком-нибудь фильме.
     Толстяк  недоверчиво  покачал  головой.  Потом снова  принялся  пускать
колечки  дыма.   Глаза   в  узких   щелочках   между  складками  жира  остро
поблескивали, разглядывая Мерседес.
     --  Ты  и  раньше ее  трахал?  -- неожиданно  спросил он  и  восхищенно
присвистнул.
     -- Нельзя  ли повежливее,  -- запротестовала Мерседес.  --  Что ты себе
позволяешь, слон? С кем, думаешь, ты...
     --  Она  теперь  со  мной,  поэтому обращайся  с  ней  как положено. --
Карреньо  взял женщину за руку жестом собственника.  --  Мерседес теперь моя
невеста, Толстяк.
     -- Ну ладно, мир не перевернется оттого, что я  ляпнул что-то не то, --
извиняющимся голосом сказал Искариоте, переводя взгляд с одного  на другого.
-- Но одну вещь я все-таки хотел бы  знать: за вами на самом деле  не  стоят
колумбийцы?
     -- Я не имею с ними ничего общего, -- поторопилась ответить Мерседес.
     -- Я действовал один, Толстяк, клянусь тебе.  -- Томас приложил  руку к
сердцу.  -- Знаю, что тебе трудно поверить  в  это,  но все было именно так.
Минутный порыв.
     -- Признайся, по крайней мере, что  она спала с тобой раньше. Признайся
хоть в этом, Карреньо, -- настаивал Искариоте.
     -- Мы даже  никогда не  разговаривали друг  с  другом.  Я ее и видел-то
раньше всего два раза: в Пукальпе, когда мы встретили и отвезли ее обратно в
аэропорт, да в Тинго-Марии,  когда забрали  ее в  аэропорту. Только и всего,
Толстяк, можешь мне поверить.
     Искариоте  выдохнул сигаретный  дым  и потряс  головой, чтобы прийти  в
себя.
     -- С ума сойти, -- пробормотал он. -- Должно быть, так оно все  и было,
как ты говоришь. Значит, ты убил его, потому что...
     -- Да будет тебе, Толстяк, довольно, -- перебил его со смехом Томас. --
Пусть они думают, что колумбийцы мне заплатили, не все ли равно.
     Искариоте  швырнул в  окно  окурок  и  следил  за  его  зигзагообразным
полетом, пока тот не упал на землю среди прохожих.
     -- Боров хотел отделаться от них, ему надоело,  что колумбийцы забирают
себе львиную долю. Я  слышал  об этом много раз. Они тоже могли узнать о его
намерении и организовать убийство. Логично?
     -- Логично, -- согласился Карреньо. -- Но неверно.
     Толстяк Искариоте внимательно изучал верхушки деревьев на площади.
     -- А могло быть и верно. -- Искариоте сделал неопределенный жест рукой.
-- В конце концов, верно то, что удобно. Ты меня понимаешь?
     -- Ровным счетом ничего  не понимаю, -- с удивлением сказал Литума.  --
Что он задумал?
     -- Хитро придумал этот слон, -- сказала Мерседес.
     -- А  она вот уже поняла. -- Искариоте снова уселся на  кровать рядом с
Томасом, обнял его за  плечи.  --  Подари этот труп  колумбийцам,  Томасито.
Разве Боров не хотел покончить с ними? Не хотел стать полным хозяином, взять
в свои руки все,  от очистки до вывоза, и вытеснить их? Поэтому ты оказал им
величайшую  услугу   --   ведь  ты  устранил   конкурента.   Они  должны  бы
отблагодарить тебя, черт их побери. Если они настоящие наркобароны.
     Он встал, пошарил по карманам, закурил новую сигарету. Томас и Мерседес
тоже закурили.  Какое-то время все молчали, затягиваясь и пуская клубы дыма.
За окном  раздались  звуки колокола, звонили  сразу  в  нескольких  церквях,
низкие   тягучие   удары   перебивались   быстрым   перезвоном,  по  комнате
перекатывалось эхо. Мерседес перекрестилась.
     -- Как только окажешься  в Лиме, надевай  форму и  отправляйся к своему
крестному  отцу, -- заговорил  Искариоте.  -- Я его убрал, скажи, избавил от
него колумбийцев. Теперь они мне обязаны по гроб жизни за эту услугу, теперь
можете выставлять им счет, крестный. Он ведь связан с ними, обеспечивает  им
прикрытие.  Так что нет  худа без добра, Карреньито. Сделаешь, как я говорю,
-- крестный простит тебе все, что ты натворил.
     --  Ну  и бестия  этот Толстяк,  прямо-таки  ума  палата, -- восхитился
Литума. -- Вот это изворотливость, мать твою!
     -- Не  знаю,  не  знаю, -- ответил Карреньо. --  Может быть, ты и прав.
Может быть, мне и вправду стоит сделать так, как ты говоришь.
     Мерседес с беспокойством переводила взгляд с одного на другого.
     -- Почему ты должен надеть форму? Что это значит?
     -- Толстяк здорово  придумал, --  принялся объяснять Томас. -- Такой  у
него сложился  план.  Заставить колумбийцев  поверить,  что  я  убил  Борова
специально, чтобы завоевать  их доверие и  расположение.  Искариоте  мечтает
работать на международную мафию и в один прекрасный день попасть в Нью-Йорк.
     --  Конечно  стоит,  поэтому  я  и  говорю,  нет  худа  без  добра,  --
самодовольно  подтвердил Искариоте. --  Так ты пойдешь к своему крестному  и
скажешь ему все что нужно, Карреньито?
     -- Обещаю, Толстяк. Давай не терять связь в Лиме.
     -- Если  ты доберешься до  Лимы,  --  ответил  Искариоте.  -- А это еще
вопрос. Не могу же я быть  твоим  ангелом-хранителем  каждый раз,  когда  ты
откалываешь какой-нибудь номер.
     -- А  знаешь, мне стало интереснее слушать про Толстяка,  чем про  твои
шашни  с  этой  пьюранкой,  --  воскликнул  Литума. -- Расскажи  мне  о  нем
подробнее.
     -- Большой человек, господин капрал. И мой большой друг.
     -- До отъезда вам лучше  не  показываться на улице, не  мозолить  глаза
публике,  --  посоветовал Искариоте. -- Вспомни-ка,  чему  тебя учили, когда
обряжали в форму?
     -- О какой форме он говорит?  -- снова всполошилась Мерседес. Искариоте
рассмеялся и неожиданно задал ей двусмысленный вопрос:
     -- Что ты вытворяла, что  мой друг  так  врезался  в тебя? В  чем  твой
секрет?
     -- А в чем, правда, был  ее секрет?  --  прервал его Литума. -- Как она
тебе давала?
     Но  Мерседес  не  обратила   внимания   на   его   слова  и  продолжала
допытываться:
     -- Почему он говорит о форме, что это значит?
     --  Так ты, выходит, не сказал своей  невесте,  что  ты полицейский? --
засмеялся  Искариоте.  --  А   ты,  девочка,  никак   дала  маху.  Променяла
наркобарона на простого полицейского.
     --  А Толстяк-то  был прав, Томасито, -- хохотнул Литума. -- Пьюранка и
впрямь дала маху.


     -- Вы хотите сказать, что мы арестованы? -- спросила сеньора Адриана.
     Дождь лил как из ведра, крупные капли  барабанили по  жестяной крыше  с
такой силой, что ее голос едва  был слышен. Она сидела на бараньей  шкуре  и
пристально смотрела на капрала, пристроившегося  на  углу письменного стола.
Дионисио  стоял  около  нее с отсутствующим видом, будто происходящее его не
касалось.   Его  веки   были  воспалены,   глаза   казались  остекленевшими.
Полицейский Карреньо тоже стоял, опираясь о шкаф с оружием.
     -- У меня нет другого выхода, поймите, -- развел руками Литума.
     Эти  андийские грозы  не доставляли ему удовольствия, он никак не мог к
ним привыкнуть,  каждый раз  казалось, что буря разыграется еще больше и все
кончится какой-нибудь ужасной катастрофой. Не доставляло  ему удовольствия и
держать
     у  себя  на  посту арестованных  --  пьяного  хозяина  погребка  и  его
жену-ведьму.
     -- Было бы лучше, если бы вы нам помогли, донья Адриана.
     --  За  что нас арестовали? -- Она не поддавалась  на  уговоры, но в ее
голосе не было ни раздражения, ни беспокойства. -- Что мы сделали?
     --  Вы не  сказали  мне правду о Деметрио  Чанке, или, точнее,  Медардо
Льянтаке. Ведь так  на самом  деле звали бригадира,  не правда ли? -- Литума
вынул радиограмму, полученную  в ответ на свой  запрос из Уанкайо, и помахал
ею перед лицом женщины. -- Почему вы мне не сказали, что он и есть тот самый
представитель  власти  в  Андамарке,  который  спасся  от бойни,  устроенной
сендеристами? А ведь вы знали, по какой причине этот человек оказался здесь.
     --  Это знал весь Наккос, -- возразила  женщина. -- Пришел сюда на свою
голову.
     --  Так почему же вы  мне  ничего не  сказали, когда я вас допрашивал в
прошлый раз?
     -- Потому что вы меня не спросили, -- ответила она так же спокойно.  --
Я думала, вы тоже знали.
     -- Нет, в  том-то и дело, что не знал, -- повысил  голос  Литума. -- Но
теперь, когда  я знаю, я знаю также и то, что после  вашей ссоры с ним у вас
был самый простой способ отомстить бедняге бригадиру -- сдать его террукам.
     Донья Адриана широко открыла глаза, смерила его долгим взглядом, полным
насмешливого сострадания, и саркастически рассмеялась:
     --  У  меня нет  никаких дел  с сендеристами.  Ведь  нас они любят  еще
меньше, чем Медардо Льянтака. Нет, не они убили его.
     -- Тогда кто же?
     -- Я уже вам сказала. Такая у него судьба.
     У  Литумы вспыхнуло  желание  вытолкать  их взашей -- ее и ее  пропойцу
мужа. Впрочем, нет, она не смеялась над  ним,  она просто свихнулась от всей
этой мерзости, однако при этом она была в курсе  всего, что здесь случилось;
бесспорно, она сообщница.
     -- По крайней  мере, вы были осведомлены, что трупы этих троих  гниют в
заброшенной шахте, так? Ведь муж рассказал вам о них? Мне-то рассказал. Он и
сам мог бы подтвердить это, не будь он пьян в стельку.
     -- Не помню, чтобы я говорил что-нибудь такое, -- промычал, гримасничая
и топая как медведь, Дионисио. -- Может, я иногда и бываю немного под мухой,
но  сейчас  трезв как  стеклышко и могу  сказать совершенно точно: не помню,
чтобы когда-нибудь имел честь разговаривать с вами, господин капрал.
     Он засмеялся, слегка согнув в  поклоне свое заколыхавшееся тело,  потом
снова напустил на себя невозмутимый вид и  стал рассматривать находившиеся в
комнате вещи. Карреньо сел на  скамью позади доньи Адрианы  и тоже вступил в
разговор:
     --  Все  в  Наккосе  указывают на  вас. --  Но  донья  Адриана  даже не
обернулась в его сторону. -- Говорят, все, что  случилось с  ними, ваших рук
дело.
     -- А что случилось с ними? -- Женщина презрительно усмехнулась.
     -- Вот именно это я и хотел бы  узнать от вас, донья Адриана, -- сказал
Литума. -- Забудьте дьяволов, злых духов, белую и черную магию, забудьте все
эти  сказки,  которые вы рассказываете  пеонам. Скажите  просто  и ясно, что
произошло с этими тремя? Почему в поселке шепчут, что вы и ваш муж виновны в
том, что здесь произошло?
     Женщина снова рассмеялась, невесело, даже презрительно. Сидя на шкуре в
своих  мешковатых одеяниях, она смахивала на какой-то бесформенный куль,  но
вместе  с  тем в ее облике было  что-то  грозное, зловещее.  Она  совсем  не
казалась испуганной. Она так уверена в своей силе, подумал Литума, что может
позволить себе роскошь посочувствовать ему  и его помощнику, глядя, как  они
тыркаются вслепую.  А что  до трактирщика, то  большего  нахала и вообразить
трудно. Он, видите  ли, не помнит,  что хотел продать свой  секрет, и теперь
нагло отрицает, что в разговоре  у заброшенной шахты прозрачно намекнул, что
пропавшие находятся на ее
     дне. После той встречи и до  получения радиограммы  из Уанкайо Литума и
Томасито отбросили  версию о терруках. Но теперь они снова засомневались. За
этим Медардо Льянтаком из  Андамарки, жившим здесь под чужим именем, конечно
же, охотились терруки, тут нет сомнений. Или,  может быть... А  впрочем, так
или  иначе,  все  в поселке  указывают  пальцами на  эту парочку, как сказал
Томасито. Мало-помалу  им удалось  вытянуть кое-что у одного пеона,  потом у
другого  и, связав воедино все недомолвки и намеки, прийти к  выводу: хозяин
погребка и его жена замешаны в  этой  истории и, уж  во всяком случае, знают
всю подноготную. Дождь усиливался.
     -- Вам обязательно надо найти кого-нибудь, на кого можно  будет свалить
всю вину за похищения, -- неожиданно воскликнул Дионисио; было  похоже,  что
он  очнулся  специально для  того,  чтобы  возразить Литуме.  --  Да  только
напрасно вы хотите повесить это дело на нас, господин капрал. Мы  не имеем к
ним никакого отношения. Адриана может угадывать судьбы людей, но не может их
изменять.
     -- То, что случилось с этими людьми, выше вашего и нашего разумения, --
подхватила его жена. -- Я вам уже объясняла. Такая у них судьба. Ведь судьба
и на самом деле существует, хотя  людям это не очень нравится. А кроме того,
вы прекрасно знаете, что пересуды пеонов -- сплошная чепуха.
     --  Нет, не чепуха, --  подал  из-за  ее спины голос Карреньо.  -- Жена
Деметрио, то есть, я хочу сказать, Медардо Льянтака, перед тем как уехать из
Наккоса,  сообщила нам, что,  когда  она видела  мужа  в  последний  раз, он
сказал, что идет пропустить рюмочку в вашем заведении.
     -- А  куда же  идти всем  пеонам и бригадирам, как не к нам?  --  опять
подал голос Дионисио. -- Или в Наккосе есть другой погребок?
     -- По  правде  говоря, у нас  нет против вас конкретных  обвинений,  --
вынужден был  признать Литума. -- Или не  все о  вас  знают,  или боятся, но
стоит  нажать посильней, начинают  намекать,  что  вы приложили руку ко всем
исчезновениям.
     Сеньора  Адриана  снова  засмеялась,  безрадостно  и  в  то   же  время
вызывающе.  Рот  растянулся  в гримасе,  так делают  взрослые,  когда  хотят
позабавить малышей.
     --  Я  никому не вкладываю  в голову мысли,  -- тихо  сказала она. -- Я
извлекаю мысли  из  головы и тычу человека  мордой в  то, что  он  думает. В
том-то и дело: этим индейцам не нравится смотреться в зеркало.
     -- А я только помогаю им: они у меня пьют и забывают  о своих бедах, --
перебил ее Дионисио. -- Что было бы с пеонами, если бы у них  не было места,
где они могут завить горе веревочкой?
     Вдалеке сверкнула  молния, покатился гром. Все  замолчали,  слушая, как
постепенно  замирают его раскаты и снова становится слышен стук дождя. Склон
горы сразу вспух  жидкой грязью, она бесчисленными языками устремилась вниз,
к поселку. Через приоткрытую дверь Литума видел водяную завесу дождя на фоне
черных туч.  Поселок и  окрестные  горы растворились  в серой  мгле. А  было
только три часа дня.
     -- Скажите, правда ли то, что о вас тут рассказывают, донья Адриана? --
спросил вдруг Карреньо. -- Что, когда вы были молодой, вы и  ваш муж, шахтер
вот с таким носищем, убили пиштако?
     На  этот раз  ведьма  слегка  обернулась, чтобы  взглянуть  на  Томаса.
Какое-то время  они смотрели друг другу в глаза,  потом  Томасито  моргнул и
отвел взгляд.
     --  Дай-ка  мне твою  руку,  молодой человек,  --  мягко  сказала донья
Адриана.
     Литума видел, как Карреньо  слегка отпрянул,  хотел было засмеяться, но
улыбка  быстро   сошла  с  его  лица.   Дионисио  насмешливо  ухмыльнулся  и
пробормотал что-то себе под нос. Донья Адриана, повернувшись к Томасу, ждала
с  протянутой рукой,  ее  голова  сбоку походила  на воронье  гнездо.  Томас
вопросительно взглянул на Литуму, тот пожал плечами. Томас вздохнул, женщина
взяла  его правую ладонь. Капрал слегка  вытянул шею. Донья  Адриана размяла
ладонь  и поднесла ее к своим огромным, выпуклым глазам;  Литуме почудилось,
что  они  вот-вот  выкатятся  из  орбит. Томасито затаил  дыхание, его  лицо
побледнело, взгляд стал напряженным.
     Дионисио снова отключился: прикрыл глаза и чуть слышно затянул какую-то
монотонную  песню,  вроде тех, что напевают погонщики мулов, отгоняя сон  во
время  длинных переходов. Ведьма  наконец отпустила  руку,  шумно вздохнула,
будто разглядывание ладони стоило ей большого  труда, и тихо, почти шепотом,
сказала:
     --  Ты страдаешь  от любви, юноша.  Я поняла это еще раньше  по  твоему
лицу.
     -- Это любая гадалка может  сказать кому угодно, -- заметил Литума.  --
Вернемся к серьезным вещам, донья Адриана.
     -- А сердце у тебя вот такое большое, -- добавила донья Адриана, широко
разводя руки. -- Счастлива та, кому достанется такое сердце.
     Литума  нарочито громко  хмыкнул и,  подойдя к Карреньо,  сказал ему на
ухо:
     -- Она пытается умаслить тебя, Томасито. Не поддавайся.
     Но  молодой полицейский не засмеялся вместе с ним. Лицо его  оставалось
серьезным, он завороженно смотрел  на женщину.  Та снова взяла  его руку  и,
потискав ладонь, снова поднесла к глазам. Хозяин погребка напевал вполголоса
все ту  же  мелодию и, раскачиваясь  из стороны в сторону, постукивал в такт
ногой, безразличный ко всему вокруг.
     -- Любовь принесла тебе несчастье,  заставила страдать,  --  продолжала
донья Адриана.  -- Твое  сердце  кровоточит  каждую ночь. Но эта  же  любовь
помогает тебе жить.
     Литума  пришел в  замешательство  и  не знал, что делать.  Он не  верил
колдунье  и еще  меньше  верил  тому, что  рассказывали  о  ней не только  в
поселке,  но  и  во  всей  округе:  будто  она  и  ее  первый  муж,  шахтер,
собственноручно убили пиштако. И  тем не менее  ему всегда становилось не по
себе,  когда  он сталкивался с нею. Правда ли, что она могла прочитать жизнь
человека по линиям его руки? Или по картам? По листьям коки?
     --  Но все кончится для тебя счастливо, так что не горюй,  -- завершила
гадание донья Адриана и  отпустила руку гвардейца.  -- Не знаю только когда.
Может  быть, тебе  придется  пострадать еще немного. Не так-то  просто выйти
из-под  влияния злых  сил, они ведь ненасытны. Но то, что мучит тебя сейчас,
кончится благополучно.
     Она шумно вздохнула и повернулась к Литуме.
     --  Вы стараетесь  заговорить  нам  зубы,  сеньора, чтобы мы  забыли  о
пропавших?
     --  А вам, капрал, я  не стала бы  гадать по руке,  даже если бы вы мне
заплатили,
     -- усмехнулась в ответ сеньора Адриана.
     -- Со мной у вас ничего не выйдет, я на все ваши дела знаете что?..
     А между тем Дионисио, возбужденный своими фантазиями, уже во весь голос
тянул  свою  нескончаемую  мелодию;  он  весь  ушел  в  себя, закрыл  глаза,
пританцовывал на месте. Карреньо взял его за руку и сильно тряхнул. Дионисио
затих, открыл глаза и удивленно озирался, будто видел всех впервые.
     -- Не  притворяйся  пьяным,  не так уж много ты  выпил,  -- одернул его
Литума.
     -- Вернемся к тому,  на  чем мы остановились. Вы мне объясните наконец,
что произошло с этими людьми? Расскажете -- я вас тут же отпущу.
     -- Ни я, ни мой  муж  ничего  не видели.  --  Женщина  уперла  в Литуму
твердый  взгляд.  -- Оставьте  нас  в покое  и заставьте говорить  тех,  кто
возводит на нас напраслину.
     -- Да и  вообще, господин капрал,  что было -- давно уплыло,  теперь уж
обратно  не вернешь.  Пора  вам понять,  что  все  бесполезно,  --  зачастил
Дионисио. -- Судьбу не переспоришь, только лоб разобьешь.
     Дождь перестал,  и  сразу же разлился  яркий  свет еще высоко стоявшего
солнца. Над окрестными горами, над эвкалиптовыми рощами перекинулась радуга.
Земля покрылась бесчисленными ручейками и лужицами, блестевшими как ртуть. А
высоко  вверху, над  самым  гребнем  Кордильеры,  небо  окрасилось в  особый
густо-фиолетовый  цвет,  какой  Литума  видел  только  на  юбках  и  платках
индейских женщин  и еще на шерстяных мешочках, которые индейцы привязывают к
ушам  своих лам;  для  него  это  был цвет  самих Анд,  этих таинственных  и
жестоких гор.
     Карреньо  после  предсказания доньи Адрианы ушел в свои мысли и теперь,
казалось, ничего  не видел и не слышал. Еще бы,  Томасито,  ведь она сказала
именно то, что ты хотел услышать.
     --  Где  вы  будете  нас  держать? -- сеньора  Адриана  обвела  комнату
презрительным взглядом. -- Здесь?  И  мы  будем спать все вместе, вчетвером,
друг на друге?
     --  Да,  конечно,  помещение  не  очень приспособлено  для  этого  и не
соответствует   вашему   высокому   положению,   я  понимаю.   Но   придется
довольствоваться тем, что есть. Ведь  и  нашему  положению этот пост тоже не
слишком соответствует. Верно, Томасито?
     -- Да, господин капрал, --  тихо  ответил Карреньо, с трудом отвлекаясь
от своих мыслей.
     --  Отпустите  хотя  бы Дионисио. Пока мы здесь,  некому присмотреть за
погребком.  Там все растащат,  а между  прочим, это барахло -- единственное,
что у нас есть.
     Литума  разглядывал  ее с  откровенным  любопытством. Тяжелая, грузная,
закутаннная в какие-то  тряпки, место которым в лавке старьевщика, бог знает
на  что она была  похожа, и только крутые бедра напоминали, что она женщина.
Говорила  эта ведьма  без  малейшего намека  на  чувства,  всем своим  видом
показывая,  что  выполняет  пустую  формальность, что ее,  в сущности,  мало
беспокоит, чем все кончится.  А Дионисио, по-видимому,  еще меньше, чем она,
беспокоился  о  своем  будущем.  Он  снова  закрыл  глаза  и  отключился  от
окружающего. В  общем, можно  подумать, что все это их не касается. Еще носы
задирают, мать их за ногу!
     -- Ладно, договоримся так, -- вздохнул  Литума, сломленный  наконец  их
упрямством. -- Вы мне дадите слово, что никуда не уйдете из поселка. Даже на
двадцать  шагов. На этом  условии я вам разрешу жить в вашем кабаке, пока мы
ведем расследование.
     -- Да куда мы денемся? -- Дионисио приоткрыл глаза. -- Если б  нам было
куда идти, давно  бы и след наш простыл. Но ведь  вокруг  --  и  в горах,  и
повсюду  --  затаились  эти  люди,  которые  только  и  ждут  случая,  чтобы
раздробить нам  головы камнями. Наккос  уже  превратился в  тюрьму, а мы все
здесь заключенные. Разве вы до сих пор не заметили этого, господин капрал?
     Женщина,  ухватившись  за  руку  мужа,  тяжело  поднялась  с  пола.  Не
простившись, оба вышли из  дома. Они спускались с  горы мелкими, осторожными
шагами, нащупывая камни и твердую почву, где было меньше грязи.
     -- Ты  еще не пришел в себя после  того,  что тебе нагадала эта ведьма?
Литума  протянул  своему  помощнику  сигарету. Они  курили  и  смотрели, как
уменьшаются фигуры спускавшихся все ниже Дионисио и доньи Адрианы.
     --   На  тебя  подействовало,  что  она  догадалась  о  твоих  любовных
страданиях? -- Литума выдохнул клуб дыма. -- Но ведь  такое бывает со всеми.
Немного больше, немного меньше. Или ты думаешь, ты один тоскуешь по женщине?
     -- Вы мне  сказали,  что с вами никогда  не случалось  ничего похожего,
господин капрал.
     -- Ну, мне, конечно,  тоже случалось  влюбляться, -- задумчиво протянул
Литума. -- Но у меня все  быстро кончалось. К тому же  почти всегда я крутил
любовь с  блядями. Раз, помню,  в  Пьюре,  в борделе,  в том самом  "Зеленом
Доме",  о котором я тебе рассказывал, я влюбился по уши  в одну смугляночку.
Был от нее без ума. Но чтобы  захотеть  жениться, по правде говоря, до такой
крайности я никогда не доходил.
     Какое-то  время  они  курили  молча. Далеко  внизу,  у  подножья  горы,
показалась фигура человека, он шел по тропе, ведущей наверх, к их посту.
     --  Вряд ли  мы  когда-нибудь узнаем, Томасито, что произошло  с  этими
пропавшими. И знаешь, с тех пор, как мне в поселке намекнули, что Дионисио и
донья Адриана замешаны в этом, я прямо-таки не могу  прийти в себя. В голове
не укладывается.
     -- Мне  тоже трудно  поверить в  это,  господин капрал.  Но,  с  другой
стороны, как объяснить, что все пеоны в конце концов указывают на них?
     -- Это можно  объяснить и тем, что все горцы суеверны, все  они верят в
чертей,  в пиштако,  в  муки, -- ответил Литума. -- А так как Дионисио и его
жена что-то вроде  колдунов, все уверены, что они как-то связаны  с пропажей
людей.
     --  Я не верил, что они имеют  какое-то отношение к этому,  пока  донья
Адриана не погадала мне по руке. -- Томас слегка улыбнулся.  -- Но теперь  я
тоже готов поверить во что угодно. Кстати, насчет большого  сердца мне очень
понравилось.
     Литума  уже  мог  рассмотреть  поднимавшегося  к  ним человека: это был
мужчина в шахтерской каске, ярко поблескивающей  в косых лучах опускавшегося
солнца.  Кто  бы мог  подумать, глядя на это ясное небо,  что  еще несколько
минут назад здесь низвергались потоки воды, грохотал гром, клубились тяжелые
черные тучи.
     --  А ты  ведь и  впрямь не устоял перед этой колдуньей. -- Литума тоже
улыбнулся. -- Может, чем черт не шутит, ты тоже приложил руку к исчезновению
этих трех, Томасито?
     -- Здесь все может быть, господин капрал.
     Оба засмеялись  нервным, натужным смехом. Литума разглядывал шедшего  к
посту человека, а в  памяти  почему-то воскрес образ Педрито Тиноко, бедняги
немого, что  был на побегушках,  делал  самую черную работу и своими глазами
видел бойню,  которую  терруки  устроили викуньям.  После  того как Томасито
рассказал  эту  историю,  мысли  Литумы постоянно  возвращались  к немому. И
почему, интересно, всегда вспоминается одна и та же картина, как тот стирает
одежду  на  своем обычном  месте  --  между  оградой  и  серыми  камнями?  У
приближавшегося человека  на поясе  висели пистолет  и дубинка,  похожая  на
полицейскую. Однако одежда на  нем была гражданская --  джинсы и куртка.  На
рукаве куртки можно было разглядеть черную повязку.
     -- Ясно  как дважды  два: многие здесь прекрасно знают,  что произошло,
но, сколько с ними ни бейся,  молчат. Упрямые как бараны. Хотя самые большие
бараны  здесь  это  мы  с тобой, Томасито. Столько времени толчемся на одном
месте без толку, немудрено почувствовать себя бараном.
     -- Я от всего этого тоже  чувствую  себя не в своей тарелке. И  я  тоже
думаю, что им что-то известно, а молчат они  потому, что хотят, чтобы за все
отвечали  хозяин погребка  и  его жена. Иногда  мне  даже  кажется,  что они
сговорились навести нас на  подозрение, что именно Дионисио и донья  Адриана
организовали похищения. Вот они и сбивают нас со следа, чтобы самим остаться
в тени. Не лучше ли нам свернуть это дело, господин капрал?
     -- Да мне не так уж и важно раскрыть эти похищения, Томасито. Я  имею в
виду -- по служебной линии. Но очень  уж  я любопытный, и  меня будто червяк
какой точит -- хочется  узнать, что же все-таки здесь произошло. А с тех пор
как ты  мне рассказал о немом и  о лейтенанте Панкорво, меня и вовсе  заело:
пока не узнаю, что случилось с немым, не смогу спать спокойно.
     -- А вы заметили, что народ здесь какой-то запуганный? Ходят как в воду
опущенные, и в погребке  не веселее, и на строительстве.  Все как будто ждут
чего-то,  будто что-то должно произойти. Может быть, все  это  из-за слухов.
Говорят,  что  строительство дороги  скоро  остановят  и  все останутся  без
работы. Да и обстановка вокруг сами знаете какая.  Столько повсюду  убийств,
что у людей нервы не выдерживают. Все чего-то боятся, того и гляди сорвутся.
Вы сами не чувствуете этого?
     Да,  Литума  чувствовал  это.  Лица у пеонов насуплены,  глаза  бегают,
словно они опасаются, что кто-то подкрадется  и нападет на них, говорят мало
и неохотно,  а при его  приближении и вовсе смолкают. Может, из-за того, что
здесь исчезают люди? И каждый опасается стать четвертым?
     --  Здравствуйте,  капрал!  -- Человек  в  шахтерской  каске  откозырял
Литуме.  Это был высокий  крепкий  метис  с  заросшим жесткой щетиной лицом.
Прежде  чем  войти  в дом,  он  долго  стучал  о  порог  заляпанными  грязью
шахтерскими ботинками, пытаясь  хоть немного очистить  их. --  Я  пришел  из
Эсперансы. Чтобы встретиться с вами, капрал Литума.
     Эсперансой назывался серебряный рудник в четырех часах ходьбы на восток
от Наккоса. Литуме не приходилось там бывать, но он знал, что в поселке жило
несколько шахтеров, уволенных в разное время со старой шахты Эсперанса.
     --  Ночью  на нас напали терруки  и устроили настоящий погром. -- Метис
снял  каску,  тряхнул  длинными  лоснящимися волосами. Его  куртка  и джинсы
промокли  насквозь.  --  Убили  одного из  моих  людей и ранили  другого.  Я
начальник охраны  Эсперансы. Они  унесли  взрывчатку, деньги  для расчетов и
много чего еще.
     -- Мне очень жаль, но я не могу уйти  отсюда, -- сказал Литума. --  Нас
всего двое  на посту,  я и мой помощник. Мы здесь распутываем одно серьезное
дело. Надо бы запросить начальство в Уанкайо.
     --  Наши инженеры уже запросили. -- Начальник охраны Эсперансы вынул из
кармана  свернутый лист бумаги и с вежливым поклоном протянул его Литуме. --
Они переговорили с вашим  руководством по радио. Из Уанкайо ответили, что вы
должны взяться за это дело. Эсперанса тоже находится в вашем ведении.
     Литума с тяжелым сердцем читал и перечитывал  радиограмму. К сожалению,
все обстояло именно так.  Они на той шахте имели лучшую связь с центром, чем
он здесь, в  этом паршивом  поселке. Он в  этой  глуши оторван  от мира,  не
знает, что происходит вокруг. Радио  компании работает редко и недолго, если
вообще работает. Кому, интересно, пришла в голову дурацкая мысль расположить
пост в Наккосе? По-настоящему его надо было установить  как раз в Эсперансе.
Правда, если бы  пост  располагался там, он и Томасито  уже встретились бы с
терруками  лицом к  лицу. Потому что  были  бы  ближе  к ним. Петля  на  шее
затянулась бы еще раньше.
     Карреньо зажег  примус  и поставил  вариться  кофе.  Охранник Эсперансы
сказал, что  его зовут  Франсиско Лопес. Он уселся  на шкуру, на которой  до
него сидела донья Адриана. На примусе забулькал кофейник.
     --  Теперь-то вы уже ничего  не можете сделать, --  говорил  Лопес.  --
Терруки,  как вы  понимаете,  давно уже  смылись со  своей добычей.  Но надо
составить полицейское  донесение и приложить  протокол,  иначе  компания  не
сможет получить страховку.
     Томасито налил кипящий кофе в  латунные кружки,  протянул одну  Литуме,
другую Лопесу, взял кружку себе.
     -- Если хотите, я слетаю в Эсперансу, господин капрал, живо обернусь.
     -- Нет, я пойду сам. А пост пока останется на тебе. Если там задержусь,
помолись за меня.
     -- Опасности уже нет,  -- успокоил  его  Лопес. -- Я приехал  на джипе.
Пришлось оставить его  у  перевала, там кончается дорога. Это недалеко, если
идти  быстро --  меньше часа. Я-то  добирался дольше, меня застал ливень.  А
когда вы там покончите с формальностями, я привезу вас обратно.
     Франсиско  Лопес уже три года работал в службе безопасности  Эсперансы.
Это  нападение на шахту было  вторым. Первый  раз терруки захватили ее шесть
месяцев назад. Тогда обошлось без жертв, но они, как и теперь, тоже унесли с
собой взрывчатку, одежду, продовольствие, шахтерские робы.
     --  К  счастью, инженеры  успели спрятаться,  -- продолжал рассказывать
Лопес, прихлебывая кофе. -- А вместе с ними один гринго, их друг, он как раз
приехал к ним в гости. Они все  укрылись в водонапорных  башнях. Если  бы их
там нашли, их бы уже не было  в живых.  Инженеров, служащих,  солдат терруки
никогда не щадят. А уж иностранцев тем более.
     --  Вы еще  забыли полицейских,  -- пробурчал  Литума.  Франсиско Лопес
улыбнулся:
     --  Не  хотел  упоминать,  чтобы не нагнетать страху. Что  же  касается
рабочих, им,  напротив, не причиняют никакого зла, если, конечно, не считают
штрейкбрехерами.
     Все это он говорил так естественно, будто речь шла о самых обыкновенных
     вещах, будто так было  заведено испокон веков. А может, так оно и есть,
разъедрена мать.
     --  Ну  и в  связи со всеми этими  делами Эсперансу вроде бы собираются
закрыть, -- добавил Лопес, дуя на горячий кофе. -- Инженеры не хотят  больше
там работать. Да еще из-за революционных налогов поднялись все цены.
     -- Но если они платят революционные налоги, почему же на них  нападают?
-- удивился Литума.
     -- Мы тоже задаем себе этот вопрос, --  пожал плечами Лопес. -- Никакой
логики.
     Он все дул на кофе и прихлебывал его маленькими глотками с таким видом,
словно их разговор касался самых что ни на есть заурядных тем.
     В детстве Касимиро Уаркая  страдал оттого, что имел соломенные волосы и
светлые водянистые  глаза.  Потому  что в андийской деревеньке Лули, где  он
родился, все жители  были черноволосыми,  и, что  хуже всего,  его родители,
братья и сестры -- все  без  исключения -- тоже имели темные волосы, смуглые
лица и черные глаза. Откуда же тогда взялся этот альбинос, как он появился в
семье  Уаркая? Шуточки, которые отпускали его приятели в  маленькой казенной
школе,  не  раз заставляли  его  лезть в  драку:  хотя  характер у него  был
довольно покладистый,  он  приходил в  бешенство, когда  ему  намекали,  что
настоящим его отцом был  не тот, кто  им  считался,  а какой-нибудь  заезжий
гринго  или  сам дьявол,  ведь в  Андах  всем известно,  что, когда нечистый
плетет свои  козни среди  людей,  он  обычно  принимает облик  чужеземца  --
хромого гринго.
     Вдобавок  ко  всему  Касимиро  постоянно  мучила  мысль,  что  и  отец,
горшечник   Аполинарио  Уаркая,   тоже   имеет  сомнения  относительно   его
происхождения. Во-первых, потому, что сам Касимиро верил, что его физические
странности  связаны с  какой-то  тайной  его рождения,  а  еще  потому,  что
Аполинарио, всегда  такой  мягкий  с остальными детьми, не щадил Касимиро --
давал  ему  самые  тяжелые  поручения  и  безжалостно  колотил  за  малейшее
упущение.
     И  однако,  несмотря  на  насмешки  товарищей  и притеснения  в  семье,
Касимиро вырос здоровым,  сильным парнем, почти без комплексов; к тому же он
был смышленым и жизнерадостным, да еще и мастером на все руки. С тех пор как
он  стал немного разбираться в  жизни, в  нем крепла мечта  уйти из  Лули  в
какой-нибудь  большой город  --  в  Уанкайо, или Пампас, или Аякучо, где его
соломенные волосы и светлые глаза не будут так привлекать внимание.
     Еще до того как ему исполнилось пятнадцать лет, он сбежал из  деревни с
бродячим торговцем,  которому  раньше, когда  тот приезжал в  Лули,  помогал
разгружать  и  грузить  товары  и продавать  их на  рынке.  У дона Периклеса
Чалуанки  был допотопный латаный-перелатаный грузовичок,  он объезжал на нем
деревни и поселки округи, продавая лекарства,  сельскохозяйственные  орудия,
одежду,  посуду, обувь -- словом, все, за чем обычно  ездят  в город,  а  на
вырученные деньги покупал сыр, ягоды, фрукты, бобы, ткани, глиняные горшки и
кувшины, чтобы  продать  их  потом в  городе.  Дон  Периклес  был  не только
торговцем, но и умелым механиком, и Касимиро постиг с его помощью все тайные
пороки  грузовика, который буквально рассыпался на кошмарных горных дорогах,
так что  в каждой  поездке  его приходилось чинить по нескольку раз.  Старый
торговец  будоражил  его воображение  рассказами о своей  полной приключений
жизни,  в которой он, как греховодник-петух,  забравшийся в  чужой курятник,
завлекал, соблазнял и бросал женщин в бесчисленных  деревушках, разбросанных
в  департаментах  Апуримака, Уанкавелика,  Аякучо,  Куско и  Серро-де-Паско,
поэтому все  эти места,  самодовольно ухмылялся дон Периклес, "засеяны моими
отпрысками мужского и женского пола". Во время поездок он, хитро подмигивая,
показывал  некоторых  своих  женщин  Касимиро.  Многие  из  них  почтительно
приветствовали торговца, целовали ему руку, ' называли "крестным".
     Но больше всего нравилась юноше вольготная жизнь  под  открытым  небом.
Они  жили  одним  днем,  не зная, куда  поедут  завтра: ярмарки  и  храмовые
праздники в округе, приобретенный товар, состояние грузовика, капризы погоды
-- вот что определяло их решения, вот от чего зависел распорядок  их дня, их
маршруты,  места  ночевки. У дона Периклеса был в Пампасе  небольшой  домик,
настоящий, не  на  колесах,  который  он делил с замужней племянницей  и  ее
детьми.  Когда они  приезжали в Пампас, Касимиро останавливался в  этом доме
как член семьи. Но обычно он проводил ночи в кузове  грузовичка: устраивался
между тюков и  коробок  на коровьей  шкуре, прикрывался толстым брезентом, а
если шел дождь, ночевал в кабине или залезал под машину.
     Торговля  у  них  шла  не  бог  весть как,  почти  все,  что  удавалось
заработать, уходило  на грузовик: то требовалось купить какую-нибудь деталь,
то  залатать камеру, но на жизнь, в общем, хватало. За годы,  проведенные  с
Периклесом,  Касимиро изучил Центральные Анды как свои пять  пальцев --  все
селения  и фермы во  всех  округах со всеми  их  ярмарками, долины и опасные
пропасти  на горной дороге,  а  также все тайны торгового дела: где покупать
самый хороший маис, куда везти иголки и нитки, а где как манны небесной ждут
лампы и перкаль, и  против каких поясков, брошек, браслетов  и бус не смогут
устоять деревенские девушки.
     Дон    Периклес   сначала    относился   к   нему    как   к   обычному
ученику-подручному, потом -- как к сыну, и под конец -- как к компаньону. По
мере  того  как  он  старел,  а  юноша  превращался  в  мужчину,  вся работа
постепенно ложилась  на  плечи Касимиро,  и по  прошествии многих лет он уже
единолично  решал, что  покупать и что продавать, а дон Периклес превратился
лишь в номинального главу их дела.
     Когда  старика разбил апоплексический удар и парализовало, да к тому же
он потерял  речь, они, к счастью, оказались в Пампасе. Родным удалось быстро
доставить его  в больницу и спасти от смерти. Но ездить дон  Периклес больше
не мог, и с этих пор Касимиро отправлялся в поездки один. И еще долгое время
он водил все тот же бессмертный грузовичок, пока  в один прекрасный день ему
не  пришлось отказаться от него, поскольку племянница и внуки дона Периклеса
потребовали, чтобы он выплачивал им какую-то немыслимую сумму за пользование
машиной. В общем,  ему ничего больше не оставалось, как вернуть им грузовик.
Хотя до самой кончины дона Периклеса он неизменно навещал его с каким-нибудь
подарком всякий раз, как оказывался  в  Пампасе, фактически он  уже стал сам
себе хозяин. К  этому  времени  он  окончательно повзрослел,  превратился  в
крепкого, работящего  мужчину, его веселый нрав привлекал людей,  повсюду  у
него были друзья. На деревенских праздниках он мог всю ночь напролет пить  и
плясать,  добродушно   отшучиваясь   от  насмешливых  замечаний  подвыпивших
приятелей относительно его  соломенных волос, а на следующее утро  приняться
за дела раньше всех других  торговцев. Вместо  грузовика у  него  теперь был
старый подержанный пикап, он купил его в рассрочку у одного землевладельца в
Уанкайо и регулярно, каждый месяц, возвращал ему часть долга.
