Фридрих Дюрренматт. Поручение, или о наблюдении наблюдателя за наблюдателями
новелла в 24 предложениях
----------------------------------------------------------------------------
[Д97 Дюрренматт, Фридрих
Избранное: Сборник: Пер. с нем. / Составл. В. Седельникова; Предисл. Н.
Павловой. - М.: Радуга, 1990. - 496 с. - (Мастера современной прозы) ]
DER AUFTRAG oder vom Beobachten des Beobachters der Beobachter
Перевод Н. Федоровой
c 1986 by Diogenes Verlag AG, Zurich
OCR Ю. Сергеев librarian@pisem.net
Оригинал здесь - http://yanko.lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Посвящается Шарлотте
Что будет? Что принесет грядущее? Я этого не знаю и ни о чем не
догадываюсь. Когда паук, потеряв точку опоры, срывается в неизвестность
последствий, он неизменно видит перед собой пустое пространство, где не за
что зацепиться, сколько ни барахтайся. Вот так и со мною: впереди неизменно
пустое пространство, а то, что гонит меня вперед, есть последствие,
оставленное позади. Эта жизнь лишена смысла и ужасна, невыносима.
Кьеркегор
Когда полиция сообщила Отто фон Ламберту, что его жена Тина,
изнасилованная и убитая, найдена у подножия Аль-Хакимовых Развалин и что
раскрыть преступление не удалось, психиатр, снискавший популярность книгой о
терроризме, распорядился переправить тело вертолетом через Средиземное море,
причем гроб, в котором оно лежало, был подвешен на тросе под брюхом машины и
летел следом за нею то над необозримыми солнечными равнинами, то сквозь
космы туч, над Альпами он вдобавок угодил в метель, а затем в ливневые
дожди, но в конце концов плавно опустился в окруженную скорбящими открытую
могилу, которую немедля засыпали, после чего фон Ламберт, заметивший, что Ф.
тоже снимала похороны, сложил, невзирая на дождь, свой зонтик, секунду
пристально смотрел на нее и пригласил сегодня же вечером навестить его,
вместе со съемочной группой: у него есть для Ф. поручение, которое не терпит
отлагательства.
Ф., снискавшая популярность кинопортретами - в свое время она решила
идти неизведанными путями и теперь вынашивала туманную пока идею создать
обобщенный портрет, а именно портрет всей нашей планеты, надеясь достигнуть
этого сведением разрозненных, случайных эпизодов в единое целое, почему
снимала и эти странные похороны, - озадаченно проводила взглядом грузную
фигуру фон Ламберта, мокрого от дождя, небритого, в черном пальто
нараспашку, заговорившего с нею и тотчас отошедшего без слова прощания, и
решилась принять его приглашение далеко не сразу, ибо недоброе предчувствие
подсказывало ей, что здесь что-то не так и есть опасность влипнуть в
историю, которая расстроит собственные ее планы, а потому она со своей
съемочной группой явилась в квартиру психиатра, по сути, без всякой охоты,
только из любопытства - дескать, что он от меня хочет? - твердо решив ни на
что не соглашаться.
Фон Ламберт принял их в своем кабинете; первым делом он по просил снять
его на пленку, безропотно вытерпел все приготовления а после этого, сидя за
письменным столом, заявил перед камерой, что виновен в смерти своей жены,
поскольку относился к ней, нередко страдавшей тяжелыми депрессиями, скорее
как к пациентке, чем как к жене а в результате она, случайно прочитав его
записки, ушла из дома: накинула на джинсовый брючный костюм рыжую шубу,
схватила сумочку да так, по словам экономки, и ушла; с тех пор он ничего о
ней не слышал, мало того, пальцем не шевельнул, чтобы о ней разузнать, -
хотел, с одной стороны, дать ей полную свободу, а с другой - развеять у нее
впечатление (вдруг бы она узнала о его розысках!), что он по-прежнему за
нею наблюдает; однако теперь, когда ее постиг такой ужасный конец, а он
уразумел, что вина его не только в том, что он применял к ней предписанные
психиатрией методы хладнокровного наблюдения, но и в том, что он вообще
отказался от розысков, - теперь он считает своим долгом узнать правду,
больше того, сделать ее достоянием науки, выяснить, что же все-таки
произошло; конечно, судьба жены обнажила ограниченность его науки, но
здоровье у него подорвано, и он не в состоянии поехать туда сам, поэтому и
поручает ей, Ф., вместе с ее съемочной группой восстановить картину
преступления, виновник которого он сам как врач, а убийца представляет собой
чисто случайный фактор, - восстановить прямо на том месте, где оно,
очевидно, произошло, зафиксировать все по максимуму, чтобы созданный таким
образом фильм можно было показывать на конгрессах специалистов и в
прокуратуре, ибо он, виновный, как всякий преступник, лишился права хранить
свой проступок в тайне; засим он передал ей чек на солидную сумму, несколько
фотографий покойной, а также ее дневник и свои записки, после чего Ф., к
удивлению съемочной группы, согласилась выполнить его поручение.
Ф. распрощалась, оставив без ответа вопрос оператора о том, что
означает весь этот вздор, и ночь напролет, почти до рассвета, читала дневник
и записки, а после недолгого сна, не вставая с постели, позвонила в бюро
путешествий и организовала авиабилеты до М., потом она поехала в город,
купила бульварную газету, где на первой полосе были опубликованы фотографии
странных похорон и усопшей, и, прежде чем отправиться по небрежно
нацарапанному адресу, найденному в дневнике, зашла позавтракать в
итальянский ресторан и подсела там к логику Д., чьи лекции в университете
посещали двое-трое студентов, чудаковатому, но весьма проницательному
человеку, о котором никто не знал, совершенно ли он беспомощен в житейских
делах или просто разыгрывает беспомощность, и который всякому, кто
подсаживался к нему в этом вечно переполненном ресторане, объяснял свои
логические проблемы, да так сумбурно и подробно, что никто не мог их
постичь, в том числе и Ф., которая, однако же, находила его забавным,
симпатизировала ему и частенько делилась своими планами; вот и теперь она
заговорила о странном поручении психиатра и о дневнике его жены, не отдавая
себе отчета, что рассказывает об этом, настолько занимала ее эта густо
исписанная тетрадка, она так и сказала: никогда, мол, в жизни не читала
подобных описаний, Тина фон Ламберт изображала своего мужа чудовищем,
изображала постепенно, как бы снимая срез за срезом и после, словно под
микроскопом, рассматривая их при все большем увеличении и во все более ярком
свете, на многих страницах она описывала, как он ест, на многих - как
ковыряет в зубах, на многих - как и где почесывается, на многих - как
причмокивает или прочищает горло, кашляет, чихает, и прочие непроизвольные
действия, жесты, порывы и странности, которые, откровенно говоря, можно
найти у любого человека, но делалось это все в такой манере, что у нее, у
Ф., теперь просто кусок в горле застревает, и если она еще не притронулась к
завтраку, то потому лишь, что ей представляется, будто она ест столь же
омерзительно, да и нельзя есть эстетично; когда читаешь этот дневник, все
время чувствуешь, как огромная туча наблюдений сгущается в комок омерзения и
ненависти, ей кажется, словно она прочла документальный сценарий о человеке
вообще, словно любой человек, если заснять его таким образом, станет тем фон
Ламбертом, каким его описала собственная жена, ведь в силу беспощадного
наблю-дения он теряет всякую индивидуальность; на самом-то деле психиатр
произвел на нее совсем другое впечатление, он фанатик своего дела, начавший
в этом деле сомневаться, в нем есть что-то до крайности ребячливое, как и во
многих ученых, и беспомощное, он верил, что любит жену, и верит до сих пор,
но люди слишком уж легко воображают, что любят кого-то, а, по сути, любят
только самих себя; сенсационные похороны заронили в нее недоверие, они лишь
маскируют его уязвленную гордость - а что, очень может быть, - и, поручив
ей, Ф., выяснить обстоятельства, приведшие к гибели жены, он пытается, хотя
и неосознанно, стяжать лавры прежде всего себе самому; и если рассуждения
Тины о муже тяготеют к утрированности, к излишней наглядности, то записки
фон Ламберта - к излишней абстрактности: в них сквозит не наблюдение за
человеком, а абстрагирование от него; к примеру, депрессия определяется как
психосоматический феномен, порожденный осознанием бессмысленности, которая
присуща бытию как таковому, смысл бытия есть само бытие, и, таким образом,
бытие принципиально невыносимо, сознание этого дошло до сознания Тины, а
такое осознание как раз и есть депрессия - и так далее, целые страницы
подобной белиберды, вот почему она совершенно не может поверить, что Тина
сбежала, найдя эти записки, как, по всей видимости, полагает фон Ламберт;
пусть даже ее дневник и кончается дважды подчеркнутой фразой "за мной
наблюдают", Ф. толкует эти слова по-другому: Тина обнаружила, что фон
Ламберт читал ее дневник, это вот чудовищно, а не записки фон Ламберта, для
человека же, который в глубине души ненавидит и вдруг узнает, что
ненавидимый знает об этом, нет иного выхода, кроме бегства; тут Ф. поставила
точку в своих рассуждениях, добавив, что во всей этой истории что-то не так,
остается загадкой, что погнало Тину в пустыню, и она, Ф., кажется себе
чем-то вроде тех зондов, которые запускают в космос: вдруг они передадут на
Землю информацию совершенно неизвестного характера.
Д. выслушал сообщение Ф., рассеянно заказал себе бокал вина, хотя было
только одиннадцать часов, и, столь же рассеянно осушив его, сразу заказал
еще один и заметил, что он вообще-то до сих пор занят никчемной проблемой,
справедливо ли тождество А=А, ведь оно предполагает два тождественных А,
тогда как существовать может лишь одно тождественное себе самому А,
относительно же реальности это все равно бессмысленно, ни один человек себе
не тождествен, ибо он подвластен времени и, если быть точным, в каждое
мгновение иной, чем прежде, иногда ему кажется, он каждое утро другой,
словно иное "я", вытесняя предыдущее, пользуется его мозгом, а значит, и его
памятью, поэтому он с радостью занимается логикой, которая бытует по ту
сторону любой реальности и отвержена от любой экзистенциальной неудачи, вот
почему он способен воспринять историю, которой она его попотчевала, лишь в
самых общих чертах; старина фон Ламберт потрясен не как супруг, а как
психиатр; от врача сбежала пациентка, и свою человеческую неудачу он сразу
же превращает в неудачу психиатрии, этот психиатр точно страж без узника,
ему не хватает объекта, и виной он называет всего-навсего эту нехватку, а от
Ф. хочет всего-навсего недостающего документа для своего досье; стараясь
узнать то, чего никогда не поймет, он хочет, так сказать, вернуть умершую в
свою тюрьму - материальчик для комедиографа, от начала и до конца, если б не
крылась тут проблема, которая его, Д., тревожит уже давно, ведь у себя дома,
в горах, он держит зеркальный телескоп, так вот, этот неуклюжий прибор он
наводит иной раз на скалу, откуда за ним наблюдают люди с биноклями, после
чего эти наблюдатели с биноклями, едва обнаружив, что он наблюдает за ними в
телескоп, спешно ретируются, а это только подтверждает логический тезис, что
на любое наблюдаемое есть наблюдающее, каковое, если наблюдается тем
наблюдаемым, само становится наблюдаемым, - банальное логическое
взаимодействие, однако же, транспонированное в реальность, оно оказывается
весьма опасным; оттого, что он наблюдает за ними в телескоп, наблюдающие за
ним чувствуют себя пойманными с поличным, а это чувство пробуждает стыд,
стыд зачастую рождает агрессию, иные из ретировавшихся возвращались, когда
он, Д., убирал свой прибор, и бросали камни в его дом, и вообще все, что
происходит между теми, кто наблюдает за ним, и им, наблюдающим за своими
соглядатаями, весьма показательно для нашего времени, каждый, чувствуя, что
все за ним наблюдают, тоже наблюдает за всеми, нынешний человек постоянно
находится под наблюдением, государство наблюдает за ним все более
утонченными способами, человек все отчаяннее пытается уйти от наблюдения,
государству становится все более подозрителен человек, и наоборот, человеку
- государство, точно так же всякое государство наблюдает за другими
государствами и чувствует, что другие наблюдают за ним, а человек, как
никогда прежде, наблюдает за природой, изобретая для этого все более
изощренные приборы, как-то: фото- и кинокамеры, телескопы, стереоскопы,
радиотелескопы, рентгеновские телескопы, микроскопы, электронные
микроскопы, синхротроны, спутники, космические зонды, компьютеры; у природы
выманивают все новые наблюдения - от квазаров, удаленных на миллиарды
световых лет, до мельчайших, размером в миллиардные доли миллиметра частиц,
до открытия, что электромагнитное излучение есть излученная масса, а масса
есть застывшее электромагнитное излучение; никогда прежде человек не
наблюдал природу так усиленно, она стоит перед ним как бы нагая, лишенная
всех тайн, из нее извлекают выгоду, над ее ресурсами измываются, оттого ему,
Д., иногда кажется, будто природа в свою очередь наблюдает за наблюдающим ее
человеком и становится агрессивной; загрязненный воздух, отравленная почва,
зараженные грунтовые воды, умирающие леса, - это забастовка, сознательный
отказ обезвреживать вредные вещества, тогда как новые вирусы, землетрясения,
засухи, наводнения, ураганы, вулканические извержения и так далее суть
защитные меры наблюдаемой природы, направленные против того, кто за нею
наблюдает, точно так же как его телескоп и камни, брошенные в дом, суть
контрмеры против наблюдения, нечто похожее - если вернуться к теме -
произошло и между фон Ламбертом и его женой, там наблюдение тоже является
объективизацией, и вот каждый объективировал другого до невыносимости, он
сделал ее объектом психиатрии, она его - объектом ненависти, после чего,
внезапно обнаружив, что за нею, за наблюдающей, наблюдает наблюдаемый, она
не долго думая накинула на джинсовый брючный костюм рыжую шубу и убежала из
дьявольского круга наблюдения и наблюдаемости, убежала в смерть, добавил Д.,
неожиданно рассмеявшись и вновь посерьезнев; идеи, которые он тут развивал,
- это, конечно же, только одна возможность, вторая представляет собой полную
противоположность вышесказанному, ведь логический вывод зависит от исходной
посылки; если б за ним в его доме в горах наблюдали реже, так редко, что,
направь он свой телескоп на тех, кто якобы наблюдал за ним со скалы, а они
наблюдали бы в свои бинокли вовсе не за ним, а за чем-то другим, скажем за
прыжками козочек или карабканьем альпинистов, такое отсутствие наблюдения со
временем стало бы для него большей мукой, нежели прежде - наблюдение, он бы
просто мечтал, чтобы в его дом полетели камни; оставшись без наблюдения, он
счел бы себя незначительным, а раз незначительным, то и неуважаемым, а раз
неуважаемым, то и ничтожным, а раз ничтожным, то и бессмысленным, он бы
наверняка впал в безнадежную депрессию, даже от своей и так уж бесплодной
университетской карьеры отказался бы ввиду ее бессмысленности, и поневоле
сделал бы тогда вывод, что другие люди, как и он, страдают от отсутствия
наблюдения; не чувствуя наблюдения, они тоже кажутся себе бессмысленными,
потому-то все друг за другом наблюдают и снимают друг друга на пленку - от
страха к бессмысленности своего бытия перед разбегающейся вселенной с ее
миллиардами галактик вроде нашей, кишащих миллиардами обитаемых планет вроде
нашей, безнадежно разъединенных гигантскими расстояниями, вселенной, где
непрерывно взрываются и гаснут солнца, - да кому же тут еще наблюдать за
человеком, наделяя его смыслом, кроме самого человека, ведь при этом
чудовище вселенной личный бог долее невозможен, бог-вседержитель, бог-отец,
наблюдающий за каждым, подсчитывающий у каждого волосы на голове, этот бог
умер, ибо стал немыслим, стал совершенно безосновательной аксиомой веры,
мыслим один только безличный бог как абстрактный принцип, как
философско-литературная концепция, способная наворожить хоть какой-то смысл
чудовищному целому, смысл неясный и возвышенный, чувство - это все, имя -
звук пустой, дым, омрачающий небесный огонь, заключенный в кафельной печи
человеческого сердца, однако же и разум не в силах исхитриться и присочинить
себе еще какой-то смысл помимо человека, вне его, ибо все, что можно
помыслить и сделать: логика, метафизика, математика, законы природы,
произведения искусства, музыка, поэзия - обретает смысл лишь благодаря
человеку, без человека все снова тонет в недуманном, а значит, в
бессмысленном; если продолжить этот логический ход, станет понятным многое
из происходящего сегодня: человечество, спотыкаясь, бредет наугад в
безумной надежде, что за ним все ж таки хоть кто-то наблюдает, ну, например,
когда оно ведет гонку вооружений, это, ясное дело, заставляет участни-ков
гонки наблюдать друг за другом, потому-то в глубине души они надеются, что
смогут вечно наращивать эту гонку, а значит, должны будут вечно наблюдать
друг за другом, без гонки вооружений участники ее погрязнут в ничтожестве,
но если вдруг по недосмотру гонка вооружений разожжет атомный пожар, на что
она вполне способна, и уже давно, так пожар этот окажется просто-напросто
бессмысленной демонстрацией того, что некогда Земля была обитаема,
фейерверком, наблюдать который не будет никто, разве только человечество или
вообще какая-нибудь цивилизация, возможно существующая вблизи Сириуса либо
еще где-нибудь, однако ей не удастся уведомить жаждущего наблюдения о том,
что за ним наблюдали, ведь тогда его уже не будет; религиозный и
политический фундаментализм, всюду возникающий или по-прежнему царящий,
опять-таки говорит о том, что многие, а скорей даже - большинство, не
выдерживают отсутствия наблюдения, они обращаются к понятию личного бога
либо столь же метафизической инстанции, наблюдающего или наблюдающей за
ними, а отсюда выводят для себя право наблюдать, уважает ли мир заповеди
наблюдающего за ним бога или наблюдающей за ним инстанции; с террористами
дело похитрее, у них все наоборот, предел их мечтаний - инфантильная страна,
где отсутствует наблюдение, но, воспринимая окружающий мир как тюрьму, в
которую их швырнули не только противозаконно, но в подземельях которой они
еще и лишены всякого наблюдения и внимания, они отчаянно стремятся принудить
стражей наблюдать за ними, а тем самым хотят шагнуть из безвестности
ненаблюдения на яркий свет всезамеченности, что, правда, станет возможным,
только если они, как это ни парадоксально, будут снова и снова скрываться от
наблюдения, переходя из подземелья в подземелье, и никогда им не выйти на
волю, - короче говоря, человечество норовит вернуться в пеленки,
фундаменталисты, идеалисты, моралисты, политхристиане опять усердно
навязывают ненаблюдаемому человечеству наблюдение, а значит, и смысл, ведь
человек в конечном итоге педант и не может без смысла, потому-то он терпит
все, кроме свободы чихать на смысл; вот и Тина фон Ламберт мечтала бегством
привлечь к себе внимание мировой общественности, о чем, вероятно, и говорит
дважды подчеркнутая фраза "за мной наблюдают", если считать ее уверенным
под-тверждением задуманного, однако стоит только принять эту возможность,
как именно здесь и начинается собственно трагедия: муж Тины толкует ее
бегство не как попытку попасть под наблюдение, а как бегство от наблюдения и
в результате отказывается от всяких поисков; стало быть, своей цели Тина фон
Ламберт на первых порах не достигла, ее бегство осталось без наблюдения, а
значит, без внимания, вероятно, поэтому она и пускалась во все более дерзкие
авантюры, пока смертью своей не добилась желаемого, теперь ее фотография во
всех газетах, теперь она стала объектом наблюдения и таким образом обрела
искомую значимость и смысл.
Ф., которая, внимательно слушая логика, велела подать себе кампари,
сказала, что Д., наверно, удивляет, почему она согласилась на предложение
фон Ламберта; конечно, разница между "наблюдать" и "не быть под наблюдением"
- забавная логическая шутка, но ее интересует то, что говорилось о человеке,
которому, по его мнению, не дано тождества с самим собой, ибо он,
брошенный в поток времени, всечасно другой - если она правильно поняла Д., -
а это означает, что "я" не существует, есть только неисчислимая вереница
плывущих из будущего, вспыхивающих в настоящем и тонущих в прошлом "я", и,
стало быть, то, что человек именует своим "я", есть просто собирательное
название для всех накопленных в прошлом "я", количество которых непрерывно
растет, сверху наслаиваются новые и новые "я", падая из будущего сквозь
настоящее; это скопление обрывков пережитого, обрывков воспомина-ний
сравнимо с кучей листвы, где самые нижние листья давно перегнили, а сверху
ложатся новые, упавшие с деревьев, принесенные ветром, и куча делается все
выше; и ведет такой процесс к подтасовке "я", поскольку каждый начинает
подделывать свое "я", выдумывать себе роль, стараясь сыграть ее более или
менее хорошо, а значит, все дело в актерском мастерстве: сумеет человек
предстать характерным персонажем или нет; чем интуитивнее, непреднамереннее
играется роль, тем естественней впечатление, теперь-то она понимает, отчего
так трудно создавать портреты актеров, они слишком уж явно играют своих
персонажей, сознательное актерство выглядит неестественно, и вообще,
оглядываясь назад, на свое творчество, на людей, портреты которых создала,
она не может отделаться от ощущения, будто в первую очередь снимала скверных
комедиантов, особенно это касается политиков, лишь немногие среди них были
актерами с масштабным "я"; она решила больше кинопортретов не делать, но
сегодня ночью, читая и перечитывая дневник Тины фон Ламберт, представляя
себе, как эта молодая женщина в рыжей шубе шагнула в пустыню, в это море
песка и камня, она, Ф., уразумела, что вместе со своей съемочной группой
непременно должна отправиться по следам этой женщины, должна - во что бы то
ни стало - пойти в пустыню к Аль-Хакимовым Развалинам, ведь чутье
подсказывает, что там, в пустыне, существует реальность, с которой она, как
и Тина, должна встретиться лицом к лицу, для Тины встреча оказалась гибелью,
чем она будет для нее самой, пока неизвестно; а затем, допив кампари, она
спросила у Д., не безумно ли с ее стороны согласиться на такое вот
предложение, и Д. ответил, что она-де хочет отправиться в пустыню, так как
подыскивает новую роль, старая роль была - наблюдать за ролями, теперь же
она задумала испытать себя в деле прямо противоположном: не создавать
портрет, что предполагает наличие объекта, а реконструировать, воссоздать
объект портретирования, то есть собрать разбросанные листья в кучу, причем
не имея возможности узнать, с одного ли дерева эти листья, которые она
укладывает друг на друга, и не создает ли она в итоге свой собственный
портрет, - затея хоть и безумная, но опять-таки безумная ровно настоль-ко,
чтобы безумной не быть, а посему он желает ей всех благ.
С самого утра было по-летнему душно, а когда Ф. подошла к машине, и
вовсе загремел гром, она едва успела поднять верх своего кабриолета, как
хлынул проливной дождь, под которым она, минуя Старый город, проехала к
Старому Рынку и, несмотря на запрет, припарковалась у бровки тротуара; да,
она не ошиблась: по этому адресу, бегло накарябанному в дневнике, в свое
время действительно находилась мастерская одного недавно умершего художника,
правда, он много лет назад уехал из города, так что мастерскую наверняка
занимал кто-то другой, если она вообще сохранилась, там ведь и раньше все от
старости на ладан дышало, а потому Ф. не сомневалась, что никакой мастерской
сейчас и в помине нет, однако, поскольку этот адрес был явно каким-то
образом связан с Тиной - иначе откуда бы ему взяться в дневнике? - она, не
обращая внимания на хлещущие с неба потоки воды, проделала недолгий путь от
машины до парадного и, промокшая до нитки, хотя дверь была не заперта и
сразу открылась, вошла в коридор, где с той давней поры ничего не
изменилось, двор, по брусчатке которого плясали капли дождя, тоже остался
прежним, равно как и сарай, где некогда располагалась мастерская художника;
дверь на лестницу, к ее удивлению, оказалась опять-таки открыта, верхние
ступеньки тонули в кромешной тьме, включить свет не удалось, и Ф. пошла
наверх, как слепая, вытянув вперед руки, там она нащупала дверь и вот уж
очутилась в мастерской - просто не верится, но в блеклом серебристом отсвете
сбегавшего по окнам дождя все здесь тоже выглядело совершенно как раньше;
длинное узкое помещение и теперь еще было заполнено картинами давнего
хозяина мастерской, а ведь он покинул город много лет назад; огромные
портреты, колоритнейшие обитатели Старого города, окружали Ф.:
виртуозы-заемщики, горькие пьяницы, бродяги, уличные проповедники, сутенеры,
профессиональные бездельники, спекулянты и прочие любители легкой жизни,
большинство из них уже на том свете, как и сам художник, только отправились
они туда не столь торжественно, как он, на чьих похоронах она
присутствовала, этих провожали в последний путь разве что заплаканные
проститутки да собутыльники, лившие в могилу пиво, если их вообще хоронили
на кладбище, а не кремировали, - она-то думала, что эти портреты
давным-давно в музеях, и даже видела их на выставках; у ног всех этих людей,
существовавших теперь только на холсте, громоздились другие картины,
форматом поменьше, а изображали они трамваи, уборные, сковородки, разбитые
автомобили, велосипеды, зонтики, полицейских-регулировщиков, бутылки чинзано
- художник, кажется, изобразил буквально все на свете; беспорядок в
мастерской царил чудовищный, возле громадного, в дырах, кожаного кресла, на
ящике, стоял поднос с копченой говядиной, на полу - бутылки кьянти и стакан,
до половины наполненный вином, газеты, яичная скорлупа, повсюду разбросаны
тюбики с краской, словно художник еще жив, кисти, палитры, склянки со
скипидаром и керосином, только мольберта не было, дождь хлестал по окнам на
длинной стене; чтобы стало посветлее, Ф. отодвинула от третьего окна
председателя городского общинного совета и директора банка, вот уж два года
ведшего в тюрьме чуть менее разгульную жизнь, и очутилась перед портретом
женщины в рыжей меховой шубе, которую сперва приняла за Тину фон Ламберт, но
потом засомневалась, нет, это не Тина, с таким же успехом это могла быть
другая женщина, похожая на Тину, а в следующую секунду Ф. вздрогнула, ей
показалось, что женщина перед нею, своенравная с широко раскрытыми глазами,
- это она сама; пронзенная этой мыслью, она услышала за спиной шаги,
обернулась, но слишком поздно - дверь уже захлопнулась, а когда она под
вечер вернулась в мастерскую со своей съемочной группой, портрет исчез, зато
какие-то другие киношники вели съемки помещения; их режиссер до странности
нервозно и даже грубо объявил, что накануне большой выставки в Доме искусств
они восстановили здесь все, как было при жизни художника, а до того
мастерская пустовала; они перелистали каталог, но портрета не нашли и
режиссер добавил: мол, совершенно исключено, что мастерская была не заперта.
Это происшествие, в котором она увидела знак, что ищет совсем не там,
где нужно, выбило ее из колеи, и лететь ей совершенно расхотелось, но она
медлила, подготовка шла своим чередом, и вот они над Испанией, внизу -
Гвадалквивир, потом Атлантика, а когда самолет садился в К., она уже
радовалась поездке в глубь страны, там наверняка еще зелено, и ей
вспомнилась такая же поездка, состоявшаяся много лет назад, и аллея
финиковых пальм, по которой ей навстречу с заснеженных Атласских гор тянулся
поток машин с лыжами на крышах; лайнер между тем приземлился в К., прямо на
посадочной полосе киногруппу ждал полицейский автомобиль, в обход таможни их
вместе с аппаратурой погрузили в военный самолет и переправили в глубь
страны, в М.; с тамошнего аэродрома в сопровождении четырех полицейских на
мотоциклах их помчали в город, мимо колонн автотуристов, которые с
любопытством наблюдали за ними, в городе к их свите присоединились еще две
машины - впереди и сзади, - телерепортеры, которые беспрерывно вели съемку
и, вместе с эскортом подкатив к министерству полиции, снимали Ф. и ее
киношников, когда те в свою очередь снимали начальника полиции, а тем
временем он - невероятно толстый, в белом мундире, похожий на Геринга, -
прислонясь к письменному столу, твердил, как он счастлив, что вопреки
опасениям правительства, правда на собственную свою ответственность, может
разрешить Ф. и ее группе осмотреть и заснять место ужасного преступления, но
больше всего его радует вот что: пытаясь реконструировать злодеяние, Ф.
наверняка не упустит возможности отразить на пленке безупречную работу его
полиции, ведь, вооруженная новейшей техникой, она не только соответствует
мировому стандарту, но и превосходит его; это беззастенчиво-наглое
требование еще усилило закравшиеся у Ф. после происшествия в мастерской
подозрения, что она идет по ложному следу, ведь ее предприятие, едва
начавшись, потеряло смысл, так как этот жирнюга, поминутно утиравший
шелковым платком потный лоб, видел в ней всего лишь удобное средство сделать
рекламу себе и своей полиции, но, угодив в западню, она пока не находила
способа выбраться на волю, ибо ее и съемочную группу прямо-таки под конвоем
отвели к джипу, водитель которого - в тюрбане, а не в белом шлеме, как
остальные полицейские, - жестом велел Ф. сесть с ним рядом, оператор,
звукооператор, тонмейстер разместились на заднем сиденье, а ассистент с
аппаратурой - во втором джипе, где за рулем был негр; Ф. обнаружила, что
едут они в пустыню - телевизионщики тоже сле-довали за ними, - и была очень
раздосадована, так как предпочла бы первым делом навести кой-какие справки,
но не сумела ничего добиться, поскольку - то ли умышленно, то ли по
недосмотру - переводчика не было, а полицейские, скорее распоряжавшиеся ими,
чем сопровождав-шие их, по-французски не понимали, хотя в этой стране
естественней было бы предположить обратное, а до телевизионщиков не
докричишься, не услышат, вон их машина мчится по камням пустыни, поодаль и
сбоку от джипа Ф., кстати говоря, автоколонна, как таковая, распалась,
порядка уже и в помине не было: остальные машины, включая джип с ассистентом
и аппаратурой, расползлись-разъехались в опаленных солнцем просторах, словно
по хотению водителей, по их капризу, даже четверо мотоциклистов-охранников
"отлипли" от джипа, в котором сидели Ф. и ее коллеги, внезапно, наперегонки
друг с другом, они рванули прочь, с грохотом поворачивая, закладывая широкие
виражи, а телевизионщики между тем на полной скорости ринулись к горизонту и
вдруг пропали из виду, ну а водитель их джипа, что-то нечленораздельно вопя,
погнался за шакалом, машина выписывала немыслимые вензеля, шакал мчался что
есть духу, петлял, менял направление - джип за ним, несколько раз он едва не
перевернулся, потом снова протарахтели мотоциклисты, закричали, замахали
руками, делая какие-то знаки, которых они, судорожно вцепившиеся в сиденья,
не понимали, пока не очутились вдруг в песчаной пустыне, судя по всему - в
одиночестве, других автомобилей не видно, даже четверка мотоциклистов
отстала - так летели они в своем джипе по асфальтированному шоссе, теряясь в
догадках, каким образом их шофер, не сумевший догнать шакала, изловчился
отыскать эту дорогу, ведь мес-тами она была занесена песком и по обе стороны
громоздились песчаные барханы, отчего Ф. казалось, будто они бороздят бурное
песчаное море, на котором солнце рисовало все более длинные тени, и вот
прямо впереди возникли Аль-Хакимовы Развалины; джип внезапно устремился в
низину, к монументу, который, омрачая солнце, вырастал перед нею из толчеи
полицейских и телевизионщиков, уже копошившихся вокруг него - вокруг
загадочного свидетеля непостижимой древности, найденно-го на рубеже веков, -
огромный, до зеркального блеска отполированный песком каменный квадрат,
оказавшийся верхней гранью куба, который с продолжением раскопок приобретал
все более гигантские размеры, но, когда решено было отрыть его полностью,
явились святые мужи какой-то шиитской секты, оборванные, изможденные фигуры
в черных плащах, уселись на корточки у одной из сторон куба и стали ждать
безумного халифа Аль-Хакима (по их поверьям, он прятался внутри куба и
каждый месяц, каждый день, каждую минуту, каждую секунду мог выйти оттуда и
взять власть над миром), словно исполинские черные птицы, сидели они, и
никто не решался их прогнать, археологи расчищали остальные три боковые
грани, закапывались все глубже, а черные суфи - так их называли - сидели,
неподвижные, высоко над ними, даже когда налетал ветер, забрасывая их
песком, они не шевелились; раз в неделю их навещал огромный негр, он
приезжал верхом на ишаке, совал каждому ложку каши и брызгал водой, а
говорили про него, что он самый настоящий раб; Ф. подошла к ним поближе, так
как молодой полицейский офицер, внезапно овладев французским, сообщил ей,
что труп Тины был найден среди этих, как он почтительно выразился, "святых",
кто-то, видимо, бросил его среди них, правда, что-нибудь узнать у них
невозможно, ибо они дали обет молчать до возвращения своего "махди"; Ф.
