Уильям Фолкнер. Солдатская награда
Роман. 1926.
--------------------------------------------------------------------------
William Faulkner. Soldiers' Pay. Novel. 1926.
Источник: Уильям Фолкнер. Солдатская награда. Роман.
Перевод Р.Райт-Ковалевой. М:Терра, 2001, Собрание сочинений в девяти томах,
том 1, стр. 25-308.
OCR: В.Есаулов, yes22vg@yandex.ru, 25 апреля 2003 г.
--------------------------------------------------------------------------
Роман
Перевод Р.Райт-Ковалевой
Ахиллес: Вы брились утром, курсант?
Меркурий: Да, сэр.
Ахиллес: Откуда бритва, курсант?
Меркурий: Из вещевого довольствия, сэр.
Ахиллес: Идите, курсант.
Старинная пьеса (ок. 19...? г.)
Лоу, Джулиан, номер..., бывший курсант летного училища, энской
эскадрильи Воздушных сил, прозванный "Однокрылым" другими будущими асами
своего звена, смотрел на мир желчным и разочарованным взглядом. Он страдал
таким же разлитием желчи, как и многие вышестоящие военные чины, начиная от
командира звена до генералов и небожителей с одной нашивкой (не говоря уж о
неприметной серой скотинке с летного поля, которую французы так красиво
называют "надеждой авиации"): войну закончили без него.
Он сидел, снедаемый тоской и возмущением, даже не радуясь
привилегированному месту в международном вагоне, и вертел на пальце свою
фуражку с проклятой белой ленточкой.
- Понюхал воздуху, братишка? - осведомился Пехтура, тоже возвращавшийся
домой: от него на весь вагон несло скверным виски.
- Иди ты к черту, - буркнул тот, и Пехтура сдернул свою мятую фуражку.
- Ох, виноват, генерал! Или вас надо величать лейтенантом? Нет,
извиняюсь, мадам, мне глаза выжгло на камбузе, зрение не то. Ну, давай на
Берлин! А как же, вот именно на Берлин! Я тебе задам, Берлин, я тебе покажу
номер! Номер никакая тыща, никакая сотня, ни фига, ни нуля - рядовой (вполне
рядовой) Джо Гиллиген: на парад опоздал, на дежурство опоздал, на завтрак
опоздал, конечно, если завтрак опоздал. Статуя свободы никогда меня не
видала, а если увидит - сейчас же: налево крутом - марш!
Курсант Лоу прищурил глаз с видом знатока.
- Слушай, братец, а что ты пьешь?
- Друг, не знаю! Этого самого, кто ее гонит, еще в прошлый четверг
наградили медалью: он придумал, как кончить войну. Надо только призвать всех
голландцев в нашу армию и поить их этим зельем сорок дней и сорок ночей,
понял? Любой войне конец!
- Еще бы. Никто не разберет, война это или танцулька.
- Нет, это-то они разберут. Женщины-то начнут танцевать, понял? Слушай,
была у меня чудная девочка, говорит: "Фу, черт, да ты не умеешь танцевать".
А я говорю: "Я-то? Еще как умею!" Стали танцевать, а она спрашивает: "Ты в
каком звании?" А я говорю: "Тебе зачем? Танцую я не хуже генерала, не хуже
майора, даже, может, не хуже сержанта, потому как я только что выиграл
четыреста монет в покер". А она говорит: "Ну?" И я говорю: "Я тебе говорю -
держись меня, детка". А она говорит: "А где деньги?" Да разве я стану ей
показывать? А тут подходит один такой, говорит: "Разрешите вас пригласить на
этот танец?" И она говорит: "Пожалуйста, все равно этот тип не умеет
танцевать!" А он, сержант, - громадина, я в жизни таких не видал. Знаешь,
похож на того малого из Арканзаса, что сцепился с негром. А приятель его
спрашивает: "Говорят, ты вчера негра убил?" - "Да, говорит, на двести пудов
весом". Как про медведя.
Поезд дернуло, Пехтура покорно качнулся, и курсант Лоу сказал:
- Здорово тебя заносит.
- Ничего! - успокоил его тот. - Зато вреда от нее никакого. Я ее давно
пью. Конечное дело, пес мой пить это не станет, но ведь он, подлюга, взял
привычку огинаться у штаба бригады. Единственный мой трофей. Вот ему-то уж
никогда не влепят за то, что он вовремя не приветствует этих макак
бесхвостых. Послушьте, генерал, окажите любезность пригубить стаканчик, чтоб
эта чертова дорога не нагоняла сонную одурь. Я угощаю! Ничего, после двух
глотков сразу привыкаешь. Меня от нее тоска по дому берет: здорово пахнет
гаражом. Ты в гараже когда-нибудь работал?
На полу меж двух скамеек сидел попутчик Пехтуры и пытался раскурить
размокшую, распухшую сигару. "Похоже на разрушенную Францию", - подумал
курсант Лоу, вспомнив тягучие рассказы капитана Блейта, английского летчика,
временно приданного их части, чтобы укрепить силы демократии.
- Бедный солдат! - плачущим голосом сказал его сосед. - Один в ничейной
зоне, и ни одной спички. Сущий ад эта война, верно? Я тебя спрашиваю! - Он
попробовал ногой опрокинуть своего спутника, потом стал медленно толкать
его: - Подвинься, старая салака! Подвинься, болван стоеросовый. Увы, мой
бедный Йорка, или как его там (это я в театре слышал, понятно? Красивые
слова!), давай, давай! Видишь, к нам приехал генерал Першинг, хочет выпить с
бедными солдатами. - Он обернулся к курсанту Лоу: - Погляди на него, до чего
напился, до чего погряз во грехе.
- Битва при Коньяке, - бормотал сидевший на полу. - Десять убитых. А
может, пятнадцать. А может, сто. Бедные детки, плачут дома: где ты, Алиса?
- Вот именно - Алиса. Куда ты к черту запропастилась? Где вторая
бутылка? Ты что с ней сделал? Бережешь до дому, там в ней плавать будешь?
Человек на полу уже плакал:
- Обидел ты меня. Винишь, что я спрятал закладную на дом? Ну, бери, все
забирай - душу, тело. Насильничай, ты сильнее!
- Погоди, я тебя снасильничаю - отберу бутылку, винный уксус, винный
уксус, - бормотал тот, шаря под сиденьем. Он выпрямился, с торжеством поднял
бутылку. - "Чу! битвы гром и хохот лошадиный! Но им не снять мятежную
главу!" Нет, нет! Вот бы мне посмотреть - как это лошади хохочут. Наверно,
там одни кобылы. Ваше пресветлое высочество, - и он церемонно поднял
бутылку, - соблаговолите благосклонно снизойти и почтить добрых, но
недостойных странников в чужом краю!
Курсант принял бутылку, глотнул, поперхнулся и сразу выплюнул все.
Солдат обхватил его, похлопал по спине.
-- Будет, будет, не такая уж это гадость. -- И, ласково обняв Лоу за
плечи, он силой воткнул ему в губы горлышко бутылки. Лоу отталкивал бутылку,
отбивался. -- Да ты попробуй. Я тебя держу. Ну, пей!
- О ч-черт! - сказал Лоу, отворачивая голову. Заинтересовались и другие
пассажиры. Пехтура успокаивал его:
- Ну, ну, давай. Тебя никто не обидит. Тут одни друзья. Нам, солдатам,
надо крепко держаться друг за дружку, мы же тут в чужой стране. Давай, пей
сразу. Куда ж это годится, выплевывать добро себе под ноги?
- О ч-черт, не могу я, понимаешь?
- Можешь, ей-Богу! Слушай меня: ты думай про цветочки. Думай про свою
бедную седую маму, как она рыдает у калитки, надрывает свое бедное седое
сердце. Слушай, ты думай о том, что приедешь домой и сразу придется искать
работу. Война - это ад, верно? Но если б еще годик повоевать - я стал бы
капралом!
- К черту, не могу!
- Нет, ты обязан! - ласково сказал новый приятель, и вдруг сунул
бутылку ему в рот и наклонил ее.
Положение безвыходное - либо выпить, либо облить всего себя; пришлось
выпить, удержать глоток. Желудок подскочил, застрял в глотке, потом стал
медленно опускаться вниз.
- Ну, вот, разве так уж страшно? Пойми, мне еще жальче, чем тебе, когда
добро пропадает. А газолинчиком оно попахивает, верно?
Желудок у курсанта Лоу болтался, как неприкаянный, словно воздушный шар
на привязи. Курсант ловил воздух ртом, его внутренности скручивал холодный
восторг. Приятель снова сунул бутылку ему в рот.
- Пей сразу! Вклад надо беречь, понял? Жидкость заливала его брюки, от
второго глотка по животу прошла судорога, дивный огонь пронзил тело. Подошел
кондуктор пульмановского вагона и с беспомощным отвращением посмотрел на
них.
- Смиррно! - заорал Пехтура, вскакивая на ноги. - Берегись, офицер
идет! Встать, рядовые, приветствуйте адмирала! - Он схватил кондуктора за
руку, крепко стиснул. - Мальчики, этот человек командовал флотом. При
попытке врага взять Кони-Айленд он был на посту. Нет, ошибка - в Чикагском
архипелаге. Верно, полковник?
- Ну, прекратите, не надо!
Но Пехтура уже чмокнул его в руку.
- А теперь ступайте отсюда, сержант! Вы свободны до обеда!
- Послушайте, перестаньте хулиганить! Вы мне весь вагон загадите!
- Бог с вами, капитан, да у вас вагон в такой целости и сохранности,
что можно бы вашей дочке пожелать! - Солдат, сидевший на полу, попытался
встать, и Пехтура выругал его: - Сиди смирно, слышишь? Слушайте, кажется, он
думает, что сейчас ночь. Может, ваш камердинер уложит его спать? Он только
мешает.
Кондуктор, решив, что Лоу - самый трезвый, обратился к нему;
- Слушай, солдат, может быть, хоть ты что-нибудь < ними сделаешь?
- С удовольствием! - сказал курсант Лоу. - Будьте спокойны. Я за ними
присмотрю. Они смирные.
- Очень прошу, уговорите их. Не могу же я привезти в Чикаго целый полк
пьяных солдат. Ей-богу, Шерман был прав!
- Солдаты, - сказал он сурово. - Мы тут лишние. 11от благодарность за
то, что мы проливали кровь за родину. Да, брат, для него мы тут лишние. Ему
для нас поезда жалко. А если бы мы не пошли на зов родины, какой поезд вы бы
тогда водили? Битком набитый немцами, вот какой. Битком набитый пассажирами,
которые жрали бы колбасу и пили пиво до самого Мильвоки, вот в каком поезде
вы бы ехали!
- Не хуже, чем ехать с вами. Вы и сами не знаете, куда едете, - сказал
кондуктор.
- Ах, вот как? - сказал Пехтура. - Хорошо, мы уйдем с вашего поезда,
будь он проклят. Думаете, другого поезда на свете нет?
- Не надо, не надо! - торопливо сказал кондуктор. - Ничего, ничего! Я
вас вовсе не гоню. Только надо нести себя приличнее, не беспокоить других
пассажиров.
Солдат, сидевший на полу, покачнулся. Со всех сторон смотрели
любопытные глаза.
-- Нет! -- сказал Пехтура. -- Вы отказали в гостеприимстве на вверенном
вам поезде спасителям вашей страны. Даже в Германии с нами обращались бы
лучше. -- Он обернулся к Лоу. -- Солдаты, мы сходим на следующей станции.
Правильно, генерал?
- Господи Боже! -- воскликнул кондуктор. -- Если когда-нибудь еще раз
объявят мир, я не знаю, что будет с железными дорогами. Я думал, война --
бедствие, но это -- фу, господи ты Боже!
- Вали, вали! -- сказал Пехтура. -- Вали отсюда! Поезд ты из-за нас
останавливать не станешь, придется на ходу прыгать. Говорите -
благодарность? Д где она, ваша благодарность? Даже поезд остановить не
могут, выпустить несчастных солдатиков. Знаю я, что вы затеяли. Набьют
полные поезда несчастными солдатами и прямо всех их - в Тихий океан. По
крайней мере кормить не надо. Бедные, несчастные солдаты! Нет, Вудро, ты бы
не стал так со мной обращаться!
- Эй, что ты делаешь?
По тот и не взглянул на кондуктора - он уже поднял раму окна и тянул
дешевый фибровый чемодан через колени своего спутника. И прежде чем Лоу или
кондуктор успели поднять руку, он выкинул чемодан в окошко.
- Рота, выходи!
Его пьяный спутник приподнялся с полу.
- Эй! Зачем мои вещи выкинул?
- А разве ты с нами не выходишь? Все вещи выкинем, а как ход замедлит,
мы и сами выскочим.
- Мои раньше всех выкинул, - сказал пьяный.
- Правильно. Я же тебе помогаю, понял? Да ты не обижайся: хочешь -
выкинь мои, а потом этот Першинг и наш адмирал пусть друг другу помогут
ихние вещи выкидывать. Есть у тебя чемодан? - спросил он у кондуктора. -
Неси сюда быстро, чтоб нам не ходить за ним к черту на рога.
- Послушайте, ребята, - сказал кондуктор, и курсант Лоу, думая про
Эльбу, про свои внутренности, скрученные от виски и медленно тлеющие в
алкогольном огне, увидел золотые служебные нашивки на шапке кондуктора. Штат
Нью-Йорк плоско поплыл мимо; дальше неизбежно подступал Буффало. - Слушайте,
ребята, - повторил кондуктор. - У меня у самого сын во Франции. Шестой отряд
морской пехоты. С октября матери не пишет. Я все для вас сделаю, ребята,
только Бога ради ведите себя прилично.
- Нет, - сказал Пехтура. - Вы нам отказали в гостеприимстве, и мы
уходим. Когда остановка? Прыгать нам, что ли?
- Нет, нет, ребята, сидите тут. Сидите смирно, ведите себя - как
следует, и все будет в порядке. Не надо выходить.
Он ушел, покачиваясь от движения поезда, а пьяный вынул изо рта свою
истерзанную сигару.
- Ты мои вещи выкинул, - повторил он. Пехтура взял курсанта Лоу под
руку.
- Слушай, ну как тут не расстраиваться? Пытаешься помочь человеку
начать новую жизнь, а что получаешь? Одни жалобы, жалобы без конца! - Он
повернулся к своему приятелю. - Да, я выкинул твой чемодан. А чего ты хотел?
Дождаться, пока приедем в Буффало и заплатить носильщику четвертак, чтоб он
его понес?
- Но ты же выбросил мой чемодан, - повторил тот.
- Верно. Выбросил. Что же ты собираешься делать?
Цепляясь за стенку, тот с трудом поднялся на ноги, вцепился в оконную
раму и тяжело повалялся на ноги курсанту.
- О, черт! - сказал курсант и силой посадил его на место. - Осторожнее,
слышишь?
- Хочу выйти, - слезливо пробормотал тот.
- Куда?
- В окошко, - объяснил он, пытаясь встать. Стукаясь об оконную раму,
качаясь и падая, он вдруг высунул голову в окно.
Курсант Лоу схватил его за короткую полу гимнастерки.
- Назад, дурья голова, назад, слышишь! Нельзя так.
- А почему нельзя? - возразил Пехтура. - Пусть прыгает, если хочет. Все
равно он до Буффало не доедет.
- Да он же убьется к чертовой матери.
- О, господи! - простонал кондуктор.
Тяжело топая, он уже бежал к ним по проходу. Перегнувшись через Лоу, он
схватил солдата за ногу. Тот, высунув голову и туловище в окно, качался,
обмякший, как мешок отсыревшей муки. Пехтура оттолкнул Лоу и пытался
оторвать руки кондуктора, вцепившиеся в ногу солдата.
- Пустите его. Не прыгнет он ни за что.
- Господи Боже мой, да как же я могу рисковать? Стой, стой, солдат!
Держи его! Тяни его назад!
- А, черт, да бросьте его! - сдался наконец Лоу.
- Верно, - добавил Пехтура. - Пусть прыгает. Посмотрим, как это у него
выйдет, раз ему так хочется. И потом он совсем не компания для таких
приличных молодых людей, как мы. Скатертью дорожка. Давай-ка поможем ему! -
добавил он и подтолкнул обмякшее тело приятеля.
Но будущий самоубийца немного отрезвел, на ветру с него сорвало шапку и
стряхнуло одурь, и теперь он изо всех сил сопротивлялся, стараясь втянуть
голову обратно. Он явно передумал. Но его спутник добросовестно удерживал
его:
- Давай, давай! Не теряйся! Смелее! Давай прыгай!
- Помогите! - заорал тот навстречу ветру.
- Помогите! - закричал кондуктор, вцепившись в его ногу.
Два испуганных пассажира с негром-проводником подбежали на помощь. Они
побороли Пехтуру и втащили в вагон насмерть перепуганного солдата. Кондуктор
наглухо закрыл окошко.
- Джентльмены, - он обращался к двум пассажирам, - пожалуйста, посидите
тут, не давайте им выкинуть его в окно. Я их всех ссажу, только бы доехать
до Буффало. Я бы остановил поезд сейчас же, но если оставить их одних - они
его прикончат. Генри, вызови главного кондуктора, - приказал он проводнику,
- и попроси его телеграфировать в Буффало, что мы везем двух сумасшедших.
- Да, да, Генри, - подхватил Пехтура. - Вели им приготовить оркестр и
три бутылки виски. Если нет своего оркестра - пусть наймут, я оплачу! - Он
вытащил из кармана распухший комок долларов и один отдал проводнику. - А
тебе тоже оркестр? - спросил он Лоу. - Нет, нет, тебе он ни к чему.
Поделимся. Беги! - сказал он проводнику.
- Слушаюсь, сэр капитан! - Белые зубы блеснули, как внезапно открытый
рояль.
- Присмотрите за ними, господа! - попросил кондуктор своих добровольных
стражей. - Эй, Генри! - крикнул он вдогонку белой куртке проводника.
Приятель Пехтуры, бледный, весь в поту, боролся с подступившей
тошнотой. Пехтура и Лоу сидели спокойно: один - приветливый, другой -
воинственный. Новые пассажиры сели, плечом к плечу, словно ища друг у друга
поддержки, и вид у них был растерянный, но решительный. Другие пассажиры
снова равнодушно втянули головы в плечи, наклонились над газетами и книгами;
поезд мчался мимо заката.
- Ну-с, джентльмены, - начал Пехтура.
Оба штатских вскочили, как наэлектризованные, и один сказал:
- Ну-ну-ну! - и успокоительно обхватил солдата руками. - Не шуми,
солдат, мы тебе поможем. Мы - американцы, мы ценим, что вы для нас сделали.
- Хэнк Уайт, - пробормотал пьяный.
- Что? - переспросил его приятель.
- Хэнк Уайт, - повторил тот.
Пехтура обрадовано повернулся к штатскому.
- Вот так штука, будь я неладен. Оказывается, это наш старый добрый
Хэнк Уайт собственной персоной. Я же с ним рос вместе! Слушай, Хэнк! А мы
слышали, что ты не то умер, не то чем-то торгуешь, кажется, роялями. Тебя,
случайно, не выгнали, нет? Что-то я не вижу при тебе рояля.
- Нет, нет, - испуганно залопотал штатский. - Вы ошиблись. Шлюсс моя
фамилия, у меня свое дело - дамское белье. - Он вытащил карточку.
- Да что вы говорите! Вот это славно! Послушайте, - Пехтура
доверительно наклонился к штатскому, - а у вас образчиков с собой нет,
образчиков дамочек? Нет? Жаль, жаль! Ну, ничего. Я вам достану в Буффало.
Нет, не куплю, а просто достану, так сказать, во временное пользование.
Горацио! Где бутылка? - спросил он Лоу.
- Вот, майор! - И Лоу вытащил бутылку из-под куртки.
Пехтура открыл ее, протянул штатским.
- Спасибо, - сказал тот, кого звали Шлюсс, церемонно передавая бутылку
своему соседу.
Оба осторожно наклонились и выпили. Пехтура и курсант Лоу выпили, не
наклоняясь.
- Легче, легче, солдатики! - предупредил Шлюсс.
- Не бойтесь! - сказал Лоу. Все снова выпили.
- А почему он не пьет? - спросил второй штатский, молчавший до сих пор,
и показал на спутника Пехтуры.
Тот сидел в углу, странно согнувшись. Пехтура тряхнул его, и он вяло
сполз на пол.
- Вот как влияет этот дьявольский ром, друзья! - торжественно произнес
Пехтура и отхлебнул из бутылки.
Выпил и курсант Лоу. Он протянул бутылку штатским.
- Нет, нет! - настойчиво повторил Шлюсс. - Сейчас больше нельзя!
- Он не то говорит, - сказал Пехтура. - Необдуманно. - И он и Лоу
пристально уставились на штатских. - Дай время, пусть придет в себя.
Шлюсс подумал и взял бутылку.
- Все в порядке, - доверительно сообщил Пехтура курсанту. - А я было
решил, что он хочет оскорбить честь нашего мундира. Но это не так, а?
- Нет, нет, что вы! Никто так не уважает военных, как я. Верьте, я бы и
сам пошел сражаться вместе с вами! Но кому-то надо было вести дела, пока
ребята были на фронте. Разве неправда? - обратился он к курсанту Лоу.
- Не знаю! - со сдержанной неприязнью ответил тот. - Я сам и поработать
не успел!
- Что ты, что ты! - упрекнул его Пехтура. - Не всем же повезло, не все
такие молодые.
- В чем это мне повезло? - зло спросил курсант Лоу.
- А если не повезло - молчи, нам и своих забот хватает.
- Конечно! - торопливо подхватил Шлюсс. - У всех свои заботы. - Он
слегка прихлебнул из бутылки, но Пехтура сказал:
- Да пейте же как следует.
- Нет, нет, спасибо, с меня хватит. Глаза у Пехтуры стали, как у змеи.
- Ну-ка, выпей! Хочешь, чтоб мы вызвали кондуктора и пожаловались, что
ты у нас отнимаешь виски?
Тот сразу отдал ему бутылку, а он обернулся к другому штатскому:
- Чего это он чудит, а?
- Не надо, не надо! - сказал Шлюсс. - Слушайте, ребята, вы пейте, а мы
за вами присмотрим.
Молчаливый штатский добавил:
- Как родные братья. И Пехтура сказал:
- Они думают, что мы хотим их отравить. Они, кажется, решили, что мы -
немецкие шпионы.
- Да что вы, что вы! Я военных уважаю, как родную мать!
- Раз так - давай выпьем!
Шлюсс хлебнул из бутылки, передал ее второму. Тот тоже выпил, оба
страшно вспотели.
- А он ничего не будет пить? - спросил молчаливый штатский, и Пехтура
сочувственно посмотрел на второго солдата.
- Увы, мой бедный Хэнк! - вздохнул он. - Мой бедный друг, боюсь, что он
окончательно погиб. Конец нашей долгой дружбе, господа.
Курсант Лоу пробормотал:
- Да, конечно! - Он ясно видел перед собой двух Хэнков.
А Пехтура продолжал:
- Взгляните на это доброе мужественное лицо. Мы вместе росли, вместе
собирали цветики на цветущих лугах, мы с ним прославили батальон погонщиков
мулов, мы с ним разорили Францию. И вот - взгляните, чем он стал! Хэнк!
Неужто ты не узнаешь, чей это голос рыдает, неужели не чувствуешь нежную
дружескую руку на своем лбу? Прошу вас, генерал, - он обернулся к курсанту
Лоу, - будьте добры, позаботьтесь о его прахе. Я отряжу этих добрых
незнакомцев в первую же кожевенную мастерскую, пусть закажут шлею для мулов,
всю из цветов шиповника, а инициалы из незабудок.
Шлюсс, со слезами на глазах, попытался обнять Пехтуру.
- Будет, будет, смерть еще не разлука. Бодрись, друг. Выпей глоток,
сразу станет легче.
- Что верно, то верно, - сказал тот. - Все-таки у тебя доброе сердце,
братец. А ну, подымайся по сигналу, ребята!
Шлюсс вытер ему лицо грязным, но надушенным платком, и они снова
выпили. В розовом свете алкоголя и заката плыл мимо Нью-Йорк; поезд подошел
к Буффало, и снова, горя огнем, они увидали вокзал. Бедный Хэнк уже мирно
спал, склонясь на плевательницу.
Курсант Лоу и его сосед, похолодев от предчувствия, встали и подняли
своих спутников. Шлюсс выразил некоторое нежелание выходить. Он сказал, не
может быть, это не Буффало, в Буффало он бывал сто раз. Приятели держали его
на весу и уверяли, что это оно самое и есть, а кондуктор, сердито взглянув
на них, исчез. Лоу и Пехтура надели фуражки и вывели штатских в коридор.
- Слава Богу, что мой сын был слишком молод, чтоб попасть в солдаты, -
сказала какая-то женщина, с трудом протискиваясь мимо них, а Лоу спросил
Пехтуру:
- Слушай, а что с ним будет?
- С кем? - опросил тот, поддерживая Шлюсса.
- С тем, что остался. - И Лоу показал на спящего.
- А, с ним! Да бери его себе, если хочешь.
- Как, разве он не с тобой ехал?
На станции было шумно и дымно. За окнами спешили и суетились пассажиры
и носильщики, и, двигаясь по коридору, Пехтура ответил:
- Кой черт, я его никогда в жизни не видел. Пусть проводник его выметет
с мусором или оставит, пусть делает с ним что хочет.
Они наполовину тащили, наполовину несли обоих штатских, и хитрый, как
черт, Пехтура провел их вдоль всего поезда и вывел через общий вагон. На
перроне Шлюсс обнял его за шею.
- Слуш-шьте, братцы, - сказал он проникновенно, - фам-м-милю м-мою вы
знаете, адрес знаете. Слуш-шьте, я в-вам докажу - Америка ценит ваш-ш
подвиг. Наш флаг, развевайся на море и на су-у-ше! Слушьте, все, что мое -
ваше, ничего не жаль для солдата! Солдат ты или не солдат-это
б-без-з-раз-з-лично, я с тобой на все сто п-п-процентов. Я т-т-тебя люблю,
ч-ч-честью клянусь!
- Верю! - сказал Пехтура, поддерживая его. Потом, увидев полисмена,
повел своего спутника к нему.
За ним побрел Лоу, ведя второго, молчаливого, пассажира.
- Стой крепче, слышишь? - прошипел он ему, но у того глаза вдруг
наполнились неизъяснимой грустью, как у больного пса. - Ладно, иди как
можешь, - смягчившись, сказал Лоу, а Пехтура уже стоял перед полицейским и
говорил ему:
- Ищете двух пьяных, сержант? Вот эти двое житья не давали всему
поезду. Неужто нельзя дать солдатам спокойно ехать? То им сержанты житья не
дают, то пьяные.
- Посмотрел бы я на того, кто рискнет тронуть солдата, - заметил
полисмен. - Ну-ка, проходи!
- Да ведь это же опасные люди. Зачем вам жалованье платят, если вы не
можете навести порядок?
- Сказано вам - проходите. В участок захотел, что ли?
- Вы делаете ошибку, сержант. Это же те, кого вы ищете.
Полисмен переспросил:
- Ищете? - и внимательно посмотрел на Пехтуру.
- Конечно. Разве вы не получили нашу телеграмму? Мы телеграфировали,
чтоб вы встречали поезд.
- А-а, так это те, психи? А где тот, которого они пытались убить?
- Ну да, именно психи. Разве нормальный человек дойдет до такого
состояния?
Полисмен посмотрел на всех четверых скучающим взглядом.
- Ладно, проходи. Все вы пьяны, как стелька. Проходите, иначе всех
заберу.
- Прекрасно. Забирайте. Придется идти в участок, если нельзя иначе
избавиться от этих психов.
- А где старший кондуктор поезда?
- Он с доктором перевязывает раненого.
- Слушай, что-то ты много себе позволяешь. Ты что - разыграть меня
хочешь?
Пехтура поднял своего спутника.
- Стой как следует! - скомандовал он и встряхнул его. "Л-люблю, как
брата", - забормотал тот. - Да вы на него посмотрите, - сказал он, -
посмотрите на них, на обоих. А там, в вагоне, - потерпевший. Что ж, вы так и
будете стоять, так ничего и не сделаете?
- Да я было подумал, что ты меня разыгрываешь. Значит, это они? -
Полисмен поднял свисток. На свист прибежал второй полисмен. - Вот они, Эд.
Постереги их, а я пойду выясню: там, в вагоне, убитый. Стойте тут, солдаты,
поняли?
- Вполне, сержант, - согласился Пехтура. Тяжело топая, полисмен убежал,
а он обратился к штатским: - Все в порядке, друзья. За вами пришли вестовые,
они вас проводят на парад, сейчас он начнется. Вы идите с ними, а мы с этим
вот офицером отправимся в вагон за проводником и кондуктором. Им тоже охота
попасть на парад.
Шлюсс снова заключил его в объятия.
- Люблю, к-к-как бра-брата. Все мое - твое. Проси чего хочешь.
- Отлично, - сказал тот. - Присмотрите за ними, капитан, они совсем
спятили. Ну, вот, идите с этим добрым дяденькой.
- Стой! - сказал полисмен. - Подождите-ка тут, вы, оба!
С поезда раздался крик, лицо кондуктора походило на раздутый орущий
шар.
- Поглядеть бы, как он лопнет! - пробормотал Пехтура.
- За мной, слышишь?! - крикнул он Пехтуре и Лоу.
Он отходил все дальше, и Пехтура торопливо сказал Лоу:
- Пошли, генерал! Давай быстрее! Прощайте, друзья! Пошли, мальчик!
- Стой! - заорал полисмен, но, не обращая на него внимания, они
побежали вдоль длинной платформы, пока там кричали и шумели.
В сумерках, за вокзалом, город вычертил резкие контуры на вечернем
зимнем небе, и огни казались сверкающими птицами на недвижных золотых
крыльях, колокольным звоном, застывшим на лету; под неправдоподобным, тающим
волшебством красок проступала некрасивая серость.
В брюхе пусто, внутри зима, хотя где-то на свете есть весна, и с юга от
нее веет забытой музыкой. И, охваченные волшебством внезапной перемены, они
стояли, чуя весну в холодном воздухе, словно только что пришли в новый мир,
чувствуя свою мизерность и веря, что впереди их ждет что-то новое и
удивительное. Они стыдились этого чувства, и молчание стало невыносимым.
- Да, братец, - и Пехтура изо всей силы хлопнул курсанта Лоу по плечу,
- все-таки с этого парада мы с тобой дали деру, верно, а?
Кто полетел спасать миры,
И безутешен С той поры?
Курсант!
Кто на свиданье не попал,
Пока командует капрал?
Курсант!
С набитыми животами и бутылкой виски, уютно приютившейся под мышкой у
курсанта Лоу, сели они в другой поезд.
- А куда мы едем? - спросил Лоу. - Этот поезд не идет в Сан-Франциско.
- Слушай меня, - сказал Пехтура. - Меня зовут Джо Гиллиген. Гиллиген,
Г-и-л-л-и-г-е-н, Гиллиген. Д-ж-о - Джо. Джо Гиллиген. Мои предки завоевали
Миннеаполис, отняли его у ирландцев и приняли голландскую фамилию, понятно?
А ты когда-нибудь слышал, чтоб человек по имени Гиллиген завел тебя не туда,
куда надо? Хочешь ехать в Сан-Франциско - пожалуйста! Хочешь ехать в Сен-Пол
или в Омаху - пожалуйста, я не мешаю. Более того: я тебе помогу туда
попасть. Помогу попасть хоть во все три города, если хочешь. Но зачем тебе
ехать к черту на рога, в Сан-Франциско?
- Незачем! - согласился Лоу. - Мне вообще незачем ехать. Мне и тут, в
поезде, хорошо, по правде говоря. Послушай, давай мы тут кончим войну. Но
беда в том, что моя семья живет в Сан-Франциско. Вот и приходится ехать.
- Правильно, - с готовностью согласился рядовой Гиллиген. - Надо же
человеку когда-нибудь повидать свою родню. Особенно, если он с ними не
живет. Разве я тебя осуждаю? Я тебя за это уважаю, братец. Но ведь домой
можно съездить и в другое время. А я предлагаю: давай осмотрим эту
прекрасную страну, ведь мы за нее кровь проливали.
- Вот черт, нельзя мне. Моя мать с самого перемирия мне каждый день
телеграфировала: летай пониже, будь осторожен, скорее приезжай домой, как
только демобилизуют. Ей-богу, она, наверно, и президенту телеграфировала,
просила: отпустите его поскорее.
- Ясно. Обязательно просила. Что может сравниться с материнской
любовью? Разве что добрый глоток виски. А где бутылка? Надеюсь, ты не
обманул бедную девушку?
- Вот она! - Лоу вынул бутылку, и Гиллиген нажал звонок.
- Клод, - сказал он высокомерному проводнику негру. - Принеси нам два
стакана и бутылочку саосапариллы или еще чего-нибудь. Сегодня мы едем в
джентльменском вагоне и будем вести себя, как джентльмены.
- А зачем тебе стаканы? - спросил Лоу. - Вчера мы и бутылкой
обходились.
- Помни, что мы въезжаем в чужие края. Нельзя нарушать обычаи дикарей.
Подожди, скоро ты будешь опытным путешественником и все будешь помнить. Два
стакана, Отелло.
- В этом вагоне пить не полагается. Пройдите в вагон-ресторан.
- Брось, Клод, будь человеком.
- Нельзя пить в этом вагоне. Если желаете, пройдите в вагон-ресторан. -
Рядовой Гиллиген обернулся к своему спутнику.
- Видал? Как тебе это нравится? Вот как гнусно отнесся к солдатам!
Говорю вам, генерал, хуже этого поезда я еще не встречал.
- А, черт с ним, давай пить из бутылки.
- Нет, нет! Теперь это вопрос чести. Помни, нам надо защищать честь
мундира от всяких оскорблений. Подожди, я поищу кондуктора. Нет, брат,
купили мы билеты или не купили?
Нет офицеров, а жены их есть,
Кому ж они окажут честь?
Небо в тучах и земля медленно и мерно расплываются в сером тумане.
Серая земля... По ней проходят случайные деревья, дома, а города, как пузыри
призрачных звуков, нанизаны на телеграфную проволоку...
Кто в караулке треплет языком,
К черту войну посылает тайком?
Курсант!
И тут вернулся Гиллиген и сказал:
- Чарльз, вольно!
"Так я и знал, что он кого-то приведет, - подумал курсант Лоу и,
поднимая глаза, заметил пояс и крылья, вскочил, увидал молодое лицо
искаженное чудовищным шрамом через весь лоб. - О господи", - взмолился он,
сдерживая дурноту.
Лоу отдал честь. Офицер смотрел на него рассеянным напряженным
взглядом. Гиллиген, поддерживая офицера под руку, усадил его на скамью. Тот
растерянно взглянул на Гиллигена и пробормотал:
- Спасибо.
- Лейтенант, - сказал Гиллиген, - вы видите перед собой гордость нации.
Генерал, велите подать воду со льдом. Лейтенант нездоров.
Курсант Лоу нажал кнопку звонка и со вспыхнувшей вновь старой враждой,
какую американские солдаты питают к офицерам всех национальностей, поглядел
на знаки различия, бронзовые крылья и пуговицы, даже не удивляясь, почему
этот больной британский лейтенант в таком состоянии путешествует по Америке.
"Был бы я старше или счастливее, я бы мог оказаться на его месте", - ревниво
подумал он.
Снова пришел проводник.
- Нельзя пить в этом вагоне, я ведь вас предупреждал, - сказал он. -
Нельзя, сэр. В таких вагонах не пьют. - И тут проводник увидал третьего
военного. Он торопливо наклонился к нему и подозрительно глянул на Гиллигена
и Лоу: - Что вам от него нужно?
- Просто подобрал его там, он, видно, иностранец, заблудился. Послушай,
Эрнест...
- Заблудился? Ничего он не заблудился. Он из Джорджии. Я за ним,
присматриваю. Кэп, - обратился он к офицеру, - вам эти люди не мешают?
Гиллиген и Лоу переглянулись.
- Черт, а я решил, что он иностранец, - шепнул Гиллиген.
Офицер поднял глаза на испуганного проводника.
- Нет, - сказал он медленно, - не мешают.
- Как вы хотите - остаться тут с ними или, может, проводить вас на ваше
место?
- Оставь его с нами, - сказал Гиллигеа - Ему выпить хочется.
- Да нельзя ему пить. Он больной.
- Лейтенант, - оказал Гиллиген, - хотите выпить?
- Да, хочу выпить. Да.
- Но ему нельзя виски, сэр.
- Немножко можно. Я сам за ним присмотрю. А теперь дай-ка нам стаканы.
Неужели тебе трудно?
Проводник снова начал:
- Но ему же нельзя...
- Слушайте, лейтенант, - прервал его Гиллиген, - заставьте вашего
приятеля выдать нам стаканы - пить не из чего!
- Стаканы?
- Ну да! Не желает принести стаканы.
- Прикажете принести стаканы, нэп?
- Да, принесите нам стаканы, пожалуйста!
- Слушаю, кэп. - Проводник пошел и вернулся. - Присмотрите за ним,
ладно? - сказал он Гиллигену.
- Конечно, конечно!
Проводник ушел. Гиллиген с завистью взглянул на своего гостя.
- Да, видно, надо родиться в Джорджии, чтоб тебя обслуживали на этом
проклятом поезде. Я ему деньги давал - и то не помогло. Знаешь, генерал, -
обратился он к Лоу, - пусть лейтенант едет в нашем купе, ладно? Еще
пригодится.
- Ладно, - согласился Лоу. - Скажите, сэр, на каких самолетах вы
летали?
- Брось ты глупости, - прервал его Гиллиген. - Оставь его в покое. Он
разорил Францию," теперь ему нужен отдых. Верно, лейтенант?
Из-под изрубцованного, изуродованного лба офицер смотрел на него
недоуменными, добрыми глазами, но тут появился проводник со стаканами и
бутылкой джинджер-эля. Он принес подушку, осторожно подсунул ее под голову
офицеру, вытащил еще две подушки для остальных и с беспощадной добротой
заставил их сесть поудобнее. Он действовал ловко и настойчиво, как
непреклонная судьба, охватывая всех своей заботой.
Гиллигену с непривычки стало неловко.
- Эй, легче на поворотах, Джордж, не лапай меня, я сам! Мне бы эту
бутылочку полапать, понял?
Не обращая внимания, проводник спросил:
- Вам удобно, кэп?
- Да. Удобно. Спасибо, - ответил офицер. Потом добавил: - Принеси и
себе стакан. Выпей.
Гиллиген открыл бутылку, наполнил стаканы. Приторно и остро запахло
имбирем.
- Вперед, солдаты!
Офицер взял стакан левой рукой, и тут Лоу увидел, что правая у него
скрюченная, сухая.
- Ваше здоровье, - сказал офицер.
- Опрокинем! - сказал курсант Лоу.
Офицер смотрел на него, не притрагиваясь к стакану. Он смотрел на
фуражку, лежащую на коленях у Лоу, и напряженное, ищущее выражение глаз
сменилось четкой и ясной мыслью, так что Лоу показалось, будто его губы
сложились для вопроса.
- Так точно, сэр. Курсант! - ответил он признательно и тепло, снова
ощутив молодую, чистую гордость за свое звание.
Но напряжение оказалось непосильным для офицера, и его взгляд снова
стал недоуменным и рассеянным. Гиллиген поднял стакан, прищурился.
- Выпьем за мир, - сказал он. - Трудно будет только первые сто лет.
Подошел проводник со своим стаканом.
- Лишний нос в корыте, - пожаловался Гиллиген, наливая ему.
Негр взбил и поправил подушку под головой у офицера.
- Извините меня, кэп, может, вам принести что-нибудь от головной боли?
- Нет, нет. Спасибо. Не надо.
- Но вы больны, сэр. Не пейте лишнего.
- Лишнего? Не буду.
- Он не будет, - подтвердил Гиллиген. - Мы за ним последим.
-- Разрешите опустить штору? Вам свет в глаза не мешает?
-- Мне свет не мешает. Идите. Позову, если понадобится.
Инстинктом, присущим его расе, негр понимал, что его заботливость уже
становится навязчивой, но снова попытался помочь:
-- Наверно, вы забыли телеграфировать домой, чтобы вас встретили? Вы бы
позволили мне послать им телеграмму? Пока вы здесь -- я за вами присмотрю, а
потом кто о вас позаботится?
-- Ничего. Все в порядке. Пока я здесь -- вы за мной присмотрите. Потом
сам оправлюсь.
-- Хорошо. Но все-таки придется доложить вашему батюшке, как вы себя
ведете. Надо бы поосторожнее, кэп. - Он обернулся к Гиллигену и Лоу: -
Позовите меня, джентльмены, если ему станет дурно.
- Уходите! Сам позову. Если станет плохо. Гиллиген с восхищением
посмотрел вслед уходящему проводнику.
- Как вам это удалось, лейтенант?
Но офицер только перевел на них растерянный взгляд. Он допил виски, и
пока Гиллиген наливал стаканы, курсант Лоу, привязавшийся, словно щенок,
повторил:
- Скажите, сэр, на каких машинах вы летали? Офицер посмотрел на Лоу
приветливо, но ничего не
ответил, и Гиллиген сказал:
- Молчи. Оставь его в покое. Не видишь, что ли, - он сам не помнит? А
ты бы помнил, с этаким шрамом? Хватит про войну. Верно, лейтенант?
- Не знаю. Лучше выпить еще.
- Ясно, лучше. Не горюй, генерал. Он тебя не хочет обидеть. Просто ему
надо выкинуть все это из головы. У всех у нас свои страшные воспоминания о
войне. Я, например, проиграл восемьдесят девять долларов в карты, ну, и,
конечно, то, что, по словам этого писателя итальяшки, самое твое
сокровенное, тоже потеряно три Четтер-Терри. Так что выпьем виски, друзья.
- Ваше здоровье, - снова проговорил офицер.
- Как это, Шато-Тьерри? - спросил Лоу, по-детски огорченный тем, что им
пренебрег человек, к которому судьба была благосклоннее, чем к нему.
- Ты про Четтер-Терри?
- Я - про то место, где ты, во всяком случае, не был.
- Я там мысленно был, душенька моя. А это куда важнее.
- А ты там и не мог быть. Такого места вообще нет на свете.
- Черта лысого - нет! Спроси-ка лейтенанта, он скажет. Как, по-вашему,
лейтенант?
Но тот уже уснул. Они посмотрели на его лицо, молодое и вместе с тем
бесконечно старое под чудовищным шрамом. Даже Гиллиген перестал паясничать.
- Господи, нутро переворачивается, верно? По-твоему, он знает, какой у
него вид? Что скажут родные, когда его увидят, как ты думаешь? Или его
девушка - если она у него есть. Уверен, что есть.
Штат Нью-Йорк пролетал мимо: по часам наступил полдень, но серое
безнадежное небо не изменилось. Гиллиген сказал:
- Если у него есть девушка, знаешь, что она скажет?
И курсант Лоу, знавший, что такое безнадежность и неудавшаяся попытка,
сказал:
- Ну, что?
Нью-Йорк прошел, лейтенант Мэгон спал под своей военной броней.
"А я бы спал, - думал курсант Лоу, - если б у меня были крылья; летные
сапоги, разве я бы спал?".
Плавный изгиб серебряных крыльев шел книзу, к ленточке над карманом,
над сердцем (наверно, там сердце). Лоу разобрал зубцы короны, три буквы, и
его взгляд поднялся на изуродованное лицо.
- Ну, что? - повторил он.
- Изменит она ему, вот что.
- Брось! Никогда в жизни не изменит.
- Нет, изменит. Ты женщин не знаешь. Пройдет первое время, и появится
какой-нибудь тип, что сидел дома и делал деньги; или парень, из тех, кто
носил начищенные башмаки, а сам и не показывался там, где его могло бы
пришибить, не то, что мы с тобой.
Проводник подошел, наклонился над спящим.
- Ему дурно не было? - шепотом спросил он. Они успокоили его, негр
поправил спящему подушку.
- Вы, джентльмены, покараульте его и обязательно кликните меня, ежели
ему что понадобится. Он человек больной.
Гиллиген и Лоу посмотрели на офицера, согласились с негром, и тот
опустил штору.
- Принести еще джинджер-эля?
- Да, - сказал Гиллиген тоже шепотом, и негр вышел.
Оба сидели, связанные молчаливой дружбой, дружбой тех, чья жизнь
оказалась бесцельной по неожиданному стечению обстоятельств, по воле жалкой
распутницы - Случайности. Проводник принес джинджер-эль. Они молча пили,
пока штат Нью-Йорк переходил в Огайо.
Гиллиген, болтливый, несерьезный, и то ушел в какую-то свою думу, а
курсант Лоу, молодой и глубоко разочарованный, переживал горести издревле
терзавшие всех воинов, чьи корабли пошли ко дну, не покидав гавани... Офицер
спал, склонив лоб со шрамом над маскарадным парадом крыльев, ремней и
металла, и какая-то неприятная старая дама остановилась и спросила:
- Он ранен? Гиллиген очнулся от дум.
- А вы взгляните на его лицо, - сказал он раздраженно, - и сразу
поймете, что он просто сидел на стуле, разговаривал вот с такой старушкой,
вдруг упал и ушибся об нее.
- Какая наглость! - сказала дама, меряя Гиллигена взглядом. - Но разве
нельзя ему помочь? Мне кажется, он болен.
- Конечно, сударыня, ему можно помочь. По-нашему "помочь" - значит:
оставить его в покое.
Они с Гиллигеном сердито посмотрели друг на друга. Потом она перевела
взгляд на Лоу - молодого, задиристого, разочарованного - и. снова посмотрела
на Гиллигена. И с беспощадной гуманностью толстой мошны сказала:
- Я пожалуюсь на вас главному кондуктору. Этот человек болен, ему нужно
помочь.
- Прекрасно, мэм. Но заодно скажите кондуктору, что если он его
потревожит, я ему голову оторву.
Дама покосилась на Гиллигена из-под изящной модной шляпки, но тут
послышался другой женский голос:
- Оставьте их, миссис Гендерсон. Они сами присмотрят за ним.
Молодая, темноволосая. Если бы Гиллиген и Лоу когда-нибудь видели
рисунки Обри Бердслея, они поняли бы, что по ней тосковал художник: он так
часто писал ее в платьях цвета павлиньих перьев, бледную, тонкую, порочную,
среди изысканных деревьев и странных мраморных фонтанов. Гиллиген встал.
- Вы правы, мисс. Ему тут хорошо, пусть спит около нас. Проводник за
ним смотрит. - Он сам не понимал, что его заставляет объясняться с ней. - А
мы его доставим домой. Пусть сидит спокойно. И спасибо вам за внимание.
- Нет, надо что-то сделать! - упрямо твердила старая дама.
Но спутница увела ее, и поезд помчался дальше, в предвечернем свете.
(Конечно, дело идет к вечеру, говорили наручные часы курсанта Лоу. Какой там
штат - неизвестно, но день на исходе. День ли, вечер, утро или ночь -
офицеру было безразлично. Он спал.)
- Вот старая сука! - сказал Гиллиген шепотом, стараясь не разбудить
его.
- Смотрите, как у него лежит рука, - сказала молодая женщина,
возвращаясь. Она сняла его высохшую руку с колена. ("И рука - тоже", -
подумал Лоу, увидев искривленные кости под сморщенной кожей.) - Бедный,
какое страшное лицо! - сказала она, поправляя подушку.
- Тише, мэм! - сказал Гиллиген.
Она не обратила на него внимания. Гиллиген, боясь, что лейтенант сейчас
проснется, все же сдался, замолчал, и она продолжала:
- Далеко он едет?
- Он из Джорджии, - сказал Гиллиген. Понимая, что она не случайно зашла
к ним в купе,
он и курсант Лоу встали. Глядя на ее изысканную бледность, на черные
волосы, на алый рубец рта и гладкое темное платье, Лоу чувствовал юношескую
зависть к спящему. Она скользнула по Лоу беглым взглядом. Какая
отчужденность, какая сдержанность. Совсем не обращает внимания.
- Один он домой не доедет, - убежденно сказала она. - Вы оба с ним
поедете, да?
- Конечно, - заверил ее Гиллиген.
Лоу очень хотел что-нибудь сказать, что-нибудь такое, чтоб она
запомнила его, такое, чтобы покрасоваться перед ней. Но она смотрела на
стаканы, на бутылку, которую Лоу, как дурак, прижимал к себе.
- А вы тут неплохо живете, - сказала она.
- Лекарство от змеиных укусов, мисс. Угодно с нами?
Завидуя смелости Гиллигена, его находчивости, Лоу смотрел на ее губы.
Она поглядела в глубь вагона.
- Пожалуй, можно, если у вас найдется чистый стакан.
- Конечно, найдется. Генерал, позвоните.
Она присела рядом с лейтенантом Мэгоном. Гиллиген и Лоу тоже сели. Она
казалась... нет, она была молодая: наверно, любит танцевать, и в то же время
она казалась немолодой - словно все уже испытала. "Замужем, и лет ей
двадцать пять", - подумал Гиллиген. "Ей лет девятнадцать, она ни в кого не
влюблена", - решил Лоу. Она взглянула на Лоу.
- Где служите, солдат?
- Курсант летной школы, - покровительственно процедил Лоу. -
Военно-воздушные силы. ("Нет, она девчонка, только вид у нее взрослый".)
- А-а. Ну, тогда, конечно, вы с ним. Он ведь тоже летчик, правда?
- Видите - крылья, - ответил Лоу. - Британские Королевские воздушные
силы. Неплохие ребята.
- Что за черт, - сказал Гиллиген. - Да он же не иностранец.
- Вовсе не надо быть иностранцем, чтобы служить в британских или
французских войсках. Вспомните Лафбери. Он был у французов, пока мы не
вступили в войну.
Девушка посмотрела на него, и Гиллиген, никогда не слыхавший о Лафбери,
сказал:
- Кто он там ни есть, он молодец, Для нас, во всяком случае. А там
пусть будет кем хочет.
Девушка подтвердила:
- Да, конечно. Появился проводник.
- Как тут кэп? - спросил он ее шепотом, скрывая удивление, как принято
у людей его расы.
- Ничего, - сказала она. - Все в порядке.
Курсант Лоу подумал: "Наверное, она здорово танцует".
Она добавила:
- Он в хороших руках, эти джентльмены очень заботливы.
"Какая смелая! - подумал Гиллиген. - Видно, тоже хлебнула горя".
- Скажите, можно мне выпить у вас в вагоне? - спросила она.
Проводник внимательно изучал ее лицо, потом сказал:
- Конечно, мэм. Я принесу свежего эля. Вы за ним присмотрите?
- Да, пока я тут. Он наклонился к ней:
- Я сам из Джорджии. Только давно там не был.
- Правда? А я из Алабамы.
- Вот и прекрасно. Землякам надо друг за друга стоять, верно ведь? Сию
минуту принесу вам стакан.
Офицер не просыпался, встревоженный проводник старался не шуметь, и они
сидели, пили и разговаривали приглушенными голосами. Нью-Йорк перешел в
Огайо, Огайо стало бесконечной вереницей одинаковых бедных домишек, откуда
одинаковые мужчины выходили и входили в одинаковые калитки, покуривая и
сплевывая. Уже промелькнуло Цинциннати, и от прикосновения ее белеющей в
полумраке руки, он легко проснулся.
- Приехали? - спросил он.
На ее руке - гладкое золотое кольцо. Другого кольца нет. "Наверное,
заложила, - подумал Гиллиген. - Но с виду она не бедная".
- Генерал, достаньте фуражку лейтенанта.
Лоу перелез через колени Гиллигена, а Гиллиген сказал:
- Наша старая знакомая, лейтенант. Познакомьтесь с миссис Пауэрс.
Она взяла руку офицера, помогая ему встать. Появился проводник.
- Дональд Мэгон, - заученным тоном сказал офицер.
Курсант Лоу вернулся вместе с проводником, они несли фуражку, палку,
куртку и два походных мешка. Проводник помог офицеру надеть куртку.
- Я принесу ваше пальто, мэм, - сказал Гиллиген, но проводник опередил
его.
Ее пальто было мохнатое, плотное, светлого цвета. Она небрежно накинула
его. Гиллиген и Лоу собрали свое "вещевое довольствие". Проводник подал
- А где же мои чемоданы?
- Сейчас, мэм! - крикнул ей проводник через головы и плечи пассажиров.
- Несу ваши вещи, мэм!
Он принес вещи и ласковой темной рукой помог офицеру спуститься на
перрон.
- Помогите-ка лейтенанту! - начальнически приказал кондуктор, но офицер
уже стоял на перроне.
- Вы его не оставите, мэм?
- Нет, я его не оставлю.
Они пошли вдоль платформы, и курсант Лоу оглянулся. Но негр-проводник
уже ловко и споро помогал другим пассажирам. Как видно, он совсем позабыл о
них. Курсант Лоу отвел взгляд от проводника, занятого чемоданами и
собиранием чаевых, и, взглянув на офицера, в куртке, с палкой, увидел, как
безвольно сдвинулась фуражка с изуродованного лба, и невольно с удивлением
подумал, что такое человек.
Но все скоро позабылось в мягком умирании вечера, на улице среди
каменных домов, под фонарями, в чьем отсвете силуэтом выступали фигуры
Гиллигена в мешковатой форме и девушки в мохнатом пальто, когда они входили
в высокие двери отеля, держа под руки Дональда Мэгона.
Миссис Пауэрс лежала в постели, ощущая свое вытянутое тело под чужими
одеялами, слыша ночные звуки отеля, приглушенные шаги в немых, устланных
коврами коридорах, сдержанный звук открывающихся и закрывающихся дверей,
пульсирующий где-то двигатель - звуки, которые обладают везде странным
свойством усыплять и успокаивать, но мешают спать, когда слышишь их ночью в
гостинице. Голова и тело, согреваясь от привычной близости сна, как-то
пустели, а когда она свернулась калачиком, прилаживаясь ко сну, все вдруг
наполнилось знакомой, тревожной тоской.
Она думала о своем муже, погибшем таким молодым во Франции, и в ней
снова подымалась досада и обида на бессмысленную выходку пустельги судьбы:
как можно было выкинуть такую глупейшую шутку? Именно тогда, когда она
спокойно решила, что они только воспользовались всеобщей истерикой, чтобы
дать друг другу мимолетную радость, именно тогда, когда она спокойно решила,
что лучше им разойтись, пока еще осталась незапятнанной память о тех трех
днях, что они провели вместе, и написала ему об этом, - надо же ей было
именно тут получить обычное, равнодушное сообщение, что он убит в бою. Такое
обычное, такое равнодушное, словно тот Ричард Пауэрс, с которым она прожила
три дня, был один человек, а Ричард Пауэрс, командир роты энского полка, -
совсем другой.
И ей, такой молодой, снова узнать весь ужас разлуки, всю жгучесть
желания - прилепиться в этой темной жизни к кому-то определенному, вопреки
всем военным департаментам. А он даже не получил ее письмо! Это казалось
самой большой изменой: то, что он умер, веря в нее, хотя они оба уже
наскучили друг другу.
Она заворочалась, и простыни, согретые теплом ее тела, словно вода,
обволокли ноги.
"К черту, к черту... Какую злую шутку со мной сыграли". Она вспомнила
те ночи, когда они вдвоем пытались вычеркнуть завтрашний день из жизни. "Все
это злые шутки, - подумала она. - Хорошо, что я теперь знаю, на что
истратить пенсию за него... Интересно, что сказал бы об этом он, Дик, если
только он все видит, если ему теперь все равно".
Она вытянулась, повернулась, крутое плечо выступило из-под одеяла,
резко обрисовалось все тело: лежа так, она вглядывалась в комнату, как в
туннель, следя за смутными силуэтами мебели, чувствуя, как сквозь
самодовольные, самоуверенные гладкие стены проникают весенние шумы. Колодец
двора наполнен предчувствием апреля, снова пришедшего в мир. Ворвался без
оглядки, как сумасшедший, в этот мир, забывший весну. На белой двери,
соединявшей комнаты, робко проступила филенка и застыла немой и светлой
линией. Повинуясь безотчетному порыву, женщина встала и надела халат.
Дверь бесшумно подалась под ее рукой. И в этой комнате, как и у нее,
смутно виднелись какие-то вещи. Она услышала дыхание Мэгона и нащупала
выключатель на стене. Он спал, запрокинув изуродованный лоб, и свет, резко и
прямо упавший на веки, не разбудил его. И вдруг она чутьем поняла, что с ним
произошло, почему его движения так неуверенны, так беспомощны.
"Да он же слепнет!" - подумала она, склонившись к нему. Он спал.
За дверью послышался шум. Она быстро выпрямилась, и шум прекратился.
Ключ никак не попадал в замок, но потом дверь отворилась и вошел Гиллиген,
держа на весу курсанта Лоу, совершенно пьяного, с остекленевшим взглядом.
Гиллиген поставил своего шатающегося спутника на ноги и сказал:
- Добрый день, мэм!
Лоу что-то пробормотал, пуская пузыри, и Гиллиген продолжал:
- Вот он, одинокий моряк, вот кого я подобрал! Плыви, мой гордый,
одинокий! - воззвал он к своему бесчувственному, безвольному грузу. Но
курсант Лоу только пробормотал что-то невнятное. Глаза у него походили на
устриц. - Чего? - переспросил Гиллиген. - Ну, будь мужчиной! Поговори с этой
милой леди!
Курсант Лоу снова издал нечленораздельный звук, и она шепнула:
- Тсс! Не шумите!
- Что? - удивленно сказал Гиллиген. - Лейтенант спит? Зачем спать в
такую рань?
С неистребимым оптимизмом Лоу снова попытался что-то пробормотать, и
Гиллиген сочувственно повторил:
- А-а, вот что тебе нужно! Так бы и говорил, откровенно, по-мужски. Он
почему-то хочет спать! - объяснил он миссис Пауэрс.
- Правильно, так и надо! - сказала она. Гиллиген, с пьяной
заботливостью, подвел Лоу ко второй постели и с преувеличенной
осторожностью, свойственной пьяным, уложил его. Тот свернулся в клубок,
вздохнул и повернулся к ним спиной, но Гиллиген стянул с него башмаки и
обмотки, и, осторожно подымая каждый башмак, обеими руками поставил их на
стол. Она стояла, прислонясь к изножью кровати Мэгона, опираясь длинным
бедром о жесткую спинку кровати, пока Гиллиген раздевал Лоу.
Наконец Лоу, освободившись от обуви, со вздохом повернулся к стенке.
- Вы очень пьяны, Джо?
- Нет, не очень, мэм. А что случилось? Лейтенанту надо помочь?
Но Мэгон спал. Мгновенно уснул и курсант Лоу.
- Мне надо поговорить с вами, Джо. О нем, - торопливо добавила она,
встретив его удивленный взгляд. - Можете выслушать сейчас, а если вам лучше
лечь спать - тогда утром поговорим.
Гиллиген, стараясь сосредоточить взгляд в одной точке, ответил:
- Да нет, сейчас самое подходящее время. Никогда не отказываю леди.
Она вдруг решительно сказала:
- Хорошо, идем в мою комнату.
- Пожалуйста, дайте только взять бутылку - и я к вашим услугам.
Пока он искал бутылку, она вернулась к себе в номер, и когда он вошел,
она уже сидела в кровати, закутавшись в одеяло и обхватив руками колени.
Гиллиген пододвинул себе стул.
- Джо, вы знаете, что он слепнет? - резко и отрывисто сказала она.
Ее лицо расплывалось у него перед глазами, но потом опять стало лицом,
и, стараясь удержать его в фокусе, он сказал:
- Я больше того знаю. Он умирает.
- Умирает?
- Да, мэм. У него на лице смерть написана, это же ясно видно. О, черт
бы ее побрал, эту жизнь! - вдруг крикнул он.
- Тес! - прошептала она.
- Верно, совсем забыл, - быстро проговорил он. Она крепче обхватила
колени, закрытые одеялом, все тело у нее затекло, она переменила позу,
чувствуя спиной деревянную спинку кровати, думая, почему тут кровати не
железные, думая, почему все так, зачем железные кровати, зачем вдруг сама
берешь какого-то человека, впускаешь в свою жизнь, зачем этот человек умирает,
зачем берешь других...
"Неужели я тоже буду так умирать - беспокойно, бессмысленно? Отчего это я
ничего не чувствую, как другие, - от природы ли я такая холодная, или уже
все внутренние силы разменяла на медяки, растратила? Дик, Дик. Какая
безобразная смерть".
Гиллиген неустойчиво сидел на стуле, с трудом сосредоточив взгляд в
одной точке, чувствуя, что глаза его не слушаются, скользят, как выпущенные
из скорлупы сырые яйца. Свет расплывается кругами, кольцами; она с двумя
лицами, сидит на двух кроватях, обхватив коленки четырьмя руками... Отчего
это человек не может быть очень счастлив или очень несчастен? Получается
какая-то бледная смесь... Вроде пива, когда тебе-то надо глотнуть виски или
вроде воды.
Она шевельнулась, крепче закуталась в одеяло. Весна в колодце двора,
весенние шумы, но в номере от парового отопления еще несло умирающей зимой.
- Давайте выпьем, Джо.
Он встал, осторожно, ломко, и, двигаясь с напряженной четкостью, принес
графин и стаканы. Она пододвинула поближе маленький столик, и Гиллиген
приготовил питье. Выпив, она поставила стакан. Он дал ей закурить.
- Гнусная штука - жизнь, Джо.
- Что верно, то верно. И смерть - еще не самое страшное.
- Смерть?
- Я про него. Беда в том, что он-то помрет не вовремя.
- Не вовремя? Гиллиген выпил глоток.
- Я про него все узнал, понятно? Дома у него - девушка; их обручили
родные еще детьми, перед самой войной. А знаете, что она сделает, когда
увидит его лицо? - спросил он, уставясь на нее. Наконец-то оба ее лица
слились в одно, волосы стали черными. Рот - словно рана...
- Нет, нет, Джо, не может этого быть. - Она села. Одеяло соскользнуло с
ее плеч, она закуталась еще плотнее, пристально вглядываясь в него.
Усилием воли Гиллиген разорвал круг водимых предметов и сказал:
- Вы себя не уговаривайте. Видел я ее фотографию. И последнее письмо к
нему читал.
- Он сам вам показал? - спросила она сразу.
- Это все равно. Видел - и баста.
- Джо! Неужели вы рылись в его вещах?
- А, черт! Мы же хотим ему помочь, и я и вы, мэм! Ну, ладно, сделал то,
что по светским заповедям не положено, но сами знаете, ведь я могу ему
помочь, черт меня дери, только не надо на себя запреты накладывать. А если я
вижу, что так надо, так мне никакие запреты не помеха.
Она смотрела на него, и он заторопился:
- Понимаете, мы с вами знаем, как ему помочь, но если вам постоянно
будут стоять поперек дороги всякие правила - того джентльмену нельзя, этого
нельзя, - так вы ему ничем не поможете. Вам понятно?
- Но почему вы так уверены, что она от него откажется?
- Я же вам говорю, прочитал ее письмо: вся эта дурацкая чушь про
рыцарей воздуха, про романтику боя, - нет, про это даже слезливые толстухи
думать забывают, когда шумиха кончается и все эти мундиры и раненые не
только выходят из моды, но просто надоедают.
- Но откуда у вас такая уверенность? Ведь вы ее даже не видели.
- Видел, на фотографии: этакая хорошенькая вертушка, волосы пышные. Как
раз такая невеста, как ему полагается.
- Почем вы знаете, что все так и осталось? Может быть, она давно забыла
его. А он, наверно, ее и не помнит.
- Не в том дело. Если не помнит - хорошо. А вдруг он всех узнает, всех
своих родных. Тогда ему, вероятно, захочется поверить, что в его жизни еще
не все пошло кувырком.
Они помолчали, потом Гиллиген сказал:
- Мне бы с ним раньше познакомиться. Мне бы такого сына... - Он допил
остатки.
- Да сколько же вам лет, Джо?
- Тридцать два, мэм.
- Откуда вы так хорошо знаете нас, женщин? - спросила она глядя на него
с любопытством.
Он коротко ухмыльнулся.
- Не то что знаю, просто говорю - и все. Наверно, напрактиковался. Все
от разговоров. - В голосе слышалась едкая насмешка. - Столько болтаешь, что
рано или поздно скажешь верные слова. Вы-то не очень разговорчивая.
- Не очень, - согласилась она. Она вдруг повернулась, и одеяло сползло
совсем, открыв ее тонкую ночную рубашку, длинную линию бедра, поворот ноги,
голую ступню, когда она, подняв руки, укладывалась поудобнее.
Не двинувшись, Гиллиген сказал:
- Выходите за меня замуж, мэм!
Она снова быстро закуталась в одеяло, уже чувствуя легкое отвращение к
себе.
- Господь с вами, Джо. Разве вы не знаете, что я замужем?
- Знаю. И знаю, что мужа у вас нет. Мне только неизвестно, где он, куда
вы его девали, но сейчас-то вы без мужа.
- Слушайте, я скоро начну вас бояться: слишком много вы знаете. Но вы
правы: мой муж убит в прошлом году.
Гиллиген взглянул на нее, сказал:
- Не повезло.
И снова, ощутив смутную теплую грусть, она наклонилась, обхватив руками
колени.
- Да, не повезло. Вот именно, так оно и было, так и есть. Даже горе -
одно притворство. - Она подняла лицо, бледное лицо под черными волосами,
перерезанное шрамом рта. - Знаете, Джо, мне еще никто не сочувствовал так
искренне, как вы. Подите сюда.
Он пододвинулся к ней, она взяла его руку, приложила к своей щеке.
Потом отняла, тряхнула волосами.
- Вы - чудесный человек, Джо. Если бы я хотела выйти замуж, я бы
непременно вышла за вас. Простите мою глупую выходку, Джо.
- Выходку? - повторил Джо, глядя на ее черные волосы. Потом сказал
безразличным голосом: - А-а...
- Но мы еще не решили, что делать с этим несчастным мальчиком, -
деловито сказала она, кутаясь в одеяло. - А я об этом и хотела с вами
поговорить. Вам хочется спать?
- Ничуть, - сказал он. - И, наверно, никогда не
захочется.
- Мне тоже. - Она села поудобнее, опираясь головой о спинку кровати. -
Прилягте тут, давайте решать, как быть.
- Хорошо, - сказал Гиллиген. - Только лучше бы снять башмаки. Испачкаю
гостиничное одеяло.
- Черт с ним, - сказала она. - Ложитесь сверху, с ногами.
Гиллиген прилег, закрывая ладонью глаза от света. Помолчав, она
сказала:
- Так что же с ним делать?
- Сначала надо доставить его домой, - сказал Гиллиген. - Завтра я дам
телеграмму его родным - старик у него священник, понимаете. Но беспокоит
меня эта его чертова девчонка. Надо бы дать ему помереть спокойно. Но что
делать - сам не знаю... Видите ли, я многое понимаю, - объяснил он, - но, в
конце концов, женщинам легче угадать, они правильнее решат, мне так не
додуматься.
- По-моему, никто больше вас для него не сделает. Я на вас надеюсь, как
на каменную гору.
Он отодвинулся, закрывая глаза от света.
- Не знаю. Пока что я пригожусь, а потом надо будет не только
соображать. Слушайте, а почему бы вам не поехать с нами, со мной и с
генералом?
- А я и собираюсь ехать, Джо. - Ее голос словно шел откуда-то из-под
его ладони. - По-моему, я с самого начала так и решила.
"Влюбилась в него". Вслух он сказал:
- Вот и хорошо. Я знал, что вы правильно поступите. А как ваши родные?
- Никак. Только вот, насчет денег...
- Денег?
- Конечно... Мало ли что ему понадобится. Ну, понимаете. Он может по
дороге заболеть.
- Черт, да я выиграл в покер столько, что истратить не успел. Нет,
деньги найдутся. Это не проблема, - сказал он грубовато.
- Да, деньги найдутся. Я ведь получила пенсию за мужа.
Он молчал, защищая ладонью глаза от света. Его ноги в грубых башмаках
лежали на чистом покрывале. Она сидела, обняв колени, закутавшись в одеяло.
Помолчав, она спросила:
- Вы спите, Джо?
- Смешная штука жизнь, верно? - сказал он внезапно, не двигаясь.
- Смешная?
- Еще бы. Солдат помирает, оставляет вам деньги, а вы тратите эти
деньги, чтоб другой солдат мог помереть спокойно. Разве не смешно?
- Наверно, смешно. Все смешно. Смешно и страшно.
- Во всяком случае хорошо, что мы все решили, - сказал он после паузы.
- Он будет рад, что вы с нами поедете.
"Дик, милый, милый". "Мэгон спит, и этот шрам..." "Дик, мой дорогой".
Она чувствовала затылком жесткую доску изголовья, ощущала свои длинные
ноги в крепко сжатом кольце рук, обхвативших колени, видела самодовольную,
равнодушную, безличную комнату, похожую на отведенный ей мавзолей (сколько
же тревог, страстей, желаний похоронено тут?), высоко над миром радостей, и
горестей, и жажды жизни, над неприступными деревьями, занятыми только
материнством и весной. "Дик, Дик, мертвый, страшный Дик. Ты был когда-то
живым, молодым, страстным и злым, а потом ты умер. Дик, милый, милый. Эта
плоть, это тело, которое я любила и не любила, твое прекрасное, молодое,
злое тело, милый Дик, теперь оно кишит червями, как скисшее молоко. Дик,
милый".
Гиллиген Джозеф, бывший рядовой по призыву, демократ, пронумерованный,
как каторжник, спал рядом, и его башмаки (выданные ему бесплатно демократами
более высокого ранга, чем другие демократы) невинно и неловко лежали на
белом покрывале гостиничной кровати, безупречно чистом и безличном.
Она высунула руку из-под одеяла и одним движением погрузила комнату в
тьму. Потом свернулась под одеялом, подложив руку под голову. Гиллиген мирно
храпел, наполняя комнату домашними, успокоительными звуками.
"Дик, милый, какая безобразная смерть..."
В соседнем номере курсант Лоу стряхнул с себя кошмар, открыл глаза и
безразлично, с равнодушием самого вседержителя, уставился на лампы, горевшие
вокруг. Через некоторое время он ощутил свое тело, вспомнил, где он, и с
усилием повернул голову. На другой постели спал офицер с изуродованным
лицом. "Я - Джулиан Лоу. Я ем, перевариваю, усваиваю пищу; я летал. А этот
человек... Вот этот человек, спящий здесь, со своим шрамом... Чем мы
связаны? О Господи Боже мой!" Он чувствовал свое тело, свой желудок.
Подняв руку, он ощупал свой неповрежденный лоб. Никакого шрама. Рядом,
на стуле, лежала его фуражка, перерезанная белой полоской, а на столе -
фуражка того, с суконным верхом, с бронзовым гербом и буквами.
Во рту было горько, в желудке нехорошо.
- Быть бы таким, как он, - простонал Лоу, - только бы стать, как он.
