Уильям Фолкнер. Моя бабушка Миллард, генерал Бедфорд Форрест и битва при Угонном ручье
-----------------------------------------------------------------------
W.Faulkner. My Grandmother Millard and General Bedford Forrest
and the Battle of Harrykin Creek (1943). Пер. - Е.Голышева.
В кн. "Рассказы. Медведь. Осквернитель праха". М., "Правда", 1986.
OCR & spellcheck by HarryFan, 14 November 2000
-----------------------------------------------------------------------
1
Происходило это сразу после ужина, прежде чем мы встанем из-за стола.
Сначала, когда стало известно, что янки взяли Мемфис, мы проделывали это
три вечера подряд. Но постепенно мы приноровились, наловчились, и бабушка
стала довольствоваться одним разом в неделю. А после того, как кузина
Мелисандра, наконец, выбралась из Мемфиса и стала жить с нами, бабушка
ограничивалась одним разом в месяц, но когда в Виргинии после голосования
в полку отца лишили звания полковника, и он, возвратившись домой, пробыл
здесь три месяца, пока снимал урожай, приходил в себя, успокаивался и
набирал кавалерийскую часть под командование генерала Форреста, мы
прекратили это занятие совсем. Вернее, проделали как-то раз при отце, у
него на глазах, но в тот вечер мы с Ринго слышали, как он хохочет в
библиотеке, хохочет в первый раз с тех пор, как вернулся домой, а примерно
через минуту оттуда выплыла бабушка, заранее приподняв подол, и
прошествовала вверх по лестнице. И мы этим больше не занимались, пока отец
не набрал отряд и не уехал опять.
Бабушка, бывало, свернет возле прибора салфетку и скажет Ринго,
стоящему у нее за стулом, даже не повернув головы:
- Ступай, зови Джоби и Люция.
И Ринго отправляется прямо на задний двор, через кухню. По дороге
бросит в спину Лувинии: "Ну вот, готовься", зайдет в хижину и возвращается
не только с Джоби, Люцием и зажженным фонарем, но и с Филадельфией, хотя
Филадельфии ничего делать не полагается, она должна только стоять,
смотреть, проводить нас в сад и назад в дом, а потом подождать, пока
бабушка не скажет, что на сегодня все и они с Люцием могут идти спать. Мы
же стаскиваем с чердака большой сундук (мы столько раз это делали, что
теперь, поднимаясь на чердак и доставая сундук, уже обходимся без фонаря),
причем я еще должен каждый понедельник утром смазывать его замок перышком,
смоченным куриным жиром; Лувиния приходит из кухни с немытым после ужина
серебром в тазу под мышкой и кухонными часами в другой руке, ставит таз и
часы на стол, вынимает из кармана передника пару свернутых бабушкиных
чулок, передает их бабушке; бабушка их развертывает, вынимает из чулка
свернутую тряпицу, расправляет ее и достает ключ от сундука; отколов с
груди часики, заворачивает их в тряпицу, сует назад в чулок, свертывает
снова чулки вместе и кладет в сундук. Потом, на глазах у наблюдающих за
ней Мелисандры и Филадельфии, а в тот раз, когда он был здесь, и отца,
бабушка встает прямо против часов, подняв и разведя примерно на восемь
дюймов руки и пригнув шею, чтобы видеть циферблат поверх очков,
дожидается, чтобы большая стрелка дошла до ближайшего часа.
Мы же, остальные, следим за ее руками. Она не произносит ни слова. Да
ей и говорить ничего не надо. Когда часовая стрелка доходит до ближайшей
цифры, раздается легкий, звонкий хлопок в ладоши, - часто мы начинаем
двигаться даже до того, как ее руки сойдутся, то есть мы все, кроме
Филадельфии. Ей бабушка вообще не разрешает помогать из-за Люция, хотя
именно Люций и выкопал почти всю яму и каждый раз чуть ли не один таскает
сундук. Но Филадельфия должна присутствовать. Бабушке пришлось только раз
ей сказать: "Я хочу, чтобы тут были и жены всех вольных. Пусть вольные
видят, что нам, остальным, приходится делать, чтобы остаться тем, что мы
есть".
Эта история началась месяцев восемь назад. Однажды даже я почувствовал,
что с Люцием что-то неладно. Потом я понял, что и Ринго это заметил и
знает, в чем дело, поэтому, когда Лувиния в конце концов пришла и
рассказала бабушке, она это сделала не потому, что Люций подбил на это
свою мать: просто ему надо было, чтобы кто-нибудь, безразлично кто,
выложил бабушке все начистоту. Сам он повторял это не раз и, как видно,
впервые сказал своим ночью в хижине, а потом говорил и в других местах,
другим людям, даже неграм с других плантаций. Мемфис к тому времени уже
сдали, Новый Орлеан тоже, у нас остался только Виксберг [речь идет о
событиях Гражданской войны между Севером и Югом 1861-1865 гг.; Мэмфис -
был взят войсками северян в июне 1862 г.; еще раньше, в апреле 1862 г.,
войска северян взяли Новый Орлеан; Виксберг - пал после полуторамесячной
осады в июле 1863 г.], и, хотя мы в это еще не верили, его нам тоже было
долго не удержать. И вот как-то утром, когда бабушка перекраивала на меня
потертые форменные брюки, в которых отец приехал из армии, вошла Лувиния и
рассказала бабушке, что Люций говорит, будто янки скоро заберут не только
всю Миссисипи, но и округ Йокнапатофа, и тогда все негры станут
свободными, но когда это произойдет, его уже тут не будет и в помине. В то
утро Люций работал в саду. Бабушка вышла на заднюю веранду как была - с
брюками и иголкой в руках. Она даже очки на лоб не сдвинула. Она сказала:
"Эй, Люций", больше ничего, и Люций сразу же появился из сада с тяпкой в
руке, а бабушка стояла и смотрела на него поверх очков, как она смотрит
поверх них, что бы она ни делала - читала, шила или ожидала, глядя на
циферблат, когда придет пора зарывать серебро.
- Можешь идти сейчас же, - сказала она. - Нечего тебе дожидаться янки.
- Идти? - спросил Люций. - Я же не свободный.
- Ты свободный уже почти три минуты, - сказала бабушка. - Вот и ступай.
Люций так долго молчал, что можно было сосчитать до десяти.
- Куда ж я пойду? - спросил он.
- Этого я тебе сказать не могу, - ответила бабушка, - я-то ведь не
свободная. Но, по моему разумению, теперь к твоим услугам вся их держава.
Ходи, где хочешь, у этих янки.
Люций моргал. Он больше не смотрел на бабушку.
- Вы меня для этого звали? - спросил он.
- Да.
Он пошел обратно в сад. Разговоров о воле мы больше от него не слышали.
Вернее, он никак не показывал, что об этом думает, а если что и говорил,
Лувиния не считала нужным морочить этим бабушке голову. Бабушка сама им об
этом напоминала, особенно Филадельфии, особенно в те вечера, когда мы
стояли, как скакуны у барьера, глядя на бабушкины руки в ожидании хлопка.
Каждый из нас точно знал, что делать. Я отправлялся наверх за
бабушкиной золотой шляпной булавкой, зонтиком с серебряным набалдашником и
воскресной шляпой с перьями, - свои серьги и брошку она давно переправила
в Ричмонд, - а потом шел в комнату отца, за его щетками, оправленными в
серебро, и после того, как кузина Мелисандра поселилась у нас, - за ее
вещами, потому что раз, когда бабушка разрешила кузине Мелисандре нам
помогать, та притащила вниз все свои платья. Ринго шел в гостиную за
подсвечниками, за бабушкиной лютней и за медальоном бабки по отцу, которая
жила в Каролине. Потом мы бегом возвращались в столовую, где Лувиния и
Люций уже почти опорожнили буфет, а бабушка стояла, не сводя глаз с
циферблата и с сундука, держа руки наготове, чтобы хлопнуть в ладоши;
потом она хлопала, и мы с Ринго, завернув в погреб, чтобы схватить лопаты,
бежали в сад, сметали ветки, траву и крест-накрест положенные палки,
открывали яму и стояли наготове в ожидании остальных: впереди шла Лувиния
с фонарем, за ней Джоби и Люций с сундуком и рядом с ним бабушка, а сзади
следовали кузина Мелисандра с Филадельфией (в тот единственный раз вместе
с ними шел, смеясь, и отец). Но в первую ночь кухонных часов в сундуке не
было. Их несла в руках бабушка, а Лувиния держала фонарь так, чтобы
бабушка могла следить за стрелками; бабушка заставила нас опустить сундук
в яму, накидать туда снова земли, разровнять ее, снова прикрыть сверху
ветками и травой, а потом опять выкопать сундук и отнести назад в дом.
Однажды ночью нам даже показалось, что всю зиму и все лето мы только и
делали, что стаскивали сундук с чердака, складывали в него серебро, несли
сундук к яме, раскрывали ее, потом закрывали снова и, повернувшись, тащили
сундук назад, в дом, вынимали серебро и клали его назад, туда, откуда
взяли, - в ту ночь мы все так подумали, не знаю уж, кому первому пришло
это в голову, может быть, всем сразу. Но, как бы там ни было, часовая
стрелка прошла четыре цифры, прежде чем бабушка хлопнула в ладоши,
приказывая нам с Ринго бежать и открывать яму. Когда остальные пришли с
сундуком, мы с Ринго даже не стали класть на землю последнюю охапку веток
и жердей, чтобы потом лишний раз за ними не нагибаться, а Люций по той же
причине даже не опустил свой край сундука на дно, и, по-моему, одна только
Лувиния знала, что будет дальше, потому что мы с Ринго не видели, что
кухонные часы все еще стоят на обеденном столе. Тут заговорила бабушка. Мы
впервые услышали от нее какие-то слова между приказом Ринго: "Иди, зови
Джоби и Люция", и приказом минут через тридцать нам обоим: "Вымойте ноги и
ступайте спать". Но тут она произнесла вполголоса всего два слова:
"Закопайте его". И мы опустили сундук в яму, а Джоби с Люцием закидали ее
землей, но даже и тогда мы с Ринго продолжали стоять, не трогая веток. И
бабушка сказала так же негромко: "Ну, прикройте яму". Мы опять заложили ее
ветками, а бабушка сказала: "Выкапывайте!" Мы выкопали сундук, снесли его
в дом, положили все вещи назад, откуда взяли, и вот тогда-то я увидел, что
кухонные часы еще стоят на обеденном столе. Все мы ждали, уставившись
бабушке на руки, чтобы она хлопнула в ладоши, после чего мы снова
наполнили сундук, отнесли его в сад и опустили в яму, быстрее, чем когда
бы то ни было.
2
А когда настало время на самом деле закапывать серебро, мы опоздали.
После того как все кончилось и кузина Мелисандра с кузеном Филиппом,
наконец, поженились, а отец насмеялся вволю, он сказал, что так всегда
бывает, когда разношерстный сброд, сбившийся вместе в первобытной жажде
безнаказанности, вступает в единоборство с механизмом тирании. Он сказал,
что эти люди всегда проигрывают первые бои, а если противник заметно
превосходит их числом и мощью, стороннему наблюдателю может показаться,
что они проиграют и все остальные битвы. Но они их не проиграют. Людей
нельзя победить, если они так сильно и безраздельно жаждут свободы, что
готовы пожертвовать ради нее всем; достатком, удобствами, душевной
сытостью и прочим и согласны довольствоваться тем, что у них осталось, как
бы мизерно оно ни было; вот тогда сама свобода в конце концов победит
тиранию, так же, как пагубная сила вроде засухи или наводнения может ее
удушить. И даже позже, еще через два года - а мы тогда уже знали, что
проиграли войну, - он все еще так говорил. Он сказал: "Я этого не увижу,
но увидите вы. Вы увидите это в следующую войну и во все будущие войны,
когда Америке придется воевать. На переднем крае во всех сражениях будут
стоять люди с Юга; иногда они даже будут вести других в бой, помогать тем,
кто нас победил, защищать ту самую свободу, которую, как казалось нашим
противникам, они у нас отняли". Так и случилось: через тридцать лет
генерал Уилер [Уилер Джозеф (1836-1906) - генерал войск Конфедерации,
впоследствии командовал кавалерией США при вторжении на Кубу во время
испано-американской войны 1896 г.], которого отец назвал бы отступником,
командовал армией на Кубе, а старый генерал Эрли [Эрли Джабл Андерсон
(1816-1894) - один из руководителей вооруженных сил Конфедерации] назвал
его в кабинете у ричмондского редактора не только отступником, но и
отцеубийцей; он сказал: "Я хотел бы прожить свой век так, чтобы после
смерти снова встретиться с Робертом Ли, но так как хорошо прожить жизнь я
не сумел, я хотя бы порадуюсь на то, как дьявол подпаливает синий мундир
на Джо Уилере".
Мы не успели. Мы не знали, что янки уже в Джефферсоне, а тем более, что
они в какой-нибудь миле от Сарториса. Они никогда не приходили помногу.
Тогда ведь у нас не было ни железной дороги, ни такой реки, чтобы по ней
могли плавать большие суда, да если бы они сюда и дошли, в Джефферсоне им
не на что было позариться, ведь все это случилось раньше, чем отец довел
их до того, что генерал Грант издал приказ, где за поимку отца была
назначена награда. Мы уже привыкли к тому, что идет война. Мы относились к
ней, как к чему-то постоянному, установившемуся, вроде как железная дорога
или река; она двигалась на восток от Мемфиса вдоль железнодорожных путей,
а на юг вдоль Миссисипи к Виксбергу. Мы наслушались рассказов о том, как
янки грабят; большинство людей вокруг Джефферсона тоже готовились
побыстрей закопать серебро, хотя я не думаю, чтобы кто-нибудь так в этом
практиковался, как мы. Но ни у кого из тех, кого мы знали, не было даже
родственников, которых бы ограбили, и я не думаю, чтобы и Люций ждал
прихода янки.
Было около одиннадцати часов утра. Стол уже накрыли, и все вроде бы
утихомирились, чтобы сразу услышать, когда Лувиния выйдет на заднюю
веранду и позвонит к обеду; вдруг стремглав прискакал Эб Сноупс, как
всегда, на чужой лошади. Он вступил в отцовский отряд не как боец, сам он
называл себя "капитаном конницы" - кто его ведает, что он под этим
подразумевал, - и хотя у всех было на этот счет свое мнение, никто из нас
не знал, что он делает в Джефферсоне, когда отряду полагалось быть в
Теннесси у генерала Брагга [Брагг Брекстон (1817-1876) - генерал южан,
руководил неудачными для Конфедерации боевыми действиями в Теннесси осенью
1862 г.], и уж, наверное, совсем никто не знал, как ему удалось раздобыть
эту лошадь. Проскакав на ней через двор, прямиком по одной из бабушкиных
клумб (он, наверное, думал, что, везя такие известия, может себе это
позволить), Сноупс обогнул дом, подъехал к заднему крыльцу, понимая, что
везет он важное сообщение или не везет, лучше ему к парадной двери бабушки
не лезть, да еще с таким криком и сидя на неведомо как попавшей к нему
лошади, на которой чуть не за триста ярдов было видно клеймо Соединенных
Штатов, и заорал бабушке, что генерал Форрест в Джефферсоне, а целый полк
янки находится меньше чем в полумиле отсюда.
Вот тут-то мы и опоздали. Позже отец сказал, что бабушкина ошибка была
не в стратегии и не в тактике, даже если она ее у кого-то и
позаимствовала, ибо, по его словам, оригинальность замысла давно уже не
служит залогом военного успеха. Просто все произошло чересчур быстро. Я
пошел за Джоби и Филадельфией, потому что бабушка выслала Ринго на дорогу
махать посудным полотенцем, если появятся янки. Потом она заставила меня
встать к переднему окну, откуда я мог следить за Ринго. Когда Эб Сноупс
вернулся, спрятав свою новую, добытую у янки лошадь, он предложил, что
сходит наверх за вещами. Бабушка всегда нам наказывала не разрешать Эбу
Сноупсу разгуливать в одиночку по дому. Она говорила, что пусть лучше в
доме хозяйничают янки, потому что янки постараются вести себя тактично
хотя бы из простого здравого смысла: они не станут воровать ложку или
подсвечник, чтобы потом продать их нашему соседу, как наверняка поступит
Эб Сноупс. Поэтому она ему даже не ответила. Она просто сказала: "Стань-ка
вон там, у двери, и помолчи". И в конце концов наверх пошла кузина
Мелисандра, а бабушка с Филадельфией отправились в гостиную за
подсвечниками, медальоном и лютней, Филадельфия ей помогала, хоть и была
вольная, - однако бабушка даже не успела воспользоваться кухонными часами.
Все произошло как-то разом. Только что Ринго сидел на воротах и смотрел
на дорогу. А в следующий миг он уже стоял на них, размахивая посудным
полотенцем, и я бежал назад в столовую и вопил, - помню, как сверкали
белки у Джоби, Люция и Филадельфии и какие глаза были у кузины Мелисандры,
когда она прислонилась к буфету, прикрыв рот тыльной стороной руки, а
бабушка, Лувиния и Эб Сноупс уставились друг на друга поверх сундука, и
Лувиния закричала еще громче, чем я:
- Миз Коумпсон! Миз Коумпсон!
- Что? - крикнула бабушка. - Что? Где миссис Компсон?
И тут все мы вспомнили. Это было больше года назад, когда в Джефферсон
вошел первый патруль янки. Война только что началась, и, как видно,
генерал Компсон был единственным военным в Джефферсоне, о котором янки
слышали. Во всяком случае, офицер стал расспрашивать кого-то на площади,
где живет генерал Компсон, и старый доктор Холстон послал своего негра
задами, через огороды предупредить миссис Компсон, а потом люди
рассказывали, как офицер отправил несколько своих солдат занять пустой
дом, а сам, объехав его верхом, у дверей уборной увидел старую тетку
Роксану, а внутри, за запертой дверью, на корзинке со столовым серебром
сидела миссис Компсон, одетая, даже в шляпе и с зонтиком. "Мисс там, -
сказала Роксана, - а вы стойте, где вы есть". И люди рассказывали, будто
офицер на это сказал: "Прошу извинить", приподнял шляпу и даже осадил на
несколько шагов коня, а потом обернулся, созвал своих солдат и уехал.
- В уборную! - закричала бабушка.
- Черта лысого, миз Миллард! - воскликнул Эб Сноупс, и бабушка
промолчала. Не то, чтобы она не слышала, - она ведь глядела на него в
упор, но ей было все равно, как будто даже она сама могла произнести такие
слова, из чего видно, что тогда творилось: у нас просто не было ни на что
времени.
- Черта лысого, - повторил Эб Сноупс, - вся северная Миссисипи об этом
наслышана! Нет ни одной белой леди отсюда и до самого Мемфиса, которая в
эту минуту не сидела бы в сортире на саквояже, набитом серебром!
- Мы опоздаем, - сказала бабушка. - А ну-ка быстро!
- Погодите, - сказал Эб Сноупс. - Даже они, даже янки уже об этом
пронюхали!
- Будем надеяться, что сюда придут другие янки, - сказала бабушка. -
Ну, быстрей!
- Миз Миллард! - закричал Эб Сноупс. - Погодите, погодите!
Однако тут мы услышали, что Ринго вопит у ворот, и я отлично помню, как
Джоби, Люций, Филадельфия, Лувиния и кузина Мелисандра с развевающимися
юбками опрометью бежали через задний двор с сундуком; помню, как Джоби и
Люций забросили сундук в тесную, вытянутую вверх, шаткую будочку вроде
караулки, как Лувиния втолкнула туда же кузину Мелисандру и захлопнула за
ней дверь; как теперь уже крики Ринго доносились чуть не до самого дома, а
потом я снова прилип к переднему окну и увидел их, когда они вскачь
огибали дом - шестеро солдат в синих мундирах; они ехали быстро, но в ходе
их лошадей было что-то странное, словно все они были не только запряжены
парами, но и вместе тянули одно дышло; за ними бежал Ринго уже без крика,
и весь парад замыкал седьмой всадник - стоя в стременах с обнаженной
головой, он размахивал над нею саблей. Потом я снова очутился на задней
веранде, рядом с бабушкой, над всей этой свалкой людей и лошадей во дворе,
но тут оказалось, что бабушка все же ошиблась. Можно было подумать, что
это не только те же самые янки, что были в прошлом году у миссис Компсон,
но что кто-то им даже заранее сказал, где у нас отхожее место. Лошади были
запряжены цугом, но тянули они не фургон, а столб, вернее, бревно, длиной
в двадцать футов, подвешенное между связанными попарно седлами, и я помню
небритые, изможденные лица солдат - они нас не разглядывали, просто
окидывали снизу вверх возбужденным и злорадным взглядом перед тем, как
спешиться, отвязать бревно, отвести в сторону лошадей, поднять бревно, по
трое с каждого бока, и побежать с ним по двору, как раз в тот момент,
когда из-за дома выехал последний всадник в сером (офицер - это был кузен
Филипп. Хотя мы, конечно, тогда этого не знали, и предстояла еще немалая
кутерьма, прежде чем он, в конце концов, стал кузеном Филиппом, чего мы,
конечно, тоже еще не знали) с высоко поднятой саблей, не только стоя в
стременах, но и почти лежа на загривке у лошади. Шестеро янки его не
видели. Нам приходилось наблюдать, как отец обучает своих солдат на
выгоне, перестраивая их на всем скаку из колонны в лаву, - его команда
перекрывала даже стук копыт. Но голос бабушки сейчас звучал не тише, чем
эта команда.
- Там дама! - кричала она.
Янки ее не слышали, не заметили они и кузена Филиппа. Они бежали
вшестером через двор, таща бревно, а за ними мчался на коне кузен Филипп с
занесенной над их головами саблей, но вот конец бревна ударил в дверь
уборной, и домик не просто рухнул - он взорвался. Секунду назад он еще
стоял, высокий, утлый, а сейчас исчез, и на его месте кишели орущие
мужчины в синих мундирах, которые вертелись, как ужи, спасаясь от копыт
лошади кузена Филиппа и его сверкающей сабли, пока, наконец, им не удалось
рассыпаться по двору и сбежать. И тогда осталась только куча досок и
дранки, а на ней сундук и кузина Мелисандра в своем кринолине, с
зажмуренными глазами и открытым ртом, из которого еще вылетали какие-то
крики, а немного погодя откуда-то с речки донеслись негромкие щелчки
пистолетных выстрелов, которые звучали не страшнее шутих, запускаемых
малышами.
- Я же говорил, подождите! - произнес за нашей спиной Эб Сноупс, - я же
говорил, что янки нас раскусили!
После того как Джоби, Люций, Ринго и я зарыли сундук в яму и
замаскировали свежие следы, я пошел в беседку к кузену Филиппу. Сабля его
и пояс были прислонены к стене, но куда девалась его шляпа, я думаю, он и
сам не знал. Он снял мундир и, поглядывая одним глазом в дверную щель,
обтирал его носовым платком. Когда я вошел, он выпрямился и поначалу мне
показалось, что он на меня смотрит. Потом мне стало непонятно, на что он
смотрит.
- Какая красавица, - произнес он. - Принеси мне расческу.
- Вас там ждут, дома, - сказал я. - Бабушка хочет выяснить, что
произошло.
Кузина Мелисандра уже пришла в себя. Понадобились не только Лувиния и
Филадельфия, но еще и бабушка, чтобы увести ее домой, но Лувиния принесла
вина из бузины даже раньше, чем бабушка успела за ним послать и теперь
кузина Мелисандра вместе с бабушкой ожидали нас в гостиной.
- Ваша сестра... - сказал кузен Филипп. - И ручное зеркало!
- Нет, сэр, - ответил я, - она только наша кузина. Из Мемфиса. Бабушка
говорит... - Ведь он-то не знал бабушку. Вот уж кто ненавидит ждать хоть
минуту кого бы то ни было!. Но он не дал мне договорить.
- Какая красивая, нежная девушка... - сказал он. - Пришли сюда негра с
тазом воды и полотенцем.
Я пошел назад, к дому. Оглядываясь, я видел его глаз за дверным
косяком.
- И одежную щетку! - крикнул он вслед.
Бабушка не очень-то его ждала. Она стояла у парадной двери.
- Ну, что еще? - спросила она. Я ей рассказал. - Этот субъект, видно,
решил, что мы бал устраиваем среди бела дня. Скажи ему, чтобы шел как
есть, и пусть моется на задней веранде, как мы все делаем. Лувиния сейчас
подаст обед, мы и так опаздываем.
Но и бабушка не знала кузена Филиппа. Я ей повторил все снова. Она на
меня поглядела.
- Что он говорит? - спросила она.
- Ничего он не говорит, - ответил я, - только "какая красавица".
- Мне он тоже только это сказал, - сообщил Ринго. Я не слышал, как он
вошел. - Только мыла, воды и "какая красавица!".
- А он на тебя смотрел, когда говорил?
- Нет, - сказал Ринго. - Мне только сперва показалось, что смотрит.
Тут бабушка посмотрела на нас с Ринго.
- Ха! - произнесла она, и потом, когда я стал старше, я понял, что
бабушка уж и тогда понимала, что такое кузен Филипп, - ей достаточно было
взглянуть хотя бы на одного из них, чтобы понять всех кузин Мелисандр и
всех кузенов Филиппов на свете, даже и в глаза их не видя. - Я иногда
думаю, что самое безопасное из того, что летает по воздуху, это пули,
особенно во время войны. Ладно, - сказала она. - Снеси ему воды и мыла. Но
поторапливайтесь.
Так мы и поступили. На этот раз он уже не просто сказал "какая
красавица". Он повторил это два раза. Сняв мундир, он отдал его Ринго.
- Хорошенько почисть, - сказал он. - Ваша сестра, как вы сказали...
- Я этого не говорил, - сказал я.
- Неважно, - сказал он. - Мне нужен букет. Принести туда.
- Это бабушкины цветы, - сказал я.
- Неважно, - сказал он. И, закатав рукава, начал мыться. - Маленький.
Цветочков десять. Нарви розовеньких.
Я пошел и нарвал цветов. Не знаю, стояла ли еще бабушка у парадной
двери. Может, уже и не стояла. Во всяком случае, мне она ничего не
сказала. Я нарвал те, которые притоптала новая лошадь Эба Сноупса,
стряхнул с них грязь, выпрямил стебли и вернулся в беседку, где Ринго
держал перед кузеном Филиппом ручное зеркало, а тот причесывался. Потом он
надел мундир, пристегнул саблю и вытянул сперва одну, а потом другую ногу,
чтобы Ринго мог обтереть сапоги полотенцем. Вот тогда Ринго это и заметил.
Я бы ничего ему не сказал, потому что мы и так неслыханно опаздывали с
обедом, правда, раньше у нас тут не бывало никаких янки.
- Вы порвали штаны об этих янки, - сказал Ринго.
Тогда я снова пошел в дом. Бабушка стояла в передней. На этот раз она
только спросила: "Ну?" Почти совсем тихо.
- Он порвал штаны, - сказал я.
Но она, хоть и не видела его, знала про кузена Филиппа гораздо больше,
чем даже мог углядеть Ринго. На груди у нее уже торчала игла с вдетой в
нее ниткой. Я пошел назад в беседку, а потом мы втроем отправились в дом
через парадную дверь, и я уступил ему дорогу, чтобы он мог войти первым,
но он медлил, держа в руке букетик, и выглядел при этом совсем не старым,
в эту минуту он был, пожалуй, немногим старше нас с Ринго, несмотря на все
свои шнуры, широкий пояс, саблю и сапоги со шпорами; однако, хоть война и
шла всего два года, он выглядел как все наши солдаты и большинство
остальных людей, - словно ему давным-давно не приходилось есть досыта и
словно даже его память и язык позабыли вкус еды и только тело еще что-то
помнило; он стоял с букетиком в руке и выражением "какая красавица", и
даже если бы на что-нибудь смотрел, все равно бы ничего не увидел.
- Нет, - сказал он. - Объяви о моем приходе. Полагалось бы, правда, это
сделать вашему негру. Но неважно.
Он назвал свое полное имя, оба имени и фамилию, - два раза, словно я
мог позабыть их по дороге в гостиную.
- Идите прямо туда, - сказал я. - Вас ведь ждут. И ждали до того, как
выяснилось, что штаны у вас рваные.
- Объяви о моем приходе, - повторил он. И снова назвал свое имя. - Из
Теннесси. Лейтенант батальона Сэведжа, под командованием генерала
Форреста. Временная армия. Западное управление.
Я объявил. Мы прошли через переднюю в гостиную, где бабушка стояла
между стулом кузины Мелисандры и столом, на котором были расставлены
графин с вином из бузины, три чистых бокала и даже блюдо с печеньем,
которое Лувиния научилась печь из кукурузной муки и патоки. Он снова
остановился у двери и, по-моему, целую минуту не видел даже кузину
Мелисандру, хотя ни на что другое, кроме нее, ни разу не посмотрел.
- Лейтенант Филипп Сен-Жюст Клозет, - произнес я. Я произнес это
громко, потому что он повторил мне свое имя трижды, чтобы я его как
следует запомнил, к тому же мне хотелось ему услужить, - ведь он, хоть и
заставил нас на целый час опоздать с обедом, а все же спас наше серебро.
- Из Теннесси, - сказал я. - Батальон Сэведжа, под командованием
Форреста. Временная армия. Западное управление.
Наступила тишина. Она длилась так долго, что можно было сосчитать до
пяти. Потом кузина Мелисандра закричала. Она сидела на стуле прямо, как
палка, - так же, как утром на заднем дворе среди досок и дранки, - и,
крепко зажмурив глаза и открыв рот, кричала.
3
Из-за этого мы еще на полчаса опоздали с обедом. Хотя тут уже не
понадобилось никого, кроме кузена Филиппа, чтобы отправить кузину
Мелисандру наверх. Все, что ему для этого потребовалось, - это снова с ней
заговорить. Когда бабушка потом спустилась вниз, она сказала:
- Ну что же, либо мы смиримся и просто-напросто назовем это ужином,
либо давайте пообедаем хотя бы в ближайшие час-полтора.
И мы пошли в столовую. Эб Сноупс нас уже ждал. Думаю, что ему ожидание
показалось самым долгим, - все-таки кузина Мелисандра не была ему родней.
Ринго пододвинул бабушке стул, и мы расселись. Кое-что из еды остыло.
Остальное так долго стояло на плите, что было уже все равно, горячее ты
ешь или холодное.
Но кузена Филиппа, как видно, это не трогало. И даже если его памяти не
понадобилось большого усилия, чтобы припомнить, как едят досыта, язык его,
по-моему, никакого вкуса не ощущал. Он сидел и ел так, будто по крайней
мере неделю вообще не видел еды и будто боялся, что даже то, что попало к
нему на вилку, испарится прежде, чем он донесет вилку до рта. Иногда он
вдруг замирал, держа вилку на весу, смотрел на пустой стул у прибора
кузины Мелисандры и смеялся. Вернее, я просто не знал, как еще это можно
назвать. И, наконец, я спросил:
- Почему бы вам не переменить фамилию?
Тогда и бабушка перестала есть. Она поглядела на меня поверх очков.
Потом подняла обе руки и вздернула очки выше, на нос, так, что могла уже
смотреть на меня через них. Потом она вздернула очки еще выше, на
зачесанные со лба волосы, и снова на меня поглядела.
- Первое разумное слово, которое я сегодня слышу с одиннадцати часов
утра, - сказала она. - Это настолько разумно и просто, что только ребенок
и мог это придумать. - Она поглядела на него. - А почему бы вам и правда
этого не сделать?
Он опять засмеялся. То есть лицо его изобразило то же самое, и звук он
издал тот же.
- Дед мой прошел с Мэрионом [Мэрион Фрэнсис (1732-1795) - руководитель
борьбы против англичан в Южной Каролине в годы Войны за независимость] по
всей Каролине и был у Кингсмаунтин [место сражения повстанцев Южной
Каролины с английскими войсками]. Дядю провалила на выборах в губернаторы
Теннесси продажная, вероломная шайка кабатчиков и
аболиционистов-республиканцев, а отец мой умер в Чапультепеке
[мексиканский форт вблизи от границы с США; здесь в 1847 г. американские
войска в ходе захватнической войны против Мексики нанесли поражение
мексиканской армии]. После всего этого не мне менять фамилию, которую они
носили. Да и жизни своей я не хозяин, пока истерзанная родина обливается
кровью под железной пятой захватчиков... - тут он оборвал смех или как там
это назвать. Потом лицо его стало удивленным. Потом оно перестало быть
удивленным - удивление стало сходить с него сперва медленно, а затем все
быстрее, но не чересчур быстро, а как жар уходит из куска железа на
наковальне у кузнеца; потом лицо его стало выглядеть просто недоуменным,
спокойным и почти умиротворенным. - Разве что потеряю ее в бою, - сказал
он.
- Ну, сидя тут, вам это вряд ли удастся, - сказала бабушка.
- Нет, - сказал он. Но я не думаю, чтобы слова ее до него дошли. Он
встал. Даже Эб Сноупс и тот за ним следил, - его нож с пучком шпината на
кончике повис в воздухе, не дойдя до рта.
- Да, - сказал кузен Филипп. Но на лице его снова появилось: "какая
красавица". - Да, - сказал он. Он поблагодарил бабушку за обед. Вернее
сказать, заставил свой язык произнести подобающие слова. Они не показались
нам очень вразумительными, но он, по-моему, на это никакого внимания не
обращал. Он поклонился.
Ни на бабушку, ни на Что-нибудь вообще он не смотрел. Он снова
повторил: "Да". И вышел. Мы с Ринго проводили его до парадных дверей,
посмотрели, как он садится на лошадь и, сидя на ней с обнаженной головой,
смотрит на окна верхнего этажа. Смотрел он на окна бабушки, а рядом с ее
комнатой была наша с Ринго. Кузина же Мелисандра не могла его видеть
вообще, потому что она лежала в постели на другой половине дома и
Филадельфия все еще, наверное, мочила салфетки в холодной воде, чтобы
менять у нее на голове компрессы. Сидел на лошади он хорошо - легко,
свободно, откинувшись в седле, повернув ступни вовнутрь и держа их
перпендикулярно голени, как учил меня отец. И лошадь у него была хорошая.
- Чертовски хорошая лошадь, - сказал я.
- Беги за мылом, - сказал Ринго.
Но я и так уже кинул быстрый взгляд в переднюю, хотя слышал, что
бабушка разговаривает с Эбом Сноупсом в столовой.
- Она еще там, - сказал я.
- Ха, - сказал Ринго. - Один раз я еще дальше от нее чертыхнулся и то
пришлось мыло глотать.
Тут кузен Филипп пришпорил коня и ускакал. Так, во всяком случае,
решили мы с Ринго. Еще два часа назад никто о нем даже не слышал; кузина
Мелисандра видела его только два раза и оба раза сидела, зажмурив глаза, и
кричала. Но когда мы стали старше, мы с Ринго поняли, что кузен Филипп был
единственным среди нас, кто поверил хотя бы на миг, что прощается с нами
навек, и не только бабушка и Лувиния знали, что это не так, но и кузина
Мелисандра тоже это знала, несмотря на то, что ему так не повезло с
фамилией.
Мы вернулись в столовую. И тут я понял, что Эб Сноупс нас ждет. И тут
мы с Ринго сообразили, что он собирается попросить о чем-то бабушку,
потому что никто не любит оставаться с ней с глазу на глаз, когда о
чем-нибудь ее просит, даже если не опасается наперед, что из этого выйдут
одни неприятности. Мы знали Эба уже больше года. Мне надо было сразу
догадаться, в чем тут дело, как догадалась бабушка. Он встал.
- Ну что ж, миз Миллард, - начал он. - Сдается мне, что теперь никакой
опасности вам не грозит, раз Бед Форрест со своими молодчиками находится
тут поблизости, в Джефферсоне. Но покуда все еще не утихомирилось, я на
денек-другой оставлю у вас своих лошадей.
- Каких лошадей? - спросила бабушка. Они с Эбом не просто смотрели друг
на Друга. Они друг за другом следили.
- Да этих, захваченных утром лошадок, - сказал Эб.
- Каких лошадок? - спросила бабушка. Тут Эб и сказал:
- Моих лошадок. - Эб все еще за ней следил.
- Почему? - спросила бабушка. Эб понял, о чем она спрашивает.
- Я здесь единственный взрослый мужчина, - сказал он. Потом добавил: -
И первый их заметил. Они гнались за мной еще до того... - Потом он
заговорил быстрее; глаза у него на секунду остекленели, но сразу же снова
сверкнули в колючих зарослях грязновато-серой растительности и стали
похожи на два осколка битой посуды, запутавшиеся в вытертом половике.
- Военный трофей! Я их сюда привел! Я их сюда заманил - военная
хитрость! И как я есть в наличии один-единственный военный по званию
солдат конфедератской армии...
- Какой вы солдат! - сказала бабушка. - Вы сами поставили условие
полковнику Сарторису, я слышала. Вы сами ему сказали, что будете у него
вольнонаемным капитаном конницы и больше ничем.
- Я же и хочу им быть! - сказал Сноупс. - Разве я не привел сюда все
шесть лошадок - мое личное имущество - словно на одном поводке?
- Ха! - произнесла бабушка. - Военные трофеи или любая другая добыча
может кому-нибудь принадлежать - будь то мужчина или женщина, - только
когда ее принесешь домой, скинешь с плеч и можешь о ней забыть. У вас не
было времени добраться домой даже с той лошадью, на которой вы ехали. Вы
заскочили в первые же открытые ворота, вам было все равно, чьи.
- Да, не те ворота, что надо, - сказал он. Глаза его уже не были похожи
на кусочки фаянса. Они ни на что не были похожи. Но лицо его, по-моему,
все равно будет выглядеть, как старый половик, даже когда он весь
поседеет. - Поэтому, надо думать, мне и в город придется переть пешком.
Женщина, которая... - голос его прервался. Они с бабушкой молча глядели
друг на друга.
- Лучше вам этого не произносить, - сказала бабушка.
- Да, мэм, - согласился он. И не произнес. - Человеку, у кого своих
семь лошадей, вряд ли дадут взаймы мула?
- Не дадут, - сказала бабушка. - Но пешком вам идти не придется.
Мы вышли на лужайку. Наверно, даже Эб не догадался, что бабушка сразу
выведала, где он, как ему казалось, надежно припрятал первую лошадь, и
велела пустить ее вместе с остальными шестью. Он нес свое седло и уздечку.
Однако он опоздал. Шесть лошадей свободно разгуливали по усадьбе, седьмая
была привязана постромкой к воротам. Это была не та лошадь, на которой
приехал Эб, потому что на той было клеймо. Ведь Эб достаточно давно знал
бабушку. Мог бы догадаться. Может, он и догадывался. Но сдаваться не
хотел. Он отворил ворота.
- Что же, - сказал он, - время идет. Мне, пожалуй, пора...
- Обождите, - сказала бабушка. И тогда мы поглядели на лошадь,
привязанную к забору; на первый взгляд она казалась лучшей, из семи. Надо
было очень внимательно приглядеться, чтобы заметить, что у нее на ноге
слегка растянуто сухожилие - наверно, смолоду ее перетрудили, наваливали
не глядя.
- Берите эту, - сказала бабушка.
- Не моя, - сказал Эб. - Ваша она. Вот я сейчас...
- Берите эту, - сказала бабушка. Эб долго на нее глядел. Можно было
сосчитать до десяти, не меньше.
- Это же черт те что, миз Миллард! - воскликнул он.
- Я уже говорила вам, чтобы вы здесь не смели ругаться! - сказала
бабушка.
- Да, мэм, - сказал Эб. А потом выразился опять: - Это же черт те что!
- Он пошел на лужайку, вставил мундштук к привязанной лошади, шваркнул на
нее седло, сдернул веревку, которой она была привязана, и закинул ее за
забор, сел верхом, а бабушка стояла тут же, пока он не выехал за ворота и
Ринго не закрыл за ним, и тут я впервые заметил на воротах цепь и засов,
снятые с дверей коптильни; Ринго запер ворота, отдал бабушке ключ, а Эб на
минуту задержался, глядя на бабушку с лошади.
- Что же, день добрый, - сказал он. - Я вот только надеюсь, в интересах
Конфедерации, что Беду Форресту не придется цапаться с вами насчет своих
лошадок.
Потом он произнес опять, на этот раз еще обиднее, может, потому, что
уже сидел на лошади мордой к воротам: - А не то, черт возьми, глазом не
моргнешь, как останется он с одной разнесчастной пехотой! Будь я проклят,
если это не так.
Потом и он уехал. Если бы время от времени не подавала голос кузина
Мелисандра, да если б еще не шесть лошадей с тавром США, выжженным на
крупе, стоявших у нас на усадьбе, можно было подумать, что ничего и не
произошло. Во всяком случае, мы с Ринго решили, что все уже кончено.
Филадельфия то и дело спускалась с кувшином, чтобы набрать свежей воды для
компрессов кузине Мелисандре, но мы считали, что немного погодя это тоже
всем надоест и кончится. Но тут Филадельфия снова пришла вниз, в комнату,
где бабушка перекраивала для Ринго пару армейских штанов, которые отец
последний раз носил дома. Филадельфия молча стояла в дверях, пока бабушка
ее не спросила:
- Ну, что там еще?
- Она просит банджо.
- Что? - спросила бабушка. - Мою лютню? Она на ней не умеет играть.
Ступай наверх. - Но Филадельфия не двигалась с места.
- Можно, я попрошу маму прийти пособить?
- Нет, - сказала бабушка. - Дай Лувинии передохнуть. Ей и так досталось
больше, чем надо. Ступай наверх, дай Мелисандре еще вина, если ничего
лучше придумать не можешь.
Она сказала нам с Ринго, чтобы мы ушли, куда хотим, лишь бы нас здесь
не было, хотя и во дворе было слышно, как кузина Мелисандра разговаривает
с Филадельфией. Мы даже раз слышали голос бабушки, хотя говорила все
больше кузина Мелисандра, - она сказала бабушке, что уже ее простила, что
ничего ведь не случилось и что ей нужно только одно - покой. А немного
погодя из своей хижины вышла Лувиния, хотя за ней никто не посылал, она
поднялась наверх, и теперь похоже было, что и ужина не будет вовремя. Но
Филадельфия в конце концов сошла вниз, приготовила ужин и понесла кузине
Мелисандре еду на подносе наверх. Мы даже перестали есть, прислушиваясь к
голосу Лувинии из комнаты бабушки, но потом и Лувиния спустилась вниз,
поставила поднос с нетронутым ужином на стол и встала возле бабушкиного
стула, держа в руке ключ от сундука.
- Ладно, - сказала бабушка. - Ступай, зови Джоби и Люция.
Мы взяли фонарь и лопаты. Мы пошли в сад, откинули ветки, выкопали
сундук, достали оттуда лютню, закопали сундук, закидали яму ветками и
принесли бабушке ключ. Нам с Ринго из нашей комнаты было слышно кузину и
бабушку. Права была бабушка. Мы долго слышали ее голос, и бабушка была до
того права, что могла бы еще и не то сказать. Немного погодя взошла луна,
и нам из окна стал виден сад и кузина Мелисандра на скамейке в лунном
свете, поблескивающем на перламутровых инкрустациях лютни, и Филадельфия,
присевшая на калитку с покрытой фартуком головой. Может, она спала. Ведь
было уже поздно. Но я себе не представляю, как она могла спать...
Мы и не услышали бабушкиных шагов, когда она вошла к нам в комнату в
накинутой на ночную рубашку шали и со свечой в руке.
- Еще немного, и я, наверно, тоже этого не вынесу, - сказала она. -
Ступай, буди Люция и скажи, чтобы он запрягал мула, - приказала она Ринго.
- А ты принеси мне перо, чернила и лист бумаги.
Она даже не присела к столу. Стоя возле бюро, при свече, которую я
держал, она писала твердой рукой, ровно и немногословно. Потом
подписалась, но не складывала бумагу и дала чернилам подсохнуть, пока не
пришел Люций.
- Эб Сноупс говорил, будто мистер Форрест в Джефферсоне, - сказала она
Люцию. - Разыщи его, скажи, что я жду его утром к завтраку и чтобы он
привез этого молодого человека.
Она была знакома с генералом Форрестом еще в Мемфисе, до того, как он
стал генералом. Он вел дела с торговой фирмой деда Милларда и иногда
приезжал посидеть с дедом на веранде, а иногда у них ужинал.
- Можешь сказать, что у меня припасено для него шесть захваченных у
янки лошадей, - добавила бабушка. - И не бойся ни воров, ни солдат. Разве
у тебя не стоит на бумаге моя подпись?
- Я их и не боюсь, - сказал Люций. - Ну, а если эти янки...
- Понятно, - сказала бабушка. - Ха, совсем забыла. Ты ведь все
дожидался янки, а? Но те, сегодня утром, кажется, так заботились о своей
свободе, что даже не имели времени поговорить о твоей. Ступай-ка, -
сказала она. - Неужели ты думаешь, что какой-нибудь янки осмелится на то,
на что не осмелится ни один солдат-южанин, даже бродяга? А вы
отправляйтесь спать, - сказала она нам.
Мы улеглись вдвоем на тюфяк Ринго. Мы слышали топот мула, на котором
уехал Люций. Потом мы снова услышали топот мула и сначала даже не поняли,
что спали и мул уже возвращается, а луна клонится к западу, и кузина
Мелисандра с Филадельфией ушли из сада туда, где Филадельфии будет удобнее
спать, чем на твердой, впивающейся в спину калитке, закрыв фартуком
голову, или где хотя бы будет потише. Потом мы услышали, как Люций ощупью
карабкается по лестнице, но так и не услышали приближения бабушки, потому
что она уже была на верхней площадке и говорила Люцию, чтоб он не так уж
старался не шуметь.
- Говори, - сказала она. - Я не сплю, но по губам читать не умею,
особенно в темноте.
- Генерал Форрест передают с почтением привет, - доложил Люций, - но
сегодня утром к завтраку быть не смогут, потому им надо как раз в это
время задать трепку генералу Смиту [командовал отрядом северян, по
приказанию Гранта захватившим и сжегшим Оксфорд в 1864 г.] у развилки
Толлэхетчи. Если они не уйдут чересчур далеко в другую сторону, когда
покончат с генералом Смитом, то с радостью примут ваше приглашение, будучи
здесь по соседству. И потом они сказали: "Какой молодой человек?"
Бабушка так долго молчала, что можно было сосчитать до пяти. Потом она
спросила:
- Что?
- Он говорит: "Какой молодой человек?"
Тут уж можно было сосчитать до десяти. Мы слышали только, как дышит
Люций. Бабушка спросила:
- Ты вытер насухо мула?
- Да, мэм.
- Отвел его назад на выгон?
- Да, мэм.
- Тогда ступай спать, - сказала бабушка. - И вы тоже, - сказала она
нам.
Генерал Форрест выяснил, какой молодой человек. В этот раз мы тоже не
заметили, что спали, однако тут уж был не какой-нибудь один мул. Солнце
еще всходило, когда мы услышали голос бабушки и спросонок добрались до
окна, и, по сравнению с увиденным, все вчерашнее показалось ерундой. На
этот раз их собралось не меньше пятидесяти, правда, уже в сером; кругом
полным-полно было всадников, во главе с кузеном Филиппом, - он сидел
верхом почти на том же месте, что и вчера, смотрел вверх на бабушкины окна
и опять не видел ни окон, ни чего-нибудь другого. Теперь у него появилась
шляпа. Он тискал ее, прижимая к груди, и был небрит. Вчера он выглядел
моложе, чем Ринго, потому что Ринго выглядит лет на десять старше меня, а
сейчас, когда первые солнечные лучи золотили щетину на его лице, превращая
ее в мягкий пушок, он выглядел даже моложе меня, но лицо у него было
осунувшееся и усталое, словно он всю ночь не спал; было в его лице и еще
что-то: словно он не только не спал эту ночь, но, видит бог, не будет
спать и следующую, если это хоть как-то зависит от него.
- Прощайте, - сказал он. - Прощайте, - потом, круто повернув коня,
пришпорил его и поднял над головою новую шляпу, как вчера поднимал саблю,
после чего вся кавалькада двинулась через цветочные клумбы, лужайку и
прочее назад, по дороге к воротам, а бабушка смотрела на них из окна в
ночной рубашке и кричала куда громче, чем любой мужчина, кто бы он ни был
и чем бы ни занимался:
- Клозет! Клозет! Эй, вы. Клозет!
Поэтому мы позавтракали рано. Бабушка послала Ринго, прямо как он был,
в ночной сорочке, будить Лувинию и Люция. Люций оседлал мула еще до того,
как Лувиния затопила печь. На этот раз бабушка не стала писать записки.
- Поезжай к развилке Толлэхетчи, - сказала она Люцию, - сиди там и жди
его, сколько понадобится.
- А если бой уже начался? - спросил Люций.
- Ну и что? - спросила бабушка. - Какое тебе до этого дело, да и мне
тоже? Твое дело разыскать Бедфорда Форреста. Скажи, что это очень важно и
много времени не отнимет. Но без него сюда носа не показывай.
Люций уехал. Его не было целых четыре дня. Он даже не поспел вернуться
к свадьбе и появился на дороге к дому только перед заходом солнца на
четвертый день, вместе с двумя солдатами на фуражной повозке генерала
Форреста, к заднику которой был приторочен мул. Он сам не знал, где он
был, но так и не добрался ни до какой битвы.
- Я даже ее не слышал, - рассказывал он Джоби, Лувинии, Филадельфии,
Ринго и мне. - Если война всегда уходит так далеко и так быстро, не пойму,
как они успевают драться.
Но тогда уже все было позади. Это произошло на другой день после
отъезда Люция. На этот раз после обеда, но теперь мы уже привыкли к
солдатам. Правда, эти солдаты были другие, их было только пять, мы еще ни
разу не видели их так мало, и, как нам казалось, солдаты только тем и
занимаются, что либо вскакивают во дворе у нас на лошадей, либо с них
соскакивают и, носясь во весь опор, топчут бабушкины клумбы. Эти же были
офицеры, и, наверное, я все же не так много видел военных, потому что
никогда не видел на мундирах столько галунов. Они рысью подъехали к дому
словно с верховой прогулки, и встали как вкопанные, не помяв ни одной
бабушкиной клумбы, а генерал Форрест спешился и, на ходу сняв шляпу, пошел
по дорожке к передней веранде, где его дожидалась бабушка; это был большой
запыленный человек с большой бородой, такой черной, что она казалась
синей, и с глазами, как у сонного филина.
- Ну вот, мисс Рози, - сказал он.
- Не зовите меня Рози, - сказала бабушка. - Входите. Скажите своим
джентльменам, чтобы они слезли с лошадей и шли в дом.
- Они обождут здесь, - сказал генерал Форрест. - Нам недосуг. Мои планы
немножко... - Тут мы вошли в библиотеку. Сесть он не пожелал. Вид у него и
правда был усталый, но в нем чувствовалось какое-то оживление, а не просто
усталость. - Ну, вот, мисс Рози, - сказал он. - Я...
- Да не зовите вы меня Рози! - повторила бабушка. - Неужели нельзя
называть мне хотя бы Розой?
- Да, мэм, - сказал он. Но не смог. Во всяком случае, так и не назвал.
- Сдается мне, что мы оба сыты по горло. Этот молодой человек...
- Ха, - сказала бабушка. - Еще позапрошлой ночью вы спрашивали, какой
молодой человек? А где он? Я же передавала, чтобы вы привезли его с собой.
- Он под арестом, - сказал генерал Форрест, и в словах его слышалась не
просто усталость. - Я ухлопал четыре дня на то, чтобы завлечь Смита туда,
куда мне нужно. После чего даже вон тот мальчуган мог бы вести с ним бой.
- Он говорил "ухлопать" вместо "потратить" и "тягал" вместо "таскал". Но,
наверное, если ты умеешь так воевать, даже бабушке все равно, как ты
разговариваешь.
- Не стану докучать вам подробностями. Да он и сам их не знал. От него
требовалось одно - точно выполнить мой приказ. Уж как только я ему ни
объяснял, что надо делать, - от и до, - с той минуты, как он от меня
уедет, и до той, когда вернется ко мне назад, разве что не нарисовал план
на полах его мундира! Ему было положено войти в соприкосновение с
противником и сразу же отступить. И солдат я дал ему столько, чтобы он не
мог ничего затеять. Долго ему втолковывал, как быстро им отступать, какую
при этом поднять шумиху и даже как ее устраивать. И что, по-вашему, он
сделал?
- Могу сказать, - ответила бабушка. - Вчера в пять часов утра он сидел
верхом на лошади и орал "прощайте" у меня под окном, а весь двор за ним
был забит его солдатами.
- Он разделил свой отряд надвое, половину и в самом деле загнал в
заросли, чтобы они там подняли шум, а вот другую половину - самых что ни
на есть отчаянных дурней - двинул в сабельную атаку на авангард
противника. Ни одного выстрела он не сделал. Оттеснил передовой отряд
прямо в центр основных сил Смита и так его напугал, что Смит, выслав
навстречу свою кавалерию, отошел под ее прикрытием назад, и теперь я не
знаю, я его изловлю или, наоборот, он меня. Начальник военной полиции
вчера вечером наконец-то поймал этого парня. Он, видите ли, вернулся
назад, подобрал остальных тридцать солдат своей роты и уже успел пройти
двадцать миль, подыскивая, на кого бы ему еще напасть. "Хотите, чтобы вас
убили?" - спрашиваю. - "Да не особенно, - он говорит, - но в общем меня
мало трогает, убьют меня или нет". - "Тогда и меня это мало трогает, -
сказал я, - но вы рисковали целой ротой моих солдат". - "А разве они не
для этого вступали в армию?" - спрашивает он. - "Они вступили в военную
организацию, задачей которой является выгодное расходование каждого из ее
участников. Но, видно, вы не считаете меня достаточно ловким торговцем
человеческим мясом?" - "Боюсь сказать, - ответил он, - с позавчерашнего
дня я не очень-то много раздумывал, как вы и другие ведете эту войну". -
"А чем же вы занимались позавчера, что так резко изменило ваши взгляды и
привычки?" - "Частично воевал. Рассеивал силы противника". - "Где?" -
спросил я. - "В имении одной дамы, в нескольких милях от Джефферсона, -
сказал он. - Один из негров звал ее бабушкой, как и белый мальчик.
Остальные звали ее мисс Рози".
На этот раз бабушка смолчала. Она ждала, что будет дальше.
- Ну? - сказала она.
"Я все еще пытаюсь выигрывать сражения, даже если у вас с
позавчерашнего дня пропала к этому охота, - сказал я. - Вот я пошлю вас к
Джонсону в Джексон. Он вас загонит в Виксберг, а там можете вести
единоличные боевые операции сколько вашей душе угодно, хоть днем, хоть
ночью". - "Будь я проклят, если вы это сделаете", - сказал он. А я
ответил: "Будь я проклят, если этого не сделаю".
И бабушка ничего ему не сказала. Совсем как позавчера Эбу Сноупсу, - не
то, чтобы она его не слышала, но словно сейчас было не время обращать
внимание на подобную ерунду.
- И сделали? - спросила она.
- Не могу. И он это знает. Нельзя наказывать человека за то, что он
побил противника вчетверо сильнее его. Что ж я потом скажу там, в
Теннесси, где мы оба живем, не говоря уж о его дяде, о том, которого
провалили шесть лет назад на выборах в губернаторы; сейчас он личный
помощник Брагга и заглядывает ему через плечо всякий раз, когда тот
вскрывает депешу или берется за перо. А я еще стараюсь выигрывать
сражения! Но не могу. Из-за какой-то девчонки, из-за какой-то незамужней
молодой особы, которая в общем ничего против него не имеет, если не
считать того, что, к несчастью, он спас ее от шайки неприятелей при таких
обстоятельствах, о которых все, кроме нее, постарались бы поскорее забыть,
а она, видите ли, не желает слышать его фамилию! Ведь теперь какое
сражение ни начну, я должен думать о капризах двадцатидвухлетнего сопляка,
прошу прощения! А если ему снова взбредет в голову затеять какую-нибудь
вылазку, когда он подобьет на это хотя бы двоих солдат в серых мундирах?
Он замолчал и поглядел на бабушку.
- Ну? - спросил он.
- Вот в том-то и дело, - сказала бабушка. - Что "ну", мистер Форрест?
- Надо покончить со всей этой белибердой. Как я вам сказал, я отправил
этого юнца под арест и даже приставил к нему часового со штыком. Но с этой
стороны затруднений не будет. Вчера утром я считал, что он спятил. Но,
похоже, с тех пор, как начальник полиции его посадил, он маленько очухался
и понял, что я все еще считаю себя его командиром, даже если он так не
считает. Поэтому теперь нужно, чтобы вы на нее прикрикнули. И как следует
прикрикнули. Сейчас. Вы же ее бабка. Она живет в вашем доме. И похоже на
то, что ей еще долго придется Тут жить, прежде чем она сможет вернуться в
Мемфис к своему дядюшке, или кто там числит себя ее опекуном. Поэтому
стукните кулаком, и все. Заставьте ее. Мистер Миллард сделал бы это, если
бы он был здесь. И я даже знаю, когда. Он бы два дня назад это сделал.
Бабушка дождалась, пока он кончит. Она стояла, скрестив на груди руки и
держа себя за оба локтя.
- И это все, что от меня требуется? - спросила она.
- Да, - сказал генерал Форрест. - Если поначалу она не пожелает вас
слушать, может, я, как его командир.
Бабушка даже не произнесла "ха". И даже меня не послала. Она даже не
вышла в переднюю, чтобы кого-нибудь позвать. Она сама пошла наверх, а мы
стояли, и я надеялся, что теперь она, может, принесет и лютню; я думал,
что, будь я на месте генерала Форреста, я вернулся бы к себе, привез
кузена Филиппа, заставил бы его сидеть в библиотеке чуть не до самого
ужина и слушать, как кузина Мелисандра играет на лютне и поет. Тогда можно
будет увозить кузена Филиппа обратно и кончать войну без всякой помехи.
Лютню она не принесла. Только привела кузину Мелисандру. Они вошли, и
бабушка стала в сторонку, снова скрестив руки и держа себя за локти.
- Вот она, - сказала бабушка. - Говорите... Это мистер Бедфорд Форрест,
- сообщила она кузине Мелисандре. - Говорите, - сказала она генералу.
Но он не успел ничего сказать. Когда кузина Мелисандра к нам приехала,
она пробовала читать нам с Ринго вслух. Было это не бог весть что. То есть
это было не так уж плохо, хотя речь там почти всегда шла о дамах, которые
выглядывают в окно и на чем-то играют (может, даже на лютне), в то время
как кто-то где-то воюет. Все дело в том, как она читала. Когда бабушка
объяснила, что вот это - мистер Форрест, лицо кузины Мелисандры сделалось
точно таким, каким бывал ее голос, когда она нам читала. Войдя в
библиотеку, она сделала два шага и присела, приподняв кринолин.
- Ах, генерал Форрест, - сказала она, - я знакома с одним из его
сослуживцев. Не будет ли генерал Форрест так любезен ему передать самые
искренние пожелания воинской славы и успеха в любви от той, кто никогда
больше его не увидит?
Потом она снова присела, подхватив кринолин, поднялась, сделала два
шага назад, повернулась и вышла.
Немного погодя, бабушка спросила:
- Ну как, мистер Форрест?
Генерал Форрест закашлялся. Он отвел полу сюртука, другую руку сунул в
карман с таким видом, будто собирался вытащить по крайней мере мушкет,
однако вынул оттуда только платок и долго в него кашлял. Платок был не
особенно чистый. Он был похож на тот, которым кузен Филипп позавчера в
беседке обмахивал пыль со своего мундира.
Потом генерал спрятал платок. Он тоже не сказал: "Ха!"
- Могу я выехать на дорогу к Холли Бранч, минуя Джефферсон? - спросил
он.
Тут вступила в дело бабушка.
- Открой бюро, - приказала она. - Вынь чистый лист бумаги.
Я вынул. Помню, как я стоял у одного края бюро, а генерал Форрест - у
другого, и как мы следили за уверенными движениями бабушки, державшей в
руке перо; она водила им достаточно быстро и не очень долго: бабушка не
любила тратить много времени на слова, устные или письменные. Правда, я не
читал тогда этой бумаги, я увидел ее позже, когда она висела в рамочке под
стеклом над камином кузины Мелисандры и кузена Филиппа, - тонкий, ровный,
наклонный почерк бабушки и размашистая подпись генерала Форреста, которая
сама по себе напоминала мощную кавалерийскую атаку.
"Лейтенант Ф.С.Клозет, 4-й роты, Теннессийского кавалерийского полка,
которому в этот день было присвоено внеочередное звание генерал-майора,
пал в бою с врагом.
В связи с чем лейтенантом 4-й роты Теннессийского кавалерийского полка
назначается Филипп Сен-Жюст Кло.
Генерал Н.Б.Форрест".
Тогда я этого не видел. Генерал Форрест взял бумагу.
- А теперь мне нужен этот бой, - сказал он. - Дай-ка, сынок, еще лист.
Я положил на стол еще один лист бумаги.
- Какой бой? - спросила бабушка.
- Чтобы доложить о нем Джонсону, - сказал он. - Черт возьми, мисс Рози,
неужели даже вы не можете понять, что, хоть я и простой смертный и тоже
могу ошибаться, я все же пытаюсь командовать войском, соблюдая твердо
установленные правила, как бы глупо они ни выглядели на взгляд умников со
стороны?
- Ладно, - сказала бабушка. - У вас был бой. Я сама его видела.
- И я тоже, - сказал генерал Форрест. - Ха! Бой у Сарториса.
- Нет, - сказала бабушка, - не возле моего дома.
- Стреляли у ручья, - сказал я.
- У какого ручья?
Я ему рассказал. Ручей протекал через выгон и назывался Ураганным, но
даже белые звали его Угонным, - все, кроме бабушки. Генерал Форрест тоже
так его назвал, сев к бюро и написав докладную генералу Джонсону в
Джексон.
"Одно из подразделений под моим командованием сегодня, 28 числа апреля
месяца 1862 года, будучи посланным на особое задание, вступило в бой с
отрядом противника возле Угонного ручья, отогнало его и рассеяло. Потери -
один человек.
Генерал Н.Б.Форрест".
Эту бумагу я видел. Я следил за тем, как он ее пишет. Потом генерал
встал, положил оба листа в карман и направился к столу, где лежала его
шляпа.
- Погодите, - сказала бабушка. - Вынь еще лист. Вернитесь-ка назад.
Генерал Форрест обернулся к ней:
- Еще?
- Да! - сказала бабушка. - Отпускную или пропуск, не знаю уж, как ваша
военная организация это зовет. Но чтобы Джон Сарторис смог хоть ненадолго
приехать домой и... - тут она произнесла это сама, поглядев мне прямо в
лицо и выпрямившись, произнесла это дважды, чтобы ее правильно поняли: -
Приехать домой и выдать эту чертову девицу замуж!
4
Вот и все. Настал день, когда бабушка разбудила нас с Ринго еще
затемно, и мы позавтракали чем бог послал на заднем крыльце. Потом мы
вырыли сундук, внесли его в дом и почистили серебро. Мы с Ринго натаскали
кизиловых веток и веток багрянника с выгона, а бабушка срезала цветы, все
как есть, и срезала их сама, - кузина Мелисандра с Филадельфией только
несли корзины; цветов было так много, что они заполонили весь дом, и нам с
Ринго казалось, будто мы слышим их запах, даже когда возвращаемся с
выгона. Мы его в самом деле слышали, правда, больше из-за еды - последнего
окорока из коптильни, жарящихся кур и муки, которую бабушка берегла, и
остатков сахара, которые она вместе с бутылкой шампанского тоже припасала
на тот день, когда северяне сдадутся, - всей той еды, которую Лувиния
готовила вот уже два дня; она-то и напоминала нам всякий раз, когда мы
подходили к дому, о цветах и о том, что здесь творится. А уж о чем мы не
могли забыть - это о еде! Потом они нарядили кузину Мелисандру, а Ринго в
своих новых синих штанах и я в своих, хоть и не таких новых, но серых,
стояли в сумерках на веранде: бабушка с кузиной Мелисандрой, Лувиния,
Филадельфия, Ринго и я - и смотрели, как они въезжают в ворота. Генерала
Форреста среди них не было. Мы с Ринго надеялись, что, может быть, он
будет, хотя бы для того, чтобы привезти кузена Филиппа. Потом мы решили,
что раз отец все равно приезжает, генерал Форрест поручит ему привезти
кузена Филиппа, может, даже скованного с ним наручниками и в сопровождении
солдата со штыком, а, может, прямо прикованного к солдату, и пока они с
кузиной Мелисандрой не поженятся, отец его не раскует.
Но генерала Форреста среди них не было, а кузен Филипп вовсе не был ни
к кому прикован, и не только штыка там не было, но даже ни единого
солдата, потому что все они были офицерами. Потом мы стояли в гостиной, и
в последних лучах солнца горели самодельные свечи в блестящих
подсвечниках. Филадельфия, Ринго и я начистили их вместе с остальным
серебром, потому что бабушка с Лувинией были заняты готовкой, и даже
кузина Мелисандра тоже чистила серебро, хотя Лувиния сразу, почти не
глядя, отличала то, что чистила она, и отправляла Филадельфии перечищать,
а кузина Мелисандра была в платье, которое совсем не пришлось перешивать,
потому что мама была не намного старше ее, даже когда умерла, а платье до
сих пор было впору бабушке, совсем как в тот день, когда она в нем
выходила замуж. Тут же были и священник, и отец, и кузен Филипп, и четверо
других офицеров в серых мундирах с галунами и саблями, а лицо у кузины
Мелисандры теперь было обыкновенное и у кузена Филиппа тоже, потому что на
нем было выражение "какая красавица" и другого никто у него больше никогда
не видел. Потом все сели есть, - а мы с Ринго три дня только этого и
ждали, - потом мы поели, потом и это стало с каждым днем забываться, пока
во рту не осталось даже и привкуса еды, только слюнки продолжали течь,
когда мы вслух перечисляли друг другу те блюда, а потом и слюнки текли все
реже и реже, и надо было называть вслух то, что мы мечтали когда-нибудь
съесть, если они когда-нибудь кончат воевать, чтобы слюнки потекли
снова...
Вот и все. Последний скрип колес и топот копыт замерли вдали,
Филадельфия вышла из гостиной, неся подсвечники и на ходу задувая свечи, а
Лувиния поставила на стол кухонные часы и собрала остатки немытого серебра
в миску так, словно ничего и не произошло.
- Ну, - сказала бабушка. Она сидела неподвижно, слегка опершись локтями
о стол, чего мы никогда раньше не видели. Она сказала Ринго, не
поворачивая головы: - Ступай, зови Джоби и Люция.
И даже когда мы принесли сундук, поставили его у стены и откинули
крышку, она не шевельнулась. Даже не взглянула на Лувинию.
- Положи туда и часы, - сказала она ей. - Пожалуй, сегодня не стоит
морочить себе голову и замечать время.
Last-modified: Thu, 16 Nov 2000 05:01:10 GMT