     Однажды,  когда он продавал пряжки и  сережки  в  небольшой  деревне  в
провинции Андауайлас, ему показалось, что одна  девушка дожидается, когда он
все  распродаст  и  останется  один.  Совсем  молоденькая,  с  косичками,  с
фарфоровым личиком,  пугливая, как  зверек. Как только  разошлись  последние
покупатели, девушка робко приблизилась к нему.
     -- Я  уже догадался, -- улыбнулся он. -- Ты хочешь брошку, а у тебя нет
денег. Она еще больше смутилась и отрицательно покачала головой.
     --  Ты меня  бросил, а я  теперь  беременная, -- сказала она  на кечуа,
опуская глаза. -- Разве ты меня не помнишь?
     Да, ему смутно припомнилось что-то такое. Уж не та ли это девчушка, что
поднялась к нему в грузовик на храмовый праздник архангела Гавриила? Но он в
тот день перебрал чичи и теперь не был уверен, что это она.
     --  А с чего ты взяла, что это был  я?  -- Голос его прозвучал довольно
резко. -- Со сколькими парнями ты побывала на  разных  праздниках? А  теперь
вот просто
     так, за здорово живешь, хочешь охомутать меня? Чтобы я признал ребенка,
который у тебя неизвестно от кого?
     Тут  ему  пришлось  остановиться, потому что она уже  убегала  от него.
Касимиро вспомнил, что дон Периклес советовал в подобных  случаях немедленно
садиться  за  руль  и убираться  куда  глаза  глядят.  Но  вместо  этого  он
неторопливо уложил  все в  машину,  а потом  отправился бродить  по деревне,
надеясь снова встретить ее. Он  уже  раскаивался,  что так грубо обошелся  с
девушкой, и теперь был не прочь с ней помириться.
     Он увидел ее, когда уже выезжал из деревни, она шла по обсаженной ивами
и тунами дороге, оглашаемой кваканьем лягушек. Девушка  возвращалась в  свою
деревню. Она была очень  обижена, и Касимиро стоило  большого труда смягчить
обиду и уговорить  ее подняться к нему в пикап. Он отвез ее до самой окраины
деревни,  где она жила, дал немного денег и  посоветовал  найти  повивальную
бабку, из  тех, что не только принимают роды, но  и  умеют  вызвать выкидыш.
Девушка кивала головой, но глаза  ее  были  полны  слез.  Ее звали Асунта, а
когда  он спросил, сколько  ей лет,  она  ответила, что восемнадцать,  и  он
догадался, что она прибавила.
     Месяц спустя он снова приехал в эти  места, разыскал ее дом. Она жила с
родителями  и кучей братьев и сестер. Приняли  его неприветливо,  смотрели с
подозрением,   в  разговор   вступали  неохотно.   Отец   девушки,  владелец
собственного  участка среди общинных земель,  был устроителем праздников. Он
понимал  по-испански,  хотя на  вопросы Касимиро  отвечал  только  на кечуа.
Асунта сказала,  что не нашла никого,  кто смог бы приготовить  ей отвар для
выкидыша,  но ее крестные из соседней деревушки, успокоила она Касимиро, уже
сказали  ей, чтобы она рожала: если потом она не  сможет остаться  дома, они
возьмут ее с ребенком  к  себе. Она,  казалось,  смирилась со своей участью.
Касимиро подарил  ей туфельки  на  высоком  каблуке и  цветастую  шаль,  она
благодарно поцеловала ему руку.
     Когда  он  приехал  туда  в   следующий  раз,  Асунта  уже  не  жила  в
родительском доме,  и  никто там не  хотел  говорить о  ней. Отец держался с
Касимиро еще более  неприветливо, чем в первые встречи, разговаривал  сквозь
зубы и просил больше не показываться. Соседи ничего не знали о  девушке и не
могли толком  объяснить, где живут ее крестные. Касимиро  решил, что  сделал
все, что было в его силах, и теперь лучше забыть об этом деле. Конечно, если
он вдруг снова встретит Асунту, то непременно ей поможет.
     Но  что-то с тех  пор изменилось -- и  вокруг него, и в нем  самом. Эти
дороги,  эти горы  и деревни, которые он исколесил еще с доном Периклесом, а
потом и  один, где с  ним никогда не  случалось ничего  плохого,  разве  что
лопнет старая камера в шине  или сломается что-нибудь на ухабе, теперь стали
опасными.  То  тут,  то  там  он натыкался  на  взорванные  динамитом  вышки
высоковольтных  линий, разрушенные  мосты, заваленные  камнями  и  деревьями
дороги, видел угрожающие надписи и красные полотнища  на вершинах  холмов. И
все чаще ему встречались группы вооруженных  людей, которым всегда надо было
отдавать часть  того,  что  он вез:  одежду, продукты,  ножи,  мачете. Стали
попадаться на дорогах и  полицейские патрули. Они проверяли документы и тоже
отбирали часть  товара.  Народ в  деревнях жаловался на  насилие,  грабежи и
убийства,  кое-где население начало  разбегаться.  Отдельные семьи, а  то  и
целые  общины  бросали свои  земли,  дома  и скотину  и уходили в прибрежные
города. Доходов Касимиро теперь едва хватало, чтобы сводить концы с концами,
а в  один  прекрасный день он заметил, что тратит  уже больше, чем выручает.
Почему же он продолжал заниматься прежним делом -- покупал  товар, грузил на
свой пикап, ездил  по деревням, продавал? Может быть, потому, что  в  нем не
умерла  надежда повстречать Асунту? Со временем эта надежда  превратилась  в
навязчивую идею. Он так часто расспрашивал о девушке, так настойчиво пытался
разузнать,  куда  она  исчезла, что  люди стали  относиться  к  нему  как  к
помешанному и  нередко  развлекались,  давая ложные адреса  или  рассказывая
всякие небылицы.
     Он еще  пару раз заезжал  в ее деревню, надеясь, что сможет выудить  из
родни хоть какие-нибудь сведения об Асунте. Ее отец бранился и даже швырял в
него  камни, но одна из сестер перехватила его, когда он выезжал из селения,
и рассказала,  что крестные Асунты живут в Андауайласе и их зовут Гальиргос.
Однако в Андауайласе  никто не знал семью с такой фамилией. А когда  он  еще
раз приехал в родительский дом Асунты, оказалось, что  ее отец умер, а мать,
братья и  сестры  вместе с  другими семьями  этой общины ушли  в Ику. Что-то
случилось в округе, какое-то массовое убийство, и люди боялись  оставаться в
этих местах.
     Зачем он так  упорно разыскивал Асунту? Он сам много раз спрашивал себя
об этом и не  мог дать  вразумительного ответа.  Наверное,  из-за  сына  или
дочери? Ребенку  сейчас  должно  быть около  трех лет. И хотя у Касимиро уже
оставалось  мало  надежды  встретить  Асунту,  он  все еще продолжал повсюду
расспрашивать  о  ней.  Постепенно это превратилось  в  какой-то  ритуал: он
задавал  одни  и те  же  вопросы,  заранее  зная, что получит  отрицательные
ответы.  Возможно,  она уехала в  Лиму,  как  многие другие девушки из  этих
горных краев,  и  теперь  работает у  кого-нибудь служанкой  в  доме  или на
фабрике или вышла замуж, и теперь у его сына или дочки уже появился братишка
или сестренка.
     Так прошло  много  времени,  и Касимиро  постепенно  стал  забывать  об
Асунте.  Однажды вечером  он приехал в Аркку  -- небольшое селение  к югу от
Аякучо, когда  там по случаю  храмового праздника началась всеобщая попойка.
Выйдя из закусочной, Касимиро вдруг оказался среди враждебной толпы: мужчины
и женщины осыпали  его  ругательствами и, показывая на  его волосы, кричали:
"Пиштако!",  "Колдун!" Они были пьяны, так что не имело смысла разговаривать
с  ними,  убеждать,  что не  все люди,  родившиеся,  на  свое  несчастье, со
светлыми волосами,  бродят  по  земле  в  поисках  зазевавшегося  бедняги, у
которого можно  забрать  его  жир,  поэтому Касимиро  предпочел  укрыться  в
кабине.  Но  ему не  дали  уехать. Люди были напуганы и озлоблены, и  своими
криками и бранью они еще больше взвинчивали друг друга.
     Его выволокли из машины и принялись бить и пинать ногами. Когда  он уже
подумал,  что  ему  не спастись, раздались выстрелы.  Он  увидел вооруженных
людей, враждебная толпа отступила  от  него. Лежа на земле,  еще не придя  в
себя  от  побоев,  он слушал  голоса освободителей. Они  объясняли,  что  не
следует верить в пиштако, что это суеверие, внедренное в сознание народа его
врагами.
     И вдруг  он узнал Асунту. Никакого  сомнения.  Несмотря  на то, что уже
смеркалось, что голова трещала, он сразу узнал ее. В ту же секунду. Это была
она. Только  без  косичек. Теперь ее волосы были  острижены  коротко, как  у
мужчины.  И вместо  юбки  она носила теперь джинсы, на  ногах были кеды. А в
руках она  держала ружье. Она, конечно, тоже узнала его. Но  не  ответила на
приветствие, только махнула рукой. Она объясняла  окружавшим  ее вооруженным
мужчинам  и женщинам,  что этот  альбинос, Касимиро Уаркая,  пять лет назад,
когда  все  ушли на  праздник  в соседнюю деревню,  изнасиловал ее и  бросил
беременную. А когда она  пришла к  нему  рассказать,  что ждет  ребенка,  он
встретил  ее  как гулящую  девку.  А потом  все-таки снизошел: швырнул,  как
собаке кость, немного денег, чтобы она сделала аборт. Да, это была Асунта --
и  не Асунта. Касимиро с  трудом  узнавал в  этой строгой, холодной  женщине
робкую  девчушку,  когда-то  поцеловавшую  ему руку. Да  и говорила она так,
будто речь шла не о нем, а о ком-то другом.
     Он хотел сказать, что все это время искал ее. Попытался  спросить,  что
стало с ребенком, которого она ожидала,  родился ли он  таким же альбиносом,
как он сам. Но голос отказал ему.
     Эти  люди говорили  то  на испанском,  то  на  кечуа.  Они  задали  ему
несколько вопросов, на которые  он не  смог ответить. А когда он  понял, что
они уже решили его судьбу, все происходящее показалось ему дурным сном. Ведь
это она, женщина, которую он разыскивал столько лет.  Асунта шагнула к нему,
подняла ружье, прицелилась в голову. Касимиро понял: эта рука, нажимавшая на
спусковой крючок, не дрогнет.
     --  Полицейский,  полицейский, -- повторила она.  --  Никогда бы мне не
пришло в голову, что ты фараон, вроде тех, что регулируют движение.
     -- Я понимаю,  со мной ты опустилась  на несколько  ступенек  ниже,  --
признал Томас. -- Но с такой женщиной, как ты, я смогу многого достичь.
     -- Если когда-нибудь  я  тебя увижу  в форме, умру от стыда, -- сказала
она.
     -- Почему это у нее такое отношение к нам? -- проворчал Литума.
     -- Потому что  лучшего  мы не заслуживаем, -- вздохнул Томас. --  Из-за
тех жалких грошей, что нам платят.
     Они выехали  из Уануко  на час  позже,  уже около  шести, в  стареньком
"додже".  Им  достались  передние  места,  около шофера.  На  заднее сиденье
втиснулись четыре пассажира, среди них одна сеньора, которая на каждом ухабе
охала: "Ох, господи". На шофере была вязаная шапочка, натянутая низко на лоб
и уши, рот и нос были прикрыты  шарфом, так что видны были  только глаза. Он
включил  радио  на  полную  мощность,  поэтому  Карреньо  и  Мерседес  могли
разговаривать,  не  опасаясь,  что  их  услышат. По  мере  того  как  машина
углублялась в Кордильеру, радио  работало все хуже, треск и  шорохи начинали
заглушать музыку.
     --  И ты,  конечно,  воспользовался  теснотой,  чтобы потискать  ее, --
прокомментировал Литума.
     -- Ты  говоришь со  мной, только  чтобы иметь предлог поцеловать меня в
шею, -- сказала она, в свою очередь прижимаясь губами к его щеке.
     -- А тебе не нравится? -- Он медленно прошелся губами вокруг ее уха.
     --  От всех этих обжиманий в  машине только яйца  болят, -- поучительно
сказал Литума.
     --  Мне щекотно,  -- засмеялась она. -- Шофер подумает, что  я какая-то
дурочка -- смеюсь, не переставая, всю дорогу.
     -- А  все  потому,  что  ты  несерьезно относишься  к любви,  --  снова
поцеловал ее Карреньо.
     --  Обещай  мне, что  никогда в  жизни не  наденешь  больше полицейскую
форму, -- сказала Мерседес. -- Ну хотя бы пока мы вместе.
     -- Я сделаю все, о чем ты меня попросишь, -- нежно ответил Томас.
     --  И посмотри,  что  из этого вышло, --  вздохнул  Литума. -- Ты снова
щеголяешь в форме, и здесь тебе  даже не на что сменить  ее. Так и  умрешь в
сапогах. Видел этот фильм?
     Карреньо обнял  Мерседес  за  плечи и  прижал к себе, стараясь смягчить
тряску.  Быстро стемнело,  и  сразу же похолодало. Они  натянули  альпаковые
свитера, купленные  в Уануко,  но  холод  все  равно пробирал: в  треснувшее
стекло задувал  ледяной ветер. Шофер в конце  концов выключил радио, его уже
совсем  невозможно  было слушать,  и, стараясь говорить  как можно  громче и
отчетливее сквозь толстый шарф, сказал:
     --   Не  думаю,   что   с  нами  что-нибудь  случится.  Но  должен  вас
предупредить: в последнее время на этой дороге было  много случаев нападения
на машины.
     Никто из пассажиров не  отозвался на  его слова, но атмосфера в  машине
сгустилась,  как закисающее молоко.  Карреньо  почувствовал,  как напряглась
Мерседес.
     -- А еще более вероятно, Томасито, что нас обоих отправят на тот свет в
полной форме. Тебе не  надоело дожидаться этого? Не думаешь иногда:  уж хоть
бы они пришли поскорее и кончилась бы эта война нервов?
     --  Что  вы  хотите этим  сказать? -- заговорила после долгого молчания
сеньора, стенавшая на ухабах. -- Нам грозит опасность?
     -- Надеюсь, что нет, -- ответил шофер. -- Но я обязан вас предупредить.
     -- А если нападут, что тогда? -- спросил другой пассажир.
     -- Тогда лучше ни  в чем не  перечить  им,  -- откликнулся шофер. -- Во
всяком  случае, я  вам  так советую. Те,  кто  нападает, вооружены и  держат
пальцы на спусковом крючке.
     -- Стало быть, мы, как  овечки,  отдадим  им все, что у нас есть?  -- В
голосе сень-
     оры сквозило  раздражение.  --  Все  отдадим  и  останемся  ни  с  чем?
Прекрасный совет, спасибо вам большое.
     -- Если вы хотите быть героиней, дело ваше, валяйте, -- ответил  шофер.
-- Я сказал только то, что думаю.
     -- Вы запугиваете пассажиров, -- вмешался Карреньо. -- Одно дело давать
советы, а другое -- нагонять страх.
     Шофер немного повернул голову, чтобы взглянуть на него.
     --  Я  не  собираюсь  никого  запугивать.  Просто  я  сам  пережил  три
нападения, и в последний раз мне разбили кувалдой колено.
     Снова наступило  долгое  молчание, нарушаемое только  шумом  мотора  да
скрежетом корпуса машины на выбоинах.
     -- Почему  же  вы  не бросите  такую  опасную  работу? --  подал  голос
пассажир, до сих пор не принимавший участия в разговоре.
     -- По той же причине, по которой вы едете в Лиму  на  машине, зная, что
дорога опасна. По необходимости.
     -- Зачем только я поехала в Тинго-Марию, зачем приняла приглашение этой
скотины?  -- прошептала Мерседес  на ухо  Томасу. --  Дела  мои  шли  совсем
неплохо, могла покупать себе наряды, выступала в  "Василоне", ни от  кого не
зависела.  А сейчас  меня  преследуют,  и вдобавок  я оказалась  связанной с
фараоном.
     --  Такая уж у тебя судьба. -- Карреньо  снова  поцеловал ее  за ухом и
почувствовал, что она вся дрожит. -- И хотя в это трудно поверить, но именно
сейчас начинается лучшая пора в твоей жизни. И знаешь почему? Да потому, что
теперь мы будем вместе. Хочешь, я скажу тебе еще кое-что?
     --  Я  все  жду  от  тебя  чего-нибудь,  что  поможет  мне   переносить
вынужденный пост,  --  ну, как ты  ее  трогал,  щупал, что ты с ней делал  в
постели,  а тебя  все  заносит  в романтику, -- пожаловался  Литума.  --  Ты
неисправим, Томасито.
     -- Что? -- прошептала она.
     -- Мы будем вместе, пока нас не разлучит смерть! -- Он слегка укусил ее
за ухо, она громко засмеялась.
     -- У вас случаем не свадебное путешествие? -- покосился на них шофер.
     --  Оно  самое. Мы только  что  поженились,  --  тут  же подтвердил его
предположение Карреньо. -- Как вы догадались?
     -- Шестое чувство. -- Шофер засмеялся. -- Уж больно часто вы целуетесь.
Пассажир на заднем сиденье тоже засмеялся, а другой пробормотал: "Поздравляю
новобрачных". Карреньо обнял Мерседес, притиснул к себе и шепнул:
     -- Для  других мы уже муж  и жена. Ты теперь никогда не сможешь уйти от
меня.
     --  Если  ты  не перестанешь меня  щекотать, я поменяюсь  с  кем-нибудь
местами, -- также шепотом ответила она. -- А то я описаюсь от смеха.
     -- А  знаешь, я бы, пожалуй, отдал бы все  на свете, чтобы  посмотреть,
как писает какая-нибудь девица, -- раздумчиво  проговорил Литума. -- Никогда
раньше  мне  не приходило  это в голову. А теперь вот ты меня  навел на  эту
мысль, а вокруг ни одной подходящей бабы.
     --  Тебе надо было бы ехать в багажнике, --  сказал Карреньо. --  Ну да
ладно, дам тебе передышку. Десять минут без поцелуев. Можешь поспать у  меня
на плече, как в грузовике. Если на нас нападут, я тебя разбужу.
     --  Так  хорошо все  начиналось  насчет  пописать, а  теперь  ты  опять
укладываешь ее спать,-- запротестовал Литума. -- Вот непруха.
     --  Ишь   какой  хитрюга  полицейский,  --  сказала  она,   устраиваясь
поудобней.
     Дорога была  пустынна, лишь  изредка  им встречались  мощные грузовики,
вытеснявшие "додж" на обочину дороги. Дождя не было, но все небо затянуло, и
вместо  звезд   полыхали  зарницы,  высвечивая  свинцовые  подбрюшья  туч  и
заснеженные вершины гор. Карреньо задремал.
     --  Меня разбудил  яркий  свет,  он бил прямо  в  глаза,  громкий голос
произнес: "Документы!", -- продолжал Томас. -- Я никак не мог  прийти в себя
со сна, схва-twica за пояс -- револъвер был на месте.
     -- Переходим к ковбойской части, --  отметил Литума. -- Сколько человек
ты ухлопал в тот раз?
     Мерседес потерла глаза, тряхнула головой. Шофер протянул избирательские
удостоверения пассажиров человеку с  автоматом, всунувшему  голову в машину.
Карреньо увидел  освещенную лампами  будку  с гербом и  другого  человека, в
пончо,  тоже с автоматом на плече, он дул на пальцы и растирал  руки. Вокруг
не было ни домов, ничего -- только горы.
     -- Минуту, -- сказал человек и направился с документами в будку.
     -- Не знаю, какая муха их укусила, -- пожал плечами шофер, повернувшись
к пассажирам.  -- В этом месте никогда  не останавливали машины, тем более в
такое время.
     В желтоватом свете настольной лампы  полицейский проверял документы. Он
подносил  их  близко к  глазам  --  видимо,  страдал  близорукостью.  Второй
продолжал растирать руки.
     -- Там, снаружи, должно быть, совсем холодно, -- пробормотала сеньора с
заднего сиденья.
     -- Подождите, вот доедем  до пуны, тогда вы узнаете, что такое холодно,
-- пообещал шофер.
     Какое-то  время  все  молчали,  слушая  завывание  ветра.   Полицейские
переговаривались. Тот, что собрал у них  документы, передал  другому  чье-то
удостоверение и ткнул рукой в сторону "доджа".
     --  Если со мной  что-нибудь  случится, езжай дальше, -- сказал  парень
Мерседес, увидев, что полицейские идут к машине. И поцеловал девушку в ухо.
     -- Мерседес Трельес! -- Полицейский снова просунулся в кабину.
     -- Такая, значит, была фамилия у пьюранки? -- спросил  Литума. -- Тогда
она, наверное, родственница  одного  знакомого  парня.  Патохо Трельеса.  Он
держал обувную лавку около кинотеатра "Мунисипаль", вечно жевал чипсы.
     -- Это я.
     -- Выйдите на минуту, надо кое-что уточнить.
     Другие  документы  полицейский  вернул  шоферу,  чтобы  тот  раздал  их
пассажирам,  и теперь ждал, пока Карреньо выйдет из "доджа", освобождая путь
женщине. Второй  полицейский  стоял  в  метре  от машины, автомат он  теперь
держал в руках.
     -- Но вообще-то они, судя по всему, не придавали большого значения этой
дополнительной  проверке, -- сказал  Томас.  --  Было  похоже,  что  все  им
порядком  надоело,  просто  соблюдали  формальность.   Может,  была   чистая
случайность, что позвали ее. Но что бы там ни было, дело коснулось Мерседес,
и я не хотел рисковать.
     --  Еще бы, --  усмехнулся  Литума.  --  Ты ведь из  тех,  кто  сначала
стреляет, а уж потом спрашивает, что случилось.
     Мерседес медленно  шла к  будке в сопровождении полицейского.  Карреньо
остался стоять  у  открытой дверцы "доджа"  и, хотя  в  темноте  нельзя было
рассмотреть  выражения  лица,  старательно  улыбался  второму  полицейскому,
оставшемуся у машины.
     -- И как вы здесь  не  окочуритесь  от холода, начальник? --  вымученно
посочувствовал он и энергично потер руки.
     -- Бр-р! На какой высоте мы находимся?
     -- Всего три тысячи двести метров.
     Карреньо  достал пачку сигарет, сунул одну  в рот и собирался  положить
пачку обратно в  карман, но, как бы спохватившись, протянул ее полицейскому:
"Не  хотите  закурить?" И,  не  дожидаясь  ответа, подошел  к нему вплотную.
Полицейского это  нисколько  не  обеспокоило,  он  молча  вытянул  из  пачки
сигарету.
     -- Он хоть и полицейский, а лопух, -- рассудил  Литума. -- Уж на что  я
тоже в таких делах лопух, но тут сразу бы заподозрил неладное.
     -- Они оба до смерти хотели спать, господин капрал.
     Карреньо  зажег  спичку,  она  погасла   на  ветру.  Он  зажег  вторую,
наклонился, чтобы телом укрыть язычок пламени от ветра, и весь напрягся, как
хищник, гото-
     вящийся  к броску.  Невольно вслушиваясь  в  голос  сеньоры,  просившей
шофера закрыть дверцу, он поднес руки к  сигарете полицейского. Тот  подался
было вперед, но вместо тепла горящей спички вдруг  ощутил ртом холодное дуло
револьвера.
     -- Молчи и не шевелись, -- приказал Томас. -- Не то хуже будет.
     Не спуская глаз с оторопевшего  полицейского--тот открыл  рот, сигарета
упала на землю, -- Карреньо мягко вынул из его рук автомат, прислушался,  не
закричит  ли  шофер  или  кто-нибудь   из  пассажиров,  чтобы   предупредить
полицейского в будке.
     -- Но из машины не раздалось ни  звука, пассажиров  сморил  сон,  и они
ничего не заметили, -- продолжил за  него Литума. -- Видишь, я угадываю все,
как было. А знаешь почему? Да потому что я видел великое множество фильмов и
знаю все эти уловки.
     -- Руки вверх!  -- крикнул он от порога. Его револьвер был направлен на
сидевшего  за  столом  полицейского,  а  автомат  прижат  к  голове второго,
которого он  использовал как щит. Он услышал, как вскрикнула Мерседес, но не
взглянул на  нее, его глаза  были  прикованы к сидевшему  напротив человеку.
После минутного замешательства тот поднял руки.  Удивленно моргая, уставился
на Карреньо.
     -- Я сказал Мерседес:  "Возьми его автомат". Но она была  так напугана,
что даже не пошевелилась. Мне пришлось прикрикнуть на нее.
     -- Неужели и в этот момент она не описалась?
     На этот раз она взяла двумя руками лежавшее на столе оружие.
     -- Я поставил их лицом  к  стене,  приказал  положить  руки на  голову.
Просто  удивительно,  какими  они  оказались  послушными,  господин  капрал.
Позволили  обыскать себя,  отобрать  пистолеты,  связать вместе  --  даже не
пикнули.
     И  только когда  они с Мерседес были уже у дверей, один из  полицейских
осмелился сказать сквозь зубы:
     -- Далеко не уйдешь, приятель.
     -- Ты и не ушел далеко,  -- подытожил, зевая, Литума. --  Я хочу спать,
Томасито, у меня глаза слипаются, твой рассказ нагнал на меня сон.
     -- Теперь я был хорошо вооружен, -- не слушал его Карреньо, -- мне было
чем защищаться.
     -- Что здесь происходит? -- раздался сзади голос шофера.
     -- Ничего, ничего, сейчас поедем.
     --  Как  это ничего?  --  воскликнул шофер. -- А это?..  Кто  вы такой?
Почему...
     -- Спокойно,  спокойно,  тебя это  не касается.  -- Томас вытолкнул его
наружу.
     Пассажиры уже вышли  из "доджа" и теперь  окружили Мерседес, засыпая ее
вопросами. Та только  разводила руками, трясла головой и на  грани  истерики
повторяла: "Не знаю, не знаю, ничего не знаю".
     Карреньо  швырнул пистолеты  и  автоматы на  сиденье и  приказал шоферу
сесть за руль. Потом взял Мерседес за руку и заставил ее войти в машину.
     -- А нас вы что же, оставите здесь? -- возмутилась сеньора.
     --  Вас  кто-нибудь подберет,  не беспокойтесь. Со мной  вы  не  можете
ехать, подумают, что вы мои сообщники.
     -- Тогда и мне позвольте остаться  с ними, --  запротестовал шофер, уже
успевший сесть на свое место.
     -- А  какого черта ты решил прихватить с  собой шофера? -- снова зевнул
Литума. -- Тебе было мало Мерседес?
     -- Ни я, ни моя жена не умеем  водить машину,  -- объяснил Карреньо. --
Давай трогай. Дави на газ!

     Часть вторая


     --  Ну  что  ж, пожалуй, пора  отправляться,  -- сказал капрал  Литума,
прикинув, что, если выйти прямо сейчас, можно вернуться в Наккос до сумерек.
     -- Ни в коем случае, дружище. -- Высокий светловолосый инженер сердечно
улыбнулся и  широко раскинул руки,  преграждая  дорогу.  С  самого появления
Литумы в Эсперансе он был с ним очень любезен. -- Вас может застать в дороге
ночь,  а это опасно.  Оставайтесь  здесь, перекусите, поспите,  а рано утром
Франсиско Лопес подбросит вас на своем джипе в Наккос.
     Другой инженер,  смуглый  брюнет,  которого  все  называли  Пичин, тоже
предложил остаться. Литума не стал спорить  и  решил провести  в их доме еще
одну ночь.  Если  разобраться, то  и  впрямь было бы  неблагоразумно идти  в
темноте одному по здешним пустынным местам, а кроме того, если он останется,
то сможет еще раз увидеть и послушать гринго, гостившего сейчас в Эсперансе.
Этот гринго, исследователь или что-то в  этом роде, понравился ему с первого
взгляда.  Был он бородатый, с взлохмаченными длинными волосами, какие Литуме
доводилось  видеть только на  картинках, изображавших  библейских пророков и
апостолов,  да у некоторых сумасшедших полуголых  нищих на улицах  Лимы.  Но
гринго отнюдь не был сумасшедшим,  он был ученым. И вместе с тем был простым
и  дружелюбным  человеком,  к  тому  же  настолько наивным,  что можно  было
подумать,  он  упал  прямо  с неба на нашу  грешную землю: он  совершенно не
боялся -- не осознавал? -- опасности, которой подвергался во время нападения
терруков. Инженеры называли его Профи и иногда Скарлатиной.
     Записывая показания, составляя список того, что унесли с собой терруки,
и  оформляя  протоколы  для страховой компании,  Литума слушал, как инженеры
подшучивали над Профи, расписывая, что сделали  бы с ним сендеристы, если бы
он попал им в руки, если бы они узнали, что у них  под носом, в водонапорной
башне, укрылся  "агент ЦРУ". Профи поддерживал их розыгрыши и  шутки. В том,
что  касается  творимых  тут зверств,  он  мог и  поучить  терруков,  жалких
дилетантов, которые и убивать-то умеют только пулей, ножом или булыжником, в
сущности, самыми  нехитрыми способами, если сравнить их с искусством древних
перуанцев,   выработавших   изощреннейшие   формы  убийства.   Даже  древние
мексиканцы не идут ни в какое  сравнение с ними,  хотя историки всего мира и
устроили  заговор  молчания  о  вкладе  перуанцев  в  культуру  человеческих
жертвоприношений. Всему миру известно, как ацтекские жрецы на вершине  своих
пирамид вырывали сердца у пленников, захваченных во время победоносных войн,
но многие ли слышали о поистине религиозной страсти индейцев чанка и уанка к
человеческим внутренностям, о  том, как  с  помощью  тончайшей  хирургии они
извлекали  у своих  жертв  печень, мозги  и почки, которые  потом  поедали с
соответствующими  церемониями и запивали  отличной  маисовой чичей? Инженеры
подтрунивали над  ним, он подтрунивал над инженерами, а Литума, занимавшийся
своими  протоколами  и  рапортами,  не  пропускал  ни  одного  слова  из  их
разговора.  Ему хотелось бросить все  свои  бумаги,  сесть поближе и уйти  с
головой  в их веселую  болтовню.  А  главное  -- получше  рассмотреть  этого
человека.
     Действительно ли он  был гринго?  Если судить по  его  светлым глазам и
светлым с проседью волосам, то похоже, что так.  Да  и по пиджаку в  белую и
красную клетку, такому безвкусному и совершенно  не подходившему к джинсовым
брюкам и рубашке  и  альпинистским  ботинкам,  -- тоже. Ни один перуанец  не
вырядился бы подобным образом. Но его испанский язык был превосходен, многие
слова, которые  он употреблял, Литума слышал впервые,  хотя  был уверен, что
они  встречаются в книгах.  Башковитый мужик, ничего не скажешь. Слушая его,
Литума испытывал истинное наслаждение.
     В  лучшие  времена,  рассказали  ему  инженеры,  в  Эсперансе  в  шахты
спускалось
     более ста шахтеров, а теперь там работало едва ли  тридцать. И по тому,
как  шли  дела, особенно с падением цен на металлы,  можно  было ждать,  что
шахту  вообще  скоро закроют,  как в  Серро-де-Паско и  Хунине.  Пока же  ее
поддерживали скорее из принципа. Шахтерский  поселок стал  похож  на поселок
строителей дороги в  Наккосе: маленький, сплошь деревянные бараки, и  только
два  каменных дома,  в одном размещалась  контора, в  другом останавливались
инженеры, когда  приезжали  на шахту.  В крыле  этого дома  жил  управляющий
(сейчас  его не было,  он повез  раненого  в Уанкайо). В этом же доме отвели
комнату Литуме, в ней  была  кровать,  керосиновая  лампа и  умывальник.  Из
небольшого оконца виднелись водонапорные башни, расположенные между бараками
и  входом в шахту: два  высоких резервуара, опоясанных железными лестницами,
на  каменных   опорах.  Один  из  них   был  пустой,  воду   спустили  из-за
проводившейся раз в году чистки, в нем-то и спрятались инженеры и профессор,
когда  в  поселок  нагрянули терруки. Там они просидели,  дрожа от холода  и
страха  --   а  может,  они   и   там   вполголоса   перебрасывались  своими
шуточками?--три часа: ровно  столько времени понадобилось  налетчикам, чтобы
вступить  в  перестрелку с полдюжиной охранников и  обратить  их в  бегство,
ранив при этом одного и убив другого из группы, которой командовал Франсиско
Лопес, и чтобы очистить склад и медпункт, забрать всю  взрывчатку, запальные
шнуры, лекарства, сапоги, одежду и обратиться потом с торжественной речью  к
шахтерам,  которых для  этого  вывели из  бараков и построили на  освещенной
ацетиленовыми лампами площадке.
     -- И знаете,  капрал, о чем я всегда  буду вспоминать, что произвело на
меня  самое  сильное   впечатление   во   всей  этой  истории?  --   спросил
светловолосый инженер, которого "Пичин называл Бали. -- Не страх, не грабеж,
не даже смерть бедняги охранника, а то, что никто из шахтеров нас не выдал.
     Все они уже сидели за большим столом и закусывали. Аппетитный запах еды
разливался по пропитанной сигаретным дымом комнате.
     --  А ведь стоило кому-нибудь  из  шахтеров просто показать пальцем или
кивнуть  головой  в сторону  резервуаров,  --  согласился  Пичин,  -- и  мы,
считайте, уже прошли  бы революционный суд  и сейчас гуляли бы в раю, верно,
Бали?
     -- Мы с тобой попали бы в ад, Пичин. А вот Профи отправился бы на небо,
это так. Потому что, вы только представьте, капрал,  Скарлатина еще ни  разу
не совершил первородного греха.
     -- Да я никогда не позволил бы себе такого свинства -- оставить вас, --
возразил   профессор.  Литума  напрягся,  стараясь  уловить   хоть  малейший
иностранный акцент. -- Я бы отправился с вами в геенну огненную.
     Пока профессор готовил еду  для всех, оба инженера,  Франсиско  Лопес и
Литума  выпили  по рюмке  душистого писко из Ики;  по телу  Литумы разлилась
приятная теплота,  голова  стала  восхитительно легкой. Профессор  и  впрямь
устроил настоящий пир: суп из сухого картофеля и  бобов с кусочками куриного
мяса и рисовая запеканка. Пальчики оближешь!  И ко всем этим яствам холодное
пиво, что окончательно привело Литуму в прекраснейшее расположение духа. Вот
уже несколько месяцев ему не приходилось так вкусно поесть. Он был под таким
впечатлением от обеда, что  после того, как сел за стол, почти  не вспоминал
ни о  пропавших в  Наккосе,  ни  о ночных  исповедях Томасито -- двух вещах,
которые, как он теперь понял, заполняли в последнее время всю его жизнь.
     --  И знаете,  капрал,  почему  я все  время думаю  о  поведении  наших
шахтеров? -- вернул его  к здешним событиям инженер Бали.  -- Да потому, что
они преподнесли нам урок. Пичину и мне.  Мы думали, что все они в  сговоре с
терруками. А на самом  деле  именно благодаря им, их  молчанию, мы  остались
живы.
     -- Живехоньки и здоровехоньки,  твою мать, да  и рассказать есть что  в
теплой компании, -- весело заключил Пичин.
     -- Чего-чего, а приключений здесь на всех  хватит. -- Профессор  поднял
стакан  с пивом.  -- Вы считаете, что обязаны жизнью вашим рабочим,  которые
вас не выдали. Но на самом деле вас  спасли духи этих  гор -- aпy, вот что я
вам  скажу. А  они благоволили вам только из-за меня. Подвожу итог: вас спас
я.
     -- А почему они это сделали  ради тебя, Профи? -- спросил Пичин. -- Чем
ты так угодил этим aпy?
     --  Тридцать лет исследований, -- вздохнул  профессор.  --  Пять  книг.
Сотня статей. И даже лингво-географический атлас Центральной Андской цепи.
     -- Но кто такие aпy, доктор? -- решился спросить Литума.
     -- Божества, которых также называют манами,--духи-хранители здешних гор
и  всей Кордильеры. --  Профессору явно доставляло удовольствие говорить  на
любимую  тему.  --  Каждая  горка  в  Андах,  каждая  тропинка,  даже  самая
незаметная, имеют  своего  покровителя.  Когда испанцы,  придя сюда, разбили
идолов,  разрушили древние  перуанские  храмы  гуако,  крестили  индейцев  и
запретили языческие  культы, они  были  уверены,  что навсегда  покончили  с
идолопоклонством. Но оно лишь смешалось с христианскими обрядами и никуда не
исчезло.  До  сих  пор  в этих краях aпy  распоряжаются жизнью и смертью.  И
только им мы обязаны, что сидим сейчас здесь, друзья мои. Лишь благодаря any
Эсперансы мы вышли живыми из этой передряги.
     Расхрабрившись  от  писко,  пива и сердечной обстановки,  Литума  снова
вступил в разговор:
     -- А  вот у нас в Наккосе есть  одна колдунья, она много знает обо всех
этих вещах, доктор. Сеньора Адриана. Так она тоже говорит, что в горах полно
духов и она якобы  общается  с ними. Она утверждает,  что это злые духи, что
они любят человеческое мясо.
     -- Адриана?  Жена  Дионисио,  торговца  писко?  -- тут  же  откликнулся
профессор. -- Я  ее  хорошо знаю. Ее  и ее пьяницу мужа. Раньше он  ходил по
деревням  с  музыкантами  и  плясунами, наряжался  в  шкуру укуко,  то  есть
медведя. Они  рассказали мне много интересного. Значит,  сендеристы пока  не
разделались с ними как с антисоциальным элементом?
     Литума был поражен. Этот человек -- просто как Бог,  он знает обо всем,
знает всех. Но как это может быть? Ведь он иностранец.
     -- И зовите меня лучше не  доктором,  а  Полом, Полом  Стирмссоном, или
просто Пабло, если вам так удобней, или даже Скарлатиной, как звали меня мои
ученики   в   Оденсе.  --  Профессор   вытащил  трубку  из   кармана  своего
красноклетчатого пиджака, раскрошил две сигареты с черным табаком, набил ее,
умял пальцем.
     --   В  моей   стране   докторами   называют   только   врачей,   а  не
специалистов-гуманитариев.
     --  Послушай-ка,  Скарлатина,  расскажи  капралу  Литуме,  как ты  стал
перуанофилом, -- улыбнулся Пичин.
     Когда он был  еще маленьким  и  ходил  в коротких штанишках  у  себя на
родине, в  далекой Дании,  отец подарил  ему книгу об открытии  и завоевании
Перу испанцами, написанную господином Прескоттом. Эта книга и определила его
судьбу. С  тех  пор  его  интересовало  все,  что касалось  этой  страны, --
природа, люди, события. Он посвятил  свою  жизнь  изучению  мифов,  обычаев,
истории Перу, читал лекции по этим предметам, сначала в Копенгагене, а потом
в Оденсе. И вот уже тридцать лет все  свои отпуска он проводит в горах. Анды
стали ему родным домом.
     -- Теперь мне понятно, откуда  у вас такой хороший испанский язык, -- с
глубоким почтением произнес Литума.
     -- Вы еще  не слышали, как он говорит на  кечуа, -- вступил  в разговор
Пичин.
     -- А что касается шахтеров, они его принимают как своего, говорят с ним
откровенно и задушевно, будто он чистокровный индеец.
     -- Так вы говорите с ними на кечуа? -- восхищенно воскликнул Литума.
     -- Да, на кечуа:  на  диалекте  индейцев  Куско  и  Аякучо,  -- уточнил
профессор, явно довольный тем,  что ему  удалось удивить полицейского. --  А
также немного на языке аймара.
     Однако, добавил он, ему бы хотелось изучить еще один перуанский язык --
язык  племени  уанка,  создателей  древней  культуры  в  Центральных  Андах,
впоследствии завоеванной инками.
     --  Точнее  сказать, уничтоженной  инками,  --  поправился он. --  Инки
сумели создать себе добрую славу, и с восемнадцатого века все говорят о  них
как о терпимых завоевателях, покровительствовавших богам покоренных народов.
Это миф. Инки были безжалостны к народам, проявлявшим малейшую непокорность.
Они фактически  вычеркнули из  истории  племена уанка и чанка. Разрушили  их
города,  а их  самих  рассеяли  по  всему  Тауантинсуйу,  используя  систему
колониальных поселений -- митимаэ, то есть массовых ссылок. Они сделали все,
чтобы не осталось и следа от верований и обычаев этих племен. Чтобы стерлась
память даже об их языках. Ведь выживший диалект кечуа, который распространен
в этой зоне, никогда не был языком племени уанка.
     И  еще он добавил, что современные историки не питают симпатии к уанка,
потому что они помогли испанцам разбить войско инков. Но разве они поступили
несправедливо? Они просто следовали  древнему принципу: враги моих врагов --
мои  друзья.  Они помогали  конкистадорам,  веря,  что  те  освободят их  от
поработителей.  И ошиблись,  разумеется.  Испанское  иго  оказалось  гораздо
тяжелее, чем иго инков. Да, история  была  несправедлива к  уанка.  Их почти
забыли, а  если  и упоминают в книгах о  древнем Перу, то обычно только  для
того, чтобы сказать, что они были кровожадные люди и пособники захватчиков.
     Высокий светловолосый  инженер  --  интересно,  Бали  --  это  имя  или
прозвище? -- принес другую бутылку чудесного писко из  Ики, его изумительный
аромат заглушил даже запах еды.
     --  Примем еще, становится холодно, --  сказал  он, наполняя рюмки.  --
Если сендеристы вернутся, лучше,  чтобы мы были под хорошим  градусом, тогда
нам все будет нипочем.
