Вашингтон Ирвинг. Рассказы
---------------------------------------------------------------
Перевод А.С. Бобовича
OCR Бычков М.Н.
---------------------------------------------------------------
Тот, для кого весь в яствах стол стоит,
Тот, мне сказали, недвижим лежит!
Вчера при мне он в горнице прилег,
А нынче стлал ему седой клинок.
Сэр Эджер, сэр Грейм и сэр Грей-Стил
На одной из горных вершин Оденвальда, дикой и романтической области в
южной части Германии, лежащей близ слияния Майна и Рейна, в давние, давние
годы стоял замок барона фон Ландсхорта. Теперь он пришел в совершенный
упадок, и его развалины почти полностью скрыты от взоров буковыми деревьями
и темными соснами, над которыми, впрочем, еще и поныне можно видеть
сторожевую башню, стремящуюся, подобно своему былому владельцу, - его имя я
назвал выше, - высоко держать голову и посматривать сверху вниз на окрестные
земли.
Барон был последним отпрыском великого рода Каценеленбоген {То есть
"локоть кошки". Это имя носили представители некогда могущественного
местного рода. Нам говорили, что первоначально это было прозвище, данное в
качестве комплимента одной бесподобной красавице, принадлежавшей к этой
семье и славившейся красотой своих рук. (Примеч. авт.)} и унаследовал от
предков остатки угодий и их тщеславие. Хотя воинственные наклонности
предшественников барона и нанесли непоправимый урон фамильным владениям, он
тем не менее старался поддерживать видимость былого величия. Времена были
мирные, и германская знать, покидая свои неуютные замки, прилепившиеся к
горам, точно орлиные гнезда, строила себе удобные резиденции в плодородных
долинах. Барон, однако, гордо отсиживался наверху в своей маленькой
крепости, поддерживая с наследственным упорством старые родовые распри и
вражду, завещанную ему прапрадедами, и находясь по этой причине в дурных
отношениях с некоторыми из своих ближайших соседей.
Барон был отцом единственной дочери; природа, дарящая людям
единственного ребенка, сторицей вознаграждает родителей, создавая настоящее
чудо, - так было и с баронскою дочерью. Нянюшки, кумушки и окрестные родичи
уверяли отца, что такой раскрасавицы не найти в целой Германии, а кому же
лучше знать о таких вещах, как не им? К тому же она выросла под неусыпным
наблюдением двух незамужних тетушек, живших некогда, в дни своей молодости,
при одном крошечном немецком дворе и отлично осведомленных во всем, что
требуется для воспитания знатной дамы. Следуя их указаниям, она превратилась
в верх совершенства. К восемнадцати годам она научилась восхитительно
вышивать и изобразила на коврах целые жития святых, причем выражение их лиц
было до того строгим, что они скорее походили на души чистилища. Она могла
также почти свободно читать и разобрала по складам несколько церковных
легенд и почти всю "Книгу героев" {Heldenbuch - собрание немецких
героических сказаний XV века.} с ее нескончаемыми чудесами и подвигами. Она
сделала значительные успехи даже в письме: умела подписать свое имя, не
пропустив ни единой буквы и так разборчиво, что тетушки читали ее подпись,
не прибегая к очкам. Она преуспевала и в рукоделии, снабжая дом изящными
дамскими безделками всякого рода; была искусна в самых сложный новейших
танцах, наигрывала на арфе и гитаре немало романсов и песен и знала наизусть
все трогательные баллады миннезингеров.
Ее тетушки - в дни молодости ужасные кокетки и ветреницы - были, можно
сказать, предназначены к роли бдительных стражей и строгих судей поведения
своей юной племянницы, ибо нет более чопорных и неумолимых дуэний, чем
состарившиеся кокетки. Они почти не спускали с нее глаз; она никогда не
выходила из замка без большой свиты, или, вернее, охраны, и ей постоянно
внушали правила благопристойности и беспрекословного послушания; а что
касается мужчин, то - боже милостивый! - ее научили держать их на таком
почтительном расстоянии, относиться к ним с таким недоверием, что без
надлежащего дозволения она не посмела бы взглянуть даже на самого красивого
кавалера в мире - да, да! - не посмела бы, даже если бы он умирал у ее ног.
Прекрасные результаты такой системы были очевидны. Молодая девушка
могла служить образцом послушания и благонравия. В то время как ее
сверстницы растрачивали свое девическое очарование среди мирской сумятицы и
мишуры, так что нежный цветок его мог быть сорван и потом выброшен
какой-нибудь безжалостною рукой, она застенчиво и целомудренно, как роза
между шипами-телохранителями, расцветала под бдительным оком добродетельных
старых дев и превратилась, наконец, в прелестную девушку. Тетушки
поглядывали на нее с гордостью и торжеством, похваляясь, что, хотя всем
другим юным девам на свете недолго споткнуться, с наследницей рода
Каценеленбоген, благодарение небу, ничего подобного случиться не может.
Хотя барону Ландсхорту и не посчастливилось иметь много детей, все же
за его стол садилась куча народу, так как судьба с избытком наградила его
бедными родственниками. Все они, как один, обладали характером пылким и
привязчивым, что вообще свойственно небогатой родне; все обожали барона и
пользовались любым подходящим случаем, чтобы налетать к нему целыми стаями и
оживлять своим присутствием замок. Свои семейные торжества эти славные люди
неизменно справляли за счет барона и, угостившись всласть, уверяли, будто на
всей земле нет ничего упоительнее, чем эти семейные встречи, чем эти
праздники сердца.
Несмотря на свой малый рост, барон обладал великой душой, и она
пыжилась от удовольствия, сознавая, что в окружающем его крошечном мире ему
принадлежит первое место. Он любил растекаться в длинных-предлинных
рассказах о доблестных воинах доброго старого времени, чьи портреты хмуро
глядели со стен, и нигде он не находил таких внимательных слушателей, как
среди тех, кто кормился за его счет. Он всею душою тянулся к чудесному и
безоговорочно верил бесконечным легендам и сагам, которыми в Германии
славятся любая гора и долина. Его гости были, впрочем, еще простодушней и
слушали эти рассказы с широко раскрытыми глазами и ртами, причем никогда не
забывали выразить свое изумление, хотя бы им в сотый раз приходилось
выслушивать то же самое.
Так вот и жил барон фон Ландсхорт, оракул у себя за столом, абсолютный
монарх в пределах принадлежавшей ему небольшой территории и сверх всего
счастливец, глубоко убежденный в том, что он - мудрейший человек своего
века.
В момент, с которого собственно и начинается моя повесть, в замке
происходило очередное сборище родственников, съехавшихся на этот раз по
исключительно важному поводу: предстояло встретить жениха, избранного
бароном для дочери. Между отцом невесты и одним престарелым
дворянином-баварцем было достигнуто соглашение, ставившее своею целью
объединить славу их благородных имен заключением брака между детьми.
Предварительные переговоры протекали со всеми подобающими формальностями.
Молодые люди были помолвлены, ни разу не повидав друг друга; уже был
назначен день свадьбы. Молодой граф фон Альтенбург был вызван с этой целью
из армии и в данное время находился в пути, направляясь в замок барона,
чтобы из его рук получить невесту. Задержавшись по непредвиденным
обстоятельствам в Вюрцбурге, он прислал оттуда письмо с указанием дня и часа
своего прибытия.
В замке начались оживленные приготовления к приему долгожданного гостя.
Прекрасную невесту наряжали с необычайною тщательностью. Тетушки, которым
принадлежала верховная власть во всем, что касалось ее туалета, спорили
из-за каждой принадлежности ее свадебного наряда целое утро. Использовав их
распрю, молодая девушка последовала указаниям своего вкуса, который, по
счастью, оказался хорош. Она была так прелестна, как только мог пожелать
юный жених. Тревога ожидания делала ее еще привлекательней.
Краска румянца, вспыхивавшая на ее лице и на шее, учащенное дыхание,
колыхавшее грудь, глаза, время от времени погружавшиеся в задумчивость, -
все свидетельствовало о нежном волнении, царившем в ее сердечке. Подле нее
неизменно продолжали свои хлопоты тетушки, ибо незамужние тетушки проявляют
особенный интерес к делам этого рода. Они преподали ей целую кучу
благоразумных советов, наставляя ее, как держаться, что говорить и каким
образом встретить своего суженого.
Барон был не меньше других занят приготовлениями. Сказать по правде,
его вмешательства вовсе не требовалось, но этот живой, суетливый от природы
маленький человечек не мог оставаться бездеятельным среди царившей вокруг
суматохи. С невероятно озабоченным видом метался он по всему замку,
беспрерывно отрывая слуг от работы и увещевая их проявить как можно больше
усердия; его жужжание, доносившееся изо всех зал и всех комнат, было столь
же докучливо и неугомонно, как жужжание большой синей мухи в разгар знойного
летнего дня.
Между тем зарезали заранее откормленного теленка, леса огласились
гиканьем охотников, кухня была завалена отменной провизией, из подвалов
извлекались целые океаны рейнвейна и ферневейна, даже на большую
Гейдельбергскую бочку {В этих же краях, около города Гейдельберга, в замке
курфюрста Баденского находился знаменитый на всю Германию чан для вина
емкостью в 140 тыс. литров. Это и была "большая Гейдельбергская бочка"} была
наложена некая контрибуция. Все было готово к приему бесценного гостя с
обычным для немцев веселым и шумным гостеприимством. А гостя все нет как
нет: он запаздывал. Час проходил за часом. Солнце, еще недавно освещавшее
своими косыми лучами могучие леса Оденвальда, теперь золотило уже только
самую кромку горных вершин. Барон поднялся на свою самую высокую башню и
напрягал зрение в надежде увидеть где-нибудь в отдалении графа и его
спутников. Однажды ему показалось, будто он уже видит их; из долины
послышался звук рогов, подхваченный горным эхом. Далеко, далеко внизу можно
было различить всадников, медленно подвигавшихся по дороге; почти достигнув
подножия горы, они внезапно повернули и поскакали в другом направлении.
Угасли последние лучи солнца, в наступивших сумерках замелькали летучие
мыши; дорогу уже едва можно было различить, на ней не было никого, кроме
крестьян, устало тащившихся по домам после дневных трудов.
В те самые часы, когда старинный замок Ландсхорт пребывал в тревоге и
беспокойстве, тут же, в Оденвальде, но несколько в стороне, произошло
событие большой важности.
Молодой граф фон Альтенбург безмятежно совершал свой путь той легкой
размеренной рысью, какая подобает человеку, едущему жениться и знающему, что
благодаря заботам друзей он избавлен от хлопот и сомнений в исходе своего
сватовства и его ждет невеста - ждет так же несомненно, как по окончании
томительного пути его несомненно ожидает обед. В Вюрцбурге он встретился с
товарищем по оружию, некоторое время служившим вместе с ним на границе. Это
был Герман фон Штаркенфауст, славившийся среди немецкого рыцарства
необычайной силой и благороднейшим сердцем. Он возвращался ныне из армии.
Замок его отца находился неподалеку от старинной крепости Ландсхорт, но обе
семьи издавна враждовали между собою и никогда не общались. Обрадованные
неожиданной встречей, молодые люди повели речь о своих успехах и
похождениях, и граф, среди прочего, сообщил также историю своей предстоящей
женитьбы на девушке, которой он никогда не видал, но которую ему описали как
редкостную красавицу.
Так как друзьям предстояло ехать в одном направлении, они решили
проделать остаток пути сообща и, не желая торопиться, выехали на рассвете из
Вюрцбурга, причем граф велел своей свите последовать за ним несколько позже
и в дороге нагнать его.
Они коротали путь в воспоминаниях об эпизодах боевой жизни и былых
похождениях; впрочем, граф, рискуя наскучить своему собеседнику, снова и
снова принимался описывать прославленную красоту своей нареченной невесты и
говорить о счастье, которое его ожидает.
Беседуя таким образом, они начали подниматься на один из самых глухих и
лесистых перевалов Оденвальда. Известно, что леса Германии всегда так же
кишмя кишели разбойниками, как замки ее - нечистою силой; в то время, о
котором здесь повествуется, число первых еще более возросло за счет беглых
солдат, слонявшихся по стране. Никто поэтому не увидит ничего необычайного в
том, что наши всадники подверглись в лесной глуши неожиданному нападению
шайки этих бродяг. Они доблестно защищались, но их силы были уже на исходе,
когда на выручку к ним подоспела графская свита. При виде ее разбойники
разбежались, успев нанести графу смертельную рану. Медленно и бережно
доставили его обратно в Вюрцбург; из соседнего монастыря был вызван монах,
славившийся своим умением врачевать с равным успехом и тело и душу: впрочем,
первое искусство оказалось излишним - часы несчастного графа были уже
сочтены.
Перед смертью он попросил своего друга немедленно отправиться в замок
Ландсхорт и объявить роковую причину, из-за которой он не мог явиться к
невесте в назначенный срок. Не будучи чересчур страстно влюблен, он был
человеком в высшей степени аккуратным, и теперь, видимо, его очень заботило,
чтобы это поручение было быстро и учтиво исполнено. "Если это не будет
сделано, - сказал он, - я не смогу спать спокойно в могиле". Он произнес эти
слова с особой торжественностью. Просьбу умирающего, высказанную при столь
трагических обстоятельствах, следовало уважить. Штаркенфауст постарался его
успокоить: он обещал в точности выполнить его волю и в подтверждение своих
слов протянул ему руку. Умирающий пожал ее в знак благодарности и вскоре
после этого впал в беспамятство. В бреду он говорил о невесте, о своих
обязательствах перед нею, о данном им слове, требовал, чтобы к нему подвели
коня, на котором он сейчас же поскачет в замок Ландсхорт, и скончался,
воображая, будто садится в седло.
Штаркенфауст вздохнул о безвременно погибшем товарище, смахнул с глаз
скупую слезу солдата и предался размышлениям о весьма неприятной миссии,
выпавшей на его долю. Он брался за нее с тяжелым сердцем и со смятением в
мыслях, ибо ему предстояло явиться в качестве незваного гостя к недругам и
омрачить их празднество роковым для их радужных упований известием. Впрочем,
в душе его пробудилось известное любопытство, и ему захотелось взглянуть на
прославленную красавицу Каценеленбоген, столь ревниво скрываемую от света.
Нужно сказать, что он принадлежал к числу страстных поклонников прекрасного
пола, к тому же ему были свойственны эксцентричность и предприимчивость, так
что любое приключение увлекало его до безумия.
Перед тем как покинуть Вюрцбург, он заключил с монастырской братией
необходимое соглашение о погребальных обрядах над его другом, которого
предполагалось похоронить в местном соборе, рядом с его славными родичами;
глубоко опечаленная графская свита взяла на себя заботу о его бренных
останках.
Однако пора возвратиться к древнему роду Каценеленбоген, члены
которого, нетерпеливо ожидавшие гостя, еще нетерпеливее ждали обеда, а также
к достойному маленькому барону; мы оставили его в час вечерней прохлады на
сторожевой башне замка.
Спустилась ночь, но гостя все еще не было. Барон сошел с башни в
отчаянии. Обед, который откладывался с часу на час, дольше не терпел
отлагательства. Мясные кушанья перепрели, повар выходил из себя, гости своим
видом напоминали гарнизон крепости, сдавшейся из-за голода. Барону
волей-неволей пришлось распорядиться подавать на стол, несмотря на
отсутствие жениха. Но как раз в ту минуту, когда все, усевшись уже по
местам, готовились приступить к долгожданному пиру, звук рога, раздавшийся у
ворот, возвестил о прибытии путника. Еще раз протяжно протрубил рог, и
старые дворы замка наполнились эхом. Стража подала со стены ответ. Барон
заторопился навстречу своему нареченному зятю.
Спустили подъемный мост, путник подъехал к воротам. Это был рослый
красивый всадник на вороном скакуне. Лицо его покрывала бледность, глаза
горели романтическим блеском, на всем его облике лежала печать благородной
грусти. Барон был слегка обижен, что гость приехал один, без подобающей
случаю пышности. На какое-то (правда, очень короткое) время он почувствовал
себя оскорбленным и готов был рассматривать этот факт как недостаток
уважения к столь значительному событию в жизни столь значительного
семейства, с которым гость должен был породниться. Впрочем, он тотчас же
успокоился и решил, что это все нетерпение молодости, побудившее жениха
опередить свою свиту.
- Я весьма сожалею, - начал путник, - что врываюсь к вам в столь
неподходящее время...
Барон прервал его бесчисленным количеством приветствий и поздравлений,
ибо, надо сказать, он всегда гордился своею любезностью и своим
красноречием. Гость попытался было раза два или три остановить поток его
слов, но это оказалось тщетной попыткою, и ему пришлось склонить голову и
предоставить барону свободу действий. Между тем барон сделал первую паузу
только тогда, когда они прошли во внутренний двор; здесь путник снова
попытался заговорить, но его намерению помешало появление женской половины
семьи вместе с оробевшей и зарумянившейся невестой.
Он взглянул на нее и замер, как зачарованный; казалось, что в его
взгляде пылает душа и что его навеки приковал к себе ее милый девический
образ. Одна из ее незамужних тетушек шепнула ей что-то на ухо, девушка
сделала усилие, чтобы заговорить; она робко подняла свои влажные голубые
глаза, бросила застенчивый и в то же время пытливый взгляд на незнакомого
рыцаря и тотчас же отвела его в землю. Она не вымолвила ни слова, но на
устах ее заиграла улыбка, на щеках появились легкие ямочки - и это
доказывало, что она отнюдь не разочарована. Впрочем, было бы странно, если
бы столь изящный и привлекательный кавалер не пришелся по сердцу
восемнадцатилетней девице, весьма благосклонной к любви и замужеству.
Поздний час исключал возможность немедленного открытия переговоров.
Барон был по-прежнему неумолимо любезен и, отложив беседу делового характера
до утра, повел гостя к еще не тронутому столу.
Он был накрыт в большом зале замка. На стенах висели портреты суровых
героев из рода Каценеленбоген, а также трофеи, добытые ими на полях сражений
и на охоте. Нагрудники с прогибами от ударов, сломанные турнирные копья,
изорванные в клочья знамена и тут же рядом - добыча лесных боев: кабаньи и
волчьи пасти, грозно оскалившие свои клыки среди самострелов и бердышей, и
огромные рога матерого оленя, разветвлявшиеся прямо над головой юного
жениха.
Впрочем, рыцарь, по-видимому, не замечал ни окружавшего его общества,
ни обильного угощения. Он едва прикоснулся к еде и, казалось, был всецело
поглощен своею невестой. Он говорил совсем тихо, так, чтобы его не могли
услышать соседи, ибо любовь никогда не говорит полным голосом; но разве
существует на свете столь нечуткое женское ухо, которое не уловило бы самого
невнятного шепота, если он исходит из уст возлюбленного? В его манере
говорить сочетались сдержанность и нежность, что, видимо, произвело на
девушку сильное впечатление. Она слушала его с глубоким вниманием, и на
щеках ее то вспыхивала, то угасала краска румянца. Время от времени она
стыдливо отвечала ему на вопросы, а когда он отводил глаза в сторону,
решалась украдкой бросить взгляд на его романтическое лицо и неслышно
вздохнуть от избытка счастья и нежности. Было очевидно, что молодые люди
полюбили друг друга. Тетушки - а кому, как не им, знать толк в сердечных
делах? - решительно заявили, что и он и она прониклись любовью с первого
взгляда.
Ужин протекал весело или во всяком случае шумно, ибо гости были
счастливыми обладателями того благословенного аппетита, который дружит с
пустыми кошельками и горным воздухом. Барон рассказывал самые лучшие и самые
длинные из своих историй, и никогда он не рассказывал их так хорошо или по
крайней мере с большим эффектом. Если в них попадалось что-нибудь
сверхъестественное, его слушатели тотчас же начинали охать и ахать, если
фривольное - хохотали и как раз там, где это требовалось. Барон, надо
признаться, подобно большинству великих людей, был до того преисполнен
сознания собственного достоинства, что никогда не снисходил ни до какой иной
шутки, кроме разве в высшей степени плоской. Но она неизменно подкреплялась
бокалом отличного хокхеймера; а когда стол уставлен веселым старым вином,
самая плоская шутка хозяина становится неотразимой. Много всякой всячины
было выложено другими - не такими богатыми, зато более остроумными -
шутниками; остроты их, впрочем, неповторимы, и воспроизвести их можно было
бы, пожалуй, лишь в сходных условиях; много лукавых речей, сказанных на ушко
женщинам, заставили их корчиться от еле сдерживаемого смеха, а один бедный,
веселый и круглолицый кузен проревел несколько песенок, заставивших
девственных тетушек укрыться за веерами.
Среди этого шумного пиршества молодой рыцарь сохранял какую-то
совершенно особенную и неуместную тут серьезность. На его лице все
явственней проступало выражение глубокой подавленности; по-видимому, как это
ни странно, остроты барона еще больше усугубляли его тоску. Порой он впадал
в задумчивость, а порою, напротив, глаза его беспокойно и безостановочно
блуждали вокруг, выдавая, что ему как-то не по себе. Его беседа с невестою
становилась все серьезнее и загадочнее; на ее чистом, безмятежном челе стало
собираться хмурое облачко, по ее чувствительному, нежному телу время от
времени пробегала легкая дрожь.
Все это не могло ускользнуть от внимания окружающих. Их веселье было
отравлено непонятною мрачностью жениха; она проникала в их души. Они начали
перешептываться, обмениваться тревожными взглядами, пожимать плечами и
покачивать головой. Песни и смех стали раздаваться все реже; все чаще общую
беседу прерывали зловещие паузы; вслед за ними потянулись диковинные истории
и таинственные легенды. Один страшный рассказ влек за собою другие, еще
более страшные. Наконец барон довел нескольких дам почти до истерики своей
повестью о всаднике-призраке, похитившем прекрасную Ленору, - эта жуткая, но
правдивая история переложена была впоследствии в великолепные стихи и обошла
в таком виде весь свет {В. Ирвинг имеет в виду одноименную балладу немецкого
поэта Бюргера (1747-1794).}.
Жених выслушал повесть с глубоким вниманием. Он устремил на барона
пристальный взгляд и, когда рассказ подошел к развязке, начал медленно
подниматься с места; он становился все выше и выше, и завороженному взору
барона почудилось, будто он превратился чуть ли не в великана. Как только
повесть была закончена, рыцарь тяжело вздохнул и торжественно попрощался с
присутствующими. Все были изумлены. Барона, казалось, поразил гром.
Как? Покинуть замок в полночный час! Но ведь все готово к его приему;
если ему желательно отдохнуть, то его обкидает опочивальня.
Гость мрачно и загадочно покачал головой.
- Этой ночью, - сказал он, - этой ночью мне надлежит почивать в другом
месте.
В ответе и в тоне голоса говорившего заключалось нечто, от чего сердце
барона сжалось; он собрался, однако, с духом и повторил свое гостеприимное
приглашение.
Гость молчаливо, но решительно отклонил его просьбу, махнул на прощанье
рукой и медленно направился к выходу. Тетушки просто окаменели; невеста
опустила головку, в ее глазах заблестели слезы.
Барон последовал за своим гостем; они вышли на главный замковый двор,
где, роя копытом землю и нетерпеливо пофыркивая, стоял вороной скакун
жениха. Дойдя до ворот, глубокую арку которых тускло освещал факел, гость на
мгновение остановился и глухим, мертвенным голосом, приобретавшим под
сводами еще более замогильный оттенок, сказал:
- Теперь, когда мы одни, я могу объяснить причину моего отъезда. Я
связан священным, нерушимым обязательством...
- Но почему же, - прервал барон, - вам не послать кого-нибудь вместо
себя?
- Заменить меня не может никто... я должен явиться лично... мне нужно
вернуться в Вюрцбург, в собор...
- Если так, - сказал воспрянувший духом барон, - почему же не сделать
этого завтра? Завтра вы повезете с собою невесту.
- Нет! Нет! - воскликнул гость еще торжественней, - мои обязательства
совершенно иного рода... и невеста тут ни при чем... Черви, черви ожидают
меня. Я - мертвец... меня убили разбойники... мое тело покоится в
Вюрцбурге... в полночь меня предадут погребению... меня ждет могила... я
обязан сдержать обещание.
С этими словами он вскочил на своего скакуна, вихрем пронесся по
подъемному мосту, и топот конских копыт затих в завываниях ветра.
Возвратившись в зал в состоянии крайней растерянности, барон рассказал
обо всем происшедшем. С двумя дамами приключился самый что ни на есть
настоящий обморок, остальные похолодели от ужаса при мысли о том, что они
пировали с призраком, вышедшим из могилы. Одни высказались в том смысле, что
это был, наверное, дикий охотник, которому принадлежит столь видное место в
германских поверьях, тогда как другие толковали о горных духах, леших и иных
сверхъестественных существах, с незапамятных времен неотступно преследующих
добрый немецкий народ. Один из бедных родственников отважился намекнуть, что
это просто-напросто забавная выходка юного кавалера и что самая мрачность
его причуды вполне согласуется с глубоко меланхолическим обликом юноши. Это
предположение, однако, навлекло на смельчака негодование всего общества, в
особенности барона, окинувшего его таким взглядом, как если бы он был псом
неверующим, так что гостю пришлось поскорей отречься от своих еретических
мыслей и вернуться в лоно истинной веры.
Но каковы бы ни были возникшие было сомнения, на следующий день они
разрешились, так как прибыло послание, подтвердившее сведения об убийстве
юного графа и о его погребении в соборе города Вюрцбурга.
Легко представить себе, какой ужас охватил обитателей замка. Барон
заперся у себя. Гости, прибывшие для того, чтобы разделить его радость, не
могли, конечно, покинуть его в беде. Они слонялись по двору или собирались
кучками в зале, покачивали головой, пожимали плечами, ужасаясь несчастью,
свалившемуся на столь достойного человека, а потом сидели за столом дольше
обычного и с еще большим рвением, чем обычно, ели и пили, желая поддержать в
себе бодрость духа. Но наиболее грустным было, несомненно, положение
овдовевшей невесты. Потерять супруга, прежде чем она успела обнять его, и
притом... какого супруга! Ведь если призрак его обладает таким изяществом и
благородством, то чем был бы живой жених! Своими жалобами она наполняла весь
дом.
На вторые сутки своего вдовства она отправилась почивать к себе в
комнату в сопровождении тетушки, пожелавшей провести ночь вместе с нею.
Тетушка - одна из лучших на всей немецкой земле рассказчиц историй с
участием привидений - долго тянула какую-то длинную-предлинную повесть и
заснула на середине ее. Комната была уединенная и выходила окнами в
небольшой сад. Племянница не спала; она задумчиво глядела, как лучи
восходящей луны трепетали на листьях осины у самого переплета оконной рамы.
Башенные часы только что пробили полночь, как вдруг из сада полились нежные,
мелодичные звуки. Девушка поспешно встала с постели и бесшумно скользнула к
окну. В тени деревьев виднелась высокая мужская фигура. Когда незнакомец
поднял голову, его лицо осветил лунный луч. О Небо! Пред нею стоял
жених-призрак... В то же мгновение за нею раздался пронзительный крик:
тетушка, которую разбудила музыка и которая тихонько последовала за своей
юной племянницей, упала на ее руки. Когда девушка снова посмотрела в окно,
призрака в саду уже не было.
Оказалось, что из этих двух представительниц прекрасного пола теперь в
уходе и попечении нуждается главным образом тетушка, ибо со страху она
окончательно потеряла голову. Что же до юной невесты, то даже призрак ее
возлюбленного - и тот казался ей милым. В нем заключалось как-никак какое-то
подобие мужской красоты, и хотя тень мужчины едва ли способна удовлетворить
пылкие чувства жаждущей любви девушки, но раз нет ничего посущественнее, то
и в ней можно найти чуточку утешения. Тетушка заявила, что не станет спать в
этой комнате; в свою очередь и племянница, впервые в жизни выказав
непослушание, столь же решительно заявила, что не станет спать ни в каком
другом помещении замка, из чего последовал вывод, что ей придется спать в
одиночестве. При этом она взяла с тетушки обещание не разглашать истории с
призраком и не лишать ее последней оставшейся ей на земле горькой отрады, а
именно, занимать комнату, у которой тень ее милого выстаивает ночами на
страже.
Как долго могла бы держать свое слово добрая старая дама, сказать
невозможно, - она обожала тараторить про всякие чудеса, и если бы ей удалось
раньше других рассказать об этой жуткой истории, ее ожидал бы настоящий
триумф. Впрочем, в этих местах еще и поныне в качестве достопамятного
примера женской сдержанности ссылаются на то обстоятельство, что тетушка
боролась с искушением в течение целой недели, пока как-то за утренним
завтраком с нее не были сняты дальнейшие ограничения, ибо обнаружилось, что
юная дева бесследно исчезла. Ее комната была пуста, постель не смята, окно
раскрыто - птичка упорхнула!
Изумление и тревогу, порожденные этим известием, могут вообразить
только те, кто когда-либо присутствовал при суматохе, которую несчастья
великого человека вызывают между его друзьями. Даже бедные родственники - и
те прервали на время свои неутомимые труды за обеденным столом. Вдруг
тетушка, которая в первую минуту потеряла дар речи, всплеснула руками и
вскрикнула:
- Призрак... призрак... ее унес призрак! В немногих словах рассказала
она о жуткой сцене в саду и закончила утверждением, что невесту, бесспорно,
похитил призрак. Двое слуг подкрепили это предположение; они показали, что
приблизительно в полночь слышали у подножия горы цоканье конских копыт; то
был, без сомнения, призрак, на вороном скакуне умчавший невесту в могилу.
Присутствующим ничего иного не оставалось, как допустить вероятность этой
ужасной догадки, ибо случаи подобного рода не представляют в Германии ничего
необычного, что подтверждается великим множеством вполне достоверных
рассказов.
До чего же плачевно было положение бедняги барона! Душераздирающая
дилемма предстала теперь перед ним, нежным отцом и представителем
достославного рода Каценеленбоген. Одно из двух: либо его дочь, его
единственное дитя, похищена мертвецом, либо ему предстоит иметь зятем
кого-нибудь из лесных духов, а внучатами, чего доброго, - выводок лешенят.
Как обычно, он потерял голову и поставил весь замок на ноги. Людям было
приказано седлать лошадей и обшарить все дороги, тропы и долы Оденвальда.
Сам барон, облачившись в ботфорты и препоясавшись мечом, приготовился было
вскочить на коня, чтоб пуститься в безнадежные поиски, но неожиданное
событие задержало его отъезд.
На роскошно убранном иноходце к замку подъехала какая-то дама и
сопровождавший ее верхом кавалер. Подскакав к воротам, она спешилась,
бросилась в ноги барону и прильнула к его коленям. То была его пропавшая
дочь, а вместе с ней жених-призрак. Барон остолбенел. Он взглянул на дочь,
взглянул на призрака - и усомнился было в свидетельстве своих чувств. С
женихом, надо сказать, после посещения им царства духов произошла чудесная
перемена. На нем было роскошное платье, выгодно оттенявшее его благородное
мужественное сложение. Он не был уже ни бледным, ни скорбным. Его прекрасное
лицо дышало юношескою свежестью, в его больших черных глазах бегали
неукротимо веселые огоньки.
Тайна вскоре полностью разъяснилась. Кавалер (вы ведь чувствовали на
протяжении всей повести, что ее герой вовсе не призрак) объявил, что он -
Герман фон Штаркенфауст. Он рассказал о гибели юного графа, о том, как он
торопился в замок с печальным известием, как красноречие барона помешало ему
изложить его грустную повесть, как его с первого взгляда обворожила невеста,
как, сгорая от желания провести рядом с ней хотя бы несколько часов, он
решился молчать и не открывать истины, как ломал себе голову, дабы
отступить, соблюдая благопристойность, пока барон своими историями о
призраках не подсказал ему, наконец, странный способ удалиться. Он сообщил
также о том, что, из опасения перед старинною фамильной распрей, стал
повторять свои посещения тайно, как приходил в сад под окна юной девицы, как
добивался ее взаимности, добился ее, увез, наконец, красавицу из дому и,
короче говоря, обвенчался с нею.
При других обстоятельствах барон был бы неумолим, ибо ревниво относился
к своей родительской власти и, кроме того, отличался редким упрямством, если
дело касалось застарелой семейной вражды. Но он любил свою дочь, он
оплакивал ее, как погибшую, и теперь радовался, обретя целой и невредимой;
правда, муж ее происходил из враждебного рода, но зато, благодарение небу,
не имел ничего общего с призраками. В проделке рыцаря, выдавшего себя за
покойника, заключалось, надо признаться, нечто не вполне совпадавшее с
представлением о безупречной правдивости, но некоторые из старых друзей
барона, которым в свое время пришлось побывать на войне, убедили его, что в
любви простительна всякая хитрость и что кавалер имел на нее тем большее
право, что совсем недавно оставил службу в войсках.
Итак, все уладилось как нельзя лучше. Барон тут же на месте простил
молодую чету. Празднества в замке возобновились. Бедные родственники приняли
нового члена семьи с радушием и любезностью: он был так учтив, так
благороден и так богат. Тетушки; правда, были немного сконфужены, что
проводившаяся ими система затворничества и беспрекословного послушания
нисколько не оправдала себя, но приписали это своей небрежности, состоявшей
будто бы в том, что они не прибили к окнам решеток. Одна из них никак не
могла примириться с мыслью, что страшный рассказ ее безнадежно испорчен и
что единственный призрак, который ей случилось увидеть, оказался подделкой;
что же касается ее юной племянницы, то она, по-видимому, была бесконечно
счастлива, обнаружив, что призрак состоит из самой что ни на есть настоящей
плоти и крови. Здесь повести нашей - конец.
Из бумаг покойного Дитриха Никкербоккера
Был это мир, влекущий нас в мечту
Виденье сонных глаз; манящий край
Воздушных замков в облачных грядах,
Небесной синевы летучих стай.
Джемс Томсон, "Замок Лени"
В глубине одной из тех просторных бухт, которыми изрезан восточный
берег Гудзона, там, где река раздается вширь, - в старину этот разлив был
окрещен голландскими мореплавателями Таппан-Зее {Таппанское озеро (голл.)},
причем здесь они всегда предусмотрительно убирали часть парусов и молились
св. Николаю о заступничестве и покровительстве, - лежит небольшой торговый
поселок, или, вернее, сельская пристань, именуемая при случае Гринсбургом,
хотя точное и общеупотребительное название ее - Тарри-Таун {С трудом
поддается переводу, нечто вроде: "Мешкач-город". В действительности это
название является, как полагают, искажением голландского Tawen Dorp, то есть
"Пшеничная гавань"}. Нам рассказывали, что она была прозвана так во дни оны
почтенными кумушками здешнего края, отметившими таким образом застарелую
склонность своих супругов застревать в базарные дни в деревенском трактире.
Как бы то ни было, не ручаясь за достоверность этого объяснения, я привожу
его здесь потому, что стремлюсь к точности и достоверности. Неподалеку от
деревни, в каких-нибудь двух-трех милях, находится небольшая долина, или,
вернее, лощина, окруженная высокими холмами и являющаяся одним из самых
безмятежных и мирных уголков на всем свете. По ее дну скользит ручеек,
баюкающий и навевающий дрему; случайный свист перепела да "тук-тук" зеленого
дятла - вот единственные звуки, нарушающие ее неизменную тишину.
Вспоминаю, что в дни юности именно здесь, в роще, прикрывающей один из
склонов лощины, среди высоких ореховых деревьев, я застрелил свою первую
белку. Дело было в послеполуденный час, когда природа особенно тиха, так что
меня самого испугал громкий выстрел моего ружья, прервавший торжественное
безмолвие и к тому же продленный и повторенный сердитым эхом. Если я
затоскую когда-нибудь об убежище, в котором я мог бы укрыться от мира и его
суетности и прогрезить в тиши остаток моей беспокойной жизни, то мне не
найти уголка более благословенного, чем эта маленькая лощина.
Благодаря своей безмятежности и тишине, а также некоторым особенностям
в характере обитателей, кстати сказать - потомков первых голландских
переселенцев, этот уединенный дол издавна именуется Сонной Лощиной, и
местных парней величают в окрестности не иначе, как "соннолощинскими".
Кажется, будто над этой землей витают какие-то клонящие долу дремотные чары,
которыми насыщен тут самый воздух. Иные толкуют, что долина была околдована
в первые дни поселения одним высокоученым немецким доктором, тогда как
другие настаивают, будто, еще до открытия этого края мастером Гендриком
Гудзоном, здесь устраивал шабаши престарелый индейский вождь, прорицатель и
колдун своего племени. Несомненно однако, что это место и поныне продолжает
пребывать под каким-то заклятием, заворожившим умы его обитателей, живущих
по этой причине среди непрерывных грез наяву. Они любят всяческие поверья,
подвержены экстатическим состояниям и видениям; пред ними зачастую витают
необыкновенные призраки, они слышат какую-то музыку и голоса. Вся округа
изобилует местными сказаниями, "нечистыми" местами, темными суевериями; над
лощиною чаще, чем где-либо, полыхают падающие звезды и метеоры; водится
здесь, как кажется, и ночной кошмар со всем своим многочисленным мерзким
отродьем.
Главный дух из числа посещающих этот зачарованный уголок - он же,
по-видимому, и главнокомандующий всего сонма воздушных сил - некий Всадник
без головы. Говорят, будто это - тень одного гессенского кавалериста {Во
время освободительной войны американских колоний (1775-1783), закончившейся
отделением этих колоний от Англии и образованием Соединенных Штатов Америки,
в рядах английских войск сражались довольно многочисленные отряды гессенцев,
"уступленных" англичанам, разумеется, за известную мзду, герцогом
Гессен-Дармштадтским (Германия).}, которому в какой-то безымянной битве
революционной войны пушечное ядро оторвало голову и который время от
времени, словно на крыльях ветра, проносится в ночном мраке пред местными
жителями. Его видят, впрочем, не только в долине, но порою и на окрестных
дорогах в особенности около расположенной невдалеке церкви. И действительно,
некоторые из наиболее достойных доверия историков этого края - они со всею
возможною тщательностью собрали и сличили сбивчивые рассказы о призрачном
всаднике - утверждают, что тело кавалериста погребено внутри церковной
ограды, а дух его рыщет ночами по полю сражения в поисках оторванной головы,
так что быстрота, с которою он, подобно порыву ночного вихря, мчится подчас
вдоль Сонной Лощины, вызвана его опозданием и необходимостью возвратиться в
ограду до первого света.
Таково, в общих чертах, содержание суеверной легенды, послужившей
основою для множества странных историй, распространенных в этом царстве
теней; что же касается призрака, то он известен у всех камельков округи как
Всадник без головы из Сонной Лощины.
Примечательно, что склонность к сверхъестественному, о которой я
упоминал выше, свойственна не только уроженцам долины, - она неприметным
образом захватывает всякого, кто поживет в ней известное время. Как бы трезв
и рассудителен до переселения в эту дремотную местность ни был пришелец,
можно не сомневаться, что в скором времени он тоже подпадет влиянию чар,
носящихся в воздухе, и станет великим мечтателем - будет подвержен видениям
и грезам.
Я упоминаю об этом тихом и безмятежном уголке со всяческой похвалой; в
этих маленьких забытых голландских долинах, разбросанных по обширному штату
Нью-Йорк, ни население, ни нравы, ни обычаи не претерпевают никаких
изменений. Великий поток переселений и прогресса, непрерывно меняющий облик
других областей нашей беспокойной страны, проходит здесь совсем
незамеченным. Долины эти подобны крошечным заводям у берегов бурных ручьев,
заводям, где можно видеть, как соломинка или пузырек воздуха стоят себе
мирно на якоре или медленно кружатся в игрушечной бухточке, не задеваемые
порывом проносящегося мимо течения. И хотя с тех пор, как я бродил среди
дремотных теней Сонной Лощины, миновало немало лет, я все еще спрашиваю
себя, не произрастают ли в ее богоспасаемом лоне все те же деревья и те же
семьи?
В этом затерянном уголке, в отдаленный период истории Штатов, иначе
говоря - лет тридцать назад, проживал весьма достойный молодой человек по
имени Икабод Крейн {Икабод - редко встречающееся мужское имя библейского
происхождения, обозначающее в переводе с древнееврейского "несчастливый",
"бедняга".}, который поселился, или, как он имел обыкновение выражаться,
"задержался" в Сонной Лощине в целях обучения окрестных детей. Он происходил
из Коннектикута - штата, который, снабжая всю федерацию пионерами не только
в обычном смысле этого слова, но и такими, что вспахивают мозги, ежегодно
шлет за свои пределы легионы корчующих пограничные леса колонистов и
сельских учителей. Фамилия Крейн {Крейн (Crane) - журавль (англ.)} довольно
хорошо подходила к его наружности. Это был высокий, до крайности тощий,
узкогрудый и узкоплечий парень с большими руками и такими же точно ногами:
кисти рук вылезали у него на целую милю из рукавов, ступни легко могли бы
сойти за лопаты, да и вся фигура его была на редкость нескладной. Он был
обладателем крошечной, приплюснутой у макушки головки, огромных ушей,
больших зеленых и как бы стеклянных глаз, длинного, как у кулика, носа - ни
дать ни взять флюгер в образе петушка, красующийся на спице и указывающий
направление ветра. Когда в ветреный день в раздувающейся, как парус, одежде
он крупными шагами спускался по склону холма, его можно было принять за
сходящего на землю гения голода или пугало, сбежавшее с кукурузного поля.
Его школа представляла собою низкое, сложенное из бревен здание,
состоявшее из единственной большой горницы; окна ее были частью застеклены,
частью заклеены листами старых тетрадей. В часы, когда не было занятий,
школа охранялась при помощи прикрученного к дверной ручке ивового прута и
подпирающих оконные ставни кольев, так что вора, которому было очень легко
проникнуть в нее, ожидали при выходе некоторые препятствия. Вполне возможно,
что идея этого хитроумного приспособления была внушена строителю школы Иосту
ван Гуттену таинственным устройством снасти для ловли угрей. Школьный дом
был расположен в глухом, но красивом месте. Он стоял у подножия поросшего
лесом холма; поблизости протекал ручеек, и тут же росла устрашающего вида
береза. В знойный летний день, когда, кажется, засыпает сам воздух, оттуда
доносился приглушенный гул - ученики Икабода зубрили уроки, - напоминавший
жужжание пчел и прерываемый время от времени властным окриком самого
наставника (то было приказание или угроза), а при случае и жутким свистом
березовых прутьев, подгонявших какого-нибудь бездельника, замешкавшегося на
усыпанной розами стезе знания. Необходимо отметить, что наш педагог был
человек добросовестный и постоянно хранил в памяти драгоценное правило: "Кто
жалеет розгу, тот портит ребенка". Ученики Икабода Крейна, поверьте мне,
испорчены не были.
Тем не менее я отнюдь не считаю, что он принадлежал к числу тех
жестокосердых школьных владык, которые находят удовольствие в истязании
своих подданных; напротив, он отправлял правосудие, вникнув в существо дела,
а не сплеча; например он освобождал от наказания зады тщедушных и
перекладывал его на ту же часть тела физически сильных учеников. Он миловал
щуплого, несчастного паренька, вздрагивающего при малейшем взмахе лозы, но
справедливость при этом ничуть не страдала: она вознаграждалась двойной
порцией розог, всыпанных какому-нибудь коренастому, крепкому, упрямому и
надоедливому пострелу, который под лозой хмурился, пыжился и становился все
упрямее и угрюмее. Он называл это "исполнить свой долг пред родителями" и
никогда не налагал наказания без весьма утешительного для наказуемого
заверения в том, что "он будет помнить и благодарить его до конца своих
дней".
Впрочем, по окончании школьных занятий Икабод становился другом и
приятелем старших мальчиков и делил их забавы и игры, а в праздничные дни
провожал по домам малышей, особенно тех, кому выпало счастье иметь
миловидных сестер или славящихся своей хозяйственностью мамаш, относительно
которых было известно, что полки у них битком набиты всякими яствами. И в
самом деле, ему приходилось поддерживать добрые отношения с учениками, доход
от школы был настолько ничтожен, что его едва хватило б на хлеб насущный,
ибо Икабод был обладателем отменного аппетита и, невзирая на худобу,
отличался не меньшей, чем анаконда {Анаконда (род удава) - название самой
крупной змеи Южной Америки, проглатывающей зараз огромное количество пищи.},
способностью увеличиваться в объеме. Итак, дабы поддержать себя, он
столовался и обитал, в соответствии с местным обычаем, у тех фермеров, дети
которых у него обучались. Прожив в каком-нибудь доме неделю, он переселялся
затем в другой, таская с собою все свое достояние, умещавшееся в бумажном
платке, и обходил таким образом всю округу.
Но чтобы это не было слишком тяжелым налогом для кошелька его
хозяев-крестьян, склонных рассматривать расход на содержание школы как
непосильное бремя, а учителя как лентяя и трутня, он прибегал к различным
уловкам, имевшим целью показать, что он в такой же мере полезен, как и
приятен. При случае он помогал фермерам по хозяйству: ходил с ними на
сенокос, чинил изгороди, водил на водопой лошадей, пригонял коров с пастбища
и пилил дрова для зимнего камелька. Он забывал в этих случаях о непогрешимом
авторитете и об абсолютной власти, которыми пользовался в своем маленьком
государстве - у себя в школе, и превращался в олицетворение любезности и
обходительности. Лаская ребятишек, и особенно младших, он умел снискать
благосклонность в сердцах матерей и, подобно свирепому льву, во время оно
баюкавшему ягненка, часы напролет просиживал с каким-нибудь малышом на
колене, мерно раскачивая ногой колыбельку.
При всех своих прочих обязанностях он был также регентом и клал в
карман немало блестящих серебряных шиллингов, обучая местную молодежь пению
псалмов. Он преисполнялся гордости и тщеславия, когда по воскресным дням
занимал свое место на хорах церкви, впереди группы отборных певцов; стоя
здесь, он считал в глубине души, что пальма первенства принадлежит бесспорно
ему, а не священнику. Его громовой голос заглушал голоса всех молящихся, и
до сих пор в этой церкви можно услышать какие-то странные рулады и
завывания. Да что в церкви! Их можно услышать даже за полмили отсюда, по ту
сторону мельничного пруда; утверждают, будто они являются прямыми потомками
тех самых рулад и тех завываний, которые когда-то издавал Икабод. Так, с
помощью маленьких хитростей и уловок, или, как говорится, "всеми правдами и
неправдами", наш достопочтенный педагог зарабатывал, надо сказать, недурно,
и всем, кто не имеет ни малейшего представления об усилиях, требуемых
интеллектуальным трудом, казалось, что ему в удел досталась поразительно
легкая и беззаботная жизнь.
Сельский учитель - обычно лицо, пользующееся известным уважением и
весом среди женской половины деревни; на него смотрят, вообще говоря, как на
белоручку, как на человека, в какой-то мере близкого к господам, несравненно
более образованного и тонкого в обращении, чем грубые деревенские парни, и
уступающего в учености разве только священнику. Его приход в дом поэтому
способен вызвать некоторый переполох за чайным столом у фермера - добавление
сверхштатного блюда в виде пирожного или сластей или при случае даже
появление на столе серебряного парадного чайника. Нашему ученому мужу, в
силу этих причин, чрезвычайно везло также на улыбки окрестных девиц. О,
какая картина открылась бы нашему взору, если б нам удалось взглянуть на
него в перерывах между воскресными службами, когда он блистал в их обществе
на церковном дворе! Он срывал для них гроздья дикого винограда, обвивавшего
стволы растущих вокруг деревьев, читал все без исключения могильные эпитафии
и прогуливался, окруженный их стайкой, вдоль берега примыкающего к кладбищу
мельничного пруда, в то время как робкие деревенские увальни глупо плелись
позади, лопаясь от досады и завидуя его ловкости и развязности.
Благодаря полубродячему образу жизни он являлся к тому же своеобразной
"странствующей газетой" и переносил из дома в дом полные короба местных
сплетен, так что его всегда встречали не без известного удовольствия. Сверх
того, женщины уважали в нем человека необыкновенной начитанности, ибо он
прочитал от строки до строки несколько книг и знал назубок "Историю
колдовства в Новой Англии" Коттона Мезера, в непогрешимость которой, кстати
сказать, верил всею душой.
В общем, он представлял собою причудливое соединение лукавства и
простодушия. Его страсть к сверхъестественному и способность переваривать
эти неудобоваримые вещи были воистину поразительны, причем оба названных
свойства укреплялись в нем по мере пребывания в этой зачарованной местности.
Для его прожорливой глотки не существовало ни слишком грубой, ни слишком
нелепой басни. Как часто и с каким наслаждением, окончив после полудня
занятия в школе, растягивался он на пышном ложе из клевера у берега
маленького, журчащего около школьного здания ручейка и предавался здесь
изучению старинных, полных ужасов повестей Мезера, пока сумерки не
обволакивали печатную страницу непроницаемой сеткою мглы! И потом, когда он
направлялся мимо болот, ручья и жуткого леса к дому того фермера, где на
этот раз стоял на постое, всякий звук, всякий голос природы, раздававшийся в
этот заколдованный час, смущал его разгоряченное воображение: стон козодоя,
несущийся со склона холма, кваканье древесной лягушки, этой предвестницы
ненастья и бури, заунывные крики совы или внезапный шорох потревоженной в
чаще птицы. И даже светляки, которые ярче всего горят в наиболее темных
местах, время от времени, когда на его пути внезапно вспыхивала особенно
яркая точка, заставляли его испуганно останавливаться. А если какой-нибудь
бестолковый жук задевал его в своем несуразном полете, бедняга готов был
испустить дух от страха, считая, что он отмечен прикосновением колдуна.
Единственное средство, к которому он прибегал в таких случаях, - то ли чтобы
освободиться от мучительных мыслей, то ли чтобы отогнать злые силы, -
состояло в распевании псалмов, и простодушные обитатели Сонной Лощины, сидя
вечерами у порога домов, не раз содрогались от страха, слушая его гнусавые
мелодии, непрерывные и бесконечные, доносившиеся с далекого холма или со
стороны окутанной мглою дороги.
Вторым источником, откуда он черпал свои жуткие наслаждения, были
долгие зимние вечера, которые он проводил со старухами-голландками: они
сидели у огня, пряли свою вечную пряжу, в печи лопались и шипели яблоки, а
он слушал их рассказы о духах, призраках, нечистых полях, нечистых мостах,
нечистых ручьях и в особенности о Всаднике без головы, или, как они порою
его величали. Скачущем гессенце из Лощины Он в свою очередь услаждал их
историями о колдовстве, зловещих предзнаменованиях, дурных приметах и
таинственных звуках, обо всем, чем в начале заселения кишмя кишел
Коннектикут, и пугал их почти до бесчувствия рассуждениями о кометах,
падающих звездах и сообщением тревожного факта, что земля, безусловно,
вертится и что половину суток они проводят вниз головой
Но если, уютно примостившись у камелька, - комнату в таких случаях
озаряло багровое пламя потрескивающих в очаге дров, и сюда, разумеется, не
посмел бы показать нос ни один призрак, - Икабод испытывал от всего этого
бесконечное удовольствие, то при последующем возвращении к себе домой ему
приходилось расплачиваться ужасными страхами. Какие только жуткие тени и
образы не подстерегали его среди тусклого и призрачного освещения вьюжной
ночи! С какою тоскою поглядывал он на мерцающий в далеком окне и скользящий
над пустынной равниною огонек! Сколько раз останавливался он, полумертвый от
страха, перед запорошенным снегом кустом, который, точно привидение в
саване, преграждал ему путь! Сколько раз леденел он от ужаса, заслышав на
мерзлом снегу свои собственные шаги и боясь оглянуться назад, чтобы не
обнаружить у себя за спиной какое-нибудь чудовище, преследующее его по
пятам! Сколько раз, наконец, порыв завывающего между деревьями ветра доводил
его почти до потери сознания, ибо ему чудилось, что это мчащийся во весь дух
гессенец, который, как всегда в эту пору, рыщет в поисках своей головы.
Все это были, впрочем, не более как обыкновенные, порожденные ночью
страхи, фантомы блуждающего во тьме воображения. И хотя во время этих
одиноких ночных прогулок ему довелось повидать немало различных духов и даже
сталкиваться с самим сатаною в его неисчислимых обличьях, все же дневной
свет приносил конец злоключениям подобного рода. На зло дьяволу со всеми его
проделками Икабод Крейн прожил бы, вероятно, спокойную и счастливую жизнь,
не повстречай он на своем пути существа, доставляющего смертным неизмеримо
больше хлопот и мучений, нежели духи, привидения и вся порода волшебников и
чародеев, взятая вместе. Этим существом была женщина.
Среди тех, кого он обучал пению псалмов и которые ради этого собирались
раз в неделю по вечерам, была Катрина ван Тассель, единственная дочь
богатого голландского фермера. Это была цветущая девица едва восемнадцати
лет от роду, пухленькая, как куропатка, крепкая, нежная и розовощекая, как
персики ее отца. Она пользовалась вниманием всех молодых людей этих мест,
притом не только благодаря своей красоте, но также и неисчислимым благам,
ожидавшим ее избранника. Ко всему она была также немножко кокеткою, что
сказывалось в ее наряде, представлявшем собою смешение новомодного со
старинным, ибо это позволяло ей выставить напоказ свои чары. Она носила
украшения из червонного золота, вывезенные из Саардама еще ее прапрабабкою,
обольстительный корсаж по моде былых времен и соблазнительно короткую юбку,
оставлявшую открытыми самые красивые ножки во всей округе.
Икабод Крейн обладал нежным и влюбчивым сердцем. Неудивительно, что
столь лакомый кусочек обрел в его глазах неизъяснимую привлекательность, в
особенности после того, как он посетил ее разок-другой в родительском доме.
Старый Балт ван Тассель мог бы служить образцовым портретом преуспевшего,
довольного собою, благодушного фермера. Его взгляды и мысли, правда, не
слишком часто перелетали за ограду его усадьбы, но зато в ее пределах все
было уютно, благоустроенно и добротно. Он спокойно и удовлетворенно взирал
на свои богатства, но не был спесив, гордясь изобилием и довольством, а не
тем, что он богаче других. Его "замок" был расположен поблизости от Гудзона,
в одном из тех зеленых, укромных и плодородных уголков, в которых так любят
гнездиться голландские фермеры. Огромный вяз простирал над домом могучие
ветви; у его подножия, в небольшом водоеме, для которого был использован
старый бочонок, кипел и рвался наружу студеный родник с изумительно мягкой и
вкусной водой; выливаясь из водоема, он струился, поблескивая среди травы, и
впадал в находящийся поблизости ручеек, который, тихо журча, протекал среди
карликовых ив и ольшаника. Рядом с домом стоял просторный амбар; он был
выстроен настолько добротно, что мог бы сойти за сельскую церковь. Каждое
окно и каждая щель его, казалось, вот-вот готовы раздаться в стороны и
пролить наружу неисчислимые сокровища фермы; внутри его от зари до зари
слышался деловитый стук цепа; ласточки и стрижи, весело щебеча, неутомимо
сновали под навесом крыши, а бесчисленные голуби, некоторые - склонившись
набок и посматривая одним глазом в небо, как бы для того, чтобы выяснить,
какая сегодня погода, другие - спрятав голову под крыло или уткнув ее в
грудь, третьи - надуваясь, воркуя и кланяясь своим дамам, - радовались на
крыше сиянию солнца.