долго смотрела на длинные ряды скорченных неподвижных фигур, как бы вросших
в черные блоки куба, этакий полип с одного его боку, ни дать ни взять мумии
- длинные, седые, клочковатые, заскорузлые от песка бороды, глаза утонули в
провалах глазниц, тела с ног до головы сплошь облеплены копошащимися мухами,
руки сцеплены, длинные ногти впились в ладони, потом она осторожно тронула
одного: вдруг все-таки что-нибудь да скажет? - и он упал, это был мертвец, и
сосед его тоже, за спиной у Ф. жужжали камеры, только третий старик
показался ей вроде как живым, но тронуть его она не решилась и дальше не
пошла, лишь ее оператор прошагал вдоль всего ряда, прижимая к глазам
кинокамеру; когда же Ф. сообщила об этом инциденте полицейскому офицеру,
который не отходил от машины, тот сказал, что об остальном позаботятся
шакалы, ведь и труп Тины нашли растерзанным в клочья, и в этот миг
спустились сумерки, солнце, верно, зашло за край низины, и Ф. почудилось,
будто ночь бросится сейчас на нее, как милосердная врагиня, несущая быструю
смерть.
На другой день уехать тоже не удалось: Ф. хотела уже забронировать
места в самолете, но оператор спутал ее планы известием о пропаже отснятых
материалов, кассеты подменили, хотя телевизионщики упорно твердят, что
ничего подобного, материал его; разъяренный оператор потребовал проявить
пленки и тем решить спор, ему обещали сделать , это вечером, а значит,
отъезд становился невозможным, и вот уж полиция снова куда-то их потащила,
причем самое разумное в этих условиях было притвориться заинтересованными,
так как в подземельях министерства полиции им показали кой-каких людей - Ф.
разрешили говорить с ними и вести съемку; у дверей этим людям снимали
наручники, но стоило им сесть, и в спину тотчас упирался ствол полицейского
автомата; плохо выбритые, почти беззубые, эти люди дрожащими руками хватали
предложенную Ф. сигарету и, бегло глянув на фотографию Тины, в ответ на
вопрос, видели ли они эту женщину, согласно кивали, а на вопрос, где именно,
тихо роняли: в трущобах Старого города; все они, точно в униформе, были в
грязных белых штанах и куртках, без рубах, и все как один повторяли: в
Старом городе, в Старом городе, в Старом городе, а потом каждый сообщал, что
ему показывали фотографию этой женщины и предлагали за деньги убить ее,
она-де супруга человека, который, взяв под защиту арабское Сопротивление,
отказался называть его террористи-ческой организацией или что-то в таком
роде, он не очень понял, почему женщина должна из-за этого умереть, и
вообще, сам он на сделку не пошел, вознаграждение-то курам на смех, у них
расценки давно определены, дело чести как-никак, а нанимал его низенький
толстяк, кажись, американец, больше он ничего не знает, женщину видел
единственный раз, с тем толстяком, в Старом городе, да он уже говорил;
приблизительно то же самое механически повторяли и остальные, жадно
затягиваясь сигаретой, только один при виде фотографии ухмыльнулся,
выпустив дым в лицо Ф., это был почти карлик, с большим морщинистым лицом, и
по-английски говорил примерно так, как говорят скандинавы, он сказал, что
никогда этой женщины не видел и никто ее не видел, после чего поли-цейский
рывком поставил его на ноги и двинул автоматом в спину, но тут вмешался
офицер, прикрикнул на охранника, подвал вдруг наполнился множеством
полицейских, коротышку с морщинистой физиономией увели, в дверь впихнули
нового арестанта, он уселся в слепящем свете юпитеров, опять хлопушка,
жужжание кинокамеры, он взял дрожащими руками сигарету, посмотрел на
фотографию, рассказал ту же историю, что и другие, с незначительными
отклонениями, говорил порой неразборчиво, как и другие, ибо, как и другие,
был почти беззубый, потом привели следующего, потом последнего, а потом из
голого бетонного бункера, где допрашивали всех этих людей и где был только
колченогий стол, юпитер да несколько стульев, они, пройдя по тюремным
подземель-ям мимо железных решеток, за которыми в камерах сидели и лежали
скрюченные белесые тени, поднялись на лифте к следователю, в уютный,
обставленный современной мебелью кабинет, где их встретил обаятельный
красавчик юрист в очках без оправы, которые совсем ему не шли, он усадил Ф.
и ее группу в мягкие кресла возле круглого стола со стеклянной крышкой и
стал потчевать их всевозможными деликатесами, даже икра и водка нашлись;
исправно отдавая должное белому эльзасскому вину, присланному коллегой из
Франции, и жестом приказав оператору, который держал камеру наготове, что
снимать не надо, следователь многоречиво уверял, что он правоверный
мусульманин, во многом прямо-таки фундаменталист, бесспорно, у Хомейни есть
свои положительные и даже сильные стороны, но процесс, ведущий к сплаву
правосознания Корана и европейских юридических воззрений в этой стране, уже
не остановить, здесь как в средневековье, когда произошла интеграция
Аристотеля в исламскую теологию, разглагольствовал он, однако в конце концов
после утомительного экскурса в историю испанских Омейядов как бы невзначай
завел речь о деле Тины фон Ламберт, выразил сожаление по поводу
случившегося, ему, дескать, вполне понятны эмоции, которые эта история
вызвала в Европе, Европа привержена к трагическому, а вот культура ислама -
к фатализму, затем он показал фотографии трупа, сказал: н-да, шакалы, потом
заметил, что жертва была уже мертва, когда ее перенесли к черным суфи у
Аль-Хакимовых Развалин, а это, простите, говорит о том, что преступление
совершил христианин или... гм, н-да... мусульманин никак бы не посмел
бросить труп среди святых мужей, все просто возмущены, он предъявил
заключение судебных медиков: изна-силование, смерть от удушения, явных
следов борьбы нет - и продолжал: люди, которых видела Ф., - это иностранные
агенты, ну а кто конкретно был заинтересован в убийстве, уточнять незачем,
отказ Ламберта на международном конгрессе против терроризма назвать арабских
борцов за свободу террористами - и некая секретная служба не замедлила дать
наглядный урок; подозревается в преступлении один из агентов, страна кишит
шпионами, в том числе, разумеется, советскими, чешскими и прежде всего
восточногерманскими, но главным образом американскими, французскими,
английскими, западногерманскими, итальянцами - всех не перечислишь, словом,
авантюристами со всего света; та секретная служба - Ф. ведь знает, какую
конкретно он имеет в виду, - работает чрезвычайно ловко, перевербовывает
чужих агентов, - вот в чем гнусность-то! - перевербовывает; убийством Тины
фон Ламберт они хотели, с одной стороны, осуществить акт мести, с другой же
- испортить добрые торговые отношения его страны с Европейским сообществом,
а в особенности затруднить вывоз таких товаров, таких продуктов, экспорт
которых в Европу в первую очередь... гм, н-да... затем, ответив на
телефон-ный звонок, следователь молча пристально поглядел на Ф. и ее группу,
открыл дверь, жестом пригласил их следовать за собой и зашагал впереди всех
по коридорам, потом вниз по лестнице и снова по коридорам, отпер железную
дверь, снова коридор, поуже других, и вот они очутились у стены, в которой
было проделано несколько потайных окошек, за ними лежал совершенно голый
двор, заключенный внутри здания министерства полиции, и сперва они увидели
только гладкие, без окон, стены, а потом в этот похожий на колодец двор,
мимо строя полицейских с автоматами, в белых шлемах и белых перчатках, ввели
коротышку-скандинава в наручниках, за ним шагал капитан полиции с саблей
наголо, скандинав стал у бетонной стены напротив полицейских, офицер - обок
шеренги, вертикально поднял саблю к лицу, все это выглядело как фарс, а
когда во двор ввалился толстенный начальник полиции, ощущение фарсовости еще
усилилось, натужно пыхтя, он подвалил к ухмыляющемуся коротышке, сунул ему в
рот сигарету, поднес огонь, снова отвалил из поля зрения наблюдателей,
стоявших наверху у потайных окошек, камера жужжала, оператор каким-то
образом ухитрялся снимать происходящее на пленку, коротышка внизу курил,
полицейские ждали, вскинув автоматы, к дулам которых было что-то приделано,
очевидно глушители, и опять ждали, офицер опустил саблю, коротышка курил и
курил, казалось, этому конца не будет, полицейские забеспокоились, офицер
опять рывком поднял саблю вверх, полицейские снова прицелились, глухой
раскат, коротышка скованными руками выдернул изо рта сигарету, бросил под
ноги, затоптал - и рухнул наземь, а полицейские опустили автоматы, он лежал
не шевелясь, а кровь текла, текла к середине двора, к сливной решетке, а
следователь, отойдя от окошка, сказал, что скандинав во всем сознался, увы,
начальник полиции слишком торопится, очень жаль, конечно, но возмущение в
стране... гм, н-да... и они двинулись в обратный путь, по узкому коридору,
через железную дверь, опять по коридорам, но на этот раз по другим,
вверх-вниз по лестницам, и вот просмотровый зал, где уже сидел начальник
полиции, растекся в кресле, благостный, возбужденный казнью,
распространяющий густой запах пота и духов, дымящий сигаретами, такими же,
как та, какой он угощал коротышку, в чье признание не верили ни сама Ф., ни
ее группа, ни даже следователь, который после очередного "гм, н-да" тактично
удалился; на экране - Аль-Хакимовы Развалины, машины, телевизионщики,
полиция, четверо мотоциклистов, Ф. со съемочной группой, оператор
инструктирует идиотски ухмыляющегося ассистента, тонмейстер колдует над
своей аппаратурой, вперемешку с этим пустыня, полицейский на верблюде, джип,
водитель в тюрбане за рулем, сама Ф., куда-то пристально глядящая, куда
именно - не показано, а смотрела она на вереницу скрюченных фигур у подножия
Развалин, на эти облепленные мухами, полуутонувшие в песке человекоподобные
существа, по черным плащам которых сыпался песок, но о них ни единого кадра,
опять лишь полицейские: на учебных занятиях, в классах, на спортивных
тренировках, в казарменных спальнях, с зубными щетками, под коллективным
душем, и по поводу всего этого бурные восторги беломундирного Геринга,
дескать, фильм превосходный поздравляю, потом изумленное "да что вы?" на
возражение Ф., что фильм не их, и тотчас же ответ, что материал, видно, был
испорчен Неудивительно при пустынном-то солнце, но ведь преступление уже
раскрыто убийца казнен, и он желает ей счастливого возвращения домой после
чего он поднялся, благосклонно обронил "прощай, дитя мое" (что особенно
разозлило Ф.) и вышел из зала.
На улице их встретил насмешливый взгляд шофера в тюрбане, он сидел за
рулем своего джипа, а за спиной у него на просторной площади между
министерством полиции и большой мечетью кишели туристы, местные ребятишки
сразу взяли их в осаду, хватая за руки, разжимая ладони в надежде разжиться
деньгами, из мечети, усиленные динамиками, неслись тявкающие звуки
проповеди, ревели клаксоны такси и туристских автобусов, прокладывающих
себе дорогу в этом муравейнике, в толчее снимающих друг друга на фото- и
кинопленку отпускников, толчее, которая составляла какой-то нереальный
контраст с событиями, разыгравшимися в белом здании министерства полиции,
словно две реальности вдвинулись одна в другую - зловеще-жестокая и
туристски-банальная, а когда полицейский в тюрбане еще и обратился к Ф.
по-французски, хотя до сих пор французским не владел, она, решив, что это
уже слишком, отстала от своей группы, ей хотелось побыть одной, она
чувствовала себя чем-то виноватой в смерти коротышки-скандинава, ведь казнь
устроили только для того, чтобы помешать ее дальнейшим разысканиям, вновь и
вновь вставало перед нею морщинистое лицо с сигаретой в тонких губах, потом
облепленные мухами головы черных фигур у Аль-Хакимовых Развалин, ей
казалось, что, едва ступив на землю этой страны, она угодила в кошмарный
сон, которому не было конца, и вообще, впервые в жизни она потерпела
поражение; продолжая розыски, она поставит под удар не только собственную
жизнь, но и жизнь своих сотрудников, начальник полиции - человек опасный, он
ни перед чем не остановится, в смерти Тины фон Ламберт есть какая-то
загадка, да и следователь болтать-то болтал, а намеки отпускал чересчур уж
прозрачные - неуклюжая попытка что-то утаить, скрыть от общественности, но
что это было - она не знала, а потом опять корила себя за то, что некто
сумел удрать из мастерской, пока она разглядывала портрет женщины в рыжей
шубе, и в воспоминании эта женщина все больше походила на нее самое; кто ж
там прятался, в мастерской, мужчина или женщина, неужели режиссер о чем-то
умолчал, кто спал на кровати за занавеской - это она тоже не выяснила,
упустила, и вот, пока она негодовала на собственную небрежность, толпа
потных туристов принесла ее в Старый город; внезапно дышать стало трудно -
от запаха, в который она окунулась, причем это был не какой-то определенный
запах, а запах всех пряностей сразу, приправленный запахом крови и
экскрементов, кофе, меда и пота; она шла темными, похожими на глубокие щели
переулками, то и дело озарявшимися светом ламп-вспышек, поскольку в толпе
все время кто-нибудь да фотографировал, шла мимо стопок медных котлов и
чаш, горшков, ковров, декоративных вещиц, радиоприемников, телевизоров,
чемоданов, мимо мясных и рыбных рядов, мимо гор овощей и фруктов, окутанная
пронзи-тельно-едким облаком ароматов и вони, шла, пока не коснулась вдруг
чего-то мохнатого; Ф. остановилась, люди протискивались мимо, двига-лись
навстречу, только были это, как она в замешательстве обнаружила, уже не
туристы; над нею на проволочных плечиках висели дешевые кричаще-яркие
женские юбки всех цветов радуги - гротеск, тем более что никто таких юбок не
носил, а коснулась она рыжей шубы и сию же минуту поняла, что это шуба Тины
фон Ламберт, которая, наверно, и притянула ее к себе, как магический
талисман, - во всяком случае, ей так показалось, поэтому она чуть ли не
против воли вошла в лавку, у дверей которой висела одежда, собственно,
помещение больше походило на нору, и лишь долгое время спустя она угадала в
темноте древнего старика и заговорила с ним, но он остался безучастен,
тогда она схватила его за руку и силком вывела наружу, под развешенные юбки;
не обращая внимания на сбежавшихся тем временем детей, глазевших на нее, Ф.
сдернула шубу с плечиков и, твердо решив купить ее, за любую цену, только
теперь заметила, что перед нею слепой, одетый всего-навсего в какую-то
долгополую, грязную, некогда белую хламиду с большим пятном засохшей крови
на груди, полуприкрытым жиденькой бороденкой, лицо его с желтоватыми
бельмами на месте глаз было неподвижно, вдобавок он вроде и не слышал, она
взяла его руку, провела ею по меху, он не отозвался, дети все стояли рядом,
толпа росла, подходили местные жители, любопытствуя, что тут за пробка,
старик по-прежнему молчал, Ф. слазила в сумку, которая, как всегда, висела у
нее на плече и в которой она с присущей ей беспечностью держала паспорт,
побрякушки, авторучку, блокноты и деньги, сунула старику в ладонь несколько
купюр, надела шубу и пошла прочь сквозь толпу, в сопровождении двух-трех
ребятишек, которые что-то ей говорили, но она не понимала ни слова;
выбравшись из Старого города - неведомо как и неведомо где, - она поймала
такси и вернулась в гостиницу, где ее встретили недоуменные взгляды праздно
сидевшей в холле съемочной группы, а она, в рыжей шубе, потребовала у
тонмейстера сигарету и сказала, что в этой самой рыжей шубе, которую она
отыскала в Старом городе, Тина фон Ламберт ушла тогда в пустыню, и пускай
это глупо, но домой она поедет, только узнав всю правду о смерти Тины.