     Ветер  свистел  на  чердаке  и  в  окнах,  сотрясая  весь  дом.  Литума
почувствовал, что  захмелел. Просто невероятно, что Скарлатина знал Дионисио
и донью Адриану. Даже видел Дионисио в ту пору, когда тот бродил по ярмаркам
и плясал, нарядившись укуко. Напяливал, ясное дело, маску, накидывал на себя
цепь, весь  в  блестках,  в зеркальцах. До  чего  же  интересно  слушать  их
разговор  об  any  и пиштако, едрена  мать!  Как  замечательно  рассказывает
доктор!  Неужели он и сам верит в aпy? Или просто  хочет показать, как много
знает?  Мысли  переключились  на  Наккос.  Томасито,  должно  быть, уже лег,
уставился в потолок и погрузился в  воспоминания, одолевавшие его по ночам и
заставлявшие плакать во сне.  Наверно, эта пьюранка -- баба что надо. Парень
вон  сам не свой. А в  этом  кабаке, у Дионисио и доньи  Адрианы, поди,  уже
полно народа и  хозяин  пытается  расшевелить  заскучавших  пеонов песнями и
прибаутками, подбивает  танцевать  и  при  этом будто невзначай  касается  и
трогает их. Блядь, да и только. Потом он думал о спящих в бараках пеонах, их
сон отягощен нераскрытой  тайной, тайной трех пропавших, которую ему никогда
не удастся узнать. Его вдруг охватил новый приступ тоски по далекой Пьюре, с
ее  жарой, простыми людьми,  не умеющими  хранить секретов, с ее  выжженными
полями и горами без пиштако и any, тоска по земле, откуда его занесло на эти
заоблачные высоты, по тем краям, которые теперь  воскресали в его памяти как
потерянный  рай.  Доведется ли  ему еще  раз ступить  на ту землю? Он сделал
усилие, чтобы снова включиться в разговор.
     --  Уанка  были  настоящие   бестии,   Скарлатина,  --  говорил  Пичин,
рассматривая  на  свет  свою рюмку,  будто  боялся,  что там может оказаться
какая-нибудь букашка.  --  И чанка тоже. Ты  же  сам рассказывал нам,  какие
зверства они  творили, чтобы  ублажить  своих aпy.  Как  приносили  в жертву
детей, женщин, мужчин -- то реке,  которую собирались отвести в сторону,  то
новой дороге, то  храму или  крепости,  которую  собирались построить. После
этого, согласись, трудно назвать их цивилизованными.
     -- В  Оденсе, недалеко от квартала, где я живу,  секта сатанистов убила
стари-
     Буквально:  Четыре  объединенных  стороны  света  (кечуа)  --  название
государства  инков,  крупнейшего  государственного образования  доколумбовой
Америки.
     ка,  его  искололи  булавками,  выпустили  всю  кровь,  якобы  совершая
жертвоприношение Вельзевулу, --  пожал  плечами профессор. -- Конечно, уанка
были бестии.  А о каком древнем народе мы не  можем сказать  того же? Кто из
них  не  был  жестоким  и нетерпимым,  если  оценивать их  с  позиций  наших
сегодняшних представлений?
     Вернулся  Франсиско Лопес, выходивший взглянуть,  все  ли  в  порядке в
поселке. Вместе с ним в комнату ворвалась струя ледяного воздуха.
     --  Все спокойно, --  сказал он,  отряхивая пончо.  --  Но  температура
сильно упала, идет дождь  с градом. Постучим по дереву, чтобы этой  ночью  с
гор не пополз чертов уайко.
     --  Возьми-ка, согрейся.  -- Пичин  наполнил ему  рюмку. --  Не хватало
только, чтобы после терруков нас тут еще прихватил уайко.
     --  Я  вот  спрашиваю  себя,  --  задумчиво  пробормотал Бали,  как  бы
разговаривая  сам с  собой,  -- не  является  ли то, что  происходит в Перу,
воскрешением  загнанного  внутрь насилия?  Как если  бы оно  было  спрятано,
укрыто и вдруг по какой-то причине снова вырвалось наружу.
     -- Если  ты снова будешь рассказывать о той экологичке, я пойду  спать,
-- попытался остановить его Пичин. А недоумевающему Литуме  пояснил:  -- Мой
друг  был  знаком  с  сеньорой д'Аркур,  которую  в прошлом  месяце убили  в
Уанкавелике. Теперь, когда он  выпивает немного, он начинает философствовать
по поводу этого случая. Но ведь между  шахтером и философом большая разница,
разве не так, Бали?
     Бали ничего  не ответил. Он погрузился в свои мысли, глаза его блестели
от выпитого писко, волосы упали на лоб.
     --  Да,   действительно,  трудно  понять   смерть  Гортензии.  --  Лицо
профессора помрачнело.  -- Однако и мы неправы, когда пытаемся найти  логику
всех этих убийств. Потому что они не имеют разумного объяснения.
     -- Она прекрасно знала,  что играет с  огнем. -- Глаза Бали были широко
открыты. --  Но это  ее  не останавливало. Как и тебя, Скарлатина.  Ты  тоже
знаешь,  чем  рискуешь. Если  бы  ночью нас  нашли, я  и  Пичин, может быть,
как-нибудь  и договорились бы с ними,  а тебе уж точно размозжили бы  голову
камнями, как Гортензии. Но ты, несмотря  ни на  что, не отступаешься. Ладно,
снимаю перед тобой шляпу, старина.
     -- Ну, вы, положим, тоже не отступаетесь, -- любезно ответил профессор.
     --  Так для нас шахта -- средство существования, -- сказал Пичин. -- Мы
ею живем. Точнее сказать -- жили. ,
     --  Почему  это  Перу  вызывает  такой  интерес  у  иностранцев?  --  с
удивлением спросил Бали. -- Мне кажется, мы его не заслуживаем.
     -- Перу -- страна, которую никто  не понимает, -- засмеялся Скарлатина.
--  А  непонятное  больше  всего  и  притягивает,  особенно  людей из  таких
благополучных стран, как моя, где как раз все понятно.
     --  Думаю, я не останусь  больше  в Эсперансе,  --  повернул разговор в
другую сторону Бали. -- У меня нет ни  малейшего  желания изображать из себя
героя, особенно на  шахте, в  которой  кончается  серебро. Прошлой ночью, по
правде говоря, я чуть не отдал концы со страха.
     -- Мы  с профессором чувствовали это там,  в  резервуаре,  -- улыбнулся
Пичин. -- Точнее, обоняли.
     Бали  засмеялся, профессор, а  за ним и Лопес тоже  засмеялись.  Только
Литума оставался серьезным, он почти перестал слушать разговор, его охватила
глубокая тревога. Позднее,  когда, покончив  с бутылкой писко,  все пожелали
друг другу  спокойной ночи  и разошлись  по  своим комнатам, он задержался у
порога спальни  профессора Стирмссона --  по соседству с его  спальней --  и
почтительно, слегка заплетающимся языком спросил:
     -- Мне вот что любопытно, доктор: значит, эти чанка и уанка приносили в
жертву людей, когда хотели проложить новую дорогу?
     Профессор в этот момент наклонился  снять ботинки; в неустойчивом свете
аце-
     тиленовой лампы черты его  лица  неузнаваемо изменились, и Литуме вдруг
почудилось, что светловолосую голову профессора осенил золотой ореол.
     -- Они делали это не  из жестокости, а по  религиозным соображениям, --
пояснил профессор. -- Они  таким способом выражали свое  уважение  духу горы
или духу земли, которого они  собирались потревожить. То есть они это делали
для того, чтобы избежать  возмездия. Чтобы выжить. Чтобы  не разверзлась под
ногами пропасть, не стер с лица земли  уайко, не сожгла  молния, не вышло из
берегов и не затопило их дома и  посевы озеро.  Надо их понять. Для них ведь
не существовало естественных катастроф, все  зависело от высшей воли, и  они
должны были умилостивить ее жертвоприношениями.
     -- Я уже слышал однажды такое от доньи Адрианы.
     -- Передайте  ей мой привет,  ей и Дионисио, -  сказал профессор.  -- В
последний  раз мы  виделись  на ярмарке в Уанкайо. Адриана  в молодости была
очень привлекательной.  Это  потом ее разнесло, как всех их тут  разносит. Я
вижу, вы интересуетесь историей, капрал?
     -- Немного, -- согласился Литума. -- Спокойной ночи, доктор.
     Они живут в страхе с тех пор, как услышали о нашествии пиштако и о том,
что в кварталах Аякучо жители организуются в дружины, чтобы дать им отпор. И
наши  говорят:  "Надо  сделать  так  же. Нельзя допустить, чтобы потрошители
бесчинствовали и в Наккосе". Хотят жечь по ночам костры среди бараков, чтобы
пиштако  не  застали  их  врасплох.  Но  те  все  равно  придут, они  всегда
появляются там, где дела идут плохо. Повторяется  история, которая случилась
с Наккосом, когда он  в  первый  раз пришел  в упадок.  Раньше-то Наккос был
процветающим шахтерским поселком, поэтому  мы с Тимотео и пришли сюда, когда
скрылись из Кенки.
     Тогда  я была молодой, и  шахта в Наккосе еще не была  заброшена, в ней
работали шахтеры  со всей округи  и даже из отдаленных  мест -- из  Пампаса,
Акобамбы,  Искучаки,  Лиркая.  Открывали  все  больше  новых  забоев,  чтобы
извлекать  все больше  серебра и цинка. Вербовщики должны  были  уходить все
дальше от  Наккоса  в  поисках  рабочих  для  шахты,  для  Санта-Риты. Чтобы
разместить их,  тут строили бараки и ставили палатки  по  всем  склонам этой
горы; многие,  завернувшись  в пончо, спали  прямо  на земле, в  выемках под
нависшими  каменными глыбами.  Пока  в  один  прекрасный  день  инженеры  не
сказали, что богатая металлическая руда кончилась, остался мусор, не имеющий
коммерческой ценности.  Когда начали  увольнять шахтеров, и  Санта-Рита  уже
дышала  на  ладан, и  люди  стали  уходить из  Наккоса,  начали  происходить
странные  вещи,  которые  никто  не  мог объяснить.  Жителей охватил  страх,
поползли  слухи,  такие же, как  ходят сейчас среди строителей дороги.  Один
толстяк,  он приехал  из Уасиканчи и работал подручным на складе, стал вдруг
слабеть, жаловаться на непонятную хворь, ему казалось, что он как бы пустеет
изнутри, что  он стал вроде воздушного шара и может лопнуть  в любой момент,
стоит лишь ткнуть в  него чем-нибудь острым,  и голова его  тоже  пустеет --
исчезают мысли и воспоминания. А когда недели через две он умер, его было не
узнать: он весь словно  опал, скукожился, стал похож на тощего десятилетнего
ребенка.  Перед  смертью  он уже не помнил, откуда пришел, как его зовут, на
вопросы отвечал невпопад тоненьким голоском не то человека, не то животного,
потому  что уже не знал, кто он.  Все это я  знаю не по рассказам  -- видела
собственными глазами.
     Звали того подсобника Хуан Апаса. И только после того, как Хуана  Апасу
похоронили  на  дне  ущелья,  шахтеры Санта-Риты  и  его родственники  стали
догадываться,   что  причиной  его   таинственной   болезни   был   пиштако,
повстречавшийся ему однажды на дороге. И так же, как теперь, нервы у жителей
Наккоса  были  напряжены до  предела.  "Как  защититься от  пиштако? Есть ли
какое-нибудь   средство   против  них?"   --   спрашивали   люди.  Приходили
советоваться со  мной, потому что про меня рассказывали, что я  знаю,  какие
горы -- самцы, а  какие -- самки, и знаю, как родятся камни. Ну средства-то,
конечно,  есть,  кое-что сделать  можно. Главное,  надо  быть  осторожным  и
принимать необходимые меры. Хорошо  поставить у входа в  дом бадью с  водой,
чтобы лишить  силы  заколдованный  порошок,  которым  пиштако  осыпает  свои
жертвы. Еще помогает помочиться  немного на  рубашку или свитер,  прежде чем
надевать  их. Всегда  носить на себе что-нибудь  шерстяное,  женщины  должны
надевать  пояс,  иметь  при себе  ножницы, кусочек  мыла,  дольку  чеснока и
щепотку соли.  Они ничего  этого не  стали делать, вот  и  получили  то, что
получили. Не  хотели  посмотреть  правде в лицо. Сегодняшние-то уже начинают
признавать  эту правду. Слишком много  было доказательств, чтобы по-прежнему
не верить. Ведь так?
     Когда  до  жителей  Наккоса  дошло  наконец, что  происходит,  пиштако,
убивший  Хуана  Апасу,  успел  выпотрошить уже нескольких  человек. Тогда из
человеческого  жира готовили  мазь  и  потом  подмешивали ее  в  металл  для
колоколов,  они  от этого  лучше звенят. А  теперь, после того  как  пиштако
появились в  Аякучо, многие уверены, что жир отправляется за  границу  или в
Лиму, где есть фабрики,  которые работают  только  на смазке, полученной  из
человеческого жира.
     Того  пиштако из Санта-Риты я знала довольно хорошо. После того  как он
выпотрошил  Хуана  Апасу,  он принялся за  Себастьяна,  друга  Тимотео.  Эта
история облетела весь Наккос, потому что сам Себастьян начал рассказывать ее
шахтерам, как только почувствовал неладное. То есть сразу же после той ночи,
когда он,  возвращаясь в  поселок  со стадом лам, неожиданно повстречался со
знакомым вербовщиком из Санта-Риты. Тот курил,  привалившись к камню. На нем
было пончо  и  огромное сомбреро,  надвинутое  глубоко на уши. Но  Себастьян
узнал его с  первого взгляда, так  как не раз встречался с  ним  в  селеньях
округи,  где  тот вербовал  крестьян  на  работу  в Наккосе  и  для  большей
убедительности давал каждому по нескольку солей.
     Себастьян подошел к нему  поздороваться,  и  тот угостил его сигаретой.
Был он  такой  белесый,  бородка тараканьего цвета, глаза светлые, в Наккосе
его  прозвали Жеребцом, потому что он постоянно пялился на  женщин. Он  и ко
мне подкатывался не  раз.  Тимотео,  ясно, не  знал об  этом.  Они курили  и
разговаривали о том, что  Сайта-Рите пришел  конец,  металл-то  ведь  совсем
иссяк,  как  вдруг Жеребец  пустил  клуб  дыма  в  лицо  Себастьяну,  и  тот
расчихался. Расчихался и почувствовал, что у него кружится голова, одолевает
сон.  Конечно, это был  не  табачный дым, а  особый порошок, которым пиштако
одурманивают своих жертв, и те не чувствуют, что  из них извлекают  жир. Что
это за порошок?  Почти  всегда из толченых костей ламы или альпаки.  Кто его
вдохнет, ничего  не  чувствует, ничего не  замечает  вокруг. Пиштако из него
вынимает  внутренности, а ему  даже  не  больно.  Вот таким порошком Жеребец
одурманил Себастьяна, и  стал он с  той ночи худеть, усыхать и забывать все,
что знал раньше. Точно так же, как Хуан Апаса. И так же умер.
     Все это случилось в те времена, когда Наккос  жил за счет Санта-Риты, и
то  же самое происходит теперь, когда он живет за счет строительства дороги.
Наши  беды не  от  терруков, которые одних казнят, а других забирают в  свою
милицию. И не  от пиштако, что обретаются в округе. Ведь они приходят только
в трудные  времена, как было в  Аякучо. И здесь,  в  горных пещерах, пиштако
накапливают запасы  человеческого жира. Наверно, его  уже ждут  в Лиме или в
Соединенных Штатах  для  смазки  новых  механизмов, может  быть  даже ракет,
которые запускают на Луну. Говорят, ни бензин,  ни машинное масло не идут ни
в  какое сравнение со смазкой,  полученной из жира индейцев,  особенно когда
дело  касается  новых  научных приборов. Думаю, поэтому на  нас  и  насылают
головорезов,  вооруженных  мачете  с  изогнутым  лезвием,  куда  так  удобно
умещается человеческая шея. От них, от  этих  головорезов, тоже много вреда,
кто спорит.
     Но все-таки самые страшные беды приходят не от них, а от духов, которых
нам не дано  видеть.  От  тех,  что просят больше, чем  люди могут дать. Они
везде, тут и там подкарауливают придавленных горем пеонов.  Когда я объясняю
это, люди
     начинают злиться.  Зачем же тогда спрашивают, если потом затыкают уши и
не хотят  ничего понимать? Зато  они охотно слушают советы моего мужа: пьют,
пока  не  напьются,  а  пьяным,  известно, и  море по  колено:  забывают про
терруков, про пиштако, про все, что их пугает и приводит^ бешенство.
     -- Но почему меня? --спросила Мерседес.
     -- Извини, что  прерываю, Томасито,-- раздался  в темноте голос Литумы.
-- Не идет у меня из  головы эта заметка в газете о людях, которые  крадут у
детей глаза. Сегодня ночью  не  смогу  слушать о твоих любовных делах. Давай
лучше поговорим  о  глазокрадах.  Или о  Дионисио и  ведьме -- еще  одна моя
заноза.
     --  Ни за  что,  господин  капрал! --  откликнулся со своей раскладушки
Томас.
     -- Ночи принадлежат Мерседес, и больше никому, если, конечно, служба не
помешает.  У  меня  достаточно  времени  днем,  чтобы  переживать   то,  что
происходит вокруг.  Вы можете оставаться с этими пиштако, а меня  оставьте с
моей девушкой.
     --  Почему  они не задержали тебя или нас обоих?  -- Мерседес  не могла
успокоиться.
     Этот вопрос то и дело срывался с  ее губ после того, как они избавились
от полицейских. Карреньо дал уже все мыслимые объяснения: может быть, ее имя
зарегистрировано у  них, поскольку она была связана  с Боровом, находившимся
под  наблюдением полиции; не  исключено,  что  они  обнаружили  какие-нибудь
неточности или подозрительное пятно на  ее избирательском удостоверении; или
ее  просто позвали наугад,  как  могли бы  позвать  любого  пассажира, чтобы
попытаться под  любым предлогом вытянуть из нее немного денег. Зачем снова и
снова возвращаться к этому? Разве они не свободны? Не пересекли спокойно уже
половину сьерры? Через пару часов они будут в Лиме. И как бы в подтверждение
его слов машинист включил сирену, ее пронзительный звук долго  блуждал среди
окрестных гор.
     --  В  газете  не  пишут  о  пиштако,  только  о  похитителях  глаз  --
глазокрадах.  Но  ты  прав, Томасито.  Они  похожи  на  пиштако,  о  которых
рассказывают горцы.  У меня не  укладывается в голове, что в Лиме люди  тоже
начинают верить в подобные вещи. В столице Перу! Подумать только.
     --  Вы думаете, что я  вас слушаю. Но я уже не здесь, -- шепотом сказал
Томас.
     -- Я обнимаю свою любимую в поезде, который спускается  все ниже и ниже
с гор на своем пути к вокзалу Десампарадос.
     --  Ну  убеди меня,  заставь  поверить, что  меня задержали  по  чистой
случайности, -- просила  Мерседес, тесно прижавшись  к нему. -- Я не хочу  в
тюрьму. Одна моя знакомая сидела в тюрьме, в Чоррильос, я ее там навещала. Я
лучше убью себя, чем позволю засадить в каталажку.
     Карреньо  крепче  прижал  ее  к  себе, гладил  ей  волосы,  плечи.  Они
примостились  вдвоем  на месте,  рассчитанном на одного человека. Вагон  был
переполнен, люди стояли в проходах, заставленных чемоданами и узлами. Кто-то
вез  кур. На каждой  станции входили новые  пассажиры,  и вскоре стало нечем
дышать. Хорошо, что уже доехали  до Матуканы. Томас прижался губами к густым
волосам Мерседес.
     -- Клянусь, с тобой ничего не случится. А если случится, я тебя выручу.
Как вчера.
     Он поцеловал ее, она закрыла  глаза. За окном на вершинах и склонах гор
время  от  времени  проплывали  деревни, среди  камней  уже  мелькали  яркие
рекламные  щиты. День  был  серый,  по небу  ползли  низкие тучи,  казалось,
вот-вот пойдет дождь, но он все не шел. Словом, типичная погода Лимы.
     -- Что-то неладное происходит со страной, Томасито,  --  снова  прервал
его Литума.  -- Как  могло случиться, что целый  район Лимы поверил подобной
чепухе?  Какие-то   гринго  хватают  пятилетних  детей,  увозят  в  шикарных
лимузинах, чтобы потом ультрасовременными ланцетами  вырезать им глаза. Бред
сумасшедшего. Должно быть, в  Лиме есть свои доньи Адрианы. Но чтобы в такое
поверил целый район, чтобы родители бросились забирать детей из школ, искать
иностранцев и линчевать их -- это уже выше моего понимания.
     -- Да, глаза, -- пробормотал его помощник. --  Глаза Мерседес.  Сияющие
как звезды. Медового цвета.
     Он больше не испытывал  страха. Страшно было,  когда они, освободившись
от  полиции,  катили по  Андам  на  машине и Карреньо  то и  дело  показывал
пистолет  шоферу,  чтобы  тот  не  вздумал их  обмануть.  Впрочем, дорога их
сблизила.  Шофер  поверил  или  сделал  вид,  что поверил, будто  Карреньо и
Мерседес бегут от ее ревнивого мужа, который уже сделал заявление в полицию.
Два  раза  шофер  выходил  из машины,  чтобы  купить  еду и  напитки,  он же
посоветовал  им  сесть  на поезд в Серро-де-Паско.  Карреньо  оставил ему за
услуги оба автомата.
     -- Хочешь, верни их, как законопослушный гражданин, а хочешь -- продай,
получишь кучу денег за пару таких игрушек.
     -- Брошу монету, чтобы решить, -- сказал шофер и пожелал им счастливого
медового месяца. -- Выжду немного, а потом поеду в полицию.
     -- В газете пишут, что в Чиклайо было то же самое, и в Ферреньяфе тоже,
еще  в прошлом  месяце,  -- продолжал Литума.  --  Какая-то  женщина  видела
четырех гринго в белых  халатах,  которые  тащили ребенка. А  в оросительной
канаве якобы нашли труп другого ребенка, без глаз, глазокрады положили ему в
карман  пятьдесят  долларов.  Там тоже организовали  дружины,  как в Аякучо,
когда  пошли слухи о пиштако. В  Лиме, Чиклайо и Ферреньяфе  те же суеверия,
что и у горцев. Все это похоже на эпидемию, ты не думаешь?
     -- Сказать по  правде, мне до этого нет никакого дела, господин капрал.
Потому что сейчас я чувствую себя счастливым.
     Поезд  подошел к вокзалу Десампарадос около шести вечера. Уже  темнело,
но свет еще  не зажигали, так  что Карреньо  и Мерседес пересекли просторный
вестибюль в полумраке. Ни у входа, ни у выхода полицейских не было, только у
ограды Дома правительства стояла охрана.
     --  Лучше, если  мы сейчас разойдемся  в разные стороны,  -- сказала на
улице Мерседес.
     -- Ты хочешь вернуться домой? Но за твоим домом,  наверно, наблюдают, и
за моим тоже. Давай укроемся на несколько дней у моей мамы.
     Они взяли  такси.  Томас назвал адрес  в  районе Бренья,  наклонился  к
Мерседес и прошептал ей на ухо:
     -- А может, ты хочешь отделаться от меня?
     -- Я хочу кое-что сказать тебе, пусть все будет ясно между нами. -- Она
говорила вполголоса, чтобы не услышал таксист. -- Что было, то  было, ладно?
Но я всегда хотела  быть независимой. Поэтому не  обманывай себя. Я вовсе не
собираюсь стать подружкой полицейского.
     -- Бывшего полицейского, -- поправил ее юноша.
     -- Мы можем остаться вместе, пока не выпутаемся из этой истории. О'кей,
Карреньито?
     -- Как  только начинаю думать о наших делах, сразу вспоминаю Дионисио и
его  ведьму, ничего  не  могу  с  этим поделать,  -- сказал Литума.  --  Все
выглядит так, будто эта пара дикарей права, а все остальные не правы.  Уметь
читать и писать, ходить в пиджаке и  носить галстук, окончить колледж и жить
в городе -- этого еще  недостаточно, чтобы понимать, что происходит.  А  вот
ведьмы  и колдуны  --  те  все понимают. Знаешь,  что  сказал  сегодня  днем
Дионисио в своем кабаке?  Что умные рождаются от кровосмешения.  Всякий раз,
как эта жаба открывает рот, во мне все напрягается. У тебя тоже?
     -- У меня  тоже все напрягается, господин капрал, но по другой причине.
Я как раз сейчас вспоминаю, какими приключениями начался наш медовый месяц.
     Когда  они уже ехали  по  проспекту Арика  в  Бренье,  зажглись неяркие
уличные фонари. Таксист обогнул  колледж Ла-Салье,  проехал узкой улочкой  и
начал было подруливать к дому, но Карреньо вдруг изменил свой план.
     -- Езжайте дальше. Я передумал. Едем в Барриос Альтос.
     Мерседес с  удивлением  взглянула  на Карреньо  и  увидела  в его  руке
револьвер.
     -- В Перу хозяйничает  дьявол, повсюду  какое-то помрачение  умов, а  у
тебя в голове только твоя пьюранка. Правду говорят,  Томасито:  нет большего
эгоиста, чем бабник. . /
     -- Там  под фонарем, прямо против дома, торчал какой-то тип, -- пояснил
ей парень. -- Он мне не понравился. Конечно, у страха глаза велики, но лучше
не рисковать.
     В  Барриос Альтос он остановил такси у дома престарелых, подождал, пока
машина  скроется из виду, взял Мерседес под руку. Они прошли  два квартала и
остановились у невзрачного трехэтажного дома. Все окна и двери первого этажа
были забраны решетками. Дверь открыли сразу же. Женщина в халате и тапочках,
с повязанной косынкой головой неприветливо смотрела на них.
     -- Значит, у тебя опять неприятности, раз ты появился здесь, -- сказала
она Карреньо вместо приветствия. -- Сто лет не показывался.
     -- Что правда, то правда, тетя Алисия, дела  идут не слишком хорошо, --
признался  Карреньо,  целуя  женщину в лоб. -- Комната, которую ты  сдаешь с
пансионом, сейчас свободна?
     Женщина оглядела Мерседес с головы до ног и неохотно кивнула.
     --  Можешь   сдать  мне  ее   на  несколько   дней,  тетя  Алисия?  Она
посторонилась, пропуская их в дом.
     -- Как раз вчера освободилась.
     -- Добрый вечер, -- тихо сказала  Мерседес, проходя мимо нее. Женщина в
ответ только хмыкнула.
     Она провела их по длинному, увешанному  фотографиями коридору,  открыла
дверь, щелкнула выключателем.  Лампочка  осветила комнату, в  которой стояли
только кровать под  розовым покрывалом и сундук, занимавший  добрую половину
пространства. Еще было  деревянное распятие в  изголовье кровати и маленькое
окошко без занавески.
     -- Ужин я сегодня  не готовила, а  идти покупать что-нибудь уже поздно,
-- предупредила женщина. -- Завтра могу приготовить вам обед.  Да только вот
комната-то на одного, а вас двое.
     -- Я заплачу  за двоих, -- согласился  Томас.  --  Что справедливо,  то
справедливо.
     Женщина кивнула и вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.
     -- А  что  касается  твоей  невинности,  похоже,  ты рассказываешь  мне
сказки, --  заметила Мерседес. --  Ты ведь водил  сюда женщин,  правда?  Эта
злюка нисколько не удивилась, когда увидела меня.
     -- Ого, да ты никак ревнуешь? -- присвистнул он.
     -- Ревную?
     -- Я знаю, что  нет,-- улыбнулся Карреньо. -- Я просто  пошутил, увидев
твое испуганное лицо. Я никогда никого сюда  не приводил. А Алисия мне вовсе
не тетка. Здесь ее все так зовут. Одно время я жил в этом квартале. Давай-ка
умоемся и пойдем поищем, где можно поесть.
     -- Так, стало быть, если послушать эту жабу, получается, что умные люди
-- дети от брата и сестры  или от отца и дочери. -- Литуму заклинило на этой
идее.  -- Здесь, в Наккосе, я слышу  такие вещи, которые никогда не слышал в
Пьюре.  Сам-то Дионисио  наверняка  плод  кровосмесительной  связи. Не знаю,
почему он и его ведьма так меня интересуют. Наверное, потому, что именно они
здесь всем  заправляют.  Мы  с тобой даже  представить себе всего  не можем.
Сколько  я ни  пытался разузнать что-нибудь  у пеонов,  у  шахтеров и даже у
индейцев-общинников, все будто язык проглотили. А  если  что  и скажут, я не
уверен, что меня не водят за нос. Знаешь, что говорил мне один трамвайщик из
Уанкайо? Что у Дионисио есть прозвище на кечуа ...
     -- Пожиратель сырого мяса, -- перебил  его помощник. -- А еще, господин
капрал, вы мне сейчас расскажете, что его мать ударило молнией. Угадал?
     -- Это все важные  вещи, -- назидательно изрек  Литума.  -- Они помогут
лучше понять его менталитет.
     Мерседес сидела на кровати и жалостливо -- так понял ее взгляд Карреньо
-- смотрела на него.
     --  Не  хочу тебя  обманывать,  --  повторила она  мягко,  стараясь  не
обидеть. -- Я не чувствую к тебе того, что ты чувствуешь ко мне. Ведь лучше,
чтобы я  тебе  об этом сказала, правда? Я не собираюсь жить с тобой, не хочу
быть твоей женщиной. Пойми же  наконец. Я с тобой только до тех пор, пока мы
не выпутаемся из этой истории.
     -- Мы уже столько времени вместе, ты вполне могла  бы полюбить меня, --
сказал он срывающимся голосом и погладил ее по волосам. -- А кроме того,  ты
не можешь оставить меня, даже если  бы захотела.  Кто,  кроме  меня, вытащит
тебя из этого дела? А точнее сказать, кто,  кроме моего крестного, может нас
спасти?
     Они  умылись  в  крохотной туалетной комнате, похожей  на игрушечную, и
вышли  из  дома.  Карреньо  твердым  шагом  повел Мерседес  по  улицам  мимо
подростков, стоявших кучками у перекрестков с дымящимися сигаретами в руках,
в    шумную    забегаловку,    разгороженную    засаленными    ширмами    на
клетушки-кабинетики. В ней пахло жареным мясом, над столиками плавал дым, из
включенного на всю мощь радио гремел рок. Они сели у двери, Карреньо заказал
несколько блюд  и холодного  пива для себя. Сквозь музыку  до них доносились
ругательства, кто-то отбивал ритм на ящике.
     --  Меня  однажды проиграли  в  кости,  чтобы ты знал,  Карреньито.  --
Мерседес смотрела на него без улыбки. Глаза  ее запали и больше не блестели,
как в  Тинго-Марии  и Уанкайо, лицо осунулось.  -- Такая уж  у меня  судьба:
несчастья преследуют меня с самого рождения.
     -- Ее проиграли в  кости?  --  Литума в первый раз за эту ночь  проявил
интерес. -- Расскажи, как это было, Томасито.
     -- Так, как ты слышал, -- невесело ответила она. --  Пьянчуги, бродяги.
В кости.  Вот откуда  я выбралась. Я поднялась сама, никто мне не помогал. И
поднималась бы и дальше, если бы не встретилась с тобой. А ты опять столкнул
меня в яму, Карреньито.
     -- Ага, наконец-то, господин капрал, я вас заставил забыть о пиштако, о
глазокрадах, о донье Адриане и Дионисио.
     -- Дело в том, что я знаю такую же историю, она произошла несколько лет
назад, -- сказал Литума. -- Ее проиграли в кости в Пьюре, так?
     -- Она мне не рассказывала, где и  как.  Сказала только, что  это с ней
было.  Но  у  меня  все  будто  оборвалось  внутри. Проиграли  в кости,  как
какую-нибудь вещь, подумать только!
     --  Она не сказала, что  это случилось в паршивеньком баре недалеко  от
стадиона? Его держала женщина по прозвищу Чунга.
     --  Она  ничего больше не хотела мне рассказывать. Только  это, чтобы я
понял, с какого дна она поднялась к своей теперешней жизни,  с чего начинала
и куда я ее снова отбросил, когда убил Борова.
     -- Как странно, -- сказал Литума. -- В  этом баре я видел, как один мой
знакомый, из  непобедимых, продал Чунге свою бабу, чтобы продолжить играть в
покер. А что,  если  это и была твоя  пьюранка? Ты уверен, что твою  любимую
женщину зовут Мерседес, а не Мече?
     --  Вообще-то,  господин  капрал,   Мече  --  уменьшительная  форма  от
Мерседес.
     -- Из-за всего этого я  решила, что мне надо скрыться, пожить одной, --
сказала она. -- Все, что было, для меня уже  прошло. Я хочу  домой,  к себе.
Хочу  искупаться  в  моей ванне, такой чистой. Смыть с  себя эту пятидневную
грязь, переодеться.
     Она  хотела  сказать  что-то еще,  но в эту  минуту  подошел официант с
тарелками, и она замолчала. Официант спросил, чем они будут есть  -- вилками
или палочками. Карреньо ответил -- палочками.
     -- Я научу тебя  есть, как  тибетцы, любимая.  Это совсем просто. Когда
научишься, будешь управляться с ними так же легко, как с ножом и вилкой.
     -- Все у меня складывалось так хорошо, -- продолжала  она за едой. -- Я
ко-
     пила деньги на поездку в Соединенные Штаты. Моя подруга в Майами должна
была найти мне там работу. А теперь все пошло прахом.
     -- Мече, Мерседес, может  быть, случайное совпадение,  -- сказал Томас.
-- А  может быть, это она  и есть, почему бы и нет?  Из-за такого совпадения
можно поверить  в чудеса. Или в пиштако. Только теперь вы должны сказать мне
одну вещь...
     -- Успокойся, Томасито, я никогда не спал с этой Мече. К сожалению. Она
была самая красивая девчонка в Пьюре, клянусь тебе.
     -- Если ты хочешь ехать в Соединенные Штаты  --  поедем, -- пообещал ей
Томас.  -- Я знаю,  как туда можно проникнуть без визы: через  Мексику. Один
мой знакомый стал миллионером на этом бизнесе.
     --  А можно узнать,  какая зарплата  у полицейского?  --  спросила  она
сочувственно. -- Вряд ли намного больше того, что я плачу своей прислуге.
     --  Возможно, и меньше,  -- засмеялся  он. -- А иначе зачем бы  я  стал
подрабатывать, сторожить разных там Боровов, пока они ведут сладкую жизнь со
своими дамами в Тинго-Марии?
     Она не ответила, и они ели молча. Томас  допил пиво, заказал мороженое,
закурил. Дым, медленно рассеиваясь, поднимался колечками к потолку.
     -- Самое  смешное во всем этом, что  ты  выглядишь таким довольным,  --
сказала она.
     --  Я и впрямь доволен.  -- Он послал ей воздушный  поцелуй. --  Хочешь
узнать почему?
     Мерседес через силу улыбнулась.
     --  Я знала, что ты это скажешь. -- Она посмотрела  на Карреньо  долгим
взглядом --  он не мог определить, чего в нем больше: сожаления или отчаянья
-- и добавила: -- Хотя ты поломал мне жизнь, я не держу на тебя зла.
     --  И  на  том спасибо,  --  обрадовался он.  -- Значит,  ты  понемногу
смягчаешься. Она улыбнулась веселее.
     -- Ты раньше влюблялся?
     -- Как сейчас -- никогда.  -- Он посерьезнел. --  Как в тебя -- никогда
ни в кого. Да по правде говоря, я до  сих пор  и не встречал  такой красивой
женщины, как ты.
     -- А что, если это и на сам ом деле  Мече?  Каких  только совпадений не
бывает в жизни. У тебя нет ее фотографии?
     -- Мы познакомились несколько недель назад в одной компании в Барранке.
Он   пришел   посмотреть   меня   в   шоу.   И  увез   к   себе   домой,   в
Чакарилья-дель-Эстанке.  Если бы ты видел, какой у него  дом! Он  делал  мне
подарки.  Обещал купить квартиру. Сулил золотые  горы. Если только я  буду с
ним одним. А потом  эта  проклятая  поездка в Пукальпу. Поедем да  поедем со
мной на выходные, увидишь  сельву. Ну  я  и  поехала. И в довершение на свою
голову согласилась поехать и в Тинго-Марию.
     Томас слушал ее все с тем же серьезным видом.
     -- А Боров бил тебя с самого  начала, с  первого  раза, как ты  легла с
ним?
     Он тут же испугался, что заговорил об этом.
     -- У тебя ко мне претензии?--В ее голосе прозвучало раздражение.  -- Не
слишком ли  серьезно ты относишься к тому, что стал моим любовником или, как
ты говоришь, мужем?
     --  Похоже,  начинается  наша  первая  ссора.  -- Он  старался  уладить
размолвку.  --  Такое  случается  с  каждой  парой.  Ладно, не  будем больше
касаться этого. Ты успокоилась?
     Они  помолчали. Карреньо заказал  чай.  Мерседес снова  заговорила, без
злости, но твердо:
     --  Хотя ты и  убил на моих глазах  человека, мне  кажется, ты неплохой
парень.  Поэтому говорю  тебе в последний раз.  Я чувствую,  что ты  полюбил
меня. Но я не могу ответить тебе тем же. Я такая, какая есть. Я давно решила
не  связывать  свою  жизнь ни с кем. Почему, ты думаешь,  я  до сих  пор  не
замужем? Именно поэтому. У
     меня были только друзья, без всяких  обязательств, как Боров. И все мои
связи были такими. И такими будут и впредь...
     --  До  тех пор,  пока  мы  не  уедем в  Соединенные Штаты, --  вставил
Карреньо. Мерседес не могла удержаться от улыбки:
     -- Ты когда-нибудь сердишься?
     --  На тебя я никогда  не буду сердиться. Можешь  спокойно говорить мне
самые ужасные вещи.
     -- Что правда, то правда. Со мной ты умеешь сдерживаться,  --  признала
она. Томас расплатился. Когда они выходили, Мерседес решила позвонить домой.
     -- Я одолжила квартиру подруге на время, пока меня не будет.
     -- Не говори ей, откуда звонишь и когда думаешь вернуться.
     Телефон  находился  рядом  с  кассой,  Мерседес  пришлось пройти  вдоль
стойки. Карреньо не слышал,  что она говорила, но по лицу понял, что новости
плохие. Когда она подошла к  нему, подбородок  у нее дрожал, лицо  покрывала
смертельная бледность.
     -- Приходили двое, расспрашивали подругу обо мне,  требовали, чтобы она
сказала, где я сейчас. Из полиции, показали ей свои удостоверения.
     -- Что ты ей сказала?
     -- Что звоню  из Тинго-Марии, что  потом все объясню. Что же нам теперь
делать, боже мой?
     -- А что было дальше с этой Мече, которую ваш друг проиграл в покер? --
спросил Томас.
     -- Покрыто мраком. Она как сквозь землю провалилась, -- ответил Литума.
     -- Одно время эта тайна занимала всю Пьюру.
     -- Теперь тебе надо уснуть и забыть обо всем, -- сказал Томас. -- Никто
не будет тебя искать у тети Алисии. Успокойся, любимая.
     -- И Чунга никогда ни словом  не обмолвилась о том, что  стало  потом с
Мече.
     --  Вам,  кажется, на роду написано  все время сталкиваться  с пропажей
людей, господин капрал. Так что не вините ни Дионисио, ни донью  Адриану, ни
терруков и  пиштако. Как я вижу,  все  дело  в вас,  вы-то и виновны во всех
исчезновениях.


     Франсиско Лопес с трудом разбудил капрала  Литуму. Еще  не рассвело, но
им пора  было  выезжать, потому что  Лопес  хотел  вернуться в Эсперансу  до
наступления  темноты.  Он  уже  приготовил  кофе, поджарил на  плитке  хлеб.
Инженеры  и  профессор спали, когда  они  выехали на  дорогу и направились в
сторону Наккоса.
     До Эсперансы они  добирались  позавчера три  часа, но  на обратный путь
времени ушло в  два раза больше: ночью в Кордильере прошел сильный  дождь, и
дорогу  местами   размыло,  местами  перегородило  осыпями.  Им  то  и  дело
приходилось выходить из  машины, чтобы освободить  дорогу от  камней.  Часто
машина  застревала  в  лужах,  и  тогда,  чтобы выволочь  ее из  грязи,  они
подкладывали под колеса палки и плоские камни.
     В  начале пути  Франсиско  Лопес  тщетно  пытался завязать  разговор  с
Литумой, тот на  все  вопросы отвечал односложно,  а  то и просто хмыкал или
кивал  головой.  Но  спустя  час капрал сам  нарушил  свое хмурое  молчание,
проворчав сквозь шарф:
     -- Скорее всего так оно и было: эти говенные горцы принесли их в жертву
своим aпy.
     -- Вы  говорите о  трех пропавших в Наккосе? Литума  кивнул  головой  и
продолжал:
     --  Трудно даже представить, на что способны эти сукины дети. А подбили
их, конечно, Дионисио и его ведьма.
     -- От Дионисио можно ожидать чего угодно, -- засмеялся Франсиско Лопес.
     -- А еще говорят, что алкоголь убивает. Если бы так было на самом деле,
этот пьянчужка уже протянул бы ноги.
     -- Вы давно его знаете?
     -- Я еще в молодости встречал его по всей сьерре. До того как перейти в
службу охраны, я был  вербовщиком.  Дионисио в  то время не имел постоянного
местожительства, он был бродячим торговцем. Продавал чичу, писко и самогонку
-- агуардиенте, ходил от шахты к шахте, от  поселка к поселку, водил с собой
бродячих танцоров и акробатов  и устраивал уличные представления. Священники
гоняли его,  натравливали  полицейских дуболомов. Простите, я забыл,  что вы
тоже из полиции.
     Подбородок и рот Литумы все так  же были укутаны  шарфом, фуражка низко
надвинута на лоб, и Лопесу видны были только широкие скулы, приплюснутый нос
и темные полуприкрытые глаза, внимательно смотревшие на него.
     -- Он уже был женат на донье Адриане?
     -- Нет, ее он встретил позднее, в Наккосе. Вам не рассказывали об этом?
Эта история  обошла Анды. Говорят, чтобы заполучить ее, он  угробил шахтера,
ее мужа, а ее похитил.
     -- Этот тип всегда добьется своего! -- с  сердцем сказал Литума. -- Где
он ни появится -- всюду разложение, кровь.
     -- Только этого нам сейчас не хватало!  --  воскликнул Франсиско Лопес.
-- Всемирный потоп!
