. Обезьянка схватила ее и, рыдая от радости, сжевала в один миг. Шесть тощих лап протянулись к врачу сквозь прутья. Он всегда носил еду для зверей и отдал им все. До них долетели крики, музыка и аплодисменты. -- Пойдем, -- сказал Макдьюи, наклонился и помог Лори встать. -- Нам тут больше делать нечего. -- А как же я ее брошу? -- прошептала она. Обезьянка припала к ней, крепко обнимая за шею. -- Посадим ее в клетку, -- сказал он, мягко взял зверька и посадил на прежнее место. -- Когда я с ними управлюсь, мы ей поможем. Пошли. И они пошли сквозь зловещую тьму. Все дышало здесь жестокостью. Макдьюи благодарил судьбу, что рядом с ним такая добрая женщина, и, как противоядие, вдыхал нежный запах ее волос. Когда они дошли до освещенного места и остановились во мраке, перед зрителями как раз появились четыре парня. Они тащили небольшую -- не больше конуры -- клетку. За ними шел толстый цыган в засаленном костюме укротителя. Снова появился наглый парень в черном кушаке и после музыкального вступления сообщил зрителям, что толстый цыган -- сам Дарвас Урсино, лучший в мире дрессировщик. Клетку открыли и выволокли оттуда на цепи маленького черного медведя. -- Медведь! -- охнула Лори. -- Это бедный медведь, про которого он писал. -- Кто писал? -- удивился Макдьюи. -- Какой-то Джорди. Он мне когда-то лягушку принес. -- Ах ты, чертенок! -- сказал Макдьюи и понял, почему Лори тут. -- Что они с ним будут делать? -- спросила Лори. -- Подождем -- увидим. Толстый, а к тому же и пьяный, цыган повернул медведя правым боком к зрителям. Но острым взглядом врача Макдьюи сразу увидел большую открытую рану на задней лапе и не удивился, что медведь сильно хромает. Увидел он и струпья на нежном медвежьем носу. И Эндрью Макдьюи, хирург, привыкший к боли и крови, почувствовал: если кровь покажется снова, ему этого не вынести. Музыканты заиграли чардаш, а толстый пьяный цыган, дергая за цепь, заставлял медведя встать на задние лапы. Рядом крутился парень в кушаке, подстегивая зверя кнутом. Толстый прикрикивал: "Хоп!", дергая за цепь, пускался в пляс, но медведь на четвереньках еле стоял, все время валился на бок. Глаза его испуганно блестели. Он приоткрыл пасть, и стало видно, что зубы у него все поломаны, он бы и ребенка не смог укусить. Макдьюи ждал. Он не знал, что будет, он знал только, что глядит на все глазами Лори и заплаканными глазами Джорди. Медведь был очень худой, шкура у него на ляжках висела мешком, как штаны у клоуна, и Макдьюи подумал, что в жизни не видел такого жалкого зрелища. Зверь снова упал, толстый дернул его за цепь, а парень ударил в нос рукояткой кнута, и черная струйка блеснула в свете факелов. Макдьюи услышал, как кричит Лори; он не помнил, как вырвался от нее, как кинулся к сцене, но хорошо запомнил, с какой силой и радостью ударил парня кулаком в лицо. Попади он в висок, цыган бы умер. Но он только разбил ему нос и повалил навзничь на дощатый пол сцены. Тут ветеринар вырвал у дрессировщика кнут и заорал: "Пляши, кабан! А ну, пляши!" Зрители закричали: "Браво!", "Так его!", "Поделом!" -- но в дело не вмешивались и даже побежали прочь, когда услышали топот копыт. Сбежал и пьяный дрессировщик. Парень лежал навзничь, прижимая ладонь к разбитому лицу, а медведь лежал на брюхе, как-то странно распластавшись, и пытался лизнуть свой нос. Когда к сцене подскакали человек пять, Макдьюи крикнул: -- Кто у вас тут главный? Увидев, что парень весь в крови и рыжебородый пришелец их не боится, цыгане растерялись и не стали нападать. Один из них сказал: -- Король Таргу у себя, в фургоне. Если он вам нужен, можете зайти туда. Макдьюи заорал оставшимся зрителям: -- Идите домой! Представления не будет! -- Он подошел к Лори, которая стояла на коленях и, положив левую руку медведю под голову, отирала ему кровь платком. -- Идите и вы. Лори, -- сказал он. -- Все в порядке, но могут быть... ну, затруднения. Пожалуйста, идите домой. Она встала и пошла рядом с ним туда, где был король Таргу. Люди расступились перед ними, но проход был так узок, что они касались цыган плечами, а когда они проходили, те сразу смыкались за их спинами. От гнева и жалости Макдьюи забыл о страхе. Он знал, что свалит короля Таргу с ног, как того парня, даже если он -- великан. Но Таргу великаном не был. К Эндрью и Лори вышел темнолицый человек со свиными глазками, в обыкновенных брюках, рубашке, жилете и котелке. О том, что он цыган, можно было догадаться только по серьге в левом ухе. За ним шли цыгане, цыганки и оборванные цыганята. -- Это вы Таргу? -- спросил Макдьюи. -- Вы вожак этой шайки? -- Да, я король Таргу, -- глухим и тонким голосом отвечал человек в котелке. -Что вам нужно? По какому праву вы бьете моих людей? Зачем вы привели сюда рыжую ведьму, которая сглазит наших деток? -- Разберемся в полиции, -- сказал Макдьюи. -- Я обвиняю вас в жестоком обращении с... Осталось неизвестным, собирался ли цыганский король убить своего обидчика: раздался дикий крик на чужом языке, и сквозь толпу цыган ворвался парень с разбитым в кровь лицом. Взмахнув цепью, он кинулся на Макдьюи. Ветеринара спасло то, что удар пришелся по спине какому-то цыгану. Тот упал, но остальные мигом выхватили ножи. Обхватив Лори левой рукой, Эндрью принялся орудовать рукояткой хлыста и расчистил было дорогу, но тут Лори оттерли, а его ударили чем-то по голове. Он пошатнулся, и палка его сломалась о фургон. Ему удалось схватить какой-то железный брус, но он знал, что минуты его -- считанные: цыгане подступали все ближе, как псы к раненому зверю. Одни даже влезли на фургон, чтобы напасть на него сверху, а другие, из-под фургона, пытались схватить его за ноги. И тогда он услышал странный голос, перекрывающий и брань, и тяжелое, свистящее дыхание озверевших людей. -- За Макдьюи! За Макдьюи! Это Лори, вырвавшись чудом, схватила один из факелов и кинулась на цыган, размахивая им, как мечом. Яркое сияние пламени и волос окружило ее лицо. А лицо это изменилось так, что Макдьюи до конца своих дней запомнил этот, новый облик, хотя больше никогда его не видел. Нежность исчезла. Такими были жены кельтских вождей, сражавшиеся с ними бок о бок. -- За Макдьюи! -- кричала она, и перед пламенным мечом расступились цыгане, открывая ей путь к Эндрью. Она обняла его за плечи левой рукой и повела прочь, оглашая воздух боевым кличем. Пройдя весь ряд фургонов, она бросила в последний фургон горящий факел. Пламя побежало по легким, просмоленным повозкам. Цыгане метались, хватали ведра, бежали к реке. Макдьюи и Лори были уже у клеток. Он опустился на колени, и она стала рядом с ним. -- Эндрью! -- воскликнула она. -- Вы ранены? А он ответил: -- Да нет, ничего, устал. Она не видела, что на волосах у него кровь, она смотрела ему в глаза, и взгляд ее еще не утратил дикой отваги. -- Эндрью! -- сказала она снова. -- Эндрью!... Обхватила его голову, поцеловала его, вскочила и умчалась к лощине, словно лань. -- Лори! Лори, вернись! -- кричал он ей вслед, но она не вернулась, и он остался стоять на коленях у клеток. Он не знал, жив он, мертв или ему все это снится. Стало темней и тише. Пожар затихал, цыгане кое-как его тушили. "Пора уходить", -- сказал себе Макдьюи; но оставалось выполнить еще один долг. Перепуганные звери выли, лаяли, кричали на все голоса. Ветеринар открыл клетки и выпустил пленных: если уж им погибать, так на свободе. Потом он побрел к своей машине. У деревянного помоста, где все и началось, лежало что-то темное. Это был медведь. Он умер. Макдьюи посмотрел сверху на кучу черного меха и подумал, что Джорди будет очень плакать, если узнает. Еще он подумал о том, что те, первые слезы Джорди дали хорошие всходы, и о том, что если Лори бежала этой дорогой, она видела беднягу и поплакала над ним. Он и сам был бы рад заплакать. Проехав примерно милю, он остановился у реки, вышел из машины, отмыл кровь и определил, что рана не глубокая. Потом он с трудом сел за руль и направился в город. У самого мостика его ослепили фары ехавшей навстречу машины. Он заметил, что на крыше -- огонек, машина полицейская. Он остановился: констебль Макквори подошел к нему и сказал: -- Слава Богу, это вы, сэр! -- Пожар потушили, -- сказал Макдьюи. -- Я подам вам заявление, возбудим процесс против так называемого короля Таргу и дрессировщика... -- Да, да, -- прервал его констебль. -- Это все мы сделаем. Но я не потому здесь. Меня за вами послали. -- Констебль опустил голову. -- Вас ищут дома. Доктор Стрэтси просил вас отыскать. -- А... -- сказал Макдьюи и задал вопрос, для которого ему понадобилось много больше мужества, чем для минувшей битвы: -- Она жива или нет? Констебль снова поднял голову. -- Жива, сэр! -- отвечал он. -- Но доктор Стрэтси очень просил вас разыскать. 25 Что такое? Неужели я не богиня? Неужели все старые боги умерли или утратили силу? Неужели я просто Талифа, обыкновенная кошка, подобранная рыжей пряхой, которая живет одна и помогает беспомощным? А кто же это -- Талифа, откуда она пришла? Где мне положено жить? Я хотела покарать врага и не сумела. Когда огонь в долине давно потух, Лори вернулась и прошла мимо камня, где я ждала. Она шла как слепая. В руке у нее был фонарь, и я увидела, что плащ и платье порваны, опалены огнем, запятнаны кровью, а лицо -- все мокрое от слез. Я неслышно двинулась за ней. Дом наш как будто заколдовали: Питер не залаял, подполз к ней на брюхе, тихо скуля, а кошки были злые, как ведьмы, и зашипели на меня. -- Что случилось? -- спросил Вулли. -- Что с Лори? У нее на платье кровь. Макмердок, который, как это ни скрывал, все же верил немножко в мою божественность, громко промяукал: -- Твои дела, да? Египетские штучки? Смотри у меня! Я не удостоила его ответом и вошла в дом. Лори села на скамейку к очагу как была, в крови и в грязи, и горько заплакала. Закрыла лицо руками и тихо плакала без конца. Чтобы ее утешить, я встала на задние лапы и передней лапой два раза тронула руку, закрывавшую лицо. Она подняла меня и уткнулась в мой мех. Я думала раньше, что женщины так не плачут -- без всхлипываний, без всякого звука, просто теплые слезы текут и текут, как вода. Только один раз, прижавшись мокрой щекой к моей щеке, она сказала: -- Талифа! Что со мной будет? Что мне делать? Ей бы помолиться богине Баст, или Исиде -- плододарительнице, или Артемиде Целомудренной -- кому-нибудь из моих воплощений, и я бы небо обрыскала, а умолила моего отца осушить ее слезы. Но кто теперь знает? Может, я ничего не могу? Прошли часы, пока она встала, опустила меня на пол, сняла все грязное и порванное и помылась; но слезы все так же текли, словно вода. И тут она сделала что-то странное -- взяла лампу, подошла с ней к зеркалу и долго смотрелась в него, как будто никогда себя не видела. И заговорила с собой, как недавно со мной: -- Кто я такая теперь? Где Лори? Что мне делать? Что же мне делать? Потом она пошла к себе, а я улеглась было у очага, но она позвала с лестницы: -- Талифа, иди ко мне, побудь со мной! Раньше я к ней не ходила и остановилась в нерешительности. -- Иди, иди, -- звала она. -- Все ж не одна буду! Я перекувыркнулась от радости, кинулась вверх, прямо к ней в руки, и замурлыкала, а она потерлась щекой об меня. В белой комнате стояли кровать, стул и шкафчик. Лори села и, держа меня на руках, долго смотрела мне в глаза. Она уже не плакала. -- Скажи мне, Талифа, -- попросила она. -- Ты ведь умирала, ты знаешь, что это такое -- покой, мир? Я не понимала ее -- ведь я умираю тысячи раз, но мое Ка просто плывет по Реке Тьмы между небом и землей и будет плыть всю вечность. Лори отпустила меня, легла, потушила лампу и сказала: -- Спасибо, что побудешь со мной. Спокойной ночи. Откуда-то из темноты до меня донесся несказанно прекрасный запах. Что это? Когда, в каком воплощении я знала и любила его? Почему я замурлыкала от радости? Я подняла голову и принюхалась. Да, откуда-то пахло. Лори мирно спада, тихо дышала, а я вдруг забеспокоилась -- мне показалось, что мое потерянное Ка совсем рядом, вот тут, и если я его удержу, оно при мне и останется. Дивный запах донесся снова, когда я уже засыпала. Я знала, что здесь, в ногах у Лори, я увижу хорошие сны, и спешила посмотреть их. И я решила так: если уж я теперь домашняя, комнатная кошка Лори, я должна узнать при первой возможности, что же в ее комнате издает этот прекрасный запах. 26 Когда Макдьюи подбегал к ярко освещенному дому, миссис Маккензи стояла в открытых дверях. -- Слава Богу, приехали! -- сказала она. -- Я сама послала за доктором. А то я читала ей, хотела подушку поправить, смотрю -- она глаза закатила и вроде бы отходит... -- Хорошо, что вызвали врача, -- нетерпеливо кивнул он и кинулся в комнату Мэри. Доктор сидел у постели и лицо его было серьезно. Но Макдьюи удивило другое: только сейчас, в такую страшную минуту, он заметил, как красиво и кротко это лицо. -- Слава Богу, что вы приехали! -- сказал доктор Стрэтси. -- Она умирает? -- спросил Макдьюи. Доктор Стрэтси ответил не сразу. -- Она больше не хочет жить. Она не борется. Если мы это не изменим... Тогда Макдьюи спросил: -- Сколько ей осталось? -- Не знаю, -- ответил Стрэтси. На самом деле он думал, что ей осталось жить до утра, в лучшем случае -- несколько дней, но он не хотел лишать отца надежды, пока еще тлела хотя бы искра жизни. -- Организм у нее крепкий, но она сама гасит свои силы. Макдьюи кивнул, подошел к кровати, посмотрел на свою дочь и увидел, что кожа у нее синеватая, глаза не блестят, а одеяло на груди почти не шевелится. -- Да сделайте вы что-нибудь! -- вдруг, почти в отчаянии, воскликнул Стрэтси. -- Вы же ее отец. Вы ее знаете. Вы ее любите, и она вас любит. Очнитесь! Она еще жива. Придумайте, чем ее расшевелить, чтобы ей жить захотелось! Макдьюи печально посмотрел на врача и ответил так, что тот подумал, не свело ли его горе с ума: -- Если бы мы оживили кошку и дали ей, она бы улыбнулась и захотела жить. -- Я вас не понимаю, -- сказал Стрэтси. -- Медицина... -- начал Макдьюи, но Стрэтси покачал головой. -- Когда медицина бессильна, -- сказал он, -- остается одно: молиться. Макдьюи обернулся к нему, багровея от гнева. -- Как вы можете? -- заорал он. -- Как вы-то можете верить, когда ваш Бог все это терпит? Кто-кто, а вы навидались горя и несправедливых мучений! Зачем Богу ее жизнь? Никто не ответил ему, и он продолжал: -- Я бы ползком к Нему полз, если бы я только знал, что есть правда, милость и смысл. И вдруг он вспомнил, как совсем недавно, когда спасения не было, раздался крик: "За Макдьюи! За Макдьюи!" -- Постойте, -- сказал он. -- Я кое-что припомнил. Если она доживет до утра, надежда еще есть... Доктор Стрэтси вздохнул и взял свой чемоданчик. -- Надежда есть всегда, -- поправил он. -- Я приду завтра пораньше. Макдьюи не пошел за ним. Он думал так: на свете есть Лори. Лори здорова, она уже не блаженненькая, она способна драться как лев, за того, кого любит. Она спасет его дочь, да и его самого. И, полный надежды, он решил утром поехать к ней. Доктор Стрэтси пришел пораньше, посмотрел на Мэри и сказал, что изменений нет. А Макдьюи, оставив лечебницу на Вилли Бэннока, сел в джип и уехал. Ночью он не ложился, сидел возле Мэри Руа и держал ее за руку, пытаясь влить в нее свою любовь. Он просто чувствовал себя батареей, заряженной любовью, или ампулой, полной любви. Так провел он всю ночь, пока не занялась заря. Мэри не умерла за ночь; и он поехал к Лори, чтобы та ее спасла. Проезжая мимо мест вчерашней битвы, он увидел, что цыган там нет и как бы не было. Примятая трава, следы колес, куски обгорелого дерева и холста -- и больше ничего. Освобожденные звери, наверное, ушли в лес. Макдьюи улыбнулся, представив себе, как обезьянки тянут за веревку, требуя милосердия, а Лори выходит к затерянным детям чужой земли. Наконец и сам он, бросив машину внизу, добежал до дерева и остановился, чтобы отдышаться и подыскать слова, которые он скажет Лори: "Помогите мне, Лори. Поезжайте со мной. Моя дочь умирает. Никто, кроме вас, ее не спасет". Потянуть за веревку он никак не решался. Вокруг было тихо, как будто все вымерло, и ему казалось, что звон колокольчика вызовет цепь каких-то необратимых событий. Тяжело дыша, он стоял и глядел на домик. Дверь была заперта, ставни -- тоже. Вроде бы все было то же, но дом как будто отвернулся от него, или заснул, или неприветливо сжал губы. Что это -- мерещится после бессонной ночи или ему действительно больше не рады здесь? Сам тому удивившись, он услышал короткий, чистый звук колокольчика и понял, что нечаянно задел веревку плечом. Тогда он принялся звонить вовсю, и громкий лай раздался ему в ответ. Звонил он долго. Собаки умолкли, птицы успокоились; но Лори не выходила к нему. Он стал кричать: -- Лори, Лори, это я! Это я, Эндрью! Собаки залаяли снова, а птицы на сей раз не шелохнулись. Макдьюи стало страшно -- не ранена ли она, не обожглась ли так сильно, что не может ответить? Но он звонил и кричал, кричал и звонил, пока привычный гнев не накатил на него. Он злился, что любит ее, а ничего не может сделать, не может ничего ей сказать, обещать, подарить. -- Лори! -- кричал он изо всех сил. -- Лори, я вас люблю! Слышите? Я приехал. Я хочу на вас жениться! Неужели я вам не нужен? Позже говорили, что его предложение слышали на всех фермах в округе. А в домике, у окна спальни, стояла на коленях Лори и смотрела сквозь щелочку на большого, разгневанного, взывающего к ней человека. Шевельнуться она не могла. -- Милый мой, милый, -- плакала она. -- Надо бы подождать! Что ж так скоро? Нельзя, надо подождать... Ей так хотелось, чтобы он был потише и понежнее. -- Вчера вы не так себя вели! -- кричал он. -- Вы дрались за меня! Вы меня поцеловали! Она совсем смутилась и, уже не глядя на него, закрыла лицо руками. -- Я больше не приду! -- крикнул он. -- Я больше просить не буду! Когда отзвуки звона стихли, Лори отняла ладони от лица. Ей стало страшно уже по-другому, и она кинулась вниз, отперла дверь и побежала к дереву, крича: -- Эндрью! Эндрью! Она долго ждала под деревом, но он не вернулся. Макдьюи шел, спотыкаясь, сквозь лес. Он ничего не видел, ничего не слышал и не думал о том, куда идет. Так, спотыкаясь о камни и корни, чертыхаясь и падая, забрел он в самую чащу. Надежды у него больше не было, надежда кончилась. Гнев тоже оставил его. Словно бык, он проламывался сквозь заросли и вдруг очутился на поляне, окруженной дубами и буками, усеянной листьями, поросшей мхом и какими-то красными ягодами. В середине была могила, а на ней -- дощечка с надписью, ухе обесцвеченная солнцем и дождем и покосившаяся от ветра. Могила была очень маленькая, как для младенца, и новая волна боли захлестнула сердце Макдьюи -- он подумал о том, что его дочь будет лежать на тесном кладбище, а не в таком тихом и радостном месте. Боль была особенно сильной оттого, что дочь еще жила, а он уже думал об этом. От могилы отойти он не мог, словно заколдованный. Вид ее почему-то прибавлял ко всем и без того тяжким чувствам что-то другое, еще более тяжкое. Наконец он подошел, опустился на колени и не сразу решился прочитать надпись, боясь, что увидит: "Здесь покоится Мэри Руа Макдьюи, любимая дочь Эндрью Макдьюи. 1950 -- 1957". Потом он решился -- читать было нелегко, надпись выцвела -- и разобрал: "Здесь покоится Томасина. Родилась 18 января 1952, зверски умерщвлена 26 июля 1957. Спи спокойно, в.