луйста, не смущайтесь и продолжайте развлекаться. Я сбегаю сказать ему несколько слов и сейчас же приду к вам обратно. - Что за галдеж? - спросил я у Сипиона. - Кого вы там угощаете? Не поэтов ли? - Помилуйте, сеньор, - возразил он. - Стал бы я спаивать вашим вином такую шушеру! Я нашел для него лучшее употребление. Среди моих гостей находится один богатый молодой человек, который хочет получить должность с помощью вашего покровительства и своих денег. Для него-то и устроена эта пирушка. За каждый его глоток я прибавляю по десять пистолей к той сумме, которую он должен будет вам уплатить, и намерен поить его до рассвета. - Коли так, - сказал я, - то ступай к своим гостям и не жалей моего погреба. Я счел этот момент неподходящим для того, чтобы исповедать Сипиона, но на следующий день за утренним туалетом обратился к нему со следующей речью: - Любезный Сипион, ты знаешь, на какой ноге мы друг с другом живем. Я обхожусь с тобой скорее как с приятелем, нежели как со слугой, а потому было бы дурно с твоей стороны надувать меня так, как обычно надувают барина. Пусть же между нами не будет тайн. Я поведаю тебе нечто такое, что тебя удивит, а ты, со своей стороны, скажешь мне, какого ты мнения о женщинах, с которыми меня познакомил, Между нами говоря, я подозреваю, что это две продувные бестии, опытность которых особенно сказывается в том, что они прикидываются тихонями. Если я прав, то наследный принц не поблагодарит меня за это, ибо признаюсь, что поручал тебе искать любовницу не для себя, а для него. Я сводил инфанта к Каталине, и он в нее влюбился. - Сеньор, - ответил Сипион, - вы так добры ко мне, что я посовещусь что-либо от вас утаить. Вчера мне удалось побеседовать наедине с наперсницей этих двух нимф. Она рассказала мне всю их историю, которая, поистине, весьма забавна. Я вкратце передам вам ее и уверен, что вы не прочь будете ее послушать, - Каталина, - продолжал он, - дочь захудалого арагонского идальго. Очутившись в пятнадцать лет сиротой столь же пригожей, сколь и бедной, она вняла настояниям одного старого командора, который отвез ее в Толедо, обращался с ней скорее как отец, нежели как муж, и умер шесть месяцев спустя. Ей досталось наследство, состоявшее из немногих пожитков и трехсот пистолей наличными. Затем она сошлась с сеньорой Менсией, которая была еще в моде, хотя уже начинала увядать. Обе подруги поселились вместе и стали вести себя так, что правосудие пожелало узнать их поближе. Это пришлось дамам не по вкусу, и они с досады или по другой причине покинули Толедо, чтобы обосноваться в Мадриде, где живут уже около двух лет, не водя знакомства ни с кем из соседок. Но послушайте самое интересное. Они сняли два маленьких домика, отделенных только стеной; из одного в другой можно проникнуть по подвальной лестнице. Сеньора Менсия живет с юной субреткой в одном из этих домов, а вдова командора занимает другой вместе со старой дуэньей, которую выдает за свою бабушку, так что наша арагонка бывает то племянницей, воспитываемой теткой, то сироткой, приютившейся под крылышком бабки. Когда она представляет племянницу, то называет себя Каталиной, а когда обращается во внучку, то и кличут Сиреной. Услыхав имя Сирены, я побледнел и прервал Сипиона. - Что ты говоришь? - воскликнул я. - У меня сердце в пятки уходит. Я боюсь, как бы эта проклятая арагонка не оказалась любовницей Кальдерона. - Она самая! - подтвердил мой наперсник. - Я думал позабавить вас этой вестью. - Что ты! - отвечал я. - Тут надо печалиться, а не смеяться. Понимаешь ли ты, чем это нам грозит? - Нет, не понимаю, - возразил Сипион. - Какое тут может случиться несчастье? Во-первых, сомнительно, чтобы дон Родриго узнал о том, что происходит, а, во-вторых, если вы этого боитесь, то вам стоит только предупредить первого министра. Расскажите ему все начистоту: он убедится в вашей искренности, и если Кальдерон задумает после этого оговорить вас перед его светлостью, то герцог поймет, что он вредит вам из мести. Сипион рассеял этими доводами мои опасения. Последовав его совету, я уведомил герцога Лерму об этом неприятном открытии. Излагая обстоятельства дела, я даже притворился опечаленным, чтобы показать ему, как я огорчен тем, что неумышленно подсунул инфанту любовницу дона Родриго; но министр не только не пожалел своего любимца, но еще принялся над ним подтрунивать. Затем он посоветовал мне не смущаться этим обстоятельством и сказал, что в конечном счете для Кальдерона немалая честь ухаживать за возлюбленной наследного принца и пользоваться у нее такими же милостями. Я не преминул также поставить обо всем в известность графа Лемоса, который обнадежил меня своим покровительством на случай, если первый секретарь проведает про эту интригу и попытается уронить меня в глазах его светлости. Решив, что благодаря этому маневру мне удалось спасти ладью своего счастья от опасности сесть на мель, я потерял всякий страх и продолжал сопровождать принца к Каталине, сиречь Сирене, изобретавшей разные отговорки, чтобы избавиться от посещений дона Родриго и украсть у неги ночи, которые она принуждена была посвящать его августейшему сопернику. ГЛАВА XIII. Жиль Блас продолжает корчить из себя вельможу. Он получает вести о своей семье. Какое впечатление они на него производят. Наш герой ссорится с Фабрисио Как я уже говорил, в моей прихожей обычно толпилось поутру множество народу, приходившего ко мне с просьбами; но я не позволял никому излагать их устно, а, следуя обычаю двора или, вернее, своему тщеславию, говорил каждому просителю: "Подайте челобитную". Я так привык к этому, что однажды ответил теми же словами своему домовладельцу, напомнившему мне о плате за помещение, так как я задолжал ему за год. Что касается до мясника и булочника, то они избавляли меня от труда требовать у них челобитные, ибо исправно подавали мне счета всякий месяц. Сипион, подражавший мне столь искусно, что копия весьма приближалась к оригиналу, поступал точно таким же образом с лицами, обращавшимися к нему за моим содействием. Я усвоил себе также другое безвкусное обыкновение, которое не утаю, хотя оно и не служит к моей чести, а именно я стал до того хлыщеват, что говорил о самых знатных вельможах таким тоном, точно был с ними из одного теста. Так, например, когда мне приходилось упомянуть о герцоге Альба, герцоге Осунском или герцоге Медина Седония, я называл их без всяких церемоний: Альба, Осуна и Медина Седония. Словом, я превратился в такого гордеца и спесивца, что перестал считать себя сыном своих родителей. Увы, бедная дуэнья и бедный стремянный, я даже не справлялся о том, живете ли вы богато или убого в своей Астурии! Это меня ничуть не волновало, да и о вас самих я никогда не вспоминал. Двор обладает свойством реки Леты: он заставляет нас забывать родных и друзей, находящихся в незавидном положении. Итак, я совершенно забыл о своей семье, когда однажды утром ко мне явился молодой человек, выразивший желание переговорить со мной наедине. Я повел его в кабинет и, приняв за простолюдина, не предложил ему присесть, а спросил, что ему от меня угодно. - Разве вы меня не узнаете, сеньор Жиль Блас? - сказал он. - Но как внимательно я к нему ни приглядывался, все же вынужден был ответить, что черты его лица мне не знакомы. - Я ваш земляк, и родом из самого Овьедо, - продолжал Он. - Мой отец - москательщик Бертран Мускада, сосед вашего дяди каноника. А я сейчас же вас узнал. Ведь мы столько раз играли с вами в qallina cieqa (*168). - У меня остались весьма смутные воспоминания о забавах моего детства, - отвечал я. - Серьезные дела, которыми мне пришлось с тех пор заниматься, вытеснили их из моей памяти. - Я приехал в Мадрид, - продолжал он, чтобы рассчитаться с клиентом моего отца, и здесь услыхал про вас. Мне сказали, что вы в силе при дворе и уже стали побогаче иного жида. Поздравляю вас с этим и по возвращении на родину не премину порадовать вашу семью столь приятным известием. Пришлось приличия ради спросить его, в каком положении он оставил моего отца, мать и дядю; но я так холодно исполнил эту обязанность, что москательщику не пришлось восхищаться моей привязанностью к родственникам. Он мне это и выложил. Возмутившись моим равнодушным отношением к лицам, которые должны были быть мне особенно дороги, и будучи к тому же откровенным и грубым парнем, он сказал мне без обиняков: - Я полагал, что вы питаете к своим родным больше любви и нежности. Каким ледяным тоном вы о них осведомляетесь! Можно подумать, что вы их совершенно предали забвению. Знаете ли вы, как они теперь живут? Отец ваш и мать все еще в услужении, а наш добрый каноник Хиль Перес, отягченный старостью и болезнями, находится почти при смерти. Надо почитать родителей, - добавил он. - Раз вы в состоянии позаботиться о них, то советую вам, как друг, посылать им ежегодно двести пистолей. Этим вы обеспечите им спокойную и счастливую жизнь, а вас это не разорит. Вместо того чтобы умилиться ври такой грустном известии о своих родных, я только рассердился на дерзость этого человека, позволившего себе давать мне непрошеные советы. Если бы он проявил больше житейской сноровки, то, быть может, уговорил бы меня, но его откровенность только вызвала во мне возмущение. Он заметил это по моему мрачному молчанию, однако продолжал читать мне нравоучения, в которых было больше язвительности, нежели христианского милосердия, что меня окончательно взбесило. - Вы слишком много себе позволяете, господин Мускаде! - ответил я ему с раздражением. - Уходите отсюда и не вмешивайтесь в дела, которые вас не касаются. Отправляйтесь к клиенту вашего отца и сводите с ним счеты. Не вам указывать мне на мои обязанности. Я знаю лучше вас, как мне поступить в данном случае. С этими словами я вытолкал москательщика из кабинета и отослал его в Овьедо торговать перцем и гвоздикой. Между тем то, что он сказал, не выходило у меня из памяти, и, упрекая себя за дурные сыновние чувства, я смягчился. Мне вспомнились заботы родных о моем детстве и воспитании, я подумал о том, сколь многим им обязан, эти размышления вызвали во мне порыв признательности, который, однако, не привел ни к чему. Неблагодарность вскоре заглушила его, после чего последовало полное забвение. Найдется немало отцов, у которых есть такие дети. Корыстолюбие и тщеславие, овладевшие мною, окончательно изменили мой характер. Моя прежняя веселость исчезла; я стал грустен и задумчив, словом, превратился в тупого скота. Фабрисио, видя, что я занят только накоплением богатств и совсем к нему охладел, почти перестал меня навещать. Однажды, не удержавшись, он даже сказал мне: - Право, Жиль Блас, я тебя не узнаю. Прежде чем попасть ко двору, ты обладал душевным равновесием, а теперь не перестаешь волноваться. Ты строишь план за планом, чтобы обогатиться, и чем ты больше наживаешь, тем ненасытнее становишься. Не знаю даже, стоит ли тебе говорить об этом; но ты не жалуешь меня больше ни теми сердечными излияниями, ни той простотой в обращении, которые составляют прелесть дружбы. Напротив, ты замкнулся в себе и скрываешь от меня тайники своей души. Одним словом, Жиль Блас стал уже не тем Жиль Бласом, которого я знал. - Ты, конечно, шутишь, - отвечал я довольно сухо. - Я не замечаю никакой перемены. - Не доверяйся своим глазам: они этого не видят, - возразил Фабрисио. - Поверь мне, твоя метаморфоза не подлежит никакому сомнению. Можешь ли ты, положа руку на сердце, сказать, что наши отношения остались прежними? Когда я по утрам стучался в твою дверь, ты отпирал мне сам, по большей части еще заспанный, и я без церемоний входил к тебе в комнату. А теперь, какая разница! У тебя лакеи. Меня заставляют дожидаться в прихожей; прежде чем впустить, обо мне докладывают. А затем, как ты меня принимаешь! С ледяной вежливостью и с величием знатного сеньора. Можно подумать, что мои посещения тебе в тягость. Неужели ты полагаешь, что такой прием может быть приятен человеку, считавшему себя твоим товарищем? Нет, Сантильяна, нет, мне это не подходит. Прощай! Расстанемся по-хорошему. Ты избавишься от судьи своих поступков, а я от новоиспеченного и зазнавшегося богача. Эти упреки больше меня озлобили, нежели растрогали, и я позволил ему удалиться, не сделав никакой попытки его удержать. При моем тогдашнем душевном состоянии дружба с поэтом казалась мне весьма малоценным благом, о потере коего не стоило жалеть. Я нашел утешение в знакомстве с несколькими мелкими придворными чиновниками, с которыми меня за последнее время тесно связывала общность взглядов. Мои новые знакомцы были людьми, прибывшими по большей части неизвестно откуда и обязанными своей счастливой звезде теми постами, которые они занимали. Все эти прощелыги уже успели опериться и, приписывая только своим достоинствам благодеяния, которыми осыпала их милость монарха, они задирали нос не меньше меня. Мы считали себя весьма почтенными особами. О, Фортуна! Вот как ты чаще всего расточаешь свои дары! Прав стоик Эпиктет (*169), когда сравнивает тебя с девицей знатного происхождения, которая отдается рабам. КНИГА ДЕВЯТАЯ ГЛАВА I. Сипион собирается женить Жиль Бласа и сватает ему дочь богатого и известного золотаря. О мерах, предпринятых для этой цели Однажды вечером, проводив гостей, которые у меня ужинали, я остался наедине с Сипионом и спросил, что он успел сделать за день. - Нечто сногсшибательное, - возразил мой секретарь. - Я собираюсь устроить ваше благополучие и женить вас на единственной дочери одного знакомого мне золотаря. - На дочери золотаря? - воскликнул я с презрением. - Да ты с ума сошел! Как это взбрело тебе в голову предложить мне мещанку? Человек, не лишенный достоинств и к тому же занимающий известное положение при дворе, может, по-моему, рассчитывать на кое-что повыше. - Что вы, сеньор! Разве можно так рассуждать? - отвечал Сипион. - Вспомните, что звание идет от мужа, и не будьте щепетильнее многих сотен вельмож, которых я мог бы вам назвать. Знаете ли вы, что наследница, о которой идет речь, принесет вам в приданое по меньшей мере сто тысяч дукатов? Разве это не мастерское произведение ювелирного искусства. Услыхав о такой крупной сумме, я сделался сговорчивее. - Сдаюсь, - сказал я своему секретарю. - Приданое меня убедило. Когда же мне его отсчитают? - Чуточку терпения, сеньор: вы очень торопитесь, - отвечал он. - Я должен сначала повидаться с отцом невесты и добиться его согласия. - Вот как? - расхохотался я. - Недалеко же ты ушел. Боюсь, что сватовство не скоро сбудется. - Гораздо скорее, чем вы думаете, - возразил Сипион. - Мне достаточно поговорить часок с золотарем, и я ручаюсь вам за успех. Но прежде чем двигать дело дальше, давайте сговоримся. Предположим, что я раздобыл вам эти сто тысяч дукатов. Сколько же достанется мне? - Двадцать тысяч, - сказал я. - Здорово! - воскликнул Сипион. - Я рассчитывал только на десять: вы вдвое щедрее меня. В таком случае я завтра же примусь за хлопоты, и дело будет в шляпе, или я - круглый болван. Действительно, дня два спустя он заявил мне: - Я говорил с сеньором Габриэлем Салеро (так звали моего золотаря). Выслушав похвальные отзывы о вашей должности и характере, он отнесся благосклонно к моему предложению и согласен назвать вас своим зятем. Вы получите дочь и сто тысяч дукатов в приданое, если сможете доказать ему воочию, что пользуетесь благоволением первого министра. - Если дело только за этим, то я вскоре буду женатым человеком, - сказал я Сипиону. - Кстати, видал ли ты невесту? Хороша ли она собой? - Не так хороша, как приданое. Между нами говоря, трудно назвать ее красавицей. К счастью, эта сторона вас вовсе не занимает. - Нисколько не занимает, дитя мое, - возразил я. - Мы, придворные, женимся только для того, чтобы жениться. Красоту же мы ищем у жен наших приятелей, а если случайно нам самим попадается хорошенькая супруга, то мы обращаем на нее весьма мало внимания и вполне заслуживаем, чтобы она нас обманывала. - Это еще не все, - продолжал Сипион. - Сеньор Габриэль угощает вас сегодня ужином. Мы условились, что вы не обмолвитесь ни единым словом о предполагаемом браке. Хозяин пригласит нескольких приятелей-купцов, и вы будете присутствовать в качестве обыкновенного гостя, а назавтра он, тоже неофициально, сам пожалует к вашему вечернему столу. Вы видите, что он хочет вас сперва изучить, прежде чем связаться каким-нибудь обязательством. Не худо будет, если вы немножко понаблюдаете за самим собой. - Черт подери! - прервал я его самоуверенно. - Пусть изучает меня, сколько его душе будет угодно; я могу только выиграть от такого исследования. Все произошло так, как было условлено. Я отправился к золотарю, который принял меня запросто, точно мы с ним виделись уже много раз. Этот добрейший мещанин был вежлив, как у нас говорится, hasta porfiar (*170). Он представил меня сеньоре Эухении, своей жене, а также дочери Габриэле. Я рассыпался перед ними в комплиментах, не нарушая нашего соглашения и наговорил им всяких придворных фраз и пустяков в самой изысканной форме. Несмотря на описание моего секретаря, Габриэла показалась мне вовсе не такой некрасивой, потому ли, что она была очень выфранчена, или потому, что я смотрел на нее сквозь приданое. Но что за великолепный дом был у сеньора Салеро! Там нашлось бы, пожалуй, больше серебра, чем во всех перуанских рудниках. Этот металл всюду бросался в глаза и при этом в самых разнообразных видах. Каждая комната, а в особенности та, в которой мы находились, представляла собой сокровищницу. Какое жилище для будущего зятя! Чтобы придать ужину больше пышности, мой тесть пригласил пять или шесть купцов, людей степенных и скучных. Они говорили только о коммерции. Их беседа больше походила на деловое совещание, нежели на разговор приятелей, собравшихся, чтобы вместе поужинать. На другой день вечером я, в свою очередь, угостил золотаря. Не будучи в состоянии пустить ему пыль в глаза серебряной посудой, я прибег к другой уловке, а именно созвал тех из своих друзей, которые занимали наиболее видное положение при дворе и которых я знал за честолюбцев, не ведавших предела своим вожделениям. Мои гости говорили только о почестях, только о блестящих и прибыльных должностях, на которые они зарились. Это произвело должное впечатление. Их величественные помыслы ошеломили моего мещанина, и, несмотря на все свое богатство, он чувствовал себя ничтожным смертным по сравнению с этими сенаторами. Что касается меня, то я притворился скромным человеком, который готов удовольствоваться небольшим доходом в каких-нибудь двадцать тысяч дукатов. На это мои сотрапезники, жадные до почестей и богатств, заявили, что я неправ и что, будучи на столь хорошем счету у первого министра, не должен ограничиваться такими пустяками. Мой тесть намотал себе все это на ус и, как мне показалось при прощании, остался мною вполне доволен. На следующий день поутру Сипион не преминул к нему наведаться, чтобы узнать, как я ему понравился. - Я в восторге от него, - ответил Салеро. - Этот молодой человек покорил мое сердце. Но заклинаю вас, господин Сипион, во имя нашего старинного знакомства, будьте со мной вполне откровенны. У каждого из нас, как вы знаете, имеется своя слабость. Скажите мне, чем именно грешен сеньор де Сантильяна. Не игрок ли он? Не падок ли на женский пол? Нет ли у него каких пороков? Пожалуйста, не скрывайте этого от меня. - Вы меня обижаете этим вопросом, сеньор Габриэль, - возразил сват. - Я принимаю больше к сердцу ваши интересы, чем интересы своего барина. Разве я предложил бы его вам в зятья, если бы он обладал какой-нибудь дурной привычкой, способной сделать вашу дочь несчастной? Нет, черт подери! Для этого я слишком предан вашей милости. Между нами говоря, я нахожу у него только один недостаток: это отсутствие недостатков. Он слишком степенен для молодого человека. - Тем лучше, - возразил золотарь. - Это меня радует. Ступайте к нему, друг мой, и скажите, что он получит мою дочь и что я выдал бы ее за него даже в том случае, если бы он не располагал милостью министра. Как только мой секретарь оповестил меня об этом разговоре, я поспешил к Салеро, чтобы поблагодарить его за доброжелательное ко мне отношение. Он успел уже объявить свою волю жене и дочери, которые подчинились ей без неудовольствия, насколько я мог судить по оказанному мне приему. Предупредив герцога Лерму, я повел к нему своего тестя, которого представил его светлости. Министр принял Салеро весьма ласково и выразил свое удовольствие по поводу того, что он выбрал в зятья человека, который пользуется его расположением и которого он намерен повысить по службе. Затем герцог распространился о моих достоинствах и наговорил обо мне много хорошего, из чего добряк Габриэль заключил, что обрел в моем лице такого жениха для своей дочери, лучше которого не сыскать во всей Испании. Это так его обрадовало, что он прослезился. Прощаясь со мной, он сжал меня в своих объятиях и сказал: - Сын мой, мне так не терпится видеть вас мужем Габриэли, что я намерен устроить свадьбу не позже, чем через неделю. ГЛАВА II. В силу какой случайности Жиль Блас вспомнил о доне Альфонсо де Лейва. Об услуге, которую он из тщеславия оказал этому сеньору Оставим на некоторое время мою женитьбу. Порядок повествования требует, чтобы я сперва рассказал об услуге, оказанной мною моему прежнему барину, дону Альфонсо. Я совершенно позабыл об этом кавалере и вспомнил о нем вот по какому случаю. Около этого времени освободилось в Валенсии место губернатора. Узнав об открывшейся вакансии, я подумал о доне Альфонсо де Лейва. Мне пришло в голову, что такой пост будет для него весьма подходящим, и я решил похлопотать об этом не столько по дружбе, сколько из хвастовства. Мне казалось, что если я добьюсь своего, то заслужу немало чести. А потому я обратился к герцогу Лерме и сказал ему, что служил прежде управителем у дона Сесара де Лейва и его сына и что, имея все основания питать к ним признательность, осмеливаюсь просить о предоставлении одному из них губернаторской должности в Валенсии. Министр ответил мне: - Весьма охотно, Жиль Блас. Мне приятно видеть, что ты благодарный и великодушный человек. К тому же ты хлопочешь о семействе, которое я уважаю. Все Лейва - добрые слуги королю; они заслуживают этого места. Располагай им по своему усмотрению. Я даю его тебе в качестве свадебного подарка. Радуясь своему успеху, я поспешил к Кальдерону, чтобы оформить приказ о назначении дона Альфонсо. Множество народа ждало в почтительном молчании аудиенции у дона Родриго. Протискавшись сквозь толпу, я подошел к дверям кабинета, которые раскрылись передо мной. Я застал у него множество всяких кавалеров, командоров и других важных сановников, которых Кальдерон выслушивал по очереди. Поразительно, как менялось его обращение в зависимости от того, с кем он говорил. Одним он просто кивал головой, других удостаивал поклона и провожал до дверей кабинета. Таким образом он вкладывал различные оттенки вежливости в каждое приветствие. Некоторые кавалеры, как я заметил, возмущались его невниманием и проклинали в душе необходимость, заставлявшую их пресмыкаться перед этой личностью. Другие, напротив, смеялись про себя над его напыщенностью и самодовольством. Все эти наблюдения не приносили мне, впрочем, никакой пользы, ибо у себя я поступал так же, как он, и нисколько не заботился о том, одобряют ли или хулят мои надменные ухватки, лишь бы только с ними считались. Случайно взглянув на меня, дон Родриго поспешно покинул дворянина, который его о чем-то просил, и бросился обнимать меня с изъявлениями дружбы, весьма меня изумившими. - Ах, любезный собрат, - воскликнул он, - какое обстоятельство доставляет мне удовольствие видеть вас здесь? Чем могу вам служить? Я объяснил ему причину своего посещения, после чего он заверил меня, что завтра в тот же час бумага будет готова. Он не ограничил этим своей любезности, но проводил меня до дверей прихожей, куда сопровождал только самых высокопоставленных лиц, и тут снова обнял меня. "Что означают все эти учтивости к что они мне предвещают? - подумал я, уходя от дона Родриго. - Не замышляет ли Кальдерой меня погубить! А может быть, напротив, он добивается моей дружбы или, предчувствуя закат своего фавора, обхаживает меня для того, чтобы я вступился за него перед нашим патроном". Я не знал, на каком из этих предположений остановиться, Когда я на другой день вернулся к нему, он обошелся со мной таким же образом и осыпал меня ласками и учтивостями. Правда, он отыгрался в этом отношении на других лицах, явившихся к нему с просьбами. Одних он принял резко, других - холодно, так что почти все остались им недовольны. Но за них отомстило тут же случившееся происшествие, о котором я не считаю нужным умолчать. Пусть оно послужит предостережением для чиновников и секретарей, которые о нем прочтут. Один посетитель, одетый весьма скромно и выглядевший не тем, кем он был на самом деле, подошел к Кальдерону и заговорил с ним о какой-то челобитной, поданной им герцогу Лерме. Дон Родриго даже не взглянул на него и спросил резким тоном: - Как вас зовут, любезный? - В детстве меня звали Франсильо, - хладнокровно ответил кавалер, - затем меня стали называть доном Франсиско де Суньига, а теперь я зовусь графом Педроса. Этот ответ озадачил Кальдерона, и, видя, что перед ним знатнейший вельможа, он захотел извиниться. - Сеньор, - сказал он графу, - прошу меня извинить: я вас не знал... - Мне не нужны твои извинения, - высокомерно прервал его граф. - Я презираю их не меньше, чем твои неучтивости. Знай, что секретарь министра должен быть одинаково вежлив со всеми, кто бы к нему ни пришел. Можешь кичиться сколько угодно, воображая себя заместителем своего господина, но помни, что ты только его лакей. Великолепный дом Родриго был глубоко уязвлен этим уроком. Тем не менее он нисколько не образумился. Я наметал себе это на ус, решив поосторожнее разговаривать с просителями на своих аудиенциях и обращаться нагло только с немыми. Так как указ оказался готов, то я взял его с собой и отправил с нарочным дону Альфонсо, приложив письмо от герцога Лермы, в котором его светлость извещал этого молодого сеньора, что король соблаговолил назначить его губернатором Валенсии. Я не стал уведомлять дона Альфонсо о своем участии в его назначении и даже не написал ему, рассчитывая на удовольствие известить его об этом устно и доставить ему приятный сюрприз, когда он прибудет ко двору для принесения служебной присяги. ГЛАВА III. О приготовлениях к свадьбе Жиль Бласа и о важном событии, сделавшем их излишними Вернемся к прекрасной Габриэле. Через неделю мне предстояло жениться на ней, а потому обе стороны готовились к этой церемонии. Салеро заказал богатые наряды для невесты, а я нанял для нее камеристку, лакея и старого стремянного, по выбору Сипиона, который еще с большим нетерпением, чем я, дожидался момента, когда мне отсчитают приданое. Накануне этого желанного дня я ужинал у тестя с дядями, тетками, двоюродными братцами и сестрицами и прекрасно исполнял роль лицемерного зятя. Я ублажал золотаря и его жену, разыгрывал влюбленного перед Габриэлой и осыпал учтивостями всех членов семьи, терпеливо выслушивая их плоские разговоры и мещанские рассуждения. В награду за мое терпение я имел счастье понравиться своим будущим свойственникам. Все без исключения радовались чести породниться со мной. По окончании ужина общество перешло в большую залу, где нас угостили недурным вокальным и инструментальным Концертом, хотя в нем участвовали далеко не лучшие мадридские силы. Несколько веселых мотивов, приятно поразивших наш слух, привели нас в такое хорошее настроение, что мы затеяли танцы. Одному богу известно, как мы с этим справились, ибо меня сочли за питомца Терпсихоры, несмотря на то, что все мои познания в этом искусстве сводились к двум или трем урокам, взятым мною у одного неважного танцмейстера, который приходил обучать пажей маркизы Чавес. Повеселившись в свое удовольствие, гости собрались отправиться восвояси. Я не пожалел поклонов и поцелуев. - Прощайте, любезный зять, - сказал Салеро, обнимая меня. - Я зайду к вам завтра поутру и принесу приданое полновесными червонцами. - Буду вам рад, дорогой тесть, - отвечал я. Затем, простившись со всем семейством, я уселся в экипаж, дожидавшийся меня у крыльца, и покатил к своим палатам. Не успел я отъехать двухсот шагов от дома сеньора Габриэля, как человек пятнадцать или двадцать, вооруженных шпагами и карабинами, одни пешие, другие верхом, окружили мой экипаж и, остановив его, крикнули: - Именем короля! Затем они немедленно заставили меня выйти из экипажа и пересесть в дорожную карету, куда уселся вместе со мной начальник всадников, приказав кучеру ехать по сеговийской дороге. Я сразу догадался, что мой спутник - честный альгвасил, и попытался узнать у него причину своего ареста. Но он отвечал мне обычным тоном этих господ, т.е. весьма грубо, что не обязан отдавать мне отчет. Тогда я спросил, не принимает ли он меня за кого-нибудь другого. - Нет, нет, - возразил он, - я уверен, что не ошибся. Вы сеньор де Сантильяна, и мне приказано доставить вас туда, куда мы едем. Не зная, что возразить ему на это, я принял намерение больше его не расспрашивать. Мы катили остаток ночи вдоль Мансанареса в полном молчании. В Кольменаре мы переменили лошадей, а к вечеру прибыли в Сеговию, где меня посадили в крепость. ГЛАВА IV. Как обходились с Жиль Бласом в Сеговийской крепости и каким образом он узнал о причине своего заточения Меня сперва отвели в камеру, где я принужден был валяться на соломе, словно преступник, достойный смертной казни. Я провел эту ночь не в сетованиях, ибо еще не знал размеров своего несчастья, но в догадках о том, чем я мог навлечь на себя такую беду. У меня не было сомнений относительно того, что это было делом рук Кальдерона. Но, даже предположив, что Кальдерой проведал обо всем, я не мог понять, каким образом ему удалось убедить герцога Лерму поступить со мной так жестоко. То я представлял себе, что меня заточили без ведома его светлости, то мне казалось, что, побуждаемый какими-нибудь политическими соображениями, он сам приказал меня посадить под стражу, как иной раз поступают министры со своими любимцами. В то время как я терзался всевозможными догадками, лучи рассвета, проникнув сквозь решетчатое окно, раскрыли передо мной весь ужас того места, в котором я находился. Тогда я безудержно предался отчаянию, и глаза мои превратились в источники слез, которые при воспоминании о моем бывшем благополучии стали неиссякаемыми. Пока я печалился, в камеру вошел тюремщик и принес мне дневной рацион, состоявший из хлебца и кружки воды. Он взглянул на меня и, увидя мое лицо, орошенное слезами, проникся ко мне, хоть и был тюремщиком, чувством сострадания. - Господин арестант, - сказал он, - не надо сокрушаться. К чему принимать так близко к сердцу невзгоды жизни? Вы еще молоды; пройдут мрачные дни и наступят ясные. А в ожидании их кушайте на здоровье хлеб-соль его величества. Промолвив эти слова, на которые я ответил одними только сетованиями и вздохами, мой утешитель удалился, а я продолжал проклинать весь день свою судьбу и не думал притрагиваться к пище, которая в тогдашнем моем настроении казалась мне не столько благодеянием его величества, сколько доказательством его немилости, ибо она служила не для смягчения, а для продления мук несчастных арестантов. Тем временем наступила ночь, и вскоре мое внимание было привлечено громким звоном ключей. Двери камеры отворились, и мгновение спустя туда вошел человек со свечой в руке. Он приблизился ко мне и сказал: - Сеньор Жиль Блас, вы видите перед собой одного из своих друзей. Я тот самый дон Андрес де Тордесильяс, который жил вместе с вами в Гренаде и состоял в свите архиепископа в то время, когда вы были в милости у этого прелата. Вы попросили, если припоминаете, его высокопреосвященство похлопотать за меня, и он нашел мне должность в Мексике. Но вместо того чтобы отправиться на корабле в Вест-Индию, я задержался в городе Аликанте, где женился на дочери коменданта крепости, и после ряда приключений, о которых вам расскажу, сам стал здешним комендантом. Ваше счастье, - добавил он, - что вы встретили в человеке, предназначенном быть вашим мучителем, друга, который сделает все от него зависящее, чтобы облегчить тяжесть вашего заключения! Строжайше приказано, чтобы вы ни с кем не говорили, спали на соломе и питались только хлебом и водой. Но я слишком гуманный человек, чтобы не сочувствовать вашим страданиям, а кроме того, вы оказали мне услугу, и моя благодарность пересилила королевский приказ. Я не только не намерен способствовать жестокостям, которым хотят вас подвергнуть, но постараюсь всячески смягчить вашу участь. Встаньте и ступайте за мной. Мне, разумеется, надлежало поблагодарить сеньора коменданта, но я был так подавлен, что не смог вымолвить ни одного слова. Тем не менее я последовал за ним. Он заставил меня пересечь двор и подняться по узкой лестнице в крохотную комнату, помещавшуюся на самом верху башни. Я немало удивился, когда, войдя туда, увидал стол, накрытый весьма пристойно на два куверта, и на нем две зажженных свечи в медных шандалах. - Вам сейчас принесут покушать, - сказал Тордесильяс. - Мы поужинаем здесь вдвоем. Я предназначил это помещеньице для вашего жилья: вам будет тут удобнее, чем в вашей камере. Из окон открывается вид на цветущие берега Эресмы и на упоительную долину, которая простирается от подножия гор, разделяющих обе Кастилии, до самой Коки. Возможно, что первое время вы не сможете оценить этот прекрасный пейзаж, но, когда время превратит острую печаль в сладостную грусть, вы сбудете с удовольствием любоваться такой приятной картиной. Кроме того, у вас не будет недостатка ни в белье, ни в прочих вещах, необходимых человеку, привыкшему к опрятности. Вам предоставят также хорошую постель, приличный стол и сколько угодно книг, словом, все удобства, на какие может рассчитывать заключенный. Это любезное предложение несколько меня успокоило и вернуло мне бодрость духа. Я принялся всячески благодарить доброго тюремщика и сказал ему, что своим великодушным поступком он возвращает меня к жизни и что я искренне хотел бы очутиться в таком положении, чтобы доказать ему свою признательность. - А почему бы вам не очутиться в таком положении? Неужели вы воображаете, что потеряли свободу навеки? Если вы так думаете, то ошибаетесь. Смею вас заверить, что вы отделаетесь несколькими месяцами тюрьмы. - Что вы говорите, сеньор дон Андрес! - вскричал я. - Вы, значит, знаете причину моего несчастья? - Признаюсь вам, - отвечал он, - что она мне, действительно, известна. Альгвасил, доставивший вас сюда, сообщил мне тайну, которую я могу вам открыть. По его словам, король узнал, что вы и граф Лемос возили по ночам наследного принца к одной подозрительной особе, и в наказание за это распорядился графа выслать, а вас посадить в Сеговийскую крепость и содержать в тех тяжелых условиях, которые вы Вчера испытали. - Как же наша интрига дошла до короля? - спросил я. - Мне особенно хотелось знать именно это обстоятельство. - Альгвасил мне больше ничего не сообщил, да, вероятно, и сам не знал, - ответил дон Андрес. Наш разговор был прерван появлением нескольких слуг, принесших ужин. Они расставили на столе хлеб, две чашки, столько же бутылок и три больших блюда. На первом из них дымилось рагу из зайца, обильно приправленное луком, маслом и шафраном, на втором возлежала олья подрида (*171), а на третьем красовался индюшонок в баклажанном соусе. Тордесильяс, убедившись, что все необходимое подано, отпустил слуг, так как ему не хотелось, чтобы они слышали наш разговор. Он запер дверь, и мы уселись друг против друга. - Начнем с самого существенного, - сказал он. - Вы, вероятно, здорово проголодались после двух дней поста. С этими словами дон Андрес положил мне на тарелку изрядную порцию мяса. Рассчитывая на аппетит голодного человека, он ожидал, что я наброшусь на его рагу. Ожидания моего хозяина, однако, не оправдались. Я был до того угнетен своим положением, что, несмотря на необходимость подкрепиться, не мог проглотить ни куска. Желая рассеять мрачные картины, непрестанно рисовавшиеся моему воображению, комендант настойчиво уговаривал меня отведать вина, качество которого всячески превозносил. Но его усилия пропали втуне; предложи он мне даже нектар, я выпил бы его без всякого удовольствия. Приметя это, он надумал развлечь меня иначе и принялся излагать в шутливом тоне историю своей женитьбы. Но и это не привело ни к чему. Я слушал повествование коменданта с такой рассеянностью, что когда он умолк, я не смог бы ничего пересказать. Тордесильяс понял, что ему не удастся в этот вечер разогнать мою печаль, и по окончании ужина, встав из-за стола, сказал мне: - Сеньор де Сантильяна, я ухожу, чтоб дать вам возможность отдохнуть или, вернее, предаться размышлениям о вашем несчастье. Но повторяю вам: оно продлится недолго. Наш король от природы добрый человек. Как только гнев его пройдет и он представит себе то плачевное положение, в котором вы, по его мнению, находитесь, то, наверное, решит, что вы достаточно наказаны. С этими словами сеньор комендант спустился вниз и прислал слуг для того, чтобы они убрали со стола. Они унесли все, вплоть до подсвечников, а я улегся в постель при тусклом мерцании ночника, подвешенного к стене. ГЛАВА V. О чем думал Жиль Блас в эту ночь, перед тем как уснуть, и о шуме, который его разбудил Я провел, по меньшей мере, часа два в размышлениях о том, что мне сообщил Тордесильяс. "Итак, - сказал я сам себе, - меня посадили сюда за то, что я потакал развлечениям наследника престола. Действительно, это ужасная неосторожность оказывать подобные услуги столь юному принцу! Все дело в его молодости: будь он постарше, король, вероятно, посмеялся бы над тем, за что он теперь так сильно разгневался. Но кто б это мог донести государю, не боясь мести ни со стороны принца, ни со стороны герцога Лермы? Ведь министр, несомненно, захочет отплатить за обиду, нанесенную графу Лемосу, его племяннику. Да и как наша проделка могла дойти до короля? Вот чего я не понимаю". Я не переставал возвращаться к этому вопросу. Но особенно огорчала меня неотступная мысль о том, что мое имущество подверглось разграблению. "Где ты теперь, мой денежный сундук? - восклицал я. - Куда девались все мои богатства? В чьих вы теперь руках? Увы, я потерял вас еще скорее, чем нажил!" Я представлял себе разгром, произведенный в моем доме, и одна картина печальнее другой приходила мне на ум. Этот хаос мыслей привел меня в изнеможение, оказавшееся благотворным: сон, убегавший от меня в предыдущую ночь, смежил мои очи, чему также немало способствовали хорошая постель, перенесенная мною усталость, а также дурман, навеянный кушаньями и вином. Я крепко заснул, и, по всей вероятности, день застал бы меня в этом состоянии, если бы внезапно не раздались звуки, для тюрьмы весьма необычные. А именно: мне послышался звон гитары и одновременно с ним голос человека. Прислушиваюсь внимательно, однако не слышу ничего и решаю, что мне это приснилось. Но мгновение спустя до моего слуха снова долетели звуки того же инструмента, и тот же голос пропел следующий куплет: Ay de mi! un ano felice Parece un sopio ligero; Pero sin dicha un instante Es un siglo de tormento (*172). Стихи эти, как бы н