     Дождь хлынул сразу как из ведра. Небо потемнело, ударил гром, покатился
эхом по  горам. Плотная завеса из  крупных  капель задернула  стекла,  щетки
дворников не могли с ней справиться, и дорога с ее камнями и выбоинами стала
почти невидимой.
     Они едва ползли, машина напоминала слепую лошадь.
     -- А каким был Дионисио в то время? -- Литума не спускал глаз с Лопеса.
-- Вам приходилось иметь с ним дело?
     --  Иногда  мы вместе выпивали,  вот,  пожалуй,  и все. Он приезжал  на
праздники  и  на  ярмарки  с  музыкантами  и разбитными индеанками,  которые
исполняли непотребные танцы. Однажды  на карнавале в Хаухе  я видел, как  он
бесновался,  танцуя халапато.  Вы знаете этот хаухинский танец-игру? Танцоры
впадают в  транс и на ходу отрывают голову живой  утке. Ну так вот: Дионисио
обезглавил  всех  уток  и  не  дал  играть другим.  Кончилось тем,  что  его
вышвырнули оттуда.
     Джип  двигался  с черепашьей  скоростью  среди хаоса скал и заполненных
водой расщелин  по  голой  дороге без единого  деревца или  кустика.  Литума
пребывал все в том же состоянии отрешенности, из которого его не вывела даже
гроза. Его  лоб прорезала  глубокая морщина. Руками  он упирался в  дверцу и
потолок джипа, стараясь смягчить толчки.
     -- Этот подонок Дионисио не выходит у меня из головы,  -- признался он.
-- Это он стоит за всем, что происходит в Наккосе.
     --  Как  странно, что терруки до  сих  пор его не убили.  Они же казнят
гомосексуалистов, сутенеров, проституток, извращенцев,  а Дионисио совмещает
все это в одном лице, да и не только это. --  Франсиско Лопес бросил быстрый
взгляд  на  Литуму. -- Вы,  кажется,  поверили  во  все  истории Скарлатины,
капрал? Не принимайте его слишком  всерьез, этот гринго большой фантазер. Вы
и вправду думаете, что  этих троих принесли в жертву? Хотя, впрочем,  почему
бы и  нет.  Здесь убивают кого  угодно и  за что угодно.  То  и дело находят
чьи-нибудь могилы, вот как, например, десяти евангелистов на  окраине Уанты.
Неудивительно, если где-нибудь практикуют и человеческие жертвоприношения.
     Он рассмеялся, но Литума не поддержал его штуки.
     -- Смеяться здесь не над чем, -- заметил он. Оглушительный раскат грома
не дал ему продолжить.
     -- Не знаю, как мы доберемся до Наккоса, -- прокричал  Франсиско Лопес,
когда  эхо немного стихло. -- Если там  идет такой же дождь,  значит, дорога
после перевала превратилась в поток грязи. Не лучше ли вам вернуться со мной
на шахту?
     -- Ни в коем  случае,  -- ответил  Литума. --  Я  должен раз и навсегда
разобраться с этим делом.
     -- А почему вы принимаете так близко к сердцу  тех пропавших, капрал? В
конце концов, тремя оборванцами больше, тремя меньше -- велика ли разница?
     -- Одного из них я знал. Бедняга  немой, он стирал нам белье. Добрейшая
душа, мухи не обидит.
     -- Вы  хотите  походить на этого  киногероя,  на Джона  Уэйна,  капрал.
Одинокого мстителя.
     Когда часа через два они добрались до перевала, дождь уже кончился,  но
небо по-прежнему  было обложено  тучами, а  вдали  погромыхивал  гром, будто
бухал большой барабан, -- там бушевала гроза.
     -- Если б вы знали, до чего мне  не хочется оставлять вас здесь одного,
-- сказал Франсиско Лопес. -- Не хотите подождать, пока подсохнет дорога?
     -- Нет, лучше я  воспользуюсь затишьем.  --  Литума вышел из  джипа. --
Пойду, пока дождь не хлынул снова.
     Он   пожал  руку  начальнику   охраны   Эсперансы  и,  не   слушая  его
благодарностей  за  проделанную работу, тронулся  в путь. Шагая  по  обочине
вниз,  он  услышал,  как  заработал   мотор  и  машина  стала  удаляться   в
противоположную сторону.
     -- Мать вашу!  --  крикнул он  тогда во весь  голос. --  Вонючие горцы!
Суеверные скоты, поганые язычники, вшивые индейцы, сучьи дети!
     И слушал,  как  голос  отражается  от  гор,  окруживших  его  каменными
стенами, неразличимыми в дождливой хмари.
     Ругательства облегчили ему душу. Он присел на камень, закурил сигарету,
прикрыв огонь сложенными лодочкой ладонями. Теперь ему было совершенно ясно,
что произошло. Загадку  решил профессор, помешанный  на Перу.  Вот  ведь как
пригодились  знания  по  истории. Литума  вспомнил  курс,  который  читал  в
пьюранском колледже Сан-Мигель профессор Нестор Мартос. Как он потешался над
ним на занятиях: одет курам на смех, и  этот дурацкий галстук, и бородища, и
запах чичи. Однако рассказывал профессор так, что все можно было представить
себе  зримо,  как в цветном  кино.  Ему тогда  и в голову  не приходило, что
изучение обычаев древних  перуанцев  может  помочь  разобраться  в  том, что
происходит сейчас в Наккосе. Спасибо тебе, Скарлатина, за то, что подсказал,
как решить эту загадку. И все-таки он чувствовал себя еще более растерянным,
более обескураженным, чем раньше. Потому  что, хотя разумом он  понимал, что
все совпадает  и для сомнений не остается места,  в  глубине души ему трудно
было  свыкнуться  с мыслью,  что это  вероятно. Да  и  как  может нормальный
человек  вообразить, что Педрито Тиноко и  других  пеонов  принесли в жертву
духам гор, где пролегает дорога, по которой он шагает? А то, что случилось с
алькальдом  из Андамарки?  Ведь  это надо: суметь  ускользнуть  от терруков,
пробраться сюда, затаиться здесь под чужим именем,  и  все  для того,  чтобы
твое изуродованное тело нашло последнее пристанище на дне заброшенной шахты.
     Он бросил окурок, проследил  за его полетом  и снова  зашагал. Размытая
дорога стала скользкой, будто  намыленной, идти приходилось с осторожностью,
чтобы не сорваться вниз.  Два дня назад они  с Франсиско Лопесом прошли этот
путь  от Наккоса  до  перевала  за  полтора часа, теперь, наверно,  придется
потратить втрое больше времени. Лучше идти медленно, чтобы не сломать ногу в
этих  пустынных  местах, где  не увидишь даже птиц,  которые  могли  бы хоть
немного  скрасить  одиночество.  Что  скажет  обо  всем  этом  Томасито?  Он
представил лицо своего помощника, представил, с  каким недоверием тот  будет
слушать его рассказ, как его начнет тошнить от того, что он услышит. Хотя не
обязательно.  Воспоминания о  пьюранке защищают его от всех неприятностей. А
донья Адриана сумела-таки убедить  пеонов: есть только  один надежный способ
сохранить работу, предотвратить уайко, землетрясение, убийства -- предложить
any  человеческую кровь.  А  чтобы  пеоны были  более податливы  и  послушно
следовали  ее  советам,  эта жаба Дионисио  спаивает  их. Не могу  поверить,
господин капрал.  Так все  и  было,  Томасито, так все и есть.  Теперь  тебе
понятно, почему о них  говорят как о  подстрекателях. Непонятно другое: если
решили принести жертву aпy, почему исчез не один
     человек, а  трое? Разве не  хватило бы  одного, Томасито?  Может  быть,
чтобы ублажить  всю  эту  шайку aпy?  Ведь дорога-то, которую строят, должна
здесь пересечь не одну гору, а несколько.
     Он поскользнулся и  сел  в грязь. Поднялся и снова упал, на этот раз на
бок.  Засмеялся  над  своей неуклюжестью,  хотя больше  хотелось заплакать в
голос. Потому что форма пришла в плачевное состояние,  руки  были в грязи, а
главное потому, что  весь  мир казался ему сейчас отвратительным, а жизнь --
невыносимой. Он вытер ладони о брюки и снова пошел,  хватаясь на каждом шагу
за камни. Как случилось, что  пеоны, уроженцы здешних мест, которые окончили
по  крайней  мере  начальную  школу,  побывали  в  городах,  слушали  радио,
одевались  по-современному,  могли  совершать такие  дикие, такие людоедские
поступки?  Еще можно было бы понять,  если бы речь шла  об индейцах в пунах,
они  ведь нигде не учатся и живут, как жили  их предки. Но это  делали люди,
которые умеют читать, играют  в карты, которых крестили  и все такое, -- как
их понять?
     Немного распогодилось. Далеко  внизу Литума  различил  огни  поселка. И
вдруг до его сознания дошло, что наряду с отдаленным громом он уже некоторое
время  слышит какой-то  глухой  рокот  и  что  земля  под ногами  непрерывно
подрагивает.  Что за  чертовщина! Ага, надвигается  новая  гроза, сзади,  со
спины.  Здесь,   в   Андах,  даже   силы   природы   норовят  нанести   удар
по-предательски.  Что же это такое, мать честная? Толчок? Землетрясение? Да,
вот  оно:  земля  и в  самом  деле  дрожит  под  ногами,  в воздухе  запахло
скипидаром. А этот  гул, он идет из самого сердца горы. Вокруг, прямо у  его
ног,  катились  мелкие  камни,  осколки  крупных  камней,  потревоженные   и
сдвинутые  места невидимой рукой.  Он инстинктивно пригнулся  и, опираясь  о
землю  руками,  юркнул  под  прикрытие  остроконечной скалы, поросшей бурыми
пятнами мха.
     "Да что же это такое,  Боже мой!" --  крикнул  он  снова и  осенил себя
крестным знамением;  на этот раз эхо не откликнулось на  его голос: шуршание
множества  камней, слившееся в плотный  всепроникающий  шорох, низкий  рокот
сползающей  горы  заглушали  все звуки.  Говорят,  что  мать Дионисио  убило
молнией.  Так  ведь  и в  него сейчас ударит  молния!  Он  весь дрожал, руки
вспотели  от  страха.   "Не  хочу   умирать.  Боже  милостивый,  ради  всего
святого!.." -- кричал он, чувствуя, как пересыхает горло и садится голос.
     Стало темно, казалось, наступает ночь, хотя на  самом деле  было еще не
поздно. Среди камней он увидел большую ламу: плотно  прижав уши, не разбирая
дороги, она  промчалась мимо него  вниз и скрылась из виду. Литума попытался
молиться, но не смог. Значит, его раздавит один из этих огромных камней? Они
уже катились вокруг с оглушительным грохотом, отскакивая в стороны, ударяясь
друг  о друга и раскалываясь  на куски. Животные инстинктивно почувствовали,
что это катастрофа, как бедняга лама,  успевшая стрелой вылететь  из  своего
укрытия и удрать вниз. "Прости мне мои  грехи, Господи! Не  думал,  что умру
так..."  Он  стоял  на четвереньках, вжавшись в  скалу,  и  смотрел,  как по
сторонам  и  над его головой катились и летели  камни, комья  земли, обломки
причудливой формы. Укрывавшая его бурая скала сотрясалась  от мощных ударов.
На сколько ее хватит? И он пред-,ставил себе, как огромная глыба  несется  с
самой вершины и всей своей  мощью обрушивается на  его убежище, дробит его в
пыль  и придавливает  его  самого. Он закрыл  глаза --  и увидел  свое тело:
кровавое месиво, каша из мяса, костей, волос, обрывков одежды и обуви, и все
это вперемешку с  землей и  грязью стекает с горы,  ниже, ниже,  и... Тут он
сообразил,  что  грохочущая  лавина,  эта оседающая и  обваливающаяся  гора,
выстреливающая каменными ядрами, движется в сторону поселка. "Так это уайко,
--  догадался  он, все еще  не открывая глаз. -- Он погребет сначала меня, а
потом всех там внизу".
     А когда  открыл глаза, не поверил  тому, что  увидел: справа от него  в
густом  облаке пыли  стремительно  несся  огромный,  как  грузовик,  камень,
сокрушая  все на своем  пути  и  оставляя позади глубокую, будто русло реки,
борозду;  почудилось,  что в  кипящем  вокруг  камня водовороте из обломков,
земли, кусков льда мелька-
     ют зверьки,  клювы, перья, кости, а  в следующее мгновенье его  оглушил
страшный  грохот  и  тут  же  накрыло  плотной  пеленой  пыли.  Он  едва  не
задохнулся, никак не мог прокашляться, саднили ободранные в кровь руки. "Так
это уайко, -- повторял он, слыша, как стучит сердце. -- От меня не останется
мокрого  места". Он почувствовал  удар по голове, и в памяти вспыхнул Старый
мост в  Пьюре,  где он  получил  такой  же удар от Камарона Панисо,  так  же
закружились в глазах звезды, луны и солнца, прежде чем он провалился во мрак
и все кончилось.
     Когда  Литума  пришел  в себя,  его по-прежнему  трясло,  но теперь  от
пробиравшего  до  костей холода. Уже наступила  ночь.  Он пошевелился -- все
тело пронзила боль, будто его переехала машина и все внутри было раздавлено.
Но  он был  жив, а вокруг -- что за чудо! -- вместо  дробного грохота камней
была разлита  мирная тишина. И еще это  небо! На  какое-то время  он забыл о
боли,  завороженный  зрелищем  мириад звезд; далекие и  близкие, они мерцали
вокруг  желтого  диска,  который,  казалось,  зажегся  специально для  него.
Никогда прежде ему не доводилось видеть такой большой луны, даже в  Пайте. И
никогда он не видел такой звездной ночи, такой тихой, ясной. Сколько времени
он был без сознания? Несколько часов? Дней? Но он жив. И нужно двигаться. Не
то замерзнешь, приятель.
     Он медленно повернулся  на один бок,  потом  на  другой, сплюнул -- рот
забило землей.  Просто  невероятная тишина  после такого  ужасного шума.  Ее
можно слышать, потрогать.  Он ощупал  туловище,  ноги, попытался сесть. Куда
девался левый  ботинок? Кости вроде  бы целы. Болит все тело, но это ничего.
Трудно  поверить, но он  спасся.  Разве это не чудо? Ведь он попал в  уайко.
Правда, с  краю. Но попал. Потрепало здорово, но  остался  жив, вот главное.
"Да уж, мы, пьюранцы, крепкий  орешек". Его  охватило приятное предчувствие:
он вообразил, как в один  прекрасный день,  после возвращения в Пьюру, будет
сидеть в баре у Чунги и рассказывать непобедимым об этом приключении.
     Он  встал на ноги,  осмотрелся. В бледном свете луны можно было  видеть
глубокий  след  от огромного  камня,  обломки,  комья  рыхлой  земли, грязь,
светлые  пятна  свежего  снега.  Но  нет  ни  малейшего  ветерка,  ничто  не
предвещает нового дождя или  снега.  Он посмотрел вниз, туда, где должен был
находиться  поселок, но там не  просматривалось  ничего, ни огонька. Неужели
эта лавина смела все -- бараки, технику, людей?
     Нагнувшись,  поискал на  ощупь  ботинок.  Вот он, полон  земли. Кое-как
вытряхнул, надел на ногу.  Он решил спускаться прямо  сейчас,  не  дожидаясь
рассвета.  При такой луне  не торопясь вполне можно будет добраться.  Он был
спокоен  и  счастлив.  Будто сдал трудный  экзамен,  будто эти  чертовы горы
признали  его  наконец  своим. Прежде чем  сделать первый шаг,  он  прижался
губами к  защитившей  его  скале и,  как какой-нибудь  дикий  горец, сказал:
"Спасибо, что спас мне жизнь, мамай, aпy, пачамама или как там тебя еще".
     "Как все это было у  вас с пиштако, донья Адриана?"  -- спрашивают они,
едва выпивают  по  первой рюмке, потому что для них нет ничего приятнее, как
послушать  о  смерти   потрошителя.  "Вы  помогли  убить  того  самого,  что
выпотрошил вашего двоюродного брата Себастьяна?" Нет, другого. С Себастьяном
все произошло  позже. А когда случилась та история, у меня еще все зубы были
на месте и ни одной морщинки на лице. Я знаю, об этом рассказывают разное, я
слышала  все,  что говорят. Точно не припомню, как "оно было  на самом деле,
кое-что уже подзабылось, ведь сколько воды утекло с тех пор. Тогда-то я была
совсем  молодая,  еще ни  разу не уезжала  из  деревни. А теперь  уж,  можно
сказать, древняя старуха.
     Кенка  находится  далеко  отсюда,  на  другом берегу  Мантаро, ближе  к
Паркасбамбе.  Когда после  дождей  вода  в реке  поднимается  и  выходит  из
берегов,  деревня превращается в остров, она стоит на вершине холма, но  все
участки  обработанной земли вокруг нее -- чакры  -- затопляет вода. Кенка --
красивая, богатая  деревня,  жила  она как  раз  за  счет этих  самых  чакр,
разбросанных  по  долине и по склонам горы. Там хорошо росли картошка, бобы,
ячмень, кукуруза, перец. Эвкалипты и
     другие деревья защищали ее от ураганных ветров, которые часто случаются
в тех местах.  Даже  самые бедные крестьяне  имели по нескольку кур, свиней,
овец, а иногда и  небольшие  стада лам, их выпасали на горных  лугах. Жила я
там мирно и спокойно и была самой веселой и  задорной среди сестер. Отец наш
был богаче  всех в  деревне.  Три  чакры он сдавал в аренду, две обрабатывал
сам,  а кроме того, держал  магазин,  продуктовую  лавку, аптеку,  кузницу и
мельницу, где молола зерно  вся деревня.  Он  часто устраивал праздники и не
жалел  на это денег:  привозил священника, нанимал в  Уанкайо  музыкантов  и
плясунов. Все было хорошо, пока не появился этот пиштако.
     Как мы узнали, что появился пиштако? По тому, как  изменился  поставщик
Сальседо, который  уже  много  лет  привозил лекарства,  одежду, посуду  для
нашего  отца. Он был с  побережья. Ездил на старом тарахтящем  грузовике, мы
слышали,  как фырчит мотор и гремят жестяные  банки,  задолго  до того,  как
грузовик въезжал  в Кенку. Все знали Сальседо в лицо, но  вдруг  один раз он
приехал таким изменившимся, что люди не узнавали его:  он  вырос, потолстел,
стал  настоящим  великаном. Теперь у него  была рыжая борода  и  выпученные,
налитые кровью глаза. На всех, кто к нему приближался, он  смотрел волком. И
на мужчин, и  на женщин. И на меня тоже, никогда не забуду его взгляд. Он на
нас тогда нагнал страху.
     Одет он был во все черное, обут в сапоги до  колен, и пончо на нем было
такое  широкое, что,  когда ветер развевал  полы, казалось: Сальседо  сейчас
полетит. Он разгрузил свой фургон и, как обычно,  направился  в помещение за
магазином.  Только  на  этот  раз  он  не  вступал  ни с кем в разговоры, не
рассказывал новостей, не узнавал знакомых. Все молчал, думал о чем-то своем,
говорил  только самое необходимое  и  время от времени  бросал  на нас такие
взгляды, что мужчины подбирались, а женщины обмирали.
     Он пробыл в Кенке три дня, получил от моего отца список  заказов и рано
утром выехал  из  деревни. А на следующий день в деревню вернулся  с  горных
пастбищ один  из наших пастухов  и сказал,  что  на  крутом повороте дороги,
ведущей  в Паркасбамбу, фургон Сальседо  свалился в пропасть: с края  обрыва
можно было видеть на дне ущелья его обломки.
     Наши  люди  все  там  обыскали, нашли  колеса,  рессоры, какие-то мятые
жестянки,  кузов, детали  мотора.  Но нигде не  было тела Сальседо. Обшарили
весь склон, думали, он вывалился из грузовика, но  тоже ничего  не нашли. Не
обнаружили и  следов крови ни среди обломков, ни  среди камней вокруг. Может
быть,  он  успел  выскочить из  машины,  когда  почувствовал, что  не  может
удержать ее  на  дороге? "Так  оно,  наверно, и  было,  --  решили  все.  --
Выпрыгнул,  а потом  его подобрала какая-нибудь  машина, и сейчас  он уже  в
Паркасбамбе или Уанкайо, приходит в себя от испуга".
     На самом же деле он нашел прибежище недалеко от Кенки, в старых пещерах
той  самой  горы,  с которой  свалилась  его  машина. Эти  пещеры  похожи на
пчелиные соты,  а стены у них  расписаны рисунками древних людей.  И вот  он
начал  злодействовать, потому  что окончательно превратился  в  пиштако.  Он
выходил  по   ночам  на  дорогу,  прятался  под  мостом  или  за  деревом  и
подкарауливал припозднившихся пастухов,  погонщиков, крестьян, которые везли
урожай на рынок или возвращались с ярмарки. В темноте он неожиданно возникал
перед  путником, будто с неба падал, из  глаз его  сыпались искры.  Огромная
фигура в развевающемся пончо наводила ужас. И  он спокойно уводил обомлевшую
от страха жертву в пещеры, где в  темных и холодных норах и закоулках у него
хранились хирургические инструменты. Там он  разрезал свою добычу от заднего
прохода до  рта  и начинал еще живую поджаривать над тазом, куда стекал жир.
Потом  отрезал голову, чтобы  из кожи лица  сделать маску, разрубал  тело на
куски, перемалывал  кости  и готовил из них сонные порошки. Много народу там
пропало.
     Однажды  он  подкараулил  скототорговца  Сантьяго  Каланчу,  когда  тот
возвращался  в Кенку из Паркасбамбы  с чьей-то  свадьбы,  но не повел  его к
себе, а сказал, что если Каланча хочет сохранить свою жизнь и жизнь близких,
то должен привес-
     ти  к  нему одну из своих  дочерей,  и  она  будет жить  в  пещере  как
стряпуха.
     Нечего и говорить, что Каланча, хотя  и поклялся отдать  дочь, вовсе не
собирался  выполнять   требование   пиштако.  Он  заперся   в   своем  доме,
вооружившись мачете  и кучей  камней, готовый дать  отпор Сальседо, если тот
заявится к нему. В первый день ничего не случилось, во второй тоже, и первые
две  недели прошли без всяких происшествий.  А на  третью  неделю,  во время
грозы, в  крышу  его дома ударила молния.  Сам Каланча, его жена  и все  три
дочери сгорели.  Я видела их обугленные скелеты. Да-да, почти так же погибла
мать Дионисио. Этого я, правда, не видела сама, говорю, как рассказывают. Ну
так вот. Когда промокшие  соседи растерянно толпились  вокруг  пожарища,  то
сквозь  завывание  ветра  и удары  грома до  них  донесся  хохот. Со стороны
пещеры, где жил Сальседо.
     И когда в следующий раз пиштако потребовал, чтобы ему  прислали девушку
в стряпухи, жители посовещались  и решили повиноваться. Первой пошла к  нему
моя  старшая  сестра. Вся наша семья и многие  другие семьи провожали ее  до
самого входа в  пещеру,  все ее благодарили, молились  за  нее, и много слез
было пролито при прощании.
     Он  не  выпотрошил  ее,  как  это случилось  с  моим двоюродным  братом
Себастьяном, хотя  отец, между прочим, заметил, что было бы  совсем  неплохо
убрать  у  нее немного  жира.  Сальседо  сохранил  ей  жизнь и  сделал своей
помощницей. Но  сначала он над ней надругался: опрокинул на сырой пол пещеры
и  пронзил  своим штопором. Стоны и крики моей сестры в эту ее  брачную ночь
были слышны во всех домах Кенки. А потом она потеряла волю и жила только для
того, чтобы угождать своему господину и повелителю. Варила его  любимую кашу
из картофельного  крахмала, вялила,  солила  и жарила куски мяса, которые он
вырезал  из  своих  жертв,  они  ели  его  с  вареной  кукурузой,   помогала
подвешивать приведенных  людей на крючья, вбитые в стены пещеры, -- так было
легче собирать жир в медные
     тазы.
     Моя сестра была  первой,  а после нее много других  девушек приходили в
пещеру,  чтобы стать стряпухами  и помощницами пиштако. Кенка превратилась в
его вотчину.  Мы платили  ему подать едой. Еду оставляли  у входа,  туда  же
приводили девушек. Нам  пришлось смириться и с тем,  что  время  от  времени
исчезал один-другой  житель нашей деревни,  которого Сальседо уводил к себе,
чтобы пополнить запасы продовольствия.
     Пока  не появился отважный принц, вы говорите? Не было никакого принца,
а был чернявый объездчик лошадей. Кто уже знает эту историю, может  заткнуть
уши  или выйти. Так вы считаете, стоит  освежить  ее в памяти? Она поднимает
настроение? Доказывает, что на всякую гадину найдется рогатина?
     Носатый Тимотео прослышал про то, что случилось в Кенке, и пришел к нам
из Аякучо, чтобы встретиться в пещерах с пиштако  и сразиться с ним. Тимотео
Фахардо  его полное.имя. Я знала его очень хорошо, ведь он  стал моим первым
мужем,  хотя мы так и не обвенчались. Разве  может простой смертный победить
это дьявольское отродье, говорили ему. Мой  отец тоже отговаривал его, когда
тот со всем уважением сообщил, что собирается идти в пещеру, отрубить голову
пиштако и освободить деревню. Но Тимотео стоял на своем. Никогда больше я не
видела  таких храбрецов. Он был  крепкий,  хорошо  сложенный, только вот нос
сильно выдавался. И он умел раздувать и сжимать ноздри так, что казалось, он
разговаривает ими. Этот нос и сослужил  ему добрую  службу. "Я смогу сделать
то, что  задумал, --  говорил он со спокойной  уверенностью. -- Я  знаю, как
подойти  к  нему, чтобы он  меня  не  заметил, вот  рецепт: зубчик  чеснока,
крупица  соли,  корочка сухого хлеба, катышек ослиного навоза. Да еще  надо,
чтобы перед тем, как я войду в пещеру, на меня помочилась девственница,  вот
сюда, где сердце".
     Я как раз подходила для этого, была молода, еще не тронута, а к тому же
меня захватили  его смелость и уверенность, и  я,  даже не посоветовавшись с
отцом,  предложила  ему  свою  помощь.  Была,  правда,  одна  закавыка:  как
выбраться из пещеры после того, как он убьет Сальседо? Эти пещеры были такие
длинные и запутанные,
     что  никто   никогда   не  мог  в   них   до  конца  разобраться.  Ходы
разветвлялись,   спускались,   поднимались,    переплетались,   разбегались,
пересекались,  словно корни  эвкалипта.  Да еще многие  галереи были  забиты
летучими  мышами,  а некоторые  полны  такого ядовитого газа, что достаточно
было вдохнуть его один раз, чтобы тут же отравиться.
     Как  же сможет выбраться оттуда Тимотео,  когда расправится  с пиштако?
Его  огромный  чуткий  нос  и  подсказал  мне  решение.  Я  приготовила  ему
картофельную запеканку с  яйцами и  сыром и  приправила ее  острым перцем --
ахи, которым пользуются  при самых сильных запорах. Он съел ее целый горшок,
а когда начало при-спичивать, сдерживался сколько мог. И только когда совсем
уже стало невтерпеж,  вошел в пещеру. Дело было днем, светило солнце, но уже
через несколько шагов Тимотео оказался в непроглядной  тьме. Он шел на ощупь
и  каждые  две-три  минуты останавливался, снимал штаны и  оставлял  на полу
небольшую густую лужицу. Ему приходилось  прикрывать глаза рукой  от летучих
мышей, они слетали с потолка и шелковистыми крыльями щекотали ему лицо.  Так
он и шагал, останавливаясь время  от  времени и  оставляя на полу содержимое
своего желудка,  пока впереди не забрезжил свет. Он направился туда и вскоре
добрался до логова пиштако.
     Великан спал, рядом с ним  спали три девушки-стряпухи. Тимотео едва  не
задохнулся от зловония. При свете плошек он рассмотрел также развешанные  на
крючьях окровавленные куски человеческих тел, с которых в подставленные тазы
стекал жир. Не мешкая, он одним ударом отрубил голову потрошителю и разбудил
его помощниц. А те, проснувшись и увидев, что их  хозяин обезглавлен, начали
плакать и  кричать как сумасшедшие.  Тимотео успокоил  их,  растолковал, что
спас  их  от  рабства и теперь  они  могут вернуться домой и жить нормальной
жизнью. И когда  они  вчетвером пошли обратно, он находил дорогу  по  запаху
лужиц, что оставил по пути, нюх-то у него был что у охотничьей собаки.
     Вот как кончилась история с великаном  Сальседо  -- история с кровью, с
трупами, с дерьмом.
     -- Ладно,  Томасито,  доставь  себе удовольствие, рассказывай  дальше о
своих приключениях и злоключениях, -- сказал Литума. -- Тебе повезло: у меня
в последнее время из-за этих  исчезновений, будь они  неладны, совсем пропал
сон.
     --  Те две  недели  в  Лиме были  моим  медовым  месяцем, -- начал  его
помощник. -- Две недели тревог и страха, ведь на нас обрушились все беды. Мы
даже думали,  что  нас хотят  убить.  Но опасность  и страх  еще  больше нас
разжигали,  и мы  занимались  любовью  каждую  ночь.  По  три  раза  подряд.
Неописуемое блаженство, господин капрал.
     -- Мерседес в конце концов тебя полюбила?
     -- Ночью я  был уверен, что да. Но днем все менялось: она бросала мне в
лицо, что я загубил ее жизнь, что она никогда не станет моей женой.
     После двух дней, прожитых в доме тети Алисии в Барриос Альтос, Мерседес
решила взять  свои деньги, хранящиеся в филиале  Народного банка на  площади
Виктории. Она вошла в банк, а Карреньо ждал ее на углу. Чтобы не бросаться в
глаза,  он сел  на скамейку к чистильщику  сапог.  Мерседес очень  долго  не
выходила, а когда  она наконец появилась в дверях, невысокий метис, читавший
до  этого  у столба  газету,  с  решительным  видом  шагнул вперед  и  вдруг
набросился на нее. Он пытался вырвать у нее  сумку, но Мерседес не выпускала
ее,  она   кричала  и  отбивалась  руками  и   ногами.  Несколько   прохожих
остановились и  смотрели, не решаясь  вступиться. Когда подбежал  Карреньо с
револьвером в руке,  налетчик  отпустил женщину и бросился  наутек. Карреньо
быстро  повел  ее на авениду  Манко Капак  и там остановил первое попавшееся
такси. Мерседес была скорее  взбешена, чем напугана: хотя этот тип и не смог
отнять деньги, он порвал ее избирательское удостоверение.
     -- Почему ты решил, что это был не просто вор? Разве мало в Лиме воров,
грабителей, бандитов и прочих подонков?
     -- По тому,  что произошло потом. Это оказалось только  первой  пробой.
Потом были другие, гораздо хуже. Мне уже стало казаться, что сам Боров встал
из гроба, чтобы отомстить нам. "Ты чувствуешь: опасность все больше и больше
укрепляет нашу любовь", -- говорил я ей.
     --  Как  ты  можешь  думать  сейчас  о  любви, дурачок  несчастный,  --
сердилась Мерседес. -- Ты понимаешь, что я осталась без документов? Поговори
лучше со своим крестным отцом, не тяни, пусть он нам поможет.
     Но все попытки связаться с  ним  заканчивались  ничем.  Звонить  ему на
службу  мне было строго  запрещено, а  домашний телефон постоянно был занят.
Справочная ответила, что линия в порядке, должно быть, просто плохо положили
трубку.  Жена Искариоте сказала, что Толстяк еще не возвращался из сельвы. А
мать Карреньо, которую он попросил наведаться в его квартиру на улице Римак,
принесла оттуда плохие новости.
     --  Дверь  сорвана  с  петель,  все перевернуто,  разграблено,  кровать
подпалена, а  сверху  --  куча дерьма, что  еще больше  напугало мать. Такое
впечатление, что сначала они хотели поджечь комнату, но не решились и вместо
этого  обгадили  мою  постель, --  сказал  Томас.  --  Разве  это могло быть
случайным совпадением, господин капрал?
     -- Но говно как  раз  и  доказывает,  что это  были воры,  --  возразил
Литума.  --  У  домушников существует  такое  поверье,  Томасито:  чтобы  не
загреметь  за  решетку,  после того  как обчистили дом,  надо  там  насрать.
Неужели не слышал?
     -- Когда я рассказал Мерседес, что квартиру ограбили, она расплакалась,
-- вздохнул Томасито. --  Ее  прямо трясло, господин капрал, и я сам чуть не
заплакал. Успокойся, говорю, любимая, не убивайся так, умоляю.
     -- Нас  преследуют, нас ищут, -- всхлипывала Мерседес, не утирая градом
катившихся слез.  --  Это не может быть случайностью: сначала банк, а теперь
квартира. Нас ищут люди Борова, они нас убьют.
     Но  они не нашли его  тайник  -- замаскированное несколькими  кирпичами
укромное местечко в уборной, где он хранил свою скромную пачку долларов.
     -- Долларов? -- встрепенулся Литума. -- У тебя были сбережения?
     --  Хотите  верьте,  хотите  нет, но у меня  было около  четырех тысяч.
Конечно,  не  из жалкой зарплаты  полицейского,  а из  того,  что  мне давал
подработать мой крестный: то  пару дней охранять кого-нибудь,  то  доставить
пакет или посторожить дом, в  общем, всякие мелкие  поручения.  Каждый грош,
что я от него получал, я обменивал на доллары в квартале  Оконья и тут же --
в тайник. Я думал о будущем. А моим будущим стала Мерседес.
     --  Вот это  я  понимаю!  Твой  крестный прямо  как Господь  Бог.  Если
выберемся из  Наккоса живыми, приведи меня к нему.  Хотел  бы я до того, как
умру, увидеть  живьем великого  человека. До сих пор мне приходилось  видеть
таких людей только в газетах и фильмах.
     -- С этим мы  не доберемся до Соединенных Штатов, -- сказала  Мерседес,
прикинув расходы.
     --  Я достану все, чего нам не хватает,  дорогая, поверь мне. Я  вытащу
тебя отсюда и в целости и сохранности доставлю в Майами, увидишь. А когда мы
уже  будем там, среди небоскребов, золотых пляжей  и шикарных машин, ты ведь
скажешь мне: "Я люблю тебя всем сердцем, Карреньито"?
     -- Сейчас не до шуток. Не будь таким легкомысленным. Ты что, не видишь:
нас ищут, хотят отомстить.
     --  Зато я тебя  рассмешил,-- улыбнулся юноша. -- Ты мне так нравишься,
когда смеешься, у тебя такие ямочки на  щеках,  что у  меня учащается пульс.
Как только моя  старушка  передаст  мне  доллары,  мы пойдем  и  купим  тебе
какое-нибудь платье, о'кей?
     -- Нельзя в первый раз трахаться в двадцать три года, Томасито, слишком
поздно,  --  философствовал Литума.  -- Извини, но я скажу. Просто  ты узнал
женщину, ну и тебе моча ударила в голову.
     --  Вы  ее  не знаете, вы не представляете,  что  значит обнимать такую
куколку, как моя Мерседес, -- вздохнул Карреньо. -- Каждый день уже с утра я
не  мог дождаться, когда  наступит  ночь, чтобы отправиться в  рай  со своей
любимой.
     -- Когда ты говоришь  все это, мне кажется,  ты шутишь или насмехаешься
надо мной, -- сказала Мерседес.
     -- Что мне сделать, чтобы ты поверила?
     -- Не знаю, Карреньито.  Я как-то теряюсь, когда то  и дело слышу такие
вещи. Когда ты возбужден и ласкаешь меня, это нормально. Но ты ведь говоришь
так целый день.
     -- Ну и размазня ты, парень, -- прокомментировал Литума.
     Томас  договорился  встретиться  с  матерью, когда  стемнеет,  на улице
Аламеда-де-лос-Дескальсос.  Он взял с  собой Мерседес. Такси он остановил не
доезжая до  Аламеды,  на улице  Пласа-де-Ачо, и  дальше пошли пешком. Сделав
несколько  кругов,  подошли к  церкви, где их ожидала мать Томаса, низенькая
сутулая женщина в длинном черном платье. Она молча обняла и поцеловала сына,
а  когда  он  представил ей  Мерседес, так же молча  протянула  ей маленькую
холодную  ладошку.  Они  уселись  на  шаткую  скамью  в  темном закоулке  --
ближайший фонарь был  разбит -- и  только тогда начали  разговор.  Откуда-то
из-под юбок женщина извлекла завернутую в газету пачку долларов и вручила ее
Карреньо. Она ни о чем не спросила Мерседес, даже не взглянула на нее. Юноша
вытащил из свертка  часть  долларов и, не говоря ни слова, сунул  их в сумку
матери. Ее лицо не выразило ни удивления, ни радости.
     -- Удалось узнать что-нибудь о крестном? -- спросил Томас.
     Она кивнула. И слегка  наклонилась  вперед, чтобы видеть его глаза. Она
говорила почти  шепотом  на  хорошем испанском  языке, но с сильным  горским
акцентом:
     -- Я  собиралась  передать ему весточку от тебя,  но он пришел сам. Был
такой хмурый, что я подумала, сейчас  скажет,  что с  тобой случилось что-то
ужасное, что тебя  убили, а  он  сказал, чтобы ты связался с  ним  как можно
скорее.
     -- Я ему звоню  по нескольку раз в день, но его домашний телефон всегда
занят.
     -- Он не хочет, чтобы ты звонил ему домой.  Звони ему  на службу, лучше
до десяти, называйся Чино.
     -- Когда я  это услышал, у меня немного  отлегло от сердца,  --  сказал
Томас. -- Если  он сам пришел к моей маме, если хочет, чтобы я ему позвонил,
значит, еще  не  совсем от  меня отвернулся. Правда, мне пришлось ловить его
десять дней, Мерседес  очень  переживала из-за этого, я  же,  напротив,  был
только  рад,  ведь задержка продлевала наш медовый месяц. И вообще, хотя  мы
тогда боялись, не знали,  что  нас ждет,  все равно у  меня  это были  самые
счастливые дни в жизни, господин капрал.
     Когда они попрощались с матерью Томасито и вернулись в дом тети  Алисии
в Барриос Альтос, Мерседес засыпала его вопросами:
     --  Не понимаю,  почему  твоя мать принимает все так  спокойно?  Ее  не
удивляет, что ты скрываешься, что пришел со мной, что ограбили твою комнату?
Разве все, что с тобой происходит, нормально?
     --  Она  знает, как  опасно жить  в Перу,  дорогая.  На  вид  она такая
невзрачная,  а на самом деле -- железная женщина.  На какие только ухищрения
ей не приходилось идти, чтобы прокормить меня. В Сикуани, в Куско и в Лиме.
     Получив доллары, Карреньо пребывал в прекрасном настроении и подшучивал
над Мерседес, хранившей деньги в банке:
     -- В нашей стране опасно доверять деньги банкам, самое подходящее место
для них --,под матрасом. Вспомни-ка  этого метиса на площади Виктории:  едва
тебя  не прикончил.  Правда, я  доволен, что он  порвал  твое избирательское
удостоверение, теперь ты зависишь от меня. Давай отметим это, приглашаю тебя
потанцевать.Ты мне покажешь какие-нибудь фигуры из твоего шоу в "Василоне"?
     -- Как  ты  можешь  думать  сейчас  о развлечениях?  --  запротестовала
Мерседес. -- У тебя одни забавы на уме.
     -- Это оттого, что  я  влюблен  в  тебя, дорогая, и  умираю от  желания
танцевать
     с тобой cheek to cheek (Щека к щеке (англ.)).
     В  конце  концов  Мерседес   уступила,  и  они  отправились  в  "Уголок
воспоминаний"  на  Пасео-де-ла-Република,  там  никто  не   смог  бы  хорошо
рассмотреть их  лица: романтический уголок почти не был освещен. Там крутили
старые пластинки  --  танго  Гарделя,  болеро  Лео  Марини, Аугустина Лары и
Лос-Панчос. Они заказали коктейль "Куба либре", им тут же наполнили стаканы.
Карреньо  говорил без умолку  о  том, как они будут жить в Майами: он вложит
деньги  в какое-нибудь транспортное  предприятие,  лучше по перевозке ценных
вещей, разбогатеет,  они поженятся, пойдут дети. Танцуя,  он сильно прижимал
Мерседес к себе, жадно целовал ее лицо,
     шею.
     -- Покаты со мной, все  у тебя  будет  в порядке, можешь  поверить. Вот
погоди, вернется толстяк Искариоте, я  поговорю с  крестным --  и жизнь  нам
улыбнется. Мне-то она уже улыбнулась -- подарила тебя.
     --  Какое  замечательное название -- "Уголок воспоминаний", -- вздохнул
Литума. -- Знаешь, от твоего рассказа я затосковал по таким вещам: полумрак,
тихая  музыка,  отличная выпивка, ты танцуешь с симпатичной  крошкой,  и она
льнет к тебе всем телом.
     --  Эта была  прекрасная ночь,  -- сказал Карреньо.  -- Она  тоже  меня
целовала, сама, первая. И я тешил себя мыслью, что в ней просыпается любовь.
     --  Твои  поцелуи  и  ласки  возбудили  меня,  Карреньито,  --  шептала
Мерседес,  покусывая его ухо. --  Идем  скорее в постель,  завершим достойно
нашу дурацкую
     вылазку.
     Они вышли  оттуда около трех часов ночи, оба сильно навеселе. Но винные
пары  сразу улетучились, когда, подходя к пансиону тети Алисии, они  увидели
патрульную машину, несколько пожарных машин и толпу зевак. Выскочившие в чем
попало на улицу соседи объяснили, что в доме прогремел взрыв.
     --  Они подъехали на  грузовичке  и  спокойно, не  торопясь  установили
взрывное устройство около  деревянного  домика шагах в двадцати  от пансиона
тети  Алисии. Это была  уже третья попытка.  По-вашему, это  тоже  случайное
совпадение, господин капрал?
     -- Томасито, больше  я не верю ни одному твоему  слову. Насчет бомбы ты
здорово загнул. Если бы наркос (Множественное число от "нарко" -- перевозчик
и продавец наркотиков) хотели тебя убить, они бы сделали это, не заливай мне
мозги.