Гладкие, неповоротливые, откормленные на убой свиньи мирно похрюкивали,
нежась в прохладе хлева, из которого время от времени, как бы для того,
чтобы, пофыркивая, потянуть пятачком воздух, выбегали наружу отряды потешных
сосунков-поросят. Блистательная эскадра белоснежных гусей, эскортируя
неисчислимый утиный флот, медленно и важно плыла вдоль берега расположенного
по соседству пруда; полки индюков наполняли гомоном двор; испуская
пронзительные, раздраженные крики, тут же суетились, как очумелые, похожие
на сварливых хозяек, цесарки. Перед дверью амбара важничал галантный петух -
образцовый супруг, воин и джентльмен; он взмахивал блестящими крыльями,
кукурекал от радости и гордости, переполнявших его сердце, и вдруг
принимался разрывать землю; вслед за тем он великодушно и благородно сзывал
своих вечно голодных жен и детей, чтобы порадовать их вожделенным кусочком,
который ему посчастливилось отыскать.
При виде всех этих прелестей, суливших роскошные яства на долгую зиму,
у нашего педагога потекли слюнки. Его прожорливое воображение рисовало
каждого бегающего по двору поросенка не иначе, как с пудингом в брюшке и
яблоком в оскаленной пасти; голубей он любовно укладывал в чудесный пирог,
прикрыв сверху подрумяненной, хрустящей корочкой; что касается гусей, то они
плавали в собственном жиру, тогда как утки, напоминая любящих, только что
сочетавшихся в браке молодоженов, нежно прижавшись друг к другу, лежали на
блюде, обильно политые луковым соусом. В свиньях он прозревал грудинку -
жирную, нежную! - и душистую, тающую во рту ветчину; индейка витала пред его
взором, повиснув на вертеле с шейкою под крылом и, быть может, опоясанная
вязкою восхитительно вкусных сосисок; царственный петушок - золотой гребешок
в качестве особого угощения, растянувшись на спинке с задранными вверх
коготками, как бы молил о пощаде, просить о которой при жизни ему не
дозволял его рыцарский дух.
Пока Икабод, восхищенный представшею перед ним картиною изобилия,
предавался подобным грезам, пока его зеленые, широко раскрытые глаза
перебегали с жирных пастбищ на тучные, засеянные пшеницей, рожью, кукурузою
и гречихой поля и потом на сады, которые окружали уютное, теплое жилище ван
Тасселей, с деревьями, гнущимися под тяжестью румяных плодов, сердце его
возжаждало наследницы этих богатств, и его воображение захватила мысль о
том, как легко можно было бы превратить их в наличные деньги, а деньги
вложить в бескрайние пространства дикой, пустынной земли и деревянные хоромы
в каком-нибудь захолустье. Больше того, его живая фантазия рисовала ему
пышную, цветущую, окруженную кучей ребятишек Катрину на верху
переселенческого фургона, груженного всяким домашним скарбом, с горшками и
котлами, покачивающимися и позвякивающими внизу у колес, и он видел себя
верхом на трусящей иноходью кобыле с жеребенком, неотступно следующим за ней
по пятам, на пути в Кентукки, Теннесси или, один Бог знает, куда.
Переступив порог дома, он понял, что сердце его покорено окончательно и
бесповоротно. Это был один из тех просторных деревенских домов с высоко
вздымающейся, но низко свисающей крышей, образец которых унаследован от
первых голландских переселенцев; карниз крыши был низко опущен, образуя по
фасаду веранду, закрывавшуюся в случае ненастной погоды. Под навесом крыши
висели цепи, упряжь, различные предметы сельскохозяйственного обихода и
сети, которыми ловили рыбу в протекающей недалеко от дома реке. По краям
веранды были расставлены скамьи, предназначенные для летнего времени; в
одном конце виднелась большая прялка, в другом - маслобойка, указывавшие на
многообразное применение этой пристройки. Отсюда восхищенный Икабод проник в
сени, являвшиеся, так сказать, центром дома ван Тасселей и обычным местом
сбора членов семьи. Здесь его взор был ослеплен рядами сверкающей оловянной
посуды, в чинном порядке расставленной на полках буфета. В одном углу он
заметил огромный мешок с шерстью, готовой для пряжи, в другом - только что
снятые со станка куски грубошерстной ткани; початки кукурузы, вязки сушеных
яблок и персиков, веселыми узорами развешанные вдоль стен, перемежались с
яркими пятнами красного перца, а полуоткрытая дверь позволяла ему окинуть
взглядом парадную комнату, в которой кресла с ножками в виде звериных лап и
темные столы красного дерева блестели, как зеркало; таган и его вечные
спутники - совок и щипцы - поблескивали сквозь свисающие с камина кончики
стеблей аспарагуса; искусственные апельсины и большие морские раковины
украшали камин, над которым висели нанизанные на нитку разноцветные птичьи
яйца; посреди комнаты с потолка спускалось огромное страусовое яйцо; в
шкафу, находившемся в одном из углов этой гостиной и не без намерения
оставленном открытым, виднелись несметные сокровища, состоявшие из
старинного серебра и искусно склеенного фарфора.
Побывав в этом сказочном царстве, Икабод окончательно утратил душевный
покой; все его помыслы сосредоточились на одном: как бы завоевать взаимность
несравненной дочки ван Тасселя. В этом предприятии ему, впрочем, предстояло
преодолеть гораздо большие трудности, нежели те, что выпадали обычно на долю
странствующих рыцарей доброго старого времени, которым не часто приходилось
сталкиваться с кем-либо иным, кроме гигантов, волшебников, злых драконов и
тому подобных без труда обуздываемых противников, а также нужно было
пробиться через какие-нибудь пустячные железные или медные двери и
адамантовые {Адамант - одно из названий алмаза.} стены, чтобы проникнуть в
одну из замковых башен, где томилась дама их сердца; все это рыцарь
проделывал с такою же легкостью, с какою мы добираемся до начинки
рождественского пирога; после чего красавица, разумеется, отдавала ему руку
и сердце. Икабоду, однако, предстояло пробиться к сердцу сельской кокетки,
огражденному лабиринтом прихотей и капризов, порождавших на его пути все
вновь и вновь возникавшие трудности и преграды; ему предстояло столкнуться с
кучей свирепых соперников, бесчисленных деревенских воздыхателей, наделенных
самой настоящей плотью и кровью, соперников, ревниво охранявших подступы к
ее сердцу, настороженно и злобно следивших один за другим, но готовых
объединиться ради общего дела и совместными усилиями раздавить нового
соискателя.
Среди них наиболее грозным противником был дюжий, суматошный и буйный
молодой человек по имени Абрагам, или, как принято говорить у голландцев,
Бром ван Брунт, герой здешних мест, молва о подвигах и силе которого гремела
в окрестностях. Это был широкоплечий, мускулистый парень с короткими
курчавыми волосами и грубоватым, хотя и не лишенным приятности, веселым,
задорным и одновременно дерзким лицом. По причине геркулесового сложения и
огромной физической силы он получил прозвище Бром Боне {Боне (Bones) кости
(англ.).}, и под этим именем был известен повсюду. Он пользовался славой
отличного наездника и действительно сидел в седле как татарин. Он неизменно
присутствовал на всех скачках и петушиных боях и благодаря своей физической
силе, которая в условиях деревенской жизни придает человеку известный вес и
влияние, постоянно бывал третейским судьей во всех спорах и ссорах, причем,
сдвинув набекрень шапку, выносил решения тоном, не допускавшим ни
недовольства, ни возражений. Он пребывал во всегдашней готовности учинить
драку или какую-нибудь забавную выходку, хотя, в сущности говоря, в нем было
гораздо больше задора, чем злобы; при всей его безграничной грубости
основной чертой характера Брома была неудержимо рвущаяся наружу молодая,
проказливая веселость. Его окружали три или четыре приятеля, которых он,
можно сказать, воспитал и которые смотрели на него как на свой образец, во
главе их он разъезжал по окрестностям, присутствуя при каждой ссоре и на
каждом веселом сборище на несколько миль в окружности. В холодную погоду его
можно было узнать по меховой шапке, увенчанной пышным лисьим хвостом, и
когда фермеры на сельских сходах замечали где-нибудь в отдалении этот хорошо
знакомый всем головной убор впереди кучки отчаянных всадников, они всегда
ожидали неминуемой бури. Порою его ватага, проносясь в полночь позади
фермерских домиков, давала о себе знать криком и гиканьем, напоминавшими
крики и гиканье донских казаков, и старухи, внезапно пробудившись от сна и
прислушиваясь, пока все не смолкнет, восклицали: "Ах, да ведь это Бром Боне
со своею ватагою!" Соседи поглядывали на него со страхом и вместе с тем с
восхищением и любовью, а когда поблизости случалась какая-нибудь
сумасбродная выходка или изрядная потасовка, они неизменно покачивали
головами и выражали уверенность, что это дело рук Брома Бонса.
Этот озорной герой с некоторого времени пленился цветущей Катриною и
избрал ее предметом своих неуклюжих ухаживаний. Хотя его любезности
чрезвычайно походили на ласки и заботы медведя, все же, как передавали на
ухо, она отнюдь не отвергала его искательств. Так ли, иначе ли, но это
послужило предупреждением для всех остальных воздыхателей, поторопившихся
убраться с дороги, ибо кто же склонен оспаривать возлюбленную у льва. Вот
почему всякий раз, когда конь Брома в воскресный вечер бывал привязан у
изгороди фермы ван Тасселей, - а это служило верным признаком того, что его
хозяин ухаживает, или, как говорится, "увивается" где-то внутри, - все
остальные поклонники, отчаявшись в успехе, проходили мимо и переносили
военные действия в другие места.
Таков был грозный соперник, с которым предстояло столкнуться Икабоду
Крейну. Приняв во внимание все обстоятельства, человек посильнее его,
наверное, отказался бы от соперничества, человек помудрее - пришел бы в
отчаяние. Но его характер представлял собою счастливое сочетание мягкости и
упорства. И по своей внешности и по своему духу Икабод Крейн напоминал
камышовую трость - он был гибок, но крепок; хотя он порою сгибался, однако
сломить его никто бы не мог; он склонялся под малейшим нажимом, но все же
через какое-нибудь мгновение - крак! - и он опять выпрямлялся и так же
высоко, как раньше, поднимал голову.
Вступить в открытое единоборство с подобным противником было бы
сумасшествием, ибо Бром не принадлежал к числу людей, допускающих
препятствия в своих любовных делах; он был, пожалуй, более пламенный и более
страстный поклонник, чем сам Ахиллес. Икабод поэтому начал медленное,
постепенное, на первый взгляд неприметное, наступление. Прикрываясь своим
знанием учителя пения, он стал частенько захаживать на ферму ван Тасселей;
этот предлог потребовался не потому, что он опасался докучливой опеки
родителей, которая так часто бывает камнем преткновения на любовной тропе.
Балт ван Тассель был снисходителен; он любил свою дочь, любил ее даже
больше, чем трубку, и, как подобает рассудительному человеку и
превосходнейшему отцу, предоставил ей свободно распоряжаться собой. Его
достойная женушка была по горло занята домашним хозяйством и птичьим двором,
ибо она рассудила, и, надо признать, весьма мудро, что утки и гуси -
сумасшедший народ, нуждающийся в присмотре, тогда как девушки сами в
состоянии позаботиться о себе. Вот почему эта вечно хлопочущая хозяйка или
носилась по всему дому, или усердно трудилась за прялкой на одном конце
веранды, в то время как на другом добряк Балт ван Тассель дымил своей
вечернею трубкой, пристально наблюдая за движениями маленького деревянного
воина, вооруженного парой шпажонок - по одной в каждой руке - и храбро
сражавшегося с ветром на башенке, венчавшей собою хлебный амбар. А Икабод
между тем любезничал с дочерью либо у родника под раскидистым вязом, либо
прогуливался по двору в сумерках, в час, когда все благоприятствует
красноречивым излияниям влюбленных.
Признаюсь, мне неизвестно, каким собственно способом осаждают и как в
конце концов завоевывают женское сердце. Оно для меня всегда оставалось
загадкой и предметом неподдельного восхищения. Иной раз сердце это имеет
какое-нибудь уязвимое место, иначе говоря - как бы входную дверь, в то время
как в другие сердца ведут тысячи путей, так что овладеть ими можно с помощью
тысячи способов. Победа над первым - величайший триумф ловкости и
находчивости, но высшее доказательство стратегического таланта - это умение
удерживать власть над вторым, ибо тут мужчине приходится биться за крепость
у всех ворот и у каждой бойницы. Человек, завоевавший тысячу обыкновенных
сердец, приобретает благодаря такому подвигу известную славу, но тот, кому
удается сохранить безусловную власть над сердцем кокетки, тот поистине
настоящий герой. Грозный Боне отнюдь не принадлежал к разряду героев, и едва
Икабод перешел к наступательным действиям, как надежды Брома стали заметно
склоняться к закату: никто не видел больше его коня в воскресный вечер у
изгороди фермы ван Тасселей; между ним и наставником Сонной Лощины
мало-помалу возгорелась вражда не на жизнь, а на смерть.
Бром, не лишенный своеобразного, хотя весьма дикого и грубого
рыцарства, был не прочь довести дело до открытого столкновения и решить спор
о даме сердца в соответствии с обычаем наиболее прямолинейных и не
мудрствующих мыслителей - я имею в виду странствующих рыцарей минувших
времен, - то есть, говоря попросту, поединком. Но Икабод слишком хорошо
представлял себе соотношение сил, чтобы принять вызов и выйти на арену
турнира. До него дошли хвастливые слова Брома, заявившего, что "он сложит
учителя вдвое и засунет на самую дальнюю полку в его собственном классе", и
он принял необходимые меры, чтобы не предоставить удобного случая для
исполнения этой угрозы. Его последовательное и упрямое миролюбие доводило
Брома до бешенства. У него не оставалось иного выбора, как обратиться к
испытанному арсеналу деревенского остроумия и обрушиться на своего соперника
градом грубых выходок и проделок. Бедный Икабод сделался предметом
преследования со стороны тороватого на выдумки Бонса и его буйной ватаги.
Они опустошали его некогда мирное царство, подкуривали, заткнув печную
трубу, его школу пения и, несмотря на грозные преграды в виде ивового прута
и ставней, пробрались однажды ночью в школьное помещение и наделали тут
такого содому, что бедняга учитель готов был подумать, что у него в школе
справляли шабаш колдуны и волшебники здешних мест. Но что было еще
возмутительней - Бром старался использовать любую возможность, дабы
выставить Икабода в смешном виде перед владычицей его сердца: он обучил
своего негодного пса препотешно скулить и повизгивать и, приведя его пред
очи Катрины, заявил, что это - достойный конкурент Икабода, способный не
хуже последнего посвятить ее в тайны распевания псалмов.
Дни шли за днями, а между тем в положении соперничающих сторон не
замечалось никакой существенной перемены. Однажды, в чудесный день золотой
осени, Икабод, задумчивый и мечтательный, восседал на высоком, точно трон,
стуле, с которого он обыкновенно следил за течением жизни в подвластном ему
маленьком государстве. Рука его держала линейку - этот скипетр деспотической
власти; лоза правосудия, внушающая от века ужас всякому лиходею, покоилась
на трех гвоздях позади царского трона, в то время как пред ним, на кафедре,
можно было увидеть груду запрещенного к ношению оружия и всевозможную
контрабанду, отобранную у лодырей и шалопаев из числа его подданных: тут
были хлопушки, волчки, огрызки недоеденных яблок, клетки для мух и целые
легионы задорных, сделанных из бумаги, боевых петушков. Все говорило о том,
что здесь только что произошел грозный акт правосудия: школьники, деловито
уткнувшись носами в книги и поглядывая исподтишка одним глазом на
неумолимого педагога, лукаво перешептывались друг с другом, и только их
шепот слышался в классе. Впрочем, тишина была внезапно нарушена появлением
негра, наряд которого состоял из грубой шерстяной куртки, таких же штанов и
венчавшей его голову тульи от шляпы, чрезвычайно похожей на ермолку
Меркурия. Восседая на спине косматого молодого, почти вовсе не объезженного
коня, он управлял им при помощи обрывка веревки, заменявшего поводья. Он
подъехал к школе, постучал в дверь и пригласил Икабода на праздник или на
"посиделки", которые должны были состояться в тот же вечер у мингера ван
Тасселя. Выполнив свою задачу с серьезным и торжественным видом и попытками
выражаться изысканно и благородно (как это вообще свойственно неграм при
исполнении ими мелких поручений подобного рода), он перемахнул через ручей
и, исполненный сознанием важности и спешности своей миссии, понесся вверх по
лощине.
В мгновение ока в недавно еще тихом и чинном классе поднялись
невообразимый гомон и суета. Школьники пустились рысью по урокам, не
останавливаясь на мелочах; кто был попроворнее и половчее, безнаказанно про-
пускал половину заданного, тогда как более медлительным и тугодумным время
от времени перепадало по мягким частям, отчего у них сразу прибавлялось
прыти или появлялось умение выговорить длинное слово. Книги, вместо того
чтобы выстроиться в порядке на полках, были брошены как попало, чернильницы
перевернуты, скамейки опрокинуты; школа затихла и опустела на целый час
раньше срока, и школьники, высыпавшие наружу, точно легион молодых чертенят,
галдели, визжали и носились по зеленому лугу, радуясь нежданному и
преждевременному освобождению.
Что касается Икабода, то он потратил на туалет никак не менее получаса;
он тщательно вычистил свою лучшую и, по правде сказать, единственную,
основательно порыжевшую черную пару, снял с нее сор и пылинки и, став перед
куском разбитого зеркала, висевшего в помещении школы, долго приглаживал и
приводил в порядок прическу. Дабы предстать перед своей повелительницей в
облике самого что ни на есть настоящего кавалера, он попросил у фермера, у
которого в то время квартировал, - то был старый желчный голландец по имени
Ганс ван Риппер - одолжить ему на вечер коня и, взгромоздившись на его
спину, выехал, наконец, за ворота, словно странствующий рыцарь, пускающийся
на поиски приключений. Я полагаю, что, в согласии с правилами истинно
романтической повести, будет вполне уместно дать некоторое представление об
общем виде и убранстве как моего героя, так и его скакуна. Конь, на котором
восседал Икабод, был старой разбитой рабочею клячей, для которой все было в
прошлом, почти все, за исключением ее норова. Она была тощая, косматая, с
овечьей шеей и с головой, похожей на молоток; ее выцветшая грива и хвост
спутались и сбились от засевших в них колючек репейника; один ее глаз,
лишенный зрачка, представлял собою сплошное бельмо и имел страшный вид, зато
другой горел неукротимым огнем, точно в нем угнездился сам дьявол. Впрочем,
в далекие дни, если судить по имени, - а звали этого коня "Порох", - он
отличался благородством и пылом. Дело в том, что Порох был когда-то любимым
конем желчного и раздражительного Ганса ван Риппера, в свое время бешеного
наездника, передавшего, должно быть, частичку своей былой страсти коню, ибо,
несмотря на его дряхлый и немощный вид, тайный демон сказывался в нем в
гораздо большей степени, чем в любой молодой кобыле окрестностей.
Икабод был вполне подходящим всадником для подобного скакуна. Он
держался на коротко подобранных стременах, так что колени его были почти у
луки седла; худые, острые локти торчали, как ножки кузнечика; его плеть,
которую он зажал в руке концом вверх, походила на скипетр, и когда конь
подбрасывал на ходу его тело, наездник размахивал руками, как крыльями. Его
шерстяная шапочка была водружена прямо на переносицу, ибо вместо лба у него
была лишь узенькая полоска, полы сюртука развевались почти над самым хвостом
его лошади. Таков был вид Икабода и его скакуна в тот момент, когда они
выезжали за ворота Ганса ван Риппера, и надо признаться, что подобного рода
картину не часто приходится видеть при дневном свете.
Как я сказал, был чудесный день золотой осени; небо было безоблачно и
прозрачно, природа успела облачиться в свой роскошный, златотканный наряд,
который мы всегда связываем с представлением о богатстве и изобилии. Леса
оделись в полные достоинства, спокойные буро-желтые краски, и только более
хрупкие и чувствительные деревья, тронутые первыми заморозками, сверкали
оранжевыми, пурпурными и алыми пятнами. Высоко в небе уже потянулись тонкие
линии диких уток; в березовых и ореховых рощах слышалась перекличка белок;
время от времени с соседнего жнивья доносился задумчивый и нежный свист
перепела.
Птицы помельче устраивали уже прощальные сборища. В упоении чирикая и
веселясь, они порхали с куста на куст, с одного дерева на другое,
беззаботные и легкомысленные, ибо вокруг царило великое изобилие и
оживление. Здесь был важный и неприступный самец реполов (излюбленная дичь
юных охотников), кричавший пронзительным и сварливым голосом; здесь были
черные певчие дрозды, летавшие темною тучей; золотокрылый дятел с малиновым
гребешком, широким черным ожерельем и ярким радостным оперением; свиристель
с красными по краям крылышками, с желтым кончиком хвоста и маленькой
шапочкой из крошечных перышек; синяя сойка - эта шумная щеголиха, в нарядном
и легком голубоватом кафтанчике, из-под которого выглядывало белоснежное
белье; она щебетала и чирикала, кивала головкой, приседала и кланялась,
делая вид, что она на короткой ноге со всеми певуньями рощи.
Пока Икабод медленно трусил по дороге, его глаза, всегда широко
открытые на все то, что имеет отношение к сытной и вкусной еде, с
наслаждением останавливались на сокровищах, выставленных напоказ веселою
осенью. Со всех сторон в огромном количестве видны были яблоки: одни висели
еще обременительным грузом на коренастых деревьях, другие были уложены в
корзины и бочки для отправки на рынок, третьи, ссыпанные в колоссальные
кучи, предназначались для выделки сидра. Дальше пошли обширные поля
кукурузы: из-под лиственного покрова на каждом стебле виднелись осыпанные
золотом хохолки - это зрелище породило в нем видения пирожных и заварных
пудингов; в то же время лежавшие между стеблями тыквы, повернувшие к солнцу
свои чудесные округлые животы, заставили его вспомнить о роскошных, тающих
во рту пирогах. Окончилась кукуруза, начались поля, засеянные гречихой;
оттуда несся пряный дух пасеки, и, поглядывая в эту сторону, наш герой
ощутил во рту сладостный вкус румяных оладий, которые плавали в масле и
которые поливала медом или патокой нежная, маленькая, пухленькая, с
очаровательными ямочками, ручка Катрины ван Тассель.
Насыщая свое воображение сладостными мыслями и "сахарными мечтами", он
ехал вдоль цепи холмов, с которых открывается один из самых красивых видов
на могучие воды Гудзона. Солнце медленно скрывалось на западе. Уходящая
вдаль зеркальная гладь Таппан-Зее была недвижима, разве где-нибудь, то
здесь, то там, легкая рябь бороздила поверхность, вытягивая и удлиняя синюю
тень далекой горы. Несколько облачков янтарного цвета висели в бездонном
небе, полная неподвижность воздуха позволяла им стоять на одном месте.
Горизонт, сначала горевший червонным золотом, постепенно меняя окраску,
приобрел оттенок, свойственный золотисто-зеленой кожице зрелого яблока, и
потом, наконец, сделался темно-синим, как глубины небесного свода. Косой
луч, замешкавшийся на лесистых гребнях нагорий, круто нависавших кое-где над
рекой, оттенял свинцовые и пурпурные тона скал и утесов высокого берега.
Вдалеке виднелось маленькое суденышко, медленно спускавшееся вниз по
течению, с парусами, праздно повисшими вдоль мачты. И так как в неподвижной
воде отражалось небо, казалось, будто суденышко это парит в воздухе.
Икабод добрался до "замка" ван Тасселя под вечер. Он застал здесь
гордость и цвет округи. Тут были пожилые фермеры: худые - кожа да кости -
люди в домотканных штанах и куртках, в синих носках и огромных башмаках с
великолепными оловянными пряжками; были и их маленькие, сухонькие, но
проворные и веселые жены в плоеных чепцах, в коротких платьях с низкою
талией, в домотканных юбках, с ножницами и подушечками для иголок, с
пестрыми сумками из коленкора, висящими на поясе. Тут были также пышущие
здоровьем девицы, одетые почти так же, как и мамаши, если не считать
какой-нибудь соломенной шляпки, ленты или порою белого платья, что говорило
о новшествах, занесенных из города, были, наконец, и молодые люди в куртках
со срезанными под прямым углом фалдами (эти куртки были украшены рядами
огромных, ярко начищенных медных пуговиц), с волосами, заплетенными, по моде
того времени, в косу, в особенности у тех, кому посчастливилось раздобыть
кожу угря, ценимую в здешних местах в качестве мощного средства,
способствующего росту волос.
Настоящим героем праздника был, впрочем. Бром Боне, прибывший на
"посиделки" верхом на своем любимом Черте - существе, которое, подобно
своему хозяину, было воплощением бешеной силы и озорства и на котором, кроме
Брома, никто не мог усидеть. К слову сказать, этот малый предпочитал
норовистых коней, любивших выкидывать штуки и подвергать всадника постоянной
опасности свернуть себе шею; послушную, хорошо выезженную лошадь он считал
животным, недостойным парня с характером.
Тщетно было бы пытаться обрисовать мир чудес, открывшийся восхищенным
взорам моего героя, едва только он вошел в роскошную гостиную дома ван
Тасселей. Его восхитил не столько даже выводок пышущих здоровьем девиц и
обворожительная выставка "белого и румяного", сколько очарование настоящего
голландского праздничного стола, и к тому же - в деревне, и к тому же - в
пору осеннего изобилия. Боже мой, чего, чего там только не было! Сколько
блюд с пирожными всевозможных, не поддающихся описанию разновидностей,
известных лишь опытным голландским хозяйкам! Там были знаменитые ореховые
пирожные, тающие во рту "оли коек" {Род пирога (голл.).}, рассыпчатые,
хрустящие под зубами нежные пончики; были пирожные из сладкого и пирожные из
слоеного теста, пирожные имбирные, пирожные медовые - вся пирожная порода
вообще. Там были также яблочные пироги, пироги с персиком и пироги с тыквой;
нарезанная ветчина и копченая говядина; сверх того, чудесные лакомства из
сливового варенья, персиков, груш и айвы, не говоря уже о тушеной рыбе и
жареных цыплятах, о мисках с молоком и со сливками. Все это было расставлено
вперемежку, приблизительно так, как я описал, по соседству с фамильным
чайником, испускавшим клубы пара посредине стола, - да будет благословенно
столь роскошное зрелище! У меня не хватает ни времени, ни сил, чтобы
достойным образом описать это пиршество, а кроме того, мне не терпится
продолжать мою повесть. К счастью, Икабод Крейн, в отличие от своего
историка, никуда не спешил и мог отдать должное каждому лакомству
Он был существом добрым и признательным; сердце его становилось
вместительнее, по мере того как чрево наполнялось вкусной едой; она
поднимала его настроение, подобно тому как у многих оно поднимается от
возлияний. Уплетая за обе щеки, он разглядывал своими широко раскрытыми
глазами все окружающее и улыбался при мысли, что в один прекрасный день он,
Икабод, может стать хозяином всей этой невообразимой роскоши, всех этих
богатств. Он предавался мечтам и представлял себе, как вскоре он скажет
"прости" старому неприютному школьному зданию, как щелкнет пальцами перед
носом Ганса ван Риппера или еще кого-нибудь из своих жадных, смотрящих в рот
квартирных хозяев, как прогонит прочь от дверей незадачливого странствующего
учителя, когда тот дерзнет обратиться к нему со словом "собрат".
Старый Балт ван Тассель обходил гостей с лицом, расплывшимся от
удовольствия и доброго настроения, круглым и веселым, как полная луна.
Любезности гостеприимного хозяина были кратки, но выразительны и сводились к
рукопожатию, похлопыванию по плечу, раскатистому громкому смеху и
настойчивому совету "приналечь и позаботиться о себе".
Но вот звуки музыки из комнаты для гостей послужили приглашением к
танцам. Обязанности музыканта исполнял старый, седоволосый негр, уже более
полувека представлявший в своем лице бродячий оркестр округи. Его инструмент
был так же стар и так же разбит, как он сам. По большей части он пиликал,
пользуясь двумя или тремя струнами, но зато каждый взмах смычка сопровождал
движением головы, наклоняясь почти до самого пола и отбивая ногою такт
всякий раз, когда к танцам присоединялась новая пара.
Икабод в такой же мере гордился умением танцевать, как и своим
вокальным талантом. Ни один мускул, ни одна жилка не оставались при этом без
дела; наблюдая его вихляющуюся в вихре движений фигуру, его ноги, топочущие
по всей комнате, вы могли бы подумать, что пред вами - сам святой Витт,
благословенный покровитель пляски и пляшущих. Он приводил в восторг
многочисленных негров всех возрастов и размеров, сбегавшихся с фермы и из
окрестностей; они стояли, составив пирамиду из блестящих, сияющих лиц у
каждого окна и у каждой двери, и с восхищением глазели, вращая белками, на
эту сцену веселья, обнажая ряды белых, точно слоновая кость, зубов и разевая
рты от уха до уха. И он, так беспощадно поровший своих сорванцов, - разве
мог он испытывать сейчас какие-нибудь иные чувства, кроме подъема и радости!
Ведь дама его сердца была рядом с ним, была его неизменною парою в танцах; в
ответ на его влюбленные взгляды на ее устах появлялась очаровательная
улыбка, в то время как Бром Боне, сгорая от любви и от ревности, погруженный
в печальные размышления, прятался в одном из углов гостиной.
По окончании танцев Икабод примкнул к кружку мудрецов, которые вместе с
Балтом ван Тасселем устроились на веранде, курили, вели беседу о былых
временах и рассказывали длинные-предлинные истории о войне.
Во времена, о которых идет речь в нашем повествовании, район его
действия был одним из тех счастливых углов, где кишмя кишели великие люди и
хроники минувших событий. В дни войны британские и американские укрепленные
линии проходили неподалеку отсюда, так что область эта сделалась ареной
мародерства и бесчинств, чинимых дезертирами, ковбоями и пограничными
рыцарями всякого рода. С той поры протекло как раз столько времени, сколько
требуется для того, чтобы всякий рассказчик мог облечь свой рассказ
соответствующей долей вымысла и в подернутых дымкой тумана воспоминаниях
произвести самого себя в герои, приписав себе всевозможные подвиги.
Здесь можно было услышать историю Дофью Мартлинга, огромного голландца
с иссиня-черною бородой, палившего с земляного бруствера из старой железной
девятифунтовой пушки; он захватил бы британский фрегат, да орудие его
разорвалось на шестом выстреле. Здесь присутствовал также один пожилой
джентльмен, пусть он останется безымянным, ибо это слишком богатый мингер,
чтобы называть его имя по такому пустячному поводу, - который, искусно
фехтуя, в сражении при Уайтплейнз отразил своей короткою шпагой мушкетную
пулю, причем - какие же тут возможны сомнения? - он явственно слышал, как
она просвистела возле клинка, и видел, как блеснула, ударившись об эфес, в
подтверждение чего он всегда готов был показывать эту самую шпагу с немного
помятым эфесом. Здесь присутствовали и еще многие, совершившие на полях битв
не менее доблестные деяния, и каждый из них пребывал в глубочайшей
уверенности, что счастливый исход войны - в значительной мере дело и его
рук.
Но все это было ничто по сравнению с последовавшими затем рассказами о
духах и привидениях. Эта местность, как я указывал выше, богата драгоценными
сказаниями подобного рода. Ведь местные легенды и суеверия лучше всего
разрастаются и расцветают в таких захолустных, давно заселенных укромных
углах и, напротив, бывают затоптаны под ногами вечно снующих толп,
составляющих большинство сельского населения нашей страны. Кроме того, наши
деревни - места явно неподходящие для духов и призраков потому, что не
успеют эти последние погрузиться в свой первый сон и повернуться в могиле,
как их живые приятели перекочевывают на новое место, так что, выходя в
ночной обход, они не находят больше знакомых, которых могли б навестить.
Этим, возможно, и объясняется то обстоятельство, что мы исключительно редко
слышим о духах где-нибудь в другом месте, кроме старинных голландских
поселений.
Однако непосредственная причина отмечаемого в этих местах преобладания
сверхъестественных россказней кроется, несомненно, в близости Сонной Лощины.
Ее влияние разносится как бы вместе с воздухом, притекающим из этой
зачарованной стороны; он распространяет атмосферу грез и видений, заражающую
окрестности. Несколько обитателей Сонной Лощины, оказавшихся среди гостей
Балта ван Тасселя, не замедлили, по обыкновению, угостить присутствующих
жуткими и повергающими в изумление легендами. Было рассказано немало
страшных историй о похоронных процессиях и душераздирающих воплях у большого
дерева, близ которого был схвачен несчастный майор Андре и которое росло
невдалеке от фермы ван Тасселя. Не была забыта и женщина в белом, которую не
раз видели в мрачном овраге у Вороньей Скалы, где она когда-то погибла в
снегу, и ее крики доносились оттуда в зимние ночи перед метелью. Основная
масса рассказов была посвящена, однако, излюбленному призраку Сонной Лощины
- Всаднику без головы, - который имел обыкновение рыскать в этих местах и
которого не раз в последнее время здесь замечали; говорят, будто он каждую
ночь треножит своего коня и оставляет его между могил на кладбище, возле
церкви.
Церковь, благодаря своему уединенному положению, уже давно превратилась
в излюбленное пристанище мятущихся духов. Она стоит на невысоком бугре,
окруженном акациями и могучими вязами; ее опрятно выбеленные стены,
выделяясь на темном пустынном фоне, сияют той скромною чистотой, которая
заставляет вспомнить о христианском смирении и целомудрии. Пологий спуск
ведет от нее к серебряной полоске воды, окаймленной высокими раскидистыми
деревьями, сквозь которые можно увидеть голубые холмы Гудзона. Глядя на
заросший травою погост при церкви, где так безмятежно спят солнечные лучи,
всякий решил бы, что пред ним надежное убежище и что здесь мертвые вовеки
пребудут в мире и тишине. По одну сторону церкви тянется обширная, заросшая
лесом, ложбина; вдоль нее, среди обломков скал и поваленных бурей деревьев,
ревет и неистовствует быстрый поток. Невдалеке, там, где поток достигает
значительной глубины, его берега соединялись когда-то деревянным мостом.
Дорога, что вела к этому мосту, да и самый мост были скрыты в густой тени
разросшихся могучих деревьев, и даже в полдень тут царил полумрак,
сгущавшийся ночью в кромешную тьму. Таково было одно из самых любимых убежищ
Всадника без головы, здесь его чаще всего встречали. Кто-то рассказал
историю, приключившуюся со старым упрямцем Броувером, начисто отрицавшим
существование духов; и все же ему пришлось столкнуться с призрачным
всадником, возвращавшимся после ночной вылазки к себе на погост, и он
вынужден был сесть на коня позади гессенца. Они помчались, не обращая
внимания на кусты и на заросли, по холмам и болотам, пока не долетели до
моста, и тут Всадник без головы обернулся внезапно скелетом, сбросил старого
Броувера в ревущий поток и, сопровождаемый гулом громовых раскатов, вихрем
понесся по верхушкам деревьев и в мгновение ока бесследно исчез.
Эта история немедленно повлекла за собою рассказ о еще более
поразительном случае, происшедшем не с кем иным, как с самим Бромом Бонсом,
по словам которого гессенец, оказывается, - страстный наездник. Бром
утверждал, что когда он возвращался однажды ночью из соседней деревни
Синг-Синг, его нагнал полуночный всадник; Бром предложил ему померяться в
скачке, обещая, в случае поражения, поднести "безголовому" чашу отменного
пунша. Он, конечно, одержал бы победу, поскольку Черт, пока дорога шла по
лощине, все время оставлял призрачного коня позади, но едва только достигли
они церковного моста, как гессенец, вырвавшись вперед, рассыпался огненной
вспышкой и сгинул.
Эти рассказы, сообщаемые глухим ровным голосом, каким обычно беседуют в
темноте, а также лица слушателей, время от времени освещаемые внезапно
вспыхивающим огоньком трубки, глубоко запечатлелись в душе Икабода. Он
сторицею отплатил за доставленное ему наслаждение, огласив пространные
отрывки из своего бесценного Коттона Мезера и присовокупив к ним отчет о
поразительных происшествиях, имевших место на его родине в Коннектикуте, и о
тех жутких призраках, с которыми ему пришлось повстречаться во время ночных
хождений по окрестностям Сонной Лощины.
Праздник мало-помалу стихал. Пожилые фермеры, собрав свои семьи в
повозки, тронулись по домам, и некоторое время на дорогах долины и на
далеких холмах слышалось громыханье колес. Некоторые из девиц уселись на
крупы коней позади своих милых; их веселый смех вместе с цоканьем копыт,
отдаваясь эхом в безмолвных лесах, делался все глуше и глуше и, наконец,
замолк где-то вдали. Там, где еще недавно царили шум и веселье, стало
пустынно и тихо; медлил один Икабод, в соответствии с обычаем местных
влюбленных желавший провести с богатой наследницей положенный tete-a-tete
{Свидание наедине (франц.).}. Теперь, больше чем когда бы то ни было, он
верил в успех! Что произошло у них во время свидания, сказать не берусь -
мне это неведомо. Впрочем, боюсь, что приключилось нечто неладное: во всяком
случае, пробыв у Катрины очень недолго, он ушел от нее в полном унынии. Ах,
женщины, женщины! Быть может, наша девица позволила себе какую-нибудь
выходку, достойную завзятой кокетки. Кто знает, не притворялась ли она, что
отдает предпочтение бедному педагогу, для того чтобы вернее завлечь его
врага и соперника. То известно лишь небу; что до меня... то я ничего не
знаю. Достаточно сказать, что Икабод уходил прочь с таким видом, точно
явился сюда, чтобы похитить кур из курятника, а не сердце хорошенькой
женщины. Не обращая внимания на окружающие богатства, которые прежде так
часто привлекали его жадные взоры, он направился прямо в конюшню и, отпустив
своему скакуну несколько здоровенных тумаков и затрещин, весьма неучтиво
заставил его покинуть уютное, теплое стойло, где тот успел было сладко
заснуть и увидеть во сне горы ячменя, овса и долины, поросшие от края до
края клевером и тимофеевкой.
Когда Икабод с тяжелым сердцем и поникшей душою тронулся, наконец,
домой и направил коня вдоль высоких холмов, которые тянутся над Тарри-Тауном
и которые он в таком радостном настроении пересекал, едучи сюда в гости,
наступил излюбленный час духов и привидений, час столь же мрачный, как и сам
Икабод. Далеко внизу простиралась темная, едва различимая гладь Таппан-Зее;
кое-где у берегов виднелись маленькие суденышки с высокими мачтами, мирно
качавшиеся на якоре. В мертвом безмолвии полуночи до него доносился даже лай
собаки с противоположного берега Гудзона, но звук был так слаб и нечеток,
что порождал в нем лишь представление о том, как велико расстояние до этого
верного спутника человека. Иногда откуда-то издалека, с какой-нибудь
затерянной среди холмов одинокой фермы, слышалось протяжное пение нечаянно
проснувшегося петуха, но и это казалось ему как бы смутным отзвуком
нездешнего мира. Он не ощущал близ себя никаких признаков жизни, кроме
случайного сонного и меланхоличного стрекотанья сверчка или порою гортанного
кваканья жабы, исходившего из расположенного невдалеке болота, и, казалось,
будто она квакает и кряхтит оттого, что приняла во сне неудобное положение и
теперь внезапно перевернулась на другой бок.
Все рассказы о духах и привидениях, слышанные Икабодом в течение
вечера, теснились теперь в его памяти. Ночь становилась все темней и темней;
звезды, казалось, погрузились в бездонную глубину неба, и несущиеся в вышине
облака время от времени скрывали их из виду. Икабод никогда еще не
чувствовал себя таким одиноким, таким удрученным. К тому же он приближался к
месту, где разыгралось столько историй с участием призраков. Посреди дороги
росло огромное тюльпанное дерево, словно гигант возвышавшееся над остальными
своими собратьями и служившее местным жителям чем-то вроде дорожной вехи.
Его фантастически искривленные суковатые ветви, настолько толстые, что могли
бы сойти за ствол дерева средних размеров, спускались почти до самой земли и
затем снова шли вверх. Это дерево было связано с трагической историей
бедняги Андре, захваченного тут в плен, вследствие чего его повсеместно
называли не иначе, как деревом майора Андре. Простой народ взирал на него с
некоторым благоговением, смешанным с суеверным страхом, что находит свое
объяснение, с одной стороны, в сочувствии к судьбе его несчастного тезки, а
с другой - в толках о странных видениях и скорбных стенаниях, связанных с
этим деревом.
Приближаясь к жуткому дереву, Икабод стал было насвистывать; ему
показалось, что на его свист кто-то ответил, но то был всего-навсего порыв
резкого ветра, пронесшегося среди засохших ветвей. Подъехав ближе, он
увидел, что посреди дерева висит что-то белое; он остановился и замолчал;
присмотревшись, он обнаружил, что это не что иное, как место, куда ударила
молния, содравшая тут кору. Вдруг ему послышался стон; зубы его застучали,
колени начали выстукивать барабанную дробь по седлу, но оказалось, что это
раскачиваемые ветром крупные ветви сталкиваются и трутся одна о другую. Он
благополучно миновал дерево, но его подстерегали другие напасти.
Примерно в двухстах ярдах от дерева дорогу пересекал маленький ручеек,
исчезавший в заболоченном и заросшем овраге, известном под именем топи
Вилея. Несколько положенных в ряд нетесаных бревен - таков был мост через
этот ручей. По одну сторону дороги, там, где ручей сворачивал в лес,
небольшая рощица из густо перевитых и оплетенных диким виноградом дубов и
каштанов окутывала его полумраком: тут было темно, как в пещере. Переправа
по мосту представляла собой серьезное испытание. Именно здесь, на этом же
месте, был схвачен несчастный Андре, и, скрытые чащей этих каштанов и дикого
винограда, притаились в засаде напавшие на него дюжие иомены. С той поры
считалось, что ручей пребывает во власти колдовских чар и что в зарослях
водится нечистая сила. Нетрудно себе представить, как трясся от страха
какой-нибудь школьник, которому случалось проходить в одиночестве по мосту
после наступления темноты.
Подъезжая к ручью, Икабод почувствовал, что сердце его бешено
заколотилось; он собрался тем не менее с духом, наградил свою лошадь
десятком ударов под ребра и попытался вихрем пронестись через мост; но
вместо того чтобы устремиться вперед, упрямое животное метну лось в сторону
и уперлось в придорожную изгородь. Икабод - чем дольше длилась задержка, тем
сильнее одолевал его страх - силился повернуть коня в нужную сторону,
яростно бил его ногою по животу и дергал поводья: все было тщетно. Конь,
правда, в конце концов тронулся с места, но лишь для того, чтобы понести в
противоположную сторону, в заросли терновника и ольшаника. Наш педагог
угощал бедного старого коня плеткою и ударами пятки под тощие ребра;
втягивая в себя воздух и фыркая, Порох помчался вперед, но у самого моста
внезапно остановился, едва не перебросив седока через голову. В это
мгновение настороженный слух Икабода уловил сбоку от моста характерные при
движении по топким местам глухие хлюпающие звуки. В окутанной мраком роще,
на берегу ручья, он заметил высившуюся бесформенную громаду. Громада не
двигалась с места, но в ночном мраке казалось, что она сжимается и
съеживается, словно гигантское чудовище, готовое прыгнуть на путника.
У бедняги учителя от страха дыбом поднялись волосы. Что ему делать?
Повернуть назад и спасаться бегством - слишком поздно, да и мог ли он
ускользнуть от привидения или призрака - если это и впрямь был призрак,
которому нипочем носиться на крыльях ветра? Собрав всю свою решимость, он с
напускной храбростью, волнуясь и задыхаясь, спросил. "Кто там?" Никто не
ответил. Икабод повторил свой вопрос еще более взволнованным голосом, и
снова не дождался ответа. Он опять принялся колотить плеткою бока упрямого
Пороха и, закрыв глаза, в пламенном порыве веры затянул свои псалмы. Тогда
черная тень, поселившая в нем тревогу и ужас, пришла в движение,
вскарабкалась по откосу, прыгнула и в один миг очутилась посредине дороги.
Хотя ночь была пасмурная и темная, теперь до некоторой степени оказалось
возможным разглядеть очертания ужасного незнакомца. То был всадник
богатырского сложения на столь же могучем черном коне. Он не Проявлял ни
враждебности, ни общительности - он держался поодаль, чуть-чуть подвигаясь
вперед по дороге, с той ее стороны, с которой старый Порох, преодолевший,
наконец, свой страх и упрямство, был слеп.
Икабод, не находивший ни малейшего удовольствия в обществе загадочного
полуночного спутника, вспомнил о том, что произошло между Бромом Бонсом и
гессенцем, и погнал коня, надеясь оставить неизвестного позади. Последний,
однако, вел свою лошадь на равном аллюре. Тогда Икабод натянул поводья и
пустил коня шагом, рассчитывая таким способом отстать; то же сделал и его
спутник. Икабод чувствовал, что сердце его сжимается и замирает; он
попытался снова затянуть псалмы, но его сухой, воспаленный язык прилип к
небу; ему не удалось выдавить из себя ни единой строфы. В мрачном и упорном
молчании неотступно следовавшего за ним ночного всадника было что-то
таинственное и грозное. Вскоре его страшные предчувствия сбылись. Дорога
пошла на подъем, отчего фигура его спутника, закутанного в плащ великана,
более или менее рельефно обрисовалась на фоне ночного неба, - и Икабод
обомлел от ужаса, обнаружив, что у всадника отсутствует голова. Охвативший
его ужас усилился еще больше, когда он заметил, что голова, которой
полагается быть на плечах, болтается у луки его седла. Теперь страх Икабода
сменился отчаянием; он обрушил На бедного Пороха град ударов, смутно
надеясь, что внезапным рывком вперед сможет обогнать своего спутника, но
призрак тоже погнал коня во весь дух. Сломя голову, не разбирая пути, куда
глаза глядят, неслись они в ночном мраке, так что из-под конских копыт
сыпались камни и искры. Пригнувшись своим длинным, тощим телом к голове
лошади, Икабод мчался вперед, и полы его ветхого сюртука трепетали и
развевались в порывах встречного ветра.
Они достигли, наконец, того места, где дорога сворачивает к Сонной
Лощине; вместо того чтобы устремиться прямо к ней, Порох свернул в
противоположную сторону и понесся сломя голову вниз по дороге, уходившей
налево. Эта дорога ведет через песчаный овраг, почти на четверть мили
поросший деревьями, пересекает пресловутый, прославленный местными
легендами, мост и, миновав его, поднимается на зеленый холм, где стоит белая
церковь.
Теперь из-за неудержимого страха, во власти которого оказался конь,
нашему незадачливому наезднику удалось добиться значительного преимущества в
бешеной скачке, но как раз посредине оврага подпруга ослабла, и педагог
почувствовал, как седло под ним ерзает и сползает. Он ухватился за луку,
стремясь удержать седло, но ему это не удалось; он вовремя уцепился за шею
старого Пороха и благодаря этому спасся от неминуемой гибели, ибо в то же
мгновение седло свалилось на землю, и он слышал, как оно затрещало под
копытами несущегося вдогонку коня. Он содрогнулся при мысли о гневе и ярости
Ганса ван Риппера - ведь это его праздничное седло! - но теперь ему было не
до того: призрак скакал у самого крупа старого Пороха, и, будучи
недостаточно ловким наездником, Икабод принужден был тратить немало усилий,
чтобы удержаться на лошади; сползая с одной стороны на другую и с силою
ударяясь об острые выступы спинного хребта своей клячи, Икабод всерьез
опасался, как бы конь не разрезал его пополам.
Просветы между деревьями окрылили его надеждою, что церковный мост
должен быть где-то уже совсем близко. Зыбкое отражение серебряной звездочки
в водах потока указало ему, что он не ошибся. Он увидел стены церкви, смутно
белевшие среди деревьев. Ему вспомнилось, что тут-то и исчез призрак, с
которым состязался Бром Боне. "Если я достигну моста, - мелькнуло у него в
голове, - я спасен". В то же мгновение он услышал позади себя храп и
фырканье черного скакуна; ему показалось даже, что он ощущает на себе его
горячее, порывистое дыхание. Еще один судорожный удар под ребра - и старый
Порох влетел на мост, прогромыхал копытами по гулким доскам настила и достиг
противоположного берега. Икабод решился, наконец, оглянуться и посмотреть,
не превратился ли его преследователь - как ему и подобает по штату - в
огненную вспышку или в клубы серного дыма. И вдруг он увидел, что призрак
приподнимается в стременах, размахивается и бросает в него своей головой.
Икабод попытался увернуться от этого жуткого метательного снаряда, но
опоздал. Голова со страшным треском ударилась о его череп; потеряв сознание,
он растянулся в пыли. Порох, черный скакун и призрак пронеслись мимо него,
точно вихрь.
На следующее утро старый конь, без седла, с волочащимися под ногами
поводьями, мирно пощипывал травку у ворот фермы своего хозяина. К завтраку
Икабод не явился; наступил час обеда. Икабода все не было. Школьники,
собравшись у школы, праздно слонялись возле ручья; их учителя нет как нет.
Ганс ван Риппер начал испытывать беспокойство: его тревожила судьба бедного
Икабода, а равным образом и собственного седла. Были произведены поиски, и
после долгих усилий напали на след злополучного педагога. На дороге, что
ведет к церкви, было найдено сломанное, втоптанное в грязь седло Ганса ван
Риппера; следы конских копыт, оставивших на дороге резкие отпечатки - кони,
очевидно, мчались с бешеной быстротой, - привели к мосту, за которым близ
ручья, в том месте, где русло его становится шире, а вода чернее и глубже, и
была найдена шляпа несчастного Икабода и рядом с ней - разбитая вдребезги
тыква.
Обшарили также ручей, но тела учителя нигде не было. Ганс ван Риппер,
которому в качестве душеприказчика надлежало распорядиться его имуществом,
подверг обследованию оставшийся после учителя узелок, в котором заключалось
все его достояние. Там были две с половиной рубашки, два шейных платка,
пара-другая шерстяных носков, старые плисовые штаны, ржавая бритва, томик
нот с псалмами (весь в так называемых "ослиных ушах", то есть с загнутыми
страницами) и сломанный камертон. Что касается книг и мебели, находившихся в
здании школы, то они принадлежали общине, за исключением "Истории колдовства
в Новой Англии" Коттона Мезера, альманаха "Новая Англия" и книжки,
заключавшей в себе толкования снов и примет; в этой книге, кстати сказать,
находился большой лист бумаги, испещренный бесчисленными помарками,
свидетельствовавшими о бесплодных попытках сочинить стихи в честь наследницы
Балта ван Тасселя. Все эти колдовские книги и поэтические каракули были
осуждены Гансом ван Риппером на немедленное сожжение, причем он и объявил,
что никогда не ожидал ничего путного от чтения и бумагомарания. Что касается
денег, то за день или два до роковой ночи Икабод успел получить жалованье за
целый квартал, и в момент исчезновения они должны были находиться при нем.
Таинственное происшествие породило в ближайшее воскресенье во время
обедни немало толков среди прихожан. Кучки зевак и болтунов собирались на
кладбище, на мосту и в том месте, где были найдены шляпа и тыква. Из уст в
уста передавались истории Броувера, Брома Бонса и великое множество других в
том же роде. Внимательно рассмотрев все эти рассказы и сопоставив их с
обстоятельствами настоящего происшествия, собеседники, покачав
глубокомысленно головами, пришли к выводу, что Икабод унесен Конным
гессенцем. Но поскольку он был холостяк и никому ни гроша не должен, никто
особенно не ломал себе головы и не думал о нем, школа была переведена в
другой конец Сонной Лощины, и новый педагог воцарился на кафедре Икабода.
Один старый фермер, через несколько лет ездивший в Нью-Йорк, тот самый,
который рассказал мне эту историю с привидениями, распространил известие,
что Икабод Крейн жив и здоров, что он покинул эти места отчасти из страха
пред призраком и Гансом ван Риппером, а отчасти и вследствие нанесенной ему
обиды как-никак он неожиданно был отставлен богатой наследницей! Икабод
переселился в противоположный конец страны, учительствовал, одновременно
изучал право, был допущен к адвокатуре, стал политиком, удостоился избрания
в депутаты, писал в газетах и под конец сделался мировым судьей. Что
касается Брома Бонса, то вскоре после исчезновения своего незадачливого
соперника он с триумфом повел под венец цветущую и пышущую здоровьем
Катрину; было замечено, что всякий раз, как рассказывалась история Икабода,
на его лице появлялось лукавое выражение, а при упоминании о большой тыкве
он неизменно начинал заразительно и громко смеяться, что и подало основание
предполагать, будто он знает больше, чем говорит.
Деревенские кумушки, являющиеся, как известно, наилучшими судьями в
подобных делах, считают и посейчас, что Икабод был унесен с бренной земли
каким-то сверхъестественным способом; рассказывать об этом событии стало
излюбленным занятием у зимнего камелька. Мост еще больше, чем прежде,
внушает местным жителям суеверные страхи, так что, быть может, именно по
этой причине дорога через овраг оказалась в последние годы заброшенной, и
теперь ездят в церковь мимо мельничного пруда. Покинутое школьное здание
вскоре пришло в упадок, и есть сведения, что в нем поселился дух
злосчастного педагога. Крестьянскому парню, возвращавшемуся с пахоты, в
тихие летние вечера кажется, что он слышит где-то в отдалении голос и что
среди безмятежной тишины Сонной Лощины разносятся тоскливые мелодии псалмов.
Из бумаг покойного Дитриха Никкербоккера
Прежде почти в каждом населенном пункте существовал такой
дом. Если дом был расположен в унылой местности или выстроен в
старинном романтическом стиле, если в его стенах случилось
какое-нибудь необычайное происшествие или убийство, внезапная
смерть или что-либо в этом роде, можете не сомневаться, что такой
дом становился "особым" домом и впоследствии приобретал славу
обиталища призраков.