зл блен й друг". Испугался он не сразу. Он даже не сразу понял, что качает из стороны в сторону большой рыжей головой. Неправда! Она и так была еле жива! Он спешил. Ей бы не выжить. Никто ее не убивал! -- твердил он и вдруг подумал: "Кто же написал эти слова?" Тогда он весь похолодел от ужаса. Кто смел судить его, и вынести приговор, и объявить о том всему свету? Он вспомнил светлые глаза Хьюги Стерлинга, и лица обоих его друзей. Он услышал три голоса, они выкликали: "Ветеринар Макдьюи, вы привлечены к суду. Дети судят вас. Мы разобрали ваше дело, и приговор наш -- презрение". Он снова увидел, как они все трое стоят перед ним, обвиняя цыган в жестокости к беззащитным, которых они так жалели и так хотели защитить. "Медведя бьют!" -- услышал он и увидел рядом с ним прозрачную, как тень, Мэри Руа. "Он убил мою кошку", -- сказала она. Он давно не слышал ее голоса и вздрогнул при его звуке. И понял, что она действительно стояла здесь, когда ее друзья оказывали последние почести ее лучшему другу. Они действительно вынесли приговор: "Зверски умерщвлена", -- и дочь подсудимого не спорила с ними. Неужели и на ее могиле они напишут эти слова? Эта могила и эта надпись сделали то, чего еще не бывало: он увидел себя самого. Он увидел, что у него каменное сердце, что он не считается ни с кем и любит только себя. Даже сейчас, взывая к Лори, он забыл, зачем к ней приехал, забыл о дочери, злился, орал. Он увидел, что жизнь не пройдешь без жалости, и понял, что никогда не жалел никого, кроме себя. Он плохой отец, плохой влюбленный, плохой врач. Плохой человек. Вот так случилось, что ветеринар Эндрью Макдьюи упал на колени и, громко плача, выкрикнул слова, немыслимые в его устах: -- Господи, прости меня! Господи, помилуй! Господи, помоги! Он встал, ушел и оставил над могилой, на ветке огромного бука, единственного свидетеля этой сцены, светло-рыжую кошку с острыми ушками. Она видела все, с начала до конца, и осталась довольна. ЧАСТЬ ПЯТАЯ 27 Я-- Баст, богиня и владычица! Слава Амону-Ра, творцу всего сущего! Я -- грозная богиня, дочь Солнца, повелительница звезд; молния -- сверканье моих глаз, гром -- мой голос; когда я шевелю усами, трясется земля, а хвост мой -- лестница в небо. Я -- госпожа и богиня. Человек снова поклонился мне, призвал меня, вознес ко мне молитву. Было это на утро после той ночи, когда Лори так изменилась и я сама усомнилась в себе. Я ушла на полянку, где любила размышлять о том о сем. Сук огромного бука нависает прямо над могилой какой-то Томасины. Я лежу на нем и думаю. Но думать мне не пришлось, ибо, громко бранясь, явился мой враг -- Рыжебородый, встал и уставился куда-то, словно сошел с ума. Потом он подошел к могиле этой Томасины, и с ним что-то случилось. Он заплакал. Он просто голосил и рвал свои рыжие волосы. Он даже упал на колени, а слезы у него так и лились. И тут он поднял голову и взмолился ко мне. Он покаялся и попросил простить его. Он попросил ему помочь. Что ж, я помогу. Теперь я не помню, что он был мне врагом, и я его ненавидела. Ненависть прошла, мстить я не буду. Я милостива к тем, кто поклоняется мне. 28 Когда Эндрью Макдьюи добрался до дому, он увидел у двери толпу любопытных. Среди них был констебль Макквори и все три мальчика. Он приготовился к худшему. Но констебль козырнул и сказал: -- Я насчет вчерашнего, сэр... --Да? -- Вы больше не беспокойтесь. Цыгане уехали. -- Он помолчал и прибавил: -- Спасибо вам. Плохо мы за ними смотрели. Макдьюи кивнул. -- А девочка ваша... -- Да? Макдьюи сам удивился, как покорно и обреченно прозвучал его голос. -- Я буду молиться, чтобы она поправилась. -- Спасибо, констебль. Мальчики стояли перед ним и хотели что-то сказать. Ветеринар взглянул в лицо своим судьям. Хыоги Стерлинг спросил: -- Можно к ней зайти? -- Лучше бы не сейчас... -- Она умирает? -- спросил Джорди. Хьюги толкнул его и громким шепотом сказал: "Заткнись!" Макдьюи схватил руку Хьюги. -- Не трогай его! -- сказал он и прибавил: -- Да. Наверное, умирает. -- Нам очень жалко, -- сообщил Джеми. -- Я сам буду играть на волынке... Макдьюи думал: неужели такие мальчишки, словно мудрые судьи, разобрали его дело и не осудили его? -- Что с медведем? -- спросил неумолимый Джорди. Макдьюи понял, что смерть медведя важней для этого мальчика, чем смерть Мэри Руа, но не обиделся и не рассердился, а почувствовал, что правды сказать нельзя. -- Он ушел, Джорди, и больше страдать не будет, -- ответил он. Наградой ему были облегчение и благодарность, засветившиеся в глазах Хьюги Стирлинга. -- Мы знаем, что вы вчера сделали, -- сказал Хьюги. -- Вы... -- Он долго не мог найти слова. -- Большой молодец. Спасибо вам, сэр. --Да, да... -- рассеянно отвечал Макдьюи, а потом обратился к толпе: -- Идите, пожалуйста. Когда это случится, вам скажут. И вошел в дом. Доктор Стрэтси, Энгус Педди, миссис Маккензи и Вилли Бэннок сидели у больной в комнате. -- Где вас носило? -- резко спросил Стрэтси. -- За помощью ездил, -- отвечал отец. Энгус Педди понял и спросил: -- Нашел ты ее? -- Нет, -- сказал Макдьюи, подошел к постели, взял дочку на руки и почувствовал, что она почти ничего не весит. Прижимая ее к груди, он взглянул на друзей с прежней воинственностью и крикнул: -- Не дам ей умереть! -- Эндрью, -- почти сердито окликнул доктор Стрэтси, -- вы молились? -- Да, -- отвечал Макдьюи. Педди облегченно вздохнул. Друг поглядел ему в глаза и прибавил: -- Я взяток не предлагал. Доктор ушел. Он уже не сердился и сказал на прощанье: -- Если вам покажется, что я нужен... зовите меня в любое время. Макдьюи сам удивился, что ему хочется утешить и ободрить старого врача. Он не знал за собой такой сострадательности. Еще он был благодарен, что Стрэтси не говорил ему прямо жестоких, отнимающих надежду слов. Проводив его, Макдьюи вернулся в комнату. -- Еще не сейчас, -- сказал он миссис Маккензи. -- Я вас позову. Они с Вилли ушли. Энгус Педди замешкался, и Эндрью попросил его остаться. -- Ты ходил к ней? -- спросил священник. -- Да, -- отвечал ветеринар. -- Я звонил, она не вышла. Она не придет. Все кончено. Педди решительно покачал головой. -- Нет, -- сказал он. -- Нет. Еще не все. Ты сказал, что ты молился, Эндрью? --Да. -- Помогло тебе? -- Не знаю. -- Помолимся вместе, а? -- Он увидел, как побагровело лицо его друга, и сказал раньше, чем тот возразил ему: -- На колени становиться не будем. Тебя услышат и так. Ты и рук не складывай. Любовь и милость не зависят от жестов и поз. -- Мне трудно молиться, Энгус, -- сказал Макдьюи. -- Я ведь не умею. Что надо говорить? И удивился, как вырос вдруг кругленький, маленький священник, прямо всю комнату заполнил. -- Говорить? -- переспросил он. -- Ты молчи. Просто направь к Богу то, что в твоем сердце. И я так сделаю. Педди отошел к окну и стал глядеть на пустую, темную улицу и на тяжелые тучи, нависшие над западной ее частью. Макдьюи подошел к постели и стал глядеть на прозрачное лицо и поблекшие волосы. "Господи, -- думал он, -- спаси ее. Накажи меня, а ее спаси". Наконец, друзья обернулись друг к другу. -- А если все уже решено? -- спросил Макдьюи. -- Стрэтси сказал... -- Значит, ты примешь и это. Но невозвратимых решений нет, все можно повернуть вспять... -- Энгус, ты правда веришь в чудеса? -- Да, -- отвечал священник. -- Буду надеяться, -- сказал Макдьюи. -- Вот этого Стрэтси и хотел, когда спросил, молился ли ты. Раньше у тебя надежды не было. Священник ушел домой, ветеринар присел к столу у себя в кабинете, откуда было видно через холл, что делается в комнате у Мэри, и стал думать о том, какой разный Бог у констебля, миссис Маккензи, доктора и священника. Тот, Который без предупреждения вошел сейчас в его сердце, был похож чем-то на Лори, чем-то на Энгуса. От мысли о добром, маленьком священнике с приветливым лицом и заботливым взором ему стало легче, но мысль о Лори так больно ударила его, что выдержать он не смог. Собиралась буря, где-то гремел гром. Темнота и тишина становились все тяжелее. Макдьюи пошел к дочери, взял ее за руки и сказал: "Не уходи от меня". Что-то засветилось в ее глазах и сразу угасло. Он долго стоял в тяжкой тишине, держа холодные ручки Мэри. И вдруг зазвонил звонок. Макдьюи вышел в холл и крикнул: "Я сам открою, миссис Маккензи!" Он был уверен, что это Энгус пришел провести с ним ночь. Но это была Лори. Сперва он подумал, что ему мерещится, просто соседка зашла, но в странном свете дальних молний он увидел вчерашний плащ, откинутый капюшон, рыжие волосы, светящийся взор и нежную улыбку. -- Лори! -- крикнул он. Ее бледное лицо горело -- наверное, потому, что она быстро прошла такой долгий путь. -- Я очень спешила, -- сказала она. -- Сперва мне пришлось их покормить и запереть. -- Лори! -- хрипло повторил он. -- Иди сюда. Иди сюда, Лори, иди скорей, только не исчезни!.. Она не удивилась его словам, вошла в дом, и он закрыл за ней дверь. -- Эндрью, -- спросила она, -- что ж ты не сказал, что у тебя больна дочка? Он смотрел на нее и все не верил. -- Лори, -- выговорил он, -- тебя Бог ко мне послал? -- Нет, -- честно отвечала Лори. -- Его слуга, отец Энгус. -- Идем, -- сказал он и повел ее за руку к больной. Плащ она сбросила. Платье на ней было зеленое, как мох. Она опустилась у кроватки на колени и долго мочала. Девочка глядела на нее. Макдьюи казалось, что уже много часов они что-то говорят друг другу. -- Как ее зовут? -- спросила, наконец, Лори. -- Мэри, Мэри Руа. Лори позвала своим нежным голосом: -- Мэри Руа! Бедная рыжая Мэри! Ты меня слышишь? -- Она не ответит, -- сказал Макдьюи. -- У нее голос пропал. Это я виноват. -- Ой, Эндрью! -- воскликнула Лори и с бесконечной жалостью поглядела на него. -- Можно я возьму ее на руки? -- Можно, -- отвечал он. -- Возьми ее на руки, Лори. Держи ее. Не пускай. Лори взяла девочку на руки и села с ней на пол. Голова ее так нежно и печально склонилась к больной, что у Макдьюи чуть не разорвалось сердце. Она припала щекой к потускневшим волосам, что-то приговаривала, шептала, легко прикасаясь губами к голове, и пела так: Хобхан, хобхан, горри ог о, горри ог о, горри ог о. Хобхан, хобхан, горри ог о16, Моя душенька лежит. Моя душенька больна... Тут голос ее прервался, она прижала Мэри к груди и закричала: -- Эндрью! Ее почти нет! Сверкнула молния, страшно загремел гром, взвыл ветер. Тяжелые капли застучали по крыше. Буря пришла с гор сюда, в долину. 29 Ну как? Хороша моя буря? Нравится она вам? А мне не нравится. Я боюсь ее до смерти. Не люблю бурь. Весь мой мех, от носа до кончика хвоста, встает дыбом и потрескивает. Конечно, я -- богиня и могу вызывать дожди и грозы. Но это уж слишком! Вам странно, что боги тоже боятся? Ничего странного тут нет. Вы создали нас по своему образу и подобию и по образу и подобию зверей и птиц. Чего же вы от нас ждали? Богиня я богиня, но ведь я и кошка, совсем небольшая. Тогда, в прекрасном Бубасте, меня до болезни доводили все эти крики, пляски, подношения, вообще людская глупость. Бывало, они поют, играют, шумят, а я сижу в святилище на золотом, усыпанном изумрудами троне и моюсь, чтобы о них забыть. Хотела бы я сейчас забыть об этой буре. Лори ушла. Покормила нас, заперла -- меня в доме, их в амбаре -- и ушла куда-то. Не будь я богиней, я бы поднялась наверх и залезла к Лори под кровать. Ой, какая молния! Гром какой! Пойду посижу хоть в спальне... Знаете, что я там нашла? Я узнала, откуда идет этот дивный запах, навевающий на меня печальные и сладостные сны. Одновременно я нашла и прекрасное место, где не так гремит и сверкает и прятаться не стыдно. Это -- шкаф. Наверное, Лори спешила, одеваясь, и не заперла его. В Египте такого запаха не было. Пахнет мешочек; по-видимому, -- в нем какая-то трава. Я нюхаю и нанюхаться не могу. Посплю-ка я в шкафу. Тут хорошо, тепло. Носом я уткнулась как раз в мешочек и мурлыкаю так, что все трясется. 30 Сверкнула молния, и гром загрохотал такой, словно в небе ударили молотком в медный кимвал. Эхо прокатилось по холмам; и самые низкие, глухие ноты замерли у дверей и окон. Таких гроз не помнили и старожилы. Миссис Маккензи, Вилли Бэннок, Лори и Эндрью сидели у кроватки. От страшного грома больная проснулась, и ужас засветился в ее глазах. Она приоткрыла рот, но ничего не сказала, и Макдьюи подумал, что ребенок, который не может плакать, просто душу разрывает. -- Не бойся, Мэри Руа, -- прошептала Лори. -- Утром будет тихо, светло... Макдьюи взглянул на часы. Было без малого четыре -- то самое время, когда всего легче разлучиться телу и душе. Когда станет светло и тихо, подумал он, смерть уже уйдет отсюда и унесет с собой мою дочь. -- Может, послать Вилли за доктором? -- спросила миссис Маккензи. -- Нет, -- ответил Макдьюи. -- Он больше ничего не может сделать. Последний его рецепт -- "молитесь". Он увидел, как зашевелились ее губы и склонилась голова Бэннока, но сам молиться не стал. Сердце его исходило нежностью к Лори -- она, слышавшая ангелов, стирала платком пот со лба Мэри, гладила ее по щеке и по волосам, брала прозрачную руку в синих венах и тщилась перелить в больную свою силу и любовь. Макдьюи не молился из смирения, а не от гордыни. Ему казалось, что нельзя больше занимать Бога собой и своей бедой, когда мир полон горя и бед. Но молитвы миссис Маккензи и старого Бэннока поддерживали его. Они -- простые души, невинные, не то, что он. Сейчас няня говорила вслух, и Макдьюи прислушивался к ее спору с Богом. "Господи, -- говорила она, -- у Тебя столько деток, оставь нашу девочку нам! Господи, послушай меня, старую, одинокую!" Вдруг он заметил, что кивает в такт ее словам. Молния снова озарила комнату. Из-за грозы вышли из строя и свет, и телефон. В доме было темно и тихо, на столике стояли две керосиновые лампы и несколько свечей. Макдьюи опустился на колени и стоял, касаясь Лори плечом. Он даже и не обнял ее, он просто ее касался и знал, что они едины. Мэри Руа зашевелилась в постели. Лори и Эндрью переглянулись. Нежность и жалость еще освещали ее лицо, но он увидел и с ужасом узнал отсвет того, что видел вчера, когда шотландская женщина сражалась за его жизнь огненным мечом. Она снова прижала больную к груди, защищая от ангела смерти. Макдьюи закричал: -- Господи Боже мой! Не надо! Началась последняя битва. 