     Взрывом  выбило  окна   ближайших  домов,  заполыхал  мусоросборник  на
задворках. Среди соседей,  кутаясь  в шаль,  стояла тетя  Алисия. Встречаясь
взглядом с Карреньо и Мерседес,  она  делала  вид, что не знает  их. Остаток
ночи  они  провели на крыльце особняка неподалеку  и  вернулись, когда около
пансиона  не  было  уже  ни  патруля,  ни  пожарных.  Тетя  Алисия торопливо
захлопнула за ними дверь. В ее доме все было в полном порядке, и сама она не
казалась  испуганной,  ей не  приходило  в голову,  что  бомба  могла  иметь
какое-то  отношение к  Карреньо; как  и  соседи, она  считала, что это  было
покушение  на  чиновника  префектуры, жившего  на  той же улице.  Грузовичок
проехал мимо ее  дома,  когда она  как раз  открывала окно, чтобы проветрить
комнату, было слышно, как разговаривают в кабине; высунувшись из  окна,  она
увидела, что машина остановилась  на углу и из  нее вышли эти бандиты . Они,
верно,  ошиблись и  подложили  бомбу под пустующий дом. А может,  они  и  не
собирались  никого  убивать,  а   только  хотели  попугать   этого  типа  из
префектуры.
     --  Мерседес ни  на минуту не поверила  в эти  разговоры о чиновнике из
префектуры,   она  была  уверена,  что  искали  нас.  При  тете  Алисии  она
помалкивала, но стоило нам остаться одним, она накинулась на меня:
     --  Эта бомба  была для нас  с тобой, для  нас! Какой  еще  чиновник из
префектуры?   Чушь  собачья!   Нас  выследили!   Они  и   не  думали  никого
предупреждать, они готовили убийство, пока  мы с тобой отплясывали в "Уголке
воспоминаний". Теперь ты доволен, псих несчастный?
     Голос  у нее  дрожал и  прерывался, она так  стиснула  руки, что пальцы
побелели,  и Карреньо пришлось  силой разъединять их:  он испугался, что она
причинит  себе  вред.  Он  никак  не мог ее успокоить,  она  совсем потеряла
голову:  плакала навзрыд, кричала, что не хочет умирать, осыпала его бранью,
бросалась на кровать и билась в истерике.
     -- Я думал, с ней случится что-то ужасное -- хватит удар или того хуже,
--  сказал  Томас.  --  Я-то ничего не боялся,  но видеть ее такой не мог  и
совсем  растерялся,  не знал,  как ее утешить,  что сказать, что  пообещать,
чтобы она только перестала плакать. Все мои слова, объяснения, клятвы -- все
было ни к чему.
     -- И что же ты сделал? -- спросил Литума.
     Он пошел в уборную, достал спрятанный сверток  с долларами и, присев на
край кровати, стал  уговаривать  Мерседес взять их. Целовал ее глаза, гладил
волосы, губами расправлял морщинки на лбу.
     -- Они твои, любовь моя,  останешься ты со мной или бросишь меня -- они
твои. Я тебе их дарю.  Сохрани их, спрячь получше, чтобы даже я не знал, где
они лежат.  Ты  почувствуешь себя  уверенней,  спокойно будешь ждать, пока я
смогу поговорить с крестным, тебе не будет казаться, что земля уходит из-под
ног. Так ты не будешь привязанной ко мне  и, если захочешь, сможешь уйти. Не
плачь же, прошу тебя.
     -- Ты это сделал, Томасито? Ты подарил ей все свои доллары?
     -- Зато она перестала плакать, господин капрал.
     --  Это же  еще  хуже,  чем убить  Борова  за  то, что он  ее  бил,  --
подпрыгнул на своей раскладушке Литума. -- Дерьмо ты, Карреньо, вот что!


     -- Так вас настиг уайко, но вы остались  живы и  здоровы? -- Трактирщик
похлопал Литуму по плечу. -- Поздравляю, капрал!
     В погребке царило похоронное настроение, один только  Дионисио пребывал
в  прекрасном  расположении  духа. Зал  был переполнен. Пеоны, разбившись на
группы, со стаканами  в руках, беспрерывно курили  и говорили все  сразу, их
голоса сливались  в  какое-то  пчелиное гудение. Вид у них был  мрачный, а в
глазах,  как  показалось  Литуме, застыл животный  страх.  После разрушений,
причиненных  уайко, никто уже не  мог надеяться на  возобновление работ. Так
что им, этим горцам, и впрямь было из-за чего прийти в отчаяние.
     -- Можно считать, я  родился во второй  раз там,  наверху, -- признался
Литума. -- Никому  не  пожелаю пройти через это. В  ушах до  сих  пор  стоит
грохот этих камней, едрена мать, они неслись на меня отовсюду.
     -- А  ну-ка, ребята, выпьем за  капрала! -- поднял рюмку Дионисио. -- И
поблагодарим наккосских aпy: они спасли ему жизнь!
     "А ведь эта жаба подкалывает меня", -- подумал Литума. Но поднял рюмку,
с  улыбкой  поблагодарил Дионисио  и  несколько  раз  кивнул пившим  за него
пеонам. Томас Карреньо, выходивший помочиться, вернулся в зал, потирая руки.
     -- Вы единственный,  кто  смог остаться  в  живых,  угодив в  уайко! --
воскликнул он с тем же  простодушным восхищением, с каким уже  слушал раньше
рассказ своего начальника. -- Надо, чтобы о вас напечатали в газетах.
     -- Что  правда, то правда,  --  сказал пеон с изрытым  оспой  лицом. --
После истории с Касимиро Уаркаей здесь  никогда больше  не слышали  ни о чем
подобном. Попасть в уайко -- и уцелеть!
     --  Касимиро  Уаркая,  Альбинос? --  встрепенулся Литума.  --  Тот, что
исчез? Тот, что выдавал себя за пиштако?
     Альбинос  пришел поздно,  когда, как всегда по субботам, в погребке дым
стоял коромыслом --  все уже были сильно навеселе. Он тоже был под градусом.
Взгляд  его  красноватых  выпученных  глаз,  опушенных  белесыми  ресницами,
приводил  людей в смущение. Он, как обычно, возвестил о себе с порога пьяным
задиристым голосом: "А вот и  потрошитель --  пиштако!  Все слышали? А если,
черт подери, не верите, я вам кое-что покажу". С  этими словами он  вынул из
заднего  кармана небольшой нож и,  ухмыляясь, помахал  им в воздухе.  Потом,
покачиваясь и паясничая,  подошел к  стойке,  где  донья  Адриана  и  ее муж
обслуживали  посетителей,   и,   стукнув   кулаком,  потребовал  чего-нибудь
покрепче. В это мгновенье Литума понял, что произойдет дальше.
     -- Конечно он,  а кто  же еще, -- ответил тот, с  оспой. -- Вы разве не
знали, что терруки его казнили, а он воскрес, как Иисус Христос?
     --  Нет, не знал, здесь я  вообще узнаю обо всем последний, -- вздохнул
Литума. -- Так его казнили, а он воскрес?
     --  Да  нет, Пичинчо  немного  загибает, -- вмешался в разговор смуглый
пеон  с волосами как у дикобраза.  -- Я  думаю, его казнили понарошку. Разве
такое возможно, что в него выстрелили по-настоящему, а он потом встал как ни
в чем не бывало, даже без раны?
     --  Я вижу, все тут знают назубок историю  Касимиро Уаркаи, -- вмешался
Карреньо. -- Так почему же,  интересно, когда он исчез, все вы говорили нам,
капралу и мне, что вам ничего о нем не известно?
     Наступило тягостное  молчание, лица окружавших их пеонов, угловатые,  с
приплюснутыми  носами,  толстыми губами,  маленькими недоверчивыми глазками,
застыли  в  какой-то  потусторонней  непроницаемости, а  Литума  ошутил себя
существом из другого мира, кем-то вроде марсианина, неожиданно упавшего сюда
с неба. Но вот шевельнулся горец с рябым лицом, его рот растянулся в широкой
улыбке, открыв белоснежную полоску зубов:
     -- Потому что тогда мы не доверяли капралу.
     Раздался  одобрительный  гул,  и  Дионисио  поспешил  наполнить   рюмку
Альбиносу,  поглядывая на него со своей  всегдашней насмешливо-настороженной
улыбкой.  Лицо его отекло более обычного,  студенистые щеки  розово блестели
сквозь небритую щетину. В плавающем табачном  дыму  он казался выше и толще,
чем был на самом деле. И  хотя он  двигался  разболтанно, будто  у него были
вывихнуты  руки  и ноги,  Литума  знал,  что трактирщик  обладает недюжинной
силой, он видел однажды, как  тот поднял на руки пьяного пеона, донес его до
двери и вышвырнул на улицу. Кстати, не потому, что тот буянил, а потому, что
начал плакать; тем  же, кто затевал ссоры и лез  в драку, Дионисио  позволял
оставаться в погребке, он иногда даже стравливал своих завсегдатаев, похоже,
пьяные скандалы  доставляли ему удовольствие. Альбинос  выпил свою  рюмку, и
Литума весь превратился  во внимание, он сидел  как на углях,  с нетерпением
ожидая, когда тот  заговорит. И тот  заговорил, обернувшись к  одуревшим  от
шума и выпивки посетителям:
     -- Ну что, даст кто-нибудь закурить потрошителю? Скопидомы! Жлобы!
     Никто не обратил внимания на  его слова, даже не взглянул на него. Лицо
Альбиноса исказилось, будто  его захлестнул приступ злобы или вдруг схватило
живот. Волосы, брови,  ресницы Касимиро Уаркаи были совсем белыми, но больше
всего бросались в глаза белый пушок на коже и белая щетина на  щеках. На нем
был  комбинезон и расстегнутая прорезиненная куртка с капюшоном, открывавшая
поросшую седыми волосами грудь.
     --  На, возьми, Касимиро, -- протянул ему сигарету  хозяин погребка. --
Сейчас снова будет музыка, и ты сможешь потанцевать.
     -- Что  ж, неплохо, --  сказал Литума. --  То  есть,  я  хочу  сказать,
неплохо, если теперь  вы  будете относиться ко  мне  как к горцу, а не как к
горному стервятнику. Это стоит обмыть. Дионисио, достань-ка вон ту бутылку и
пусти ее по кругу за мой счет. Пейте, друзья.
     Пеоны благодарно зашумели, Дионисио принялся открывать бутылку, донья
     Адриана раздавала рюмки тем, у кого их не было, а капрал и его помощник
разговаривали  с  завсегдатаями.  Они  подошли  к  стойке, пеоны окружили их
тесным кольцом,  как во  время  партии в  кости, когда  на кону  уже выросла
высокая кипа денег.
     --  Стало быть, терруки стреляли  в Уаркаю,  а  он остался невредим? --
переспросил Литума. -- Расскажите подробнее, как это было.
     --  Он  сам рассказывал об  этом, когда в него вселялся бес, или, проще
говоря,  вино ударяло в голову, -- сказал пеон,  похожий на дикобраза. -- Он
колесил по всей  сьерре,  искал  девчонку,  которая  родила ему сына. И  вот
однажды  вечером приехал  он  в одну деревню в  провинции Ла-Мар, а  его там
приняли  за  пиштако и чуть не убили. Но его  спасли терруки, они как раз  в
этот момент вошли в деревню. И кто же, вы думаете, командовал ими?  Та самая
девчонка, которую он искал!
     -- Как  это спасли?  --  перебил  его  Карреньо. -- Разве  не  они  его
казнили?
     -- Помолчи, -- приказал Литума. -- Не мешай, пусть рассказывает.
     -- Терруки спасли его от  самосуда  жителей, но потом сами устроили над
ним  народный  суд и приговорили к смерти, -- продолжал дикобраз. -- Казнить
его поручили его же девчонке. А та и бровью не повела, застрелила его.
     -- Ну и ну, -- поразился Литума. -- Но  как же он после смерти пришел в
Наккос?
     Альбинос не  произносил ни слова. Он долго возился с сигаретой, пытаясь
раскурить ее, он был уже так пьян,  что никак не мог удержать пламя спички у
кончика сигареты.  Взглянув  на  чумазое, лоснящееся  лицо  Дионисио, Литума
перехватил  его  взгляд -- быстрый, насмешливый, ожидающий взгляд  человека,
который знает, что  сейчас  произойдет,  предвкушает  развлечение и радуется
ему. Он тоже знал, что сейчас  случится,  но его от этого бросало  в  дрожь.
Остальные же, казалось, ничего не замечали, одни сидели на ящиках, другие --
большинство -- стояли группками по два-три человека с бутылками пива, писко,
анисовой  в  руках,  пили из  горлышка,  передавали бутылки  друг  другу. Из
радиоприемника, подвешенного высоко  над стойкой, сквозь треск электрических
разрядов неслись песни района Анд и тропиков --  субботняя  программа  радио
Хунина. Самолюбие  Альбиноса,  по-видимому,  было уязвлено тем, что  на  его
слова  не обращают внимания;  он повернулся  спиной  к хозяину и  с  вызовом
уставился  на  толпу своими  выпученными, как  у  вытащенной из  воды  рыбы,
глазами.
     --  Вы слышали,  что  я  потрошитель? Пиштако, или нака, как говорят  в
Аякучо. Нарезаю людей ломтиками.
     Он снова помахал в воздухе  ножом и состроил гримасу,  явно ожидая, что
его заметят, обрадуются, посмеются над ним или похлопают ему. Но  и  на этот
раз его присутствие не привлекло внимания пеонов. Тем не менее Литума  знал:
все пять  чувств  всех  без  исключения присутствующих  обращены на Касимиро
Уаркаю.
     -- Ведь так все было, по крайней мере,  он так  рассказывал,  верно? --
спросил рябой, и несколько пеонов утвердительно кивнули. -- Что эта терручка
казнила его, выстрелила в него из ружья  с расстояния в один  метр. И Уаркая
умер.
     -- Ему показалось, что он умер, Пичинчо, -- поправил его дикобраз. -- А
на самом деле он  просто потерял сознание. От  страха, ясное  дело.  А когда
пришел в себя, на нем  даже раны не оказалось, только синяки, он получил их,
когда жители приняли его  за  пиштако  и пинали  ногами. Терручка же  просто
хотела попугать его, только и всего.
     -- Уаркая говорил, что видел, как ружье выстрелило прямо ему в  голову,
-- стоял на своем рябой. -- Она его убила, а он воскрес.
     --  Ну  и  ну,  --  повторил  Литума,  внимательно  следя  за  реакцией
рассказчиков и окружавших их пеонов. -- Значит, он спасся от казни, пришел в
Наккос, и тут его похитили. Похоже, он и на этот раз спасся1?
     Они пили писко и  анисовую, передавали  друг  другу  бутылки  с пивом и
стаканы, коротко возглашали: "За  тебя, браток!"; они курили, разговаривали,
насвистывали  мелодии  звучавших по  радио  песен. Кто-то, опьяневший больше
других,  обнял воображаемую  женщину  и стал танцевать, глядя на  свою  тень
полузакрытыми  глазами. Дионисио  в  состоянии  лихорадочного возбуждения, в
которое он обыч-
     но  впадал  в  это время,  раззадоривал  клиентов:  "Давайте,  давайте,
танцуйте, не важно, что нет юбок, ночью  все кошки серы". Они вели себя так,
будто  Касимиро Уаркаи здесь не было.  Лицемеры.  Литума прекрасно знал, что
они притворяются, что краем глаза следят за Альбиносом.
     -- Пиштако, который прячется под мостом и за камнями и живет в пещерах,
как тот, кого  убила донья  Адриана,  этот пиштако  -- я!  -- крикнул Уаркая
громовым голосом.  -- Вы понимаете, о чем  я говорю,  донья Адриана, правда?
Ну-ка  попробуйте убить  меня  тоже,  как  вы  с вашим  носатым  мужем убили
Сальседо.  Даже  терруки  не  смогли  угробить  меня,  хотя  и  пытались.  Я
бессмертный!
     Лицо  его  искривилось, будто  снова  спазма  стиснула  желудок,  но  в
следующее  мгновенье  расправилось, он весь  подобрался, выпрямился, схватил
рюмку. Не замечая, что рюмка пуста, Касимиро жадно  глотал воздух, облизывал
ее края, вертел ее, пока она не выпала у него из рук, покатилась по стойке и
упала на пол. После этого он наконец  успокоился, крепко потер руками лицо и
вперился выпученными лягушачьими глазами в надписи,  пятна, следы сигарет на
досках стойки. "Главное, не  уходи, -- прошептал Литума, зная, что  Альбинос
не может  его услышать. -- Не  вздумай податься куда-нибудь отсюда. Останься
здесь  до конца, пока  все не  уйдут или не напьются до бесчувствия". Литуме
вдруг  почудилось,  что  Дионисио  ехидно  улыбается. Он  присмотрелся:  да,
действительно, хотя  тот делал вид, что поглощен  посетителями,  которых все
еще   приглашал  жестами  танцевать,  его  толстощекое  лицо  улыбалось  так
злорадно, что у Литумы  не  осталось  сомнений: Дионисио издевается  над его
попыткой изменить ход вещей, не дать случиться тому, что все равно случится.
     -- Вполне возможно,  что  он  спасся и на этот  раз, -- сказал Пичинчо,
ощупывая оспины, будто они  у него зудели.  -- После той истории с терруками
он  немного тронулся.  Вам  не рассказывали,  какие номера он тут выкидывал,
чтобы его приняли  за пиштако? Может быть, его и не похищали вовсе, а просто
ему в голову пришла новая блажь -- незаметно улизнуть из Наккоса.
     Рябой явно лицемерил,  и Литуме  захотелось спросить, уж  не  думает ли
тот,  что  он и  его помощник такие  лопухи, что смогут поверить в  подобную
чушь. Но
     его опередил Томасито:
     --  Улизнуть, не получив зарплату? Вот лучшее доказательство того,  что
Альбинос исчез не по своему желанию и не по своей воле. Он не получил деньги
за последние  шесть  дней работы. Кто же добровольно подарит  компании  свою
недельную зарплату?
     -- Никто,  конечно,  если  он  нормальный человек,  а не  чокнутый,  --
ответил Пичинчо, сам явно не веря в то, что говорит. -- Но у Касимиро Уаркаи
после истории с терруками поехала крыша.
     --  А в конце концов, что из того, что он исчез? -- сказал другой пеон,
до  сих пор  не произносивший  ни слова,  --  маленький  горбун с  запавшими
глазами  и  позеленевшими  от  коки  зубами.  --  Разве мы  все  не исчезнем
когда-нибудь?
     -- А  после  этого  проклятого  уайко даже скорей, чем ты  думаешь,  --
гортанно воскликнул кто-то, Литума не рассмотрел кто.
     И тут же  увидел, как  Альбинос,  пошатываясь, идет  к двери.  Люди, не
глядя  на  него, расступались, давая  дорогу, но  делали  вид,  что Касимиро
Уаркаи  нет  среди них, что  его не существует.  Прежде  чем открыть дверь и
раствориться в холодной темноте, Альбинос в последний раз запальчиво крикнул
осипшим от злости и усталости голосом:
     --  Кое-кого из вас я обязательно выпотрошу!  И  на  вашем же жире буду
жарить ломти вашего мяса и есть их! Отличный будет праздник у потрошителя. А
вы
     все подохнете, засранцы!
     -- Да что ты  все плачешься, ведь уайко  же никого не убил, --  сказала
донья Адриана горбуну с другого конца стойки. -- Даже не ранил. Вот и капрал
попал в самый камнепад и остался цел. Лучше скажи спасибо, что мы уцелели, и
радуйся, вместо того чтобы жаловаться, нытик несчастный.
     Уаркая  переступил  порог  и  двинулся  к  баракам,   слабо  освещенным
несколькими  голыми  лампочками, которые  по  субботам  компания выключала в
одиннадцать  часов,  на  час  позже, чем в  остальные дни.  Сделав несколько
шагов, он  споткнулся и как подкошенный рухнул на землю. Бестолково копошась
и  чертыхаясь,  попытался  подняться,  что удалось ему  только после  долгих
усилий:  кое-как  поставил одну  ногу,  оперся  на колено  другой,  стал  на
четвереньки и,  сильно  оттолкнувшись руками, с  трудом выпрямился. Чтобы не
упасть  снова,  он согнулся, как обезьяна, и широко расставил руки, стараясь
сохранить  равновесие.  Это бараки? Желтые  огоньки лампочек порхали,  будто
светлячки, но он знал, что это не светлячки, разве они водятся так  высоко в
Кордильере?  Он засмеялся и стал ловить их  руками. Глядя  на эту  шутовскую
пляску,  Литума  тоже  засмеялся,  но  невесело,  его прошиб  холодный  пот,
начинало знобить.  Дойдет ли Альбинос когда-нибудь до своего барака, где его
ждет  деревянный  топчан, набитый  сеном матрас и одеяло?  Он поворачивал то
вправо, то влево, возвращался назад, кружил на  месте; шел  на эти убегающие
огоньки, терял их, путался, и в нем опять закипала злоба. Хотел  выругаться,
отвести душу, но так устал, что не смог.  Наконец он добрался до барака, там
его  снова занесло, и  он  уже на четвереньках  подполз  к  своему  топчану,
вскарабкался на  него, ударившись  лицом о  перекладину и  расцарапав  лоб и
руки.  И теперь,  лежа ничком с закрытыми  глазами, прислушивался, как в нем
волной поднимается тошнота. Он попытался вызвать рвоту, но не удалось. Хотел
перекреститься и прочитать молитву, но не было сил поднять  руку,  а молитвы
он,  оказывается,  не  помнил  ни одной,  ни  "Отче  Наш",  ни "Дево  Мария,
радуйся". Он  впал  в  тяжелое  полузабытье, время  от  времени  вздрагивал,
началась   отрыжка,   приступы  боли  стискивали   желудок,   грудь,  горло.
Догадывался ли он, что скоро за ним придут?
     -- А что толку, что мы уцелели, если уайко оставил  нас без работы,  --
возразил  горбун  донье  Адриане.   --  Не  знаешь  разве,  что   он  разбил
экскаваторы, катки, трактора?
     -- Этому, что ли, мы должны радоваться, донья Адриана? -- поддержал его
дикобраз. -- Объясните мне кто-нибудь, я не понимаю.
     -- Разве он не оставил нас без крыши над головой? Не засыпал сто метров
дороги, уже подготовленной,  чтобы  класть  асфальт?  -- подхватил, как эхо,
другой  пеон из  глубины зала.  -- А ведь это  все предлог, чтобы остановить
строительство. Нет денег -- и баста! Затяните ремни и подыхайте!
     --  Могло  быть еще  хуже, так  что  не  скулите,  -- парировала  донья
Адриана. -- Могли вообще остаться без  ног, без рук, с переломанными костями
и ползали бы остаток жизни,  как черви.  А вы, точно безмозглые  бараны,  не
понимаете этого и распускаете нюни.
     -- Будем пить и веселиться! -- гаркнул Дионисио. -- Будем танцевать!
     Он стоял в центре  зала,  подталкивая пеонов друг к другу, сцеплял их в
вереницу,  притопывал  и  поворачивался  в  такт  льющейся  из  репродуктора
мелодии.  Но  Литума  видел,  что  даже  самые  захмелевшие  пеоны не  хотят
танцевать. Алкоголь не только не помог им отвлечься от безрадостных мыслей о
будущем, но, наоборот, еще больше их омрачил. От прыжков и криков Дионисио у
Литумы закружилась голова.
     -- Вы себя плохо чувствуете, господин капрал? -- сжал его руку Томас.
     -- Немного перебрал, -- пробормотал Литума. -- Сейчас пройдет.
     В  поселке  уже остановили  движок,  до  рассвета оставалось  несколько
часов. Но у них были ручные фонари, и они шагали уверенно, раздвигая темноту
желтыми  лучами. Их было так много,  что они едва умещались 6 узком проходе,
однако они не толкались, не натыкались друг на друга, двигались спокойно, не
торопясь.  Они  не  казались  ни  испуганными,  ни  озлобленными,  в них  не
чувствовалось  ни  растерянности,  ни  нерешительности,  и  самое  странное,
подумал Литума, нельзя было уловить ни  малейшего запаха алкоголя в холодном
воздухе,  который  они принесли  с  собой  снаружи.  Во  всем  их  поведении
ощущалась осознанная решимость людей,  которые знают, что  делают и  что  им
предстоит сделать дальше.
     -- Надо, чтобы вас вырвало. Хотите, я вам помогу? -- спросил Томас.
     -- Нет, -- ответил Литума. -- А вот если меня потянет плясать, как этих
остолопов, держи меня покрепче и не отпускай.
     Кто-то  потряс  за  плечо   Альбиноса,   сделал   он  это  без   всякой
враждебности, даже
     деликатно:
     -- Эй, Уаркая, эй. Давай-ка вставай.
     -- Так ведь еще темно,  -- тихо откликнулся тот, а потом, растерявшись,
вообще сморозил глупость, по  мнению Литумы:  --Сегодня же воскресенье, а по
воскресеньям мы не работаем.
     Никто не засмеялся.  Они стояли молча, не проявляя нетерпения, и капрал
со страхом подумал, что они могут услышать, как колотится его сердце.
     -- Эй, Уаркая, -- скомандовал -- кто? -- дикобраз? рябой? горбун? -- Не
будь
     бабой, вставай!
     Несколько  рук  протянулись из  темноты  к топчану,  помогли  Альбиносу
подняться. Он едва стоял на ногах и, если бы его не поддерживали, упал бы на
пол,
     как тряпичная кукла.
     --  Ноги  не держат,  --  пожаловался он  и тут же беззлобно, как бы по
обязанности, выругался: -- Говнюки вы поганые!
     -- Тебя просто мутит, Уаркая, -- искренне посочувствовал кто-то.
     --  Не могу  идти, черт подери,  --  все еще отнекивался Альбинос.  Его
грустный  голос совсем  не походил на тот,  каким  он кричал в погребке. Он,
наверно,  говорит как человек, который знает свою судьбу и  смирился  с ней,
подумал Литума.
     -- Тебя просто мутит, -- ободряюще повторил  кто-то.  -- Не беспокойся,
Уаркая, мы тебе поможем.
     -- Я тоже набрался, господин капрал, -- подхватил Томас, все еще сжимая
его  руку. -- Только по  мне  незаметно,  у меня хмель играет внутри.  Да  и
мудрено было не набраться, ведь мы выпили по пять рюмок писко.
     --  Ты  убедился,  что  я был  прав? -- Литума поискал  глазами  своего
помощника и обнаружил, что тот  сидит страшно далеко  от него, хотя при этом
сжимает его руку. -- Эти паршивые горцы знали об Альбиносе все, а нас просто
водили за нос. Могу поспорить, они знают и где он сейчас.
     -- Этой  ночью я столько выпил, что не  смогу  даже думать о тебе  , --
сказал Томасито. -- Нет, я ничего не праздную, это  господин капрал, он  тут
попал в  уайко, но уцелел. Ты только представь себе, Мерседес, дорогая,  что
было бы со  мной, если бы я остался  на посту  один  и мне  некому  было  бы
рассказывать  о  тебе. Уже  из-за  одного  этого  сегодня  стоило  напиться,
любимая.
     Его  взяли под  руки и вели  к дверям барака, почти  несли на весу,  но
никто  не  подталкивал,  не торопил  его,  хотя  их было так  много, что под
напором тел скрипели и трещали деревянные топчаны по обеим сторонам прохода.
Прыгающие лучи фонарей на  мгновенье выхватывали из темноты лица, наполовину
скрытые  шарфами, низко натянутыми шерстяными шапочками,  железными касками.
Литума узнавал их и тут же забывал.
     -- Этот козел Дионисио дал мне какой-то яд вместо анисовой. -- Альбинос
хотел разъяриться, но  получилось жалобно. --  Или  эта ведьма донья Адриана
подлила мне в рюмку отравы. Меня всего ломает.
     Все  хранили  молчание. Никто  не произносил  ни слова, но это  грозное
молчание  говорило Литуме о  многом. Капрал тяжело  дышал, ловя полуоткрытым
ртом воздух. Так вот  как это было. Все это кривляние, вызывающее поведение,
приступы бешенства Альбиноса -- все это  на  самом деле было  из-за мерзкого
пойла, которое  ему наливали в кабаке. Вот почему он  нес несусветную чушь и
был  так взвинчен. И вот почему никто не обращал на него внимания,  когда он
всех задирал.  Ну конечно,  конечно, как они могли на  него обижаться,  если
сами привели  его в такое состояние.  Для  них он уже был  наполовину мертв,
этот Касимиро Уаркая.
     -- Снаружи, должно быть, собачий холод, -- поежился Томас.
     -- Да  нет, терпимо, --  отозвался  кто-то.  --  Я  только  что выходил
отлить, так там вроде ничего.
     -- Это тебя выпивка согревает, приятель.
     -- И хорошо, что тебя мутит, Уаркая, не почувствуешь ни холода, ничего.
     Они его несли, вели, поддерживали, передавали с рук на руки,  и  Литума
быстро потерял его из  виду: его поглотила смутно различимая в темноте толпа
людей,   дожидавшихся  у  барака.   Они  переходили  с   места   на   место,
переговаривались,  но  как только увидели Альбиноса, замолкли и замерли, так
же, подумал Литума, как вдруг  замирает толпа у  церкви, когда распахиваются
двери  и  выносят  Христа,  Богородицу,  святого  покровителя  и  начинается
крестный  ход.  В холодной ночи, торжественно мерцающей россыпями  звезд,  в
окружении густо темнеющих гор, среди почти невидимых бараков наступила такая
глубокая,  такая  благоговейная  тишина,  какая,  вспомнил  Литума  детство,
наступала  раз в  году,  когда начиналась пасхальная  служба.  Как же далеко
теперь эти  мессы  и как далеко  от  него  побагровевшее лицо  Томасито.  Он
прислушался  и  уловил  голос Уаркаи, которого все дальше относила  от  него
толпа:
     -- Я вам  не враг и не  хочу  быть ничьим врагом. Это все  яд! Дионисио
меня отравил! Дал мне  пойло, которое приготовила его жена.  Из-за них я нес
всю эту белиберду.
     -- Мы знаем, Уаркая. -- Его  успокаивали, хлопали по спине. -- Не порть
себе напрасно кровь, приятель. Мы тебе не враги.
     --  Мы  все  тебе  благодарны,  брат, --  сказал кто-то так мягко,  что
почудилось -- женщина.
     "Да, да, благодарны", -- подхватили другие голоса, и Литума представил,
как закивали  десятки  голов,  подтверждая  свою благодарность  и  любовь  к
Альбиносу. Никто не командовал,  но каждый  знал,  что надо делать, и  толпа
сразу,  как  один   человек,  тронулась  в   путь;   не   разговаривая,   не
перешептываясь,   слаженно,  слитно,  охваченные  единым   чувством,  единым
трепетом,  они  шли по  дороге, ведущей  в  горы.  "К заброшенной  шахте,  к
Сайта-Рите, -- догадался Литума. -- Вот куда  они направляются". Он  слышал,
как  множество  ног шаркает по  камням,  шлепает по воде, слышал шуршание их
одежды и вдруг спохватился, что уже давно не слышит жалоб Альбиноса.
     -- Что, Касимиро Уаркая уже умер?
     -- Лучше не разговаривай.
     Но другой сосед, слева, едва слышно пояснил:
     -- Чтобы его приняли хорошо, он должен достичь дна шахты живым.
     Они  сбросят  его  в  шахту живым,  в полном  сознании,  догадался  он.
Погруженные в свои мысли, в глубоком молчании они отведут его наверх, крепко
держа под руки, подхватывая,  когда он споткнется, утешая и подбадривая его,
объясняя, что не испытывают  к нему никакой ненависти, а, наоборот,  ценят и
благодарят его  за то,  что  он для них делает;  и когда дойдут  до зияющего
устья  и  осветят  его  фонарями,  тогда  под   заунывный  свист  ветра  они
попрощаются с  Уаркаей,  и спихнут его  вниз, и услышат удаляющийся вопль  и
глухой удар  в глубине, и  поймут, что  он разбился  о  камни на дне  шахты,
достигнув предназначенного ему места.
     -- Он уже  ничего не чувствует, ничего не соображает, -- сказал кто-то,
словно озвучив его мысли. -- Капрал Литума в нокауте.
     Тимотео  Фахардо  вовсе  не  был  моим первым мужем,  мой  единственный
законный муж  -- Дионисио. С Тимотео мы просто сошлись. Моя семья на дух  не
принимала его, да и все в Кенке терпеть его не могли. Хоть он и освободил их
от пиштако Сальседо, никто не захотел помочь ему уговорить моего отца, чтобы
тот разрешил нам жениться. Напротив, все только подзуживали отца, еще больше
натравливали его на Тимотео: "Ты же не позволишь, чтобы твою дочь  взял этот
черный носатый  урод?  Знаешь ведь, как  говорят: такие  -- все  конокрады".
Поэтому нам ничего не оставалось, как сбежать. Мы решили идти в Наккос. Стоя
на краю ущелья, откуда видна вся деревня, мы прокляли этих зловредных людей.
Больше я никогда не возвращалась в Кенку. И никогда не вернусь туда.
     Я не соглашаюсь и  не  возражаю, я молча смотрю на эти горы и  думаю  о
своем, сомкнув губы. Но не потому, что мне неприятны вопросы.  А потому, что
прошло много  времени. И я уже не  знаю  точно,  были мы  счастливы или нет.
Наверное, все-таки  в первое время были, пока  я думала, что ровная  жизнь и
скука -- это и есть счастье.  Тимотео нашел работу на шахте Санта-Рита, а  я
ему стряпала, стирала, и все нас считали мужем и женой. Тогда не как теперь:
в  Наккосе было  много  женщин.  И  когда,  случалось,  приходил  со  своими
плясунами  и помешанными  Дионисио,  все  женщины  в  поселке тоже  начинали
сходить  с ума.  Мужья  и  отцы,  бывало, охаживали их  по спинам кнутами  и
палками, да только они все равно бегали за Дионисио.
     Что было в нем такого, в этом толстом пьянчужке, что они позволяли себя
охмурять? Слухи, пересуды,  окружавшая его  тайна, веселый нрав, пророческий
дар, оплетенные бутыли ароматного писко из Ики, которые он привозил с собой,
а может, его красноречие, в котором никто с ним не мог сравниться. Его знали
по всей сьерре,  без него  не обходилась ни одна  ярмарка, ни  один храмовый
праздник в деревнях вокруг Хунина, Аякучо, Уанкавелики и Апуримака. А точнее
сказать --  без них. Ведь Дионисио ходил тогда с целой свитой  музыкантов  и
танцоров из Уанкайо и Хунина, которые никогда с ним не расставались. И кроме
того, с ним всегда была орава этих помешанных  -- разнузданных бабенок, днем
они готовили еду, а по ночам бесились и вытворяли всякие пакости. И пока эта
пестрая  шумная гурьба, колотя в барабаны, дуя в кены, бренча на чаранго, не
входила, приплясывая  и притопывая, в  деревню,  праздник не  начинался.  Их
приглашали повсюду, вечно они куда-то шли, откуда-то  возвращались,  словом,
несмотря на  свою дурную славу, везде  были желанными  гостями. Из-за чего у
них была дурная слава? Якобы они делали всякие гадости,  были исчадьями ада.
Поджигали  церкви,   обезглавливали  статуи  святых   и  Богородицы,   крали
новорожденных  младенцев. Все это  злые языки. Многие  завидовали Дионисио и
клеветой мстили ему за популярность.
     Когда я увидела  его  в  первый раз, у  меня  по коже  змейками побежал
мороз. В  то время он  продавал здесь вино из больших глиняных  кувшинов  --
тинах. Эти  тинахи он привозил на мулах  и выставлял на площади Наккоса, она
была  тогда на том месте,  где теперь стоит контора  компании. Он положил на
козлы доски и рядом приделал вывеску: "Это трактир". И зазывал шахтеров: "Не
пейте  пива,  парни,  не  пейте  канью   .   Учитесь  пить  по-настоящему!",
"Наслаждайтесь чистым виноградным писко из Ики, с ним  вы забудете о заботах
и  огорчениях,  с ним к  вам придет радость". Тогда как раз был  праздник --
День Отечества, тут и там играли музыканты, проходили танцевальные конкурсы,
выступали фокусники. Но все эти развлечения не привлекали  меня,  ноги сами,
против моей воли, несли  меня к  Дионисио, глаза высматривали  его  в толпе.
Хотя  тогда  он  был  моложе,  но выглядел  почти  как  сейчас.  Полноватый,
пухловатый, черные-пречерные глаза, вьющиеся волосы и та же походка  -- чуть
подпрыгивая и пришаркивая. Наливая и подавая вино, он пританцовывал, напевал
и всех  заражал весельем. "А теперь  --  мумису!" --  и все  плясали мумису,
"Пасильо!"  -- и все послушно переходили на пасильо, "Танцуем уайнито!" -- и
все выбивали ногами уайнито, "Змейку!" -- и все выстраивались за ним длинным
хвостом.  Он пел, выкрикивал здравицы, прыгал, скакал, играл на чаранго,  на
кене, бил в тарелки, колотил  по барабану. Целыми часами как заводной, и вот
уже весь Наккос превращался в сплошной водоворот. Все, пьяные и  счастливые,
уже не соображали, кто есть кто, где кончается один и начинается другой, кто
человек, а кто  животное, кто мужчина, а кто женщина. В тот день был как раз
такой праздник,  и он  вдруг потащил меня танцевать,  крепко  прижал  меня к
себе, тискал  и  мял руками, уперся в живот  своим  тугим  членом и чуть  не
задушил  языком,  который извивался у меня  во рту, как уж  на сковороде.  А
ночью Тимотео Фахардо избил меня до крови, пинал меня ногами и кричал: "Если
бы он тебя позвал, ты пошла бы с ним, ты ведь блядь!"
     ' Канья -- тростниковая водка (исп.).
     Он меня не  позвал, но если бы  позвал,  я,  наверное, пошла бы  с ним,
стала еще одной женщиной в его ораве, еще одной помешанной, ходила бы с ними
по всем уголкам сьерры, по андийским дорогам, взбиралась на  холодные  пуны,
готовила ему  еду,  стирала  одежду,  выполняла бы  все его  капризы,  а  по
субботам, на ярмарках,  веселила бы народ, отпускала соленые  шуточки, чтобы
понравиться  ему  еще  больше. Рассказывали,  что, когда  они  спускались  к
побережью  запастись  провизией  и  писко,  его  помешанные  лунными  ночами
танцевали нагишом  на пустынных пляжах,  у  самой  кромки воды,  а  Дионисио
вызывал дьявола, одетого в женскую одежду.
     Чего  только о нем  не  болтали,  какие только были  и небылицы  --  со
страхом  и восхищением -- не рассказывали, на самом деле о  его  жизни никто
ничего точно не знал, все это были только сплетни. Говорили, например, будто
его  мать сожгла молния во время грозы.  Будто его  воспитали женщины  одной
индейской  языческой  общины в  горах Уанта, что в  провинции Ика,  будто он
сошел с ума, когда  жил в миссии монахов-доминиканцев, но  дьявол, с которым
он подписал  соглашение, вернул  ему разум. Будто приходилось  ему жить и  в
сельве среди индейцев-каннибалов  племени чунчо.  Будто,  бродя по пустынным
местам побережья, он открыл для  себя писко  и с тех пор торгует им по  всей
сьерре. Будто у него повсюду есть женщины и дети, и он уже один раз  умер  и
снова  воскрес,  и  что  он  пиштако,  муки,  колдун,   целитель,  астролог,
волшебник. Не было такой тайны  или ужасной вещи, которую не связывали бы  с
ним. А ему нравилась его дурная слава.
     Конечно, он был не просто бродячим торговцем писко,  это понимали  все;
не  только  руководителем  фольклорной  группы  музыкантов и  танцоров, и не
только главным актером этой бродячей  труппы, и, конечно, не только хозяином
кочевой  забегаловки. Это было ясно. Но кем же еще? Демоном, ангелом? Богом?
Тимотео  Фахардо прочитал в моих глазах, что  я  чувствую  к  Дионисио, и  в
ярости набросился на меня. Мужчины ревновали к нему, но все признавали: "Без
него  праздник не в праздник". И едва он появлялся и раскладывал свой товар,
они сбегались  к  нему,  покупали писко, угощали  его  самого,  чтобы только
чокнуться с ним. "Вижу, вижу, я вас воспитал, -- говорил Дионисио. -- Раньше
вы  травились  чичей,  пивом,  каньей,  а  теперь  пьете напиток,  достойный
дарохранительниц и серафимов".
     Кое-что мне рассказала  о нем  знакомая  женщина из Аякучо. Раньше  она
была  одной из его помешанных, но потом ушла от  них. Сюда  она приехала уже
как жена бригадира на шахте Санта-Рита, это было  примерно в то время, когда
пиштако выпотрошил Хуана Апасу. Мы с ней подружились, вместе  ходили наручей
стирать белье и одежду, и  как-то раз я  ее  спросила,  откуда у нее столько
шрамов. Тогда-то она мне и рассказала. Долгое время она скиталась по Андам с
труппой  Дионисио, они  спали под  открытым небом,  где  их  заставила ночь,
ложились прямо друг на друга,  чтобы спастись от холода, ходили по ярмаркам,
базарам, праздникам и жили за счет щедрости зрителей, которых  они веселили.
А  когда  они веселились сами, вдали  от чужих глаз, то прямо-таки сходили с
ума,  встречались  со  своим  зверем,  как говорил  Дионисио,  бесились. Эти
сумасшедшие женщины то и дело  переходили от любви к драке: то они ласкались
-- то  царапались,  то  обнимались --  то толкались,  то  целовались  --  то
кусались,  и все это не прерывая  танца.  "А не больно бывало, подружка?" --
"Больно бывало потом. А когда музыка гремит, все танцуют, голова идет кругом
от  веселья  -- тогда  все нипочем.  Улетают куда-то заботы, радостно бьется
сердце, кажется, что взлетаешь ввысь, чувствуешь себя певчей птицей,  дюной,
горной вершиной, кондором или прохладной рекой. Танцуя, мы как бы  сливались
в одно целое, мы любили друг друга и уносились к звездам". -- "Если тебе так
нравилось, почему ты от них ушла?" -- "Потому что у меня начали опухать ноги
и я уже не  могла  повсюду ходить с  ними.  Нас было  много, и мы  не всегда
умещались  в  попутный  грузовичок,  который   нас   подвозил.   Приходилось
добираться  до места на своих двоих. И так то  туда, то сюда. В  те  времена
люди ходили еще без опаски, в горах не было  терруков". В общем, эта женщина
должна была уйти от них; в конце  концов она утешилась  тем, что вышла замуж
за бригадира из Наккоса и стала жить здесь. Но  она не переставала тосковать
о  прежней вольной жизни, скучала  по бесконечным дорогам, разгульным ночам.