Разумно ли это? - спросил тонмейстер, ассистент сконфуженно усмехнулся,
а оператор встал, сказав, что он в этом идиотизме больше не участвует, ведь,
как только Ф. ушла от них, опять явились полицейские и конфисковали отснятый
в министерстве материал, а когда они приехали сюда, выяснилось, что
администратор уже забронировал места в самолете и завтра утром чуть свет за
ними придет такси, он, конечно, рад уехать из этой проклятой страны, люди,
которых допрашивали, прошли через пытки, потому у них и не было зубов, а
расстрел коротышки... в номере его целый час наизнанку выворачивало, нет,
дурость это, вот что, - вмешиваться в политику страны, он был прав в своих
опасениях, розыски, настоящие, заслуживающие такого наименования, здесь не
только не-возможны, но и опасны для жизни, впрочем, он бы спокойно наплевал
на опасность, если б видел для ее затеи хоть малейший шанс на успех, тут он
снова бросился в кресло и добавил: откровенно говоря, весь план настолько
неясен, даже сумбурен, что он искренне советует Ф. поставить на нем крест,
ну хорошо, она добыла рыжую шубу, но есть ли у нее уверенность, что шуба
принадлежала этой самой Ламберт, на что Ф. сердито ответила, что еще никогда
и ни на чем крест не ставила, а когда тонмейстер, более всего любивший мир и
покой, подлил масла в огонь, заметив, что, наверно, ей все-таки лучше уехать
с ними, ведь иным фактам суждено остаться загадкой навеки, она, не прощаясь,
ушла к себе, но, едва открыв дверь номера, замерла на пороге: в кресле под
торшером сидел обаятельный красавчик в очках без оправы, следователь, и
безмолвно наблюдал за нею, столь же безмолвно наблюдавшей за ним, потом он
жестом указал на второе кресло, и Ф. машинально села, ей показалось, будто
под вкрадчивой мягкостью этого красавчика проглядывает что-то суровое,
решительное, до той поры скрытое, и речь его, прежде туманная и уклончивая,
теперь, когда он заговорил, поздравляя ее с покупкой шубы Тины фон Ламберт,
была сурова, деловита и порою насмешлива - речь мужчины, который обвел
кого-то вокруг пальца и очень этому рад, вот почему Ф. только молча кивнула,
когда он сообщил, что пришел поблагодарить ее за отснятый материал, это
великолепно, черные святые и казнь датчанина ему как нельзя более кстати, а
когда она спросила, что же он намерен делать, он спокойно ответил, что,
между прочим, позволил себе поставить в холодильник рядом с обычными здесь
фруктовыми соками, лимонадами и минеральной водой бутылку шабли, а возле
холодильника найдется бутылка виски, и когда она сказала, что предпочитает
виски, он удовлетворенно произнес, что так и думал, а еще есть орехи; он
встал, отошел к холодильнику и, немного погодя вернувшись с двумя стаканами
виски, льдом и орехами, представился, он-де шеф тайной полиции и потому
знаком с ее, Ф., привычками, за свою болтовню в министерстве он приносит
извинения: ничего не попишешь, у начальника полиции всюду "блошки"
понатыканы, да и у него самого, впрочем, тоже, в любую ми-нуту он может
подслушать все, что подслушивает начальник полиции; потом он коротко сообщил
о намерении начальника полиции захватить власть в стране, изменить
внешнеполитический курс, свалить убийство Тины на чужую секретную службу,
потому скандинава и расстреляли, но начальнику полиции неизвестно, что
расстрел снят на пленку, как неизвестно и то, что он, шеф секретной службы,
держит его под наблюдением, и вообще, начальник полиции понятия не имеет,
кто стоит во главе секретной службы, ему бы только корчить из себя этакого
вождя, который распоряжается полицией как своей личной армией, чтобы
заручиться ее поддержкой на случай захвата власти, а вот у него, шефа
секретной службы, цель другая - разоблачить начальника полиции, показать,
как он коррумпировал свое ведомство и как ненадежна и шатка его готовая того
гляди рухнуть власть, но прежде всего очень важно на примере убийства Тины
фон Ламберт выявить бездарность начальника полиции, потому-то он, шеф
секретной службы, сделал буквально все, чтобы Ф. могла продолжить свои
розыски, правда с новой съемочной группой, которую подобрал он лично, у
начальника полиции не должно возникнуть даже тени подозрения, прежняя ее
группа уедет, он, шеф секретной службы, принял все меры предосторожности,
проинструктировал нужных людей, гостиничный персонал действует по его
заданию, одна из его добрых знакомых подменит ее, прошу вас! - с этими
словами он распахнул дверь, и в комнату вошла молодая женщина, одетая, как
и Ф., в джинсовый костюм, рыжая шуба - точь-в-точь как у Тины фон Ламберт -
наброшена на плечо; это обстоятельство тотчас насторожило Ф., и она
спросила, не является ли просьба до конца выяснить судьбу несчастной Тины
фон Ламберт, скорее, приказом, а в ответ услышала, что она ведь сама
согласилась выполнить поручение фон Ламберта, а он, шеф секретной службы,
считает своим долгом помочь ей, немного погодя он добавил, что жить Ф.
будет в другом месте, опасаться ей нечего, отныне она под его защитой, но
было бы неплохо, если б она поставила в известность свою группу - в ее
собственных интересах сообщить им лишь самое необходимое, - и он,
попрощавшись, увел с собой молодую женщину, которая походила на Ф. лишь
постольку, поскольку издалека их все-таки можно было спутать.
Оператор был уже в постели, когда позвонила Ф., в пижаме он пришел к
ней в номер, где она собирала чемодан, и молча выслушал ее рассказ, а
рассказала она без утайки обо всем, даже о совете шефа секретной службы
сообщить коллегам лишь самое необходимое, правда, как только она умолкла, он
налил себе виски, но выпить забыл, задумался и наконец сказал, что Ф.
угодила в ловушку, ведь рыжая шуба Тины фон Ламберт не случайно оказалась в
Старом городе у слепого лавочника, рыжая шуба - это приманка, таких шуб
очень мало, может, вообще одна, и давешнее появление женщины во второй такой
шубе говорит о наличии продуманного плана, они явно рассчитывали, что Ф.
пойдет в Старый город и что рыжая шуба, висящая среди дешевых юбок, бросится
ей в глаза, а на то, чтобы сделать вторую шубу для двойника, нужно время;
шеф секретной службы хочет обезвредить начальника полиции - это понятно, а
вот зачем ему тут Ф., он совершенно не понимает, зачем столько хлопот, нет,
в игру входит что-то еще, Тина фон Ламберт приехала в эту страну не из
каприза, а по некой причине, имеющей отношение и к ее смерти, книгу фон
Ламберта о терроризме он прочитал, арабскому Сопротивлению там отведено две
страницы, фон Ламберт категорически не согласен называть их террористами,
подчеркивая, правда, что на преступления способны и нетеррористы -
Освенцим, например, детище отнюдь не террористов, а чиновников, - нет,
все-таки не может быть, чтоб жену фон Ламберта убили именно из-за этого, шеф
секретной службы тоже умалчивает о главном, Ф. попалась в его западню, и
отступать ей некуда, но с ее стороны весьма опрометчиво посвящать его,
оператора, во всю эту историю, и вообще, удивительно, что шеф секретной
службы отпускает съемочную группу, ну а теперь им надо пожелать друг другу
удачи, с этими словами оператор обнял ее и ушел, даже не пригубив виски,
чего она прежде за ним не замечала, и Ф. вдруг показалось, что она никогда
больше не увидит его, и снова вспомнилась мастерская, теперь она была
уверена, что шаги за спиной были женские; в сердцах она залпом осушила
стакан и опять занялась сборами, потом захлопнула чемодан, набросила поверх
джинсового костюма рыжую шубу, а гостиничный бой, вовсе на боя не похожий,
взял чемодан и по черной лестнице проводил Ф. к лендроверу, где ждали двое
мужчин в бурнусах; они повезли ее за город, сначала по шоссе, затем,
насколько она смогла разглядеть в безлунной ночи, по грунтовой пыльной
дороге через какой-то головокружительный перевал, мимо снежников и осыпей,
вверх-вниз по ущельям, все дальше в горы, наконец машина затормозила возле
смутно белеющих в рассветном сумраке стен, которые при ближайшем
рассмотрении - когда они вышли из кабины - оказались ветхой трехэтажной
постройкой с вывеской GRAND-HOTEL MARECHAL LYAUTEY [прим. Гранд-отель
"Маршал Лиоте" (франц.).] над входной дверью, то и дело хлопавшей на ледяном
ветру; на втором этаже этого дома - внизу, на первом, скудно освещенном
единственной лампочкой, сколько ни звали, так никто и не появился - один из
мужчин определил Ф. на жительство: молча открыл какую-то дверь, втолкнул Ф.
в комнату и поставил чемодан на дощатый пол, после чего она, ошеломленная
грубым обхождением, услышала, как он протопал вниз по лестнице, а немного
спустя лендровер укатил, очевидно назад в М.; она угрюмо осмотрелась: с
потолка тоже свисала одинокая лампочка, душ в ванной не работал, обои
рваные, а вся обстановка состояла из колченогого стула и походной койки,
правда застланной свежим бельем, входная дверь внизу все хлопала, и даже во
сне она еще долго слышала эти хлопки.
Был уже полдень, когда она проснулась - проснулась, наверно, потому,
что дверь больше не хлопала; за окном, до того грязным, что оно едва
пропускало дневной свет, она увидела скалистый, поросший густым кустарником,
изрезанный ущельями ландшафт, на заднем плане круто горбатился горный кряж,
в ледяных складках которого замешкалось облако, окутавшее вершину и,
казалось, бурлившее в солнечных лучах, - безотрадное место, глядя на него,
Ф. невольно спросила себя, для чего служила когда-то и служит теперь эта
гостиница, куда ее привезли, ведь как гостиницу это здание явно уже не
используют; закутавшись в рыжую шубу, так как было очень холодно, она
спустилась вниз, но никого там не обнаружила, сколько ни звала, - в холле
(его и холлом-то грех назвать - так, убогая комнатенка) никого не было, в
кухне тоже, как вдруг откуда-то из боковушки пришаркала старуха и
остановилась в дверях холла, уныло глядя на Ф., а потом забормотала
по-французски "ее пальто, ее пальто", дрожа и показывая пальцем на рыжую
шубу, она повторяла это "ее пальто" снова и снова, явно в полнейшем
смятении, потому что, шагнув было к Ф., метнулась назад в боковушку,
очевидно служившую некогда столовой, прижалась к стене, отгородясь обеденным
столом и ветхими стульями, и замерла в испуге, но Ф., чтобы успокоить
старуху, отказалась от попыток приблизиться к ней, осталась в этой убогой
комнате, единственным украшением которой был большой, пожелтевший от времени
портрет французского военного, очевидно маршала Лиоте, и спросила
по-французски, нельзя ли здесь позавтракать, старуха в ответ энергично
кивнула, подошла к Ф., взяла ее за руку и отвела на террасу, где у стены под
некогда оранжевой, в прорехах, маркизой был накрыт простой деревянный стол,
да и завтрак был уже готов - старуха внесла его сразу же, как только Ф. села
к столу; если из ее комнаты видна была лишь неразбериха ущелий, кустарников
и скал с кипящим горным кряжем на заднем плане, то теперь взгляд Ф.
скользил по отлогому, еще зеленому холму, возле которого, точно волны,
гасящие одна другую, расплескались холмы пониже, а далеко внизу золотилась
тусклой желтизной великая песчаная пустыня и на самой грани видимого даже
угадывалось черное пятнышко, Аль-Хакимовы Развалины; дул све-жий ветер, Ф. с
удовольствием куталась в рыжую шубу, которую старуха то и дело разглядывала,
а иногда робко, почти с нежностью гладила рукой; она не уходила от
завтракающей Ф., словно приставленная к ней сторожем, но испуганно
вздрогнула, когда Ф. напрямик спросила, знала ли она Тину фон Ламберт,
вопрос этот, похоже, вновь поверг старуху в смятение, она забормотала "Тина,
Тина, Тина", показывая на шубу, потом спросила, не подруга ли ей Ф., а
получив утвердительный ответ, возбужденно, взахлеб сообщила, насколько
поняла Ф., вот что: Тина, взяв напрокат автомобиль, приехала сюда одна - это
"одна" старуха повторила раз пять, и насчет машины тоже что-то
невразумительное пробормотала, - сняла комнату на три месяца и все ходила да
ездила по окрестностям, добралась до самой великой пустыни, даже до черного
камня - видимо, она имела в виду Развалины, - а потом вдруг не вернулась, но
она, старуха, знает, однако, что именно знала старуха, осталось непонятно,
как ни старалась Ф. дойти до смысла начатых, повторяющихся и оборванных
фраз; старуха вдруг умолкла, настороженно уставилась на рыжую шубу, и Ф.,
уже покончившая с завтраком, почувствовала, что у старухи вертится на языке
какой-то вопрос, но задать его она не решается, и, не раздумывая,
довольно-таки безжалостно сказала, что Тина больше не вернется, она умерла;
поначалу старуха восприняла эту весть равнодушно, будто и не поняла ничего,
а потом вдруг принялась гримасничать, хихикать себе под нос - от отчаяния,
как в конце концов догадалась Ф.; схватив старуху за плечо и встряхнув, она
потребовала, чтоб ее отвели в комнату, где жила Тина, в ответ старуха,
продолжая хихикать, буркнула, кажется, "на самом верху", а когда Ф. пошла
вверх по лестнице, она горько расплакалась, впрочем, Ф. уже не обратила на
это внимания, потому что отыскала на третьем этаже комнату, которую, видимо,
зани-мала Тина фон Ламберт; комната была получше той, где ночевала Ф., и
обставлена с претензией на некоторый комфорт, совершенно не вя-завшийся с
этой гостиницей и удививший Ф., когда она огляделась по сторонам: широкая
кровать под старым стеганым одеялом неопределенного цвета, камин, явно ни
разу еще не топленный, на нем несколько томиков Жюля Верна, над ним опять
пожелтевший портрет маршала Лиоте, старинный секретер, ванная комната с
облупленным кафелем и ржавыми пятнами в ванне, обтрепанные плюшевые шторы,
балкон, выходящий на далекую песчаную пустыню; едва ступив на него, она
увидела, как за низенькой стенкой в сотне метров от дома что-то исчезло, она
подождала, и "что-то" появилось вновь, это была голова мужчины, наблюдавшего
за нею в бинокль, так что ей невольно вспомнилась дважды подчеркнутая Тиной
фраза "за мной наблюдают", а когда она вернулась в комнату, там уже
поджидала старуха с чемоданом, купальным халатом и сумкой, словно иначе и
быть не могло, захватила она и постельное белье, на сердитый вопрос Ф.,
можно ли отсюда позвонить, старуха ответила утвердительно, и внизу, в темном
коридоре возле кухни, Ф. нашла телефон; из упрямства ей приспичило
позвонить логику Д., уверенная, что связи не будет, она все-таки решила
попытать счастья и подняла трубку старенького аппарата: гробовое молчание -
может быть, шеф секретной службы предпочел действовать наверняка, без
всякого риска, ведь это он распорядился привезти ее сюда, где побывала и
Тина фон Ламберт, внезапно у нее закралось недоверие к его мотивировкам, в
первую очередь потому, что она не могла представить себе, что именно
побудило Тину, как рассказывала старуха, ездить по пустыне; сидя на полу у
открытой балконной двери, потом лежа на кровати и неотрывно глядя в потолок,
она пыталась реконструировать судьбу Тины фон Ламберт, за отправную точку
она вновь взяла единственно надежный источник, Тинины дневники, и пыталась
проиграть все возможные варианты, ведущие к фактической данности, к
разодранному шакалами трупу Тины возле Аль-Хакимовых Развалин, но
убедительной версии как-то не получалось - уход из дома, "скоропалительный",
по словам фон Ламберта, был бегством, однако в эту страну она явилась не как
беглянка, а с вполне определенной целью, она действовала как журналистка,
идущая по следу тайны, но ведь Тина не была журналисткой, тогда, может быть,
любовная история? - но любовной историей тут даже и не пахнет; так ничего и
не придумав, Ф. в конце концов вышла на улицу, облако, прилепившееся к
горному кряжу, разбухло, начало тихонько подползать ближе, дорога, та самая,
по которой они сюда приехали, вывела Ф. на каменистое плато и разветвилась,
Ф. выбрала наугад одно из ответвлений и пошла дальше, а спустя полчаса
очутилась у новой развилки, тогда она вернулась назад и долго стояла возле
одинокого, такого бессмысленного здесь дома, входная дверь опять хлопала от
ветра,, и по-прежнему над нею красовалась вывеска GRAND-HOTEL MARECHAL
LYAUTEY, а над вывеской черным прямоугольником зияло окно, единственное на
когда-то белой стене, которая ныне являла глазу всевозможные оттенки серого
цвета, отливающего всеми красками спектра, будто во время оно тут изрядно
наблевали великаны; и пока она так стояла, глядя на дом и на окно, за
которым сама же и провела ночь, да нет, не только пока стояла, уже гораздо
раньше, едва лишь вышла на улицу, она знала, все время знала, что за нею
наблюдают, хотя и не видела наблюдателя; и вот когда солнечный шар исчез за
далекой песчаной пустыней, исчез неожиданно быстро, точно рухнул в бездну,
настали сумерки и только верхушка исполинской облачной стены казалась
пламенными песками, Ф. вошла в дом; в столовой под маршальским портретом ее
ждал ужин - миска баранины под красным соусом и белый хлеб, а к ним красное
вино; старухи не было видно, Ф. немного поела, выпила вина, потом поднялась
к себе в комнату, где до нее жила Тина фон Ламберт, и вышла на балкон, ведь,
пока она ужинала, ей послышался отдаленный раскат грома, облачная стена,
судя по всему, опять отступила, впереди и прямо над головой еще мерцали
зимние звезды, но далекий горизонт высвечивали сполохи, потом блеснула яркая
вспышка - вроде гроза, а вроде и нет, и надо всем этим висел далекий
невнятный гул, и опять ей показалось, будто из темноты, наплывающей от
земли, за нею наблюдают, а вернувшись в комнату, накинув уже купальный
халат, который заодно служил ночной рубашкой, и с омерзением разглядывая
ржавую ванну, она услыхала рокот автомобильного мотора, но машина проехала
мимо, немного погодя подкатила вторая машина, остановилась у входа,
послышался возглас, кто-то, видимо, вошел в дом, громко спросил, есть ли тут
кто-нибудь, поднялся на второй этаж, крикнул "алло! алло!", и когда Ф. вышла
на лестницу, набросив поверх халата рыжую шубу, она увидала молодого
светловолосого парня в синих вельветовых брюках, кроссовках и теплой куртке,
который уже стоял на ступеньках, намереваясь подняться наверх, он смотрел на
нее широко раскрытыми голубыми глазами и твердил "слава богу, слава богу!",
а когда она поинтересовалась, за что он славит господа, блондин вихрем
взбежал по лестнице, стиснул ее в объятиях и воскликнул: за то, что она
жива, он так и сказал шефу и поспорил с ним, что она жива, и вот она
действительно жива! - тут он опять помчался вниз, сначала на второй этаж,
потом на первый, когда же Ф. следом за ним добралась до холла, блондин
затаскивал в дом чемоданы, и ей пришло на ум, уж не обещанный ли это
оператор, на ее вопрос он сказал "угадали" и достал из машины кинокамеру - в
открытую дверь Ф. разглядела, что приехал он на микроавтобусе марки
"фольксваген", - потом, проделывая какие-то манипуляции с камерой, добавил,
что эту штуковину можно использовать и для ночных съемок, специальная
оптика, а, кстати, репортажи у нее вышли потрясающие, Ф., услышав это, вмиг
насторожилась и спросила, не хочет ли он представиться, парень густо
покраснел и промямлил, что зовут его Бьерн Ольсен и что она может спокойно
говорить с ним по-датски, а ей невольно вспомнился ухмыляющийся коротышка,
который у стенки курил сигарету, потом затоптал ее и рухнул как подкошенный,
и она ответила, что по-датски не говорит, он, верно, с кем-то ее путает,
услышав это, он чуть не уронил камеру и, топая ногами и крича: нет, нет, не
может быть, ведь на ней рыжая шуба! - отнес кинокамеру и чемоданы назад в
"фольксваген", сел за руль и поехал прочь, только не обратно в М., а в
сторону гор, когда же Ф. поднималась к себе в комнату, дом внезапно дрогнул
от взрыва, но, когда она вышла на балкон, все было уже спокойно, сполохи и
слепящие вспышки в далекой песчаной пустыне тоже погасли, одни лишь звезды
горели так зловеще, что Ф. вернулась в комнату и задернула обтрепанные
плюшевые шторы, при этом взгляд ее упал на секретер, незапертый и пустой, а
уж потом она заметила рядом с секретером мусорную корзину и в ней -
скомканную бумажку, которую она расправила; незнакомым почерком на бумажке
было что-то записано, видимо цитата, потому что стояла она в кавычках, но,
поскольку язык был скандинавский, Ф. ничегошеньки не поняла, впрочем,
упорства ей было не занимать, и, откинув крышку секретера, она взялась за
перевод, над словами вроде "edderkop", "tomt rum" или "fodfaeste"
пришлось-таки здорово поломать голову, только к полуночи она решила, что
сумела расшифровать цитату: "Что будет, что принесут неведомые времена
(fremtiden)? Я этого не знаю и ни о чем не догадываюсь. Когда паук-крестовик
(edderkop?), потеряв точку опоры, срывается в неизвестность последствий, он
видит перед собою одно только пустое пространство (tomt rum?), где опоры
(fodfaeste?) ему не найти, как он ни барахтается. Точно так же и со мной:
впереди одно только пустое пространство (tomt rum?), а подгоняет меня
какое-то последствие, лежащее позади (bag). Жизнь эта превратна (bagvendt?)
и загадочна (raedsomt?), невыносима".
Когда ранним утром, закутанная в рыжую шубу, она спустилась вниз, решив
после завтрака пройтись к горам, потому что ей не давал покоя взрыв,
случившийся после отъезда датчанина, а цитата, которая, вероятно,
представляла собой шифровку, еще усиливала тревогу, на террасе за
деревянным столом завтракал шеф секретной службы, весь в белом, только
платок на шее черный, вместо давешних очков без оправы - темные, в
массивной оправе; он встал, пригласил Ф. составить ему компанию, налил ей
кофе, предложил рогалики, купленные специально для нее в европейском
квартале М., посетовал на скудость ее жилья, а когда она поела, положил
перед нею бульварную газетенку, где чуть не всю первую полосу занимала
фотография Тины фон Ламберт, сияющей, в объятиях сияющего мужа, а внизу было
написано: сенсационное возвращение сенсационно погребенной, супруга
известного психиатра, страдая от депрессии, скрывалась в мастерской умершего
художника, паспорт и рыжую шубу у нее украли, очевидно, потому ее и спутали
с женщиной, убитой возле Аль-Хакимовых Развалин, таким образом, загадок
теперь стало две: кто убийца и кто убитая; побелев от негодования, Ф.
швырнула газету на стол: что-то здесь не так, слишком уж все банально, при
этом она готова была провалиться сквозь землю от стыда - надо же было
влипнуть в такую нелепую авантюру! - и едва не разрыдалась, но железное
спокойствие шефа секретной службы обязывало к хладнокровию, тем более что он
как раз объяснял, что же именно в этой истории не так - кража, вот что, Тина
дружила с датской журналисткой Юттой Серенсен и отдала ей свой паспорт и
рыжую шубу, благодаря этому датчанке и удалось въехать в страну; выслушав
его рассказ, Ф. призадумалась и, пока он наливал ей кофе, спросила, откуда
ему это известно, и он ответил: оттуда, что он допрашивал датскую
журналистку и она во всем созналась, а на вопрос, почему ее убили, сказал,
сняв очки и протирая стекла, что вот это ему неизвестно, характер у Ютты
Серенсен был весьма энергичный, и во многом она напоминает ему Ф., он не
сумел выяснить, какую цель она преследовала своим обманным маневром, а
поскольку начальник полиции клюнул на этот обман, не видел причин
вмешиваться - ну в самом деле, с какой стати? - и отпустил ее вместе с
фальшивым паспортом и рыжей шубой, жаль, что ее постиг столь ужасный конец,
откройся она ему, этого бы не случилось, кстати, измятую бумажку с цитатой
Ф. наверняка нашла и прочитала, цитата из Кьеркегора, из "Или - или", он
навел справки у специалиста, сперва-то подумал, что это шифровка, но теперь
совершенно уверен, это крик о помощи, здесь он еще держал безрассудную
датчанку под надзором, а потом потерял ее след, хорошо бы молодому человеку,
похожему на германского витязя, повезло больше, чем его землячке, в страну
оба приехали, видимо, по заданию одной из частных датских телекомпаний,
известной сенсационными репортажами, и если она, Ф., в рыжей шубе и в роли
совсем другой женщины, не той, что предполагалась изначально, отправится
сейчас в горы, а тем более в пустыню, он ничем не сумеет ей помочь,
съемочная группа, которую он рассчитывал нанять, наотрез отказалась с нею
работать, вывезти из страны ее людей, увы, тоже не удалось, ведь она, Ф.,
пропустила его предупреждения мимо ушей и проболталась, эта обшарпанная
гостиница - последнее мало-мальски контролируемое место, дальше - ничейная
земля, где нет пока, границ, размеченных по нормам международного права, но
он с большим удовольствием отвезет ее обратно в город, на что Ф., попросив у
него сигарету и закурив, сказала, что все равно пойдет.
Когда она в рыжей шубе вышла из дома, ничто уже не говорило о том, что
здесь у нее побывал шеф секретной службы, о старухе тоже ни слуху ни духу,
дом, казалось, был пуст, дверь под вывеской GRAND-HOTEL MARECHAL LYAUTEY все
так же хлопала, и Ф. почудилось, будто ее занесло в какой-то старый
неправдоподобный фильм, когда она с сумкой на плече и с чемоданом в руках
зашагала в этом унылом безлюдье по дороге, по которой, не ведая, куда она
ведет, уехал молодой датчанин, а теперь бессмысленно, упрямо, наперекор
рассудку она сама шла к вершине, по-прежнему окутанной облаком, и думала о
своем разговоре с логиком Д., как она составила себе тогда представление о
Тине фон Ламберт, просто чтоб не сидеть сложа руки, действовать, принять
какие-то меры, однако же теперь, когда это представление оказалось химерой,
когда за ним обнаружилась банальная семейная история и проступила судьба
совсем другой женщины, которой она знать не знала, хоть и надела ее рыжую
шубу, опять-таки ту же самую, в какой ходила Тина, - теперь она как бы
перевоплотилась в эту другую, в датскую журналистку Ютту Серенсен, быть
может главным образом благодаря цитате из Кьеркегора, она тоже чувствовала
себя беспомощной, как падающий в пустоту паук, эта дорога под ногами,
пыльная, каменистая, палимая беспощадным солн-цем, давно прорвавшим кипящую
под ним облачную стену, змеящаяся вдоль склонов, протискивающаяся между
причудливыми утесами, - эта дорога была следствием, итогом ее жизни, она
всегда действовала импульсивно, впервые она заколебалась, когда Отто фон
Ламберт пригласил ее к себе, вместе со съемочной группой, и все-таки пошла к
нему, и взялась выполнить его поручение, и вот теперь против воли шагала по
этой дороге - и все же иначе не могла, шагала с чемоданом в руках, будто
ловила попутку на шоссе, где машины не ездят, пока вдруг не очутилась перед
обнаженным трупом Бьерна Ольсена, от неожиданности даже споткнулась о него,
он лежал перед нею, словно по-прежнему смеясь, как в первый раз, когда она
увидела его у лестницы, лежал запорошенный белой пылью, такой с виду
нетронутый, невредимый, что больше походил на статую, чем на труп,
вельветовые брюки, кроссовки, теплая куртка валялись среди материала,
который он вез с собой в круглых жестяных коробках, большей частью
полопавшихся, искореженных, пленка черными кишками лезла из них наружу, а за
всем этим сумбуром - "фольксваген", разорванный изнутри, гротесковая
мешанина железа и стали, куча исковерканных, разбросанных взрывом обломков
мотора, колес, осколков стекла; цепенящее душу зрелище: труп, катушки с
пленкой, раскиданные лопнувшие чемоданы, предметы одежды, трусы, флагом
развевающиеся на сломанной антенне, - мало-помалу она стала замечать
подробности, - разбитый автобус, обломок руля, который так и сжимала
оторванная рука датчанина; все это она видела, стоя возле мертвеца, и,
однако же, увиденное казалось ей нереальным, что-то мешало, делало
реальность нереальной, какой-то шум, который она услышала вот только что, но
который уже был, когда она наткнулась на покойника; посмотрев в том
направлении, откуда доносился шум, а точнее - тихое жужжание, она увидала
тощего нескладного верзилу в грязном костюме из белого полотна, с камерой в
руках, он кивнул, продолжая съемку, потом заковылял к ней, с трудом
перешагнул через покойника, заодно сняв и его тоже, таким, каким он виделся
ей, сказал, что пора наконец поставить этот дурацкий чемодан, уковылял вбок,
опять направил на нее объектив и поковылял следом, когда она, отпрянув, - ее
не оставляло впечатление, что этот человек пьян, - резко спросила, что ему
надо и кто он такой, тогда он опустил камеру и сказал, что его зовут
Полифемом, а как по-настоящему, он давным-давно забыл, да это и неважно, ну
а почему он не предложил свои услуги, когда секретная служба искала для нее
операто-ра, вполне понятно, если учесть политическое положение страны,
работать для нее, для Ф., слишком рискованно, ведь все, что известно
полиции, известно и секретной службе, а что известно секретной службе -
известно армии, сохранить тайну невозможно, вот он и предпочел украдкой
последовать за нею, он же знает, что она ищет, шеф секретной службы
рассказал об этом всем операторам, а в этой стране операторы кишмя кишат,
она, Ф., решила найти и, если удастся, изобличить убийцу датчанки, для того
и надела рыжую шубу, это просто замечательно, он так считает, позднее он
покажет ей пленки, там она увидит себя, причем не только в GRAND-HOTEL
MARECHAL LYAUTEY, как именуется эта каменная развалюха, нет, еще раньше,
когда нашла и купила в Старом городе у слепого рыжую шубу, эту сцену он
заснял, да и не он один, ведь в ее предприятии, кроме него, заинтересованы
и другие, за нею теперь отовсюду наблюдают в телеобъективы, которые даже
сквозь туман видят, - эти сведения потоком хлестали изо рта верзилы, из этой
окаймленной седой щетиной ямы со скверными зубами на худом, изборожденном
морщинами лице с маленькими жгучими глазами, на лице хромого человека в
грязной, измызганной полотняной одежде, который, широко расставив ноги,
стоял над мертвецом и все снимал Ф. видеокамерой; тогда она спросила, чего
он, собственно, хочет, и он ответил: обмена; она опять спросила, что он под
этим понимает, и он ответил, что всегда восхищался ее кинопортретами и
просто жаждет создать ее портрет, он и датчанку эту, Серенсен, тоже снимал,
а поскольку Ф. интересуется ее судьбой, он предлагает в обмен на будущий
портрет Ф. пленки, на которых запечатлел датчанку, видеокассеты можно
переснять на обычную кинопленку, Серенсен шла по следу тайны, и ей, Ф.,
представляется случай пойти по этому следу дальше, он даже сам готов
отправиться с нею в одно место в пустыне, где побывала Серенсен, из всех,
кто за нею наблюдает, пока ни один сунуться туда не рискнул, но ему она
вполне может довериться, в определенных кругах он считается самым что ни на
есть бесстрашным оператором, хотя круги, в которых он пользуется
известностью, назвать нельзя, а фильмы его не подлежат показу по
экономическим и политическим резонам, но он не хотел бы говорить о них
здесь, возле трупа молодого датчанина, из пиетета, ведь и он пал жертвою
этих резонов.
Не дожидаясь ответа, он заковылял обратно к автобусу, при этом
впечатление, что он пьян, еще усилилось, а когда он исчез за автобусом, Ф.
поняла, что сейчас совершит новую ошибку, и все же, коль скоро она твердо
решила разобраться в судьбе датчанки, нужно довериться этому человеку,
назвавшемуся Полифемом, довериться, даже если доверять ему нельзя, между
прочим, за ним явно наблюдают так же, как и за нею, больше того, не
исключено, что за нею наблюдают лишь постольку, поскольку наблюдают за ним;
чувствуя себя этакой пешкой, которую двигают туда-сюда, она, в общем-то,
безо всякой охоты перешагнула через мертвеца, обогнула разбитый
"фольксваген" и подошла к вездеходу, пихнула там на сиденье чемодан и
устроилась рядом с хромоногим, от которого отчетливо разило виски; он
посоветовал ей пристегнуться ремнем, и не зря, потому что секундой позже
начался кромешный ад: взметая тучи пыли, они ринулись вниз по горному
склону, прямо в кипящую облачную стену, зачастую по самому краю дороги, так
что камни из-под колес градом сыпались в бездну, потом дорога стала еще
круче и резко запетляла, а пьяный за рулем то и дело проскакивал пово-роты и
вел тяжелую машину напролом, Ф., прижатая ремнем к спинке сиденья, изо всех
сил упираясь ногами в пол, толком не видела ни горного склона, по которому
они промчались, ни лугов, на которые буквально рухнули и по которым гнали
теперь в пустыню, распугивая шакалов, кроликов, змей, стрелою кидавшихся
наутек, и прочее зверье, гнали в глубь каменистой пустыни, сперва - долгие
часы, как показалось Ф., - в галдящей черной туче, а потом, когда птицы
отстали, в лучах ослепительного солнца, и вот наконец вездеход, подняв
облако пыли, резко затормозил возле плоской кучи щебня среди равнины,
сильно похожей на марсианскую - такое впечатление создавал, вероятно, шедший
от нее свет, ведь она была покрыта странной металлически-ржавой и вместе с
тем камневидной субстанцией, из которой торчали гигантские скрученные
металлические структуры, бесформенные обломки стали, шипы, иглы, словно
вбитые в землю чьей-то могучей рукой, - когда улеглась поднятая вездеходом
пыль, Ф. только и успела охватить все это взглядом, потому что машина начала
быстро погружаться, над нею задвинулась крышка люка, а затем они очутились в
подземном гараже, и на вопрос, куда он ее притащил, Полифем пробормотал
что-то невразумительное, скользнула вбок железная дверь, и он первым
заковылял внутрь, сквозь множество скользящих в сторону железных дверей, не
то через погреба, не то через студийные помещения, стены там были сплошь
увешаны маленькими фотографиями, словно кто-то по дурости изрезал
проявленные пленки на отдельные кадры, в немыслимом беспорядке вперемешку со
стопками фотоальбомов валялись на столах и стульях крупноформатные снимки
изрешеченных снарядами бронемашин, вдобавок кипы густо исписанных бумаг,
горы катушек с пленкой, стойки с подвешенными на них фрагментами пленки,
корзины, доверху полные обрезков целлулоида, потом фотолаборатория, ящики
слайдов, демонстрационный зал, коридор, и вот наконец он, все сильнее
припадая на хромую ногу и пошатываясь - так он был пьян, - привел ее в
комнату без окон, с множеством фотографий на стенах, с кроватью в стиле
модерн и таким же столиком - странноватое помещение, к которому примыкали
уборная и душ; жилье для гостей, с трудом ворочая языком, сообщил он,
выпятился из комнаты, причем его швырнуло об коридорную стену, и оставил Ф.,
которая угрюмо шагнула внутрь этой "камеры", в одиночестве, когда же она
обернулась, дверной замок, с негромким щелчком захлопнулся.
Лишь мало-помалу она осознала панический страх, владевший ею с той
минуты, как она очутилась в подземелье, и сознание это побудило ее вместо
самого неразумного поступка совершить самый что ни на есть разумный -
оставить в покое не желавшую открываться дверь, махнуть рукой на
собственный ужас, лечь на кровать модерн и поразмыслить над тем, кто же
такой Полифем, ведь об операторе с таким прозвищем она до сих пор не
слышала, загадкой была и функция этих сооружений, на строительство которых
наверняка затрачены гигантские суммы, но кем они затрачены, и что означает
исполинское поле руин вокруг, и что здесь происходило, и как понимать
странное предложение выменять ее портрет на портрет Ютты Серенсен, она так и
уснула с этими вопросами, а проснулась внезапно, как бы рывком, с таким
ощущением, будто стены вот только что дрожали и кровать плясала, да нет,
приснилось, должно быть; невольно она стала разглядывать фотографии, с
нарастающим ужасом, ведь на них было запечатлено, как взлетел на воздух
Бьерн Ольсен, притом съемка велась на необычайно высоком техническом уровне,
она даже и не представляла себе, что такое возможно; если на первой
фотографии был виден лишь контур ольсеновского "фольксвагена", то на
второй, там, где предположительно находилось сцепление, возник маленький
белый шар, который на последующих снимках все больше разбухал, а сам
микроавтобус одновременно как бы становился прозрачным, и деформировался, и
распадался на куски, видно было и как взрывом Ольсена выбило с сиденья, все
эти фазы казались тем более жуткими, что поднятый над сиденьем Ольсен,
правая рука которого, сжимающая руль, уже отделялась от запястья, словно бы
весело насвистывал, и, ужасаясь чудовищным фотографиям, она вскочила с
кровати, инстинктивно бросилась к выходу и обомлела: дверь открылась; так
или иначе, она рада была вырваться из комнаты, напоминавшей тюремную камеру,
и вышла в коридор - пусто, ни души; чуя ловушку, Ф. замерла на месте; где-то
изо всех сил молотили в железную дверь, она пошла на этот звук, при ее
приближении двери бесшумно отворялись, она шла по комнатам, которые уже
видела, шла неуверенно, нерешительно, все новые и новые коридоры, помещения
для ночлега, технические лаборатории с непонятной аппаратурой - подземелье
явно строили для многих людей, но где же они, с каждым шагом она
чувствовала, как опасность нарастает, видимо, ее умышленно оставили одну,
это всего-навсего хитрость, Полифем наверняка за нею наблюдает; между тем
грохот мало-помалу приближался, то он был совсем рядом, то снова чуть
подальше, и внезапно она очутилась в конце какого-то коридора перед железной
дверью с обычным замком, в котором торчал ключ, вот по ней-то и молотили,
порой казалось, словно кто-то всем телом бросается на дверь, Ф. уже хотела
повернуть ключ, но вдруг подумала, что там, за дверью, Полифем, он ведь был
совершенно пьян и попрощался очень странно, бог его знает, что ему в голову
взбрело, он то откровенно пялил на нее глаза, а то вроде бы вовсе не
замечал, смотрел как на пустое место, так что вполне мог и нечаянно
запереться, захлопнув дверь, или его запер кто-то третий, постройка
огромная, может, она не столь необитаемая, как кажется, и почему это вдруг
все двери автоматически открывались, стук и грохот не умолкали, она
окликнула: Полифем! Полифем! - в ответ все тот же грохот и стук, но может,
за железной дверью ничего не сльшшо, может, все это никакая не хитрость,
может, за нею вовсе не наблюдают, может, она совершенно свободна, Ф.
побежала в свою "камеру", не нашла ее, заблудилась, сунулась в какую-то
комнату, сочтя ее поначалу своей, но потом поняла ошибку, в конце концов
нужная комната все-таки отыскалась, она повесила на плечо сумку и опять
бегом по коридорам подземелья, а стук и грохот все продолжались, но вот и
гараж, дверь скользнула в сторону, вездеход стоял наготове, она села на
водительское место, обвела взглядом приборную панель, где, кроме обычных
приборов, обнаружились две кнопки с выдавленными на них стрелками - одна
указывала вверх, другая вниз, - нажала кнопку со стрелкой вверх, потолок
раздвинулся, платформа с вездеходом выползла на поверхность; она была на
воле, над головой небо, а на его фоне - остроконечные обломки, будто лес
копий, отбрасывающие длинные тени в ослепительной вспышке, которая тотчас
погасла, в один миг земля опрокинулась назад, алая полоска света у горизонта
начала смыкаться - она была в глотке мирового чудища, а чудище захлопывало
пасть, и, пока она переживала наступление ночи, превращение света в тень и
тени во мрак, среди которого вдруг загорелись звезды, ею овладела
уверенность, что свобода и есть подкарауливающая ее ловушка; нажатием
кнопки она снова отправила вездеход под землю, потолок над головой снова
закрылся, ни стука, ни грохота уже не было, она со всех ног помчалась назад
в свой застенок и, бросившись на кровать, услыхала, скорее даже
почувствовала, как что-то приближается с яростным ревом, удар, разрыв,
далеко и все же где-то рядом, сильнейший толчок, кровать и стол так и
заплясали, она закрыла глаза и сама не знала, долго ли так продолжалось,
впала ли она в беспамятство или нет, ей было безразлично, а когда она
открыла глаза, переднею стоял Полифем.
Он поставил ее чемодан возле кровати, и был он трезв, свеже-выбрит,
одет в чистый белый костюм и черную рубашку; пол-одиннадцатого уже, сказал
он, ох и долго же пришлось ее искать, она ведь не в своей комнате, похоже,
спутала минувшей ночью, наверняка землетрясения испугалась, ну а сейчас он
ждет ее завтракать, с этими словами Полифем уковылял из комнаты, и дверь за
ним закрылась, Ф. встала, лежала она, оказывается, на диване, а фотографии
на стенах изображали взрыв танка, поэтапно, кадр за кадром, застрявший в
башне человек горел, обугливался, неловко вывернувшись, безжизненно смотрел
в небо, она открыла чемодан, разделась, приняла душ, надела свежее джинсовое
платье, отворила дверь - опять стук и грохот, потом тишина, Ф. было
заплутала, но дальше начались как будто бы знакомые помещения, в одном из
них - стол, освобожденный от фотоснимков и бумаг, хлеб, на дощечке ломтики
тушенки, чай, кувшин с водой, консервная банка, стаканы; откуда-то из
коридора приковылял Полифем с пустой жестяной миской в руке, словно кормил
какое-то животное, он убрал фотоальбомы с одного стула, с другого, она села,
он нарезал перочинным ножиком хлеб - прошу, угощайтесь! - Ф. налила себе
чаю, взяла кусок хлеба, ломтик мяса, она вдруг поняла, что проголодалась, а
он высыпал в стакан какой-то белый порошок, залил водой, пояснив, что по
утрам пьет только разведенное сухое молоко, кстати, он должен извиниться,
вчера он был пьян, у него вообще в последнее время запой, фу, до чего же
противное молоко; это ведь было не землетрясение, сказала она, верно, кивнул
он, подливая воды в стакан, землетрясение тут ни при чем, что ж, пора ей
узнать, в ка-кую историю она ввязалась, хоть и не по своей воле, она же явно
понятия не имеет, что, собственно, происходит в стране, продолжал он слегка
на-смешливо, снисходительно, да и вообще казался совсем другим, не как
тогда, возле взорванного "фольксвагена", когда они познакомились; конечно,
насчет борьбы за власть между начальником полиции и шефом секретной службы
она в курсе дела, первый, само собой, готовит государственный переворот, а
второй пытается его предотвратить, но в игру входят и другие интересы,
страна, куда она, как ему думается, приехала более чем легкомысленно, живет
не только туризмом да вывозом растительных волокон для набивки мягкой
мебели, главный источник доходов - война, которую эта страна ведет с
соседним государством из-за земель в великой песчаной пустыне, где, кроме
горстки вшивых бедуинов да пустынных блох, никто не живет, туризм и тот не
отважился туда проникнуть, эта война, тлеющая вот уже лет десять,
давным-давно нужна лишь затем, чтобы испытывать продукцию буквально всех
стран - экспортеров оружия, не только французские, немецкие, английские,
итальянские, шведские, израильские, швейцарские танки вели там бои с
рус-скими и чешскими танками, но и русские с русскими, американские с
американскими, немецкие с немецкими, швейцарские со швейцарскими, всюду в
пустыне можно набрести на заброшенные поля танковых сражений, война
выискивает для себя все новые театры, и это вполне логично, ведь лишь
благодаря экспорту оружия конъюнктура остается мало-мальски стабильной,
конечно, при условии, что оружие конкурентоспособно; беспрестанно вспыхивают
и настоящие войны, вроде той, что ведут Иран и Ирак, другие перечислять
незачем, тут уж опробовать оружие поздно, потому-то военная промышленность
так ретиво печется о здешней пустяковой войне, которая давно утратила
политический смысл, стала фиктив-ной, инструкторы из стран, поставляющих
военную технику, по сути, ведут обучение местных жителей, просвещают здешних
берберов, мавров, арабов, евреев, негров - горемык, которым эта война, если
они худо-бедно останутся в живых, дает некие преимущества; но теперь страна
охвачена брожениями, фундаменталисты считают эту войну западной пакостью,
что вполне справедливо, только надо прибавить сюда и Варшавский пакт, шеф
секретной службы стремится превратить эту войну в международный скандал, вот
почему дело Серенсен весьма ему на руку, правительству тоже хочется
прекратить войну, хочется-то хочется, но ведь тогда экономика пойдет
вразнос, начальник генерального штаба покуда колеблется, саудовцы тоже в
нерешительности, начальник полиции намерен продолжать войну, он подкуплен
государствами - производителями оружия, а вдобавок, как поговаривают,
израильтянами и Ираном, вот и пытается свергнуть правительство при поддержке
сбежавшихся со всего света кинооператоров и фотографов, которые иначе
останутся без работы, эта война дает им хлеб насущный, ведь смысл ее лишь в
том, что за нею можно наблюдать, только наблюдения за испытанием оружия
позволяют выявить и устранить слабости и дефекты конструкции, а что касается
его самого - он засмеялся, опять насыпал в стакан сухого молока и залил
водой, тогда как Ф. давно уже покончила с завтраком, - тут ему придется,
пожалуй, начать издалека, у каждого своя история, у нее - своя, у него -
своя, он не знает, как началась ее история, да и не хочет знать, а вот его
собственная история началась однажды в понедельник вечером в Нью-Йорке, в
Бронксе, где его отец держал небольшой фотосалон - снимал свадьбы и всех
желающих - и как-то раз выставил в витрине фотографию некоего джентльмена,
не подозревая, что делать этого нельзя, вот это ему и втолковал потом один
из гангстеров, с помощью автомата: изрешеченный пулями отец рухнул прямо на
него, ведь именно в тот понедельник вечером он сидел на полу за прилавком и
готовил уроки, надо сказать, отец вбил себе в голову, что сын должен
получить среднее образование, у отцов вечно слишком далеко идущие планы
насчет сыновей, он же сам немного погодя, когда пальба утихла, выбрался
из-под отца, оглядел разгромленный салон и пришел к выводу, что истинная
образованность предполагает совсем другое: необходимо разобраться, как
прожить на свете среди людей, с выгодой для себя используя этих же самых
людей, среди которых собираешься жить; с единственной непродырявленной
фотокамерой он спустился в ад преступного мира, этакий мальчик с пальчик, от
горшка два вершка, первое время специализировался на карманниках, полиция
оплачивала его моментальные снимки весьма скромно и арестовывала мало кого,
так что им никто не интересовался, тогда он осмелел и принялся за
взломщиков, аппаратуру он частью наворовал, частью смастерил своими руками,
а жил с крысиной смекалкой, ведь, чтобы фотографировать взломщиков, надо
по-взломщицки думать, они ребята ушлые и света не любят, несколько
громил-верхолазов, ослепленные фотовспышкой, разбились насмерть, ему до сих
пор жаль их, но полиция платила по-прежнему гроши, а бежать с этими
снимками в газеты значило переполошить преступный мир, так-то ему покуда
везло, никто даже и не думал искать фотографа в тощем уличном мальчишке, а
потому его обуяла мания величия, и он принялся за гангстеров и убийц, толком
не вникнув, во что, собственно, ввязывается, полиция, правда, расщедрилась,
гангстеры один за другим отправлялись в Синг-Синг и на электрический стул,
либо хозяева сами "убирали" их, из предосторожности, но потом он случайно
"поймал" в Центральном парке кадр, который испортил карьеру некоему сенатору
и вызвал целую лавину скандалов, в результате полиция вынуждена была
доложить следственной комиссии конгресса о его существовании, о котором
никто больше не знал; ФБР сцапало его, а комиссия взяла в оборот и с
пристрастием допросила, его портрет попал в газеты, и, вернувшись в свою
студию, он нашел ее в том же состоянии, в каком был когда-то салончик отца,
некоторое время он еще держался на плаву, продавая полиции фотографии
гангстеров, а гангстерам - фотографии сыщиков, но скоро на него ополчились
все - и полиция, и гангстеры, выход был один - искать безопасности в армии,
там тоже нужны фотографы, официальные и неофициальные, но хоть он и говорит,
что обеспечил себе безопасность, продолжал Полифем, откинувшись на спинку
стула и водрузив ноги на стол, это все же изрядное преувеличение, войны,
даже те, что именуются чисто административными мерами, непопулярны,
депутатов и сенаторов, дипломатов и журналистов надо убедить, ну а если
убеждение не действует, обратиться к подкупу или, когда подкуп бессилен, к
шантажу, вот для этого-то к его услугам были шикарные бордели, сделанные там
снимки - самый настоящий политический динамит, но он не смел отказываться,
армия в любую минуту могла выпихнуть его домой, и, отлично зная, что его там
ждет, он безропотно шел на все, в итоге же, когда над ним опять нависла
угроза следственной комиссии, сбежал из сухопутных войск в ВВС, а из ВВС -
ибо ничего нет упорнее мстительных политиканов - в военную индустрию, где
сходятся все интересы, так что он не без оснований считал себя наконец-то в
безопасности, вот и очутился здесь, в синяках да шишках, вечная жертва и
вечный охотник, живая легенда для коллег-профессионалов, которые, кстати
говоря, избрали его своим боссом, а он, приняв этот пост, совершил один из
наиболее опрометчивых поступков в жизни, ибо тем самым возглавил подпольную
группировку, которая поставляла любые сведения обо всех видах применяемого
оружия, ее задачу можно сформулировать и так: она упраздняет шпионаж, ведь,
если кто-нибудь хотел навести справки насчет вражеского танка или насчет
эффективности противотанковой пушки, достаточно было обратиться к нему, к
Полифему, благодаря ему война продолжала идти на убыль, однако чрезмерное
усиление его позиций опять-таки привлекло внимание администрации; чтобы
разгромить их группировку, администрация установила контакт не с кем-нибудь,
а с ним самим: он, мол, в своей области, бесспорно, крупнейший знаток и
вынуждать его никто не собирается, но кое-кто из сенаторов... в общем, он
принял их условия, и группировка уже начинает разваливаться, продолжение
войны сомнительно, а то, что его теперь выслеживают давние коллеги и, если
он появляется, сразу берут под наблюдение, вполне естественно, и даже более
того, ведь он признает, что кой-какую слишком уж щекотливую информацию
утаил.
Он умолк, а говорил очень долго, и она чувствовала, что он не мог не
говорить, что он рассказал ей то, чего, быть может, никому еще не
рассказывал, но чувствовала и другое: кое о чем он умолчал, и умолчал по
причинам, которые каким-то образом связаны с тем, отчего он рассказал ей
свою жизнь; он сидел, откинувшись на стуле, водрузив ноги на стол, смотрел
прямо перед собой, будто ждал чего-то, а потом опять по-слышался нарастающий
вой, опять удар, взрыв, на голову посыпались крошки и пыль - и тишина; она
спросила, что это было, он ответил: то, из-за чего никто сюда сунуться не
смеет, и заковылял в лабораторию, откуда они по лесенке поднялись наверх, в
небольшую комнату с при-плюснутым куполообразным потолком, круглившимся над
сплошным поясом маленьких окошек, и, только усевшись рядом с Полифемом, Ф.
поняла, что это не окна, а экраны мониторов, на одном из них она увидела
заходящее солнце и пустыню, увидела поднявшийся на поверхность вездеход и
себя в нем, потом увидела, как сомкнулась золотисто-алая полоса, как настала
ночь, снова ушел под землю вездеход, небо вызвездило, затем что-то такое
подлетело на огромной скорости, яркая вспышка, монитор погас; а теперь то же
самое, но снятое через "лупу времени", сказал он, медленно-медленно
наступила ночь, медленно-медленно исчез под землей вездеход,
медленно-медленно загорелись звезды, одна стала медленно увеличиваться,
медленно выросла, точно комета, медленно в пустыню вонзилось какое-то
стройное, добела раскаленное тело, медленно взорвалось, медленно, словно из
жерла вулкана, всплеснулись в воздух обломки камня, а потом - только свет и
тьма; это была первая, вторая взорвалась ближе, сказал Полифем, точность
возрастает, а на вопрос Ф., что же она такое видела, ответил:
межконтинентальную ракету; на экране монитора возникла тем временем панорама
пустыни, горы, город, пустыня приблизилась, на кадр наложилось перекрестье
линий - здесь расположено сооружение, в котором они находятся, он и Ф.,
снято со спутника, причем период его обращения и период обращения Земли
скоординированы так, что он постоянно висит у них над головой, с этими
словами Полифем задействовал еще один монитор, автоматически, как он и
говорил, опять пустыня, у левой кромки кадра черный квадратик Аль-Хакимовых
Развалин, справа вверху город, у правой кромки горы, все то же облако,
слепяще белый комок ваты, в центре кадра шарик с антеннами, первый спутник,
заснятый вторым, чтобы наблюдать, за чем он наблюдает, пояснил Полифем,
отключил мониторы, заковылял к лестнице и спустился вниз; совершенно не
обращая на нее внимания, он вернулся к столу, прямо так, руками, взял кусок
мяса, сел, откинулся назад, водрузил ноги на стол, сказал, что скоро надо
ждать следующей ракеты, сунул ломоть в рот и добавил, что если в "пустынной"
войне испытывается современное оружие обычных типов, то с точки зрения
стратегической концепции двух лагерей необходимо отрабатывать точность
попадания межконтинентальных ракет, ракет "земля - земля" и тех, что
запускаются с атомных подлодок, то есть испытывать боевые средства, служащие
носителями атомных и водородных зарядов, в результате, с одной стороны, на
Земле сохраняется мир, хоть и под угрозой того, что и он, и Земля
довооружаются до смерти, слишком уж все уповают на устрашение другого, либо
на компьютер, либо на идеологию, либо и вовсе на бога, а ведь другой может
потерять голову и пуститься во все тяжкие, компьютер может ошибиться,
идеология - оказаться несостоятельной, а бог - равнодушным, с другой же
стороны, как раз те государства, которые располагают лишь обычным оружием и,
собственно, должны бы сидеть тихо и не вылезать, соблазняются под прикрытием
всеобщего мира всемирного устрашения вести обычные войны: ввиду возможности
атомной войны они стали, так сказать, чистенькими и пристойными, что в свою
очередь подхлестывает производство обычных вооружений и оправдывает войну в
пустыне, гениальный круговорот, не позволяющий заглохнуть военной
промышленности, а с нею и мировой экономике; станция, в которой они
находятся, служит для ускорения этого процесса, сооружена по секретному
соглашению и обошлась в фантастическую сумму, только для обеспечения
подземных электрокоммуникаций в горах специально выстроены плотина и
электростанция; не случайно этот район пустыни избран мишенным полем, не
случайно за него ежегодно выплачивают полмиллиарда, ведь он соседствует со
странами, которые, обладая огромными запасами нефти, вновь и вновь поддаются
искушению и шантажируют промышленно развитые нации, раньше на этом
наблюдательном пункте работало свыше пятидесяти специалистов, сплошь
технари, он был среди них единственным фотографом, а пользовался главным
образом все тем же стареньким "кодаком" из отцовского салончика, только в
последнее время перешел на видео, вообще-то он по станции никогда не гулял,
хотя сенсаций там хватало, конечно, удавалось отснять гвоздевой материал,
что да, то да, осколком ему раздробило левую ногу, но когда он, кое-как
залатанный, вернулся назад, станция наполовину обезлюдела, ее полностью
автоматизировали, технари - те, что пока остались, - работали с
компьютерами, да и он, собственно говоря, стал не нужен, его заменили
автоматические видеокамеры, потом над станцией "подвесили" спутник - кстати,
об этом их даже не известили, станция слежения за спутником находится на
Канарских островах, лишь по случайности кто-то из
специалистов-телевизионщиков обнаружил зависший над ними спутник, а немногим
позже еще один, чужой, - а вскоре пришел приказ эвакуировать персонал, ибо
теперь станция может работать в автоматическом режиме, но это самое
настоящее вранье, зачем бы тогда спутник, в общем, тут остался он один,
Полифем, все это оборудование для него темный лес, он может лишь проверить,
действуют ли видеоустановки, да, пока действуют, но надолго ли их хватит -
неизвестно, ведь ток поступает уже только от батарей, от электростанции их
нынче утром отключили, когда батареи сядут, все это сооружение станет
бесполезным, вдобавок теперь начали оснащать межконтинентальные ракеты хоть
и не атомными, но высокомощными обычными зарядами; он, разумеется, считает,
что нелепо полагать, будто обе стороны метят не столько по станции, сколько
непосредственно по нему, потому что он располагает фильмами и
фотонегативами, которые для иных дипломатов более чем щекотливы, но все ж
таки стал пить, а раньше, между прочим, в рот не брал, и тут Ф. спросила, уж
не эти ли документы заставили его убить Бьерна Ольсена.
Он убрал ноги со стола, встал, пошарил среди катушек пленки, вытащил
бутылку, плеснул виски в стакан, из которого пил порошковое молоко,
взболтнул, выпил все до капли, спросил, верует ли она в бога, опять налил
себе виски и снова уселся напротив нее, а она, смущенная вопросом, хотела
сперва ответить резкостью, но потом, догадываясь, что узнает больше, если
отнесется к его вопросу серьезно, сказала, что не может веровать в бога,
ибо, с одной стороны, не знает, как представить себе бога, а в
непредставимое верить не способна, с другой же стороны, ей неизвестно, каким
ему, спросившему о вере, видится бог, в которого она должна или не должна
веровать, на что Полифем отозвался так: если бог существует, то как
абсолютный, чистый дух он являет собою чистое наблюдение и лишен возможности
вмешиваться в процесс эволюции материи, который завершается в абсолютном
небытии - ведь даже протоны подвержены распаду - и в ходе которого возникли
и погибнут Земля, растения, животные и люди; лишь являя собою чистое
наблюдение, бог остается не осквернен своим творением, что справедливо и
для него, для оператора, ему тоже полагается лишь наблюдать, в противном
случае он бы давно вогнал себе пулю в лоб, всякое чувство, будь то страх,
любовь, сострадание, гнев, презрение, вина, жажда мести, не просто замутняет
чистое наблюдение, но делает его невозможным, окрашивает чувством, так что
он, Полифем, смешивается с мерзостным миром, вместо того чтобы отъединиться
от него, лишь посредством кино- или фотокамеры реальность можно запечатлеть
объективно, в чистом виде, одна лишь камера способна зафиксировать то время
и то пространство, где разыгрывается вот этот самый эпизод, тогда как при
отсутствии камеры эпизодическое переживание ускользает, не успеешь его
пережить, а оно уже в прошлом, уже воспоминание и, как всякое воспоминание,
уже подделка, фикция, оттого-то ему кажется, будто он не человек больше,
ведь человек от природы пленник иллюзии, воображающий, что можно пережить
что-то, непосредственно вобрать в себя, пожалуй, он больше смахивает на
циклопа Полифема, который воспринимал, вбирал в себя окружающий мир через
единственный круглый глаз посреди лба, словно через объектив камеры, и
"фольксваген" он взорвал не просто затем, чтобы Ольсен прекратил выяснять
судьбу датской журналистки и не попал в ситуацию, в какой сейчас оказалась
она, Ф., нет, он хотел, продолжил Полифем после очередного нарастаю-щего
воя, удара, разрыва, толчка, однако на сей раз подальше, помягче, недолет,
спокойно заметил он, - так вот, он хотел прежде всего снять взрыв на пленку
- только не поймите меня превратно! - беда, конечно, страшная, но благодаря
видеокамере увековеченное событие, аллегория мировой катастрофы, ведь камера
нужна для того, чтобы поймать и удержать десятую, сотую, тысячную долю
секунды, задержать, остановить время, уничтожив его, фильм-то, когда идет,
лишь якобы воспроизводит действительность, на самом деле он имитирует
непрерывный ход событий и состоит из последовательности отдельных кадров,
поэтому отсняв фильм, он режет его, и вот тогда каждый отдельный кадр
предстает кристаллом реальности, непреходящей ценностью, но теперь над ним
"висят" эти два спутника, раньше он со своей камерой чувствовал себя как
бог, а теперь за тем, что наблюдает он, ведется наблюдение, мало того,
наблюдают и за ним самим, за тем, как он ведет наблюдение, ему известна
разрешающая способность спутниковой аппаратуры, бог, за которым наблюдают,
уже не бог, за богом не наблюдают, свобода бога в том, что он<,бог
спрятанный, затаенный, а несвобода людей - в том, что за ними наблюдают, но
еще ужаснее другое: кто за ним наблюдает, кто выставляет его на посмешище -
система компьютеров, да-да, за ним наблюдают две подключенные к двум
компьютерам камеры, за которыми надзирают два других компьютера, тоже
состоящие под надзором компьютеров, информация от них опять-таки вводится в
компьютеры, воспроизводится, преобразуется, снова собирается воедино и,
обработанная компьютерами, поступает в лаборатории, а там снимки
проявляют, увеличивают, сортируют и интерпретируют, кто этим занимается, где
именно, да и вообще, участвуют ли в этом люди, он не знает, компьютеры тоже
умеют читать и ретранслировать снимки, сделанные со спутников, если их
программа составлена с учетом подробностей и отклонений, он, Полифем,
поверженный бог, его место занял теперь компьютер, за которым тоже
наблюдает компьютер, один бог наблюдает за другим, мир идет вспять, к своим
истокам.
Он пил виски, стакан за стаканом, почти не разбавляя водой, и снова
превратился в того человека, с которым она познакомилась возле
изуродованного мертвого датчанина, в пьяницу с изрытым морщинами лицом, с
маленькими жгучими глазами, которые все же казались окаменевшими, словно
целую вечность смотрели в ледяной ужас, и когда она спросила - так, наудачу,
- с чьей легкой руки его прозвали Полифемом, то буквально остолбенела:
услышав ее вопрос, он как следует хлебнул прямо из бутылки, а потом сказал,
еле ворочая языком, что она дважды была на волосок от смерти: один раз -
когда вышла на поверхность, из-за ракет, и второй раз - еще раньше, у
железной двери, если б она ее открыла, то была бы уже мертва, ну а имя
Полифем ему дали на авианосце "Киттихок", как раз когда решено было вывести
войска из Южного Вьетнама, в каюте, которую он делил с рыжим верзилой,
преподавателем греческого языка из какого-то захолустного университета,
чудной был парень, в свободное от службы время читал Гомера, "Илиаду" вслух
декламировал, а при том летал на бомбардировщике и был замечательным
пилотом, ребята прозвали его Ахиллом, отчасти в насмешку над его
чудачествами, отчасти из огромного уважения к его отчаянной храбрости; сам
он много раз фотографировал этого нелюдима и снимал на кинопленку, это
лучшие его работы, поскольку Ахилл никогда внимания не обращал на съемку,
да и не разговаривал с ним, в общем-то, бросит равнодушно пару слов, и все,
только часа за два, за три перед тем, как на бомбардировщике нового образца
вылететь ночью бомбить Ханой - они оба предчувствовали, что это может
кончиться плохо, - он оторвался от своего Гомера, увидел направленный на
него объектив и, воскликнув: Полифем - вот ты кто, настоящий Полифем! -
расхохотался, в первый и последний раз, а потом заговорил, тоже в первый
раз, и сказал, что греки отличали Ареса, бога необузданной, дикой схватки,
от Афины Паллады, богини порядка в сражении; в ближнем бою раздумывать
некогда и опасно, зато не обойтись без мгновенной реакции, иначе не
увернешься от дротика, не отразишь щитом меча, не ударишь сам ни дротиком,
ни мечом, противник рядом, бок о бок, его ярость, его хриплое дыхание, его
пот, его кровь мешаются с собственной твоей яростью, хриплым дыханием,
потом, кровью, завязываются в накрепко спутанный клубок страха и злобы,
человек вцепляется в человека когтями, вгрызается зубами, терзает, рубит,
колет, ставши зверем, раздирает зверей, так под Троей бился Ахилл, это было
пылающее злобой истребление, вдобавок он рычал от ярости и ликовал,
повергнув очередного врага, не то что он, тоже прозванный Ахиллом, ведь
какой стыд: по мере технизации войны противник становился все абстрактнее,
для снайпера, глядящего в оптический прицел, он не более чем видимый вдалеке
предмет, для артиллериста - тоже предмет, но уже не более чем
предполагаемый, а вот он, пилот бомбардировщика, еще худо-бедно укажет,
сколько городов и деревень он бомбил, но не назовет ни сколько уничтожил
людей, ни как он их уничтожил: разорвал в клочья, раздавил, сжег, ему это
неизвестно, он просто наблюдает за своими приборами и, руководствуясь
указаниями радиста, с учетом собственной скорости и направления ветра,
выводит самолет на цель, в ту абстрактную точку в системе пространственных
координат - долготы, широты, высоты, - где будут автоматически сброшены
бомбы, и после налета он чувствует себя не героем, а трусом, закрадывается
мрачное подозрение, что эсэсовский палач в Освенциме поступал нравственнее
его, эсэсовец сталкивался со своими жертвами лицом к лицу, хотя и считал их
недочеловеками, сбродом, он же, Ахилл, и его жертвы никак не сталкиваются,
да и не считает он их недочеловеками, а так, чем-то вроде насекомых, которых
приказано истребить, вроде комаров, которых летчик, распыляющий ядохимикаты,
тоже не видит; раз бомбить, стереть в порошок, уничтожить, ликвидировать -
какое слово ни употреби, это все равно остается абстракцией, чисто
техническим делом и осмысливается лишь суммарно, лучше всего в деньгах,
мертвый вьетнамец стоит свыше ста тысяч долларов, мораль удаляют как
злокачественную опухоль, ненависть вливают как допинг, ненависть к
призрачному врагу; увидев перед собой живого пленного врага, он не в
состоянии его ненавидеть, он воюет против системы, противоречащей его
политическим взглядам, но любая система, даже самая преступная, складывается
из виновных и невиновных, и к любой системе, в том числе и к военной машине,
в которую он включен, примешивается преступление, подавляющее и стирающее ее
резоны, он кажется себе этаким анонимом, наблюдателем за стрелками и
шкалами, и только-то, особенно это касается задания, которое предстоит им
нынешней ночью, ведь их самолет просто-напросто летающий компьютер, он
стартует, заходит на цель, сбрасывает бомбы, все автоматически, они оба
выполняют исключительно функции наблюдателей, порой ему так и хочется стать
настоящим преступником, совершить какое-нибудь чудовищное злодеяние, стать
зверем, изнасиловать женщину и задушить, человек - это иллюзия, он
становится или бездушной машиной, кинокамерой, компьютером, или зверем;
после такой речи, самой длинной, какую когда-либо произносил, Ахилл умолк, а
час-другой спустя они на малой высоте, на скорости 2М уже летели к Ханою,
навстречу огненной пасти зенитных орудий - ЦРУ предупредило Ханой (какие же
испытания без обороны!), однако же он, Полифем, успел сделать несколько
превосходных снимков, потом они сбросили бомбы, но самолет был подбит,
автоматика отказала; весь в крови - его ранило в голову, - Ахилл лег на
обратный курс, и вел он самолет уже не как человек, а прямо как компьютер,
потому что, когда они сели на палубу "Киттихока", на него, Полифема,
таращилась окровавленная пустая маска идиота, он так и не смог забыть Ахилла
и с тех пор считает себя его должником, он прочел "Илиаду", чтобы понять
этого захолустного преподавателя, который спас ему жизнь и по его милости
стал идиотом, он искал Ахилла, но нашел его только спустя много лет, в
психиатрическом отделении военного госпиталя, где ему, Полифему, латали
ногу, нашел слабоумного бога, запертого в изоляторе, потому что он, сумев
несколько раз удрать из больницы, насиловал и убивал женщин; Полифем умолк и
опять уставился в пространство, а на ее вопрос, уж не Ахилл ли то существо
за дверью, ответил: она должна понять, что он обязан при случае исполнять то
единственное желание, какое осталось у Ахилла, ну а кроме того, он ведь
обещал ей портрет Ютты Серенсен.
С трудом он задействовал проектор, а еще раньше долго искал нужную
пленку, но вот наконец все было готово; откинувшись в кресле, положив ногу
на ногу, она впервые увидела Ютту Серенсен, стройную женщину в рыжей шубе,
идущую в глубь великой пустыни, причем сперва ей показалось, что это она
сама; судя по походке, женщину понуждали идти, когда она останавливалась,
что-то ее тотчас в спугивало, лица журналистки Ф. не видела, но по тени,
которая мелькала время от времени, догадалась, что в пустыню ее гнал
вездеход Полифема, Ютта Серенсен все шла и шла, каменистая пустыня, песчаная
пустыня, однако шла она, похоже, не наобум, хотя ее и преследовали, Ф. не
оставляло чувство, что датчанка стремилась к какой-то цели и хотела ее
достигнуть, но внезапно она побежала вниз по крутому склону, оступилась,
упала, в поле зрения возникли Аль-Хакимовы Развалины, черные птичьи силуэты
скрюченных святых, она встала, бросилась к ним, обняла колени первого,
умоляя о помощи, тот упал, так же как от прикосновения Ф., датчанка
переползла через труп, обхватила колени второго - и этот был трупом,
появилась тень вездехода, угольно-черная, потом - какое-то громадное
существо, оно налетело на женщину, а она, вдруг безвольно обмякнув, даже не
сопротивлялась, была изнасилована и убита, кадры сплошь предельно четкие,
крупным планом ее лицо, в первый раз, потом лицо существа, плаксивое,
алчное, мясистое, пустое; то, что последовало дальше, было, видимо, снято
ночью, специальной камерой, труп лежал среди святых мужей, двое покойников
опять сидели, сбежались шакалы, понюхали, принялись рвать тело Ютты
Серенсен, и только теперь Ф. заметила, что она одна в просмотровом зале, она
вышла из зала, остановилась у двери, достала из сумки сигарету, закурила, у
стола сидел Полифем, кромсал пленку, рядом - стойка с обрезками, на столе
револьвер и нарезанные квадратики целлулоида, в конце стола - лысая глыба,
скандирующая стихи, греческие гекзаметры, Гомера, с закрытыми глазами
раскачивающаяся в такт; Полифем сказал, что накачал его валиумом, а затем,
вырезая очередной кадр, спросил, как ей понравился его материал,
видеофильм, переснятый на 16-миллиметровую пленку, ответа на этот вопрос она
не нашла, он смотрел на нее, безучастно, холодно; то, что он зовет
реальностью, подстроено, инсценировано, сказала она, на что он, разглядывая
вырезанный кадр, ответил: инсценируется игра, реальность инсценировать
нельзя, ее можно только выявить, вот он и выявил Серенсен, как космический
зонд выявил действующие вулканы на одном из спутников Юпитера, на что она
бросила: софистика! - а он: в реальности нет софистики, но тут все опять
задрожало, и с потолка посыпались крошки и пыль, и она спросила, почему он
назвал Ахилла слабоумным богом, и Полифем объяснил: он называет его так
потому, что Ахилл действует как обезумевший бог-творец, уничтожающий свои
творения; датчанка не творение слабоумного, со злостью воскликнула она; тем
хуже для бога, спокойно возразил он и на ее вопрос, произойдет ли это здесь,
сказал: нет, не здесь, и не у Аль-Хакимовых Развалин, их видно со спутников,
портрет датчанки страдает изъянами, зато ее портрет будет шедевром, он уже
выбрал место, а теперь она должна оставить его и Ахилла одних, Ахилл может
проснуться, а ему надо собрать вещи, ночью они уедут отсюда и ее с собой
возьмут, а заодно пленки и фотографии, ради которых за ним охотятся, он
покинет станцию навсегда, и Полифем опять занялся пленкой, Ф. же не сразу
сообразила, что покорно шагает в свою тюрьму, там она улеглась не то на
кровать модерн, не то на диван - настолько ей было безразлично, что она
делает, бежать все равно невозможно, он опять протрезвел и вдобавок
вооружен, Ахилл мог проснуться, а станция поминутно содрогалась, и если бы
даже ей вздумалось убежать, она не знала, хочет ли этого, она видела перед
собою лицо Ютты Серенсен, перекошенное желанием, а потом, когда огромные
ручищи обхватили ее горло, за секунду перед тем, как исказиться, гордое,
торжествующее, смиренное, датчанка желала всего, что с нею случилось, желала
насилия и смерти, остальное было только предлогом, а она сама, Ф., она не
могла не пройти до конца тот путь, который выбрала, в угоду своему выбору,
гордости, в угоду себе, замкнуть смехотворный и все же неизбывный порочный
круг долга, но искала ли она правду, правду о себе самой, ей вспомнилась
встреча с фон Ламбертом, она согласилась выполнить его поручение вопреки
голосу инстинкта, бросив один туманный план, она схватилась за еще более
туманный, лишь бы что-то предпринять, ведь она переживала кризис, ей
вспомнился разговор с Д., логик был слишком учтив, чтобы отговаривать ее, да
и слишком хотел посмотреть, чем все кончится, фон Ламберт-то, может, еще раз
вышлет вертолет, он же опять виноват, подумала она и невольно рассмеялась,
потом она увидела себя в мастерской, перед портретом, который действительно
изображал Ютту Серенсен, но обернулась она слишком поздно, наверняка это
Тина выскользнула тогда из мастерской, и наверняка режиссер был ее
любовником, она была близка к правде, но не выяснила ее до конца, соблазн
отправиться самолетом в М. был чересчур велик, хотя и этот полет, пожалуй,
был всего лишь бегством, только вот от кого, спросила она себя, возможно, от
себя самой, видимо, она сама себе стала невыносима, а бегство свелось к
тому, что она просто покорилась обстоятельствам, поплыла по течению, она
увидела себя девочкой, возле горного ручья, на том месте, где он обрывается
со скалы в пропасть, она улизнула из лагеря, пустила в ручей бумажный
кораблик и пошла за ним, то один камень, то другой задерживали кораблик, но
он каждый раз высвобождался и теперь неудержимо плыл к водопаду, а она,
маленькая девочка, следила за ним вне себя от радости, потому что посадила
на него всех своих подружек, и сестру, и мать с отцом, и веснушчатого
мальчишку-одноклассника, который умер потом от детского паралича, - словом,
всех, кого любила сама и кто любил ее, и когда кораблик помчался стрелой,
ринулся со скалы вниз, в бездну, она громко закричала от восторга, а
кораблик вдруг стал большим кораблем, ручей - порожистой рекой, и сама она
была на этом корабле, все быстрее плывшем к водопаду, над которым на двух
утесах сидели Полифем и Ахилл, Полифем фотографировал ее ка-мерой, похожей
на исполинский глаз, а Ахилл хохотал, раскачиваясь взад-вперед голым торсом.
В путь они отправились сразу после мощнейшего взрыва, ей даже
почудилось, будто станция рушится, ничто уже толком не работало, вездеход
пришлось поднимать из гаража ручной лебедкой; выбравшись в конце концов на
поверхность, Полифем наручником приковал ее к стояку нар, где она лежала
среди нагромождений роликов с пленкой, а потом сел за руль и рванул с места,
но ракет больше не было, всю ночь они без происшествий ехали дальше и дальше
на юг, над головою мерцали звезды, названия которых она забыла, кроме одного
- Канопус, Д. говорил, что она увидит эту звезду, но откуда теперь знать,
видит она Канопус или нет, и странным образом это мучило ее, ведь ей
казалось, что отыщи она Канопус, и он непременно поможет ей, потом звезды
побледнели, последней - та, что, возможно, была Канопусом, ночь истаивала
ледяным серебром, превращаясь в день, Ф. совсем озябла, медленно вставало
солнце; Поли-фем высадил ее из машины, погнал - все в той же рыжей шубе - в
великую пустыню, в иссеченный трещинами дикий край, чуть ли не лунный
ландшафт, царство песков и камня, мимо уэдов, среди песчаных барха-нов и
фантастических скальных образований, в ад света и тени, пыли и суши, как
раньше гнал Ютту Серенсен, то почти наезжая на нее, то следуя поодаль, то
вообще исчезая из пределов слышимости, то с ревом настигая, - чудовище,
затеявшее игру со своей жертвой, вездеход, у руля Полифем, рядом Ахилл, еще
полуодурманенный, раскачивающийся взад-вперед, декламирующий "Илиаду",
стихи, единственное, что не смог уничтожить поразивший его обломок стали;
кстати, Полифему незачем было руководить ею, она шла и шла, закутанная в
шубу, спешила навстречу солнцу, которое поднималось все выше, потом за
спиной раздался смех, вездеход гнался за ней, как полицейский в белом
тюрбане гнался за шакалом, а может, она и была этим самым шакалом, она
остановилась, вездеход тоже, вся в поту, она разделась - пусть смотрят, ей
безразлично, - накинула одну только шубу, пошла дальше, вездеход за ней, она
все шла и шла, солнце выжгло небо, когда вездеход не двигался и отставал,
она слышала жужжание камеры, это предпринималась попытка создать портрет
убитой, только на сей раз убитой будет она сама и портрет делает не она, с
нее делают портрет, и ей подумалось, что же станет с ее портретом, будет ли
Полифем показывать его другим жертвам, как показал ей портрет датчанки, а
после она уже не думала ни о чем, потому что думать было бессмысленно, в
мерцающей дали завиднелись причудливые низкие скалы, неужто мираж, подумала
она, ей давно хотелось увидеть мираж, но, когда она, уже еле волоча ноги,
подошла ближе, скалы оказались кладбищем разбитых танков, они обступали ее
словно исполинские черепахи, в слепящую пустоту вонзались мощные, опаленные
огнем мачты с прожекторами, освещавшими давнее танковое сражение, но едва
она сообразила, куда ее пригнали, тень вездехода плащом накрыла ее, а когда
впереди, совсем рядом, возник Ахилл - полуголый, весь в пыли, будто
явившийся из гущи дикой схватки, в драных армейских брюках, босые ноги
заскорузли от песка, бессмысленные глаза широко открыты, - на нее с размаху
обрушилось Настоящее, дотоле неведомая жажда жить вспыхнула в душе, жить
вечно, броситься на этого гиганта, на этого слабоумного бога, вгрызться
зубами ему в горло, ставши вдруг хищным зверем, лишенным всего
человеческого, слившись с тем, кто хотел изнасиловать ее и убить, слившись с
чудовищной тупостью мира, но он словно бы отступал перед нею, выписывал
круги, а она не понимала, почему он отступает, выписывает круги, падает,
опять встает, таращится на стальные трупы - американские, немецкие,
французские, русские, чешские, израильские, швейцарские, итальянские, - от
которых вдруг потянуло жизнью, люди чуть не толпами полезли из ржавых танков
и разбитых бронемашин: операторы выныривали неожиданно, точно фантастические
животные, всплывали из кипящего серебра вселенной, шеф секретной службы
выкарабкался из помятых остатков русского СУ-100, а из башни обгоревшего
"Центуриона", точно убегающее молоко, выпучился начальник полиции в своем
белом мундире, все наблюдали за Полифемом и друг за другом, съемка велась
отовсюду - с танковых башен, с броневой обшивки, с траков, тонмейстеры
орудовали своими "удочками", а меж тем Ахилл, раненый вторично, в бессильной
ярости начал кидаться на танки, его отшвыривали пинками, он падал навзничь,
копошился в песке, вставал на ноги, потом, хрипя, заковылял к вездеходу,
прижимая к груди руки, из-под пальцев текла кровь, тут его настигла третья
пуля, он снова упал навзничь, выкрикивая в лицо снимающему Полифему стихи из
"Илиады", еще раз кое-как поднялся и рухнул замертво, прошитый автоматной
очередью, после чего Полифем, пока все снимали его и друг друга, рванул на
вездеходе прочь, виляя между искореженными танками, удирая от тех, кто его
преследовал, кому достаточно было только пойти по следу, впрочем, и это не
имело смысла, потому что, когда около полуночи они оказались в нескольких
километрах от станции наблюдения, пустыня содрогнулась от взрыва, похожего
на землетрясение, и в воздухе вспыхнул гигантский огненный шар.
Через несколько недель, когда Ф. со своей съемочной группой вернулась
домой и телекомпании успели без всякой мотивировки отвергнуть ее фильм,
логик Д. за завтраком в итальянском ресторане прочитал ей вслух выдержку из
газеты, где сообщалось, что в М. по приказу начальника генерального штаба
расстреляны начальник полиции и шеф секретной службы, первый за то, что
предал свою страну, второй за то, что хотел свергнуть правительство, теперь,
сам возглавив правительство, начальник генерального штаба вылетел на юг
страны, в войска, чтобы продолжить пограничную войну, далее, он опроверг
слухи о том, что часть пустыни является мишенным полем для чужих ракет, и
подтвердил нейтралитет своей страны; это сообщение очень позабавило Д., тем
более что на следующей полосе он прочитал заметку, в которой говорилось, что
Отто и Тина фон Ламберт осуществили свою давнюю мечту: та, кого уже
считали мертвой и схоронили, подарила жизнь здоровенькому мальчугану;
складывая газету, Д. сказал Ф.: А тебе, черт побери, здорово повезло.
Last-modified: Thu, 27 Apr 2006 20:17:12 GMT