Пусть забирает мое здоровое тело. Пусть берет его себе! А мне бы крылья на
груди, мне бы эти крылья; ради такого шрама я бы завтра пошел на смерть...
На стуле лежала куртка Мэгона, над левым нагрудным карманом крылья
расходились от герба, под короной - шли книзу в застывшем узорном изгибе:
символ мечты.
Стать, как он, с такими крыльями и с таким же шрамом! Курсант Лоу
повернулся к стене в страстном разочаровании, впившемся, как лиса в его
внутренности. Всхлипывая и мыча, курсант Лоу снова уснул, снова видел сны.
Ахиллес: Как готовиться к дальнему
полету, курсант?
Меркурий: Опростать пузырь и
наполнять бензобак, сэр.
Ахиллес: Выполняйте, курсант!
Старинная пьеса (ок. 19...? г.)
Проснувшись, курсант Лоу увидел утро и Гиллигена, одетого и выходившего
из соседней комнаты. Гиллиген взглянул на него.
- Как поживаете, ас?
Мэгон все спал, со шрамом на лбу. Куртка висела на стуле, над левым
карманом крылья шелковисто спускались книзу, над ленточкой. Алый, белый,
алый.
- О господи, - простонал Лоу.
Гиллиген, с уверенностью физически здорового человека, застыл,
приостановившись в четком движении.
- Вольно, солдат. Сейчас спущусь и велю подать завтрак. Побудь здесь,
пока лейтенант проснется, ладно?
Курсант Лоу ощутил горечь во рту и опять застонал. Гиллиген посмотрел
на него.
- Побудешь тут, ладно? Я сейчас вернусь. Дверь за ним закрылась, и Лоу,
подумав: "Мне бы воды", встал и неверными шагами добрался до графина в
другом конце комнаты. Графин. На что похоже - графин, дельфин, дофин. Вода
была вкусная, но, ставя графин на место, он вдруг почувствовал дурноту.
Наконец он добрался до кровати.
Он задремал, забыв о тошноте, и вдруг вспомнил и проснулся. Он
чувствовал, как тупо пухнет голова, потом увидал изножье кровати и, снова
подумав: "Выпить бы воды", поднял голову с подушки и увидел вторую такую же
кровать и мягкие очертания халата на неподвижно стоявшей у постели фигуре.
Склонившись над запрокинутым, изуродованным лицом Мэгона, она оказала Лоу:
- Не вставайте!
Лоу сказал: "Не буду", закрыл глаза и с горечью во рту увидел сквозь
покрасневшие веки ее длинную тонкую фигуру, открыл глаза и увидал только
контур бедра, сливавшийся с безличными складками платья. Еще усилие - и он
мог бы увидеть ее щиколотку. "А там ее ножка, - подумал он, но не смог даже
поднять голову и снова, закрыв глаза: - Сказать бы ей что-то такое, чтоб она
прижала губы к моим губам. О господи, - простонал он, чувствуя, что так
плохо еще никому не было, воображая, как она сказала бы ему: "Я тебя тоже
люблю". - Вот если бы у меня были крылья и шрам... К чертям офицеров, -
подумал он, засыпая. - К чертям "В.К." {Военный курсант}, вот что. Не желаю
быть каким-то паршивым "В.К.". Лучше быть сержантом. Лучше быть механиком.
Держись, курсант. Да, черт подери. А почему бы и нет? Война кончена. Рад.
Рад. О черт. У него крылья. У него шрам. Тот, последний раз..."
На миг он снова очутился в самолете, ощущая запах смазочного масла,
плоскости самолета медленно кренились, он чувствовал порыв ветра, ощущал
штурвал в руке, следя за горизонтом, ведя машину на горизонт, словно целясь
из револьвера ("А черт, мне-то что?"), видя, как нос машины подымается, пока
горизонт не скрылся, видя, как он снова выходит из-под опускающейся дуги
крыла и как вдруг машина резко стопорит и обезумевший мир вихрем начинает
кружиться вокруг него.
"Верно, тебе-то что?" - говорит голос, и, проснувшись, он видит рядом
Гиллигена со стаканом виски.
- Выпей-ка, генерал, - говорит Гиллиген и сует ему стакан под нос.
- О Господи, убери, слышишь, убери!
- Давай, давай, выпей, тебе лучше станет. Лейтенант уже давно на ногах
и миссис Пауэрс тоже. И с чего ты так напился, ас?
- О черт, откуда я знаю? - с тоской сказал Лоу, отворачивая голову. -
Оставь меня в покое.
Гиллиген настаивал:
- Давай, пей сейчас же.
Но курсант Лоу в сердцах крикнул:
- Оставь меня, сейчас пройдет!
- Ясно, пройдет, выпьешь - и пройдет. -г Не могу. Уходи.
- Надо. Ты что, хочешь, чтоб я тебе шею сломал? - добродушно спросил
Гиллиген, придвигая к нему лицо, доброе, беспощадное.
Лоу уклонялся от него, и Гиллиген, подсунув руку ему под спину, силой
приподнял его с кровати.
- Дай полежать! - умоляюще сказал Лоу.
- Хочешь тут навеки остаться? Нам уезжать надо. - Нельзя тут сидеть без
конца.
- Не могу я пить! - Все внутренности в нем свело судорогой до
головокружения. - Ради Бога, оставь меня!
- Слушай, ас, - сказал Гиллиген, подымая ему голову. - Раз надо -
значит, надо. Лучше выпей сам. Иначе я тебе силой вгоню в глотку, вместе со
стаканом. Ну, пей!
Он раздвинул ему губы стаканом, и Лоу выпил, одним глотком, боясь
поперхнуться. Но после глотка ему сразу стало хорошо. Он словно ожил.
Приятный пот прошиб его, и Гиллиген убрал пустой стакан. - Мэгон, одетый, но
без пояса, сидел у стола. Гиллиген исчез за дверью, и Лоу встал,
пошатываясь, но вполне отрезвев. Он выпил еще. В ванной зашумела вода, и Гиллиген, вернувшись в комнату, коротко сказал:
- Молодчага!
Потом втолкнул Лоу в ванную:
- Ныряй, ас, - сказал он.
Лоу чувствовал нежные колкие иглы струи, обжигающей плечи, смотрел, как
серебряный покров воды без конца соскальзывал с тела, вдыхал запах мыла, а
за стеной была ее комната, и она сама, высокая, ало-бело-черная, прекрасная.
"Сейчас же скажу ей все", - решил он, безжалостно растирая свое твердое
молодое тело грубым полотенцем. Разогревшись, он почистил зубы, пригладил
щеткой волосы, потом выпил еще глоток, под спокойным, ушедшим внутрь
взглядом Мэгона и вопросительным - Гиллигена. Он одевался, слыша, как она
ходит по своей комнате. "Может, думает обо мне", - мелькнула мысль, и он
торопливо застегнул куртку.
Он встретил добрый, рассеянный взгляд офицера, и тот сказал:
- Как вы себя чувствуете?
- Как после первого самостоятельного вылета - отлично! - сказал он. Ему
хотелось петь. - Да, кажется, я вчера вечером забыл свою фуражку у нее в
номере, - сказал он Гиллигену. - Пойти разве забрать?
- Вот она, твоя фуражка, - недобрым голосом сказал Гиллиген, подавая
ее.
- Хорошо. Тогда мне просто надо с ней поговорить. Не возражаешь? -
сказал курсант Лоу, вычищенный, принаряженный, воинственный.
- Что вы, генерал! Прошу вас! - с готовностью согласился Гиллиген. -
Разве она может отказать спасителю своей страны? - Он постучал в дверь
соседней комнаты: - Мисс Пауэрс!
- Что? - глухо ответил ее голос.
- С вами желает поговорить генерал Першинг... Да, конечно... В полном
порядке. - Он повернулся кругом, открыл двери: - Входи, ас!
Уже ненавидя его, Лоу старался не замечать, как он подмигнул ему, и
вошел. Она сидела в постели, на коленях стоял поднос с завтраком. Она была
еще не одета, и Лоу деликатно отвернулся. Но она безмятежно сказала:
- Привет, курсант. Как сегодня воздух?
Потом показала на стул, и Лоу придвинул его к кровати, настолько
стараясь не смотреть на нее, что его напряжение стало заметным. Она
посмотрела на него беглым взглядом и предложила кофе. Подбодренный виски,
выпитым на пустой желудок, он вдруг почувствовал голод и взял чашку.
- Доброе утро, - с запоздалой вежливостью сказал он, стараясь казаться
старше своих девятнадцати лет. (И почему девятнадцатилетние стыдятся своего
возраста?)
"Обращается со мной, как с ребенком, - подумал он обиженно и, набираясь
храбрости, все смелее смотрел туда, где угадывались ее плечи, и с
любопытством думая, есть ли на ней чулки. - Почему я ничего не сказал, когда
вошел? Надо бы сказать что-нибудь легкое, интимное. Послушайте, с первого
взгляда моя любовь к вам была... как моя любовь... как будто моя любовь к
вам... О господи, зачем я столько выпил вчера! Я бы ей давно сказал: "Моя
любовь к вам... моя любовь, как будто... моя к вам... любовь к вам..." И он
смотрел на ее руки, когда от движения спустились широкие рукава халата, и
говорил - да, он рад, что война кончилась, - и рассказывал, что налетал
сорок семь часов и через две недели получил бы крылья и что мать ждет его в
Сан-Франциско.
"Обращается со мной, как с ребенком", - думал он в отчаянии, глядя на
покатые плечи, на то место, где угадывалась грудь.
- Какие у вас черные волосы, - сказал он, и она спросила:
- Лоу, когда вы уедете домой?
- Не знаю. А зачем мне ехать домой? Хочется сначала увидеть страну.
- А что скажет мама? - Она посмотрела на него.
- Мало ли что, - сказал он небрежно. - Знаете, какие они, женщины,
вечно надоедают.
- Лоу! Откуда вы все знаете? Даже про женщин? Вы женаты?
- Чтоб я - женат?! - воскликнул он, не заботясь о стиле. - Чтоб я -
женатый? Ну, нет, знаете! Конечно, девчонок у меня уйма, но жениться? - Он
испустил короткий, неестественно бодрый смешок. - Почему вы так решили?
- Сама не знаю. Вы такой... такой опытный, хотя бы с виду.
- О, это летная служба. Вы на него, там, поглядите.
- Вот оно что! Да, я по вас вижу. Наверно, вы тоже стали бы героем,
если бы пришлось столкнуться с немцами?
Он только взглянул на нее, как побитый щенок. Вот она опять, эта
глупая, унылая обида.
- Простите! - торопливо, очень искренне сказала она. - Я не то думала:
ну, конечно, вы бы стали героем. Вы же не виноваты. Вы все сделали, что
могли, я это чувствую.
- Бросьте! - сказал он обиженно. - Что вы, женщины, понимаете? И ничуть
я не хуже летаю, чем те, что попали на фронт, и вообще я не хуже их. - Он
сидел, помрачнев, под ее взглядом. Потом поднялся. - Слушайте, а как вас, в
сущности, зовут?
- Маргарет, - сказала она. Он подошел к ее постели, но она сразу
остановила его: - Еще кофе, да? Но вы не взяли свою чашку. Вон она, на
столике.
Не успев подумать, он вернулся к столу, принес чашку, получил кофе,
которое ему было не нужно. Он чувствовал, что остался в дураках, и, по
молодости лет, обиделся. "Ну, погоди же, - пригрозил он мысленно и сел на
место, недовольный и злой. - К чертям их всех".
- Я вас обидела, да? - сказала она. - Но мне так нехорошо, Лоу, а вы
хотели объясняться мне в любви.
- Почему вы так решили? - спросил он обиженно и мрачно.
- Сама не знаю. У женщин на это чутье. А я не хочу, чтобы мне
объяснялись в любви. Гиллиген уже пробовал.
- Гиллиген? Да я убью его, если он будет к вам приставать!
- Нет, нет, он вовсе не приставал ко мне, и вы тоже. Я даже была
польщена. Но вы-то почему решили объясняться мне в любви? Вы об этом думали,
когда шли сюда?
С мальчишечьим пылом Лоу сказал:
- Нет, я еще в поезде о вас думал, с первой минуты. Только я вас увидел
- сразу понял: эта женщина создана для меня! Скажите правду: вам он больше
нравится, больше, чем я, за то, что у него крылья и этот шрам?
- Да нет же, конечно, нет! - Она посмотрела на него, подумала. - Мистер
Гиллиген сказал, что он умирает.
- Умирает? - повторил он. И еще раз: - Умирает?
Как этот человек во всем, на каждом шагу его обставлял! Мало ему, что у
него есть крылья и шрам - он еще умирает!
- Маргарет! - сказал он с таким отчаянием, что ее внезапно охватила
жалость. - Маргарет, неужели вы в пего влюблены? (Он знал: будь он женщиной
- он непременно бы влюбился в него.)
- Нет, конечно! Ни в кого я не влюблена. Знаете, ведь мой муж убит во
Франции, - мягко сказала она.
- О, Маргарет, - с искренней горечью сказал он, - если бы я только мог,
я дал бы себя убить, дал бы себя ранить, как этот, там, разве вы не
понимаете?
- Понимаю, милый. - Она отставила поднос. - Поди сюда.
Курсант Лоу встал, снова подошел к ней.
- Убили бы или ранили, если бы повезло! - повторил он.
Она притянула его к себе, и он понял, что ведет себя, как ребенок, что
она этого от него и ждет, но иначе он не мог. Разочарование, отчаяние
охватили его с новой силой. Он почувствовал щекой ее теплые колени и обнял
их руками.
- Мне так хотелось туда, - сознался он неожиданно для себя, - пусть бы
мне и его шрам и все.
- И умереть, как он скоро умрет?
Но разве смерть не была для курсанта Лоу чем-то настоящим,
величественным, печальным? Он видел открытую могилу и себя - в полной форме,
в ремнях, с крыльями летчика на груди, с нашивкой за ранения... Чего еще
требовать от судьбы?
- Да, да! - сказал он.
- Ведь ты тоже летал, правда? - сказала она, держа его голову на
коленях. - И ты мог бы быть на его месте, но тебе просто повезло. А может
быть, ты летал бы так хорошо, что тебя не подстрелили бы, как его. Ты об
этом подумал?
- Не знаю, наверно, я все-таки тоже попался бы на его месте. Нет, вы в
него влюблены.
- Клянусь, что нет. - Она подняла его голову, заглянула в глаза. - Я бы
не стала скрывать. Разве ты мне не веришь? - Ее глаза глядели настойчиво, и
он ей поверил.
- Но если вы его не любите - значит, вы можете дождаться меня. Я скоро
вырасту, буду работать, как черт, скоплю денег.
- А что скажет твоя мама?
- Черт, да не могу же я всю жизнь слушаться ее, как маленький. Мне уже
девятнадцать, как вам, а если маме не понравится - пошла она к черту!
- Лоу! - с упреком сказала она, не говоря ему, что ей уже двадцать
четыре года. - Как можно! Нет, поезжай домой, расскажи все матери, передашь
от меня записку, а потом напишешь мне, что она скажет.
- Лучше я поеду с вами!
- Что ты, дружок, какой же смысл? Мы отвезем его домой, он очень болен.
Пойми, милый, мы ничего не можем сделать, пока не доставим его на место, а
ты только будешь мешать.
- Мешать? - повторил он с болью.
- Ты должен понять. Нельзя нам ни о чем думать, пока мы не отвезем его
домой. Неужели ты не понимаешь?
- Но вы его не любите?
- Клянусь, что нет. Теперь веришь?
- А меня любите?
Она снова притянула его голову к себе на колени.
- Милый ты мой детеныш, - сказала она, - ничего я тебе не скажу... пока
что.
Пришлось принять и это. Они молча сидели, прижавшись друг к другу.
- Как от вас хорошо пахнет, - сказал наконец курсант Лоу.
- Поди сюда, поближе, - приказала она, и когда он придвинулся к ней,
она взяла его голову обеими руками и крепко поцеловала. Он обнял ее, и она
притянула его голову к себе на грудь. Потом погладила его волосы и сказала:
- Так как же, поедешь домой?
- А разве непременно надо? - спросил он.
- Надо, - сказала она. - Сегодня же. Дай ей телеграмму сейчас. А я
напишу ей записку.
- О черт, да вы же знаете, что она ответит?
- Конечно, знаю. У тебя нет ни братьев, ни сестер?
- Нет, - удивился он. По ее движению он догадался, что ей хотелось
высвободиться. Он сел. - Как вы угадали? - удивленно спросил он.
- Просто угадала. Но ты поедешь? Правда? Обещай мне!
- Ну, хорошо, поеду. Но я к вам вернусь.
- Конечно, вернешься. Я буду ждать. Поцелуй меня.
Она спокойно подняла к нему лицо, и он поцеловал ее, как она хотела:
холодно, отчужденно. Она приложила ладони к его щекам.
- Милый мой мальчик! - сказала она и поцеловала так, как всегда его
целовала мать.
- Слушайте, жених с невестой так не целуются! - обиделся он.
- А как они целуются? - спросила она.
Он обнял ее, чувствуя под рукой ее плечи, и прижался к ее губам
заученным приемом. Она недолго терпела, потом оттолкнула его.
- Неужели так целуются жених с невестой? - засмеялась она. - Нет, мне
больше нравится вот так. - Она взяла его лицо ладонями и коротко, холодно
коснулась губами его губ. - А теперь поклянись, что ты сейчас же
телеграфируешь своей маме.
- Но вы мне будете писать?
- Непременно. Только поклянись, что ты сегодня же уедешь домой, что бы
Гиллиген тебе ни говорил.
- Клянусь, - сказал он, глядя на ее губы. - А можно вас еще раз
поцеловать?
- Когда поженимся! - сказала она, и он понял, что его гонят.
Надеясь, веря, что она смотрит ему вслед, он вышел гордым шагом, не
оглядываясь.
В другой комнате сидели Гиллиген и этот офицер. Мэгон сказал:
- Доброе утро, старина.
Гиллиген посмотрел на воинственную осанку Лоу сдержанно-недоумевающим,
насмешливым взглядом.
- С победой, ас, что ли?
- Иди к черту, - сказал Лоу. - Где бутылка? Сегодня еду домой!
- Вот она. Пей до дна, генерал. Значит, домой? - повторил он. - И мы
тоже. Верно, лейтенант?
Джонс, Януариус Джонс, не знавший, да и не интересовавшийся, от кого он
рожден, названный Джонсом - в алфавитном порядке, Януарием - по совпадению
календарной даты и биологического факта и ставший Януариусом по роковому
совпадению его судьбы и насущной потребности - зарабатывать свой хлеб
насущный, - этот Януариус Джонс, мешковатый, в грубошерстном сером костюме,
преподаватель латинского языка в небольшом колледже, стоял, облокотясь на
резную садовую ограду, раздвинув буйные заросли уже зазеленевшей жимолости в
звездочках новорожденных цветов, и смотрел, как апрель хозяйничает на грядке
гиацинтов. Роса лежала на траве, пчелы проникали в яблоневые цветы, а
ласточки, словно струны, прочерчивали бледное ветреное небо. Опустив тяпку,
на Джонса смотрел человек, и металлические пряжки его подтяжек весело
сверкали.
Священник сказал:
- С добрым утром, молодой человек!
Купол лысины приветливо сиял на фоне увитой плющом стены, за ней, в
безукоризненной прелести, церковный шпиль с золотым крестом, казалось,
кружил по молодым облакам.
Януариус Джонс, плененный иллюзией медленного падения колокольни,
пробормотал:
- Смотрите, сэр, сейчас упадет!
Солнце било прямо в его круглое молодое лицо.
Садовник посмотрел на него с благосклонным любопытством.
- Упадет? А-а, должно быть, вы видите самолет? - произнес он. - Мой сын
был в авиации всю войну. - Он казался гигантом в черных брюках, старых
башмаках. - Превосходный день для полетов, - сказал он, затеняя глаза
ладонью. - Где вы его видите?
- Нет, сэр, - сказал Джонс. - Самолета не видно, сэр. Я с
непростительным легкомыслием говорил о шпиле вашей церкви. С детства обожаю
стоять под церковным шпилем, следить, как проплывают облака. Полнейшая
иллюзия падения. Вы когда-нибудь наблюдали это, сэр?
- О да, безусловно, хотя было это - постойте! - так давно, что я и не
припомню. Но человек в моем сане обычно склонен к забвению собственных
переживаний, поглощенный заботой о спасении чужих душ...
- ...которые не только не заслуживают спасения, но и не стремятся к
нему, - договорил за него Джонс.
Ректор остановил его укоризненным взглядом. Воробьи захлебывались от
восторга в зарослях плюща, и старинный фасад ректорского дома, в рамке
нарциссов и подстриженных кустов, был похож на сказку. "Наверно, тут есть
дети", - подумал Джонс. Он сказал:
- Смиренно прошу простить мою легкомысленную остроту, доктор. Смею вас
уверить, что я... м-м... просто не удержался от соблазна, без всяческих
намерений.
- Понимаю, мой милый. Мой упрек был столь же мимолетен. Есть некоторые
условности, которые нам пристало соблюдать в мире сем, и одна из них -
уважение к сану, которым я, быть может и недостойно, облечен. И я считаю,
что это особо касается нас, тех, кто... как бы это выразить...
- ...тот, кто в жизни себе кормилом взял истинный разум,
Тот обладает всегда богатством умеренной жизни:
Дух безмятежен его, и живет он, довольствуясь малым.
И ректор подхватил:
Люди же вместо того устремились ко славе и власти,
Думая этим себе благоденствие твердо упрочить
И проводить свою жизнь при достатке, в спокойствии
полном...
{Лукреций. О природе вещей. - Перевод Ф. Петровского}
- продекламировали они прерывистым дуэтом и, замолчав, посмотрели друг
на друга с благодушным восхищением.
- Но как же так! - воскликнул ректор. Он приветливо смотрел на Джонса.
- "Неужто путника оставлю у ворот?" - Решетчатая дверца распахнулась, и
выпачканная землей рука тяжело легла на плечо Джойса. - Входите, проверим
вместе шпиль нашей церкви.
Газон был чудесный. Мириады пчел трепеща перелетали с клевера на
яблони, с яблонь на клевер, а над готическим телом церкви шпиль вздымался,
как молитва, нетленная в бронзе, непорочная в мираже медленного падения
средь неподвижных молодых облаков.
- Мой единственный искренний прихожанин, - пробормотал священник.
Солнечный свет золотистым пухом окружал его лысину, а лицо Януариуса Джонса
походило на круглое зеркало, перед которым фавны и нимфы могли бы
красоваться, когда мир был еще совсем юным. - Нет, я не так сказал. Не
просто прихожанин... Именно через эту красоту человек может стать ближе к
Богу. Но как мало людей в это верит! Как мало, как мало! - Он смотрел не
мигая в залитое солнцем небо: в глубине глаз таилось горе, давно остывшее,
притихшее.
- Истинная правда, сэр. Но мы, в этом веке, считаем, что не стоит
приближаться к тому, к кому можно приблизиться запросто, без посредства его
слуги, все равно какого. Мы покупаем спасение души, как недвижимое
имущество. Наш Бог, - продолжал Джонс, - не может быть сострадательным, он
даже может не быть очень мудрым. Но он должен быть полон достоинства.
Ректор поднял свою большую испачканную руку.
- Нет, нет. Вы несправедливы к людям. Да разве найдешь справедливость у
молодых, разве есть в них те скудные добродетели, какими мы тешим и нежим
наши твердеющие артерии души? Только старикам нужны законы, нужны
условности, чтобы впитать в себя, урвать для себя хоть немного красоты мира.
Не будь законов - молодые ограбили бы нас, как когда-то грабили морские
просторы.
Ректор замолчал. Беглые тени молодой листвы походили на птичий щебет,
обретший форму, а воробьи в плюще - на солнечные пятна, обретшие звук.
Ректор снова заговорил:
- Будь устройство мира в моей власти, я бы установил определенную
границу, скажем, около тридцати лет, когда человек, достигший этого
возраста, автоматически переводился бы в такое состояние, где его не мучили
бы бесплодные воспоминания об искушениях, перед которыми он устоял, о
красоте, не доставшейся ему в удел. Мне мыслится, что только зависть
пробуждает в нас желание помешать молодым делать то, на что нам когда-то не
хватило смелости и возможностей, а теперь не хватает сил.
Джонс подумал, какие же искушения он преодолевал, и, вспомнив о
женщинах, которых мог бы соблазнить, но не соблазнил, сказал:
- И что же тогда? Что будет с теми, кто имел несчастье достичь тридцати
лет?
- В том состоянии природа ничем не будет смущать их - ни солнечным
светом, ни воздухом, ни птицами на ветках; у них останутся только
несущественные потребности: физический комфорт, еда, сон, размножение.
"А чего еще надо? - подумал Джонс. - Вон какой у него шикарный дом.
Можно отлично провести всю жизнь именно так - есть, спать, размножаться - и
только". В этом Джонс был уверен. Хорошо бы, если б вот такой старик (или
любой, кто смог бы представить себе жизнь, состоящей только из еды, сна и
женщин) распоряжался миром и чтоб ему, Джонсу, вечно был тридцать один год.
Но ректор, очевидно, думал иначе.
- А чем же они все занимались бы? - спросил Джонс, чтоб поддержать
разговор, думая про себя: "Что же останется делать другим людям, если у них
отнять еду, сон и совокупление?"
- Половина будет производить всякие вещи, другие - чеканить золото и
серебро, чтобы эти вещи покупать. Разумеется, и для монет и для вещей будут
необходимы склады, и это займет еще какую-то часть людей. Остальным,
естественно, придется пахать землю.
- Но куда же, в конце концов, девать все вещи и деньги? Через какое-то
время образуется один огромный музей и банк, переполненный бесполезными,
никому не нужными вещами. А ведь это проклятие всей нашей цивилизации.
Собственность... Ведь мы стали ее рабами, из-за нее нам приходится либо
честно трудиться не менее восьми часов в день, либо делать что-нибудь
незаконное, лишь бы можно было краситься и наряжаться по последней моде,
накачиваться виски или накачивать бензин в машины.
- Справедливо. Во всем этом было бы слишком неприятное сходство с
миром, каков он есть сейчас. Но, само собой разумеется, я предусмотрел обе
эти возможности. Монету можно будет снова переплавлять в слитки и чеканить
потом заново, а вещи... - достопочтенный пастырь восторженными глазами
посмотрел на Джонса, - вещи могли бы идти домохозяйкам на топливо, чтобы
готовить пищу.
"Старый дурень", - подумал Джонс и сказал:
- Изумительно, чудесно! Вы мне пришлись по сердцу, доктор!
Ректор приветливо посмотрел на Джонса.
- Ах, милый мой, молодости ничто не приходится по сердцу, у молодых и
сердца-то нет.
- Как, доктор, это ведь похоже... нет, это просто граничит с
оскорблением величества! Кажется, мы договорились взаимно уважать сан друг
друга.
Тени двигались за солнцем, тень от ветки легла на лоб ректора: Юпитер в
лавровом венке.
- Какой же у вас сан?
- Но... - начал было Джонс.
- У вас вместо рясы - еще пеленки, мой милый мальчик. Ну, простите, -
сказал он, увидав лицо Джонса. Его рука увесисто и тяжело, как дубовая
коряга, легла на плечо Джонса. - Скажите, какую добродетель вы почитаете
наиболее достойной восхищения?
Джонс опешил.
- Искреннюю самоуверенность, - ответил он не сразу.
Мощный смех ректора прогудел колокольным звоном в солнечной тишине,
воробьи шарахнулись из кустов, как сшибленные листья.
- Значит, мы снова друзья, так? Ну, вот что, я сделаю для вас
исключение: я покажу вам мои цветы. Вы достаточно молоды, чтобы оценить их,
не чувствуя себя обязанным высказывать ненужные похвалы.
Сад стоило посмотреть. Вдоль дорожки, усыпанной гравием, шла аллея роз,
уходя от солнца в тень двух огромных дубов. За дубами, в тени тополей,
беспокойно и строго высились колонны греческой беседки, да и сами тополя в
тонкой смутной зелени походили на горделивых и ветреных девушек с фриза. У
изгороди уже распускались лилии, словно монахини в монастыре, и голубые
гиацинты качали немыми колокольчиками, вспоминая Элладу. На решетчатой стене
скоро загорятся медленным лиловым пламенем опрокинутые гроздья глицинии; идя
вдоль этой стены, они подошли к одинокому розовому кусту. Огромные,
узловатые от старости ветви, потемневшие и грубые, как бронзовый постамент,
были увенчаны бледным, недолговечным золотом. Руки священника легли на ствол
мягко и ласково.
- Вот эта роза, - сказал он. - Она мне - и сын и дочь, супруга моего
сердца и хлеб мой насущный: моя правая рука и левая. Сколько раз я стоял
подле нее по ночам, весной, когда слишком рано были сняты покровы, и жег
газеты, чтобы она не замерзла. Помню, однажды я был в соседнем городе, на
конференции. Погода - уже был март - казалась чрезвычайно благоприятной, и я
снял рогожу. Бутоны уже наливались. Ах, мой милый, ни один юноша не ждет с
такой страстью прихода своей возлюбленной, как я жду первый цветок этой
розы... Какой это язычник держал свой византийский кубок у изголовья и
медленно стирал край поцелуями? Да, тут есть аналогия... Но о чем это я? Ах
да. Словом, я необдуманно оставил куст без прикрытия и уехал. Погода стояла
превосходная, до последнего дня, потом бюро погоды предупредило, что
возможно похолодание. Ждали приезда епископа; я убедился, что не успею
добраться домой поездом и вовремя вернуться. Тогда я нанял экипаж и поехал
домой. Небо покрылось тучами, стало холодно. И вдруг, в трех милях от дома,
подъехав к реке, мы увидали, что мост снесло. Наконец мы докричались:
привлекли внимание человека в лодке, и он подплыл к нам. Я велел моему
кучеру дождаться меня на берегу, переплыл реку в лодке, пришел домой, укрыл
мой розовый куст, вернулся к реке и поспел на конференцию вовремя. И в ту же
ночь... - ректор посмотрел на Януариуса Джонса и расплылся в широкой улыбке,
- выпал снег.
Толстый Джонс, разлегшись на ласковой траве и прикрыв глаза от солнца,
набивал трубку.
- Да, это теперь историческая роза. Она у вас, наверно, давно? Всегда
привязываешься к таким давнишним знакомым. - Нет, Януариус Джонс не очень
интересовался цветами.
- Тут есть еще причина, более серьезная. В этом кусте заключена часть
моей молодости, как вино заключено в амфоре. Разница одна: моя амфора каждый
год расцветает заново.
- А-а, - сказал Джонс, отчаявшись. - Значит, с ней связана какая-то
история?
- Да, мой милый, И довольно длинная. Но вам, наверное, так лежать
неудобно?
- Кому же бывает когда-нибудь вполне удобно? - Джонс сразу ринулся в
образовавшуюся брешь: - Разве что во сне. Человек так устает от постоянного
и неизбежного соприкосновения с землей, сидит ли он, лежит, или стоит, все
равно это угнетает его, постоянно напоминая о бренности земной. Если бы
человек, хоть один человек на свете, мог бы освободиться от силы земного
притяжения, сосредоточить весь свой вес только на той точке, где он касается
земли, - чего бы он только не сделал! Он стал бы Богом, господином жизни, и
высокие боги дрогнули бы на своих тронах; он прогремел бы у врат
бесконечности, как рыцарь в латах. А теперь его вечно гнетет мысль: как это
земля, созданная из огня, воздуха и воды всемогущей волей, может быть такой
дьявольски жесткой?
- Да, это верно. Человек не может долго лежать в одном положении -
мешает думать. Но я хотел рассказать про мою розу...
- Взгляните на ястреба, - пылко прервал его Джонс, стараясь выиграть
время, - его держит только воздух, а какое достоинство, какая
целеустремленность! Что ему до того - выбрали ли Смита губернатором или нет?
Что ему до того, что суверенные государства ежегодно посылают малоизвестных
людей, про которых знают только то, что они не склонны к потливости,
посылают их вмешиваться безнаказанно в дела других суверенных государств?
- Но, милый мой, это пахнет анархизмом.
- Анархизмом? Конечно! Рука Провидения и на ней мозоли от счета денег -
вот что такое анархизм!
- По крайней мере, вы признаете, что есть рука Провидения!
- Разве? Не знаю! - Джонс надвинул шляпу на глаза, так, что видна была
только торчащая трубка, и вытащил коробку спичек из кармана. Вынув спичку,
он чиркнул о коробок. Спичка не загорелась, и он лениво отбросил ее в грядку
фиалок. Потом попытался зажечь еще и еще одну.
- Поверните коробок, - пробормотал ректор. Джонс послушался, спичка
вспыхнула.
- А в чем же вы видите руку Провидения? - Он запыхтел трубкой.
Ректор собрал ломаные спички с грядки фиалок.
- А вот в чем: она помогает человеку подняться с земли и обрабатывать
землю, чтобы кормить себя. Разве он встал бы и работал, если бы мог удобно
лежать на земле? Даже та часть тела, которую Создатель предназначил для
сидения, служит тоже только короткое время, а потом начинает бунтовать,
подталкивает его ленивые кости, заставляет встать и двигаться. И спастись от
земли можно только во сне.
- Но человек не может спать больше, чем треть своей жизни, - тут же
напомнил Джонс. - А скоро он и трети не проспит. Род человеческий слабеет,
вырождается: мы не можем выдержать такое же количество сна, как наши
сравнительно недалекие (я говорю - геологически) предки, даже не можем
сравняться в этом с нашими более примитивными современниками. Ибо мы,
называющие себя цивилизованными народами, теперь заботимся о наших умах и
наших артериях, а не о желудках и органах размножения, как наши предки и
наши, не знающие принуждения, современники.
- Какого принуждения?
- Разумеется, социального. Лоу считает, что Лоу и Смит должны поступать
так, а не иначе, должны и обязаны делать то или иное, потому что Смит тоже
считает, что Смит и Лоу должны и обязаны поступать так или иначе.
- А-а, понятно. - Священник вперил добрый немигающий взгляд прямо в
солнце. Роса испарилась с травы, белые и желтые нарциссы становились
сонными, словно девушки после бала. - Скоро полдень. Зайдем ко мне, я могу
предложить вам отдохнуть и позавтракать, если вы не заняты.
Джонс встал.
- Нет, нет. Огромное спасибо. Не стану вас беспокоить.
Ректор был сама сердечность.
- Что вы, какое беспокойство. Я сейчас один. Джонс отнекивался. Он
обожал хорошую еду, у него был на это нюх. Ему достаточно было пройти мимо
дома - и он нюхом чувствовал: хорошо тут кормят или нет. И Джонс не очень
Но достопочтенный пастырь одолел его своим настойчивым радушием: отказа
он не принимал. Он подхватил Джонса, и они пошли, наступая на свои тени,
пока не загнали их на крыльцо, над которым скромно красовался прелестный
фонарь, тускнея давно не мытыми цветными стеклами. После непорочной наготы
солнечного утра темная передняя вся пошла огненно-красными кругами. Джонс,
мгновенно ослепший, с маху обо что-то споткнулся, и ручка ведра страстно
впилась в его ногу. Ректор, прогудев: "Эмми!", поднял его в воздух вместе
ведром. Джонс благодарил свою счастливую звезду за то, что не прилип к полу,
и мокрый, как Венера из пены морской, начал выпрастывать ногу из ведра.
Наконец он встал на обе ноги и с отчаянием и досадой ощупывал промокшую
насквозь штанину. "Вцепился в меня, как подъемный кран", - подумал он
сердито.
Ректор снова проревел: "Эмми!" Откуда-то из глубины дома послышался
испуганный отклик, и кто-то в ситцевом платье прошмыгнул мимо. Бас ректора
прогудел, как прибой в узком проливе, и, открыв двери навстречу потокам
света, он втолкнул Джонса в свой кабинет.
- Не стану извиняться за скудость трапезы, которая вас ждет. Видите ли,
сейчас, я живу один. Но ведь нам, философам, пища нужна для сытости, а не
для лакомства, не так ли? Входите же, входите!
Джонс совсем отчаялся. Мокрая штанина, а пища - только для сытости, а
не для лакомства? Рожки, что ли? В отношении еды Джонс был скорее сибаритом,
чем эстетом. И уж никак не философом. Он стоял, безутешный, с брюк капала
вода.
- Но, милый мой, вы промокли насквозь! - спохватился хозяин дома. -
Скорее снимайте брюки.
Джонс слабо запротестовал.
- Эмми! - снова заорал ректор.
- Иду, дядя Джо! Только воду соберу!
- Брось все сейчас же! Беги в спальню, принеси мне пару брюк.
- Но ковер испортится!
- Надеюсь, не совсем. Придется рискнуть. Неси сюда брюки. Ну, мой
мальчик, снимайте, долой! Эмми высушит их на кухне, и все будет в полнейшем
порядке.
В бессильном отупении Джонс сдался. Он действительно попал в руки
насильников. Ректор подавлял его беспощадной добротой, а эта, в ситчике,
появилась в дверях, неся точно такие же невыразимые, какие были на хозяине
дома.
- Эмми, это мистер... Насколько я помню, вы мне не назвали ваше имя?..
Он завтракает с нами. Да, Эмми, узнай, не придет ли Сесили.
Девица взвизгнула при виде Джонса, нелепого в одной рубахе, с голыми,
толстыми и розовыми ногами, и брошенные брюки торжественно и сонно проплыли
в воздухе.
- Джонс, - с запозданием отрекомендовался Яну-ариус Джонс, но Эмми уже
убежала.
- Ах, да, мистер Джонс.
И ректор снова завладел им, прилаживая на нем брючный пояс и
подворачивая обшлага неуклюжими, сложными движениями пальцев. И Джонс,
вполне пристойный, хотя и утопавший в широких брюках, покорялся тяжелой
деснице хозяина, как овца, попавшая под град.
- Ну вот! - воскликнул тот. - Теперь располагайтесь поудобнее - (даже
Джонс почувствовал всю иронию этих слов), - а я поищу чего-нибудь для
утоления жажды.
Гость наконец пришел в себя, оглянул чистую бедноватую обстановку. На
домотканом коврике - бюро, на нем - одинокий белый гиацинт в чашке с отбитой
ручкой, над камином, заваленным трубками и полосками бумаги, - одинокая
фотография. И везде книги - на полках, на подоконниках, на полу. Джонс
разглядел Ветхий Завет на греческом в нескольких томах, удручающе огромную
книгу по международному праву; сочинения Джейн Остин и "Озорные сказки"
Бальзака, одинаково затрепанные, ласково, по-товарищески приткнулись друг к
другу. Ректор вернулся с молоком в кувшине синего стекла и с двумя кружками.
Из шкафчика он вынул бутылку шотландского виски.
- Наперекор начальству, - сказал он и ухмыльнулся Джонсу с наивным
ухарством. - Старая собака знает новые фокусы. Но прошу прощения: может
быть, вам не по душе такая смесь?
Настроение у Джонса поднялось воздушным шаром.
- Один раз можно все попробовать, - сказал он, как Йорген.
- Да, попробуйте. Не понравится - пожалуйста, не стесняйтесь, делайте
как хотите.
Напиток оказался много вкуснее, чем Джонс ожидал. С удовольствием
смакуя его, Джонс спросил:
- Вы, кажется, говорили, сэр, что у вас был сын?
- Да, сын, Дональд. Его сбили над Фландрией прошлой весной.
Старик встал и снял фотографию с камина. Он подал ее гостю. Мальчик лет
восемнадцати, без пиджака, со встрепанными волосами. Джойс увидал тонкий,
точеный подбородок и глаза - буйные, ласковы. У самого Джонса глаза были
прозрачные и желтые, непристойные и древние в грехе, как у козла.
- У него на лице - смерть, - сказал Джонс. Старик взял фотографию,
долго вглядывался в нее.
- В лицах всегда есть смерть, когда человек душою молод, молод вечной
молодостью. Их смерть и смерть других. И бесчестие. А смерть неизбежна. Как
же иначе? Почему смерти брать только тех, чья жизнь давно стала бесполезной?
Кто же срывает увядшую розу? - Старик хмуро задумался, уставившись в
пространство. Помолчав, он сказал: - Товарищ переслал мне его вещи.
Он поставил фотографию на бюро и вытащил из ящика жестяную коробку. Его
большие, неловкие пальцы никак не могли открыть замочек.
- Разрешите мне, сэр, - сказал Джонс, заранее зная, что бесполезно
предлагать помощь, что старик, наверно, каждый день открывает шкатулку.
Но крышка уже поддалась, и священник разложил на столе грустные
реликвии: женская рубашонка, дешевое издание поэмы "Мальчишка из Шропшира",
высохшая луковица гиацинта. Ректор взял луковицу, и она рассыпалась прахом в
его руке.
- Ай-яй-яй! Как я неосторожен! - воскликнул он, тщательно собирая пыль
в конверт. - Сколько огорчений мне доставляют мои огромные руки. Надо бы им
принадлежать кому-нибудь другому, кто мог бы приносить пользу, а не просто
листать книги или копаться в цветочных грядках. А вот у Дональда, наоборот,
руки были совсем небольшие, как у его матери, и он отлично владел ими. Какой
хирург вышел бы из него!
Он разложил вещи перед фотографией, словно выполняя ритуал, и, подперев
голову землистыми руками, вбирал в себя разрушенную мечту о сыне, как
втягивают табачный дым.
- Поистине, в его лице есть и жизнь, и смерть, и бесчестие. Вы видели
Эмми? Много лет назад, примерно, когда сделана эта фотография... Но это
старая история. Даже сама Эмми, наверно, о ней забыла. Видите, на нем нет ни
пиджака, ни галстука. Как мать следила, чтоб он был прилично одет, а он
появлялся на улице, в церкви, на торжественных приемах, держа шляпу, пиджак
и галстук в руках. Как часто я слышал от него: "А мне жарко!" И образования,
в книжном смысле, у него не было: учился он, чему хотел, читал, что ему
хотелось. Меньше всего я воспитывал в нем стойкость, упорство. А что такое
упорство? Духовный застой, гангрена... - Он поднял голову, посмотрев на
Джонса. - Как, по-вашему, прав я или нет? Может быть, надо был заставить
моего сына стать больше похожим на всех?
- С таким лицом - и походить на всех? ("Значит Эмми уже была
обесчещена, хотя бы раз".) Как же можно? ("А меня тоже обидела эта
обесчещенная!") Разве заставишь фавна напялить обычный костюм?
Ректор вздохнул:
- Эх, мистер Джонс, кто знает? - Он медленно сложил все вещи в жестяную
шкатулку и сидел, держа ее в руках. - Чем старше становлюсь, мистер Джонс,
тем больше убеждаюсь, что мы мало чем научаемся, проходя жизненный путь, и
совсем ничего не знаем такое, что могло бы нам как-то помочь или принести
нам особую пользу. Впрочем... - И он опять тяжело вздохнул.
Эмми, обесчещенная девственница, появилась в дверях.
- А чего вам на обед, дядя Джо? Мороженое или пирог с земляникой? -
Покраснев, она избегала взгляда Джонса.
Ректор с упованием посмотрел на гостя.
- Чего бы вам хотелось, мистер Джонс? Да, я знаю, как молодежь любит
мороженое. Вы тоже предпочитаете мороженое?
Но Джонс для своего возраста был достаточно тактичен и, зная толк в
еде, особым чутьем угадывал вкусы других.
- Если вам безразлично, доктор, пусть будет пирог с земляникой.
- Пирог, Эмми! - с радостью приказал старик. Эмми удалилась. - Знаете,
- продолжал он виновато-признательным тоном, - знаете, когда становишься
старше и не ты - хозяин своего желудка, а желудок - твой хозяин, и когда все
другие физические потребности становятся слабее, человеку свойственно
навязывать свои вкусы в еде другим.
- Что вы, сэр, - уверил его Джонс. - Лично я тоже предпочитаю горячий
десерт мороженому.
- Тогда вы должны прийти ко мне, когда поспеют персики. Я вас угощу
персиковым тортом с маслом и сливками... Увы! Мой желудок имеет печальную
власть надо мной...
- Почему бы и нет, сэр? Годы лишают нас сексуальных стимулов - почему
бы им не замениться стимулами гастрономическими?
Ректор посмотрел на него добродушно и пристально.
- Вы несколько преувеличиваете. Жизнь человеческая вовсе не должна быть
вечно полна зовами плоти или пищи, не так ли?
Но тут послышался быстрый стук каблучков по непокрытому ковром полу
прихожей и вошла девушка.
- С добрым утром, дядя Джо, - прозвучал ее грудной голос, и она
порывисто и мягко пробежала по комнате, еще не видя Джонса. Потом, заметив
его, остановилась на миг, как птица в полете.
Джонс встал, и под его взглядом она прошла к столу легкой и кокетливой
походкой, театрально ощущая свое тело. Нежно, как молодое деревцо, она
склонилась к ректору и поцеловала его в щеку. Козлиные глаза Джонса
обволакивали ее пристальным желтым взглядом.
- С добрым утром, Сесили! - Ректор встал. - Я ждал тебя раньше - день
чудесный. Но молодым девушкам надо высыпаться даже в такую погоду, - со
слоновьей игривостью пошутил он. - Это мистер Джонс, Сесили. Мисс Сондерс,
мистер Джонс.
Она взглянула на него, и Джонс поклонился с врожденной грацией
толстяка, но, увидев выражение сдержанного, вежливого страха на ее лице,
сразу перепугался. И тут же вспомнил проклятые брюки ректора и почувствовал,
как у него начинают гореть уши, шея, понял, что не только выглядит смешно,
но что она думает, будто он всегда одет именно так. Она не вымолвила ни
слова, и Джонс проклинал доброго забывчивого ректора: "Черт бы его побрал:
сначала заставил стоять без штанов при Эмми, потом при этой хорошенькой
незнакомке - в брюках, похожих на опавший воздушный шар". А ректор
продолжал, как судьба:
- Я ждал тебя раньше. Решил, что надо подарить тебе гиацинты.
- Ах, дядя Джо! Какая прелесть! - Голос у нее был шероховатый, как
путаница золотых проводов. Она с трудом отвела зачарованный взгляд от
Джонса, и Джонс почувствовал, как от ненависти к ним обоим пот проступает на
лбу. - Как жаль, что я опоздала! Но я всегда делаю все не так, как мистер...
Мистер Джонс, вероятно, догадался, он ведь понял, что я опоздала прийти за
гиацинтами? - Она снова посмотрела на него, как на диковинного зверя.
Смущение Джонса превратилось в злобу, и он наконец обрел речи:
- Да, жаль, что вы раньше не пришли. Вы бы увидели меня в еще более
интересном наряде, чем этот. По крайней мере Эмми как будто так подумала.
- Простите, не понимаю, - сказала она. Ректор взглянул на него с
благожелательным недоумением, потом понял:
- О, да... С мистером Джонсом случилась небольшая неприятность, и он
был вынужден нарядиться в часть моего туалета.
- Именно "вынужден", благодарю за формулировку! - ядовито сказал Джонс.
- Да, я споткнулся о ведро с водой. Очевидно, доктор специально держит его
за дверью для того, чтобы его прихожане убедились лично, что при вторичном
посещении им и вправду необходима помощь свыше, - объяснил он и, подобно
героям греческой трагедии, сам нанес последний, смертельный удар чувству
собственного достоинства: - Вы-то, наверно, знаете здешние обычаи и легко
можете избежать ловушки.
Она перевела глаза с сердитой красной физиономии Джонса на доброе
недоуменное лицо ректора и звонко захохотала.
- Простите! - вдруг попросила она, сразу опомнившись. Невозможно
удержаться, мистер Джонс. Вы на меня не сердитесь?
- Разумеется, нет. Даже Эмми надо мной смеялась. Знаете, доктор, вряд
ли Эмми подверглась бесчестию, раз она пришла в ужас, увидев мужчину с
голыми колен..
- Значит, вы показывали мистеру Джонсу свои цветы? Мистер Джонс должен
быть очень польщен: для дяди Джо - это знак особого снисхождения, - сказала
она как ни в чем не бывало и обернулась к старику, грациозная и неискренняя,
как французский СОвет. - Очевидно, мистер Джонс чем-то знаменит? А я не
знала, что у вас есть знакомые знаменитости.
Ректор басовито захохотал:
- Ого, мистер Джонс, видно, вы что-то от меня скрыли? - ("Меньше, чем я
хотел", - подумал Джонс.) - А я и не подозревал, что у меня в гостях
знаменитость!
Внутренняя душевная лень взяла верх над остальными чувствами, и Джонс
вежливо ответил:
- И я никак не подозревал этого, сэр.
- Не прячьте от нас вашу славу, мистер Джонс. Женщины сразу все
угадывают. Они нашего брата видят насквозь.
- Дядя Джо! - торопливо предостерегла она, видя, как Джонс принял
неудачную реплику.
Но Джонс уже был неуязвим:
- Нет, я с вами несогласен, сэр. Если бы они нас видели насквозь, они
никогда не выходили бы за нас замуж.
Она взглянула на него с благодарностью и с некоторым интересом. "Какого
же цвета ее глаза?"
- Ах, вот, оказывается, кто вы, мистер Джонс! Знаток женщин.
Джонс напыжился от гордости, а ректор, извинившись, пошел в прихожую за
стулом. Она прислонилась к бюро, и ее глаза ("Синие или зеленые?")
встретились с его желтым нагловатым взглядом. Потом она опустила глаза, и он
заметил ее красивые и робкие губы. "Ну, будет легко", - подумал он. Ректор
подал ей стул, она села, и когда старик сам уселся в кресло, Джонс тоже сел.
"Какие у нее длинные ноги", - подумал Джонс, глядя на тонкие складки платья
у высокой талии. Почувствовав его бесцеремонный взгляд, она подняла глаза.
- Значит, мистер Джонс женат? - заметила она и сделала глазами так, что
Джонсу показалось, будто она до него дотронулась рукой
"Я тебя раскусил!" - вульгарно подумал он. И ответил:
- О нет, почему вы так решили?
Старик, набивая трубку, посмотрел на них добрыми глазами.
- Значит, я не так поняла.
- Нет, вы так решили по другой причине.
- Вот как?
- Просто вам нравятся женатые мужчины! - храбро сказал он.
- Неужели? - без всякого интереса сказала она. И Джонсу показалось, что
он видит, как ее внимание
к нему схлынуло, чувствует, как оно охладевает.
- А разве нет?
- Вам виднее.
- Мне? - переспросил Джонс. - Почему именно - мне?
- Но вы же как будто знаток женщин? - ответила она с милым лукавством.
Джонс готов был удушить ее, он не находил слов Старик зааплодировал:
- Шах и мат, мистер Джонс!
"Погоди, дай только взглянуть тебе в глаза", - пообещал Джонс, но она
даже не посмотрела на него. Он сидел молча, и под его пронзительным, злым
взглядом она взяла со стола фотографию и молча подержала ее в руках. Потом
снова положила на место и через стол погладила руку старика.
- Мисс Сондерс была невестой моего сына, - объяснил священник Джонсу.
- Вот как? - сказал Джонс, следя за ее профилем, в ожидании, когда же
она снова посмотрит на него.
Эмми, неудачливая девственница, появилась в дверях.
- Все готово, дядя Джо, - сказала она и сразу испарилась.
- Завтракать, - объявил ректор, подымаясь. Все встали.
- Я не могу остаться! - слабо сопротивлялась она, поддаваясь руке
старика, легшей на ее плечи. Джонс пошел за ними. - Правда, мне нельзя
оставаться! - повторила она.
Они пошли по темному коридору, и Джонс, глядя, как плывет ее белое
платье, воображая ее поцелуй, проклинал ее вовсю. У дверей она остановилась
и вежливо, как мужчина, стала в сторону. Ректор тоже остановился,
остановился волей-неволей и Джонс, и началась сцена из французской комедии -
кому проходить первым. Рука Джонса с притворной неловкостью прикоснулась к
ее мягкой, ничем не стянутой талии, и она окатила его ледяным взглядом.
Вошли в столовую.
- А все-таки вы на меня посмотрели, - пробормотал Джонс.
Ректор, ничего не замечая, сказал:
- Садитесь сюда, мистер Джонс...
Недевственная Эмми кинула на Джонса высокомерный и враждебный взгляд.
Его желтые глаза ответили ей рассеянно. "Займусь тобой потом", - обещал он
мысленно, сев за безукоризненно накрытый стол. Ректор пододвинул стул для
второй гостьи и уселся во главе стола.
- Сесили ест очень мало, - сказал он, разрезая цыпленка, - так что все
труды падут на нас с вами. Но думаю, что мы не подведем. Как, по-вашему,
мистер Джонс?
Она сидела напротив, подперев лицо руками. "И тобой займусь", - мрачно
пообещал Джонс. Но она все еще не обращала внимания на его желтый взгляд, и
он сказал:
- Конечно, нет, сэр, - а сам в это время старался мысленно внушить ей,
чтоб она посмотрела - старый школьный прием, когда хорошо приготовил уроки.
Но она так невозмутимо игнорировала его, что его вдруг охватил приступ
неуверенности, тревожное сомнение. "Неужто я ошибся? - подумал он. - Нет, я
все узнаю", - пообещал он себе. - Кажется, вы сказали, сэр, - он не спускал
глаз с ее безразличного, бездумного лица, - когда мисс Сондерс появилась во
всем своем очаровании, что я слишком поверхностен. Но к прелюбодеянию,
например, всегда надо относиться чисто теоретически. И только, когда оно...
- Мистер Джонс! - внушительно сказал ректор.
- ...то есть прелюбодеяние, уже совершено, можно о нем говорить, и то,
только обобщая, то есть, по вашим словам, поверхностно. А тот, кто целует и
обо всем рассказывает, - немного стоит, не так ли?
- Мистер Джонс! - с упреком сказал ректор.
- Мистер Джонс! - повторила она. - Какой вы ужасный человек! Знаете,
дядя Джо...
Но Джонс резко прервал ее:
- Вообще, что касается поцелуев, женщинам все равно, кто их целует. Им
важны только самые поцелуи.
- Мистер Джонс! - повторила она, взглянула на него и тут же, дрогнув,
отвела глаза.
- Будет, будет, сэр, тут дамы! - докончил свой упрек ректор.
Джонс отодвинул тарелку. Шершавая, бесформенная рука Эмми убрала
посуду, и на столе появился крутой, как лоб, золотистый пирог, увенчанный
клубникой. "Черта с два я на нее посмотрю!" - поклялся он и тут же взглянул
на нее. Глаза у нее стали рассеянными, безразличными, зеленые и прохладные,
как морская вода, и Джонс первый отвел взгляд. Она обернулась к старику,
весело заговорила с ним о цветах. Джонса вежливо игнорировали, и он мрачно
ковырял ложкой, когда появилась Эмми.
- К вам какая-то женщина, дядя Джо. Ректор положил ложку.
- Кто именно, Эмми?
- Не знаю. Никогда раньше не видела. Ждет в кабинете.
- А она завтракала? Проси ее сюда.
"Знает, что я на нее смотрю", - думал Джонс, полный отчаяния и
мальчишеской страсти.
- Она есть не хочет. Говорит, не мешать вам, пока не отобедаете. Сами
бы пошли, спросили, чего ей надо. - И Эмми ушла.
Ректор вытер губы, встал.
- Придется, видно, самому. Вы, молодежь, посидите, пока я вернусь. Если
что понадобится - позовите Эмми.
Джонс мрачно молчал, вертя в руке стакан. Наконец она взглянула на его
опущенное злое лицо.
- Значит, вы не только знамениты, но и не женаты, - сказала она.
- Тем и знаменит, что не женат, - загадочно проговорил он.
- А какая из этих причин мешает вам быть вежливым?
- Какую вы предпочтете.
- Откровенно говоря, я предпочитаю вежливость всему.
- А с вами всегда все вежливы?
- Всегда... когда надо. - Он ничего не ответил, и она продолжала: -
Разве вы не признаете брак?
- Признал бы, если б не надо было жениться на женщине. - Она равнодушно
пожала плечами. Джонсу невыносимо было казаться дураком, особенно перед
таким, как ему казалось, пустым существом, и он выпалил, ненавидя себя за
это: - Я вам не нравлюсь, правда?
- О нет, мне вообще нравятся люди, которые думают, что они еще чего-то
не знают, - сказала она равнодушно.
- Что вы этим хотите сказать? - "Зеленые они или серые?" Джонс
исповедовал веру в то, что с женщинами надо обращаться нагло. Он встал, и
стол медленно откатился, когда он его обходил. "Хорошо бы стать более
ловким", - смутно мелькнуло у него. И эти трижды проклятые брюки! "Она
права, - честно сказал себе он. - Как бы я на нее посмотрел, если б она
появилась в бабушкиной кофте". Он видел ее рыжеватые волосы, хрупкую
покатость плеча. "Положу сюда руку, а когда она повернется - моя рука
скользнет вниз".
Не подымая головы, она вдруг спросила:
- А дядя Джо рассказал вам про Дональда? ("О черт", - подумал он.)
Забавно! - продолжала она, и ее стул скрипнул, когда она подымалась. - Мы,
видно, оба решили поменяться местами! - Она встала, стул деревянно вырос
перед ним, и Джонс остановился, нелепый, одураченный. - Вы - на мое место, а
я - на ваше, - добавила она, обходя стол.
- Вот дрянь! - ровным голосом оказал Джонс, и ее зеленовато-синие глаза
прошлись по нему спокойным, как вода, взглядом.
- Почему вы это оказали? - спросила она негромко.
Джонс, несколько облегчив душу, решил, что в ее глазах снова мелькнуло
любопытство. "Я был прав", - восхитился он.
- Вы сами знаете почему.
- Смешно, что только немногие мужчины знают, насколько женщинам
нравится такое обращение, - неожиданно сказала она.
"Интересно, любит она кого-нибудь? Наверно, нет или же - как тигр любит
мясо".
- А я непохож на всех мужчин, - сказал он.
Ему показалось, что в ее глазах мелькнула насмешка, но она просто
вежливо зевнула. Наконец-то он нашел ей место в животном царстве.
Гамадриада, тоненькая, усыпанная алмазами.
- Но почему Джордж за мной не приезжает? - сказала она, словно отвечая
на его невысказанные мысли и прикрывая зевок кончиками тоненьких капризных
пальцев. - Так скучно - кого-то ждать!
- Да. А кто такой Джордж, позвольте вас спросить?
- Позволяю!
- Так кто же он такой? ("Нет, она не в моем вкусе".) А я-то решил, что
вы тоскуете по дорогому усопшему!
- Усопшему?
- Да, по этому остролицему Генри или Освальду, как его там.
- А-а, вы про Дональда?
- Ну, ладно, пусть будет Дональд.
Она посмотрела на него равнодушными глазами. "Даже рассердить ее не
могу", - с раздражением подумал он.
- Знаете, вы невозможный человек.
- Ну и пускай. Да, я такой, - со злостью сказал он. - Но ведь я-то не
был невестой Дональда. И Джордж не за мной должен приехать.
- Почему вы такой злой? Потому что я вам не позволяю трогать меня?
- Ну, милая моя, если б я вас захотел тронуть, я бы давно это сделал.
- Неужели? - В ее тоне прозвучала вежливая, издевательская насмешка.
- Конечно. Не верите? - Он расхрабрился от звука собственного голоса.
- Не знаю... Только какая вам от этого польза?
- Никакой. Вот почему я вас и не трогаю.
Ее зеленые глаза снова взглянули на него. Редкое старое серебро на
буфете матово переливалось под высоким оконцем с цветным стеклом, похожим на
фонарь над входной дверью; ее белое платье светилось по другую сторону
стола; он представлял себе ее длинные стройные ноги: Аталанта, остановленная
на бегу.
- Почему вы себе лжете? - спросила она с любопытством.
- Потому же, почему и вы.
- Я?
- Конечно. Вам хочется поцеловаться со мной, а вы затеваете всю эту
дурацкую волынку.
- Знаете что, - сказала она раздумчиво, - кажется, я вас ненавижу.
- Не сомневаюсь. Я-то хорошо знаю, что я вас ненавижу до чертиков.
Она передвинулась, свет косо упал на ее плечи, и, став как будто совсем
другой, она словно выпустила его из плена.
- Пойдем в кабинет. Хотите?
- Хочу. Ваш дядя Джо, наверно, уже избавился от своей посетительницы.
Он встал, и они посмотрели друг на друга через стол с остатками еды. Но
она не двинулась с места.
- Ну? - сказала она.
- После вас, мэм! - ответил он с нарочитым почтением.
- А я передумала. Лучше я подожду тут, поговорю с Эмми, если не
возражаете.
- Почему - с Эмми?
- А почему бы и нет?
- А-а, понимаю. С Эмми вы в безопасности, ока-то, наверно, не захочет
вас тронуть. Правильно или нет? - (Она мельком посмотрела на него.) - В
общем, вы хотите сказать, что, если я уйду из комнаты, вы останетесь?
- Как хотите. - И, словно забыв о нем, она разломила печенье над
тарелкой, капнула туда воды из стакана.
Толстый Джонс, тяжело двигаясь в чужих брюках, снова стал обходить
стол. Когда он подошел к ней, она слегка повернулась на стуле и протянула
руку. Он почувствовал в своей пухлой, влажной ладони тонкие косточки
пальцев, их нервную, беспомощную мускулатуру. Такие никчемные. Бесполезные.
Но прекрасные в своей бесхарактерности. Прекрасные руки. И хрупкость этих
рук остановила его, как каменная стена.
- Эмми, - позвала она ласково, - пойди сюда, душенька! Мне надо тебе
показать одну вещь!
В дверях показалась Эмми, с ненавистью глядя на обоих, и Джонс быстро
сказал:
- Будьте добры, мисс Эмми, принесите мои брюки!
Эмми посмотрела на него, потом на нее, пренебрегая немой просьбой
девушки. "Ого, а у Эмми свои претензии", - подумал Джонс. Эмми скрылась, и
он положил руки на плечи девушки.
- Ну, что вы теперь будете делать? Позовете старика?
Она посмотрела на него через плечо, из-за непреодолимого барьера.
Злость вспыхнула в нем, он нарочно смял ее рукав.
- Пожалуйста, не мните мне платье, - сказала она ледяным голосом. - Что
ж, если вам так невмоготу... - И она подняла к нему лицо.
Джонсу стало стыдно, но из мальчишеской гордости он уже не мог
остановиться. Ее лицо, хорошенькое и бесцветное, как пересечение отвлеченных
плоскостей, придвинулось к его лицу, губы, сомкнутые и равнодушные, были
безответны и холодны, и Джонс, стыдясь себя и злясь на нее за это, с
тяжеловесной иронией пробормотал:
- Благодарю вас!
- Не за что! Если вам это доставило удовольствие - пожалуйста. - Она
встала. - Пропустите меня, пожалуйста!
Он неловко посторонился. Ее ледяное вежливое равнодушие было
невыносимо. Какой он дурак! Так все испортить!
- Мисс Сондерс, - выпалил он. - Я... Простите меня... Я никогда так
себя не веду, клянусь вам, никогда!
Она обернулась через плечо.
- Наверно, не приходится, я полагаю? Должно быть, обычно вы пользуетесь
среди нас выдающимся успехом?
- Мне ужасно стыдно... Но вы не виноваты... Просто противно уличить
самого себя в полном идиотизме.
Наступило молчание, и, не слыша ее шагов, он поднял голову. Она
походила на стебель цветка или на молодое деревцо, прислоненное к столу: в
ней было что-то такое хрупкое, такое непрочное - оттого, что ей не нужна
была ни выносливость, ни сила, и вместе с тем она казалась крепкой, как
молодой тополь, именно оттого, что в ней этой силы не было; и видно было,
что она живет, питается солнечным светом и медом, что даже пищеварение -
прекрасная функция в этом светлом, хрупком существе; и пока он смотрел, по
ней прошла какая-то тень, и между ее глазами и хорошеньким капризным ртом,
при полной отрешенности всего тела, легло что-то такое, что заставило его
торопливо подойти к ней. Она смотрела в его немигающие козлиные глаза, когда
его руки, скользнув вдоль плеч, сомкнулись у ее талии, и Джонс не слышал,
как отворилась дверь, пока она не оторвала губы от его губ и плавно
выскользнула из его объятий.
Громоздкая фигура ректора стояла в дверях, и он смотрел на комнату,
словно не узнавая ничего. "Он нас вовсе не видел", - догадался Джонс и
вдруг, разглядев лицо старика, сказал:
- Ему нехорошо!
Старик проговорил:
- Сесили."
- Что случилось, дядя Джо? - В страшном испуге она бросилась к нему: -
Вы больны?
Обеими руками старик схватился за дверную раму, его огромное тело
пошатнулось.
- Сесили, Дональд вернулся, - оказал он.
В комнате чувствовалась та неуловимая атмосфера враждебности, которая
неизбежно возникает там, где сталкиваются две хорошенькие женщины, и обе они
изучали друг друга пристально и осторожно.
Миссис Пауэрс, забыв о себе в эту минуту ради других и находясь среди
чужих людей, не очень ощущала это, но Сесили, никогда о себе не забывавшая,
находилась среди людей знакомых и наблюдала за гостьей с напряженным
вниманием и свойственной женщинам интуитивной проницательностью, которая
позволяет им правильно судить о характере других, об их платье,
нравственности и так далее. Желтые глаза Джонса изредка посматривали на
гостью, но всегда возвращались к Сесили, которая его не замечала.
Ректор тяжело топал по комнате.
- Болен? - прогремел он. - Болен? Да мы его сразу вылечим! Поживет
дома, будет вкусно есть, отдыхать, почувствует заботу - да он у нас через
неделю выздоровеет. Верно, Сесили?
- Ах, дядя Джо! Мне просто не верится. Неужели он жив? - Она встала,
когда ректор проходил мимо ее стула, и как-то влилась в его объятия, словно
набежавшая волна. Это было очень красиво.
- Вот его лекарство, миссис Пауэрс, - сказал старик, с тяжеловесной
галантностью обняв Сесили, и через ее голову взглянул на задумчивое бледное
лицо гостьи, внимательно и спокойно смотревшей на него.
- Ну, ну, не надо плакать, - прибавил он, целуя Сесили.
Зрители наблюдали за ними: миссис Пауэрс - с раздумчивым и отчужденным
вниманием, Джонс - в мрачном раздумье.
- Это оттого, что я так рада за вас, дядя Джо, милый, - сказала она.
Грациозно, как стебель цветка на фоне массивной черной фигуры ректора, она
обернулась к миссис Пауэрс. - И мы так обязаны миссис... миссис Пауэрс, -
продолжала она, и голос ее звучал чуть приглушенно, как сквозь сплетение
золотых проводов. - Она была так добра, привезла его к нам. - Ее взгляд
скользнул мимо Джонса и блеснул, как нож, навстречу другой женщине.
("Решила, что я хочу его отбить, вот дура, прости господи!" - подумала
миссис Пауэрс.) Сесили подошла к ней с притворным порывом. - Можно мне вас
поцеловать? Вы не рассердитесь?
Поцелуй был похож на прикосновение гладкого стального клинка, и миссис
Пауэрс резко проговорила:
- Я тут ни при чем. Сделала бы то же самое для любого больного - негра
или белого, все равно. Как и вы, - добавила она с недобрым удовлетворением.
- Да, вы были так добры, - повторила Сесили спокойно и равнодушно,
спустив стройную ножку с поручня кресла, где сидела гостья.
Джонс в неподвижном отдалении следил за этой комедией.
- Все это глупости, - вмешался ректор. - Миссис Пауэрс просто видела
- Надо надеяться, - сказала миссис Пауэрс с внезапной усталостью,
вспоминая его измученное лицо, этот чудовищный шрам, эту равнодушную
покорность непрестанной тупой боли и убывающим душевным силам. "Слишком
поздно, - подумала она с инстинктивным предвидением. - Рассказать им про
шрам? Предотвратить истерику, когда эта... это существо (она плечом
чувствовала прикосновение девушки), увидит его. Нет, не надо, - решила она,
глядя, как ректор огромными шагами, как лев, меряет комнату, охваченный
недолговечной радостью. - Какая же я трусиха. Лучше бы приехал Джо: он
должен был догадаться, что я все испорчу".
Старик протянул фотографию. Миссис Пауэрс взяла ее: тонколицый, как
лесное существо, в страстной и напряженной безмятежности фавна; и эта
девушка, прислонившаяся к крепкой, как дуб, руке старика, думает, что она
любит этого мальчика - во всяком случае притворяется, что любит его. "Нет,
нет, не буду злой кошкой... Может быть, она и любит его - насколько она
вообще способна кого-нибудь любить. Как романтично: потерять своего любимого
- и вдруг он неожиданно возвращается в твои объятия! Да еще летчиком!
Повезло же этой девочке, ей легко играть роль. Даже Бог ей помогает. Ты злая
мошка! Просто она красивая и ты ей завидуешь. Вот что с тобой делается, -
подумала она с горькой усталостью. - Больше всего меня злит, что она
воображает, будто я за ним гоняюсь, будто я в него влюблена. Да, да, я люблю
его! Мне бы только прижать его бедную, искалеченную голову к груди, так,
чтобы он никогда, никогда больше не проснулся... О черт, какая страшная
путаница! И этот унылый толстяк в чужих брюках уставился на нее, даже не
мигнет, а глаза желтые, как у козла. Наверно, она с ним проводит время".
- ...ему было тогда восемнадцать лет, - говорил ректор. - Никогда не
хотел носить ни шляп, ни галстуков, мать никак его не могла заставить.
Бывало, уговорит его одеться как следует, и все равно, даже в самых
торжественных случаях, он вечно являлся без галстука.
Сесили потерлась о рукав старика, как котенок.
- Ах, дядя Джо, я так его люблю!
Джонс, тоже похожий на кота, только толстого и важного, заморгав
желтыми глазами, пробормотал непристойное слово. Старик был увлечен
собственной речью, Сесили - приятно погружена в себя, но миссис Пауэрс
наполовину услышала, наполовину догадалась, и Джонс, подняв глаза, встретил
ее гневный взгляд. Он попробовал переглядеть ее, но ее взгляд был
бесстрастен, как нож хирурга, и, не выдержав, он отвел глаза и стал
нашаривать в карманах трубку.
- Ах, там... один наш... наш знакомый. Сейчас отошлю его и вернусь.
Простите, я только на минуточку. Дядя Джо, можно?
- Что? - Старик прервал себя. - Да, да.
- Вы меня извините, миссис Пауэрс, правда? - Она пошла к дверям и
мельком взглянула на Джонса. - И вы тоже, мистер Джонс?
- Значит, у Джорджа своя машина? - спросил Джонс, когда она проходила
мимо. - Знаю: вы не вернетесь!
Она окинула его холодным взглядом и, выйдя за дверь, услыхала, как
ректор снова заговорил - конечно, о Дональде. "Вот я опять невеста, - с
удовлетворением подумала она, заранее предвкушая, какое лицо будет у
Джорджа, когда она ему это сообщит. - А эта длинная черная женщина, наверно,
крутила с ним любовь, вернее - он с ней, я-то знаю Дональда, Что ж, все
мужчины такие. Может быть, он на нас обеих женится... - Она простучала
каблучками по ступенькам и вышла на солнце, и солнце радостно обласкало ее,
словно она была дочерью солнца. - Интересно, как бы это было - вдруг у меня
был бы муж с другой женой? Или два мужа? Не знаю, кажется, я и одного не
хочу, вообще не хочу замуж. Впрочем, один раз не мешает попробовать.
Посмотреть бы, какое лицо сделал бы этот противный толстяк, если бы услышал,
что я думаю. И зачем я позволила ему поцеловать меня? Брр..."
Джордж выглядывал из машины, следя за ее чуть покачивающейся походкой
со сдержанной страстью.
- Ну, скорее, скорее! - позвал он.
Но она ничуть не ускорила шаг. Он открыл дверцу, даже не подумав выйти
из машины.
- Господи, что ты так долго? - жалобно спросил он. - Я уже вообразил,
что ты вовсе не поедешь!
- И не поеду, - сказала она, кладя руку на дверцу. Ее белое платье,
прильнувшее к гибкому, хрупкому телу, невыносимо слепило на солнце. За ней,
через лужайку, виднелся такой же гибкий силуэт, только там стояло просто
дерево, молодой тополек.
- Что?
- Не еду. Сегодня возвращается мой жених.
- Да ну тебя, садись скорее!
- Сегодня приезжает Дональд, - повторила она, глядя ему в лицо. До чего
смешное лицо: сначала - невыразительное, как тарелка, и вдруг начинает
пробиваться испуг, изумление.
- Да ведь он умер!
- А вот и не умер! - сказала она весело. - Он ехал со своей знакомой, и
она предупредила нас, что он сейчас явится. Дядя Джо стал похож на воздушный
шар.
- Да будет тебе, Сесили. Ты меня просто, дразнишь.
- Честное слово, нет! Это чистая правда, клянусь!
Его гладкое пустое лицо стояло перед ней, словно луна, пустое, как
обещание. Потом на нем появилось что-то вроде выражения.
- Черт, да ты же обещала вечером покататься со мной. Что теперь будет?
- Ничего не будет! Дональд приедет домой - и все!
- Значит, для нас все кончено?
Она посмотрела на него, потом быстро отвела глаза. Странно, как чужие
слова вдруг помогли понять, что значит возвращение Дональда и все неизбежные
последствия. Она молча кивнула, чувствуя себя несчастной и беспомощной.
Он высунулся из машины, схватил ее за руку.
- Садись скорей! - скомандовал он.
- Нет, нет, нельзя! - Она упиралась, пытаясь вырвать руку. Он крепко
сжал ее запястье. - Нет, нет, пусти меня! Мне больно!
- Так тебе и надо! - буркнул он. - Садись!
- Перестань, Джордж, пусти! Меня там ждут!
- Когда же мы увидимся?
У нее задрожали губы.
- Ах, не знаю! Ну, пусти же меня, пожалуйста! Разве ты не видишь, как
мне плохо? - Глаза у нее стали синими, темными; солнце смело очертило
напряженный поворот тела, тонкую твердую руку. - Пусти, пожалуйста!
- Сама сядешь или мне тебя поднять и посадить силком?
- Сейчас я заплачу! Пусти меня, слышишь?
- О черт! Прости, малыш, ей-богу я не хотел. Мне бы только видеться с
тобой. Все равно нам надо видеться, даже если все кончено. Ну, поедем, я же
тебя никогда не обижал!
Она сразу успокоилась:
- Хорошо, объедем квартал, только разик. Мне надо туда, к ним. - Она
поставила ногу на подножку. - Обещаешь?
- Ясно. Раз объедем - и все. Не хочешь - так я тебя насильно похищать
не буду.
Она села в машину и, отъезжая, быстро взглянула на дом. В окне
виднелось лицо, круглое, любопытное.
Джордж повернул и въехал в тихий, обсаженный деревьями переулок между
высокими стенами, увитыми жимолостью. Он остановил машину, но Сесили сразу
сказала:
- Нет, нет, Джордж, поезжай!
Но он выключил мотор.
- Пожалуйста! - повторила она. Он повернулся к ней.
- Сесили, это все нарочно?
Она включила зажигание, попыталась достать ногой стартер. Он схватил ее
руки, сжал.
- Посмотри на меня!
Ее глаза снова угрожающе налились синевой.
- Ты меня обманула, скажи?
- Сама не знаю. Ах, Джордж, все это так неожиданно. Там, когда мы про
него говорили, казалось, как замечательно, что Дональд возвращается, хотя с
ним приехала эта женщина, и вообще быть невестой такого знаменитого человека
- ох, ты знаешь, мне показалось, что я даже люблю его, что все так и надо. А
теперь... И вообще я еще не хочу выходить замуж. И его так долго не было. И
он ехал ко мне, - а сам связался с другой женщиной... Не знаю, не знаю, что
мне делать. Я... Я сейчас заплачу! - И вдруг она уронила руку на спинку
сиденья, уткнулась лицом в согнутый локоть.
Он обнял ее за плечи, пытаясь притянуть к себе. Но она уперлась ему
руками в грудь.
- Нет, нет, отвези меня назад!
- Слушай, Сесили!
- Не смей! Разве ты не понимаешь: я с ним обручена! Наверно, он завтра
захочет обвенчаться - и мне придется выйти за него!
- Да как ты можешь! Ты же его не любишь!
- Но я должна, понимаешь, должна!
- А ты его любишь?
- Отвези меня к дяде Джо, пожалуйста, слышишь? Но он оказался сильнее,
и наконец ему удалось обнять ее, почувствовать под платьем эти тонкие
косточки, это хрупкое напряженное тело.
- Ты его любишь? - повторил он. Она зарылась лицом в его куртку.
- Смотри на меня! - Но она заупрямилась, и он, просунув руку под ее
подбородок, силой поднял ее гомону. - Любишь его?
- Да, да! - крикнула она, глядя на него. - Поезжай назад!
- Ты врешь. Ты не выйдешь за него замуж.
Она уже плакала:
- Нет выйду. Я должна. Он так считает, и дядя Джо так считает. Говорю
тебе: я должна!
- Да как же ты можешь, малыш, милый? Ты же любишь меня, меня! Ведь
любишь, правда? Значит, ты не можешь за него замуж! - (Она уже не вырывалась
и горько плакала, прижавшись к нему.) - Ну, скажи, скажи скорее, что ты за
него не выйдешь.
- Нет, Джордж, не могу, - сказала она безнадежно. - Неужели ты не
понимаешь, что я должна выйти за него?
Они крепко прижались друг к другу, такие юные, такие несчастные. Сонный
день окружал их в пустом переулке. Даже воробьи, казалось, осовели, и голуби
кружили вокруг церковного шпиля, далекие, однообразные и скучные, как
дремота. Она подняла голову.
- Поцелуй меня, Джордж!
Он ощутил вкус слез; их лиц коснулась прохлада. Она откинула голову,
всматриваясь в его глаза.
- Это в последний раз, Джордж!
- Нет! Нет! - Он обнял ее еще крепче.
Она попробовала сопротивляться, потом сама горячо поцеловала его.
- Милый!
- Милая!
Но она уже выпрямилась и стала вытирать глаза носовым платочком.
- Фу, теперь мне стало легче. Отвезите меня домой, добрый господин!
- Но, Сесили... - возмутился он, пытаясь снова поцеловать ее.
Она спокойно отвела его голову.
- Больше никогда, все! Отвези меня домой, будь умницей!
- Но, Сесили!..
- Хочешь, чтобы я пошла пешком? Это просто, сам знаешь, тут недалеко!
Он завел машину и поехал в тупом ребяческом отчаянии. Она приглаживала
волосы, ее пальцы, белея, расцветали в них. Машина вышла на ту улицу. Когда
Сесили выходила у ворот, он сделал последнюю отчаянную попытку:
- Сесили, Бога ради!
Она посмотрела через плечо на его несчастную физиономию.
- Не глупи, Джордж! Ну, конечно, мы еще увидимся. Я ведь не замужем -
пока что.
Белое платье невыносимо сверкало на солнце, повторяя ее движения, потом
она ушла из света в тень, поднялась по лестнице. У дверей она обернулась,
блеснула ему улыбкой, помахала рукой. Потом белое платье растворилось в
тусклом свете стеклянной двери под цветными стеклами фонаря, старыми и давно
не мытыми, ставшими от этого еще прекраснее. А Джордж остался один,
неотрывно глядя в пустую пасть дома, полный надежды, отчаяния и обманутой
мальчишеской страсти.
Джонс видел из окна, как они уехали. Его круглое лицо было
бесстрастным, как у божка, в прозрачных наглых глазах ни тени волнения.
"Хороша штучка, ничего не скажешь", - подумал он с завистливым и
бесстрастным восхищением. Надо ей отдать справедливость. Он еще думал о ней,
когда эта злая черноволосая женщина, прервав бесконечные воспоминания
ректора о детстве и отрочестве сына, напомнила, что время ехать на вокзал.
Священник заметил отсутствие Сесили: в эту минуту она сидела в машине,
остановившейся в глухом переулке и плакала на плече у юноши, которого звали
не Дональд. Джонс, единственный, кто видел, как она уехала, по какой-то
необъяснимой причине благоразумно молчал.
Ректор с раздражением оказал, что Сесили - в эту минуту она целовала
юношу, которого звали не Дональд, - не должна была уходить в такой момент.
Но эта женщина ("Честное слово, она, наверно, злая, как черт", - подумал
Джонс) снова вмешалась и сказала, что так даже лучше.
- Но ей надо было бы встретить его на вокзале, - с неудовольствием
сказал священник.
- Нет, нет. Не забывайте - он очень болен. Чем меньше волнений - тем
для него лучше. И вообще им лучше встретиться наедине.
- Да, да, вы правы, правы. В этих делах верьте женщинам, мистер Джонс.
Может быть, и вам лучше было бы подождать тут, как вы полагаете?
- Совершенно согласен, сэр. Я подожду и объясню мисс Сондерс, почему вы
уехали без нее. Она, безусловно, будет спрашивать.
Когда они дождались такси и уехали, Джонс, не садясь, сердито и хмуро
набил трубку. Он бесцельно бродил по комнате, выглядывая в каждое окно,
попыхивая трубкой, потом остановился, чтобы кончиком ботинка засунуть
обгорелую спичку под ковер, и вдруг подошел к бюро ректора. Он выдвинул и
задвинул два ящика, пока не нашел то, что искал.
Бутылка была темная, пузатая и приятно просвечивала, когда он опрокинул
ее в рот. Вытерев губы тыльной стороной руки, он поставил ее на место. И как
раз вовремя: быстрые шаги ломко застучали по веранде, и он услыхал звук
отъезжающей машины.
В рамке двери - ее хрупкость, ее недоумение. Она сказала:
- О-о! А где же остальные?
- Что случилось? Прокол? - с вызовом бросил Джонс. Ее глаза заметались,
как птицы, но он не остановился: - Где другие? Они уехали на станцию, на
вокзал. Ну, знаете, туда, куда поезд приходит. Там этот сын священника как
будто приезжает домой. Приятная новость, а? Да почему же вы не входите?
Она нерешительно шагнула, следя за его движениями.
- Ну идите же, не бойтесь, милашечка, я вас не обижу.
- Почему они меня не дождались?
- По-моему, они решили, что вам неохота ехать. Как будто вы сами
создали такое впечатление?
В затихшем доме тиканье часов походило на размеренное дыхание, где-то
смутно чувствовалось присутствие Эмми. Эти звуки успокоили ее, она снова
сделала несколько шагов.
- Вы же видели, как я вышла. Разве вы не сказали им, где я?
- Сказал, что вы пошли в уборную.
Она взглянула на него с любопытством, чутьем угадывая, что он не врет.
- Зачем вы это сказали?
- Ваше дело, куда вы ушли, мне все равно. Надо было самой им сказать,
если вам хотелось, чтоб они знали.
Она села, по-прежнему настороженная.
- Странный вы все-таки человек!
Джонс осторожно сделал шаг, будто случайно.
- Чем странный? Она встала.
- О черт, неужели вы думаете, что мне трудно соврать?
Она ответила не сразу:
- Мне кажется, вы на все способны - лишь бы только получить
удовольствие. - И, увидев его глаза, она двинулась к двери.
Чужие брюки мешали ему, и все-таки он проявил невероятную ловкость. Но
она была настороже, и ее заученная грация придала ей быстроту и собранность,
и его руки коснулись только гладкой полированной поверхности дверной
филенки. Мелькнуло платье, послышался щелк замка и ее смех, приглушенный,
издевательский.
- Вот подлая, - пробормотал он в тихой, беззвучной ярости. - Откройте
дверь!
Дерево оставалось гладким, непроницаемым: в полированной глубине
отразилось жирное белое пятно его собственной физиономии. Он затаил дыхание,
но ничего, кроме тиканья часов, не услышал.
- Откройте дверь! - повторил он, но никто не ответил.
"Ушла она, что ли?" - подумал он, наклоняясь к пузатому, в широких
брюках, Нарциссу, отраженному в полированном дереве. Он подумал об окне и,
осторожно ступая, подошел к нему, но его встретила тонкая, наглухо прибитая,
проволочная сетка. Он снова вышел на середину комнаты, уже не заглушая
шагов, и с возрастающей злобой ругал ее медленно и ровно. И вдруг увидел,
как дверная ручка зашевелились.
Он подскочил к двери.
- Открой двери, подлая девчонка! Вот погоди, выбью из тебя дурь!
Щелкнул замок, он рванул дверь - перед ним стояла Эмми с его брюками,
уставившись на него испуганным враждебным взглядом.
- А где же... - начал Джонс, и Сесили, выйдя из тени, присела перед
ним, насмешливая, как цветок.
- Шах и мат, мистер Джонс, - пропищал Джонс тоненьким фальцетом,
перефразируя слова ректора. - Да вы знаете...
- Знаю! - быстро сказала Сесили, взяв Эмми под руку. - Но вы нам лучше
расскажите все на веранде!
Она пошла вперед, и Джонс последовал за ней в невольном восхищении.
Вместе со зловеще молчавшей Эмми они прошли вперед и вместе сели рядом в
большую качалку на веранде, куда пытался пробиться дневной свет сквозь уже
начинающие лиловеть гроздья глицинии; дневной свет волнами проходил по
качалке, когда они стали раскачиваться, и по их чулкам - шелковым у одной,
бумажным у другой - перебегали и прятались плоские солнечные лучи.
- Садитесь, мистер Джонс! - умильно залепетала она. - Пожалуйста,
расскажите нам о себе. Нам так интересно, правда, Эмми, душенька? - Но Эмми
оставалась настороженной и бессловесной, как зверек. - Знаете, дорогой
мистер Джонс, Эмми пропустила все наши разговоры, но она от вас в восторге,
как и мы все, - да это и понятно, правда, мистер Джонс? - и ей, конечно,
ужасно хочется послушать вас.
Джонс заслонил ладонями спичку, и в его глазах запрыгали и сузились до
точки огоньки.
- Что же вы умолкли, мистер Джонс? Мы с Эмми так хотели бы послушать,
что вы узнали о нас, чему вас научили ваши многочисленные любовные
приключения. Правда, Эмми, милочка?
- Нет, не хочу портить впечатления, - сказал Джонс неуклюже, - ведь вы
в скорости получите информацию из первых рук. Что же касается Эмми, то я ой
когда-нибудь наедине преподам все, что надо.
Эмми следила за ним все с тем же гневным и немым недоверием.
- Из первых рук? - переспросила Сесили.
- Кажется, вы завтра выходите замуж? Пусть ваш Освальд вас и научит.
Он, наверно, сможет вас просветить, ведь он даже путешествует с партнершей,
для тренировки. Поймали вас наконец, а?
Она вздрогнула. И вдруг стала такой беспомощной, такой беззащитной, что
Джонс, в порыве мужской сентиментальности, опять почувствовал себя неуклюжим
скотом. Он снова закурил трубку, но тут к Эмми вернулся дар речи:
- Вот они, приехали!
Машина подошла к воротам, и Сесили, вскочив на ноги, побежала через
веранду, к лестнице. Джонс и Эмми тоже встали, но Эмми сразу скрылась, как
только четыре человека вышли из машины. "Так вот он самый, - нескладно
подумал Джонс, идя за Сесили, наблюдая, как она, словно птица, замерла на
верхней ступеньке, прижав руки к груда Эта знает, что делает!"
Он снова посмотрел на входившую в калитку группу; старик возвышался над
всеми. Что-то в нем изменилось: старость сразу одолела его, напала, как
разбойник на большой дороге, не встретив сопротивления. "Да он же болен", -
подумал Джонс. Эта женщина, эта миссис Как-Ее-Там, отделилась от них и
поторопилась вперед. Она взбежала по ступеням к Сесили.
- Пойдем, дружок, - сказала она и взяла девушку под руку, - пойдем в
комнаты. Он нездоров, глаза болят на свету. Пойдем в дом, там и встретитесь,
так будет лучше.
- Нет, нет, тут! Я так долго ждала его!
Но эта женщина, ласково и настойчиво повела девушку в дом. Сесили
упиралась и, не оборачиваясь, крикнула:
- Что с дядей Джо? Какое у него лицо! Он болен?
Лицо священника было серое и оплывшее, как грязный снег. Он споткнулся
на ступенях, и Джонс, подскочив к нему, взял его под руку.
- Спасибо, братец, - сказал третий человек, в солдатской форме - он
поддерживал Мэгона под локоть.
Они поднялись на лестницу и, переступив порог, прошли под фонарем в
темную прихожую.
- Давайте фуражку, лейтенант, - пробормотал солдат.
Тот снял фуражку и отдал ее солдату. Раздался быстрый стук каблучков,
дверь кабинета открылась, поток света упал на них, и Сесили закричала:
- Дональд! Дональд! Она говорит, что у тебя на лице... А-а-а! -
взвизгнула она, увидав его.
Луч света, пройдя сквозь ее тонкие волосы, окружил ее нимбом, легкое
платье смутно засветилось, когда она падала, как срубленный тополек. Миссис
Пауэрс быстрым движением поймала ее, но она уже ударилась головой о дверной
косяк.
Миссис Сондерс сказала:
- Уйди отсюда, оставь сестру в покое.
Маленький Роберт Сондерс, обиженный, но полный оптимизма, снова вступил
в старый бой, бой детей с родителями, не теряя надежды, несмотря на явное
поражение:
- Но могу же я задать ей самый обыкновенный вопрос? Я только хочу
знать, какой шрам...
- Ну, пойдем, пойдем с мамой.
- Но я хочу знать про шра...
- Роберт!
- Ну, мама! - в отчаянии сопротивлялся он.
Но мать решительно выставила его за дверь:
- Беги в сад, скажи папе, пусть идет сюда. Ну, беги!
Он выбежал из комнаты, расстроенный, обиженный. Если бы мать могла
прочесть его мысли, она пришла бы в ужас. Но не только про нее думал он так.
"Все они одинаковые, - справедливо решил он, как решали многие до него и
будут решать многие после. - Зачем обижать эту глупую трусливую кошку?"
На прохладных простынях лежала Сесили, без платья, совсем ослабевшая,
трогательная; вокруг стоял смешанный запах одеколона и нашатырного спирта;
чалма из полотенца оттеняла хрупкость лица. Мать пододвинула стул к постели
и долго разглядывала хорошенькое пустое личико дочери, изогнутые ресницы на
белой щеке, тонкие голубые жилки запястья, длинные узкие руки, безвольно
брошенные на одеяло ладонями кверху. И тут маленький Роберт Сондерс был
отомщен, сам того не зная.
- Детка, но что же у него с лицом?
Сесили вздрогнула, заметалась на подушке.
- О-о-о.- Не надо, не надо, мамочка! Б-боюсь даже вспомнить!
("Но я просто задаю тебе самый обыкновенный вопрос".)
- Хорошо, хорошо, не надо, поговорим, когда ты поправишься!
- Нет, никогда, никогда! Если я еще раз его увижу - я- я умру! Не могу
я, не могу, не могу!
Она уже плакала, всхлипывая, как ребенок, даже не пряча лица. Мать
встала, наклонилась над ней.
- Ну, перестань, перестань! Не надо плакать. Ты совсем разболеешься. -
Она ласково отвела волосы с висков девушки, поправляя полотенце. Поцеловала
бледную щеку. - Прости, детка, мама больше не будет. Попробуй-ка уснуть.
Принести тебе чего-нибудь к ужину?
- Нет, я не могу есть. Дай мне полежать одной, мне станет лучше.
Однако мать не уходила, из любопытства. ("Я ведь задаю ей самый
обыкновенный вопрос".) Но тут зазвонил телефон, и, ненужным жестом поправив
подушки, она удалилась.
- Да?.. Миссис Сондерс... А, Джордж!.. Спасибо, хорошо. А вы?.. Нет,
боюсь, что нельзя... Что?.. Да, но она плохо себя чувствует... Может быть,
попозже... Нет, не сегодня. Позвоните ей завтра... Да, да, ничего...
Спасибо. До свидания.
Она прошла через прохладный затемненный холл на веранду и, скрипнув
крепко стянутым корсетом, опустилась в кресло, когда ее муж, неся в руках
веточку мяты и шляпу, поднялся по ступенькам. Перед ней стояла Сесили,
только в мужском роде и сильно располневшая: та же поверхностная, пустая
красота, та же проступающая неустойчивость характера. Когда-то он был
подтянут, собран, но теперь выглядел небрежно, в сером неотглаженном
костюме, в нечищеных башмаках. Но волосы у него все еще вились по-молодому,
и глаза были как у Сесили. Он был католиком, что считалось почти таким же
грехом, как быть республиканцем, и сограждане, завидуя его общественному
положению и богатству, все же смотрели на него искоса, потому что изредка он
с семьей ездил в Атланту, где посещал католическую церковь.
- Тоби! - заорал он, усаживаясь подле жены.
- Слушай, Роберт, - возбужденно заговорила она. - Дональд Мэгон сегодня
вернулся домой.
- А что, разве правительство прислало его тело?
- Да нет же, он сам вернулся. Сегодня приехал, поездом.
- Да ну? Он же умер!
- Вовсе нет! Сесили была там, она его видела сама. Ее привез домой
какой-то толстый молодой человек - совсем незнакомый, она была не в себе.
Что-то сказал про шрам. Она там упала в обморок, бедняжка. Я ее сразу
уложила в постель. И до сих пор не знаю, кто был этот незнакомый молодой
человек, - добавила она недовольным голосом.
Появился Тоби, в белой куртке, неся чашку со льдом, сахар и графин.
Мистер Сондерс уставился на жену.
- Вот чертовщина! - сказал он наконец. - И повторил: - Вот так
чертовщина!
Его жена, сообщив эту новость, спокойно раскачивалась в качалке. Потом
мистер Сондерс, выйдя из оцепенения, зашевелился. Он растер веточку мяты и,
взяв кусочек льда, потер его мятой и опустил в высокий стакан. Сверху он
насыпал сахару, медленно накапал на лед виски из графина и, медленно
помешивая ложкой, снова уставился на жену.
- Вот так чертовщина! - сказал он в третий раз. Тоби долил стакан водой
из другого графина и удалился.
- Значит, вернулся домой? Так, так. Что ж, рад за старика. Очень
порядочный человек.
- Но ты забываешь, что это означает.
- Как?
- Для нас.
- Для нас?
- Не забывай, что Сесили была его невестой.
Мистер Сондерс отпил из стакана и, поставив его на пол рядом с креслом,
закурил сигару.
- Ну, что ж, ведь мы, кажется, дали согласие? Я не собираюсь
отступаться. - Какая-то мысль мелькнула у него. - А Си еще хочет за него?
- Не знаю. Все было так неожиданно для нее, бедняжка, и его приезд, и
этот шрам. Но как, по-твоему, хорошо все это или нет?
- Да я-то всегда считал, что ничего хорошего из этой помолвки не
выйдет. Я всегда был против!
- Хочешь свалить на меня? Думаешь, я настаивала?
Долгий опыт заставил мистера Сондерса смягчить ответ.
- Рано ей идти замуж, - сказал он только.
- Глупости. А мне сколько было лет, когда мы поженились?
Он снова взял стакан.
- Выходит, что ты сама на этом настаиваешь. - (Миссис Сондерс
раскачалась сильнее и смерила его взглядом: он был уличен в глупости). -
Почему же ты спрашиваешь, хорошо это или нет?
- Ну, знаешь, Роберт... Иногда ты... - Она вздохнула и объяснила,
ласково, как глупому ребенку, отчаявшись, что он сам поймет: - Видишь ли,
обручиться во время войны или в мирное время - вещи совершенно разные. По
правде говоря, я не понимаю, как он может надеяться, что все останется
по-прежнему.
- Вот что я тебе скажу, Минни. Если он уехал на войну с надеждой, что
она его будет ждать, и вернулся с надеждой, что она станет его женой, -
значит, так и должно быть. И если она хочет выйти за него, так ты,
пожалуйста, не отговаривай ее, слышишь?
- Неужели ты хочешь насильно выдать свою дочь замуж? Ты сам сказал, что
ей рано замуж.
- Не забывай, я сказал - если она захочет. Кстати, он не хромой, не
калека? - добавил он.
- Не знаю. Сесили расплакалась, когда я ее спросила.
- Иногда она ведет себя удивительно глупо. Но главное - ты не
вмешивайся в их дела! - Он взял стакан, сделал большой глоток и потом
сердито и внушительно запыхтел сигарой.
- Ну, знаешь ли, Роберт! Честное слово, я иногда тебя не понимаю. Как
можно насильно выдавать дочку замуж за человека без всяких средств, может
быть смертельно больного, вероятно даже неспособного зарабатывать. Сам
знаешь, какие они, эти бывшие военные.
- Да ведь это ты хочешь ее выдать замуж, а не я! Я и не собираюсь. За
кого же ты ее выдашь?
- Например, за доктора Гэри. Она ему нравится. Или за Гаррисона Морье
из Атланты. Сесили к нему хорошо относится.
Мистер Сондерс весьма неизящно фыркнул:
- Что? Этот дурак Морье? Да я его на порог не пущу. Голова напомажена,
окурки разбрасывает по всему дому. Нет, ищи другого.
- Никого я не ищу. Просто я не позволю, чтобы ты заставил ее выйти за
этого мальчика, за Мэгона.
- Да говорят тебе, что я и не думаю заставлять ее. Ты меня уже научила,
что женщин никогда заставлять нельзя. Но если она хочет выйти за этого
Мэгона, я вмешиваться не собираюсь.
Она молча раскачивалась в качалке, он допивал свой виски с мятой. Дубы
на лужайке затихли в сумерках, ветви деревьев казались неподвижными, будто
коралловые заросли под водой. Большая лягушка монотонно заверещала в кустах,
небо на западе стало широким зеленым озером, застывшим, как вечность. Тоби
вдруг вырос перед ними.
- Ужинать подано, мисс Минни.
Сигара красноватой дугой полетела в клумбу с каннами. Оба встали.
- Тоби, а где же Боб?
- Не знаю, мэм. Показалось, будто он пошел вон туда, в сад, а потом
пропал, не видать нигде.
- Найди-ка его. И скажи, чтобы вымыл лицо и руки.
- Да, мэм. - Он открыл для них двери, и они прошли в дом, оставив
позади сумерки, наполненные мягким, певучим голосом Тоби, звавшим мальчика
из темноты.
Но Роберт Сондерс-младший не мог его услышать. В эту минуту он перелез
через высокий дощатый забор, врезавшийся в темноту над его головой. Роберт с
трумом одолел препятствие и, соскальзывая вниз зацепился и штанишками,
которые, словно пытаясь его удержать, наконец поддались с жалобным треском.
Он упал в росистую траву, почувствовал легкий, поверхностный ожог на задике,
сказал "О черт!" и, вскочив на моги, чуть не вывернул бедро, стараясь
разглядеть царапину.
- Это свинство, - сообщил Роберт темноте, - такое невезение. - "А все
она. Почему не рассказала", - подумал он, проклиная всех сестер на свете.
Мальчик поднял с травы то, что уронил при падении, и пробрался по
мокрой от росы лужайке к дому ректора. Наверху, в пустовавшей всегда
комнате, был пот, и сердце у него упало. Неужели "он" так рано лег спать? Но
тут Роберт увидал на перилах веранды чьи-то башмаки, красным глазком затлелась
сигарета. Он облегченно вздохнул: наверно, Дональд!
Он взбежал по ступенькам, окликнул:
- Здорово, Дональд!
- Здорово, полковник! - ответил сидящий. Мальчик всмотрелся - военная
форма. Наверно, он!
Сейчас все увижу", - в восторге подумал Роберт и, мелькнув карманным
фонариком, направил его прямо в лицо сидящему. Фу, черт! Он пришел в полное
отчаяние. Уж не везет - так не везет. Сговорились они все, что ли?
- Да у вас никакого шрама нет! - с презрением сказал он. - И вовсе вы
никакой не Дональд!
- Верно, братишка, угадал: никакой я не Дональд. Только ты бы лучше
повернул фонарь куда-нибудь в бок, а?
- Почему мне ничего не хотят сказать?! Я только спрашиваю: какой у него
шрам, а они мне не говорят. Скажите, он уже спит?
- Да, спит. Сейчас не время смотреть, какой у него шрам.
- А завтра утром? - И с надеждой: - Можно завтра утром посмотреть?
- Не знаю. Подождем до завтра.
- Слушайте, - оживился мальчик, - давайте сделаем так: завтра в восемь
мне надо в школу, а вы его как-нибудь заставьте выглянуть в окошко, а я
пройду мимо и все увижу. Я спрашивал Си, а она ничего не говорит.
- А кто это Си, братишка?
- Ну, сестра моя. Ох, до чего она подлая! Разве я бы ей не рассказал,
если б увидал такой шрам?
- Еще бы! А как звать твою сестру?
- Ее звать Сесили Сондерс, как меня, только меня звать Роберт Сондерс.
Сделаете, а?
- Ага... Сесили... Ладно, надейся на меня, полковник!
Мальчик с облегчением вздохнул, но не уходил.
- Скажите, а сколько у них тут солдат?
- Да вроде как бы полтора...
- Полтора? А они живые?
- Да, как будто живые.
- Как же это - полтора солдата, если они живые?
- Спроси у военного министерства. Они умеют это делать.
Роберт помолчал, подумал.
- Черт, вот бы нам домой настоящих солдат. Как, по-вашему, можно?
- Наверно, можно.
- Можно, правда? А как?
- Спроси сестрицу. Она тебе скажет, как.
- Да, скажет она, черта с два!
- Не бойся, скажет. Ты спроси.
- Ладно, попробую, - согласился Роберт, не очень надеясь, но не теряя
оптимизма. - Ну, мне надо идти. Наверно, там меня уже ищут, - объяснил он,
спускаясь по ступенькам. - До свидания, мистер, - добавил он вежливо.
- Пока, полковник!
"Завтра увижу шрам! - думал он радостно. - А верно, может, Си знает,
как нам заполучить в дом солдата? Вообще-то она ни черта не знает, а вдруг
про это знает? Нет, девчонки мало чего знают, на них и рассчитывать не
стоит. Зато я хоть шрам увижу, и то хорошо".
Белая куртка выплыла из-за угла, тускло светлея в ранней ночной
темноте, и голос Тоби сказал вслед маленькому Роберту, когда тот подымался
по ступенькам:
- Как же так, зачем не пришел ужинать? Мамаша и тебе и мне все волосы
повыдирает. Разве можно к ужину опаздывать? Велела тебе вымыться, грязным в
столовую не ходить. Ступай в ванную, я тебе там приготовил водичку,
тепленькую, хорошую. Ну, беги! Я им скажу, что ты тут.
На бегу Роберт остановился у комнаты сестры.
- А я завтра увижу шрам. Гы-ы-ы! - Вымытый, голодный, он влетел в
столовую, ловким военным маневром скрыв поврежденный тыл. Он не обратил
никакого внимания на укоризненный взгляд матери.
- Роберт Сондерс, где ты был?
- Мамочка, там у них солдат сказал - нам тоже такого можно.
- Кого такого? - сквозь сигарный дым спросил отец.
- Такого солдата.
- Солдата?
- Да, сэр. Он так говорит.
- Кто это "он"?
- Да тот солдат, он живет у Дональда. Говорит, мы себе тоже можем
завести солдата.
- Как это - завести?
- Не сказал как. Говорит: твоя сестра знает как. Мистер и миссис
Сондерс поглядели друг на друга
"Поезд дальнего следования.
Миссури, 2 апреля 1919 года.
Милая Маргарет,
Скучаете ли вы без меня, как я скучаю без вас? В Сан-Луисе было ужасно
скучно. Пробыл там всего полденька. Пишу наспех, чтоб вы меня не забывали и
ждали. Как жалко, что нам так скоро пришлось расстаться. Повидаю маму, улажу
дела, и сразу к вам вернусь. Маргарет, ради вас я буду работать, как черт.
Это я пишу наспех, чтобы вы меня ждали и не забывали. Поезд трясет, как
черт, все равно писать нельзя. Привет Гиллигену, пусть не разоряется, я
скоро приеду. Вечно буду вас любить,
любящий вас
Джулиан".
- Как фамилия этого ребенка, Джо?
Миссис Пауэрс, как всегда в прямом и темном платье, стояла на веранде,
освещенная солнцем. Утренний ветер забирался в ее волосы, заливал за ворот,
как вода, неся в себе солнечное тепло. Голуби ложились на церковный шпиль
серебристыми косыми мазками. Газон, спускавшийся к изгороди, посерел от
росы, и негр-садовник, одетый запросто, в нижнюю рубаху и комбинезон,
проходил с косилкой по газону, оставляя за собой темно-зеленую полосу,
словно развертывая ковер. Мокрые травинки, отрываясь от лезвий косилки,
липли к его ногам.
- Какого ребенка? - Гиллиген, явно стесненный новым грубошерстным
штатским костюмом и полотняным воротничком, сидел на перилах и
сосредоточенно курил.
Вместо ответа она подала ему письмо. Сдвинув сигарету в угол рта, он
прищурился сквозь дым и стал читать.
- А-а, вы про аса? Фамилия его - Лоу.
- Верно: Лоу. Все старалась вспомнить, когда он уехал, и никак не
могла.
Гиллиген вернул ей письмо.
- Потешный малый, верно? Значит, вы презрели мою любовь и приняли его?
Платье на ветру во весь рост прильнуло к ней.
- Пойдем в сад, там и мне можно покурить.
- Курите тут. Падре не рассердится, ручаюсь.
- Знаю, что не рассердится. Но я боюсь его прихожан. Что они подумают,
когда увидят, что незнакомая женщина в черном курит на веранде пасторского
дома в восемь часов утра?
- Решили бы, что вы - эта самая французская, как их там называют, и что
вас лейтенант привез с собой. От вашего доброго имени ничего не останется,
дай им только до вас добраться!
- Это вы печетесь о моем добром имени, Джо, а не я.
- Я пекусь? Как это понять?
- О нашем добром имени главным образом заботятся мужчины, оттого, что
они нам его дают. А нам самим и без того дела достаточно. А то, что вы
называете добрым именем, похоже на слишком прозрачное платье - носить
неудобно. Пойдем лучше в сад.
- И вовсе вы так не думаете, сами знаете, - сказал Гиллиген.
Она слабо улыбнулась, не глядя на него.
- Пойдем, - повторила она, спускаясь с лестницы.
Оставив за собой восторженный щебет воробьев и сладкий запах срезанной
травы, они вышли на усыпанную гравием дорожку меж розовых кустов. Дорожка
шла под строгим навесом двух дубов, мелкие розы вились по стене, проходившей
рядом, и Гиллиген, стараясь попасть в такт ее длинным шагам, ступал
осмотрительно, словно боясь что-то растоптать. Когда вокруг росли цветы, он
чувствовал себя так, будто вошел в комнату, полную женщин: он стеснялся
своего роста, своей походки, ему казалось, что он идет по песку. Оттого он и
считал, что не любит цветы.
Миссис Пауэрс часто останавливалась, вдыхала, пробовала губами росу на
почках и бутонах. Тропинка повернула меж гряд фиалок к чинной изгороди, где
скоро зацветут лилии. У зеленой чугунной скамьи под магнолией она
остановилась, посмотрела вверх, на ветви. Оттуда вспорхнул пересмешник, и
она сказала:
- Вот там, Джо, посмотрите!
- Что там? Гнездо?
- Нет, бутон. Еще не распустился, наверно, расцветет через неделю, а то
и раньше. Знаете, как цветет магнолия?
- А как же: сорвешь цветок - и все. Ничего не остается. Только тронешь
- сразу чернеет. Вянет.
- Да, все на свете так. Правда?
- Конечно. Только кто этому поверит? Думаете, наш лейтенант это
понимает?
- Не знаю... Неизвестно, дождется ли он этого цветка...
- А зачем ему? Для него уже один цветочек почернел.
Она посмотрела на него, не сразу поняв, о чем он. Глаза у нее какие
черные и губы красные, как гранат. Она сказала:
- Ах, вот что - магнолия... А мне она показалась похожей на... скорее
на орхидею. Значит, по-вашему, она - магнолия?
- Уж во всяком случае не орхидея. Орхидеи везде есть, а вот такую, как
она, ни в Иллинойсе, ни в Денвере не найдешь!
- Пожалуй, вы правы. Не знаю, есть ли где-нибудь еще такие, как она.
- Как знать. По-моему, и одной такой хватает.
- Давайте сядем. Где мои сигареты? - Она села на скамейку, он подал ей
пачку сигарет, зажег спичку. - Значит, вы думаете, что она за него не
пойдет?
- Как сказать, наверняка не знаю. Теперь мне все кажется по-другому.
Она не откажется от возможности выйти, как говорится, за героя, хотя бы для
того, чтоб он кому-нибудь другому не достался. - ("То есть вам", - подумал
он). "То есть мне", - подумала она. А вслух сказала:
- Даже если она узнает, что он скоро умрет.
- Да что она понимает в смерти? Она даже не может представить, что она
состарится, а тем более, что тот, кто ей нужен, умрет. Ручаюсь, что она
уверена, будто его можно подлатать так, что ничего заметно не будет.
- Джо, вы неисправимый сентименталист. Вы хотите сказать, что она
выйдет за него замуж, потому что он этого от нее ждет, а она "порядочная"
девушка? Вы добряк, Джо!
- Вот уж ничуть! - сказал он. - Я очень злой, хуже не бывает.
Приходится, знаете ли. - Он увидал, что она смеется, и смущенно ухмыльнулся.
- Что, поймали меня, а? - Потом вдруг нахмурился. - Ведь я не за нее
беспокоюсь. Старика жалко. Почему вы ему не сказали, что тут дела плохи?
Она ответила по-женски, по-наполеоновски:
- А зачем вы меня послали вперед? Я же говорила вам, что все испорчу? -
Она отбросила сигарету, положила руку на его рукав. - Духу не хватило, Джо.
Если бы вы видели его лицо! Если бы вы его слышали! Радовался, как ребенок.
Показал мне всякие вещички Дональда. Ну, знаете, фото, рогатку, девчоночью
рубашонку, луковицу гиацинта - все, что он носил при себе во Франции. А тут
еще эта девушка и все такое. Не могла я - и все. Вы меня осуждаете?
- Что же делать, теперь все равно. И все-таки нехорошо - как он вдруг
все увидал там, на вокзале, на людях. Но мы-то хотели как лучше, правда?
- Да, сделали что могли. Хорошо, если б можно было сделать больше. - Он
рассеянно смотрел в сад, где на солнце, под деревьями, уже взялись за работу
пчелы. За садом, через улицу, поверх второй изгороди, виднелось грушевое
дерево, похожее на разветвленный канделябр, сплошь усеянное цветами,
белыми-белыми... Она подвинулась, закинула ногу за ногу. - А все-таки
девушка упала в обморок. Из-за чего, по-вашему?
- Ну, этого я ждал. А вон и Отелло, он как будто нас ищет.
Они смотрели, как садовник, только что косивший траву, шаркая ногами,
идет по дорожке. Увидев их, он остановился.
- Мистер Гилммум, вам велено идти домой, хозяин мелел.
- Мне?
- Вы - мист Гилммум, так?
- Да, я - Гиллиген встал. - Извините, мэм. Вы тоже пойдете?
- Идите узнайте, что там нужно. Я тоже сейчас приду.
Негр, шаркая ногами, ушел, и вскоре косилка зажужжала свою песню вслед
Гиллигену, подымавшемуся на веранду. Там стоял старик. Лицо у него было
спокойное, но сразу стало понятно, что он не спал всю ночь
- Простите, что побеспокоил вас, мистер Гиллиген, по Дональд проснулся,
а я не знаю, как обращаться с "то форменной одеждой, вам лучше известно. А
его... его прежние вещи я роздал, когда он... когда его...
- Понятно, сэр, - сказал Гиллиген, чувствуя острую жалость к старику с
посеревшим от горя лицом: значит, сын его не узнает! - Я ему помогу!
Священник беспомощно пошел было за ним, но Гиллиген быстро взбежал
наверх. Увидев миссис Пауэрс, старик опустился ей навстречу, в сад.
- С добрым утром, доктор, - ответила она на его приветствие. - А я тут
любуюсь вашими цветами. Можно, правда?
- Конечно, конечно, дорогая моя. Старому человеку всегда лестно, когда
любуются его цветником. Молодежь обладает великолепной уверенностью, что все
должны любоваться ими, их переживаниями. Маленькие девочки и то надевают
платья старших сестер, когда тем шьются новые, не потому, что они им
действительно нужны, а главным образом для забавы или мечтая покрасоваться
перед мужчинами. А когда человек стареет, ему уже не столь важно, каков он
сам, много важнее то,- что он делает. А я только и умею хорошо выводить
цветы. Во мне, очевидно, сидит какая-то скрытая домовитость - я мечтал
состариться среди своих книг, своих роз: пока служит зрение, я бы читал, а
потом грелся бы на солнышке. Но, конечно, теперь, с возвращением сына, все
это надо отложить. Надо бы вам взглянуть на Дональда сегодня. Вы заметите
явное улучшение.
- Не сомневаюсь, - сказала она. Ей хотелось обнять старика, утешить. Но
он был такой большой, такой уверенный.
Из-за дома выглядывало дерево, покрытое мелкими беловатыми листками,
словно туманом, словно застывшими струйками серебряной воды. С тяжеловесной
галантностью ректор предложил руку миссис Пауэрс.
- Не пойти ли нам позавтракать?
Эмми уже успела поставить на стол нарциссы. Красные розы в вазе
перекликались с красной клубникой в плоской синей чашке. Ректор пододвинул
гостье стул.
- Когда мы одни, Эмми сидит тут, но она никак не склонна сидеть за
столом с незнакомыми и вообще с гостями.
Миссис Пауэрс села к столу, и Эмми, появившись на миг, так же внезапно
исчезла. Наконец послышались медленные шаги на лестнице. Ректор встал.
- С добрым утром, Дональд! - оказал он.
- Это мой отец?
- Ну да, лейтенант, конечно, он самый... С добрым утром, сэр!
Священник стоял, огромный, скованный, беспомощный, пока Гиллиген
помогал Мэгону сесть.
- И миссис Пауэрс тут, лейтенант.
Дональд бросил нерешительный, растерянный взгляд.
- С добрым утром, - сказал он.
Но она не сводила глаз с его отца. Потом уставилась на свою тарелку,
чувствуя, как горячая влага проступает под веками. "Что я наделала! -
подумала она. - Что я наделала!"
Есть она не могла, как ни старалась. Все время она смотрела, как Мэгон,
неловко действуя левой рукой, вглядываясь в тарелку, почти ничего не ест,
как Гиллиген с завидным аппетитом орудует вилкой и ножом, а ректор, не
дотронувшись до завтрака, в беспросветном отчаянии следит за каждым
движением сына.
Опять появилась Эмми, неся новые блюда. Пряча лицо, она неловко
поставила все на стол и уже собралась торопливо скрыться, когда ректор,
подняв глаза, остановил ее. Она обернулась, оцепенев в смущении и страхе, и
низко опустила голову.
- Вот и Эмми, Дональд, - сказал ректор.
Мэгон поднял голову, посмотрел на отца. Потом его растерянный взгляд
скользнул по лицу Гиллигена, опустился в тарелку, и его рука медленно
поднесла вилку ко рту. Эмми на миг застыла, широко раскрыв черные глаза, и
краска медленно схлынула с ее лица. Зажав рот огрубелой, красной рукой, она,
спотыкаясь, выбежала из комнаты.
"Больше не могу", - подумала миссис Пауэрс и незаметно для всех, кроме
Гиллигена, встала и пошла за Эмми. Скорчившись, закрыв голову красными
руками, Эмми рыдала у кухонного стола. "Ужасно неудобная поза. Разве так
плачут?" - подумала миссис Пауэрс, обнимая Эмми. Та вскочила, выпрямилась, с
испугом глядя на гостью. Лицо ее распухло от слез, исказилось.
- Он со мной не говорит! - всхлипнула она.
- Он родного отца не узнает, Эмми. Не глупи!
Она держала Эмми за локти, от которых пахло хозяйственным мылом. Эмми
прижалась к ней.
- Но это же я, я! Он даже не посмотрел на меня! - повторяла Эмми.
"Почему именно - на тебя?" - чуть не сказала гостья, но Эмми глухо
плакала, неловко притулившись к ее плечу... А слезы так роднят, общие слезы;
прижаться к кому-то, найти опору, когда так долго была опорой другим,-
За окном во вьюнках возился воробей. Прижавшись к Эмми, обняв ее в
приливе общего горя, миссис Пауэрс почувствовала теплую соль в горле.
- Господи, Господи Боже мой, - сказала она, сквозь жгучие непривычные
слезы.
У почты, окруженный кольцом любопытных, стоял ректор - там его и увидал
мистер Сондерс. Тут были представители всей интеллигенции города, и к ним
прибавились неизбежные случайные зрители, без галстуков, в комбинезонах, в
разношерстной одежде, которые, не зная удержу, глазеют на любое
происшествие: пойманные самогонщики, негр в эпилептическом припадке или
просто игра на губной гармошке притягивают их, как опилки к магниту, в любом
южном городишке, да, пожалуй, и в любом северном или западном тоже.
- Да, да, совершенная неожиданность, - говорил ректор. - Я даже не
подозревал этого, но его знакомая, с которой он приехал, - он видите ли, еще
не совсем здоров, - заранее меня предупредила.
- Он из этих, что на еропланах летают.
- А я всегда говорил: ежели бы Господь Бог хотел, чтоб человеки летали,
он бы им присобачил крылья.
- Да, уж этот был ближе к Господу, чем кто другой. Круг посторонних
зевак расступился, пропуская мистера Сондерса.
- И не говори - ближе не подступишься, это верно.
Смешки: это сказал явный баптист. Мистер Сондерс протянул руку.
- Ну, доктор, мы страшно рады - превосходные новости!
- А, с добрым утром, с добрым утром! - Протянутая рука утонула в мощной
длани ректора. - Да, такая неожиданность! А я надеялся вас повидать. Как
Сесили сегодня? - спросил он, понижая голос. Но в этом уже не было
надобности - они остались одни. Все остальные хлынули на почту.
Привезли письма и газеты, окошечко отворилось, и даже те, кто ничего не
ждал, кто месяцами ничего не получал, все же поддались одному из самых
сильных импульсов, какие владеют американским народом. Новости, сообщенные
ректором, сразу устарели, впереди ждала возможность получить личное, с
маркой и штемпелем, послание, все равно о чем и откуда.
Чарльстаун, как и бесчисленные другие городишки на Юге, был когда-то
построен вокруг столба, к которому привязывали лошадей и мулов. Сейчас
посреди площади стояло здание суда - простое, строгое строение из кирпича, с
шестнадцатью прекрасными ионическими колоннами, запятнанными многими
поколениями жевателей табака. Дом был окружен старыми вязами, и под ними, на
исцарапанных, изрезанных деревянных скамьях и креслах, отцы города -
создатели солидных законов и солидные граждане, верившие в Тома Уотсона и не
боявшиеся никого, кроме Господа Бога и засухи, в черных галстуках шнурочком
или в выцветших, вычищенных серых куртках, при бронзовых медалях, давно
утерявших всякое значение, - дремали или строгали палочки, не притворяясь,
что их ждет работа, а более молодые их сограждане, еще не столь почтенные,
чтобы откровенно дремать на людях, играли в карты, жевали табак и
беседовали. Нотариус, приказчик из аптеки и еще двое мужчин неопределенного
вида, бросали металлические диски от лунки к лунке. И над всеми стояло
задумчивое апрельское утро, таившее в себе полдневный жар.
У каждого нашлось приветливое слово для старина-священника, когда он
проходил с мистером Сондерсом. Даже те, что клевали носом, стряхнув легкую
старческую дремоту, спрашивали о Дональде. Старик проходил, окруженный почти
что торжественным вниманием.
Мистер Сондерс шел за ним, отвечая на поклоны, глубоко озабоченный.
"Черт подери это бабье", - сердился он. Они прошли мимо каменного
постамента, на котором солдат конфедерации, затенив рукой глаза, стоял в
вечной напряженной бдительности, и ректор снова повторил вопрос.
- Ей гораздо лучше сегодня. Очень неприятно, что она вчера упала в
обморок, но она такая слабенькая, сами понимаете.
- О, этого можно было ожидать. Всех нас потрясло его неожиданное
возвращение. Я уверен, что Дональд так это и понял. И потом их привязанность
друг к другу, сами знаете...
Ветви деревьев, смыкаясь над улицей, образовали зеленый навес тишины,
тени клетками легли на дорожку Мистеру Сондерсу захотелось вытереть шею
платном. Он вынул из кармана две сигары, но ректор отвел его руку. Черт
подери этих женщин! Пусть бы Минни сама все распутывала.
Священник снова заговорил:
- Мы живем в чудесном городке, мистер Сондерс. Какие улицы, какие
деревья... А эта тишина - как раз то, что нужно Дональду.
- Да, да, как раз то, что ему нужно, доктор.
- Вы с миссис Сондерс непременно должны навестить его сегодня. Я ждал
вас вчера вечером, но вспомнил, что Сесили так расстроилась... Впрочем, даже
лучше, что вы не пришли. Дональд очень утомился, и миссис Па... Я решил, что
лучше посоветоваться с врачом, просто из предосторожности, а врач велел
Дональду лечь пораньше.
- Да, да. Мы собирались прийти, но, как вы сами сказали, он нездоров,
притом первая ночь дома, да и Сесили в таком состоянии, что...
Мистер Сондерс почувствовал, что его внутренняя решимость испаряется. А
вчера вечером решение казалось таким логичным, особенно после того, как
жена, в виде последнего аргумента, привела его в комнату дочери, рыдавшей в
постели. "Черт их подери, этих баб", - подумал он в третий раз. Затянувшись
напоследок, он бросил сигару и мысленно подбодрил себя.
- Вот насчет их обручения, доктор...
- А, да, да. Я сам об этом думал. И скажу вам, Сесили - лучшее
лекарство для него, не правда ли? Погодите, - остановил он собеседника, -
разумеется, она не сразу привыкнет к его... к нему... - Он доверительно
наклонился к мистеру Сондерсу. - Видите ли, у него шрам на лице. Но я
уверен, что шрам можно залечить, хотя бы Сесили и привыкла к нему. По правде
говоря, на нее все надежды, она скоро сделает его новым человеком.
Мистер Сондерс капитулировал. "Лучше завтра, - пообещал он себе. -
Завтра все скажу".
- Он, естественно, несколько ошеломлен сейчас, - продолжал священник, -
но наша забота, наше внимание и, главным образом, Сесили вылечат его
непременно. А вы знаете, - и он снова посмотрел на мистера Сондерса добрыми
глазами, - знаете, ведь он даже меня не сразу узнал, когда я утром зашел к
нему! Но уверяю вас, это временное состояние. Этого надо было ждать, -
добавил он торопливо. - Как вы думаете, надо было этого ждать?
- Думаю, что да, надо было. Но что с ним случилось? Как это он вдруг
вернулся?
- Он об этом ничего не говорит. Его друг, который с ним приехал,
уверяет меня, что Дональд сам ничего не знает, ничего не помнит. Но такие
вещи часто случаются, так, по крайней мере, говорит этот молодой человек -
он сам солдат, - а потом вдруг к нему вернется память. Кажется, Дональд
потерял все бумаги, кроме свидетельства, что он выписан из английского
госпиталя. Но прошу прощения: как будто вы начали что-то говорить об их
обручении?
- Нет, нет. Ничего.
Солнце поднялось выше: близился полдень. На горизонте лежали пухлые
облака, пышные, как взбитые сливки. К вечеру будет дождь. Вдруг мистер
Сондерс сказал:
- Кстати, доктор, можно мне зайти повидать Дональда?
- О, конечно. Непременно. Он будет рад повидать старого знакомого.
Конечно, заходите сейчас же.
Облака подымались все выше. Мужчины прошли мимо церкви, пересекли
лужайку. Подымаясь по ступенькам к дому ректора, они увидели на террасе
миссис Пауэрс с книжкой. Она подняла глаза, сразу увидала сходство. Слова
ректора "Мистер Сондерс - старый друг Дональда" были излишними. Она встала,
заложив книгу пальцем.
- Дональд прилег. По-моему, мистер Гиллиген у него. Я им сейчас скажу.
- Нет, нет, - заторопился мистер Сондерс, - не беспокойте его. Я зайду
попозже.
- Зачем же? Ведь вы специально зашли повидать его! Он будет огорчен,
если вы к нему не подымитесь. Вы ведь старый друг, не так ли? Кажется, вы
сказали, что мистер Сондерс старый друг Дональда, доктор?
- Да, да, конечно. Это отец Сесили.
- Ну, тогда вы непременно должны его повидать. - Она взяла гостя под
руку.
- Нет, нет, мэм. Доктор, вам не кажется, что лучше его не беспокоить? -
взмолился он.
- Да, пожалуй, лучше. Значит, вы с миссис Сондерс придете сегодня после
обеда?
Но она заупрямилась:
- Нет, доктор. Дональд будет очень рад увидеть отца мисс Сондерс. - Она
решительно направила его к дверям, и он вместе со стариком поднялся за ней
по лестнице.
На ее стук ответил голос Гиллигена, и она открыла двери.
- Джо, отец Сесили хочет видеть Дональда, - сказала она,
посторонившись.
Двери распахнулись, свет хлынул в узкий коридор, потом закрылись, стало
темнее, и в полумраке, стеной вставшем перед ней, она снова медленно сошла
вниз. Косилка давно смолкла, под деревом виднелся садовник: он лежал,
выставив одно колено, погруженный в сон. По улицам медленно проходила
обычная вереница негритянских ребятишек: не связанные почасовым расписанием
и, как видно, не очень обремененные наукой, они бегали в школу в любое время
дня, пока было светло с ведерками из консервных банок, где когда-то держали
сало и патоку, а теперь носили школьные завтраки. У некоторых были книги.
Завтрак обычно съедался по дороге в школу, где учительствовал полный негр в
полотняном галстуке и люстриновом пиджаке, который, взяв любую строку из
любой книги, до телефонного справочника включительно, заставлял всех, кто в
это время был в классе, хором тянуть за ним слоги и потом отпускал домой.
Облака громоздились все выше, все плотнее, приобретая лиловатый
оттенок, отчего озерца неба между ними казались еще голубее. Стало душнее,
жарче, церковный шпиль потерял объемность и сейчас казался двухмерным
сооружением из металла и картона.
Листья повисли грустно и безжизненно, словно жизнь у них отняли, не дав
им развернуться как следует, и остался только призрак молодой листвы.
Задержавшись у выхода, гостья слышала, как Эмми гремит посудой в столовой, и
наконец услыхала то, чего ждала:
- ...ждать вас и миссис Сондерс к вечеру! - говорил ректор, когда они
выходили.
- Да, да, - рассеянно отвечал посетитель. Он встретился глазами с
миссис Пауэрс.
"До чего похож на свою дочку! - подумала она, и сердце у нее упало. -
Неужели я опять сделала промах?" Она бегло взглянула ему в лицо и с
облегчением вздохнула.
- Как он выглядит, по-вашему, мистер Сондерс? - спросила она.
- Отлично, особенно после такого долгого пути, просто отлично.
Ректор сразу оживился:
- Я это и сам заметил, еще с утра. Правда, миссис Пауэрс? Правда? - Его
глаза умоляли ее, и она ответила: "Да, правда". - Вы бы видели его вчера,
тогда вам заметнее была бы эта разительная перемена. А, миссис Пауэрс?
- О да, сэр, конечно. Мы все так говорили утром. Мистер Сондерс, не
надевая смятую панаму, стал опускаться в сад.
- Что ж, доктор, это большое счастье, что мальчик уже дома. Мы все так
рады, и за вас, и за себя. Может, мы чем-нибудь можем быть вам полезны? -
добавил он с добрососедской искренностью.
- Очень вам благодарен, очень. Непременно воспользуюсь. Но Дональд
теперь сам справится, особенно если будет почаще принимать нужное лекарство.
А в этом мы зависим от вас, сами понимаете, - ответил старик с добродушным
намеком.
Мистер Сондерс дополнил намек смехом, который от него ждали.
- О, как только она придет в себя, мы с матерью, наверно, будем
зависеть от вас - тогда нам придется просить вас иногда отпускать Сесили к
нам.
- Ну, тут нетрудно будет сговориться, особенно - друзьям.
Старик, рассмеялся, и миссис Пауэрс, слыша это, обрадовалась. Но тут же
почувствовала сомнение. Они так похожи! Неужели обе эти женщины заставят его
передумать? Она сказала:
- Можно я провожу мистера Сондерса до калитки? Вы не возражаете?
- Что вы, мэм! Я буду счастлив! - Ректор стоял в дверях, сияя улыбкой
им вослед, когда они спускались вниз. - Жаль, что вы не можете остаться к
завтраку.
- В другой раз, доктор, в другой раз. Сегодня меня ждет моя хозяюшка.
- Значит, в другой раз, - согласился ректор.
Мистер Сондерс пристально посмотрел на нее.
- Не нравится мне все это, - отрезал он. - Почему никто не скажет ему
правду про сына?
- И мне не нравится, - сказала она. - Но если бы ему даже сказать,
разве он поверит? Вам-то не пришлось ничего объяснять?
- О господи, конечно, нет! Стоит только взглянуть на него. Мне даже
смотреть было страшно. Но я-то вообще трус, - добавил он невесело, словно
оправдываясь. - А что о нем говорит врач?
- Ничего определенного. Очевидно, он позабыл все, что было до
ранения... Тот, кто был ранен, исчез, сейчас это другой человек, взрослый
ребенок. Самое ужасное - это его апатия, отрешенность от жизни. Ему все
равно, где он, что он делает. Должно быть, его просто передавали из рук в
руки, как ребенка.
- Нет, я хотел сказать: поправится он или нет?
- Кто знает? - Она пожала плечами. - Физически в нем нет ничего такого,
что можно было бы исправить хирургическим путем, если только вы об этом.
Он молча шагал по дорожке.
- Все-таки отцу надо было бы сказать, - проговорил он наконец.
- Знаю, но кто возьмет это на себя? А, кроме того, он все равно скоро
сам поймет. Зачем же заранее отнимать у него надежду? Удар все равно не
смягчить, ни сейчас, ни потом. Ведь он такой старый, а сейчас он так
счастлив. А может быть, Дональд и выздоровеет... Все бывает, - солгала она.
- Да, конечно. Значит, вы считаете, что он может выздороветь?
- Почему бы и нет? Остаться навсегда таким, как сейчас, он не может.
Они дошли до калитки. Чугун решетки был шершав на ощупь и нагрет
солнцем, но в небе уже не осталось просветов.
Мистер Сондерс мял шляпу в руках;
- А вдруг... вдруг он не выздоровеет? Она взглянула прямо ему в глаза.
- Вы хотите сказать: умрет? - резко спросила она.
- Ну да. Если хотите.
- Об этом-то я и хочу с вами поговорить. Вопрос в том, как укрепить его
дух, дать ему что-то, ради чего, ну, ради чего жить. Кому же лучше сделать
это, как не мисс Сондерс?
- Ну, знаете ли, мэм, не слишком ли многого вы требуете? Могу ли я
рисковать счастьем своей дочери ради такой смутной надежды?
- Вы меня не поняли. Я не прошу вас настаивать на их обручении. Но
почему бы Сесили - мисс Сондерс - не видеться с ним как можно чаще, быть с
ним поласковей, если надо, пока он не станет узнавать ее, не сделает над
собой усилие? Подумайте, мистер Сондерс. А если бы речь шла о вашем сыне?
Разве это была бы слишком большая просьба к вашему другу?
Он снова посмотрел на нее, пристально, с одобрением.
- У вас хорошая голова на плечах, мой юный друг. Значит, мне надо
только уговорить ее приходить к нему, видеться с ним. Так, что ли?
- Нет, вам надо сделать больше: вы должны настоять, чтобы она с ним
виделась, обращалась с ним, как раньше. - Она схватила его за руку. - Не
позволяйте вашей жене отговаривать ее. Ни за что не позволяйте! Помните: он
мог бы быть вашим сыном.
- А почему вы думаете, что жена будет возражать? - удивленно спросил
он.
Она усмехнулась.
- Не забывайте, что я тоже как-никак женщина, - сказала она. Лицо у нее
стало серьезным, непоколебимым. - Вы не должны допустить до этого, слышите?
- Ее глаза настаивали. - Обещаете?
- Да, - согласился он. Он взял протянутую руку, почувствовал простое,
крепкое рукопожатие.
- Помните: вы обещали! - сказала она.
Крупные теплые капли дождя уже тяжело срывались с пухлого, скучного
неба. Она быстро простилась и побежала по лужайке к дому, спасаясь от
нападения серых эскадронов дождя. Длинные ноги несли ее вверх по ступенькам,
на веранду, и дождь, как обманутый преследователь, понесся по лужайке,
словно отряд кавалерии с серебряными пиками.
Мистер Сондерс с беспокойством посмотрел на разверзшееся небо, вышел из
калитки и столкнулся с сынишкой, бежавшим из школы.
- Ты видел его шрам, папка? Видел шрам?! - сразу закричал мальчик.
Он посмотрел на это неугомонное существо - свою миниатюрную копию - и
вдруг, опустившись на колени, обнял сына, крепко прижав его к себе.
- Значит, видел шрам, - укоризненно сказал Роберт Сондерс-младший,
пытаясь высвободиться из рук отца, а струи дождя плясали по ним, прорываясь
сквозь ветви деревьев.
Глаза у Эмми были плоские и черные, как у игрушечного зверька, волосы
неопределенного цвета, выгоревшие на солнце, стояли копной. И в лице Эмми
было что-то дикое: сразу было видно, что она перегоняла своих братьев и в
беге, и в драке, и в лазанье по деревьям, и легко было себе представить, что
она выросла на мусорной куче, как маленькое, но крепкое растение. Не цветок,
но и не простой сорняк.
Ее отец, маляр, имел неизбежную для всех маляров склонность к
алкогольным напиткам и часто бил свою жену. К счастью, она не пережила
рождения четвертого брата Эмми, после чего отец воздержался от пьянства
ровно настолько, чтобы покорить и взять за себя худую, сварливую бабу,
которая, став орудием возмездия, сама крепко колотила его поленом в минуты
просветления.
- Не женись на бабе, Эмми, - советовал ей отец, пьяненький и ласковый.
- Ни за что, ни за кого не выйду! - клялась себе Эмми, особенно после
того, как Дональд ушел на войну, и все ее письма, такие старательные,
оставались без ответа.
"А теперь он меня даже не узнает", - думала она тупо.
- Ни за что, ни за кого не пойду, - повторяла она про себя, накрывая на
стол. - Лучше умереть, - сказала она, держа последнюю тарелку в руках и
глядя в залитое дождем окно, следя, как дождь, словно серый с проблесками
серебра корабль, летит перед ее глазами. Потом вышла из оцепенения,
поставила тарелку на стол и, подойдя к кабинету, остановилась в дверях.
Все они сидели там, смотрели в залитые стекла окон, слушали, как серый
дождь миллионами маленьких ног топал по крыше и по деревьям.
- Готово, дядя Джо, - оказала она и убежала на кухню.
Они кончали завтракать, когда ливень стал стихать, корабли дождя уплыли
вдаль, гонимые ветром, и остался только шелест в зеленых волнах листьев да
случайные всплески, пробегающие по траве длинными, белесыми волнами, словно
вереницы эльфов, держащихся за руки. Но Эмми все не приносила десерт.
- Эмми! - снова позвал ее ректор. Миссис Пауэрс встала.
- Пойду посмотрю, - сказала она. В кухне было пусто.
- Эмми! - тихо позвала она. Ответа не было, и она уже хотела уйти, как
что-то заставило ее заглянуть за распахнутую дверь. Она отвела створки двери
от стены и встретилась с немым взглядом Эмми.
- Эмми, что случилось? - опросила она.
Но Эмми молча вышла из укрытия и, взяв поднос, положила на него
приготовленный десерт и отдала миссис Пауэрс.
- Эмми, это просто глупо - так себя вести. Нужно дать ему время
привыкнуть к нам.
Но Эмми только взглянула на нее из-за неприступного барьера с
бессловесным отчаянием, и гостья понесла поднос в столовую.
- Эмми не совсем здорова, - объяснила она.
- Боюсь, что Эмми слишком много работает, - сказал ректор. - Но она
всегда работала сверх сил. Помнишь, Дональд?
Мэгон поднял растерянный взгляд на отца. - Эмми? - повторил он.
- Ты ведь помнишь Эмми?
- Да, сэр, - беззвучно сказал он.
Окна прояснились, хотя дождь еще шел. Мужчины вышли из-за стола, а она
все еще сидела, пока Эмми, заглянув в двери, не вошла наконец в столовую.
Миссис Пауэрс встала и, несмотря на слабые протесты Эмми, вместе с ней
убрала посуду и вынесла остатки еды на кухню. Там она решительно засучила
рукава.
- Нет, нет, я сама, - возражала Эмми. - Платье испортите.
- Оно старое, не жалко.
- Какое ж оно старое? Красивое, очень. А посуда - дело мое. Вы идите, я
сама справлюсь.
- Справишься, знаю. Но мне надо что-то делать, иначе с ума сойдешь. Не
беспокойся за мое платье, мне не жалко.
- Нравится? - (Эмми не ответила.) - По-моему, такие платья больше всего
к лицу женщинам нашего с тобой типа, правда?
- Не знаю. Никогда про это не думала. - Эмми наполнила водой раковину.
- Знаешь что? - сказала миссис Пауэрс, глядя на крепкую, прямую спину
Эмми. - У меня в чемодане лежит совсем новое платье, но мне оно почему-то не
к лицу. Кончим мыть посуду и пойдем ко мне и примерим его на тебя. Я
немножко умею шить, мы все приладим. Хочешь?
Эмми незаметно стала оттаивать:
- Только зачем оно мне? Я никуда не хожу, а для стирки, для уборки у
меня платьев хватает.
- Понимаю. И все-таки хорошо иметь платье понаряднее. Я тебе и чулки
дам, все что надо, даже шапочку подберем.
Эмми опустила тарелки в кипяток, пар заклубился над ее покрасневшими
руками:
- А где ваш муж? - неожиданно спросила она.
- Его убили на войне, Эмми.
- Ой! - сказала Эмми. И, помолчав, добавила: - Вы такая молодая! -
Быстрым, сочувственным взглядом она окинула миссис Пауэрс: сестры в горе!
("И моего Дональда убили!")
Миссис Пауэрс быстро встала.
Эмми вынула руки из воды, вытерла о фартук.
- Погодите, я вам тоже дам передник.
С мокрых плетей вьюнка на нее глядел нахохлившийся воробей. Эмми надела
ей фартук, завязала на тине тесемки. Снова пар заклубился у локтей Эмми.
Миссис Пауэрс было приятно касаться гладкой фарфоровой поверхности теплых
тарелок. Стекло засверкало под ее полотенцем, и столовое серебро выстроилось
шеренгой, мягко отражая свет, приглушая его, а они, словно две жрицы,
повторяли Гимн Платьям.
Проходя мимо кабинета, они увидели, что старик с сыном молча смотрели
на ветки дерева, испуганного дождем, а Джо Гиллиген, растянувшись на диване,
курил и читал.
Эмми, разнаряженная с головы до ног, неловко пыталась высказать
благодарность.
- Как славно пахнет дождем! - перебила ее миссис Пауэрс. - Посиди со
мной, хорошо?
Эмми вся ушла в созерцание своего наряда, но тут очнулась ото сна,
словно Золушка:
- Не могу. Мне штопать надо. Чуть не забыла.
- А ты принеси работу сюда, посидим, поговорим. Целый век не
разговаривала с другой женщиной, право. Неси штопку сюда, я тебе помогу.
Эмми была польщена.
- Зачем же вы будете за меня работать?
- Я же тебе сказала - от безделья я сойду с ума через два дня. Прошу
тебя, Эмми, сделай одолжение. Придешь?
- Ну, ладно. Пойду принесу.
Она взяла старое платье и, выйдя из комнаты, вскоре вернулась с полной
корзинкой шитья. Они сели, поставив корзинку между собой.
- Бедный, какие у него носки огромные! - Миссис Пауэрс подняла руку с
надетым носком. - Как мебельные чехлы, правда?
Эмми, вдевавшая нитку в иголку, засмеялась счастливым смехом, и под шум
дождя, стихающий над крышей, кучка аккуратно сложенных и заштопанных вещей
стала расти.
- Эмми, каким был Дональд раньше? - спросила миссис Пауэрс, помолчав. -
Ты ведь давно его знаешь, да?
Игла в руках у Эмми мелко поблескивала, и, подождав немного, миссис
Пауэрс наклонилась и, взяв Эмми за подбородок, подняла ее опущенную голову.
Эмми отвернула голову и снова склонилась над шитьем. Миссис Пауэрс встала и
задернула занавески, загородив комнату от дождливых сумерек. Эмми уставилась
невидящим взглядом на свою работу, пока миссис Пауэрс не отняла у нее шитье,
и только тогда, подняв голову, она посмотрела на свою новую подругу с
животной, неуемной тоской.
Миссис Пауэрс взяла ее за руку, подняла со стула.
- Пойди ко мне, Эмми, - сказала она, чувствуя крепкую кость под
твердыми мускулами рук.
Миссис Пауэрс знала, что если хочешь поговорить по душам и нельзя
прикорнуть на кровати, надо поуютнее расположиться как-нибудь иначе. Она
усадила Эмми рядом с собой в широкое старинное кресло. И под непрестанный
дождь, наполнявший комнату глухим, монотонным шумом, Эмми рассказала ей свою
недолгую историю:
- Мы вместе в школе учились - когда он туда ходил. Да он редко ходил.
Его никак было не заставить. Уйдет один в лес и дня два, а то и три не
приходит. И по ночам пропадал. И вот однажды ночью он... он...
Она замолчала, и миссис Пауэрс сказала:
- Что - он, Эмми? Ты не торопись, рассказывай по порядку.
- Иногда мы вместе возвращались домой. На нем ни пиджака, ни шапки, а
лицо такое... такое, что ему бы жить в лесу. Понимаете, будто ему и в школе
не место и одеваться по-настоящему не надо. И никто не знал, когда он
появится. В школу приходил, как ему вздумается, а люди его и по ночам видели
далеко, в поле, в лесу. Иногда переночует у кого в деревне. Бывало, негры
его найдут: спит в овражке, в песке. Его все знали. А потом, однажды
ночью...
- Сколько же тебе было лет?
- Мне - шестнадцать, ему - девятнадцать. И потом, однажды ночью...
- Да ты не торопись. Расскажи про себя, про него, все, что было. Ты с
ним дружила?
- Да я ни с кем так не дружила! Мы еще когда Пыли маленькие, сделали
запруду на ручье и там каждый день купались. А потом завернемся в старое
одеяло и спим, пока не пора идти домой. Летом мы с ним почти все время
вместе играли. Только он вдруг исчезнет - и никто не знает, куда он
запропастился. А потом утром слышу: он около нашего дома, зовет меня. Плохо
только, что я своему папке вечно врала, куда я иду, а я вранье ненавижу.
Дональд, тот отцу всегда говорил правду, он вообще никогда про себя не врал.
Он-то был смелый, не то, что я.
А когда мне было уже лет четырнадцать, папка мой узнал, как я к
Дональду привыкла, и забрал меня из школы, из дому не выпускал. Заставил
меня пообещать, что я больше с Дональдом никогда не буду видеться. Дональд
за мной приходил и раз, и два, а я ему говорю: "Мне нельзя". А раз он пришел
и застал папку дома.
Папка выскочил на улицу, говорит: "Не смей больше приходить, нечего тут
дурака валять". А Дональд и внимания не обращает. Не то что нахально
как-нибудь, а просто, будто мой папка вроде мухи, что ли. А папка вернулся в
дом, говорит: "Не потерплю, чтоб с моей дочкой заводили шашни", - и меня
ударил, а потом сам расстроился, заплакал (он выпивши был, понимаете?), а
потом заставил меня побожиться, что больше я с Дональдом встречаться не
буду. Пришлось дать ему слово. А я как вспомню, до чего мне с ним было
весело, так сразу умереть хочется.
Долго я Дональда не видала. А потом кругом стали говорить, что он
женится на этой... этой... на ней. Я знала, что Дональду до меня дела мало,
ему ни до кого дела не было, но когда я услышала, что он женится на ней...
Словам, спать я по ночам почти что перестала, встану с постели, выйду
на крыльцо, сижу, думаю про него, смотрю, как луна прибывает. А потом как-то
ночью, когда луна стояла почти что полная и видно было, как днем, вдруг
слышу: кто-то подходит к нашей калитке и останавливается. Я сразу узнала:
это Дональд, и он увидел, что я тут, и говорит: "Пойди сюда, Эмми!"
И я к нему вышла. И все было, как прежде, я даже забыла, что он на ней
женится, раз он меня помнил, сам пришел за мной после стольких недель. Взял
меня за руку, мы пошли по дороге и ни о чем не говорили. Потом подошли к
тому месту, где надо свернуть с дороги, к нашей запруде, и когда мы
пролезали под изгородью, моя ночная рубашка зацепилась, а он и говорит:
"Сними ее!" Я и сняла. Мы ее запрятали в кусты и побежали дальше.
Вода была такая спокойная, лунная, не скажешь, где вода, где луна. Мы
поплавали немного, потам Дональд свою одежду тоже запрятал в кусты, и мы
побежали на горку. И кругом было так красиво, трава под ногами такая
ласковая, и вдруг Дональд побежал вперед, а я позади осталась. Я-то его
всегда могу догнать, когда захочу, только в ту ночь мне бегать не хотелось,
и я села на землю. Вижу, он бежит на гору, весь блестит под луной, а потом
вниз побежал, к ручью.
А я легла на землю. Лежу, ничего не вижу, только небо. Не знаю, сколько
я так пролежала, только вдруг надо мной, на небе, - его голова. Смотрю, он
опять весь мокрый, и лунный свет бежит по его мокрым плечам, по рукам, а он
все смотрит на меня. Глаз я его не вижу, только чувствую, будто они меня
трогают. Бывало, он на тебя посмотрит, и ты словно птицей становишься:
вот-вот взлетишь высоко над землей. Слышу, как он задыхается от бега,
чувствую: у меня внутри тоже что-то задыхается. И боязно мне и не боязно.
Будто все на свете умерло, только мы остались. И тут он говорит: "Эмми!
Эмми!" И голос у него какой-то такой... А потом... А потом...
- А потом он тебя обнял...
Эмми вдруг отвернулась, и гостья крепко прижала ее к себе.
- А теперь он и не узнает меня, и не узнает! - простонала Эмми.
Миссис Пауэрс обняла ее еще крепче, и наконец Эмми подняла голову,
отвела волосы с лица.
- А потом? - подсказала миссис Пауэрс.
- А после мы лежали рядом, обнявшись, и мне было так хорошо, так
спокойно, и подошли коровы, посмотрели на нас и отошли. И я чувствовала, как
его рука медленно так гладит меня по плечу, вниз, вниз, а потом опять вверх,
медленно-медленно. И мы ничего не говорили, только его рука все гладит меня,
гладит, так тихонько, спокойно. И тут я заснула.
Просыпаюсь - уже рассвело. А я лежу скорчившись: холодно, сыро, а его
нет. Но я знала: он непременно вернется. И вернулся - принес черники. Мы
поели, посмотрели, как на востоке светлеет. А когда мы съели все ягоды, я
опять чувствую: трава подо мной мокрая, холодная, а над его головой - небо
желтое, зябкое.
Потом мы вернулись к запруде, он оделся, вытащили мы мою ночную
рубашку, я ее тоже надела. Уже совсем посветлело, и он хотел идти со мной до
самого моего дома, но я не позволила: мне было все равно, что со мной
случится. Вошла я в калитку - а отец стоит на крыльце... - Она замолчала.
Видно, рассказ пришел к концу. Она дышала ровно, как ребенок, прильнув к
плечу гостьи.
- Что же дальше, Эмми? - спросила та.
- Ну подошла я к крыльцу и остановилась, а он говорит: "Ты где была?" А
я говорю: "Не твое дело!". А он говорит: "Ах ты, шлюха, я тебя до смерти
изобью!" А я говорю: "Попробуй, тронь!" Но он меня не тронул. Дотронься он
только до меня, я бы, наверно, его убила. Он пошел в дом, и я пошла,
оделась, связала вещи в узелок и ушла. Так с тех пор и не возвращалась.
- Что же ты делала?
- Нашла место у портнихи, у миссис Миллер. Она мне и спать позволила в
мастерской, пока денег не заработаю. Но я там и трех дней не пробыла, как
вдруг пришел сам мистер Мэгон. Говорит: Дональд ему все про нас рассказал, и
Дональд ушел на войну, а он пришел за мной. С тех пор я у него и живу.
Дональда я больше так и не видела, а теперь он меня не узнает.
- Бедная девочка! - сказала миссис Пауэрс. Она подняла голову Эмми: у
той лицо было спокойное, просветленное. Гостья уже не чувствовала своего
превосходства над девушкой. Вдруг Эмми вскочила на ноги, схватила чиненую
одежду. - Погоди, Эмми! - сказала гостья, но Эмми уже убежала.
Миссис Пауэрс закурила сигарету и медленно затянулась, разглядывая
большую, сумрачную комнату с разнокалиберной мебелью. Потом встала, чтобы
задернуть занавески. Дождь перестал, длинные копья солнца, пронзая
безукоризненно промытый воздух, высекали искры из мокрых деревьев.
Она потушила сигарету и, спускаясь по лестнице, увидела чужую
удалявшуюся спину, и ректор, обернувшись от двери, сказал, глядя на нее
безнадежными глазами.
- Он не очень надеется, что зрение вернется к Дональду.
- Но ведь он только домашний врач. Мы выпишем специалиста-глазника из
Атланты. - Она ободряюще тронула его рукав.
И тут появилась мисс Сесили Сондерс, деликатно стуча каблучками по
быстро сохнущей дорожке, меж свежеобрызганной травы.
Сесили сидела у себя в комнате, в светлых шелковых трусиках и тоненьком
оранжевом свитере, и, положив стройные ноги на другое кресло, читала книгу.
Отец, не постучав, открыл двери и с немой укоризной посмотрел на дочь. Она
молча встретила его взгляд, потом спустила ноги.
- Разве порядочные девушки сидят в таком виде, полураздетые? - холодно
спросил он.
Она положила книгу, встала.
- А может быть, я вовсе не порядочная девушка, - небрежно бросила она.
Он смотрел, как она заворачивает свое тоненькое тело в легкий,
полупрозрачный халатик.
- Наверно, тебе кажется, что так лучше?
- Знаешь, папочка, тогда не входи ко мне, не постучавшись, - капризно
сказала она.
- И не буду, если ты всегда сидишь в таком виде. - Он чувствовал, что
сам создает неблагоприятную атмосферу, и ему трудно будет сказать то, что
нужно, но уже не мог остановиться. - Ты представляешь себе, что вдруг твоя
мама будет сидеть у себя в комнате полураздетая, как ты?
- Не думала об этом. - Она облокотилась на каминную доску и вежливо, но
воинственно добавила: - Но если ей захочется - пускай сидит.
Он опустился в кресло.
- Мне надо поговорить с тобой, Си. - Голос у него стал другим, и
девушка уселась на кровать, поджав ноги, и неприязненно посмотрела на него.
"Какой я облом", - подумал он, откашливаясь. - Я - про молодого Мэгона. -
(Она посмотрела на отца). - Я видел его сегодня утром.
Она не поддержала разговора. "Вот черт, удивительная способность у
детей затруднять родительские увещевания. Даже Боб научился этим штукам".
Глаза у Сесили стали зелеными, бездонными. Протянув руку, она взяла со
столика пилку для ногтей. Ливень прекратился, дождь только шепотком шуршал в
мокрых листьях. Сесили наклонила голову над ритмичными ловкими движениями
тонких пальцев.
- Ты слышишь: я видел утром молодого Мэгона, - повторил отец с
нарастающим раздражением.
- Видел? А как он выглядел, папочка?
Голос у нее был такой мягкий, такой невинный, что он с облегчением
вздохнул. Он пристально посмотрел на нее, но она мило и скромно опустила
головку, и он видел только ее волосы, пронизанные теплым рыжеватым светом,
ровную гладкость щеки и мягкий невыразительный подбородок.
- Мальчик в очень плохом состоянии, Си.
- Бедный его отец, - сочувственно сказала она, быстро водя пилкой. -
Ему очень тяжело, правда?
- Отец ничего не знает.
Она вздернула голову, глаза посерели, потемнели еще сильнее. Он понял,
что и она ничего не знает.
- Не знает? - повторила она. - Но он же видит этот шрам? - Она вдруг
побелела и подняла руку к груди. - А разве...
- Нет, нет, - заторопился он. - Просто его отец думает, что он... Отец
не... то есть отец забыл, как его утомило путешествие. Понимаешь? - Он
запнулся, потом быстро докончил: - Об этом я и хотел с тобой поговорить.
- О нашем обручении? Но как же я могу? Этот шрам!.. Как я могу?
- Да нет же, какое тут обручение, раз ты не хочешь. Сейчас мы и думать
не станем про обручение. Ты только навещай его, пока он не поправится.
- Нет, папочка, не могу. Просто не могу.
- Почему же?
- Его лицо. Вынести невозможно. Не могу видеть. - Она содрогнулась при
одном воспоминании. - Неужели ты не понимаешь: я просто не могу! Разве я
отказалась бы, если б могла?
- Ничего, привыкнешь. Надеюсь, что хороший хирург сможет его починить,
закрыть шрам. Доктора нынче делают чудеса. Но сейчас, дочка, ты для него
важнее всякого доктора.
Она спрятала лицо в руки, скрещенные на спинке кровати, и отец подошел
к ней, погладил узкую нервную спину.
- Неужели ты даже такую малость не можешь сделать, Си? Изредка
заходить, навещать его?
- Не могу, - простонала она. - Просто не могу!
- Что ж, значит, тогда ты больше не будешь видеться и с тем мальчишкой,
с Фарром.
Она сразу вскинула голову, вся напряглась под его рукой.
- Кто это сказал?
- Я тебе говорю, дочка, - ласково, но твердо ответил он.
От гнева глаза у нее посинели до черноты.
- Ты мне не можешь запретить! Знаешь, что не можешь!
Она оттолкнулась от его руки, пытаясь вырваться. Он удержал ее, но она
отвернулась, отодвинулась от него.
- Посмотри на меня, - тихо сказал он, кладя ладонь на ее щеку. Она
сопротивлялась, он чувствовал теплое дыхание на ладони и насильно повернул
ее лицо к себе. Глаза ее сердито сверкали. - Если ты не можешь хоть изредка
навещать своего жениха, да еще к тому же больного, так я тебе не позволю
бегать с кем-то другим, черт возьми!
На щеке у нее выступили красные пятна от его пальцев, глаза медленно
наливались слезами.
- Мне больно! - сказала она.
И, чувствуя мягкий, безвольный подбородок на ладони и ее хрупкую спину
под рукой, он вдруг испытал острую жалость. Подхватив ее на руки, он снова
сел в кресло, держа ее на коленях
- Ну, перестань, перестань, - зашептал он, укачивая ее, как маленькую,
прижав ее голову к плечу. - Я не хотел тебя обидеть.
Она тихонько плакала, прильнув к нему, и дождь заполнял молчание, шурша
по крыше, по мокрой листве. После долгой паузы, когда слышны были капель с
крыши, веселый говор водостоков и тиканье маленьких часов из слоновой кости,
она зашевелилась и, все еще пряча лицо на плече отца, крепко обняла его за
шею.
- Не будем больше думать об этом, - сказал он, целуя ее в щеку. Она
обняла его еще крепче, потом, соскользнув с его колен, подошла к зеркалу и
стала пудриться. Он встал, увидел в зеркале ее заплаканное лицо, ловкие
нервные руки. - Больше мы об этом думать не будем, - повторил он, открывая
двери.
Оранжевый свитер приглушенно пламенел под условной защитой халатика,
обтягивая ее узкую спину, и мистер Сондерс закрыл за собой двери.
Жена окликнула его, когда он проходил мимо ее спальни.
- За что ты бранил Сесили, Роберт? - спросила она.
Но он молча протопал вниз по лестнице, не обращая на нее внимания, и
вскоре она услышала, как он честит Тоби с крыльца.
Миссис Сондерс вошла в комнату дочери и увидела, что она торопливо
одевается. Солнце внезапно прорвалось сквозь дождь, и длинные копья света,
пронзая безукоризненно промытый воздух, высекали искры из мокрых деревьев.
- Ты куда, Сесили? - спросила мать.
- Навещать Дональда, - ответила она, натягивая чулки ловкими, точными
движениями.
Януариус Джонс, пробираясь по мокрой траве, обошел вокруг дома и,
заглянув в кухонное окошко, увидел спину Эмми и ее согнутый локоть, быстро
сновавший взад и вперед. Он тихонько поднялся по лесенке и вошел. Приподняв
утюг, Эмми посмотрела на него отчужденными, враждебными глазами. Желтые
глаза Джойса без смущения обвели пристальным взглядом и ее, и гладильную
доску, и всю кухню.
- Ну-с, Золушка! - сказал Джонс.
- Меня зовут Эмми, - ледяным тоном сказала она.
- О да, конечно, - с готовностью согласился он, - разумеется. Эмми,
Эммилина, Эммилюна - луна! Луна! "Луна безгневна и бесстрастна!" "Луна
бестрепетна, безгневна". А может быть, вы предпочитаете "Во мраке, под
луной"? Вы предпочитаете более изысканные или менее изысканные определения?
Конечно, и это можно бы несколько подвинтить. Элия так выражала свои
чувства, и не без успеха, но ведь у нее было окно, и можно было "в сумраке
ночном на прядях золотых звенеть тоской". А у вас как будто пряди отнюдь не
золотые, впрочем, и вашу прическу можно немножко подвинтить! Ох уж мне это
молодое поколение - сколько в нем беспокойства! Все им хочется подвинтить,
подперчить - не только чувства, но и форму бедер тоже!
Она равнодушно повернулась к нему спиной, и снова утюг четко засновал
по растянутому куску материи. Джонс совсем затих, настолько, что через
некоторое время она повернула голову - посмотреть, куда он девался. А он
стоял за ней так близко, что прядь ее волос коснулась его лица. Она
вскрикнула, подняв утюг.
- Ага, моя гордая краса! - театральным шепотом прошипел Джонс, обхватив
ее руками.
- Пустите! - сердито бросила она.
- Ваша реплика фальшива! - услужливо сообщил он ей. - "Освободи меня,
злодей, не то погибнешь ты!" - вот как надо говорить!
- Пустите! - повторила она.
- Не отпущу, пока не узнаю тайну завещания! - ответил он напыщенно и
важно, и желтые глаза потеряли всякое выражение, как глаза мертвеца.
- Пустите, не то обожгу! - вспылила она, взмахнув утюгом.
Их взгляды скрестились. В глазах Эмми был неумолимый гнев, и Джонс,
помолчав, сказал:
- А ведь правда - обожжете!
- А вот сейчас увидите! - сердито сказала Эмми. Он только успел
выпустить ее и вовремя отскочить. Она отвела волосы со лба красной от стирки
рукой, и глаза ее сверкнули. - Убирайтесь, ну! - приказала она, и Джонс,
неторопливо пятясь к двери, жалобно сказал:
- Не пойму, что это у вас тут за женщины? Дикие кошки. Да. Кошки.
Кстати, как себя чувствует сегодня умирающий герой?
- Уходите! - повторила Эмми, взмахнув утюгом. Он вышел и закрыл за
собой двери. Потом снова
приоткрыл их и, отвесив ей с порога глубокий, неуклюжий поклон,
ретировался окончательно.
В темной прихожей он остановился, прислушался. Свет из стеклянной двери
падал ему прямо в глаза: можно было только разглядеть угловатые очертания
какой-то мебели. Он стоял, прислушиваясь. "Нет, - решил он, - здесь ее нету.
Разговоров не слыхать, слишком для нее тихо. А эта "femme" ненавидит тишину,
как кошка - воду. Сесили и тишина - вода и масло. И всегда она берет верх.
Дрянь такая, на что это она вчера намекала? И этот Джордж. Быстро работает.
Ей, наверно, одного не хватает. Ладно, завтрашний день еще впереди.
Особенно, если сегодняшний еще не кончился. Пойти, что ли, подразнить этого
громадного бульдога?"
У дверей кабинета он встретился с Гиллигеном. Сначала он его не узнал.
- Господи помилуй, - сказал он потом, - неужто вся армия разбежалась.
Как же теперь бедный генерал Першинг, кто ему будет отдавать честь, раз
солдат нету? У нас и для войны людей не хватало, а теперь, когда впереди
такой долгий мир... Нет, брат, тут мы пропадем!
- А вам чего тут надо? - холодно спросил Гиллиген.
- Ничего, благодарю вас. Благодарю покорно. Просто зашел на кухню,
навестить нашу юную приятельницу и, кстати, справиться о брате бога
Меркурия.
- Чьем брате?
- Говоря проще - о молодом мистере Мэгоне.
- У него - врач, - бросил Гиллиген. - Туда нельзя. - Он круто
повернулся и вышел.
- Ничего! - пробормотал Джонс, глядя ему вслед. - Ничего, мой милый.
Он зевнул, побрел по прихожей. В дверях он остановился, раздумывая, и
медленно набил трубку. Потом снова широко зевнул. Справа он увидел открытую
дверь и вошел в неуютную парадную комнату. Но здесь, по крайней мере, был
подоконник, куда можно класть обгорелые спички, и, сев у окна, он задрал
ноги на второе кресло.
Все стены были увешаны унылыми, мрачными портретами чьих-то предков, и
казалось, что всех их роднит главным образом какое-то желудочное
заболевание. А может, это были портреты Моряка-Скитальца, в разном возрасте,
пока он еще не доконал этого несчастного альбатроса. "Нет, даже от дохлой
рыбы у человека не может стать такое выражение лица, - подумал Джонс,
отвергая желчный вызов раздраженных рисованных глаз. - Видно, рояль тут не
открывали сто лет, а открой его - он зазвучит так, как глядят эти портреты".
Джонс встал, взял с полки "Потерянный рай" Мильтона ("Веселое чтение для
грешника", - подумал он) и вернулся к своему креслу. Оно отличалось
необычайной твердостью, чего нельзя было сказать про Джонса. Он снова задрал
ноги.
В поле зрения показался ректор с незнакомым человеком. Они
разговаривали, стоя в дверях. Незнакомец ушел, вошла эта черная женщина. Она
обменялась несколькими словами с ректором. Джонс медленно и плотоядно
смаковал ее сильные, свободные движения, и...
И тут появилась мисс Сесили Сондерс, вся в светло-сиреневом с
зеленоватой лентой у пояса, деликатно стуча каблучками по быстро сохнущей
дорожке, меж свежеобрызганной травы.
- Дядя Джо! - окликнула она ректора, но он уже прошел в свой кабинет.
Ей встретилась миссис Пауэрс, и она сказала: - А-а, здравствуйте! Можно мне
навестить Дональда?
Под приятным светом потускневших цветных стекол она вошла в прихожую,
повела глазами и увидала у дальнего окна чью-то спину в кресле. Воскликнув:
"Дональд!", она впорхнула в комнату, как птица. Закрывая одной рукой глаза и
протянув вперед другую, она торопливо простучала каблучками и опустилась к
его ногам, пряча голову у него в коленях.
- Дональд, Дональд! Я привыкну, я постараюсь! Постараюсь! О, Дональд,
Дональд! Бедный! Такое лицо! Но я привыкну! Привыкну! - истерически
повторяла она. Нащупав пальцами его рукав, она скользнула вниз, схватила его
руку, крепко прижала к щеке. - Вчера вышло нечаянно... Я не хотела обидеть
тебя, Дональд. Я не виновата, ведь я люблю тебя, Дональд, родной мой,
единственный! - Она глубже зарылась головой в его колени. - Обними меня,
Дональд, - шепнула она. - Скоро я к тебе привыкну.
Он охотно притянул ее к себе. И вдруг, почувствовав что-то знакомое в
этом пиджаке, она подняла голову: перед ней сидел Януариус Джонс.
Она вскочила.
- Свинья, почему вы сразу не сказали?
- Что вы, уважаемая! Кто же откажется от милости богов?
Но она уже не слушала его. В дверях стояла миссис Пауэрс, с интересом
наблюдая за ними. "Насмехается надо мной!" - в ярости подумала Сесили. Глаза
ее блеснули синими клинками, но голос тек, как мед:
- Как глупо, вот так, не глядя, - сказала она сладким голоском. - Но я
увидала вас и решила, что Дональд тут, рядом. Если бы я была мужчиной, я бы
непременно старалась быть всегда рядом с вами. Но я не знала, что вы и
мистер... мистер Смит - такие добрые друзья. Хотя, говорят, толстые мужчины
особенно привлекательны. Можно мне все-таки повидать Дональда? Вы не
возражаете?
От гнева она совсем осмелела. Войдя в кабинет, она взглянула на Мэгона
без всякого страха - на лицо, на шрам. Она поздоровалась с ректором,
поцеловала его, потом быстрым грациозным движением повернулась к Мэгону,
отводя взгляд от его шрама. Он смотрел на нее спокойно, без всякого
выражения.
- Из-за тебя я попала в глупое положение, - шепнула она со сдержанной
яростью, нежно целуя его в губы.
Джонс, забытый всеми, пошел следом за ней по коридору и остановился у
запертой двери кабинета, прислушиваясь к ее торопливому грудному голосу за
немой дверью. Потом, нагнувшись, он заглянул в замочную скважину. Но ничего
не было видно, и, чувствуя, как от наклона у него перехватывает дыхание,
ощущая, как подтяжки врезаются в жирные согнутые плечи, он выпрямился и
встретил бесстрастный, внимательный взгляд Гиллигена. Желтые глаза Джонса
сразу опустели, он обошел воинственно застывшую фигуру Гиллигена и, небрежно
посвистывая, вышел на улицу.
Сесили Сондерс вернулась домой, раздувая в себе и без того неугасавшее
возмущение. У дома ее уже издали окликнула мать - и она застала обоих
родителей вместе, на веранде.
- Ну, как Дональд? - спросила мать и, не дожидаясь ответа, сказала: -
Джордж Фарр звонил, как только ты ушла. Я тебя прошу, говори заранее, что
ему передать, когда тебя нет. Тоби все время приходится бросать работу и
бегать к телефону.
Сесили, не ответив, прошла было к двери, выходившей на веранду, но отец
поймал ее за руку и не пустил.
- Как выглядит Дональд сегодня? - спросил он, повторяя вопрос жены.
Она напрягла руку, стараясь вырваться.
- Не знаю и знать не хочу, - резко сказала она.
- Разве ты не зашла к ним? - В голосе ее матери послышалось удивление.
- Я думала, ты пошла туда.
- Пусти меня, папа! - Она раздраженно дернула рукой. - Я хочу
переодеться. - (Он чувствовал ее напряженные хрупкие пальцы).
- Ну, пусти же! - умоляюще протянула она, но он только сказал:
- Пойди сюда, дочка!
- Нет, Роберт, - вмешалась жена, - ты же обещал не трогать ее!
- Пойди сюда, дочка, - повторил он, и, не сопротивляясь, она позволила
притянуть себя за руку к его креслу. Она присела, нервная, нетерпеливая, и
отец обнял ее одной рукой. - Почему ты не пошла туда?
- Но, Роберт, ты же обещал! - как попугай, повторила жена
- Пусти меня, папа! - Она вся напряглась под тонким светлым платьем. Но
он не отпускал ее, и она сказала: - Я там была.
- И видела Дональда?
- О да! Эта противная черная женщина наконец снизошла - допустила меня
к нему на несколько минут. И, конечно, в ее присутствии.
- Какая противная черная женщина, детка? - с интересом спросила миссис
Сондерс.
- Черная женщина? Ах, эта самая миссис, как ее там. А я-то думал, что
вы с ней подружитесь, дочка! Мне казалось, что у нее хорошая, трезвая
голова.
- Не сомневаюсь. Только...
- Какая черная женщина, Сесили?
- ...только ты лучше не показывай Дональду, что она и тебя покорила!
- Дочка, дочка! Что ты болтаешь!
- Тебе хорошо так говорить! - сказала она, напряженно и страстно. - Но
у меня есть глаза. Разве я не вижу? Зачем она поехала за ним из самого
Чикаго или где они там были? И ты еще ждешь, чтобы я...
- Кто приехал? Откуда? Какая женщина, Сесили? Какая женщина, Роберт?
Но никто не обращал на нее внимания.
- Нет, дочка, ты к ней несправедлива. Ты просто не в себе.
Он не отпускал ее, напряженную, хрупкую.
- А я тебе говорю, она... Нет, тут не только она. Это я ему простила,
потому что он больной, потому что он всегда был такой с... ну, с женщинами.
Помнишь, еще до войны? Но он меня унизил перед всеми, он... он сегодня...
Пусти меня, папочка, - повторила она умоляюще, стараясь вырваться от него.
- Но какая женщина, Сесили? При чем тут женщина? - В голосе матери
слышалось раздражение.
- Дочка, милая, не забывай, что он очень болен. А про миссис... м-м...
- Роберт, кто эта женщина?
- ...продумай все хорошенько вечером, а утром поговорим.
- Нет, говорю тебе: между нами все кончено. Он меня унизил перед ней! -
Она вырвала руку и бросилась к двери.
- Сесили! - крикнула мать вслед улетающим складкам тонкого платья. - Ты
позвонишь Джорджу Фарру?
- Нет! Ни за что! Ненавижу мужчин!
Четкий, отрывистый стук каблучков замер на лестнице, хлопнула дверь.
Миссис Сондерс со скрипом опустилась в кресло.
- В чем дело, Роберт? И он ей все рассказал.
К завтраку Сесили не вышла. Отец поднялся наверх и на этот раз постучал
в дверь.
- Да! - Ее голос прозвучал сквозь деревянную панель приглушенно и
слабо.
- Это я, Си. Можно войти?
Ответа не было, и он зашел. Она еще не успела умыться, и ее
раскрасневшееся от сна личико казалось совсем детским. Вся комната была
пропитана этим сокровенным отдыхом, он щекотал ноздри, как запах, и отец
смутился, почувствовал себя неловким и назойливым. Присев на край кровати,
он осторожно взял ее протянутую ладонь. Ее пальцы безответно лежали в его
руке.
- Как ты себя чувствуешь сегодня? - Она не ответила, сознавая свое
превосходство, и он продолжал с напускной веселостью: - Больше не сердишься
на этого беднягу, молодого Мэгона?
- Я о нем не думаю. Больше я ему не нужна.
- Как это - не нужна! - И бодрым голосом: - Мы считаем, что ты для него
- лучшее лекарство!
- Как же я могу?
- Что? Не понимаю!
- Он свое лекарство привез с собой.
Какое спокойствие, какое возмутительное спокойствие. Нет, он должен
- А ты не подумала, что, может быть, я, при всей моей ограниченности,
больше понимаю в таких вещах, чем ты?
Она отняла руку, спрятала под одеяло, не отвечая ему, даже не глядя в
его сторону.
- Ты ведешь себя глупо, Сесили, - продолжал он. - Чем он тебя обидел
вчера, этот мальчик?
- Просто оскорбил меня при другой женщине. Но мне не хочется обсуждать
это.
- Но послушай! Неужели ты отказываешься даже навещать его, хотя от тебя
зависит - выздоровеет он или нет?
- С ним эта черная женщина. Если уж она, при всей своей опытности, не
может вылечить его - так я уж, наверно, не смогу.
Отец медленно побагровел. Она равнодушно взглянула на него и,
отвернувшись, стала смотреть в окно.
- Значит, ты отказываешься навещать его?
- А что мне еще делать? Он очень явно показал, что не желает, чтоб я
его беспокоила. Неужели ты хочешь, чтобы я бывала там, где я не нужна?
Он проглотил раздражение, стараясь говорить спокойно, стараясь
подравняться к ее спокойствию:
- Неужели ты не понимаешь, что я ни в чем тебя не принуждаю? Я только
хочу помочь этому мальчику встать на ноги. Представь себе, что это Бобби,
представь себе Боба на его месте, в таком состоянии.
- Пожалуйста, сам с ним возись, а я не буду.
- Посмотри на меня! - сказал он так спокойно, так сдержанно, что она
застыла, затаив дыхание. Он крепко взял ее за плечо.
- Не обращайся со мной так грубо, - сказала она, отвернувшись.
- Так вот, слушай. Не смей больше встречаться с этим мальчишкой, с
Фарром. Поняла?
Глаза у нее стали бездонными, как морская вода.
- Ты меня поняла? - повторил он.
- Да, я слышу.
Он встал. Сходство между ними было поразительное. Он обернулся у
дверей, встретил ее упрямый, безразличный взгляд.
- Я не шучу, Си!
Вдруг ее глаза затуманились.
- Мне надоели мужчины, я устала. Думаешь, я буду огорчаться?
Двери за ним закрылись, она лежала, уставившись на непроницаемую,
гладкую их поверхность, слегка проводя пальцами по груди, по животу, рисуя
концентрические круги по телу, под одеялом, думая: "А как это бывает, когда
ребенок?", ненавидя тот неизбежный миг, когда это случится, когда нарушится
ее бесполая стройность, когда ее тело исковеркает боль.
Мисс Сесили Сондерс, в бледно-голубом полотняном платьице, зашла к
соседке с утренним визитом, вся расплываясь в улыбках. Женщины ее
недолюбливали, и она это знала. Но она умела обращаться с ними, при всей
своей неискренности, покорять их хотя бы на время своим безукоризненным
поведением. В ней было столько такта, столько грациозного внимания, что
судачили о ней лишь за ее спиной. Никто не мог ей сопротивляться. Она с
таким интересом слушала всякие сплетни и пересуды. И только потом
становилось понятно, что она не принимала в них никакого участия. А для
этого и вправду нужен большой такт.
Она мило поболтала с хозяйкой в саду, пока та возилась с цветами,
потом, попросив разрешения и получив его, пошла в дом к телефону.
Мистер Джордж Фарр, бесцельно слоняясь по галерее около суда, еще
издали увидел и безошибочно узнал ее на тенистой улочке, заметил ее быструю,
нервную походку. Он весь расплылся, медленно, с наслаждением лаская ее
взглядом. Вот как надо с ихним братом, пускай сами к тебе бегут. Он забыл,
что названивал ей без толку раз пять за последние сутки. Но она так
безукоризненно изобразила удивление, так равнодушно поздоровалась с ним, что
он перестал верить своим ушам.
- Ну, вот! - сказал он. - А я-то думал, что к тебе никаким чертом не
дозвониться!
- Да? - Она остановилась, казалось, что она вот-вот заторопится дальше,
и это было неприятно.
- Ты болела, что ли?
- Да, вроде того. Ну, что ж, - и она пошла было дальше, - очень рада,
что мы повидались. Позвони мне как-нибудь еще. Ладно?
- Но, Сесили, как же так...
Она опять остановилась, посмотрела на него через плечо с
подчеркнуто-вежливой выдержкой:
- Что?
- Куда ты идешь?
- О-о, у меня столько поручений. Всякие покупки для мамы. Прощай!
Она пошла, и голубое полотно платья свежо и нежно приладилось к ее
походке. Медленно, как время, проехал негр на громадном фургоне и разделил
их. Джорджу казалось, что фургон никогда не проедет, и он обежал его,
бросился за ней.
- Осторожней! - быстро сказала она. - Папа тут, в городе. Мне не велели
с тобой встречаться. Родители против тебя.
- За что? - растерянно и тупо спросил он.
- Не знаю. Может быть, услышали, что ты бегаешь за женщинами. Боятся,
что ты меня погубишь. Наверно, за это.
Он был явно польщен:
- Ну, брось!
Они шли под навесами магазинов. На площади неподвижно стояли сонные
лошади и мулы, запряженные в фургоны. Вокруг них плыл, сгущался, набегал
откровенный запах немытых тел - негры толпились вокруг, на каждом было хоть
что-нибудь из бывшего офицерского обмундирования. В их тягучих, ровных
голосах, в их беззаботном, искреннем смехе, слитом с сонным полуденным
часом, слышались какая-то скрытая стихийная горечь и покорность.
На углу стояла аптекарская лавочка со стеклянным шаром в каждом окне;
жидкость, наполнявшая их, когда-то красная в одном и зеленая в другом,
теперь стала бледно-коричневой от многолетнего солнца. Сесили остановила
Джорджа.
- Дальше не надо, Джордж, уходи, пожалуйста.
- Ну, Сесили, брось!
- Нет, нет! Прощай! - Тонкая рука намертво преградила ему путь.
- Пойдем выпьем кока-колы!
- Не могу. У меня столько дел. Извини!
- Ну, потом, когда управишься, - попросил он в последней надежде.
- Не знаю, как будет. Но если хочешь - можешь подождать меня тут: если
успею - вернусь. Конечно, если тебе хочется.
- Чудесно! Буду ждать тут. Приходи, Сесили, прошу тебя!
- Не обещаю. Прощай!
Он был вынужден смотреть, как она уходила от него, кокетливая, изящная,
все уменьшаясь и уменьшаясь. "Черта с два она вернется", - подумал он. Но
уйти он не посмел: а вдруг вернется? Он смотрел ей вслед, пока она не
скрылась, видя ее головку среди других голов, иногда видя всю ее фигурку,
тоненькую, неповторимую. Он закурил сигарету и вошел в аптекарский магазин.
Прошло время, часы на башне пробили двенадцать, и он отбросил пятую
сигарету. "Вот проклятая! Нет, больше я не дам себя водить за нос". Он
крепко выругался. Ему стало легче, и он отворил сетчатую дверь.
И вдруг отскочил назад, в магазин, забился в угол, и приказчик в белой
куртке, с лакированным пробором, удивленно спросил:
- От кого прячетесь?
Сесили прошла, весело болтая с женатым молодым человеком, служащим
большого универмага. Мимоходом она заглянула в лавочку, но Джорджа не
заметила.
Он ждал, униженный, раздавленный ревностью и злобой, пока она не
завернула за угол. Потом резко распахнул двери и снова бессмысленно, слепо
стал ругать ее.
- Мист Джордж! Мист Джордж! - повторял кто-то сзади монотонным голосом,
пытаясь поравняться с ним.
Он обернулся в бешенстве - перед ним стоял негритенок.
- Какого черта тебе нужно? - грубо сказал он.
- Вам письмо, - ответил тот вежливо, пристыдив Джорджа своей
воспитанностью.
Он взял письмо, дал мальчику монетку. На клочке оберточной бумаги было
написано: "Приходи в сад вечером, когда все лягут спать. Может, я и не
выйду. Но все равно приходи - если только хочешь!"
Он читал и перечитывал письмо, разглядывая ее тонкий, нервный почерк,
пока слова не потеряли всякий смысл. От облегчения ему стала худо. И все -
старинное здание суда, тополя, сонные упряжки мулов и коней, плотная толпа
негров и тягучая монотонность их разговоров и смеха - все стало совсем
другим, милым и красивым в беззаботном полуденном свете.
И он облегченно вздохнул.
Мистер Джордж Фарр чувствовал себя настоящим мужчиной. "Интересно,
видно по моему лицу или нет?" - думал он, жадно всматриваясь в лица прохожих
мужчин: он пытался уговорить себя, что в некоторых лицах есть то, чего в
других нет. Но потом он признался себе, что ничего такого нет, и ему стало
немного обидно и грустно. Странно. Если уж это не видно по лицу, так что же
надо сделать, чтоб сразу было видно? Вот было бы хорошо, если бы (Джордж
Фарр был все-таки джентльменом)... если бы, без всяких разговоров, мужчины,
которые шли от женщины, могли бы узнавать друг друга по первому взгляду -
что-то вроде скрытого знака: невольное масонство. Конечно, он знал женщин и
раньше. Но не так. И вдруг его осенила приятная мысль, что он - единственный
в мире, что никогда ни с кем не случалось такое, что никто даже мечтать не
смел о таком, А он вот знает, он смаковал свои тайные мысли, как приятный
вкус во рту.
Когда он вспоминал (Вспоминал? Да разве он мог думать о чем-нибудь
другом?), как она убежала в темный дом, в ночной рубашке, заливаясь слезами,
он чувствовал себя мужественным, сильным, добрым. "Теперь она уже
успокоилась, - думал он. - Они все, наверно, так..."
Но его влюбленное спокойствие слегка нарушилось, когда он безуспешно
пытался добиться телефонного разговора, и окончательно разлетелось
вдребезги, когда днем она безмятежно проехала мимо него в машине с подругой,
совершенно игнорируя его. "Она меня не видела. (Сам знаешь, что видела.)
Нет, она меня не видела. (Дурак, знаешь же, что видела!)"
К вечеру он дошел до грани легкого и, по его характеру, не очень
опасного безумия. Потом и этот пыл охладел, когда охладело солнце в небе. Он
ничего не испытывал, но, как неприкаянный, торчал за углом, из-за которого
она могла выйти по пути в город. И вдруг его охватил ужас: "А что если я ее
увижу с другим? Это было бы хуже смерти", - подумал он, пытаясь уйти,
спрятаться где-нибудь, как раненое животное. Но его непослушное тело не
двигалось с места.
Он то и дело видел ее, а когда оказывалось, что это другая, он сам не
понимал, что он чувствует. И когда она действительно вышла из-за угла, он не
поверил своим глазам. Сначала он узнал ее братишку, потом увидел ее, и вся
жизнь в нем прихлынула к глазам, а тело стало неуклюжим, нелепым комом сырой
глины. Он не знал, сколько минут просидел на каменном постаменте, не ощущая
его, пока она с братом медленно и неумолимо проходила в его поле зрения. Но
вдруг он словно ослеп, вся жизнь прихлынула от глаз к телу, он снова
почувствовал себя хозяином своих рук и ног и, ничего не видя, бросился за
ней.
- Эй, Джордж! - небрежно, как равного, окликнул его Роберт-младший. -
Идешь в кино?
Она взглянула на него быстро, осторожно, с ужасом, почти что с
ненавистью.
- Сесили... - сказал он.
Глаза у нее стали темными, черными, она отвернулась и пошла быстрее.
- Сесили! - умоляюще сказал он, касаясь ее руки.
От его прикосновения она вздрогнула, отшатнулась от него.
- Не смей, не смей меня трогать! - жалобно сказала она.
Лицо ее побелело, потеряло румянец, а он стоял, глядя, как ее тонкое
платье повторяет хрупкие движения ее тела, как она с братом уходит, покидая
его. И ему передалась вся ее боль, весь страх, хотя он и не понимал почему.
Возвращение этого бедняги, Дональда Мэгона, давно перестало быть
событием, чудом из чудес. Приходили любопытные доброжелательные соседи -
мужчины, сидели или стояли, уважительно-добродушные, бодрые; солидные дельцы
интересовались войной, только как побочной причиной падения и возвышения
президента Вильсона, да и то лишь выраженной в долларах и центах, тогда как
их жены болтали между собой о тряпках, через голову Мэгона, не глядя на его
изуродованный, бездумный лоб; заходили и случайные знакомые ректора в
демократически расстегнутых рубахах, спрятав за раздутую щеку табачную
жвачку, и вежливо, но твердо, отказывались снять шляпы; знакомые девушки, с
которыми Дональд когда-то танцевал и флиртовал летними ночами, забегали
взглянуть разок на его лицо и сразу убегали, подавив отвращение, и больше не
приходили, если только случайно, при первом посещении, лицо его не было
закрыто (тогда-то они непременно находили возможность еще раз взглянуть на
него); мальчики прибегали и уходили обиженные, потому что он не рассказывал
про военные приключения, и во всей этой суете только Гиллиген, его хмурый
- Беги, беги! - повторял он маленькому Роберту Сондерсу, который привел
целую компанию своих однолеток, обещав показать им настоящего первоклассного
инвалида войны.
- Он хочет жениться на моей сестре. Почему же мне нельзя его видеть? -
протестовал Роберт.
Он очутился в положении человека, который обещал своим друзьям золотые
россыпи, а потом оказалось, что никаких россыпей нет. Они издевались над
ним, а он отчаянно защищался, взывая к Гиллигену.
- Иди, иди отсюда, топай! Представление окончено. Уходи! - Гиллиген
захлопнул перед ним двери.
Миссис Пауэрс, опускаясь вниз, спросила:
- В чем дело, Джо?
- Да этот чертов щенок, Сондерс, приволок сюда целую артель - смотреть
на шрам. Нет, надо это прекратить, - сердито добавил он, - нечего этому
стаду целыми днями глазеть на него.
- Ну, теперь уже затихает, - сказала она, - кажется, тут все
перебывали. Даже из их газетенки приходили: "Возвращение героя войны". Ну,
знаете, как обычно.
- Хоть бы и вправду стихло, - сказал он без особой надежды. - Видит
Бог, все они тут уже перебывали. Знаете, пока я жил, и ел, и спал среди
одних мужчин, я был о них не особо высокого мнения, но вот вернулся к
культурной жизни, услыхал, как все эти женщины разговаривают: "Ах,
бедненький, какое у него жуткое лицо! Интересно, выйдет она за него или нет?
А вы ее видели вчера в городе - ходит чуть ли не нагишом!" - так я теперь
куда лучше стал думать про мужчин. Вы заметили - бывшие солдаты его не
беспокоят, особенно кто служил за океаном. Их это вроде как и не касается.
Ему просто не повезло - и все, тут ни черта не поможешь. Вот как они думают.
Одним повезло, другим нет - вот все их мысли.
Они стояли рядом, глядя в окно на сонную улицу. Женщины, явно
"приодетые", шли под зонтиками в одном направлении.
- Дамский комитет, - пробормотал Гиллиген. - А может, женская
вспомогательная служба.
- Да, вы становитесь настоящим мизантропом, Джо!
Гиллиген посмотрел на ее спокойный, задумчивый профиль - почти вровень
с его лицом.
- Насчет женщин? Когда я говорю про солдат, я не себя имею в виду. Меня
так же нельзя назвать солдатам, как нельзя назвать часовщиком человека,
который случайно починил часы. А когда я говорю: "женщины", я - не о вас.
Она положила руку ему на плечо. Плечо было крепкое, с затаенной силой,
надежное. Он знал, что может так же спокойно обнять ее, что, если он
захочет, она поцелует его, откровенно и крепко, но что никогда ее веки не
опустятся от прикосновения его губ. "Кто же ей под стать?" - подумал он,
зная, что нет ей человека под стать, зная, что она может пройти через
физическую близость, обнажить себя перед возлюбленным (возлюбленным?) с той
же безличной готовностью. Нет, он должен быть... быть... ну, гладиатором,
или государственным мужем, или полководцем-победителем: твердым,
беспощадным, чтоб ничего от нее не ждал, чтобы и она ничего не ждала от
него. Как двое небожителей меняются золотыми дарами. "А я, я не гладиатор,
не государственный муж, не полководец, я - никто. Может быть, потому я так
много хочу от нее". Он положил ей руку на плечо.
Негры, мулы. Жаркий вечер лежал на улице в изнеможении, как женщина
после любви. Такая притихшая, такая теплая: ничего нет, возлюбленный ушел.
Листья походили на зеленую струю, остановившуюся на лету, распластанную
вширь; листья казались словно вырезанными из бумаги и плоско наклеенными на
полуденный жар: кто-то придумал их и забыл свою выдумку. Негры, мулы.
Монотонно ползли фургоны, запряженные длинноухими скотинками. Негры,
сонно качаясь, важно сидели на козлах, а в фургоне восседали на стульях
другие негры: языческий катафалк под вечерним солнцем. Неподвижные фигуры
словно вырезаны в Египте десять тысяч лет назад. Медленно, как время,
оседает на них пыль, поднятая движением колес; головы мулов медленно
качаются на шеях, гибких, как резиновые шланги, оборачиваются. Но мулы опят
на ходу: "Увидит, что сплю, - убьет... Да кровь-то во мне ослиная: он спит -
и я сплю. Он проснулся - и я просыпаюсь".
В кабинете, где сидит Дональд, его отец упорно пишет завтрашнюю
проповедь. День медленно засыпает.
Г о р о д:
- Герой войны вернулся.
- Его лицо... Как эта девчонка крутит с этим мальчишкой, с Фарром...
М а л е н ь к и й Р о б е р т С о н д е р с:
- Мне бы только взглянуть на его шрам...
С е с и л и:
- Теперь я уже непорядочная. Ну и пусть! Когда-нибудь ведь нужно...
Д ж о р д ж Ф а р р:
- Да! Да! Она была невинная! Но раз она не желает меня видеть, значит,
есть кто-то другой. Она в объятиях другого... Зачем же, зачем? Что тебе
нужно? Скажи мне: я все для тебя сделаю, все на свете...
М а р г а р е т П а у э р с:
- Неужто меня уже ничто не затронет? Неужели ничего не захочется? Ничто
не взволнует, не тронет, кроме жалости?..
Г и л л и г е н:
- Маргарет, скажи мне, чего ты хочешь? Я все сделаю. Только скажи,
Маргарет-Ректор писал: "Господь - мой пастырь: он не оставит меня в нужде".
Дональд Мэгон, ощущая Время, как силу, отнимавшую у него мир, о котором
он не очень жалел, неотрывно глядел в окно, в неподвижную зелень листвы: все
смутно, недвижно...
День сонно клонился к вечеру. Негры и мулы... Наконец Гиллиген прервал
молчание:
- Эта толстуха собирается прислать за ним машину, покатать его.
Миссис Пауэрс ничего не ответила.
"Сан-Франциско, Калифорния.
5 апреля, 1919 года.
Дорогая Маргарет,
Вот я и дома, приехал сегодня днем. Только успел уйти от мамы, сейчас
сел вам писать. Дома все-таки неплохо, особенно когда так собой рисковал,
даже ведь многие и не вернулись. Но скучно до чего, все девчонки страдают по
летчикам просто страх. И на поезде мне попались две такие ничего себе. Как
они увидали мою военную фуражку, сейчас стали глазки строить, и они сказали
- мы из высшего общества, тоже нашли дурака, кто им поверит, ну все равно,
девчонки славные, а может они и правда из высшего общества. Ну я записал их
телефоны, надо будет им позвонить. Но это все просто так, на свете есть для
меня только одна женщина, сами знаете Маргарет, кто она есть. Доехали мы до
Сан-Франциско, все смеялись и шутили в ихнем купе, а самую хорошенькую я уже
пригласил в кино, а она велела и для ее подруги захватить кого-нибудь из
моих товарищей, я захвачу: они бедняжечки всю войну проскучали, не то что
мы, ребята. Нет, все равно Маргарет, это все шутки, вы не ревнуйте, я же не
ревную к лейтенанту Мэгону. Мама зовет меня в гости, лучше бы меня
пристрелили, чем ходить с ней чай пить, а она настаивает, ничего не
поделаешь. Передайте привет Джо.
С любовью
Ваш Джулиан.
Миссис Пауэрс и Гиллиген поехали на станцию встречать врача-специалиста
из Атланты.
В машине врач выслушал ее очень внимательно.
- Но, знаете, уважаемая, вы хотите заставить меня нарушить врачебную
этику, - возразил он.
- Что вы, доктор, разве оставить его отца в заблуждении - это значит
нарушить профессиональную этику? Пусть он надеется!
- Во всяком случае это нарушение моей личной этики.
- Тогда скажите все мне, а я сама расскажу его отцу.
- Хорошо. Но, простите меня, могу ли я узнать, в каких отношениях вы
состоите с пациентом?
- Мы собираемся пожениться, - сказала она, глядя прямо в глаза врачу.
- Ого! Ну, тогда все в порядке. Обещаю не говорить при отце ничего
такого, что могло бы его взволновать.
Он сдержал обещание. После завтрака он нашел ее в тени, на веранде. Она
отложила пяльцы с вышиванием, а он, взяв стул, свирепо затянулся сигарой,
пока она не разгорелась.
- Чего он ждет? - спросил он вдруг.
- Ждет? - переспросила она.
Он сверкнул на нее пронзительными серыми глазами:
- Вы понимаете, что никакой надежды нет?
- Вы про зрение?
- Нет, зрение он фактически потерял.
- Знаю. Мистер Гиллиген сказал это две недели назад.
- Гм. Разве мистер Гиллиген врач?
- Нет. Но разве это может понять только врач?
- Не обязательно. Но я полагаю, что мистер Гиллиген несколько превысил
свои полномочия, высказывая вслух такое мнение.
Она слегка раскачивалась в качалке. Он следил за тлеющим кончиком
сигары, окружая себя облаками дыма. Она оказала:
- Значит, вы считаете, что никакой надежды нет?
- Откровенно говоря, считаю. - Он осторожно стряхнул пепел за перила. -
Фактически он уже мертвый человек. Более того: ему следовало бы умереть еще
месяца три назад, если бы не то, что он словно чего-то ждет. Чего-то, что он
начал и не успел докончить, какой-то отголосок прошлого, о котором он не
помнит сознательно. Это единственное, что его еще удерживает в жизни,
насколько я понимаю. - Он снова пристально посмотрел на нее. - Как он сейчас
относится к вам? Ведь он ничего не помнит из своей жизни до того, как он был
ранен.
На миг она выдержала его добрый проницательный взгляд и вдруг решила
рассказать ему всю правду. Он не спускал с нее глаз, пока она не кончила.
- Значит, вы вмешиваетесь в дела Провидения?
- А разве вы, на моем месте, не сделали бы того же? - попыталась
защититься она.
- Никогда не занимаюсь предположениями, что я сделал бы, - резко оказал
он. - В моей профессии нет никаких "если бы...". Я обрабатываю мышцы и
кости, а не обстоятельства.
- Что ж, теперь уже поздно. Я слишком тесно связана со всем этим,
отступать некуда. Значит, вы думаете, что он может умереть в любую минуту?
- Опять вы заставляете меня заниматься предположениями. Я только
объяснил вам, что он может умереть, если та последняя искра жизни в нем
больше не будет поддерживаться. А телом он давно мертвец. Больше я ничего
оказать не могу.
- А операция? - опросила она.
- Операции он не перенесет. А во-вторых, человеческую машину можно
чинить, заменять в ней части только до определенной границы. Все, что можно,
с ним уже сделали, иначе его никогда не выпустили бы из госпиталя.
Снова день клонился к вечеру. Они сидели, негромко разговаривая, и
солнце уже пошло книзу и, пробившись косыми лучами сквозь листву, усыпало
крыльцо желтыми зайчиками, похожими на кусочки слюды в ручье. Тот же негр, в
той же рубашке, водил взад и вперед по лужайке жужжащую косилку; изредка,
сонно поскрипывая, проезжал одинокий фургон, запряженный мулами, или мелькал
грузовик, оставляя за собой неприятный запах бензина, таявший в вечернем
воздухе.
Вскоре к ним подошел ректор.
- Значит, ничего не надо делать, только дать ему самому окрепнуть,
поправиться? Так, доктор? - спросил он.
- Да, я так советую. Хороший уход, покой, отдых. Пусть вернутся его
старые навыки... Хотя зрение у него...
Ректор медленно поднял голову.
- Да, я понимаю, что зрение он, очевидно, потеряет. Но ведь это можно
как-то компенсировать. Он скоро должен жениться на прелестной девушке. Не
думаете ли вы, что это может стать толчком к выздоровлению?
- Да, конечно, больше, чем что-либо другое.
- А как ваше мнение - может быть, поторопить эту свадьбу?
- М-м-м... - Доктор запнулся: он не очень привык давать советы по таким
вопросам.
Выручила его миссис Пауэрс.
- По-моему, не надо его торопить ни в чем, - быстро сказала она. -
Пусть постепенно привыкает... Как вы думаете, доктор Бэрд?
- Да, ваше преподобие, в этих делах вам лучше всего слушаться советов
миссис Пауэрс. Я полностью доверяю ее суждениям. Пускай она возьмет все в
свои руки. Женщины тут гораздо более умелы, чем мы.
- Да, это совершенно верно. Мы и так в неоплатном долгу у миссис
Пауэрс.
- Глупости. Я ведь почти что усыновила Дональда. Наконец пришла машина,
и Гиллиген принес вещи доктора. Они встали, миссис Пауэрс взяла ректора под
руку. Она крепко сжала его локоть и выпустила. Когда она с Гиллигеном
провожали доктора вниз к машине, ректор снова робко опросил:
- А вы уверены, доктор, что сейчас ничего предпринимать не надо? Мы
ведь очень этим озабочены, сами понимаете, - добавил он, словно
оправдываясь.
- Нет, нет, - ответил доктор резковато, - он сам себе может больше
помочь, чем мы все.
Ректор следил, как машина заворачивает за угол. Обернувшись, миссис
Пауэрс увидела, что он все еще стоит в дверях, глядя им вслед. Но тут машина
завернула за угол.
Когда поезд подошел к перрону, доктор взял ее руку.
- Вы занялись делом, которое сулит вам много неприятностей, мой молодой
друг.
В ответ она посмотрела прямо ему в глаза.
- Я на это пойду, - сказала она и крепко пожала ему руку.
- Ну, что ж, тогда - до свидания, желаю удачи.
- До свидания, сэр, - ответила она, - и большое вам спасибо.
Он повернулся к Гиллигену, протянул ему руку.
- И вам также, доктор Гиллиген, - сказал он с легкой иронией.
Они смотрели, как скрылась его прямая серая спина, и Гиллиген опросил
ее:
- Чего это он назвал меня доктором?
- Пойдем, Джо, - сказала она, не отвечая на вопрос, - Пойдем домой
пешком. Хочется пройтись по лесу.
Пахло свеженапиленной древесиной, и они прошли по бледно-желтому городу
симметрично сложенных штабелей досок. Негры передавали эти доски по цепочке,
внося их по наклонной доске в товарный вагон, под наблюдением небрежно
одетого человека; развалясь на груде досок, он лениво жевал табак. Он с
интересом посмотрел вслед незнакомой паре, когда они проходили по тропке у
шпал.
Они пересекли поросшие травой рельсы, и двор лесопилки скрылся за
деревьями, но, спускаясь к подножию холма, они все время слышали голоса
негров, взрывы беспричинного смеха или обрывки грустной песни; медлительное
эхо падения брошенных досок раскатывалось с равномерными промежутками.
Поддавшись тишине вечеряющего леса, она спокойно спустились с глинистого
холма по вьющейся книзу неприметной дороге. Внизу, под холмом, куст
шиповника раскинул плоские, как у пальмы, цветущие ветви среди темной густой
зелени, словно белая монахиня в молитве.
- Негры ломают их на топливо, оттого что их легко рубить, - сказала
миссис Пауэрс, нарушая тишину. - Жалко, правда?
- Разве? - сказал Гиллиген равнодушно.
Мягкая песчаная почва легко поддавалась под ногами, когда они подходили
к ручью. Он бежал из-под темных плетей ежевики на неприметную дорогу и снова
исчезал с бормотанием в дальних зарослях. Она остановилась, и, слегка
наклонившись, они увидели отражение своих лиц и укороченных тел, дробившихся
в воде.
- Неужели мы и людям кажемся такими смешными? - сказала она и быстро
перешагнула ручеек. - Пойдем, Джо!
Тропка опять вышла из под зеленоватой тени на солнцепек. Песок стал
глубже, идти было трудно, неприятно.
- Придется вам тащить меня, Джо, - оказала она. Она взяла его об руку,
чувствуя, как каблуки вязнут и подворачиваются на каждом шагу. Ему трудно
было поддерживать ее - равновесие нарушалось из-за ее неровной походки, и
он, высвободив руку, положил ладонь ей на спину. - Так еще лучше! - сказала
она, опираясь на его крепкую руку.
Дорога обошла подножие холма и как будто задержала обегающие с горы
деревья, чтобы они подождали, пока они пройдут. Солнце запуталось в
деревьях, остановившись косым дождем, а впереди, где зеленый путь ручья,
Они медленно пробирались по сыпучему леску, за густой завесой ветвей;
голоса становились все громче. Она сжала его руку, чтоб он молчал, и они
сошли с дороги, осторожно раздвинув ветки над взбаламученной, сверкающей
водой, которая выпускала и принимала слепящие солнечные блики, словно золото
в обмен на золото. Две взлохмаченные мокрые головы буравили воду кругами,
словно плавающие выдры, и, раскачиваясь на ветке, стоял, приготовясь к
прыжку, третий пловец. Его тело, прекрасное, как у молодого зверька, цветом
походило на потемневшую бумагу.
Они вышли на берег, и Гиллиген сказал:
- Эй, полковник!
Пловец метнул быстрый испуганный взгляд и, выпустив ветку, плюхнулся в
воду. Двое других, застыв в испуге, смотрели на пришельцев, но когда
нырнувший выплыл на поверхность, они захохотали, осыпая его беспощадными
насмешками. Он вильнул, как угорь через запруду, спрятался под кручей. Его
товарищи вопили ему вслед в неудержимом веселье. Она громко сказала,
перекрывая их визг:
- Пойдем, Джо. Удовольствие им испортили. Шум остался позади, и, выйдя
на дорогу, она сказала:
- Не надо было их путать. Бедный мальчишка, задразнят его теперь до
смерти. И отчего все мужчины так глупо себя ведут, Джо?
- А черт его знает. Но что правда, то правда. Знаете, кто это был?
- Нет, не знаю. Кто?
- Ее брат.
- Ее...
- Маленький Сондерс.
- Ах, вот что! Бедняга! Как жаль, что он испугался меня!
Но она еще больше пожалела бы, если бы увидела, с какой ненавистью он
глядел ей вслед, торопливо натягивая одежду. "Я тебе покажу!" И он
выругался, чуть не плача.
Дорога шла по долине, меж двух небольших склонов. Солнце еще освещало
вершины деревьев, а здесь зелеными тихими бессолнечными куполами раскинулись
кедры, темные и торжественные. Запел дрозд, и оба сразу остановились,
вслушиваясь в четыре нотки песенки, следя, как затухают солнечные блики по
краю холмов.
- Сядем, Джо, покурим, - предложила она.
Она легко опустилась на траву, он сел с ней рядом, а в это время
маленький Роберт Сондерс, запыхавшись, взбежал на холм за их спиной и,
увидав их, лег на живот и стал подползать как можно ближе. Опершись на
локоть, Гиллиген смотрел в ее бледное лицо. Она опустила голову, ковыряла
палочкой землю, не думая ни о чем. Ее профиль четко выделялся на темном
стволе кедра, и, чувствуя, что на нее смотрят, она сказала:
- Джо, надо что-то сделать с этой девушкой. Нельзя надеяться, что
старик Мэгон долго будет верить отговоркам про ее нездоровье. Я надеялась,
что отец заставит ее приходить к нему, но они так похожи.
- А что прикажете делать? Хотите, чтоб я ее за волосы притащил?
- Должно быть, это было бы самое лучшее, - сказала она. Палочка
сломалась и, отбросив ее, она стала искать другую.
- Ясно. Самое лучшее, если только связываться с такими, как она.
- К несчастью, так делать не полагается: мы живем в век цивилизации.
- Так называемый, - пробормотал Гиллиген. Он докурил сигарету,
посмотрел, как она пролетела тонкой белой дугой.
Снова запел дрозд, текучими нотками заполняя молчание, а маленький
Роберт Сондерс в это время подумал: "Это они про Сесили, что ли?" И вдруг
почувствовал огненную боль в ноге и стряхнул муравья чуть ли не в полдюйма
длиной.
- За волосы хотят ее притащить, а? - пробормотал он. - Только
попробуйте! Ой, как жжет! - И он стал чесать ногу, хотя от этого легче не
стало.
- Что же нам делать, Джо? Скажите. Вы понимаете людей.
Гиллиген пересел поудобнее; по согнутому локтю побежали мурашки.
- Мы только о них и думаем, с тех пор как познакомились. Подумаем лучше
о вас и обо мне, - резко сказал он. Она быстро взглянула на него. "Какие
черные волосы, а рот, как гранатовый цветок. И глаза черные, а вот
заговорила - и совсем ласковые".
- Не надо, Джо.
- Не бойтесь, предложения делать не стану. Просто хочу, чтобы вы мне
рассказали о себе.
- А что рассказывать?
- Чего не хотите - не рассказывайте. Только перестаньте хоть на время
думать о лейтенанте. Поговорите со мной - и все.
- Значит, вам странно, что женщина хочет что-то сделать без всякой
явной корысти, без надежды на какие-то выгоды? Так или нет? - (Он промолчал,
обхватив колени руками, уставившись в землю). - Джо, вы, наверно, решили,
что я в него влюблена, да? - ("Эге! Хочет украсть жениха у Си!" Маленький
Роберт подполз еще ближе, песок набился у него за пазуху). - Ведь так, Джо?
- Не знаю, - угрюмо ответил он, и она спросила:
- С какими женщинами вы встречались, Джо?
- Наверно, не с такими, как надо. По крайней мере ни из-за одной я не
страдал бессонницей, пока вас не встретил.
- Нет, вы не из-за меня не спите. Просто я случайно оказалась первой
женщиной, которая делает то, на что, по-вашему, способен только мужчина. У
вас были свои, твердые понятия о женщинах, а я их опрокинула. Права я или
нет?
Она посмотрела на его опущенное лицо, некрасивое, надежное лицо. "Что
они тут, всю ночь будут трепаться?" - подумал маленький Роберт. Желудок
сводило от голода, везде противно набился песок.
Солнце почти зашло. Только верхушки деревьев были обмакнуты в
затухающий свет, и там, где они сидели, тени обрели фиолетовую густоту, в
которой еще раз прозвучала и смолкла песня дрозда.
- Маргарет, вы любили своего мужа? - спросил наконец Гиллиген.
В сумерках ее бледное лицо казалось невозмутимым. Помолчав, она
заговорила:
- Не знаю, Джо. Должно быть, нет. Видите ли, я жила в маленьком
городишке, и мне надоело все утро возиться по дому, а потом наряжаться, идти
гулять в город, баловаться по вечерам с мальчишками, и когда началась война,
я уговорила друзей моей матери устроить меня на работу в Нью-Йорке. Так я
попала в Красный Крест - ну, знаете, помогать в клубах, танцевать с этими
бедными деревенскими парнями, когда они приезжают в отпуск, растерянные, как
бараны, ищут, где бы повеселиться. А в Нью-Йорке нет ничего труднее.
И вот как-то вечером пришел Дик (мой муж). Сначала я его не заметила,
но когда мы потанцевали и я увидела, что он... ну, что я ему нравлюсь, я
стала его расспрашивать. Он был в офицерском лагере.
Потом я стала получать от него письма, и наконец он написал, что перед
отправкой за море приедет в Нью-Йорк. Я уже привыкла о нем думать, а когда
он приехал, такой складный, подтянутый, мне показалось, что лучше никого
нет. Помните, как было тогда - все возбуждены, все в истерике, словом,
сплошной цирк.
И вот каждый вечер мы вместе обедали, потом танцевали, а потом сидели в
моей комнатке до рассвета, курили и болтали до зари, всю ночь. Вы же знаете,
как это бывало: все солдаты говорили про то, как они храбро погибнут в бою,
хотя по-настоящему и не верили в это и не понимали, что это значит, и все
женщины были заражены той же мыслью, как гриппом, - сегодня сделаешь, а
завтра и не вспомнишь, да и вообще завтрашнего дня нет.
Понимаете, мы оба как будто понимали, что мы друг друга не полюбили
навеки, но мы были очень молодые. Почему же не взять от жизни все, что
можно? И вот, за три дня до отправки, он предложил мне выйти за него замуж.
Такие предложения мне делал чуть ли не каждый солдат, с которым я была хоть
немножко поласковее. Тогда всем девушкам делали предложения, так что и тут я
не удивилась. Я ему сказала, что у меня были другие романы, и я знала, что и
у него бывали другие женщины, но нас это ничуть не трогало. Он даже оказал,
что во Франции, наверно, будет любить других женщин и что он вовсе не
рассчитывает, что я тут без него буду вести монашескую жизнь. Словом, на
следующее утро мы обвенчались, и я пошла на работу.
Он зашел за мной в кантину, где я танцевала с какими-то отпускниками, и
все девушки стали нас поздравлять. Из них многие поступали так же, другие
меня чуть поддразнили, что я слишком воображаю, оттого и вышла за офицера.
Понимаете, нам столько раз делали предложения, что мы обычно не обращали
внимания. Да и делалось это машинально.
Он зашел за мной, и мы стали жить у него в гостинице. Знаете, Джо, было
так, как бывает в детстве, когда темно, а ты себе говоришь: и вовсе не
темно, совсем не темно! Мы провели вместе три дня, а потом его пароход ушел.
Сначала я скучала без него до чертиков. Ходила скучная, но меня и пожалеть
было некому: столько моих подружек попали в такое же положение, на всех
сочувствия не хватало. Потом я ужасно испугалась, что у меня будет ребенок и
почти что возненавидела Дика. Но все обошлось, я продолжала работать и через
какое-то время почти что перестала думать о Дике.
Опять мне делали предложения, и, в общем, я не так уж плохо проводила
время. Иногда по ночам я просыпалась, и мне хотелось, чтоб Дик был со мной,
но постепенно он стал для меня каким-то призраком, вроде Джорджа Вашингтона.
А потом я просто перестала без него скучать.
И вдруг я начала получать от него письма, в которых он меня называл
своей любимой женушкой и писал, как он без меня скучает, ну, и всякое такое.
Тут опять все началось заново, и я стала писать ему каждый день. А потом я
поняла, что писать мне надоело и что я уже не жду этих ужасных тонких
конвертиков, которые к тому же прочел цензор.
Больше я ему не писала. И как-то получаю от него письмо, и он пишет,
что не знает, когда сможет написать, но постарается написать поскорее.
Наверно, их тогда отправили на фронт. Дня два я думала, а потом решила, что
для нас обоих будет лучше, если мы просто разойдемся. Я села и написала ему
обо всем, пожелала счастья и просила пожелать и мне всего хорошего.
И тут, когда он еще не успел получить мое письмо, пришло официальное
извещение, что он убит в бою. Письмо мое он так и не получил. Он погиб,
веря, что между нами все осталось по-прежнему. - Она замолчала, ушла в себя.
Сумерки сгущались. - Понимаете, мне все кажется, что я с ним поступила
нечестно. И теперь, наверно, я стараюсь как-то искупить свою вину.
Гиллиген почувствовал, что он устал, что ему все безразлично. Он взял
ее руку, приложил к своей щеке. Ее ладонь повернулась, погладила его и
опустилась. "Ага, за руки держатся", - злорадствовал маленький Сондерс. Она
наклонилась, заглянула в глаза Гиллигену. Он сидел, неподвижный, окованный.
"Обнять бы ее, - думал он, - победить ее своей любовью". Она почувствовала
его состояние и как-то отодвинулась от него, хотя и осталась на месте.
- Ничего хорошего из этого не выйдет, Джо, - сказала она. - Вы же сами
это знаете, правда?
- Знаю, - ответил он. - Пойдем домой.
- Простите меня, Джо, - тихо сказала она, вставая. Он вскочил, помог ей
встать. Она отряхнула юбку и пошла с ним рядом. Солнце совсем зашло, они шли
в фиолетовом сумраке, мягком, как парное молоко. - Если б я только могла,
Он зашагал быстрее, но она взяла его за плечи, остановила. Он обернулся
и, чувствуя эти крепкие бесстрастные руки, смотрел в ее лицо почти на уровне
с его лицом, смотрел в тоске и отчаянии. "Ото! Целуются!" - мурлыкал
маленький Роберт Сондерс и, расправив затекшее тело, пополз за ними следом,
как индеец.
Потом они повернулись и пошли, скрывшись из виду. Ночь была совсем
близко: только след дня, только запах дня, только его отзвук, его отсвет на
деревьях.
Он влетел в комнату сестры. Она причесывалась и увидала его в зеркале,
запыхавшегося, невероятно измазанного.
- Убирайся, скверный мальчишка! - сказала она.
Но он не дал себя сбить и выпалил все новости:
- Слушай, она влюбилась в Дональда, тот ей так и сказал, а они
целовались - я сам видал!
Пальцы остановились, словно расцветая в ее волосах.
- Про кого ты?
- Про ту другую женщину, она живет у Дональда.
- И ты видел, как она поцеловала Дональда?
- Не-ет, она поцеловала того солдата, без шрама.
- Да нет же, это ей сказал тот солдат, а она промолчала. Значит, это
правда, как по-твоему?
- Вот кошка! Ну, погоди же, я ей покажу!
- Правильно! - одобрил он. - Я так и сказал, когда она подсмотрела, как
я голый сидел. Я-то знаю: разве ты дашь какой-то женщине отнять у тебя
Дональда?
Эмми поставила ужин на стол. В доме было тихо, темно. Свет еще не
зажигали. Она подошла к дверям кабинета. Мэгон и его отец сидели в сумерках,
спокойно дожидаясь прихода темноты, медленной и беззвучной, как размеренное
дыхание. Голова Дональда силуэтом выделялась на тускнеющем окне, и Эмми,
увидев ее, почувствовала, как у нее сжалось сердце при воспоминании. Эта
голова - над ней, на фоне неба, той ночью, давно-давно... А сейчас она
смотрит на него сзади, а он даже не помнит ее.
Она вошла в комнату тихо, как сумерки, и, стоя за его креслом,
посмотрела на тонкие поредевшие волосы, которые когда-то были такими
буйными, такими мягкими, и притянула эту безвольную голову к своему твердому
узкому бедру. Под ее рукой лицо его было совершенно спокойным, и, глядя в
сумерки, на которые они когда-то смотрели вдвоем, и чувствуя горький пепел
старого горя, она вдруг прижалась к этой бедной, изуродованной голове с
беззвучным стоном.
Ректор тяжело заворочался в кресле.
- Это ты, Эмми?
- Ужин на столе, - сказала она негромко. Миссис Пауэрс и Гиллиген
поднимались по ступенькам террасы.
Доктор Гэри умел вальсировать с полным стаканом воды на голове, не
проливая ни капли. Он не любил более современные танцы: слишком они нервные.
"Прыгают, как обезьяны - и все. Зачем стараться делать то, что животным
удается во сто раз лучше? - любил говорить он. - Другое дело - вальс. Разве
собака может танцевать вальс? А тем более корова!" Он был невысокий,
лысоватый, очень ловкий и нравился женщинам. Такой милый, обходительный. На
доктора Гэри был большой спрос - и как на врача и как на члена общества.
Кроме того, он прослужил во французском госпитале весь 14-й, 15-й и 16-й
годы. "Сущий ад, - говаривал он, - сплошные экскременты и красная краска".
Доктор Гэри, в сопровождении Гиллигена, семенил вниз по лестнице из
комнаты Дональда, оправляя пиджачок, вытирая руки шелковым платочком.
Огромная фигура ректора показалась в дверях кабинета.
- Ну как, доктор? - спросил он.
Доктор Гэри вынул замшевый кисет, свернул тоненькую папироску и положил
кисет на место, за манжетку: в кармане он его не носил, слишком торчало. Он
зажег спичку.
- Кто его кормит за столом? Ректор удивился, но ответил:
- Обычно Эмми подает ему еду, вернее - помогает ему, - уточнил он.
- Кладет прямо в рот?
- О нет, нет. Она просто водит его рукой. А почему вы спрашиваете?
- А кто его одевает и раздевает?
- Вот мистер Гиллиген ему помогает. Но почему...
- Приходится одевать и раздевать его, как ребенка, так? - строго
опросил доктор.
- Вроде того, - подтвердил Гиллиген.
Из кабинета вышла миссис Пауэрс, доктор Гэри коротко кивнул ей. Ректор
сказал:
- Но почему вы об этом спрашиваете, доктор? Доктор строго взглянул на
него.
- Почему, почему! - Он повернулся к Гиллигену. - Скажите ему! -
отрывисто приказал он.
Ректор посмотрел на Гиллигена. "Не говорите", - казалось, умоляли его
глаза. Гиллиген опустил голову. Он стоял, тупо глядя себе под ноги, и доктор
отрывисто сказал:
- Мальчик ослеп. Вот уже дня три или четыре, как он ослеп. Не понимаю,
как вы могли не заметить. - Он застегнул пиджак, взял котелок. - Почему вы
ничего не сказали? - спросил он Гиллигена. - Вы же знали. Впрочем, теперь
все равно. Завтра я опять зайду. До свидания, сударыня. До свидания.
Миссис Пауэрс взяла ректора под руку.
- Ненавижу этого человека, - сказала она. - Гнусный сноб. Не
огорчайтесь, дядя Джо. Вспомните, ведь и тот врач, из Атланты, говорил, что
он может потерять зрение. Но ведь врачи не всеведущи. Кто знает, может быть,
когда он поправится, выздоровеет, можно будет и зрение ему вернуть.
- Да, да, - согласился ректор, хватаясь за соломинку. - Давайте вылечим
его сначала, а там будет видно.
Тяжело ступая, он пошел в кабинет. Она и Гиллиген долго смотрели друг
на друга.
- Мне плакать хочется из-за него, Джо,
- Мне тоже, да слезами не поможешь, - мрачно сказал он. - Только Бога
ради, хоть сегодня не пускайте сюда народ.
- Постараюсь. Но так трудно им отказывать: они ведь от чистого сердца,
по доброте, по-соседски!
- Какая тут к черту доброта! Все они вроде этого сондерсовского щенка:
приходят поглазеть на его шрам. Придут, крутятся около него, расспрашивают,
как его ранило да не больно ли. Будто он что понимает или чувствует.
- Да. Но больше они не будут ходить, смотреть на его бедную голову. Мы
их не пустим, Джо. Скажем, что ему нездоровится, что-нибудь да скажем.
Она ушла в кабинет. Ректор сидел за столом, держа перо над чистым
листом бумаги, но не писал. Подперев щеку огромным кулаком, он в тяжком
раздумье смотрел в стену.
Она встала позади него, потом коснулась его плеча. Он вздрогнул, как
затравленный зверь, потом узнал ее.
- Этого надо было ждать, - тихо сказала она.
- Да, да, я этого ждал. И все мы ожидали, правда?
- Да, ожидали, - согласилась она.
- Бедная Сесили. Я только что думал о ней. Боюсь, что это будет удар
для нее. Но, слава Богу, она действительно любит Дональда. Она так
трогательно к нему относится. Вы тоже это заметили, неправда ли?
- Да, да.
- Плохо, что она такая слабенькая, не может приходить каждый день. Но
она действительно очень хрупкая. Вы ведь это знаете?
- Да, да. Я уверена, что она придет как только сможет.
- Я - тоже. Слава Богу, хоть в этом ему повезло. Его сжатые руки легли
на бумагу.
- О, вы пишете проповедь, а я вам мешаю. Я не знала, - извинилась она,
уходя.
- Ничуть, ничуть. Не уходите. Потом допишу.
- Нет, нет, пишите. А я пойду посижу с Дональдом. Мистер Гиллиген
обещал вынести его кресло на лужайку у дома - погода такая чудесная.
- Да, да. Я допишу проповедь и приду к вам.
У дверей она оглянулась. Но он не писал. Подперев щеку огромным
кулаком, он в тяжком раздумье смотрел в стену.
Мэгон сидел в складном кресле. На нем были синие очки, лоб был скрыт
под мягкими полями шляпы.
Он любил, чтобы ему читали вслух, хотя никто не ;шал, понимает ли он
смысл слов. Может быть, ему просто нравилось слушать звук голоса. Когда к
ним подошла миссис Пауэрс, они читали "Историю Рима" Гиббона, и Гиллиген
чудовищно коверкал длинные иностранные слова. Он подал ей стул, и она села,
слушая и не слыша, поддаваясь, как и Мэгон, успокоительной монотонности
голоса. Листва над головой тихо шелестела, пятная тенью ее платье. Из
недавно подстриженной травы снова пробивался клевер, над ним вились пчелы;
пчелы походили на жужжащие золотые стрелки в меду, и голуби на церковном
шпиле казались далекими и монотонными, как сон.
Она очнулась от шума, и Гиллиген прервал чтение. Мэгон сидел
неподвижно, безнадежный, как Время, а по лужайке к ним шла старая негритянка
с высоким чернокожим юношей в солдатской форме. Они шли прямо к ним, и голос
старухи звенел в сонном полуденном воздухе.
- Замолчи ты, Люш, - говорила она, - не дожить мне до такого дня, когда
мой крошка не захочет видеть свою старую няню, свою Каролину. Дональд, мист
Дональд, дитятко мое, к тебе Калли пришла, золотой мой, няня твоя пришла!
Мелкими шажками она просеменила к самому креслу. Гиллиген встал,
перехватил ее:
- Погодите, тетушка. Он спит. Не беспокойте его.
- Нет уж, сэр! Не станет он стать, когда к нему родные люди пришли! -
Она подняла голос, и Дональд шевельнулся в кресле. - Ну, что я вам сказала?
Гляньте, проснулся! Дональд, дитятко мое!
Гиллиген держал ее за иссохшую руку, а она рвалась, как охотничья
собака на привязи.
- Слава Господу: вернул тебя к няньке к твоей старой. Услышал Христос!
День и ночь я Бога молила. Услышал мою молитву Господь! - Она взглянула на
Гиллигена. - Пустите меня, сэр, прошу вас!
- Пустите ее, Джо! - попросила и миссис Пауэрс, и Гиллиген выпустил
старухину руку.
Она встала на колени перед Дональдом, обхватила руками его голову. Люш
почтительно стоял в стороне.
- Дональд, крошка моя, погляди на меня. Узнаешь меня? Я же твоя Калли,
твоя няня, я же тебя в люльке качала. Посмотри на меня. О Господи, как тебя
белые люди покалечили. Ну, ничего, теперь няня не даст тебя в обиду, дитятко
мое родное. Ты, Люш! - не вставая с колен, позвала она внука. - Иди сюда,
поговори с мист Дональдом. Стань сюда, чтоб он тебя видел. Дональд, золотце
мое, смотри, кто пришел, погляди на этого чумазого, посмотри, на нем и форма
солдатская, на негоднике!
Люш сделал два шага и, ловко став навытяжку, отдал честь.
- Разрешите обратиться, лейтенант. Капрал Нельсон рад... капрал Нельсон
счастлив видеть вас в добром здоровье!
- Да чего ты руками размахался? И перед кем - перед нашим Дональдом,
черная ты образина! Подойди, поговори с ним вежливо, как тебя учили.
Люш сразу потерял военную выправку, и стал опять мальчишкой, знавшим
Дональда до того, как весь мир сошел с ума. Он робко подошел и взял руку
Мэгона в свои добрые и грубые ладони.
- Мист Дональд! - сказал он.
- Так оно лучше! - похвалила его бабка. - Мист Дональд, с тобой Люш
разговаривает, мист Дональд!
- Будет, тетушка. На первый раз хватит. Приходите лучше завтра!
- Господи праведный! Что же это за время такое, когда мне белый человек
указывает: хочет мой Дональд меня видеть или не хочет.
- Он болен, тетушка, - объяснила миссис Пауэрс. - Конечно, он хочет вас
видеть. Когда он поправится, вы с Люшем будете ходить к нему каждый день.
- Да, мэм! Во всех семи морях воды не хватит, чтоб разлучить меня с
моим крошкой. Я вернусь, дитятко, я за тобой смотреть буду!
- Да, мэм! Такого больного свет не видал. Коли я вам понадоблюсь, вы у
любого цветного спросите - меня мигом найдут, мэм! - Он взял бабушку под
руку: - Пойдем, бабуся! Нам пора!
- Я вернусь, Дональд, дитятко мое. Я тебя не брошу!
Ее голос замер вдали. Мэгон позвал:
- Джо!
- Что скажете, лейтенант?
- Когда я выйду?
- Откуда, лейтенант?
Но он промолчал. Гиллиген и миссис Пауэрс напряженно смотрели друг на
друга. Потом он снова затоварил:
- Мне надо вернуться домой, Джо. - Он неловко поднял руку, задел очки,
и они упали. Гиллиген поднял их, снова надел на него.
- Зачем вам домой, лейтенант?
Но он уже потерял нить. Потом спросил:
- Кто тут разговаривал, Джо?
Гиллиген объяснил ему, и он сидел, медленно перебирая пальцами угол
пиджака (костюм ему покупал Гиллиген). Потом сказал:
- Выполняйте, Джо!
Гиллиген поднял книгу, и вскоре его голос приобрел прежнюю усыпительную
монотонность. Мэгон затих в кресле. Потом Гиллиген замолчал, но Мэгон не
шелохнулся, и он встал, заглянув за синие очки.
- Никак не узнать - спит он или нет, - с досадой сказал он.
Капитан Грин, сколотивший отряд добровольцев, именно за это и получил
от губернатора штата звание капитана. Но капитан Грин умер. Может быть, он
был хорошим офицером - вообще он мог быть каким угодно, - известно только,
что он не забывал своих друзей. Два офицерских назначения были сделаны
помимо него, из политических соображений, так что единственное, что он смог,
- это назначить своего приятеля Мэддена старшим сержантом. И назначил.
И вот на войне очутился капитан Грин в нашивках и блестящих крагах, и
там же оказался Мэдден, который старался привыкнуть называть его "сэр";
всякие Томы, Дики и Гарри, с которыми и Грин и Мэдден дома резались в карты
и пили виски, тоже старались запомнить, что сейчас есть разница не только
между ними и Грином с Мэдденом, но и между Мэдденом и Грином.
- Ничего, сойдет, - говорили они про Грина в лагере, еще в Америке. -
Он здорово старается: пусть попривыкнет. Он только на парадах так собачится.
Верно, сержант?
- Ясно, - говорил Мэдден. - Ведь полковник нас честит почем зря за
плохую выправку. Неужели нельзя подтянуться?
А потом, в Бресте:
- Что он из себя строит? Генерал он, что ли? - спрашивали ребята у
Мэддена.
- Ладно, ладно, хватит. Если я услышу хоть одно слово - тут же отправлю
к капитану. - Сержант Мэдден тоже изменился.
На войне живешь сегодняшним днем. Вчерашний день ушел, а завтрашний
может и не наступить.
- Ну, погоди, дай только попасть на передовую, - говорили они друг
другу. - Мы там этого сукина сына пришьем.
- Кого? Мэддена? - в ужасе спросил кто-то. На него только посмотрели.
- Очумел ты, что ли? - сказал наконец один из них.
Но судьба, использовав в качестве орудия военное ведомство, обставила
их всех. Когда сержант Мэдден пришел на доклад к своему теперешнему
начальнику и бывшему другу, он застал капитана Грина в одиночестве.
- Садись, какого черта, - сказал ему Грин, - никто сюда не войдет.
Знаю, что ты хочешь сказать. А меня все равно отсюда переводят: вечером
получу бумаги. Погоди, - сказал он, когда Мэдден хотел его прервать. - Если
я хочу остаться офицером, надо работать. Другие офицеры прошли обучение в
разных там школах. А меня нигде не учили. Вот я и поступаю в эту чертову
школу. Да, так их... В мои-то годы. Лучше бы я не набирал этот подлый отряд,
пусть бы кто другой ими командовал. Знаешь, кем бы я сейчас хотел быть?
Одним из них, из этих ребят, ругать вместе с ними кого-то сукиным сыном, как
они меня ругают. Думаешь, весело?
- Да черт с ними, пусть их ругаются. Чего от них ждать?
- Ничего. Но ведь я обещал матерям этих болванов, что я за ними
присмотрю, поберегу их. А теперь каждый из этих ублюдков с удовольствием
пустил бы мне пулю в спину, дай ему только волю.
- Но чего же ты ждешь от них? Чего тебе от них нужно? Им тут тоже не
танцулька.
Они сели за стол друг против друга и замолчали. Их лица, осунувшиеся,
потемневшие, казались мертвенными в незатененном, резком свете ламп, а они
сидели и вспоминали про дом, про тихие осененные тополями улицы, по которым
пыльным полднем скрипя тащились фургоны, а по вечерам девушки с парнями шли
в кино или из кино и забегали в лавочку выпить холодной сладкой влаги,
вспоминали мир, и тишину, и домашний уют тех дней, когда не было войны.
Им вспоминалась их молодость, совсем как будто недавняя, легкая
неловкость после полного физического удовлетворения, молодость, и страсть,
как глазурь на пироге, от нее пирог еще слаще... За окном была Бретань, и
грязь, какой-то бессмысленный городишко, и мимолетная, вдвойне чужая,
страсть на чужом языке. Завтра все помрем.
Наконец капитан Грин заботливо спросил:
- А как ты себя чувствуешь?
- А какого мне черта? Хотели было и меня смолоть, но теперь ничего.
Грин дважды раскрыл рот, как рыба, и Мэдден быстро сказал:
- Не беспокойся, я за ними присмотрю.
- Да я и не беспокоюсь за них. За этих-то ублюдков?
На пороге стоял рассыльный, отдавая честь. Грин поздоровался с ним, и
тот, сухо передав приказ, вышел.
- Ну, вот, - сказал капитан.
- Значит, завтра утром уезжаешь?
- Как видно, так, - сказал он, рассеянно глядя на сержанта.
Мэдден встал.
- Пожалуй, я пойду. Очень устал.
Грин тоже поднялся, и они молча уставились друг на друга, как чужие.
- Утром зайдешь?
- Наверно. Зайду, конечно. Постараюсь. Мэддену хотелось уйти, и Грин
хотел, чтоб он ушел поскорее, но они стояли в неловком молчании. Наконец Грин
сказал:
- Я тебе очень обязан. - Запавшие от света глаза Мэддена смотрели на
него с вопросом. Тени на стене казались чудовищными. - За то, что ты мне
помог выскочить из этой каши. Быть бы мне под судом...
- А разве я мог иначе?
- Нет, не мог, - подтвердил Грин, и Мэдден продолжал:
- И чего ты вечно лезешь к этим бабам? Ведь они все прогнили насквозь.
- Тебе легко говорить, - невесело рассмеялся Грин. - Ты - другое дело.
Мэдден поднял руку, тронул нагрудный кармашек. Потом его рука
опустилась. Помолчав, он повторил:
- Пожалуй, я пойду.
Капитан обошел стол, протянул ему руку.
- Ну, прощай! Мэдден руки не взял.
- Прощай?
- Может, я тебя не увижу, - неловко объяснил тот.
- Фу, черт. Разговариваешь, будто домой едешь. Не валяй дурака. Все это
ерунда. Мало ли что, ну, досталось тебе. Всем достается.
Грин посмотрел на побелевшие костяшки пальцев, упершихся в стол.
- Я не о том, я... - Он не мог выговорить: "Я хотел сказать: может,
меня убьют". Но так говорить нельзя, и он сказал: - Наверно, ты раньше меня
попадешь на передовую.
- Возможно. Да там на всех хватит, не иначе. Дождь внезапно
прекратился, и в сыром воздухе
смутно слышались звуки, идущие от притихших батальонов и полков,
организованная тишина, которая страшнее всякого бунта. На дворе Мэдден попал
в грязь, ощутил холод и сырость. Запахло пищей, испражнениями и сном, под
небом слишком высоким, чтобы разбираться, где война, где мир.
Изредка он вспоминал капитана Грина, проходя по Франции сквозь
перемежающуюся серебряную сетку самодовольного дождя, прорезанного вечным
строем тополей, словно бесконечной каймой, за которой открывались пустые
плодородные поля, дороги и каналы, деревни с резко блестящими крышами,
колокольни, деревья, дороги, деревни, деревни, поселки, город, деревни,
деревни, и вдруг - машины, войска, одни машины, одни войска у сборных
пунктов. Он видел людей, занимавшихся войной буднично и деловито, видел
французских солдат в засаленной голубой форме, играющих в крокет, видел, как
смотрели на них американские солдаты, как угощали их американскими
сигаретами: видел, как дрались американцы с англичанами, как никто не
обращал на них внимания, кроме военных патрулей. Странное, должно быть,
состояние у человека, если он - военный патруль. Или негр-генерал. Военная
зона. Обычное дело. Золотое времечко для тыловиков.
Изредка он вспоминал Грина: где-то он сейчас? Даже, когда ближе
познакомился со своим новым командиром. Тот был совсем непохож на Грина. Он
был преподавателем колледжа и мог объяснить, в чем ошибались Александр
Великий, Наполеон и генерал Грант. Человек он был мягкий: его голос еле
можно было расслышать на плацу, но все его солдаты говорили: "Погоди, дай
только попасть на передовую. Мы ему покажем, сукину сыну".
Но сержант Мэдден отлично ладил со своими офицерами, особенно с одним
лейтенантом по фамилии Пауэрс. Да и с солдатами тоже. Даже после учений с
чучелом, в учебных окопчиках, он с ними ладил. Они привыкли к звуку дальних
орудий (хотя там и стреляли по другим людям), к вспышкам на ночном небе.
Однажды, стоя в очереди к полевой кухне, они даже попали под бомбежку,
причем расчет замаскированного французского орудия равнодушно наблюдал за
этим из своего окопа; они выслушали множество советов от солдат, побывавших
на передовой.
Наконец, после долгих бесцельных шатаний то туда, то отсюда, они сами
пошли на передовую, и звук орудийной стрельбы перестал быть для них чем-то
посторонним. Они маршировали ночью, чувствуя, как ноги утопают в грязи,
слыша чавканье сапог. Потом земля стала наклонной, и они спустились в
канаву. Казалась, что они сами себя хоронят, опускаются в собственные
могилы, в чрево черной сырой земли, в такую густую тьму, что спирало
дыхание, замирало сердце. Спотыкаясь в темноте, они пробирались вперед.
Из всех даровых советов, которыми их пичкали, они лучше всего запомнили
один: если выстрелит пушка, загудит снаряд - ложись. И когда где-то, далеко
в стороне, треск пулемета разорвал бредовое могильное оцепенение, давившее
их, - кто-то бросился на землю, другой споткнулся об него, и все как один
повалились на землю. Офицер разразился проклятиями, унтер-офицеры пинками
заставили их подняться. И когда они, сбившись в кучу, стояли в темноте,
пахнущей смертью, лейтенант метался между ними, коротко и горько ругаясь:
- Кой черт велел вам ложиться? Тут на две мили только и оружия, что
вот, вот! - И он колотил кулаком по их винтовкам. - Поняли? Это винтовки.
Понятно? Больше тут ни черта нет! Эй, сержанты! Если кто ляжет - втоптать
его в грязь и бросить!
Они побрели дальше, бранясь шепотом, задыхаясь. Вдруг они очутились в
окопе, в толпе солдат, и старый служака - он уже четвертый день был на
передовой, - нюхом учуяв новичков, сказал:
- Гляньте, каких нам вояк прислали. Тоже пришли воевать!
- Молчать! - скомандовал голос, и к ним подбежал сержант, спрашивая:
"Где ваш офицер?"
Навстречу шли солдаты, толкаясь в непроглядной мокрой темноте, и голос
ехидно прошипел:
- Смотри в оба, там газы!
Слово "газы" передавалось из уст в уста, командир окриком пытался
установить тишину. Однако непоправимое уже свершилось.
Газы. Пусть пули, смерть, погибель. Но газы! Им говорили, что газы
похожи на туман. Не успеешь оглянуться - ты в нем. И тогда - прости-прощай!
Тишина, только беспокойное чавканье глины, тревожное дыхание. Восток
неуловимо побледнел, похожий скорее на смерть, чем на рождение, и они
уставились вперед, ничего не видя. Казалась, тут нет воины, хотя справа, в
стороне, пушки густыми тяжелыми раскатами давили усталый рассвет.
Пауэрс, их командир, обошел окоп. Стрелять нельзя: там, впереди, в
темноте, - патруль. Рассвет рос, медленно серея; вскоре земля приобрела
смутные очертания. И вдруг кто-то, увидев светлеющее пятно, взвизгнул:
- Газы!
Пауэрс и Мэдден бросились на них, а они, отбиваясь вслепую, рвали на
себе противогазы, топча друг друга, - их нельзя было остановить. Лейтенант
беспомощно молотил кулаками, стараясь перекричать их, а тот, кто поднял
тревогу, вдруг вскочил на приступку, его голова и плечи резко выделялись на
унылом рассветном небе.
- Ты нас убил! - взвизгнул он и разрядил винтовку в лицо офицеру.
Сержант Мэдден вспомнил о Грине как-то много позже, когда он бежал по
неровному полю у Кантиньи, крича: "Вперед, ублюдки! Не сто лет нам жить!"
Потом он не вспоминал о Грине, лежа в воронке, слишком тесной для двоих,
рядом с парнем, который там, дома, продавал ему башмаки, чувствуя, как по
его высунутой ноге проходит вихрь, словно буря по ветке. Потом наступила
ночь, вихрь улегся, парень лежал рядом мертвый.
Лежа в госпитале, он прочел имя капитана Грина в списках погибших. Там
же, в госпитале, он потерял ее фотографию. Он спрашивал санитаров, сиделок,
но никто не помнил, была она среди его вещей или нет. Впрочем, это было все
равно. Она уже успела выйти замуж за лейтенанта, инструктора
подготовительных офицерских курсов при каком-то колледже.
Миссис Берни носила черное платье, очень аккуратное и совершенно
непроницаемое: она не верила в свежий воздух, разве что уж совсем нечем было
дышать. Мистер Берни, угрюмый, молчаливый мужчина, занимавшийся тем, что
медленно распиливал доски, а потом вяло сколачивал их вновь, во всем
руководствовался мнением жены и думал точно так же, как она.
Аккуратная, прилизанная, она, пыхтя, поднималась по улице, страдая от
жары и вместе с тем радуясь теплу из-за своего ревматизма. Она шла в гости.
И когда она вспоминала, куда идет, как изменилось ее положение в обществе,
она чувствовала, что сквозь тупое, неутолимое горе пробивается смутная
гордость: удар судьбы, обездоливший ее, сделал из нее вместе с тем
аристократку. Все эти миссис Уорзингтон, миссис Сондерс, все они теперь
разговаривали с ней, как с равной, словно и она ездила в автомобиле и
покупала каждый год с полдюжины новых платьев. И это сделал для нее ее
сыночек, сделал своим отсутствием то, чего никак, никогда не мог бы сделать
своим присутствием.
Черное платье впитывало жару, она вся была залита ею; бумажный зонтик
оказался сущей условностью. "Апрель, а до чего жарко", - подумала она,
глядя, как мимо проезжают машины с гибкими женскими фигурками в прохладных,
легких тканях. Навстречу шли другие женщины, в платьях веселых, светлых
оттенков, приветливо кивая маленькой пухлой женщине. А она солидно и гордо
шаркала по тротуару плоскими "надежными" башмаками.
Когда она завернула за угол, солнце бросилось ей прямо в лицо сквозь
ветви кленов. Она наклонила зонтик вперед, но через минуту, увидев под
ногами обломанный край водосточной канавки и споткнувшись о плохо уложенный
цемент, она снова подняла зонтик. Голуби на колокольне спокойно переносили
жару, невыразимые, как сон, и миссис Берни, пройдя чугунную калитку, вышла
на усыпанную гравием дорожку. Старинный дом дремал в дневной жаре над
лужайкой, где среди газона виднелись клумбы с геранью и несколько садовых
кресел под тенью дерева. Миссис Берни перешла лужайку, и ректор, огромный,
как скала, черный и бесформенный, поднялся ей навстречу.
"Ох, бедняга, как скверно выглядит. Старые мы с ним, слишком старые,
трудно вытерпеть такое горе. Сын у меня был шалопай, это верно, но мне-то он
- сын. Теперь они все - и миссис Уорзингтон, и миссис Сондерс, и миссис
Уордл - все со мной заговаривают, останавливаются на улице поболтать, а Дьюи
мой убит, нет его. У них сыновей нет, а к старику сын вернулся. А мой не
вернулся. Ох, бедный старик, лицо совсем серое".
Она пыхтела от жары, как пыхтят собаки, чувствуя ломоту в костях, и,
нелепо прихрамывая, проковыляла к сидящим на лужайке. Сквозь увитую
глицинией решетку ей в глаза било солнце, мешало смотреть. Картавое
воркованье голубей плыло с колокольни, крылья мелькали, как цветные пятна, а
ректор говорил:
- Познакомьтесь с миссис Пауэрс, миссис Берни, она - приятельница
Дональда. Дональд, тут миссис Берни. Помнишь миссис Берни, мать Дьюи? Ты его
помнишь?
Миссис Берни слепо схватилась за подставленное кресло. Зонтик вяло
подставил ей подножку, потом вяло упал. Ректор поднял и закрыл зонтик, а
миссис Пауэрс усадила старуху в кресло. Старуха вытерла глаза бумажным
платком с траурной каемкой.
Дональд Мэгон услышал голоса. Миссис Пауэрс говорила:
- Как мило, что вы зашли. Все старые друзья Дональда так добры к нему.
Особенно те, у кого сыновья воевали. Они-то понимают, правда?
"Ах, бедный ты бедный. Лицо как изуродовано. Что же мне Мэдден не
сказал, что у тебя лицо изуродовано, Дональд?"
Голуби - как медленный сон; день клонится к концу, умирает. Миссис
Берни в жаре и тесноте черного платья, ректор, огромный, черный,
бесформенный, миссис Берни со своей незаживающей рамой, миссис Пауэрс..
("Дик! Дик! Такой молодой, такой немыслимо молодой. Нет, завтрашнего дня не
будет. Целуй меня, целуй сквозь распущенные волосы. Дик, Дик. Мое тело
куда-то плывет, уходит от меня, расплывается. Какие они некрасивые, мужчины,
когда они раздеты. Не бросай меня, не бросай! Нет! Нет! Мы вовсе не любим
друг друга! Не любим! Не любим! Обними меня крепче, крепче: вслепую нарушена
скрытая жизнь моего тела, слава Богу, что тело слепо, не видит тебя. Ты
такой некрасивый, Дик! Милый Дик. Сплошные кости, и губы твердые, жесткие,
как кость: неподвижные. Тело мое уходит, расплывается, тебе не удержать его!
Почему ты спишь, Дик? Тело мое расплывается все больше, больше. Тебе не
удержать его, ты так некрасив, Дик, милый, милый..." "Может быть, я долго не
смогу тебе писать. Напишу, когда будет можно...")
Дональд Мэгон, услышав голоса, зашевелился в кресле. Он ощущал что-то,
чего не мог увидеть, слышал то, что его совсем не затрагивало:
- Выполняйте, Джо.
День стоял сонный, нерушимый. Негр, в одной нижней рубахе, остановил
косилку и, подойдя к забору, под деревом заговорил с какой-то женщиной.
Миссис Берни в невыносимо жестком черном платье. "Миссис Уорзингтон со мной
разговаривает, а Дьюи умер. Ох, бедный старик, лицо совсем серое. Мой
мальчик умер, а его мальчик вернулся... вернулся домой... с этой женщиной.
Чего ей тут надо? Миссис Митчел говорила... да, миссис Митчел говорила...
дочка Сондерсов с ним помолвлена. Вчера видели ее в городе, полуголую. Вся
просвечивает на солнце..." Она снова вытерла глаза, от солнечного света.
Дональд Мэгон, слыша голоса:
- Выполняйте, Джо.
- Вот, зашла взглянуть, как ваш сын поживает, узнать, что и как. -
("Дьюи, мальчик мой!")
("Ох, до чего я без тебя скучаю, Дик! Оттого, что спать не с кем? Не
знаю, не знаю. Ох, Дик, Дик. Все прошло бесследно, на мне никакого
отпечатка. Целуй меня, я распустила волосы. Ближе, всем телом, оно такое
некрасивое, а потом расстанемся навеки, никогда больше не увидимся,
никогда... Не увидимся. Дик, милый, некрасивый Дик").
("Да, это был Дональд. Он мертвый".)
- О, благодарствую, ему гораздо лучше. Вот отдохнет недельку-другую - и
совсем выздоровеет.
- Как я рада, как рада, - отвечает она с завистью. ("Сын мой погиб
геройской смертью: миссис Уорзингтон, миссис Сондерс болтают со мной
запросто"). - Бедный мальчик! Неужто он совсем не помнит своих товарищей?
- Ну как же, как же. - ("Это был Дональд, мой сын"), - Дональд, разве
ты не помнишь миссис Берни? Это мать Дьюи. Помнишь?
("...нет, не навеки. Желаю тебе счастья и много любви в жизни. Пожелай
же и мне счастья, милый Дик...")
Дональд Мэгон, слыша голоса:
- Выполняйте, Джо.
"Как эта особа заигрывает с мужчинами! - восхищенно думала старуха. -
Хоть Дьюи и умер, но, по крайней мере, он не был с ней помолвлен".
- Ваш мальчик вернулся, скоро он женится, да, да. Ах, какое это счастье
для вас, какое счастье...
- Ну, ну; не надо, не надо. - Ректор ласково коснулся ее плеча. - Вы
почаще навещайте его, почаще.
- Да, я буду приходить почаще, - отвечает она, сморкаясь в бумажный
платок с траурной каемкой. - Такое счастье - возвратиться домой целым и
невредимым. А многие не вернулись... - ("Дьюи, Дьюи".)
Солнце медленно пламенело за глицинией, ища промежутка меж плетей.
Наверно, сейчас она встретит в городе миссис Уорзингтон. Миссис Уорзингтон
спросит ее, как она поживает, как ее муж.
"Да вот, ревматизм... да я ведь старая. Да, да. Старость не радость...
"Ты тоже старуха, - подумает она с легким злорадством, - старше меня". Стара
я, стара, слишком стара для такого горя. А он был такой добрый ко мне, такой
высокий, сильный... И храбрый".
Она встала, кто-то подал ей бумажный зонтик.
- Да, да, я еще приду, навещу его. - ("Бедный мальчик. Бедный старик,
лицо совсем серое").
Косилка негромко жужжала, словно нехотя нарушая вечернюю тишину. Миссис
Берни, спугивая пчел, ничего не видя, топтала газон. Кто-то прошел мимо нее
у ворот, и, увидев вспученный кусок асфальта на тротуаре, она закинула
Серебристый свист голубиных крыльев, косо скользящих по безоблачному
небу мягкими разноцветными мазками. Солнце удлиняло тень стены, увитой
глицинией, пряча людей на лужайке в тенистую прохладу. Ждали заката.
("Дик, любовь моя нелюбимая, Дик, твое некрасивое тело вломилось в
меня, как грабитель, и тело мое расплылось, уплыло, ушло, от тебя и следа не
осталась... Поцелуй меня и забудь: вспомни только, чтобы пожелать мне
счастья, милый, некрасивый, мертвый Дик...")
("Это был мой сын, Дональд. Он мертвый".)
Гиллиген вернулся, спросил:
- Кто она такая?
- Это миссис Берни, - объяснил ему ректор. - Ее сын убит на войне. Вы,
наверно, слышали о нем в городе?
- Как же, слыхал. Его собирались судить за кражу пятидесяти фунтов
сахару, но вместо того разрешили ему пойти в армию. Правильно?
- Да, была какая-то история... - голос старика замер.
Дональд Мэгон услышал тишину.
- Вы молчите, Джо?
Гиллиген наклонился к нему, поправил темные очки.
- Хорошо, лейтенант. Еще про Рим?
Тень стены совсем закрыла их, и, помолчав, он сказал:
- Выполняйте, Джо.
Она не встретилась с миссис Уорзингтон. Только увидела, как старуха
пышно проехала от лавки Прайса, одна на заднем сиденье машины. У
негра-шофера голова была круглая, как пушечное ядро, и миссис Берни смотрела
вслед машине, вдыхая запах бензина.
Тень от здания суда, похожая на легкий табачный дым, заполняла одну
сторону площади, а в дверях лавки миссис Берни увидела знакомого - товарища
сына. Он служил вместе с Дьюи, не то офицером, не то еще кем-то, но его-то
не убили, нет, не на таковского напали! Знаем мы их, этих генералов, всякое
это начальство.
("Нет, нет, нельзя так думать! Наверно, и он повоевал как следует. Не
его вина, что у него храбрости не хватило пойти на смерть, как мой Дьюи. А
теперь они все завидуют Дьюи; ни за что про него не хотят разговаривать,
только и скажут: он все сделал как надо. Правильно, еще бы! Разве я не
знала, что он все сделает как надо! Дьюи, Дьюи! Такой молодой, такой большой
и храбрый. А потом этот Грин подбил его, увел на смерть".)
Ей стало жалко стоявшего у лавки человека, она подобрела к нему,
пожалела его. Остановилась, подошла.
- Да, мэм, с ним все было в порядке. Да и с другими ребятами тоже.
- Да, но вас-то не убили, - объяснила она. - Не все солдаты походили на
Дьюи: он-то был храбрый, прямо сорви-голова!.. Сколько я ему говорила: не
давай этому Грину себя втравлять... втягивать...
- Да, да, - соглашался он, глядя на нее - сгорбленную, аккуратную,
чистенькую.
- Но он хорошо себя чувствовал? Он ни в чем не нуждался?
- Нет, нет, все было в порядке, - уверил он ее.
Солнце почти что село. В пыльных вязах восторженно возились перед сном
воробьи, последние фургоны медленно ползли за город.
- Нет, мужчины ничего не понимают, - с горечью сказала она. - Наверно,
- Но ведь он тоже погиб, - напомнил тот. ("Не надо быть
несправедливой".)
- Но вы-то были офицером или чем-то вроде того; могли бы, кажется,
лучше позаботиться о знакомом мальчике.
- Мы все для него сделали, что могли, - терпеливо объяснил он.
Опустевшая площадь затихла. Женщины неторопливо шли в догорающих лучах
солнца навстречу мужьям - дома их ждал обед. Миссис Верни чувствовала, как
ее ревматизм усиливается от прохлады, ей стало не по себе в неудобном черном
платье.
- Вы говорили, что сами видели его могилку... Вы уверены, что все было
в порядке?
Такой сильный, так ее любил...
- Да, да. Все было в порядке.
Мэдден смотрел вслед ее согнутой, аккуратной круглой спине, уходящей по
улице, меж теней, под металлическими каркасами навесов. Тень от здания суда
заняла полгорода, как молчаливая армия победителей, без единого выстрела.
Воробьи прекратили восторженную пыльную возню и улетели, зачеркивая вечер,
воскрешая то утро, за много месяцев тому назад, за год...
... Кто-то, вскочив на приступку, крикнул: "Газы!" - и офицер заметался
среди них, молотя кулаками, умоляя. Потом он увидел лицо офицера в резком
красном свете, когда солдат, вскочивший на приступку, круто обернулся,
выделяясь на горьком предрассветном небе и, взвизгнув: "Ты нас убил!",
выпустил заряд в лицо офицеру.
"Сан-Франциско, 14 апреля 1919 года. Дорогая Маргарет,
Получил ваше письмо, хотел ответить раньше, но как-то забегался.
Оказалось, она неплохая девчонка, мы здорово повеселились, нет, она не
красавица, но выходит хорошо на фото - хочет итти в кино. Ей один режиссер
сказал, такой фотогиничной девочки он еще не видал. У нее своя машина и
танцует она чудно, но, конечно, я с ней только развлекаюсь, она для меня
слишком молода. Чтоб любить вечно. Нет, на работу я еще не устроился. Эта
девушка учится в Университете, говорит, чтоб я туда поступил в будущем году.
Может, и поступлю в будущем году. В общем новостей больше нет, я немного
летал, а больше танцевал и вообще шатался. Сейчас мне надо итти на
вечеринку, а то я бы написал побольше. В другой раз побольше напишу, это уж
в другой раз, всем от меня привет всем знакомым.
Ваш искренний друг
Джулиан Лоу".
Мэгон любил музыку, поэтому миссис Уорзингтон и прислала за ними свою
машину. Миссис Уорзингтон жила в большом красивом старинном здании - ее муж,
умерший вовремя, завещал ей этот дом, оставив в придачу бесцветного
родственника со вставными челюстями и без определенных занятий. Этот
родственник не выговаривал ни одной буквы (его стукнули по зубам топором в
азарте игры в кости во время испано-американской войны). Может быть, потому
он ничем и не занимался.
Миссис Уорзингтон слишком много ела и страдала от подагры и
оскорбленного самолюбия. И для священника и для всей паствы такая прихожанка
была нелегким бременем. Но у нее были деньги - верное лекарство от всех
недугов, душевных и телесных. Она проповедовала женское равноправие, но лишь
постольку, поскольку женщины давали ей право диктовать им эти их права.
На родственника никто не обращал внимания. Впрочем, иногда его жалели.
И вот она послала за ними свою машину, миссис Пауэрс с Мэгоном уселись
сзади, Гиллиген - рядом с негром-шофером, и машина плавно покатила под
вязами; они видели звезды в ясном небе, вдыхали запах весенней зелени,
слышали ритмичный шум, вскоре ставший музыкой.
Эти дни, весной 1919 года, были днями Младшего Брата, того мальчика,
который по молодости лет не успел повоевать. Два года он испытывал одни
огорчения. Конечно, девушки дружили с ним, ввиду отсутствия мужчин, но так
свысока, так равнодушно. Все равно, что грешить с красивой женщиной, которая
все время методично жует резинку. О, военный мундир! О, тщеславие! Да, с ним
дружили, но чуть только на горизонте появлялся мундир - его отставляли.
В те дни люди в мундирах еще ходили на собственных ногах: они были не
только в моде, окружены ореолом романтики, они еще здорово умели тратить
наличные деньги, а потом уезжали так далеко, так быстро, что не успевали
никому ничего насплетничать. Конечно, было глупо, что одним мундирам
приходилось отдавать честь другим, но в этом был и свой шик. Особенно если
тебе попался мундир, которому полагалось отдавать честь. И одному Богу
известно, сколько женских сердец могла разбить пара крыльев на кителе
летчика.
А какие шли кинокартины!
Прекрасные, чистые девушки (американки), в послеобеденных или вечерних
туалетах (надетых, должно быть, по указанию штабов), заблудившись в
покинутых траншеях, попадали в плен к прусским гусарам, в парадной форме, с
пропусками, подписанными Беласко; куртизанки, в парижских платьях,
деморализовали штабы целых бригад, завлекая лейтенантов с картинными
профилями и складкой на бриджах, которых генералы подозревали в шпионаже в
пользу Германии, а красивые старые генералы, которых эти лейтенанты тоже
подозревали в шпионаже и пользу Германии, испепеляли друг друга взглядами
над ее томно распростертым телом, в то время как комики-капралы развлекали
стройных сестриц Красного Креста (американок), не занятых никаким делом. Все
француженки были либо маркизами, либо шлюхами, либо германскими шпионками,
иногда и тем и другим, иногда всем зараз. Маркиз можно было отличить сразу:
на них были деревянные сабо, так как свои башмаки, вместе со всем
гардеробом, они жертвовали в пользу французской армии, оставив себе только
пару сережек с бриллиантами по сорок карат. Все сыновья этих маркиз,
летчики, находились в боевом вылете с прошлого четверга, что причиняло
маркизам некоторое беспокойство. Но им покровительствовали профессиональные
проститутки, в то время как германские шпионки любезничали с генералами.
Но одна куртизанка (очевидно, тоже выполняя приказ штаба бригады)
спасает весь сектор своими женскими чарами, после того как орудия оказались
бессильными, и все кончается небольшим пикником около картонной землянки,
где сидит армия, с выкладкой фунтов в шестьдесят на каждого, и весь личный
состав - три человека - курит сигареты, а прусская гвардия скрежещет на них
зубами из расположенной неподалеку картонной траншеи.
Потом появляется капеллан, который в доказательство того, что солдаты
его обожают, - он для них свой парень! - отпускает двусмысленные шуточки про
дом, мамашу и прелюбодеяния. Огромный новый флаг подымается над землянкой, и
враг без толку палит в него из винтовок 22-го калибра. И наши солдаты кричат
"Ура!" под командой капеллана.
- Скажите, - спросила красивая подкрашенная девушка, не слушая, что ей
говорит Джеймс Лоу, прослуживший два года пилотом французской истребительной
авиации, - какая разница между американским асом и французским или
британским летчиком?
- Фильм частей на шесть больше, - угрюмо буркнул Джеймс Лоу ("Ох, какой
он скучный! Где это миссис Уордл откопала его?"), сбивший в свое время
тринадцать вражеских самолетов и дважды потерпевший аварию, что дало ему
одиннадцать очков, к счастью не посмертно.
- Как занятно! Это правда? Значит, вам и во Франции показывали кино?
- Да. Занимали нас в свободное время.
- Понимаю, - согласилась она, поворачивая к нему бездумный профиль. -
Вам, наверно, было ужасно весело, не то что нам, бедным женщинам - сиди весь
день, скатывай бинты или вяжи всякие штуки. Надеюсь, в будущей войне
женщинам разрешат сражаться: куда лучше стрелять из пушки и маршировать, чем
вязать носки. Как вы думаете, в следующей войне женщинам позволят сражаться?
- спросила она, не спуская глаз с молодого танцора, гибкого, как червяк.
- Придется, наверно, - Джеймс Доу переставил искусственную ногу,
приподнял ноющую руку - обе кости были пробиты трассирующей пулей, - если
захотят снова воевать.
- Да, да.
Она с тоской следила за ловким, гибким танцором. Совсем юное тело,
волосы, как лакированные, прильнули к голове. Слегка напудренное лицо чисто
выбрито, он бледен, изыскан и скользит со своей блондиночкой в коротком
платье плавно, уверенно, как мечта. Негр-трубач остановил запарившийся
оркестр, и наступление музыки оборвалось, оставив крепость тишины во власти
неутомимых защитников болтовни. Отроки обоего пола остановились,
раскачиваясь, притопывая на месте, ожидая, пока снова зазвучит музыка, а
ловкий танцор, безукоризненно скользя, подошел и спросил:
- Пойдем танцевать?
- Хел-ло! - протянула она нежным голоском. - Вы знакомы с мистером Доу?
Мистер Риверс, мистер Доу. Мистер Доу - гость в нашем городе.
Мистер Риверс слегка покровительственно обошелся с мистером Доу и
повторил:
- Значит - следующий танец?
Не зря мистер Риверс год проучился в Принстоне.
- Простите, но мистер Доу не танцует, - с безукоризненной светскостью
ответила мисс Сесили Сондерс.
Мистер Риверс, отлично воспитанный, впитавший все преимущества
годичного пребывания в культурном центре, изобразил грусть на своем гладком
лице:
- Ну-у, пойдемте! Неужели вы весь вечер тут просидите? Зачем же вы
тогда пришли?
- Нет, нет, может быть, потом. Мне хочется поговорить с мистером Доу.
Вы об этом не подумали, да?
Он посмотрел на нее спокойными пустыми глазами. Потом пробормотал:
- Простите! - и ускользнул.
- Но как же так... - начал было мистер Доу. - Не надо, из-за меня. Если
вам хочется танцевать...
- О, нет, с этими... с этими младенцами я вижусь постоянно. Так приятно
встретиться с человеком, который думает не только о танцах... и о танцах.
Расскажите лучше о себе. Вам нравится Чарльстаун? Знаю, вы привыкли к
большим городам, но разве вы не находите, что в маленьких городках есть своя
прелесть?
Мистер Риверс повел глазами, увидел двух девушек, смотревших на него
небрежно-выжидающе, но подошел не к ним, а к группе мужчин, стоявших и
сидевших у входа и ухитрявшихся каким-то образом создать иллюзию, что они и
участвуют и не участвуют в общем веселье. Между ними было какое-то сродство:
словно запах, их роднило одинаковое воинственное самоуничижение. Подпирают
стенку - и все. Годны только для разговоров с хозяйкой и для танцев. Но даже
разговорчивая хозяйка бросила их на произвол судьбы. Двое-трое из них,
осмелев больше остальных, хотя и от них шел тот же слабый запах, стояли
рядом с барышнями, ожидая, когда заиграет музыка, но большинство столпилось
у входа, теснясь друг к другу, словно для взаимной защиты. Мистер Риверс
услыхал, как они перебрасываются фразами на плохом французском языке и
подошел к ним, чувствуя всю элегантность своего вечернего костюма,
открывающего безукоризненное белье.
- Можно вас на минутку, Мэдден?
Сержант, спокойно куривший сигарету, вышел из толпы. При невысоком
росте в нем было что-то большое, спокойное: ощущение сознательного
бездействия после напряженной деятельности.
- Да? - сказал он.
- Можете мне сделать одолжение?
- Да? - повторил тот вежливо и отчужденно.
- Тут есть один человек, который не может танцевать, племянник миссис
Уордл, его на войне ранило. И Сесили - то есть мисс Сондерс - целый вечер
просидела с ним. А ей хочется танцевать.
Под спокойным пристальным взглядом собеседника мистер Риверс вдруг
потерял свой высокомерный тон.
- По правде оказать, мне ужасно хочется потанцевать с ней. Может, вы с
ним немножко посидите? Я вам буду страшно благодарен.
- А мисс Сондерс хочет с вами танцевать?
- Конечно, хочет. Она сама сказала. - Но сержант так проницательно
посмотрел на него, что испарина выступила у него на лбу, и, достав платок,
он осторожно вытер напудренный лоб, чтобы не растрепать прическу. - Черт
возьми! - вспылил он вдруг. - Вы, военные, как видно, воображаете, что вы
тут самые главные!
Колонны, в ложно дорическом стиле, подпирали небольшой угловой
балкончик, высокий и темный; пары выходили на него в ожидании музыки;
движения, разговоры и смех приглушенно и неясно доносились туда из зала
сквозь пышность прозрачных гардин. Вдоль перил веранды мерцали красные
глазки сигарет; девушка, наклонившись, как страус, подтягивала чулок, и свет
из окна упал на ее юную, неоформившуюся ногу. Негр-кларнетист, понявший в
свои тридцать лет вековую похоть белого человека, моргая бесстрастными
глазами, повел свою команду в новое наступление. Пары влетели в зал,
обнялись, закружились; смутные спаянные тени танцевали на лужайке под
бликами света.
...Дядя Джо, крошка Кэт,
пляшет шимми целый свет...
Мистера Риверса закружило, как щепку в водовороте: острая мальчишеская
злоба охватила его. Но за углом, на веранде, он увидел Сесили в прозрачности
серебряного платья, хрупкую, как стеклянное волокно. В руках у нее колыхался
веер из зеленых перьев, и это тонкое подвижное тело, эта нервная красота
сразу заполонили все его мысли. Свет, осторожно падая на нее, касался ее
плеча, ее узкой талии, мягко обрисовывал длинные девственные ноги.
...девяносто деду лет,
по паркету скачет дед...
Доктор Гэри промчался в танце, без стакана воды на голове; они
посторонились, и Сесили, увидев их, прервала разговор:
- Ах, мистер Мэдден! Здравствуйте! - Она протянула ему руку,
представила его мистеру Доу. - Я страшно польщена, что вы решили поговорить
со мной, а может быть, Ли притащил вас силой? Ага, вот оно что! Вы
собирались меня не замечать. Знаю, знаю, собирались! Конечно, разве мы можем
соперничать с француженками?
- Посидите с нами. Знаете, мистер Доу тоже был военным.
Мистер Риверс неуклюже вмешался:
- Мистер Доу вас извинит. Давайте потанцуем, а? Ведь скоро идти домой.
Она вежливо игнорировала его, Джеймс Доу подтянул протез.
- Нет, мисс Сондерс, прошу вас, идите танцевать. Я никак не хочу
портить вам вечер.
- Вы слышали, мистер Мэдден? Этот человек меня гонит! А вы бы так
сделали? - Она выразительно вскинула на него глаза. Потом, с грациозной,
сдержанной непринужденностью обернулась к Доу. - Я все еще зову его "мистер
Мэдден", хотя мы знакомы всю жизнь. Но ведь он был на войне, а я нет. У него
такой... такой опыт. А я обыкновенная девушка. Будь я мальчиком, как Ли, я
бы давно была лейтенантом в блестящих сапогах или даже генералом. Правда? -
Она обращалась то к одному, то к другому, грациозно, непосредственно: такая
хрупкая стремительность. - Нет, я не могу, я больше не могу звать вас
"мистером". Не возражаете?
- Пойдем танцевать! - Мистер Риверс отбивал такт ногой, и с
изысканно-скучающим лицом слушал этот разговор. Вдруг он открыто зевнул. -
Пойдем танцевать!
- Меня зовут Руфус, мэм! - сказал Мэдден.
- Руфус? Но вы тоже не зовите меня "мэм". Не будете? Хорошо?
- Нет, м-м... Я хочу сказать - хорошо.
- Видите, вы чуть не забыли.
- Пойдем танцевать! - повторил мистер Риверс.
- Но больше вы не забудете. Правда, не забудете?
- Нет, нет.
- Не давайте ему забыть, мистер Доу, я на вас надеюсь.
- Хорошо, хорошо. А сейчас пойдите, потанцуйте с мистером Смитом, вот с
ним.
Она встала.
- Он меня гонит! - с притворным смирением сказала она. Потом пожала
узкими, нервными плечиками. - Знаю, мы не так привлекательны, как
француженки, но вы должны с этим примириться. Вот Ли, бедненький, никогда не
видал француженок, для него и мы хороши. Но вам, военным, мы, к сожалению,
уже не нравимся.
- Вовсе нет: мы передаем вас мистеру Ли с условием, что вы вернетесь к
нам.
- Вот это уже лучше. Но, наверно, вы говорите так просто из вежливости,
- упрекнула она.
- Нет, нет. Вот если вы не пойдете танцевать с мистером Ли - это будет
невежливо: он вас несколько раз приглашал.
Она снова нервно передернула плечиками.
- Видно, придется потанцевать, Ли. Если только вы не передумали, не
расхотели со мной танцевать.
Он схватил ее за руку.
- О, Господи, пошли скорее!
Удерживая его, она обернулась к тем двоим, тоже вставшим с места.
- Но вы меня дождетесь?
Они уверили ее, что дождутся, и она оставила их в покое. Музыка
заглушила треск протеза Доу, и Сесили скользнула в объятия мистера Риверса.
Они попали в такт синкопам, он чувствовал пустое прикосновение ее груди, ее
колен и сказал:
- Что вы с ним затеяли? - и крепче обнял ее, чувствуя изгиб бедра под
ладонью.
- Затеяла?
- Да ладно, давайте танцевать!
И они сомкнулись, скользя, замирая и снова скользя, чувствуя пульс
музыки, они играли с мелодией, теряя ее и снова находя, и плыли по ней,
словно обрывки снов.
Джордж Фарр, стоя в темноте снаружи, впился в нее глазами, видя ее
тонкое тело, перерезанное мужской рукой, видя ее головку рядом с чужой
головой, видя, как вся она под серебряным платьем угадывает движения
партнера, как ее сияющая рука ложится на его черное плечо, и веер колышется
у согнутого локтя, кик ива под вечер. Он слышал ритмичную тревожную
скабрезность саксофонов, видел смутные тени в темноте и вдыхал запах земли и
растущей в ней жизни. Мимо прошла парочка, девушка окликнула его:
- Привет, Джордж! Ты тоже туда?
- Нет! - резко сказал он, в блаженном наслаждении, упиваясь страстным
отчаянием молодости, и весны, и ревности.
Приятель, стоявший рядом с ним - приказчик из кафе, - выплюнул
сигарету.
- Выпьем, что ли?
В бутылке, позаимствованной из кафе, была смесь алкоголя со сладким
сиропом. Напиток сначала обжигал горло, но потом оставлял внутри только
сладкий огонь, только смелость.
- Ну их к черту, - сказал Джордж.
- Значит, не пойдешь туда? - спросил приятель.
Они выпили еще. Музыка пробивалась сквозь молодую листву, в темноту,
под золото звезд, под их немой сумбур. Свет, подымаясь над верандой, угасал,
дом великаном чернел на небе: утес, об который бились волны деревьев и,
разбившись, застывали навсегда; и созвездия, как золотые единороги, с
неслышным ржанием паслись на синих лугах, взрывая их острыми и сверкающими,
как сталь, копытцами, и небо, такое грустное, такое далекое, взрыто золотыми
единорогами - в ту ночь они с беззвучным ржанием, с вечера до рассвета,
смотрели на них, на нее - ее тело, как тетива, распростертое навзничь,
нагое, словно узкая заводь, мягко расступившаяся на два серебряных рукава
одного истока...
- Не пойду я туда, - ответил Джордж, отступая.
Они зашагали по лужайке, и в тени миртового дерена одна тень со вздохом
распалась на две. Они быстро прошли мимо, отводя глаза.
- К черту! - повторил он. - Никуда я не пойду!
Это был День Отрока - мальчиков и девочек.
- Посмотрите на них, Джо, - сказала миссис Пауэрс. - Сидят, как
неприкаянные души у входа в ад.
Машина остановилась у дома, оттуда хорошо было видно все.
- Да разве так сидят! - с восхищением сказал Гиллиген. - Поглядите на
эту пару: взгляните, где он держит руку. Это у них называется светские
танцы, а? Вот чего я никогда не умел. А попробуй я только так танцевать,
меня бы отовсюду вышвырнули в первую же минуту. Да мне с детства не везло:
никогда не приходилось танцевать в порядочных домах...
Освещенная веранда, меж двух одинаковых магнолий, походила на сцену.
Сомкнувшись парами, танцоры двигались в меняющемся свете, то вбирая его, то
уходя.
...возьми, встряхни, да не урони...
На перилах веранды по-прежнему сидели неучаствовавшие в танцах,
присмиревшие, но воинственные. Подпирают стену - и все.
- Нет, я про тех вон, про бывших солдат. Посмотрите на них. Сидят
рядком, перебрасываются французскими фразами - выучились в армии, сами себя
обманывают. Зачем они здесь, Джо?
- За тем же, что и мы. Приятно поглазеть, разве нет? Но почем вы
знаете, что это солдаты?.. Нет, вы гляньте туда, на тех двоих! - ахнул он
вдруг с детской непосредственностью.
Пара скользила, замирала, нарочно нарушая синкопу, ища и находя ритм
музыки, снова теряя его... Она уходила от него, приближалась, угадывая его
движения: касание, короткое, как вздох, и расхождение - он сам помогал ей
уйти, расстаться. Касание и отход: без завершения.
- Ух ты, а вдруг музыка остановится!
- Не глупите, Джо! Я их знаю. Слишком много я видела таких, как они, на
танцульках, в кафе: славные скучные мальчики; им, беднягам, идти на войну,
оттого и девушки к ним добры. А теперь воины нет, уходить им некуда.
Смотрите, как девушки с ними обращаются!
- Что вы сказали? - рассеянно спросил Гиллиген. Он с трудом оторвал
взгляд от танцующей пары. - Ух, видел бы наш лейтенант, что делается, с него
бы весь сон слетел!
Но Мэгон неподвижно сидел рядом с миссис Пауэрс. Гиллиген обернулся со
своего места рядом с негром-шофером и посмотрел на его неподвижную фигуру.
Синкопы пульсировали вокруг них - перекличка струнных и духовых
инструментов, теплая и щекочущая, как вода. Она наклонилась к Мэгону:
- Нравится, Дональд?
Он зашевелился, поднял руку к очкам.
- Осторожно, лейтенант, - быстро сказал Гиллиген, - еще сбросите
нечаянно, потеряем их. - (Мэгон послушно опустил руку): - А музыка хорошая,
верно?
- Мало сказать - хорошая, если на них поглядеть.
...о-го-го! Куда же скрылся мой седок?..
Гиллиген вдруг обернулся к миссис Пауэрс:
- Знаете, кто это там?
Миссис Пауэрс узнала доктора Гэри, без стакана воды, конечно, увидела
веер из перьев, похожий на вечернюю иву, и сияющую линию обнаженной руки на
строгом черном фоне. Увидела две головы, слитые вместе, щекой к щеке, над
медленным синхронным движением тел.
- Это барышня Сондерсов, - объяснил Гиллиген.
Миссис Пауэре следила, как девушка в плавном движении, сдержанно и
мягко отдавалась танцу, а Гиллиген продолжал:
- Пожалуй, подойду поближе, к тем ребятам - вон они сидят. Надо
посмотреть.
Его приветствовали с радушием людей, которые приглашены все вместе, но
не уверены в себе, не уверены, зачем их, в сущности, пригласили; так всегда
чувствуют себя провинциалы, с раз навсегда установившимися правилами жизни,
теряются в этой сравнительно столичной атмосфере с совершенно чуждыми им
установками. Плохо чувствовать себя провинциалом: вдруг обнаружить, что
какой-то привычный кодекс поведения необъяснимо устарел за один вечер.
Многих из них Гиллиген знал по имени; он присел к ним на перила
веранды. Ему предложили сигарету, он закурил и, сидя между ними, слушал,
как, перекрывая шум танцев, в которых они не могли принять участия, они
говорили о девушках, раньше добивавшихся их благосклонности, а теперь не
обращавших внимания на них, - они стали напоминанием о войне для общества,
которому война надоела. Они недоумевали, они совсем растерялись, бедняги.
Раньше общество упивалось войной, их растили для войны, прививали им вкус к
войне, но теперь общество упивалось каким-то другим напитком, а они еще не
привыкли, что км отводится только два с лишним процента.
- Поглядите на этих мальчишек: до чего повырастали, пока нас тут не
было, - горячо говорил один из них. - И девушкам они вовсе не нравятся! А
что им делать? Мы-то по-ихнему танцевать не умеем. Тут ведь мало делать
всякие движения. Это-то можно выучить. Нет, тут... тут... - Он никак не мог
найти подходящее слово и, перебив себя, продолжал: - Смешно, конечно. Я там
от француженок всякого понабрался... Так разве нашим девушкам это нужно?
Вовсе нет! Не настолько же они изменились...
- Ясно, им не то нужно, - согласился Гиллиген. - Но ты погляди на этих
двоих.
- Конечно, им не то нужно. Это девушки порядочные: они будут матерями
следующего поколения. Конечно, им вовсе не то нужно.
- Но кому-то это, видно, нужно! - сказал Гиллиген.
Мимо проплыл доктор Гэри - он танцевал плавно, умело, вполне
благопристойно, видимо, получая большое удовольствие. Его партнерша, очень
юная, в очень коротком платьице, видимо, танцевала с ним потому, что
считалось лестным танцевать с доктором Гэри - так было принято. Она ощущала
физическую свободу, свободу своего юного, не стесненного корсетом тела,
плоского, как у мальчишки, и, как мальчишка, наслаждалась свободой,
движением, словно свобода и движение, как вода, ласкали ее тело вместе с
легким прикосновением шелка. Через плечо доктора Гэри (оно казалось
мужественным от официального черного костюма) она смотрела, как та пара
остановилась, ища нарочито потерянный ритм. Партнерша доктора Гэри, умело
следуя за его движениями, не спускала глаз с другого танцора, не обращая
внимания на его девушку. "Если есть Бог - я с ним буду танцевать следующий
танец!"
- Танцевать с вами, - сказал доктор Гэри, - все равно, что читать стихи
некоего поэта по имени Суинберн. - Сам доктор Гэри предпочитал Мильтона, он
даже разметил весь текст, как пьесу.
- Суинберн? - рассеянно улыбнулась она, следя за другой парой, но не
теряя ритма, не портя своего грима. Лицо у нее было очень гладкое и так
умело накрашено, что походило на искусственную орхидею. - А разве он писал
стихи? - "Про кого это он говорит: про Эллу Уилкокс или про Айрин Касл? А
тот прекрасно танцует: с Сесили иначе и не потанцуешь". - По-моему, Киплинг
- прелесть, правда? - "Какое странное платье на Сесили!"
Гиллиген, глядя на танцующих, переспросил:
- Что?
Собеседник встал на защиту доктора Гэри:
- Он служил в госпитале, во Франции. Да, да. Года два или три. Хороший
малый. - И тут же добавил: - Хоть и танцует по-ихнему.
Свет, движение, звук - все нестойко, текуче. Медленный напор,
призрачный и страстный. А за окном весна, как девушка, потерявшая счастье,
но неспособная к страданиям.
...Брось об стенку, ого-го!..
- ...не забуду, какое у него было лицо, когда он мне сказал: "Джек,
оказывается, моя больна сифилисом. И я..."
раз...
...тряхни, тряхни, да не урони!..
В первую же ночь в Париже... а потом, в другой раз...
... - не урони!..
- ...у меня револьвер, двадцать золотых монет зашито в раз...
Ах, где же, где же храбрый мой седок?..
Гиллиген спросил, где Мэдден, который ему пришелся по душе, и ему
объяснили, куда тот ушел.
Вон она опять. Перья колышутся на веере, как ива под вечер. Ее рука на
черноте вечернего костюма, тонкая теплая линия. Юпитер сказал бы: "О, сколь
девственны бедра ее!", но Гиллиген, и не будучи Юпитером, только буркнул:
"О, черт!", думая: "Хорошо, если бы Дональд Мэгон мог быть ее партнером, но
раз нельзя, так лучше, что он этого не видит".
Музыка умолкла. Танцоры остановились, выжидая начала. Хозяйка,
неумолчно болтая, семенила среди гостей, и при ее приближении они бросались
врассыпную, как от чумы. Она поймала Гиллигена, и он, утопая в накатившейся
на него волне слов, покорно терпел, следя за парами, выходящими с веранды на
газон. Какие они с виду нежные, эти спинки, эти бедра, думал он, повторяя:
"Да, мэм" и "Нет, мэм". Наконец он отошел, когда она с кем-то заговорила, и
на повороте увидел Мэддена с незнакомым человеком.
- Это мистер Доу, - сказал Мэдден, поздоровавшись с ним. - Как Мэгон?
Гиллиген пожал руку Доу.
- Он сидит там, в машине, с миссис Пауэрс.
- Вот как? Мэгон служил в британских частях, - объяснил Мэдден своему
спутнику, - в авиации.
Тот проявил некоторый интерес:
- в КВФ?
- Как будто так, - сказал Гиллиген. - Привезли его сюда, послушать
музыку.
- Привезли?
- Он в голову ранен. Почти ничего не помнит, - объяснил ему Мэдден. -
Вы сказали, с ним миссис Пауэрс? - спросил он Гиллигена.
- Да, она тоже приехала. Хотите, пойдем, поговорите с ней!
Мэдден посмотрел на своего спутника. Доу переставил протез.
- Нет, не стоит, - сказал он. - Лучше я вас подожду.
Мэдден встал.
- Пойдем с нами, - сказал Гиллиген. - Она вам будет рада. Она ничего,
вот Мэдден подтвердит.
- Нет, спасибо, я вас подожду здесь. Только вернитесь, ладно?
Мэдден прочел его невысказанные мысли:
- Да она еще танцует. Я успею вернуться.
Он закуривал, когда они отошли от него. Негр-кларнетист остановил свой
оркестр и на время увел музыкантов; веранда опустела, только на перилах
сидела все та же группа. Приперев их к стенке, хозяйка дома, в новой вспышке
оптимизма, завладела их вниманием.
Гиллиген и Мэдден прошли по траве, из света в тень.
- Миссис Пауэрс, вы, наверно, помните мистера Мэддена, - официальным
тоном сказал Гиллиген.
Несмотря на невысокий рост, в Мэддене было что-то большое, спокойное,
ощущение сознательного бездействия после напряженной деятельности. Мэдден
увидел ее бескровное лицо на темной обивке машины, черные глаза, рот,
похожий на рану. Рядом сидел Мэгон, неподвижный, отрешенный, ожидая музыки,
хотя трудно было сказать, слышит ли он ее или не слышит.
- Добрый вечер, мэм, - сказал Мэдден, сжимая ее крепкую, неторопливую
руку, вспоминая резкий силуэт на фоне неба, вопль "Ты нас убил!" и выстрел в
упор, в лицо человеку, в злое, покрасневшее лицо, освещенное короткой
вспышкой пламени на горьком рассветном небе.
Дважды, бросая вызов соперникам, Джонсу удалось протанцевать с ней:
один раз - шагов шесть, второй - шагов девять. В ней не было гимнастической
легкости других девушек. Может быть, потому на нее и был такой спрос.
Танцевать с теми - все равно, что танцевать с ловкими мальчиками. Во всяком
случае все мужчины хотели танцевать с ней, касаться ее.
Джонс, во второй раз оторванный от нее, желчно соображал, какую тактику
применить, и, улучив момент, отбил ее у лакированной прически и смокинга.
Тот недовольно поднял пустое, словно выглаженное лицо, но Джонс ловко
оттеснил ее от резвящегося стада в угол, образованный концом балюстрады.
Здесь его могли атаковать только со спины.
- Ваш друг сегодня тут.
Перья веера легко скользнули по его шее. Он пытался прижать ее колено
своим, но она ловко избегала прикосновения, тщетно стараясь выбраться из
угла. Кто-то, пытаясь оторвать ее от него, назойливо вертелся за его спиной,
и она с неудовольствием сказала:
- Вы танцуете, мистер Джонс? Здесь отличный паркет. Может быть,
попробуем?
- Ваш друг Дональд танцует. Пригласили бы его, - сказал он, чувствуя
пустое прикосновение ее груди, ее нервные попытки уйти от него.
Снова кто-то подошел к нему сзади, и она подняла свое миловидное лицо.
Ее мягкие тонкие волосы небрежно пушились вокруг головы, накрашенный
рот казался лиловатым на свету.
- Он здесь? Танцует?
- Да, со своими двумя Ниобеями. Даму я сам видел - значит, и мужчина
тоже тут.
- Ниобеями?
- Да, с этой миссис Пауэрс, или как ее там. Она откинула головку, чтобы
видеть его лицо.
- Вы лжете!
- Нет, не лгу. Они здесь.
Она в недоумении смотрела на него. Он чувствовал, как веер, висевший на
ее согнутой руке, мягко касался его щеки; сзади кто-то снова навязчиво
пытался отбить ее.
- Сидит там, в машине, - добавил он.
- С миссис Пауэрс?
- Да, моя дорогая, будьте начеку, иначе она его отобьет.
Она вдруг вырвалась от него:
- Если вы не хотите танцевать...
Сзади кто-то настойчиво и неутомимо повторял:
- Разрешите пригласить вашу даму?
- Ах, Ли? Мистер Джонс не танцует.
- Разрешите? - фатовато бормотнул юный франт, уже обняв ее талию.
Джонс, мешковатый, желчный, стоял, следя желтым взглядом, как ее веер
опустился на смокинг партнера, словно притихший всплеск воды, как изогнулась
ее шея и рука, сияющая и теплая, легла на черное плечо, как едва намеченное
сквозь серебро тонкое тело, уклоняясь, угадывало движения партнера, словно
обрывки снов.
- Спички есть? - отрывисто спросил Джонс у человека, одиноко сидевшего
в качалке.
Он раскурил трубку и, медлительный, толстый, с враждебным видом
прошелся мимо группы мужчин, сидевших, словно стайка птиц, на перилах
веранды. Негр-кларнетист все больше и больше пришпоривал, разжигал бешеные
усилия своих оркестрантов, но медь замерла, и приглушенные голоса вели ритм
в жалобном миноре, пока медь, отдышавшись, не подхватила его снова. Засунув
руки в карманы, Джонс сосал трубку, когда тонкая рука вдруг скользнула по
его толстому шерстяному рукаву.
- Подождите меня, Ли. - (Джойс обернулся, увидел ее веер, стеклянную
хрупкость ее платья.) - Мне надо пойти к машине, повидать друзей.
Выглаженное лицо юноши над безукоризненным бельем стало капризным и
недовольным.
- Можно мне с вами?
- Нет, нет, подождите тут. Мистер Джонс меня проводит: ведь вы даже
незнакомы с ними. Потанцуйте, пока я приду. Обещаете?
- Но ведь я...
Тонкая светлая рука остановила его:
- Нет, нет, я очень прошу. Обещаете?
Он обещал и недовольно смотрел, как они спускаются по ступенькам, между
двумя магнолиями, в темноту, где ее платье стало бестелесным движением рядом
с бесформенной мешковатостью спутника... Потом он повернулся и пошел по
пустеющей веранде. "И откуда взялся этот хам? - думал он, проходя мимо двух
девушек, смотревших на него со сдержанным ожиданием. - Неужто сюда пускают
кого попало?"
Он стоял в нерешительности, когда появилась хозяйка, не умолкавшая ни
на миг, но он обошел ее с привычной ловкостью. В тени за углом одиноко сидел
человек в качалке. Ли подошел и еще не успел ничего сказать, как тот
протянул ему коробок спичек.
- Спасибо! - сказал он, ничуть не удивившись и зажигая сигарету.
Он отошел, а собственник спичек, вертя маленький, ломкий коробок,
мельком подумал: кому же он даст прикурить третьему?
- Нет, нет, сначала пойдем к ним!
Она остановилась и с трудом высвободила локоть. Мимо них пробежала
парочка, и девушка, наклонившись к ней, шепнула:
- Вы просвечиваете насквозь. Не стойте против света!
Они пробежали дальше, и Сесили посмотрела им вслед, разглядывая
девушку. Вот кошка! И какое на ней нелепое платье! И ноги смешные. Ужасно
смешные. Бедняжка!
Но ей некогда было заниматься бесстрастными наблюдениями, потому что ее
крепко держал Джонс.
- Нет, нет, - повторяла она, пытаясь выдернуть у него руку и потянуть
его к машине.
Миссис Пауэрс увидела их через голову Мэддена.
Джонс отпустил хрупкие сопротивляющиеся пальцы, и она мелкими шажками
побежала по росистой траве. Он неуклюже поспешил за ней и, взяв ее руки,
положил их на дверцу машины, эти нервные узкие руки, в которых мягко
трепетал зеленый веер.
- О, здравствуйте! А я и не знала, что вы собираетесь сюда! Иначе я бы
припасла для вас партнеров. Уверена, что вы чудно танцуете. Впрочем, как
только мужчины вас увидят - от кавалеров отбоя не будет!
"Что ей от него нужно! Следит за мной: не доверяет мне".
- Чудесный бал! И мистер Гиллиген тут! - ("Чего это она явилась только
беспокоить его! Небось, когда он дома сидит, ей на него плевать!") - Ну,
конечно, Дональда без мистера Гиллигена даже представить себе трудно.
Правда, приятно, когда мистер Гиллиген так привязан к человеку? Вы не
находите, миссис Пауэрс? - Она напряженна выпрямила руки, опиравшиеся на
дверцу машины, и всем телом гибко я податливо откинулась назад, - О, Руфус
тоже тут! - ("Да, она очень хорошенькая. И глупая. Но... но хорошенькая".) -
Бросил меня ради другой женщины! Да, да, не отрицайте! Знаете, миссис
Пауэрс, я хотела заставить его потанцевать со мной, а он не захотел. Может
быть, вам больше повезет? - Приподнятое колено натянуло хрупкое, как стекло,
серебро ее платья. - Ах, не возражайте: мы все знаем, как привлекательна
миссис Пауэрс. Правда, мистер Джонс? - ("Видно, какой у тебя круглый задик,
все видно, когда ты так стоишь. Знает, что делает".) Глаза у нее стали злые,
темные. - Зачем вы мне сказали, что они танцуют? - упрекнула она Джонса.
- Вы же знаете, что он не может танцевать, - сказала миссис Пауэрс. -
Привезли его послушать музыку.
- Мистер Джонс сказал, что вы с ним танцуете. Я и поверила. Кажется, я
вообще меньше про него знаю, чем некоторые другие. Но, разумеется, он болен,
и не... не помнит старых друзей, когда у него столько новых!
"Неужели она заплачет? Похоже на нее! Вот дурочка!"
- Нет, вы к нему несправедливы. Но, может быть, вы хотите посидеть с
ним? Мистер Мэдден, пожалуйста...
Но мистер Мэдден уже открыл дверцу.
- Нет, нет, если ему хочется слушать музыку, я ему только помешаю. Он
гораздо охотнее посидит с миссис Пауэрс.
"Да, сейчас закатит сцену".
- Погодите минуточку. Ведь он вас сегодня еще не видел.
Она не сразу согласилась, потом Джонс увидал мягкое движение бедер,
беглый блеск чулка и попросил спичку у Гиллигена. Музыка умолкла, а меж двух
одинаковых магнолий веранда походила на опустевшую сцену. Голова
негра-шофера казалась круглой, как пушечное ядро; может быть, он спал. Она
поднялась в машину и опустилась на сиденье рядом с Мэгоном, тихим и
покорным. Миссис Пауэрс вдруг сказала:
- Вы танцуете, мистер Мэдден?
- Да, немножко, - сознался он.
И, выйдя из машины, она обернулась, глядя в удивленное, пустое личико
Сесили.
- Можно, я оставлю вас посидеть с Дональдом, а сама немножко потанцую с
мистером Мэдденом? - Она взяла Мэддена под руку. - Не хотите ли и вы пройти
туда, Джо?
- Нет, не стоит, - оказал Гиллиген. - Куда мне с ними состязаться? Вот
Сесили с возмущением смотрела, как другая женщина уводит одного из
зрителей представления. Однако оставались Гиллиген и Джонс. Джонс без
приглашения тяжело влез в машину, на свободное место. Сесили бросила на него
сердитый взгляд и повернулась спиной, чувствуя, как его локоть прижимается к
ней.
- Дональд, милый! - сказала она, обнимая Мэгона. С этой стороны шрам
был не виден, и она притянула его лицо к себе, прижимаясь щекой к щеке.
Чувствуя прикосновение, слыша голоса, он пошевельнулся. - Это Сесили,
Дональд, - нежно сказала она.
- Сесили, - повторил он покорно.
- Да, это я. Обними меня, как раньше, Дональд, мой любимый.
Она нервно передернулась, но локоть Джонса не сдвинулся, присосавшись к
ней, словно щупальце осьминога. Пытаясь отодвинуться от него, она судорожно
прижалась к Мэгону, и тот поднял руку, чуть не сбив очки.
- Осторожней, лейтенант! - торопливо предупредил Гиллиген, и тот
опустил руку.
Сесили быстро поцеловала его в щеку, разжала руки, выпрямилась.
- Ах, музыка началась, а я обещала этот танец! - Она встала в машине,
оглядываясь. Кто-то с безукоризненным изяществом скользил мимо с сигаретой
во рту. - Ли! Ли! - с веселым облегчением закричала она. - Я тут! - И,
открыв дверцу, спрыгнула навстречу безукоризненному кавалеру.
Джонс, мешковатый, жирный, вышел за ней и остановился, обтягивая пиджак
на толстых, тяжелых бедрах и желчно взирая на мистера Риверса. Она вся
напряглась и, повернувшись к Гиллигену, спросила:
- А вы сегодня не танцуете?
- Нет, мэм! - ответил он. - Я по-ихнему не могу. В наших краях на такие
танцы пришлось бы брать лицензию!
Она засмеялась - в три нотки, вся, как деревце на ветру. На миг из-под
век блеснули глаза, меж темно-красных губ блеснули зубы.
- Как остроумно, правда? Вот мистер Джонс тоже не танцует, значит,
остается только Ли.
Ли - то есть мистер Риверс - стоял в ожидании, и Джонс тяжеловесно
проговорил:
- Это мой танец.
- Простите, я обещала Ли, - быстро возразила она. - А вы потом
отобьете, правда?
Ее пальцы мимоходом легли на его рукав, и Джонс, глядя на мистера
Риверса, желчно повторил:
- Это мой танец.
Мистер Риверс поглядел на него и торопливо отвел глаза:
- О, прошу прощения! Разве вы танцуете?
- Ли! - резко сказала она и снова коснулась его рукой.
Мистер Риверс опять скрестил взгляды с мистером Джонсом.
- Прошу прощения! - пробормотал он. - Я потом отобью вас. - И он ушел
скользящим шагом.
Сесили поглядела ему вслед, потом, пожав плечами, обернулась к Джонсу.
На ее шее, ее плече теплыми, мягкими отблесками лежал свет. Она взяла Джонса
под руку.
- Вот это да! - сказал Гиллиген, глядя ей вслед. - Ее насквозь видать.
- Это все война, - объяснил негр-шофер, тут же засыпая снова.
Джонс, несмотря на сопротивление, тянул ее в тень. Миртовый куст закрыл
их от всех.
- Пустите! - сказала она, отбиваясь.
- Что это с вами? Ведь один раз вы уже со мной целовались?
- Пустите! - повторила она.
- Ради кого? Ради этого несчастного мертвеца? Какое ему до вас дело?
Он держал ее, пока, истощив всю свою нервную энергию, она затихла,
хрупкая, как пойманная птица. Он вглядывался в ее лицо, казавшееся белым
пятном; она видела в темноте бесформенную, тяжелую фигуру, пахнущую табаком
и шерстью.
- Пустите! - жалобно повторила она и, очутившись вдруг на свободе,
побежала по траве, чувствуя росу на туфельках, с облегчением глядя на стайку
мужчин на перилах веранды. Отутюженное лицо мистера Риверса над
безукоризненным бельем выплыло ей навстречу, и она схватила его за руку.
- Давайте танцевать, Ли! - сказала она тонким голоском и резким броском
метнулась к нему под прерывистую подсказку саксофонов.
- Ого! - Они толкали друг друга локтями. - Гляди, кого Руф подцепил!
И пока хозяйка, рассыпаясь в любезностях, стояла рядом с ее темным
прямым платьем, двое из них, пошептавшись, отвели Мэддена в сторону.
- Пауэрс? - спросили они, когда он наклонился к ним.
Но он остановил их:
- Да, он самый. Но об этом молчок, понимаете? Никому не говорите. - Он
взглянул на шеренгу сидевших. - Ничего хорошего не выйдет.
- Нет, какого черта! - уверили они его. - Значит, Пауэрс!
Но они танцевали с ней: сначала - один, потом - второй, а потом, увидев
ее уверенную умелую поступь, каждый, кто когда-нибудь танцевал, включался в
веселое соревнование, отбивая ее друг у друга, ухаживая за ней в перерывах,
а некоторые до того осмелели, что стали приглашать других барышень, с
которыми были когда-то знакомы.
Вскоре Мэдден только смотрел со стороны, но оба его приятеля проявили
необычайную настойчивость и неутомимость: видя, что она неподолгу танцует с
плохими танцорами, они непрестанно угощали ее безвкусным пуншем, добрые,
чуть бестактные.
Ее успех сразу вызвал взрыв обычных женских пересудов. Критиковали ее
платье, ее "нахальство" - пришла на бал в будничном костюме, и вообще, зачем
она сюда явилась. Живет в одном доме с двумя молодыми людьми, один -
совершенно посторонний. Другой женщины в доме нет... кроме этой служанки. А
с ней тоже что-то произошло неладное, правда, несколько лет назад. Однако
миссис Уордл подошла, поговорила с ней. Но она со всеми разговаривает, кто
не успевает от нее сбежать. И Сесили Сондерс в перерывах между танцами
останавливалась около нее, брала ее под руку, что-то говорила ей глуховатым,
нервным, торопливым голосом, делая глазки всем мужчинам, не умолкая ни на
минуту... Негр-кларнетист снова спустил с цепи свою неутомимую свору, и
пары, сомкнувшись, заполнили веранду.
Миссис Пауэрс перехватила взгляд Мэддена и подозвала его.
- Мне надо идти, - сказала она. - А если я выпью еще хоть один бокал
этого пунша...
Они пробирались между танцующими парами, а за ними, протестуя, шла
вереница ее поклонников. Но она не сдавалась, и они прощались с ней, желали
ей спокойной ночи и крепко жали руку с благодарностью и сожалением.
- Совсем как в доброе, старое время, - робко сказал кто-то, и она
обвела их всех медленным, неулыбчивым, дружеским взглядом.
- Правда? Ну, надеюсь, скоро увидимся. До свидания, до свидания!
Они смотрели ей вслед, пока ее темное платье не слилось с тенью за
светлым крутом. Музыка гремела, потом медные инструменты замирали, и
- Слушайте, она вся насквозь просвечивала, - оживленно сообщил им
Гиллиген, когда они подошли.
Мэдден отворил дверцу, попытался помочь ей сесть.
- Я устала, Джо. Давайте уедем.
Голова шофера негра походила на круглое пушечное ядро, и он уже не
спал. Мэдден посторонился, услышал фырканье мотора, шум сцепления, увидел,
как машина мягко покатила по аллее.
Пауэрс... тот, что метался по траншее среди перепуганных солдат
охваченных бессмысленной истерикой. Пауэрс. Лицо в короткой вспышке
винтовочного огня: белый мотылек в нерешительном, грустном рассвете.
Джордж Фарр со своим приятелем, продавцом из кафе, шел под деревьями, и
ему казалось, что кроны их плывут над ним в обратную сторону, а дома
казались то громадными, темными, то слабо освещенными просветами в тени
деревьев. В домах спали люди, люди, окованные сном, временно освобожденные
от плоти. Другие люди танцевали где-то под весенним небом: девушки танцевали
с юношами, а другие юноши, чья плоть познала все тайны девичьих тел, бродили
по темным улицам, одни, одни...
- Слушай, - сказал приятель. - У нас еще добрых два глотка осталось.
Он жадно глотнул, чувствуя, как огонь из горла переходит внутрь,
наполняя его жаркой благодарностью, почти физическим мускульным восторгом.
(Ее тело, запрокинутое, нагое, славно узкий водоем расступается, уплывает
двумя серебряными потоками из одного источника.) Доктор Гэри будет с ней
танцевать, он обнимет ее за талию, каждому можно прикоснуться к ней. (Только
тебе нельзя: она с тобой и разговаривать не желает, а ведь ты видел ее,
распростертую, серебряную... Лунный свет на ней, словно на затихшем водоеме,
такая мраморная, такая тонкая, незапятнанная даже тенью, страстная нежность
тесно сомкнутых рук, так тесно сомкнутых, что тело ее исчезло в темной,
всепоглощающей жадности ее рта.) "О господи, господи!.."
- Слышь, пойдем-ка в кафе, приготовим еще бутылочку того же!
Джордж не ответил, и приятель повторил свое предложение.
- Оставь меня в покое! - с яростью бросил он в ответ.
- Черт тебя дери, я же тебе ничего не сделал! - крикнул тот с вполне
понятной обидой.
Они остановились на углу, откуда начиналась другая улица, уходя под
тень деревьев, в темноту, в неприятное уединение. "Извини. Я дурак. Извини,
что налетел на тебя, ты же ни в чем не виноват". Он неловко повернул назад.
- Знаешь, я лучше пойду домой. Что-то мне нехорошо. Утром увидимся.
Приятель принял невысказанное извинение:
- Ладно. Завтра увидимся.
Все дальше уходила фигура приятеля, пока не исчезла, пока не стихли его
шаги. И Джордж Фарр остался один в городе, на земле, в мире, наедине со
своим горем. Музыка доходила смутно, как тревожный ропот в весенней ночи,
смягченная расстоянием: тоска, неутолимая ничем. "О господи! О господи!"
Наконец Джордж Фарр прекратил всякие попытки увидеть Сесили. Сначала он
звонил ей по телефону, настойчиво и напрасно, так что в конце концов эти
телефонные звонки стали самоцелью, а не средством: он даже забыл, зачем он
ей названивает. Наконец он сказал себе, что ненавидит ее, что уедет отсюда;
кончилось тем, что он стал избегать ее с тем же упорством с каким раньше
добивался свидания. Прячась по закоулкам, как преступник, он бродил по
городу, избегая ее, чувствуя, как останавливается сердце, когда случайно
мелькнет ее неповторимый облик. А по ночам он метался без сна, думая о ней,
вскакивал, наспех одевался, ходил мимо ее темного дома и в затяжной тоске
смотрел на окно комнаты, где она лежала, теплая, нежная, в сокровенности
сна, и, возвратясь домой, засыпал, видя ее в отрывочных сновидениях.
И когда пришла ее записка, он испытал облегчение, острое и горькое, как
боль. Взяв из окошка почты квадратный белый конверт и увидев ее нервный
почерк, опутавший бумагу, как паутина, он почувствовал что-то вроде
оглушающего, безмолвного сотрясения мозга. "Не пойду", - сказал он себе,
зная, что пойдет, вновь и вновь перечитывая записку, не зная, в силах ли он
вынести свидание с ней, в силах ли говорить с ней, касаться ее.
Раньше назначенного времени он уже сидел наверху, скрытый от взоров
поворотом лестницы, ведущей на балкон. Лестница заканчивалась широкой
деревянной балюстрадой; от ее подножия длинным туннелем шло к выходу, к
свету, узкое помещение аптеки-кондитерской, все пропитанное смешанным
запахом карболки и сладких сиропов, запахов химической, искусственной
чистоты.
Он видел, как она вошла, и, привстав, увидал, что она сначала
остановилась, заметив его, и потом, в луче света, падавшего сзади из двери
на ее белое платье, окружая ее неглубоким нимбом, она, словно во сне, пошла
к нему, постукивая каблучками. Он сел, весь дрожа, слушая стук каблучков по
ступенькам. Потом увидел ее платье и, чувствуя, как перехватило дыхание,
взглянул ей в лицо, и она, не остановившись, как птица с лету, упала в его
объятия.
- Сесили, ах, Сесили... - прошептал он, принимая ее поцелуй. Но тут же
отвел губы. - Ты меня чуть не убила!
Она быстро притянула его лицо к себе, что-то шепча у его щеки. Он
крепче обнял ее, и они долго сидели так, не двигаясь. Потом он прошептал:
- Ты все платье изомнешь, наверно, тебе так неудобно!
Но она только покачала головой. Наконец она села как следует.
- Это мне? - опросила она, беря бокал с замороженным сладковатым
питьем, стоявший на столе. Другой стакан она подала ему, и он взял его, не
сводя с нее глаз.
- Теперь нам надо пожениться, - сказал он уверенно.
- Да? - Она отпила глоток.
- А как же иначе? - удивился он.
- Наоборот - теперь нам уже незачем жениться! - Она, прищурившись,
посмотрела на него и, увидев его растерянное лицо, громко расхохоталась Эта
грубость, прорывавшаяся в ней иногда, так не вязалась с ее безупречной,
врожденной утонченностью, что Джордж Фарр каждый раз испытывал неловкость.
Он, как и большинство мужчин, был стыдлив по природе. С неодобрением, молча,
посмотрел он на нее. Она поставила стакан, прижалась к нему всей грудью. -
Джордж, что ты?
Растаяв, он снова обнял Сесили, но она отвела губы. И он выпустил ее,
чувствуя по ее сопротивлению, что он победил.
- Но разве ты не пойдешь за меня замуж?
- Миленький, да ведь мы уже поженились! Разве ты во мне сомневаешься?
Или тебе нужно брачное свидетельство, чтобы остаться мне верным?
- Ты знаешь, что нет. - Не мог же он ей сказать, что ревнует, что не
верит ей. - Но если...
- Если что?
- Если ты не хочешь выйти за меня замуж - значит, ты меня не любишь!
Она отодвинулась от него. Глаза у нее потемнели, стали синими.
- Как ты можешь? - Она отвернулась, не то вздрогнув, не то пожав
плечами. - Впрочем, я так и думала. Что ж, видно, сглупила. Значит, ты... ты
просто... просто развлекался со мной, да?
- Сесили... - Он пытался снова обнять ее. Она уклонилась, встала.
- Я тебя не виню. Наверно, каждый мужчина поступил бы так на твоем
месте. Всем мужчинам только это от меня и нужно. Так что лучше уж ты, чем
кто-нибудь другой... Жаль только, Джордж, что ты мне ничего раньше не
сказал, до... до того. А я-то думала, что ты - другой! - Она повернула к
нему узкую спину.
"Какая она... какая она маленькая, беспомощная! А я ее обидел!" -
подумал он с острой болью и, вскочив, обвил ее руками, не думая, что их
могут увидеть.
- Не надо! Не смей! - шепнула она, быстро оборачиваясь. Глаза у нее
опять позеленели. - Увидят! Сядь сейчас же!
- Не сяду, пока не возьмешь свои слова обратно!
- Сядь! Сядь сейчас же! Прошу тебя! Джордж! Пожалуйста!
- Возьми свои слова обратно!
Глаза у нее опять потемнели, он увидал в них ужас и, выпустив ее, сел
на место.
- Обещай, что ты никогда, никогда, никогда больше не будешь!
Он тупо обещал, и она села рядом с ним. Ее рука скользнула в его руку,
и он поднял голову.
- Почему ты так обращаешься со мной?
- Как "так"? - спросил он.
- Говоришь, что я тебя не люблю. Какие доказательства тебе еще нужны?
Как я могу доказать? Что ты считаешь доказательством? Скажи - я все сделаю!
- Она посмотрела на него с нежным смирением.
- Прости меня! - униженно попросил он.
- Я тебя уже простила. Но все забыть я не обещаю. Я не сомневаюсь в
тебе, Джордж. Иначе я бы... я бы не могла... - Она замолчала и, судорожно
сжав его руку, выпустила ее. Потом встала. - Мне надо идти.
Он схватил ее руку. Рука не ответила.
- Могу я тебя видеть вечером?
- О нет. Вечером я не могу. Мне надо шить.
- Брось, отложи все, не обращайся со мной так. Я чуть с ума не сошел.
Честью клянусь, я чуть не спятил.
- Милый, не могу. Просто не могу. Разве ты не понимаешь, что мне тоже
хочется тебя видеть? Разве я не пришла бы, если бы могла?
- Ну, позволь тогда прийти к тебе.
- Ты, по-моему, сумасшедший! - сказала она раздумчиво. - Разве ты не
знаешь, что мне вообще запретили с тобой встречаться?
- Тогда я приду ночью.
- Тише! - шепнула она и побежала вниз по лестнице.
- Нет, приду! - упрямо повторил он.
Она быстро окинула глазами зальце - и сердце у нее обмерло. Внизу, в
нише, под самой лестницей, сидел тот самый толстяк, с недопитым стаканом на
столике.
Ее охватил немыслимый ужас и, глядя на его круглую опущенную голову,
она чувствовала, как вся кровь отхлынула от похолодевшего сердца. Она
схватилась рукой за перила, чтобы не упасть. И вдруг страх превратился в
злобу. Этот человек преследовал ее, как Немезида: каждый раз, когда они
виделись, с того самого завтрака у дяди Джо, он издевался над ней, оскорблял
ее с дьявольской изобретательностью. А теперь, если только он все слышал...
Джордж встал, пошел было за ней, он она отчаянно замахала на него
руками и, увидев ее перепуганное насмерть лицо, он отступил. Но она тут же
изменила выражение лица, как меняют шляпку, и спустилась вниз.
- С добрым утром, мистер Джонс!
Джонс поднял голову, как всегда флегматичный и спокойный, потом встал с
вежливой ленцой. Она пристально вглядывалась в него, с обостренной чуткостью
перепуганного зверька, но ни лицом, ни голосом он ничего не выдал.
- Доброе утро, мисс Сондерс.
- И вы тоже привыкли по утрам пить кока-колу? Почему же вы не поднялись
наверх, не посидели со мной?
- Мне остается только клясть себя за то, что упустил такое
удовольствие. Но, видите ли, я не знал, что вы в одиночестве! - Взгляд его
желтых бесстрастных глаз казался неодушевленным, как желтоватая жидкость в
стеклянных шарах аптеки, и у нее упало сердце.
- А я не слыхала и не видела, как вы вошли, иначе я бы окликнула вас.
Он остался равнодушным.
- Благодарю вас. Значит, мне не повезло. Вдруг она решилась:
- Хотите оказать мне услугу? Мне надо сделать сегодня утром тысячу
миллионов всяких дел. Может быть, пойдете со мной, поможете мне, чтобы я
ничего не забыла? Хотите? - В отчаянии, она кокетливо повела глазами.
Глаза Джонса, по-прежнему бездонные, медленно желтели.
- Почту за честь!
- Тогда допивайте скорее.
Красивое лицо Джорджа Фарра, искаженное ревностью, глядело на них
сверху. Она не подала ему знака, но во всей ее позе было столько жалобного
страха, что даже Джордж своим ревнивым, туповатым умом понял, чего она от
него хочет. Его лицо слова скрылось от них.
- Нет, я больше пить не буду. Сам не знаю, зачем я еще пробую все эти
смеси. Наверно, воображаю, что пью коктейль.
Она рассмеялась в три нотки:
- Ну, на ваш вкус тут, у нас, не угодишь. Вот в Атланте...
- Да, в Атланте можно делать много такого, чего тут не сделаешь.
Она снова рассмеялась лестным для него смехом, и они пошли к выходу, по
антисептическому туннелю кафе. Она умела так рассмеяться, это самое невинное
замечание как будто приобретало двойной смысл: вам сразу начинало казаться,
что вы сказали что-то очень остроумное, хотя и трудно было вспомнить - что
именно. Желтые, как у идола, глаза Джонса замечали каждое ее движение,
каждую черточку красивого неверного лица, а Джордж Фарр, в немощной, тупой
ярости, следил, как их силуэты плоско проступают в дверях. Потом они вновь
обрели форму, и оба - она, хрупкая, как танагрская фигурка, и он,
мешковатый, бесформенный, в грубом костюме, - исчезли из виду.
- Слушайте, - сказал маленький Роберт Сондерс, - а вы тоже солдат?
Джонс, неторопливо наевшийся досыта, уже покорил миссис Сондерс своей
тяжеловесной вежливостью и почтительной беседой. В мистере Сондерсе он был
не так уверен, но это ему было безразлично. Обнаружив, что их гость в
сущности ничего не знает ни о видах на урожай, ни о финансах или политике,
Сесили держалась безукоризненно: мило и тактично, она не мешало ему
- Ну, скажите, - попросил он в третий раз, восхищенно следя за каждым
движением Джонса, - а вы тоже был солдат?
- "Были", Роберт - поправила мать.
- Да, мам. Вы был на войне?
- Роберт, оставь мистера Джонса в покое.
- Конечно, старина, - сказал Джонс, - я тоже малость повоевал.
- Ах, вот что? - сказала миссис Сондерс. - Как интересно, - добавила
она без всякого интереса. Потом спросила: - Вероятно, вы никогда не
встречались с Дональдом Мэгоном во Франции?
- Нет. Видите ли, у меня было слишком мало времени, где уж тут
встречаться с людьми, - важно ответил Джонс, никогда не видевший статую
Свободы, даже с тыла.
- А что вы там делали? - настаивал неутомимый Роберт.
- Да, вы правы. - Миссис Сондерс тяжело вздохнула от сытости и
позвонила. - Война такая большая. Пойдемте?
Джонс отодвинул ее стул, но маленький Роберт не отставал:
- А что вы делали на войне? Людей убивали? Старшие вышли на веранду.
Сесили кивком головы
указала на двери, Джонс пошел за ней, а за ними увязался Роберт. Запах
сигары мистера Сондерса плыл по коридору, проникая в комнату, где они
сидели; маленький Роберт затянул было свою нескончаемую волынку, но вдруг
встретился глазами с бездонным желтым, как у змеи, взглядом Джонса, и у
мальчика по спине пробежала короткая ледяная дрожь. С опаской глядя на
Джонса, он придвинулся поближе к сестре.
- Беги, Бобби. Разве ты не видишь, что настоящие солдаты не любят
рассказывать о себе?
Он все понял. Ему вдруг захотелось выбежать на солнце. В комнате стало
холодно. Не спуская глаз с Джойса, он бочком пробрался к двери.
- Ладно, - сказал он, - я, пожалуй, пойду.
- Что вы с ним сделали? - спросила Сесили, когда мальчик вышел.
- Я? Ничего! Почему вы спрашиваете?
- Вы чем-то его напугали. Разве вы не заметили, как он на вас смотрел?
- Нет, не заметил. - Джонс медленно набивал трубку.
- Да, вы ничего не заметили. Но ведь вы многих пугаете, правда?
- Ну, уж и многих. Правда, мне очень многих хотелось бы напугать, да
они не поддаются. Многие из тех, кого мне хотелось бы напугать, никак не
поддаются.
- Да? А зачем их пугать?
- Иногда только этим и можно чего-нибудь от них добиться.
- Ах, так... А знаете, как это называется? Шантаж - вот как!
- Не знаю. А вы знаете?
Она пожала плечами с деланным безразличием.
- Почему вы меня спрашиваете?
Взгляд его желтых глаз стал невыносимым, и она отвернулась. Как
спокойно в саду, в полуденном мареве. Деревья затеняли дом, в комнате было
темновато, прохладно. Мебель тусклыми сгустками поблескивала в темноте, и
маленький Роберт Сондерс, в возрасте шестидесяти пяти лет, смутно рисовался
в раме над камином: ее дедушка.
Она мысленно звала Джорджа. Он должен был быть здесь, помочь ей. "Хотя,
что он мог сделать?" - подумала она, с тем бесконечным снисхождением, с
каким женщины относятся к своим мужьям: отдавая им себя (иначе как удержать
их, как с ними жить?), они отлично понимают, что этот завоеватель, этот их
владыка в конце концов только неловкий, невоспитанный младенец. Она
взглянула на Джонса в безнадежном отчаянии. Если бы только он был не такой
жирный! Настоящий червяк!
Она повторила:
- Почему вы спрашиваете?
- Не знаю. Но вы-то сами никогда никого не боялись?
Она посмотрела на него, но ничего не ответила.
- Наверно, вы никогда и не делали ничего такого, чтоб нужно было
бояться?
Она села на диван, опустив руки ладонями кверху и не сводя с него глаз.
Он внезапно встал, и так же внезапно исчезла ее небрежная мягкость, она вся
напряглась, насторожилась. Но он только чиркнул спичкой о железную решетку
камина. Потом всосал пламя в трубку, а она следила, как втягиваются его
толстые щеки, как пульсируют золотые огоньки в его глазах. Он кинул спичку в
камин и снова сел. Но она была напряжена по-прежнему.
- Когда ваша свадьба? - вдруг спросил он.
- Свадьба?
- Ну да. Ведь это дело решенное?
Она почувствовала, как кровь медленно-медленно останавливается в горле,
в руках, в ладонях: казалось, и кровь отсчитывает время, которому никогда не
будет конца. Но Джонс, следя за игрой света в тонких ее волосах, ленивый и
желтый, как идол, Джонс наконец избавил ее от страха:
- Ведь он этого ждет, сами знаете.
Ее кровь снова потекла свободнее, остывая. Она чувствовала кожу на всем
теле. И сказала:
- Почему вы так думаете? Он слишком тяжело болен и вряд ли может
чего-нибудь ожидать.
- Он?
- Вы сказали, что Дональд этого ждет.
- Дорогая моя, я просто сказал... - Он видел светлый ореол ее волос,
линию тела, но лица разглядеть не мог. Она не пошевельнулась, когда он сел
рядом. Диван мягко подался под тяжестью его тела, ласково обхватил его. Она
не пошевельнулась, ее раскрытая ладонь лежала между ними, но он не замечал
ее. - Почему вы не спрашиваете, что я слышал?
- Слышали? Когда? - Вся ее поза выражала неподдельный интерес.
Он знал, что она изучает его лицо, пристально, спокойно и, вероятно, с
презрением. Он хотел было отодвинуться так, чтобы на нее падал свет, а его
лицо оставалось в тени... Свет в ее волосах, ласково касается ее щеки. Ее
рука между ними, нагая, ладонью кверху, разрасталась до чудовищных размеров,
становилась символом ее тела. "И пусть в его мужской руке ее рука тихонько
угнездится..." Кажется, Броунинг? А день уже склонялся к вечеру и устало
золотился меж листьев, похожих на безвольные женские ладони. Ее рука хрупкой
равнодушной преградой встала между ними.
- Кажется, вы слишком много значения придаете поцелую? - сказала она
наконец. Он накрыл ее безответную руку своей, а она продолжала: - Это
странно - именно в вас.
- Почему - во мне?
- Наверно, в вас влюблялось много девушек?
- Почему вы так решили?
- Сама не знаю. В вас есть что-то. Словом, все ваше обращение... - Она
сама не могла точно определить его. В нем было столько женственного и
столько кошачьего: женщина в мужском обличье, с кошачьим характером.
- Должно быть, вы правы. Ведь вы такой авторитет во всем, что касается
вашего пола. - Он выпустил ее руку, извинившись: - Простите! - и снова зажег
трубку. Ее рука безвольно, равнодушно лежала между ними: так бросают носовой
платок. Он бросил потухшую спичку сквозь решетку камина и сказал: - А почему
вы решили, что я придаю слишком много значения поцелую?
Свет в ее волосах походил на стертый край серебряной монетки, диван
спокойно обнимал ее, и луч света спокойно очерчивал длинный изгиб ее тела.
Ветер ворвался в листья за окном, прибивая их друг к другу. День проходил.
- Я хотела сказать, что, по-вашему, если женщина целует мужчину или
что-то ему говорит, значит, она придает этому какое-то значение.
- Непременно придает. Разумеется, не то значение, как думает этот
бедняга, но какое-то значение для нее в этом есть.
- Но тогда вы не станете винить женщину, если мужчина придал ее словам
то значение, какого она и не вкладывала, правда?
- А почему бы и нет? Мир был бы сплошной путаницей, если бы никогда
нельзя было рассчитывать, что люди говорят именно то, что думают. А вы
отлично знаете: что я думал, когда вы в тот раз позволили мне поцеловать
вас.
- Но я не знала, что для вас это имело хоть какое-то значение, так же,
как и для меня. Вы сами...
- Черта с два вы не знали! - грубо прервал ее Джонс. - Вы отлично
знали, что я при этом думал.
- Мне кажется, мы переходим на личную почву, - с некоторой
брезгливостью сказала она.
Джонс затянулся трубкой.
- Конечно, переходим. А что нас еще занимает, кроме личных отношений
между вами и мной?
Она скрестила ноги.
- Никогда в жизни никто не смел...
- Ради Господа Бога, не говорите так. Столько женщин говорили мне это.
Нет, от вас я ждал большего - ведь вы даже тщеславнее меня!
"Он выглядел бы совсем недурно, - подумала она, - если бы только был не
такой толстый и глаза выкрасил бы в другой цвет". Помолчав, она сказала:
- А по-вашему, что я думаю, когда я целуюсь или что-то говорю?
- Вот уж не знаю. Слишком вы быстрая, даже для меня. Мне, наверно, было
бы не уследить за всеми мужчинами, с которыми вы целуетесь или которым вы
лжете, а уж знать, что вы думаете в каждом случае... Нет, не могу. Да и вы
сами не можете.
- Значит, вы не представляете себе, что можно позволять людям целовать
себя, можно им говорить всякое - и никакого значения этому не придавать?
- Нет, не представляю себе. Для меня имеет значение все, что я говорю
или делаю.
- Например? - В голосе ее звучал некоторый интерес и насмешка.
Снова ему захотелось сесть так, чтобы ее лицо оказалось на свету, а его
- в тени. Но тогда ему придется отодвинуться от нее. И он грубо сказал:
- О-о! - кротким голоском сказала она. - Значит, все уже решено? Как
мило! Теперь я понимаю, почему вы пользуетесь таким успехом. Исключительно
благодаря силе воли. Взгляни зверю в глаза - и он, то есть она, уже ваша.
Наверно, потому вам и не приходится зря тратить ваше драгоценное время,
волноваться.
Глаза Джонса смотрели спокойно, испытующе, откровенно бесстыжие, как у
козла.
- Значит, не верите, что это возможно? - спросил он.
Она чуть заметно, нервно передернула плечами, и ее безвольная рука,
лежавшая между ними, снова стала похожей на цветок, снова стала как бы
воплощением ее тела, символом легкого бесплотного вожделения. Ее ладонь
словно растаяла в его руке, без воли, без движения, не проснувшись от его
пожатия; все ее тело спало, мягко охваченное легким платьем. Эти длинные
ноги, они не просто для ходьбы - в них завершенный, обдуманный ритм,
доведенный до энной степени: устремленность, движение вперед; тело,
созданное для того, чтобы стать мечтой человека. Тополек, ветреный и гибкий,
пробует позу за позой, жест за жестом - "как девушка, что платья примеряет,
растерянно и радостно". Невидимое в сумерках лицо в ореоле света, тело,
непохожее на тело, примявшее складки платья, выдуманного во сне. Не для
материнства, даже не для любви: только для глаза, только для созерцания.
"Бесполая бесплотность", - подумал он, чувствуя тоненькие косточки ее
пальцев, острое напряжение, спящее в ней.
- Боюсь, что если бы обнять вас по-настоящему, крепко, вы прошли бы
сквозь меня, как призрак, - сказал он, осторожно обвивая ее рукой.
- Тише! - сказал он. - Вы все напортите!
Он только чуть коснулся губами ее лица, и она с удивительным тактом
вытерпела это прикосновение. Кожа у нее была ни теплая, ни холодная, и вся
она, утонувшая в объятиях дивана, казалась бестелесной, словно пустое,
смятое платье. Он не хотел слышать ее дыхание, так же, как не хотел ощущать
живое существо в своих объятиях. Нет, это не статуэтка слоновой кости: в той
была бы плотность, жесткость, и не животное, которое ест, переваривает пищу,
- это влечение сердца, очищенное, лишенное плоти. "Тише! - сказал он себе,
как сказал ей. - Иначе все пропадет".
И трубы в его крови, симфония жизни, замерли, стихли. Золотой песок в
часах, опрокинутых полднем, бежал сквозь узкое горлышко времени в стеклянную
чашу ночи и, опрокинутый снова, тек назад. Джонс чувствовал, как темный
песок времени медленно уносит его жизнь.
- Тише, - сказал он, - не надо, иначе все пропадет.
Ее кровь успокоилась, словно стража, что улеглась у самых крепостных
стен, с оружием в руках, в ожидании тревоги, чтобы сразу встать на защиту;
так они и сидели, недвижно, обнявшись в сумеречном полусвете комнаты, и
Джонс, толстый Мирандола в целомудренной, платонической околдованности,
сентиментально-религиозный служка в толстом спортивном облачении, создавал
из неверного, нестойкого куска глины образ древней бессмертной страсти,
лепил Пресвятую Деву из папье-маше, а Сесили Сондерс, недоумевая - что же,
наконец, он слышал? - сидела в решимости и страхе. "Ну что это за мужчина?"
- настороженно думала она, и ей хотелось, чтобы Джордж оказался тут, положил
конец этому состоянию, хотя она и не знала - как, не знала, имеет ли
значение то, что Джорджа тут нет.
За окном беззвучно трепетали и бились листья. Полдень давно прошел. И
под бледным куполом неба деревья, трава, холмы и долины и где-то вдали -
море с облегчением грустили о нем.
"Нет, нет, - думал Джонс с возрастающим отчаянием, - не надо, иначе все
пропадет". Но она шевельнулась, и ее волосы коснулись его лица. Волосы. У
всех, у каждой есть волосы. Но волосы были живые, и рядом было живое тело,
пусть хрупкое, пусть слабое, но все же тело, женщина: она могла бы ответить
зову его плоти, отступать, уходить, могла приближаться к нему, испытуя, и
уходить, дразня и отступая, но все же отвечая на зов его плоти. Неощутимая и
властная. Он разжал руки, выпустил ее.
- Глупая девчонка, вы меня перехитрили, понятно?
Она не изменила позу. Диван равнодушно держал ее в своих объятиях.
Свет, словно краешек стертой монеты, окружал ее неясное лицо, платье
прильнуло к длинным ногам. Ее рука, высвободившись, легла между ними,
тонкая, безвольная. Но он и не смотрел на эту руку.
- Скажите мне, что вы слышали, - проговорила она.
Он встал.
- Прощайте, - сказал он. - Благодарю вас за обед или завтрак, не знаю,
как это у вас называется.
- Обед, - сказала она. - Мы люди простые. - Она тоже встала и нарочно
оперлась бедром о стул.
Его желтые глаза обдали ее взглядам, желтым и теплым, как моча, и он
сказал:
- Черт вас побери!
Она снова села, угнездившись в уголке дивана, и, когда он сел рядом,
застыв без движения, она пододвинулась к нему.
- Скажите мне, что вы слышали.
Он обнял ее, молчаливо и мрачно. Она слегка отодвинулась, и он понял,
что она протягивает ему губы.
- Как вы предпочитаете, чтобы вам делали предложение? - опросил он.
- Как?
- Да, как? В какой форме предлагать вам руку и сердце? Кажется, за
последнее время вам дважды делали предложение?
- Вы делаете мне предложение?
- Да-с, таково было мое скромное намерение. Простите, что вышло так
скучно. Потому-то я и спросил, как вам будет угодно.
- Значит, если вы не можете заполучить женщину иным путем, вы на ней
женитесь?
- О черт, да неужели вы думаете, что человеку нужно только ваше тело? -
Она промолчала, и он продолжал: - Я на вас не донесу, не бойтесь. - (В ее
молчании чувствовался вопрос.) - Про то, что я слышал, - объяснил он.
- Вы думаете, мне не все равно? Вы же сами сказали, что женщины говорят
одно, а думают другое. Значит, мне незачем волноваться, слышали вы или не
слышали. Вы мне сами сказали. - И хотя она не двинулась с места, во всем ее
существе он почувствовал прямой вызов. - Разве не так?
- Перестаньте! - резко сказал он. - И почему вы такая красивая, такая
соблазнительная и такая, черт подери, тупая?
- Как вы смеете! Я не привыкла..
- Ох, сдаюсь! Вам ничего не объяснить. Все равно вы не поймете. Сам
знаю, что сейчас я - дурак. Только если вы мне это скажете - я вас убью.
- Как знать? Может быть, мне это и нужно. - Ее мягкий глухой голос
звучал спокойно.
Свет в волосах, губы шевелятся, смутный, смятый контур тела:
- Аттис, - сказал он.
- Как вы меня назвали? Он объяснил цитатой:
- "На миг, на вечные зоны над узкой пропастью твоей груди я застываю" и
так далее и тому подобное. Знаете, как любят соколы? Они обнимаются на
неслыханной высоте и падают, сомкнувшись, клюв в клюв, камнем вниз, в
невыносимом экстазе. А нам приходится принимать нелепейшие позы, ощущая свой
собственный пот. Сокол размыкает объятия и улетает прочь, стремительный,
гордый и одинокий, а человеку приходится вставать, брать шляпу и уходить.
Она не слушала, что он говорит.
- Скажите, что вы слышали, - повторила она. Ее прикосновение походило
на прохладный огонь. Он отодвинулся, но она последовала за ним, как вода. -
Скажите, что вы слышали.
- А не все ли равно, что я слышал? Меня ваши амуры не трогают. Можете
забрать себе всех Джорджей и Дональдов на свете. Берите их в любовники, если
угодно. Мне ваше тело не нужно. Вбейте себе это в вашу очаровательную тупую
башку, оставьте меня в покое, и я никогда больше не буду искать вас.
- Но вы только что сделали мне предложение. Что же вам от меня нужно?
- Вы все равно не поймете, даже если я постараюсь вам объяснить.
- Но тогда откуда же мне знать, как надо с вами обращаться, если бы я
действительно вышла за вас замуж? По-моему, вы сумасшедший!
- Да, именно это я и пытался вам объяснить, - с холодной яростью сказал
Джонс. - Вам не надо как-то "обращаться" со мной. Это я буду обращаться с
вами. Можете обращаться со своими Джорджами и Дональдами, но не со мной!
Она стала похожа на лампочку, в которой выключили свет.
- По-моему, вы сумасшедший, - повторила она.
- Знаю. - Он резко встал. - Прощайте! Нужно ли мне попрощаться с вашей
матушкой или вы сами поблагодарите ее за меня?
Не двинувшись с места, она сказала:
- Пойдите сюда.
Он слышал, как в холле скрипела качалка под тяжестью миссис Сондерс,
сквозь входные двери он видел деревья, лужайку, улицу. Она снова повторила:
- Пойдите сюда.
Когда он подходил к ней, она показалась ему смутной белой тенью, свет,
как стертый край монетки, окружал ее голову. Он сказал:
- Вы понимаете, что будет, если я подойду к вам?
- Но я не могу выйти за вас замуж. Я обручена.
- Я не об этом.
- А о чем же?
- Прощайте! - повторил он. Выходя из дверей, он слышал, как
разговаривают мистер и миссис Сондерс, но из комнаты, откуда он вышел,
донесся шорох движения, казавшийся громче всякого другого звука. Он подумал,
что она пошла за ним, но в дверях было пусто, и, заглянув в комнату, он
увидал, что она сидела там же, где раньше. Он даже не мог определить:
смотрит она на него или нет.
- Я думала, вы ушли, - сказала она. Помолчав, он сказал:
- Мужчины вам очень много лгали, правда?
- Почему вы так думаете?
Он долго смотрел на нее. Потом снова пошел к дверям.
- Подите сюда, - быстро сказала она.
Она не пошевельнулась, только слегка отвернула голову, когда он обнял
ее.
- Нет, я вас и не собираюсь целовать, - сказал он.
- Я в этом не уверена!
Но его объятие было холодным, безличным.
- Послушайте. Вы - глупая пустышка, но, по крайней мере, вы можете
сделать то, что вам велят. Так вот, оставьте меня в покое, не допытывайтесь,
что я слышал. Понимаете? Хоть на это у вас ума хватит? Я вас не обижу: я
даже не хочу вас больше видеть. Так что не приставайте ко мне. Если я что и
слыхал - я давно все забыл, а я редко поступаю так благородно. Слышите?
Лежа на его плече, гибкая и прохладная, как молодое деревцо, она
сказала, прислонясь к его подбородку:
- Скажите, что вы слышали.
- Ну, хорошо же, - со злобой сказал он.
Одной рукой он сжал ее плечо, пригвождая к месту, другой безжалостно
повернул ее лицо к свету. Она сопротивлялась, пытаясь оторвать лицо от его
жирной ладони.
- Нет, нет, сначала скажите.
Он грубо вздернул ее лицо кверху, и она придушенным шепотом
проговорила:
- Вы мне делаете больно!
- А мне плевать! Можете пугать Джорджа, а со мной это не пройдет!
Он увидел, как потемнели ее глаза, увидел красный отпечаток своих
пальцев на ее щеке, на подбородке. Но он держал ее голову так, чтобы на нее
падал свет, и с жадным предвкушением смотрел ей в лицо. Она быстро шепнула:
- Папа идет! Пустите!
Но вошла миссис Сондерс, и Джонс сразу стал спокойным, неторопливым,
ленивым и бесстрастным, словно идол.
- О, да здесь совсем прохладно! Но как темно. Удивительно, как вы не
уснули! - сказала миссис Сондерс, входя. - Я сама несколько раз засыпала на
веранде. Но там такое яркое солнце. А Роберт ушел в школу без шляпы. Не
знаю, что он будет делать.
- Может быть, у них в школе нет веранды, - пробормотал Джонс.
- Ах, не помню. Хотя наша школа совсем новая. Ее выстроили... Когда она
выстроена, Сесили?
- Не знаю, мамочка.
- Я велела ему надеть шляпу от солнца, но, конечно, он забыл. С
мальчиками так трудно! А вы тоже были трудным ребенком, мистер Джонс?
- О нет, мэм! - ответил Джонс, который не знал даже имени своей матери
и мог претендовать на любое количество отцов. - Я никогда не причинял моим
родителям беспокойства. Характер у меня, видите ли, спокойный. В сущности,
до одиннадцати лет я только раз испытал страшное волнение - вдруг я
обнаружил, что мой дневничок из воскресной школы пропал, а тут надвигался
наш ежегодный школьный пикник. В нашей церкви давали денежные премии за
аккуратное посещение, и я знал, что в моем дневнике сорок звездочек, и вот
он исчез!
Джонс вырос в католическом приюте для сирот, но, как Генри Джеймс,
добивался правдоподобия при помощи длинного и скучного изложения.
- Какой ужас! Но вы нашли свой дневничок?
- О да! И вовремя нашел, перед самым пикником. Оказывается, мой отец
поставил его вместо одного доллара на беговую лошадь. И когда я отправился в
деловую контору моего папаши, чтобы, как обычно, молить его пораньше
вернуться домой, и проходил сквозь вертящиеся двери, я услыхал, как один из
компаньонов отца спросил: "А чей это дневник?" Я сразу узнал свои сорок
звездочек и потребовал дневник обратно, причем оказалось, что я на него
выиграл двадцать два доллара. С тех пор я стал верующим христианином.
- Как интересно! - прокомментировала миссис Сондерс, не слушая, что он
рассказывал. - Ах, если бы Роберт так любил воскресную школу!
- Может быть, и полюбил бы, если бы выиграл двадцать два на один.
- Простите, не поняла, - сказала она. Сесили встала, и миссис Сондерс
сказала: - Детка, если мистер Джонс собирается уходить, ты бы прилегла. У
тебя усталый вид. Правда, у нее усталый вид, мистер Джонс?
- О да, несомненно. Я только что об этом говорил.
- Перестань, мама, - сказала Сесили.
- Благодарю за завтрак, - сказал Джонс, идя к двери, и миссис Сондерс
ответила что полагалось, удивляясь про себя, почему он не старается
похудеть. ("А может быть, и старается", - с запоздалым снисхождением
подумала она.)
Сесили пошла за ним.
- Пожалуйста, приходите! - сказала она, глядя ему прямо в глаза. - Что
вы слышали? - прошептала она с отчаянной настойчивостью. - Вы должны мне
сказать!
Джонс неуклюже поклонился миссис Сондерс и снова облил девушку
безданным желтым взглядом. Она стояла рядом с ним в дверях, и день освещал
ее хрупкую стройность. Джонс оказал:
- Тогда я приду ночью.
Она шепнула:
- Что?
И он повторил.
- Вы это слышали? - проговорила она одними губами, и лицо ее побелело.
- Вы это слышали?
- Нет, это я говорю.
Кровь снова прихлынула к ее щекам, глаза затуманились, потемнели.
- Нет, не придете! - сказала она. Он посмотрел на нее спокойно, и ее
пальцы побелели на его рукаве. - Ну, пожалуйста! - совершенно искренне
попросила она. Он не ответил, и она прибавила: - А если я расскажу папе?
- Заглядывайте к нам, мистер Джонс! - сказала миссис Сондерс. Джонс
беззвучно шепнул: "Не посмеете!", и Сесили посмотрела на него с ненавистью и
горечью, в беспомощном ужасе и отчаянии. - Мы вам всегда рады, - говорила
миссис Сондерс. - Сесили, поди приляг: ты очень плохо выглядишь. Сесили
такая слабенькая, мистер Джонс.
- О да, конечно. Сразу видно, что она - слабое существо, - вежливо
согласился Джонс.
Сетчатая дверь отрезала его от них, и губы Сесили, подвижные и
эластичные, как красная резина, беззвучно сложили слова: "Не смейте!"
Но Джонс не ответил. Он опустился по деревянным ступенькам и пошел мимо
белой акации, где возились пчелы. Розы разрезали зелень листьев, розы, алые,
мак губы куртизанок, как губы Сесили, сложившие слова "Не смейте!"
А Сесили смотрела вслед его жирной, ленивой, суконной спине, пока он не
вышел из калитки на улицу, потом повернулась к матери, нетерпеливо ждавшей,
когда можно будет высвободить свое тучное тело. Свет падал сзади, и мать не
видела лица дочери, но что-то в безнадежной ее позе, в растерянности ее
напряженного тела пугало и настораживало.
- Что ты, Сесили?
Девушка подошла к ней, и мать обняла ее плечи. Как всегда, миссис
Сондерс съела слишком много и тяжело пыхтела, чувствуя свой корсет, считая
минуты, когда можно будет его снять.
- Что, Сесили?
- Где папа?
- В городе, конечно. Что случилось, детка? - торопливо спросила она. -
Что с тобой?
Сесили прильнула к матери. Та была, как скала, пыхтящая скала, нечто
бессмертное, недоступное страстям, страхам. И бессердечное.
- Мне он нужен, - ответила она. - Мне необходимо его видеть.
- Ну, будет, будет, - оказала мать. - Пойди к себе, приляг. - Она
тяжело вздохнула. - Неудивительно, что тебе нехорошо. Ох, эта молодая
картошка! И когда я отучусь столько есть! Вечно не одно, так другое.
Душенька, может быть, ты мне поможешь расшнуроваться? Кажется, я тоже
прилягу на минутку, прежде чем пойти к миссис Кольман.
- Конечно, мама. Сейчас! - ответила она, думая, хоть бы отец, хоть бы
Джордж, хоть бы кто угодно помог ей самой.
Джордж Фарр, слоняясь по улице, торопливо перескочил ограду, как только
публика стала выходить из кино. Сколько он ни старался, он никак не мог
притвориться, что просто вышел погулять, нет, он бесцельно и открыто ходил
по улице взад и вперед, с какой-то хмурой откровенностью. Он слишком
нервничал, чтобы куда-то зайти и вовремя вернуться, слишком нервничал, чтобы
спрятаться и выжидать. И, бросив все попытки притворства, он откровенно
шатался по улице, а как только люди стали выходить из кино, ловко перескочил
отраду.
Д е в я т ь т р и д ц а т ь
Люди сидели на верандах, в качалках, перебрасываясь негромкими словами,
радуясь апрельскому теплу, люди проходили под деревьями, по улице, молодые и
старые, мужчины и женщины, в удовлетворенном и неразборчивом гуле, как
стадо, возвращающееся в хлев ко сну. Крохотные красные глазки проплывали на
уровне ртов, и запах табака тянулся за ними, пронзительный и сладкий.
Сплюнутые окурки пролетали дугой на перекрестках, освещая прохожих, на миг
превращая их в гибкие тени. Машины проходили под фонарями, и Джордж узнавал
знакомых: молодые люди, и с ними непременно те девушки, с которыми они
"гуляли" - прически, стриженые головки и тонкие юные пальцы, непрестанно
порхающие у волос, приглаживая их... Машины уходили в темноту, потом - на
свет и снова - в темноту.
Д е с я т ь ч а с о в
Роса на траве, роса на мелких колючих розах, от нее они стали нежнее,
стали пахнуть. Но у них не было аромата, только запах юности, роста, как нет
особых примет у молодых девушек, кроме сродства в юности, в росте. Роса на
траве, и трава слабо светится, словно она вобрала сияние дня, а ночная влага
высвободила его, вновь отдавая миру. Древесные лягушки трещали на ветках,
насекомые гудели в траве. "Древесные лягушки ядовиты, - так ему говорили
негры. - Если они в тебя плюнут - помрешь". Когда он шевелился - они
умолкали (может, готовятся плюнуть?), когда он затихал - они снова выпускали
из горлышка текучую свирельную монотонность, наполняя ночь неизбежным
предвестием лета. Весна, как девушка, развязывающая пояс... Запоздалые пары
и одиночки проходили мимо... Слова долетали до него обрывками, без смысла.
Светлячки еще не вылетали.
Д е с я т ь т р и д ц а т ь
Тени, раскачивающиеся на верандах, вставали, уходили в дом, расходились
по комнатам, и то там, то тут, за плавно падавшими шторами, гас свет. Джордж
Фарр прокрался по пустой лужайке к большой магнолии. Под ней, шаря в
темноте, такой чернильной, что все вокруг казалось видимым, он нашел кран.
Вода хлынула, залив неосторожно подставленный ботинок; из темноты внезапно
вылетел пересмешник. Джордж напился, смочил сухие горячие губы и вернулся на
свой пост. Когда он затих, лягушки и сверчки стали тихонько поддразнивать
тишину, боясь разбить ее сразу. Мелкие розы, без аромата, раскрывались под
росой; их запах крепчал, словно они сами крепчали, разрастались вдвое гуще.
О д и н н а д ц а т ь ч а с о в
Часы на башне, благосклонно глядя на город всеми четырьмя циферблатами,
как доброе недремлющее божество, торжественно уронили одиннадцать
размеренных золотых ударов. Их унесло тишиной, тишиной и темнотой,
проходившей, как сторож по улице, выхватывая обрывки света из окон, пряча их
в кулак, как вор прячет краденый носовой платок. Быстро промчалась
запоздавшая машина - послушным девочкам надо быть дома к одиннадцати. Улица,
город, весь мир опустели для него.
Он лег на спину, медленно ощущая расслабленные мышцы, с наслаждением
чувствуя, как отдыхает спина, бедра, ноги. Стало так тихо, что он решился
закурить, как можно осторожнее, стараясь не выдать себя вспышкой спички.
Потом снова лег, потягиваясь, чувствуя ласковую землю сквозь одежду. Вскоре
сигарета догорела, он выкинул ее щелчком и согнул колено, чтобы можно было
достать до щиколотки и почесать ее как следует. По спине тоже не то ползла
какая-то живность, не то ему так казалось, - впрочем, это было все равно. Он
почесался спиной о землю, и зуд прекратился. Наверно, уже одиннадцать
тридцать. Он подождал, по его расчету, минут пять, потом повертел часы и так
и этак, пытаясь разглядеть стрелки. Но часы только дразнили его: он мог
поклясться, что на них стояло любое время. Он осторожно засветил в ладонях
еще одну спичку. Одиннадцать часов тринадцать минут. О черт.
Он опять лег, подмостив руки под голову. Отсюда небо казалось
плоскостью, ровной, как утыканная медными гвоздиками крышка темно-синей
шкатулки. Он смотрел, пока небо не приобрело глубину, казалось, будто он
лежит на дне моря, и водоросли темными космами подымаются кверху, не
шевелясь от течения, застыв; а то казалось, что он лежит на животе, глядя
вниз, в воду, и его волосы темными космами, как у Горгоны, неподвижно
свисают в воду. Одиннадцать тридцать.
Он потерял свое тело. Он совсем его не чувствовал. Казалось, что его
глаза стали бестелесным оком, повисшим в темно-синем пространстве. Оком без
мысли, взиравшим бесстрастно на обезумевший мир, где ветреные созвездия
скачут и ржут, как единороги на синих лугах... Но оку нечем было прикрыться,
нечем закрыть его - оно перестало видеть, и тут Джордж проснулся, и ему
показалось, что его пытают, что ему выкручивают руки, выламывают суставы.
Ему приснилось, что он закричал, и, чувствуя, что пошевелить рукой почти
такая же мука, как не двигаться, он перекатился на бок, кусая губы. Вся
кровь в нем вспыхнула: боль пронзила его обморочной дрожью и замерла. Но
даже когда боль отошла, руки казались чужими. Он даже не мог вытащить часы,
он боялся, что никогда не сможет перелезть ограду.
Но он все-таки перелез через нее, зная, что уже наступила полночь,
потому что уличные фонари потухли, и в безликом, неминуемом одиночестве
улицы он сильней, чем раньше, почувствовал себя преступником, уже сейчас,
когда только начинался его подвиг. Он зашагал, стараясь подбодрить себя,
стараясь не быть похожим на воришку негра, но, несмотря на это, ему
казалось, что каждый тихий темный дом глазеет на него, следит за ним
пустыми, тусклыми глазами, и у него бежали мурашки по спине, когда он
проходил мимо. "Ну и пусть видят. Что мне до того? Разве я делаю что-нибудь
запрещенное? Иду себе по пустой улице, ночью. Вот и все". Но как он ни
старался, волосы на затылке тихонько шевелились.
Он задержал шаги, но не остановился: у ствола дерева он заметил
движение, сгустившуюся тень. Первым порывом было - вернуться назад, потом он
обругал себя трусливым дурнем. А вдруг там кто-то есть? Но он имел такое же,
право ходить по улице, даже больше права, чем тот, кто прятался. Он зашагал
вперед, уже не таясь, наоборот - с полным сознанием своего права. Когда он
проходил мимо дерева, сгустившаяся тень слегка пошевелилась. Видно, тот, кто
там был, не желал, чтоб его видали. Должно быть, трусил. И Джордж храбро
зашагал дальше. Раза два он оглянулся, но ничего не увидал.
Ее дом был не освещен, но, помня о тени под деревом, Джордж из
предосторожности, на всякий случай, спокойно прошел мимо. Через квартал он
остановился, напрягая слух. Ничего, кроме мирных невыразительных ночных
шумов. Он перешел улицу и снова остановился, прислушиваясь. Ничего, лягушки,
сверчки - и все. Он пошел по траве, рядом с тротуаром, тихо, как тень,
крадучись к палисаднику у ее дома. Тут он перелез через ограду и,
пригибаясь, стал пробираться вдоль кустарника, пока не дошел до дома и не
остановился напротив. Дом, молчаливый, неосвещенный, высился сонной
квадратной тушей, и Джордж торопливо перебежал из тени ограды в тень
веранды, куда выходили стеклянные двери. Он сел на клумбу, прислонясь спиной
к стене.
От развороченной клумбы в темноту поднялся запах свежей земли, такой
дружественный, свой в мире огромных смутных и бесформенных сгустков то
плотной, то разреженной тьмы. Ночь, тишина; бескрайнее пространство, полное
запаха свежей земли и размеренного стука часов в его кармане. Вскоре мягкая
сырость земли проникла сквозь брюки, и, в тихой физической умиротворенности,
он сидел, слившись с этой землей, ожидая какого-нибудь звука из темного дома
за его спиной. И он услышал звук, только не из дома, а с улицы. Он сидел
неподвижно, спокойно. Со свойственной ему непоследовательностью он
чувствовал себя в большей безопасности тут, где ему быть не следовало, чем
на улице, где он имел полное право ходить. Звук приблизился, показались две
смутные фигуры, и Тоби с кухаркой, тихонько перешептываясь, прошли по
дорожке к своему жилью... И снова ночь стала смутной, бескрайней и пустой.
Снова он слился с землей, с темнотой и тишиной, со своим телом... с ее
телом, тихо расступающимся, как маленький серебряный ручей... Рыхлая земля,
гиацинты вдоль веранды беззвучно качают колокольцами... Не может быть, чтобы
грудь, такая маленькая, все-таки была грудью... Тусклый блеск ее глаз под
опущенными веками, блеск зубов над прикушенной губой, руки, вскинутые, как
два тихих, сонных крыла... И вся она, как...
Он ахнул, затаил дыхание. Кто-то медленный и бесформенный шел к нему по
лужайке, остановился напротив. Он снова затаил дыхание. Существо двигалось
прямо на него, и он сидел, не шевелясь, пока оно не дошло почти до самой
клумбы. И тут он вскочил на ноги и, прежде чем тот поднял руку, в ярости,
молча, напал на незваного пришельца. Тот принял бой, и они упали, молча,
пыхтя и царапаясь. Они так крепко сцепились, и было так темно, что они
ничего не могли сделать друг другу, но, поглощенные борьбой, они ничего не
замечали вокруг, пока Джонс вдруг не прошипел из-под руки Джорджа Фарра:
- Тихо! Сюда идут!
Оба сразу остановились и сели, обхватив друг дружку, как в первой
позиции какого-то сидячего танца. В нижнем этаже вдруг появился свет, и, как
по договору, оба вскочили и бросились в тень веранды, упав на клумбу, когда
мистер Сондерс вышел на веранду. Прижавшись к кирпичной стене, оба лежали,
охваченные одним желанием - спрятаться, и прислушивались к шагам мистера
Сондерса над головой. Они старались не дышать, зажмуривши глаза, как
страусы, а хозяин дома подошел к краю веранды и, остановившись прямо над
ними, стряхнул на них пепел сигары и сплюнул на их распростертые тела...
Прошли века, пока наконец он повернулся и ушел.
Через некоторое время Джонс отвалился, и Джордж Фарр размял свое
затекшее тело. Свет снова потух, и дом, большой, квадратный, снова сонно
стоял меж деревьями. Они встали и прокрались по лужайке, а за ними лягушки и
сверчки снова тихо затянули свою монотонную перекличку.
- Какого... - начал было Джордж Фарр, когда они выбрались на улицу.
- Молчите! - перебил его Джонс. - Отойдем подальше.
Они пошли рядом, и Джордж Фарр, кипя от злости, решил, что теперь уже
безопасно. Остановившись, он придвинул к нему лицо.
- Какого черта вы там делали? - выпалил он.
У Джонса все лицо было в грязи, воротник разорван. Галстук Джорджа
Фарра болтался, как петля на висельнике, под самым ухом, и он вытирал лицо
носовым платком.
- А вы что там делали? - отпарировал Джонс.
- Не ваше собачье дело! - запальчиво крикнул Джордж. - Я вас спрашиваю:
какого черта вы шляетесь около этого дома?
- А, может, она сама меня позвала. Ну, что скажете?
- Врешь! - крикнул Джордж, прыгая на него.
Снова поднялась драка, нарушая тишину спящих тополей. Джонс походил на
медведя, и Джордж Фарр, чувствуя, как его обхватили толстые руки, ударом
ноги сшиб Джонса. Они упали. Но Джонс очутился сверху, и Джордж задохнулся,
чувствуя, как воздух уходит из легких, когда Джонс прижал его спиной к
земле.
- Ну, как? - спросил Джонс, думая: "Как больно ноге!" - Хватит?
Вместо ответа Джордж Фарр стал вырываться и бороться, но Джонс прижимал
его, равномерно стукая головой о жесткую землю.
- Бросьте, бросьте ребячиться. Зачем нам драться?
- Возьмите обратно то, что вы про нее сказали, - задыхаясь, выговорил
Джордж. Потом перестал вырываться и начал ругать Джонса всякими словами.
Джонс невозмутимо повторил:
- Хватит? Больше не будете?
Джордж Фарр, выгнув спину, стал извиваться, тщетно пытаясь сбросить
толстое, тяжелое тело Джонса. Совсем ослабев от злости, чуть не плача, он
обещал, что "больше не будет", и, высвободясь наконец из-под мягкой тяжести,
сел.
- Ступайте-ка лучше домой, - посоветовал Джонс, вставая. - Ну, живо,
подымайтесь! - Он схватил Джорджа за руку и с силой дернул кверху.
- Пусти, ублюдок, подкидыш проклятый!
- Ах, и это уже всем известно? - вежливо сказал Джонс, выпуская
Джорджа. Тот медленно встал на ноги, и Джонс продолжал: - А теперь бегите! А
то вы загулялись. Да еще ввязались в драку.
Джордж Фарр, пыхтя, приводил в порядок одежду. Джонс неподвижно стоял
рядом с ним.
- Прощайте! - сказал наконец Джонс.
- Прощайте.
Они смотрели друг на друга, потом Джонс повторил:
- Я сказал: "Прощайте".
- Слышал.
- Так в чем же дело? Почему не уходите?
- Вот еще, какого черта!
- А я ухожу. - Он повернулся. - Увидимся.
Джордж Фарр упрямо пошел за ним. Джонс, медленный, толстый,
расплывшийся в темноте, заметил:
- Разве вы теперь живете в этой стороне? Переехали недавно, что ли?
- Сегодня я живу там, где вы, - упрямо сказал Джордж.
- Тронут. Но у меня только одна кровать, а я не люблю спать вдвоем. Так
что пригласить вас к себе не могу. В другое время - пожалуйста!
Они медленно шли под деревьями, в неразлучном упорстве. Часы на башне
пробили час, их бой растворился в тишине. Наконец Джонс снова остановился.
- Слушайте, зачем вы за мной увязались?
- Она вас не звала прийти ночью.
- Почем вы знаете? Если она позвала вас - значит, могла позвать и еще
кого-нибудь.
- Вот что, - сказал Джордж Фарр, - если вы ее не оставите в покое - я
вас убью. Клянусь Богом: убью.
- Салют! - пробормотал Джонс. - Аве, Цезарь... А почему вы ее папаше не
скажете об этом? Может быть, он разрешит вам поставить палатку на лужайке
перед домом, охранять ее покой? А теперь уходите, отстаньте от меня, поняли?
- (Но Джордж упрямо шел за ним.) - Хотите, чтобы я опять вышиб из вас душу?
- предложил Джонс.
- Только попробуйте! - прошептал Джордж с приглушенной яростью.
- Вот что, - сказал Джонс. - Мы оба и так зря потратили ночь. Уже
поздно.
- Я вас убью! Никогда она вас не звала сюда! Просто вы за мной
шпионили. Я вас видел за деревом. Оставьте ее в покое, слышите?
- Да бросьте вы, черт подери! Разве вы не видите, что я хочу одного -
лечь спать! Пойдем домой, Христа ради!
- Поклянитесь, что идете домой.
- Да, да, клянусь. Доброй ночи!
Джордж следил, как уходила бесформенная фигура, пока она не стала
только более густой тенью меж тенями. Тогда он повернул к своему дому,
притихший, полный злобы, горького разочарования и страсти. Если этот идиот
нахально помешал ему в этот раз, может быть, он и каждый раз ему будет так
мешать. А может быть, она передумает, может быть, после того, как он ее
подвел сегодня... "Нет, судьба позавидовала моему счастью, этому
невыносимому счастью", - с горечью подумал он. Под деревьями, обнявшими
спокойное небо, весна распускает пояс, вся томная... Ее тело, как узкий
ручей, нежное... "Думал, что потерял тебя, но я нашел тебя опять, а тут он,
этот..." Он внезапно остановился от неожиданной мысли, от подозрения. И,
повернув, побежал назад.
Остановившись у дерева, на краю лужайки, он через некоторое время
увидел, как что-то бесформенное медленно движется по едва заметной траве
вдоль ограды. Он смело подошел, и тот остановился, и тогда он тоже
выпрямился и пошел ему навстречу. Подойдя к нему. Джонс сказал:
- Вот черт!
И оба встали рядом, пришибленные и безмолвные.
- Ну? - с вызовом оказал наконец Джордж Фарр.
Джонс тяжело сел на тротуар.
- Покурим, что ли? - сказал он тем равнодушным тоном, которым говорят в
мертвецкой, около трупа.
Джордж Фарр сел рядом с ним, и Джонс подал ему спичку, потом закурил
свою трубку. Он вздохнул, окутавшись невидимым облаком пахучего табаку.
Джордж Фарр тоже вздохнул и оперся спиной о дерево. Звезды плыли, как огни
на мачтах бесконечных караванов, плывущих по темной реке все дальше и
дальше. Тьма и тишь, и земля поворачивается сквозь тьму к новому дню... Кора
у дерева жесткая, земля такая твердая. Джордж смутно подумал: хорошо бы
стать таким толстым, как Джонс, хоть на время...
...Он проснулся, когда начало светать. Он уже не чувствовал ни земли,
ни дерева, пока не пошевелился. Ему казалось, что его зад стал плоским, как
стол, а вся спина - в ямах, куда выпуклости дерева входят плотно, как спицы
в обод.
На востоке забрезжил свет, где-то там, за ее домом, за комнатой, где
она лежала в мягком, домашнем уюте сна, как смутный призыв серебряной трубы;
вскоре таинственный мир обрел знакомую перспективу, и вместо сгущенной тени
среди других теней Джонс стал обыкновенным толстячком в мешковатом
спортивном костюме - он лежал на спине, бледный и жалкий, храпевший во сне.
Таким и увидел его Джордж Фарр, окончательно проснувшись, -
испачканного землей, мокрого от росы. Сам Джордж тоже был весь в земле, и
галстук болтался под ухом, как петля висельника. Колесо вселенной, замедлив
вращение сквозь тьму, прошло сквозь мертвую точку и снова набирало скорость.
Через несколько минут Джонс со стоном открыл глаза. Он тяжело поднялся,
потягиваясь, зевая и отплевываясь.
- Самое время идти домой, - сказал он.
Джордж Фарр, чувствуя горечь во рту, пошевельнулся, и боль мелкими
красными мурашками побежала по телу. Он тоже поднялся, и они очутились
рядом. Оба зевали.
Джонс неуклюже повернулся, слегка хромая.
- Доброй ночи, - сказал он.
- Доброй ночи.
Восток пожелтел, потом покраснел, и день по-настоящему вошел в мир,
нарушая сон воробьев.
Но Сесили Сондерс не спала. Лежа в постели на спине, в затемненной
комнате, она прислушивалась к приглушенным шорохам ночи, вдыхала сладкий
запах весны, темноты, прорастания; и, в ожидании поворота колеса вселенной,
земля, в страшном спокойствии, в неизбежности жизни, следила, как колесо
описывает круг во тьме и, пройдя сквозь мертвую точку, снова набирает
скорость, подымая воду рассвета из тихих колодцев востока, нарушая сон
воробьев.
- Можно мне видеть его? - истерически умоляла она. - Можно мне к нему?
Пожалуйста! Можно?
Увидев ее лицо, миссис Пауэрc испугалась:
- Что случилось, детка? Что с вами?
- Только наедине, наедине, пожалуйста! Можно? Можно?
- Конечно! Но что...
- Ах, спасибо, спасибо! - Она пробежала по холлу, пролетела в кабинет,
как птица. - Дональд, Дональд! Это Сесили, милый, Сесили. Узнаешь Сесили?
- Сесили, - кротко повторил он.
Но она закрыла ему рот губами, прижалась к нему.
- Мы поженимся, непременно, непременно. Дональд, взгляни на меня. Нет,
ты меня не видишь, не можешь видеть, да, не можешь? Но я выйду за тебя, хоть
сегодня, когда хочешь. Сесили выйдет за тебя замуж, Дональд. Ты меня не
видишь? Нет? Дональд, это Сесили, Сесили.
- Сесили? - повторил он.
- Ах, бедный. Бедное лицо, бедное, слепое, израненное. Но я выйду за
тебя, слышишь? Говорят: не выйдешь, нельзя. Нет, нет, Дональд, любовь моя,
выйду, выйду!
Миссис Пауэрc вошла за ней и подняла ее с колен, отвела ее руки.
- Вы можете сделать ему больно, - сказала она.
-- Джо!
-- Что скажете, лейтенант?
-- Я женюсь, Джо?
-- Ну, конечно, лейтенант, если Бог даст... -- Он постучал себе в грудь.
-- Что ты, Джо?
-- Я сказал: дай Бог счастья. Она славная девушка.
-- Сесили... Джо!
-- Я!
-- Она привыкнет к моему лицу?
-- Ясно, привыкнет. Чего тут особенного? Эй, осторожней, очки собьете.
Вот так, хорошо!
Тот отвел дрожащую руку.
-- Зачем мне очки, Джо? Жениться можно и так...
-- А черт его знает, зачем вас заставляют их носить. Спрошу Маргарет.
Ну-ка, давайте их сюда! -- сказал он вдруг, снимая с него очки. -- Безобразие,
зачем только их на вас напялили. Ну как? Лучше?
-- Выполняйте, Джо.
"Сан-Франциско, Калифорния.
24 апреля 1919 года.
Маргарет, любимая, без вас скучаю ужасно. Хоть бы повидать друг дружку,
хоть бы поговорить между нами. Сижу в своей комнате, думаю, вы для меня
единственная женщина. Девчонки дело другое, молодые глупые им и верить
нельзя. Надеюсь, и вы за мною соскучились, как я за вами, любимая. Тогда я
вас поцеловал и сразу понял, вы единственная женщина для меня Маргарет. А им
и верить нельзя. Сколько раз я ей говорил: он все тебе врет, не подумает
тебя снимать в кино. А теперь сижу в своей комнате, а жизнь текет
по-прежнему, хоть до вас тыща миль, я все равно хочу вас видеть до чертиков,
уверен, мы будем счастливы вдвоем. Маме я еще ничего не говорил все ждал, но
хотите, если вы считаете, что надо, скажу сразу. Она вас пригласит сюда, и
мы весь день будем вместе плавать ездить верхом танцевать и все время
разговаривать. Вот я улажу свои дела и приеду за вами как можно скорее. До
чертиков без вас скучно и я люблю вас до чертиков.
Дж".
Ночью прошел дождь, но утро было ласковое, как ветерок. Птицы параболой
носились над лужайкой и дразнили его, а он шел вперевалку, не спеша, в
небрежном, неглаженом костюме, и деревцо у веранды неустанно трепеща
белогрудыми листьями, казалось кружением серебряной фаты, взметенной вверх,
фонтаном, застывшим навек: мраморной струей.
Он увидел эту черную женщину в саду, среди роз: вытянув губы, она
выпускала струйку дыма и, наклонившись, нюхала цветы, и он медленно подошел
к ней, с затаенной хитростью, мысленно сдирая ее прямое, черное,
невыразительное платье с прямой спины, с крепких спокойных бедер. Услышав
шорох гравия под его ногами, она обернулась через плечо, без всякого
удивления. На кончике сигареты в ее руке спокойно вилась струйка дыма, и
Джонс сказал:
-- Пришел рыдать вместе с вами.
Она молча встретила его взгляд. Другая ее рука белела над плотной, как
мозаика, зеленью красных роз; ее спокойствие словно впитало все движение
вокруг нее, и даже струйка дыма из сигареты стала прямой, как карандаш,
растворяясь кончиком в пустоте.
-- Я хочу сказать: вам не повезло, теряете своего нареченного, --
объяснил он.
Она подняла сигарету к губам, выдохнула дым. Он подвинулся ближе, и
плотная, дорогая материя его куртки, очевидно нечищенная и неглаженная с
самого дня покупки, обтянула жирные бедра, когда он сунул тяжелые руки в
карманы. Глаза у него были наглые, ленивые и прозрачные, как у козла. У нее
создавалось впечатление, что под нахватанной ученостью скрыта затаенная
подлость: кошка, бродящая сама по себе.
-- Кто ваши родители, мистер Джонс? -- спросила она, помолчав.
-- Я -- младший брат всего человечества. Наверное, у меня в гербе -- левая
полоса. Но вопреки моей воле, мое либидо чрезвычайно осложнено правилами
приличия.
-- Что это значит? -- удивилась она. -- А какой же у вас герб?
-- Сверток, завернутый в газеты, couchant и rampant на каменных
ступеньках. На поле noir и чертовски froid. Девиз: "Quand mangerais - je"
{Геральдическая терминология употреблена в шутливом, переносном смысле:
"Сверток", завернутый в газеты, лежащий и брыкающийся на каменных
ступеньках. На поле, черном и чертовски холодном. Девиз: "Когда же я буду
есть?"}.
-- Вот как, вы -- найденыш? -- Она снова затянулась.
-- Кажется, это так называется. Жаль, что мы - ровесники, не то вы сами
могли бы найти этот сверток, я бы вас не подвел!
-- А кто меня подвел?
-- Да, знаете, никогда наверняка не скажешь, насколько они выбыли из
жизни, эти самые солдаты. Думаешь: "Я его хорошо знаю", и вдруг он, черт его
дери, проявляет такой же идиотизм, как обыкновенный нормальный человек.
Она ловко сняла горящий кончик с сигареты; окурок описал белую дугу, а
уголек погас в песке, под ее ногой.
-- Если это -- намек на комплимент...
-- Только дураки намекают на комплименты. Умные все говорят прямо, в
точку. Намеками можно критиковать -- если только критикуемый находится вне
предела досягаемости.
-- Мне кажется, что это несколько рискованная доктрина для человека --
простите за откровенность -- не весьма боевого.
-- Боевого?
-- Ну, скажем, просто не драчуна. Не представляю себе, чтобы вы долго
могли сопротивляться в схватке, ну, например, с мистером Гиллигеном.
-- Не хотите ли вы намекнуть, что избрали мистера Гиллигена своим...
м-м... защитником?
-- Нет, пожалуй, это скорее намек, что я ожидаю от вас каких-то
комплиментов. Но при всем своем уме, вы как будто никаких навыков в
обращении с женщинами не приобрели.
Глаза Джонса, желтые и бездонные, рассеянно смотрели на ее губы.
-- Например?
-- Например, с мисс Сондерс, -- оказала она ядовито. -- Кажется, ее у вас
окончательно отбили?
-- Мисс Сондерс? -- повторил Джонс с деланным удивлением, восхищаясь тем,
как ловко она отвела разговор от их личных взаимоотношений. -- Но, дорогая
моя, неужели вы можете себе представить, что в нее можно влюбиться? Эта
бесполая бестелесность... Но, конечно, для человека, фактически уже
мертвого, это безразлично, -- добавил он. -- Ему, вероятно, все равно, на ком
жениться и жениться ли вообще.
-- Вот как? Но по вашему поведению в день моего приезда я поняла, что вы
в ней заинтересованы. Может быть, я ошиблась?
-- А если и так? Значит, теперь мы с вами оба попали в один переплет, не
правда ли?
Она обламывала стебель розы, чувствуя, что он придвинулся совсем
близко. Не глядя на него, она сказала:
-- Вы, кажется, успели забыть то, что я вам сказала? -- (Он промолчал.) --
Да, у вас нет никаких навыков соблазнителя. Неужто вы не понимаете, что я
отлично вижу, куда вы клоните? Вы считаете, что нам с вами надо бы утешить
друг друга. Но это уж очень ребячливо, даже для вас. Мне приходилось
разыгрывать слишком много этих любовных шарад с бедными мальчиками, которых
я уважала, даже если я их и не любила. -- Роза красным пятном легла на грудь
ее темного платья. -- Можно мне дать вам совет? -- продолжала она резко. -- В
следующий раз, когда вы захотите кого-нибудь соблазнить, не теряйте времени
на слова, на разговоры. Женщины знают про слова во сто раз больше, чем
мужчины. И они знают, что слова, в сущности, ничего не значат.
Джонс опустил желтые глаза. И тут он повел себя, как женщина:
повернулся и стал уходить, не сказав ни слова. Но он увидел в конце сада
Эмми, развешивавшую белье на веревке. Миссис Пауэрс, глядя вслед его
крадущейся фигуре, сказала: "А-а!", потому что заметила Эмми, которая
развешивала выстиранное белье на веревке точными жестами маски из греческого
хора.
Она смотрела, как Джонс подходил к Эмми, как Эмми, услыхав его шаги,
остановилась, высоко подняв какую-то вещь, полуобернувшись через плечо. "Вот
скотина, -- подумала миссис Пауэрс, не зная, идти ли на выручку к Эмми. -- А
какая польза? Все равно он потом вернется. Неужели мне стать цербером для
Эмми?" Она отвернулась -- и увидела Гиллигена. Подойдя к ней, он сразу
выпалил:
-- Черт бы подрал эту девчонку. Знаете, что я думаю? По-моему...
-- Какую девчонку?
-- Эту, как ее там, Сондерс, что ли. По-моему, она чего-то боится. Ведет
себя так, будто влипла в какую-то беду, и, чтобы выпутаться, решила поскорее
выйти замуж за нашего лейтенанта. Перепугана до черта. Бьется, как рыба на
песке.
-- Почему вы ее так не любите, Джо? Не хотите, чтобы они поженились?
-- Не в этом дело. Просто меня злит, когда она каждые двадцать минут
меняет решение. -- Гиллиген протянул ей сигарету, она отказалась, и он сам
закурил. -- Завидую, наверное, -- сказал он, помолчав. -- Вот лейтенант
женится, хоть ни ему, ни ей это вовсе не нужно, а вот та, кого я люблю,
никак не идет ко мне...
-- Что такое, Джо? Разве вы женаты?
Он посмотрел ей в глаза.
-- Перестаньте так говорить. Сами знаете, о чем я.
-- О господи! Дважды за час! -- Его взгляд был так строг, так серьезен,
что она сразу отвела глаза.
-- Что вы сказали? -- спросил он. Миссис Пауэрс сняла розу с груди,
воткнула ему в петличку.
-- Джо, зачем эта скотина тут вертится?
-- Кто? Какая скотина? -- Он увидел, куда она смотрит. -- Ах, этот
-- Мне тоже. С удовольствием посмотрю, как вы его отделаете.
-- Он к вам приставал? -- быстро спросил Гиллиген.
Миссис Пауэрс прямо посмотрела на него.
-- По-вашему, это возможно?
-- Вы правы, -- признался он. Потом посмотрел на Джонса, на Эмми. -- И еще
вот что. Эта мамзель Сондерс и ему позволяет вертеться около нее. А мне не
нравятся все, кто с ним запанибрата.
-- Не глупите, Джо. Просто она очень молода и еще мало чего понимает в
мужчинах
-- Ну, если из вежливости называть это так, я, пожалуй, соглашусь. -- Он
коснулся взглядом ее щеки, оттененной черным крылом волос. -- Если бы вы дали
человеку понять, что выходите за него замуж, вы бы не швырялись им, как
мячиком.
Она смотрела вдаль, в глубь сада, и он повторил:
-- Правда, Маргарет?
-- Вы тоже глупый, Джо. Только вы хоть и глупый, но милый. -- Она
встретилась с его настойчивым взглядом, и он сказал:
-- Маргарет?
Она сразу положила свою ловкую, сильную руку на его рукав.
-- Не надо, Джо. Пожалуйста!
Он рывком сунул руки в карманы и отвернулся. Они молча пошли рядом.
Весна легким ветерком обдувала бахромку волос, когда ректор, закинув
голову, протопал по террасе, как старый военный конь, думавший, что всем
войнам уже пришел конец и вдруг услыхавший звук трубы. Птицы на ветру
параболой носились над лужайкой, от дерева к дереву, и одно деревцо на углу,
перед домом, взметало кверху белогрудые листья, замирая в страстном порыве;
ректор в восторге остановился перед ним. Знакомая фигура мрачно шла по
дорожке от кухонной двери.
-- С добрым утром, мистер Джонс, -- прогремел ректор, и воробьи
шарахнулись с дикого винограда. Невыносимый экстаз охватил деревцо от этого
баса, листья трепеща рванулись к небу пленным серебряным потоком.
Джонс ответил: "Доброе утро", потирая руку с медлительной, тяжеловесной
злобой. Он поднялся по ступенькам, и ректор обдал его волной восторженной
благожелательности:
-- Пришли поздравить нас с добрыми вестями, а? Отлично, мой милый,
отлично! Да, все наконец улажено. Входите же, входите!
Эмми воинственно влетела на веранду.
-- Дядя Джо, -- сказала она, косясь на Джонса сердитым горячим глазом.
Джонс, прижав к себе ушибленную руку, свирепо уставился на нее. "Ты мне
за это ответишь, черт тебя дери!"
-- А? Что такое, Эмми?
-- Мистер Сондерс у телефона: просит узнать, примете ли вы его сегодня
утром? -- ("Что, получили? Так вам и надо, отучитесь приставать ко мне!")
-- Да, да, мистер Сондерс должен зайти, обсудить все планы насчет
свадьбы, мистер Джонс.
-- Понимаю, сэр. -- ("Я тебе еще покажу!")
-- Что ему передать? -- ("Попробуйте, если сможете! Ничего-то у вас не
выходит, жирный вы червяк!")
-- Непременно передай, что я и сам хотел зайти к нему. Да, да,
непременно. Да, мистер Джонс, нынче утром нас всех надо поздравить.
-- Понимаю, сэр. -- ("Ах ты, потаскушка!")
-- Так и передай ему, Эмми.
-- Хорошо. -- ("Сказано было, что я с вами сделаю? Сказано вам было: не
приставайте? Вот и получили!")
-- Да, Эмми, мистер Джонс с нами завтракает. Надо же отпраздновать,
мистер Джонс, не так ли?
-- Без сомнения! Сегодня у нас у всех праздник! -- ("Оттого я и бешусь!
Предупреждала меня, а я не обратил внимания. Прищемить мне руку дверью!
Провались ты к чертям!")
-- Ладно. Пусть остается завтракать. -- ("Сам провались ко всем чертям!")
Эмми стрельнула в него напоследок сердитым горячим взглядом и хлопнула на
прощание дверью.
Ректор расхаживал, тяжело топая, счастливый, как ребенок.
-- Ах, мистер Джонс, быть молодым, как он, и что бы твоя жизнь во всем
зависела от колебаний, от сомнений таких прелестных ветрениц. Да, женщины,
женщины! Как очаровательно -- никогда не знать, чего вам хочется! Это мы,
мужчины, всегда уверены в своих желаниях. А это скучно, скучно, мистер
Джонс. Может быть, за это мы их и любим, хотя с трудом выносим. Как вы
полагаете?
Джонс мрачно помолчал, поглаживая ушибленную руку, потом сказал:
-- Право, не знаю. Но мне кажется, что вашему сыну необычайно повезло с
женщинами.
-- Да? -- спросил ректор с интересом. -- В чем именно?
-- Ну, ведь вы сами мне говорили, что он был когда-то связан с Эмми?
Теперь он уже не помнит Эмми. -- ("Черт бы ее подрал: прищемить мне руку
дверью!") -- И будет связан с другой, хотя ему и смотреть на нее не придется.
Чего же еще желать человеку?
Ректор посмотрел на него пристально и доброжелательно.
-- В вас сохранились многие ребяческие черты, мистер Джонс.
-- О чем вы говорите? -- воинственно спросил Джонс, готовый защищаться.
К воротам подъехала машина и, высадив мистера Сондерса, покатила
дальше.
-- Особенно одна черта: без надобности мелко грубить по поводу
совершенно незначительных вещей. Ага, -- сказал он, обернувшись, -- а вот и
мистер Сондерс. Извините, я пойду. Ступайте в сад -- там, наверно, и миссис
Пауэрс, и мистер Гиллиген, -- бросил он через плечо, идя навстречу гостю.
Джонс мстительно и злобно следил, как они пожимают друг другу руки. Они
не обратили на него никакого внимания, и он, -рассвирепев, вразвалку прошел
мимо них, ища свою трубку. Трубки нигде не было, и он тихо ругался, шаря по
всем карманам.
-- Я и сам собирался зайти сегодня к вам. -- Ректор ласково взял гостя
под локоть. -- Входите, входите!
Мистер Сондерс покорно дал провести себя через веранду. Бормоча обычные
приветствия и ласково подталкивая гостя, ректор провел его под дверным
фонарем в полутемный холл, к себе в кабинет, не замечая смущенной
сдержанности гостя. Он пододвинул ему кресло и сам сел на свое привычное
место у стола.
-- О, да ведь вы курите сигары! Помню, помню. Спички у вас под рукой.
Мистер Сондерс медленно перекатывал сигару в пальцах. Наконец решился и
закурил.
-- Что ж, значит, молодежь без нас все решила, а? -- проговорил ректор,
сжав в зубах черенок трубки. -- Признаюсь, я этого очень хотел и, говоря
откровенно, ожидал. Правда, я не стал бы настаивать, зная состояние
Дональда. Но раз Сесили сама этого пожелала...
-- Да, да, -- нехотя согласился мистер Сондерс, но ректор ничего не
заметил.
-- Насколько я знаю, вы все время были горячим поборником этого брака.
Миссис Пауэрс пересказала мне вашу с ней беседу.
-- Да, это так.
-- И знаете, что я вам скажу? По мне, этот брак будет для него лучше
всякого лекарства. Это не моя мысль, -- торопливо разъяснил он. -- Откровенно
говоря, я был настроен скептически, но миссис Пауэрс и Джо, мистер Гиллиген,
первыми выдвинули этот вопрос, а хирург из Атланты всех нас убедил. Он
уверил нас, что Сесили может сделать для него больше, чем кто-либо другой.
Он именно так и выразился, если я правильно помню. А теперь, раз она сама
так этого жаждет и раз вы с вашей супругой ее поддерживаете... Знаете, что я
вам скажу? -- И он сердечно похлопал гостя по плечу. -- Был бы я азартным
человеком, я бы пошел на какое угодно пари, что через год мальчик станет
неузнаваем!
Мистеру Сондерсу трудно было как следует раскурить сигару. Он резко
откусил кончик и, окутавшись облаком дыма, выпалил:
-- Миссис Сондерс все еще сильно сомневается... -- Он разогнал дым и
увидел, что крупное лицо ректора посерело, замерло. -- Не то чтоб она
возражала, сами понимаете... -- ("И почему она сама не пришла, чертова баба,
вместо того, чтоб меня посылать?")
Ректор с сожалением причмокнул:
-- Это нехорошо, признаюсь, не ожидал.
-- О, я уверен, что мы с вами ее убедим, особенно при поддержке Сесили!
-- Он забыл свои собственные сомнения, забыл, что вообще не хотел выдавать
дочку замуж.
-- Да, нехорошо, -- безнадежно повторил ректор.
-- Конечно, она не откажет в согласии, -- сбивчиво врал мистер Сондерс. --
Вот только она не убеждена в разумности этого шага, особенно принимая во
внимание, что До... что Сесили, да, Сесили так молода, -- вдруг нашелся он. --
Напротив, я поднял этот вопрос только для того, чтобы мы пришли к полному
взаимопониманию. Не считаете ли вы, что нам лучше всего выяснить фактическое
положение?
-- Да, да. -- Ректор никак не мог как следует набить трубку. Он положил
ее на стол, отодвинул подальше. Потом встал и тяжело зашагал по протертой
дорожке на ковре.
-- Да, очень жаль, -- сказал мистер Сондерс.
("Это Дональд, мой сын. Он умер".)
-- Постойте, постойте! Все же не надо делать из мыши слона! -- сказал
наконец ректор без особого убеждения. -- Как вы сами сказали, девочка хочет
выйти замуж за Дональда, и я убежден, что мать не откажет ей в согласии.
Как, по-вашему? Может быть, нам вместе поговорить с ней? Может быть, она не
учитывает всех обстоятельств, того, что он... они так любят друг друга. Ведь
ваша супруга не видела Дональда после приезда, а вы сами знаете, как
распространяются всякие слухи... -- ("Это Дональд, мой сын. Он умер".)
Ректор остановился, огромный, бесформенный в своей небрежной черной
одежде, умоляюще глядя на гостя. Мистер Сондерс встал, и ректор взял его под
руку -- только бы он не убежал.
-- Да, это самое лучшее. Мы вместе пойдем к ней и все обсудим как
следует, прежде чем принять окончательное решение. Да, да! -- повторил
ректор, подстегивая слабеющую уверенность, стараясь убедить себя. -- Значит,
сегодня же, к вечеру?
-- Хорошо, к вечеру, -- согласился мистер Сондерс.
-- Да, это правильный путь. Я уверен, что она не все понимает. Вы тоже
считаете, что она не все полностью уяснила себе? -- ("Это Дональд, мой сын.
Он умер".)
-- Конечно, конечно, -- в свою очередь согласился мистер Сондерс.
Джонс уже нашел трубку и, придерживая болевшую руку, набил и раскурил
ее.
Она только что встретила миссис Уорзингтон в магазине и обсудила с ней,
как консервировать сливы. Потом миссис Уорзингтон попрощалась и медленно
проковыляла к своей машине. Негр-шофер ловко и равнодушно подсадил ее и
захлопнул дверцу.
"А я куда здоровей, -- радостно подумала миссис Берни, следя за
болезненной, подагрической походкой другой старухи. -- Какая она ни на есть
богачка, при своей машине. -- И от злорадства ей стало легче, даже кости не
так ныли, даже походка сделалась ровнее. -- При всех при ейных денежках, --
подумала она. И тут увидела эту чужую женщину, что жила у ректора Мэтона,
ту, что приехала с ректорским сыном и с другим мужчиной. -- Столько про нее
всякого говорят и, видать, правильно. Все думали -- она-то за него и выйдет,
а мальчик возьми да брось ее из-за этой Сондерсовой девчонки, вертихвостки
этакой".
-- Ну, как, -- заговорила она со сдержанным любопытством, заглядывая в
бледное спокойное лицо высокой темноволосой женщины в неизменном темном
платье с безукоризненным белым воротничком и манжетками, -- говорят, у вас в
доме скоро свадьба. Это для Дональда счастье. Небось влюблен в нее по уши?
-- Да. Они ведь были обручены давно.
-- Как же, знаю. Но никто не думал, что она станет дожидаться его, а не
то, чтобы пойти за такого больного, такого изрубцованного. У ней-то женихов
было хоть отбавляй.
-- Люди часто ошибаются, -- напомнила ей миссис Пауэрс. Но миссис Берни
настаивала на своем:
-- Да, женишков хоть отбавляй. Да и Дональд, видно, не зевал? -- хитро
спросила она.
-- Не знаю. Видите ли, я с ним знакома совсем недавно.
-- Вон оно как! А мы-то думали, что вы с ним -- старые дружки.
Миссис Пауэрс посмотрела на ее приземистую аккуратную фигурку в плотном
черном платье и ничего не ответила.
Миссис Берни вздохнула:
-- Да, брак -- дело благое. Вот мой мальчик, так и не женился. Может,
сейчас он и был бы женат: девушки по нем с ума сходили, да только он ушел на
войну совсем мальчишкой. -- Жадное, назойливое любопытство вдруг покинуло ее.
-- Слыхали про моего сына? -- с тоской спросила она.
-- Да, мне про него говорили. Доктор Мэгон рассказывал. Говорят, он был
храбрым солдатом?
-- Ну как же! Да вот не уберегли его, столько вокруг народу толкалось, а
его все равно убили. Могли бы хоть отнести его куда, в какой-нибудь дом, что
ли, может, там женщины какие спасли бы его. Другие небось вернулись
здоровехоньки, знай, хвастают, пыжатся. Небось, их, офицеришек этих и не
задело! -- Она обвела выцветшими голубоватыми глазами притихшую площадь.
Потом спросила: -- А вы никого из близких на войне не потеряли?
-- Нет, -- тихо ответила миссис Пауэрс.
-- Так я и думала, -- сердито сказала старуха. -- И непохоже: такая
складная, красивая. Да мало у кого такое горе. А мой был такой молодой,
такой храбрый... -- Она завозилась с зонтиком. Потом бодро сказала: -- Что ж,
хоть к Мэгону сын вернулся. Это же хорошо. Особенно теперь, когда он
женится. -- В ней опять проснулось нехорошее любопытство: -- А он сам как,
годится?
-- Годится?
-- Да, для женитьбы. Он не того... не совсем... Понимаете, мужчина не
имеет права навязываться, ежели он не совсем...
-- До свидания! -- коротко бросила миссис Пауэрс и пошла, а та осталась
стоять, приземистая, аккуратная, в своем чистеньком, не пропускающем воздух
черном платье, подняв бумажный зонтик, как знамя, упрямая и непоколебимая.
-- Дура, сумасшедшая идиотка! Выходить за слепого, за нищего... Да он же
почти мертвец!
- Неправда! Неправда!
-- А как же его еще назвать? Вчера у меня была тетушка Калли и Нельсон.
Она говорит: его белые люди совсем убили, до смерти.
-- Мало ли что негры болтают. Наверно, ей не позволили беспокоить его,
вот она и говорит...
-- Глупости! Тетушка Калли столько детей вынянчила, что и не сосчитать.
Раз она говорит, что он болен, -- значит, он действительно болен.
-- Мне все равно. Я выхожу за него замуж.
Миссис Сондерс шумно вздохнула, скрипнув корсетом. Сесили стояла перед
ней, раскрасневшаяся, упрямая.
-- Слушай, детка. Если ты выйдешь за него -- тыпогубишь себя, погубишь
все свои возможности, свою молодость, красоту, откажешься от всех, кому ты
так нравишься: от прекрасных партий, отличных женихов.
-- Мне все равно, -- упрямо повторила Сесили.
-- Подумай хорошенько. Ты можешь выйти за кого угодно. Столько будет
радости: венчаться в Атланте, роскошная свадьба, все твои знакомые будут
шаферами, подружками, чудные платья, свадебная поездка... И вдруг так себя
погубить! И это после того, что мы с отцом для тебя сделали.
-- Мне все равно. Я выйду за него замуж.
-- Но почему? Неужели ты его любишь?
-- Да, да!
-- Даже с этим шрамом?
Сесили побелела, уставившись на мать. Глаза у нее потемнели, она
медленно подняла руку. Миссис Сондерс взяла ее за руку, насильно притянула к
себе на колени. Сесили пыталась сопротивляться, но мать обняла ее, прижала
головой к своему плечу, нежно погладила по голове.
-- Прости меня, крошка. Я не хотела... Расскажи мне сама: что же
произошло?
"Нет, это нечестно с маминой стороны", -- подумала Сесили с гневом, но
поведение матери ее обезоруживало: она чувствовала, что сейчас расплачется.
А тогда все пропало.
-- Пусти меня! -- сказала она, вырываясь, ненавидя эти материнские
уловки.
-- Тише, тише! Успокойся, расскажи мне, в чем дело. Есть же у тебя
какая-то причина.
Она перестала сопротивляться и лежала, совершенно обессилев.
-- Нет. Просто хочу за него замуж. Пусти меня, мама, ну, пожалуйста.
-- Сесили, может быть, отец вбил тебе это в голову?
Она покачала головой, и мать повернула ее лицом к себе.
-- Посмотри на меня! -- Они смотрели в глаза друг другу, и миссис Сондерс
повторила: -- Объясни же мне: что за причина?
-- Не могу!
-- То есть не хочешь?
-- Ничего не могу тебе сказать! -- Сесили вдруг соскользнула с колен
матери, но миссис Сондерс, не выпуская ее, прижала к своим коленям. -- Не
скажу! -- крикнула Сесили, вырываясь. Мать прижала ее еще крепче. -- Пусти,
мне больно!
-- Скажи мне все!
Сесили вырвалась из ее рук, встала.
-- Ничего не могу сказать. Просто я должна выйти за него замуж.
-- Должна? То есть как это -- "должна"? -- Она уставилась на дочку, и
постепенно ей стали вспоминаться старые слухи про Дональда, сплетни, которые
она позабыла. -- Должна выйти за него замуж? Уж не хочешь ли ты сказать, что
ты... что моя собственная дочь -- со слепым, с человеком без гроша, с
нищим...
Сесили в ужасе смотрела на мать, лицо ее вспыхнуло.
-- Ты... Ты смела подумать... ты мне говоришь... Нет, ты мне не мать,
ты... ты чужая! -- И вдруг она расплакалась, громко, как ребенок, открыв рот,
даже не пряча лица. Она повернулась, побежала. -- Не смей со мной
разговаривать! -- крикнула она, задыхаясь, и с плачем помчалась наверх.
Хлопнула дверь. Миссис Сондерс осталась сидеть в раздумье, мерно
постукивая ногтем по зубам. Через некоторое время она встала и, подойдя к
телефону, вызвала номер мужа.
Весь город
-- Интересно, что думает эта женщина, с которой он приехал, теперь,
когда он берет другую? Будь я дочкой Сондерсов -- ни за что не вышла бы за
человека, который привез другую женщину чуть ли не ко мне в дом. А эта
приезжая, что же она теперь будет делать? Должно быть, уедет, найдет себе
еще кого-нибудь. Надеюсь, теперь она будет умнее, найдет себе здорового...
Странные дела там творятся, в этом доме. Да еще у священника. Правда, он из
епископальной церкви. Будь он не такой хороший человек...
Джордж Фарр
-- Это неправда, Сесили, милая, любимая. Ты не можешь, не можешь. После
того, что было, -- тело твое, распростертое, узкое, как ручей,
расступается...
Весь город
-- Слышал я, будто сын Мэгона, ну, этот, инвалид, женится на дочке
Сондерсов. Жена меня уверяла, что никогда этого не будет, а я все время
говорил...
Миссис Берни
-- Мужчины ничего не понимают. Смотрели бы за ним лучше. А теперь
говорят: нет, ему было неплохо...
Джордж Фарр
-- Сесили, Сесили... Ведь это же смерть!
Весь город
-- Там еще тот солдат, что приехал с Мэгоном. Небось теперь эта женщина
его возьмет. А может, ей уже и стараться не надо? Может, он зря времени не
терял?
-- А ты бы на его месте терял?
Сержант Мэдден
-- Пауэрс, Пауэрс... Огненное копье вспышки в лицо человеку, как бабочку
-- булавкой... Пауэрс... Не повезло ей, бедняжке.
Миссис Берни
-- Дьюи, сыночек...
Сержант Мэдден
-- Нет, мэм. Все было в порядке. Мы сделали, что могли...
Сесили Сондерс
-- Да, да, Дональд, правда, правда! Правда, я привыкну к твоему бедному
лицу, Дональд... Джордж, милый, любовь моя, увези меня, Джордж!
Сержант Мэдден
-- Да, да! Все было в порядке! -- ("Солдат на приступке... кричит от
страха...")
Джордж Фарр
-- Сесили, как ты могла? Как ты могла?..
Весь город
-- А эта девочка!.. Пора, пора взять ее в руки. Бегает по городу, чуть
ли не нагишом. Хорошо, что он слепой, верно?
-- Она, видно, на то и надеется, что он так и не прозреет...
Маргарет Пауэрс
Нет, нет, прощай милый мертвый Дик, некрасивый мертвый Дик...
Джо Гиллиген
Он помирает, а ему достается женщина, которая ему вовсе и не нужна, а я
вот не помираю... Маргарет, что же мне делать? Что я могу сказать?
Эмми
-- "Пойди сюда, Эмми... Ох, иди же ко мне, Дональд". Нет, он мертвый.
Сесили Сондерс
-- Джордж, бедный, милый... любовь моя". Что мы наделали?
Миссис Берни
-- Дьюи, Дьюи, такой храбрый, такой молодой...
("Это Дональд, мой сын. Он умер".)
Миссис Пауэрс поднималась по лестнице под любопытным взглядом миссис
Сондерс. Хозяйка дома встретила ее холодно, почти грубо, но миссис Пауэрс
настояла на своем и, следуя указаниям матери, нашла дверь в комнату Сесили и
постучала.
Подождав, она снова постучала и позвала:
-- Мисс Сондерс!
Снова молчание, напряженное, недолгое, -- и голос Сесили, глухо:
-- Уходите!
-- Прошу вас, -- настаивала гостья. -- Мне нужно видеть вас.
-- Нет, нет, уходите!
-- Но мне необходимо вас видеть. -- Ответа не было, и она добавила: -- Я
только что разговаривала с вашей мамой и с доктором Мэгоном. Впустите меня,
прошу вас!
Она услыхала движение, скрип кровати, потом -- снова тишина. "Дурочка,
зря тратит время, пудрится. Да ты сама тоже напудрилась бы", -- сказала она
себе. Дверь под ее рукой отворилась.
Следы слез стали только заметнее от пудры, и Сесили повернулась спиной
к миссис Пауэрс. Та видела отпечаток тела на постели, смятую подушку. Миссис
Пауэрс села в ногах кровати -- стул ей не предложили, -- и Сесили, на другом
конце комнаты, опершись на подоконник, нелюбезно спросила:
-- Что вам надо?
"Как похожа на нее эта комната!" -- подумала гостья, глядя на светлое
полированное дерево, туалет с тройным зеркалом, уставленный хрупким
хрусталем, и тонкое белье, сброшенное на стулья, на пол. На комоде стояла
маленькая любительская фотография в рамке.
-- Можно взглянуть? -- опросила она, инстинктивно угадывая, чья это
фотография.
Сесили упрямо повернулась спиной, и сквозь прозрачный свободный халатик
прошел свет из окна, очертив ее узенькую талию. Миссис Пауэрс подошла и
увидала Дональда Мэгона -- без шапки, в помятой расстегнутой куртке, он стоял
у железной ограды, держа маленького покорного щенка за шиворот, как сумку.
-- Очень на него похоже, правда? -- спросила она, но Сесили грубо
сказала:
-- Чего вам от меня надо?
-- Вы знаете, ваша матушка меня спросила то же самое. Видно, она тоже
считает, что я вмешиваюсь не в свое дело.
-- А разве нет? Никто вас сюда не звал. -- Сесили повернулась к ней,
прислонясь бедром к подоконнику.
-- Нет, я не считаю вмешательством то, что оправдано. А вы?
-- Оправдано? Кто же вас просил вмешаться? Неужели Дональд? А может, вы
меня хотите отпугнуть? Только не говорите, что Дональд просил вас избавить
его от меня: это ложь.
-- Но я и не собираюсь. Я только хочу помочь вам обоим.
-- Знаю, вы против меня. Все против меня, кроме Дональда. А вы его
держите взаперти, как... как арестанта. -- Она круто повернулась и
прислонилась к стеклу.
Миссис Пауэрс сидела спокойно, разглядывая ее хрупкое полуобнаженное
тело под этим бессмысленным халатиком -- прозрачным, как паутинка, хуже чем
ничего, дополнявшим что-то, обшитое кружевцем, видневшееся над длинной
шелковистой линией чулок... "Если бы Челлини был монахом-анахоретом, он бы
вообразил ее именно такой", -- подумала миссис Пауэрс, смутно представляя
себе девушку совсем нагой. Потом встала с кровати, подошла к окну. Сесили
упрямо отвернула голову, и, думая, что она плачет, гостья осторожно
погладила ее плечо.
-- Сесили, -- сказала она тихо.
Но зеленые глаза Сесили были сухи, как камни, и она быстро перешла
комнату легкими, грациозными шагами. Она остановилась у двери, широко
распахнув ее. Но миссис Пауэрс не приняла вызов, осталась у окна. "Неужто
она никогда, никогда не забывает позировать?" -- подумала она, смотря, как
девушка с заученной грацией, полуобернувшись, как на свободном шарнире,
стояла у дверей. Сесили встретила ее взгляд с высокомерным, повелительным
презрением.
-- Неужели вы не выйдете из комнаты, даже когда вас просят? -- сказала
она, заставляя себя говорить размеренно и холодно.
Миссис Пауэрс подумала: "О черт, все это бесполезно", -- и, подойдя к
кровати, прислонилась к изголовью. Сесили, не меняя позы, подчеркнутым
жестом еще шире распахнула двери. Миссис Пауэрс стояла спокойно, изучая ее
заученное хрупкое изящество ("Ноги прелестные, -- подумала она, -- но зачем
она так позирует передо мной? Я же не мужчина"), потом медленно провела
ладонью по гладкому дереву кровати. Вдруг Сесили грохнула дверью и вернулась
к окошку. Миссис Пауэрс подошла к ней.
-- Сесили, почему бы нам не поговорить спокойно? -- (Девушка не ответила,
словно перед ней была пустота, и только нервно мяла занавеску.) -- Мисс
Сондерс!
-- Оставьте меня в покое! -- вдруг вспыхнула Сесили, опалив ее гневом. --
Мне с вами не о чем разговаривать. Зачем вы пришли ко мне? -- Глаза у нее
потемнели, смягчились. -- Хотите его отнять? Берите! У вас есть все
возможности -- заперли его так, что даже мне нельзя его видеть!
-- Но я вовсе не хочу его отнимать. Я только хочу наладить все для него.
Неужто вы не понимаете, что если бы я захотела, я вышла бы за него замуж до
того, как привезти его домой?
-- Вы, наверно, пробовали, и вам не удалось. Оттого вы и не вышли за
него. Нет, нет, не возражайте, -- перебила она гостью, когда та попыталась
возразить, -- я с первого дня все поняла. Вы за ним охотитесь. А если нет --
зачем вы тут живете?
-- Вы отлично знаете, что это ложь, -- спокойно сказала миссис Пауэрс.
-- Тогда почему вы так им интересуетесь, если вы не влюблены в него?
("Нет, это безнадежно".) Гостья положила руку на плечо девушки. Сесили
сразу вырвалась, и миссис Пауэрс снова прислонилась к кровати. Потом
сказала:
-- Ваша мама решительно против, а отец Дональда этого ждет. Но разве вы
можете пойти против матери? -- ("И против самой себя!")
-- Во всяком случае в ваших советах я не нуждаюсь! -- Сесили отвернулась,
весь ее гнев, все высокомерие пропало, сменившись скрытым, безнадежным
отчаянием. Даже ее голос, ее поза совершенно изменились. -- Неужели вы не
видите, какая я несчастная? -- жалобно сказала она. -- Я не хотела вам
грубить, но я не знаю, что мне делать, не знаю... Я попала в такую беду: со
мной случилась ужасная вещь. Нет, не надо!..
Миссис Пауэрс, видя ее лицо, торопливо подошла к ней, обвила рукой
узенькие плечи. Но Сесили уклонилась от нее:
-- Уходите, пожалуйста. Пожалуйста, уходите!
-- Скажите мне, что случилось?
-- Нет, нет, не могу. Пожалуйста...
Они замолчали, прислушались. Раздались шаги, остановились у двери. Стук
-- и голос отца Сесили окликнул ее.
-- Да?
-- Доктор Мэгон пришел. Ты можешь сойти вниз?
Женщины посмотрели друг на друга.
-- Пойдем! -- сказала миссис Пауэрс.
Глаза Сесили совсем потемнели.
-- Нет, нет, нет! -- зашептала она, дрожа.
-- Сесили! -- позвал отец.
-- Скажите: "Сейчас", -- шепнула миссис Пауэрс.
-- Сейчас, папочка. Иду!
-- Хорошо!
Шаги удалились, и миссис Пауэрс потянула Сесили к двери. Девушка
сопротивлялась.
-- Не могу идти в таком виде! -- истерически бормотала она.
-- Нет, можете. Ничего. Пойдем.
Миссис Сондерс, прямая, напыщенная, с воинственным видом сидела в
кресле, и они из-за двери услышали, как она сказала:
-- Разрешите спросить, какое отношение имеет эта... эта женщина?
Ее муж жевал сигару. Свет, падая на лицо ректора, лежал на нем, словно
серая, выветренная маска. Сесили бросилась к нему.
-- Дядя Джо! -- крикнула она.
-- Сесили! -- резко сказала мать. -- Как ты смеешь являться в таком виде?
Ректор встал, огромный, черный, обнял девушку.
-- Дядя Джо! -- повторила она, прижимаясь к нему.
-- Ну, Роберт... -- начала было миссис Сондерс, но ректор перебил ее.
-- Сесили! -- сказал он, подымая ее голову. Но она отвернулась и спрятала
лицо у него на груди.
-- Роберт! -- сказала миссис Сондерс.
Ректор ровным, серым голосом сказал:
-- Сесили, мы все обсудили... сообща... и мы думаем... твои родители...
Она встрепенулась, вся на виду, в этом бессмысленном халатике.
-- Папочка! -- крикнула она, в испуге глядя на отца.
Он опустил глаза, медленно крутя в руках сигару. Ректор продолжал:
-- Мы думаем, что ты только... что тебе... Говорят, что Дональд скоро
умрет, Сесили, -- докончил он.
Гибкая, как тростинка, она откинулась назад в его руках, вглядываясь в
его лицо испуганно, пристально
-- Ах, дядя Джо! Неужели и вы меня предали? -- в отчаянии крикнула она.
Всю неделю Джордж Фарр ходил совершенно пьяный. Его приятель, приказчик
из кафе, думал, что тот сойдет с ума. Джордж стал местной
достопримечательностью, знаменитостью: даже городские пьяницы уважали его,
звали по имени и клялись ему в неизменной верности.
В промежутках между взрывами пьяного буйства, пьяной тоски или веселья
его охватывало страшное отчаяние, и он метался в блаженной муке, словно
зверь в клетке, в медленной смертельной пытке: неуемная, тупая боль. Но, как
правило, он ухитрялся всегда быть пьяным. Узкое ее тело, нагое, нежно
расступается... "Выпьем, что ли... Я вас убью, не смейте к ней приставать!..
Девочка моя, единственная... Тонкое тело... Давай выпьем... О господи,
господи, господи... нежно расступается... для другого... Ну, выпьем. Какого
черта! Плевать мне. О господи, господи, господи..."
И хотя "порядочные" люди с ним на улице не разговаривали, но он как бы
находился под защитой случайных знакомых и друзей, белых и черных, как это
водится в маленьких городках, особенно среди "низшего" сословия.
Он сидел, глядя остекленелыми глазами на покрытый клеенкой стол, среди
запахов жареного, в шуме и гаме.
"Кле-э-вер цве-э-те-о-от... а-ах, кле-э-ве-эр цве-э-те-от", -- пел
кто-то страшным, гнусавым голосом, и мелодия равномерно прерывалась
тикающим, монотонным звуком, похожим на часовой завод бомбы, примерно так:
"Кле-э(тик)-ве-эр(тик)... цве-э-(тик)-те-о-от(тик)".
Рядом с ним сидели два его новых дружка, ссорились, плевались, пожимали
руки и плакали под бесконечный треск сломанной граммофонной пластинки.
"Кле-э-вер цве-э-те-о-от", -- повторял приторно-сладкий, страстный
голос.
Когда пластинка кончилась, они пробрались в грязный закоулок за еще
более грязной кухней -- там Джордж Фарр поил их своим виски. Вернувшись, они
снова поставили ту же пластинку и долго жали друг другу руки под пьяные
слезы, откровенно текущие по их немытым щекам. "Кле-э-ве-эр
цве-э-те-о-от..."
Нет, право, настоящий порок -- штука скучная, пристойная: ничто на свете
не требует столько физических и моральных сил, как хождение по так
называемой "дурной дорожке". Быть "добродетельным" куда проще и легче.
"Кле-э-ве-эр цве-э-те-о-от..."
...Через некоторое время он сообразил, что его кто-то дергает. С трудом
сосредоточив взгляд, он увидел хозяина в фартуке, которым он, наверно,
месяца три подряд вытирал посуду.
-- Кк-кого чч-черр-та нн-над-до? -- воинственно пролепетал он пьяным
голосом, и тот наконец втолковал ему, что его требуют к телефону в соседней
лавчонке. Он встал, пытаясь собраться с силами.
"Кле-э-ве-эр цве-э-э..."
Через много веков он наконец добрался до телефонной трубки, стараясь
держаться на ногах, равнодушно глядя, как светлый шар над прилавком медленно
описывает концентрические круги.
-- Джордж? -- В неузнаваемом голосе, назвавшем его по имени, звучал такой
страх, что он сразу, как от удара, стал трезветь. -- Джордж?
-- Я Джордж... Алло, алло...
-- Джордж, это Сесили, Сесили...
Опьянение схлынуло, как отлив на море. Он почувствовал, как сердце
остановилось и вдруг заколотилось, оглушая, ослепляя его потоком собственной
крови.
-- Джордж... ты меня слышишь?
("Ах, Джордж, зачем ты напился!") ("Ох, Сесили, Сееили!")
-- Да! Да! -- сжимая трубку, как будто это могло ее удержать. -- Да,
Сесили! Сесили! Сесили? Это я, Джордж...
-- Приходи ко мне сейчас же. Немедленно!
-- Да! Да! Сейчас?
-- Приходи, Джордж, милый. Скорее, скорее!
-- Да! -- закричал он опять. -- Алло! -- Но трубка молчала. Он подождал --
молчание. Сердце колотилось, колотилось жарко, быстро: он чувствовал горячую
горечь крови во рту, в горле. ("Сесили, ох, Сесили...")
Он пробежал в глубь лавки. Под удивленным взглядом пожилого приказчика,
выполнявшего заказ, Джордж Фарр разорвал рубашку на груди и в лихорадочной
спешке подставил голову под холодный кран. ("Сесили, ох, Сесили!")
Он казался таким бесконечно старым, таким усталым, когда сидел во главе
стола, перед нетронутой едой, -- словно все его мышцы обмякли, потеряли
упругость. Гиллиген, как всегда, ел непринужденно, с аппетитом. Дональд с
Эмми сидели рядом, чтобы Эмми легче было ему помогать. Эмми нравилось
нянчиться с ним теперь, когда он уже не мог быть для нее возлюбленным, и она
горячо и страстно протестовала, когда миссис Пауэрс хотела ее сменить. Тот,
прежний ее Дональд, давно умер; этот был только жалким его подобием, но Эмми
старалась дать ему все что можно, как всегда бывает с женщинами. Она даже
привыкла есть сама, только когда все уже остывало.
Миссис Пауэрс наблюдала их со своего места. Голова Эмми в растрепанных,
неопределенного цвета, кудрях с беспредельной нежностью склонилась над его
изуродованным лицом; в ее огрубевших от работы пальцах, казалось, было свое
зрение: так быстро, так ласково они угадывали каждое его движение, вели его
руку с едой, приготовленной специально для него. Миссис Пауэрс размышляла:
"Какого Дональда Эмми любила больше, не забыла ли она того, прежнего,
совсем, не остался ли тот для нее только символам старого горя?.." И вдруг
удивительная по своей логичности мысль пришла к ней: "Вот она, та женщина,
на которой нужно жениться Дональду".
"Ну, конечно, это она. И отчего раньше никто об этом не подумал?..
Впрочем, -- сказала она себе, -- об этом вообще никто как следует не думал,
все шло само собой, и никому напрягать свои умственные способности не
приходилось. Но почему мы так твердо решили, что он должен жениться именно
на Сесили? А вот, поди же, все сочли это непреложной истиной и, закрыв
глаза, разинув рот, понеслись вперед, как свора гончих.
Но пойдет ли Эмми за него? Не испугается ли она этой возможности
настолько, что будет стесняться ухаживать за ним так же заботливо и умело,
как сейчас; как бы при этом в ее представлении не слились два разных
Дональда -- инвалид и возлюбленный; для него это было бы гибельным.
Интересно, что скажет Джо?"
Она посмотрела на Эмми: бесстрастная, как само провидение, та помогала
Дональду ловко и незаметно, словно обволакивая его своей заботой, но не
дотрагиваясь до него. "Во всяком случае спрошу ее", -- подумала миссис
Пауэрс, допивая чай.
Наступал вечер. И, памятуя о вчерашнем ночном дожде, древесные лягушки
принялись снова нанизывать бусинки монотонных текучих звуков; травинки и
листья, потеряв зримый облик, стали обликом звука, тихим дыханием земли,
почвы, отходящей ко сну; растения, что высились днем стрелами цветов, стали
к ночи стрелами запахов: серебряное дерево за углом дома приглушило свой
нестихающий, нелетучий восторг. И уже на дорожках жабы, шлепая животами по
прогретому бетону, впивали всем телом дневное тепло.
Внезапно ректор очнулся от раздумья:
-- Эх, опять мы делаем из мыши слона. Уверен, что ее родители не станут
так упорно отказывать ей в своем согласии, раз она хочет выйти замуж за
Дональда. Почему бы им возражать против того, что их дочь выйдет за него? Вы
что-нибудь...
-- Тсс! -- сказала миссис Пауэрс. Старик удивленно посмотрел на нее, но
увидав, что она предупреждающе взглянула на погруженного в забытье Дональда,
все понял. А она, увидав испуганные, расширенные глаза Эмми, встала из-за
стола. -- Вы уже кончили? -- спросила она ректора. -- Тогда, может быть, пойдем
в кабинет?
Дональд сидел тихо, спокойно что-то дожевывал. Трудно было сказать --
слышал он или нет. Проходя мимо Эмми, она наклонилась и шепнула:
-- Мне надо с тобой поговорить. Не говори ничего Дональду.
Ректор прошел вперед, ощупью зажег свет в кабинете.
-- Будьте осторожнее, когда говорите при нем. Надо решить, как ему
сказать.
-- Да, -- виновато согласился он, -- я так глубоко задумался.
-- Знаю, знаю. Но, по-моему, не надо ничего говорить ему, пока он сам не
спросит.
-- Нет, до этого не дойдет. Она любит Дональда: она не позволит
родителям помешать их браку. Вообще я никогда не поощрял, чтобы
молодую особу уговаривали выйти замуж против воли родителей, но в данном
случае... Ведь вы не думаете, что я непоследователен, что я тут пристрастен,
потому что дело касается моего сына?
-- Нет, нет, что вы! Конечно, нет!
-- Да, несомненно! -- Что еще она могла сказать?
Гиллиген и Мэгон ушли, и Эмми убирала со стола, когда она вернулась.
Эмми сразу бросилась к ней.
-- Она от него отказывается, что ли? О чем это говорил дядя Джо?
-- Ее родителям это не по душе. Вот и все. И она не отказывается. Но,
по-моему, надо бы это прекратить, Эмми. Она столько раз меняла свое решение,
что теперь никто не знает, как она поступит.
Эмми отвернулась и, опустив голову, стала что-то соскребать с тарелки.
Миссис Пауэрс смотрела, как деловито снуют ее руки под тихое звяканье посуды
и серебра.
-- А ты как думаешь, Эмми?
-- Не знаю, -- хмуро оказала Эмми. -- Она не моего поля ягода. Ничего я в
этом не понимаю.
Миссис Пауэрс подошла к столу.
-- Эмми, -- сказала она. Но та не подняла головы, ничего не ответила. Она
ласково взяла девушку за плечо- -- Ты бы вышла за него замуж, Эмми?
Эмми выпрямилась, вспыхнула, стиснув в руках тарелку и нож.
-- Я? Чтоб я за него вышла? Подобрать чужие объедки? -- ("Дональд,
Дональд...") -- И главное -- чьи? Ее! А она за всеми мальчишками в городе
бегала, расфуфыренная, в шелковых платьях!
Миссис Пауэрс пошла к двери, и Эмми принялась свирепо счищать еду с
тарелок. Тарелка перед ней помутнела, она мигнула, и что-то капнуло ей на
руку.
-- Нет, не видать ей, как я плачу! -- с сердцем шепнула она и еще ниже
наклонила голову, выжидая, что миссис Пауэрс опять спросит ее. ("Дональд,
Дональд...")
С детства приходить весной в школу в грубом платье, в толстых башмаках,
а у других девочек шелка, мягкие туфельки. Быть такой некрасивой, когда
другие девочки такие хорошенькие...
Идти домой, где ждет работа, а другие девочки разъезжают в машинах или
едят мороженое, болтают с мальчиками, танцуют с ними, а на нее мальчики и
внимания не обращают; и вдруг он тут, идет рядом с ней, такой быстрый,
спокойный, так неожиданно -- и уже ей все равно, шелка на ней или нет.
А когда они вдвоем плавали, или рыбачили, или бродили по лесу, она и
вовсе забывала, что она некрасивая. Потому что он-то был красивый, весь
смуглый, быстрый, спокойный... От него и она становилась красивой...
И когда он сказал: "Иди ко мне, Эмми", -- она пошла к нему, и под ней --
мокрая трава, вся в росе, а над ней -- его лицо, и все небо -- короной над
ним, и месяц струится по ним, как вода, только не мокрая, только ее не
чувствуешь...
"Выйти за него замуж? Да, да!" Пусть он больной -- она его вылечит.
Пусть этот Дональд позабыл ее -- она-то его не забыла: она все помнит за
двоих. "Да! Да!" -- беззвучно крикнула она, складывая тарелки, ожидая, что
миссис Пауэрс еще раз спросит ее. Покрасневшие руки работали вслепую, слезы
так и капали на пальцы. "Да! Да!" Она старалась думать так громко, чтобы та
услыхала ее мысли.
-- Нет, не видать ей, что я плачу, -- шепнула она, а миссис Пауэрс стояла
в дверях и все так же молча смотрела на ее согнутую спину.
Эмми медленно собрала посуду -- дальше ждать было нечего. Отвернувшись,
она медленно понесла посуду в буфетную, выжидая, чтобы миссис Пауэрс снова
заговорила. Но та ничего не сказала, и Эмми вышла из столовой, из гордости
пряча слезы от чужой женщины.
В кабинете было темно, но, проходя мимо, миссис Пауэрс видела голову
старика, смутным силуэтом на фоне сгустившейся за окном тьмы. Медленно она
вышла на веранду. И прислонившись в темноте к колонне, за пучком света,
падавшим из дверей, высокая, спокойная, она слушала приглушенный шорох
ночных существ, медленный говор прохожих, невидимо проходивших по невидимой
улице, смотрела, как быстро проносятся двойные зрачки автомобилей, похожие
на беспокойных светляков. Одна из машин, притормозив, остановилась на углу,
и через минуту темная фигурка торопливо, но настороженно пробежала по
светлеющему гравию дорожки. Вдруг она остановилась на полпути, тихонько
взвизгнула и снова побежала к ступенькам веранды и остановилась -- миссис
Пауэрс вышла из-за колонны.
-- Ах! -- вскрикнула мисс Сесили Сондерс, вздрогнув. Ее тонкая рука
вспорхнула к темному платью. -- Миссис Пауэрс!
-- Да. Входите, пожалуйста!
Грациозными, нервными шажками Сесили взбежала по ступенькам.
-- Т-там лягушка! -- объяснила она, задыхаясь. -- Я чуть не наступила...
Уфф! -- Она вздрогнула, тоненькая, как пригашенный язычок пламени под темным
покровом платья. -- А дядя Джо дома? Можно мне... -- Ее голос настороженно
замер.
-- Он у себя в кабинете, -- ответила миссис Пауэрс.
"Что с ней случилось?" -- подумала она.
Сесили стояла так, что свет из холла падал прямо на нее. В ее лице была
какая-то неуловимая отчаянная тревога, безнадежная бравада, и она долгим
взглядом искала чего-то в затененном лице другой женщины. Потом внезапно
нервно пробормотала: "Спасибо! Спасибо!" -- и быстро бросилась в дом. Миссис
Пауэрс поглядела ей вслед и, войдя за ней, увидала ее темное платье. "Да она
уезжает!" -- с уверенностью сказала себе миссис Пауэрс.
-- Дядя Джо? -- окликнула она, касаясь обеими руками дверной рамы.
Кресло ректора скрипнуло.
-- А? -- спросил он, и девушка метнулась к нему, как летучая мышь, темная
в темноте, и, упав к его ногам, обняла его колени. Он пытался поднять ее, но
она только крепче прижалась к нему, пряча голову в его коленях.
-- Дядя Джо, простите меня, простите!
-- Да, да, я знал, что ты к нам вернешься, я говорил им...
-- Нет, нет, я... я... Вы всегда были так добры ко мне, я не могла так
просто... -- Она судорожно прижалась к нему.
-- Что с тобой, Сесили? Ну, ну, не надо плакать. Скажи, что с тобой? Что
случилась? -- И с горьким предчувствием он приподнял ее лицо, стараясь
разглядеть его. Но оно так и осталось чем-то теплым и смутным в его руках.
-- Нет, сначала скажите, что прощаете меня, дядя Джо, милый. Скажите же,
скажите! Если вы меня не простите, я не знаю, что со мной будет!
Его руки скользнули вниз, легли на ее тонкие напряженные плечи, и он
сказал:
-- Ну, разумеется, я тебя прощаю!
-- Спасибо, ах, спасибо вам. Вы такой добрый... -- Она схватила его руку,
прижала к губам.
-- Но что же случилось, Сесили? -- спросил он тихо, стараясь успокоить
ее.
Она подняла голову.
-- Я уезжаю.
-- Значит, ты не выйдешь за Дональда?
Она снова спрятала голову в его коленях, стиснула ему руку своими
длинными нервными пальцами, прижалась к ней лицом.
-- Не могу, не могу. Я... Я стала скверной женщиной, дядя Джо, милый...
Простите меня, простите...
Он отнял руку, и она позволила поднять себя с полу, чувствуя его руки,
его большое, доброе тело.
-- Ну, перестань, перестань! -- сказал он, поглаживая ее спину тяжелой
ласковой рукой. -- Не плачь!
-- Мне пора, -- сказала она наконец, и ее тоненькая темная фигурка
оторвалась от его массивного тела. Он отпустил ее, она судорожно сжала его
руку и тут же выпустила. -- Прощайте! -- шепнула она и выбежала, быстрая и
На террасе она пробежала мимо миссис Пауэрс, не видя ее, и -- пролетела
по ступенькам. Та смотрела вслед ее тонкой темной фигурке, пока она не
исчезла... Через минуту на машине, стоявшей за углом сада, зажглись фары, и
она уехала...
Миссис Пауэрс вошла в кабинет и повернула выключатель. Ректор спокойно
и безнадежно смотрел на нее из-за стола.
-- Сесили отказалась, Маргарет. Так что свадьбы не будет.
-- Глупости, -- сказала она резко, протягивая ему свою крепкую руку. -- Я
сама с ним обвенчаюсь. Все время собиралась это сделать. Разве вы ничего не
подозревали?
"Сан-Франциско, Калифорния.
25 апреля, 1919 года.
Маргарет, любимая моя!
Вчера вечером я все сказал маме, но она, конечно, считает, что мы
слишком молоды. Но я объяснил, что война все переменила, время другое, война
людей делает старше, раньше не то было. Я смотрю на своих однолеток: они-то
не служили, не летали, а это человека воспитывает, они для меня все равно,
что дети, потому что я наконец нашел любимую женщину и мое детство
кончилось. Столько женщин я знал, и вдруг найти вас далеко, я даже не
ожидал, не думал. Мама говорит -- займись делом, заработай деньги, тогда за
тебя может какая-нибудь женщина и выйдет, так что с завтрашнего дня начинаю,
место для меня уже нашлось. Так что теперь уж недолго ждать -- скоро увидимся
и я обниму вас крепко и навеки веков. Как мне рассказать, до чего я вас
люблю, вы совсем другая, не то, что они. А меня уже любовь сделала сурьезным
человеком, понимаю, что есть ответственность. А они все такие дурочки:
болтают про джаз, бегают на танцульки и меня, конечно иногда приглашают, да
Бог с ними, лучше посижу один в комнате, подумаю про вас и напишу все свои
мысли на бумаге, пусть они там веселятся, глупые девчонки! Думаю про вас
всегда, и если бы вы могли думать про меня всегда, только не огорчайтесь
из-за меня, а думайте про меня всегда. Если вас огорчает, не думайте про
меня, не хочу огорчать вас, моя любимая. Но знайте, я вас люблю, буду только
вас любить одну, буду вас любить вечно.
Ваш навеки,
Джулиан"!
Баптистского священника, молодого дервиша в белом полотняном галстуке,
было легче всего заполучить] так что он пришел, выполнил свой долг и
удалился Был он молод, невероятно добросовестен, честен одержим желанием
делать добро, одержим настолько сильно, что стал невыносимо скучен. Он тоже
успел повоевать и очень уважал и любил доктора Мэгона, отказываясь верить,
что старый священник, только за то, что он принадлежит к епископальной
церкви, будет после смерти гореть в аду.
Он пожелал им счастья и деловито поспешил уйти, повинуясь какому-то
непонятному внутреннему импульсу. Они смотрели вслед его энергичной,
решительной спине, пока он не скрылся из виду. Тогда Гиллиген молча помог
Дональду спуститься по ступенькам на лужайку, к его любимому креслу под
деревом. Молодая миссис Мэгон молча шла за ними. Молчание вошло у нее в
привычку, чего нельзя было оказать о Гиллигене. Но тут и он не сказал ей ни
слова. Идя с ним рядом, она протянула руку, дотронулась до его рукава. Он
повернул к ней лицо, такое мрачное, такое несчастное, что вдруг стало
невмоготу, тошно от всего происходящего! ("Дик, Дик, как ты вовремя ушел от
всей этой неразберихи!") Она быстро отвернулась, посмотрела через сад на
колокольню, где голуби провожали день воркованьем, смутным, как сон, и
крепко закусила губу. Замужем. Но никогда еще она не чувствовала себя такой
одинокой.
Гиллиген привычно-заботливо, с напускной бодростью усадил Мэгона в
кресло. Мэгон проговорил:
-- Ну вот, Джо. Значит, меня женили.
-- Да, -- сказал Гиллиген.
Его наигранное спокойствие исчезло. Даже Мэгон смутно, бессознательно
заметил это:
-- Слушайте, Джо!
-- Что скажете, лейтенант?
Но Мэгон промолчал, его жена села на свое обычное место. Откинувшись на
спинку стула, она смотрела на верхушку дерева. Мэгон наконец сказал:
-- Выполняйте, Джо.
-- Нет, не сейчас, лейтенант. Что-то охоты нет. Пожалуй, пойду
прогуляюсь, -- ответил он, чувствуя, что миссис Мэгон смотрит на него. Он
поглядел ей в глаза сурово, с вызовом.
-- Джо, -- тихо и горестно сказала она.
Гиллиген взглянул на нее: бледное лицо, печальные темные глаза, рот,
как незаживающая рана, -- и ему стало стыдно. Его хмурое лицо смягчилось.
-- Ну, ладно, лейтенант, -- сказал он таким же спокойным, как она, тоном,
с налетом своей обычной напускной несерьезности. -- Так о чем же будем
читать?
Разорим еще парочку второстепенных государств, что ли?
Только налет прежнего. Значит, все-таки оно вернулось. Миссис Мэгон
посмотрела на него с благодарностью, с той прежней, хорошо знакомой
сдержанной радостью, без улыбки, но с одобрением, которого ему давно, очень
давно не хватало, и ей стало так, будто она положила ему на плечо свою
твердую, сильную руку. Он торопливо отвел от нее глаза, грустный и
счастливый, уже без всякой горечи.
-- Выполняйте, Джо...
"Сан-Франциско, Калифорния.
Моя любимая
несколько слов, чтобы рассказать вам, что я поступил на службу, служу в
банке, зарабатываю для нас деньги. Хочу нам обеспечить место в жизни, какого
вы достойны, и чтоб у нас был семейный очаг. Кругом хорошо относятся все, я
с ними разговариваю про авиацию, они в ней ни черта не понимают. Они только
и думают как бы пойти потанцевать с кавалерами. С каждым днем наше свидание
все ближе и уже не расстанемся навеки. С любовью
Вечно ваш
Джулиан".
Девять ли дней, девяносто или девятьсот, но все пережитое имеет
счастливое свойство -- раньше или позже уходить в забвение, куда уходят все
человеческие измышления. Иначе вселенная была бы битком набита. Скажете: это
Божий промысел. Нет, тут дело женских рук: ни один мужчина не подходит так
утилитарно. Но, с другой стороны, женщины всегда сохраняют только то, что
можно потом использовать. Так что и эта теория тоже лопается.
Прошло некоторое время -- и уже любопытные посетители перестали
приходить; вскоре позабыли обо всем и те, кто говорил: "А что я вам
сказал?", узнав, что мисс Сесили Сондерс собирается выйти замуж за сына
священника, и те, кто говорил: "А что я вам сказал?", когда она не вышла
замуж за сына священника. Все уже думали и говорили о другом: это было
время, когда зачинался ку-клукс-клан и кончался мистер Вильсон --
демократический джентльмен, обитавший в Вашингтоне.
А кроме того, все узаконилось. Мисс Сесили Сондерс благополучно вышла
замуж -- хотя никто не знал, где они провели время с того часа, как выехали в
машине Джорджа Фарра из города, до следующего дня, когда их по всем правилам
обвенчал священник в Атланте. ("А что я вам всегда говорил про эту
девчонку?") Все предполагали Бог знает что. Но тут эта миссис Как-Ее-Там
тоже вышла замуж, положив конец двусмысленной ситуации.
И вот апрель стал маем. Стояли погожие дни, и солнце, грея все сильнее,
выпивало росу на заре, и цветы распускались, как девушки перед балом, а
потом, в томительной тяготе полудня, клонили головки, как девушки после
бала; земля, как располневшая женщина, лихорадочно примеряла шляпку за
шляпкой, убирая ее то яблоневым, то грушевым или персиковым цветом, а потом
сбрасывала его, примеряла нарциссы, жонкили и маки -- сбрасывала и те; так
расцветали и увядали ранние цветы, цвели поздние и опадали, уступая место
другим. Отцвели фруктовые деревья, забыты цветущие груши; вместо высоких
серебряных светильников в белом цвету стояли изумрудные светильники зеленой
листвы под синим куполом неба, по которому молчаливой медленной вереницей
плыли облака, как хор мальчиков в белых стихарях.
Листья становились все крупнее, все зеленей, пока лазурь, и серебро, и
алость не исчезли бесследно; птицы пели, любились, вили гнезда везде -- даже
в том деревце на углу, что по-прежнему взметало белогрудые листья к небу;
пчелы приминали клевер, и только изредка им мешал ленивый, медлительный
садовник со своей косилкой.
Жизнь в доме не изменилась. Ректор не испытывал ни радости, ни горя, он
и не сдался, и не противился ничему. Иногда он глубоко задумывался, уходил в
себя. Он по-прежнему отправлял службу под сумеречным дубовым сводом церкви,
а его паства еле слышно перешептывалась или дремала между пением псалмов,
пока голуби ворковали в молитвенной дремоте на шпиле церкви, а шпиль
вздымался к недвижным молодым облакам, обреченный на медленное разрушение.
Ректор обвенчал две пары, похоронил одного покойника. Гиллиген счел это
дурным предзнаменованием и высказал это вслух. Миссис Мэгон сочла это
глупостью и тоже высказала это вслух.
Иногда миссис Уорзингтон присылала за ними машину и они выезжали за
город втроем, жалея, что отцвел шиповник (то есть жалели только двое: Мэгон
позабыл, что такое шиповник); втроем они сидели под деревом, и один из них
мужественно расправлялся с многосложными словами, а другой сидел неподвижно
и не то спал, не то бодрствовал. Нельзя было сказать, слышит он или не
слышит. И так же нельзя было сказать, знал он или не знал, с кем его
обвенчали. Должно быть, ему было все равно. Эмми, умелая и ласковая, хотя
немного притихшая, попрежнему ухаживала за ним, как мать; Гиллиген
по-прежнему спал на койке в ногах у постели Мэгона, всегда наготове, если
что требовалось.
-- Ему бы жениться на вас с Эмми, -- с грустной иронией заметила как-то
миссис Мэгон.
Гиллиген и миссис Мэгон вернулись к своим прежним товарищеским
отношениям, тихо радуясь этой дружбе. Теперь, когда он уже не надеялся на
ней жениться, она чувствовала себя с ним спокойнее.
-- Может быть, это нам и нужно, Джо. Во всяком случае я не помню, чтобы
мне кто-нибудь был так по душе.
Они медленно шли вдоль садовой дорожки, усаженной розами и проходившей
мимо двух дубов, за которыми тополя у стены в тревожном строгом строю
напоминали колонны храма.
-- Легко же вам угодить, -- говорил Гиллиген, нарочно напуская на себя
кислую мину.
Зачем ему повторять, как он к ней относится?
-- Бедный Джо! -- оказала она. -- Сигаретку, пожалуйста!
-- Бедная вы! -- ответил он, протягивая сигарету. -- Мне-то ничего: я ведь
не женат.
-- Не вечно же вам ходить холостым. Слишком вы славный, из вас выйдет
хороший семьянин -- никуда не сбежите.
-- Это как понимать: вроде обещания? -- спросил он.
-- Там будет видно, Джо.
Они пошли дальше, но он удержал ее:
-- Слышите?..
Они остановились, и она внимательно посмотрела на него.
-- Что?
-- Опять этот проклятый пересмешник завел свое. Слышите его? И о чем он
только поет, как по-вашему?
-- Да мало ли о чем ему петь. Апрель кончается, идет май, а весна все
еще не прошла. Послушайте, как он поет...