Она  пела грустные  уайнито, вздыхала и шептала: "Ах, как я была счастлива".
Воспоминания бередили ей душу.
     Ну так вот. Я прямо умирала от любопытства и тревоги после того танца с
Дионисио,  и, когда он снова пришел в Наккос и спросил, не  хочу ли я  стать
его женой, я тут же согласилась. Шахту тогда уже забросили: кончился металл,
а народ дрожал от страха после того, как пиштако Жеребец выпотрошил приятеля
Тимотео -- Себастьяна. Нет, Дионисио не предлагал мне венчаться у ракитового
куста, не зазывал в свою свиту помешанных. Он полюбил меня, когда узнал, как
я помогла  Тимотео расправиться с пиштако Сальседо в пещерах Кенки. "Тебе на
роду  написано быть  со  мной", -- уверял он меня.  Уже потом звезды и карты
подтвердили мне, что он был прав.
     Мы поженились в Мукияуйо, там ему  устроили большой праздник за то, что
он  вылечил их  юношей  от эпидемии дубинита. Ну  да, от  стоянита.  Болезнь
напала на них  в одно дождливое  лето. Над этим, конечно,  можно посмеяться,
только тем, кто заболел, было не до смеха, они не знали, что  им делать. Они
открывали  глаза  с  первыми петухами,  а  он у них уже  стоял --  набухший,
красный, как перец ахи. Они и холодной водой его обливали,  и чего только не
делали, а он все равно вскакивал, как на пружинке. Трудно  было доить коров,
работать в поле, он ведь не опадал, а торчал, как таран, или  болтался между
ног,  как   язык   большого  колокола.  Привезли  священника  из   монастыря
Сан-Антонио  в Окопа. Тот отслужил молебен, окурил ладаном. Никакого  толку.
Они у них все росли да  росли,  уже стали  разрывать  ширинки,  высовываться
наружу. Тут как раз приехал Дионисио. Они рассказали ему о своих бедах, и он
тогда  организовал  веселое  шествие  с музыкантами, танцорами,  похожее  на
крестный   ход,  только   вместо  святого  несли  большой   глиняный   член,
изготовленный лучшим  горшечником Мукияуйо. Оркестр  играл  военный марш,  а
девушки украшали скульптуру гирляндами цветов. Так они подошли к реке и, как
им наказал Дионисио, погрузили член в воду, а вслед за ним стали окунаться и
больные  юноши. А когда они вышли на берег, все у  них было в порядке: члены
съежились до нормальных размеров и висели спокойно, как им положено.
     Священник в  Мукияуйо  сначала не хотел нас венчать: "Он не католик, он
язычник, да к тому же дикарь" -- и отмахивался от Дионисио, как от  нечистой
силы. Но  потом они пропустили по  нескольку  рюмочек, священник смягчился и
обвенчал нас.  Свадьбу  играли  три дня, танцевали и ели,  танцевали и пили,
танцевали и танцевали до  упаду, забывая обо всем на свете. А ночью  второго
дня Дионисио взял меня  за руку и повел на вершину холма. Там он показал мне
на небо  и сказал: "Видишь это  созвездие? Оно  похоже  на корону". И я ясно
увидела  корону среди других звезд.  "Да,  да, вижу!"  -- "Это мой свадебный
подарок".
     Но взять меня он тогда  еще не мог. Прежде ему надо было исполнить одно
обещание, в  местечке, которое называется  Янакото,  где прошло его детство,
это  довольно  далеко от Мукияуйо, на другом берегу Мантаро,  в горах Хауха.
Когда он потерял  там свою мать -- ее сожгла молния, --  он не смирился с ее
смертью,  не  признал ее. Он решил во что  бы то ни стало  найти свою мать и
начал  искать  ее повсюду,  уверенный,  что  где-нибудь  встретит.  Жил  как
бродяга,  исколесил  вдоль  и  поперек  всю  сьерру.  Как-то  раз в  Икс  он
попробовал тамошнее писко и с тех пор начал продавать его и  приучать к нему
народ в сьерре.  И вот однажды  ему приснилась  его мать:  она назначила ему
встречу в полночь, во время карнавала, на кладбище Яна-кото. Обрадовался  он
и  поспешил  туда,  но  кладбищенский сторож --  его  звали Яранга,  он  был
полупарализованный  и   с   носом,  изъеденным  утой   (кожное  заболевание,
разновидность лейшманиоза (кечуа).), --  сказал, что  не  пустит Дионисио на
кладбище, если  тот  не  спустит  перед  ним  штаны.  Долго  они  спорили  и
договорились так: Яранга пропускает Дионисио на кладбище, но с условием, что
тот не притронется к  своей жене после свадьбы,  пока не вернется к Ярангe и
не  позволит  сделать с  собой  все,  что  тот захочет.  Дионисио  вошел  на
кладбище,  встретился  со  своей матерью,  простился с  ней,  и  вот теперь,
пятнадцать лет спустя, он должен был выполнить свое обещание.
     Мы добирались до Янакото два дня, сначала на грузовике, потом  на муле.
Пуна  уже была  покрыта снегом, люди  ходили с  белыми  от  холода губами  и
задубевшими щеками. Кладбище теперь не было огорожено стеной, как его помнил
Дионисио, и мы не нашли на нем  старого  сторожа. Нам рассказали, что Яранга
окончательно свихнулся и давно умер.
     Дионисио настоял, чтобы ему показали могилу. А ночью, когда в доме, где
нас приютили, все  уснули, он  взял меня за руку и привел  на могилу Яранги.
Накануне днем он  был чем-то озабочен, я видела, как он  выстругивал  что-то
своим ножом из толстой ветки ивы.  Оказалось, он выстругал мужской член, вот
что.  Он смазал его свечным салом, воткнул в  могилу  Яранги, спустил брюки,
сел на него  -- и взвыл. А потом, не обращая внимания, что  все  вокруг было
занесено  снегом, сдернул  с меня штаны и опрокинул на землю. Он брал меня и
спереди  и сзади, много  раз.  И хотя я не была  девственницей,  я  кричала,
думаю, еще сильней, чем он. Такая вот была у нас брачная ночь.
     На   следующее  утро  он  стал  учить  меня  своей   мудрости.  У  меня
обнаружились  хорошие способности, я  научилась  распознавать  разные ветры,
слышать шум внутри земли, могла говорить с сердцем человека, дотронувшись до
его лица. Я думала, что умею танцевать, но он научил меня входить в музыку и
впускать музыку в себя -- так, что я танцевала под музыку, а она под меня. Я
думала,  что умею  петь, но  он  научил меня отдаваться  песне, следовать ее
воле, быть ее служанкой. Мало-помалу я  научилась  читать линии руки, гадать
по  тому, как  упадут на землю брошенные листья коки, находить больное место
человека, проводя  по его телу живой  морской  свинкой. Я разъезжала повсюду
вместе  с  ним, время от  времени мы спускались на побережье, чтобы обновить
запасы писко,  выступали  на  праздниках. Но  дороги становились  все  более
опасными,  начались  убийства, люди закрывались  в  своих деревнях  и волком
смотрели на  приезжих. Понемногу разбрелись его  помешанные,  бросили нас  и
музыканты, разошлись кто куда  танцоры. И в  один  прекрасный день  Дионисио
сказал: "Настало время и нам пустить корни". Наверное, мы уже  постарели. Не
знаю,  что сталось с Тимотео Фахардо, никогда мне не довелось  узнать этого.
Что об этом говорили, конечно, мне  известно. Пересуды долгие годы следовали
за  мной  как тень. "Это правда, что  ты подсыпала  ему  яд  в  картофельные
оладьи, что  ты  убила его, чтобы сбежать с  этим толстым пьяницей? Его убил
этот  пьяница,  сговорившись с муки?  Ты  его подарила  пиштако?  Вы  отвели
Тимотео  на гору, на ваш шабаш, и там помешанные растерзали его?  А потом вы
его  съели, ведь  так, ведьма"?  Меня  уже  тогда начали называть  ведьмой и
доньей.
     -- Я заставил тебя поволноваться,  Карреньо? Не отвечал на твои звонки,
не назначал  встречу, о которой ты меня просил, -- бросил вместо приветствия
майор. -- Это чтобы ты понял, что ты щенок. И еще я хотел спокойно обдумать,
как лучше тебя наказать, сукин ты сын.
     --  Ага, наконец-то появился знаменитый  крестный отец!  --  воскликнул
Литума.  -- Я давно  дожидаюсь  его. Он-то меня и интересует  больше всего в
твоей  истории.  Рассказывай, рассказывай,  Томасито,  может,  так я  скорее
забуду о том уайко.
     -- Да, крестный. -- Карреньо потупился. -- Конечно, крестный.
     Чтобы  не  встречаться  с ним взглядом,  толстяк Искариоте уставился  в
рисовую запеканку с жареным картофелем и  яйцами и принялся  яростно жевать,
запивая ее пивом. Майор был в штатском, с  шелковым платком на шее, в черных
очках.  Его  лысый  череп  смутно  поблескивал  в  полумраке   зала,  скудно
освещенного  несколькими люминесцентными лампами. Говоря,  он не вынимал изо
рта тлевшую сигарету, правая рука покачивала стакан с виски.
     -- То, что ты убил Борова, я рассматриваю как неуважение ко мне: ведь я
послал тебя в Тинго-Марию охранять его. Но больше  меня занимает даже не то,
что
     ты сделал, а причина.  Ну-ка расскажи мне сам, из-за чего ты его  убил,
олух.
     --  Вы,  наверно, и  сами  знаете из-за чего.  Разве Искариоте  вам  не
рассказал?
     -- Вы сидели в борделе? -- с интересом спросил  Литума. -- С музыкой, с
девочками? А твой крестный там вроде как паша?
     -- Это была  дискотека,  бар, дом  свиданий --  все вместе,  -- пояснил
Томас.  -- Номеров там не  было, и мужикам приходилось  водить своих  ночных
бабочек в отель напротив. Крестный, по-моему, совладелец этого заведения. Но
я, господин капрал, по правде  сказать, ни во что там не вникал, мне было не
до этого, у меня тогда душа ушла в пятки.
     -- Я хочу услышать обо всем от тебя самого, рассукин ты сын!  --  майор
решительно рубанул воздух ладонью.
     --  Я убил  Борова, потому  что  он избивал ее, ни  за  что ни про что,
просто  для своего удовольствия, -- еле слышно  сказал Томас и низко опустил
голову. -- Но вы же все знаете, Искариоте вам рассказал.
     Майор не засмеялся. Он сидел все с тем же серьезным видом, рассматривая
Томасито сквозь черные  очки и  постукивая  о стол стаканом  с  виски в такт
сальсе.  Неожиданно он  схватил за  руку проходившую около  стола женщину  в
пестрой блузке, притянул ее к себе и спросил в упор:
     -- Тебе понравится, если твои кобели будут тебя бить, да или нет?
     -- Все, что сделаешь со мной ты, мне понравится, -- засмеялась  женщина
и ущипнула его за усы. -- Хочешь, потанцуем?
     Майор повернул ее лицом  к тацевальной  площадке  и  легонько  шлепнул.
Потом придвинул голову к замершему Карреньо:
     --  Женщинам нравится, когда их немного  наказывают в постели, сосунок.
Ты этого еще не  уразумел? -- Его лицо выразило отвращение. -- Но что больше
всего задевает меня  в  этой  истории, так это то, что я положился на такого
болвана. Тебя  следовало бы убить,  и  не за Борова,  а за твою  собственную
дурость. Ты хоть раскаиваешься?
     --  Я очень виноват,  что подвел  вас,  человека,  которому мы с  мамой
стольким обязаны, -- пробормотал Карреньо. Но, помолчав немного и собравшись
с  духом,  твердо  добавил: -- А в том, что я  сделал  с Боровом,  крестный,
извините меня, я не раскаиваюсь. Если бы он воскрес, я бы убил его снова.
     --  Вот как?  --  удивился майор. -- Ты  слышишь,  что  он  тут  мелет,
Искариоте?  Тебе не  кажется,  что  он  и  последнего ума решился?  Подумать
только,  так возненавидеть беднягу  Борова, и из-за чего? Только из-за того,
что он отвесил пару шлепков своей девке.
     -- Она не была его девкой, просто знакомая, крестный. -- Голос Карреньо
звучал  теперь просительно.  --  Не говорите, пожалуйста,  о ней  так, я вас
очень  прошу, потому  что  она моя жена.  Вернее,  скоро  будет  женой. Мы с
Мерседес женимся.
     Майор какое-то время молча смотрел на него, потом расхохотался.
     --  И  тогда у  меня душа  вернулась на место, господин капрал.  По его
смеху я понял, что  хотя он и поносил меня последними словами, но в душе уже
был готов простить.
     -- Он ведь  тебе не просто  крестный отец, Томасито? -- спросил Литума.
-- Сдается мне, он твой настоящий отец.
     -- Я  сам себе много раз задавал этот вопрос,  господин  капрал. Меня с
детства мучило  подозрение. Но все-таки, кажется, нет.  Моя мать проработала
служанкой в его доме больше двадцати лет, сначала  в Сикуани, потом в Куско.
Она одевала, умывала и кормила с ложечки мать крестного, та  была инвалидом.
А с другой стороны, кто его знает, может, он и впрямь мой отец. Моя старушка
никогда не говорила, от кого забеременела.
     -- Ясно,  от него,  --  сказал Литума.  --  Ведь он  не должен был тебя
прощать за то, что ты сделал. Ты мог крепко  подвести его, впутать в историю
с  нарко.  А если  он тебя после этого простил, значит, он твой отец.  Такие
вещи можно прощать только детям.
     -- Согласен, я поступил не очень хорошо по отношению к нему, но я также
оказал  ему  и услугу, -- сказал Томас.  -- Благодаря  мне  он  улучшил свой
послужной список,  ему  даже  какую-то  медаль повесили  на  грудь.  Он стал
известным, все считают, что это он разделался с наркодельцом.
     -- Судя  по тому, как ты влюбился,  у этой Мерседес задница должна быть
величиной с дом, -- все  еще смеясь, сказал майор. -- Ты ее уже  попробовал,
Искариоте?
     --  Нет,  не  пришлось.  Да  она уж  и не  такая особенная,  как  можно
подумать,  если  послушать  Карреньито.  Он  фантазер  и  приукрашивает  ее.
Смугляночка с хорошенькими ножками, вот и все.
     -- Ты ведь куда лучше разбираешься в еде,  чем  в женщинах, Толстяк, --
тут  же  отреагировал Карреньо. --  Так что  ешь свою запеканку  и молчи. Не
обращайте внимания  на  его  слова, крестный.  Мерседес  --  самая  красивая
девушка в Перу. Вы-то меня поймете, ведь вам приходилось влюбляться.
     -- Я никогда не влюбляюсь, просто пользуюсь ими, и поэтому у меня все в
порядке, -- жестко отрезал майор. -- Убить из-за любви, в наше-то время?  Да
тебя надо  в  цирке показывать, в клетке, черт возьми. Ну а мне ты позволишь
попробовать этот зад, чтобы узнать, стоил ли он того, что ты натворил?
     -- Мою  жену  я  не одолжу никому,  крестный. Даже  вам,  при всем моем
уважении.
     -- Не думай, что если я тут пошутил немного, значит, я тебя простил, --
сказал  майор.  -- Эта  твоя выходка может  обойтись  мне  в пару  яиц, моих
собственных, которыми меня наградил Бог.
     --  Но  ведь вам дали  медаль  за  смерть  этого  нарко, -- еле  слышно
возразил  Карреньо.   --  Ведь  вы  стали   национальным  героем   борьбы  с
наркобизнесом.  Разве  я  причинил вам  вред? Признайтесь,  крестный,  что я
принес вам пользу.
     --  Это  я  сумел  извлечь  выгоду  из  тяжелой  ситуации,  болван,  --
усмехнулся майор. -- Но как там ни рассуждай, ты  меня засветил,  у меня еще
могут быть крупные неприятности.  Если люди Борова захотят  отомстить за его
смерть, кому достанется -- тебе или мне? Кому тогда придется отдуваться? А я
даже не знаю, уколет ли тебя совесть, когда меня понесут на кладбище.
     -- Я бы никогда себе этого не простил, крестный. Если с вами что-нибудь
случится, я из-под земли достану того, кто вас тронул, не успокоюсь, пока не
рассчитаюсь с ним.
     -- Ишь как поет, прямо заслушаешься. Ты меня просто до слез довел своей
преданностью. -- Майор  глотнул виски,  почмокал, смакуя. И без перехода, не
допускающим возражения голосом приказал: -- Чтобы мне легче было решить, что
с  тобой делать,  давай-ка  приводи  сюда эту  Мерседес. Прямо сейчас.  Хочу
собственными глазами увидеть задницу, из-за которой весь сыр-бор разгорелся.
     -- Эх, черт побери! -- вскричал Литума. -- Так и вижу перед собой этого
извращенца!
     --  У меня ноги подкосились от страха, --  признался Томасито. -- Что я
мог  сделать, что я сделал  бы, если бы крестный позволил  себе что-нибудь с
Мерседес?
     -- Как что? Выхватил бы пистолет и хлопнул его, как Борова.
     -- Что мне было делать? --  повторил  Карреньо,  беспокойно  заерзав на
раскладушке.  -- Мы  же полностью зависели  от него. Надо было  восстановить
избирательскую карточку Мерседес,  уладить как-то мои дела.  Ведь формально,
заметьте, я дезертировал. В общем, положение было хуже не придумаешь.
     -- Ты думаешь, я его боюсь? -- засмеялась Мерседес.
     --  Нужно  принести эту  жертву, и тогда  мы сможем  выбраться  отсюда,
любовь моя. Надо будет потерпеть каких-нибудь полчаса. Он уже успокаивается,
уже начал  отпускать шутки.  Просто его  вдруг  разобрало любопытство, и  он
захотел познакомиться с тобой. Я не позволю ему  неуважительно  обращаться с
тобой, вот увидишь.
     -- Да я  сама могу постоять за  себя, Карреньито. -- Мерседес поправила
при-
     ческу, одернула юбку. -- Мне не отказывали в уважении ни полковники, ни
генералы. Ну как, майор, я выдержала экзамен?
     -- На отлично, -- охрипшим голосом ответил  майор. -- Садись же, садись
сюда. Я вижу, ты сметливая. Тем лучше. Люблю смелых девочек.
     --  Значит,  будем на ты? -- спросила Мерседес.  -- Я думала, мне  тоже
нужно будет называть вас крестным. Ну что ж, на ты так на ты, родственничек.
     -- У тебя хорошенькая мордашка, хорошее тело,  красивые ножки, признаю,
-- сказал  майор.  -- Однако этого недостаточно, чтобы превратить человека в
убийцу. В тебе должно быть что-то еще,  из-за чего мой крестник сразу поднял
лапки кверху. Можно узнать, что ты с ним сделала?
     -- Самое интересное, что я ничего с ним не делала. Я сама была напугана
до смерти, не могла понять, что на него нашло, он  был как бешеный. Он  тебе
не рассказывал? Сначала он убил того типа, а потом  сказал,  что  сделал это
ради меня, что влюбился в меня. Я не могла поверить, да и сейчас не очень-то
верю. Все было так, Карреньито?
     -- Да, крестный, все было так. Мерседес ни в  чем не виновата. Я впутал
ее  в  эту  историю.  Вы  нам  поможете?  Сделаете ей  новое  избирательское
удостоверение? Мы хотим уехать в Соединенные Штаты и там начать все сначала.
     -- Нет, ты, должно быть, сделала что-то совсем особенное с этим парнем,
смотри, как он влюблен в тебя.  -- Майор наклонился к Мерседес и взял  ее за
подбородок. -- Чем ты его одурманила, малышка?
     --  Прошу  вас,  обращайтесь с  ней  со  всем  уважением,  --  поспешил
вмешаться  Карреньо.  -- Ради  всего святого, крестный.  Даже вам я не  могу
позволить ничего такого.
     -- А крестный знал, что Мерседес была твоей первой женщиной? -- спросил
Литума.
     -- Ни он и никто другой. Я  ни за что бы  ему не сказал.  Об этом знаем
только мы с Мерседес да вы, господин капрал.
     -- Спасибо за доверие, Томасито.
     -- Но это было еще ничего. Хуже -- когда крестный повел ее танцевать. Я
смотрел на них и чувствовал, что внутри все закипает и я вот-вот сорвусь.
     --  Спокойно,  спокойно,  не  будь  идиотом,  Карреньито. --  Искариоте
похлопал его по плечу. -- Что  тут такого, что они потанцуют и он ее немного
потискает? Ведь он тебя так наказывает -- ревностью. А в глубине души он уже
тебя  простил  и  готов  решить  все  ваши  проблемы.  Все идет  так,  как я
предсказывал в Уануко. Вот об этом ты и думай.
     -- Но я думал только о  том, что  он  прижал ее  к себе,  что  его руки
блуждают по ее телу -- Голос Томасито  задрожал. -- Я уже готов  был махнуть
на все рукой и прервать это похабство.
     Но в этот момент майор вернулся с Мерседес к столу. Его разбирал смех:
     -- Ну, крестник, этой женщине палец в рот не клади.  Поздравляю, --  он
ласково потрепал  Томаса по  голове. --  Я сделал  ей  чертовски  заманчивое
предложение, чтобы наставить тебе рога, так она, представь себе, отказалась.
     -- Я знала, что ты устроишь мне еще один экзамен, поэтому  ты и получил
от ворот поворот, -- сказала Мерседес.  --А кроме того, если бы я захотела с
кем-нибудь изменить Карреньо, тебя я бы выбрала в последнюю очередь.
     --  С такой женщиной, как ты, лучше дружить, чем враждовать, --  сказал
майор. -- Что ж, крестник, Мерседес -- баба что надо.
     -- И он нам помог, -- вздохнул Томас. -- Уже на следующий день Мерседес
получила новое избирательское удостоверение. И в тот же вечер укатила.
     -- Ты  хочешь сказать, Томасито, как только она получила документы, она
тебя тут же бросила?
     --  И увезла с собой четыре тысячи долларов,  которые  я ей подарил, --
выдавил из себя помощник Литумы.  -- Но это были ее  деньги, я  сам отдал ей
их. Мне она оставила письмо, написала то же, что много раз  говорила. Что  у
нее не такие
     чувства,  как  у меня, что у  меня  со  временем  все пройдет,  короче,
обычная песня.
     --  Так,  значит,  вот  как оно  все было, --  сказал  Литума.  --  Эх,
Томасито.
     -- Да, господин капрал, -- сказал его помощник. -- Так оно все и было.


     -- Его зовут Пол, и у него такая редкая фамилия -- Стирмссон, -- сказал
Литума. -- Но все знают  его по прозвищу  Скарлатина.  Он  один из  тех, кто
чудом спасся, когда терруки захватили Эсперансу. Вы не помните этого гринго?
     -- Такой любопытный, хотел знать все  обо  всем, -- откликнулась  донья
Адриана. -- Лицо  ее оставалось равнодушным.  --  Ходил всегда  с  тетрадью,
вечно что-то в нее  записывал. Уже давно не встречала его в этих краях. Так,
выходит, он был среди тех, кто спрятался в водонапорной башне?
     -- Привяжется,  бывало, как банный  лист, -- сплюнул  Дионисио.  --  Он
изучал нас, как каких-нибудь животных или растения. Ходил за мной хвостом по
всем Андам. Сами по себе мы его не интересовали, просто он хотел описать нас
в своей книге. Так он все еще жив, этот прилипала-гринго, Скарлатина?
     -- Он тоже удивился, когда узнал, что вы живы, -- заметил Литума. -- Он
был уверен, что терруки вас казнили как антиобщественный элемент.
     Они разговаривали у  дверей погребка под  раскаленным добела полуденным
солнцем,  плавившим  оцинкованные крыши  уцелевших  бараков.  Пеоны,  орудуя
досками,  бревнами, ломами,  канатами  и  кирками,  растаскивали принесенные
уайко камни, они расчищали дорогу, по которой должны были вывезти из поселка
сохранившуюся  технику.  Несмотря на  суету вокруг  будки, где  разместилась
контора после того, как прежнее здание снесла лавина, было видно, что Наккос
заметно опустел.  В нем осталось уже меньше трети работавших недавно пеонов.
И они все продолжали уходить, чаще всего по тропе, что поднималась к дороге,
ведущей  в Уануко. Вот и сейчас Литума рассмотрел на  ней трех  человек. Они
несли на плечах тюки, но шагали быстро, в ногу, будто не чувствуя веса.
     --  На этот раз они смирились  с тем, что нет другого выхода, кроме как
уйти отсюда. -- Литума кивнул на удаляющиеся фигуры.  -- Без забастовок, без
протестов.
     --  Поняли,  что  все  бесполезно,  --  сказал   Дионисио  без  всякого
выражения.  --  Уайко  оказался  на  руку  компании.  Они  давно уже  хотели
остановить работы. Теперь у них есть хороший предлог.
     -- Это  не предлог,  -- возразил капрал. -- Вы  же видите, в каком  все
состоянии. И как  вести дорогу по  горе,  которая  обрушилась  и чуть ли  не
погребла  под собой Наккос. Уайко был  страшной силы, удивительно  еще,  что
никого не убило.
     --  Вот это как раз я и пытаюсь вдолбить в  тупые индейские  головы, --
проворчала донья  Адриана,  презрительно махнув рукой в  сторону  работающих
пеонов.  -- Мы все могли погибнуть, нас  могло  раздавить,  как тараканов. А
они, вместо того чтобы быть благодарными за спасение, опять за свое.
     -- А как же иначе? От уайко они спаслись, это так, но теперь знают, что
работы нет и они будут умирать понемногу от  голода. -- Дионисио усмехнулся.
-- Или  еще от чего похуже. Ну так и пусть немного подрыгаются, конец-то все
равно один.
     -- Вы,  похоже,  считаете,  что  лавина  нас не смела потому,  что  так
пожелали апу этих гор? -- спросил капрал, ища взгляд доньи Адрианы. -- Тогда
я тоже должен их благодарить? Ведь я тоже спасся.
     Он ожидал, что жена  Дионисио злобно буркнет что-нибудь в ответ, но она
промолчала, даже  не взглянула на него. Мрачно нахмурив брови, она отрешенно
смотрела на окружающие поселок остроконечные горы.
     -- Я говорил об этом со  Скарлатиной в Эсперансе, --  продолжил  капрал
после  паузы. -- Он тоже  верит, что горы имеют душу, донья  Адриана. Верит,
как и вы, в апу, в этих кровожадных духов.  А если в это  верит такой  умный
человек, как гринго Скарлатина, который знает  все на свете, значит, так оно
и есть. Спасибо, что сохранили мне жизнь, сеньоры хунинские апу!
     -- Нельзя говорить "сеньор апу", -- предупредил Дионисио. -- Потому что
на
     кечуа  "апу"  как  раз  и   обозначает  "сеньор".  А  повторение  может
показаться им обидным, сеньор капрал.
     -- Нельзя говорить "сеньор капрал", -- в тон ему ответил Литума. -- Или
"сеньор", или "капрал", а  вместе -- это уже чересчур.  Будто вы хотите меня
подколоть. Впрочем, вы ведь всегда посмеиваетесь над людьми.
     -- Стараюсь не терять чувства  юмора, --  согласился  Дионисио. -- Хотя
после того, что произошло, трудно не прийти в отчаянье.
     И он принялся насвистывать одну из своих песенок, под  которые танцевал
по ночам, когда все посетители заведения были пьяны в стельку.
     У Литумы вдруг стиснуло  сердце: показалось, мелодия приходит откуда-то
из глубины веков,  доносит дыхание других  людей, другого мира, погребенного
среди этих каменных  глыб. Он  прикрыл глаза -- и перед  ним  возник неясный
силуэт, пульсирующий  в ослепительном  солнечном  свете.  Силуэт  постепенно
превратился в нескладную фигуру Педрито Тиноко.
     -- До  чего же не хочется карабкаться под этим солнцем  на пост!  -- Он
снял фуражку и вытер со лба пот. -- Могу я посидеть немного с вами?
     Ни трактирщик, ни его жена не ответили. Он примостился на краю  скамьи,
на которой сидела донья Адриана. Дионисио курил, прислонясь спиной к дверям.
Команды и крики  пеонов, расчищавших дорогу, слышались то громче, то тише, в
зависимости от того, куда дул ветер.
     -- Этим утром наконец заработало радио компании, теперь я смогу послать
сообщение в наше управление в Уанкайо, -- снова заговорил капрал. -- Хоть бы
они ответили поскорее.  Не знаю,  что  нам с помощником здесь теперь делать.
Разве что дожидаться,  пока нас убьют  или мы исчезнем, как бедняга немой. А
вы тоже уедете из Наккоса?
     --  Что  нам  остается  делать?  --  пожал плечами  Дионисио.  --  Даже
индейцы-общинники не хотят больше жить в Наккосе. Молодежь почти вся ушла на
побережье или  в Уанкайо. Скоро здесь останутся только несколько стариков --
дожидаться смерти.
     -- А после них останутся одни апу, -- иронически подхватил Литума. -- А
также муки и пиштако. И будут они устраивать свои кровавые пиры между собой,
по  кругу. Верно, донья  Адриана?  Не  смотрите на меня волком.  Это  просто
шутка. Я говорю так, потому что мне не  по себе, не могу забыть -- вы знаете
о чем. Мысли все время возвращаются к пропавшим, и это отравляет мне жизнь.
     --  Но почему вам  так важны  эти несчастные? -- Дионисио выпустил клуб
дыма.  --  Почему  вас меньше беспокоит убийство в Эсперансе, например?  Вас
привлекает тайна, вот в чем дело, я вам один раз уже сказал это.
     --  То, что здесь случилось,  для  меня больше  не тайна,  --  уверенно
возразил Литума  и  посмотрел  на  донью  Адриану,  но она  опять  никак  не
отреагировала на его взгляд. -- Спасибо Скарлатине, позавчера он растолковал
мне, что к  чему. По правде говоря, я  даже жалею,  что узнал обо всем. Ведь
это такая  глупая  и такая отвратительная вещь, и  больше  всего виноваты во
всем вы. В первую очередь вы, донья Адриана.
     Но  и  на этот  раз донья  Адриана не обратила на  его  слова  никакого
внимания. Все так же  напряженно, сдвинув брови, она всматривалась в горы и,
похоже, ничего не  слышала, будто мысль, которая  ее занимала,  была слишком
важной, чтобы отвлекаться на мелочи, о которых распространялся Литума.
     --  Выкурите  сигарету  и  выкиньте  все  это  из  головы.  -- Дионисио
протягивал ему пачку сигарет с  черным табаком. -- Лучше думайте  о том, что
скоро  вы уедете  отсюда,  может быть, даже вернетесь в ваши родные места  и
заживете более спокойной жизнью, чем в Наккосе.
     Литума вытащил  сигарету,  сунул ее в  рот.  Хозяин  погребка  крутанул
колесико старой зажигалки с длинным фитилем, огонь опалил Литуме нос и губы.
Он глубоко затянулся, с  силой выдохнул  и  следил, как медленно поднимается
облачко дыма в прозрачном, позолоченном полуденным солнцем воздухе.
     -- Если останусь жив, -- голос его звучал глухо, -- всегда буду помнить
этих троих, где бы я ни оказался. Особенно немого. Он ведь пропал той ночью,
когда шел к вам за пивом. Вы меня понимаете?
     --  Конечно,  он  вас  понимает,  господин  капрал,  --  засмеялся  его
помощник. -- Бутылка охлажденного пива из Куско,  одна нога  здесь -- другая
там. Ты уверен, что понял, Педрито?
     Педрито  Тиноко  закивал,  несколько  раз  поклонился  своими  обычными
быстрыми поклонами -- Литуме он при этом всегда напоминал цыпленка, клюющего
маисовые зерна, -- взял  деньги, поклонился в последний раз, шагнул за дверь
и растворился в безлунной ночи.
     -- Не надо нам было посылать его в такое время, в такую темь, -- сказал
Литума,  выпуская  дым  изо  рта  и  ноздрей.  -- А  когда  увидели, что  он
задерживается, надо  было  самим  спуститься вниз, выяснить, что  случилось,
почему  он не возвращается.  Но тут как раз начался дождь, и нам очень уж не
хотелось выходить из дома  в  такую погоду.  Мы  с  Томасито заговорились  и
понемногу успокоились.
     Несмотря на дождь,  немой спускался  по склону так быстро, будто у него
были лисьи глаза или он  помнил тропинку наизусть -- где шагнуть пошире, где
прыгнуть.  Тем  не менее  до  погребка он добрался  насквозь  промокший.  Он
постучал в дверь костяшками  пальцев, толкнул ее и вошел  внутрь.  В  густой
пелене табачного дыма с трудом  можно  было различить  людей.  В нос  ударил
едкий запах пота, алкоголя, сигарет, мочи, испражнений, спермы, блевотины --
тошнотворная смесь,  от которой у него  тут  же  закружилась  голова.  Но не
отвратительное зловоние, не гробовая тишина, наступившая при его  появлении,
испугали его,  заставили  сжаться  в комок,  ощутить  угрозу,  почувствовать
опасность -- он уловил страх, густой, вибрирующий страх,  который светился в
глазах пеонов, плавал в воздухе,  сочился из дощатых стен, стекал со стойки,
сквозил  в застывших лицах и странных жестах смотревших  на него  людей. Все
лица были обращены  к нему, все взгляды скрестились на  нем. Не  помня себя,
Педрито стал часто кланяться.
     --  Посмотрите-ка, кто пришел,  вот кто нам  нужен, -- нарушила  тишину
стоявшая за стойкой донья Адриана. -- Он послан нам, да, его нам послали, --
она говорила хриплым  замогильным голосом. -- Это  он. А что немой, так  еще
лучше.
     -- Ну, без  спора тут,  думаю, не обошлось,  -- сказал Литума. -- Одни,
наверное, соглашались: "Пусть будет он",  другие возражали:  "Нет, только не
этот бедняга  блаженный". Могу представить, как все это  было.  Конечно, ему
сочувствовали  те, кто был меньше пьян. А в это время мы с  Томасито, вместо
того  чтобы  искать немого, спали  без задних  ног.  Или нет,  скорее  всего
разговаривали об этой девице. Так  что мы тоже соучастники. Не зачинщики, не
подстрекатели,  как  вы,   но   соучастники.  Пассивные   соучастники,  если
выразиться точнее.
     Все были очень  пьяны, некоторые с трудом стояли на ногах, хватались за
стены, цеплялись  друг за друга,  чтобы не рухнуть на пол, и все  продолжали
неотрывно смотреть  на Тиноко  остекленевшими  от алкоголя глазами.  А  тот,
оказавшись  в центре всеобщего внимания и  ясно  ощущая  какую-то непонятную
опасность, все  так же стоял у  дверей, не решаясь подойти к стойке. Тогда к
нему приблизился Дионисио,  взял  за руку, поцеловал  в  щеку. Немой немного
расслабился и принял из его рук рюмку писко.
     --  За  твое  здоровье, немой! -- Дионисио чокнулся с  ним. -- Найди-ка
здесь себе пару, смотри, сколько народу.
     -- Он невинный, чистый, он нездешний, он уже отмечен тем, что случилось
в  Пампе-Галерас, --  перечисляла  -- нет,  читала речитативом,  пела  донья
Адриана. --  Рано  или поздно  его  казнят терруки. А  если  уж  ему суждено
умереть, так пусть от его смерти будет какой-нибудь прок. Разве вы ничего не
стоите? Разве вы не устаете  до смерти, ломая спину на строительстве дороги?
Не валитесь с ног, приходя в бараки?  Неужели это ничего не  стоит? Взвесьте
все за и против и решайте.
     Чем больше  писко  согревало грудь  и  щекотало желудок, тем явственнее
ощущал Педрито  Тиноко, что  пол под его вырезанными  из автомобильных шин и
надетых прямо на босые ноги охотами все больше начинает теплеть и кружиться.
Как юла. Когда-то -- он уже не помнил, когда и где, -- он научился запускать
юлу:  обматывал шнуром,  подбрасывал  и резко дергал  за конец шнура  -- юла
закручивалась  в  воздухе, ее  разноцветные  полосы сливались  в  одно яркое
пятно, и она становилась похожей на зависшего над цветком колибри, потом она
взлетала выше, к солнцу, и падала на землю. Острый носик ударялся о каменный
бортик оросительной канавы или прыгал по скамейке у ворот, словом, там, куда
его  направили точный глаз и рука Педрито, и, постепенно выравниваясь, долго
еще  покачивалась  и  гудела  маленькая  веселая  юла.  А донья Адриана  все
говорила, пеоны согласно кивали головами. Некоторые протискивались к немому,
дотрагивались  до него. Их  страх испарился. Педрито тоже перестал бояться и
уже не чувствовал того  смущения, которое испытал, войдя в  погребок. Он все
еще   сжимал  в  руке  деньги,  время  от  времени  его   вдруг   охватывало
беспокойство: "Надо  возвращаться". Но как было уйти?  Едва  он делал глоток
писко, Дионисио радостно хлопал в ладоши и целовал его в щеку.
     -- Иудины поцелуи, --  заметил Литума. -- А я в это  время  храпел себе
или слушал байки  Томасито. Вам повезло, Дионисио и донья Адриана. Если бы в
тот момент я вошел сюда и увидел, чем вы занимаетесь, вам  бы не сдобровать,
можете мне поверить.
     Он сказал это без злости и сожаления, уже примирившись с потерей. Донья
Адриана  все  так же  была занята  своими  мыслями и не обращала  на  Литуму
внимания.  Теперь она  смотрела  на  пеонов, разбиравших  завалы на  дороге.
Дионисио  громко  расхохотался.  Он  сидел  на  корточках.  Шерстяной  шарф,
обмотанный  вокруг   шеи,  придавал  ему  какой-то  нелепый   вид.  Он  явно
развлекался, глядя на Литуму, моргая выпуклыми глазами, которые  на этот раз
были не такие красные, как обычно. Успокоившись, трактирщик сказал:
     -- Из вас вышел бы хороший сочинитель, капрал. В моей труппе были такие
ребята. Когда мы ходили  по деревням и  по ярмаркам.  Танцовщики, музыканты,
жонглеры,  фокусники,  уроды  всех мастей  и рассказчики.  Они всегда  имели
успех,  старики  и  дети  слушали  их  с открытыми  ртами,  а  когда история
подходила к  концу,  поднимали  невероятный  шум: "Еще!  Еще,  пожалуйста!",
"Расскажите другую!" С  вашей фантазией вы могли бы быть у меня звездой. Под
стать донье Адриане, господин капрал.
     -- Да он не может больше пить, он уже дошел. В него больше не войдет ни
капли, -- удивленно протянул кто-то.
     --  Влей в  него силой, а  начнет блевать  --  пусть блюет,  -- крикнул
другой. -- Главное, чтобы он ничего не чувствовал, забыл, кто он и откуда.
     -- Кстати о немых: в провинциях Ла-Мар и Аякучо немым дают  съесть язык
попугая  и этим  вылечивают  от немоты, -- сказал  Дионисио. --  А вы  этого
наверняка не знали, господин капрал.
     --  Ты ведь нас простишь, простишь, правда? --  Кто-то тихо  говорил на
кечуа хриплым срывающимся голосом, с трудом выговаривая слова. -- Ты станешь
нашим святым, мы будем благодарить тебя на праздниках как спасителя Наккоса.
     -- Дайте  ему еще глотнуть, мать  вашу, и не тяните  кота за  хвост. --
Голос прозвучал четко и грубо. -- Делать так делать!
     На этот раз Дионисио  играл не на" кене, не  на флейте, а  на  рондине.
Тонкий  металлический звук сверлил  мозг немого. Множество  рук поддерживало
его, не  давая упасть.  Ноги у него стали тряпичными, плечи --  соломенными,
живот  -- как болото  с  лягушками,  а  голова --  круговерть  ярких  звезд.
Неожиданно вспыхивающие радуги расцвечивали  звездную  ночь. Если бы у  него
хватило  сил протянуть руку,  он  мог бы коснуться  звезды.  Может быть, она
такая же мягкая, теплая, нежная, как шея маленькой викуньи. Иногда его горло
стискивали рвотные  позывы, но желудок был пуст. Он знал, что если вглядится
и вытрет затуманивающие взгляд слезы,  то в безмерном небе, над заснеженными
горами, увидит бегущее к луне стадо викуний.
     --  Да, время было  другое и по  многим причинам лучше, чем теперь,  --
задумчиво  добавил  Дионисио.  --  Прежде  всего  потому,  что  люди  любили
развлекаться. Они  были  такие же  бедные,  как  сейчас, страдали  от тех же
невзгод. Но здесь, в Андах, люди еще  имели то, что потом  потеряли: охоту к
веселью.  Желание  жить.  А  теперь  они  хоть  и  двигаются, и  говорят,  и
напиваются,  но  все  равно  какие-то  полумертвые.  Вы  не  замечали этого,
господин капрал?
     Были только звезды, погребок исчез. Когда его  вынесли оттуда на свежий
воздух, холод  стал покалывать щеки, кончик носа, руки, ноги,  с  которых по
пути свалились охоты, но внутри, согревая кровь, еще теплился огонек. Больше
не  била в  нос  едкая  вонь, чистый  воздух был напоен ароматом эвкалиптов,
запахом сухого  маиса,  свежестью  журчащих ключей. Его несли на  руках?  Он
восседал на  троне?  Он был святым покровителем праздника? Читал ли отходную
священник,  стоя у его  ног? Или  его  помянула  в  своей молитве богомолка,
уснувшая у  дверей  скотобойни в  городке Абанкай? Нет. Это был голос  доньи
Адрианы.   И,   может,  затерялся  в  толпе   мальчик-служка   с  серебряным
колокольчиком в одной руке и кадилом с благовониями в другой. Педрито Тиноко
умел  кадить, он научился этому в  церкви Святой Росарио в те времена, когда
его рука умела так ловко запускать юлу, он кадил, и клубы ладана поднимались
к лицам святых.