Борн "Древности"
В окрестностях старинного городка Манхеттена еще не так давно
существовало ветхое здание, которое в дни моего детства называли "Дом с
привидениями" Это здание было одним из немногих памятников архитектуры
первых голландских поселенцев и в свое время, надо думать, представляло
собою весьма порядочный дом. Оно состояло из центральной части и двух
боковых крыльев, фронтоны которых ступеньками подымались вверх. Построен был
этот дом частью из дерева, частью из мелких Голландских кирпичей, вывозимых
зажиточными колонистами из Голландии, пока, наконец, их не осенила Догадка,
что кирпичи в сущности можно выделывать где угодно. "Дом с привидениями"
стоял вдалеке от дороги, среди обширного поля; к нему вела аллея акаций, из
Которых иные были расщеплены молнией, а две-три повалены бурей. В разных
концах поля росло несколько яблонь; тут же можно было обнаружить и следы
огорода; но изгородь развалилась, культурные растения или одичали настолько,
что немногим отличались от сорняков, и между ними кое-где виднелся заросший,
взлохмаченный куст розы или высокий стебель подсолнечника, поднимавшийся над
колючим терновником и понуро опускавший голову, точно он оплакивал
окружающее его запустение. Часть крыши старого здания провалилась, окна были
выбиты, филенки дверей проломаны и заколочены досками; на обоих концах дома
два ржавых флюгерных петушка немилосердно визжали и скрежетали,
поворачиваясь на спицах, и тем не менее всегда неверно указывали направление
ветра. Если даже при солнце это место поражало заброшенностью и запустением,
то нет ничего удивительного, что завывания ветра вокруг ветхого, наполовину
развалившегося дома, скрежет и визг флюгерных петушков, хлопанье и грохот
сорванных с петель ставней, когда разыгрывалось ненастье, нагоняли такую
жуть и тоску, что всем окрестным жителям дом и прилегавший к нему участок
земли внушали неодолимый ужас. Носилась молва, будто именно здесь происходят
шабаши призраков. Я и сейчас еще отчетливо помню облик старого здания.
Сколько раз слонялся я возле него с моими приятелями, отпетыми сорванцами и
лоботрясами, когда по воскресеньям и в праздники мы пускались после обеда в
пиратские набеги на пригородные сады! У самого дома росло великолепное
дерево: ветви его гнулись под тяжестью чудесных, полных соблазна плодов, но
оно было на заклятой земле; это место, как повествовали бесчисленные
рассказы, пребывало во власти колдовских сил - и мы не решались к нему
подступиться. Иногда мы все же набирались отваги и скопом, все вместе,
косясь на старое здание и со страхом поглядывая на его зияющие окна,
приближались к этому дереву Гесперид {Геспериды, три дочери Атланта, как
рассказывает древнегреческий миф, владели садом, в котором росли яблони с
золотыми яблоками. Сад охранялся стоглавым драконом. Проникнуть в сад было
невозможно, и этот подвиг оказался под силу лишь одному Гераклу. Отсюда
выражение - дерево Гесперид.}, но когда мы уже готовились наброситься на
добычу, кто-нибудь из нашей ватаги вдруг неожиданно вскрикивал или нас
приводил в смятение какой-нибудь случайно возникший шум, и, охваченные
паническим страхом, мы пускались во все лопатки и неслись, сломя голову и не
останавливаясь, пока не выбирались, наконец, на дорогу. И каких страстей не
рассказывали мы о загадочных криках и стонах, раздающихся внутри дома, об
отталкивающем, страшном лице, которое, согласно поверьям, иногда
показывается в одном из окон! Мало-помалу мы потеряли охоту посещать это
пустынное место; мы предпочитали стоять где-нибудь поодаль и забрасывать дом
градом камней; звук, который они издавали, ударяясь о крышу, или порою звон
выбитого, случайно уцелевшего обломка стекла доставляли нам жуткое,
смешанное с ужасом наслаждение.
Когда и кем был выстроен этот дом, покрыто мраком, окутывающим зарю
истории нашей провинции, иначе говоря, тот период, когда она находилась под
властью "их светлостей Генеральных Штатов Голландии". Некоторые считают, что
в былое время он служил сельскою резиденцией Вильгельма Кифта, по прозванью
Упрямец, одного из голландских губернаторов Нового Амстердама. Другие,
однако, настаивают на том, что его построил один морской офицер, служивший
под начальством ван Тромпа {Мартин ван Тромп (1597-1653) - известный
голландский моряк.}; будучи обойден производством в чинах, он счел себя
обиженным, покинул службу, сделался с досады философом и, дабы иметь
возможность жить по своему вкусу и усмотрению и презирать всех и все,
перебрался со всеми своими пожитками в эти края. Вопрос о том, что именно
явилось причиною заброшенности дома и примыкающего к нему участка земли,
тоже порождал жаркие споры; одни уверяли, будто из-за этой мызы в свое время
возникла тяжба, судебные издержки которой превысили стоимость самой мызы,
между тем как наиболее распространенная и, бесспорно, достоверная версия
утверждала, будто в доме завелась нечистая сила и от нее никому не стало
покоя. И в самом деле, последнее обстоятельство почти несомненно явилось
истинною причиною запустения и разрушения дома: недаром же столько историй в
один голос повторяют одно и то же, недаром любая старуха в округе может
выложить во всякое время не менее двух десятков подобных рассказов.
Невдалеке от мызы жил одинокий негр - старый, седой скаред, у которого
была в запасе целая куча таких историй; многое из того, что он рассказывал,
произошло лично с ним. Я и мои школьные товарищи не раз забегали к нему на
участок, чтобы послушать его болтовню. Старик обитал в жалкой лачуге,
стоявшей среди крошечного клочка земли, засаженного картофелем и кукурузой и
подаренного ему вместе с волею его бывшим хозяином Он подходил, бывало, к
нам с мотыгой в руке, мы усаживались, словно стая ласточек, примостившись на
жердях изгороди, и в летние сумерки, когда все окутывают мягкие тени, затаив
дыхание, слушали его страшные рассказы, а он при этом так жутко вращал
белками, нас охватывал такой ужас, что, возвращаясь в темноте по домам, мы
пугались нередко своих же шагов.
Бедный старый Помпей! Прошли годы и годы с тех пор, как он умер, спеша
составить компанию тем самым духам, о которых так любил поболтать. Его
схоронили на картофельном поле, по его могиле вскоре прошелся плуг,
сровнявший ее с землей, и никто на всем свете не вспоминал больше о седом
старом негре.
Спустя несколько лет, сделавшись тем, что называют обычно "молодым
человеком", я случайно попал снова в эти места и, бродя по окрестностям,
наткнулся на кучу зевак, глазевших на череп, только что выброшенный из земли
лемехом плуга. Они, конечно, тут же решили, что перед ними - кости "убитого
человека", и принялись ворошить груду обычных историй о "Доме с
привидениями". Я сразу понял однако, что это останки бедняги Помпея, но
прикусил язык, ибо, уважая чужое удовольствие, не люблю портить рассказ о
духах или убийстве. Впрочем, я принял меры, чтобы кости моего давнего
приятеля были вторично преданы земле и чтобы на этот раз ничто больше не
нарушило их покоя.
Пока я сидел на траве и наблюдал за их погребением, между мною и одним
пожилым джентльменом завязалась весьма занимательная и продолжительная
беседа. Джентльмен этот, проживавший в здешних местах, носил имя Джон Джоссе
Вандермоер и был любезным, обожающим поговорить человеком, вся жизнь
которого прошла либо в выслушивании, либо в сообщении другим местных
сплетен. Он вспомнил старого Помпея и его рассказы о "Доме с привидениями";
он заявил также, что может поведать еще более загадочную и таинственную
историю, чем те, что рассказывал когда-то Помпеи, и когда я выразил желание
прослушать ее, присел на траву рядом со мной и сообщил приводимую ниже
повесть. Я постарался передать ее по возможности дословно, но с того времени
протекли годы, я стал стар, и память моя теперь уж не та. Я не могу поэтому
ручаться за слог, но в отношении фактов я неизменно проявлял исключительную
точность и щепетильность.
Беру весь Килбери-город, где живу
В свидетели, что был рожден
Застенчивым, к стыдливости приучен
Пусть пса мне приведут, который мог бы
Сказать, что бит он мною без вины;
Пусть кот на библии присягу даст
Что хвост ему хотел я подпалить,
Обоим я по кроне уплачу!
"Сказка о бочке"
В начальный период истории провинции Нью-Йорк, в те времена, когда она
стенала под гнетом тиранического управления английского губернатора лорда
Корнбери, который, всячески притесняя голландское население, дошел до того,
что не разрешал ни священнику, ни школьному учителю преподавать на родном
языке без особого на то разрешения, - в эти самые времена в небольшом
старинном веселом городе, носящем имя Манхеттен, проживала некая славная
женщина и отличная мать, известная всем как "хозяйка Хейлигер". Она была
вдовою голландского флотского капитана, безвременно умершего от горячки -
последствия его чрезмерных трудов и столь же чрезмерного аппетита - в те
тревожные дни 1705 года, когда городу грозила опасность со стороны
небольшого французского капера и горожане, ударившись в панику, принялись
поспешно возводить укрепления. Покойный оставил ее с очень скудными
средствами и сыном-малюткою на руках; прочие дети этой четы умерли во
младенчестве. Почтенная женщина едва сводила концы с концами, так что ей
приходилось прилагать немало усилий, дабы внешне все обстояло
благопристойно. Впрочем, поскольку ее супруг пал жертвою рвения к общему
благу, все единодушно решили, что "для вдовы надо бы что-то сделать", и в
надежде на это "что-то", она более или менее сносно просуществовала
несколько лет: все ей сочувствовали, все отзывались о ней с поразительной
теплотой, и это, надо думать, заменяло ей в известной степени помощь.
Она обитала в маленьком домике на маленькой улочке, называвшейся
Гарден-стрит {Гарден (garden) - сад (англ.).} - возможно, по той причине,
что некогда здесь был какой-нибудь сад. И так как с каждым годом ее нужда
становилась острей и острей, а разговоры о том, что "для нее надо бы что-то
сделать" все глуше и глуше, ей пришлось под конец возложить заботу об этом
"что-то" на себя самое и призадуматься, как в добавление к своим скудным
средствам добыть новый источник дохода, сохранив свою независимость, к
которой она относилась чрезвычайно ревниво.
Проживая в торговом городе, госпожа Хейлигер прониклась в некоторой
мере царившим в нем духом и решилась попытать счастья в шумной лотерее
коммерции. В один прекрасный день, на удивление всей улице, в ее окне
появилась целая шеренга пряничных королей и пряничных королев, которые, как
полагается царским особам, стояли, разумеется, подбоченясь. Тут были также в
изрядном количестве большие, как правило - увечные, стопки, одни с конфетами
разного рода, другие - с детскими игральными шариками; кроме того, здесь
можно было увидеть всевозможные пирожные, ячменный сахар, голландских кукол
и деревянных лошадок; там и сям виднелись детские книжки в золоченых
переплетах и мотки пряжи, а сверху на бечевке свешивались фунтовые пачки
свечей. У дверей дома сидела обычно кошка почтенной госпожи Хейлигер - в
высшей степени благопристойное существо, - по-видимому, пристально
разглядывавшая прохожих и критически оценивавшая их платье; время от времени
она вытягивала шею и всматривалась вдаль с внезапно нахлынувшим
любопытством, дабы разглядеть хорошенько, что происходит на другом конце
улицы; когда же случалось, что какая-нибудь праздношатающаяся собака
оказывалась невдалеке и выражала намерение нарушить правила вежливости, -
боже мой, как она ерошила шерсть, как плевалась, как фыркала, как выпускала
когти! В такие минуты она всем своим обликом, явно говорившим о клокочущем и
рвущемся наружу негодовании, поразительным образом походила на уродливую
старую деву, обнаружившую, что к ней приближается какой-нибудь завзятый
распутник.
Хотя почтенной женщине и пришлось познать, что значит нужда, все же она
сохранила в себе чувство фамильной гордости - ведь недаром она происходила
от ван дер Шпигелей из Амстердама! - и ревниво берегла раскрашенный герб ее
рода, который красовался у нее в рамке над камином. И, по правде говоря, она
пользовалась глубоким уважением беднейших обитателей города: дом ее был
своего рода клубом для всех старух, проживавших поблизости. Они запросто
заглядывали сюда зимними вечерами и заставали хозяйку с вязаньем в руках с
одной стороны камина, мурлыкавшую кошку с другой его стороны и распевавший
песенки чайник - на угольках; здесь они судачили и болтали до позднего часа.
Тут же стояло кресло, предназначавшееся для Петера де Гроодта, именуемого
иной раз Петером Долговязым, а порою Петером Длинные Ноги. Это был
могильщик, а заодно и пономарь маленькой лютеранской церкви, старинный
друг-приятель госпожи Хейлигер, а также оракул у ее камелька. Да что Петер
де Гроодт! Сам священник - и тот не гнушался захаживать к ней время от
времени, дабы побеседовать о том, что у нее на душе, и выпить стаканчик ее
знаменитого, отличного на вкус черри-бренди {Черри-бренди - напиток вроде
вишневки (англ.)}. Можете быть спокойны, он никогда не забывал заглянуть к
ней и на Новый год, чтобы поздравить и пожелать ей всякой удачи и счастья, и
наша почтенная женщина, в иных делах весьма щепетильная и тщеславная,
неизменно тешила свое честолюбие и вручала ему такой увесистый сладкий
пирог, какого не сыскать в целом городе.
Я упоминал уже, что у госпожи Хейлигер был единственный сын. Он
родился, когда молодость ее миновала, но-увы! - не утешил ее на старости,
ибо из всех отчаянных сорванцов городка Дольф Хейлигер был самым отчаянным
сорви-головой. Нельзя сказать, чтобы мальчик находился во власти каких-либо
мерзких пороков, однако он отличался большим озорством и веселостью и тем
духом отваги и предприимчивости, который обычно превозносят в ребенке из
богатой семьи, но осыпают проклятиями, когда он вселяется в детей бедняков.
Дольф постоянно попадал в какую-нибудь беду; его мать без конца осаждали
жалобами на его проказы и выходки, а заодно и счетами за выбитые им стекла;
короче говоря, ему не исполнилось еще четырнадцати лет, а между тем все
соседи звали его не иначе, как "паршивой собакой", "самой паршивой собакой
на улице". Больше того, один пожилой джентльмен в бордовом камзоле, с худым
красным лицом и глазами хорька однажды дошел до того, что принялся убеждать
госпожу Хейлигер, будто ее сыну рано или поздно придется болтаться на
виселице.
Несмотря ни на что, эта милейшая женщина любила своего мальчугана.
Казалось, она испытывала к нему тем большую нежность, чем поведение его было
хуже, и чем сильнее она обожала его, тем ненавистнее становился он всему
свету. Матери - нелепо мягкосердечные существа, и их никак не излечишь от
этого недостатка: Дольф был ее единственное дитя; кроме него, ей некого было
любить в целом мире, - мы не должны поэтому осуждать ее, если она оставалась
глуха к голосам своих добрых друзей, всячески тщившихся уверить ее, что
Дольфа все же ожидает веревка.
Собственно говоря, негодник Дольф был тоже привязан к матери. Он отдал
бы все на свете, лишь бы не огорчать ее; провинившись, ловя на себе ее
пристальный скорбный взгляд, он чувствовал, как сердце его наполняется
горечью и раскаянием. Но, будучи созданием легкомысленным, он не находил в
себе сил противостоять искушению и удержаться от новых проказ и забав. Хотя
он все схватывал налету - стоило ему заставить себя взяться за книгу, - но
его неудержимо влекло к праздношатающейся компании; вот почему он с великой
охотой пускался на поиски птичьих гнезд, в набеги на фруктовые сады и в
плаванье по Гудзону
Так понемногу он превратился в высокого неуклюжего парня. Мать стала
задумываться, как направить его на путь истины или куда бы пристроить.
Задача эта, надо сказать, была не из легких, ибо за ним утвердилась такая
дурная слава, что никто, видимо, не испытывал ни малейшей охоты предоставить
ему какое-нибудь занятие.
Немало совещаний провела она по этому поводу с Петером де Гроодтом,
здешним пономарем и в то же время могильщиком, который, как упоминалось
выше, был ее первым советником. Петер был озабочен этим вопросом ничуть не
меньше ее, ибо он высказывался крайне нелестно о мальчугане и не думал,
чтобы из него вышло что-нибудь путное. Сначала он посоветовал бедной вдове
послать своего сына в море, к чему, как известно, прибегают обычно лишь при
окончательной безысходности или с отчаяния. Госпожа Хейлигер, однако, не
хотела об этом и слышать, она не допускала и мысли о разлуке с Дольфом. Но
однажды, когда она, сидя у огонька за вязаньем, думала все о том же, к ней
ввалился нежданно-негаданно пономарь, необычно оживленный и даже веселый. Он
возвращался с похорон. Хоронили мальчика в возрасте Дольфа, который жил в
учениках у знаменитого немецкого доктора и погиб от чахотки. Болтали,
правда, будто несчастного доконали докторские эксперименты, ибо на нем он
пробовал якобы действие своей новой микстуры, или, как он называл ее,
успокоительного бальзама. Впрочем, было похоже, что все это враки; во всяком
случае Петер де Гроодт не счел нужным об этом рассказывать. Что же до нас,
то располагай мы временем пофилософствовать, этот предмет достоин был бы
глубокого и всестороннего размышления, ибо почему, в самом деле, докторские
помощники всегда худосочны и немощны, тогда как приказчики мясника -
веселые, цветущие молодцы?
Петер де Гроодт, как я сообщил уже выше, ввалился в дом госпожи
Хейлигер в состоянии необычного для него оживления. Он был во власти
блестящей идеи, мелькнувшей у него в голове еще на похоронах; смакуя ее, он
тихонько посмеивался, когда сгребал землю в могилу докторского ученика. Он
решил, что раз должность покойника освободилась, значит есть подходящая
служба для Дольфа. Мальчик обладает способностями, будет толочь пестиком в
ступке и летать по поручениям, как ни один пострел в городе, - а что еще
требуется от лекарского помощника?
Предложение хитроумного Петера было для матери "видением славы". Своим
внутренним оком она уже, можно сказать, прозревала грядущее Дольфа - она
видела трость, подпиравшую подбородок, висячий молоток на двери и буквы Д.М.
{Доктор медицины.} позади его имени; словом, она видела его одним из самых
почтенных обитателей города.
Сказано - сделано. Могильщик пользовался у доктора кое-каким влиянием,
поскольку им нередко приходилось иметь дело друг с другом, хотя каждый
трудился на своем собственном поприще. Уже на следующий день он зашел за
Дольфом, облачившимся в свое лучшее воскресное платье, и повел его напоказ к
доктору Карлу-Людвигу Книпперхаузену.
Они застали доктора в кресле с подлокотниками в углу его кабинета, или,
как он любил выражаться, лаборатории, погруженным в изучение огромного тома,
напечатанного немецкими литерами. Это был маленький толстенький человек с
почти квадратным смуглым лицом, которое казалось еще темнее благодаря
ермолке из черного бархата, напяленной на его голову. Он обладал небольшим
шишкообразным носом - настоящий туз пик, - который был оседлан очками,
блестевшими с обеих сторон его хмурой физиономии и напоминавшим пару
перехваченных сводом окон.
Представ пред столь ученою личностью, Дольф окончательно оробел; он
глазел с ребяческим изумлением на все, находившееся в этом святилище знания:
ему казалось, что он попал в чертог мага. Посередине комнаты стоял стол на
ножках в виде звериных лап; он увидел на нем ступку с пестиком, пробирки,
аптекарские банки и склянки и сверкающие металлические весы. В одном из
углов находился массивный платяной шкаф, превращенный в склад всевозможных
снадобий и лекарств; около него висели докторская шляпа, плащ и трость с
золотым набалдашником; сверху скалил зубы человеческий череп. На камине
стояли стеклянные банки, в которых можно было увидеть заспиртованных ящериц,
змей и даже человеческий плод. В чуланчике, двери которого были отворены,
виднелись заставленные книгами полки (их было там целых три, причем иные
тома поражали своими чудовищными размерами) - библиотека, какую Дольф
никогда прежде не видел. Так как докторские книги, очевидно, не вполне
заполняли чуланчик, рассудительная домоправительница заняла свободное место
горшками с соленьями и вареньем и развесила, кроме того, по стенам, рядом с
грозным врачебным инструментарием, связки красного перца и исполинских
огурцов, предусмотрительно оставленных на семена.
Петер де Гроодт и его протеже {Покровительствуемый (франц.)} были
приняты доктором - глубокомысленным, исполненным собственного достоинства
маленьким человечком, который никогда не позволял себе улыбнуться, - с видом
важным и величавым. Он оглядел Дольфа с головы до пят и с пят до головы; он
воззрился на него поверх очков, из-под очков и сквозь очки; сердце
мальчугана екнуло и замерло, когда на него уставились эти огромные стекла,
похожие на две полных луны. Доктор благосклонно выслушал все сказанное
Петером де Гроодтом в похвалу юного кандидата и затем, послюнив палец,
принялся задумчиво перелистывать лежавший перед ним большой черный том.
Наконец, после многочисленных "эхм!" и "гм!", поглаживания своего
подбородка, раздумья и размышления, полагающихся по штату глубокомысленному
человеку при решении вопроса, решенного в сущности сразу, он заявил о своем
согласии принять к себе Дольфа в качестве ученика; он обещал обеспечить его
постелью, столом и платьем и обучать врачебной науке, взамен чего тот
обязывался служить ему до двадцати одного года.
И вот герой наш внезапно преобразился: из непоседливого пострела, без
присмотра носившегося по улицам, он превратился в докторского ученика,
старательно орудующего пестиком в ступке под руководством самого
Карла-Людвига Книпперхаузена. Для обожающей его старой матери это было
поистине счастливое превращение. Она бесконечно радовалась, что сын ее
получит образование, как и следовало юноше из хорошего рода; предвкушала тот
день, когда он окажется в состоянии держать свою голову столь же гордо и
независимо, как адвокат, живущий в большом доме напротив, или даже как сам
господин пастор.
Доктор Книпперхаузен был уроженцем Пфальца в Германии, откуда
вследствие религиозных преследований вместе со многими земляками выехал в
Англию. Он был одним из трех тысяч палатинатцев {Жители Пфальца (иначе -
Палатината, в Германии)}, которые, пользуясь покровительством губернатора
Хентера, в 1710 году переселились из Англии за море. Где именно доктор
учился, каким образом постиг медицину, где и когда получил врачебный диплом
- ответить на эти вопросы теперь было бы в высшей степени затруднительно,
ибо даже и в то время про это не ведала на одна живая душа. Несомненно
однако, что его поразительное искусство и таинственные познания были
предметом толков и изумления простолюдинов всех ближних и дальних мест.
Его методы лечения в корне отличались от методов всякого другого врача;
он применял таинственные микстуры, рецепты которых были известны ему одному,
и, как говорят, приготовляя и применяя лекарства, постоянно сверялся со
звездами. Вера в его искусство, особенно среди голландцев и немцев, была так
велика, что во всех трудных случаях они прибегали исключительно к его
помощи. Он был одним из тех никогда не ошибающихся врачей, которые всегда
добиваются внезапного и чудесного исцеления пациентов, совершенно
безнадежных, по отзыву других докторов; но, разумеется, только в том случае,
если "болезнь не слишком запущена", как они имеют обыкновение
предусмотрительно заявлять. Библиотека доктора также служила предметом
толков и изумления соседних кварталов, даже, я сказал бы, всего городка.
Честной народ смотрел с превеликим почтением на человека, который прочел три
битком набитые книгами полки, причем некоторые между этими книгами были
столь же увесистые, как семейная библия. Между прихожанами маленькой
лютеранской церковки шли бесконечные споры о том, кто ученее и умнее: доктор
или господин пастор. Иные из поклонников доктора заходили так далеко, что
утверждали, будто он образованнее самого губернатора; короче говоря,
считалось, что знания его беспредельны.
Поступив к доктору на правах домочадца, Дольф незамедлительно был
водворен в помещение, принадлежавшее его предшественнику. Это была комнатка
на чердаке обычного, увенчанного крутою крышею голландского дома, где в
непогоду барабанил по гонту дождь, и ослепляла яркими вспышками молния, и в
щелках завывал ветер; к тому же тут носились целыми полчищами голодные
крысы, рыскавшие повсюду подобно донским казакам {Русские казаки,
участвовавшие в кампании 1813-1814 годов, произвели сильное впечатление на
всю Европу той внезапностью и быстротою, с которой они появлялись там, где
их не ожидал неприятель.}, невзирая на отраву и крысоловки.
Не прошло и нескольких дней, как Дольф по уши погрузился в изучение
медицины. Утром, в течение дня и ночью трудился он в одном углу докторской
лаборатории, изготовляя пилюли, фильтруя микстуры и растирая пестиком в
ступке, между тем как доктор, от нечего делать или в ожидании пациентов,
восседал в противоположном углу и, облачившись в халат и бархатную ермолку,
рылся в каком-нибудь фолианте. Говоря по правде, равномерный стук пестика
или, быть может, клонящее долу монотонное жужжание летних мух убаюкивали
порою почтенного доктора, и он начинал клевать носом, но и в этих случаях
очки его бодрствовали и пристально глядели в раскрытую книгу.
В докторском доме, впрочем, пребывала еще одна владетельная особа, по
отношению к коей Дольф был связан вассальной зависимостью. Хотя доктор был
холостяк и к тому же человек важный и исполненный собственного достоинства,
но, следуя примеру многих высокомудрых людей, он покорно сносил тираническое
правление юбки. Он был всецело во власти своей домоправительницы. Это была
тощая, с длинной талией, деловитая и раздражительная женщина в маленьком
Круглом стеганом немецком чепце, с огромною связкою дребезжащих ключей у
пояса. Фрау Ильзе (или, иначе, фру Ильзи, как обычно ее называли) была
неизменной спутницей доктора в его странствиях из Германии в Англию и из
Англии в эти края; она пеклась о его хозяйстве и о нем самом и управляла им,
надо признаться, настолько мягко и незаметно, что он этого вовсе не ощущал,
хотя всем прочим частенько приходилось чувствовать на себе ее тяжелую руку.
Объяснить, каким образом добилась она столь значительной власти, я не
берусь. Толкуют, правда, о том... но о чем не толкуют с тех пор, как
сотворен мир? Кто вообще в силах ответить, каким способом женщины обладают
верховною властью? Женатый еще бывает порою хозяином у себя в доме, но
доводилось ли кому-нибудь встретить холостяка, который не пребывал бы под
башмаком у своей экономки?
Нужно отметить однако, что власть и могущество фру Ильзи не
ограничивались пределами хозяйства доктора Книпперхаузена. Она принадлежала
к числу тех всюду сующихся кумушек, которые знают чужие дела много лучше,
чем те, кого эти дела затрагивают непосредственно; их всевидящее око и вечно
трещащие языки внушают соседям ни с чем не сравнимый ужас.
Не успеет, бывало, случиться в городке сколько-нибудь занятное
скандальное происшествие, как все уже досконально известно вездесущей фру
Ильзи. У нее была куча приятельниц, которые бесконечною чередою спешили в ее
крошечную гостиную, принося с собой короба новостей. Больше того, ей
случалось повергать подробнейшему разбору целые ворохи секретнейших сплетен
у полуоткрытой на улицу двери, где она часами судачила с одной из болтливых
подружек, несмотря на обжигающий холодом резкий декабрьский ветер.
Нетрудно догадаться, что, находясь в подчинении у доктора и
одновременно у его экономки, Дольф жил в общем несладко. Поскольку фру Ильзи
распоряжалась ключами и поскольку все плясало под ее дудку, задеть ее
означало бы обречь себя на вечное голодание; в то же время проникновение в
тайны ее характера было для Дольфа задачей гораздо более сложной, чем
изучение медицинской премудрости. Когда он бывал свободен от занятий в
лаборатории, ему приходилось носиться взад и вперед по городу с ее
поручениями; по воскресеньям он должен был сопровождать ее в церковь,
возвращаться обратно с нею и нести ее библию. Много, много раз бедняге
Дольфу выпадало на долю подолгу простаивать на церковном дворе, дрожать от
холода, дуть на окоченевшие пальцы и растирать отмороженный нос, терпеливо
дожидаясь фру Ильзи, которая, собрав вокруг себя кучку приятельниц, болтала
без умолку, и они покачивали головами и разрывали в клочья какую-нибудь
несчастную жертву, попавшуюся им на язык.
Несмотря на способности, Дольф весьма медленно подвигался по стезе
знания. В этом не было, разумеется, вины доктора, ибо, не жалея сил и
стараний, он заставлял своего нерадивого ученика денно и нощно толочь
пестиком в ступке или гонял его по городу со склянками и коробочками пилюль;
если обнаруживалось, что Дольф начинает лениться - к чему, сказать по
правде, он питал неодолимую склонность, - доктор приходил в ярость и до тех
пор донимал его допросами, намерен ли он вообще изучать медицину, пока
Дольфа не охватывало былое усердие. Впрочем, он был так же склонен к озорным
выходкам и разного рода забавам, как и в детстве; мало того, эти вкусы с
годами усилились и окрепли, ибо их долгое время стесняли и сдерживали, и они
не находили для себя выхода. С каждым днем он делался своенравнее, все
больше и больше утрачивая расположение доктора и его экономки.
Между тем доктор преуспевал: богатство его и слава ширились и росли.
Последняя зиждилась на лечении таких случаев, которые не описаны и не
предусмотрены в книгах. Он избавил нескольких старух и девиц от ведьмовства
- страшного недуга, некогда столь же распространенного в этих краях, как
ныне водобоязнь; он поставил на ноги одну дюжую деревенскую девушку, болезнь
которой дошла до того, что ее рвало загнувшимися иголками и булавками, а
это, как знает всякий, - безнадежная форма заболевания. Шептались еще и о
том, что он владеет искусством изготовления любовного зелья, и по этой
причине к нему обращалось великое множество пациентов обоего пола, сгорающих
от любви. Но все эти случаи относятся к той стороне его практики, которая
закрыта непроницаемою завесой, ибо, как гласит профессиональное правило,
"врач обязан блюсти честь и тайну своего пациента". Поэтому всякий раз,
когда имели место консультации подобного рода, Дольф принужден был удаляться
из кабинета, хотя, как поговаривали, замочная скважина познакомила его в
большей мере с секретами врачевания, чем все прочие занятия с доктором.
Итак, доктор наживал денежки; он стал прикупать недвижимость и, подобно
многим великим людям, заглядывать в будущее, предвосхищая те дни, когда он
сможет уйти на покой и удалиться куда-нибудь на лоно природы. С этой мыслью
он приобрел ферму, или, как ее называли голландцы-колонисты, - боувери
{Поместье (голл.)}, расположенную в нескольких милях от города. Это было
родовое гнездо богатой семьи, незадолго перед тем выехавшей обратно в
Голландию. В центре усадьбы был расположен просторный дом, который, впрочем,
обветшал и нуждался в ремонте. Об этом доме ходило немало жутких и
загадочных слухов, и по этой причине он получил название "Дом с
привидениями". То ли из-за этих рассказов, то ли из-за неприятного,
гнетущего впечатления, которое производила ферма в ее нынешнем состоянии, но
доктору так и не удалось найти арендатора, и, дабы дом не разрушился
окончательно, пока он сам водвориться в нем, он поселил в одном из его
крыльев деревенского батрака с семьей, предоставив ему исполу обрабатывать
ферму.
Купив этот участок, доктор почувствовал себя настоящим помещиком. Ему
не чужды были свойственные немецким землевладельцам спесь и тщеславие, и он
стал смотреть на себя почти как на владетельную особу. Он начал жаловаться
на усталость от чрезмерных трудов и любил выезжать верхом, чтобы "взглянуть
на поместье". Его кратковременные отлучки на ферму обставлялись шумно и
чрезвычайно торжественно, что порождало сенсацию в целом квартале. Лошадь с
бельмом на глазу обычно с добрый час простаивала перед домом, рыла землю
копытом и яростно отмахивалась хвостом от докучливых мух. Затем приносили и
приторачивали седельные сумки, спустя некоторое время свертывали и
пристегивали к седлу дорожный плащ доктора, затем привязывали к плащу
докторский зонтик - все это на глазах у кучки оборванных мальчуганов, этих
вечных зевак, толпившихся перед дверью. Наконец появлялся сам доктор: на нем
были высокие, выше колен, сапоги с отворотами и надвинутая на лоб треуголка.
И так как он был мал ростом и толст, то проходило изрядное время, пока ему
удавалось влезть на лошадь, после чего проходило тоже изрядное время, пока
он усаживался в седле и подтягивал стремена, наслаждаясь изумленными
возгласами и восхищением толпы уличных сорванцов. Уже отъехав, он мешкал еще
посреди улицы и потом по нескольку раз возвращался назад, дабы отдать
последние распоряжения и приказания, причем ему отвечали либо
домоправительница, стоявшая у дверей, либо Дольф из лаборатории, либо
кухарка-негритянка из погреба, либо служанка из окна своего чердака, и
вдогонку ему летели их последние фразы - порой и тогда, когда он уже
сворачивал за угол.
Торжественный церемониал докторского отъезда будоражил соседей.
Сапожник бросал колодку, цирюльник высовывал завитую голову с гребенкою,
торчавшею в волосах, у дверей бакалейщика собиралась кучка зевак, и с одного
конца улицы до другого пролетала молва о том, что "доктор выезжает в
поместье".
Это были золотые часы для Дольфа. Не успевал доктор скрыться из виду,
как пестик и ступка забрасывались, лаборатории предоставлялось заботиться
самой о себе, и ученик удирал из дому, чтобы отколоть какое-нибудь бешеное
коленце.
И действительно, надо признать, что наш юноша, возмужав, шагал, видимо,
прямиком по пути, предсказанному пожилым джентльменом в бордовом платье. Он
был вдохновителем и устроителем всех воскресных и праздничных забав, всех
шумных ночных потех; в любой момент он был готов ко всевозможным выходкам и
отчаянным приключениям.
Нет ничего беспокойнее, чем герой в малом масштабе, или, вернее, герой
в маленьком городке. В глазах сонных, хозяйственных пожилых горожан,
ненавидевших шум и не имевших ни малейшей склонности к шутке, Дольф
превратился вскоре в какое-то пугало. Добродетельные матроны смотрели на
него как на самого отъявленного повесу; при его приближении они собирали под
свое крылышко дочерей и указывали на него своим сыновьям как на пример
никчемности и беспутства. Ни в ком, по-видимому, не вызывал он ни капли
доброжелательности, разве что в таких же непутевых молодых лоботрясах, как
сам, которых подкупали его чистосердечие и отвага, да еще в неграх, видевших
в каждом праздном, ничем не занятом юноше некое подобие джентльмена. Даже
славный Петер де Гроодт, считавший себя покровителем Дольфа, и тот стал
отчаиваться в своем питомце; выслушивая бесконечные жалобы докторской
домоправительницы и смакуя маленькими глотками ее малиновую настойку, он
задумчиво качал головой.
Одна лишь мать, несмотря на необузданное поведение ее мальчика,
продолжала по-прежнему страстно любить его, и любовь эту не могли поколебать
бесконечные рассказы о бесчисленных его злодеяниях, которыми так усердно
потчевали ее друзья и доброжелатели. Ей, правда, не досталось в удел того
удовольствия, которое испытывают богачи, когда слышат со всех сторон
похвальные отзывы о своих детях, но она смотрела на всеобщее нерасположение
к Дольфу как на придирки и любила его по этой причине еще более пылко и
нежно. На ее глазах он преобразился в высокого, стройного юношу, и при виде
его ее материнское сердце наполнялось тайною гордостью. Она хотела, чтобы
Дольф одевался как джентльмен; все деньги, которые ей удавалось сберечь, шли
на пополнение его кармана и гардероба. Она любовалась им из окна, когда он
уходил в город, одетый в свое лучшее платье, и сердце ее трепетало от
счастья; однажды, когда Петер де Гроодт, пораженный в одно воскресное утро
изящною внешностью юноши, заявил: "Что там ни говори, а из Дольфа все-таки
вышел пригожий парень!", слезы гордости увлажнили ее глаза. "Ах, сосед,
сосед, - вскричала она,пусть твердят себе, что им вздумается, но бедняжка
Дольф будет еще так же высоко держать голову, как и лучшие среди них!"
Прошло несколько лет. Дольфу шел двадцать первый год. Тем самым срок
его обучения истекал: приходится, однако, сознаться, что в области медицины
он знал немногим больше, чем тогда, когда впервые переступил порог
докторского дома. Это произошло, однако, не по недостатку способностей или
сообразительности, ибо он обнаруживал поразительные таланты в усвоении
других отраслей знания, хотя занимался ими только урывками, в свободное
время. Так, например, он был отличным стрелком, и все гуси и индюки, которых
раздавали на рождественских состязаниях в качестве приза, доставались ему
одному. Он был также лихим наездником, пользовался славою превосходного
прыгуна и борца, недурно играл на скрипке, плавал как рыба, и во всем городе
не было лучшего игрока в кегли, чем он.
Впрочем, все эти достоинства не снискали ему благоволения в глазах
доктора, который становился все раздражительнее и все придирчивее по мере
того, как приближался срок окончания ученичества Дольфа. Фру Ильзи по любому
поводу обрушивала на его голову бурю; редко случалось, чтобы, встретив его
возле дома, она не давала воли своему языку, так что звон ключей при ее
приближении стал для Дольфа в конце концов чем-то вроде режиссерского
колокольчика, подающего знак к театральному грому и молнии. Только
бесконечное добродушие беспечного юноши позволяло ему безропотно сносить эти
проявления домашнего деспотизма. Было ясно, что доктор и его экономка решили
разделаться с бедным птенчиком и выкинуть его из гнезда, лишь только придет
срок, обусловленный договором: скорая расправа с нерадивым учеником была в
обычае доктора.
К тому же маленький человечек из-за забот и волнений, которые
доставляло ему поместье, сделался с некоторых пор раздражительней, чем
обычно. Ему неоднократно передавали досадные слухи и басни, ходившие в
народе о старом доме; он с большим трудом убедил крестьянина и его семью не
покидать фермы и вынужден был ради этого отказаться от ренты. Всякий раз,
как он туда приезжал, ему надоедали бесконечными жалобами на загадочные
стуки, а также на призраков, которые якобы беспокоят по ночам обитателей
дома, и по возвращении доктор рвал и метал, изливая на домашних накопившуюся
в нем желчь и досаду. И в самом деле, постигшие его неприятности были совсем
не пустячные: они ущемляли одновременно и его гордость и его кошелек. Ему
угрожала потеря доходов с имения, и кроме того, - судите-ка сами! - какой
удар по тщеславию! Быть владельцем... "Дома с привидениями"!
Было замечено, впрочем, что как-никак, а доктор ни разу не ночевал в
своем пригородном поместье; больше того, никакими силами нельзя было убедить
его остаться в нем после наступления темноты; он неизменно пускался в
обратный путь в час, когда в сумерках начинают мельтешить летучие мыши.
Происходило это собственно оттого, что втайне он верил в призраки и
приведения, ибо начало своей жизни провел в стране, где их особенно много:
передавали, что, будучи мальчиком, он будто бы видел однажды в горах Гарца,
в Германии, самого дьявола.
В конце концов положение с фермой стало просто критическим. Однажды
утром, когда он сидел у себя в кабинете и клевал носом над большим
фолиантом, его дремота была внезапно прервана взволнованной
домоправительницей.
- Ну и дела! - вскричала она, входя в комнату. - Прибыл Клаус Хоппер со
всеми пожитками. Он клянется и божится, что на ферме ему заживаться нечего.
Вся семья окончательно рехнулась с перепугу. В старом доме такая возня и
такой грохот, что они не могут спокойно спать!
- Dopper und Blitzen! {Гром и молния (нем.).} - нетерпеливо воскликнул
доктор. - Когда же они прекратят, наконец, дурацкую болтовню! Что за
болваны! Несколько крыс и мышей выживают их из отличного помещения!
- Ну уж нет, - сказала домоправительница, покачивая головой с таким
видом, точно ей доподлинно известно решительно все; она была уязвлена
неверием доктора, усомнившегося в правдивости чудесной истории с
привидениями, - там есть еще кое-что, помимо крыс и мышей. Вся округа только
и толкует о вашем доме; подумать только, чего-чего там не видели! Петер де
Гроодт вспоминает, что семья, которая продала вам ферму и укатила обратно в
Голландию, не раз делала какие-то загадочные намеки, и бывшие владельцы
пожелали вам "удачной покупки". Да что говорить - вы и сами отлично знаете,
что не найдется семьи, которая согласилась бы жить в этом доме.
- Петер де Гроодт - чурбан и старая баба! - пробурчал доктор. - Готов
поручиться, что он-то и набил головы этих людей своими нелепыми бреднями.
Это такая же чепуха, как то привидение на колокольне, которое он придумал,
чтоб найти себе оправдание, почему в студеную зимнюю ночь, когда горел
Харманус Бринкерхоф, он не ударил в набат. Прислать сюда Клауса!
Вошел Клаус Хоппер. Это был неуклюжий деревенский простак; оказавшись в
кабинете самого доктора Книпперхаузена, он оробел и не находил слов, чтобы
изъяснить причину своей тревоги и страхов. Он стоял, теребя одной рукой
шляпу, переминался с ноги на ногу и то посматривал на доктора, то бросал
косые испуганные взгляды на оскаленный череп, который, казалось, потешался
над ним с высоты платяного шкафа.
Доктор пытался любыми средствами убедить его вернуться на ферму, но все
было напрасно: в ответ на каждое его увещание или довод Клаус неизменно
бросал свое краткое, но решительное "Ich kan nicht mynheer" {Не могу, сударь
(голл.)}.
Доктор был, как говорится, "маленький горшок - мигом кипяток",
постоянные неприятности из-за имения и так стояли у него поперек горла.
Упрямство Клауса Хоппера показалось ему чем-то вроде открытого бунта. Он
внезапно вскипел, и Клаус поспешно ретировался радуясь, что ему удалось
улизнуть неошпаренным.
Когда увалень Клаус попал, наконец, в комнату экономки, он застал там
Петера де Гроодта и еще нескольких человек, готовых поверить каждому его
слову и принять его приветливо и радушно. Здесь он вознаградил себя за все,
что претерпел в кабинете, и рассказал целую кучу историй о заколдованном
доме, несказанно поразивших воображение слушателей. Домоправительница назло
доктору, который столь неучтиво принял ее сообщение, верила всему без
разбора. Петер де Гроодт выступил, в свою очередь, с целым ворохом отменных
преданий, относящихся ко времени голландских правителей, а также с легендой
о Чертовом переходе и о пирате, вздернутом на острове Висельника и
продолжавшем болтаться здесь по ночам даже после того, как оттуда была
убрана виселица; о духе несчастного губернатора Лейслера, повешенного за
государственную измену и все еще посещающего старую крепость и
присутственные места. Кружок сплетников и болтунов, наконец, разошелся по
домам, и каждый унес с собою жуткую новость. Пономарь снял с себя ее бремя в
тот же день на собрании прихожан, а кухарка-негритянка, покинув свою кухню,
полдня провела у уличной помпы места встреч и, так сказать, клуба домашней
прислуги, делясь новостями со всеми, кто приходил за водой. Вскоре весь
город только и толковал, что о происшествиях в "Доме с привидениями". Одни
говорили, что Клаус Хоппер видел самого дьявола, другие недвусмысленно
намекали, что в доме собираются души залеченных доктором до смерти пациентов
и что в этом истинная причина, почему он собственно и не решается в нем
поселиться.
Все это приводило маленького доктора в дикую ярость. Он грозил страшную
местью всякому, кто сбивает цену его имения, возбуждая в народе нелепые
слухи Он жаловался на то, что у него, в сущности говоря, отнимают поместье
из-за каких-то россказней, но в глубине души решил, однако, обратиться к
священнику, дабы тот изгнал из этого дома засевшую в нем нечистую силу.
Нетрудно представить себе, какова была его радость, когда в разгар всех
его треволнений к нему неожиданно явился Дольф Хейлигер и предложил себя в
качестве гарнизона для злосчастного "Дома с привидениями" Наш юноша
наслушался историй Клауса Хоппера и Петера де Гроодта; он жаждал
приключений, он обожал чудесное и таинственное, его воображение было
захвачено их рассказами, в которых все было загадочно и исполнено тайны.
Кроме того, жизнь его в доме доктора была настолько безрадостной - ведь с
раннего утра начиналось его нестерпимое рабство, - что мысль иметь в своем
распоряжении целый дом - пусть даже он кишмя кишит привидениями! - приводила
его в восторг. Доктор с готовностью принял его предложение; было решено, что
он в ту же ночь отправится на свой пост. Единственное, чего просил Дольф, -
это чтобы мать его не знала об этом: он предвидел, что бедняжка ни на минуту
не сомкнет глаз, если ей станет известно, что сын ее затеял войну с силами
тьмы.
С наступлением вечера Дольф пустился в опасную экспедицию. Старая
черная повариха, его единственный друг во всем доме, снабдила его кое-чем из
съестного на ужин и ночником; сверх того, она надела ему на шею
чудодейственный амулет, оберегающий, по ее словам, от злых духов и
подаренный ей еще в Африке одним колдуном. Его сопровождали доктор и Петер
де Гроодт, пожелавший сопутствовать Дольфу и удостовериться собственными
глазами, что ночлег его вполне безопасен. Вечер выдался облачный, было
совсем темно, когда они добрались, наконец, до участка, посередине которого
стоял дом. Пономарь с фонарем в руке шел впереди. Они двигались по
обсаженной акациями аллее; порывистый, мятущийся свет фонаря, перебегавший с
куста на куст и от дерева к дереву, не раз пугал доблестного Петера, который
пятился назад и натыкался на спутников, причем доктор в таких случаях
особенно цепко хватался за руку Дольфа, оговариваясь, что дорога чертовски
скользкая и неровная. Один раз они чуть было не обратились в позорное
бегство, будучи напуганы летучею мышью, которую привлек свет фонаря; звуки,
издаваемые насекомыми на деревьях и лягушками из пруда по соседству,
сливались в сонный и скорбный концерт.
Дольф отворил парадную дверь; она завизжала на петлях; доктор стал
белый, как полотно. Они вошли в довольно большую прихожую, какие обычно
можно встретить в американских деревенских домах и какие служат гостиною в
теплые дни. Отсюда они поднялись по широкой лестнице, стонавшей и скрипевшей
у них под ногами, причем каждая из ступеней, подобно клавишам клавикордов,
издавала особый, присущий только ей одной звук. Эта лестница привела их
снова в прихожую, но уже во втором этаже, откуда они попали в комнату, где
Дольфу предстояло устроиться на ночь. Она оказалась просторной и скудно
обставленной; ставни на окнах были закрыты, но так как в них зияли пробоины,
то недостатка в притоке свежего воздуха не ощущалось. Это была, по-видимому,
та заветная комната, которая носит у голландских хозяек название "лучшей
спальни", но в которой никому не разрешается спать. Ее великолепие, однако,
отошло в область предания. Тут находилась кое-какая увечная мебель;
посередине комнаты стояли массивный сосновый стол и просторное кресло с
ручками, причем и тот и другое были, очевидно, ровесниками самого дома.
Большой камин был облицован голландскими изразцами со сценами из писания;
отдельные изразцы выпали из своих гнезд, и черепки валялись тут же, у очага.
Пономарь засветил ночник. Доктор, опасливо осмотрев комнату, начал увещевать
Дольфа не терять хорошего расположения духа и не унывать, как вдруг шум,
раздавшийся в дымоходе, что-то вроде голосов и возни, вогнали пономаря в
панический страх. Он пустился наутек вместе со своим фонарем; доктор, не
мешкая, поспешил ему вслед; лестница стонала и скрипела, пока они сбегали по
ней; это еще больше усилило их тревогу и прибавило быстроты их ногам. С
грохотом захлопнулась за ними входная дверь; Дольф слышал, как они торопливо
прошли по аллее, наконец их шаги где-то в отдалении стихли. Если он не
присоединился к их поспешному отступлению, то это произошло, должно быть,
потому, что он был все же храбрей своих спутников и угадал к тому же причину
их безотчетного ужаса: в печной трубе ласточки устроили себе гнездо, и оно
свалилось в очаг.
Будучи теперь предоставлен себе самому, он тщательно запер входную
дверь на крепкий засов, осмотрел, заперты ли другие входы, и возвратился в
свою пустынную комнату. Поужинав содержимым корзинки, которою его снабдила
добрая старая кухарка, он столь же тщательно запер дверь своей комнаты и
улегся в углу на тюфяк. Ночь была тихая и спокойная, ничто не нарушало
безмолвия, кроме одинокого стрекотанья сверчка, приютившегося в трубе
дальней комнаты. Ночник, стоявший посередине стола, горел неярким желтым
пламенем, тускло освещавшим комнату и громоздившим на стене странные тени,
отбрасываемые одеждой, которую Дольф бросил на стул.
И хотя сердце его было полно отваги, это картина подействовала на
Дольфа гнетуще, и, лежа на своей жесткой постели и рассматривая комнату, он
почувствовал, что настроение его явно падает. В мозгу ворочались тревожные
мысли об его праздной жизни, о сомнительных видах на будущее, и он то и дело
тяжко вздыхал, вспоминая о своей бедной матери, - ведь нет ничего, что могло
бы в такой же мере окутать тенью самую безмятежную душу, как одиночество и
окружающее безмолвие. Время от времени ему казалось, будто внизу кто-то
похаживает. Он прислушался и действительно услышал шаги, раздававшиеся на
лестнице. Они приближались, торжественные и медлительные - топ, топ, топ.
Было очевидно, что это поступь какого-то грузного существа. Но как же ему
удалось проникнуть в дом, не произведя ни малейшего шума? Ведь он, Дольф,
проверил все запоры и был убежден, что все двери заперты. Шаги становились
все ближе и ближе - топ, топ, топ. Ясно, что тот, кто приближается к комнате
Дольфа, отнюдь не грабитель; его шаги были слишком громкими, слишком
размеренными - грабитель, конечно, крался бы осторожнее и торопливее. Шаги
на лестнице смолкли; они слышались теперь в коридоре и отдавались глухим
эхом в безмолвных и пустых комнатах. Даже сверчок - и тот прекратил свое
меланхолическое, однотонное стрекотанье, и ничто не нарушало теперь их
грозной отчетливости. Дверь, запертая на замок изнутри, медленно
распахнулась, точно она это сделала сама по себе. Шаги раздавались уже в
самой комнате; никого впрочем, не было видно. Между тем Дольф явственно
слышал, как кто-то неторопливо шествует вдоль ее стен - топ, топ, топ, но
кто производил этот шум, он обнаружить не мог. Дольф протер глаза и
осмотрелся вокруг; он видел решительно все уголки тускло освещенной ночником
комнаты - все было так же пустынно, и тем не менее он продолжал слышать те
же таинственные шаги незнакомца, который торжественной поступью обходил его
спальню. Наконец шаги прекратились, воцарилась мертвая тишина. В этом ночном
посещении незримого гостя было нечто неизмеримо более жуткое, чем бы то ни
было, предстань оно перед его взором. То, что находилось где-то возле него,
было смутно и неуловимо. Он чувствовал, что сердце его готово выпрыгнуть из
грудной клетки; его лоб покрылся холодной испариной; однако ничего не
случилось - ничего, что могло бы усилить его тревогу Ночник догорал - он
едва-едва теплился у самого ободка, - Дольф, наконец, заснул.
Когда он проснулся, утро было уже в полном разгаре. Сквозь дыры в
разбитых ставнях заглядывало в комнату солнце, вокруг дома беспечно и шумно
чирикали птицы. Яркий, веселый день быстро разогнал страхи минувшей ночи.
Дольф посмеялся, или, вернее, заставил себя посмеяться, над тем, что
произошло ночью, и постарался внушить себе, что все это не более, как игра
воображения, взбудораженного рассказами, которые ему довелось слышать.
Впрочем, его все-таки изумило, что дверь оказалась запертой изнутри,
несмотря на то, что он явственно видел, как она отворилась, и слышал
раздававшиеся внутри комнаты шаги. Он возвратился в город с целой кучей
нерешенных вопросов, но несмотря на это, счел необходимым никому ничего не
рассказывать до тех пор, пока эти сомнения не будут разрешены в ту или иную
сторону событиями будущей ночи. Его молчание доставило немалое огорчение
городским сплетникам, собравшимся ожидать его возвращения у дверей
докторского особняка. Каждый из них приготовился к жутким рассказам, и они,
можно сказать, пришли в ярость, когда он объявил, что рассказывать
собственно нечего.
На следующую ночь Дольф снова отправился на свой пост. На этот раз он
вошел в дом не без душевного содрогания. Он внимательна осмотрел все запоры
и удостоверился, что все в надлежащем порядке. Он запер дверь своей комнаты
и загородил ее креслом, затем, поужинав, бросился на тюфяк и постарался
уснуть. Все было напрасно: тысяча фантастических видений и образов гнали от
него сон. Время ползло поразительно медленно, каждая минута казалась часом.
Чем дальше, тем томительнее тянулась ночь, нервы Дольфа напрягались все
больше и больше; он едва не вскочил со своего ложа, когда снова услышал
таинственные шаги на лестнице. Как и в прошлый раз, они поднимались наверх
медленно и торжественно: топ, топ, топ - слышал Дольф. Они прошли коридор;
отворилась дверь, как будто бы не было ни засова, ни баррикады из кресла,
странного вида фигура проникла в комнату. Это был пожилой человек, грузный и
крепкий, одетый по старинной фламандской моде. На нем было нечто вроде
короткого плаща, под которым виднелась куртка, стянутая у талии поясом,
штаны с большими бантами на коленях и рыжие сапоги, настолько просторные
сверху, что голенища не прикасались к ногам. На голове у него была широкая
шляпа с опущенными полями и свисающим с одного бока пером. Густые седые
волосы прядями спадали на шею; седоватая бородка была коротко подстрижена.
Незнакомец медленно обошел комнату, как бы желая удостовериться, все ли на
месте, затем, повесив шляпу на гвоздь возле двери, опустился в кресло и,
опершись локтем о стол, устремил на Дольфа неподвижный, мертвенный взгляд.
Дольф по складу характера не был трусом, однако воспитание привило ему
безусловную веру в духов и призраков. В голове у него теснились тысячи
рассказов, которые ему довелось слышать об этом доме; когда он взглянул на
сидевшую перед ним странную личность в столь необычном платье, с бледным
лицом, седой бородой, застывшими, широко раскрытыми, похожими на рыбьи,
глазами, зубы его стали стучать друг о друга, волосы встали дыбом, и
холодный пот выступил на всем теле. Ответить на вопрос, долго ли он пребывал
в таком состоянии, Дольф был бы не в силах, ибо все это время он провел в
каком-то оцепенении. Он не мог оторвать взгляда от призрака; он лежал и
смотрел на него, и это созерцание полностью поглотило его мыслительные
способности.
Старик по-прежнему сидел за столом, он ни разу не пошевелился, ни разу
не изменил направления своего взгляда и все теми же застывшими, мертвенными
глазами смотрел, не отрываясь, на Дольфа. Наконец петух на соседней ферме
захлопал крыльями и прокричал свое громкое, бодрое кукареку, которое
разнеслось далеко, далеко над полями. Лишь только пропел петух, старик
медленно встал и снял с гвоздя шляпу; дверь отворилась, пропустила его и
снова бесшумно закрылась; было слышно, как он неторопливо спустился по
лестнице - топ, топ, топ, и когда он сошел вниз, все смолкло. Дольф лежал и
напряженно прислушивался; он считал каждый шаг; он вслушивался, не
возвращается ли незнакомец, до тех пор, пока, наконец, истомленный ожиданием
и волнением, не заснул беспокойным сном.
Дневной свет снова возвратил ему былую отвагу и бодрость. Он готов был
смотреть на все происшедшее как на сон; впрочем, вот кресло, на котором
сидел незнакомец, вот стол, на который он облокачивался, вот гвоздь, на
который вешал шляпу, а вот, наконец, и дверь, так же тщательно закрытая, как
вчера, когда он сам ее запер, так же заставлена тяжелым креслом. Он поспешно
спустился вниз, внимательно осмотрел двери и окна; все пребывало в таком же
состоянии, как накануне: было бесспорно, что нет такого пути, которым
кто-нибудь мог проникнуть в дом и покинуть его, не оставив после себя
следов. "Тьфу, - сказал себе Дольф, - это был сон, и ничего больше", но он
сам в это не верил: чем больше старался он забыть про ночную сцену, тем
назойливее она маячила перед ним.
Хотя он по-прежнему упорно хранил молчание обо всем, что видел и
слышал, тем не менее внешность его свидетельствовала, что он провел
беспокойную ночь. Чувствовалось, что за этой загадочной сдержанностью
скрывается нечто из ряда вон выходящее. Доктор позвал Дольфа к себе в
кабинет, запер дверь и пытался добиться от него исчерпывающего и
откровенного сообщения о положении дел. Однако Дольф ничего не открыл. Фру
Ильзи зазвала его в кладовую, но ее попытка также окончилась неудачей;
наконец Петер де Гроодт, ухватившись за пуговицу на его платье, держал его
битый час на кладбище, - которое, как известно, представляет собою наиболее
подходящее место, чтобы разобраться в любой истории с привидениями, - но не
стал от этого ни на чуточку осведомленнее, чем все остальные. Впрочем,
замечено, что если истину держать под спудом, она порождает по крайней мере
дюжину лживых известий. Она подобна гинее, которая хранится в
государственном банке и у которой имеется дюжина бумажных заместителей. Не
успел окончиться день, как вся округа наполнилась всевозможными слухами.
Некоторые рассказывали, что Дольф Хейлигер сторожит "Дом с привидениями",
будучи вооружен пистолетами, пули которых отлиты из чистого серебра; другие
- что у него произошел продолжительный разговор с призраком без головы;
третьи - будто на доктора Книпперхаузена и на могильщика в том месте, где
дорога отходит на боувери, напал целый легион духов, гнавшихся за ними до
самого города, и что это якобы были призраки их клиентов. Некоторые
покачивали с осуждением головой и считали позором и безобразием, что доктор
принуждает Дольфа проводить одинокие ночи в этом заколдованном доме, откуда
его могут похитить призраки и унести Бог знает куда, в то время как другие,
пожимая плечами, замечали по этому поводу, что если бы дьяволу вздумалось
утащить Дольфа, он в сущности унес бы свое собственное добро.
Эти слухи достигли в конце концов ушей почтенной госпожи Хейлигер и
повергли ее, как нетрудно себе представить, в страшное беспокойство. Ей
казалось, что, встреться ее дорогой сын лицом к лицу с врагами во плоти и
крови, это не грозило бы такой страшной опасностью, как проводить ночи среди
ужасов "Дома с привидениями". Она поспешила к доктору и потратила
значительную часть дня, пытаясь убедить Дольфа воздержаться от его ночных
бдений; она пересказала ему кучу историй, сообщенных ей ее болтливыми
подругами и друзьями, в которых речь шла о людях, стороживших, подобно
Дольфу, старые, разрушенные дома и похищенных духами. Ничто не
подействовало. Тут были задеты и самолюбие Дольфа и его любопытство. Он
постарался рассеять опасения матери и убедить ее, что во всех дошедших до
нее слухах нет ни на волос правды. Она с сомнением посмотрела ему в глаза и
покачала раздумчиво головой, но, убедившись в его непоколебимой решимости,
принесла ему маленькую голландскую библию с медными застежками, - чтобы он
взял ее с собой, как меч, которым поразит силы тьмы, - а на случай, если
меча оказалось бы недостаточно, домоправительница вручила ему
гейдельбергский катехизис в качестве кинжала для той же цели.
На следующую ночь Дольф в третий раз занял свой пост в старом доме. Был
ли то сон или нет, но повторилось все то же. Около полуночи, когда все
успокоилось, тот же звук отозвался эхом в пустых прихожих - топ, топ, топ.
Кто-то опять поднялся по лестнице; в комнату снова вошел старик; он обошел
ее, повесил на гвоздь шляпу, сел у стола. Тот же ужас и та же дрожь охватили
беднягу Дольфа. Он так же лежал, застывший и оцепенелый, уставившись на
незнакомца, который рассматривал его, так же как накануне, своим
пристальным, неподвижным, леденящим кровь взглядом. В этом положении они
провели порядочно времени, пока к Дольфу мало-помалу не возвратилось его
обычное мужество. Живой ли перед ним человек или призрак, посещение его,
несомненно, преследует какую-то определенную цель; он вспомнил рассказы о
том, будто духам не позволено говорить до тех пор, пока их не вызовут на
беседу. Набравшись решимости, после двух-трех тщетных попыток привести в
движение свой пересохший, прилипший к небу язык, он обратился к незнакомцу с
самой торжественной, какую только мог вспомнить, формулой заклинания и
попросил объявить, что собственно является целью его посещения?
Не успел Дольф окончить, как старик встал и снял с гвоздя шляпу; дверь
отворилась; он вышел, преступая порог, он оглянулся назад, точно приглашал
Дольфа следовать за собою. Юноша ни мгновения не колебался. Он взял в руки
свечу, сунул подмышку библию и принял молчаливое приглашение. Свеча бросала
тусклые, расплывчатые отсветы, но все же Дольф видел впереди себя
назнакомца, который неторопливо спускался по лестнице. Дольф дрожал всем
телом, не отставая от него ни на шаг. Достигнув первого этажа, гость свернул
в сторону и направился к черному ходу. Дольф, вытянув в руке свечку,
свесился над перилами лестницы и, стремясь во что бы то ни стало не потерять
из виду незнакомца, так круто наклонил свой огарок, что он внезапно погас.
Впрочем, бледные лучи луны, проникавшие сквозь узенькое оконце, освещали
прихожую все же достаточно, чтобы Дольф мог различить неясные очертания
какой-то фигуры у двери. Дольф поспешно сбежал по ступеням и направился к
месту, где только что видел ее, но там никого не было: незнакомец исчез.
Дверь по-прежнему была заперта на все задвижки и все запоры, другого выхода
не существовало, и тем не менее ночной посетитель - кто бы он ни был -
все-таки вышел из дома.
Дольф открыл дверь и выглянул в сад. Была лунная туманная ночь; тем не
менее на небольшом расстоянии глаз различал очертания предметов довольно
отчетливо. Дольфу показалось, будто он видит незнакомца на той тропинке, что
убегала прямо от двери. Он не ошибся. Но каким образом гостю удалось выйти
из дома? Размышляя об этом, он пошел вслед за ним. Старик размеренною
походкою, не оглядываясь, подвигался вперед; он шел по утоптанной, твердой
земле, и каждый шаг его был отчетливо слышен. Он пересек яблоневый сад,
находившийся вблизи дома, все так же на сворачивая с тропинки. Она вела к
колодцу, расположенному в небольшом овраге и снабжавшему ферму водою. Около
колодца Дольф потерял незнакомца из виду. Он протер глаза и еще раз
осмотрелся вокруг; незнакомец исчез окончательно. Дольф все-таки дошел до
колодца; там никого не было. Все вокруг было открыто для взора: поблизости
ни куста, ничего, где можно было бы скрыться. Он заглянул в колодец и увидел
где-то глубоко-глубоко отражение неба в зеркально-гладкой воде. Постояв тут
немного и не заметив и не услышав чего-либо нового, что могло бы иметь
отношение к незнакомцу, он, испуганный и потрясенный, возвратился обратно в
дом. Он запер дверь, ощупью пробрался к себе в комнату, ощупью отыскал
постель; прошло немало времени, прежде чем ему удалось успокоиться и
заснуть.
Сновидения его были причудливы и тревожны. Ему снилось, будто он идет
следом за стариком вдоль берега большой, полноводной реки; они подходят к
судну, которое вот-вот отчалит; старик, а за ним и Дольф поднимаются на
борт, но тут спутник его исчезает. Ему хорошо запомнилась внешность шкипера:
то был смуглый человек небольшого роста, с черными курчавыми волосами,
слепой на один глаз и хромой; все остальное носилось перед ним как в тумане.
То он плыл по реке, то находился на берегу, то вокруг него грохотала гроза и
бушевал шторм, то он мирно прогуливался по незнакомым улицам незнакомого
города. Образ старика причудливо вплетался в его сновидения, и все в конце
концов завершилось - это он помнил вполне отчетливо - тем, что он снова плыл
на борту судна, возвращаясь домой с объемистым мешком денег.
Когда он проснулся, серый холодный рассвет подымался над горизонтом, и
петухи уже пели свое "reveil" {"Вставай" - собственно, утреннюю зорю
(франц.).}, их кукареканье неслось над полями от одной фермы к другой. Дольф
встал в еще большем смущении и еще большей растерянности, чем это было в
последние дни. Он окончательно потерял голову от того, что видел
собственными глазами, и всего, что ему приснилось; ему стало страшно, уж не
повредился ли он в рассудке и не было ли все это лихорадочным бредом больной
фантазии? При таком душевном своем состоянии он не испытывал ни малейшей
охоты отправиться немедленно к доктору и подвергнуться перекрестному допросу
домашних. Проглотив скудный завтрак, состоявший из остатков вчерашнего
ужина, он вышел наружу, дабы поразмыслить обо всем происшедшем. Погруженный
в раздумье, он уходил все дальше и дальше по направлению к городу. Утро было
уже на исходе, когда его, наконец, пробудила от полнейшего оцепенения
какая-то сутолока, среди которой он нежданно-негаданно оказался. Он
обнаружил, что находится на берегу реки, в толпе, устремляющейся к причалу,
возле которого стояло готовое отойти судно. Подхваченный общим движением, он
незаметно для себя самого очутился около шлюпа и узнал, что он отплывает в
Олбани вверх по Гудзону. Тут были в изобилии сцены трогательного прощания,
поцелуи старух и детей, необычайная активность в деле доставки на борт
корзин с хлебом, пирогами и провизией всякого рода, несмотря на то, что на
корме виднелись висевшие на крюках целые туши, ибо в те дни отплытие в
Олбани было событием из ряда вон выходящим. Шкипер суетился и отдавал вороха
приказаний, но выполнялись они, пожалуй, не очень-то точно и не без
промедления: один матрос был занят тем, что раскуривал трубку, а другой
невозмутимо оттачивал нож.
Наружность шкипера внезапно привлекла внимание Дольфа. Он был мал
ростом и смугл, с черными курчавыми волосами, слеп на один глаз и
прихрамывал - словом, это был тот самый шкипер, которого он видел во сне.
Удивленный и взволнованный, Дольф внимательней присмотрелся к тому, что
окружало его, и пришел к выводу, что все в сущности происходило так, как в
его сновидении: и судно, и река, и многое-многое другое поразительным
образом походило на смутные образы, которые он сохранил в своей памяти.
Он стоял и напряженно думал об этом; вдруг раздался голос шкипера,
обратившегося к нему по-голландски:
- Поторопитесь, молодой человек, если не хотите остаться!
Его поразило приглашение шкипера; он увидел, что шлюп уже отшвартовался
и медленно отваливает от причала; ему казалось, что его влечет непреодолимая
сила; он прыгнул на палубу, и в то же мгновение судно, подхваченное течением
и ветром, стало набирать ход. Мысли и чувства Дольфа спутались и смешались.
События, которые ему пришлось пережить за последнее время, поглотили его
целиком, и он не мог отделаться от навязчивой мысли, что между его нынешним
положением и тем, что привиделось ему минувшею ночью, существует некая
неуловимая связь. Он чувствовал себя так, словно им руководит какая-то
потусторонняя сила, и старался внушить себе бодрость при помощи старой,
полюбившейся ему поговорки: "Так или иначе, но все обернется к лучшему". На
мгновение в его мозгу промелькнула мысль о негодовании, в какое придет
доктор, узнав, что он отлучился без его разрешения, но это, сказать по
правде, не очень-то его беспокоило. Он подумал также о горе и отчаянии своей
бедной матери, когда до нее дойдет весть о его загадочном исчезновении; это
вызвало в нем припадок раскаяния. Он охотно попросил бы, чтобы его высадили
на берег, но он знал, что при таком ветре, к тому же во время прилива,
подобная просьба тщетна. Кроме того, в душе его вдруг пробудилась со всей
силою жажда к приключениям и новизне; он почувствовал, что вырвался -
внезапно и исключительно странным образом - в настоящую жизнь: теперь,
наконец, он сможет увидеть чудесные земли, что лежат по берегам могучей
реки, за теми голубыми горами, которые с детства закрывали перед ним
горизонт. Пока он пребывал в этом водовороте мыслей, ветер надул паруса;
берега, казалось, побежали от Дольфа вдаль, и когда он очнулся и овладел
собою, шлюп бороздил волны за Дьяволом-Молотобойцем и Юношами {Названия скал
близ Манхеттена.}, и самая высокая труба Манхеттена скрылась из глаз.
Я говорил уже, что путешествие по Гудзону в те времена было событием из
ряда вон выходящим; в самом деле, подобная поездка обдумывалась так же
тщательно, как в наше время путешествие за океан. Нередко шлюпы находились в
пути по нескольку дней; благоразумные шкиперы убирали паруса, когда дул
свежий ветер, и на ночь становились на якорь; они нередко останавливались и
для того, чтобы послать на берег лодку за молоком к чаю, без которого
почтенные старые дамы не могли просуществовать на судне ни единого дня.
Кроме того. ходило множество слухов об опасностях, таящихся в Таппан-Зее и в
прибрежных горах. Короче говоря, осторожный бюргер, прежде чем решиться на
подобное путешествие, толковал о нем много месяцев и даже лет, и никогда не
пускался он в путь без того, чтобы не привести в порядок дела, составить
завещание и заказать в голландских церквах молебны о плавающих и
путешествующих.
Дольф мог быть уверен поэтому, что во время переезда у него будет
достаточно времени: он успеет хорошенько обдумать свое положение и
подготовиться к тому, что ему делать в Олбани.
Хромой кривоглазый шкипер всем своим обликом постоянно напоминал ему,
правда, о его сне, и это порою снова ввергало его в смятение и тревогу, но в
конце концов его жизнь в последнее время представляла собою такое смешение
грез и действительности, его дни и ночи настолько переплетались друг с
другом, что ему постоянно казалось, будто он живет и движется в царстве
иллюзий. Впрочем, есть даже нечто вроде мимолетного утешения в сознании, что
тебе на этом свете терять уже в сущности нечего; по этой причине Дольф
несколько успокоился и решил насладиться сегодняшним днем.
Назавтра начались горы. Во второй половине безоблачного жаркого дня
судно плыло уже, подгоняемое приливом, между суровыми горными кряжами.
Царило ничем не нарушаемое безмолвие, которое обычно властвует над природою,
истомленною летним зноем; свалившаяся доска или весло, упавшее случайно на
палубу, порождали эхо, грохотавшее в горах и перекатывавшееся вдоль берегов;
если шкиперу случалось отдать приказание, тотчас же незримые голоса с
каждого утеса принимались без устали его передразнивать.
Дольф в немом восторге любовался сменявшимися перед ним картинами
великолепной природы. Слева Дундерберг {То есть Громовая гора, как ее
называют за звучное эхо.} громоздил свои лесистые кручи, вершину над
вершиною, лес над лесом, возносясь в глубокое летнее небо. Справа смело
вдавался в реку дерзкий Антонов Нос {Мыс на реке Гудзон.}. над которым
кружил одинокий орел, а дальше гора шла за горою, пока, как казалось, они не
сплетали друг с другом руки, заключая в свои объятия течение могучей реки.
При взгляде на широкие впадины, как бы выдолбленные то здесь, то там между
кручами, или на леса, уходящие высоко в небо и дремлющие на краю
какого-нибудь нависшего над бездной обрыва, с листвою, которая, будучи
освещена золотыми лучами солнца, казалась совершенно прозрачною, Дольф
ощутил в себе беспредельное восхищение перед этой спокойною роскошью.
Среди этих красок он заметил вдруг груду блестящих, похожих на снег
облаков, которые виднелись над западными вершинами гор. За нею следовали
такие же груды, каждая, казалось, проталкивала вперед предшественницу;
ослепительные и яркие облака причудливо громоздились на синем небе. Прошло
немного времени, и послышались глухие раскаты грома, ворчавшего где-то в
горах. Река, еще недавно спокойная и зеркальная, отражавшая небо и берега,
теперь начала покрываться в отдалении черною рябью, поднятой пробегавшими
порывами ветра. Беспокойно, с пронзительным криком метались птицы, известные
под именем рыболовов; они стремились укрыться в гнездах на высоких сухих
деревьях; вороны, каркая во всю глотку, летели к расщелинам скал; вся
природа, казалось, чувствовала приближение грозы.
Тучи клубились уже над горами; их снежные вершины все еще продолжали
сиять и искриться, но склоны, лежащие ниже, стали темными, как чернила.
Упали первые крупные и редкие капли; ветер крепчал; волны стали завиваться
барашками. Наконец вершины гор будто прорвали вздувшиеся, как пузырь, тучи,
и с шумом хлынули потоки дождя. Молнии перескакивали с тучи на тучу и,
извиваясь, низвергались по скалам и разбивали в щепы могучие, раскидистые
деревья. Оглушительными взрывами громыхал гром; эхо отбрасывало его раскаты
с горы на гору; они обрушивались на Дундерберг и перекатывались в
бесконечной теснине между горными кряжами; каждый мыс отвечал новым эхом,
пока откуда-то издалека не долетало мычанье Быка {Название горы.}, который
хотел, казалось, перекрыть своим ревом грозу.
На некоторое время стремительно несущиеся черные тучи, туман и густая
пелена ливня совершенно закрыли берег. Стало темно; неожиданно сгустившийся
мрак казался тем более жутким, что его то и дело прорезывали вспышки молний,
сверкавших сквозь потоки дождя. Никогда еще Дольфу не доводилось видеть
такого неистовства стихий; казалось, будто буря пробивает себе дорогу через
теснины в горах и ввела в действие всю небесную артиллерию.
Судно, увлекаемое бешеным ветром, который усиливался с каждым новым
порывом, неслось теперь на всех парусах; так продолжалось до тех пор, пока
оно не достигло места, где река делает крутой поворот, кстати, единственный
на всем ее протяжении {Речь идет, по-видимому, об излучине у Вест-Пойнта.
(Примеч. авт.).}. Как раз в тот момент, когда они поворачивали, на них
ринулся вырвавшийся из горного ущелья яростный ураган, пригнувший к земле
лес, видневшийся впереди, и в мгновение ока превративший реку в сплошные
белые гребни и пену. Шкипер своевременно заметил опасность и приказал убрать
паруса; но прежде чем его приказание могло быть исполнено, вихрь всей своей
силой навалился на шлюп и накренил его набок. Все перепугались до смерти;
все на судне пришло в смятение; хлопанье парусов, свист и рев ветра, брань
шкипера и команды, крики пассажиров - все смешалось, все слилось с грохотом
и раскатами грома. В разгар этой суматохи шлюп, к счастью, выпрямился;
одновременно главный парус вывернулся в противоположную сторону; рея, к
которой он был прикреплен, пронеслась вместе с ним над шканцами, и Дольф,
неосмотрительно глазевший на тучи, не успел опомниться, как очутился в воде.
Впервые в жизни ему пригодился один из его бесполезных, как казалось,
талантов. Долгие, якобы пущенные на ветер часы, которые, пропуская занятия в
школе, он отдал всевозможным забавам на Гудзоне, превратили его в опытного
пловца; но теперь, несмотря на всю свою силу и ловкость, он с большим трудом
добрался до берега. Его исчезновение не было замечено командой, занятой
заботами о собственной безопасности. Шлюп несся дальше с невиданной
быстротой. Ему предстояла нелегкая задача обогнуть большой мыс на восточном
берегу реки; около мыса она делала поворот, так что судно вскоре
окончательно скрылось из виду.
Место, где Дольф выбрался на сушу, находилось на западном берегу реки;
вскарабкавшись на прибрежные скалы, обессиленный и измученный, он опустился
у подножия дерева. Гроза постепенно стихала. Тучи неслись на восток; там они
высились пышными и легкими грудами, слегка окрашенными в розовый цвет
последними лучами заходящего солнца. В их нижних, темных слоях все еще
виднелись далекие вспышки молний; время от времени доносились глухие, едва
слышные раскаты грома. Дольф поднялся на ноги и осмотрелся вокруг, не ведет
ли от берега какая-нибудь тропинка, но все было пустынно и дико, нигде
никаких следов человека. Скалы беспорядочно громоздились одна над другой;
повсюду лежали стволы могучих деревьев, поваленных яростным ветром,
свирепствующим в этих горах; иные, может быть, обрушились, достигнув своего
предельного возраста. Даже скалы - и те были увиты диким виноградом и
поросли кустами терновника; все это переплеталось друг с другом, образуя
трудно преодолимую живую преграду; при малейшем движении Дольфа с мокрых
листьев на него низвергался ливень. Он стал карабкаться на одну из
вздымавшихся почти отвесно возвышенностей, но при всей крепости своих мышц и
ловкости сразу же понял, что это предприятие требует силы самого Геркулеса.
Несколько раз случалось, что единственною его опорою были осыпавшиеся под
ногами выступы скал; неоднократно цеплялся он за корни и ветви деревьев и
почти что повисал в воздухе. С характерным свистящим звуком стремглав
пронесся над его головой лесной голубь; пронзительно клекотал орел на
вершине нависшего над бездной обрыва. Карабкаясь таким образом, Дольф, чтобы
облегчить подъем, готов был уже уцепиться за очередной куст, как вдруг
что-то зашелестело в листве, и он заметил змею, молнией скользнувшую почти у
самой его руки. Змея тотчас же свернулась в клубок, готовая отразить
нападение; Дольф видел ее маленькую плоскую головку, раздвинутые челюсти и
быстро вибрирующий язычок, колыхавшийся, как пламя, в ее широко разинутой
пасти. Сердце у него замерло, он едва не выпустил ветки; еще немного и он
свалился бы в пропасть. К счастью, змея недолго занимала оборонительную
позицию; это было инстинктивное движение самозащиты; обнаружив, что ее не
трогают, она скрылась в расщелине. Провожая ее напряженным, исполненным
ужаса взглядом, Дольф заметил, что находится в ближайшем соседстве с гнездом
гадюк, которые, сплетаясь друг с другом, корчились и шипели над бездной. Он
постарался как можно скорее оказаться подальше от страшных соседок.
Воображение его было захвачено этой новой, грозной опасностью: в каждой
изогнутой, корявой лозе он видел теперь гадюку, в шелесте сухих листьев ему
чудился звук, производимый хвостом гремучей змеи.
Наконец ему удалось вскарабкаться на вершину; она густо поросла лесом.
Всюду, куда только в просветы между деревьями проникал его взор, он видел
высокий берег, поднимавшийся грядою громоздящихся друг над другом
возвышенностей и скал, и вдалеке - гигантские горы, которые господствовали
над всем остальным и замыкали пейзаж. Нигде не было видно следов рук
человеческих, нигде над деревьями не вился дымок, который указывал бы на
человеческое жилье. Все было пустынно и дико. стоя у обрыва, над глубоким
ущельем, края которого поросли лесом, Дольф случайно столкнул ногою большой
обломок скалы; он полетел вниз, с треском ломая верхушки деревьев. Громкий,
пронзительный крик донесся снизу; тотчас же прогремел выстрел, и пуля,
скосив по дороге несколько веток и листьев, вонзилась в кору большого
каштана.
Дольф не стал дожидаться нового выстрела и поспешно ретировался,
опасаясь, как бы враг не вздумал его преследовать. Ему удалось благополучно
возвратиться на берег, и он решил оставить попытки проникнуть глубже, в
места, таящие столько опасностей.
Весь мокрый, он присел на влажный, еще не успевший просохнуть камень.
Что делать дальше? Где найти кров? Близился час всеобщего отдохновения:
птицы возвращались в свои привычные гнезда, в сумеречном воздухе стали
носиться летучие мыши, и козодой, паря высоко над землей, казалось, выкликал
на небо звезды. Наконец подкралась ночь и окутала все непроницаемым мраком;
хотя лето было в разгаре, ветерок, скользивший над рекой и сырыми лесами,
основательно пробирал и пронизывал Дольфа, промокшего насквозь.
Поникший и подавленный, потерявший всякую надежду, сидел он на своем
камне. Вдруг между деревьев он заметил огонек, мерцавший совсем близко от
берега, в том месте, где изгиб реки образует просторную бухту. Этот огонек
вернул Дольфу бодрость: он принес с собою надежду, что, быть может,
невдалеке он разыщет человеческое жилье, в котором найдет чем удовлетворить
настоятельные требования желудка и - что в равной мере было необходимо в его
положении - удобный ночлег. С огромными трудностями преодолевал он
расстояние, отделявшее его от огня: он двигался по выступам скал,
подвергаясь опасности соскользнуть в воду, перелезал через стволы огромных
деревьев, иные из которых были только что повалены бурей и лежали, так
плотно примыкая друг к другу, что ему приходилось с трудом пробиваться
сквозь их ветви. Наконец он достиг гребня скалы, нависшей над небольшою
лощиной, в которой горел заветный огонь. Оказалось, что это костер,
разложенный у подножия старого дерева, одиноко стоявшего посреди зеленой
лужайки, зажатой со всех сторон скалами. Костер бросал красные блики на
серые камни и нависающие деревья, оставляя кое-где темные пятна, казавшиеся
входами в многочисленные пещеры. Рядом журчал маленький ручеек; в нем
виднелось зыбкое отражение пылающего костра. Около огня двигались две
фигуры; кроме того, несколько человек сидели возле него на корточках. Так
как эти люди расположились между ним и огнем и находились в тени, Дольфу не
удалось разглядеть их как следует, но случайно один из них подошел к костру
с другой стороны, _ и благодаря тому, что его осветил отблеск пламени, Дольф
по раскрашенному лицу и сверканию серебряных украшений определил, что перед
ним был индеец. Он присмотрелся внимательнее и увидел прислоненные к стволу
дерева ружья и распростертый на земле труп.
Дольф насторожился: не попал ли он в еще худшее положение; судя по
всему, пред ним были те самые люди, которые стреляли в него из оврага. Не
решаясь в столь пустынном и диком месте довериться этим бесчеловечным
варварам, он сделал попытку потихоньку уйти. Однако он опоздал: индеец, со
свойственной его расе орлиною зоркостью, заметил легкое движение в кустах
среди скал и схватил одно из прислоненных к дереву ружей; еще миг - и меткая
пуля навсегда исцелила бы Дольфа от страсти к бродяжничеству и приключениям.
Он громко выкрикнул по-индейски дружеское приветствие; сидевшие у костра
вскочили на ноги. Ему ответили таким же приветствием и приглашением подсесть
к огоньку.
Он приблизился, на сердце у него отлегло: компания у костра состояла,
оказывается, не только из индейцев, но и из белых. Главарем был, судя по
всему, тот, кто сидел на пне у огня, - широкоплечий плотный мужчина, уже
немолодой, но еще свежий и крепкий. Лицо его, загорелое и обветренное,
приобрело почти такой же оттенок, как у индейцев. У него были крупные, но
свидетельствовавшие об открытом и веселом нраве черты лица, нос с горбинкой
и рот, заставлявший вспомнить о большом доге. Лицо до половины было закрыто
тенью, отбрасываемой широкополой шляпой с оленьим хвостом, из-под которой
виднелись коротко остриженные пряди седых волос. Одежду его составляли
охотничья блуза, индейские гамаши и мокасины; стан перехватывал широкий
бисерный пояс, на котором висел томагавк. Всмотревшись внимательно, Дольф, к
великому своему изумлению, уловил в его облике что-то общее со стариком из
"Дома с привидениями". Впрочем, этот человек был моложе, совсем по-иному
одет и отнюдь не мрачного вида; установить, в чем именно заключается
сходство, было бы в высшей степени затруднительно, но что сходство тут
действительно было, в этом не могло быть никакого сомнения. Дольф подошел к
нему не без страха, но ему был оказан самый искренний и радушный прием, так
что он несколько успокоился. Оглядевшись вокруг, он увидел, что
встревоживший его труп - просто-напросто туша убитой лани; опасения его
рассеялись окончательно; наконец щекочущий ноздри лакомый запах, исходивший
из объемистого котла, подвешенного над огнем при помощи кривой ветви, и
удостоверявший, что на ужин варится вкусное блюдо, привел его в отличное
настроение.
Оказалось, что он наткнулся на одну из тех бродячих охотничьих партий,
какие в те дни нередко составлялись из поселенцев, живущих на берегах
Гудзона. Охотник всегда гостеприимен, и ничто не делает людей общительнее и
проще, чем встреча в глуши. Начальник партии, лукаво посмеиваясь, предложил
ему глоток горячительного напитка, чтобы согреть, как он выразился,
простывшее сердце. Он велел также одному из своих подчиненных принести из
лодки, что стояла поблизости, в небольшой бухточке, что-нибудь из одежды,
так как та, что была на Дольфе, промокла насквозь, и ее следовало просушить
у огня.
Дольф выяснил, что, как он и прежде подозревал, выстрел из ущелья,
чуть-чуть не положивший предел его земному существованию, когда он стоял у
самого края пропасти, исходил от тех самых людей, с которыми он сидел теперь
у костра. Один среди них едва не был раздавлен обломком скалы, который
случайно свалил Дольф, и жизнерадостный охотник в широкополой шляпе с
оленьим хвостом выстрелил, целясь в то место, где, как он видел,
зашевелились кусты, предполагая, что это какое-нибудь животное. Он весело
посмеивался над своей ошибкой и, будучи уверен, что отпускает великолепную
охотничью шутку, сказал: "Честное слово, голубчик, если бы я увидел вас хоть
мельком, вам пришлось бы сковырнуться с вашей скалы. Антони ван дер Хейден
бьет обычно без промаха". Последние слова раззадорили любопытство Дольфа, и
несколько предложенных им вопросов уяснили ему характер этого человека и
окружающей его ватаги лесных бродяг. Охотник в широкополой шляпе и
охотничьей блузе был, таким образом, не кто иной, как Антони ван дер Хейден
из Олбани, о котором Дольфу не раз приходилось слышать. О нем и в самом деле
ходила куча всяких рассказов: будучи человеком во многих отношениях
незаурядным и ведя причудливый образ жизни, он приводил в изумление своих
тихих и смирных голландских соседей. Обладая значительным состоянием, - отец
оставил ему в наследство обширные пространства дикой, никем не заселенной
земли и целые бочонки, полные вампума {Раковины и бусы, которые имели
хождение среди индейцев в качестве денег.}, - он имел возможность
беспрепятственно удовлетворять свою склонность к бродяжничеству. Вместо того
чтобы вести спокойное и размеренное существование, есть и пить в положенное
для этого время, выкуривать для развлечения трубку на скамье перед домом и
проводить ночь в удобной постели, он находил удовольствие в опасных и
утомительных странствиях по горам и лесам. Он никогда не чувствовал себя
таким счастливым и жизнерадостным, как бродя где-нибудь в лесных чащах,
ночуя под деревьями или в наскоро сложенном из древесной коры шалаше, а
также плавая по реке или какому-нибудь неведомому горному озеру, занимаясь
рыбной ловлей или охотою на болотную дичь и живя один Бог знает как.
Он был большим другом индейцев и горячим поклонником их образа жизни, в
котором находил подлинную свободу и который казался ему мужественным и
благородным. Даже в Олбани он постоянно имел при себе нескольких
краснокожих, которые слонялись по всему дому, спали, подобно собакам, на
солнцепеке, готовили охотничьи и рыболовные снасти для очередной экспедиции
и стреляли из лука по цели.
И хотя эти дикари подчинялись геру Антони столь же беспрекословно, как
подчиняется охотнику свора собак, тем не менее они немало досаждали
привыкшим к тишине и порядку соседям. Антони ван дер Хейден был, однако,
богат, и никто не решался перечить ему в чем бы то ни было; кроме того, он
был прост в обращении и всегда оживлен и весел, и это снискало ему
популярность. Идя по улице, он неизменно напевал какую-нибудь старинную
голландскую песенку и за целую милю шумно приветствовал всякого встречного;
входя к кому-нибудь в дом, он дружески хлопал хозяина по спине, жал ему руку
до тех пор, пока тот не начинал корчиться и стонать, целовал у него на
глазах его хозяйку и дочерей - словом, у гера Антони не было ни капельки
чванства или надменности.
Кроме индейцев вокруг него постоянно толклись трое или четверо белых;
эти люди смотрели на него как на своего покровителя, пользовались его столом
и время от времени удостаивались приглашения отправиться вместе с ним в
экспедицию. Вот и сейчас, в сопровождении своей разноцветной свиты, плавал
он по Гудзону на небольшой пинассе {Небольшое судно, ходящее под парусами и
на веслах.}, которую выстроил ради подобных скитаний. С ним были двое белых,
одетых наполовину по-европейски, наполовину на индейский лад; на них были
мокасины и охотничьи рубашки; четверо остальных были его любимцы - индейцы.
Они без всякой цели довольно долго бродяжили по реке, пока не оказались,
наконец, среди гор. Тут они провели два-три дня, охотясь на ланей, которые
все еще встречались в этих диких местах.
- Ваше счастье, молодой человек, - сказал Антони ван дер Хейден, - ваше
счастье, что вам довелось свалиться за борт сегодня - и только сегодня, ибо
завтра ни свет ни заря мы снимаемся с лагеря и отправляемся по домам, и вы
напрасно стали бы искать среди этих пустынных гор, чем утолить свой голод...
Но пошевеливайтесь, ребятки, пошевеливайтесь! Давайте посмотрим, что там за
варево поспело на ужин? Котел уже давно на огне, и мой желудок кричит
караул; я готов поручиться, что наш гость также не станет раздумывать над
едой.
В маленьком лагере поднялась невообразимая суматоха. Один из охотников
вывернул содержимое котла в деревянную миску огромных размеров; другой
притащил плоский обломок скалы, из которого устроил нечто вроде стола;
третий, сбегав к пинассе, принес все, что нужно для сервировки, тогда как
гер Антони собственноручно достал из своего погребца бутылку-другую
драгоценной живительной влаги - он слишком хорошо знал своих давних
приятелей, чтобы доверить кому-нибудь ключ.
Вскоре на столе появилась простая, но сытная пища: дымившаяся в миске
дичина, холодная ветчина, вареная кукуруза и огромные караваи румяного
домашнего хлеба. Никогда еще Дольф не ел с таким наслаждением. Он оросил
свой ужин парой-другой глотков из бутылки Антони ван дер Хейдена и
почувствовал, как веселая влага согревает кровь в его жилах и обволакивает
теплом его сердце; теперь ни за что на свете не согласился бы он поменяться
с кем-нибудь своим положением, будь то даже сам губернатор края.
Гер Антони тоже оживился и повеселел. Он выложил по крайней мере с
полдюжины крепко посоленных анекдотов, которые заставили его белых спутников
хохотать до упаду, тогда как индейцы хранили свою обычную серьезность и
невозмутимость.
- Вот это и есть настоящая жизнь, мой мальчик, - сказал он, хлопая по
плечу Дольфа. - Тот не мужчина, кто не научился презирать ветер и непогоду,
бродить по лесам и пустыням, спать под деревьями и питаться в нужде листьями
липы.
Размахивая приземистой пузатой бутылкой, он спел несколько куплетов из
голландской застольной: его мирмидоняне подхватили ее, лес огласился эхом, и
все было так, как в славной старинной песне:
На крик их стихии взметнулись кругом;
Лишь служба была свершена,
За стол они сели в бездумном веселье
И знатно упились вином.
Несмотря на свое веселое и добродушное настроение, гер Антони не
забывал тем не менее наблюдать за порядком. Одну из бутылок он предоставил в
полное распоряжение Дольфа; зная, однако, с кем ему приходится иметь дело,
своим приятелям он наливал сам и особо следил за индейцами, которым достался
весьма умеренный паек водки. По окончании ужина индейцы выпили свою порцию,
выкурили по трубке, завернулись с головой в одеяла и, растянувшись на голой
земле ногами к огню, вскоре крепко заснули, напоминая собою свору уставших
гончих. Остальные продолжали сидеть, калякая у огня, который из-за
окутывавшего лес мрака и сырости - следствия пронесшейся недавно грозы -
казался по-особому привлекательным и уютным. Буйное веселье, которое царило
за ужином, понемногу угомонилось; речь зашла об охотничьих приключениях,
подвигах и опасностях, таящихся среди девственных диких лесов; многое из
того, о чем говорилось в тот раз у костра, было настолько необыкновенно и
невероятно, что, воспроизведя здесь эти рассказы, я рисковал бы заронить
сомнение в правдивости Антони ван дер Хейдена и его спутников. Собеседники
Название племени, сопровождавшего Ахилла на троянскую войну, - синоним
верности и беспрекословного подчинения. вспомнили множество легенд и
предании, связанных с рекою и расположенными на ней поселениями; было
очевидно, что по части историй этого рода гср Антони обладает совершенно
исключительными познаниями. Пока этот крепкий лесной бродяга, сидя на
причудливо искривленных корнях дерева, заменявших ему в известной степени
кресло, выкладывал одну за другой свои несусветные побасенки, Дольф глядел
на это решительное лицо, освещенное светом костра; что-то в нем снова
напомнило ему призрак из "Дома с привидениями", какое-то смутное сходство,
сказывавшееся не столько в отдельных чертах, сколько в общем выражении и во
всем облике.
Вторичное обсуждение обстоятельств, при которых произошло падение
Дольфа за борт, повлекло за собою рассказы о несчастиях и злоключениях,
выпавших на долю тех, кто плавал по этой великой реке, в особенности на заре
истории здешних колоний, причем большинство событий гер Антони
глубокомысленно объяснял сверхъестественными причинами. Дольфа немало
удивили подобные толкования, но пожилой джентльмен заверил его, что среди
обитающих на реке поселенцев распространено глубочайшее убеждение, будто
местные горы находятся под властью сверхъестественных и враждебных людям
существ, затаивших, по-видимому, давнюю злобу против колонистов-голландцев.
В силу этого они с незапамятных времен находят особое удовольствие - так они
изливают желчь и удовлетворяют свои причуды - в том, чтобы потешаться над
голландскими шкиперами; они досаждают последним внезапными шквалами, дующими
в лоб ветрами, встречными течениями и препятствиями всякого рода, так что
голландец-мореплаватель издавна вынужден был проявлять исключительную
осторожность и предусмотрительность: бросать якорь с наступлением темноты,
спускать бизань-рею или даже весь парус, едва лишь над горами покажется
круглое облачко, - короче говоря, принимать столько предосторожностей, что
зачастую ему приходится тратить невероятное количество времени, чтобы с
величайшими трудностями подняться вверх по реке.
- Некоторые, - сказал он, - считают, что эти враждебные силы - не что
иное, как духи, вызванные в давние времена индейскими колдунами, решившими
отомстить чужеземцам, которые лишили их родины. Их чарам приписывают даже
неудачу, постигшую знаменитого Гендрика Гудзона во время его смелого
плавания вверх по реке в поисках северо-западного прохода; сам он считал,
что корабль его сел на камни, а на самом деле это было не чем иным, как
происками все тех же злонамеренных колдунов, не позволивших ему следовать по
правильному пути и проложить дорогу в Китай.
- Большинство, однако, - продолжал гер Антони, - полагает, что все
невероятные происшествия, имевшие место на этой реке, а также трудности, с
которыми сталкиваются плавающие по ней голландские шкиперы, находят
объяснение в старинной легенде о загадочном корабле, появляющемся в шторм у
мыса Пойнт-но-Пойнт {Point-no-point - тщетно, безуспешно (англ.).}.
Узнав, что Дольфу это предание неизвестно, гер Антони воззрился на него
недоумевающим взглядом и, наконец, задал ему вопрос: где же он жил и
воспитывался, что не осведомлен о столь значительном в истории края факте?
Он решил поэтому, дабы скоротать остаток этого вечера, изложить предание о
загадочном корабле - насколько это будет позволено ему памятью - в тех же
словах, в каких оно было записано мингером Селином, одним из ранних поэтов
провинции Новые Нидерланды. Он помешал угли в костре, который, как маленький
вулкан, извергнул из себя снопы искр, взвившихся между деревьями, устроился
поудобнее на своем корневище, откинул назад голову и, прикрыв на несколько
мгновений глаза, чтобы собраться с мыслями, принялся рассказывать следующую
легенду.
Как-то давным-давно, в золотой век провинции Новые Нидерланды - ею
правил тогда Боутер ван Твиллер, по прозванию Глубокомысленный, - обитатели
Манхеттена были не на шутку встревожены страшной грозой с громом и молнией,
разразившейся знойным, душным днем в период летнего солнцестояния. Дождь лил
как из ведра; падая на землю, он рассыпался мелкими брызгами и стелился над
нею густой пеленой. Гром грохотал и прокатывался, казалось, над самыми
крышами; видно было, как у церкви святого Николая металась зигзагами молния;
трижды, но тщетно метила она поразить ее флюгер. Почти до самого основания
была разбита новая печная труба на доме Гаррета Хорна; Доффи Мидлербергер
при въезде в город свалился без чувств со своей плешивой кобылы. Словом,
пронеслась одна из тех редкостных гроз, которая на памяти весьма уважаемой
личности, встречавшейся в любом городе и именуемой "старейшим из
старожилов", случилась только однажды.
Великий ужас охватил почтенных обитательниц Манхеттена. Они скликали
своих детей и искали убежища в погребах, предварительно повесив подкову на
железный стержень, поддерживающий полог каждой кровати, дабы он, избави
боже, не притянул как-нибудь молнии. Буря, наконец, стала стихать; грозные
раскаты сменились едва слышным глухим ворчанием далекого грома; лучи
садившегося за тучами солнца, прорываясь сквозь их бахрому, превращали
широкое лоно залива в ослепительно сверкающее море жидкого золота.
Из форта сообщили, что в заливе показался корабль. Это известие
перелетало из уст в уста, с улицы на улицу и вскоре всполошило всю крошечную
столицу. Прибытие корабля в те далекие дни было для колонистов событием
величайшей важности. Он приносил вести из старого мира - страны, в которой
они родились и от которой были отрезаны просторами океана; прибывая только
раз в год, он привозил также изделия роскоши, наряды и даже предметы первой
необходимости. Почтенная голландская фру не могла сшить себе ни чепца, ни
нового платья до прибытия корабля; художник ожидал его, чтобы приобрести
принадлежности своего ремесла; бургомистр - чтоб обновить чубук и пополнить
запас голландской можжевеловой водки; школьник - чтоб купить волчок и шарики
для игры; землевладелец - чтоб обзавестись кирпичом, необходимым для
постройки нового дома; одним словом, все - богатый и бедный, старый и малый
- с нетерпением дожидались прибытия корабля. Это было воистину величайшим
событием в жизни достославного города Нового Амстердама, и в течение целого
года во всех разговорах только и слышалось - "корабль", "корабль",
"корабль".
Новости из форта заставили все население города высыпать на берег, к
батарее, дабы собственными глазами насладиться столь радостным и желанным
зрелищем. Корабля, правда, в это время еще не ждали, обычно он приходил
несколько позже, и это обстоятельство породило немало толков. Около батареи
кучками толпился народ. Тут можно было увидеть бургомистра, медлительного и
важного, но с величайшей готовностью делившегося своим мнением с кучкою
старух и мальчишек. Чуть поодаль собрались старые, бывалые моряки, некогда
рыбаки и матросы, слывшие в подобных случаях великими авторитетами; они
высказывали различные предположения, порождавшие горячие споры среди
окружающих их зевак. Однако человеком, на которого чаще всего устремлялись
взоры толпы и за каждым движением которого напряженно следили, был Ханс ван
Пельт, отставной капитан голландского флота и местный оракул во всем, что
касается моря. Он рассматривал судно в старинную, крытую просмоленным
брезентом зрительную трубу, мурлыкал под нос голландскую песенку и
отмалчивался. Впрочем, мурлыканье Ханса ван Пельта имело в глазах народа
значительно больший вес, чем многословные разглагольствования любого из
горожан.
Между тем корабль стал виден невооруженным глазом. Это было крепкое,
пузатое судно голландской постройки, с высоко задранным носом и такой же
кормою и с флагом голландских национальных цветов. Вечернее солнце золотило
вздувшиеся паруса, корабль стремительно несся вперед по изборожденному
волнами морю. Часовой, сообщивший о приближении судна, заявил, что увидел
его лишь тогда, когда оно оказалось уже посередине залива, и что оно
предстало перед его глазами внезапно, точно вышло из черной грозовой тучи.
Присутствующие, выслушав рассказ часового, повернулись в сторону Ханса ван
Пельта в надежде узнать, что он думает по этому поводу, но он еще крепче
сжал губы и не проронил ни единого слова. Одни, глядя на него, стали
многозначительно пожимать плечами, тогда как другие - покачивать головой.
С берега несколько раз окликнули судно, но на борту никто не ответил.
Корабль между тем успел миновать укрепления и вошел в устье Гудзона.
Притащили пушку, и так как гарнизон форта не был обучен артиллерийскому
делу, Ханс ван Пельт, правда не без труда, зарядил орудие и выпалил из него.
Ядро, казалось, пробило корабль насквозь и запрыгало по воде с
противоположного борта, но, несмотря на это, судно, по-видимому, не получило
никаких повреждений. Странно было и то, что, двигаясь против ветра и против
течения, корабль тем не менее поднимался вверх по реке на всех парусах.
Поэтому Ханс ван Пельт. считавший себя как бы капитаном порта, приказал
подать лодку и отправился догонять корабль, но после двух-трех часов
безуспешной погони он принужден был возвратиться назад.
Согласно его рассказу, ему несколько раз удавалось подойти к судну на
сто - двести ярдов, но оно внезапно вырывалось вперед и через мгновение
опережало их на целую полумилю. Иные находили объяснение этому в том, что
гребцы в лодке Ханса ван Пельта были все люди тучные, страдающие одышкой, -
они то и дело бросали весла, чтобы перевести дыхание и поплевать на руки;
возможно однако, что это просто-напросто злостная клевета. Ханс ван Пельт,
впрочем, подходил к кораблю на достаточно близкое расстояние, чтобы
рассмотреть его одетую на староголландский лад команду и офицеров, на
которых были камзолы и шляпы с высокою тульей и перьями. На борту царила
мертвая тишина; люди были неподвижны, как статуи; казалось, корабль несся
вперед, предоставленный себе самому, Он по-прежнему продолжал подниматься
вверх по Гудзону и в последних лучах заходящего солнца становился все меньше
и меньше, пока, наконец, не исчез из виду, как белое облачко, растаявшее в
просторах летнего неба.
Появление этого корабля ввергло губернатора в одно из
глубокомысленнейших раздумий, одолевавших его когда-либо за все время
многолетнего губернаторства. Он дрожал за безопасность недавно основанных
поселений, расположенных на Гудзоне; возможно, что это - корабль врага,
применивший военную хитрость и посланный для захвата голландских владений.
Губернатор неоднократно созывал состоявший при нем совет, дабы выслушать
соображения своих подчиненных. Он восседал на своем парадном кресле из
дерева, срубленного в священном лесу под Гаагою, и, затягиваясь из своего
жасминного чубука, слушал советников, распространявшихся о предмете, вовсе
им не известном. Впрочем, несмотря на все усилия мудрейших и старейших
голов, Боутер ван Твиллер по-прежнему продолжал пребывать в
глубокомысленнейшем раздумье и не принимал никаких решений.
Во все населенные пункты, лежащие на Гудзоне, послали гонцов; они
возвратились, но не сообщили ничего нового - корабль нигде не приставал к
берегу, Дни шли за днями, недели за неделями - корабль не возвращался. Но
так как совет при губернаторе жаждал добыть хотя бы какие-нибудь известия,
они посыпались вскоре целыми ворохами. Почти все капитаны возвращавшиеся из
плаванья шлюпов в один голос докладывали, что им довелось видеть загадочный
корабль в различных местах на реке: то у Палисадов, то у Кротонова мыса, то
там, где Гудзон зажат между горными кряжами. Следует отметить, впрочем, что
его ни разу не встретили где-либо повыше этого места. Показания судовых
команд, правда, обычно не совпадали друг с другом, но это, быть может,
объяснялось различием обстоятельств, при которых эти встречи происходили.
Иногда это бывало в черную, как смола, грозную ночь, когда вспышки молний на
мгновение освещали этот странный корабль где-нибудь на Таппан-Зее или в
пустынных просторах Хаверстроу-бэй. Случалось, что его видели совсем близко,
так что казалось, что он вот-вот наскочит на них, и тогда на судне
начиналась суета и тревога, но, при следующей вспышке молнии обнаруживалось,
что корабль уже далеко и летит на всех парусах, как всегда, против ветра.
Порою в тихие лунные ночи его замечали у высокого берега; корпус его
скрывала в таких случаях черная тень, и только стеньги светились в лунных
лучах, но когда путешественники добирались до того места, где только что
виднелся корабль, его уже не было; проплыв несколько дальше и оглянувшись
назад, они снова видели за собою его залитые лунным сиянием стеньги. Корабль
этот неизменно появлялся или пред непогодою, или в разгар ее, или тотчас за
нею, так что все шкиперы на Гудзоне и путешествующие по этой реке прозвали
его "загадочным кораблем, что появляется в бурю".
Эти известия не на шутку встревожили губернатора вместе с его советом.
Слишком долго пришлось бы излагать бесконечные мнения и догадки, которые
были высказаны по этому поводу. Некоторые вспомнили о кораблях,
встречающихся, как сообщали очевидцы, у берегов Новой Англии и управляемых
призраками и ведьмами. Старый Ханс ван Пельт, не раз бывавший в голландской
колонии у мыса Доброй Надежды, утверждал, что этот загадочный корабль,
несомненно, не что иное, как Летучий Голландец, который раньше заходил в
Тэбл-бэй, но, не имея возможности стать там на якорь, разыскивает теперь
какую-нибудь другую стоянку. Другие высказывали предположение, что если и
впрямь тут приходится иметь дело со сверхъестественным, как это вполне
естественно думать, то не Гендрик ли это Гудзон с экипажем своего
"Полумесяца". Ведь известно, что во время поисков северо-западного прохода в
Китай этому Кораблю случилось как-то сесть на мель в верховьях реки. Это
мнение хотя и не было поддержано губернатором, все же каким-то образом
распространилось среди горожан - ведь повсеместно рассказывали, что Гендрик
Гудзон и команда его "Полумесяца" время от времени посещают Каатскильские
горы, и предположение, что корабль носится в том самом месте, где он
потерпел некогда бедствие, или что он доставил команду призраков для
очередного посещения гор, казалось вполне основательным.
Произошли, однако, другие события, которые стали предметом
глубокомысленных раздумий мудрого Боутера и его совета; загадочный корабль
перестал быть предметом обсуждения в правительственных кругах. Народ тем не
менее верил в него по-прежнему, и о нем при голландском правлении ходило
множество самых необыкновенных рассказов, причем особенное распространение
они получили перед захватом английской эскадрой Нового Амстердама и всего
этого края. Приблизительно в это время его неоднократно видели на Таппан-Зее
и около Умхаука и даже еще ниже, у Хобокена, из чего заключили, что его
появление предвещало близкую бурю на политическом горизонте, а также
ниспровержение власти голландцев.
С этого времени мы не имеем о нем никаких достоверных вестей, хотя, по
слухам, он и сейчас еще появляется возле горных кряжей и крейсирует у
Пойнт-но-Пойнта. Прибрежные жители утверждают, что они видят его порою в
летние лунные ночи, и в тихую темную полночь до них доносится иногда пение
экипажа, словно на судне тянут канат; впрочем, все, что видишь и слышишь у
высоких обрывистых берегов, на широких просторах заливов или в длинных
протоках этой великой реки, настолько обманчиво, что, признаюсь, я испытываю
немало сомнений по поводу этих рассказов.
Все же - и это совершенно бесспорно - там, где горы вплотную подходят к
реке, происходили не раз в непогоду странные и необъяснимые вещи, которые,
как полагают, находятся в какой-то связи со старинным преданием о
"загадочном корабле". Капитаны речных судов сообщают о маленьком приземистом
призраке - голландце в коротких штанах и в шляпе, напоминающей сахарную
голову, с рупором в руке, который, по их словам, властвует над Дундербергом.
Они заявляют, что им приходилось слышать, как среди рева бури он отдавал на
нижнеголландском наречии приказание выпустить очередной порыв ветра или дать
оглушительный гром. Иногда его видели в окружении стаи крошечных чертенят в
широких штанах и коротких камзолах, которые, кувыркаясь то среди бешено
мчащихся туч, то в клубах тумана, выделывали в воздухе тысячи забавных
прыжков и кружились, точно мушиный рой, около Антонова Носа, и после этого
буря неизменно усиливалась. Однажды какой-то шлюп, проходя мимо Дундерберга,
попал в сильный шторм, сорвавшийся со склонов этой горы и обрушивший,
казалось, всю свою ярость на злосчастное судно. Хотя оно отличалось
устойчивостью и шло с хорошим балластом, его качало с такой силой, что вода
доходила до самых шкафутов. Вдруг кто-то увидел на мачте белую, похожую на
сахарную голову, шляпу, в которой сразу была опознана шляпа "хозяина"
Дундерберга. Вся команда была повергнута в величайшее изумление. Не нашлось,
однако, никого, кто бы отважился вскарабкаться вверх и освободить судно от
роковой шляпы. Шлюп продолжал качаться и переваливаться с борта на борт, так
что со стороны могло показаться, будто он стремится во что бы то ни стало
окунуть свою мачту в воду. Каждое мгновение он мог опрокинуться или
наскочить на прибрежные скалы. Так в отчаянной схватке с ненастьем плыл он
мимо гор и оказался вне опасности лишь после того, как миновал остров
Поллополя, за которым, как говорят, уже не простирается власть "хозяина"
Дундерберга. Едва судно прошло этот рубеж, как маленькая шляпа взвилась в
воздух и завертелась, точно волчок; все ближние облака потянулись к ней,
закружились вихрем и понеслись назад к вершине Дундерберга; шлюп выровнялся
и поплыл дальше так спокойно и тихо, словно двигался по мельничному пруду.
Ничто, конечно, не уберегло бы его от ужасной судьбы, не будь к его мачте
прибита подкова; это мудрая мера предосторожности с той поры сделалась
обязательной для всех капитанов-голландцев, плавающих по этой кишащей
нечистою силой реке.
Существует еще один рассказ об этом духе ненастья, исходящий от шкипера
Даниеля Оуслестикера из Фишхилла, которого никто никогда не изобличил ни в
малейшей лжи. Он заявил, будто однажды, во время отчаянной бури, увидел
"хозяина" Дундерберга верхом на бушприте своего судна; тот увлекал шлюп
прямо к берегу на Антонов Нос, но его прогнал домини {Священник (голл.).}
ван Гизон из Эзопа, который, к счастью, оказался на корабле и затянул гимн
святого Николая. При первых же звуках гимна призрак взлетел в воздух, как
мяч, и скрылся в вихре, унесшем, кстати сказать, ночной чепец супруги
священника; чепец этот в ближайшее воскресенье был обнаружен однако, на
флюгере церкви в Эзопе, в сорока милях от места происшествия. После ряда
случаев подобного рода шкиперы, регулярно плавающие по этой реке, долгое
время не решались проходить мимо Дундерберга, не спустив гафеля в знак
приветствия горному духу, и было замечено, что эта дань уважения,
по-видимому, удовлетворяла его и обеспечивала им безопасное плавание.
- Вот вам, - сказал Антони ван дер Хейден, - несколько историй о
"загадочном корабле", записанных поэтом Селином; по его утверждению, этот
корабль доставил из какой-то старой, одержимой призраками европейской страны
целую колонию зловредных духов. Я мог бы рассказать вам, если угодно, целую
кучу подобных историй, ибо все несчастные случаи, происходящие столь часто
на реке возле гор, - не что иное, по-видимому, как злые забавы чертенят
Дундерберга; но я вижу, что вы уже дремлете, и потому давайте укладываться.
Луна только что выставила свой серебряный серп над выгнутой спиной
Быка, осветила скалы и взъерошенный лес и заблистала на зыбком лоне реки.
Выпала ночная роса; еще недавно мрачные горы посветлели: лунный свет окрасил
их в мягкие сероватые тона. Охотники разгребли костер и подбросили хворосту,
дабы умерить ночную сырость. Для Дольфа они приготовили под нависшей скалою
постель из веток и сухих листьев, тогда как Антони ван дер Хейден,
завернувшись в огромную, сшитую из шкур шубу, растянулся у костра. Дольф
смежил глаза не сразу. Он лежал и рассматривал причудливую, непривычную для
него картину: вокруг - дикие скалы, горы, лесные чащи; судорожные блики
огня, играющие на лицах спящих индейцев, и гер Антони, бесспорно и вместе с
тем так смутно напоминавший ночного гостя в заколдованном доме. Время от
времени из лесу доносился крик дикого зверя, завыванье совы или вопль
козодоя - по-видимому, их было великое множество в этой глуши; где-то на
реке слышался плеск: то был осетр, выскочивший вдруг из воды и снова всей
своей тяжестью плюхнувшийся на ее гладкую, без малейшей ряби, поверхность.
Дольф сопоставлял все, что видел и слышал, со своим привычным гнездом на
чердаке в докторском доме; там он знал по ночам лишь тяжелый бой церковных
часов, да сонный крик сторожа, тянувшего нараспев: "все в порядке", да
густой храп докторского солидного носа, да осторожную возню какой-нибудь
плотничающей крысы, трудолюбиво грызущей деревянную обшивку стены. Мысли его
обратились к старой опечаленной матери: чего только не думает она о его
внезапном исчезновении, какие только страхи и тревоги не гложут ее старого
сердца! Эта мысль помешала ему насладиться до конца непосредственной
радостью окружающего; она несла с собою укоры совести и страдание; он заснул
с непросохшими на глазах слезами.
Если бы я вел это повествование, следуя прихоти моего воображения, то
здесь был бы чудесный случай нагромоздить целую кучу необыкновенных
приключений в глуши, среди диких гор, в обществе бродячих охотников. Проведя
моего героя через разнообразные трудности и опасности, я спас бы его под
конец от всех и всяческих бед с помощью какого-нибудь чудесного стечения
обстоятельств; но все, что я пишу, - сама правда; я должен довольствоваться
поэтому голыми фактами и придерживаться подлинного хода событий.
Итак, на следующее утро - было еще совсем рано - после плотного
завтрака, сняв лагерь, наши путешественники погрузились в пинассу Антони ван
дер Хейдена. Ветра не было, индейцы гребли размеренно и спокойно, следуя
такту песни, которую монотонно тянул один из белых. Был чудесный безоблачный
день; на реке - ни малейшей ряби; суденышко, рассекая зеркальную гладь,
оставляло за собою длинный, долго не расходившийся след. Вороны, почуяв, что
после охотников осталось чем поживиться, собрались и кружили в воздухе; они
виднелись там, где вьющийся над деревьями столбик голубоватого дыма указывал
место недавнего лагеря. Лодка плыла у подножия гор. Гер Антони указал Дольфу
на орла с белою головой, властелина здешних краев, который пристроился на
сухом, склонившемся над рекою дереве; голова его была запрокинута, и
казалось, будто он пьет сверкающие утренние лучи солнца. Наши путники
нарушили его царственное раздумье. Он неторопливо расправил одно крыло,
потом другое, слегка качнулся из стороны в сторону и плавно, со спокойным
достоинством, снявшись с дерева, медленно взмыл над их головами. Дольф
приложился к ружью и послал вдогонку ему просвистевшую в воздухе пулю,
которая срезала в его крыле несколько перьев. Звук выстрела, отдаваясь от
утеса к утесу, породил тысячекратное эхо, но властелин неба, поднимаясь все
выше и выше, невозмутимо плыл в воздухе; чем выше он поднимался, тем шире
становились круги, которые он вычерчивал, паря над зеленой грудью поросшей
лесом горы, пока не исчез, наконец, за выступами громоздившихся над
пропастью скал. Дольф почувствовал в этом горделивом спокойствии как бы
немой укор и стал внутренне упрекать себя за бесцельное в сущности
оскорбление царственной птицы. Гер Аитони напомнил ему, улыбаясь, что они
еще не покинули территории "хозяина" Дундерберга; старый индеец покачал
головой и заметил, что убить орла - не к добру.
- Охотники, - сказал он, - обычно даже оставляют ему долю в добыче.
Ничто, впрочем, не омрачало их плавания. Они благополучно подвигались
вперед; величественные и дикие виды следовали один за другим, так что они
добрались, наконец, до того места, где, наподобие пловучей беседки, лежит на
воде остров Поллополя и кончаются горы. Здесь они сошли на берег, чтобы
выждать, пока спадет дневной зной или подует попутный ветер и сменит
гребцов. Несколько человек занялись приготовлением пищи, остальные
расположились под тенью деревьев. Кругом была разлита летняя беспечность и
нега; одолеваемые дремотой, лениво, полусонными глазами любовались они
окружающей их красотой. По одну сторону тянулись горные кряжи, суровые,
уходящие в беспредельную даль, ощетинившиеся у вершин лесами и отражавшиеся
в зеркальной воде, что едва слышно плескалась у их ног; по другую - широкие
просторы реки, похожей на большое озеро, ее блистающие на солнце извивы,
зеленые-зеленые мысы и где-то в отдалении линия Шауенгенкских гор - подобие
волны, застывшей у ясного горизонта, с вкрапленными в нее кое-где
клочковатыми облаками.
Я не стану, впрочем, задерживаться на подробностях их плавания по реке;
не стану рассказывать об их бродячей, привольной жизни, о том, как они
скользили по серебряной глади воды, как высаживались на дикие лесистые
берега, об их пиршествах под раскидистым деревом на каком-нибудь мысе; о
том, как река взбивала у их ног легкую пышную пену, а далекие горы, утесы,
деревья, белоснежные облака, синее бездонное небо соединялись перед их
взорами в роскошный летний пейзаж. Ведь все это, открываясь глазам, никогда
не вызывает чувства досады и пресыщения, но в описаниях становится между тем
скучным.
Высаживаясь на берег, они разбивали лагерь у самой воды, одни уходили в
лес и охотились, другие ловили на реке рыбу. Иногда они развлекались
стрельбой в цель, борьбой, состязанием в беге, в прыжках; Дольф снискал
любовь Антони ван дер Хейдена ловкостью и проворством, которые он проявлял в
упражнениях подобного рода и которые в глазах гера Антони были наиболее
ценными качествами в мужчине.
Так, медленно, не торопясь, плыли они вперед, они пускались в путь лишь
в такие часы, когда это было наименее утомительно, - иногда свежею утреннею
зарей, порою в тихие, робкие сумерки или когда сияние луны сыпало блестки на
кудрявые завитки зыби, а волны нашептывали что-то свое у бортов их
маленького суденышка. Никогда прежде Дольф не чувствовал себя таким
удовлетворенным и радостным, никогда не испытывал он ничего, что было бы ему
до такой степени по душе, как эта дикая, полная случайностей жизнь. Антони
ван дер Хейден со своей страстью к бродяжничеству нашел в нем подходящего
спутника; со дня на день его симпатия к Дольфу росла и крепла. Старый
бродяга всею душою тянулся к юному другу, в котором подмечал все больше и
больше своих собственных черт и склонностей; под конец, когда они были
совсем уже близко от цели своего путешествия, он не удержался и расспросил
Дольфа о его прежней жизни.
Дольф откровенно рассказал ему о себе, о своих высокоученых занятиях
медициной, о ничтожных успехах, достигнутых им в этой области, и о весьма
сомнительных видах на будущее.
Узнав, что столь выдающиеся таланты, какими, по его мнению, обладал
Дольф, могут увянуть и сгинуть под докторским париком, гер Антони был
потрясен до глубины души. Он презирал от всего сердца лекарственное
искусство и прибегал к услугам лишь одного-единственного врача - мясника: он
возненавидел все до одной науки с тех пор, как его в детстве выпороли за
какую-то неудобопонятную книжку. Мысль о том, что молодой парень вроде
Дольфа, сильный, ловкий, умеющий стрелять, ловить рыбу, прыгать, бороться и
скакать сломя голову на коне, вынужден вместо этого заниматься из-за куска
хлеба изготовлением каких-то пилюль и бальзамов, казалась ему чудовищной и
не укладывалась в голове. Он начал утешать Дольфа, уговаривая его не
отчаиваться и "отправить медицину к чертям собачьим"; молодой парень с
такими выдающимися способностями, разумеется, не пропадет!
- Так как в Олбани у вас нет, по-видимому, знакомых, пойдем прямо ко
мне; вы останетесь в моем доме до тех пор, пока не оглядитесь вокруг и не
привыкнете к новой для вас обстановке; тем временем мы разок-другой
постреляем и займемся рыбною ловлей, ибо нельзя допускать, чтобы таланты,
подобные вашим, оставались в пренебрежении.
Уговорить Дольфа, всецело зависевшего от милости случая, было нетрудно.
Обдумав хорошенько события последнего времени, он пришел к выводу, что гер
Антони так или иначе имеет какое-то отношение к "Дому с привидениями" и что
столкнувшее их столь необыкновенным образом происшествие на реке так или
иначе должно привести к чему-то хорошему, короче говоря - нет ничего удобнее
этого так или иначе, чтобы приспособиться к сложившимся обстоятельствам. Это
- главнейшая жизненная опора людей вроде Дольфа, до последней степени
беспечных и привыкших жить задним умом; кто способен этим простым и легким
способом перебрасывать мост между минувшими неприятностями и нетерпеливо
ожидаемою удачей, тот обладает секретом счастья, почти равноценным
философскому камню.
Они прибыли, наконец, в Олбани. Возвращение Антони ван дер Хейдена
обрадовало, по-видимому, всех жителей города. Его без конца приветствовали
на набережной; бесчисленное количество людей здоровались с ним на улицах;
вокруг него, восторженно повизгивая, скакали собаки; мальчишки при встрече с
ним неистово вопили и гикали - все, решительно все, казалось, знали здесь
Антони ван дер Хейдена. Дольф молча следовал за своим спутником; его
восхищала чистота этого славного города. И действительно, в те дни Олбани
находился в зените славы и был населен почти исключительно потомками первых
голландских колонистов; его не открыли еще и не успели заселить неугомонные
обитатели Новой Англии. Все было спокойно и на своем месте; все делалось не
спеша и размеренно: никакой суеты, никакой торопливости, никакой борьбы за
существование. На немощеных улицах бурно росла трава, ее сочная зелень
радовала взор. Тонкие высокие сикоморы или плакучие ивы укрывали тенью дома;
на длинных шелковистых нитях, свисающих с их ветвей, качались гусеницы,
вокруг которых, радуясь своему превращению, порхали щеголеватые мотыльки.
Дома были выстроены на староголландский лад, с двумя фронтонами по фасаду.
Трудолюбивая хозяйка сидела на скамье у порога в маленьком плоеном чепце,
ярком цветистом платье и белом переднике и усердно вязала; на скамье
напротив курил трубку хозяин, а маленькая любимица, девочка-негритянка,
примостившись у ее ног на ступеньке крыльца, работала усердно иголкой. У
навеса крыш сновали взад и вперед или стремглав носились вдоль улиц
ласточки; иные из них возвращались с обильной добычей к своим прожорливым,
крикливым птенцам; маленький хозяйственный королек без устали то влетал в
свой крошечный, приколоченный к стене домик - иногда его заменяла старая
шляпа, - то вылетал из него. С пастбища возвращались коровы; они мычали на
улицах, требуя, чтобы их выдоили тут же, у порога хозяйского дома; и когда
какая-нибудь из них отставала, мальчишка-негритенок с помощью длинного бича
учтиво приглашал ее поторопиться домой.
Бюргеры степенно кивали Антони ван дер Хейдену; их жены посылали ему
вдогонку какое-нибудь дружеское словечко; все звали его по имени, как было
принято в этой твердыне добрых старых обычаев, - ведь они знали друг друга с
детства и выросли вместе. Гер Антони на этот раз не останавливался и не
отпускал обычных острот и шуток, так как торопился домой. Наконец они
добрались до его обиталища. Это было довольно большое здание в голландском
стиле, с крупными железными цифрами на фронтоне, сообщавшими о годе его
постройки, состоявшейся еще в раннюю пору колонизации.
Весть о прибытии гера Антони предшествовала ему, и домашние уже ожидали
его. У дверей толпилась целая куча негров, старых и малых, высыпавших ему
навстречу. Седые старики, побелевшие у него на службе, радостно ухмылялись,
отвешивали неловкие, смешные поклоны и забавно гримасничали, тогда как
малыши вертелись у его ног. Но больше всех обрадовалась его возвращению
маленькая пухленькая цветущая девушка, которая была его единственной дочерью
и отрадою его сердца. Она выбежала навстречу из дому, но, заметив, что рядом
с отцом - незнакомый молодой человек, смутилась и вспыхнула, как подобает
воспитанной в добрых нравах застенчивой юной девице. Дольф уставился на нее
в немом восхищении: никогда еще, как ему казалось, не видел он столь
прелестного существа в образе женщины. Она была одета по старинной
голландской моде: на ней были длинный корсаж и пышная короткая юбка, как бы
созданные для того, чтобы показать и подчеркнуть линии женского стана.
Волосы, прикрытые маленьким круглым чепцом, оттеняли красоту ее лба; у нее
были чудесные синие смеющиеся глаза, тонкая, изящная талия и нежная высокая
грудь - короче говоря, она была маленькою голландской богиней, и Дольф,
который ни в чем не останавливался на полпути, тотчас же потерял голову и
влюбился.
Она сердечно встретила Дольфа и пригласила его войти в дом. Внутри все
свидетельствовало о вкусах и привычках гера Антони и одновременно о
богатстве, оставленном ему предками. Комнаты были обставлены прекрасною
старинною мебелью красного дерева. В буфетах и поставцах сияла чеканная
серебряная посуда и расписной фарфор. Над камином в гостиной красовался, как
полагается, родовой герб, раскрашенный и заключенный в рамку; над ним висело
охотничье ружье, а по бокам - индейская сумка и рог с порохом. Комнату
украшало множество других предметов индейского происхождения: трубки мира,
томагавки, ножи для снятия скальпов, охотничьи сумки и бисерные пояса; кроме
того, тут можно было увидеть различные рыболовные снасти и два-три ружья по
углам. Хозяйство в доме ван дер Хейденов велось, по-видимому, в соответствии
со вкусами самого хозяина, но не без участия мягкой и женственной руки его
дочери. Здесь царила атмосфера почтенной патриархальной простоты и
благодушной снисходительности. Негры без приглашения вошли в комнату
повидаться с хозяином и послушать рассказы о его приключениях; они молча
стояли у двери и слушали, пока он не кончил рассказывать, а потом вышли,
широко улыбаясь, чтобы повторить слышанное на кухне. Двое негритят -
очевидно, домашних любимцев - возились с собаками и делились с ними своим
хлебом с маслом. Все слуги выглядели сытыми и довольными, а когда накрыли
стол к ужину, разнообразие и обилие домашней снеди и лакомств
свидетельствовало о щедрой и широкой натуре хозяина, а заодно и о
незаурядных хозяйственных дарованиях его дочери.
Вечером явились многочисленные посетители из числа достопочтенных
обитателей города: ван Ренселаеры, Гансеворты, Розебумы и прочие
друзья-приятели ван дер Хейденов. Все пришли послушать отчет хозяина о его
странствиях, ибо он был местным Синдбадом-мореходом, и его подвиги и
приключения служили излюбленной темой для горожан. Пока они сидели в
гостиной у открытой двери, беседовали, делились городскими вестями и
выкладывали бесконечные таинственные истории, Дольф, уютно пристроившись на
скамье у окна, любезничал с молоденькой хозяйкой. Он был откровенен в
выражении своих чувств, ибо в те времена ложная скромность и прочие
церемонии не были в моде; к тому же в чудесной полутьме долгого летнего
вечера есть нечто благоприятствующее любовному объяснению: она придает
отвагу самому робкому языку и скрывает краску румянца на лице застенчивой
собеседницы. Спускалась ночь, только звезды ярко мерцали на небосклоне;
время от времени за окном вспыхивало мимолетно-призрачное сияние светляка,
который иной раз, заблудившись, попадал в комнату и носился у потолка, точно
искорка.
Что собственно нашептывал на ухо девушке Дольф в этот нескончаемый
летний вечер, передать невозможно: он говорил так тихо и так невнятно, что
слова его не достигли слуха историка. Возможно, впрочем, что они без промаха
били в цель, ибо он обладал способностью нравиться женщинам и когда бывал в
женском обществе, всегда воздавал ему должное. Между тем посетители один за
другим разошлись; Антони ван дер Хейден, наговорившись до полного
изнеможения, клевал носом в своем кресле у двери. Внезапно его разбудил
звонкий, от всей души отпущенный поцелуй, которым Дольф неосмотрительно
закончил одну из своих пылких фраз и который прозвучал в тишине комнаты, как
выстрел из пистолета. Гер Антони вскочил на ноги, протер глаза, велел
принести свет и заметил, что пора, мол, и на боковую; уходя к себе, он
дружески пожал Дольфу руку, ласково посмотрел ему прямо в глаза и покачал
головой с таким видом, будто ему известно решительно все: ведь он помнил
себя в свои юные годы!
Нашего героя поместили в просторной комнате с дубовой панелью, где
стояли платяные шкафы и вместительные комоды, натертые воском и сверкающие
медными украшениями. Здесь хранился обильный запас семейного белья и
полотен: голландские хозяйки отличаются похвальным тщеславием и имеют
обыкновение показывать гостям сокровища своего дома.
Впрочем, Дольф был настолько поглощен думами, что не обратил внимания
на окружающие богатства; тем не менее он не мог не почувствовать различия
между непринужденною доброжелательностью и веселостью, царившими в доме ван
дер Хейденов, и скудным, пропитанным скаредностью, безрадостным бытом
доктора Кпипперхаузена. Но насладиться окружающим по-настоящему ему мешала
неотступная мысль, что рано или поздно ему придется все же расстаться с
добродушным, сердечным хозяином и прелестной хозяйкою, чтобы снова пуститься
в странствия по белу свету. Оставаться дольше было бы непростительной
глупостью: он бы влюбился еще сильнее, а для бедного малого, каким он был,
домогаться дочери великого Антони ван дер Хейдена - разве это не
сумасшествие? Самый отклик, которым отозвалось на его чувство сердце юной
девицы, заставлял Дольфа торопиться с отъездом. С его стороны было бы черной
неблагодарностью в ответ на гостеприимство хозяина воспользоваться
безрассудной любовью, внушенной им его дочери. Короче говоря, Дольф как две
капли походил на весьма многих юношей с прекрасным сердцем и ветреной
головой, которые сначала действуют, а потом думают, причем действуют совсем
не так, как задумали, так что, приняв превосходное решение на ночь, они
начисто забывают о нем поутру.
"Чудесное завершение путешествия, лучше и не придумаешь! - сказал он
себе, погружаясь в свежие простыни. - Вместо того чтобы вернуться домой с
мешком золота, я высадился на чужом берегу с одним-единственным стивером
{Стивер - голландская, а также датская мелкая медная монета.} за душою и,
что хуже всего, влюбился по самые уши. Впрочем, - добавил он, вытянувшись и
повернувшись на другой бок, - сейчас я лежу в хорошей постели, и это уже
немало; насладимся же настоящим и позабудем про все на свете; я осмеливаюсь
настаивать, что гак или иначе, а все наладится и устроится к лучшему"
С этими словами он протянул было руку, чтобы погасить оплывающую свечу,
как вдруг застыл от ужаса и изумления: ему показалось, что он видит перед
собой призрака из "Дома с привидениями", который уставился на него из
погруженной в полутьму половины комнаты. Присмотревшись, он понял, что
предмет, принятый им сначала за призрак, на самом деле не что иное, как
старинный портрет фламандской работы, висевший в темном углу, рядом с
платяным шкафом. Это было, однако, поразительно точное изображение ночного
его посетителя. Тот же плащ, тот же камзол, перетянутый в талии поясом, та
же борода с проседью, тот же устремленный в одну точку взгляд, та же шляпа с
опущенными полями и пером, свисающим с одной стороны. Дольф вспомнил о
замеченном им сходстве между Антони ван дер Хейденом и стариком из "Дома с
привидениями"; сейчас больше, чем когда-либо, он проникся убеждением, что
между обоими существует какая-то непонятная связь и что сама судьба
руководит им в его странствиях. Он лежал и смотрел на портрет, вызывавший в
нем почти точно такой же страх, как и призрачный оригинал, пока бой стенных
часов не возвестил ему наступления поздней ночи. Он погасил свечу, долго
ворочался, размышляя о странных обстоятельствах и совпадениях, и, наконец,
заснул. Во сне его продолжали преследовать те же образы, которые не давали
ему покоя и наяву. Ему снилось, будто он по-прежнему лежит, уставившись на
портрет, что понемногу портрет оживает; от стены отделяется фигура странного
старика; он выходит из комнаты, Дольф - за ним; они оказываются возле
колодца, незнакомец указывает ему на колодец, улыбается и исчезает.
Проснувшись, Дольф обнаружил у своего изголовья Антони ван дер Хейдена,
который пожелал ему доброго утра и осведомился, хорошо ли он спал. Дольф
ответил, что выспался он на славу, и, воспользовавшись случаем, спросил о
портрете, висевшим на противоположной стене.
- Это портрет старого Киллиана ван дер Шпигеля,отозвался гер Антони, -
некогда бургомистра Амстердама, покинувшего Голландию в связи с народными
волнениями и прибывшего в провинцию во времена правления Питера Стюйвезента.
Это мой предок по материнской линии; старый скряга, вот кем он был! После
захвата англичанами Нового Амстердама - это произошло в 1664 году - он
удалился к себе в поместье. Его обуял страх, что у него отнимут богатства и
он пойдет по миру. Он превратил свое имущество в наличные деньги и сумел
схоронить их в надежнейшем тайнике. В продолжение нескольких лет он
скрывался в разных местах, воображая, что за ним охотятся англичане,
желающие отнять его деньги; в конце концов однажды утром его нашли мертвым в
постели. Так и осталось невыясненным, куда он спрятал большую часть своего
состояния.
Спустя немного Антони ван дер Хейден вышел из комнаты; после его ухода
Дольф предался размышлениям. Рассказ хозяина засел у него в голове. Ведь его
мать - урожденная ван дер Шпигель; больше того, она упоминала о старом
Киллиане как об одяом из их предков. Она говорила к тому же, что ее отец был
прямым наследником старика, но после него ничего не осталось. Теперь
выясняется, что Антони ван дер Хейден - так же его потомок и, пожалуй, тоже
наследник этого нищего богача; выходит, стало быть, что Хейлигеры и ван дер
Хейдены между собою в отдаленном родстве.
"Вот оно что! - подумал Дольф. - А почему бы в самом деле не
истолковать моего сна следующим образом: мне нужно было отправиться в
Олбани, чтобы найти свое счастье; что до спрятанных стариком богатств, то я
найду их на дне того колодца - на мызе. Но что за окольный способ вести
дела! Какого черта старый призрак не мог сразу сказать о колодце? Зачем
понадобилось ему гонять меня в Олбани? Неужели лишь для того, чтобы я
получил объяснения, которые велят мне возвратиться тем же путем обратно?"
Все эти мысли мелькали у него в голове, пока он одевался и мылся. Он
задумчиво спустился вниз, и представшее перед ним веселое, сияющее лицо Мари
ван дер Хейден дало ему в руки ключ к разгадке мучительной тайны. "Выходит,
- подумал он, - что старый призрак поступил правильно. Он считает, что если
я добуду его богатства и его хорошенькая праправнучка станет моей женой, то
обе ветви рода таким образом снова соединятся, и деньги попадут в надлежащие
руки".
Мелькнувшая в его голове мысль не давала ему покоя. Он стал торопиться
назад, чтобы обеспечить за собою сокровища, которые - теперь он в этом не
сомневался - таятся на дне колодца и в любой момент могут быть кем-нибудь
обнаружены. "Кто знает, - думал он, - вдруг страдающий бессоницей старикашка
имеет обыкновение являться каждому посетителю "Дома с привидениями"? Не
найдется ли кто-нибудь посообразительнее меня, способный проложить себе путь
к колодцу иначе, чем через Олбани?" Он тысячу раз выражал в душе пожелание,
чтобы старый неугомонный призрак поселился поскорей на дне Красного моря
вместе со своим непосредственным двойником-портретом. Он жаждал выбраться
как можно раньше из Олбани. Прошло, впрочем, два-три дня, прежде чем
представился случай отправиться вниз по реке. Эти дни показались Дольфу
целою вечностью, несмотря на то, что его услаждали улыбки прелестной Мари, и
с каждым днем он все больше в нее влюблялся.
Наконец тот же шлюп, с которого он свалился за борт, приготовился выйти
в плаванье. Дольф в сбивчивых выражениях сообщил Антони ван дер Хейдену О
своем решении возвратиться домой. Его гостеприимный хозяин был удивлен и
огорчен этим известием. Он задумал уже с полдюжины прогулок в лесную глушь;
его индейцы деятельно готовились к длительной экспедиции на какое-то озеро.
Гер Антони отвел Дольфа в сторону и, пустив в ход все свое красноречие,
убеждал его забыть о делах и погостить у него в доме - все было, однако,
тщетно, так что в конце концов он отказался от уговоров, заметив при этом,
что "бесконечно жалко, когда чудесный молодой человек разменивается на
мелочи". Тем не менее он крепко пожал ему на прощанье руку, присовокупив к
этому рукопожатию свое любимое охотничье ружье и приглашение посетить его
дом, если Дольфу случится побывать снова в Олбани. Прелестная маленькая Мари
не сказала ни слова, но когда он поцеловал ее напоследок, ее милые щечки с
ямочками сделались бледными, и в глазах заблестели слезинки.
Дольф легко прыгнул на палубу судна. Подняли парус; дул попутный ветер;
вскоре в далекой дымке исчез Олбани, его зеленые холмы и покрытые рощами
острова. Шлюп благополучно миновал Каатскильские горы, горделивые вершины
которых, свободные от облачной пелены, сверкали на солнце. Они проплыли и
мимо тех мест, где горы вплотную подходят к реке и где на этот раз их не
тронул ни дух Дундерберга, ни кто-либо из его подручных; они прошли
Хаверстроу-бэй, Кротонов мыс, Таппан-Зее, Палисады и, наконец, на третий
день, после обеда, увидели мыс Хобокен, висевший, точно облако, в воздухе;
вскоре за ним из воды поднялись и крыши Манхеттена.
Сойдя на берег, Дольф отправился к матери: его все время мучила мысль о
страданиях, которые он причинил ей своим отъездом. По дороге он ломал
голову, обдумывая, как бы объяснить ей длительное отсутствие, не выдав при
этом тайны "Дома с привидениями". Все еще размышляя об этом, он вышел на
улицу, где стоял дом его матери, и вдруг остановился как вкопанный: перед
ним была груда развалин.
Очевидно, случился сильный пожар: сгорело несколько крупных домов и
вместе с ними скромное жилище госпожи Хейлигер. Стены, впрочем, обрушились
только частично; Дольф имел возможность разглядеть кое-что, давно знакомое
ему с детства. Он увидел камин, около которого когда-то играл; он был
облицован голландскими изразцами со сценами из священной истории,
вызывавшими его восхищение. На пожарище валялись обгорелые обломки кресла с
подлокотниками, на котором обычно сидела его бедная мать и с которого она
столько раз увещевала его образумиться; тут же рядом старая семейная библия
с медными застежками, теперь - увы! - превращенная почти в горстку пепла.
Это печальное зрелище взволновало и потрясло Дольфа; его охватил страх,
не погибла ли в пламени его добрая мать. Его успокоил, впрочем, один из
соседей, проходивший, по счастью, мимо и сообщивший ему, что его мать жива.
Правда, почтенная женщина потеряла все свое достояние: народ с таким
усердием спасал мебель богатых соседей, что бедная обстановка и имущество
госпожи Хейлигер преспокойно сгорели дотла; больше того, если бы не
самоотверженная помощь старого друга Петера де Гроодта, достойная старая
дама и ее кошка могли бы разделить судьбу их жилища.
Все же, потрясенная несчастьем, она теперь лежала, больная телом и
удрученная духом. Впрочем, горожане окружали ее обычным вниманием. После
того как имущество богатых соседей, насколько это оказалось возможным, было
извлечено из пламени, после бесконечных визитов, во время которых
многочисленные посетители, как полагается, церемонно утешали их в потере
имущества и выражали сочувствие их страдалицам-женам - ведь их нервы
подверглись таким испытаниям! - кое-кто вспомнил и о существовании бедной
госпожи Хейлигер. Она снова стала предметом всеобщей симпатии; теперь ей
сочувствовали даже больше, чем прежде; если бы сочувствие можно было
перечеканить в наличные деньги - боже милостивый, какой богачкой могла б она
стать!
На сей раз было решено окончательно и бесповоротно, что для нее следует
что-то сделать без всякого промедления. По этой причине домини молился за
нее в воскресенье, и весь приход истово присоединился к молитве. Даже Кобус
Гросбек олдермен и мингер Милледоллар, крупный голландский купец, поднялись
со своих скамей, не пожалев голоса для доброго дела, а ведь молитвы столь
великих мужей имеют, надо думать, немало веса. Доктор Книпперхаузен
собственной персоной посетил ее, как врач, надавав ей gratis {Бесплатно.}
кучу всяких советов, вследствие чего был всюду превозносим за свою
отзывчивость. Что касается ее старого друга Петера де Гроодта, то он, будучи
бедняком - а посему его молитвы, сожаления и советы немногого стоят! -
предложил ей все, что имел, то есть предоставил ей кров.
К скромному домику Петера де Гроодта Дольф теперь и направился. По
дороге он думал о нежности и доброте своей простодушной матери, о ее
снисходительном отношении к его бесконечным проказам, о ее слепой любви и
готовности забыть его многочисленные проступки; это повлекло за собой мысль
о собственной праздной, беспутной жизни. "Я вел себя как бессердечный
повеса, - сказал себе Дольф, печально покачав головой. - Не человек, а
какая-то бездонная бочка - вот чем я до сих пор был. Однако, - добавил он,
решительно сжав кулаки, - пусть она только выживет, пусть она выживет, я
покажу себя настоящим сыном".
Подойдя к дому Петера де Гроодта, Дольф столкнулся с ним у порога его
жилища. Старик даже попятился, недоумевая, не привидение ли перед ним? Но
был день, ярко светило солнце, и у Петера отлегло от сердца, ибо какой же
дух осмелится высунуть нос при солнечном свете? Дольф узнал от почтенного
пономаря про слухи и разговоры, порожденные его таинственным исчезновением.
Все, как один, полагали, что его похитили призраки, которыми кишмя кишит
"Дом с привидениями"; старый Абрагам Вандозер, проживающий у Больших Чинар,
что на третьей миле от города, утверждал, будто, возвращаясь позднею ночью
домой, он слышал ужаснейший гомон в воздухе и в ту же минуту подумал: уж не
стая ли диких гусей тянется к северу? "Дом с привидениями" по этой причине
внушает теперь в десять раз больше страха, чем прежде; ни за какие блага на
свете никто не отважится провести под его кровлей ночь; даже доктор
окончательно прекратил посещения своей мызы, хотя и прежде ездил туда только
днем.
Потребовалось некоторое время, чтобы подготовить госпожу Хейлигер к
известию о возвращении сына, ибо бедная старушка оплакивала его как
погибшего; к тому же здоровье ее было подорвано многочисленными утешителями,
которые ежедневно старались ободрить ее рассказами о духах и о людях,
унесенных дьяволом. Дольф застал ее в постели рядом с другим членом семьи
Хейлигеров - кошкой, которая по-прежнему терлась и мурлыкала около милой
старушки, несмотря на то, что шерсть ее была основательно опалена, а от
усов, гордости ее кошачьей физиономии, почти ничего не осталось. Бедная
женщина обвила руками шею своего бесценного Дольфа. "Мальчик, мой мальчик!
Ты жив!" Госпожа Хейлигер, казалось, забыла о всех своих бедствиях и заботах
- так обрадовало ее неожиданное возвращение сына. Даже мудрая, невозмутимая
старая кошка обнаруживала несомненные признаки радости. Она понимала,
пожалуй, что все они одиноки и обездолены, и испытывала тот прилив нежности,
который знаком лишь товарищам по несчастью. Вообще, говоря по правде, зря
так чернят кошачью породу: в ней гораздо больше чувствительности, чем
принято думать.
Глаза почтенной женщины заблистали, когда она увидела еще одно
существо, радовавшееся возвращению ее сына.
- Тиб узнает тебя! Бедная бессловесная тварь! - сказала она, поглаживая
пятнистую шубку своей любимицы; затем, опомнившись и грустно покачав
головою, она добавила: - Ах, мой бедненький Дольф! Твоя мать не в силах
помочь тебе. Она больше не в состоянии помочь и себе самой. Что станется с
тобою, мой мальчик?
- Матушка, - сказал Дольф, - довольно, остановитесь! Слишком долго был
я для вас обузою; пришло время и мне позаботиться о вас на старости лет.
Довольно! Забудьте печаль! Вы, я да Тиб увидим еще лучшие дни! Как видите, я
молод, здоров и крепок; не будем отчаиваться; я говорю вам, что так или
иначе, а все устроится к лучшему.
Пока эта сцена происходила в семействе Хейлигеров, молва донесла до
доктора Книпперхаузена весть о благополучном возвращении его незадачливого
ученика. Маленький доктор не знал, радоваться ли ему или печалиться. С одной
стороны, он был чрезвычайно доволен, что враки, распространяемые об его
загородном доме, будут таким образом опровергнуты; с другой стороны, его
огорчало, что ученик, от которого, как ему казалось, он так легко и просто
избавился, снова навалился на него тяжким бременем. Колебания его, однако,
вскоре окончились благодаря мудрому совету фру Ильзи, которая предложила
воспользоваться самовольной отлучкой юноши и на этом основании навсегда
захлопнуть перед ним дверь.
К вечеру, когда, согласно предположениям, нерадивый ученик должен был
явиться на брошенную квартиру, все было готово к его приему. Дольф, утешив и
успокоив мать, направился к дому своего бывшего наставника и хозяина и
дрожащей рукой взялся за дверной молоток. Но едва раздался его робкий стук,
как в одном окне показался красный ночной колпак доктора, в другом - белый
колпак домоправительницы, и на Дольфа посыпался град брани и крепких
словечек вперемежку с драгоценнейшими советами, которые можно услышать не
так чтобы очень уж часто: обычно их преподносят друзьям, попавшим в беду,
или преступникам на скамье подсудимых. Через несколько мгновений не было ни
одного окошка на улице, в котором не торчал бы свой, туземный ночной колпак,
прислушивающийся к резкому дисканту фру Ильзи и гортанному кваканью доктора
Книпперхаузена; от окна к окну полетело: "Это Дольф возвратился назад; опять
он со своими проделками!" Короче говоря, бедняга Дольф понял, что от доктора
ему не получить ничего, кроме добрых советов, то есть вещи, которая у всех
имеется в таком изобилии, что ее, не в пример прочему, щедрой рукой подают
из окна. Итак, он решил отступить и расположился на постой под скромным
кровом уважаемого Петера де Гроодта.
На следующий день - был ранний час безоблачного ясного утра - Дольф
бродил уже возле "Дома с привидениями". Все пребывало таким, каким он его
оставил. Поля заросли густой высокой травой, и казалось, что после его ухода
тут не ступала человеческая нога. С трепещущим сердцем поспешил он к
колодцу, заглянул в него и увидел, что он очень глубок и что где-то внизу,
на дне, поблескивает вода. Он запасся длинной бечевкой, вроде тех, какими
пользуются рыбаки на отмелях Ньюфаундленда. Он прикрепил к ней увесистое
грузило и рыболовный крючок. Опустив бечевку в колодец, он принялся водить
грузилом по дну. Он обнаружил, что в колодце довольно много воды, но что в
нем также множество всякого мусора и камней, свалившихся сверху. Крючок
несколько раз цеплялся за что-то, и бечевка едва не оборвалась. Время от
времени он вытаскивал наверх всякую дрянь: конский череп, подкову, старое,
окованное железными обручами ведро. Он трудился уже с добрый час, но не
добыл ничего, что могло бы вознаградить его за труды или поощрить к
продолжению поисков. Он начал было браниться, величая себя дураком и
болваном, взявшимся за нелепую затею по милости какой-то вздорной мечты; он
готов был бросить бечевку с приспособлениями в колодец и послать к черту
свое уженье.
"Еще раз заброшу бечевку, - сказал он себе, - и баста!" Он опустил ее и
снова стал водить грузилом по дну; ему показалось, будто грузило
проваливается в расщелину между камнями; потянув бечеву к себе, он
почувствовал, что крючок подцепил что-то тяжелое. Опасаясь, как бы бечевка
не лопнула от тяжести груза, он выбирал ее с величайшею осторожностью.
Мало-помалу предмет, попавшийся на крючок, освободился от облепившего его
мусора; он вытащил добычу на поверхность воды, и как трепетно заколотилось у
него сердце, когда он увидел на конце бечевки нечто, блестевшее как серебро!
Затаив дыхание, волнуясь, дивясь тяжести своего груза, дрожа, как бы не сдал
крючок и добыча не свалилась обратно на дно, тащил он бечевку. Наконец он
благополучно поднял свою находку наверх. То был большой серебряный супник
старинной работы с богатыми чеканными украшениями и родовым гербом,
точь-в-точь таким же, как герб, красовавшийся над камином в доме госпожи
Хейлигер. Крышка супника была прочно прикреплена к его ручкам несколькими
оборотами проволоки.
Трясущимися руками Дольф сорвал проволоку, снял крышку и обнаружил, что
супник наполнен массивными золотыми монетами старинной чеканки, каких он
никогда прежде не видел. Было очевидно, что он напал на тайник, в котором
старый Киллиан ван дер Шпигель спрятал свои сокровища.
Опасаясь, как бы его не заметил какой-нибудь случайный бродяга, он
удалился отсюда и зарыл клад в надежном месте. Он принялся усиленно
распространять всякие ужасы про "Дом с привидениями" и напустил на всех
такой страх, что никто не решался больше приближаться к этому жуткому
зданию, тогда как сам он нередко отправлялся туда, особенно в ненастные дни,
когда в соседних полях не было ни души, хотя, говоря по правде, не очень-то
любил расхаживать там по ночам. Впервые в жизни он стал трудолюбив и
усерден, занимаясь своей новой профессией - выуживанием старинного клада - с
такой настойчивостью и так успешно, что в короткое время выудил немало добра
и сделался на всю жизнь богатым бюргером - в те дни для этого не требовалось
так много, как ныне.
Было бы скучно рассказывать в подробностях его дальнейшую жизнь: как
потихоньку и полегоньку, не возбудив подозрений и избавив себя от
расспросов, сумел он воспользоваться находкой; как сохранил он свои
богатства, не нарушив чьих-либо прав, и как нашел счастье в женитьбе на
хорошенькой Мари ван дер Хейден, после чего он и гер Антони осуществили
множество веселых охотничьих экспедиций.
Я должен, конечно, упомянуть и о том, что Дольф взял к себе мать и
всячески оберегал ее безмятежную старость. Славная женщина познала, наконец,
долгожданную радость: ее Дольфа никто не бранил; напротив, с каждым днем он
делался все более уважаемым членом общества; решительно все с одобрением
отзывались о нем и о его винах, так что даже спесивый бургомистр - и тот
никогда не отклонял его приглашения отобедать. Дольф нередко рассказывал за
столом о своих юношеских проделках, которые некогда вызывали негодование
всего города, а теперь рассматривались как безобидные шалости; самые важные
и достойные горожане, слушая эти рассказы, и те склонны были держать его
сторону. Никто не был в такой мере поражен переменой в судьбе Дольфа, как
его старый наставник доктор. Дольф, однако, был до такой степени
незлопамятен, что пользовался услугами доктора Книпперхаузена, ставшего его
домашним врачом, неуклонно заботясь впрочем, чтобы все его рецепты и
предписания немедленно выбрасывались в окно. У его матери, в уютной
гостиной, зачастую собирались за чашкой чая ее приятельницы; Петер де
Гроодт, сидя у камелька с каким-нибудь из ее внучат на коленях, не раз
поздравлял госпожу Хейлигер с тем, что сын ее стал большим человеком, в
ответ на что добрая старая женщина восторженно покачивала головой и
восклицала:
"Ах, соседушка, разве не говорила я, что мой Дольф рано или поздно
будет держать свою голову так же высоко, как лучшие люди города?"
Так-то Дольф Хейлигер жил да поживал в свое удовольствие; он становился
все более жизнерадостным по мере того, как старился и приобретал житейскую
мудрость; его пример мог бы послужить наглядным опровержением поговорки,
гласящей: "Нажитое от дьявола к дьяволу и вернется". Правда, надо отдать ему
справедливость, он достойным образом пользовался своим богатством и с
течением времени стал одним из виднейших граждан и уважаемым членом общины.
Он был ревностным приверженцем многих общественных организаций вроде
"Общества любителей бифштекса" и охотничьих клубов. Он неизменно
председательствовал на всех банкетах и первый ввел в гастрономический обиход
черепах из Вест-Индии. Он занимался также разведением породистых лошадей и
боевых петухов и покровительствовал даже самым скромным талантам, так что
всякий, кто умел спеть славную песню или рассказать забавную побасенку, мог
быть уверен, что за столом Дольфа ему приготовлено место.
Он стал к тому же членом "Общества охраны дичи и устриц", принеся в дар
этому обществу большую серебряную чашу для пунша, сделанную из того самого
супника, о котором было упомянуто выше; эта чаша и по сей день находится во
владении названной почтеннейшей корпорации.
В конце концов еще крепким стариком он скончался на банкете одного из
многочисленных обществ, членом которых он был, от апоплексического удара.
Его похоронили с большими почестями во дворе небольшой голландской церкви на
Гарден-стрит, где можно увидеть его могилу еще и сейчас; на ней высечена
скромная эпитафия, сочиненная на голландском языке его другом мингером
Юстусом Бенсоном, великолепным и первым по времени поэтом нашей провинции.
Изложенная выше повесть основана на гораздо более достоверных
источниках, чем прочие повести подобного рода. Я познакомился с нею из
вторых рук, через лицо, слышавшее ее из уст самого Дольфа Хейлигера. Он
рассказал свою поразительную историю лишь в последние годы жизни, да и то
под большим секретом (ведь он был чрезвычайно скрытен), в тесном кругу
старых приятелей, у себя за столом, после более чем изрядного числа чаш
крепкого пунша; и сколь ни загадочна та часть повести, где идет речь о
призраке, гости его никогда не выражали ни малейших сомнений по этому
поводу. Необходимо указать также - и лишь после этого можно будет поставить
точку, - что, вдобавок ко всем своим дарованиям и талантам, Дольф Хейлигер
слыл еще лучшим во всей провинции стрелком из большого лука.
Из бумаг покойного Дитриха Никкербоккера
Теперь я вспомнил болтовню старух,
Как мне они нашептывали сказки
Об эльфах и тенях, скользящих ночью
В местах, где клад когда-то был зарыт.
Марло, "Мальтийский еврей"
Врата дьявола
Приблизительно в шести милях от достославного города, носящего имя
Манхеттен, в том проливе, или, вернее, морском рукаве, который отделяет от
материка Нассау, или, что то же, Лонг-Айленд, есть узкий проток, где
течение, сжатое с обеих сторон высящимися друг против друга мысами, с трудом
пробивается через отмели и нагромождения скал. Порою, однако, оно
стремительно несется вперед и преодолевает эти препятствия в гневе и ярости,
и тогда проток вскипает водоворотами, мечется и ярится белыми гребнями
барашков, ревет и неистовствует на быстринах и бурунах - одним словом,
предается безудержному буйству и бешенству. И горе тому злополучному судну,
которое отважится в такой час ринуться ему в когти!
Это буйное настроение, впрочем, свойственно ему лишь по временам, в
определенные моменты прилива или отлива. При низкой воде - правда, считанные
минуты - течение бывает так спокойно и тихо, что о лучшем нечего и мечтать;
но едва начнет подыматься вода, как на него нападает безумие, и когда прилив
достигает половины своей высоты, оно мечется и беснуется, как забулдыга,
жаждущий выпить. Но вот вода поднялась до наивысшего уровня - и течение
снова делается спокойным и на время засыпает столь же сладко и безмятежно,
как олдермен после обеда. И вообще его можно сравнить с задирой-пьянчужкою,
малым миролюбивым и тихим, когда ему нечего выпить или, напротив, когда он
пропитался выпивкою насквозь, и сущим дьяволом, когда он только навеселе.
Этот могучий, бурный, буйный и пьяный проток, будучи опаснейшим для
плаванья местом, доставлял немало неприятностей и хлопот голландским морякам
былых дней; он самым бесцеремонным образом швырял их похожие на лохани суда,
кружил их вихрем в водоворотах, и притом с такой быстротой, что у всякого,
кроме голландца, непременно закружилась бы голова; он нередко бросал их на
скалы и рифы, как это случилось, например, со знаменитой эскадрою Олофа
Сновидца, разыскивавшего в то время подходящее место для закладки
Манхеттена. Именно тогда, будучи вне себя от ярости и досады, он и его
спутники прозвали эту стремнину "Хелле-Гат" {Helle gat - чертова дыра
(голл.).} и торжественно отдали ее во владение дьяволу. Это название было
переосмыслено впоследствии англичанами и превратилось в "Хелл-Гейт"
{Hell-gate - врата дьявола (англ.).}, а на устах незваных пришельцев, не
понимавших ни по-голландски, ни по-английски - да поразит их святой Николай!
- даже в совершенно бессмысленное "Хорл-Гейт".
Врата Дьявола в детстве моем внушали мне ужас и были ареною моих
рискованных предприятий; будучи мореплавателем этих мелких морей, я не раз
во время воскресных скитаний, которые обожал, как и все голландские
пострелы-мальчишки, подвергался опасности потерпеть кораблекрушение и
утонуть. И впрямь, отчасти из-за названия, отчасти по причине различных
связанных с этим местом необыкновенных событий и обстоятельств, в моих
глазах и в глазах моих вечно праздных приятелей Врата Дьявола были
неизмеримо страшнее, чем Сцилла и Харибда {Сцилла и Харибда - два
расположенных друг против друга утеса в Мессинском проливе. Упоминаются в
Одиссее (XII песнь) как утесы-чудовища, нападавшие на проходящие мимо
корабли.} для моряков древности.
Посредине этой стремнины, рядом с группою скал, называемых "Курица и
цыплята", виднелся остов разбитого судна, попавшего в водоворот и во время
шторма выброшенного на камни. Передавали, что это пиратский корабль, и еще
какую-то историю о страшном убийстве - что именно, я не помню, -
заставлявшую нас смотреть на разбитый корпус с паническим страхом и
объезжать его по возможности дальше. И действительно, унылый вид
разрушающегося корабельного остова и место, в котором он гнил в одиночестве,
были сами по себе достаточным основанием, чтобы породить причудливые образы
и представления. Ряд почерневших от времени, едва выступавших над
поверхностью судовых ребер - вот все, что мы видели при высокой воде; но
когда начинался отлив, обнажалась довольно значительная часть корабельного
корпуса, и его могучие ребра или шпангоуты с нависшими на них водорослями,
проглядывавшие сквозь отпавшую местами обшивку, казались огромным костяком
какого-то морского чудовища. Над водою высился даже обрубок мачты с
болтавшимися вокруг него концами канатов и блоками, которые скрипели при
ветре, и над меланхоличным корпусом корабля описывала круги и пронзительно
кричала прилетевшая с моря чайка. Я смутно припоминаю рассказы о
матросах-призраках, которых иногда видели ночью на корабле; у них были голые
черепа, в их пустых глазных впадинах горели синие огоньки, но я успел
запамятовать подробности.
Эти места были для меня областью сказки и вымысла, чем-то вроде Пролива
Чудовищ у древних. Берега рукава, от Манхеттена и до самой стремнины, весьма
живописны; они изрезаны крошечными скалистыми бухточками, над которыми
простирают свои ветви деревья, придающие им дикий и романтический вид. В дни
моего детства с этими потаенными уголками связывалось бесчисленное множество
легенд и преданий, повествовавших о пиратах, духах, контрабандистах и
зарытых сокровищах; эти предания пленяли мое воображение и воображение моих
юных спутников.
Достигнув зрелого возраста, я произвел тщательное расследование,
поставив себе целью выяснить, есть ли в этих преданиях хоть чуточку правды;
я всегда с живым интересом изучал эту драгоценную, но темную область истории
моего края. Впрочем, добиваясь достоверных известий, я встретился с
бесконечными трудностями. Прежде чем мне удавалось докопаться до
какого-нибудь давно забытого факта, я натыкался на невероятное количество
басен и сказок. Я не стану распространяться о "Чертовом переходе", по
которому сатана, как по мосту, ретировался через пролив из Коннектикута на
Лонг-Айленд, ибо эта тема, кажется, уже разрабатывается одним моим ученейшим
и достопочтеннейшим другом-историком, которого я снабдил некоторыми
подробностями по этому поводу {Чрезвычайно интересный и основанный на
подлинных документах рассказ о дьяволе и о "Чертовом переходе" см. в весьма
ценном докладе, прочитанном на заседании Нью-йоркского исторического
общества, уже после смерти мистера Никкербоккера, одним из его друзей,
выдающимся местным юристом. (Примеч. авт.)}. Равным образом я умолчу также и
о черном призраке в треуголке, которого не раз замечали в непогоду у Врат
Дьявола на корме утлой шлюпки, который известен под именем Пират-привидение
и которого, как носилась молва, губернатор Стюйвезент застрелил когда-то
серебряной пулею, ибо мне так и не пришлось встретить кого-либо,
заслуживающего доверия, кто подтвердил бы, что видел этого черного человека,
за исключением разве вдовы Мануса Конклина, кузнеца из Фрогснека; но бедная
женщина была немного подслеповата и могла впасть в ошибку, хотя утверждают,
будто в темноте она видела много лучше, чем кто бы то ни было.
Все это, впрочем, вещи второстепенные по сравнению с рассказами о
пиратах и зарытых ими сокровищах, которые больше всего возбуждали мое
любопытство. Нижеследующее - вот все, что мне удалось собрать за весьма
продолжительный срок и что имеет подобие достоверности.
Вскоре после того, как Новые Нидерланды были отняты королем Карлом II у
их светлостей, господ Генеральных Штатов Голландии, эта провинция, в которой
все еще не восстановились спокойствие и порядок, сделалась пристанищем
всякого рода авантюристов, бродяг и вообще любителей легкой наживы, живущих
своим умом и ненавидящих старомодные стеснения со стороны Евангелия и
закона. Среди них первое место принадлежало буканьерам {Буканьеры или
флибустьеры - пираты английского или французского происхождения, грабившие в
XVII-XVIII веках испанские колонии в Америке.}. Эти морские грабители
получили, быть может, воспитание на каперских кораблях, являвшихся отличною
школой пиратства, и, вкусив единожды от прелести грабежа, продолжали
тянуться к нему всей душою. Ведь от капера {Капер - частное морское судно,
нападавшее во время войны на неприятельские суда с ведома правительства той
страны, под флагом которой оно плавало.} до пирата всего-навсего один шаг: и
тот и другой сражаются из любви к грабежу; последний, впрочем, должен
обладать большей отвагою, ибо он бросает вызов не только врагу, но и
виселице.
Но в какой бы школе они ни прошли обучение, буканеры, державшиеся
вблизи берегов английских колоний, были ребята дерзкие и отважные; несмотря
на мирные времена, они вершили свое черное дело, нападая на испанские
поселения и испанских купцов. Легкий доступ в гавань Манхеттена, обилие в
его водах укромных местечек и слабость недавно установившейся власти привели
к тому, что этот город сделался сборным пунктом пиратов; здесь они могли
спокойно распорядиться добычею и не спеша, на досуге, готовиться к новым
набегам. Возвращаясь сюда с богатыми и чрезвычайно разнообразными грузами,
роскошными произведениями тропической природы и награбленной в испанских
владениях драгоценной добычей, распоряжаясь всем этим с вошедшей в поговорку
корсарской беспечностью, они были желанными гостями для корыстных купцов
Манхеттена. Толпы этих десперадо {Отчаянных (исп.)}, уроженцев любого
государства и любой части света, среди бела дня, расталкивая локтями мирных
и невозмутимых мингеров, шумели и буянили на сонных улицах городка; сбывали
ловким и жадным купцам свой богатый заморский товар за половину или даже за
четверть цены и затем прокучивали в кабаках вырученные за него деньги; пили,
резались в карты и кости, драли глотку, стреляли, божились и сквернословили,
а своими криками, полуночными драками и буйными выходками будили и пугали
обитателей ближних кварталов.
В конце концов эти бесчинства приняли настолько угрожающие размеры, что
стали позором провинции и побудили громко воззвать к вмешательству власти.
Были приняты меры, имевшие целью положить предел этой успевшей разрастись
общественной язве и вышвырнуть из колоний всех присосавшихся к ним тунеядцев
и паразитов.
Среди лиц, привлеченных властями к выполнению этой задачи, был и
знаменитый капитан Кидд. В продолжение долгого времени никто в сущности не
знал его настоящего образа жизни; он принадлежал к разряду тех не
поддающихся определению океанских животных, о которых можно сказать, что они
- не рыба, не мясо и не курятина. Он был немножко купцом и еще больше
контрабандистом, от которого к тому же весьма и весьма разило морским
разбоем. Немало лет торговал он с пиратами на своем крохотном,
москитообразном суденышке, которое было пригодно для плаванья в любых водах.
Он знал все их стоянки и укромные уголки, постоянно бывал в каких-то
таинственных плаваньях и носился с места на место, как цыпленок матушки Кери
в ненастье {Цыпленок матушки Кери (Mother's Сагу Chicken) - так английские
матросы называют глупыша (морскую птицу). Mother Cary - искаженное Mater
cara (лат.), то есть богородица.}.
Этот невообразимый субъект, будучи для подобного дела человеком вполне
подходящим, получил от властей поручение охотиться за пиратами на море -
ведь гласит же золотое старинное правило, что "для поимки плута нет никого
лучше, чем плут", и ведь ловят же иногда рыбу при помощи выдр, этих
двоюродных братьев рыбьего племени.
Итак - дело происходило в 1695 году - Кидд снялся с якоря и на хорошо
вооруженном и снабженном должными полномочиями боевом корабле, носившем
название "Приключение", отплыл из Нью-Йорка. Добравшись до места своих
прежних стоянок, он заново и на новых условиях подобрал для себя экипаж,
включил в его состав довольно значительное число своих старых приятелей -
рыцарей ножа с пистолетом - и после этого взял курс на восток. Вместо того
чтобы заняться преследованием пиратов, он сам взялся за пиратское ремесло.
Он повел свой корабль к Мадейре, Бонависте и Мадагаскару и затем принялся
крейсировать у входа в Красное море. Здесь, не говоря уже о прочих
грабительских нападениях, он захватил богатое торговое судно; команда его
состояла из мавров, но капитаном был англичанин. Кидд охотно выдал бы это за
подвиг, за своего рода крестовый поход против неверных, но правительство уже
давным-давно потеряло вкус к подобным "триумфам" христианства.
Так, скитаясь по морям, торгуя награбленным и меняя один за другим
корабли, провел он несколько лет и возымел, наконец, смелость возвратиться в
Бостон, куда и прибыл с богатой добычею и ватагою шумных товарищей в
качестве свиты.
Времена, однако, переменились. Буканьеры теперь уже не могли
безнаказано появляться в колониях. Новый губернатор лорд Беллемонт проявлял
исключительную энергию в деле искоренения этого зла и к тому же был
раздражен поведением Кидда, ибо по его, лорда Беллемонта, ходатайству Кидду
оказали доверие, которого он, однако, не оправдал. Поэтому, едва Кидд прибыл
в Бостон, власти забили тревогу по поводу его возвращения и приняли меры,
чтобы арестовать этого морского грабителя. Однако неоднократно проявленная
Киддом отвага и его готовые на все, отчаянные товарищи, которые, точно
бульдоги, следовали за ним по пятам, были причиной того, что его арестовали
не сразу. Он, как говорят, использовал эту отсрочку, чтобы зарыть большую
часть - своих огромных сокровищ, и затем с высоко поднятой головой появился
на улицах города. При аресте он пытался сопротивляться, но был обезоружен и
вместе со своими телохранителями брошен в тюрьму. Этот пират и команда его
корабля, даже будучи взяты под стражу, казались властям настолько опасными,
что они решили снарядить целый фрегат, дабы доставить их в Англию. Его
товарищи приложили немало усилий, надеясь вырвать его из рук правосудия, но
все было напрасно - он и его сообщники предстали перед судом, были осуждены
и повешены в Лондоне. Смерть Кидда была мучительной: веревка, не выдержав
тяжести его тела, оборвалась, и он упал на землю. Его вздернули снова, и на
этот раз с большим успехом. Отсюда, без сомнения, берет начало предание,
будто жизнь его была заговорена и судьба готовила ему быть повешенным
дважды.
Такова в общих чертах история Кидда; эта история, однако, породила
неисчислимую вереницу потомков. Рассказы, что будто бы перед арестом он
успел зарыть сказочные сокровища, состоявшие из золота и драгоценностей,
взбудоражили умы всего честного народа на побережье. Без конца возникали все
новые и новые слухи о якобы найденных здесь или там крупных денежных суммах
или о монетах с арабскими надписями, награбленных, без сомнения, Киддом во
время его восточного плаванья, монетах, на которые простой люд взирал с
суеверным страхом, ибо арабские буквы казались ему магическими письменами
самого дьявола.
Утверждали, что эти сокровища зарыты в уединенных, пустынных уголках
между Плимутом и мысом Код; постепенно, впрочем, благодаря этим слухам,
народное воображение позолотило и другие места, и притом не только на
восточном берегу, но даже вдоль берегов Саунда, Манхеттена и Лонг-Айленда.
Суровые меры лорда Беллемонта чрезвычайно напугали буканьеров, в какой бы
части провинции они в то время не находились: они поспешно припрятали свои
деньги и драгоценности в глухих, расположенных вдали от дорог тайниках, на
диком, необитаемом морском и речном берегу и рассеялись по лицу всей страны.
Рука правосудия навсегда отняла у многих из них возможность возвратиться
назад и выкопать спрятанные ими сокровища, которые остались лежать в земле
и, быть может, остаются там и по сей день на соблазн кладоискателям.
В этом и следует видеть источник столь частых известий о деревьях и
скалах, на которых якобы обнаружены какие-то таинственные метки и знаки,
заставляющие предположить, что они служили для указания мест, где были
зарыты богатства; многие усердно занимались поисками пиратской добычи. Во
всех повествующих об этих попытках рассказах - а таких рассказов когда-то
ходило великое множество - дьяволу отводится чрезвычайно видное место. Его
приходится улещивать специальными церемониями и заклинаниями, либо с ним
заключают торжественный договор. Впрочем, он все-таки норовит сыграть с
кладоискателями какую-нибудь скверную шутку. Иным из них удавалось даже
дорыться до железного сундука, но всякий раз, разумеется, случалось
что-нибудь неожиданное. То, сколько бы они ни копали, яму снова засыпало
землей, то страшный грохот или появление призраков наполняли их ужасом и
заставляли бежать без оглядки; порою, наконец, являлся сам дьявол и отнимал
добычу у них из-под носу, и, возвратившись утром на прежнее место, они не
могли обнаружить ни малейших следов своей работы в минувшую ночь.
Все эти толки, однако, были чрезвычайно туманны и долгое время терзали
мое неудовлетворенное любопытство. Ничто на свете не добывается с такими
трудами, как истина, а истина для меня - самое дорогое на свете. Я обратился
к моему излюбленному источнику достоверных известий по истории края - к
старейшим жителям этих мест, в особенности к старухам-голландкам, но, хотя я
тешу себя надеждой, что лучше, чем кто-либо, осведомлен по части преданий и
поверий родного края, все же мои разыскания в продолжение долгого времени не
приводили к сколько-нибудь существенным результатам.
Наконец как-то, ясным солнечным днем, в конце лета, отдыхая после
напряженных занятий, я развлекался рыбною ловлей в тех самых местах, в
которых обожал пропадать в дни моего детства. Я находился в обществе
нескольких почтенных обитателей моего города - среди них были видные члены
общины, имена которых, если бы я осмелился их назвать, оказали бы честь моим
скромным писаниям. Наша ловля шла как нельзя хуже. Рыба решительно
отказывалась клевать, и мы часто меняли место, что, впрочем, не приносило
нам счастья. Мы бросили якорь в конце концов у самого берега, под выступом
скалы, на восточной стороне острова Манхеттен. Был тихий и теплый день. Мимо
нас стремительно неслась и кружила воду река, но нигде не виднелось ни
малейшей волны, ни даже ряби; все кругом пребывало в таком спокойствии и
такой безмятежности, что нас почти изумляло, когда с ветки сухого дерева
вдруг внезапно срывался зимородок, который, целясь, повисал на мгновение в
воздухе и потом падал камнем за добычею в тихую воду. И в то время как,
небрежно развалясь в лодке, убаюканные теплом и спокойствием дня, а также
безнадежною скукою нашей неудачливой ловли, мы мирно клевали носами, одного
достопочтенного олдермена из нашей компании одолел сон, и пока он дремал,
грузило его удочки ушло на самое дно. Пробудившись, он обнаружил, что поймал
нечто тяжелое. Он торопливо вытащил удочку, и мы были немало удивлены,
увидев длинный, странный с виду пистолет чужеземного образца, который, судя
по покрывавшей его ржавчине, а также по тому, что ложе его было изъедено
червями и поросло раковинами, пролежал под водою изрядно долгое время.
Неожиданное появление этого памятника военной истории предков вызвало моих
мирных приятелей на оживленные толки. Один из них высказал предположение,
что пистолет попал в воду во время войны за независимость; другой,
основываясь на необычности его вида, считал, что владелец его - кто-нибудь
из первых переселенцев, быть может даже славный Адриан Блок, который
исследовал Саунд и открыл миру Блок-Айленд, пользующийся с той поры такою
известностью благодаря своему сыру. Третий однако, рассмотрев его
внимательнее других, заявил, что он бесспорно испанской работы.
- Я убежден. - сказал он. - что если бы этот пистолет обладал даром
речи, он поведал бы нам любопытнейшие истории о жарких схватках с испанскими
донами. Я не сомневаюсь, что это - след буканьеров былых дней; кто знает, не
принадлежал ли он самому Кидду?
- Да, этот Кидд был малый не промах, - вскричал старый китолов с мыса
Код. - Ему посвящена одна славная старая песенка:
Я прозываюсь шкипер Кидд,
Собравшись в путь, собравшись в путь...
и, хотя она состоит всего из нескольких слов, все же в ней рассказывается,
как он завоевал расположение дьявола, зарыв в песок свою библию:
Держал я Библию в руке,
Собравшись в путь, собравшись в путь,
И схоронил ее в песке,
Собравшись в путь, собравшись в путь.
- Черт побери, если бы я думал, что этот пистолет и впрямь принадлежал
Кидду, я счел бы его чрезвычайно ценною штукой; вот было бы здорово!..
Кстати, я вспоминаю об одном парне, которому удалось выкопать зарытые Киддом
деньги, - эту историю записал когда-то один из моих соседей; я выучил ее
наизусть. И так как рыба все еще не клюет, я готов, пожалуй, ее рассказать.
Произнеся эти слова, он поведал нам нижеследующее.
В Массачусетсе, недалеко от Бостона, есть небольшая но глубокая бухта,
которая, начинаясь у Чарльс-Бей, вдается, делая петли, на несколько миль в
материк и упирается в конце концов в заросшее густым лесом болото, или,
вернее, топь. По одну сторону этой бухточки тянется прелестная тенистая
роща, тогда как на противоположном ее берегу, у самой воды, круто вздымается
довольно значительная возвышенность, на которой растет несколько одиноких
старых, могучих дубов. Под одним из этих гигантских деревьев, как повествует
предание, были зарыты сокровища Кидда. Наличие бухты позволило ему без
особых хлопот, глухой ночью и сохраняя полнейшую тайну, перевезти в лодке
свою казну к самой подошве возвышенности; высота места облегчила возможность
удостовериться в том, что поблизости нет посторонних свидетелей, и, наконец,
деревья, приметные издали, служили отличными вехами, с помощью которых
впоследствии можно было бы без труда разыскать спрятанный клад. Предание
добавляет также, будто руководство во всем этом деле принадлежало не кому
иному, как самому дьяволу, который и взял под свою охрану сокровища Кидда;
известно, впрочем, что совершенно так же он поступает со всеми припрятанными
богатствами, в особенности если они добыты нечистым путем. Как бы там ни
было, но Кидду так и не удалось возвратиться назад и воспользоваться своими
деньгами; вскоре он был арестован в Бостоне, отвезен в Англию, осужден как
пират и повешен.
В 1727 году, то есть в том самом году, когда Новую Англию постигли
страшные землетрясения, побудившие многих закоренелых грешников преклонить в
молитве колени, близ этого места проживал тощий скаредный малый по имени Том
Уокер. Жена его отличалась такой же скаредностью; они были настолько
скаредны, что постоянно норовили как-нибудь обмануть друг друга. Все, до
чего добиралась рука этой женщины, тотчас же попадало в ее тайники; не
успеет, бывало, закудахтать во дворе курица, как она Тут как тут, чтобы
завладеть свежеснесенным яйцом. Ее муж постоянно рыскал по дому в поисках ее
тайных запасов, и немало жарких споров происходило у них из-за того, что
обычно считается общею собственностью. Они обитали в ветхом, одиноко
стоявшем, с виду даже вовсе необитаемом доме, который всем своим обликом
напоминал голодающего. Вокруг него росло несколько красных кедров, которые,
как известно, являются эмблемой бесплодия; над его трубою никогда не вился
дымок, ни один путник не останавливался у его двери. Жалкая тощая лошадь -
ее ребра можно было пересчитать с такою же легкостью, как прутья рашпера
{Рашпер - решетка для жарения дичи.}, - уныло бродила на небольшом поле у
дома, и тонкий слой мха, едва прикрывающий находящийся под ним щебень,
терзал и обманывал ее голод. Выглядывая порой поверх изгороди, она жалобно
смотрела в глаза прохожему и молила, казалось, о том, чтобы ее взяли с собою
из этой страны вечного голода.
И дом и его обитатели пользовались дурной славою. Жена Тома была на
редкость сварлива, обладала вздорным нравом, неутомимым языком и тяжелой
рукой. Нередко можно было услышать ее пронзительный голос во время словесных
перепалок с супругом, и его лицо время от времени явственно
свидетельствовало о том, что эти сражения не всегда оставались чисто
словесными. По этой причине никто не отваживался вмешиваться в их ссоры.
Одинокий путник, заслышав внутри дома крики и брань, норовил прошмыгнуть
где-нибудь стороной, бросал косые взгляды на это царство раздора и радовался
- если был холост, - что не познал прелестей брака.
Уйдя однажды на порядочное расстояние от дома, Том Уокер решил
возвратиться кратчайшим путем - так по крайней мере ему казалось - через
болото. Как большинство кратчайших путей вообще, это была неудачно выбранная
дорога. Болото заросло большими мрачными соснами и хемлоками {Хвойное
дерево, весьма распространенное в США.}, иные из них достигали девяноста
футов высоты; поэтому даже в полдень в этих зарослях царил полумрак, что
делало их убежищем для сов всей округи. Тут было множество ям и топей, лишь
слегка прикрытых травою и мхом; их зелень нередко обманывала неосторожного
путника, и он попадал в трясину, где его засасывала черная, вязкая грязь;
тут были также темные замшелые лужи, приют головастиков, исполинских лягушек
и водяных змей, и лежавшие в этих лужах наполовину затонувшие стволы гниющих
сосен и хемлоков были похожи на зарывшихся в грязь дремлющих аллигаторов.
Том долго и осторожно пробирался через этот предательский лес. Он
переступал с кочки на кочку, но это были не слишком надежные точки опоры
среди глубокой трясины, или ловко, как кошка, тщательно рассчитывая шаги,
подвигался вперед по стволам поваленных бурей деревьев, останавливаясь время
от времени при неожиданном вскрике выпи или кряканье дикой утки, поднявшейся
с какого-нибудь уединенного озерца. Наконец он достиг участка твердой земли,
которая, наподобие полуострова, была окружена с трех сторон болотною топью.
Это место было оплотом индейцев во время их войн с первыми колонистами.
Здесь они воздвигли нечто вроде редута, на который смотрели как на почти
неприступное укрепление и которым пользовались в качестве убежища для своих
жен и детей. От старого укрепления, впрочем, не осталось почти ничего; разве
только невысокая насыпь, которая, разрушаясь, почти сровнялась с землей и
успела порасти дубами и другими деревьями, листва которых составляла резкий
контраст темным соснам и хемлокам, что высились на болоте.
Когда Том Уокер добрался до старого укрепления, было уже не рано,
близились сумерки. Он остановился, чтобы немного передохнуть. Всякий другой
постарался бы не задерживаться в этом глухом, навевающем тоску месте, ибо в
народе ходили о нем скверные слухи, порожденные рассказами времен
ожесточенной борьбы с индейцами; утверждали, будто именно здесь происходили
их колдовские шабаши и жертвоприношения в честь злого духа.
Подобные страхи, однако, были Тому Уокеру нипочем. Он отдыхал на стволе
сломанного хемлока, прислушивался к зловещему кваканью древесной лягушки и
расковыривал палкой кучку черной земли рядом с собой. Продолжая
бессознательно раскапывать землю, он почувствовал, что его палка наткнулась
на что-то твердое. Он выгреб из образовавшейся ямки слежавшийся в ней
перегной, и перед ним оказался расколотый череп с глубоко вонзившимся в него
томагавком. Ржавчина на его лезвии указывала на время, протекшее с той поры,
как был нанесен этот смертельный удар. Это было мрачное напоминание о
кровавой борьбе, происходившей в этой последней твердыне индейских воинов.
- Гм, - буркнул Том Уокер, ударив череп ногою, чтобы стряхнуть с него
налипшую грязь.
- Оставь этот череп в покое, - произнес чей-то грубый и хриплый голос.
Том поднял глаза и увидел перед собою широкоплечего черного человека,
сидевшего прямо против него на пне. Его поразило, что он не слыхал и не
видел, как подошел его собеседник, и он пришел в еще большее изумление,
когда, насколько позволила сгустившаяся мгла сумерек, рассмотрел незнакомца
и обнаружил, что тот - не негр и не индеец. Хотя он и был одет в грубую,
наполовину индейскую одежду и обмотал вокруг своего тела красный пояс, или,
вернее, шарф, но его лицо не было ни черным, ни медно-красным, а скорее
смуглым, закопченным и измазанным сажей, точно он постоянно работал у горна.
Его голову венчала копна черных, торчавших во все стороны жестких волос; на
плече он держал топор.
Несколько мгновений он внимательно рассматривал Тома, устремив на него
взгляд больших красных глаз.
- Что тебе надо в моих владениях? - спросил черный человек грубым и
злобным голосом.
- В твоих владениях? - ответил Том, усмехаясь. - Не больше твоих, чем
моих: они принадлежат дьякону Пибоди.
- Будь он проклят, твой дьякон Пибоди! - сказал незнакомец. - Я
надеюсь, что так и случится, если он не подумает о своих собственных
прегрешениях и не оставит в покое грехи своих ближних. Взгляни-ка туда, и ты
увидишь, как обстоят дела дьякона Пибоди.
Том посмотрел в указанном ему направлении и увидел большое дерево,
сильное и красивое с виду, но насквозь гнилое; оно было подрублено с одной
стороны. Он понял, что час этого дерева пробил и первым же ветром оно будет
свалено на землю. На коре дерева было вырезано имя дьякона Пибоди, человека
в этих местах значительного, нажившегося на обмане индейцев. Он убедился
также, что множество крупных деревьев помечено именем богатых людей колонии
и что все хоть сколько-нибудь подрублены топором. То, на которое он присел и
которое было, по-видимому, только что свалено, носило на себе имя
Кроуниншильда, и он припомнил этого богача, который кичился своим
богатством, приобретенным, как передавали на ухо, при помощи морского
разбоя.
- С этим уже покончено - пойдет на дрова! - сказал черный человек со
злой радостью в голосе. - Люблю, понимаешь, запастись на зиму топливом.
- Но какое ты имел право, - спросил Том, - валить лес дьякона Пибоди?
- Право первенства, - ответил его собеседник. - Эти леса принадлежали
мне с незапамятных пор, я владел ими задолго до того времени, как люди вашей
бледнолицей породы ступили на эту землю.
- Но скажите, пожалуйста, осмелюсь задать вопрос, кто вы такой? -
сказал Том.
- О, у меня много имен! В одних странах меня зовут диким охотником,
черным рудокопом - в других. В этих местах я известен под именем черного
дровосека. Я тот, кому краснокожие посвятили это местечко;
воздавая мне почести, они время от времени поджаривали на костре
белого, ведь жертвоприношение этого рода распространяет чудеснейший аромат.
Ну а после того, как вами, белыми дикарями, истреблены краснокожие, я
развлекаюсь тем, что руковожу преследованием квакеров и анабаптистов; кроме
того, я - покровитель и защитник работорговцев и великий мастер салемских
колдуний {Салем - город в США близ Бостона, Ирвинг имеет в виду ведьмовские
процессы, происходившие здесь в конце XVII века, когда по обвинению и
колдовстве специальный трибунал, ведавший делами такого рода, бросил в
тюрьму сотни людей, из числа которых девятнадцать были казнены.}.
- В итоге, если не ошибаюсь, - бесстрашно заметил Том, - вы тот, кого в
просторечии зовут Старым Чертякой.
- Он самый, к вашим услугам! - ответил черный человек, почти учтиво
кивнув головою.
Так, согласно преданию, началась их беседа; впрочем, она кажется мне
чересчур фамильярной, и я сомневаюсь в правдивости приведенного мною
рассказа. Иной мог бы подумать, что встреча со столь необыкновенною
личностью, и притом в таком диком и глухом месте, должна была бы по меньшей
мере ошеломить всякого, кем бы он ни был; но следует помнить, что Том был
парнем отважным, нелегко поддавался страху и к тому же столь долго жил со
сварливой женой, что ему и дьявол был нипочем.
Передают, что после вышеприведенного начала они долго и серьезно
беседовали и что Том не скоро еще воротился домой. Черный человек рассказал
ему о несметных сокровищах, погребенных пиратом Киддом под дубами, что
растут на возвышенности, недалеко от болота. Все эти богатства находятся в
его власти, пребывают под его защитой и покровительством, и разыщет их
только тот, кто отмечен его благосклонностью. Он предлагал предоставить клад
Кидда в распоряжение Тома, ибо испытывает к нему исключительную симпатию,
но, разумеется, готов это сделать лишь на известных условиях. В чем эти
условия состояли, догадаться, конечно, нетрудно, хотя Том и не предал их
гласности. Надо полагать, однако, что они были весьма тяжелы, ибо Том
попросил времени на размышление, а он был не такой человек, чтобы мешкать по
пустякам, когда дело идет о деньгах. Они подошли к краю болота; незнакомец
остановился.
- Чем могли бы вы доказать, что все это правда? - спросил его Том.
- Вот тебе моя подпись, - сказал черный человек, приложив ко лбу Тома
указательный палец. Произнеся эти слова, он свернул в заросли на болоте и,
согласно свидетельству Тома, стал постепенно погружаться в трясину; голова и
плечи были видны еще несколько времени; потом он вовсе исчез.
Воротившись домой. Том обнаружил у себя на лбу черный, точно выжженный
огнем, отпечаток пальца, и его никакими силами невозможно было стереть.
Первое, что сообщила ему жена, было известие о внезапной кончине
Абсалома Кроуниншильда, богача-буканьера. Газеты с обычным в таких случаях
пафосом доводили до всеобщего сведения, что "пал средь Израиля муж велий".
Тому вспомнилось дерево, которое срубил и собирался сжечь его черный
приятель. "Ну и пусть! Пусть себе жарится этот корсар! Какое кому до этого
дело!" И он убедился, что все виденное и слышанное им в течение дня - сущая
правда, а не игра его воображения.
Вообще говоря. Том не очень-то откровенничал со своею женой, но на этот
раз его тайна была не из таких, которые легко держать про себя, и он
волей-неволей поделился ею с супругой. Но едва поведал он о золоте Кидда,
как в ней тотчас же проснулась вся ее жадность, и она принялась настаивать,
чтобы Том согласился на условия черного человека и не упускал возможности
обеспечить себя на всю жизнь. Хотя Том и сам был бы не прочь продать душу
дьяволу, он решил все же не делать этого, чтобы не уступить, упаси Боже,
настояниям жены, и из духа противоречия наотрез отказался от этого плана.
Его отказ вызвал немало жарких схваток меж ними, но чем больше она
настаивала, тем непреклоннее делался Том, отнюдь не желавший брать на себя
проклятие в угоду жене.
В конце концов она решила действовать на свой риск и страх и, если бы
ее попытка увенчалась успехом, единолично завладеть всеми богатствами.
Будучи столь же бесстрашна, как и ее достойный супруг, она направилась
как-то под вечер к старому индейскому укреплению. Протекло немало часов,
прежде чем она воротилась. Она была молчалива и избегала отвечать на
вопросы. Правда, она упомянула о черном человеке, на которого наткнулась уже
в сумерки и который рубил высокое старое дерево. Он был, однако, угрюм и не
пожелал вступать с нею в переговоры; ей придется пойти туда еще раз с
подношением, чтобы умилостивить его, - с каким именно, она сообщить
воздержалась.
На следующий день, и опять на закате, она снова пошла к болоту; в своем
переднике она несла что-то тяжелое. Том нетерпеливо поджидал ее возвращения,
но его ожидания оказались напрасными; наступила полночь - ее не было,
миновали утро, полдень, и опять пришла ночь - жены по-прежнему не было. Тут
Том стал беспокоиться, и его беспокойство возросло еще больше, лишь только
он обнаружил, что она унесла в переднике серебряный чайник и ложки, вообще
все ценное, что только могла взять с собой. Прошла еще одна ночь, миновало
еще одно утро - жена так и не возвратилась. Короче говоря, с той поры о ней
не было больше ни слуху ни духу.
Что приключилось с нею в действительности, этого не знает никто,
несмотря на то, а может быть, и вследствие того, что слишком многие
старались это узнать. Эта история принадлежит к числу тех, которые стали
темными и запутанными из-за чрезмерно большого количества занимавшихся ею
историков. Некоторые из них уверяли, будто, заблудившись среди лабиринта
тропинок, она угодила в яму или в трясину; другие - менее снисходительные -
склонялись к тому, что, скрывшись со всеми домашними ценностями, она
перебралась затем в другую провинцию, тогда как третьи высказывали
предположение, что соблазнитель рода людского завлек ее куда-нибудь в
непроходимую топь, поверх которой и была найдена ее шляпка. Говорили - и это
также служит доказательством истинности последнего предположения, - что в
тот самый день, когда она ушла из дому, якобы видели поздно вечером
какого-то дюжего черного человека с топором на плече, который шел со стороны
топи и с торжествующим видом, нес в руках узел, увязанный в передник из
клетчатой ткани.
Наиболее распространенная и в то же время самая достоверная версия
настаивает на том, что Том Уокер, обеспокоенный судьбой жены и имущества,
пустился в конце концов на поиски их обоих и отправился с этой целью к
индейскому укреплению. В продолжение долгого летнего дня бродил он в этих
мрачных местах, но так и не нашел ни малейших следов жены. Он неоднократно
звал ее по имени, но никто не откликнулся на его зов. Только выпь, пролетая
мимо, отвечала ему, или в ближней луже меланхолически квакала большая
лягушка, называемая быком. Наконец, как рассказывают, уже во мгле сумерек, в
тот час, когда начинают завывать совы и носиться взад и вперед неугомонные
летучие мыши, его внимание было привлечено карканьем кружившейся у кипариса
стаи ворон. Он поднял глаза и увидел висевший на ветвях дерева узел,
завязанный в клетчатый передник, и рядом - огромного коршуна, который,
примостившись тут же, нес, казалось, его охрану. Том запрыгал от радости,
ибо узнал передник жены и решил, что в нем он вновь обретет домашние
ценности.
"Итак, вернем себе вещи, - подумал он с облегчением, - и обойдемся
как-нибудь без жены".
Том влез на дерево; коршун, расправив могучие крылья, поднялся с места
и с клекотом улетел во тьму вечернего леса. Том схватил клетчатый узел, и -
о ужас! - в нем не было ничего - ничего, кроме человеческого сердца и
печени.
Вот и все, что, согласно наиболее достоверной версии, осталось от жены
Тома. Быть может, она попыталась вести себя с черным человеком так же, как
привыкла вести себя с мужем, но, хотя на сварливую женщину смотрят обычно
как на достойную пару для дьявола, тем не менее на этот раз ей пришлось,
видимо, солоно. Она пала, впрочем, смертью храбрых, ибо, как рассказывают,
Том обнаружил у подножия дерева глубоко врезавшиеся в землю отпечатки копыт,
а также клок волос, вырванных, надо полагать, из жесткой шевелюры
широкоплечего дровосека. Том знал по опыту, что представляла собою отвага
его жены. Осмотрев следы отчаянной схватки, он только пожал плечами. "Вот
это да! - сказал он, обращаясь к себе самому. - Туговато пришлось, однако,
этому черту!"
Потеряв имущество. Том нашел для себя утешение в потере жены: ведь он
был человеком мужественным и стойким. Больше того, он испытывал даже нечто
похожее на благодарность к черному дровосеку, так как считал, что тот оказал
ему значительную услугу. По этой причине он порешил поддерживать и в
дальнейшем это знакомство, но все попытки его встретиться с ним некоторое
время не имели успеха; старый плут вел осторожную и осмотрительную игру,
ибо, хотя и принято думать, что он является по первому зову, на самом деле
ему отлично известно, когда выгоднее всего "показать козырь", и он выпускает
его только тогда, когда убежден в верном выигрыше.
Наконец, гласит предание, когда Том окончательно потерял терпение и
решил пойти на любые условия, лишь бы не упустить вожделенных сокровищ, он
повстречал однажды вечером черного человека, который, как всегда, в одежде
дровосека, с топором на плече, медленно прогуливался по краю болота и
напевал какую-то песенку. Сделав вид, что ему в высокой степени безразличны
и Том и его попытки к сближению, он продолжал идти своею дорогой, бросая
короткие, отрывистые ответы и по-прежнему мурлыча себе под нос.
Тому удалось, однако, постепенно перейти к разговору о деле, и они
принялись торговаться об условиях, на которых черный человек соглашался
передать ему богатства пирата. Среди прочих условий не было забыто и то, о
котором нет надобности распространяться, ибо оно неизменно подразумевается
во всех тех случаях, когда дьявол дарит свою благосклонность. Но и между
менее существенными условиями были такие, от которых он ни за что не хотел
отступиться; от требовал также, чтобы деньги, которыми Том завладеет при его
помощи, были использованы в его видах. Он предлагал, например, чтобы Том
вложил их в работорговлю, а именно снарядил корабль для перевозки черных
невольников. От этого, однако. Том решительно отказался: он и без того
достаточно обременял свою совесть, и сам дьявол не мог соблазнить его
сделаться работорговцем.
Встретив со стороны Тома столь большую щепетильность в этом вопросе, он
не стал настаивать на своем предложении и высказал пожелание, чтобы Том
сделался ростовщиком: дьяволу не терпелось увеличить количество ростовщиков,
ибо он смотрел на них как на исключительно полезный для его целей народ.
Возражений на этот раз не последовало, ибо ростовщичество отвечало
самым сокровенным вкусам и пожеланиям Тома.
- В следующем месяце ты откроешь в Бостоне меняльную лавку, - сказал
черный человек.
- Если угодно, я сделаю это хоть завтра, - ответил Том Уокер.
- Ты будешь ссужать деньги из двух процентов помесячно.
- Клянусь Богом, я согласен драть все четыре! - воскликнул Том Уокер.
- Ты будешь требовать уплаты по векселям, отказывать в продлении
закладных, доводить купцов до банкротства.
- Я буду доводить их до самого дьявола! - вскричал Том Уокер.
- Вот это ростовщик по мне! - сказал черный плут с удовольствием. -
Когда бы ты хотел получить монету?
- Этой же ночью.
- Стало быть, все, - сказал дьявол.
- Стало быть, все, - повторил Том Уокер. И они ударили по рукам и на
этом закончили сделку.
Через несколько дней Том Уокер восседал уже за конторкою меняльной
лавки в Бостоне. Слава о нем как о человеке денежном, к тому же готовом в
любое время предложить ссуду под солидное обеспечение, быстро
распространилась по городу и за его чертою. Всем памятны, конечно, времена
губернатора Бельчера, когда наличных денег было особенно мало. Это было
время кредита. Страна была наводнена государственными бумагами; был учрежден
знаменитый Земельный банк; всех обуяла страсть к спекуляциям; народ прямо
рехнулся, носясь с проектами заселения отдаленных областей и постройки новых
городов в медвежьих углах страны; земельные маклеры возились с чертежами
участков, планами населенных пунктов и бесчисленных эльдорадо, находящихся
неведомо где, на которые, однако, было довольно охотников. Короче говоря,
спекулятивная горячка, которая время от времени охватывает нашу страну,
приняла опасные формы, и решительно все мечтали составить себе несметное
состояние из ничего. Как всегда, горячка в конце концов миновала; мечты
пошли прахом, и вместе с ними исчезли, как дым, воображаемые богатства;
люди, только что перенесшие приступ этой болезни, очутились в бедственном
положении, и вся страна огласилась стенаниями о том, что наступили "тяжелые
времена".
В это столь благоприятное для него время общественных бедствий Том
Уокер открыл в Бостоне меняльную лавку. Его контора вскоре наполнилась
жаждущими кредита. Сюда валом валили и впавший в нужду, и прожженный
авантюрист, и зарвавшийся спекулянт, и строящий воздушные замки земельный
маклер, и расточитель-ремесленник, и купец, кредит которого пошатнулся, -
короче говоря, всякий, кто любою ценой и любыми средствами старался
раздобыть денег.
Том таким образом сделался другом всех нуждающихся, и он вел себя так,
как подобает истинному "другу в нужде", то есть, говоря по-иному, требовал
хороших комиссионных и достаточного обеспечения. Чем бедственнее было
положение просителя, тем жестче были его условия. Он скупал их долговые
письма и закладные и, постепенно высасывая своих должников, в конце концов
выставлял их сухими, как губка, которую тщательно выжали, за двери конторы.
Он пригоршнями загребал деньги, сделался богатым и влиятельным
человеком, задавал тон на бирже и все выше и выше задирал свою голову в
треуголке. Побуждаемый тщеславием, он выстроил для себя, как полагается,
большой каменный дом, но, будучи скаредом, значительную часть его оставил
недоделанной и необставленной. Кичась своим богатством, он обзавелся также
каретой, но предназначенных для нее лошадей держал на голодном пайке, и
когда ее немазаные колеса визжали и стонали на деревянных осях, вам могло
показаться, будто вы слышите души его обездоленных должников, которых он
пустил по миру.
С годами, однако, Том начал задумываться над своим будущим. Обеспечив
себе блага этого мира, он стал беспокоиться о благах мира грядущего. С
сожалением вспоминал он о сделке, которую некогда заключил со своим черным
приятелем, и измышлял всевозможные ухищрения, чтобы как-нибудь увильнуть от
своих обязательств. Неожиданно для всех он принялся усердно посещать
церковь. Он молился громко и истово, точно благоволение Неба может быть
завоевано с помощью сильных легких. И по степени его воскресного пыла всякий
имел возможность судить о тяжести прегрешений, совершенных им за неделю.
Скромные христиане, которые медленно и упорно подымались вверх по стезе,
ведущей в горний Сион, увидев, что этот новообращенный обогнал их в пути,
осыпали себя горестными упреками. В делах религии Том проявлял такую же
непреклонность, как и в делах денежных; он сурово судил своих ближних и был
столь же суровым блюстителем нравов; он считал, казалось, что любой грех,
записанный на их счет, попадает в столбик кредита на странице его
собственной жизни. Он толковал даже о том, что нужно возобновить гонения на
квакеров и анабаптистов. Короче говоря, религиозный пыл и рвение Тома вскоре
приобрели столь же значительную известность, как и его богатства.
Впрочем, несмотря на строгое соблюдение всех внешних форм и обрядов
религии, в глубине души Тома одолевал и преследовал мучительный страх, что
дьявол все-таки потребует от него уплаты по долгу. Чтобы не попасться
врасплох, он не расставался, как говорят, с маленькой библией, которую
постоянно носил в кармане своего сюртука. У него была, кроме того, еще одна
Библия - целый фолиант, - которую он держал у себя на конторке и за чтением
которой нередко заставали его посетители. В этих случаях он выкладывал
зелеными очками страницу и поворачивался к клиенту, чтобы заключить
какую-нибудь кабальную сделку.
Некоторые передают, что на старости лет он слегка спятил и, вообразив,
будто конец его близок, велел перековать своего коня наново, а также
оседлать, взнуздать и закопать его вверх ногами, ибо он вбил себе в голову,
что в день светопреставления мир, конечно, перевернется, и в этом случае
конь будет у него наготове; надо сказать, что он решил на худой конец
улизнуть от своего давнего друга. Возможно, впрочем, что это не больше, чем
старушечьи россказни.
Если он и впрямь принял подобные меры предосторожности, то они
нисколько не оправдали себя - так утверждает, по крайней мере, наиболее
достоверная версия этой старинной легенды, которая следующим образом
досказывает историю Тома.
Однажды в знойное утро - то было в самый разгар лета, надвигалась
страшная грозовая туча - Том сидел у себя в конторе; на нем был белый
льняной колпак и утренний халат из индийского шелка. В руках он держал
закладную, срок которой истек и которую он собирался предъявить ко
взысканию, что повлекло бы за собой окончательное разорение одного
земельного спекулянта, связанного с ним, как считали, теснейшею дружбой.
Бедняга-маклер просил об отсрочке платежа на несколько месяцев. Том был
неумолим, раздражителен и наотрез отказал в продлении закладной даже на
день.
- Но моя семья пойдет по миру; ей придется обратиться к
благотворительности прихода, - взмолился должник.
- Милосердие начинается дома, - ответил Том, - я должен прежде всего
заботиться о себе - тяжелые времена, ничего не попишешь.
- Но вы столько нажили на моих делах, - попробовал заикнуться маклер.
Том потерял терпение и забыл о своем благочестии.
- Черт меня побери, если я заработал на вас хоть фартинг! {Фартинг -
мелкая медная монета, полушка.}
Не успел он вымолвить эти слова, как раздался громкий троекратный стук
в дверь. Том поднялся с места, чтобы, узнать, кто стучит. Черный человек
держал на поводу вороного коня, который от нетерпения ржал и бил копытом о
землю.
- Том! За мною! - грубо сказал его черный знакомец. Том отпрянул назад,
но уже было поздно; он оставил свою маленькую Библию в сюртуке; его большая
Библия лежала под просроченной закладной на конторке: никогда еще ни один
грешник не был застигнут настолько врасплох, как это произошло с Томом
Уокером.
Черный человек вскинул его, точно ребенка, в седло, хлестнул коня, и
конь помчался среди грозы и ненастья, унося на своей спине Тома. Его клерки,
заложив за ухо перья, пялили на него глаза из окон: Том несся по улицам
прочь из города, его колпак болтался из стороны в сторону, халат развевался
по ветру, конь при каждом ударе копыта высекал искры из мостовой. Когда
клерки обернулись, чтобы взглянуть на черного человека, его уже не было; он
бесследно исчез.
Тому Уокеру так и не удалось предъявить ко взысканию свою закладную: он
не вернулся. Некий фермер, проживавший у края болота, рассказывал, что в
самый разгар грозы, услышав на дороге бешеный топот, ржанье и крики, он
подбежал к окну: перед ним мелькнул всадник совершенно такого же вида, как я
описывал выше; конь, несясь точно безумный по полям и холмам, устремился в
поросшую хемлоками черную топь и махнул в сторону старого индейского
укрепления, и вскоре после этого в том же направлении низверглась ужасная
молния, и сразу запылал лес.
Славный бостонский народ лишь пожимал плечами да покачивал головой; но
еще со времен первых переселенцев он настолько привык ко всевозможным
призракам, колдунам и выходкам дьявола во всех его обличьях и видах, что
описанное происшествие произвело на него гораздо менее жуткое впечатление,
чем можно было бы ожидать. Для учета оставшегося после Тома имущества
назначили душеприказчиков, но оказалось, что учитывать, собственно говоря,
нечего. Вскрыв его сундуки, обнаружили, что все принадлежавшие ему векселя,
закладные и другие бумаги превратились в горсточку пепла. Его железная
шкатулка, в которой предполагали найти золото и серебро, заключала в себе в
действительности лишь щепки да стружки. В конюшне вместо двух его тощих
коней нашли два истлевших скелета, и на следующий день после исчезновения
Тома загорелся его большой каменный дом и сгорел дотла.
Таков был конец Тома Уокера и его нечистым путем нажитого богатства.
Пусть поэтому все прижимистые ростовщики и менялы примут эту историю к
сведению. Правдивость ее не вызывает ни малейших сомнений. Посудите-ка сами:
яма под дубом, из которой Том извлек сокровища Кидда, существуя и ныне,
вполне доступна для обозрения, и, кроме того, на близлежащем болоте и около
индейского укрепления ненастной порою нередко можно увидеть всадника в
халате и белом льняном колпаке; этот всадник, вне всяких сомнений, не кто
иной, как беспокойный дух злосчастного ростовщика. И еще последнее слово:
эта история стала притчею во языцех, и от нее повела начало столь
распространенная в Новой Англии поговорка: "Дьявол и Том Уокер".
Таково приблизительно, сколько мне помнится, содержание повести,
которую рассказал китолов с мыса Код. Она заключала в себе еще кое-какие
довольно многочисленные подробности, которые я опустил, хотя, благодаря их
обилию, мы приятно и незаметно провели утро. Между тем начался прилив;
удобное для уженья время было упущено, и кто-то из нашей компании предложил
высадиться на берег и расположиться в тени деревьев, пока не спадет
полуденный зной.
Это предложение было всеми с готовностью принято. Мы оказались на
острове Манхеттен, в тенистом, укрытом от лучей солнца изумительном уголке,
который некогда находился во владении древнего рода Гарденбруков. Я отлично
знал эти места, так как еще в детстве, во время моих бесконечных плаваний по
реке, побывал тут не раз. Поблизости, на обрыве, над самой рекой, находился
старинный, полуразвалившийся склеп одной почтенной голландской семьи. Он
внушал страх и мне и коим школьным товарищам и постоянно служил темою наших
бесед. Во время одного из наших путешествий вдоль берегов острова мы
побывали внутри этого склепа, и нас смертельно испугал вид прогнивших,
заросших плесенью гробов и готовых рассыпаться при малейшем прикосновении
истлевших костей. Он казался нам особенно привлекательным и вместе с тем
жутким и страшным главным образом из-за того, что рассказы и предания
связывали его с историей погибшего пиратского корабля, который мирно
догнивал на рифах Врат Дьявола. С ним были связаны также некоторые истории о
бесстрашных и дерзких контрабандистах, что неизменно относилось ко времени,
когда это глухое место принадлежало весьма известному бюргеру, носившему
прозвище "Профос - береги денежки", человеку, о котором шептались, будто он
вел какие-то весьма оживленные и таинственные дела с заморскими странами.
Все это, впрочем, смешалось в наших мозгах в какую-то кашу из лиц и событий,
как это бывает обычно в детстве с рассказами подобного рода.
Пока я думал обо всем этом, мои спутники, опорожнив нашу обильно
снабженную провиантом корзину, успели приготовить основательный завтрак. Мы
расположились под огромным каштаном, на мягком зеленом дерне, который
расстилался ковром до самой реки. Здесь, овеваемые прохладой, мы предавались
в знойный полуденный час безмятежной, ленивой неге. Растянувшись на траве и
погрузившись в столь любимое мною мечтательное раздумье, я попытался собрать
туманные воспоминания моего детства, имевшие отношение к этому месту, и
потом расплывчато и нечетко, точно обрывки сновидений, пересказал их своим
приятелям. Я окончил. Воцарилось молчание. Первым нарушил его один
достойнейший пожилой бюргер по имени Джон Джоссе Вандермоер, тот самый,
который поведал мне в свое время о приключениях Дольфа Хейлигера. Он сказал,
что припомнил старинную историю об одном кладоискателе - речь идет об
истинном происшествии, случившемся в этих местах, - которая, быть может,
некоторым образом сможет восполнить предания, слышанные мною в дни детства.
Вандермоер пользовался в наших местах славою одного из самых солидных
рассказчиков, и мы попросили его не бояться подробностей. И пока, посасывая
длинные чубуки, мы наслаждались самым лучшим табаком Блеза Мура, солидный,
внушающий доверие Джон Джоссе Вандермоер рассказал нам следующую историю.
Вольферт Веббер, или Золотые сны
В году от Рождества спасителя нашего тысяча семьсот... - каком точно,
не вспомню, во всяком случае в самом начале прошлого века - в старинном
городке Манхеттен обитал некий весьма почтенный бюргер по имени Вольферт
Веббер. Происходил этот Вольфсрт Веббер от старого Кобуса Всббера из города
Бриллс в Голландии. Что касается Кобуса Веббсра, то он был одним из первых
переселенцев, прибыл в провинцию еще во времена правления Олофа ваи
Кортландта, или иначе Сновидца, и прославился тем, что первый в этих местах
взялся за выращивание капусты.
Участок земли, ка котором когда-то осел Кобус Веббер со своею капустой,
сделался с той поры достоянием рода, продолжавшего с похвальным и отличающим
наших голландских бюргеров постоянством заниматься тою же отраслью
огородничества. Несколько поколений сряду все семейные способности и
дарования Вебберов были направлены лишь на то, чтобы изучить и улучшить этот
некогда благородный овощ, и не в чем ином, как в этой концентрации мысли
должно видеть истинную причину невероятных объема и славы, обретенных
капустою Вебберов.
Династия Вебберов продолжалась непрерывною чередою, и никогда ни одна
семья не предъявляла столь неоспоримых свидетельств законного происхождения
всех ее членов. Старший сын наследовал от отца не только земельный участок,
но и его внешность, и если бы были написаны портреты этого рода невозмутимых
и спокойных властителей, они предстали бы перед нами рядом голов, которые
являли бы собой поразительное сходство, как по форме, так и по величине, с
овощами, над которыми они неограниченно властвовали.
Глава рода неизменно имел местопребывание в родовом замке, то есть в
построенном на голландский манер доме из желтого кирпича, с фронтоном под
двускатною островерхою крышей, увенчанною всегдашним железным
флюгером-петушком. Все в этом здании имело добротный, почтенный вид. Стайки
стрижей населяли крошечные деревянные домики, прибитые вдоль его стен;
ласточки гнездились под навесом крыши, а всякий знает, что эти льнущие к
человеку птички приносят счастье тому жилью, в котором нашли для себя приют.
И в солнечное ясное утро, в начале лета, приятно и радостно было слушать их
веселые, беспечные голоса, когда они порхали в чистом, пьянящем свежестью
воздухе и как бы славословили своим щебетом величие и процветание Вебберов.
Так-то спокойно и безмятежно произрастал этот блистательный род под
сенью могучей чинары, которая мало-помалу разрослась настолько, что закрыла
своею тенью весь их дворец. К их владениям все ближе и ближе подступал
предместьями город. Поднимались дома, закрывавшие привычные виды; проселки,
пробегавшие рядом, превращались в шумные и людные улицы; короче говоря,
сохраняя обычаи и уклад сельской жизни, Вебберы начали чувствовать себя
горожанами. И все же, несмотря на это, они держались своего наследственного
характера и наследственных владений с тем же упорством и тою же цепкостью, с
какими маленькие немецкие государи жмутся среди обширной империи. Вольферт
был последним представителем рода и, унаследовав от предков родовую скамью у
входной двери под родовым деревом, хранил скипетр и державу прадедов и
представлял собою нечто вроде сельского князя внутри метрополии.
Дабы разделить заботы и радости единодержавия, он избрал помощницу и
супругу - одну из тех превосходных женщин, которых зовут хлопотуньями; это
значит, что жена его принадлежала к разряду тех маленьких домовитых хозяек,
что всегда суетятся и всегда заняты, даже тогда, когда делать в сущности
нечего. Ее деятельность, впрочем, приняла несколько одностороннее
направление. Казалось, что вся ее жизнь посвящена непрерывному,
самозабвенному, не имеющему ни конца ни края вязанью. Была ли она дома или в
гостях, на ногах или в кресле, спицы ее неизменно пребывали в движении, и
утверждают, что благодаря своему неутомимому прилежанию она почти полностью
обеспечивала свое хозяйство потребным количеством носков и чулок. Эту
достойную чету небо благословило единственной дочерью, взращенною с
нежностью и заботливостью. На ее воспитание было положено неимоверно много
труда, так что она умела шить самою разнообразною строчкой, приготовлять
варенья и соленья всякого рода и даже вышить по канве свое имя. Влияние ее
вкусов и склонностей можно было заметить на их огороде, где, наряду с
полезным, появилось и то, что попросту радует глаз; так, например, ряды
горделивых златоцветов, или иначе ноготков, и великолепных мальв окаймляли
грядки с капустою, и гигантские подсолнечники склоняли на изгородь свои
тяжелые круглые лица, и казалось, что они со страстью и увлечением строят
глазки прохожим.
Так-то мирно и безмятежно существовал Вольферт Веббер - единодержавный
властитель унаследованных им родительских акров. Впрочем, и у него, как у
всех сильных мира сего, бывали свои заботы и огорчения. Рост родного города
вызывал в нем порою досаду. Его небольшой участок земли мало-помалу оказался
зажат улицами и домами, которые мешали притоку воздуха и заслоняли собою
солнце. К тому же время от времени огород его подвергался нашествиям
пограничного люда, который обычно бесчинствует на рубежах государства, и эти
ночные набеги стоили ему иногда нескольких взводов его наиболее благородных
подданных, уведенных в плен неприятелем. Если ворота почему-либо оставались
незапертыми, сюда также, случалось, вторгалась какая-нибудь
праздношатающаяся свинья, оставлявшая за собою пустыню и разорение, а
негодяи-мальчишки частенько предавали обезглавливанию знаменитые на всю
округу подсолнечники - гордость его огорода, - нежно и томно склонявшие свои
головы над забором. Но все это были в сущности пустяковые огорчения, которые
могли порою смутить поверхность его души, подобно летнему ветерку,
смущающему легкою рябью поверхность мельничного пруда, но которые не могли
нарушить по-настоящему глубоко заложенное спокойствие его духа. В таких
случаях он брался за свою верную, надежную палку, что стояла постоянно за
дверью, выбегал внезапно наружу и награждал ею спину дерзкого нарушителя
собственности, будь то свинья или какой-нибудь сорванец, после чего,
поразительным образом освежившись и успокоившись, возвращался домой.
Главная причина тревоги честного Вольферта заключалась, однако, во все
возрастающем процветании города. Стоимость жизни удвоилась и даже утроилась,
тогда как не в его власти было удвоить или утроить величину капустных голов,
а о том, чтобы повысить их цену, не могло быть и речи, ввиду возросшего
числа конкурентов. Таким образом, вследствие того что все вокруг него
богатели и богатели, Вольферт становился все бедней и бедней и сколько ни
бился, не видел средства, способного избавить от этой беды.
Эта все возраставшая со дня на день забота накладывала постепенно свой
отпечаток и на облик нашего почтенного бюргера. Дело дошло до того, что на
его лбу появились две-три морщинь; - вещь в семействе Вебберов дотоле
неслыханная, - и казалось, что она-то и загнула вверх углы его треуголки,
придав ей выражение какой-то встревоженности, совершенно не свойственное
невозмутимым широкополым касторовым шляпам с низкою тульей, которые носили
когда-то его славные предки.
Возможно, что даже это не нарушило бы всерьез ясности его духа, будь на
нем бремя заботы лишь о себе да жене, но ведь была еще подраставшая дочь, а
всему свету известно, что когда дочери становятся взрослыми, они требуют
такого присмотра и такого ухода, какого не требует ни один плод и ни один
цветок на всем белом свете. Я не обладаю талантом описывать женские чары, не
то я с радостью изобразил бы, как медленно и постепенно расцветала эта
красотка-голландка; как синие глаза ее делались все глубже и глубже, ее
яркие губки все алей и алей, как в свежем дыхании своих шестнадцати лет она
мало-помалу созревала и округлялась, пока в семнадцатую весну ее жизни не
стало казаться, что еще немного - и она разорвет путы своего корсажа м
распустится пышным цветком, словно бутон расцветающей розы.
О, если бы мне было дано изобразить ее такою, какою бывала она по утрам
в воскресенье, во всей роскоши наследственного наряда, что хранился в
старинном голландском шкафу, ключи от которого ей доверила мать! Подвенечное
платье прабабушки, слегка перешитое в соответствии с модой, украшенное
богатой отделкою и передаваемое из поколения в поколение вместе с
наследственным ткацким станком; матовые темные волосы, приглаженные с
помощью пахтанья в ровные, лишь слегка вьющиеся пряди, ложащиеся по обе
стороны чистого лба; цепь из желтого самородного золота, обвивавшая стройную
шейку; маленький крестик, покоящийся у самого входа в сладостную долину
блаженства, как бы для того, чтобы освятить это место и... но, черт возьми,
не такому старику, как я, заниматься описанием женских прелестей. Достаточно
сказать, что Эми пошел восемнадцатый год. Уже давно на ее канве появились
сердца влюбленных, пронзенные безжалостною стрелою, и так называемые узелки
верности, вышитые шелком темно-синего цвета; было очевидно, что она стала
томиться по занятию более интересному и привлекательному, чем выращиванье
подсолнечников или засолка на зиму огурцов.
В эту критическую пору в жизни женщины, когда сердце в девичьей груди,
подобно своей эмблеме - медальону, что ее украшает, способно вместить лишь
один образ - образ возлюбленного, - в доме Вольферта Веббера появился новый
и частый гость. Это был Дирк Вальдрон, единственный сын бедной вдовы.
Впрочем, он мог бы похвастать большим числом отцов, чем любой другой парень
в провинции, ибо его мать имела ни больше ни меньше, как четырех мужей и
одно-сдинственное дитя, так что, хотя он и был рожден от последнего брака,
его можно было бы счесть запоздалым плодом долгих и усердных трудов. Этот
сын четырех отцов вобрал в себя силу и другие достоинства всех породивших
его. Если он и не происходил из большой и славной семьи, то ему самому,
казалось, предстояло оставить после себя семейку немалых размеров, ибо
достаточно было взглянуть на этого крепкого молодца, чтобы сразу увидеть,
что он предназначен самою природою сделаться родоначальником могучей расы
богатырей.
Этот юноша мало-помалу сделался чрезвычайно частым гостем семейства
Вебберов. Говорил он немного, зато засиживался подолгу. Он набивал трубку
отца, как только она выгорала; поднимал вязальную спицу матери или клубок
ниток, когда они падали на пол; гладил пушистую шерстку рыжей с черными
пятнами кошки и помогал дочери управляться с чайником, доливая его кипятком
из ярко начищенного медного котелка, который пел свои песни на очаге. Все
эти маленькие услуги могут показаться сущими пустяками, но всякий раз, когда
истинная любовь переводится на нижнеголландский, она неизменно находит свое
наиболее красноречивое выражение только так, и отнюдь не иначе. Все это не
осталось без отклика с семье Вебберов. Милый юноша снискал несомненную
благосклонность матери; рыжая с черными пятнами кошка, хотя и принадлежала к
числу наиболее равнодушных и жеманных представительниц своего вида, также,
судя по ее поведению, одобрительно относилась к его визитам; котелок при его
приближении начинал петь веселее и, казалось, приветствовал его своим "добро
пожаловать", и если мы правильно прочитали застенчивые и робкие взгляды
дочки, сидевшей за шитьем рядом с матерью, напустив на себя неприступный и
важный вид - на ее лице играли при этом ямочки, - она тоже нисколько не
уступала в своем расположении к гостю ни госпоже Веббер, ни старой кошке, ни
котелку на огне.
Лишь один Вольферт не замечал, к чему клонится дело; погруженный в
глубокие думы о росте города и капусты, он сидел и глядел в огонь, не роняя
ни слова и попыхивая своею трубкой. Впрочем, как-то в позднюю пору, когда
отменно любезная Эми, соблюдая обычай, провожала своего возлюбленного со
свечою в руке до выходной двери и он, также соблюдая обычай, чмокнул ее на
прощанье, громкий звук его поцелуя отдался эхом в длинной пустой прихожей с
такою силою, что достиг даже тугого на ухо Вольферта. Он медленно и не сразу
докопался до нового источника беспокойства. У него и в помине не было мысли
о том, что его собственное дитя, которое, казалось, еще только вчера
карабкалось к нему на колени и играло в куклы и с детскими домиками, станет
вдруг помышлять о возлюбленных и замужестве. Он протер глаза, огляделся и,
наконец, понял, что, пока он грезил о разных вещах, его девочка превратилась
в зрелую женщину и, что хуже всего, успела влюбиться. Это обстоятельство
явилось причиною новых забот бедного Вольферта. Он был добрым отцом, но
вместе с тем он был рассудительным человеком. Избранник Эми был парень
трудолюбивый и деятельный, но не обладал ни землей, ни деньгами. Мысли
Вольферта всегда вертелись вокруг одного и того же: в случае замужества
дочери он не видел никакого другого исхода, как выделение молодым части
своего огорода, доходов с которого и так едва хватало на текущие нужды.
Как подобает рассудительному отцу, он решил поэтому пресечь эту любовь
в самом зародыше, и, хотя ему нелегко было пойти против своего отцовского
сердца и из блестящих глаз его дочери скатилось немало безмолвных слез,
Вольферт отказал молодому человеку от дома. Эми явила, однако, образец
дочернего повиновения и почитания родительской воли. Она даже не хмурилась и
не дулась; она не сделала попытки воспротивиться отцовскому деспотизму; она
не злилась и не устраивала истерик, что непременно проделали бы
многочисленные читательницы романтических романов и повестей. Нет,
разумеется, она не прибегла к подобной героической чепухе, уверяю вас.
Напротив, она покорилась, как подобает послушной дочери; она захлопнула
парадную дверь перед носом возлюбленного и если когда-нибудь удостаивала его
свидания, то оно происходило или у кухонного окна, или через изгородь сада.
Все эти дела чрезвычайно тревожили Вольферта, и лоб его бороздили
морщины, когда однажды в субботу, после обеда, он, глубоко задумавшись,
направлялся в деревенский трактир, находившийся приблизительно в двух милях
от города. Это был излюбленный приют голландской части общины, ибо
трактирщики тут испокон веку были голландцами и в нем продолжали сохраняться
дух и вкусы доброго старого времени. Помещался этот трактир в старинном, на
голландский лад построенном доме, который когда-то, во времена первых
переселенцев, служил, быть может, загородной резиденцией какого-нибудь
богатого бюргера. Он был расположен поблизости от косы, прозываемой косою
Корлира, которая далеко выдается здесь в Саунд и у которой прилив и отлив
происходят с необыкновенной стремительностью. Почтенное и несколько
обветшавшее здание можно было распознать уже издалека благодаря небольшой
рощице, состоявшей из вязов и платанов, которые, казалось, покачивая
ветвями, гостеприимно манили к себе, между тем как несколько плакучих ив со
своею грустною, поникшей листвой, напоминавшей каскады воды, рождали
представление о прохладе, окружавшей этот очаровательный уголок в знойные
летние дни. Сюда по этой причине, как я уже сказал выше, сходилось немало
пожилых старожилов Манхеттена, и в то время как одни метали в цель кольца и
играли в шеффлбоард {Игра наподобие бильярда.} и кегли, другие
глубокомысленно дымили трубками, беседовали об общинных делах и обсуждали
городские события.
Вольферт Веббер направлялся в этот трактир бурным осенним днем. Ветер
сорвал с вязов и ив последние листья, которые носились по полям шелестящими
вихрями. Аллея, где обычно играли в кегли, была пустынна, ибо преждевременно
наступивший холод загнал компанию под крышу трактира. Так как день был
субботний, завсегдатаи клуба, главным образом чистокровные голландские
бюргеры, к которым порою примешивались также представители других наций и
стран, что вполне естественно для города со столь смешанным населением,
собрались в полном составе.
У очага в огромном, обитом кожею кресле восседал полновластный диктатор
этого крошечного мирка, достопочтенный Ремм, или, как принято было
произносить его имя, Рамм Рапли. По происхождению он был валлонец и знаменит
древностью своего рода, ибо его бабушка была первым белым ребенком,
родившимся в этой провинции. Но еще большую славу снискали ему богатство и
звание: он много лет сряду занимал высокий пост олдермена, и даже сам
губернатор при встрече с ним снимал шляпу. Обитым кожею креслом он завладел
с незапамятных пор и восседал на этом своего рода троне, становясь все
дороднее и дороднее, пока, наконец, по прошествии ряда лет не заполнил его
целиком. Для подданных слово его было непререкаемо, ибо, обладая огромным
богатством, он не нуждался в том, чтобы подкреплять свое мнение
доказательствами.
Трактирщик ухаживал за ним с особенною предупредительностью, и это
происходило не потому, что он платил более щедро, чем его собутыльники, но
потому, что монета, полученная от богача, всегда кажется полновеснее. У
трактирщика к тому же были всегда наготове какое-нибудь словцо или шутка,
которые он и сообщал на ухо августейшему Рамму. Рамм, правда, никогда не
смеялся и постоянно сохранял на своем лице выражение важности и даже
угрюмости, чем несколько походил на большого цепного пса, но тем не менее
время от времени одарял хозяина знаками своего одобрения, которые,
представляя собою нечто, с позволения сказать, вроде хрюканья, доставляли
хозяину неизмеримо большее удовольствие, чем раскатистый хохот менее
богатого человека.
- Ну и ночка ожидает кладоискателей, - сказал трактирщик - в этот
момент вокруг дома как раз бесновался, завывал и стучал в окна яростный
порыв ветра.
- Как? Разве они снова взялись за дело? - сказал слепой на один глаз
капитан английской службы на половинном окладе, весьма частый посетитель
трактира.
- Конечно, - ответил трактирщик, - а почему бы и нет? Недавно им
здорово повезло. Говорят, будто они нашли в поле возле садов Стюйвезента
большую кубышку с деньгами. Люди считают, что она была закопана в
стародавние времена самим Питером Стюйвезентом. голландским губернатором
нашей провинции.
- Чепуха! - заявил одноглазый вояка, добавляя к большому стакану бренди
немножко воды.
- Вы можете верить или не верить, это как вам угодно, - сказал
трактирщик, несколько уязвленный словами английского капитана, - но всему
свету известно, что когда голландцам, пришел конец и красные мундиры {То
есть англичане.} захватили провинцию, губернатор зарыл значительную часть
своих денег. Болтают сверх этого и о том, что пожилой джентльмен бродит и
посейчас в наших местах, и притом в том же самом камзоле, в котором он
изображен на портрете, что висит в родовой резиденции Стюйвезентов.
- Чепуха! - повторил офицер на половинном окладе.
- Пусть будет так, если угодно! Но разве Корни ван Зандт не видел его
как-то в полночь? Разве не ковылял он тогда на своей деревянной ноге по лугу
и не держал в руке обнаженной шпаги, горевшей точно огонь? А чего ради ему
там бродить? Не потому ли, что люди потревожили место, в котором он зарыл
свои деньги?
Здесь трактирщика прервали гортанные звуки, доносившиеся с той стороны,
где восседал почтенный Рамм Рапли. Звуки эти свидетельствовали о том, что он
трудится над какою-то мыслью, а это было событием из ряду вон выходящим. И
так как он был лицом слишком значительным и благоразумный трактирщик не мог
позволить себе по отношению к нему неучтивости, он почтительно замолчал,
дабы дать Рамму возможность высказать свое мнение. Дородное тело этого
могущественного бюргера обнаруживало те же симптомы, что и вулкан в момент
извержения. Сначала наблюдалось некоторое подрагивание живота, не лишенное
сходства с землетрясением; затем из кратера, то есть из его рта, вырвалось
облако густого табачного дыма; далее последовало какое-то клокотанье в
горле, точно родившаяся в его мозгу мысль пробивала себе дорогу сквозь
царство мокроты; потом прорвалось несколько отрывочных восклицаний,
долженствовавших выразить эту мысль, но так и не выразивших ее, ибо их
прервал кашель, и, наконец, прозвучал его голос. Он говорил медленно, но
совершенно непререкаемо, как человек, который ощущает вес своего кошелька,
если не вескость собственной мысли; каждая порция его речи сопровождалась
продолжительным "пуф"! и следовавшим за ним клубом табачного дыма.
- Кто там болтает, что старый Питер Стюйвезент бродит ночами? - Пуф! -
Как это люди не уважают решительно никого? - Пуф, пуф! - Питер Стюйвезент
сумел бы лучше распорядиться своими деньгами, чем закопать их в землю. -
Пуф! - Я знаю семью Стюйвезентов. - Пуф! - Каждого из них. - Пуф! - Во всей
провинции нет более почтенной семьи. - Пуф! - Старожилы! - Пуф! -
Рачительные хозяева! - Пуф! - И ничего общего с вашими выскочками! - Пуф,
пуф, пуф! - И не смейте говорить мне о том, что Питер Стюйвезент бродит
ночами! - Пуф, пуф, пуф, пуф!
Тут грозный Рамм нахмурил чело и сжал рот с такой силою, что у обоих
углов его легли резкие складки; он принялся курить, да так яростно, что
вокруг его головы вскоре собралась облачная завеса вроде той, что окружает
вершину Этны, когда она начинает куриться.
Эта внезапная отповедь со стороны столь богатого человека водворила
среди присутствующих гробовое молчание. Впрочем, сама тема была до того
интересна, что никто не хотел от нее отказываться, и беседа мало-помалу
возобновилась. Первое слово сорвалось с уст Пичи Прау ван Хука, так сказать,
присяжного историографа клуба, одного из тех нудных, болтливых стариков,
которые, как кажется, на старости лет начинают страдать недержанием речи.
Пичи мог рассказать за один вечер столько историй, сколько его
слушатели могли бы переварить в течение месяца. Итак, он возобновил разговор
с утверждения, что, по его сведениям, в разное время во многих местах их
острова было выкопано множество кладов. Счастливцы, которым удалось их
откопать, неизменно видели их перед этим три раза сряду во сне, и, что
следует особо отметить, эти сокровища попадали в руки лишь отпрысков добрых
старых голландских семейств; явное доказательство, что они в свое время были
зарыты также голландцами.
- Вздор! Какие там голландцы! - вскричал офицер на половинном окладе. -
Голландцы тут ни при чем! Все эти клады были зарыты пиратом Киддом и его
молодцами.
Эти слова задели за живое всю собравшуюся компанию. Имя Кидда было в те
времена чем-то вроде чудесного талисмана, и с ним связывались тысячи
всевозможных легенд и преданий. Офицер на половинном окладе взял на себя
почин и в своих рассказах приписал Кидду решительно все грабежи и подвиги
Моргана, Черной Бороды и великого множества прочих обагренных кровью
буканьеров.
Офицер благодаря воинственному характеру и пропитанным пороховым дымом
рассказам пользовался среди мирных завсегдатаев клуба большим весом и
уважением. Его рассказы о Кидде и о добыче, зарытой этим пиратом, постоянно
соперничали со сказками Пичи Прау, который, не будучи в силах снести, что
его голландских предков затмил какой-то чужеземец-буканер, закапывал на
каждом поле и в каждом уголке окрестного берега богатства Питера Стюйвезента
и его современников.
Вольферт не упустил ни одного слова из этой беседы. Домой он
возвращался в глубоком раздумье, полный великолепных мечтаний о скрытых
богатствах. Ему казалось, что почва родного острова - золотой песок и что
повсюду таятся сокровища. И при мысли о том, как часто приходилось ему
беспечно ступать по тем самым местам, где под его ногами, едва прикрытые
слоем дерна, лежат несметные клады, голова у него пошла кругом. Его ум был
ввергнут в смятение этим вихрем новых для него мыслей. Когда его взору
открылся, наконец, почтенный дворец его предков и крошечное царство, в
котором так долго и в таком довольстве процветала династия Вебберов, он с
отвращением подумал о своей жалкой участи.
- До чего ж ты несчастлив, Вольферт! - воскликнул он, обращаясь к себе
самому. - Есть же такие счастливчики, которым достаточно улечься в постель -
и им тотчас же приснятся целые горы сокровищ; после этого бери лишь в руки
лопату и копай из земли дублоны, точно картошку; но тебе снится только
нужда, и ты просыпаешься, чтобы прозябать в той же бедности; ты обречен
копаться на своем поле из года в год, и сколько бы ты ни трудился, тебе не
достанется ничего, кроме капусты.
С тяжелым сердцем отправился Вольферт Веббер на боковую. Еще долго
волновали его мозг золотые видения, и еще долго не мог он заснуть. Те же
видения, впрочем, преследовали его и во сне, только теперь они сделались
отчетливее и определеннее. Ему снилось, будто бы посередине своего огорода
он наткнулся на бесчисленные сокровища. С каждым взмахом лопаты выбрасывал
он наружу золотой слиток; бриллиантовые нательные крестики ярко горели в
пыли; мешочки с деньгами оборачивались к нему своим приятным округлым
брюшком, полным пиастров и высокочтимых дублонов, и сундуки, набитые до
краев моидорами, дукатами и пистаринами {Моидор - португальская золотая
монета. Пистарина - вест-индская золотая монета.}, разверзали пред его
восхищенными взорами чрево и извергали из себя свое блестящее содержимое.
Вольферт проснулся беднее, чем когда-либо прежде. Сердце его не лежало
к обычным дневным занятиям, показавшимся ему жалкими и ничтожными; он
просидел весь день в углу у камина, смотрел в огонь, и ему казалось, что это
- слитки и груды золота.
Наступила, наконец, ночь, и ему привиделся тот же сон. Он снова был у
себя в огороде, снова копал и снова наткнулся на клад. Вольферт счел весьма
знаменательным, что ему дважды снилось одно и то же. И этот день он
прогрезил, хотя то был день генеральной уборки, и весь дом, как всегда у
голландцев, был перевернут вверх дном; он все же провел его, просидев
неподвижно, среди всеобщего беспорядка, на своем месте у очага.
На третий день он отправился спать с трепещущим сердцем. Он надел свой
красный ночной колпак наизнанку: считается, что это приносит удачу. Было
далеко за полночь, когда его возбужденный мозг несколько успокоился и ему
удалось уснуть. И опять.повторился все тот же сон, и опять он видел свой
огород, полный золотых слитков и мешочков с золотыми монетами.
Вольферт проснулся в совершенном замешательстве и смятении. Сон,
привидевшийся три раза сряду, как известно, не лжет, а если так, то он,
Вольферт, - богач. Взволнованный и возбужденный, он надел жилет задом
наперед, и это также было хорошей приметой. Он больше не сомневался, что
где-нибудь на его земле, под капустными грядками, зарыты огромные деньги,
которые скромно дожидаются того часа, когда примутся за их поиски, и
сожалел, что так долго ковырял поверхность земли, вместо того чтобы копать в
глубину. За утренним завтраком он настолько был погружен в свои размышления
и мечты, что попросил дочку положить ему в чан кусок золота и, протягивая
жене миску с оладьями, предложил ей отведать дублонов.
Теперь его больше всего заботила мысль о том, как бы завладеть этим
богатством тайно от всего света. Вместо того чтобы регулярно работать у себя
на участке в течение дня, он начал тайком вставать по ночам и, захватив
кирку и лопату, отправлялся копать и перекапывать свои унаследованные от
прадедов акры. В короткое Бремя весь его огород, такой нарядный и
аккуратный, с рядами капустных голов - точно это и не капустные головы
вовсе, а выстроенная в боевые порядки армия овощей - был разорен и
опустошен, и в нем можно было увидеть неумолимого Вольферта в ночном колпаке
и с фонарем и лопатой в руках, который, точно дух разрушения своей
собственной овощной державы, слонялся между разбитыми в кровавой сече рядами
капустного войска.
Каждое утро приносило новые свидетельства опустошений, произведенных
минувшею ночью среди капусты всех возрастов и всех состояний, начиная от
нежного, едва завязавшегося вилка и кончая взрослою головою; все они, точно
какие-нибудь сорные травы, были безжалостно вырваны с корнем со своих мирных
гряд и увядали тут же, на солнцепеке. Напрасны были уговоры жены, напрасно
его дорогая дочурка проливала слезы из-за гибели некоторых ее излюбленных
златоцветов.
- О, у тебя будет достаточно злата другого рода, - вскричал он, ущипнув
ее подбородок. - У тебя будет вязка дукатов в качестве свадебных бус, вот
что у тебя будет, дитя мое!
Его семья стала всерьез опасаться, не помешался ли он. По ночам, во
сне, он бормотал что-то о зарытых богатствах: о жемчугах, об алмазах, о
слитках золота. Днем он бывал грустен, рассеян и ходил как во сне. Госпожа
Веббер устраивала частые совещания со всеми старухами по соседству. Едва ли
был такой час среди дня, когда бы около ее дверей не толпился кружок старых,
опытных женщин, которые, покачивая головами в белых чепцах, сочувственно
слушали очередную печальную повесть бедной госпожи Веббер. Что касается
дочери, то она склонна была находить утешение в участившихся тайных
свиданиях со своим возлюбленным Дирком Вальдроном. Чудесные голландские
песенки, которыми она обыкновенно оглашала и оживляла родительский дом,
звучали теперь все реже и реже; она забывала порой о своем шитье и грустно
смотрела в лицо отцу, когда тот, задумавшись, сидел у огня. Однажды Вольферт
перехватил ее полный тревоги взгляд и на мгновение пробудился от золотых
грез.
- Развеселись, моя девочка, - сказал он уверенно, - к чему предаваться
грусти? Придет день, и ты станешь ровнею Бринкерхофам и Скермерхорнам, ван
Хориам и ван Дамсам; клянусь святым Николаем, даже самый богатый
землевладелец - и тот будет счастлив, если ты достанешься его сыну.
В ответ на эту тщеславную похвальбу Эми покачала головкой и еще больше
усомнилась в здравом рассудке отца.
Между тем Вольферт продолжал копать и копать. Но огород его был
довольно обширен, и так как сны не указали точного местонахождения клада,
ему приходилось рыть наобум. Наступила зима, а он между тем не обследовал
еще и десятой части всей намеченной площади.
Промерзла земля, и ночной холод уже не позволял работать лопатою. Но
едва возвратилось весеннее тепло, почва стала оттаивать и молодые лягушки
верещать на лугах, он снова с удвоенным рвением взялся за старое.
Его рабочие часы были теперь иными, чем раньше. Вместо того чтобы бодро
и весело работать весь день, сажать и пересаживать свои овощи, он проводил
дневные часы в праздности и задумчивости и принимался за свои тайные труды
лишь тогда, когда на землю спускалась вечерняя мгла. И так, ночь за ночью,
неделю за неделей, месяц за месяцем он продолжал все так же упорно копать и
копать, но не нашел ни единого стивера. Напротив, чем больше он рыл, тем
бедней становился. Плодородная, жирная почва его огорода была разворочена, и
наверху, на самой поверхности, оказались песок и мелкие камни; в конце
концов весь его участок стал походить на песчаный пустырь.
Между тем времена года шли своей чередой. Лягушата, попискивавшие
ранней весною в лугах, проквакали взрослыми лягвами в течение знойного лета
и затем снова замолкли. На персиковом дереве набухли и распустились почки,
потом оно зацвело, и, наконец, созрели его плоды. Прилетели стрижи и
ласточки, весело щебетали над домом, построили себе гнезда, воспитали свою
молодежь, держали совет на кровельном скате и затем улетели в поисках новой
весны. Гусеницы ткали для себя пелену, потом завернулись в нее и качались на
паутинке, свисая с огромной чинары, что росла возле дома, наконец стали
легкими мотыльками, порхали в последних лучах летнего солнца и бесследно
исчезли; листья самой чинары сделались желтыми, потом бурыми, потом один за
другим облетели, пали на землю и, подхватываемые порывами ветра и вихрями
пыли, носились крошечными смерчами, шелестели и шептали, что зима у порога.
К концу года, однако, Вольферт мало-помалу пришел в себя и пробудился от
своих грез. Он не вырастил урожая, а между тем необходимо было перебиться с
семьею в продолжение голодной зимы. Она была в том году долгою и суровою, и
Вебберы впервые почувствовали, что значит нужда. Постепенно мысли Вольферта
приняли новое направление, как это обычно случается с теми, золотые грезы
которых столкнулись с печальной и бьющей их на каждом шагу
действительностью. Он понял, правда не сразу, что впал в нищету. Он считал
себя самым несчастным человеком в провинции, ибо, не отыскав клада, потерял
не поддающиеся исчислению богатства, и теперь, когда от него ускользали
тысячи фунтов, нуждаться в каких-то шиллингах или пенсах было в высшей
степени унизительно и нелепо.
Тяжкие заботы легли морщинами на его лбу; он ходил с видом человека,
который рассчитывает найти деньги; его глаза были неизменно устремлены в
землю, его руки - всегда в карманах, как это обычно бывает с людьми, которым
нечего в них положить. Он не мог проходить мимо городского дома призрения
без того, чтобы не окинуть его скорбным взором, точно он предназначался ему
в качестве будущего убежища. Странности в его поведении и выражение взгляда
вызывали множество догадок и замечаний. Уже давно стали подозревать, что он
помешался, и его жалели; в конце концов стали подозревать, что он нищ, и его
начали избегать.
Богатые старые бюргеры, его знакомые, если он приходил к ним домой, не
пускали его дальше дверей; они гостеприимно принимали его у порога, тепло
пожимали руку, и когда он удалялся, сочувственно покачивали головою с таким
выражением, в котором можно было прочесть: "Бедный Вольферт"; при всем этом
они же поспешно скрывались за ближайший углом, если случайно замечали его на
улице во время прогулки. Впрочем, цирюльник и чеботарь, жившие по соседству,
да еще оборванец-портной, проживавший дом в дом на той же улице, что и он, -
три самых нищих и самых жизнерадостных плута на свете - прониклись к нему
горячей симпатией, которая обычно свойственна бедности, и нет никакого
сомнения, что они предоставили бы свои карманы в полное распоряжение
Вольферта, не будь эти карманы, по несчастью, совершенно пусты.
Все отвернулись от дома Вольферта Веббера, как будто бедность
заразительна так же, как, скажем, чума, все, кроме честного Дирка Вальдрона,
который по-прежнему украдкою навещал дочку, и казалось, чем беднее
становилась владычица его сердца, тем ярче разгоралась его любовь.
Протекла вереница месяцев, прежде чем Вольферт посетил снова свой
излюбленный клуб - деревенский трактир. Однажды в субботу, после обеда, во
время долгой одинокой прогулки, размышляя о своих нуждах и горестях, он и
сам не заметил, как ноги его пошли в желательном для них направлении, и,
очнувшись, он обнаружил, что стоит перед дверью трактира. Несколько
мгновений он пребывал в нерешимости, войти ли ему или нет, но сердце его
томилось по обществу, ибо где же впавшему в нужду человеку найти лучшее
общество, чем в таверне, где не натолкнешься ни на трезвый пример, ни на
трезвый совет, которые могли бы повергнуть в смущение?
Вольферт встретил тут нескольких завсегдатаев этого места, и все они
находились на своем обычном посту и сидели на обычных местах; отсутствовал
лишь один - знаменитый Рамм Рапли, в продолжение многих лет заполнявший
собою председательское кресло с кожаным сиденьем и спинкой. Его место теперь
занимал незнакомец, который, однако, чувствовал себя в трактире и в кресле
совершенно как дома. Он был, пожалуй, низкоросл, но широк в груди, коренаст
и жилист. Его могучие плечи, крупные кости и кривые ноги свидетельствовали
об огромной физической силе. Лицо его было смугло и обветрено; глубокий шрам
- очевидно, след ножевой раны - проходил рубцом по его носу и верхней губе;
по этой причине она всегда оставалась полуоткрытой, и сквозь это отверстие у
него, как у бульдога, виднелся оскал зубов. Швабра жестких грязно-серого
цвета волос венчала собою его безобразие, отталкивающее лицо. Платье его
было наполовину морского, наполовину гражданского образца. На нем были
старая шляпа, обшитая по краям потускневшим от времени галуном и
по-солдатски загнутая с одной стороны, вылинявшая синяя военная куртка с
медными пуговицами и короткие, но широкие, словно юбка, штаны, или, вернее,
панталоны, ибо они были собраны у колен. Он властно распоряжался, говорил
громко и раздраженно, точно бранился, причем его голос стрелял, как хворост
в очаге под вытяжною трубой, безнаказанно осыпал проклятиями и посылал к
черту хозяина и прислугу, и его обслуживали с такою предупредительностью,
какая не оказывалась даже всемогущему Рамму.
Вольферт полюбопытствовал выяснить, кто же в конце концов незнакомец,
столь дерзко присвоивший себе абсолютную власть над этой старинной державой.
Однако никто не мог сообщить ему точных сведений. Пичи Прау отвел его в
дальний угол сеней и там вполголоса, со всевозможными предосторожностями,
сообщил все, что знал. Как-то темною, бурною ночью - за несколько месяцев
перед этим - весь трактир подняли на ноги протяжные, следовавшие один за
другим, громкие крики, похожие на завывания волка. Они неслись как бы с
берега, и обитатели трактира, наконец, догадались, что эти крики были не чем
иным, как окликом на морской лад, обращенным к их дому: "Гей там, в доме!"
Хозяин вместе со старшим официантом, буфетчиком, конюхом к мальчиком на
побегушках, то есть со стариком-негром Кефом, вышли навстречу кричавшему.
Приблизившись к месту, откуда слышался голос, они нашли у самой воды
какую-то причудливую, напоминавшую земноводных фигуру, которая восседала в
полнейшем одиночестве на объемистом дубовом морском сундуке. Каким образом
попала сюда эта странная личность - была ли она высажена на сушу
какой-нибудь лодкой или добралась до берега на своем сундуке - про это никто
ничего не знает, ибо незнакомец, по-видимому, не очень-то расположен
отвечать на вопросы и, кроме того, в его взглядах и повадках есть нечто
такое, что заставляет воздерживаться от проявления чрезмерного любопытства.
Достаточно сказать, что он завладел угловою комнатою трактира и что сундук
его был доставлен в нее не без большого труда. С той поры он тут и живет,
проводя большую часть времени или в трактире, или где-нибудь невдалеке.
Иногда, правда, он отлучается на несколько дней, но никогда не сообщает ни о
причинах своих отлучек, ни о том, где он был. Он, по-видимому, всегда при
деньгах - и немалых деньгах, - хотя эти деньги нередко бывают какой-то
необыкновенной, чужеземной чеканки, и каждый вечер, прежде чем удалиться к
себе, аккуратно платит по счету. Он обставил себе помещение по своему вкусу,
подвесив к потолку гамак, который служит ему постелью, и украсив стены
ржавыми пистолетами и кортиками иноземной работы. Большую часть дня он
остается у себя в комнате, сидя возле окна, откуда открывается далекий вид
на Саунд, с короткой старомодной трубкой во рту, стаканом грога у локтя и
карманной зрительною трубою в руке, и рассматривает через трубу всякое
судно, что виднеется на море. Большие корабли с прямоугольными парусами не
вызывают с его стороны, по-видимому, ни малейшего интереса, но едва только
взору его представляется судно, у которого косой парус, или катер, ял,
гребной бот, он тотчас же наводит на него свою зрительную трубу и подолгу с
напряженным вниманием рассматривает и изучает его.
Все это могло бы, в сущности говоря, пройти незамеченным, ибо в те
времена эта провинция настолько изобиловала авантюристами и проходимцами
всякого рода, уроженцами всех климатов и широт, что странность в одежде и
поведении сама по себе не привлекала внимания. Но спустя короткое время это
морское чудище, столь загадочным образом выброшенное на сушу, принялось
нарушать давно установившиеся обычаи заведения и привычки его посетителей,
стало бесцеремонно вмешиваться в дела кегельбана и зала и присвоило себе,
наконец, самодержавную власть над трактиром. Бороться с его деспотизмом было
бы бесполезно. Незнакомец не то чтобы был задирою, но он не терпел
возражений и отличался буйным нравом и вспыльчивостью, как подобает
человеку, привыкшему тиранить со шканцев команду; кроме того, все, что он
делал и говорил, производило впечатление такой наглости и решительности, что
внушало присутствующим страх и побуждало их к осторожности. Даже офицер на
половинном окладе, столь долгое время бывший украшением их собраний, - и тот
вскоре как-то стушевался и замолчал, и мирные бюргеры немало дивились тому,
что их горячий вояка так быстро и легко утишил свой пыл. Ко всему еще и
рассказы, которыми пичкал их незнакомец, были такого свойства, что у
человека миролюбивого волосы поднимались дыбом. Не было ни одного морского
сражения, ни одной пиратской или каперской экспедиции, случившейся за
последние двадцать лет, мельчайшие подробности которых не были бы ему
отлично известны. Он с удовольствием рассказывал о бесчинствах буканьеров в
Вест-Индии или у берегов Испанской Америки. Как сверкали его глаза, когда он
описывал погоню за кораблями с грузом золота и серебра, отчаянные сражения,
абордаж - нос к носу, борт о борт! - и захват огромных испанских галеонов! С
какою усмешкой и хихиканьем описывал он также высадку и набег на богатое
испанское поселение, разграбление церкви, разорение монастыря! Слушая его
рассказ, как поджаривали на огне богатого испанского дона, чтобы выпытать,
где он спрятал сокровища, вы могли бы подумать, что перед вами обжора и
лакомка, повествующий о том, как в день св. Михаила жарился и благоухал
откормленный гусь, - и все это сопровождалось такими подробностями, что
присутствовавшие при этом старые богатые бюргеры чувствовали себя очень и
очень неважно и поеживались в своих креслах. Он говорил об этом
необыкновенно весело и непринужденно, как будто дело шло о какой-нибудь
шутке, и вдруг устремлял на соседа такой злобный взгляд, что бедняга начинал
также хохотать во все горло, хотя душа его в таких случаях уходила в самые
пятки. Если же кто-нибудь набирался решимости возразить ему по поводу той
или иной из его историй, он тотчас же впадал в ярость. Даже его треуголка -
и та приобретала сердитое выражение и, казалось, начинала вместе с ним
гневаться из-за неуместного спора. "Черт подери! - кричал он.Каким чертом вы
можете быть осведомлены об этом столь же подробно, как я? А я утверждаю, что
дело обстояло именно так, а не иначе!" И вслед за этим он давал бортовой
залп, и его собеседника осыпал град громовых проклятий и жутких морских
ругательств, никогда прежде не оглашавших эти мирные стены.
В конце концов почтенные бюргеры начали подозревать, что он знает все
эти истории не понаслышке и не из чужих уст. День ото дня их догадки
касательно незнакомца становились все ужаснее и ужаснее. Необычность его
появления, необычность манер, таинственность, которая его окружала, - все
это превращало незнакомца в нечто совершенно непостижимое. Для них он был
неким морским чудовищем - он был тритон, он был Бегемот {Чудовищное
животное, о котором повествуется в книге Иова (Библия).}, он был Левиафан
{Чудовище, о котором также упоминается в книге Иова.} - короче говоря, они
не знали, кем собственно он все-таки был.
Властность этого буйного морского сорви-головы стала невыносима. Он не
уважал никого; он, не задумываясь, противоречил самым богатым бюргерам; он
завладел священным креслом с подлокотниками, которое с незапамятных времен
было царским троном знаменитого Рамма Рапли, - больше того, пребывая как-то
в находившем на него иногда грубо-благодушном расположении духа, он дошел до
того, что хлопнул этого всесильного человека по заду, выпил его грог и -
этому даже трудно поверить - подмигнул ему прямо в лицо, после чего Рамм
Рапли не показывался больше в трактире. Его примеру последовал еще кое-кто
из числа именитейших посетителей, которые были слишком богаты, чтобы по
необходимости смеяться шуткам другого или позволять кому бы то ни было
пренебрежительно относиться к их мнению. Трактирщик был прямо в отчаянии, но
он не находил способа избавиться от этого морского чудища и его сундука,
сделавшихся, казалось, постоянной принадлежностью его заведения или, скорее,
чем-то вроде нароста на нем.
Обо всем этом поведал на ухо Вольферту Пичи Прау, который, отведя его в
сторонку и крутя ему пуговицу, шепотом выкладывал свои новости, боязливо
поглядывая время от времени на дверь в зал из опасения, как бы его не
услышал грозный герой его повести.
Вольферт молча уселся в стороне от компании; незнакомец, которому в
таких подробностях была известна история буканьерских подвигов, внушал ему
страх. И когда он увидел воочию, что почтенный Рамм Рапли действительно
изгнан с принадлежащего ему трона и какая-то рвань морская, устроившись в
его кресле с подлокотниками, сделалась самодержавным властителем, издевается
над патриархами и наполняет это крошечное спокойное царство шумом и
похвальбой, ему показалось, что он - свидетель одной из тех революций,
которые потрясают до основания могущественнейшие империи.
В этот вечер загадочный незнакомец был словоохотливей, чем обычно, и
сообщил множество поразительных историй о грабежах и пожарах в открытом
море. Он с особенным удовольствием смаковал эти истории, и чем большее
впечатление производили они на его простодушных и мирных слушателей, тем
большим количеством жутких подробностей он их уснащал.
Он хвастливо и обстоятельно рассказал о том, как был захвачен испанский
"купец". Корабль, застигнутый штилем, в продолжение долгого летнего дня
лежал неподвижно в дрейфе близ острова, где пираты скрывались в засаде. Они
увидели его с берега и при помощи подзорных труб определили его класс и его
вооружение. Ночью к нему отправили на вельботе отборный отряд смельчаков.
Бесшумно гребя, приблизились они к судну: оно еле-еле покачивалось на легкой
зыби; паруса его лениво полоскались на мачтах. Вахтенный заметил их лишь
тогда, когда они находились уже под самой кормою. Он поднял тревогу; пираты
метнули на палубу ручные гранаты и вскочили на грот-руслени, размахивая
ножами. Экипаж корабля взялся за оружие, но неожиданность нападения застигла
его врасплох; некоторых застрелили тут же на месте, другие искали спасения
на верхушках мачт, третьи были сброшены в воду и утонули, в то время как
остальные бились врукопашную от шканцев до бака, храбро отстаивая каждый
дюйм палубы. Наиболее отчаянное сопротивление оказали трое испанских дворян,
находившиеся на борту вместе с женами. Защищая кают-компанию, они уложили
многих из нападавших; они дрались как дьяволы, ибо их ярость распалялась от
криков женщин, доносившихся из каюты. Один из этих донов был стар и вскоре
свалился. Двое других стойко сопротивлялись, несмотря на то, что среди
нападавших был сам капитан пиратского корабля. Но вот на шканцах раздались
победные крики. "Корабль в наших руках!" - кричали пираты. Один из донов
тотчас же бросил шпагу и сдался; другой, гордый и пылкий юноша, - он
только-только женился, и на корабле была его молодая жена, - сильным ударом
рассек капитану лицо. Капитан только и успел вымолвить: "Не давать никому
пощады!"
- И что же сделали с пленниками? - не утерпел Пичи Прау.
- Их всех пошвыряли за борт, - последовало в ответ.
Воцарилось гробовое молчание.
Пичи Прау молча отшатнулся назад, как человек, неожиданно наткнувшийся
на логово спящего льва. Почтенные бюргеры испуганно поглядывали на шрам,
пересекавший лицо неизвестного, и чуть-чуть отодвинули свои стулья. Моряк,
однако, продолжал невозмутимо курить, на лице его не дрогнул ни один мускул,
и казалось, будто он не заметил или, быть может, не пожелал заметить
неблагоприятное впечатление, произведенное его рассказом на слушателей.
Первым нарушил молчание отставной офицер на половинном окладе, ибо он
снова и снова предпринимал бесплодные, правда, попытки одержать верх над
этим морским тираном и таким образом возвратить себе былое положение и былой
вес в глазах своих давних приятелей. Он решил противопоставить кровавым
рассказам пришельца свои не менее потрясающие рассказы. Как обычно, его
героем был Кидд, о котором он, кажется, собрал решительно все предания и
легенды, имевшие хождение в этой провинции. Одноглазый вояка неизменно
вызывал в моряке раздражение. На этот раз он слушал офицера особенно
нетерпеливо. Он сидел, упершись одною рукою в бок, облокотившись другою о
стол - в этой руке у него была короткая трубка, которую он время от времени
сердито подносил ко рту, окружая себя тучами табачного дыма; ноги свои он
скрестил, причем одною ногою постукивал по полу, и то и дело искоса, глазами
василиска, поглядывал на разглагольствующего английского капитана. Наконец,
когда последний упомянул о том, что Кидд с частью своей команды поднялся
вверх по Гудзону, чтобы укрыть где-нибудь в глухом месте награбленную
добычу, моряк не выдержал и разразился яростными проклятиями:
- Кидд вверх по Гудзону! Кидд никогда не поднимался вверх по Гудзону!
- А я говорю, что поднимался, - упрямо возразил офицер, - и, согласно
молве, зарыл там целую кучу сокровищ. На том мыске, что вдается в реку и
прозывается Чертовым кутом.
- К черту и вас и ваш Чертов кут! - заорал моряк. - Я утверждаю, что
Кидд никогда не поднимался вверх по Гудзону! И какого черта вы знаете о
Кидде и о том, где он бывал?
- Откуда я знаю? - повторил, как эхо, отставной офицер. - Да я был в
Лондоне во время его процесса и, черт побери, имел удовольствие видеть, как
его вздернули.
- В таком случае, сударь, позвольте заметить, что у вас на глазах
повесили лучшего парня на свете, а между тем, - добавил он, придвинув голову
вплотную к лицу офицера, - там было достаточно сухопутных крыс, которых
следовало бы вздернуть вместо него.
Отставной офицер замолчал, но его единственный глаз, светившийся, как
раскаленный докрасна уголь, выражал всю меру негодования, стеснившего ему
грудь.
Пичи Прау, у которого всегда чесался язык и которого так и подмывало
ввернуть словечко, заметил, что джентльмен, разумеется, прав. Кидд никогда
не зарывал клада ни на Гудзоне, ни вообще в здешних местах, сколько бы ни
твердили об этом. Другое дело - Бредиш и еще кто-то из буканьеров; те
действительно зарыли пропасть сокровищ: одни утверждают, будто бы в
Черепашьей бухте, другие - что на Лонг-Айленде, третьи - якобы, по соседству
с Вратами Дьявола.
- И правда, - добавил он, - я припоминаю одну историю, приключившуюся с
Сэмом, негром-рыбаком. Это случилось очень давно, и некоторые считают, что
дело не обошлось без буканьеров. И так как все мы - друзья и приятели и,
надеюсь, моя повесть останется между нами, я готов ее рассказать. Однажды
темною ночью - с тех пор протекло уже много лет - Сэм, возвращаясь с рыбной
ловли, а он рыбачил, надо сказать, у Врат Дьявола...
Но здесь, в самом начале, история Пичи была прервана внезапным
движением неизвестного. Он опустил на стол свой воистину железный кулак
суставами вниз, и притом с такой силою, что прогнулась одна из досок, из
которых этот стол был сколочен, и, сумрачно взглянув через плечо на
присутствующих, зарычал, как разъяренный медведь.
- Погоди, сосед! - сказал он, многозначительно кивнув головой. -
Оставь-ка лучше буканьеров и их клады в покое - не старикам и старухам
мешаться в такие дела! Они храбро бились ради добычи и отдали за нее душу и
тело, и где бы ни таились их клады, тому, кто попытается добраться до них, -
уж будьте покойны! не миновать потасовки с дьяволом!
За этой неожиданной вспышкой последовало ничем не нарушаемое молчание.
Пичи Прау съежился и умолк, и даже одноглазый офицер - и тот стал белей
полотна. Вольферт, который, притаясь в темном уголке комнаты, с жадностью
прислушивался к этим толкам о зарытых сокровищах, смотрел со страхом и
одновременно с почтением на этого храбреца-буканьера, ибо он подозревал, что
моряк и в самом деле был не кем иным, как буканьером. Во всех его рассказах
о дальних плаваниях звякало золото, сверкали и искрились драгоценные камни,
и это придавало цену каждой произнесенной им фразе; Вольферт отдал бы все на
свете, лишь бы пошарить в тяжелом морском сундуке, наполненном в его
воображении золотыми дарохранительницами, распятиями и пузатыми, полными
дублонов, мешочками.
Мертвая тишина, воцарившаяся среди присутствующих, была прервана,
наконец, самим неизвестным, который вытащил из кармана огромные часы
затейливой старинной работы, несомненно испанского происхождения, как решил
Вольферт. Он нажал пружину; пробило десять. Потребовав, по своему
обыкновению, счет и расплатившись пригоршней заморских монет, он допил оста-
ток грога и, ни с кем не прощаясь, отправился к себе в комнату. Подымаясь по
лестнице, он что-то бормотал про себя.
Собравшиеся не сразу осмелились нарушить молчание, в которое их
погрузили слова моряка. Даже звук его шагов - он ходил из угла в угол у себя
в комнате - внушал присутствующим страх. Тем не менее начатый, но не
оконченный разговор был до такой степени занимателен, что они не могли к
нему не вернуться. За увлекательною беседой они не заметили, как собралась
буря с громом и молнией, и хлынувший потоками ливень не допускал и мысли о
том, чтобы разойтись по домам, прежде чем утихнет гроза. Они уселись поэтому
теснее в кружок и принялись просить достопочтенного Пичи Прау продолжить тот
самый рассказ, в начале которого его так невежливо оборвали. Пичи охотно
согласился удовлетворить их желание; впрочем, он говорил почти шепотом,
причем порой его голос заглушали раскаты грома, и всякий раз, как
раздавались тяжелые шаги моряка, без устали ходившего над их головой по
своей комнате, он останавливался и прислушивался к ним с явным страхом.
Содержание его рассказа состоит в следующем.
Происшествие с черным рыбаком
Всякий знает, конечно, старого рыбака-негра Черного Сэма, или, как его
обычно зовут, Сэма-Грязнуху, который рыбачит на Саунде вот уже целых
полстолетия. Так вот, как-то давным-давно этот хорошо известный вам Сэм,
бывший в те времена более энергичным молодым негром, чем кто-либо в целой
провинции, и работавший на ферме Киллиана Сюйдема, что на Лонг-Айленде,
окончив пораньше дневную работу, тихим безоблачным летним вечером удил рыбу
поблизости от Врат Дьявола.
У него был легкий челнок, и, будучи хорошо знаком с течениями и
водоворотами, он перегонял его с места на место по мере того, как подымалась
вода, перемещаясь от Курицы с Цыплятами к Свиному Заду, от Свиного Зада к
Горшку, от Горшка к Сковороде; однако, увлекшись ужением, он не заметил, как
начался отлив, и только рев стремнин и водоворотов предупредил его об
опасности. Не без усилий провел он челнок между рифами и бурунами и добрался
до Черного родника. Здесь, бросив на время якорь, он решил дожидаться, пока
снова начнется прилив и он сможет возвратиться домой. Спускалась ночь;
разбушевался ветер. Черные тучи стремительно неслись с запада, грохотавший
время от времени гром и сверкавшие вспышками молнии говорили о приближении
грозы. Сэм подгреб поэтому к подветренной стороне острова Манхеттен и, плывя
вдоль него, добрался до укромного уголка под нависшей над рекою скалой, где
и привязал свой челнок у подножия дерева, выросшего в расщелине этой скалы
и, точно полог, простиравшего над водою свои могучие ветви. Налетел шквал;
порывы ветра погнали по реке белые гребни, дождь забарабанил по листьям;
гром грохотал сильнее, чем он грохочет сейчас; молнии, казалось, лизали
барашки на бурной реке, но Сэм, укрытый от непогоды скалою и деревом, лежал,
скорчившись, у себя в лодке, покачивался на волнах и в конце концов
погрузился в сон.
Когда он проснулся, все было тихо. Гроза пронеслась, и лишь на востоке
то здесь, то там полыхали слабые вспышки молнии, указывая, куда именно
умчалась она. Ночь была темною и безлунною, и по уровню воды Сэм заключил,
что было близко к полуночи. Он собрался уже выбрать якорь и пуститься домой,
как увидел мерцающий на воде огонек, который быстро приближался к нему.
Через некоторое время Сэм обнаружил, что это огонек фонаря на носу лодки,
бесшумно скользившей в прибрежной тени. Она вошла в маленькую бухточку,
совсем рядом с тем местом, где нашел убежище Сэм. На берег выскочил человек
и, отыскав что-то с помощью фонаря, воскликнул:
- Здесь, здесь - вот и железное кольцо! Лодку привязали, и человек,
войдя в нее снова, помог своим спутникам выгрузить на берег что-то
чрезвычайно тяжелое. Так как время от времени на них падали лучи фонаря, Сэм
увидел, что там было пять дюжих, отчаянного вида парней в красных шерстяных
колпаках и во главе их - человек в треуголке, а также, что некоторые меж
ними были вооружены тесаками или длинными морскими ножами и пистолетами. Они
говорили между собою вполголоса, и притом на каком-то чужом языке, который
Сэму был непонятен.
Высадившись на сушу, они стали пробираться между кустами, помогая друг
другу втащить тяжелую ношу на крутой и скалистый берег. Любопытство Сэма
разгорелось вовсю; итак, оставив свой челнок, он осторожно вскарабкался на
гребень скалы, под которым проходила тропа. Они остановились, чтобы
передохнуть, и их начальник принялся шарить в кустах, светя себе фонарем.
- Принесли ли лопаты? - спросил кто-то из них.
- Они здесь, - ответил второй, тащивший их на плече.
- Придется рыть глубже, чтобы никто, чего доброго, не нашел, - сказал
третий.
По жилам Сэма пробежал холодок. Ему представилось, что перед ним шайка
убийц, собирающихся зарыть свою жертву. Колени его подогнулись. Ветка
дерева, за которую он в волнении ухватился, перегнувшись над краем обрыва,
качнулась и затрещала.
- Кто там? - вскричал один из этой таинственной шайки. - Кто-то
шевелится в кустах...
Они принялись светить фонарем в том направлении, откуда послышался шум.
Один из красных колпаков взвел курок своего пистолета и навел его прямо
туда, где притаился и замер Сэм. Он стоял неподвижно, затаив дыхание,
уверенный, что еще мгновенье - и ему крышка. К счастью для Сэма, лицо его
благодаря своему темному цвету осталось незамеченным среди листвы, и это
спасло его от неминуемой смерти.
- Там нет никого, - сказал человек с фонарем. - Черт возьми! Не
вздумай, пожалуй, палить из своего пистолета; ты подымешь на ноги всю
округу.
Красный колпак опустил пистолет; все снова взялись за ношу и медленно
двинулись дальше вдоль берега. Сэм следил за ними и видел, как они шли, как
тусклый их огонек мерцал среди мокрых кустов, и только тогда, когда они
почти исчезли из виду, решился вздохнуть свободнее. Он хотел было
возвратиться к своему челноку и убраться подальше от столь чреватого
опасностями соседства, но любопытство все же оказалось сильнее его. Он
колебался, медлил, прислушивался. Вскоре послышались глухие удары заступа.
"Они роют могилу", - сказал он себе, и у него на лбу выступили капельки
холодного пота. Каждый удар, раздававшийся среди безмолвия зарослей,
отзывался у него в сердце. Было очевидно, что они стараются работать, по
возможности не производя шума. Во всем этом заключалось столько
необыкновенного, столько таинственного. Что до Сэма, то у него была
склонность ко всяким ужасам - рассказ об убийстве был для него величайшим из
наслаждений, и он неизменно присутствовал при всех без исключения казнях. Он
не в силах был поэтому устоять пред искушением и, несмотря на опасность,
решился подкрасться поближе и еще раз взглянуть на злодеев за их работою. Он
пополз вперед, дюйм за дюймом, с величайшею осторожностью касаясь коленями
сухих листьев, дабы ни малейший шорох не выдал его присутствия. Он добрался,
наконец, до крутой скалы, отделявшей его от таинственной шайки; он видел уже
свет их фонаря, освещавший ветви деревьев на той стороне скалы. Сэм медленно
и бесшумно вскарабкался на скалу, высунул голову над ее лишенным всякой
растительности гребнем и обнаружил прямо под собою преступников, и притом до
того близко, что хотя он и боялся, как бы его не открыли, все же не мог
решиться податься назад, ибо малейшее движение могло бы выдать его с
головой. В этом положении он и замер; его круглая черная физиономия
поднималась над гребнем скалы, подобно солнцу, только что показавшемуся над
горизонтом, или круглолицей луне на циферблате башенных часов.
Красные колпаки уже кончали работу; могила была зарыта, и они тщательно
закладывали ее дерном. Выполнив это, они насыпали поверх сухих листьев.
- А теперь, - сказал их начальник, - сам черт не отыщет!
- Убийцы! - невольно вырвалось из уст Сэма. Вся шайка всполошилась, и,
взглянув наверх, они увидели над собой круглую черную голову негра; глаза
почти вылезли из орбит, белые зубы стучали, и все лицо лоснилось от
холодного пота.
- Мы обнаружены! - вскричал один.
- Смерть ему! - закричал второй.
Сэм слышал щелканье взводимого курка, но не стал дожидаться выстрела.
Он карабкался по скалам и камням, пробирался сквозь кусты и колючки,
скатывался со склонов, как еж, взлетал на другие, как барс. И куда бы он ни
бросался, везде он слышал за собою погоню. Наконец он достиг скалистой
гряды, что тянется параллельно реке; один из красных колпаков несся за ним
по пятам. На его пути выросла крутая, точно стена, скала; казалось, что ему
отрезан путь к дальнейшему бегству, но вдруг он заметил крепкую, похожую на
веревку, лозу дикого винограда, свешивавшуюся сверху до половины скалы. Он
подпрыгнул с силой отчаяния, обеими руками схватил ее и, будучи молод и
ловок, ухитрился взобраться на вершину скалы. Он стоял, явственно выделяясь
на фоне ночного неба; красный колпак взвел курок своего пистолета и
выстрелил. Пуля просвистела у самой головы Сэма. В это роковое мгновение,
как нередко бывает в подобных случаях, его осенила счастливая мысль: он
пронзительно закричал, бросился навзничь и столкнул обломок скалы, который с
громким всплеском свалился в воду.
- Ну его, с ним покончено! - сказал красный колпак двум или трем своим
сотоварищам, когда они, запыхавшись, подбежали к нему. - Болтать ему уже не
придется, разве что с рыбами здешней реки!
Его преследователи повернули обратно и пошли к остальным сообщникам.
Сэм, бесшумно соскользнув со скалы, добрался до своего челнока, отвязал его
и отдался на волю течения, которое мчалось тут с такой же стремительностью,
как у запруды близ мельницы; его быстро отнесло прочь. Но не скоро еще
отважился он взяться за весла. Гребя изо всех сил, стрелою пустил он своп
челнок через Врата Дьявола, нисколько не помышляя об опасностях Горшка,
Сковороды пли даже Свиного Зада, и почувствовал себя в безопасности, лишь
благополучно умостившись в своей постели на чердаке старой фермы Сюйдемов.
Тут достопочтенный Пичи Прау замолк, чтобы перевести дух и отхлебнуть
глоточек-другой из непременной в подобных случаях пивной кружки, что стояла
наготове у его локтя. Его слушатели так и остались с разинутыми до ушей
ртами и вытянутыми в его сторону шеями, напоминая собою выводок ласточкиных
птенцов, дожидающихся добавочного кусочка.
- И это все? - вскричал отставной офицер.
- Да, все, что относится к этой истории, - ответил Пичи Прау.
- И Сэм так-таки не узнал, что же зарыли красные колпаки? -
полюбопытствовал Вольферт, которому всюду мерещились слитки золота и груды
дублонов.
- Насколько я знаю, нет, - сказал Пичи. - Он не мог оставить работу на
ферме, и, говоря по правде, у него не было особенного желания попасть еще
раз в такую же передрягу, как тогда среди скал. Кроме того, разве легкое
дело разыскать место могилы, если при дневном свете все становится
совершенно другим. И, наконец, что проку искать мертвое тело, раз не было ни
малейшей надежды, что убийцы запляшут на виселице.
- Так-то так, но уверены ли вы, что там действительно был покойник? -
заметил Вольферт.
- Конечно! - торжественно воскликнул Пичи Прау. - Разве он не бродит в
этих местах и посейчас?
- Бродит! - воскликнули одновременно несколько голосов. Все еще шире
разинули рты и еще теснее сдвинули стулья.
- Разумеется, бродит, - повторил Пичи. - Неужели никто среди вас не
слышал о том, кого прозвали Папаша Красный Колпак и кого можно увидеть на
сгоревшей ферме в лесу, что на берегу Саунда, по соседству с Вратами
Дьявола?
- Я слышал кое-что по этому поводу, но всегда полагал, что это не более
как старушечьи басни.
- Басни это иль нет, - сказал Пичи Прау, - а только ферма стоит у того
самого места. Она покинута с незапамятных пор, расположена в наиболее глухом
углу у реки, и все-таки тем, кто рыбачит поблизости, нередко доводилось
слышать там какие-то странные звуки; и в лесу по ночам они видели также
какой-то не менее странный свет, и еще доводилось им видеть, как в окне
фермы показывался старик, на котором был красный колпак, и люди считают, что
это дух зарытого здесь покойника. В этом доме как-то давным-давно заночевали
трое солдат. Они обшарили его сверху донизу и наткнулись в погребе на
старика - на нем также был красный колпак, - который восседал на бочонке с
сидром, и в одной руке у него был кувшин, а в другой - добрый кубок. Он
предложил солдатам отведать сидра из этого кубка, но едва один из них поднес
кубок к губам, как - пых! - вспышка яркого пламени озарила погреб, и на
несколько минут все три солдата ослепли, а когда их глаза, наконец, снова
сделались зрячими, они обнаружили, что и кувшин, и кубок, и Папаша Красный
Колпак - все, все сгинуло, и не осталось ничего, кроме пустого бочонка от
сидра.
Тут офицер на половинном окладе, который успел основательно захмелеть и
которого неудержимо клонило ко сну - он клевал носом над своим бренди, и его
единственный глаз наполовину потух, - встрепенулся и неожиданно вспыхнул,
как вспыхивает порою угасающий фитиль ночника.