31 "Томасина, -- подумала я, проснувшись, -- вылезай скорее, миссис Маккензи раскричится" Она не любит, чтобы я лежала на белье Мэри Руа. А я лежу -- и ей назло, и ради запаха лаванды. Всем запахам запах... Вот и теперь я заснула, уткнувшись носом в мешочек. Что-то сверкнуло, загремело. Значит, гроза... Пойду-ка, решила я, к Мэри в постель. И ей лучше, и мне. Я выпрыгнула на пол. Сверкнула молния. Что такое? Постель пуста. И это не та постель! Не та комната! Я--в чужом доме! Я, Томасина-аристократка, испугалась впервые в жизни. Я бегала по комнате как одержимая, прыгала с постели на пол, с полу -- на стул и на шкаф, пока снова не сверкнула молния и я не увидела лестницы. Тогда я кинулась вниз и увидела еще одну комнату, где перед очагом стояла корзина для какой-то кошки. Нашла я и кухню -- чужую, не то что у нас, где все вверх дном и столько дивных запахов, и еще одну комнату, в которой стояла страшная и непонятная машина. Мне становилось все страшнее, и я села посидеть посредине комнаты, чтобы сердце не так билось. "Спокойно! -- внушала я себе. -- Это, конечно, сон!" Чтобы убедиться, я лизнула лапки и поняла, что ошиблась. Во сне мы, кошки, не моемся. Тут молния сверкнула такая, что не описать, и все загрохотало, затряслось, затрещало, чуть дом не обвалился. Я кинулась в трубу. Там было мокро, грязно, душно -- нет, приличной кошке такая смерть не подходит! Я вообще не хотела умирать; я хотела домой! Домой, домой, домой! Я висела в темной трубе и просто жить не могла без Мэри Руа. Я видела каждый уголок нашего дома, и кухню, и мое кресло, и белую скатерть, и плед на нашей кровати, а главное -- круглое, курносое личико, рыжие волосы и чистый фартук. Верьте или не верьте, я так ясно почувствовала запах Мэри Руа, словно сидела у нее на руках -- запах глаженого белья, теплой фланели, шелковых лент, мыла, варенья, зубной пасты, мягких волос. И такая любовь переполнила меня, что я рванулась вверх по трубе, под самые молнии. Кто как, а я дождя не терплю. Я спрыгнула и села под густым деревом. Мне захотелось умыться--я кошка чистоплотная; и я начала с лапок. Сперва моем лапку спереди, потом сзади, потом -- щеки, голову, за ушами... "Томасина, иди домой!" Кто это сказал? Я сама? Теперь -- бока, потом... "Иди домой, Томасина!" "Как это? В такую грозу? Да я и дороги не знаю!" "Что тебе гроза? Ты и так вся мокрая. Неужели ты снова забыла запах Мэри Руа? Иди, глупая ты кошка!" "Я не забыла! И молоко помню, и овсянку, и соленые слезы на розовых щеках. Я где-то пропадала очень долго... Я хочу домой... я..." Смотрите, да это я сама с собой говорю! Кому ж еще? Я перестала мыться. Гром гремел немного подальше. "Иди домой! Иди домой, Томасина!" "Боюсь..." "Иди". Я вылезла из-под веток, и дождь брызнул мне в лицо. "Что ж, -- рассудила я. -- Он меня и вымоет". Мы вообще склонны к философии. Я наставила усики, проверяя, могу ли определить дорогу. Оказалось, могу. Если бы я знала, как тяжел путь, как мокра земля, как холоден дождь, как буен ветер, я бы, наверное, не пошла. Или пошла бы все равно? Я то бежала, то почти ползла -- и лесом, и мостом, и улицами. Где-то я лежала под забором, снова не зная, сон это или явь, потом шла дальше. од забором я, наверное, и впрямь уснула ненадолго, потому что мне почудилось, будто я -- не я, и сижу почему-то на золотом троне, на пуховых пурпурных подушках, а на шее у меня золотое ожерелье или, если хотите, ошейник. Справа и слева от трона какие-то жаровни, от них идет довольно приятный дым. Что-то зазвенело, вбежали красивые девушки в белых платьях. Они пели и размахивали пальмовыми ветками. У моего трона они упали ничком. В дверях показался мужчина в темной одежде. Волосы его и борода были рыжие, как пламя, глаза -- холодные как лед. Но, подойдя ко мне, он опустился на колени и стал другим, добрым. Он положил предо мной золотую мышку с рубиновыми глазами. "Помоги мне! -- сказал он. -- Пожалуйста, помоги!.." Зазвенели кимвалы, загремел гром. Я лежала, дрожа, под забором. Небо стало багровым, дождь ревел, голос внутри меня самой повторял: "Иди домой, Томасина. Иди к Мэри Руа... иди... иди!.." ЧАСТЬ ШЕСТАЯ 32 Лори прошептала: -- Ты возьмешь ее на руки? Женские слезы смешались с каплями пота на детском лице. Макдьюи склонился над дочерью и вытер ей насухо щеки и лоб. -- Нет, -- ответил он. -- У тебя ей лучше. Я бы хотел так умереть. Миссис Маккензи закрыла лицо руками, спина ее тряслась. Вилли отвернулся к стене. Гроза гремела и сверкала. Грохот сменялся страшной тишиной, когда один лишь дождь стучался в окна. В одну из таких минут четыре раза пробили башенные часы. Лори и Эндрью в отчаянии посмотрели друг на друга поверх рыжей головы. Мэри открыла глаза и долго глядела в глаза Лори. Потом она взглянула на отца, и лицо ее, маленькое, словно у куклы, вспыхнуло румянцем. Она стала на секунду такой же хорошенькой, как была. Тогда они и услышали кошачий крик за окном, перекрывающий и свист ветра, и грохот ливня, и раскаты дальнего грома. Все вскинули голову -- и Лори, и Эндрью, и заплаканная миссис Маккензи, и рас