     -- Даже провожая покойника, народ развлекался: ели, пили,  рассказывали
истории, --  продолжал  Дионисио.  --  Мы часто ходили на похороны, вся наша
труппа. Тогда прощание с покойником длилось несколько суток, выпивали до дна
две большие  бутыли с вином.  А  теперь,  если  кто уходит  из жизни, с  ним
прощается только родственники, притом без всяких  обрядов,  будто  он собака
какая. В этом тоже полный упадок, вы согласны, господин капрал?
     Процессия  поднималась  в  гору, изредка, нарушая благоговейную тишину,
раздавался  чей-то  вскрик,  кто-то  всхлипывал.  Чего  они боялись?  О  чем
плакали?  Куда  шли?  Его  сердце  вдруг  заколотилось,  слабость  мгновенно
улетучилась. Ну конечно!  Его  вели к его  подружкам!  Конечно же!  Конечно!
Викуньи  уже  ждут,  они  там, куда его  поднимают.  Его  захлестнула  волна
радости. Если  бы хватило сил, он  закричал  бы,  запрыгал  и, не  зная, как
благодарить  за  эту  встречу,  поклонился  бы низко-низко,  до  земли.  Его
переполняло  счастье. Сейчас они навострят  уши, чувствуя  его  приближение,
вытянут свои длинные шеи, жадно втянут воздух маленькими влажными носами, их
огромные глаза, наверное, уже выискивают его, а когда они уловят его  запах,
все стадо  придет в такое  же радостное  возбуждение, в котором  пребывал он
сам. Они  бросятся  друг к другу, он будет их обнимать,  гладить, наконец-то
они будут вместе и забудут обо всем на свете, радуясь встрече.
     --  Кончим  с  ним поскорее  к чертовой матери, -- произнес все  тот же
грубый голос, но уже без прежней уверенности,  просительно. Было ясно, что в
этом человеке проснулись сомнение и  страх. -- На  воздухе он может прийти в
себя, поймет, что с ним делают. Нет, только не это.
     --  Если  бы  вы верили в десятую часть  всего  этого, вы  бы давно нас
арестовали  и  отправили в Уанкайо, -- перебила его донья Адриана, очнувшись
от оцепенения. -- Так что хватит рассказывать сказки, капрал.
     -- Вы  и  эти суеверные горцы принесли немого в жертву здешним апу.  --
Капрал поднялся со скамьи. На него вдруг накатила  страшная усталость. _ Это
так же верно, как меня зовут Литума. -- Он надел фуражку. -- Но кому я смогу
доказать это? Мне никто не поверит, и первыми мне не поверят мои начальники.
Так  что я  прикушу язык и  буду  хранить  эту тайну.  Разве  можно  убедить
кого-то, что в наше время приносят человеческие жертвы, а?
     -- Думаю, что нет,  --  нахмурившись, сказала донья Адриана и прощально
помахала рукой.
     Я знаю,  может  показаться  странным, что  мы осели  в  Наккосе,  а  не
где-нибудь  в другом месте сьерры.  Но  так  уж вышло:  когда  мы  устали от
бродячей жизни и почувствовали  приближение старости,  мы оказались  как раз
тут. Наккос тогда не
     был полузаброшенным поселком, каким он стал потом.  И ничто вроде бы не
говорило, что дни его сочтены. И хотя  шахту  Санта-Рита к тому времени  уже
закрыли, он оставался бойким местом, здесь была крепкая крестьянская  община
и одна из лучших ярмарок во  всей  провинции Хунин.  По воскресеньям вот  на
этой самой улице толпились слетевшиеся отовсюду торговцы,  индейцы, метисы и
даже  благородные  господа -- кабальерос. Здесь покупали  и  продавали  лам,
альпак,  овец,  свиней,  прялки, овечью шерсть,  стригальные ножницы,  маис,
ячмень, хину, коку,  юбки, шляпы, жилеты, ботинки, инструменты, лампы. Здесь
продавали  и покупали все, что  может  понадобиться  мужчине или женщине.  А
женщин,  надо  сказать,  в  Наккосе  тогда  было больше, чем мужчин,  можете
облизнуться,  бобыли.  Да  и вообще  народу  было раз  в десять  больше, чем
теперь. Дионисио каждый месяц  спускался отсюда к побережью закупать большие
бутыли  вина.  Выручки  нам хватало, чтобы  нанимать двух погонщиков  мулов,
которые сами грузили и разгружали товар.
     Нам обоим нравилось,  что Наккос был вроде перекрестка, здесь постоянно
появлялись новые люди, одни поднимались в пуны, другие спускались в  сельву,
многие  держали  путь в  Уанкайо или направлялись через Наккос на побережье.
Здесь мы познакомились,  здесь  Дионисио влюбился в меня, и  здесь у нас все
завязалось. Давно уже шли разговоры  о  дороге, которая  заменит  тропу  для
вьючных животных. О  ней говорили много лет, прежде чем наконец окончательно
решили строить. Жаль, что, когда начались работы, когда здесь появились вы с
вашими кайлами, лопатами, отбойными  молотками, было уже  поздно. Смерть уже
выиграла  свой  бой с  жизнью. Такая у этой дороги  была судьба --  остаться
недостроенной. Я-то не  обращаю внимания на  эти слухи, которые не  дают вам
спать  и заставляют напиваться.  То, что работы остановят и  всех  уволят, я
знаю давно -- я  видела  это в  своих  снах. И я слышала это в биении сердца
дерева и камня,  я читала  об этом  по  внутренностям  пустельги  и  морской
свинки. Наккос  обречен  на  гибель.  Так захотели духи, и так  будет. Разве
только... В который раз я вам повторяю:  серьезная болезнь требует серьезных
лекарств. Так уж на роду написано тому человеку, это говорит  Дионисио, а  у
него всегда был дар предвиденья. И я,  живя с  ним,  восприняла от него этот
дар.
     К  тому  же  из-за  этих самых  гор в Наккосе  есть  что-то  особенное,
какая-то волшебная  сила. Это  тоже  повлияло  на  нас с Дионисио. Нас обоих
всегда привлекала опасность. Ведь  именно она придает вкус жизни, заставляет
ценить  ее. Жизнь  без опасности --  сплошная  скука и  глупость. Смерть.  И
пиштако, конечно, появились здесь не случайно, например  тот, что выпотрошил
Хуана Апасу и Себастьяна.  Жеребец, да. Их привлек начавшийся упадок Наккоса
и тайная жизнь индейцев уака. В этих горах полно древних могил. Вот почему в
этой части Анд столько духов.  Вступить  с ними в связь нам стоило огромного
труда. Благодаря им мы многому научились, даже Дионисио было чему научиться,
а  ведь он и так чего только не знал. Но прошло много  времени, прежде чем я
смогла применить  эти  знания  на  деле.  Например,  когда пролетит  кондор,
распознать,  кто  это: посланник  или  просто  голодная  птица?  Теперь-то я
различаю их с первого  взгляда, можете проверить,  если сомневаетесь. Только
духи самых мощных гор, снежные вершины которых поднимаются выше  облаков, --
только они перевоплощаются в кондоров;  духи более низких гор превращаются в
сокола или  пустельгу;  ну  а духи  низких  гор  и  холмов  могут обернуться
дроздами,  и самое большее,  на что  они способны,  -- это посеять  раздор в
какой-нибудь семье. И подношения им требуются самые  простые, вроде тех, что
индейцы оставляют на перевалах: еда, выпивка.
     В старину здесь  многое происходило. Я хочу  сказать, еще до  того, как
открыли Санта-Риту. Кто имеет дар предвидения, может видеть прошедшее так же
ясно,  как будущее, и я увидела, каким был Наккос, когда он еще не назывался
Наккосом, и до  того,  как упадок  победил здесь  волю к жизни. Раньше жизнь
здесь била ключом,  ее было много, и смерти  поэтому тоже было много.  Всего
было в избытке  -- и радости, и страдания, как  и должно быть; плохо, когда,
как сейчас в Наккосе, да и  во всей  сьерре, а может быть, и во  всем  мире,
страдание  взяло верх  и  господствует  повсюду, и никто уже не  помнит, что
такое настоящая  радость, наслаждение. Раньше люди не боялись встречаться со
злом, они боролись с ним искупительными жертвами. Ведь жизнь и смерть -- это
как весы, где на  обеих  чашах  лежит  одинаковый  груз,  или как два барана
одинаковой силы --  они упираются друг в  друга рогами,  и  ни один не может
продвинуться вперед, и ни один не хочет отступить.
     Что  они  делали,  спрашиваете  вы, чтобы  смерть не  побеждала  жизнь?
Подтяните-ка животы, стисните желудки,  а  не то вас,  не  ровен час, начнет
выворачивать. Эта  правда не для слабаков в брюках, а для тех,  кто хоть и в
юбке,  да крепок духом. Именно женщины брались  за дело.  Они, и только они.
Брались и  доводили  его  до  конца.  А  мужчина, которого на  общем  совете
выбирали главой праздника на следующий год, загодя начинал дрожать. Он знал,
его власть продлится только до конца гулянья, а потом его принесут в жертву.
Но  он  не  убегал,  не  пытался  спрятаться,  когда  праздник,  которым  он
верховодил, приближался к концу, когда заканчивалась длинная череда танцев и
пиров.  Ничего  подобного.  Он оставался до конца и  гордился тем, что может
послужить своей деревне. И умирал как герой, окруженный любовью и уважением.
Он и на самом деле был героем. Он много пил,  дни  и ночи  напролет играл на
чаранго, или на кене, или на  арфе,  или на каком-нибудь другом инструменте,
плясал, отбивал чечетку,  пел, чтобы заглушить  тоску, забыться  и ничего не
чувствовать и отдать свою жизнь без страха и по доброй воле. А  в  последнюю
ночь  праздника женщины устраивали за  ним охоту, одни только женщины. Такие
же пьяные и буйные,  как те помешанные в труппе Дионисио.  Только этих никто
не пытался остановить -- ни мужья,  ни отцы. Напротив, для них точили ножи и
мачете и  наставляли:  "Ищите его  хорошенько,  найдете --  обложите со всех
сторон, кусайте,  режьте, пусть  прольется кровь, чтобы у нас  был спокойный
год и  хороший урожай". Охотились на него так же,  как индейцы  охотились на
пуму или на оленя, когда в этих  краях водились пумы и олени,  -- устраивали
облаву.  Он ведь тоже  становился для них чем-то  вроде  дикого  зверя.  Его
окружали со всех сторон, смыкали  круг теснее и теснее, пока не схватят его.
А через неделю на общем совете выбирали  главу следующего праздника. Вот как
они  покупали счастье и  процветание  Наккоса.  Все  это знали, и  никто  не
распускал из-за  этого нюни. Бесплатным  бывает  только упадок,  такой,  как
сейчас,  например.  Чтобы потерять  уверенность  в  завтрашнем  дне,  жить в
страхе,  превратиться в быдло, каким вы становитесь  на глазах, --  за это и
правда ничего не надо платить. Строительство остановилось -- и вы останетесь
без работы, придут терруки  --  и устроят вам кровавую баню, обрушится новый
уайко -- и нас окончательно сотрет  с лица земли. Злые духи выйдут из гор  и
прощальным танцем  качарпари отпразднуют конец Наккоса,  и слетится  столько
кондоров, что небо станет черным. Разве что...
     Неправда,  что Тимотео  бросил меня, потому что  струсил. Что якобы  на
следующее утро после праздника он встретил меня у входа  в шахту Санта-Рита,
а у меня в руках были наплечные украшения, которые носит глава  праздника, и
Тимотео  испугался, что собираются выбрать его, и удрал из Наккоса.  Это все
пустая болтовня, вроде разговоров  о  том, что его из-за меня убил Дионисио.
Когда в Наккосе  устраивали такие ежегодные праздники с жертвоприношением, о
которых я вам рассказываю, меня еще не было на этом свете, мой дух еще витал
меж звезд, ожидая своей очереди воплотиться в женское тело.
     Музыка, как и писко, помогает лучше понять горькую правду. Дионисио всю
жизнь  старался  научить  чему-то людей,  да  только  толку  от этого  мало:
большинство затыкает уши, чтобы не слышать. Все, что я знаю о музыке, я знаю
от  него.  Петь   уайнито   с  душой,  забывая  обо  всем,  отдаваться  ему,
растворяться в нем,  чувствуя, что сама  становишься песней, что  не  ты  ее
поешь, а она сама поет твоими  устами, -- вот путь мудрости. Отбивать  лихую
чечетку,  кружиться, делать фигуры, отдаваться  ритму, пока не почувствуешь,
что  не  ты  танцуешь  уайнито,  а  уайно танцует  твоими ногами, что  танец
проникает  внутрь  тебя,  движет тебя, а  ты только подчиняешься ему, -- вот
путь мудрости. Ты уже  не ты, я больше  не  я,  а все  мы другие,  все,  кто
вокруг.  Так душа  выходит из тела и отправляется в мир духов. Вот что такое
песня и  танец.  Ну, и  вино, конечно.  Как  говорит Дионисио, когда человек
хмелеет, он  совершает путешествие к  своему  зверю, он сбрасывает заботы  и
открывает свою тайну, находит точку своего равновесия.  В остальное время он
узник, он как труп в древней могиле или на сегодняшнем кладбище. Всегда раб,
всегда чей-то  слуга. А когда мы пьем вино, танцуем и поем, среди нас нет ни
индейцев, ни  метисов, ни  благородных господ  -- кабальерос,  ни бедных, ни
богатых, ни мужчин,  ни женщин. Все различия стираются, и  мы превращаемся в
духов:  индейцы,  метисы, благородные господа  --  кабальерос.  Но не каждый
способен  совершить такое  путешествие, когда  танцует или  пьет  вино. Надо
иметь особое расположение к этому, надо уметь  отбросить  гордость  и стыд и
спуститься с  пьедестала,  на который  ты вскарабкался.  Тот,  кто не  может
усыпить свои мысли, не может забыться, избавиться от тщеславия и кичливости,
кто  не  становится  ни песней, когда поет, ни танцем, когда танцует, кто не
хмелеет,  когда напивается, -- такой человек не может покинуть свою  тюрьму,
он не путешествует, не встречает своего зверя, не поднимается до  духов.  Он
не  живет,  он никчемный  живомертвец.  Не  годится  он  и  для того,  чтобы
накормить собой горных духов.  Им нужны другие люди,  те, кто избавились  от
своего рабства. Многие,  сколько ни  пьют, не могут  захмелеть  или не могут
раствориться в  песне и танце,  даже  если орут дикими  голосами  и выбивают
каблуками искры.  А вот прислужник наших полицейских  -- совсем другое дело.
Хоть он и немой и блаженный, он  чувствует  музыку. И умеет танцевать, да! Я
видела, как  он танцует,  когда с каким-нибудь  поручением спускается с горы
или  потом поднимается в  гору. Он закрывает глаза, уходит  в  себя, у  него
меняется  шаг,  он  уже не  идет,  не  бежит, а  движется в  ритме  уайнито,
поднимается на носки, подпрыгивает,  взмахивает руками. Он слушает  уайнито,
которое слышит только  он, которое поется только для  него, и  сам поет  его
беззвучно  --  оно звучит в его сердце.  Он забывает обо  всем и улетает, он
путешествует, приближается к  духам. Терруки не убили его в Пампе-Галерас не
случайно: его  защитили  духи  гор. Наверно,  они наметили его для  какой-то
высшей  цели.  Его  они, конечно,  встретят  с распростертыми объятиями, как
после тех праздников встречали  других избранных  людей, которых им  вручали
женщины.  Вы же, хоть  и  щеголяете в  брюках  и имеете  яйца, которыми  так
бахвалитесь, вы  бы на их месте обделались со страха. Вы скорее  согласитесь
остаться без работы, согласитесь, чтобы вас уводили в свою милицию  терруки,
согласитесь  на все что угодно, лишь бы не брать это на себя. Чему же теперь
удивляться,  если  Наккос остался без женщин? Они защищали  поселок от  злых
духов,  поддерживали его жизнь и процветание. Понятно, что,  как только  они
ушли, начался упадок Наккоса, у  вас же не хватает мужества  остановить его.
Вы позволите, чтобы  жизнь  здесь иссякла,  чтобы ее вытеснила смерть. Разве
только...
     -- Что касается  долларов,  я  о них  нисколько не  жалел.  Это были ее
доллары.  --  Голос  Томаса не допускал возражений. --  Но то,  что Мерседес
уехала и  я  понял,  что никогда  больше ее не увижу, что теперь она будет с
кем-то другим  или другими, -- это было страшным ударом, господин  капрал. Я
не мог  пережить это. Мне даже приходила  мысль  покончить с  собой,  правду
говорю вам. Но не хватило духу.
     -- Оно и к лучшему, -- рассудительно сказал Литума. -- Теперь я понимаю
тебя, Томасито. Например, почему ты иногда плачешь во сне. Теперь-то мне это
понятно. И почему ты  всегда говоришь только о ней  и не рассказываешь ни  о
чем другом. А вот чего я никак не могу взять в толк, так это почему ты после
того, как Мерседес смоталась несмотря на все, что ты  для нее сделал, почему
ты все равно ее любишь? На самом деле ты должен бы ненавидеть ее.
     --  Я  ведь  горец,  господин  капрал,  не  забывайте, --  пошутил  его
помощник. --  А у нас  знаете как  говорят:  "Чем больше бьют,  тем  сильнее
любишь", не слыхали такой поговорки? Вполне подходит для моего случая.
     --  А ты не слыхал, что клин клином  вышибают?  Вместо  того чтобы  так
убиваться, нужно было найти другую бабу. Сразу забыл бы свою пьюранку.
     -- Рецепт моего крестного отца, -- вспомнил Томас.
     -- Любовные страданья не  терзают сто лет, такого бы никто не выдержал,
--  утешил его  майор. И уже  другим тоном распорядился: -- А сейчас  марш в
"Домино" и трахни там эту вертлявую болтушку Лиру или грудастую Селестину. А
если хватит пороху, трахни их обеих. Я позвоню, чтобы тебе сделали скидку. И
если эта пара горячих задниц не вытрясет у тебя из головы Мерседес, то пусть
у меня с мундира снимут один галун.
     --  Я попробовал выполнить  его  совет, пошел туда. -- Томас  вымученно
засмеялся. -- У меня в тот момент не было своей воли, я ничего не соображал,
делал все, что мне говорили. Так вот,  я вышел, подхватил  на улице какую-то
ночную  бабочку  и  повел ее  в  маленький  отель  напротив  "Домино", хотел
проверить, смогу ли  я таким  образом  забыть Мерседес. Но ничего не  вышло.
Пока эта бабочка ласкала  меня, я вспоминал Мерседес, невольно  сравнивал  с
ней эту девчонку. И у меня не встал, господин капрал.
     -- Ты рассказываешь  о  себе такие  интимные вещи, что мне даже немного
неудобно,  --  смутился  Литума.  -- А  ты  сам не  чувствуешь  стыда, когда
говоришь, что у тебя не встал, Томасито?
     -- Я не рассказал бы об этом никому другому, -- сказал его помощник. --
Только вам.  Вам я доверяю даже больше,  чем толстяку Искариоте. Вы  мне как
отец, господин капрал, своего-то я не знал.
     -- Эта женщина  не  для  тебя,  парень. С  ней ты, пожалуй,  угодишь  в
какую-нибудь историю еще почище той, -- говорил майор. -- Это птица высокого
полета. Даже Боров был для нее мелковат. Не видел сам, как  она задирала нос
передо  мной,  когда ты нас познакомил?  Да еще, заноза такая, называла меня
родственничком.
     -- Чтобы иметь такую около себя, чтобы заполучить ее навсегда, я мог бы
снова убить или ограбить  кого-нибудь. -- Голос Карреньо срывался.-- Сделать
что угодно.  А хотите,  я скажу  вам кое-что еще  более интимное? Никогда не
буду спать ни с какой другой женщиной. Они меня не интересуют, не существуют
для меня. Или Мерседес, или никто.
     -- Эх, едрена мать! -- заметил Литума.
     -- Сказать тебе правду, поставил бы я этой  Мерседес пистон,  с большим
бы  удовольствием,  -- сипло  засмеялся  майор.  --  Кстати,  я  ей  кое-что
предложил, когда мы с  ней танцевали  в "Домино". Вообще-то я хотел испытать
ее, я тебе уже рассказывал. И знаешь, что  она мне ответила? Она  совершенно
бесстыдно положила руку мне  на ширинку и  говорит: "С тобой  -- ни за какие
коврижки, и  если ты даже приставишь пистолет мне к  груди -- все равно нет.
Ты не в моем вкусе, родственничек".
     На этот раз майор  был в форме. Он сидел за небольшим письменным столом
в своем кабинете на первом этаже министерства. На столе громоздились высокие
стопки  бумаг,  среди  них  был  втиснут   вентилятор,  рядом  --  маленький
перуанский  флажок. Карреньо  в  штатской одежде стоял прямо перед портретом
президента, который, казалось,  ехидно рассматривал его. Майор протирал свои
неизменные черные очки, крутил карандаш, играл ножом для бумаг.
     --  Не говорите  таких  вещей,  крестный. Мне так  тяжело слушать  это,
просто невыносимо.
     --  Да я тебе рассказываю специально, чтобы ты понял: эта  женщина тебе
не подходит,  --  постарался успокоить его  майор.  -- Она наставила бы тебе
рога даже со священником или гомосексуалистом. Это самый опасный тип женщин.
Тебе повезло, что ты избавился от нее, хоть и не по своей воле.  Ну а теперь
не будем терять времени. Займемся твоим  делом. Надеюсь,  ты не  забыл,  что
влип в скверную историю в Тинго-Марии?
     -- Он определенно  твой отец, Томасито, -- прошептал Литума.  -- Точно.
Майор поискал что-то на столе, вытащил  из стопки бумаг  папку и помахал  ею
перед носом Карреньо:
     -- И тебе нелегко будет  выпутаться из нее так,  чтобы твое личное дело
осталось чистым. А если не сможешь, останешься замазанным на всю жизнь. Но я
уже
     нашел   способ,    как    тебя   обелить,    мне    тут    помог   один
адвокат-крючкотворец. Ты --  раскаявшийся дезертир. Сбежал, потом понял, что
ошибся, все обдумал, осознал свою вину  и теперь вернулся, чтобы  просить  о
прощении.  В  доказательство  своей искренности  ты просишься добровольцем в
зону,  где введено  военное  положение.  Будешь  бороться там  с  подрывными
элементами, парень. Подпиши-ка вот здесь.
     --  Хотелось  бы  мне  познакомиться  с  твоим  крестным  отцом!  --  с
восхищением воскликнул Литума. -- Что за человек, а, Томасито!
     --  Твоя  просьба  удовлетворена,  и  ты  уже  получил  назначение,  --
продолжал майор, дуя на подпись Карреньо. -- Ты направляешься в Андауайлас в
распоряжение лейтенанта Панкорво. Крепкий  мужик,  между прочим. Проведешь в
горах несколько  месяцев, годик. Не будешь  здесь мозолить  глаза, о тебе за
это время забудут, и твое личное дело останется в полном порядке. А когда ты
уже будешь чистеньким, как пасхальное яичко, я подыщу тебе местечко получше.
Не хочешь сказать мне спасибо?
     -- Толстяк Искариоте тоже меня очень поддержал,  -- сказал Томас. -- Он
купил мне билет на автобус до Андауайласа и вообще в те дни не оставлял меня
одного, был  моей тенью. Сам-то он  считал,  что от  любви  можно излечиться
хорошей  едой, для него  ведь  смысл жизни  в  том и  состоял,  чтобы вкусно
поесть, я вам уже рассказывал.
     -- Пироги со свининой, мясо  на шампурах, шкварки со сладким картофелем
камоте, рыба горбыль в лимонном соусе, фаршированный  сладкий перец, устрицы
с  плавленым  сыром, картофельное  пюре  по-лимски --  с  салатом,  сыром  и
маслинами,  хорошо  охлажденное  пиво, -- перечислил  Искариоте  и, небрежно
махнув рукой, добавил: -- Это только начало. А потом перец ахи с курятиной и
белым рисом и вяленая  козлятина.  А в промежутках,  чтобы  скоротать время,
кисель  из  кукурузной муки  и  нуга от  доньи  Пепы. Так что не  вешай нос,
Карреньито!
     -- Да мы не съедим и половины -- лопнем.
     --  Это ты лопнешь. А у меня  живот растягивается,  как резиновый. Надо
уметь жить. Мы еще  не успеем дойти  до козлятины,  как ты уже забудешь свою
Мерседес.
     -- Я не забуду  ее  никогда, -- твердо произнес Карреньо. -- Точнее, не
хочу забывать.  Я  ведь  даже  не знал,  что  можно быть  таким  счастливым,
господин  капрал. Может, оно  и к лучшему, что все так  вышло.  Что  счастье
оказалось  таким  коротким.  Ведь  если  бы  мы поженились  и  жили  вместе,
постепенно  начались  бы  все  эти  ссоры-раздоры,  которые отравляют  жизнь
супружеским парам. Но у нас  этого  не  было, и у меня остались только самые
прекрасные воспоминания.
     -- Она удрала  от  тебя с твоими четырьмя тысячами долларов после того,
как  ты  убил  из-за  нее человека  и помог  получить  новое  избирательское
удостоверение, -- возмутился Литума. -- А у тебя распрекрасные  воспоминания
об этой пьюранке. Ты мазохист, Томасито.
     -- Я знаю, что ты  не позволяешь вмешиваться в свои дела, -- неожиданно
серьезно сказал Искариоте. Он был весь в поту, его  тучное тело  колыхалось,
когда он тянулся за куском и  отправлял его  в рот.  Сейчас он  держал перед
собой вилку с рисом и покачивал ею в такт словам. -- Но все-таки разреши мне
дать дружеский совет. Знаешь, что я сделал бы на твоем месте?
     -- Что?
     --  Я бы отомстил. -- Искариоте поднес  наконец вилку ко рту и принялся
пережевывать  рис, прикрыв от  наслаждения  глаза, потом  он  проглотил его,
запил пивом, облизнул толстые губы и только после всего этого продолжил:  --
Она должна поплатиться за свое свинство.
     -- Что-что? --  поразился Карреньо. --  Знаешь, Толстяк, хоть у меня на
душе и кошки скребут, но от твоих слов мне хочется смеяться.
     -- Надо бы ударить ее по самому больному месту. -- Искариоте не обратил
внимания на его слова. Отдуваясь, он вытащил из кармана большой белый платок
с синей каймой,  расправил его  обеими  руками и промокнул  лицо. -- Скажем,
отправить  ее  за  решетку  как  сообщницу  Борова.  Это  нетрудно  сделать,
достаточно  подложить донос в  следственные материалы. И  пока  суд да дело,
пока  все будет  раскручиваться,  придется  ей посидеть  в женской  тюрьме в
Чоррильосе. Она не  говорила тебе, что боится попасть в тюрьму? Пусть, пусть
посидит, там ей не сладко придется.
     -- А я  ее  вызволю  оттуда. Приду ночью  с  лестницей, с веревками.  В
общем, ты меня заинтересовал, Толстяк.
     --  В  Чоррильосе я могу  устроить так, чтобы ее  поместили в зону, где
держат лесбиянок, -- пояснил Искариоте с таким видом, будто  речь шла об уже
решенном деле. -- Вот тогда она узнает, почем фунт  лиха, Карреньито. В этой
зоне  половина  женщин  сифилитички, и  она тоже  подцепит там  какую-нибудь
заразу.
     -- Это мне нравится  уже меньше.  Чтобы мою любимую заразили сифилисом?
Да я этих лесбиянок своими руками разорву.
     -- Есть  и  другой  способ. Давай  разыщем  ее,  схватим  и доставим  в
комиссариат полиции в Такоре, там служит один мой хороший знакомый. Пусть ее
посадят на  ночь в камеру  с поножовщиками, наркоманами и прочими подонками.
На следующее утро она не сможет вспомнить, как ее зовут.
     -- А я пойду к ее камере, встану на колени и поклонюсь ей, -- улыбнулся
Томас. -- Она будет моя святая Роза Лимская.
     -- Вот поэтому она тебя  и бросила. -- Толстяк  Искариоте уже навалился
на десерт и говорил с набитым ртом. -- Женщинам не нравится такое почитание,
Карреньито. Если  бы ты  с  ней обращался  как  Боров, она  стала  бы  твоей
овечкой, не отходила бы от тебя ни на шаг.
     --  Она  мне  нравится   такая,  какая  есть  --  капризная,  ветреная,
изменчивая.  Характер  -- хуже некуда, а все равно нравится. Несмотря  ни на
что. Хоть вы мне и не поверите, господин капрал.
     --  Почему мне не поверить, что ты  сумасшедший? -- спросил Литума.  --
Разве здесь  вообще есть  нормальные  люди? Разве терруки  не чокнутые?  Или
Дионисио и его ведьма, разве они  не помешанные? Скажешь, не  тронулся  умом
лейтенант   Панкорво,  который  пытал  огнем  немого,  чтобы  заставить  его
говорить? И  где ты найдешь таких  психопатов,  как  эти  горцы,  запуганные
потрошителями и  апу? А в своем уме те,  кто похищает  людей, чтобы ублажить
всех  этих муки  и  апу? Твое  помешательство, по крайней мере,  не приносит
никому вреда, кроме тебя самого, конечно.
     --   Только   вы,  господин  капрал,  сохранили  ясную  голову  в  этом
сумасшедшем доме.
     -- Возможно, поэтому я чувствую себя так неуютно в Наккосе, Томасито.
     -- Ну хорошо,  сдаюсь, не будем мстить Мерседес, пусть живет как хочет,
оставляя на своем пути убитых любовников и малахольных обожателей, -- сказал
толстяк  Искариоте.  --   Хоть  этим  подниму  тебе  настроение.  Мне  будет
недоставать тебя, Карреньито, я уже  привык работать с  тобой. Надеюсь,  что
там, куда ты едешь, тебе будет хорошо. Смотри, чтобы терруки не пустили тебе
кровь. Будь осторожен и пиши.
     -- И  потому  жду не  дождусь, когда меня  отзовут  отсюда,  -- добавил
Литума. --  Давай-ка  поспим немножко, уже светает. А знаешь, Томасито, ведь
ты  мне рассказал всю  свою жизнь. Все остальное  я  уже  знаю. Ты явился  в
Андауайлас, служил  там у лейтенанта Панкорво, потом  тебя прислали сюда, ты
привел с  собой  Педрито Тиноко, мы  с тобой познакомились.  О  чем же, черт
возьми, мы будем говорить в оставшиеся ночи?
     -- О Мерседес,  о чем же  еще, -- решительно ответил  его помощник.-- Я
снова буду вам рассказывать о моей любви, с самого начала.
     -- Едрена мать!  -- Литума зевнул,  раскладушка под ним заскрипела.  --
Снова с самого начала?
     Эпилог
     Снимая высохшее белье с веревки, протянутой от двери дома к укрепленной
мешками  с   землей  ограде,   Литума  вдруг  заметил  среди  эвкалиптов  на
противоположном склоне фигуру человека. Литума силился разглядеть ее на фоне
багрового  шара,  медленно  закатывающегося  за гору. Его  глаза  слезились,
контуры идущего человека теряли ясность  и растворялись в вечернем свете, но
все-таки он догадался, что это женщина.
     "Вот оно, пришли", -- пронеслось у него в голове.  Он  застыл на месте,
не  в силах  пошевелиться,  непроизвольно  тиская  пальцами  влажные  трусы.
Впрочем,  нет, какие терруки, ведь она  одна, у нее вроде нет оружия, и она,
похоже, не знает толком, куда идти. Она  озирается, устремляется  то  в одну
сторону,  то в другую  и никак  не  может выбрать одно направление.  Но тут,
заметив Литуму, она вообще остановилась, будто именно его  и  искала, именно
его  хотела увидеть. Она стояла неподвижно, и,  хотя капрал не  мог с такого
расстояния видеть выражение ее лица, ему почему-то казалось, что, увидев его
у  дверей домика, среди болтающейся на  веревке одежды, такого, как он есть,
-- в крагах, хлопчатобумажных брюках, расстегнутой гимнастерке,  в фуражке и
со "смит-вессоном" в кобуре на боку, -- женщина обрадованно  улыбнулась.  Во
всяком  случае,  не  было  сомнений что она  приветливо  махала  ему  высоко
поднятой  рукой, словно  они  были  добрые друзья, пришедшие на  условленную
встречу и издали узнавшие  друг  друга. Но  кто она?  Куда  идет?  Что  надо
женщине -- неиндеанке -- здесь, в горах, среди  пустынных  пун? Что она была
неиндеанка, Литума определил  сразу:  волосы  не заплетены в косички, нет ни
широкой юбки-польеры,  ни  шали,  ни шляпы, одета  в брюки  и свитер, сверху
куртка или жакет, а в правой руке держит не узелок, а сумку или чемодан. Она
все  еще махала рукой,  но у же нетерпеливо, видно, была недовольна тем, что
капрал  ей  не отвечает. Тогда  Литума тоже поднял  руку и тоже  помахал. Те
полчаса или сорок  минут,  что  понадобились женщине,  чтобы  спуститься  со
склона  противоположной  горы  и  подняться  к  посту,  Литума  неотрывно  и
настороженно следил за каждым ее шагом,  энергичными жестами показывая, куда
идти, где  повернуть,  выбирая для нее самый удобный  путь, самые надежные и
безопасные тропинки, где было меньше риска, что она поскользнется, покатится
по  склону или сорвется  с крутизны;  он боялся, что, не  зная здешних мест,
женщина  оступится  или  споткнется  как  раз  там,  где  достаточно  одного
неверного движения, чтобы  потерять равновесие и упасть на дно ущелья. Сразу
было видно, что прежде ей не приходилось карабкаться по горам. Глядя на нее,
Литума  вспоминал,  что  всего несколько  месяцев  назад, когда он  был  еще
новичком в этих местах, он шагал так же неуклюже, так же спотыкался и падал,
как эта женщина, шедшая сейчас к посту.
     Когда она стала подниматься  к их хижине  и уже могла  его услышать, он
начал  кричать ей: "Туда,  между  этими пузатыми  камнями!", "Хватайтесь  за
траву,  она  выдержит!", "Не поворачивайте  туда,  там  рыхлая земля,  может
осыпаться!" А когда до поста  оставалось  метров пятьдесят, капрал спустился
ей  навстречу, взял кожаный чемодан  и, поддерживая  за  руку, помог  пройти
последний отрезок пути.
     -- Снизу я приняла вас за полицейского Томаса Карреньо, -- сказала она,
поскользнувшись и освобождаясь из рук подхватившего ее Литумы. -- Вот почему
я так обрадовалась, когда вас увидела.
     -- Нет, я не Томас, --  ответил он, чувствуя, что говорит глупость,  но
не в силах сдержать радость. -- Но если бы вы знали, как мне приятно слышать
пьюранский говор!
     -- Вы догадались, что я пьюранка? -- удивилась она.
     --  Конечно, я ведь тоже  пьюранец.  -- Литума протянул ей руку. --  Из
самой что ни на есть Пьюры. Капрал Литума к вашим услугам. Я начальник этого
поста. Ну не странно ли, что два пьюранца встречаются в пунах, так далеко от
родной земли?
     -- А Томас Карреньо служит здесь, с вами?
     -- Он отлучился ненадолго в поселок, скоро вернется.
     Женщина облегченно вздохнула,  лицо ее  просветлело. Они уже  подошли к
дому, и она рухнула на один из мешков с землей, которые Литума, его помощник
и Педрито Тиноко уложили между больших камней.
     -- Слава богу. -- Она тяжело дышала, ее грудь поднималась и опускалась,
будто с трудом удерживая готовое  выпрыгнуть сердце. -- Ведь проделать такой
путь напрасно... Автобус из Уанкайо высадил  меня  очень далеко отсюда.  Мне
сказали,  что до Наккоса не  более часа ходьбы, но у  меня эта дорога заняла
три часа. А что за поселок там внизу? Там пройдет дорога?
     --  Там она  должна была пройти,  -- сказал Литума. -- Но строительство
остановлено, так что дороги не будет. Тут несколько дней назад уайко  разнес
все вдребезги. Но эта тема ее не интересовала. Она с нетерпением смотрела на
склон холма.
     -- Мы увидим отсюда, как он возвращается?
     Не  только  ее  манера говорить, но и жесты, да  и вся она казалась ему
такой  знакомой, такой  близкой. "Пьюранки  даже  пахнут лучше других", -- с
удовольствием констатировал он.
     -- Если только раньше не стемнеет, -- сказал  он вслух. -- Солнце здесь
в это время садится рано.  Видите? Почти уже скрылось. Вы, наверное, падаете
от усталости после дороги. Хотите выпить чего-нибудь холодного?
     --  С  удовольствием,  а то  я  умираю от жажды. -- Она обвела взглядом
жестяные крыши уцелевших бараков, нагромождения камней, развороченный склон.
-- Отсюда красивый вид.
     -- Издалека все выглядит красивее, чем вблизи.
     Он вошел  в комнату и, пока  доставал бутылку из ведра, где они держали
напитки, спокойно рассмотрел гостью. Она вся была забрызгана  грязью, волосы
растрепаны,  но  --  настоящая  конфетка! Сколько  же времени он не видел ни
одной  хорошенькой женщины? Цвет ее лица,  шея, руки вызвали  целую вереницу
воспоминаний о годах  юности в  родных краях. А какие глаза, боже  ж ты мой!
Немного зеленые, немного  серые  и еще какого-то неуловимого  цвета.  А этот
рот,  эти смело очерченные  губы. Откуда  у  него ощущение,  что он знал  ее
раньше, по крайней мере видел? Как бы она выглядела, если бы привела себя  в
порядок -- юбка, туфли на  каблуках, в  ушах серьги,  на губах яркая помада.
Как  быстро забываются  такие  вещи, если живешь  безвыездно  в Наккосе. Да,
вполне может быть,  что их пути однажды пересеклись, когда он жил в тепле, в
цивилизации. У него вдруг екнуло сердце: Мече? Неужели она?
     Он вышел с бутылкой содовой, извинился:
     --  Простите,  что у  нас нет  стаканов.  Придется вам пить из бутылки,
ничего не поделаешь.
     -- А с ним все в порядке?  -- спросила женщина между глотками;  струйка
воды бежала у нее по шее. -- Он не болен?
     --  У него железное здоровье, с  чего  бы  ему  болеть, --  успокоил ее
Литума. -- Он ведь не знал, что вы приедете, правда?
     --  Я его не предупредила, хотела сделать  сюрприз.  --  Женщина лукаво
улыбнулась. -- Да и письма, я думала, сюда не доходят.
     -- Так вы, значит, Мерседес?
     -- Карреньито вам рассказывал обо мне? -- Она живо повернулась к Литуме
и взглянула на него с некоторым беспокойством.
     -- Кое-что, -- смущенно признался Литума. -- Точнее сказать, болтал как
попугай. Ночи  напролет -- и  все о вас. В этих местах, где  нечем заняться,
человеку только и остается, что изливать душу.
     -- Он очень сердит на меня?
     --  Думаю, что нет.  Потому что, между нами  говоря, по ночам он иногда
беседует с вами во сне.
     Литума тут  же  испытал  неловкость оттого, что сказал  ей об этом.  Он
суетливо
     похлопал  себя по  карманам, достал  и  раскурил  сигарету  и  принялся
выпускать  дым изо  рта  и  ноздрей.  Да, это  была  она, та  самая, которую
Хосефино проиграл Чунге и которая  потом исчезла. Когда он наконец осмелился
поднять на нее глаза, она
     озабоченно  всматривалась  в  склон  холма.  Было  заметно,   что   она
встревожена.
     "Теперь  понятно,  Томасито, почему ты так плакал  о ней",  -- вздохнул
Литума. Чего
     только не бывает в этой жизни, будь она неладна.
     -- Вас здесь только двое?
     -- Да, и  скоро, слава богу и недавнему уайко,  мы уйдем отсюда. Больше
мы  и  не  смогли  бы  выдержать. --  Он сделал глубокую  затяжку.  --  Пост
закрывают. Поселок  тоже. Наккос исчезнет. Разве газеты  в Лиме не писали об
этом уайко? Он разбил  здесь всю технику, разрушил  насыпь,  пустил коту под
хвост  всю работу  за последние  шесть месяцев.  Меня уайко  застал высоко в
горах и едва не унес на себе, как на салазках.
     Но Мерседес думала о своем.
     -- Если  он разговаривает со  мной во сне, значит, не ненавидит меня за
то, что я сделала.
     -- Томасито любит вас несмотря ни на что. Мне никогда еще не доводилось
видеть, чтобы так кого-нибудь любили. Клянусь вам.
     -- Он сам вам это сказал?
     -- Он дал мне это понять, -- деликатно уточнил капрал и искоса взглянул
на  нее.  Она стояла  все  в  той  же  напряженной  позе,  не  отводя  своих
серо-зеленых глаз от  тропинки,  поднимающейся  к посту. "Томасито, конечно,
таял, когда глядел в эти глаза", -- подумал Литума.
     -- Я тоже его очень люблю, -- тихо сказала Мерседес. -- Но он еще этого
не знает. Я пришла, чтобы сказать ему об этом.
     -- Это будет самая большая радость  в его жизни. Томас не просто  любит
вас, он болен вами, можете мне поверить.
     -- Он  единственный настоящий мужчина, который мне встретился  в жизни,
-- прошептала Мерседес. -- Он обязательно вернется, да?
     Они  замолчали и оба стали смотреть вниз,  в ущелье, откуда должен  был
появиться Томас. Там  уже  сгустилась и  быстро поднималась  вверх  темнота,
вскоре  горы  до половины  утонули  в  ней.  Похолодало.  Литума видел,  что
Мерседес плотнее укуталась в куртку, подняла воротник,  зябко съежилась. Кто
он   такой,   его   помощник?  Рядовой   полицейский,  но   ради  него   эта
умопомрачительная женщина, не побоявшись трудностей, добралась сюда, на край
света, чтобы сказать ему  о своей любви. Значит, ты  раскаялась, что бросила
его? А принесла ли  она с  собой эти  четыре  тысячи  долларов? Ты потеряешь
голову от счастья, Томасито.