Для Януариуса Джонса Эмми стала настоящим наваждением, таким
наваждением, которое уже переходит из области влечения в область расчета,
высшей математики, как навязчивая идея. Он подстраивал встречи с ней, но она
его резко отталкивала; он поджидал ее на дороге, как разбойник, умолял,
грозил, пытался применить грубую физическую силу, но был отвергнут еще
грубее. Он дошел до такой одержимости, что согласись она вдруг -- он
полностью лишился бы своего главного импульса, простого импульса к жизни, он
даже мог бы умереть. И все же он чувствовал: если он ее не заполучит -- он
может спятить с ума, превратиться в кретина.
Постепенно его одолела магия чисел. Два раза он потерпел неудачу --
значит, на третий раз должно выйти, иначе вся его космическая схема
рассыплется прахом и он с воплем полетит в бездну, во тьму, где нет тьмы, в
смерть, где смерти нет. Януариус Джонс, язычник по темпераменту и
наклонностям, становился по-восточному фаталистом. Он чувствовал, что его
счастливое число еще выпадет; но пока оно не выпадало, и он вел себя, как
идиот.
Она снилась ему по ночам, он принимал за нее других женщин, другие
голоса -- за ее голос; он часами шлялся вокруг дома ректора, мрачный,
взбудораженный, боясь войти туда, где ему, может быть, придется вести
трезвый разговор с трезвыми людьми. Иногда ректор тяжело топал в забытьи,
спугивал его из укромных уголков, и спугивал, ничуть не удивляясь.
-- А-а, мистер Джонс, -- говорил он, пятясь, будто слон на поводу, --
доброе утро!
-- Доброе утро, сэр! -- отвечал Джонс, не опуская глаз с дома.
- Что, вышли погулять?
-- Да, сэр. Да, сэр!
И Джонс торопливо уходил в другую сторону, а ректор, погрузись в свои
думы, шел своей дорогой.
Эмми рассказала об этом миссис Мэгон с презрительным высокомерием.
-- Почему ты не скажешь Джо? Хочешь, я ему скажу?
Эмми фыркнула независимо и уверенно:
-- Про этого-то червяка? Еще чего! Я сама с ним справлюсь. Драться я
тоже умею!
-- И, наверно, здорово умеешь!
-- Еще бы! -- отрезала Эмми.
Апрель перешел в май.
Дни бывали и погожие, и ненастные, дни, когда дождь мчался по лугу с
серебряными копьями и когда дождь катился с листа на листок, а птицы все
пели в притихшей, отсыревшей зелени деревьев, любились и спаривались,
строили гнезда и пели; дни, когда дождь становился нежным, словно грусть
девушки, что грустит ради самой грусти.
Мэгон уже почти не вставал. Для него сделали переносную кровать, и он
лежал на ней то дома, то на веранде, где глициния опрокинула свое прохладное
лиловое пламя, и Гиллиген читал ему вслух. Они покончили с историей Рима и
теперь плыли по тягучему очарованию "Исповеди" Руссо, вызывавшей в Гиллигене
застенчивый, детский восторг.
Добрые соседи заходили справиться о здоровье; специалист из Атланты
заехал один раз по их просьбе, второй раз -- по своему почину, по-дружески;
он упорно называл Гиллигена "доктор", проболтал с ними полдня и уехал.
Миссис Мэгон и он ужасно понравились друг другу. И доктор Гэри заезжал раз
или два, всех обидел и уехал, изящно дымя тоненькой самокруткой. Он и миссис
Мэгон ужасно не понравились друг дружке. Ректор становился все спокойнее,
все седее, не чувствуя ни радости, ни горя, не ропща и не сдаваясь.
-- Вот погодите, пройдет еще месяц. Он окрепнет.
Сейчас трудное время для инвалидов. Вы со мной согласны? -- спрашивал он
свою невестку.
-- Да, да, -- говорила она, глядя на зеленый мир, на ласковую, такую
ласковую весну. -- Да, да.
Пришла открытка. Такие покупают за пенни вместе с маркой. А перо и
чернила на почте дают даром.
"Письмо получил. Напишу потом. Привет Гиллигену и лейтенанту Мэгону.
Джулиан Л."
Мэгон спал на веранде, а они втроем сидели под деревом на лужайке,
глядя, как заходит солнце. И вот уже покрасневший край диска, словно круг
сыра, разрезало решеткой, увитой глицинией, и бледные нераскрытые почки
слабо затрепетали на мертвеющем закате. Скоро вечерняя звезда встанет над
верхушкой тополя и смутит его покой, непорочная, неприступная, и тополь,
ветреный, как девушка, стоял, темнея, в застывшем страстном восторге.
Половинка луны светлой сломанной монеткой висела в зените, и в конце лужайки
первые светлячки разлетались ленивыми искорками остывающего костра. Прошла
негритянка, мурлыча мелодию псалма, мягкую, бесстрастную и печальную.
Они сидели, тихо переговариваясь. Трава посырела от росы, и Маргарет
почувствовала эту сырость сквозь тонкую кожу туфель. Внезапно из-за угла
выбежала Эмми и, взлетев по ступенькам, метнулась в дом, стрелой в темноте.
-- Господи, что такое... -- начала было миссис Мэгон, но тут они увидели,
как Джонс, похожий на толстяка-сатира, выскочил, безнадежно отставая от нее.
Заметив их, он сразу замедлил бег и подошел к ним, уже как всегда, небрежно,
вразвалку.
Глаза у него были спокойные, прозрачные, но Маргарет слышала, как
тяжело он дышит. От смеха она сначала не могла выговорить ни слова, потом с
трудом сказала:
-- Добрый вечер, мистер Джонс!
-- Слушьте, с чего это вы?.. -- с любопытством опросил Гиллиген.
-- Не надо, Джо, -- остановила его миссис Мэгон.
Глаза Джонса, прозрачные и желтые, непристойно-греховные, как у козла,
оглядели их обоих.
-- Добрый вечер, мистер Джонс. -- Ректор вдруг очнулся, заметил его. --
Опять гуляете, а?
-- Бегает! -- поправил Гиллиген.
И ректор переспросил:
-- А? -- и поглядел сначала на Джонса, потом на Гиллигена.
Миссис Мэгон указала на стул:
-- Присаживайтесь, мистер Джонс. Вы, должно быть, несколько утомились,
не так ли?
Джонс с трудом оторвал глаза от дома и сел. Парусина провисла под его
тяжестью, он привстал и повернул кресло так, чтобы видеть сонный фасад
ректорского дома. Потом снова сел.
-- Послушайте, что это вы делали? -- спросил его Гиллиген.
Джонс глянул на него бегло, хмуро.
-- Бежал! -- отрезал он и снова уставился на темный дом.
-- Бежали? -- повторил священник.
-- Знаю, что бежали, отсюда видал. Я вас опрашиваю: с чего это вы
побежали?
-- Хочет довести свой вес до нормы, быть может, -- заметила миссис Мэгон
со скрытой иронией.
Джонс уставился на нее желтым глазом. Сумерки быстро сгущались. Джонс
казался бесформенной, толстой грудой в своем светлом спортивном костюме.
-- Может, я себя до чего-нибудь и довожу, только не до брака.
-- Я бы на вашем месте не говорила так уверенно, -- возразила она, --
такое ухаживание, пожалуй, доведет вас до чего угодно!
-- Да уж, -- поддержал ее Гиллиген. -- Но если вы таким способом пытаетесь
раздобыть себе жену, так лучше сватайтесь еще к кому-нибудь, только не к
Эмми. Пока вы ее поймаете, вы превратитесь в тень. То есть, если вы за ней
собираетесь бегать на своих на двоих, -- добавил он.
-- О чем это вы? -- опросил ректор.
-- А может быть, мистер Джонс только собирается написать стихи. На
собственном опыте, так сказать, -- проговорила миссис Мэгон. Джонс пристально
взглянул на нее. -- Про Аталанту, -- добавила она.
-- Атланта? -- повторил Гиллиген. -- А при чем тут город?..{Аталанта --
охотница из греческого мифа. Всех, добивавшихся ее руки, нимфа заставляла
состязаться с нею в беге и убивала неудачников. Ее победил охотник,
бросавший золотые яблоки, подаренные ему Афродитой: Аталанта нагибалась за
ними, и он ее обогнал. Атланта -- город в США.}
-- Попробуйте в следующий раз золотое яблочко, мистер Джонс, --
посоветовала она.
-- Или горсточку соли, мистер Джонс, -- тонким фальцетом пропищал
Гиллиген. Потом, уже своим естественным голосом, спросил: -- Но при чем тут
Атланта?
-- Или клубничку, мистер Гиллиген, -- злобно сказал Джонс. -- Но так как я
не Господь Бог...
-- Вам сказано: заткнитесь! -- грубо оборвал его Гиллиген.
-- В чем дело? -- спросил ректор.
Джонс неуклюже повернулся к нему.
-- Мы о том, сэр, что мистер Гиллиген находится под впечатлением, будто
его остроумие столь же важно для меня, как мои поступки для него.
-- Ну, нет! -- горячо запротестовал Гиллиген. -- У нас с вами и мыслей
общих нету, уважаемый!
-- А почему же нет? -- заметил ректор. -- Вполне естественно, что и
поступки и мысли человека так же важны для других, как для него самого.
Гиллиген напряженно старался понять, о чем речь. Все это было для него
путаницей, неразберихой. Но сам Джонс был реальным, осязаемым, и он уже
нацелился на Джойса.
-- Разумеется, -- покровительственно согласился Джонс. -- Существует
сродство между всеми выразителями человеческих поступков, мыслей и чувств.
Наполеон считал, что его поступки важны для всех. Свифт -- что его чувства
важны для всех, а Савонарола -- что его вера важна для всех. И так оно и
было. Но сейчас мы обсуждаем мистера Гиллигена.
-- Слушьте... -- начал Гиллиген.
-- Очень удачно, мистер Джонс, -- пробормотала миссис Мэгон. В темноте
треугольником белели ее воротничок и манжеты. -- Воин, монах и диспептик.
-- Слушьте, -- повторил Гиллиген. -- А кто ж это Свифт? Чего-то я тут не
понял, не дошло.
-- В данном случае, по его собственному утверждению, Свифтом является
мистер Джонс. А вы -- Наполеон, Джо.
-- Он-то?
-- Какой же он "свифт"? {игра слов: swift -- быстрый (англ.} Даже девицу
догнать не может. Вон как Эмми его загоняла! Вы бы себе велосипед купили, --
посоветовал Гиллиген.
-- Вот вам и ответ, мистер Джонс, -- сказал ректор.
Джонс вглядывался в неясную фигуру Гиллигена с той неприязнью, с какой
фехтовальщик смотрел бы на обезоружившего его крестьянина с вилами.
-- Вот как влияет общение с духовенством, -- сказал он ядовито.
-- Что такое? -- опросил Гиллиген. -- Может, я что нехорошо сказал?
Миссис Мэгон наклонилась к нему, потрепала по плечу.
-- Нет, вы все сказали правильно, Джо. Вы -- молодец.
Джонс свирепо насупился в темноте.
-- Кстати, как поживает сегодня ваш супруг? -- спросил он.
-- Все так же, благодарю вас.
-- Значит, семейная жизнь на него не повлияла? (Но она не сочла нужным
ответить. Гиллиген настороженно следил за ним.) -- Нехорошо, нехорошо. Вы
ведь ожидали великих перемен от брака, так как будто? Что-то вроде
чудодейственного омоложения?
-- Слушьте, вы бы лучше помолчали! -- сказал Гиллиген. -- И чего это вы
треплетесь?
-- Ничего, рыцарь Галаад, ровно ничего. Я просто вежливо
поинтересовался... Это доказывает, что даже когда человек женится, все его
неприятности продолжаются.
-- Значит, вам и беспокоиться нечего, никаких неприятностей у вас не
будет! -- сердито сказал Гиллиген.
-- Как?
-- А так, что если вам будет везти, как до сих пор везло -- дважды,
насколько мне известно...
-- Один раз ему не повезло не по его вине, Джо, -- сказала миссис Мэгон.
Оба посмотрели в ее сторону. Опрокинутое небо светилось тихим
рассеянным сиянием, без теней, и ветви деревьев казались недвижными, как
кораллы на дне теплого тихого моря.
-- Мистер Джонс говорил, что ухаживать за мисс Сондерс -- значит
раздваиваться. Это как же?
-- Мне объяснить, мистер Джонс, или вы сами окажете?
-- Пожалуйста! Вы все равно сами хотите объяснить!
-- Раздваиваться, Джо, -- это значит хотеть того, чего невозможно
добиться.
Джонс резко встал.
-- С вашего разрешения, я удаляюсь, -- оказал он со злостью. -- Доброй
ночи!
-- Понятно! -- живо согласился Гиллиген, вскакивая. -- Я провожу мистера
Джонса до ворот. Не то он еще заблудится, попадет по ошибке на кухню. А
может, Эмми тоже такая, раздвоенная?
Без видимой спешки Джонс скоропалительно исчез Но Гиллиген тут же
бросился за ним. Джонс, почувствовав его дыхание, метнулся в темноту, но
Гиллиген настиг его и схватил.
-- Душу вашу спасаю! -- весело крикнул он. -- Можете теперь говорить, что
на меня влияет духовенство! -- задыхаясь, бормотал он, когда они катались по
земле.
Барахтаясь в траве, Джонс ударил его локтем в подбородок и вскочил, а
Гиллиген, чувствуя боль в прикушенном языке, прыгнул вслед за ним. Но Джонс
убегал все быстрее.
-- Научили его бегать, -- буркнул Гиллиген. -- Напрактиковался с Эмми,
видно. Эх, был бы я на месте Эмми. Нет, мне бы его только поймать.
Джонс промчался мимо дома и нырнул в сонный сад. Гиллиген повернул за
угол, к притихшей чаще, куда скрылся его враг, но самого врага уже нигде не
было. Розы спокойно цвели в ожидании грядущей ночи, гиацинты качали бледными
колокольцами в надежде на будущий день. Тьма казалась сном остановившегося
времени, пересмешник робко пытался его нарушить, и цветы спали,
насторожившись, мечтая о завтрашнем утре. Но Джонс исчез.
Гиллиген остановился, прислушиваясь к шороху светлеющего гравия, видя,
как на утихшем небе ярче блестит сломанной монеткой луна. Гиллиген, стараясь
сдержать бурное дыхание, вслушивался, но ничего не услыхал. Тогда он стал
методически обшаривать душистую, усеянную светлячками темноту сада, каждый
укромный уголок, не пропуская ни одного кустика, ни одной травинки. Но Джонс
исчез бесследно: сумерки спокойными руками убрали его так же ловко, как
фокусник вытаскивает кролика из блестящего цилиндра.
Гиллиген остановился посреди сада и стал ругать Джонса на все корки,
надеясь, что тот вдруг его услышит, потом медленно прошел обратно, по следам
своих поисков, сквозь ощутимый фиолетовый сумрак. Он прошел мимо
неосвещенного дома, где Эмми возилась по хозяйству, мимо угла веранды -- там,
близ озвученного сумерками серебряного дерева, Мэгон спал на складной койке
-- и вышел на лужайку, где проплывал над миром вечер, словно корабль с
окрашенными вечерней зарей парусами.
Кресла под деревом казались безликими пятнами, и присутствие миссис
Мэгон можно было угадать только по белеющему воротничку и манжетам. Подойдя,
Гиллиген с трудом разглядел, что ректор дремлет, откинувшись на кресле, и
темное платье Маргарет силуэтом выделяется на тускло-белой парусине кресла.
Лицо ее было бледным под крылом черных волос. Она подняла руку, когда он
подходил.
-- Он спит, -- шепнула Маргарет, и Гиллиген сел рядом.
-- Ушел, черт его дери, -- с досадой сказал он.
-- Жаль, жаль. Ну, ничего, в другой раз больше повезет.
-- А как же. Лишь бы мне его поймать, я ему покажу и в другой раз.
Ночь почти наступила. Свет, весь свет ушел из вселенной, ушел с земли,
и листва затихла. Ночь наступила, почти, но не совсем. День отошел, но
отошел не совсем. От росы у миссис Мэгон совершенно промокли туфли.
-- Как долго он спит, -- осторожно прервала она тишину. -- Придется
разбудить его к ужину.
Гиллиген пошевелился в кресле, и тотчас же, словно от ее голоса, старик
поднялся, огромный, тяжелый.
-- Сейчас, Дональд! -- сказал он, вставая. Торопливо топая, как слон, он
поспешил к темному дремлющему дому.
-- Он звал? -- сказали оба сразу в смутном предчувствии. Они привстали,
глядя на дом, потом посмотрели в неясно белевшие лица друг друга. -- А вы?..
-- Вопрос повис в сумраке, и тут вечерняя звезда чудом расцвела над вершиной
тополя и тонкое деревцо, одетое листвой, как Аталанта, в экстазе подняло
ввысь это золотое яблоко.
-- Нет. А вы?
Но оба они ничего не слыхали.
-- Ему приснилось, -- сказала она.
-- Да, -- согласился Гиллиген. -- Приснилось.
Дональд Мэгон лежал спокойно, ощущая невидимую, позабытую весну,
зеленеющий мир, не припомненный, но и не забытый. Потом пустота, в которой
он жил, снова охватила его, но беспокойство осталось. Оно походило на море,
но он не мог ни уйти в него целиком, ни выйти из него совсем. День склонился
к вечеру, стал сумерками, близился вечер. И вечер, как корабль, с парусами,
окрашенными вечерней зарей, сонно поплыл по миру, сгущаясь во тьме. И вдруг
он почувствовал, что выходит из темного мира, где он жил неизвестно сколько
времени, и возвращается в давно прошедший день, в день, уже пережитый теми,
кто в нем жил, и плакал, и умирал, так что теперь этот день, воскреснув в
его памяти, принадлежал только ему одному: единственный трофей, вырванный им
из Времени и Пространства. Per ardua ad astrus {Через трудности к звездам -
лат.}.
"Никогда не знал, что могу забрать столько горючего, -- подумал он, не
удивляясь ощущению вездесущности, уходя из неосознанной тьмы в давно забытый
день, видя, что этот день, его собственный, знакомый день, уже близится к
полудню. -- Часов десять, должно быть", -- подумал он, потому что солнце
подымалось над ним, отклонясь всего на несколько градусов назад, потому что
он видел тень своей головы -- она привычно рассекала надвое руку, державшую
штурвал, видел, как тень от края кабины легла через его ноги, сгустилась в
коленях, а солнце падало почти отвесно на вторую руку, праздно лежавшую на
"Да, наверно, около десяти", -- привычно подумал он. Скоро он взглянет
на часы, уточнит время, а пока... Острым, натренированным привычкой и
профессией взглядом он окинул горизонт, взглянул вверх, слегка дал крен,
чтобы посмотреть, что делается сзади. Порядок. Только далеко, много левее,
видны самолеты: какой-то назойливый разведчик постреливает из пулемета;
высоко над собой он разглядел пару истребителей, а над ними, как он знал,
наверно, летают еще два.
"Надо бы поглядеть, -- подумал он, инстинктивно чувствуя, что это немцы,
прикидывая, успеет ли он нагнать разведчика прежде, чем его обнаружат
охранявшие его истребители. -- Нет, пожалуй, не выйдет, -- решил он. -- Лучше
вернуться. Горючего маловато". Он установил стрелку компаса.
Перед ним, вправо, очень далеко, то, что было когда-то Ипром, казалось
свежей трещиной на подживающей, но все еще воспаленной язве; под ним
лоснились другие язвы, алея на полутрупе, которому не дают умереть... Он
пролетел над ними, одинокий и чужой, как чайка.
И вдруг на него словно пахнуло холодным ветром. "Что такое?" -- подумал
он. От него внезапно закрыли солнце. Пустая вселенная, все небо еще были
полны ленивого весеннего света, но солнце, горячо гревшее его, словно было
схвачено чьей-то рукой. В ту минуту, как он все понял, он круто нырнул вниз,
забирая влево. Пять дымных тяжей прошли между нижней и верхней плоскостью,
каждый раз приближаясь к его телу, потом он почувствовал два четких удара у
основания черепа, и зрение пропало сразу, словно кто-то нажал кнопку. Под
его натренированной рукой самолет четко взмыл вверх; он ощупью нашел гашетку
Виккерса и стал стрелять в бездумное утро, озаренное предвестием мартовского
тепла.
На миг к нему вернулось зрение, мелькая, как плохо проведенное
электричество; он видел, как рядом с ним на дереве высыпают, словно по
волшебству, дырочки, похожие на мелкие оспины, и, когда он, повиснув,
стрелял в небо; стекло на распределительной доске вдруг лопнуло, негромко
звякнув. Потом он ощутил свою Руку, увидел, как лопнула перчатка, обнажились
кости. Зрение снова выключилось, и он почувствовал, что шатается, падает
вперед и пояс больно врезается в живот, он слышит, как что-то, словно мыши,
грызет его лобные кости. "Зубы сломаете к черту", -- сказал он им, открывая
глаза...
Лицо его отца висело над ним в сумерках головой убитого Цезаря.
Он снова обрел зрение, увидел надвигающуюся пустоту, такую глубокую,
какой не бывало до сих пор, и вечер, славно корабль с парусами цвета
вечерней зари, выплыл в мир, спокойно уходя в безбрежное море.
-- Вот так все и случилось, -- сказал он, уставившись на отца.
Любовь и Смерть -- входные и выходные врата мира. Как нерасторжимо
опаяны они в нас! В юности они уводят нас из бренной плоти, в старости снова
возвращают к бренному телу; одна раскармливает нас, другая убивает, в добычу
червям. Но когда на зов плоти шли с большей готовностью, чем во время войн
или голода, потопа или пожара?
Джонс, притаившись на другой стороне улицы, наконец увидел, что путь
открыт.
(Впереди маршировал почетный караул добровольцев в военной форме, его
вел младший лейтенант с тремя серебряными нашивками на рукаве, и трубач из
бойскаутов, которого привел молодой баптистский священник, восторженный
дервиш, служивший во время войны в Христианской Ассоциации Молодежи.)
И тут, важный и жирный, как кот, Джонс прошел в чугунную калитку.
(Последняя машина медленно проползла по улице, разошлись случайные
участники, которых привело сюда любопытство, -- город должен был бы поставить
памятник Дональду Мэгону со статуями Маргарет Пауэрс-Мэгон и Джо Гиллигена
вместо кариатид, -- разбежались шалуны-мальчишки, и черные и белые, среди
которых был и маленький Роберт Сондерс, с завистью смотревший на
мальчика-трубача.)
По-кошачьи Джонс поднялся по ступенькам, вошел в обезлюдевший дом. Его
желтые козлиные глаза опустели, когда он остановился, прислушиваясь. Потом
неслышно стал пробираться на кухню.
(Процессия медленно проходила по площади. Сельские жители, приехавшие в
город по торговым делам, равнодушно оборачивались вслед; купец, врач и
нотариус подошли к своим окнам; отцы города дремлющие во дворе суда, успешно
преодолевшие зовы плоти и дошедшие до той точки, когда Смерть начинает
приглядываться к ним, а не они -- к Смерти, просыпались, глазели и снова
засыпали. Процессии свернула меж конями и мулами, привязанными к фургонам,
двинулась по улице среди облезлых негритянских лавчонок и мастерских; у
одной из них стоял Люш, вытянувшись и отдавая честь, когда они проходили.
"Кого это, Люш?" -- "Мист Дональд Мэгон". -- "Ох, господи Исусе, все там будем
когда-нибудь. Все дороги ведут на кладбище".)
Эмми сидела у кухонного стола, вжав голову в жесткие локти, запустив
пальцы в волосы. Она сама не знала, долго ли она так сидела, но слышала, как
они неловко выносили его из дома, и заткнула уши, чтобы не слышать. Но, даже
несмотря на закрытые уши, ей казалось, что слышны все эти страшные, нелепые,
неуклюжие, совершенно ненужные звуки: приглушенное шарканье робких шагов,
глухой стук дерева о дерево, за ними -- улетучивающийся, невыносимо циничный
запах вянущих цветов, словно сами цветы, прослышав про смерть, потеряли свою
непорочность. И ей казалось, что она слышит всю мучительную церемонию выноса
человеческих останков. Поэтому она не слыхала, как подошла миссис Мэгон,
пока та не коснулась ее плеча. ("Я бы его вылечила! Дали бы мне только
обвенчаться с ним вместо нее!") От прикосновения Эмми подняла искаженное,
опухшее лицо, опухшее оттого, что она не могла плакать. ("Хоть бы заплакать.
Ты красивей меня, волосы черные, губы накрашены. Оттого так и вышло".)
-- Пойдем, Эмми! -- сказала миссис Мэгон.
-- Оставьте меня! Уходите! -- крикнула она сердито. -- Вы его убили,
теперь сами и хороните!
-- Он, наверно, хотел бы, чтобы ты пришла, -- мягко сказала та.
-- Уходите! Оставьте меня, слышите! -- Она уронила голову на стол,
стукнувшись лбом.
В кухне настала тишина, только часы стучали. Жизнь. Смерть. Жизнь.
Смерть. Жизнь. Смерть. На веки веков. ("Хоть бы заплакать".) Она слышала
пыльную возню воробьев; ей казалось, что она видит, как тени, удлиняясь,
ложатся на траву. "Скоро ночь", -- подумала она, вспоминая ту ночь,
давным-давно, в тот последний раз, когда она видела Дональда, своего
Дональда, -- не этого! -- и он сказал: "Иди ко мне, Эмми", -- и она пошла к
нему. Ее Дональд умер давно, давным-давно... Часы стучали. Жизнь. Смерть.
Жизнь. Смерть. В груди у нее что-то смерзлось, как посудная мочалка зимой.
(Процессия прошла под аркой с выгнутыми железными буквами. "Покойся с
миром" -- повторяли отлитые из металла слова: на всех кладбищах у нас --
одинаковые надписи. И дальше -- туда, где солнечные лучи полосами проходят
сквозь кедры и спокойные голуби глухо и равнодушно воркуют над могилами.)
-- Уходите! -- повторила Эмми, когда кто-то снова дотронулся до ее плеча,
думая, что ей все это приснилось. "Да, это сон!" -- подумала она, и что-то в
груди, смерзшееся, как мочалка, вдруг растопилось, превращаясь в слезы, к
невероятному ее облегчению. Над ней стоял Джонс, но ей было все равно, кто
тут, и, захлебываясь от слез, она повернулась, прижалась к нему.
("Я есмь воскресение и жизнь, глаголет господь).
Желтые глаза Джонса обволокли ее, как янтарь; он смотрел на выгоревшую
копну волос, на выпуклость бедра, отчетливо обрисованную поворотом тела.
("Верующий в меня если и умрет, оживет..." " - От Иоанна, гл. 11)
"О черт, да когда же она перестанет плакать? Сначала проплакала мне все
коленки, теперь весь пиджак мокрый. Нет, теперь-то она мне все
высушит-выгладит, будьте спокойны!"
("...Оживет. И всякий, живущий и верующий в меня, не умрет вовеки".)
Рыдания Эмми стихли; она ничего не чувствовала, кроме тепла, томной
слабости и пустоты, даже когда Джонс поднял ее лицо и поцеловал ее.
-- Пойдем, Эмми! -- сказал он, приподымая ее.
Она послушно встала, опираясь на него, в тепле, в пустоте, и он повел
ее через дом, вверх по лестнице, в ее комнату. За окном день вдруг
затуманился дождем -- он начался без предупреждения, без трепета знамен и
трубных звуков.
(Солнце скрылось, его убрали торопливо, как расписку ростовщика, и
голуби замолчали или разлетелись. Маленький бойскаут, присланный баптистским
дервишем, поднял горн к губам, трубя отбой.)
-- Эй, Боб! -- позвал знакомый голос. Это был мальчик из его компании. --
Пошли к Миллерам. Там в мяч играют.
Роберт посмотрел на приятеля, не отвечая, и выражение лица у него было
такое странное, что тот сказал:
-- Чего это ты такой чудной? Заболел, что ли?
-- А чего я буду играть в мяч, раз мне неохота?! -- вдруг крикнул Роберт
с неожиданной горячностью и прошел мимо.
Мальчишка посмотрел ему вслед, разинув рот, потом тоже повернулся и
пошел, но раза два останавливался и смотрел вслед своему дружку, который
вдруг повел себя так странно и непонятно. Потом побежал, на ходу весело
крича, и забыл о его существовании.
Каким странным казалось все вокруг! Улица, знакомые деревья... Неужто
это его дом, где живут его родители, где жила сестра, дом, где он ест и
спит, тепло укутанный, в безопасности, в спокойствии, где темнота такая
добрая, такая ласковая для сна? Он поднялся по ступенькам, вошел -- ему так
хотелось увидеть маму. Ну, конечно, мамы нет, она еще не вернулась оттуда...
Вдруг он опрометью бросился через прихожую на голос, тихонько мурлыкавший
мирную песенку. Вот его друг, она надежная, как гора, в синеющем ситце, под
которым плавно, как волна за плотом, колыхались слоновьи бедра, когда она
переходила от стола к плите.
Нянька оборвала мягкую мелодичную песню:
-- Господи помилуй, крошечка, да что с тобой?
Но он и сам не знал, что с ним. В приступе безудержного горя он
прижался к широким надежным складкам ее платья, пока она вытирала полотенцем
сладкое тесто с рук. Подняв мальчика, она села на стул с высокой прямой
спинкой и стала укачивать его, как маленького, прижав к огромной, словно
воздушный шар, груди, пока не утихли судорожные всхлипывания.
За окном день вдруг затуманился дождем -- он начался без предупреждения,
без трепета знамен и трубных звуков.
Но в этом дожде не было резкости. Он был серый и спокойный, как
благословение. Даже птицы не смолкали, а сквозь редеющий запал уже влажно и
настойчиво проступало золото заката.
Ректор, с обнаженной головой, не замечая дождя и капели с деревьев,
медленно шагал рядом с невесткой через лужайку к дому, и они вместе
поднялись по ступенькам, прошли под тусклым, непромытым фонарем над дверью.
В прихожей он остановился, капли воды, бежавшие по лицу, с легким шумом
стекали по его платью. Она взяла его под руку, повела в кабинет, к его
креслу. Он послушно сел, и она, вынув платок из его нагрудного кармана,
вытерла капли дождя с висков и щек. Он покорно терпел, ища свою трубку.
Она смотрела, как он просыпает табак по всему столу, пытаясь набить
трубку, потом спокойно отняла ее.
-- Попробуйте лучше мою! -- сказала она и, вынув сигарету из кармашка
жакета, сунула ему в рот. -- Вы их никогда не курили? -- спросила она.
-- Спасибо, спасибо! Но научиться никогда не поздно, а?
Она зажгла ему сигарету, потом быстро принесла стакан из буфета. Стаз
на колени у шкафа, она выдвигала ящик за ящиком, пока не нашла бутылку
виски. А он, казалось, забыл о ее присутствии, пока она не подала ему в руки
стакан.
Он поднял на нее глаза в бездонной, благодарной тоске, и она вдруг
присела на ручку кресла и притянула его голову к себе. Нетронутый стакан так
и остался в его руке, от медленно тлеющей сигареты подымалась ровная, тонкая
струйка дыма; а вскоре и дождь прошел и капель с крыши как бы дополняла
освеженную тишину, отмеряя, отсчитывая ее; солнце, прорвавшись на западе
перед закатом, в последний раз взглянуло на землю.
-- Значит, не останетесь? -- сказал он наконец, повторяя ее невысказанное
решение.
-- Нет, -- сказала она, не отнимая рук.
Эмми спускалась по холму, где метались светляки. Внизу, по деревьями,
незримо темнела вода, и Эмми шла медленно, чувствуя, как высокая влажная
трава хлещет ее по коленям, по промокшей юбке.
Не останавливаясь, она дошла до деревьев, и они поплыли над ней, как
темные корабли, разрезая полный звезд небесный поток, смыкавшийся над ними
без единой волны. Затон темнел гуще, чем сама темнота: небо и деревья -- над
ним, деревья и небо -- внизу. Эмми опустилась на сырую землю, видя сквозь
деревья, как луна постепенно светлеет в темнеющем небе. Какой-то пес тоже
увидел луну и завыл: мягкий, долгий звук без запинки скользнул по холмам в
тишину и вес же как будто окутал ее, словно отзвук далекой тоски.
Стволы деревьев в отсветах луны, полосы лунного света на воде... Ей
почти что мерещился он, там, у пруда, и она сама-с ним рядом; глядя в воду,
она почти что видела, как они вдвоем -- ловкие, быстрые, нагие -- плывут,
сверкая под луной.
Она почувствовала, как земля ударила ее сквозь платье, по ногам, по
животу, по локтям... Снова завыла собака, безнадежно, горестно, все затихая,
затихая... Потом Эмми медленно встала, чувствуя, как промокла ее одежда,
думая, как далеко идти домой. А завтра стирка.
-- Вот проклятье! -- оказала миссис Мэгон, глядя доску с расписанием
поездов.
Гиллиген, поставив ее элегантные кожаные чемоданы у стенки вокзала,
коротко спросил:
--Опоздали?
-- На полчаса. Вот уж не везет!
-- Что ж, ничего не поделаешь. Вернемся, что ли, подождем дома?
-- Нет, не надо. Не люблю затянутых отъездов. Возьмите мне, пожалуйста,
билет.
Она подала ему кошелек и, встав на цыпочки, чтобы лучше видеть свое
отражение в оконном стекле, ловко и умело поправила шляпку. Потом прошлась
по платформе, к восхищению тех случайных зевак, которые всегда скопляются на
любом полустанке во всех Соединенных Штатах. А европейцы до сих пор
находятся под ложным впечатлением, будто мы всю жизнь только и делаем, что
работаем!
Принятое решение само по себе уже дает свободу: даже не надо ждать,
пока оно будет выполнено. За долгие месяцы она впервые почувствовала себя
свободнее, спокойнее внутренне, чем до сих пор. "Нет, не буду ни о чем
думать, -- решила она. -- Лучше всего просто быть свободной, не пытаться
осознать, что это значит. Все осознанное вызывает какие-то сравнения,
связывает тебя противопоставлениями. Надо жить мечтой, не достигая ее, иначе
приходит пресыщение. Или тоска. Не знаю: что хуже? Вот доктор Мэгон. Его
мечта погибла, воскресла и снова погибла. Наверно, многим это покажется
странным. А Дональд, с его шрамом, с парализованной рукой, лежит спокойно в
теплой земле, в тепле, в темноте, и шрам у него не болит, и рука ему не
нужна. И никаких снов! А тем, с кем он опит рядом, все равно, какое у него
лицо. Per ardua ad astrus... А Джонс? Что видит он во сне?"
-- Надеюсь, что кошмары, -- сказала она сердито, и какой-то тип, без
воротничка, сплюнул табачную жвачку и с интересом опросил:
-- Мэм?
Пришел Гиллиген с билетом.
-- Славный вы человек, Джо! -- оказала она, беря кошелек.
Он не ответил на ее благодарность:
-- Пойдем, прогуляемся малость.
-- А можно тут оставить чемоданы, как, по-вашему?
-- Конечно. -- Он огляделся, потом кивнул мальчику негру, который
каким-то чудом ухитрился опереться спиной о стальной трос, идущий под углом
от телеграфного столба. -- Эй, сынок!
Негр сказал: "Сэр?", но не двинулся с места.
-- Встань, малый! С тобой белый человек разговаривает! -- сказал его
спутник, присевший на корточки у стены.
Мальчик встал, и монетка дугой полетела к нему из руки Гиллигена.
-- Пригляди за теми чемоданами, пока я вернусь. Ладно?
-- Ладно, капитан! -- Мальчик вразвалку подошел к чемоданам и спокойно
застыл около них. И сразу заснул стоя, как засыпает лошадь.
-- Фу, черт, делают, что им велишь, а сам чувствуешь себя каким-то...
каким-то...
-- Невзрослым, да? -- подсказала она.
-- Вот именно. Будто ты мальчишка, щенок, а они за тобой должны
присматривать, даже если точно не знаешь, что тебе от них нужно.
-- Смешной вы, Джо. И ужасно славный. Просто жаль, что зря пропадаете!
Ее профиль был отчетливо виден, бледный на фоне какой-то темной
открытой двери.
-- Могу дать вам возможность сделать так, чтоб я зря не пропадал!
-- Пойдем погуляем. -- Она взяла его под руку и медленно пошла вдоль
путей, чувствуя, как все смотрят на ее ноги.
Стальные рельсы убегали, сужаясь, и заворачивали за деревья. Если бы
видеть их как можно дальше, даже еще дальше, чем можно видеть...
-- Ну, что? -- спросил Гиллиген, хмуро шагая рядом с ней.
-- Посмотрите, какая весна, Джо. Взгляните на деревья: уже лето
подходит, Джо.
-- Да, уже лето подходит. Занятно, правда? Меня всегда как-то удивляет:
посмотришь -- все идет своим чередом, помимо нас. Наверно, старушка-природа
все делает оптом, ее ничем не удивишь, уж не говоря о том, что ей дела нет --
такие мы, как хотим быть, или не такие.
Держась за его руку, она шла по рельсу.
-- А какими мы, по-вашему, должны быть, Джо?
-- Не знаю каким... какой вы себя считаете, и не знаю, каким я себе
кажусь, но одно мне известно: мы с вами хотели помочь природе исправить злое
дело, и нам не повезло.
В плоских чашечках листьев лежала капля солнца, и деревья словно горели
прохладным пламенем заката. Деревянный мостик шел через ручей, тропинка
подымалась в гору.
-- Давайте посидим на перилах, -- предложила она, подводя его к мостику.
И, прежде чем он успел подсадить ее, она повернулась спиной к перилам и
легко поднялась на мускулах рук. Она зацепилась носками за нижнюю
перекладину перил, и он сел рядом с ней. Давайте покурим.
Она вытащила пачку из сумочки, и он взял сигарету, чиркнул, спичкой.
-- А кому повезло во всей этой истории? -- спросила она.
-- Лейтенанту.
-- Неправда. Это в браке ты можешь быть счастливым или несчастным. А в
смерти ты ни то, ни другое: ты ничто,
-- Это верно. Ему теперь не надо думать, счастлив он или нет... А вот
падре повезло.
-- В чем?
-- Ну, если у человека несчастье, а потом это несчастье проходит --
значит, повезло. Разве не так?
-- Не знаю. Что-то вы слишком сложно думаете, Джо.
-- А та девушка? Говорят, у ее теперешнего парня денег куча, а мозгов
чуть. Значит, ей тоже повезло.
-- Думаете, она довольна? -- (Гиллиген внимательно посмотрел на нее и
ничего не ответил.) -- Подумайте, сколько удовольствия она получила бы
сейчас: овдоветь такой молодой --- как романтично! Уверена, что она сейчас
клянет свою судьбу.
Он с восхищением посмотрел на нее.
-- Мне всегда хотелось быть ястребом, -- сказал он, -- но теперь, пожалуй,
мне хочется стать женщиной.
-- Господи Боже, Джо! Что за фантазия!
-- Ну, а теперь, раз вы уже записались в эти самые сивиллы, расскажите
мне про этого франта, про Джонса. Ему-то определенно повезло.
-- В чем повезло?
-- Ну, как же! Добился чего хотел.
-- Но не тех женщин, которых добивался.
-- Да, не совсем. Ну, конечно, ему всех не добиться, мало ли чего он
хочет. По-моему, он два раза обжегся. Но ему это ничуть не мешает. Выходит,
он -- счастливчик. -- (Их сигареты двойной дугой упали в ручей, зашипели.) --
Должно быть, нахальством тоже можно многого добиться от женщин.
-- Вы хотите сказать -- как и тупостью?
-- Вовсе нет. Какая там тупость. Вот я действительно не могу добиться
той, кого хочу, по своей тупости.
Она положила руку ему на плечо.
-- Вы совсем не тупой, Джо. Но и смелости в вас нет.
-- Нет есть. Разве вы можете себе представить, что я стану с кем-то
считаться, если захочу чего-нибудь?
-- Но я и не представляю себе, что вы можете как-то поступить, не
считаясь с другими людьми, Джо.
Он обиделся и равнодушно сказал:
-- Конечно, воля ваша, думайте как хотите. Знаю, я не такой смелый, как
тот малый, из анекдота. Помните? Пристал к женщине на улице, а ее муж
заступился, сшиб его с ног. Он встает, очищает грязь, а тут какой-то
посторонний и говорит: "Господи помилуй, и часто вас так колотят?" А этот
тип отвечает: "А как же, конечно, бывает, но уж зато, когда дело выгорит!.."
Видно, он считал, что ему судьба быть битым, -- прибавил он с прежней
насмешливой улыбкой.
Она рассмеялась. Потом сказала:
-- А почему бы и вам не попробовать, Джо?
Он смотрел на нее долго, спокойно. Она смело встретила его взгляд, и,
соскочив с перил, он повернулся к ней, обнял ее одной рукой.
-- Что это значит, Маргарет?
Она не ответила, и он, приподняв ее, снял с перил. Она положила руки
ему на плечи.
-- Нет, для вас это ничего не значит, -- сказал он ей тихо и чуть
коснулся губами ее губ. Рука его опустилась.
-- Не так, Джо.
-- Как -- не так? -- недоуменно спросил он. В ответ она притянула его к
себе и поцеловала, медленно и жарко. Но они уже поняли, что, несмотря на
все, они друг другу чужие. Он поторопился прервать неловкое молчание: --
Значит ли это, что вы согласны?
-- Нет, Джо, не могу! -- ответила она спокойно, не отводя его рук.
-- Но почему, Маргарет? Вы никогда не говорили мне -- почему?
Он видел ее молчаливый профиль на прошитой закатом листве.
-- Если бы я так хорошо к вам не относилась, я бы не стала объяснять. Но
у вас такая фамилия, Джо. Не могу я выйти замуж за человека по фамилии
Гиллиген.
Он обиделся всерьез.
-- Извините, -- тупо сказал он. Она прижалась щекой к его щеке. На
вершине холма стволы деревьев стояли, как решетка у камина, за ними медленно
дотлевали угли заката. -- Фамилию и переменить можно, -- сказал он. В вечерней
тишине послышался долгий гудок. -- Ваш поезд подходит, -- сказал он.
Она слегка отклонилась от него, чтобы разглядеть его лицо.
-- Джо, простите меня. Я пошутила...
-- Ладно, ладно, -- перебил он и с неловкой лаской погладил ее по плечу.
-- Пойдемте, пора!
Паровоз, чернея, показался за поворотом, увенчанный дымом, низкорослый,
зловещий, словно рыцарь в перистом шлеме, становясь все больше, но как будто
не двигаясь. И все же он двигался, с грохотом ворвался на станцию в
назначенное время, и крошечный вершитель его судеб показался в окошке, как
жалкий придаток, весь грязный, в больших очках. Поезд, гремя, остановился,
на перрон высыпали носильщики в белых куртках.
Она снова обняла его, к удовольствию всех зевак.
-- Джо, я вправду пошутила. Но разве вы не понимаете? Я два раза была
замужем -- и оба раза случилось несчастье. У меня просто духу не хватит еще
раз рисковать. Но если бы я только посмела выйти замуж, то, конечно, за вас
-- и вы это знаете. Поцелуйте меня, Джо! -- (Он выполнил ее просьбу.) -- Храни
вас Бог, милый. Если бы я за вас вышла, вы бы умерли через год, Джо. Все мои
мужья умирают, вы же знаете.
-- Я бы рискнул, -- сказал он.
-- А я нет. Слишком я молода, чтобы хоронить трех мужей.
С поезда сходили пассажиры, проходили мимо, другие садились в вагоны.
Над всем, как обязательный аккомпанемент, звучали голоса зазывавших публику
шоферов.
-- Джо, неужели вам действительно так грустно, что я уезжаю? -- (Он в
недоумении посмотрел на нее.) -- Джо! -- воскликнула она, и тут мимо них
прошла группа людей.
Это были мистер Джордж Фарр с супругой. Они увидели несчастное лицо
Сесили, когда она, такая грациозная и хрупкая, со слезами растаяла в
объятиях отца. А за ней стоял мистер Джордж Фарр, мрачный, как туча: его не
желали замечать.
-- Что я вам говорила? -- сказала миссис Мэгон, сжимая руку Гиллигена.
-- Да, вы были правы, -- ответил он, поглощенный своим горем. -- Ну и
медовый месяц выпал бедняге!
Вновь прибывшие ушли за вокзал, и она снова посмотрела на Гиллигена.
-- Поедем со мной, Джо!
-- Венчаться? -- спросил он с воскресающей надеждой.
-- Нет, вот так, как есть. Тогда, если надоест, можно будет просто
пожелать друг другу счастья и разойтись. -- (Он с ужасом посмотрел на нее.) --
Черт побери вашу пресвитерианскую добродетель, Джо! Теперь вы будете думать,
что я распутная женщина.
-- Нет, мэм, не буду. Но так поступить я не могу!
-- Почему?
-- Не знаю. Не могу -- и все...
-- Но какая же разница?
-- Да никакой, если б мне нужно было только ваше тело. А мне... а мне
нужно...
-- Что вам нужно, Джо?
-- О черт... Пошли, пора садиться.
-- Значит, едете со мной?
-- Вы отлично знаете, что нет. Вы же знали, что этого не будет, когда
говорили.
Он поднял ее чемоданы. Но тут же носильщик ловко отнял их, и он только
проводил ее в вагон. Она села на зеленый бархатный диванчик, и он, неловко
сняв шляпу, протянул ей руку:
-- Что ж, прощайте!
Ее лицо, бледное, спокойное, под маленькой, черной с белым, шапочкой,
безукоризненный воротничок платья... Она не посмотрела на протянутую руку.
-- Взгляните на меня, Джо. Разве я когда-нибудь лгала вам?
-- Нет, -- признал он.
-- Неужели вы не видите, что я и сейчас не лгу? Я сказала правду.
Садитесь.
-- Нет, нет. Так я не могу. И вы знаете, что не могу.
-- Да, знаю. Значит, и соблазнить вас мне не удалось, Джо. Простите
меня. Хотелось сделать вас счастливым хоть на короткое время, если только я
смогла бы. Но, наверно, не судьба!
Она подняла к нему лицо, он поцеловал ее.
-- Прощайте!
-- Прощайте, Джо!
"А почему бы и нет? -- подумал он, когда под ногами хрустнул гравий. --
Почему бы не добиться ее хотя бы так? Будет время ее уговорить, может быть,
даже прежде, чем мы доедем до Атланты". Он повернул, вскочил в вагон.
Времени оставалось мало, и, увидев, что ее место пустует, он побежал по
вагону, все больше волнуясь. Но в соседнем вагоне ее тоже не было.
"Забыл я, что ли, в каком она вагоне?" -- подумал он. Нет, вот тут он ее
и оставил: вон, против окна, все еще стоит, не двигаясь, тот негритянский
мальчик. Он побежал назад, к ее месту. Да, вот и ее чемоданы. Он пробежал,
натыкаясь на пассажиров, по всему поезду. Ее нигде не было.
"Значит, передумала, пошла меня искать", -- подумал он, измученный
напрасными поисками. Он открыл двери с площадки и соскочил, когда поезд уже
тронулся. Не обращая внимания на глазеющих зевак, он помчался в зал
ожидания. Там было пусто, на платформе тоже ее не было, и в отчаянии он
побежал к набиравшему скорость поезду.
"Она же там!" -- с яростью подумал он, кляня себя за то, что не подождал
в вагоне, пока она вернется. Поезд уже шел слишком быстро, все двери на
площадках были заперты. Плавно прошел последний вагон, и на задней площадке
он увидел ее -- она вышла туда, чтобы еще раз увидеть его, а он и не подумал
искать ее там!
-- Маргарет! -- крикнул он вслед надменному стальному чудищу и побежал по
рельсам, тщетно пытаясь догнать поезд, видя, как он спокойно удаляется. --
Маргарет! -- крикнул он опять, протягивая к ней руки, под шумное одобрение
зевак.
-- Наддай, наддай, мистер! -- посоветовал чей-то голос.
-- Ставлю десять против одного, что поезд обгонит! -- сказал второй, но
пари никто не принял.
Наконец он остановился, плача настоящими слезами от гнева и отчаяния,
видя, как ее фигура, в прямом черном платье, с белым воротничком и
манжетами, становится все меньше и меньше, удаляясь вместе с поездом,
который насмешливо свистнул на прощание и, словно в издевку, выпустил струю
пара, уходя по двойной дорожке рельсов вон из его жизни.
Наконец он перешел рельсы под прямым углом и перелез через проволочную
ограду прямо в лесок, где весна, загрустив о лете, нежно клонилась к ночи,
хотя лето еще не пришло за ней.
Глубоко в чаще, где медленно таял вечер, малиновка пропела четыре
нотки, текучие, изменчивые. "Как ее рот", -- подумал он, чувствуя, что жаркая
боль остывает в нем вместе с остывающим закатом. Неширокий ручей деловито
бормотал что-то, похожее на заклинание; побеги молодой ольхи, выстроившись в
ряд, гляделись в него, как Нарцисс. Спугнутая малиновка робким коричневым
комочком порхнула глубже в чащу и снова запела. Вокруг его головы кружились
москиты, он их не отгонял: ему словно становилось легче от их острых укусов.
Как-то отвлекает мысли.
"Я бы мог ей помочь. Я мог бы помочь ей забыть все обиды, всю боль, так
забыть, чтобы, напомнив про то, что болело, она спросила бы: "Неужели то
была я?" Если б я только мог сказать ей про это! Да вот никак не мог
придумать, что сказать. Даже у меня, у такого болтуна, слов не хватило!.."
Он бесцельно шел вдоль ручья. Вскоре поток ушел в лиловую тень, под
ивы, и Джо услышал, как вода зашумела громче. Раздвинув ветви, он увидел
старую мельничную запруду и маленькое озерцо, спокойно отражавшее спокойное
небо и темные деревья на том берегу. Джо увидал на земле слабый блеск рыбьей
чешуи и мужскую спину.
-- Потеряли что? -- спросил он, глядя, как разбегаются круги от
погруженной по плечо руки рыбака. Тот поднялся, стоя на коленях, оперся
руками в землю и
посмотрел через плечо.
-- Табак обронил, -- ответил он равнодушно-тягучим голосом. -- У вас,
случаем, при себе нет?
-- Сигарета годится? Это есть! -- Гиллиген протянул пачку, и тот, присев
на корточки, вытащил сигаретку.
-- Вот спасибо. Надо же человеку изредка табачком побаловаться, верно?
-- Человеку многим надо изредка побаловаться, так уж на свете повелось.
Тот фыркнул, не совсем понимая, но подозревая намек на женщин:
-- Ну, этого у меня тут нету, но замена найдется! -- Он встал, поджарый,
как гончая, и вытащил из густого ивняка кувшин. С неуклюжей вежливостью он
протянул его Гиллигену. -- Всегда прихватываю с собой на рыбалку, -- объяснил
он. -- Как глотнешь -- так будто и рыба клюет лучше, и комар кусает меньше.
Гиллиген неловко обхватил кувшин.
-- Как же из него пить, черт возьми?
-- Погоди, давай покажу! -- сказал хозяин, беря посудину.
Просунув большой палец сквозь ручку, он плавным движением поднял кувшин
почти на уровень плеча, вытянув шею так, чтобы отверстие горлышка попало ему
в рот. Гиллиген видел, как мерно движется его кадык на фоне бледного неба.
Тот опустил кувшин, вытер рот тыльной стороной руки.
-- Вот как ее пьют, -- сказал он, передавая кувшин Гиллигену.
Гиллиген попробовал не совсем удачно, чувствуя, как холодная влага
течет по подбородку, льется на рубашку. Но горло обожгло, как огнем:
казалось, что в желудке что-то приятно взорвалось. Он опустил кувшин,
закашлявшись.
-- Да что это такое, черт меня дери?
Рыбак хрипло засмеялся и хлопнул себя по ляжкам.
-- Никогда не пил пшеничной, что ли? Ну как она в нутре? Небось лучше,
чем снаружи?
Гиллиген охотно подтвердил. Он чувствовал каждый нерв, как проволочку в
электрической лампе, больше он ничего не испытывал. Потом стало жарко,
весело. Он снова поднял кувшин -- на этот раз дело пошло лучше.
"Завтра поеду в Атланту, найду ее, захвачу, пока она не уехала дальше,
-- обещал он себе. -- Я ее найду: не может же она весь век от меня уходить".
Рыбак снова выпил. Гиллиген закурил сигарету. Он тоже ощутил свободу,
почувствовал себя хозяином своей судьбы. "Завтра поеду в Атланту, найду ее,
заставлю выйти за меня замуж, -- повторял он. -- И зачем я ее отпустил?.. А
почему не поехать сегодня? Ну, конечно, надо ехать сегодня. Я ее найду.
Знаю, что найду. В Нью-Йорке и то найду. Как это я раньше не подумал? -- Он
не чувствовал ни рук, ни ног, сигарета выпала из бесчувственных пальцев, и,
пытаясь поймать маленький огонек, он пошатнулся, чувствуя, что не владеет
своим телом. -- Черт, да ведь я вовсе не пьян", -- подумал он. Но ему пришлось
сознаться себе, что он здорово пьян.
-- Слушай, да что это за зелье? Я на ногах не держусь.
Рыбак хохотнул, страшно польщенный:
-- Сильна, а? Сам гоню. Очень хороша! Ничего, привыкнешь. Глотни еще! --
И выпил сам, истово, как воду.
-- Черта с два! Хватит! Мне в город идти!
-- Ну, глоточек! На дорожку. Лучше дойдешь!
"Если я от двух глотков так повеселел, то от третьего наверняка взвою",
-- подумал он. Но его приятель не отставал, и он снова хлебнул из кувшина.
-- Теперь пошли, -- сказал он, передавая кувшин.
Рыбак, неся "ее" под мышкой, обошел пруд. Гиллиген, спотыкаясь, брел за
ним, меж корневищами кипарисов, оступаясь иногда в грязь. Вскоре он стал
лучше справляться со своим телом, и они вышли сквозь просвет в ивах на
дорогу, прорезанную в красном песчаном грунте.
-- Ну вот, приятель. Держись дороги, тут и мили не будет.
-- Ладно. Спасибо большое. Да, ничего зелье, просто вырви-глаз!
-- Верно, сильна, -- согласился тот.
-- Ну, доброй ночи! -- Гиллиген протянул руку, и тот взял ее вежливо и
осторожно и только раз встряхнул.
-- Ну, побереги себя!
-- Постараюсь! -- обещал Гиллиген.
Тощая, измотанная малярией фигура исчезла за ивами. Дорога, прорытая в
поле, молчаливо и пусто вилась перед ним, восток светлел настойчивым
обещанием лунного света. Он шел по пыли, между темными деревьями, пролитыми,
как чернила, на светлую страницу неба, и скоро луна стала не только
обещанием. Он увидел, как от краев ее диска стали острее верхушки деревьев,
потом выплыл весь диск, невозмутимый, гладкий, как блюдце. Ночные пичужки,
как затерянные монеты, мелькали в листве; одна неловко шарахнулась в пыли
из-под самых его ног. Виски испарялось в одиночестве, и вскоре отошедшая на
время тоска снова вернулась на место.
Пройдя под скрещенными, как у скелета руки, стрелками, он пересек
железнодорожные пути и вышел на улочку меж негритянских хижин. В хижинах не
было света, однако оттуда доносился мягкий, беспричинный смех, протяжные
ровные голоса звучали бодро, но все же в них таилась вся горечь, какой
издревле дышали и жили здесь.
При луне, в страстной дрожи весны и плоти, среди выбеленных хижин,
оклеенных внутри газетами, языческим гимном звучал заимствованный у белых
псалом, как заимствована их одежда, приглушенно и мощно, в неведении
собственной силы:
Неси меня в небесные чертоги...
Трое юношей прошли мимо, шаркая в пыли, словно передразнивая свои тени
на пыльной дороге, остро запахло потом долгого рабочего дня.
Недолго гулять.
Гляди, узнает мать,
она тебе покажет,
как дома не бывать!
Он шагал, подставляя лицо луне, видя, как часы под куполом суда, будто
благосклонный идол, темнели на небе, взирая на город всеми четырьмя
циферблатами. Он прошел мимо других хижин, где из двери в дверь
перекликались мягкие, грудные голоса. Собака завыла на луну отчетливо и
грустно, и чей-то тихий голос ласково обругал ее.
...Неси меня в чертоги Отца Небесного, там дом мой.
И Спаситель за мной придет, я знаю...
Церковь высилась черной тенью с серебряной крышей, и Гиллиген прошел по
лужайке под санными стенами, увитыми плющом. Пересмешник, который жил в
магнолии, вдруг нарушил тишину; что-то бесформенное, перебираясь с карниза
на карниз, ползло по стене дома, освещенного луной. "Что за черт?" -- подумал
Гиллиген, когда тень остановилась под окном у Эмми.
Быстро и бесшумно он перескочил через клумбы. Сразу ему подвернулась
удобная водосточная труба, и Джонс даже не услышал, как Гиллиген почти
добрался до окна, за которое тот цеплялся. Они с вызовом посмотрели друг на
друга: один цеплялся за подоконник, другой -- за водосточную трубу.
-- Что это вы тут затеяли?
-- А вот взберетесь повыше -- я вам покажу, -- оскалил желтые зубы Джонс.
-- Ну-ка, слезай оттуда!
-- Ага, будь я проклят, опять этот рыцарь, защитник дам! А мы-то все
надеялись, что вы сбежали с этой черной женщиной!
-- Сами слезете или мне подняться и сбросить вас к черту?
-- Не знаю, кому первому лезть!
Вместо ответа Гиллиген подтянулся и схватился за подоконник. Джонс
уцепился крепче и попытался было лягнуть его в лицо, но Гиллиген схватил его
за ногу, выпустив трубу. Один миг оба раскачивались, как гигантский маятник,
потом Джонс оторвался от подоконника, и оба грохнулись в грядку тюльпанов.
Джонс первый вскочил на ноги и, лягнув Гиллигена в бок, побежал. Гиллиген
прыгнул за ним и ловко нагнал его.
На этот раз они упали в гиацинты. Джонс дрался, как женщина: лягался,
царапался, кусался, но Гиллиген поднял его на ноги и свалил одним ударом.
Джонс снова вскочил -- и снова упал от удара. Но тут он, не вставая, пополз
и, схватив Гиллигена под коленки, опрокинул его наземь. Потом вырвался от
него, вскочил и побежал. Гиллиген сел, подумал, стоит ли за ним гнаться, но
решил, что не стоит, глядя, как Джонс при свете луны удирает неуклюжими
скачками.
Джонс на отличной скорости обогнул церковь и выбежал за калитку.
Увидев, что его не преследуют, он замедлил шаги, пошел спокойно. Под
тихими тополями легче дышалось. Ветви в недвижной листве молчали под
звездами. И, вытирая лицо и шею платком, он зашагал вдоль пустынной улицы.
На углу он остановился, окунул платок в колоду с водой, откуда поили
лошадей, отер лицо и руки; от воды меньше стали болеть ушибленные места.
Переходя из темноты в лунный свет, за его толстой фигурой упрямо кралась его
собственная неуклюжая тень, и постепенно тишина мирной ночи окончательно
смыла все мысли и недавние треволнения.
В тени крылечек, под дубами и кленами, тополями и магнолиями, за
изгородями, увитыми бледными неподвижными цветами, слышались обрывки
приглушенных голосов, нежный прерывистый смех... "Мужчину и женщину создал
молодыми..." Джонс был молод...
Увы, не много дней нам здесь пробыть дано.
Прожить их без любви и без вина грешно.
Не стоит размышлять: мир этот стар иль молод?
Коль суждено уйти -- не все ли нам равно?
-- Хорошо бы сейчас найти себе девчонку! -- вздохнул Джонс. Луна
безмятежно светила.
О, сколько раз твой рост и твой ущерб
Еще увижу, милый лунный серп!
Но день придет -- и тщетно будешь ты
Меня искать под сенью этих верб!
И все-таки весна таит в себе неизбежность осени, смерти:
Бегут за мигом миг и за весной -- весна.
Не проводи же их без песен и вина.
Ведь в царстве бытия нет блага выше жизни.
Как проведешь ее -- так и пройдет она.
И, околдованный весной, молодостью и лунным сиянием, Джонс вдруг запел
звонким сентиментальным тенорком:
"О милая, о милая моя!.."
Его тень медленно закрыла чернильные полосы железной ограды, но, когда
он прошел, черные полосы снова легли на темную влажную траву. Купы канн и
петуний нарушали гладкое однообразие газона, и над бронзовой листвой
магнолий безмятежные колонны белого дома вставали прекраснее и проще, чем
сама смерть.
Джонс оперся о решетку какой-то ограды, уставился на мешковатую тень у
ног, вдохнул запах жасмина и услыхал крик пересмешника где-то там, вдали...
Джонс вздохнул. Это был вздох чистейшей досады.
На письменном столе ректора лежало письмо, адресованное мистеру
Джулиану Лоу, Сан-Франциско, Калифорния, в котором миссис Мэгон писала о
своем браке и о смерти мужа. Его вернула почта со штампом: "Адресат выбыл.
Местопребывание неизвестно".
Сидя в клумбе гиацинтов, Гиллиген смотрел, как удирает Джонс.
-- Неплохо для такого толстяка, -- сказал он себе, вставая. -- Придется
Эмми нынче спать одной.
В ветвях магнолии снова запел пересмешник, словно выжидавший окончания
враждебных действий.
-- А ты-то какого черта поешь? -- Гиллиген показал дереву кулак. Но птица
не обратила на него внимания, и он стал счищать с себя приставшие комки
земли. Хоть немного полегчало на душе. -- А жаль, что не удержал этого
ублюдка, -- пробормотал он. Выходя из сада, Гиллиген посмотрел на
развороченную клумбу гиацинтов.
Огромная фигура ректора вышла ему навстречу из-под серебристого
деревца, притихшего в сонной истоме.
-- Это вы, Джо? Мне показалось, в саду -- шум.
-- Да, мы нашумели. Хотел выбить душу из этого толстяка, да разве такого
сукина... такого удержишь? Удрал!
-- Как, драка? Но, милый мой друг!..
-- Какая там драка! Он только и норовил удрать. Драться надо двоим,
падре!
-- Но дракой ничего не докажешь, Джо. Весьма сожалею, что вы прибегли к
такому способу. Никто не пострадал?
-- К несчастью, нет, -- огорченно сказал Гиллиген, подумав о зря
испачканном костюме и неудавшейся мести.
-- Очень, очень рад. Но мальчики любят драться, а, Джо? Дональд, бывало,
тоже дрался.
-- Я думаю, падре! Наверно, был таким драчуном, что только держись.
Тяжелое, в морщинах, лицо ректора озарилось вспышкой спички, он
раскурил трубку меж сложенных ладоней. Медленно он прошел по освещенному
луной газону, к воротам. Гиллиген шел следом за ним.
-- Что-то не спится, -- объяснил старик. -- Может быть, походим немного?
Они медленно прошли под сенью изъеденных луной деревьев, переступая
через тени ветвей. При лунном сиянии освещенные окна домов казались желтыми
и убогими.
-- Что ж, все опять идет по-старому, Джо. Люди приходят и уходят, но мы
с Эмми подобны библейским горам. А у вас какие планы?
Гиллиген нарочно неторопливо закурил сигарету, скрывая смущение.
-- Сказать по правде, падре, никаких планов у меня нет. Если вам не
помешает, я бы побыл у вас еще немного.
-- Сердечно рад, милый мой мальчик, -- радушно сказал ректор. Потом
остановился, пристально посмотрел на Гиллигена. -- Помилуй Бог, Джо, уж не
из-за меня ли вы решили остаться?
Гиллиген виновато опустил голову.
-- Как сказать, падре...
-- Нет, нет. Этого я не допущу. Вы уже сделали все, что могли. Тут не
жизнь для молодого человека, Джо.
Лысеющий лоб ректора и его крупный нос живописно прочерчивались лунным
светом. Глаза у него глубоко запали. И Гиллиген вдруг почуял древние горести
всего рода человеческого, всех людей -- черных, желтых и белых людей -- и
неожиданно для себя все рассказал старику.
-- Ай-яй-яй, -- сказал ректор, -- это очень грустно, Джо. -- Он тяжело
опустился на придорожную насыпь, и Гиллиген сел рядом с ним. -- Пути случая
неисповедимы, Джо.
-- Я думал, вы скажете: пути Господни, падре.
-- Бог и есть случай, Джо. Да, в этой жизни -- Бог. А о той жизни мы
ничего не знаем. Все придет в положенное время. "Царстве Божье внутри нас",
-- как сказано в Писании.
-- Немного странно вам, священнику, исповедовать такое учение.
-- Не забывайте, что я -- старый человек, Джо. Слишком старый для споров
и озлобления. Мы сами создаем себе в этой жизни и рай и ад. Кто знает, может
быть, после смерти с нас и не потребуют, чтобы мы куда-то шли, что-то
делали. Вот это и был бы истинный рай.
-- А может, это другие делают из нашей жизни рай или ад?
Священник положил тяжелую руку на плечо Гиллигену.
-- Вам от обиды больно, Джо. Но и это пройдет. Самое грустно в любви,
Джо, это то, что не только любовь не длится вечно, но и душевная боль скоро
забывается. Как это говорится: "Человек умирает, становится добычей червей,
но не от любви". Нет, нет, -- остановил он Гиллигена, который пытался его
перебить, -- знаю, невыносимо так думать, но правда вообще невыносима. И
разве мы оба сейчас не страдаем из-за смерти, из-за разлуки?
Гиллигену стало стыдно: "Мучаю его тут своими воображаемыми горестями!"
Старик снова заговорил:
-- Думаю, что все же вам неплохо было бы тут пожить, пока вы не
обдумаете свои планы на будущее. Так что давайте считать вопрос решенным, а?
Может быть, пройдемся еще немного, если вы не устали?
Гиллиген поднялся. Вскоре тихая улица, осененная деревьями, перешла в
извилистую дорогу, и, выйдя из города, они сначала спустились с холма, потом
снова поднялись. Они прошли перевал, залитый лунным светом, увидели, как
внизу весь мир уходит от них темными, посеребренными луной хребтами гор над
долинами, где сонно повис туман, потом прошли мимо маленького Домика -- он
спал, увитый розами. За ним дремал Фруктовый сад, низкорослые деревья стояли
симметричными рядами, уже тяжелые будущим урожаем.
- У Вилларда хороший сад, -- пробормотал ректор. Дорога снова стала
спускаться меж красноватых осыпей, и через ровный, освещенный луной луг, из
-- Там служба идет. В негритянской церкви, -- объяснил ректор.
Они пошли дальше, по пыльной дороге, мимо чистеньких, аккуратных
домиков, темных и сонных. Негры проходили маленькими группами, с зажженными
фонариками; желтоватые слабые огоньки понапрасну старались пересилить лунный
свет.
-- Неизвестно, зачем они им, -- ответил ректор на вопрос Гиллигена. --
Может быть, освещают свою церковь.
Пение приближалось, и наконец они увидали среди деревьев убогую
церквушку с перекошенным подобием шпиля. Внутри слабо мерцала керосиновая
лампа, от нее еще больше ощущались темнота и духота, еще сильнее ощущался
неизбывный зов плоти после тяжкого труда на омытой лунным светом земле. Из
церкви в затаенной воркующей страсти плыли голоса. В них не было ничего, в
них было все в экстазе звучали слова белого человека, и они принимали их с
той же готовностью, с какой их недоступный Бог был принят ими в отцы.
"Паству твою напитай, Иисусе!." Вся тоска человечества по Единению с
чем-то, где-то. "Паству твою напитай, Иисусе!." Ректор и Гиллиген стояли
рядом, в придорожной пыли. Дорога вилась под луной, смутно растворяясь
вдали. На истощенной бурой земле мягкими мазками чередовались чернь и
серебро; вокруг каждого дерева лежал серебряный венчик, и только те, что
стояли против луны, казались вычеканенными из бронзы.
"Паству твою напитай, Иисусе!.." Голоса зазвучали полнее, мягче. Органа
не было, орган был не нужен: над страстной гармонией басов и баритонов
взвивались, как золотые райские птицы, ясные сопрано женского хора. Они
стояли рядом, в пыли, -- ректор в измятой черной одежде, Гиллиген в жестком,
новом костюме -- и слушали пение, глядя, как убогая церквушка преображается в
мягкой мольбе, печальной и страстной. Пение умолкло, замирая над омытой
лунным светом землей, где неизбежны и завтрашний день в поте лица, и муки
плоти, и смерть, и возмездие. И они повернули в город, освещенные луной,
чувствуя пыль под ногами.
Свой первый роман "Солдатская награда" (первоначальное название "Сигнал
бедствия") Фолкнер писал в Новом Орлеане в 1925 г.
Сюжет романа связан со стремлением Фолкнера во время первой мировой
войны стать военным летчиком. Как известно, он поступил в школу военных
летчиков в Канаде, но война закончилась до его выпуска из школы.
Роман вышел в 1926 г. и успеха не имел, хотя и был замечен многими
выдающимися писателями Америки. После второй мировой войны роман был
переиздан и разошелся большим тиражом.
Стр. 29. ...мой бедный Йорка -- искаженная реплика из "Гамлета": "Бедный
Йорик".
Першинг Джон (1860--1948) -- американский генерал, в 1917 г. командовал
Американским экспедиционным корпусом в Европе.
Стр. 31. Кони-Айленд -- парк аттракционов на Атлантическом побережье
США.
...Шерман Уильям (1820--1891) -- американский генерал, во время
Гражданской войны командовал армиями Севера. Выступая в 1879 г. перед
курсантами военного училища, сказал: "Война это сплошной ад"
Стр. 32. Вудро -- имеется в виду Вудро Вильсон (1856--1924) -- 28-й
президент США.
Стр. 49. Бердслей Обри (1872--1898) -- английский рисовальщик.
Стр. 78. Рожки -- имеются в виду рожки, которые ели свиньи в притче о
блудном сыне.
Стр. 80. Йорген -- имеется в виду Святой Йорген.
Стр. 90. Атоланта -- нимфа в греческой мифологии.
Стр. 184. Беласко Дэвид (1854--1893) -- один из выдающихся деятелей
американского театра.
Стр. 195. Суинберн Алджернон (1837--1909) -- английский поэт, драматург,
критик.
Стр. 142. Мильтон Джон (1608--1674) -- английский поэт автор поэм
"Потерянный рай", "Возвращенный рай".
Стр. 200. КВФ -- Королевский воздушный флот.
Стр. 202. Ниобеи -- дети Ниобы, царицы Фив. Гордясь своим многочисленным
потомством, она бросила вызов богине Лето, матери Аполлона и Артемиды.
Разгневанные Апполон и Артемида убили детей Нимбы, а сама она от горя
превратилась в камедь.
Стр. 215. Немезида -- в греческой, мифологии богиня возмездия.
Стр. 225. Аттис -- во фригийской мифологии бог плодородия.
Стр. 243. Левая полоса -- была в гербах незаконнорожденных отпрысков
знатных семей.
Либидо -- половое влечение.
Стр. 281. Рыцарь Галаад -- символ самоотверженности и благородства.
Стр. 294. Сивиллы -- легендарные прорицательницы, упоминаемые античными
авторами.
Last-modified: Sat, 26 Apr 2003 20:01:55 GMT