- Чепуха! - воскликнул он, едва Пичи кончил рассказывать.
- Пусть так: я и сам не поручусь, что это - бесспорная правда, -
отпарировал Пичи Прау, - хотя всему свету известно, что с этим домом и
прилегающим к нему земельным участком и впрямь творится что-то неладное; что
же касается рассказа Сэма-Грязнухи, то я верю ему не меньше, как если бы это
произошло лично со мной.
Присутствующие до того увлеклись беседою, что начисто забыли о
разбушевавшихся на дворе стихиях;
как вдруг страшный удар грома заставил вздрогнуть их всех; сразу же
вслед за ним раздался ужасающий грохот, потрясший дом до самого основания.
Все повскакали с мест, вообразив, что это - подземный толчок или что вот-вот
явится сюда Папаша Красный Колпак со всеми своими загробными ужасами. С
минуту они напряженно прислушивались, но слышалось только, как дождь хлещет
в окна и как ветер завывает между деревьями. Вскоре, впрочем, все
разъяснилось: в дверь просунулась голова старого плешивого негра; белки его
вытаращенных глаз резко выделялись на черном как смоль лице, которое было
мокро от дождя и лоснилось и блестело, точно бутылка. На малопонятном
ломаном языке он сообщил, что в кухонную трубу ударила молния.
На мгновение буря затихла; она налетала теперь яростными порывами, и в
промежутках между ними воцарялась зловещая тишина. Во время одной из пауз
неожиданно грянул мушкетный выстрел, и немного спустя со стороны берега
донесся протяжный, похожий на вой, окрик. Все кинулись к окнам. Снова
прогремел выстрел, снова донесся протяжный окрик, смешавшийся с диким
завыванием налетевшего шквала, и казалось, что он подымается из водной
пучины, потому что, хотя непрерывные вспышки молнии и озаряли берег
мерцающим призрачным светом, все же никого не было видно.
Вдруг окно в комнате наверху распахнулось, и таинственный незнакомец
закричал громким голосом. С той и с другой стороны обменялись восклицаниями
на неведомом языке, и никто из посетителей кабачка не понял ни слова; затем
они услышали, как окно захлопнулось, и еще какой-то страшный шум и возню,
точно в комнате над их головою сдвигали и перетаскивали тяжелую мебель.
Слуга-негр был вызван наверх; немного спустя появились он и старый моряк,
которому он помогал тащить вниз его грузный сундук.
Трактирщик был потрясен:
- Куда вы! Неужели в море? В такой шторм?
- Шторм! - презрительно бросил моряк. - Погода чуточку расплевалась, а
вы мелете что-то о шторме!
- Вы промокнете до костей, вы погибнете! - взволнованно воскликнул Пичи
Прау.
- Гром и молния! - заорал морской волк. - Довольно поучать человека,
испытавшего на своей шкуре, что такое смерчи и ураганы!
Робкий Пичи замолк. С берега снова донесся крик; в нем слышалось
нетерпение. Присутствующие с удвоенным страхом глазели на этого бывалого
моряка, который, казалось, пришел из пучины и теперь снова туда
возвращается. И когда с помощью негра он медленно тащил тяжелый сундук по
направлению к берегу, они смотрели на него с суеверным чувством и почти
верили, что он взгромоздится на свой сундук и пустится на нем в плаванье по
разъяренным волнам. Они следовали за ним с фонарем, держась несколько
поодаль.
- Гасите огонь! - загремел грубый голос с воды. - Какой тут к черту
огонь!
- Гром и молния! - зарычал старый моряк, повернувшись в их сторону. - А
ну-ка домой! Слышите!
Вольферт и его спутники в ужасе повернули назад. Все же любопытство
пересилило страх, и они остановились невдалеке. Длинный излом молнии
полыхнул над волнами, и они увидели лодку, в которой было полно людей. Она
находилась под скалистым мыском, вздымалась и падала вместе с набегающими
валами прибоя, и при каждом взлете с нее стремительно стекала вода.
Прихватив багром, ее едва удерживали у прибрежной скалы, ибо течение возле
мыса неслось с бешеной быстротой. Поставив свой грузный сундук краешком на
планшир лодки и ухватившись за ручку с другого конца, старый моряк пытался
столкнуть его таким образом внутрь, но в это мгновение лодку оторвало от
берега, сундук соскочил с планшира и, упав в волны, увлек за собой моряка.
Стоявшие на берегу испуганно закричали; градом проклятий разразились люди на
лодке, но и лодку и человека мигом унесло стремительной силой прилива.
Воцарилась непроглядная тьма. Вольферту Вебберу, впрочем, почудилось, будто
он слышит крики о помощи и видит тонущего, молящего о спасении, но когда
снова над водою сверкнула молния, все было пусто: не было видно ни лодки, ни
человека, не было ничего, кроме всплесков и толчеи теснящих друг друга волн.
Компания возвратилась в трактир переждать непогоду. Они снова уселись
по-старому - каждый на свое место - и со страхом поглядывали один на
другого. Все происшествие не заняло и пяти минут, за это время не было
произнесено и десятка слов. И, глядя на дубовое кресло, они с трудом могли
свыкнуться с мыслью, что то странное существо, которое так недавно еще
безраздельно владело им и было полно жизни и геркулесовской силы, сейчас,
очевидно, - безжизненный труп. Вот стакан - из него он только что пил, вот
пепел трубки, которою он затягивался, так сказать, последним дыханием.
Размышляя обо всем этом, почтенные бюргеры явственно ощутили, как непрочно
наше земное существование, и после этого устрашающего примера каждому из них
показалось, будто земля, которую он попирает, сделалась менее устойчивою,
чем прежде.
Но так как большинство присутствующих обладало той драгоценнейшей
философией, которая позволяет стойко переносить несчастья соседей, то вскоре
все так или иначе утешились в трагической гибели старого моряка. Хозяин был
чрезвычайно доволен, что бедняга успел полностью расплатиться по счету, и
произнес приличествующее случаю подобие прощального слова.
- Он пришел в бурю, - сказал он, - и ушел в бурю; он пришел ночью и
ушел в ночь; он пришел, кто его знает откуда, и ушел, кто его знает куда.
Мне известно только одно - а именно, что он снова пустился в море на своем
сундуке и, быть может, высадится где-нибудь на другом конце света, чтобы
докучать и дальше честному народу! Впрочем, если он отправился в сундук Дэви
Джонса {То есть на дно моря. Дэви Джонсом английские моряки называли
дьявола.}, то тысяча сожалений, что не оставил здесь своего собственного.
- Его сундук! Святой Николай, спаси и помилуй нас! - вскричал Пичи
Прау. - Да я бы ни за какие деньги не согласился поставить его к себе; готов
поручиться, что моряк с треском и грохотом являлся бы за ним по ночам, и
трактир превратился бы в дом с привидениями. А что касается его отплытия в
море на сундуке, то мне приходит на ум история, приключившаяся со шкипером
Ондердонком, когда он плыл на своем судне из Амстердама. Во время шторма на
корабле умер боцман; покойника завернули, как полагается, в парусину,
уложили в принадлежавший ему сундук и бросили за борт, но в суете и спешке
забыли прочитать над ним подобающие молитвы - и вот буря разбушевалась еще
сильней, и они увидели мертвого боцмана, который, сидя в своем сундуке, плыл
у них за кормой, поставив вместо паруса саван; огненные языки брызг
вздымались пред ним, точно пламя, и корабль удирал от него день за днем,
ночь за ночью, и каждый миг они ожидали гибели судна, каждую ночь видели
мертвого боцмана в его сундуке; он стремился настигнуть их, и среди
завываний ветра они слышали его свист; казалось, что это он насылает на них
огромные волны, высотою в целую гору, и эти волны неминуемо захлестнули бы
судно, если бы они не задраили наглухо люков и палубных иллюминаторов; так
продолжалось, пока они не потеряли его из виду в туманах близ Ньюфаундленда;
они предположили, что он повернул свой сундук через фордсвинд и взял курс на
остров Покойника. Вот что значит похоронить человека на морс без отпевания!
Гроза, задерживавшая компанию в кабачке, миновала. Часы с кукушкою
прокуковали двенадцать; все заторопились, ибо по часто случалось, чтобы эти
мирные бюргеры засиживались до столь позднего часа. Выйдя на двор, они
обнаружили, что небо очистилось. Буря, еще подавно закрывавшая его
непроницаемым покровом из туч, пронеслась дальше и теснилась клочковатыми
грудами на горизонте; их освещал яркий серп полумесяца, который был похож на
маленькую серебряную светильню, висящую во дворце, воздвигнутом из облаков.
Страшное событие этой ночи, равно как и страшные рассказы, которые им
довелось выслушать, возбудили в каждом из собеседников суеверные чувства.
Они бросали боязливые взгляды в том направлении, где сгинул буканьер, и
готовы были увидеть, как, освещенный колодным сиянием лупы, он плывет по
волнам в своем сундуке. Трепетные лунные блики подрагивали на водной глади,
все было тихо; в том месте, где пошел ко дну старый моряк, спокойно
струилось течение. Возвращаясь по домам, в особенности проходя по пустынному
полю, где некогда был убит человек, завсегдатаи трактира сбились в тесную
кучку, и даже могильщик, у которого под конец не оказалось попутчиков, хотя,
надо полагать, он привык у духам и привидениям, предпочел все же сделать
порядочный крюк, лишь бы не проходить по хорошо знакомому ему кладбищу
внутри церковной ограды.
Вольферт воротился домой со свежим запасом историй и сведений, над
которыми стоило призадуматься. Рассказы о кубышках с монетами и о кладах с
испанской добычей, зарытых здесь и там, и повсюду среди скал и близ бухт
этого дикого побережья, окончательно вскружили ему голову. "Да будет
благословен святой Николай! - бормотал он вполголоса. - Неужто так уж трудно
наткнуться на один из таких тайников и в мгновение ока сделаться богачом?
Как ужасно, что я принужден влачить свое жалкое существование, день за днем
роясь и роясь в земле, и все для того, чтобы добыть себе кусок хлеба, тогда
как один удачный удар заступом - и я смог бы до конца дней моих раскатывать
в собственном экипаже!"
Перебирая в памяти все, что он слышал о поразительном происшествии с
черным рыбаком, Вольферт в своем воображении истолковал его совсем
по-другому. Он считал, что красные колпаки - не что иное, как шайка
прятавших свою добычу пиратов, и при мысли о том, что, быть может, он напал,
наконец, на следы одного из таких сокровенных кладов, в нем с новою силою
вспыхнула старая страсть. Его отравленная фантазия все без исключения
окрашивала в золотой цвет. Он чувствовал себя как тот корыстолюбивый житель
Багдада, глаза которого были смазаны волшебною мазью дервиша, благодаря чему
он видел сокровища, укрытые в недрах земли; шкатулки с драгоценностями,
сундуки со слитками золота, бочонки с заморскими монетами, спрятанные в
земле, тянулись, казалось, к нему из своих тайников и умоляли освободить их
из опостылевших им преждевременных и мрачных могил.
Чем больше расспрашивал он о местах, в которых, по слухам, показывался
Папаша Красный Колпак, тем тверже становилась его уверенность в
справедливости одолевавших его догадок и домыслов. Он узнал, что тут уже не
раз бывали опытные кладоискатели, прослышавшие об истории Черного Сэма, хотя
ни один из них не мог похвалиться удачей. Больше того, они неизменно
сталкивались с какой-нибудь неприятною неожиданностью, ибо, как решил
Вольферт, приступали к работе в неподобающее время и без подобающих
церемоний. Последнюю по счету попытку предпринял Кобус Квакенбос, который
рыл ночь напролет и встретился с неодолимыми трудностями, ибо стоило ему
выбросить из ямы одну лопату земли, как невидимые руки кидали туда целых
две. Он дорылся, впрочем, до железного сундука, но тут поднялся адский гомон
и рев, вокруг ямы запрыгали какие-то чудные фигуры, и в конце концов на
беднягу Кобуса обрушился град ударов незримых дубинок, которые и прогнали
его с этого запретного места. Все это Кобус Квакенбос объявил на смертном
одре, так что тут не может быть и тени сомнения. Это был человек, который
посвятил многие годы жизни розыскам кладов и который, как полагали, преуспел
бы, конечно, не умри он недавно в богадельне от воспаления мозга.
Вольферт Веббер пребывал теперь в трепете и нетерпении, ибо боялся, как
бы у него не нашлось соперника, который, пронюхав о спрятанном золоте, не
опередил бы его. Он решил побывать тайно от всех у Черного Сэма,
воспользоваться им в качестве проводника и отправиться вместе с ним к тому
месту, где некогда Сэму пришлось быть свидетелем тайного погребения. Найти
Сэма не составляло никакого труда, потому что он принадлежал к числу тех
старожилов, которые живут в одном месте столь долго, что в конце концов
приобретают известное положение в обществе и становятся в некотором роде
видными личностями. Во всем городе не было такого мальчишки, который не знал
бы Сэма-Грязнухи и не считал бы себя вправе потешаться над старым негром.
Уже более полувека жил он на берегах бухты и в рыбных заводях Саунда жизнью
настоящего земноводного. Большую часть времени проводил он на воде или в
воде, где-нибудь по соседству с Вратами Дьявола, и в ненастье его легко было
принять за один из тех призраков, которые водятся в этом проливе. Здесь его
можно было найти в любой час и в любую погоду: то в челноке, стоящем на
якоре между водоворотами, то шныряющим, как акула, возле остова
какого-нибудь разбитого корабля, где, как считают, рыбы бывает особенно
много. Порою часами сидел он где-нибудь на скале, вглядываясь в туман или в
сетку мелкого дождика, как одинокая цапля, высматривающая добычу. Он знал
все закоулки и бухточки Саунда, от Уоллабаута до Врат Дьявола и от Врат
Дьявола до Чертова Перехода, и уверяют даже, будто каждая рыбешка в реке
была известна ему по имени.
Вольферт нашел Сэма у его хижины, которая была чуточку больше собачьей
конуры средних размеров. Она была кое-как сложена из корабельных обломков и
выловленного из реки леса и стояла на скалистом берегу, у подножия
старинного укрепления, в том самом месте, которое зовется теперь батарейным
мысом. И сама хижина и все вокруг пропиталось насквозь запахом рыбы. К стене
укрепления были прислонены весла, гребки, удочки и другая рыболовная снасть;
на песке растянуты для просушки сети; челнок вытащен на берег, и у порога
хижины Сэм предавался истинно негритянскому наслаждению, то есть, говоря
по-иному, спал, растянувшись на солнцепеке.
Со времени юношеского приключения Сэма протекли многие годы, и снег
многих зим убелил курчавую шерсть на его голове. Тем не менее он отчетливо
помнил все обстоятельства случившегося с ним происшествия, ибо его частенько
просили рассказать о нем поподробнее; его версия, правда, во многом
расходилась с версией Пичи Прау, что, впрочем, нередко случается даже с
наиболее правдивыми летописцами. О последующих попытках кладоискателей Сэм,
однако, решительно ничего не знал - это был предмет, лежащий за пределами
его ведения, - да и Вольферт из осторожности не проявлял в этом пункте
слишком большой настойчивости. Единственное, к чему он стремился, - это
чтобы старый рыбак проводил его к заветному месту, и этого он достиг без
труда. Долгие годы, прошедшие со времени ночного приключения Сэма, развеяли
его страхи, а обещание пустяковой платы заставило его расстаться и со своим
сном и со своим солнцепеком.
Прилив помешал пуститься в экспедицию по реке, а Вольферту не терпелось
попасть скорее в эту обетованную землю, - и они, не дожидаясь спада воды,
отправились сухопутьем. Пройдя четыре-пять миль, они вышли к опушке леса,
который в те времена покрывал большую часть восточной стороны острова; он
начинался сейчас же за прелестною долиною Блоомендель {То есть Долина цветов
(голл.).}. Отсюда двинулись они по тропе, пробегавшей среди кустов и
деревьев и густо заросшей травою и свечками коровяка; ею пользовались,
по-видимому, не часто; она была до того погружена в тень, что тут царили
вечные сумерки. Опутавшие деревья лозы дикого винограда хлестали их по лицу;
терн и шиповник хватали за платье; полосатый уж скользнул по тропе;
пятнистая жаба неуклюже скакала и переваливалась впереди них, и неугомонный
дрозд немолчно мяукал в чаще.
Если бы Вольферт был начитан в романтических преданиях и легендах, он
решил бы, что вступает в запретную, зачарованную страну или что все это
стражи, Приставленные сторожить зарытые клады. Как бы то ни было, но
пустынность этого места, а также бесчисленное множество связанных с ним
историй все же произвели известное действие на его воображение.
Достигнув конца тропы, они оказались поблизости от берега Саунда,
словно в своеобразном амфитеатре, окруженном деревьями. Тут когда-то была
лужайка, но теперь она заросла терновником и густою травой. На одной ее
стороне, у самой реки, виднелась разрушенная постройка, мало чем
отличавшаяся от груды развалин, которую венчал остов печной трубы, торчавшей
посредине, словно одинокая башня; внизу, у основания этой постройки, нес
свои воды Саунд, и буйно разросшиеся деревья купали ветви в его волнах.
Вольферт не сомневался, что это тот дом, в котором обитает Папаша
Красный Колпак, и в памяти его ожил рассказ Пичи Прау. Близился вечер, и
свет, с трудом проникавший сквозь густую листву деревьев, придавал всему
окружающему какой-то таинственный, грустный оттенок, будивший в душе щемящее
чувство страха и суеверия. Ястреб, паривший высоко в поднебесье, издавал
зловещий, пронзительный крик. Время от времени то здесь то там тукал дятел,
долбя полое дерево, и, горя ярко-красным оперением, мимо них проносилась
огневка. Они подошли к ограде, внутри которой был когда-то плодовый сад. Он
тянулся вдоль подошвы скалистой гряды, мало отличаясь от диких зарослей, и
лишь кое-где попадался увитый ползунками розовый куст, или персиковое
дерево, или слива, одичавшие, косматые и поросшие мхом. В дальнем конце сада
они наткнулись на построенный в скале склеп, обращенный фасадом к воде. Он
был похож на погреб для хранения зимних запасов. Дверь хотя и обветшала, все
же была еще крепкой - ее, по-видимому, недавно чинили. Вольферт толкнул ее.
Она заскрипела на петлях и ударилась о что-то, напоминавшее ящик;
послышалось какое-то громыхание, и по полу покатился череп. Вольферт в ужасе
отпрянул назад, но старый негр успокоил его, объяснив, что это - фамильный
склеп старинного голландского рода, владевшего некогда этим поместьем; вид
громоздившихся внутри склепа гробов разных размеров подтвердил слова Сэма.
Все это было ему знакомо еще с мальчишеских лет, и он был уверен, что теперь
они уже совсем близко от того места, куда направляются.
Они двинулись дальше вдоль по реке, карабкаясь по скалам, что нависали
над самой водою; им нередко приходилось хвататься за кусты и лозы дикого
винограда, чтобы не сорваться в глубокий и быстрый поток. Наконец добрались
они до небольшой бухточки, или, вернее, углубления в линии берега. У самого
входа в нее высились крутые скалы; кроме того, она так заросла каштанами и
дубами, что была совсем неприметна для взора. Внутри самой бухточки берег
отлого спускался к воде, и у замыкающих ее скал бурлил и ярился черный,
глубокий и быстрый поток.
Негр остановился; он приподнял над головою то, что некогда было шляпою,
и, оглядывая этот затерянный уголок, поскреб седую макушку; затем он
захлопал в ладоши и, двинувшись с ликующим видом вперед, указал на железное
кольцо солидных размеров, накрепко вделанное в скалу как раз над широкой
каменной плитой, которая могла служить удобным причалом. Именно здесь
высадились красные колпаки. Годы произвели перемены в менее стойких
предметах, но камень и железо нелегко поддаются действию времени.
Всмотревшись пристально, Вольферт заметил, сверх того, очертания трех
крестов, высеченных в скале над кольцом, что, без сомнения, было каким-то
тайным условным знаком.
Старый Сэм без труда отыскал также и ту нависшую над водою скалу, под
которой он укрылся на своем челноке во время грозы. Но проследить путь
ночной шайки было, однако, гораздо труднее. В тот страшный час сознание Сэма
было настолько поглощено действующими лицами драмы, что он не мог уделить
должного внимания окружающей обстановке; к тому же все так по-разному
выглядит днем и ночью. Тем не менее, проблуждав несколько времени, они
вышли, наконец, на прогалину между деревьями, которая показалась Сэму
похожей на место, которое он разыскивал. Там был не очень высокий выступ
скалы, поднимавшийся совершенно отвесной стеной, и он решил, что это - тот
самый гребень, с которого он когда-то наблюдал за красными колпаками.
Вольферт тщательно осмотрел скалу и деревья и обнаружил в конце концов три
новых креста, похожих на те, что он видел над железным кольцом; они также
были высечены в скале, но только почти совсем заросли мхом. Сердце его
заколотилось от радости, ибо он больше не сомневался, что это - условные
знаки буканьеров. Теперь оставалось лишь определить самое место, где под
землею таится клад, так как в противном случае ему пришлось бы рыть наобум,
по соседству с крестами, и возможно, что он так и не добрался бы до клада -
а он и так немало времени отдал бесплодной работе и был сыт ею по горло.
Здесь, однако, старый негр оказался в затруднительном положении; его мучила
противоречивость воспоминаний, в которых все успело перемешаться. То он
настаивал, что это было у самого подножия туты, то - что около большого
белого камня, то - что это, должно быть, под невысоким зеленым бугром,
поблизости от гребня скалы, так что в конце концов и Вольферт пришел в не
меньшее замешательство, чем его окончательно растерявшийся проводник.
Вечерние тени ложились уже на леса; очертания скал и деревьев стали
сливаться и смешиваться. Было очевидно, что предпринимать какие-нибудь
попытки на этот раз поздно; кроме того, Вольферт не захватил с собою никаких
инструментов, необходимых, чтобы взяться за поиски. Довольный все же, что
ему удалось установить самое место, он постарался запомнить все приметы
этого уголка, с тем чтобы найти его в будущем, и пустился в обратный путь,
решив безотлагательно приступить к этому сулящему горы золота делу. Главная
тревога, поглощавшая до сих пор все его чувства, до некоторой степени
улеглась, и теперь, пока они шли этими заколдованными местами, усиленно
начала работать его фантазия, населявшая окружающее тысячами образов и
химер. Ему казалось, что с каждого дерева свисали пираты в цепях, и он был
готов к тому, что вот-вот увидит какого-нибудь испанского дона с горлом,
рассеченным от уха до уха, который медленно встает из могилы и потрясает в
воздухе мешком с золотом.
Их обратный путь проходил через заброшенный сад; нервы Вольферта
напряглись до того, что вспорхнувшая птица, шуршание листа, падающий орех
заставляли его испуганно настораживаться. Войдя в сад, они заметили в
отдалении какую-то причудливую фигуру, которая, согнувшись под тяжестью
ноши, медленно двигалась по одной из дорожек. Они остановились и стали
следить за нею. На этом человеке был, как им показалось, шерстяной колпак, и
притом, что всего ужаснее, кроваво-красного цвета. Человек, медленно
подвигаясь вперед, взобрался на прибрежные скалы и остановился как раз у
дверей склепа. Прежде чем войти внутрь, он оглянулся вокруг. Нетрудно
представить себе, какой ужас охватил Вольферта, когда он узнал свирепое лицо
утонувшего у него на глазах буканьера. Он испустил крик ужаса.
Человек-призрак неторопливо поднял свой железный кулак и молча погрозил им.
Вольферт не стал дожидаться дальнейшего и понесся, насколько хватило
прыти в ногах, да и Сэм, в котором проснулись все его прежние страхи, тоже
не отставал и мчался за ним по пятам. Они продирались сквозь кусты и чащи,
шарахаясь в ужасе каждый раз, когда их одежда цеплялась за какую-нибудь
колючку или сучок, и перевели дух, лишь миновав эту жуткую рощу и выбравшись
на большую дорогу, что вела в город.
Прошло немало дней, прежде чем Вольферт собрался с духом и отважился
взяться за дело: до такой степени был он напуган появлением ужасного моряка,
будь то живой человек или призрак. Сколько душевных волнений за это время
пришлось ему пережить! Он забросил свои дела, бродил с утра до вечера
мрачный и беспокойный, потерял аппетит, сбивался с мыслей, заговаривался и
совершал тысячи всяких нелепостей. Он окончательно утратил покой, и даже во
сне его мучил кошмар в образе огромного мешка с золотом, который давил ему
грудь. Он бормотал что-то о несметных деньгах, грезил, будто откапывает
клад, расшвыривал постельное белье, уверенный, что выгребает землю из ямы,
кидался под кровать в поисках сокровищ и вытаскивал оттуда, как ему
мерещилось, кубышку с золотыми монетами.
Госпожа Веббер и ее дочь, решив, что к нему возвращается припадок
безумия, были в полном отчаянии. Есть два семейных оракула, к которым
прибегают голландские хозяйки в необычных и трудных случаях жизни, я имею в
виду домини и врача. На этот раз мать и дочь Вебберы избрали врача. В те
времена жил в Манхеттене маленький смуглый врач в напудренном парике,
прославляемый городскими старухами не только за искусство исцеления
страждущих, но и за познания в области загадочного и сверхъестественного.
Звали его доктором Книпперхаузеном; он был известен, впрочем, больше под
именем Высокоученого Немецкого Доктора {Несомненно, тот самый, о котором
упоминается в истории Дольфа Хейлигера. (Примеч. авт.)}. К нему за советом и
помощью, надеясь, что он излечит Вольферта Веббера от нелепостей и
сумасбродств, и направились бедные женщины.
Они застали доктора в его маленьком кабинете; на нем была темная
камлотовая одежда ученого и черная бархатная ермолка, одним словом тот самый
наряд, который носили Боергаве, Гельмонт {Боергаве Герман (1668-1738) -
знаменитый голландский химик и врач; Гельмонт Жан-Батист (1577-1644) -
бельгийский врач.} и другие светила медицинского мира; на его солидном носу
красовались зеленые очки в черной роговой оправе, и он, казалось, был
погружен в изучение немецкого фолианта, от которого лицо его казалось еще
темней.
Доктор с глубоким вниманием выслушал их рассказ о симптомах болезни,
терзающей бедного Вольферта Веббера; когда же они упомянули про его бред о
закопанных кладах, маленький человечек и вовсе навострил уши. Увы! Бедные
женщины! Как плохо знали они того, к кому обратились за помощью!
Доктор Книпперхауэен употребил половину жизни на поиски кратчайших
путей к богатству, на стяжание которого мы растрачиваем большую часть нашего
быстротечного века. В молодости он провел несколько лет в горах Гарца, где
выведал у рудокопов множество драгоценных сведений относительно способов
разыскания скрытых в недрах земли сокровищ. Он продолжал затем занятия этого
рода под руководством одного заезжего мудреца, который был равно посвящен
как в тайны медицины, так и в таинства магии и прочего жульничества. Его
голова по этой причине была напичкана мистическими науками; он знал толк в
астрологии, алхимии, ясновидении, умел разыскивать украденное имущество и
находить таящиеся под землею источники; одним словом, благодаря темному
характеру своих знаний он стал называться Высокоученым Немецким Доктором,
что равнозначно приблизительно чернокнижнику.
Доктор не раз слышал толки о кладах, зарытых в различных уголках
острова, и уже давно сгорал желанием напасть на их след. Едва ему сообщили о
причудах Вольферта, о его бреде наяву и во сне, как он тотчас же понял, что
речь идет о явственных симптомах кладоискательства, и не стал терять времени
на дальнейшие, праздные на его взгляд, расспросы.
Вольферт в продолжение долгих дней хранил про себя свою тайну, это
мучило его несказанно, и так как домашний врач - это своего рода
отец-исповедник, то бедняга обрадовался возможности облегчить свою душу.
Итак, вместо того чтобы лечить, доктор сам заболел болезнью своего пациента.
Все. что он узнал от больного, разожгло его жадность; он не сомневался, что
поблизости от таинственных трех крестов действительно зарыты богатства, и
предложил свою помощь Вольферту. Он заявил, что в делах подобного рода
требуется соблюдение великой тайны и великих предосторожностей, что клад
может быть вырыт лишь ночью, что обязательны известные формулы и церемонии,
а также сожжение особых снадобий, что нужно произносить различные заклинания
и что, помимо всего, кладоискатель должен в первую очередь запастись
палочкой-указалочкой, которая обладает волшебным свойством точно указывать
место, где лежат спрятанные сокровища.
Поскольку доктор и прежде занимался такими делами, он и взял на себя
необходимые приготовления, и так как фаза луны оказалась благоприятною,
обещал изготовить палочку-указалочку к назначенной ночи.
Вольферт преисполнился радости, что нашел столь ученого и полезного
сотоварища. Все было сделано тайно и быстро. Доктор неоднократно навещал
своего пациента, и славные женщины восхваляли его, наблюдая целебное
действие его посещений. Между тем чудесная палочка-указалочка - этот
всесильный ключ к тайнам природы - была изготовлена. Ради предстоящего дела
доктор перерыл свои ученые книги; с черным рыбаком было сговорено, что он
доставит их на своем челноке к месту действия, будет работать киркой и
лопатой, помогая откопать клад, и предоставит им свою лодку для тяжелой
добычи, которой они, без сомнения, овладеют.
Наконец наступила ночь, намеченная для этого опасного предприятия.
Прежде чем выйти из дому, Вольферт посоветовал дочери и жене отправиться
спать и не тревожиться, если он задержится и не возвратится домой раньше
утра. Услышав от него, что не нужно тревожиться, они, как подобает разумным
женщинам, немедленно ударились в панику. По его поведению они сразу
заметили, что затевается что-то неладное; их страхи и опасения насчет того,
что у него не все дома, ожили с десятикратною силою; они молили его не
подвергать себя опасностям простуды на ночном воздухе, но все было напрасно:
раз Вольферт оказался верхом на своем коньке, нелегко было выбить его из
седла.
Стояла ясная звездная ночь, когда он вышел из дома Вебберов. На нем
была широкая шляпа с опущенными полями, подвязанная у подбородка платком
дочери для защиты от ночной сырости; госпожа Веббер в свою очередь накинула
ему на плечи свой длинный красного цвета плащ и закрепила его у шеи. Доктор
был не менее заботливо вооружен и снаряжен своею домоправительницей, вечно
бдительной фру Ильзи, и отправился в путь в своем камлотовом балахоне вместо
обычного сюртука; голову его прикрывала бархатная ермолка, над которой
высилась еще треугольная шляпа; под мышкой у него была толстая книга с
застежками; в одной руке держал он корзину со своими зельями и сушеными
травами, в другой - чудодейственную палочку-указалочку.
Пока доктор и Вольферт пересекали церковный двор, часы на колокольне
пробили десять, и ночной сторож хриплым голосом прокричал свое протяжное и
унылое:
"Все в порядке!" Маленький городок был погружен в глубокий, спокойный
сон. Кругом царила зловещая тишина, и ничто не нарушало ее, разве порою лай
какой-нибудь непутевой бродячей собаки или серенада романтически
настроенного кота.
Вольферту, правда, почудилось - и притом несколько раз, - будто он
слышит, как кто-то крадется в отдалении сзади них, но ведь это могло быть
лишь эхо собственных их шагов, отдававшихся в глухих пустынных улицах. Ему
даже померещилось раз-другой, будто он видит фигуру высокого роста, которая
неотступно скользит за ними, останавливается, когда они останавливаются, и
трогается с места, едва они двинутся дальше, но туман и тусклый свет фонаря
бросали настолько зыбкие тени и отсветы, что все это могло быть просто игрой
воображения.
Старый рыбак, покуривая трубку, поджидал их на корме своего челнока,
который стоял на приколе перед его хижиной. На дне лодки лежали кирка и
лопата, а также потайной фонарь и глиняный кувшин доброй голландской
подкрепительной и горячительной, в которую честный Сэм, вне всяких сомнений,
верил не меньше, чем доктор Книпперхаузен в свои зелья и снадобья.
И вот три храбреца погрузились в челнок-скорлупку и отправились в
ночное плавание, обнаружив во всем этом столько мудрости и отваги, что их
можно сравнить лишь с тремя мудрецами из Готэма {Готэм - название деревни в
Ноттингемшире (Англия), с которой связано бесконечное количество народных
рассказов о дураках.}, которые решили плыть по морю в чаше. Начался прилив;
вода в Саунде поднималась, течение быстро бежало вверх. Оно несло их почти
без помощи весел. Город перед ними был погружен во мрак. То здесь, то там
едва мерцал огонек из окна в доме больного или из иллюминатора судна,
покачивавшегося на якоре. Ни одно облачко не затуманивало усыпанного
звездами бездонного небосвода, звездные блики колыхались на поверхности
спокойной реки; вспыхнувший бледным сиянием метеор упал где-то в том
направлении, в котором плыл и их челн, и доктор счел это в высшей степени
благоприятным предвестием.
Вскоре они скользили уже мимо Корлирова мыса с его деревенским
трактиром, в котором разыгралась та жуткая ночная история. И хозяева и
слуги, должно быть, спали, и в доме было темно и тихо. Вольферт
почувствовал, как мороз пробежал у него по коже, когда они проезжали близ
мыса, где утонул старый буканьер. Он показал это место доктору
Книпперхаузену. В то время как они рассматривали указанный Вольфертом мыс,
им показалось, будто и сейчас возле него скрывается лодка; но берег бросал
на воду такую черную тень, что ничего нельзя было отчетливо разглядеть.
Немного спустя они услышали позади себя тихие всплески, как если бы
кто-нибудь старался грести, не производя шума. Сэм налег на весла с
удвоенной силой и, отлично зная все водовороты и быстрины потока, вскоре
оставил преследователей - если они были и впрямь - далеко за кормой. Еще
немного - и они пересекли Черепашью бухту и бухту Кипа, нырнули затем в
черную тень, отбрасываемую берегами Манхеттена, и понеслись быстро вперед,
скрытые от чьих-либо взоров. Наконец негр загнал свой челнок в закрытую
густыми деревьями бухточку и привязал его к уже известному нам кольцу. Они
высадились на берег, с помощью фонаря собрали свои инструменты и стали
медленно пробираться сквозь заросли и кусты. Всякий звук, даже шуршание
листьев под их собственными ногами вспугивал их и заставлял настораживаться;
кровь застыла в их жилах, когда они услышали визгливый крик филина,
донесшийся с печной трубы старых развалин, что находились поблизости.
Несмотря на предосторожности, принятые в свое время Вольфертом, чтобы
запомнить приметы этого места, прошло немало времени, прежде чем они
отыскали ту прогалину между деревьями, где, как они думали, были зарыты
сокровища. В конце концов нашли они и выступ скалы, и Вольферт, светя
фонарем, увидел на ее поверхности три таинственных, выбитых в камне, креста.
Их сердца бешено колотились, ибо они стояли пред испытанием, от которого
зависела судьба их надежд.
Фонарь держал Вольферт Веббер; доктор вытащил свою палочку-указалочку.
Это был небольшой прутик с развилкой, оба конца которой он крепко зажал
руками, тогда как третий его конец был направлен вверх, перпендикулярно к
небу. Доктор некоторое время переходил с этой рогатинкой с места на место,
держа ее на известном расстоянии от земли, но вначале все его действия
оставались безрезультатными; Вольферт между тем, направляя на нее свет
фонаря, затаив дыхание, следил за своим спутником. Наконец веточка начала
медленно опускаться. Доктор стиснул ее изо всех сил; руки его дрожали: он
волновался. Палочка-указалочка все поворачивалась и поворачивалась, описывая
дугу, пока третий ее конец не установился в направлении, противоположном
первоначальному, а именно - перпендикулярно к земле, и не замер, указывая на
место клада с такой же настойчивостью, с какою стрелка компаса указывает на
полюс.
- Здесь, - едва слышным голосом сказал доктор. Сердце Вольферта, как
ему показалось, подкатилось к самому горлу.
- Рыть, что ли? - спросил негр, хватая лопату.
- Potstausends {Тысяча чертей (голл.).}, нет! - поспешно ответил
доктор. Он велел своим спутникам держаться поближе к нему и хранить гробовое
молчание - необходимо было принять известные меры предосторожности и
выполнить все церемонии, дабы злые духи, которые стерегут зарытые клады, не
учинили какой-нибудь пакости.
Вслед за этим доктор обвел заветное место кругом, достаточным, чтобы
внутри него могли стать и он и его спутники. Потом он собрал сухих веток и
листьев и запалил костер; в него он бросил какие-то снадобья и сушеные
травы, которые принес с собою в корзинке. Поднялся густой дым,
распространился отвратительный едкий запах, поразительно отдававший серой и
вонючей камедью, быть может и приятный для обонятельных нервов духов и
привидений, но едва не задушивший беднягу Вольферта, который принялся чихать
и кашлять так громко, что вся чаща загудела ответным эхом. После этого
доктор отстегнул застежки у книги, которую тащил все время под мышкой;
фолиант этот - в нем заключался немецкий текст - был напечатан черными и
красными буквами. Вольферт светил фонарем, и доктор, водрузив на нос очки,
прочитал по-немецки и по-латыни несколько заклинаний. Наконец он велел Сэму
взять кирку и приступить к работе. Плотная почва упрямо свидетельствовала,
что ее не тревожили долгие годы. Пробившись сквозь верхний слой, Сэм
добрался до песка и гравия и принялся проворно выбрасывать его налево и
направо полными лопатами.
- Tc-cс. - сказал Вольферт, которому показалось, будто кто-то ступает
по сухим листьям и шевелится в кустах. Сэм на минуту бросил работу, они
стали прислушиваться - все было тихо. Летучая мышь беззвучно пронеслась над
их головами; какая-то птица, потревоженная в своем гнезде светом их фонаря,
пролетела, кружа над огнем. Среди глубокого безмолвия леса они различали
рокот потока, несшего свои воды вдоль скалистого берега, и далекий рев
бурунов у Врат Дьявола.
Негр снова взялся за работу и вскоре вырыл довольно глубокую яму.
Доктор стоял у одного ее края, читая время от времени по своему колдовскому
фолианту формулы заклинаний и подбрасывая в огонь зелья и травы, тогда как
Вольферт, склонившись над другим ее краем, пристально следил за каждым
движением лопаты Черного Сэма.
Всякий, кто увидел бы эту живописную группу, освещенную костром,
фонарем и отсветами красного плаща Вольферта, мог бы с легкостью принять
доктора за мерзкого колдуна, насылающего на людей свои черные чары, между
тем как седоволосый негр с успехом сошел бы за черного призрака, послушного
его воле.
Наконец лопата старого рыбака наткнулась на что-то твердое,
прозвучавшее как полый предмет, и на этот звук откликнулось сердце
Вольферта. Сэм еще раз ударил лопатой.
- Это сундук, - сказал негр.
- Полный золота, готов поручиться! - вскричал Вольферт, от восторга
захлопав в ладоши.
Но едва были произнесены эти слова, как его слух уловил какой-то
невнятный шорох, донесшийся до него сверху. Он поднял глаза, и -о ужас! -
при свете гаснущего костра ему показалось, что над скалой он видит
отвратительное лицо утопленника-буканьера, который, злобно осклабившись,
смотрит в упор на него. Вольферт закричал во весь голос и обронил от испуга
фонарь. Страх Вольферта заразил остальных. Негр выскочил прочь из ямы,
доктор бросил свой фолиант и корзинку и принялся бормотать по-немецки
молитвы. Все были охвачены ужасом и смятением. Костер погас, фонарь тоже. В
суматохе наши кладоискатели натыкались один на другого, и это окончательно
сбило их с толку. Им мерещилось, что на них ринулся целый легион призраков и
что в зыбком свете, распространяемом тлеющими угольками угасающего костра,
они видят какие-то причудливые фигуры в красных колпаках, которые беснуются
и вопят вокруг них. Доктор побежал в одну сторону, негр - в другую, тогда
как Вольферт кинулся к берегу. Пробираясь сквозь кусты и колючки, он слышал
за собою тяжелый топот. За ним гнались по пятам. Сломя голову ринулся он
вперед. Топот все приближался и приближался. Он почувствовал, как его
хватают за плащ, но внезапно кто-то напал на его преследователя. Завязалась
яростная борьба. Грянул пистолетный выстрел, и его вспышка озарила на
мгновение скалу и кусты. Вольферт увидел две схватившиеся фигуры, и опять
стало темно, еще темнее, чем прежде. Противники продолжали бороться, они
душили друг друга, задыхались, стонали, катались между камней. Слышалось
рычание, точно ворчала злая собака; это рычание прерывалось ужасающими
проклятиями, и Вольферту почудилось, что он узнает голос буканьера. Он
охотно убежал бы отсюда, но, попав на самый край пропасти, не мог сделать
больше ни шага. Враги снова вскочили на ноги, и опять возобновилась борьба;
только выносливость и выдержка могли, по-видимому, решить исход этой
яростной схватки. Вдруг один из противников был сброшен другим с вершины
утеса и свалился в глубокий поток, который бесновался внизу. Вольферт слышал
всплеск и какое-то жуткое бульканье, но темнота ночи скрыла от него все
последующее, и рокот стремительного течения заглушил остальные звуки.
С одним из боровшихся на скале было покончено, но Вольферт не знал, был
ли то друг или враг, а кто знает, быть может и оба они были враги. Он
слышал, как победитель подходит к нему, и его страх ожил с новою силой. Там,
где контуры скал поднимались на фоне неба, он увидел человеческую фигуру;
она приближалась. Не могло быть сомнения - это страшный буканьер. Куда
бежать? С одной стороны его ожидала пропасть, с другой - убийца. Враг
подходил все ближе и ближе - он был уже в нескольких шагах от бедняги
Вольферта. Вольферт сделал попытку спуститься по отвесной стене утеса. Его
плащ зацепился за куст терновника, что рос на краю обрыва, ноги потеряли
точку опоры, и он повис в воздухе, полузадушенный тем самым шнурком, которым
заботливая жена закрепила плащ на его шее. Вольферт решил, что пришел его
час; воззвав к святому Николаю, он уже вручил ему душу, как вдруг шнурок
лопнул, и он стремглав покатился вниз по обрыву, падая со скалы на скалу, с
куста на куст; его красный плащ, оставшийся наверху, развевался в воздухе,
точно кровавое знамя.
Прошло порядочно времени, прежде чем он очнулся. Когда он открыл глаза,
розовые лучи восходящего солнца играли уже на утреннем небе. Он обнаружил,
что лежит на дне лодки и притом жестоко ушиблен. Он попытался приподняться и
сесть, но ему было больно пошевелиться. Послышался дружеский и участливый
голос, предложивший ему лежать спокойно и не ворочаться. Он посмотрел в
сторону говорившего - то был Дирк Вальдрон. Он последовал за Вольфертом и
его спутниками по настоятельной просьбе госпожи Веббер и ее дочери, которые
с похвальным любопытством, свойственным прекрасному полу, проникли в тайну
неоднократных совещаний Вольферта и немецкого доктора. Дирк изрядно отстал
от легкого челнока Черного Сэма и подоспел как раз вовремя, чтобы спасти
злополучного кладоискателя.
Так завершилось это опасное предприятие. Доктор и Черный Сэм порознь
возвратились в Манхеттен, и каждый по-своему рассказывал о пережитых им
грозных опасностях. Что касается несчастного Вольферта, то, вместо того
чтобы возвратиться в город с триумфом, с грузом мешков, полных золота, он
был доставлен домой на носилках в сопровождении целой ватаги сгоравших от
любопытства мальчишек.
Его жена вместе с дочерью, завидев издалека это страшное шествие,
перебудоражили своим криком соседей; они думали, что несчастный окончил все
счеты с жизнью, пав жертвой очередного припадка безумия. Обнаружив, однако,
что он еще жив, они мигом уложили его в постель, и у его изголовья собрался
синклит престарелых кумушек всей округи, дабы прийти к окончательному
решению, каким способом его должно лечить.
Весь город был взбудоражен историей, приключившейся с нашими
кладоискателями. Многие побывали на месте ночных событий, но, хотя они и
нашли вырытую черным рыбаком яму, все же не обнаружили ничего стоящего, что
могло бы вознаградить их за затраченный труд. Некоторые из них, впрочем,
утверждали, будто видели там обломок дубового сундука, а также железную
крышку кубышки, причем от нее здорово несло золотом; они говорили еще, что в
старинном склепе наткнулись на следы тюков и ящиков, но все это было
чрезвычайно сомнительно и не внушало доверия.
Говоря по правде, тайна этой истории не разгадана и поныне. Был ли тут
зарыт клад, и если был, то унесли ли его той самой ночью те же люди, что
зарыли его, или он и до сих пор продолжает таиться в земле под охраной
гномов и духов и пребудет там до тех пор, пока кто-нибудь по-настоящему не
возьмется за его поиски, - обо всем этом можно лишь строить догадки. Что
касается меня, то я склонен придерживаться последнего мнения, ибо я не
сомневаюсь, что и здесь и во многих других местах острова и поблизости от
него, еще в пору буканьеров и первых голландских поселенцев, были закопаны
клады неисчислимой ценности; я искренно рекомендовал бы тем из моих
сограждан, которые не поглощены другими делами, всерьез взяться за поиски
этих кладов.
Было высказано множество предположений о том, кем же был в конце концов
странный моряк, некоторое время тиранивший маленькое братство на Корлировом
мысе; моряк, который столь загадочно сгинул и при столь страшных
обстоятельствах вынырнул снова.
Некоторые думали, что он был контрабандистом, поселившимся здесь, дабы
помогать товарищам выгружать контрабанду в скалистых бухточках острова;
другие, - что он был буканьером, соратником Кидда или Бредшо, прибывшим сюда
с намерением извлечь из земли таящиеся в ней сокровища. Единственное
обстоятельство, которое проливает, правда тусклый, но все же хоть некоторый
свет на эту загадку, - это известно о странном, иноземного вида шлюпе,
похожем на пиратскую шхуну, который, как передают очевидцы, несколько дней
слонялся по Саунду, не спуская никого на берег и не представив доклада
властям, тогда как от него и к нему по ночам беспрерывно сновали лодки;
заметили, что он стоял близ входа в гавань, едва забрезжило утро, после той
ночи, когда приключилась катастрофа с нашими кладоискателями.
Я не могу также не сообщить еще об одном известии, хотя и отношу его к
разряду апокрифических, а именно, будто буканьера, которого считали
утопленником, видели на рассвете - в руке он держал фонарь - верхом на
объемистом морском сундуке. Он плыл через Врата Дьявола, и вода там бурлила
и ревела с удвоенной яростью.
Пока вестовщики и вестовщицы округи были заняты этими толками и
пересудами, бедный Вольферт, больной и удрученный, лежал у себя в постели с
избитым телом и не менее пришибленною душой. Жена и дочь делали что могли,
дабы уврачевать его раны - как телесные, так и душевные. Славная старая
женщина не отходила от его изголовья, где вязала с утра и до ночи, в то
время как его дочь ходила за ним с нежнейшей заботливостью. Они не
испытывали также недостатка в участии добрых соседей. Все, что говорится
обычно о Друзьях, покидающих нас в несчастье, к ним ни в какой мере не
относилось. Вебберы отнюдь не могли пожаловаться на одиночество; не было
поблизости ни одной хозяюшки, которая не бросала б своей работы и не
присоединялась к кучке женщин, неизменно собиравшихся возле жилища Вольферта
Веббера, дабы осведомиться о его здоровье и еще раз обсудить некоторые
подробности приключившейся с ним истории.
И ни одна не являлась туда без горшочка с отваром полея, или шалфея,
или какой-нибудь мази, или настоя из трав, и каждая рада была показать всему
городу и свое лекарское искусство и свою доброту.
Каких только примочек не испробовал бедный Вольферт - и все напрасно!
Было больно видеть, как он тает изо дня в день, худеет, становится все
бледней и бледней, как горестно смотрит из-под старого лоскутного одеяла,
окруженный кучкою женщин, собравшихся, чтобы сочувственно охать, вздыхать и
бросать на него сокрушенные взгляды.
Дирк Вальдрон был единственным существом, приносившим с собою, как
казалось, луч солнца в этот дом уныния и печали. Он переступал его порог с
веселым видом и бодрым духом и старался вдохнуть жизнь в угасающее сердце
бедного кладоискателя; все было, однако, тщетно. Вольферт был, очевидно,
окончательно сломлен. Если еще и недоставало чего-нибудь, чтобы довести до
предела его отчаяние, то этим оказалось известие, дошедшее до него в самые
горестные его минуты: ему сообщили, что городская община собирается
проложить новую улицу, которая пройдет посередине его капустного поля. Он
видел теперь впереди лишь разорение и нищету; ему предстоит расстаться с
последним его оплотом, огородом предков; что же станется с его бедной женою
и дочерью? Как-то утром на глаза его, провожавшие взглядом выходившую из
комнаты хлопотунью Эми, навернулись слезы. Дирк Вальдрон сидел возле него;
Вольферт схватил его за руку, указал на дочь и впервые за всю болезнь
нарушил молчание.
- Я ухожу, - сказал он, покачивая головой, - и когда я уйду, моя бедная
дочь...
- Оставьте ее на меня, отец, - мужественно сказал Дирк, - я позабочусь
о ней.
Вольферт взглянул в лицо этому энергичному статному юноше и понял, что
он, как никто, в состоянии взять на себя заботу о женщине.
- Хорошо, - сказал он, - она твоя; а теперь позови мне нотариуса - я
сделаю завещание и умру.
Явился нотариус - щегольски одетый, суетливый, круглоголовый маленький
человечек - Роорбах или Роллебук, как принято было произносить его имя.
Увидев его, женщины принялись всхлипывать и причитать, ибо они считали, что
если человек подписывает свое завещание, - значит, он подписывает себе
смертный приговор. Вольферт слабым жестом велел им замолчать. Бедняжка Эми
скрыла свое лицо и свое горе в пологе постели. Госпожа Веббер, дабы скрыть
отчаяние, принялась снова вязать, но оно выдало себя прозрачной слезой,
соскользнувшей вниз и повисшей на кончике ее острого носа, между тем как
кошка, единственный беззаботный член этой семьи, играла с клубком шерсти,
упавшим на пол.
Вольферт лежал на спине; ночной колпак сполз на его лоб, глаза были
полузакрыты, на лице лежала печать близкой смерти. Он обратился к нотариусу
с просьбой быть покороче, ибо конец его близок и он больше не может мешкать.
Нотариус очинил перо, развернул бумагу и приготовился писать под диктовку.
- Дарю и завещаю, - едва слышным голосом произнес Вольферт, - мою
небольшую ферму...
- Что вы, неужели всю? - воскликнул нотариус. Вольферт приоткрыл глаза
и посмотрел на юриста.
- Да... всю, - повторил он.
- Как! Этот обширный участок земли, засаженный капустою и
подсолнечниками, через который городское управление намерено проложить
главную улицу?
- Да, он самый, - тяжко вздыхая и откидываясь на подушку, проговорил
Вольферт.
- В таком случае, от души поздравляю того, кто станет вашим
наследником, - заявил маленький нотариус, расплывшись в улыбку и потирая
руки.
- Что вы хотите этим сказать? - спросил Вольферт, открывая глаза.
- А то, что он сделается одним из богатейших людей в нашем городе, -
вскричал маленький Роллебук.
Умирающий Вольферт словно отпрянул от порога небытия, над которым успел
уже занести ногу; глаза его загорелись; он сел на постели, сдвинул назад
красный ночной колпак и уставился на нотариуса.
- Вы это всерьез? - воскликнул он.
- Совершенно всерьез, - ответил нотариус. - Да, когда по этому
обширному полю и лугу пройдет улица и они будут разбиты на строительные
участки, их владельцу, наверное, не придется гнуть спину перед богатыми.
- Вы не шутите? - вскричал Вольферт, спустив одну ногу с кровати. -
Знаете, пожалуй, я пока повременю с завещанием.
К изумлению всех, умирающий мгновенно преобразился и в самом деле
воскрес. Искорка жизни, что едва теплилась в его теле, получила новый запас
горючего; она разгорелась, когда маленький суетливый нотариус влил масло
радости в его душу. И она снова вспыхнула ярким пламенем. Ищите,
следовательно, лекарство для сердца, вы, которые тщитесь оживить тело
удрученного человека!
Прошло несколько дней, и Вольферт восстал со своего одра; еще через
несколько дней на столе его появилась груда папок с делами, планы
строительных участков и улиц. Маленький Роллебук - его правая рука и
советник - был неотлучно при нем и, вместо того чтобы составлять его
завещание, помогал ему в гораздо более приятном занятии - в сколачивании
богатства.
В самом деле, Вольферт Веббер оказался одним из тех довольно
многочисленных почтенных голландцев, состояния которых составились без
всякого участия с их стороны: они цепко держались за наследственные акры
земли, сажали на окраине города турнепс и капусту и кое-как сводили концы с
концами, пока, наконец, городская община безжалостною рукою не провела через
их владения новых улиц, и они внезапно пробудились от летаргии, обнаружив, к
своему изумлению, что они богаты.
Прошло несколько месяцев, и широкая, шумная улица пролегла посередине
огорода династии Вебберов, захватив то самое место, где Вольферт мечтал
выкопать клад. Его золотые сны сбылись. Он и впрямь наткнулся на нежданный
источник богатства, ибо когда его наследственная земля была разбита на
небольшие участки и на них были выстроены дома, сданные в надежные руки, то
вместо жалкого урожая капусты она начала приносить тучные урожаи ренты, так
что в день платежа приятно было смотреть, как его арендаторы стучались к
нему с утра и до самого вечера и каждый из них держал в руках пузатый
мешочек с деньгами - золотой плод земли.
Родовое обиталище предков было, впрочем, сохранено в целости, но вместо
маленького, желтого по фасаду голландского домика посреди огорода теперь,
выходя прямо на улицу, гордо высился самый большой дом в предместье, ибо
Вольферт расширил его, пристроив с обеих сторон по крылу и добавив наверху
купол или чайную комнату, куда он поднимался в жаркие дни и где выкуривал
свою трубку. С течением времени весь дом наполнился толстощекими отпрысками
Эми Веббер и Дирка Вальдрона.
И так как Вольферт был стар, богат и дороден, он завел себе большую
расписную карету, запряженную парою вороных фландрских кобыл, хвосты которых
волочились по мостовой. В память о происхождении своего величия и богатства
он избрал себе герб - круглую капустную голову, которая и была намалевана на
стенках кареты вместе с девизом, гласившим: "Alles Kopf", то есть "Все
голова", чем он хотел подчеркнуть, что разбогател исключительно благодаря
своей голове.
К вящему величию Вольферта знаменитый в свое время Рамм Рапли отошел к
праотцам, и он унаследовал его кресло с кожаным сиденьем в кабачке на
Корлировом мысе, где и царил долгие годы, пользуясь великим почетом и
уважением, так что всякой истории, которую он рассказывал, верили
безоговорочно и любую шутку, изреченную им, неизменно встречали смехом.
Last-modified: Wed, 08 Jan 2003 17:17:55 GMT