     -- Вы очень смелая, раз пришли сюда одна по пуне от самой дороги. Здесь
ведь нет никаких указателей, недолго и заблудиться.
     -- Яи заблудилась, -- засмеялась  она.  -- Мне помогли индейцы. Они  не
говорят по-испански, и  мы объяснялись как глухонемые. Наккос!  Наккос!  Они
смотрели  на меня так, будто  я явилась с другой планеты. В конце  концов до
них дошло.
     -- Но можно было встретить  и еще кое-кого, это было бы не так приятно.
_  Литума швырнул окурок вниз, в ущелье. -- Вам  не  говорили,  что  в  этих
местах орудуют терруки?
     --  Да,  верно,  мне  повезло,  --  согласилась  она.  И  без  перехода
заговорила  о  другом: -- Как странно, что  вы  узнали  пьюранский  говор. Я
думала, что избавилась от него. Я ведь давно уехала из Пьюры, когда еще была
совсем пигалицей.
     -- Пьюранский  говор никогда  не  исчезает полностью. Хоть  немного, да
остается, -- объяснил Литума.  -- В Пьюре такой красивый  выговор,  нигде не
слышал лучше. Особенно если говорят женщины.
     -- Могу я здесь умыться и  немного  привести  себя в  порядок? Не хочу,
чтобы Карреньито застал меня в таком виде.
     Литума чуть не сказал ей:  "Да вы и так чертовски красивая", но вовремя
прикусил язык.
     -- Да, пожалуйста, какой я дурак, сам  не догадался. --  Он встал. -- У
нас есть умывальник, вода, мыло,  зеркальце. Конечно, это не ванная комната,
не надейтесь, здесь все очень примитивно.
     Он  повел  ее внутрь дома и сконфуженно крякнул, когда  увидел, с какой
брезгливостью   она  рассматривает  их   раскладушки,   скомканные   одеяла,
продавленные  чемоданы,  на   которых  они  частенько  сиживали,  и  уголок,
служивший им туалетной комнатой:  разбитый  рукомойник над бочкой с  водой и
маленькое зеркальце, укрепленное на шкафу, где хранилось оружие. Он  налил в
рукомойник свежей воды, достал  новое мыло,  принес со  двора  чистое  сухое
полотенце и снова вышел из дома, плотно прикрыв за собой дверь. Он  сел  там
же, где они разговаривали  с Мерседес,  и через несколько минут увидел в уже
подступающих  к  дому сумерках  своего  помощника. Тот шел, держа карабин  в
руке, сильно наклонившись вперед, ускоряя шаг на крутых подъемах. Ты даже не
можешь  представить,  какой  сюрприз  тебя ждет,  парень.  Это  будет  самый
счастливый день в твоей жизни. Когда Карреньо подошел ближе, капрал заметил,
что  он  улыбается  и машет ему  листом бумаги. "Радиограмма из Уанкайо", --
догадался он и встал ему навстречу.  Приказы и инструкции из  управления, и,
судя по лицу Томасито, хорошие приказы.
     -- Ни за что не  угадаете, куда вас посылают, господин капрал. То есть,
я хочу сказать, господин сержант.
     -- Что? Меня повысили?
     --  Надеюсь,  что   это   не  шутка.  Вас  переводят  с   повышением  в
Санта-Мария-де-Ньева,  начальником поста. Поздравляю, господин сержант! -- и
он протянул Литуме лист бумаги со штампом компании.
     В  наступившей темноте Литума не мог уже  прочитать текст  радиограммы,
буквы были похожи на паучков, густо усеявших лист бумаги.
     -- Санта-Мария-де-Ньева? Где это?
     -- В сельве, в верховьях реки Мараньон, -- засмеялся Томас. -- Но самое
смешное -- это куда направляют меня. Попробуйте-ка угадать -- и вы умрете от
зависти.
     -- Нет, не говори мне, что  в Пьюру, не говори, что  тебя направляют на
мою родину.
     --  Именно туда, в комиссариат района Кастилья. Крестный сдержал слово,
вытащил меня отсюда даже раньше, чем обещал.
     -- Сегодня  твой  день,  Томасито. -- Литума похлопал его по спине.  --
Сегодня тебе выпал  счастливый билет.  С этого  дня в твоей  жизни  начнется
счастливая  полоса.  Я  дам тебе  рекомендацию, обратишься  к моим  друзьям,
непобедимым.  Смотри  только,  Чтобы эти  сорвиголовы  не сбили  тебя с пути
истинного.
     -- Что там за шум? -- спросил удивленно Томас, показывая на дом. -- Там
кто-то ходит.
     -- К нам  пожаловала  такая  гостья  --  ты  не  поверишь своим глазам.
Кто-то, кого  ты знаешь.  Иди  -- и увидишь, Томасито. А обо мне не думай. Я
спущусь  сейчас  в  поселок  пропустить  рюмку-другую  анисовой  в  компании
Дионисио и его ведьмы. И знаешь, пожалуй, я здорово  напьюсь. Так что не жди
меня, вряд ли я вернусь этой ночью, переночую там, где меня сморит сон, -- в
трактире или  в каком-нибудь бараке. Залью в  себя столько,  что любое место
мне  покажется ложем из роз.  Увидимся  завтра. Давай  же,  Томасито,  иди и
приветствуй твою гостью.
     -- Какой сюрприз, господин капрал, --  сказал Дионисио, увидев в дверях
Литуму. -- Вы еще не уехали из Наккоса?
     -- Остался  специально, чтобы попрощаться  с вами  и доньей Адрианой,--
засмеялся Литума. -- Найдется у вас что-нибудь поесть?
     --  Пресные  галеты  с  вареной  колбасой. Зато  выпивки  -- хоть оптом
берите.
     -- И то хорошо, -- отозвался Литума. -- Я собираюсь провести с вами всю
ночь и налакаться до чертиков.
     --  Ну и  ну. -- Дионисио улыбался,  облокотясь о стойку, его маленькие
водянистые глазки  с  удовольствием оглядывали капрала.  --  Вы  собираетесь
набраться
     уже во второй  раз.  В первый-то  раз оттого, что  натерпелись  страху,
попав в  уайко, а  теперь, стало быть, решили  напиться  просто так? Что  ж,
никогда не поздно начать жить.
     Он налил рюмку писко и поставил ее  на стойку около жестяного  подноса,
на котором лежали ажурные пресные галеты и кружочки колбасы.
     Сеньора Адриана подошла поближе, тоже облокотилась о стойку и с обычной
своей бесстыдной  и  холодной прямотой уставилась на капрала.  Маленький зал
был почти пуст, только у задней стены три посетителя стоя пили пиво из одной
бутылки и  тихо разговаривали о чем-то. Литума  поднял  рюмку, пробурчал под
нос "Ваше  здоровье" и одним глотком осушил ее. Огненный язык лизнул глотку,
его передернуло.
     -- Хорошее писко, верно? -- хохотнул Дионисио  и торопливо налил вторую
рюмку. -- А какой аромат, чувствуете? Чистый виноград, господин капрал!
     Литума  втянул воздух.  И правда,  в запахе  писко, где-то в самой  его
глубине, он  уловил свежесть виноградной  лозы, аромат только что срезанного
винограда,  принесенного в  давильню,  где  его будут  топтать  умелые  ноги
икийских виноделов.
     -- Никогда не забуду  этот свинарник, -- пробормотал  Литума, ни к кому
не обращаясь.  -- И  даже в сельве буду вспоминать, что здесь произошло  той
ночью, когда я перепил и ненадолго отключился...
     -- Вы опять о  пропавших? -- прервала  его донья  Адриана. --  Выкиньте
наконец это из  головы,  капрал. Почти все пеоны  уже  ушли из Наккоса, а те
немногие, что здесь остались после  уайко и закрытия работ, озабочены теперь
совсем другим. Никто больше и не вспоминает об исчезнувших. Забудьте о них и
вы и хоть один-единственный раз развейтесь немного.
     -- Тоскливо пить одному, -- вздохнул Литума. -- Не составите компанию?
     -- Это  мы всегда с удовольствием, -- откликнулся Дионисио, налил  себе
рюмку и чокнулся с капралом.
     -- Вы всегда приходили к нам такой  мрачный,  -- снова заговорила донья
Адриана. -- У вас было такое лицо, будто вы попали в лапы дьявола.
     -- Будто вы нас боялись, -- подхватил Дионисио.
     -- А я вас  боялся, -- согласился Литума. -- И сейчас боюсь. Потому что
в вас есть какая-то тайна,  я вас не понимаю.  Мне больше  нравятся открытые
люди. Кстати, донья Адриана, почему я никогда не слышал от вас эти истории о
пиштако? Ведь вы рассказывали их всем.
     -- Если  бы почаще  приходили  сюда, тоже  бы  их услышали.  Вы даже не
представляете, сколько  потеряли оттого,  что держались  так официально.  --
Женщина засмеялась.
     -- Я  на вас  не сержусь, хоть вы и  говорили о  нас  бог весть что, --
вступил Дионисио .  -- Я ведь знаю, что  это не со  зла. Может быть, немного
музыки, чтобы оживить это кладбище?
     --  Кладбище -- самое  подходящее слово, --  закивал головой Литума. --
Наккос! Каждый  раз, когда я слышу это слово, у меня волосы на голове встают
дыбом, едрена мать. Извините за грубость, донья Адриана.
     --   Можете  говорить  все,  что  пожелаете,  если  это   поможет   вам
встряхнуться, -- благодушно разрешила донья Адриана. -- Я готова терпеть все
что угодно, лишь бы люди были довольны.
     Она снова засмеялась неизвестно чему, но в этот момент Дионисио включил
радио  и  громкая  музыка  заглушила  смех.  Литума  внимательно оглядел ее:
несмотря на всклокоченные волосы  -- настоящая ведьма! -- и затрапезный вид,
ее  лицо  действительно еще хранило  следы былой  красоты.  Очевидно, правду
говорили люди,  в  молодости  эта баба  давала мужикам жару. Но, конечно, не
Мерседес,  никакого  сравнения  с пьюранкой,  которая  в  это  самое  время,
наверно, была уже на седьмом небе вместе с его помощником. Так все-таки Мече
или нет?  Если судить по  этим искрящимся,  лукавым серо-зеленым глазам, то,
безусловно,  Мече. Да,  глядя на такую  женщину, нетрудно  понять  страдания
Томасито.
     --  А где  полицейский Карреньо? --  дошел до его сознания вопрос доньи
Адрианы.
     -- Купается в блаженстве, -- ответил он. -- К нему из Лимы приехала его
женщина, и я их оставил на посту одних, пусть у них будет медовый месяц.
     -- Она  добралась до  Наккоса  одна?  Должно  быть, смелая  женщина, --
прокомментировала донья Адриана.
     -- А  вы,  я думаю,  умираете  от  зависти, господин капрал, --  сказал
Дионисио.
     -- Еще  бы, -- признался Литума. -- Она ведь ко всему прочему настоящая
королева красоты.
     Хозяин  погребка  снова наполнил рюмки, на этот раз и для доньи Адрианы
тоже. Один  из  посетителей, пивших  пиво  в глубине  зала,  начал подпевать
звучавшему по радио уайнито: "Ах, голубка, голубка лесная ..."
     -- Она пьюранка. -- Литума ощутил внутри приятное тепло, теперь все  не
казалось   ему   таким  серьезным  и   важным,  как  раньше.  --   Достойная
представительница пьюранских женщин. Ну и счастливчик ты, Томасито, что тебя
направляют в район Кастилья! Ваше здоровье!
     Он сделал глоток и взглянул на Дионисио и донью Адриану, те лишь слегка
пригубили  вино. Похоже,  им  очень хотелось, чтобы  капрал напился допьяна,
ведь он и на самом деле  за все месяцы пребывания в Наккосе ни разу у них не
напивался, а что касается той ночи после уайко, она, как справедливо заметил
хозяин погребка, не в счет.
     -- Сколько же народу осталось в поселке?
     --  Совсем немного.  Только те, кто охраняет технику,  да еще несколько
лентяев.
     -- А вы?
     -- Что нам  здесь делать, если все уйдут? Я  хоть и старик,  но  в душе
остался бродягой. Смогу работать в любом другом месте.
     -- Это уж как водится: каблуки не собьешь -- работы не найдешь.
     -- А  кто  не умеет  искать,  тех  и  научить  можем, -- сказала  донья
Адриана.
     --  Может быть,  достану  где-нибудь  медведя, обучу его  и снова  буду
ходить по ярмаркам  со  своим номером.  -- Дионисио подпрыгнул и зарычал. --
Когда  я  был молодым, у меня был медведь,  он раскладывал карты  и  задирал
девкам юбки.
     -- Не наткнитесь на терруков, когда будете обходить ярмарки.
     -- И вам того же желаем, господин капрал.
     --  Потанцуем, старушка? --  Один из трех пеонов, пивших пиво  у задней
стены,  шел к стойке,  протягивая  руки к донье  Адриане.  Та,  не говоря ни
слова,  вышла  танцевать с  ним. Его  приятели  подошли поближе  и принялись
хлопать в ладоши в такт уайно.
     --  Так  вы и  унесете  с  собой  ваши тайны? -- Литума поискал  взгляд
Дионисио.  -- Может,  попозже,  когда мы  с  вами  хорошо  выпьем,  все-таки
расскажете мне, что случилось с теми тремя?
     -- Было бы недурно хорошо выпить. -- Дионисио опять прошелся,  косолапя
по-медвежьи, тяжело  подпрыгнул. -- А хорошо  выпьем -- все забудем. Учитесь
вот у них и веселитесь! Ваше здоровье, господин капрал!
     Он  поднял  призывно  свою рюмку, и  Литума последовал его примеру.  Но
веселиться в этом подозрительном заведении  не очень-то тянуло. Хотя попойки
горцев  всегда удивляли  его  своей молчаливостью и даже  казались мрачными,
сейчас  капрал позавидовал  Дионисио, его  жене,  трем пеонам, пившим  пиво:
достаточно им  было сделать несколько глотков  -- и вот они  уже забыли  обо
всем на свете. Он  поднял  глаза на  танцующую пару:  донья  Адриана и  пеон
топтались  на месте,  при  этом пеон  был  настолько  пьян,  что  не обращал
никакого внимания на музыку. С  рюмкой в  руке Литума подошел к  двум другим
мужчинам.
     -- А вы остались, чтобы, уходя,  погасить за  собой свет в  поселке? --
обратился он к ним шутливо. -- Вы охранники?
     -- Я механик, а он бурильщик, -- ответил ему старший, низенький мужичок
с несоразмерно большим лицом, изрезанным глубокими, как шрамы, морщинами.
     -- Мы уходим завтра, будем искать работу в Уанкайо. А сегодня прощаемся
с Наккосом.
     -- Когда здесь еще была нормальная жизнь, поселок казался красивым, как
картинка,  -- сказал Литума. -- А теперь, когда он опустел, завален камнями,
когда  от многих  бараков  остались одни  развалины,  вид  у  него  довольно
мрачный, --  попытался продолжить беседу  капрал.  Но в  этот  момент второй
пеон, помоложе,  в  сером свитере, из-под  которого выглядывала  темно-синяя
рубашка,  засмеялся  и  что-то  сказал.  Он  наблюдал  за  своим  приятелем,
танцевавшим с доньей Адрианой: тот был чем-то недоволен и затевал ссору.
     -- Какого черта ты  от  меня отодвигаешься?  -- протестовал он гнусавым
голосом  и пытался покрепче прижать  к себе женщину. --  Хочешь сказать, это
тебе не нравится? Что с тобой, старушка?
     Он был среднего роста, с сильно выдающимся носом и глубоко  посаженными
бегающими глазками. От алкоголя и  возбуждения они  горели как угли.  На нем
был выцветший  комбинезон, сверху  альпаковый свитер -- такие свитера делают
индейцы-общинники, а потом  спускаются  с  гор и продают их на ярмарках,-- а
сверху еще тесный пиджак. Вся эта упаковка сковывала его движения.
     --  Успокойся и  убери руки, иначе не буду танцевать.  -- Донья Адриана
говорила без всякой злобы, слегка отодвинувшись от пеона и поглядывая искоса
на Литуму. -- Одно  дело танцевать  и совсем другое  -- то,  что ты  хочешь,
сукин сын.
     Она засмеялась, пеоны, пившие пиво, тоже  засмеялись. Хрипло  засмеялся
за стойкой Дионисио.  Но пеон,  танцевавший  с доньей Адрианой,  и не  думал
смеяться. Он стоял покачиваясь,  обратив перекошенное  злобой лицо в сторону
трактирщика:
     -- Эй, Дионисио! -- Литума увидел на его скривившихся губах зеленоватую
пену --  наверно, он недавно жевал коку. -- Эй,  скажи ей, пусть танцует  со
мной! Почему она не хочет танцевать?
     -- Она-то  как  раз хочет танцевать,  а вот ты  хочешь не танцевать,  а
лапать  ее. -- Дионисио снова засмеялся и  изобразил медведя. -- А это вроде
бы не одно и то
     же, а? Как ты думаешь?
     Донья  Адриана  уже  вернулась  на   свое  обычное  место  около  мужа.
Облокотясь о стойку  и подперев  подбородок рукой, она со спокойной холодной
полуулыбкой следила за разговором, будто он ее вовсе не касался.
     Мужчина  вдруг  резко  прекратил  спор,  похоже,  его  пыл   уже  угас.
Спотыкаясь  на  каждом шагу, он побрел  к приятелям, те поспешили подхватить
его под  руки, чтобы он не грохнулся на пол.  Ему протянули бутылку с пивом,
он  пил  его большими  глотками. Но  глаза его,  заметил Литума, по-прежнему
горели  как угли.  А кадык бегал  вверх-вниз, словно зверек в клетке. Литума
вернулся к стойке  и тоже облокотился о нее,  став напротив  Дионисио и  его
жены. "Я уже пьян", -- пронеслось  в голове. Но опьянение было  без радости,
без душевного подъема,  совсем не похожее на то, что он испытывал  в  Пьюре,
сидя со своими братьями-непобедимыми в баре Чунги. Теперь он был уверен, что
это она,  Мече. "Она, ясно, она". Та самая девчонка, которую прибрал к рукам
Хосефино и  которую  он  отдал под залог, чтобы  получить деньги  на  игру в
кости, и она  потом исчезла -- никто  больше ее  не видел.  Сколько  же воды
утекло с тех пор, мать честная! Он так ушел в  воспоминания, что не заметил,
как пеон,  пытавшийся  потискать  донью Адриану,  подошел к стойке и  теперь
стоял в позе боксера, злобно глядя на Дионисио.
     --  А почему я не могу пощупать  ее, почему только танцевать?  --  Пеон
бухнул кулаком по стойке. -- Почему? Объясни-ка мне, Дионисио!
     -- Потому что здесь находится представитель власти, -- Дионисио  указал
на  Литуму,  --  а  в  присутствии  представителя  власти  надо  вести  себя
подобающим образом.
     Он  вроде бы шутил, но Литума заметил, что за его  словами, как всегда,
крылись насмешка  и  подзуживание. Трактирщик  с  еле  уловимым  злорадством
переводил взгляд с пьяного пеона на капрала.
     -- Какая  еще власть, пошел ты на хрен!  -- заорал пьяный, не  удостоив
Литуму взглядом. --  Здесь  мы все равны. А если кто хочет повыпендриваться,
мне на него наплевать!  Не ты, что ли,  говорил, что вино  всех равняет? Так
что лучше заткнись.
     Дионисио посмотрел на Литуму, как бы желая сказать: "Ну и как вы теперь
поступите?  Дело-то касается  больше  вас, чем  меня".  Донья  Адриана  тоже
ожидала,  что он скажет,  и другие пеоны, он чувствовал спиной, выжидательно
уставились на него.
     -- Я здесь не как полицейский, а как любой другой клиент, -- сказал он.
-- Ведь  поселок уже  закрыт,  и я не  имею никаких  служебных обязанностей.
Давайте-ка лучше выпьем.
     Он поднял рюмку, пьяный пеон скопировал его жест, подняв пустую руку, и
с полной серьезностью сказал:
     -- Ваше здоровье, капрал.
     -- А ведь я знал эту женщину, которая сейчас с Томасито, когда она была
еще   совсем  пигалицей,  --  сказал   вдруг  Литума,  сам  удивляясь  своей
откровенности.  --  Она  и тогда, в Пьюре, была красивой, а теперь  и  вовсе
стала красавицей.  Если бы ее сейчас увидели  Хосефино или Чунга, они бы рты
разинули от удивления -- до чего хороша!
     -- Оба вы  все  врете! --  Пьяный пеон  снова озлобился, снова  грохнул
кулаком  и  угрожающе  наклонился к хозяину погребка. --Говорю  вам  прямо в
лицо. Вы тут можете морочить кого угодно, только не меня.
     Дионисио  нисколько не обиделся, на его физиономии  не  дрогнул ни один
мускул, она осталась такой  же  оживленной и добродушной, он только перестал
изображать медведя.  В руке он держал бутылку, из которой все время подливал
Литуме. Он неторопливо наполнил еще одну рюмку и протянул ее пьяному пеону:
     -- Знаешь, чего тебе не хватает, приятель? Глотка чего-нибудь покрепче.
Пиво  --  для  тех,  кто  не  умеет  толком пить,  кто  только и  может, что
накачаться и рыгать. На-ка вот, попробуй этого, почувствуешь вкус винограда.
     "Не может того  быть, что Мерседес -- Мече", --  думал Литума. Конечно,
он ошибся.  Из-за этого писко все перепуталось  в голове. Смутно, как сквозь
туман,  он  увидел, что  пьяный  пеон послушно взял из рук  Дионисио  рюмку,
вдохнул запах писко и, полузакрыв глаза, стал медленно  пить его  маленькими
глотками. Казалось,  он  наконец утихомирился, но не тут-то было: едва рюмка
опустела, он снова рассвирепел:
     --  Вы  вруны,  чтобы  не  сказать чего-нибудь  похуже!  --  рычал  он,
угрожающе  надвигаясь  на хозяина погребка. --  Кто  обещал,  что ничего  не
случится?  Но все случилось! Уайко  прошел, строительство закрыли, нас  всех
уволили. Несмотря на все  ваши мерзости,  здесь стало  еще хуже, чем раньше.
Нельзя столько времени  пудрить  людям мозги, а потом  делать вид, будто это
вас не касается.
     Он вдруг задохнулся и замолчал,  лицо  его исказилось, он с подозрением
озирался. Испугался,  что  наговорил  лишнего?  Литума  взглянул на  хозяина
погребка.  Тот как ни  в чем не бывало наполнял рюмки.  Донья  Адриана вышла
из-за стойки, подошла к пьяному пеону и взяла его за руку.
     -- Идем потанцуем, чтоб прошла  твоя злость. Ты же  знаешь, что злиться
вредно для здоровья.
     По радио передавали  музыку,  но  ее  едва было слышно из-за постоянных
помех. Пеон начал танцевать болеро, прижимаясь всем телом  к донье  Адриане.
Как  сквозь туман Литума видел,  что он уткнулся носом  ей в шею, а его руки
гладят ей ягодицы.
     -- А где  остальные? --  спросил  капрал. -- Ну те,  что пили пиво  тут
недавно?
     -- Минут десять  как ушли,  --  ответил Дионисио.  --  Не  слышали, как
хлопнула дверь?
     -- А  вам все  равно,  что лапают вашу жену? У вас на  глазах? Дионисио
пожал плечами.
     -- Пьяные не соображают, что делают. -- Он засмеялся и с  удовольствием
вдох-
     нул запах писко из рюмки. -- А вообще-то, велика  важность. Подарим ему
десять минут счастья. Вы только посмотрите, как он наслаждается. Не завидно?
     Пеон почти  повис на донье Адриане. Он  уже не  танцевал,  не двигался,
только его  руки  блуждали по плечам, спине,  груди и рукам  женщины,  а рот
искал ее  губы. Она не останавливала  его,  ее лицо выражало скуку  и легкое
отвращение.
     -- Ну и нажрался. -- Литума сплюнул на  пол.  -- Как я  могу завидовать
этой
     скотине?
     --  Животные  счастливее нас  с  вами,  господин  капрал.  --  Дионисио
засмеялся и  опять превратился в медведя. -- Они  живут,  чтобы есть, пить и
спариваться.  Они  ни о  чем не размышляют, у них  нет забот. Это мы с  вами
несчастные, нас  можно  пожалеть. А он сейчас встречается со своим зверем, и
посмотрите, как он счастлив.
     Капрал подвинулся поближе к трактирщику, положил руку ему на плечо:
     -- Он упоминал о каких-то мерзостях, которые вы здесь вытворяли. Что он
имел в виду? Что вы делали, чтобы предотвратить то, что все равно случилось?
-- Литума говорил медленно, отчетливо выговаривая каждое слово. -- Что здесь
     было?
     -- Спросите его самого, господин  капрал, -- ответил Дионисио, двигаясь
медленно и неуклюже, как медведь, выполняющий команды дрессировщика. -- Если
вы  верите  тому,  что  несет  этот  пьяница,  то  слушайте  его  и  дальше.
Разговорите его
     -- он вам все выложит.
     Литума закрыл  глаза. В голове все закружилось,  и  в  этот  круговорот
затянуло Томасито  и Мече в  тот самый момент, когда они обнимались и любили
друг
     друга.
     --  Мне  уже все равно, -- пробормотал он невнятно.  --  Я  уже  закрыл
лавочку.  Мне прислали  новое назначение. Уеду  в верховья  Мараньона  и там
забуду о сьерре. Я рад, что апу наслали  уайко на Наккос. И  что остановится
строительство дороги. Благодаря апу я могу убраться отсюда. Никогда в  жизни
не чувствовал себя так погано, как здесь.
     -- Писко  поможет вам  узнать всю  правду  о  себе.  --  Голос  хозяина
погребка  звучал ободряюще. -- Так бывает со всеми. Продолжайте, как начали,
и скоро вы посетите своего зверя. Кстати, кто он? Ящерица? Или поросенок?
     Пьяный пеон что-то крикнул, Литума повернулся в его сторону. То, что он
увидел,  заставило его вздрогнуть  от отвращения. Пеон распахнул свой тесный
пиджак,  расстегнул ширинку  и обеими  руками держал свой темный отвердевший
член. Демонстрируя его донье Адриане, он заплетающимся языком выкрикивал:
     -- Полюбуйся, старушка! Стань на  колени, сложи  руки  и скажи ему: "Ты
мой бог". Не ломайся, ну!
     На Литуму напал приступ смеха. И в то же время он едва сдерживал рвоту,
а в голове  не переставая проносились  мысли о Мерседес. Неужто и впрямь это
та  самая  пьюранка,  которую  он  знал  когда-то? Да разве  возможны  такие
совпадения,
     прости,господи?
     Сеньора Адриана повернулась и  направилась на  свое  обычное место. Там
она опять облокотилась о стойку и с безразличным видом воззрилась на пьяного
пеона с расстегнутой ширинкой.  А тот, оказавшись в одиночестве  в  середине
зала, удрученно созерцал свой член.
     -- Вы тут спрашивали о мерзостях, господин капрал,  -- сказал Дионисио.
--  Вот  перед  вами  одна  из   них,  полюбуйтесь.  Видели   вы  что-нибудь
мерзопакостнее этого закопченного члена?
     Он  насмешливо хмыкнул, донья Адриана засмеялась, Литума тоже улыбнулся
из вежливости, хотя ему  совсем  не было смешно.  Тошнота снова подступила к
горлу -- вот-вот его могло вырвать.
     --  Сейчас я уберу этого хмыря, -- сказал он. -- Уже поздно, его совсем
развезло, он вам не даст покоя всю ночь.
     -- Обо мне  не беспокойтесь,  я  привык, --  сказал Дионисио.  -- Такие
спектакли -- часть моей работы.
     -- Сколько я вам должен? -- спросил капрал, потянувшись за бумажником.
     -- Сегодня все  за счет заведения. -- Дионисио протянул  ему руку. -- Я
вам не сказал, что мы завтра закрываем его?
     -- Тогда большое спасибо.
     Литума  подошел к пьяному,  обхватил  его за  плечи  и  стал потихоньку
подталкивать к двери:
     -- Пойдем-ка, выйдем на свежий воздух, приятель. Давай, давай.
     Тот и не думал противиться. Уже на ходу он быстро застегнул ширинку.
     -- Конечно, господин капрал, -- бормотал он, заваливаясь на бок. Если с
людьми говорят по-человечески, люди понимают.
     Снаружи их встретила ледяная темнота. Не было ни дождя, ни ветра, как в
другие ночи, но  температура сильно  понизилась, и  Литума чувствовал, что у
бурильщика зуб  на  зуб  не  попадает,  он  дрожал,  съежившись  под  своими
одежками, которые, как смирительная рубашка, сковывали его движения.
     -- Ты, верно,  ночуешь в бараке, уцелевшем от уайко,  -- сказал Литума,
поддерживая его за локоть. -- Я тебя провожу, дружище. Давай-ка возьмемся за
руки, не то в этой темноте угодим в какую-нибудь яму и сломаем шею.
     Они шли  медленно,  спотыкаясь о камни,  толкая  друг  друга  во мраке,
который  не  могли  рассеять  мириады  звезд  и  узкий серп луны. Неожиданно
бурильщик остановился и, схватившись за живот, согнулся пополам.
     -- Тебя мутит? Поблюй  -- станет легче. Натужься, чтоб вся дрянь вышла.
Я тебе помогу.
     Бурильщик,  скорчившись,  содрогался от приступов рвоты, а Литума, стоя
позади, сдавливал ему обеими руками живот, как он это обычно делал в Пьюре с
непобедимыми, когда те перебирали в баре Чунги.
     --  Ты ко мне подкатываешься,  -- вдруг запротестовал  пеон,  с  трудом
выговаривая слова.
     --  Этого  тебе, наверно, хочется, -- засмеялся Литума. -- Нет, мужчины
меня не интересуют, мудак.
     -- Меня тоже, -- промямлил пеон, все еще давясь от приступов рвоты.  --
Но в Наккосе все становятся гомиками, а то и похуже.
     У Литумы  забилось сердце: этого пеона  тоже что-то грызло, он хотел от
чего-то освободиться, искал, кому излить душу.
     Бурильщик наконец выпрямился, с облегчением вздохнул.
     -- Вроде стало лучше. -- Он сплюнул. -- Собачий холод.
     -- Пробирает до костей, -- согласился Литума. -- Пойдем-ка поскорей.
     Они снова взялись  за руки и, спотыкаясь, с  трудом вытаскивая ноги  из
грязи,  побрели дальше,  проклиная все на свете. Вскоре в ночной темноте они
смогли различить  еще более черное пятно -- барак.  Слышно  было, как  среди
горных  вершин  свистит ветер, но  здесь все было  тихо и спокойно.  Хмель у
Литумы прошел, голова стала ясной, мысли четкими. Он даже забыл о Мерседес и
Томасито, которые  миловались сейчас там  наверху, забыл и о Мече тех давних
времен, когда  видел  ее в маленьком  баре неподалеку  от  стадиона Пьюры. В
голове кружились  другие мысли и все более отчетливо вырисовывалось решение:
"Я должен расколоть его".
     -- Покурим, приятель? -- обратился он к пеону. -- Перед сном?
     -- Вы останетесь здесь? -- Бурильщик, похоже, тоже протрезвел.
     -- Неохота карабкаться вверх в такую пору. А кроме того, не хочу мешать
влюбленной парочке. Думаю, в бараке найдется для меня свободная кровать.
     -- Не кровать, а топчан. Но все матрасы уже унесли.
     До Литумы из глубины барака донесся храп. Бурильщик рухнул на первый же
топчан справа  от  двери. Капрал зажег спичку и осмотрелся: рядом стояли еще
два  пустых топчана. Он сел на  ближайший,  раскурил две  сигареты, протянул
одну бурильщику и радушно сказал:
     -- Нет ничего лучше, как хорошенько затянуться перед  сном,  уже лежа в
постели, когда начинаешь засыпать.
     -- Я могу хватить лишку, что и говорить, -- сказал пеон. -- Только я не
дурак.
     -- Литума видел,  как заметался  в темноте  огонек сигареты,  и  ощутил
запах дыма, который бурильщик пустил прямо ему в лицо. -- Почему вы остались
здесь? Что
     вам от меня надо?
     -- Узнать, что случилось с теми тремя,  -- тихо, почти шепотом, ответил
Литума,  сам  удивляясь  охватившему  его страху:  не упустит  ли он  сейчас
последний шанс?
     --  Не  для  того,  чтобы арестовать кого-нибудь.  Не для  того,  чтобы
отправить  подозреваемого в  Уанкайо. Не по службе. А просто из любопытства,
друг. Клянусь тебе чем хочешь. Что  случилось  с Касимиро Уаркаей, с Педрито
Тиноко и Медардо Льянтаком, он же Деметрио Чанка? Расскажи мне, пока выкурим
по последней сигарете.
     -- Ни  за что на свете,  -- прохрипел  в  ответ пеон  и шумно  задышал.
Литума услышал, как он возится  на своем  топчане. А  вдруг сейчас вскочит и
бросится  вон из барака? Укроется у Дионисио и доньи Адрианы? -- Можете меня
убить. Можете облить  меня бензином и чиркнуть спичку. Можете делать со мной
все, что вы делаете с терруками. Все равно ничего не скажу.
     --  Я  тебя и  пальцем не трону,  что  ты, браток.  --  Литума  говорил
медленно, всячески подчеркивая дружеское расположение к пеону. -- Просто  ты
мне расскажешь  по-приятельски -- и  я  уйду.  А завтра  ты покинешь  Наккос
насовсем, и я тоже. Каждый пойдет своей дорогой. И мы с тобой никогда больше
не встретимся.  Если  расскажешь,  нам  обоим  будет  легче. Ты вытащишь эту
занозу,  что сидит у тебя внутри. И я тоже избавлюсь  от занозы, что  мучила
меня все это время. Я даже не знаю, как тебя зовут. Расскажи только, что тут
произошло. Чтобы мы оба спали лучше, ты и я, приятель.
     Наступило  долгое молчание, изредка нарушаемое храпом пеонов, спавших в
глубине барака. По тому, как разгорался огонек сигареты, Литума мог  следить
за жадными затяжками бурильщика. От дыма, который тот выдыхал в его сторону,
стало пощипывать  ноздри. Литума  немного успокоился. Появилась уверенность,
что пеон сейчас заговорит.
     -- Их принесли в жертву апу, ведь так?
     --  Апу?  --  Пеон  заерзал.  Его  нервозность  передалась  капралу, он
почувствовал зуд во всем теле.
     -- Ну, эти  духи  гор,  --  принялся  он  растолковывать, волнуясь  все
больше. -- Эти муки, амару, божки, дьяволы, как их там еще называют, которые
живут в горах и навлекают  всякие несчастья. Это им  приносили жертвы, чтобы
они  не  вызвали уайко? Чтобы пиштако  не потрошили  пеонов?  Так  или  нет,
говори!
     -- Я  не понимаю на кечуа, --  просипел бурильщик. -- Никогда раньше не
слышал таких слов. Апу?
     --  Нет, ты  скажи,  им приносили жертвы,  чтобы избавиться  от уайко и
пиштако? -- настаивал Литума.
     -- Медардо был мой земляк, я тоже из Андамарки, -- сказал  пеон. --  Он
представлял там администрацию, вот из-за чего он пострадал.
     -- Ты больше  переживаешь  за  бригадира?  -- спросил Литума. -- Других
тебе не  так  жалко, как земляка.  Что  ж,  это понятно. Я, например, больше
всего  жалею о  немом,  о  Педрито Тиноко. А  вы  были друзья,  ты и Медардо
Льянтак?
     --  Знали друг друга.  Он  с женой  жил наверху,  на  склоне  горы, они
боялись, что терруки пронюхают, что они теперь в Наккосе. Он ведь ускользнул
от суда терруков. И  знаете как? Спрятался в могилу. Иногда мы разговаривали
с ним.  Его тут  постоянно пугали  парни  из Аякучо,  Абанкая,  Уанкавелики.
Говорили ему:  "Рано или поздно тебя сцапают". Или еще: "Ты тут живешь среди
нас, и  нам  потом  от  твоих дел  не  отмазаться.  Катись-ка  лучше  отсюда
подобру-поздорову".
     --  Поэтому его и принесли в  жертву?  Чтобы  не  испортить отношения с
терруками?
     -- Не только поэтому, -- живо возразил бурильщик. Он часто  затягивался
и по-прежнему пускал дым в лицо Литуме, было похоже, что он снова  захмелел.
-- Не только поэтому, будь оно все проклято.
     -- А тогда почему еще?
     --  Эти суки сказали, что терруки его казнят. А так  как все равно надо
было выбрать кого-то, то лучше было взять  его, ведь смерти ему вроде бы так
или иначе не избежать, он у терруков занесен в список.
     --  То  есть  ты  хочешь   сказать,  нужно  было  найти  кого-то,   кем
пожертвовать?
     -- Но все  это  был  сплошной обман! -- все больше негодовал  пеон.  --
Разве мы после этого не остались без работы? И знаете, что они еще говорят?
     -- Что?
     -- Что мы не оказали полного  уважения и поэтому вызвали  недовольство.
Эти говнюки сказали, что мы должны сделать кое-что похлеще. Понимаете?
     -- Прекрасно понимаю,  --  прошептал Литума. -- Только  что может  быть
хлеще,  чем убить Альбиноса, или этого  твоего бригадира, или беднягу немого
ради каких-то апу,  которых никто никогда не  видел и никто толком не знает,
существуют ли они вообще.
     --  Да убить  это  было бы еще  ничего,  -- повысил голос бурильщик,  и
Литума подумал,  что  те,  что спят  в  глубине барака,  могут  проснуться и
заставить  их  замолчать. Или подкрадутся  на цыпочках и заткнут  бурильщику
рот. А его самого за то, что он слышал то, что слышал, отведут к заброшенной
шахте и сбросят вниз. -- Мало  ли людей  убивают повсюду? Убить -- это самое
простое.  Теперь это  такая же пустяковина,  как пойти облегчиться, разве не
так? Нет,  вовсе не  убийство та заноза,  что  мучит  здесь  людей. Не  меня
одного, но и многих других, тех, кто ушел. Не убийство, а совсем другое.
     -- Что другое? -- Литума похолодел.
     -- Этот  вкус во рту. -- Бурильщик перешел на шепот: -- Он не проходит,
сколько ни полощи рот. Я и сейчас его чувствую. На языке, на зубах. И даже в
горле. И глубже, чувствую его в желудке. Будто только что перестал жевать.
     Окурок обжигал Литуме  палец. Он кинул его на пол, растоптал. Он понял,
что ему сказал пеон, и не хотел знать больше.
     -- Так, значит, и это  тоже. -- Он ловил воздух открытым ртом, никак не
мог вдохнуть.
     -- Даже когда я сплю, не могу от него избавиться, -- говорил бурильщик.
-- Только когда  пью. Вот почему  я запил,  стал  алкоголиком. А  мне нельзя
пить, у меня открылась язва. Я испражняюсь с кровью.
     Литума хотел вытащить другую сигарету, но руки дрожали, пачка упала. Он
искал  ее, шаря в темноте руками по сырому полу, усеянному мелкими камушками
и обгорелыми спичками.
     -- Все в этом участвовали, все, и я тоже, хотя и не хотел,  но тоже, --
зачастил пеон. -- Вот что меня мучит,  вот от чего меня мутит --  эти куски,
которые я глотал.
     Литума наконец нащупал  пачку. Вытащил две сигареты. Сунул одну в  рот,
подождал,  пока  перестанут  трястись  руки.  Зажег  спичку, молча  протянул
раскуренную сигарету лежавшему  пеону. Смотрел  на тлеющий в темноте огонек,
морщась время от времени от вонючего дыма.
     -- И ко всему  прочему я  боюсь спать, -- снова заговорил бурильщик. --
Стал  трусом, а  раньше  ничего не боялся. Но что  делать со снами? Если  не
напьюсь, всю ночь меня душат кошмары.
     -- Ты видишь себя -- как ты ешь своего земляка? Это тебе снится?
     -- Себя-то  я  редко  вижу во сне,  -- послушно стал объяснять пеон. --
Только их. Как  я вырезаю им яички, нарезаю ломтиками, пробую на вкус, будто
это лакомство. -- Литума почувствовал, что пеон снова скорчился, -- видно, у
него опять  начался приступ тошноты. -- А когда  вижу себя -- еще хуже.  Эти
двое являются ко мне и прямо  руками выдирают мне  яйца. И поедают их у меня
на глазах. Поэтому
     уж лучше пить, чем видеть  такое. А  тут язва,  чтоб  ее. Да  разве это
жизнь? Провались все пропадом!
     Литума резко поднялся.
     --  Надеюсь,  это  у  тебя   пройдет,   приятель.  --  Он  почувствовал
головокружение и вынужден был опереться о топчан. -- Желаю тебе найти работу
там,  куда  ты  идешь. Думаю,  тебе будет нелегко.  Вряд  ли  ты  все  скоро
забудешь. И знаешь, что я тебе еще скажу?
     -- Что?
     -- Я  жалею, что так  добивался правды. Лучше  бы  я  остался при своих
подозрениях.  А теперь я  ухожу,  а ты поспи. Мне, правда, придется провести
ночь под открытым  небом, не хочу мешать Томасито. Но я не хочу спать здесь,
около тебя и тех пеонов,  что там храпят. Не хочу проснуться  завтра утром и
увидеть твое лицо  и разговаривать с тобой как ни в чем не бывало.  Пойду на
свежий воздух.
     Спотыкаясь  в темноте, он дошел до двери барака, распахнул  ее и  вышел
наружу.  В  лицо  пахнул  ледяной ветер,  и  как  ни был потрясен Литума, он
залюбовался великолепным серпом луны и яркими звездами, блистающими в чистом
небе над зубчатыми вершинами Анд

Last-modified: Thu, 09 Mar 2006 11:01:12 GMT

Оцените этот текст: