Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Spellcheck by HarryFan, 25 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------





   В этот день, в субботу 5 августа 1876 года, шумная многочисленная толпа
наполняла кабачок под вывеской "Свидание рыболовов". Песни, звон стаканов,
аплодисменты, возгласы смешивались в ужасающий шум, среди  которого  время
от времени  выделялись  крики  "хох!",  выражавшие  радость,  дошедшую  до
предела. Окошки кабачка выходили прямо на Дунай, у окраины очаровательного
маленького    городка    Зигмарингена,    столицы    прусского    владения
Гогенцоллернов, расположенного почти у истоков  великой  реки  Центральной
Европы.
   Прочитав вывеску, начертанную красивыми готическими буквами над входной
дверью, в кабачок входили члены "Дунайской лиги", международного  общества
рыболовов, принадлежавших различным прибрежным нациям. Не  бывает  веселых
сборищ без знатной выпивки. Итак, там  пили  отличное  мюнхенское  пиво  и
доброе венгерское вино полными кружками и полными стаканами. Там курили, и
в большой зале было темно от  ароматного  дыма,  который  выбрасывала  без
устали длинные трубки. Если собеседники не видели друг друга, то они  друг
друга слышали, по крайней мере те, кто не был глух. Спокойные и молчаливые
за делом, рыболовы-удильщики становятся самыми шумными  людьми  на  свете,
когда откладывают в сторону свои принадлежности.  В  рассказах  о  великих
подвигах они не уступают охотником, а этим уже немало сказано. Дело шло  к
концу весьма существенного завтрака, который собрал  вокруг  столов  сотню
приглашенных рыцарей удилища, ярых приверженцев  воды,  фанатиков  крючка.
Утренние подвиги, без сомнения, иссушили их  глотки,  судя  по  количеству
бутылок, появившихся за  десертом.  Потом  пришла  очередь  многочисленных
ликеров, которыми эти люди решили заменить кофе.
   Пробило три часа  после  полудня,  когда  приглашенные  покинули  стол.
Говоря по правде, некоторые из них пошатывались и совсем не могли идти без
помощи соседей. Но большая часть крепко держалась на ногах, как твердые  и
храбрые  завсегдатаи  долгих   священных   заседаний,   которые   ежегодно
возобновлялись несколько раз по случаю соревнования "Дунайской лиги".
   Слава этих, превращенных в праздники, частых соревнований  была  велика
на всем протяжении знаменитой реки, желтой, а не  голубой,  как  поется  в
известном  вальсе  Штрауса.  Соперники  стекались  на  них  из  герцогства
Баденского, из Вюртемберга, Баварии, Австрии, Венгрии, из Румынии,  Сербии
и даже из турецких провинций Болгарии и Бессарабии.
   Общество  существовало  уже  пять  лет.  Прекрасно  управляемое   своим
президентом, венгерцем Миклеско, оно процветало. Его возрастающие средства
позволяли предлагать значительные призы  на  соревнованиях,  и  его  знамя
блистало многочисленными медалями, завоеванными в упорной борьбе с другими
рыболовными обществами. Комитет его директоров, хорошо знакомый с законами
о  рыбной  ловле  на  реках,  поддерживал   единомышленников   то   против
государства, то против частных лиц и  защищал  их  права  и  привилегии  с
особой настойчивостью, можно сказать, с особым профессиональным упорством,
свойственным  тем  двуногим,  которых  стоит  выделить  в  особый   разряд
человечества за склонность к рыбной ловле на удочку.
   Соревнование, которое только что состоялось, было вторым в 1876 году. В
пять часов утра конкуренты покинули городок и собрались  на  левом  берегу
Дуная чуть пониже Зигмарингена. Они были в форме Общества: короткая блуза,
не стеснявшая  движений,  панталоны,  заправленные  в  сапоги  на  толстых
подошвах, фуражка с большим козырьком. Само собой разумеется, они  владели
полным набором различных орудий, перечисленных в  "Руководстве  рыболова":
удилищами,  подсачками,  лесками,  упакованными  в  замшевые   чехольчики,
поплавками, глубомерами, свинцовыми дробинками всевозможных  размеров  для
грузил, искусственными мушками, шнурками, флорентийской жилкой. Ловля была
свободной в том смысле, что всякая пойманная рыба шла  в  счет,  и  каждый
рыболов мог прикармливать ее, как заблагорассудится.
   Когда пробило шесть часов, девяносто семь  соперников  заняли  места  с
удочками в руках, готовые забросить  крючки.  Труба  проиграла  сигнал,  и
девяносто семь лесок одновременно взвились над рекой.
   На конкурсе  было  объявлено  несколько  призов;  два  первые,  по  сто
флоринов каждый, назначались тому рыболову, который поймает самое  большое
количество рыбы, и тому, кто изловит самый большой экземпляр.
   До  второго  сигнала   трубы   не   случилось   никаких   происшествий.
Соревнование  закончилось  в  одиннадцать  часов.  Добыча   каждого   была
представлена жюри, состоявшему из президента  Миклеско  и  четырех  членов
"Дунайской лиги". Хотя у  рыболовов-удильщиков  самые  горячие  головы  на
свете,  никто  ни  на  мгновенье  не  сомневался,  что   эти   высокие   и
могущественные особы примут  решение  со  всем  беспристрастием,  так  что
никакие возражения  не  будут  возможны.  Приходилось  только  вооружиться
терпением,  чтобы   узнать   результаты   добросовестного   расследования;
распределение различных призов по весу или по числу должно было оставаться
в секрете  до  момента  выдачи,  предшествуемого  братской  трапезой  всех
конкурентов.
   Этот час настал.  Рыболовы,  не  говоря  о  любопытных  зигмарингенцах,
ожидали, комфортабельно усевшись, перед эстрадой,  на  которой  находились
президент и другие члены Лиги.
   И в самом деле, если хватало стульев,  скамеек  и  табуреток,  то  было
достаточно и столов,  а  на  столах  стояли  кружки  с  пивом,  бутылки  с
различными напитками, маленькие и большие стаканы.
   Когда каждый занял место и трубки задымили вовсю, президент встал.
   - Слушайте! Слушайте! - раздалось со всех сторон.
   Господин Миклеско осушил кружку пива, и пена еще висела на кончиках его
усов.
   - Мои дорогие коллеги, - начал он по-немецки, на языке,  понятном  всем
членам "Дунайской лиги", без различия национальностей, - не ждите от  меня
классически  построенного  рассуждения  с  введением,  главной  частью   и
заключением. Нет, мы здесь не для  того,  чтобы  упиваться  торжественными
официальными речами, и я буду говорить  только  о  наших  маленьких  делах
по-товарищески, скажу даже, по-братски, если такое выражение подходяще для
международного общества.
   Эти две фразы, чересчур длинные, как все те, какими  обычно  начинается
речь, даже когда оратор не хочет быть  многословным,  вызвали  единодушные
аплодисменты, к которым присоединились многочисленные  "очень  хорошо!"  и
"хох!",  прерываемые  икотой.  Потом  президент  поднял   бокал,   и   все
наполненные стаканы были выпиты.
   Продолжая речь, господин Миклеско поместил рыболова-удильщика в  первый
разряд человечества. Он подчеркнул все качества, все добродетели, которыми
наградила удильщика щедрая природа. Он  указал,  сколько  нужно  терпения,
изобретательности,   хладнокровия,   высокой    интеллигентности,    чтобы
преуспевать в рыболовном искусстве, так как это больше, чем  ремесло,  это
именно  искусство,  и  оно  намного  выше  подвигов,  которыми  понапрасну
хвалятся охотники.
   - Разве можно сравнивать, - вскричал он, - охоту с рыбной ловлей?!
   - Нет, нет! - хором ответили присутствующие.
   -  Какая  заслуга  убить  куропатку  или  зайца,  когда  видишь  их  на
расстоянии выстрела и когда собака - а разве мы имеем собак? -  отыскивает
для вас дичь? Эту дичь вы замечаете издалека, вы не спеша целитесь в нее и
выпускаете  бесчисленное  количество  дробинок,  большая   часть   которых
пропадает напрасно!.. Напротив, за рыбой вы не можете следить  взглядом...
Она скрывается под водой... Сколько нужно искусных маневров, уловок, ума и
хитрости, чтобы заставить рыбу  взять  крючок,  чтобы  ее  подсечь,  чтобы
вытащить из воды, то недвижно висящую на конце лески, то трепещущую и  как
бы аплодирующую вам за победу!
   На  этот  раз  ответом  были  громовые  возгласы  "браво!"  Решительно,
президент  Миклеско  умел  затронуть  чувства  членов  "Дунайской   лиги".
Понимая, что невозможно зайти слишком далеко в похвалах своим сотоварищам,
он осмелился, не боясь быть  обвиненным  в  преувеличениях,  поставить  их
благородное занятие выше всех других, вознес до небес горячих приверженцев
научного рыболовства  и  даже  обратился  к  памяти  великолепной  богини,
которая являлась во главе  юных  любителей  древнего  Рима  на  праздниках
рыболовов.
   Были ли поняты эти намеки? Вероятно, так как они вызвали настоящую бурю
энтузиазма.
   Потом,  переведя  дыхание  и  осушив  еще  кружку  пенистого  пива,  он
продолжал:
   - Мне остается только поздравить вас с растущим процветанием  Общества,
которое каждый год пополняется новыми членами и репутация которого  прочно
установлена во всей Центральной Европе. Я вам не  буду  говорить  о  наших
успехах. Вы их знаете, вы в них участвуете, и это большая честь  выступать
на соревнованиях. Немецкая печать, чешская  печать,  румынская  печать  не
скупятся на похвалы, столь драгоценные, и я добавлю, столь заслуженные!  Я
поднимаю  тост,  и  прошу  поддержать  меня,  за  журналистов,   преданных
международному делу "Дунайской лиги"!
   Конечно,  все  откликнулись  на  призыв  президента  Миклеско.  Бутылки
опорожнились в стаканы,  а  стаканы  опрокинулись  в  глотки  с  такой  же
легкостью, с какой вода великой реки и ее притоков изливается в море.
   Можно бы на этом остановиться, если бы речь  президента  окончилась  на
последнем тосте. Но  предлагались  и  другие  тосты,  очевидно,  столь  же
своевременные.
   В самом деле, президент выпрямился во  весь  рост  между  секретарем  и
казначеем, которые тоже встали. Каждый из них в правой руке  держал  бокал
шампанского, а левую прижимал к сердцу.
   - Я пью за "Дунайскую лигу"! - воскликнул господин  Миклеско,  окидывая
взглядом присутствующих.
   Все встали, подняв  бокалы.  Некоторые  рыболовы  влезли  на  скамейки,
другие на столы и все ответили с великолепным единодушием  на  предложение
господина Миклеско.
   А президент начал снова после того,  как  было  сделано  пополнение  из
неисчерпаемых бутылок, стоявших перед ним и его сотоварищами:
   - За различные народы: за баденцев, за вюртембержцев, за  баварцев,  за
австрийцев, за венгров, за сербов, за валахов, за молдаван, за болгар,  за
бессарабов, которых "Дунайская лига" объединяет в своих рядах!
   И бессарабы, болгары,  молдаване,  валахи,  сербы,  венгры,  австрийцы,
баварцы, вюртембержцы, баденцы ответили ему, как  один  человек,  поглотив
содержимое своих бокалов.
   Наконец, президент закончил выступление, объявив, что пьет за  здоровье
каждого члена Общества. Но так  как  их  количество  достигает  четырехсот
семидесяти трех, он, к несчастью, вынужден объединить здравицу за них.
   Ему ответили тысячью "хох!", которые продолжались до полного  истощения
голосовых средств.
   Следующий  номер   программы   завершился   традиционными   возлияниями
рыболовов. Под конец должны были объявить имена лауреатов.
   Каждый ожидал этого с беспокойством, вполне естественным,  потому  что,
как уже сказано, секрет жюри хранился строго. Но момент пришел,  и  сейчас
все откроется.
   Президент Миклеско приготовился читать официальный список наград.
   В соответствии с уставом Общества наименьшие призы объявлялись первыми,
что придавало чтению наградного списка все возрастающий интерес.
   При оглашении имен лауреаты низших премий по количеству  пойманных  рыб
представали перед эстрадой. Президент  обменивался  с  ними  рукопожатием,
вручал диплом и денежный приз сообразно занятому месту.
   Рыбы, содержавшиеся в их сетках, были те, каких  может  поймать  каждый
рыболов в водах Дуная: колюшки, плотва, пескари, окуни, лини, щуки,  карпы
и другие. Валахи, венгры, баденцы,  вюртембержцы  фигурировали  в  перечне
низших премий.
   Второй приз вручили за семьдесят семь пойманных  рыб  немцу,  по  имени
Вебер, успех которого был встречен  горячими  рукоплесканиями.  Вебера,  в
самом деле, хорошо знали сотоварищи. Уже много и много раз  на  предыдущих
соревнованиях имя его стояло в первых рядах, и в этот день ждали, что  он,
как всегда, получит первый приз по количеству.
   Нет, только семьдесят семь рыб было в его садке, семьдесят семь  хорошо
сосчитанных и пересчитанных,  тогда  как  его  конкурент,  если  не  более
искусный, то, по  крайней  мере,  более  счастливый,  предъявил  девяносто
девять рыб.
   Имя этого мастера рыбной ловли было провозглашено.  Им  оказался  венгр
Илиа Бруш.
   Удивленное собрание, услышав незнакомое имя этого венгра, лишь  недавно
вступившего в "Дунайскую лигу", не аплодировало.
   Так как лауреат не счел нужным  явиться  за  получением  премии  в  сто
флоринов, президент  Миклеско  незамедлительно  перешел  к  чтению  списка
победителей по весу выловленных  рыб.  Премии  получили  румыны,  славяне,
австрийцы. Когда было произнесено имя получившего второй  приз,  оно  было
встречено аплодисментами, как и имя немца Вебера. Господин Иветозар,  один
из соревнователей, восторжествовал над карпом  в  три  с  половиной  фунта
весом, который наверняка ускользнул бы от менее искусного и хладнокровного
рыболова. Господин Иветозар был одним из самых видных,  самых  деятельных,
самых преданных членов Общества и имел в эту пору самое большое количество
премий. Потоку-то его и приветствовали единодушными рукоплесканиями.
   Оставалось только присудить первый приз по этой категории, и все сердца
затрепетали в ожидании имени лауреата.
   Каково же было  удивление,  даже  больше,  чем  удивление,  -  всеобщее
остолбенение, когда президент Миклеско  голосом,  дрожь  которого  не  мог
сдержать, с трудом произнес:
   - Первый приз по весу за щуку в семнадцать фунтов  присуждается  венгру
Илиа Брушу!
   Гробовое молчание наступило  в  собрании.  Руки,  собравшиеся  хлопать,
остались неподвижными, рты, готовые кричать в честь  победителя,  молчали.
Все присутствующие замерли на месте от любопытства. Появится ли,  наконец.
Илиа Бруш? Придет ли он получить от президента Миклеско почетные дипломы и
присоединенные к ним двести флоринов?
   Внезапно по собранию пронесся ропот.
   Один из рыболовов, который до того держался  в  стороне,  направился  к
эстраде.
   Это и был венгр Илиа Бруш.
   Судя по тщательно выбритому лицу, над которым поднималась густая черная
шевелюра, Илиа Бруш был не старше тридцати лет.  Роста  выше  среднего,  с
широкими плечами, крепко стоящий на ногах, он,  вероятно,  обладал  редкой
силой. Можно было, в самом деле, удивляться,  как  молодец  такой  закалки
увлекся мирным занятием - рыбной ловлей на удочку да еще и приобрел в этом
трудном  искусстве  мастерство,  неопровержимым  доказательством  которого
служили результаты конкурса.
   Другая достаточно странная особенность: Илиа  Бруш,  очевидно,  страдал
каким-то недостатком зрения. В самом деле, большие  темные  очки  скрывали
его глаза, цвет которых невозможно было определить. А  ведь  зрение  самое
драгоценное из чувств  для  тех,  кто  живо  интересуется  чуть  заметными
движениями поплавка и кому  необходимо  разгадывать  многочисленные  рыбьи
хитрости.
   Но,   каково   бы   ни   было   удивление,   приходилось   подчиняться.
Беспристрастие жюри не вызывало сомнений, Илиа  Бруш  являлся  победителем
соревнования, и при таких обстоятельствах, каких  еще  не  встречалось  на
памяти  членов  Лиги.  Собрание,  наконец,  ожило,  и  достаточно  звучные
рукоплескания  приветствовали  триумфатора  в  момент,  когда  он  получал
дипломы и премии из рук президента Миклеско.
   После этого Илиа Бруш, поговорив с президентом, не спустился с эстрады,
а повернулся к заинтересованному собранию и  жестом  потребовал  молчания,
которое наступило точно по волшебству.
   - Господа и дорогие коллеги, - начал Илиа Бруш, -  я  прошу  позволения
обратиться к вам с несколькими словами, что мне разрешил наш президент.
   Можно было услышать, как пролетит муха в зале, только  что  перед  этим
такой шумной. Что означает это выступление, не предусмотренное программой?
   - Я сначала желаю вас поблагодарить, - продолжал Илиа Бруш, -  за  ваше
сочувствие и за аплодисменты, но прошу вас верить, что  я  не  возгордился
сверх меры двойным успехом, которого мне удалось достигнуть. Я сознаю, что
успех, приличествующий наиболее достойному,  должен  был  бы  принадлежать
кому-нибудь  из  старейших  членов   Лиги,   столь   богатой   выдающимися
рыболовами, и что я обязан не столько моим заслугам,  сколько  счастливому
случаю.
   Скромность этого вступления понравилась собранию;  раздалось  несколько
приглушенных возгласов: "Очень хорошо!"
   - Этот благоприятный случай я должен оправдать, и  я  составил  с  этой
целью  проект,  который,  надеюсь,  по   своему   характеру   заинтересует
присутствующих здесь знаменитых рыболовов.  Вы  знаете,  дорогие  коллеги,
сейчас мода на рекорды. Почему не последуем мы  примеру  чемпионов  других
видов спорта и не попытаемся установить рекорд рыбной ловли на удочку?
   Заглушенные восклицания пробежали по аудитории. Слышалось:  "Ах,  ах!",
"Слушайте, слушайте!", "Почему бы и не так?" Каждый член Общества  выражал
впечатления сообразно своему темпераменту.
   - Когда эта мысль, -  продолжал  тем  временем  оратор,  -  пришла  мне
впервые в голову, я ее тотчас одобрил и  понял,  при  каких  условиях  она
должна быть осуществлена. Мое  звание  члена  "Дунайской  лиги",  впрочем,
ограничивает задачу. Я член "Дунайского общества" и только на Дунае должен
искать  счастливого  исхода  моего  предприятия.  И  я   составил   проект
спуститься по нашей знаменитой реке от самого ее истока до Черного моря  и
питаться во время этого пробега  в  три  тысячи  километров  исключительно
плодами моей рыбной ловли.
   Сегодняшняя  удача  еще   более   увеличила   мое   желание   выполнить
путешествие, интерес которого, я уверен, вы оцените; вот  почему  я  решил
отправиться 10 августа, то  есть  в  ближайший  четверг,  и  назначаю  вам
свидание в этот день в самом том месте, где начинается Дунай.
   Легче  вообразить,  чем  описать   энтузиазм,   который   вызвало   это
неожиданное сообщение. В продолжение пяти  минут  гремела  буря  возгласов
"хох!" и бешеных рукоплесканий.
   Такое  важное  событие  должно  было  получить  достойное   завершение.
Господин Миклеско это  понял  и,  верный  себе,  поступил,  как  настоящий
председатель.  Немного  тяжеловато,  быть  может,  он   встал   еще   раз,
поддержанный двумя помощниками.
   - За нашего коллегу Илиа Бруша! - воскликнул он взволнованным  голосом,
размахивая бокалом шампанского.
   - За нашего коллегу Илиа  Бруша!  -  отозвалось  собрание,  как  раскат
грома,  за  которым  немедленно  последовало  полное  молчание,  так   как
человеческие существа, к сожалению, неспособны кричать и пить в одно и  то
же время.
   Однако молчание продолжалось недолго. Пенящееся вино придало пересохшим
глоткам новую силу, что позволило провозгласить еще бесчисленное множество
здравиц до того момента, когда закрылся при  всеобщем  веселье  знаменитый
конкурс  рыболовов,  открытый  в  этот  же  день,  5  августа  1876  года,
"Дунайской лигой" в очаровательном маленьком городке Зигмарингене.





   Хотел ли добиться славы Илиа Бруш, когда объявил коллегам,  собравшимся
в "Свидании рыболовов", о своем намерении спуститься по Дунаю с удочкой  в
руке? Если такова была его цель, он мог похвалиться, что достиг ее.
   Печать заговорила об  этом  случае,  и  все  газеты  дунайской  области
посвятили соревнованию в Зигмарингене статьи своих репортеров,  более  или
менее обширные и, во всяком случае, способные приятно пощекотать самолюбие
победителя, имя которого становилось популярным.
   Уже на следующий день, в номере  от  6  августа,  венская  "Нейе  Фрайе
Пресс" писала:
   "Последнее соревнование "Дунайской лиги" по уженью закончилось вчера  в
Зигмарингене настоящим театральным эффектом, героем которого был венгр  по
имени  Илиа  Бруш,  вчера  еще  никому  не  известный,  а  сегодня   почти
знаменитый.
   Вы спросите: что же такое  сделал  Илиа  Бруш,  чтобы  заслужить  такую
внезапную славу?
   Во-первых, этот искусник сумел заслужить два первых приза - по  весу  и
по количеству рыбы, далеко оставив позади конкурентов, чего,  кажется,  не
случалось за все время, как существуют подобные соревнования. Это  уже  не
плохо. Но дальше будет еще лучше.
   Когда он собрал богатую жатву лавров и одержал такую блестящую  победу,
казалось, он вправе насладиться заслуженным отдыхом. Нет, не  таково  было
мнение этого удивительного венгра, который приготовился поразить  нас  еще
больше.
   Если мы хорошо осведомлены, - а точность нашей информации  известна,  -
Илиа Бруш объявил коллегам, что он намерен спуститься  с  удочкой  в  руке
вниз по Дунаю, от его верховья в герцогстве Баденском до  устья  в  Черном
море, сделав путешествие приблизительно в три тысячи километров.
   Мы  будем  держать  наших  читателей  в  курсе  всех  перипетий   этого
оригинального предприятия.
   Илиа Бруш должен отправиться в путь 10 августа,  в  следующий  четверг.
Пожелаем ему счастья, но попросим также ужасного  рыболова  не  истреблять
вплоть   до   последнего   представителя   водяное    население    великой
интернациональной реки!" Так писала венская "Нейе Фрайе Пресс". Не  меньше
горячности проявила будапештская "Пестер Ллойд",  а  также  и  белградская
"Сербске Новине" и бухарестская "Романул", в которой заметка разрослась до
размеров настоящей статьи.
   Все эти заметки и статьи, умело написанные, привлекли внимание  к  Илиа
Брушу, и если правда, что печать есть отражение общественного  мнения,  то
можно  было  ожидать,  что  путешествие  по  мере  его  продолжения  будет
возбуждать все возрастающий интерес.
   В самом деле, разве  в  городах,  расположенных  на  берегах  реки,  не
проживают члены "Дунайской лиги", которые сочтут долгом принять участие  в
славе своего сотоварища? Нет сомнения, что он  получит  от  них  в  случае
надобности сочувствие и  поддержку.  Пока  что  комментарии  печати  имели
большой  успех  у  рыболовов-удильщиков.  В  глазах  этих   профессионалов
предприятие Илиа Бруша имело огромную важность, и  некоторые  члены  Лиги,
участники конкурса в Зигмарингене, задержались, чтобы  присутствовать  при
отправлении чемпиона "Дунайской лиги".
   Хозяину "Свидания рыболовов" не приходилось жаловаться  на  продолжение
их пребывания в Зигмарингене. После полудня  8  августа,  за  два  дня  до
срока, назначенного лауреатом для начала оригинального путешествия,  более
тридцати собутыльников  продолжали  веселиться  в  большой  зале  кабачка,
владелец которого, предоставляя этой  избранной  клиентуре  неограниченные
возможности для выпивки, получал непредвиденные доходы.
   Однако, несмотря на  приближение  события,  задержавшего  любопытных  в
столице  Гогенцоллернов,  вечером  8  августа   в   "Свидании   рыболовов"
разговаривали не о  герое  дня.  Другое  событие,  еще  более  важное  для
обитателей  берегов  великой  реки,  служило  темой  общего  разговора   и
приводило всех в волнение.
   Это волнение было вполне понятным, и его оправдывали серьезные события.
   Дело в том, что уже в течение многих месяцев берега Дуная  подвергались
постоянным грабежам.  Не  счесть  было  обокраденных  ферм,  разграбленных
замков,  обворованных  деревушек.  Были  и  убийства:  несколько   человек
заплатили жизнью за сопротивление, которое они пытались оказать неуловимым
злодеям.
   По всей вероятности, столько преступлений не могло совершить  несколько
отдельных лиц. Ясно, что речь  шла  о  хорошо  организованной  банде,  без
сомнения, очень многочисленной, судя по ее "подвигам".
   Странным казалось, что  банда  действовала  только  в  непосредственной
близости  от  Дуная.  Уже  за  два  километра  от  берегов  реки   никакое
преступление нельзя было отнести на ее счет. Зато  поле  ее  деятельности,
по-видимому, было  ограничено  только  в  ширину,  и  берега  австрийские,
венгерские,  сербские  или  румынские  одинаково  подвергались  нападениям
бандитов, которых никогда не удавалось захватить на месте.
   Сделав  свое  дело,  бандиты  исчезали  до   ближайшего   преступления,
совершаемого в другом месте, иногда за сотни километров от предыдущего,  и
о них ничего на было слышно. Казалось, они улетучивались, а с  ними  и  их
добыча, иногда очень громоздкая.
   Заинтересованные правительства в конце концов  были  взволнованы  этими
последовательными  ударами,  которые,  по  всей  вероятности,  можно  было
приписать недостаточной связи между полицией придунайских стран. По  этому
поводу произошел обмен дипломатическими нотами, и, как сообщила  печать  в
тот самый день 8 августа, переговоры привели к созданию  интернациональной
полиции, которая должна была действовать под управлением одного начальника
на всем течении Дуная. Выбор начальника представил большие трудности, но в
конце концов согласились на кандидатуре венгра Карла Драгоша, полицейского
комиссара, хорошо известного в тех краях. Карл Драгош  считался,  в  самом
деле, замечательным сыщиком, и нельзя было выбрать более  достойного.  Ему
исполнилось сорок пять лет; это был  человек  среднего  роста,  худощавый,
наделенный более моральной стойкостью, чем  физической  силой.  Однако  он
обладал  достаточной  силой,  чтобы  выносить  профессиональные  трудности
службы, и храбростью, чтобы не  бояться  ее  опасностей.  Он  числился  на
жительстве в Будапеште, но  чаще  всего  находился  в  провинции,  занятый
какими-нибудь щекотливыми расследованиями. Прекрасное знание  всех  языков
Юго-Восточной Европы - немецкого,  румынского,  сербского,  болгарского  и
турецкого, не говоря уже о родном венгерском, позволяло  ему  выходить  из
всяких затруднений. Будучи холостяком, он не боялся, что  семейные  заботы
стеснят свободу его передвижений.


   Как сказано, печать хорошо отозвалась  о  назначении  Драгоша.  Публика
тоже одобрила его единодушно.
   В большой зале "Свидания  рыболовов"  новость  приняли  крайне  лестным
образом.
   - Нельзя было лучше выбрать, - утверждал в тот момент, когда в  кабачке
зажглась лампа, господин Иветозар, обладатель второго приза по  весу  рыбы
на только что закончившемся конкурсе. - Я знаю Драгоша. Это - человек.
   - И искусный человек, - добавил президент Миклеско.
   - Пожелаем,  -  вскричал  кроат  с  трудно  произносимым  именем  Серб,
владелец красильни в предместьях Вены,  -  чтобы  ему  удалось  оздоровить
берега реки! Жизнь здесь стала прямо невозможной!
   - У Карла Драгоша сильный противник, - сказал  немец  Вебер,  покачивая
головой. - Посмотрим его за работой.
   - За работой!.. - вскричал господин Иветозар. - Он уже за  ней,  будьте
спокойны!
   - Конечно, - поддержал господин Миклеско. - Не  в  духе  Карла  Драгоша
терять  время.  Если  его  назначение  произошло  четыре  дня  назад,  как
утверждают газеты, то он, по крайней мере, уже три дня делает свое дело.
   - С чего бы ему начать? - спросил господин Писсеа, румын,  самой  своей
фамилией [piscis - рыба (лат.)] предназначенный стать рыболовом. - На  его
месте, признаюсь, я был бы в крайнем затруднении.
   - Потому вас и не поставили на его место,  мой  дорогой,  -  благодушно
заметил  серб.  -  Будьте  уверены,  что  Драгош  не  затруднится.  А   уж
докладывать вам свой план, это  извините.  Быть  может,  он  направился  в
Белград, быть может, остался  в  Будапеште...  Если  только  не  предпочел
явиться как раз сюда, в Зигмаринген, и если его нет в  этот  момент  среди
нас в "Свидании рыболовов"!
   Это предположение вызвало бурный взрыв веселья.
   - Среди  нас!  -  вскричал  Вебер.  -  Вы  смеетесь  над  нами,  Михаил
Михайлович! Зачем он  явится  сюда,  где  на  людской  памяти  никогда  не
совершалось ни малейшего преступления?.
   - Гм! -  возразил  Михаил  Михайлович.  -  А  может,  для  того,  чтобы
присутствовать послезавтра при  отправлении  Илиа  Бруша.  Может,  он  его
интересует, этот человек... Если только Илиа Бруш и Карл  Драгош  не  одно
лицо.
   - Как это, одно лицо! - закричали со всех сторон. -  Что  вы  под  этим
подразумеваете?
   -  Черт  возьми!  А  это  было  бы  здорово...  Никто   не   заподозрит
полицейского в шкуре лауреата, и он будет инспектировать Дунай  на  полной
свободе.
   Эта фантастическая выдумка заставила всех собутыльников широко  открыть
глаза. Уж этот Михаил Михайлович! Только у него и могут  явиться  подобные
идеи!
   Впрочем, Михаил Михайлович не очень держался за предположение,  которое
только что рискнул высказать.
   - Если только... -  начал  он  оборотом,  который,  очевидно,  был  его
излюбленным.
   - Если только?
   - Если только Карл Драгош не имеет другой причины присутствовать здесь,
- продолжал он, переходя без передышки к другому, не менее фантастическому
предположению.
   - Какой причины?
   - Предположите, например, что этот проект спуститься по Дунаю с удочкой
в руке кажется ему подозрительным.
   - Подозрительным!.. Почему подозрительным?
   - Черт побери! Да ведь это  было  бы  совсем  не  глупо  для  мошенника
скрыться под маской рыболова, и особенно рыболова, столь известного. Такая
известность стоит любого инкогнито в мире. Можно нанести сто  ударов,  где
только захочется, а в промежутках ловить рыбку. Хитрая выдумка!
   - Но надо уметь удить, - поучительно заметил президент  Миклеско,  -  а
это привилегия честных людей.
   Такой моральный  вывод,  быть  может,  немножко  чересчур  смелый,  был
встречен  горячими  рукоплесканиями  этих  страстных   рыболовов.   Михаил
Михайлович с замечательным тактом воспользовался всеобщим энтузиазмом.
   - За здоровье президента! - вскричал он, поднимая свой стакан.
   - За здоровье президента! - повторили собутыльники, опустошив  стаканы,
как один человек.
   - За здоровье президента!  -  повторил  один  из  посетителей,  одиноко
сидевший за столом и в  течение  некоторого  времени,  казалось,  с  живым
интересом прислушивавшийся к происходившему вокруг него разговору.
   Господин Миклеско был тронут любезным поступком незнакомца и, чтобы его
отблагодарить, поднял в его честь бокал.
   Одинокий посетитель, считая, без сомнения, что этим вежливым  поступком
лед сломан, решил, с  позволения  почтенного  собрания,  выразить  и  свое
мнение.
   - Хорошо сказано, честное слово! - заметил он. - Да, конечно, уженье  -
удовольствие порядочных людей.
   - Мы имеем честь говорить с  коллегой?  -  спросил  господин  Миклеско,
обращаясь к незнакомцу.
   - О! - скромно ответил этот последний. - Всего лишь  любитель,  который
восхищается блестящими подвигами, но не имеет дерзости им подражать.
   - Тем хуже, господин...
   - Йегер.
   - Тем хуже, господин Йегер, так как я должен заключить, что мы  никогда
не будем иметь чести считать вас в числе членов "Дунайской лиги".
   - Кто знает? - возразил господин Йегер. - Может быть, и я  когда-нибудь
решусь протянуть руку к пирогу... к удочке, хотел я сказать, и в этот день
я,  конечно,  буду  вашим,  если  только  сумею  удовлетворить   условиям,
необходимым для принятия в ваше Общество.
   -  Не  сомневайтесь  в  этом,  -  горячо  заверил  господин   Миклеско,
воодушевленный надеждой завербовать  нового  приверженца.  -  Эти  условия
очень просты, и их всего  четыре.  Первое  -  платить  скромный  ежегодный
взнос. Это - главное.
   - Разумеется, - смеясь подтвердил господин Йегер.
   - Второе - это любить уженье. Третье - быть приятным компаньоном, и мне
кажется, что это третье условие уже выполнено.
   - Очень любезно с вашей стороны! - заметил господин Йегер.
   - Что же касается четвертого, то оно состоит во внесении своей  фамилии
и адреса в список Общества. Имя ваше известно, и когда я  буду  иметь  ваш
адрес...
   - Вена, Лейпцигерштрассе, номер сорок три.
   - ...вы будете полноправным членом Лиги за двадцать крон в год.
   Оба собеседника рассмеялись от чистого сердца.
   - И больше никаких формальностей? - спросил господин Йегер.
   - Никаких.
   - И не надо удостоверения личности?
   - Ну, господин Йегер, - возразил президент,  -  чтобы  ловить  рыбу  на
удочку!..
   - Это верно, - заметил господин Йегер. - Впрочем, это неважно. Ведь все
должны знать друг друга в "Дунайской лиге".
   - Как раз наоборот, - заверил господин Миклеско. - Вы только подумайте!
Некоторые из наших товарищей живут здесь,  в  Зигмарингене,  а  другие  на
берегу  Черного  моря.  Не  так-то   легко   поддерживать   добрососедские
отношения.
   - В самом деле!
   - Так, например, нашего поразительного лауреата последнего конкурса...
   - Илиа Бруша?
   - Его самого. И что ж? Его никто не знает.
   - Невозможно!
   - Но это так, - уверил господин Миклеско. - Ведь он  всего  две  недели
назад вступил в Лигу. Совершенно для всех Илиа Бруш удивительное... -  что
я говорю! - подлинное откровение.
   - Это то, что на скачках называют "темная лошадка"?
   - Именно.
   - А из какой страны эта темная лошадка?
   - Это венгр.
   - Так же, как и вы. Потому  что  вы  венгр,  как  я  полагаю,  господин
президент?
   - Чистокровный, господин Йегер, венгр из Будапешта.
   - А Илиа Бруш?
   - Из Сальки.
   - Где эта Салька?
   - Это местечко, маленький городок, если хотите, на правом берегу Ипеля,
реки, которая впадает в Дунай на несколько лье [старинная французская мера
длины, около четырех километров] выше Будапешта.
   - С ним, по  крайней  мере,  господин  Миклеско,  вы  можете  считаться
соседями, - смеясь заметил Йегер.
   - Не раньше, чем через два или три месяца, - таким  же  тоном  возразил
президент  "Дунайской  лиги".  -  Столько  времени  ему  понадобится   для
путешествия...
   -  Если  только  оно  состоится!  -  ядовито   молвил   веселый   серб,
бесцеремонно вмешиваясь в разговор.
   Другие рыболовы придвинулись к ним. Йегер и Миклеско оказались в центре
маленькой группы.
   - Что вы хотите этим сказать? - спросил  господин  Миклеско.  -  У  вас
блестящее воображение, Михаил Михайлович!
   - Простая шутка, господин президент, - ответил спрошенный.  -  Впрочем,
если Илиа Бруш, по-вашему, ни полицейский, ни  преступник,  почему  он  не
может посмеяться над нами и оказаться просто хвастуном?
   Господин Миклеско взглянул на дело серьезно.
   - У вас недоброжелательный характер, Михаил Михайлович, - возразил  он.
- Когда-нибудь он сыграет с вами скверную шутку. Илиа Бруш  производит  на
меня впечатление человека честного и положительного. Кроме того,  он  член
"Дунайской лиги". Этим все сказано.
   - Браво! - закричали со всех сторон.
   Михаил  Михайлович,  казалось,  совсем  не   сконфуженный   уроком,   с
замечательным  присутствием  духа   воспользовался   новым   предлогом   и
провозгласил тост.
   - В таком случае, - сказал он,  схватив  стакан,  -  за  здоровье  Илиа
Бруша!
   - За здоровье Илиа Бруша! - хором ответили присутствующие, не  исключая
господина Йегера, который добросовестно осушил стакан до последней капли.
   Последняя выходка Михаила Михайловича была, впрочем,  не  менее  лишена
здравого смысла, чем предыдущие. Объявив о своем проекте с большим  шумом,
Илиа Бруш больше не показывался. Никто ничего о нем не слышал. Не было  ли
странно, что он держался где-то в стороне,  и  возникало  вполне  законное
предположение,  что  он  хотел  одурачить   своих   чересчур   легковерных
товарищей. Как бы то ни было, ожидать  придется  недолго.  Через  тридцать
шесть часов все разрешится.
   Тем, которые интересовались проектом, нужно было  только  подняться  на
несколько лье выше Зигмарингена. Там  они,  без  сомнения,  встретят  Илиа
Бруша, если он, действительно,  такой  серьезный  человек,  как  утверждал
президент Миклеско.
   Но  здесь  могла  возникнуть  одна  трудность.  Было   ли   установлено
местонахождение истока великой реки? В точности ли указывали его карты? Не
существовала  ли  неуверенность  в  этом  вопросе,  и,  когда   попытаются
встретить Илиа Бруша в одном пункте, не окажется ли он в другом?
   Конечно, нет сомнений в том, что Дунай, Истр древних,  берет  начало  в
великом герцогстве Баденском. Географы даже утверждают, что это происходит
на шести градусах десяти минутах восточной долготы и сорока семи  градусах
сорока восьми минутах северной широты. Но даже это определение,  допуская,
что оно справедливо, доведено только до дуговой минуты, а не до секунды, и
это допускает широкие разногласия. Ведь дело шло о  том,  чтобы  забросить
удочку в том  самом  месте,  где  первая  капля  дунайской  воды  начинает
скатываться к Черному морю.
   Согласно одной легенде, которая долго считалась географической истиной,
Дунай рождался в саду принца Фюрстенберга.  Колыбелью  его  будто  бы  был
мраморный бассейн, в котором многочисленные туристы наполняли свои  кубки.
Не у края ли этого неисчерпаемого водоема нужно ожидать Илиа  Бруша  утром
10 августа?
   Нет, не там подлинный источник великой реки. Теперь  известно,  что  он
образован слиянием двух ручьев,  Бреге  и  Бригаха,  которые  ниспадают  с
высоты в восемьсот семьдесят пять метров и протекают через  Шварцвальдский
лес [горный массив, составляющий часть Альпийской горной системы]. Их воды
смешиваются  у  Донауэшингена,  на  несколько  лье  выше  Зигмарингена,  и
объединяются под общим названием Дунай.
   Если какой-либо из ручьев больше другого заслуживает  считаться  рекой,
то это Бреге, длина его  тридцать  семь  километров,  и  начинается  он  в
Брисгау.
   Но, без сомнения,  наиболее  осведомленные  сказали  себе,  что  местом
отправления Илиа Бруша, - если он все же отправится, - будет Донауэшинген,
и там они собрались, в большинстве члены  "Дунайской  лиги",  во  главе  с
президентом Миклеско.
   С утра 10 августа они выстроились, как на часах, у  берега  Бреге,  при
слиянии двух ручьев. Но часы проходили, а героя дня не было видно.
   - Он не явится, - сказал один.
   - Это просто мистификатор, - молвил другой.
   - А мы настоящие простаки! - добавил Михаил Михайлович, который скромно
торжествовал.
   Только президент Миклеско настойчиво защищал Илиа Бруша.
   - Нет, - уверял он, - я никогда не допущу мысли,  что  член  "Дунайской
лиги" вздумает дурачить  своих  товарищей!..  Илиа  Бруш  запоздал.  Будем
терпеливы. Мы вот-вот его увидим.
   Господин Миклеско был прав в своем доверии. Незадолго до  девяти  часов
из группы, собравшейся при слиянии Бреге и Бригаха, донесся крик:
   - Вот он!.. Вот он!..
   В двухстах шагах из-за поворота показалась лодка, направляемая кормовым
веслом вдоль берега, минуя быстрину. На корме стоял человек.
   Этот человек и был тот самый, который несколько дней назад появился  на
конкурсе "Дунайской лиги" и завоевал два первых приза, венгр Илиа Бруш.
   Когда лодка достигла слияния ручьев, она остановилась, и на  берег  был
выброшен небольшой якорь. Илиа  Бруш  высадился,  и  любопытные  собрались
вокруг него. Без сомнения, он не  ожидал  встретить  такую  многочисленную
компанию и казался несколько смущенным.
   Президент Миклеско подошел к нему и протянул руку,  которую  Илиа  Бруш
почтительно пожал, сняв шапку из меха выдры.
   -  Илиа  Бруш,  -  сказал  господин  Миклеско  с  чисто   президентской
важностью, - я счастлив видеть  великого  победителя  на  нашем  последнем
конкурсе.
   Великий  победитель  поклонился   в   знак   благодарности.   Президент
продолжал:
   - Раз мы встретились с вами у истоков нашей интернациональной реки,  мы
заключаем, что вы начинаете приводить в исполнение  проект  спуститься  до
устья с удочкой в руке.
   - Конечно, господин президент, - ответил Илиа Бруш.
   - И вы начинаете ваше плавание сегодня?
   - Именно сегодня, господин президент.
   - Как вы рассчитываете совершить путешествие?
   - Спускаясь по течению.
   - В этой лодке?
   - В этой лодке.
   - Никогда не причаливая к берегу?
   - Нет, кроме как ночью.
   - Но вы ведь знаете, что речь идет о трех тысячах километров?
   - По десять лье в день это займет около двух месяцев.
   - В таком случае, счастливого пути, Илиа Бруш!
   - Благодарю вас, господин президент!
   Илиа Бруш поклонился в последний  раз  и  вошел  в  свое  суденышко,  а
любопытные теснились, чтобы увидеть, как он отправится.
   Он взял удочку, насадил наживку, положил удилище  на  скамейку,  поднял
якорь на борт, оттолкнул лодку сильным ударом багра, потом, сев на  корме,
закинул удочку.
   Мгновение спустя он ее вытащил. На крючке бился  усач.  Это  показалось
счастливым предзнаменованием, и, когда он повернул нос лодки, вся компания
приветствовала бешеными криками "хох!" лауреата "Дунайской лиги".





   Он  начался,  этот  спуск  по  великой  реке.  Илиа  Брушу   предстояло
путешествие через  одно  герцогство  -  Баден,  через  два  королевства  -
Вюртемберг и Баварию, через две империи - Австро-Венгрию и  Турцию,  через
три княжества - Гогенцоллерн, Сербию и Румынию  [эти  два  княжества  были
потом возведены в королевства: Румыния в 1881 году и Сербия  в  1882  году
(прим.авт.)]. Оригинальный рыболов мог не страшиться  усталости  во  время
этого долгого плаванья протяженностью более  семисот  лье.  Течение  Дуная
должно было донести его до самого устья со скоростью немного больше лье  в
час, то есть в среднем пятьдесят километров в день. Через  два  месяца  он
будет, таким образом, у цели своего путешествия при условии,  что  никакая
случайность не задержит его в пути.  Но  почему  он  должен  подвергнуться
задержкам?
   Лодка Илиа Бруша была двенадцати футов  [старинная  мера  длины,  около
тридцати сантиметров] длины. Это был род  плоскодонной  баржи,  шириной  в
четыре фута посредине. Впереди под круглой крышей  -  рубка,  каюта,  если
хотите, в которой могли укрыться два человека. Внутри этой рубки два ящика
по  бокам  содержали  скромный  гардероб  владельца  и  по  желанию  могли
превращаться в кушетки. Задняя часть сундуков образовала  скамейку,  и  на
ней помещались кухонные принадлежности.
   Бесполезно говорить, что баржа была снабжена  всеми  снастями,  которые
составляют инвентарь настоящего рыболова.  Илиа  Бруш  не  мог  без  этого
обойтись, потому что, как он заявил своим товарищам в  день  конкурса,  он
должен был во время путешествия существовать исключительно плодами  ловли,
если не питаясь рыбой, то меняя ее на звонкую монету, которая позволит ему
составлять более разнообразное меню, не нарушая своего плана.
   С этой целью Илиа Бруш намеревался продавать по вечерам рыбу, пойманную
днем, а эта рыба найдет ценителей на том или  другом  берегу  после  шума,
какой создался возле имени рыболова.
   Так протек первый день. Впрочем, наблюдатель, который не сводил бы глаз
с Илиа Бруша, был бы по праву удивлен тем малым усердием, с каким  лауреат
"Дунайской лиги", казалось, относился к ужению, которое, однако,  являлось
единственным  оправданием  его  эксцентрического  предприятия.  Когда   он
чувствовал, что за ним не следят посторонние взгляды,  он  спешил  сменить
удочку на весло и греб изо всех  сил,  как  будто  стараясь  ускорить  бег
лодки. Напротив, когда несколько любопытных появлялись на одном из берегов
или встречался  перевозчик,  он  тотчас  схватывал  свое  профессиональное
орудие и с обычной ловкостью  немедленно  вытаскивал  из  воды  прекрасную
рыбу, что доставляло ему аплодисменты зрителей. Однако, как  только  зевак
скрывало течение реки, а паромщик исчезал за поворотом, он снова брался за
весло и разгонял тяжелую баржу.
   Имел ли Илиа Бруш причину сократить срок путешествия, которое, впрочем,
никто не вынуждал  его  предпринимать?  Но  что  об  этом  ни  говори,  он
продвигался довольно быстро. Увлекаемый течением, быстрым у начала реки, а
в  дальнейшем  более  медленным,   гребя   всегда,   когда   представлялся
благоприятный случай, он делал восемь километров в час, если не больше.
   Миновав несколько мелких поселений, он оставил позади Тутлинген,  более
значительный центр, не останавливаясь, хотя несколько  почитателей  делали
ему с берега знаки причалить.  Илиа  Бруш,  отклонив  жестом  приглашение,
отказался прервать свой путь.
   В четыре часа пополудни он очутился близ маленького городка Фридингена,
в сорока восьми километрах от места отправления.  Он  охотно  пронесся  бы
мимо Фридингена, если  только  можно  употребить  такое  выражение,  когда
следуешь по воде, но энтузиазм публики не позволил ему этого.  Как  только
он появился, несколько барок, откуда доносились  бесчисленные  восклицания
"хох!", отделились от берега и окружили знаменитого лауреата.
   Илиа Бруш принял их приветливо. Разве не нужны были ему покупатели  для
рыбы, которую он наловил в те моменты,  когда  занимался  ужением?  Усачи,
подлещики, плотва бились в его садке, не считая нескольких голавлей. Явно,
он не мог съесть все это один. Да  об  этом  не  было  и  речи.  Любителей
явилось много.  Как  только  остановилась  баржа,  вокруг  нее  столпилось
полсотни баденцев, приглашая Бруша, воздавая  ему  почет,  приличествующий
лауреату "Дунайской лиги".
   - Эй! Сюда, Бруш!
   - Кружку доброго пива, Бруш!
   - Мы покупаем вашу рыбу, Бруш!
   - За эту двадцать крейцеров!
   - За эту - флорин!
   Лауреат не знал, кому и отвечать, и быстро получил  за  рыбу  несколько
приятных звонких монет. С той премией, которую он заработал  на  конкурсе,
это, в  конце  концов,  составит  хорошую  сумму,  если  его  с  таким  же
энтузиазмом будут встречать от истока великой реки до ее устья.
   А почему он прекратится? Разве не почетно владеть хотя бы одной штукой,
вышедшей из его рук? Конечно, ему не придется ходить по  домам,  предлагая
свой товар, раз публика спорит из-за его рыбы на месте. Решительно,  такая
продажа - гениальная идея.
   В этот вечер, помимо того, что он легко продал рыбу, не было недостатка
в приглашениях. Илиа Бруш, который, по-видимому, хотел покидать судно  как
можно реже, отклонил их  все  и  так  же  энергично  отказался  от  добрых
стаканов вина и добрых кружек пива, хотя его я звали со всех сторон  зайти
выпить в  береговом  кабачке.  Его  почитатели  вынуждены  были  от  этого
отказаться и расстались со своим героем, назначив ему свидание назавтра, в
момент отплытия.
   Однако утром они уже не нашли баржи. Илиа Бруш отправился до  рассвета,
и, одинокий в этот утренний час, усердно греб, держась  посреди  реки,  на
равном расстоянии от довольно крутых берегов.
   Пользуясь быстрым течением, он миновал в пять часов  утра  Зигмаринген,
пройдя в нескольких метрах от "Свидания рыболовов". Без сомнения,  немного
позже кто-нибудь из членов "Дунайской лиги"  выйдет  постоять  на  балконе
трактира, чтобы подстеречь появление прославленного сочлена. Но он  станет
сторожить напрасно. Рыболов будет уже далеко, если не уменьшится  скорость
его баржи.
   В нескольких километрах от Зигмарингена остался  позади  первый  приток
Дуная, простой ручеек Лушат, впадающий слева.
   Благодаря тому, что населенные центры были сравнительно  редки  в  этой
части его пути, Илиа Бруш весь день ускорял бег своего суденышка и  уделил
ужению самое малое время. Поймав лишь столько  рыбы,  сколько  требовалось
для собственного пропитания, он остановился ночевать в поле, немного  выше
маленького городка Мундеркингена, обитатели которого, конечно, не  думали,
что рыболов так близко.
   За этим вторым днем плаванья последовал третий, во всем  ему  подобный.
Илиа Бруш быстро проплыл перед Мундеркингеном до  восхода  солнца  и  рано
утром оставил позади большой город  Эшинген.  В  четыре  часа  он  миновал
Иллер, значительный приток справа, и еще не пробило  пяти  часов,  как  он
отшвартовался у железного кольца, вделанного в  набережную  Ульма,  самого
большого города в королевстве Вюртемберг после его столицы Штутгарта.
   Прибытие знаменитого лауреата не было  замечено.  Его  ждали  только  к
вечеру следующего дня. Поэтому не было обычной суматохи.  Очень  довольный
своим инкогнито, Илиа Бруш решил употребить конец дня на общее  знакомство
с городом.
   Впрочем, надо сказать, что набережная  была  не  совсем  пустынна.  Там
находился один гуляющий, и все заставляло думать,  что  он  поджидал  Илиа
Бруша, потому что, когда баржа показалась, он следовал за ней вдоль  реки.
Весьма вероятно, лауреату "Дунайской лиги"  не  удастся  избежать  обычной
овации.
   Когда  баржа  пришвартовывалась  к  набережной,  одинокий  прохожий  не
подошел к  ней.  Он  остановился  на  некотором  расстоянии  и,  казалось,
наблюдал, стараясь быть незамеченным.  Это  был  человек  среднего  роста,
одетый по венгерской моде, сухой, с живым взглядом, хотя, наверное, прожил
более сорока лет. Он держал в руке кожаный чемодан.
   Илиа  Бруш,  не  обращая  на  него  внимания,  крепко  привязал  судно,
уверился, что сундуки заперты висячими замками, прикрыл дверь каюты, затем
спрыгнул на землю и направился по первой улице, ведущей в город.
   Человек, быстро положив в баржу свой кожаный чемодан, тотчас  пошел  за
ним.
   Пересекаемый Дунаем, Ульм - это вюртембергский город на левом берегу  и
баварский на правом, но на обоих берегах это город типично немецкий.


   Илиа Бруш шел по старинным улицам, окаймленным  лавками;  в  эти  лавки
покупатели не входят, и сделки происходят через  форточки  в  застекленных
витринах. А когда свистит ветер, тяжелые железные  вывески,  вырезанные  в
форме медведей, оленей, крестов и корон, качаются, шумят и звенят.
   Илиа Бруш, миновав древнюю  ограду,  прошел  в  квартал,  где  мясники,
торговцы  требухой  и  колбасники   имеют   свои   заведения,   и   потом,
прогуливаясь, очутился  перед  собором.  Его  колокольня  имела  претензию
подниматься выше  страсбургской  колокольни.  Эта  честолюбивая  претензия
рушилась, как и многие другие, более скромные: было доказано,  что  высота
вюртембергского шпиля не превышает трехсот тридцати семи футов [колокольня
страсбургского собора поднимается на высоту около четырехсот футов].
   Илиа Бруш не был альпинистом, ему  не  пришло  в  голову  подняться  на
колокольню, откуда его взгляд мог бы охватить город  и  прилегающие  поля.
Если бы он это сделал, за ним наверняка последовал бы неизвестный, который
не покидал его, стараясь оставаться  незамеченным.  По  крайней  мере,  он
сопровождал  Бруша  и  тогда,  когда  тот  вошел  в  собор   и   удивлялся
дарохранительнице   [предмет   церковной   утвари,    употребляемый    при
богослужении],  которую  французский  путешественник   Дюруи   сравнил   с
бастионом, с ячейками и машикулями [навесные бойницы, закрытые сверху и  с
боков], а также любовался сиденьями на хорах,  которые  художник  XV  века
населил изображениями знаменитых особ той эпохи.
   Преследуемый и преследующий прошли мимо  городской  ратуши,  почтенного
здания XII века, и снова спустились к реке.
   Прежде чем пройти на набережную, Илиа  Бруш  остановился  на  несколько
мгновений - посмотреть на компанию горожан,  взгромоздившихся  на  ходули;
этот вид спорта весьма уважают  в  Ульме,  хотя  он  и  не  предписан  его
обитателям в обязательном порядке, как  водится  еще  сейчас  в  старинном
университетском  городке  в  Тюбингене  из-за  влажной  и  изрытой  почвы,
затрудняющей обычное пешее хождение.
   Чтобы удобнее наслаждаться представлением,  участниками  которого  были
веселые молодые люди, юноши и девушки,  Илиа  Бруш  занял  место  в  кафе.
Незнакомец не замедлил усесться за соседний стол, и оба  приказали  подать
себе по кувшину знаменитого местного пива.
   Через десять минут они пустились в путь, но  уже  в  обратном  порядке.
Незнакомец теперь шел вперед скорым шагом. Когда Илиа Бруш, следуя за  ним
без всяких подозрений, пришел к барже, то нашел  там  посетителя,  который
сидел с таким видом, как будто дожидается очень давно.
   Было  еще  совсем  светло.  Илиа  Бруш  издалека  заметил  непрошенного
посетителя, комфортабельно усевшегося на заднем ящике с желтым чемоданом у
ног. Очень удивившись, он ускорил шаг.
   - Простите, сударь, - сказал  он,  прыгая  в  лодку,  -  вы,  по-моему,
ошиблись?
   - Ничуть, - ответил незнакомец. - Именно с вами я желаю говорить.
   - Со мной?
   - С вами, господин Илиа Бруш.
   - О чем?
   - Хочу сделать вам предложение.
   - Предложение! - вскричал крайне удивленный рыболов.
   - И даже превосходное предложение, - уверил незнакомец, который  жестом
пригласил собеседника сесть.
   По правде, это приглашение было не  совсем  приличным,  так  как  не  в
обычае предлагать сесть тому, кто принимает  вас  у  себя.  Но  посетитель
говорил  с  такой  решительностью  и  спокойной  уверенностью,   что   это
подействовало на Илиа Бруша. Не говоря ни слова, он повиновался.
   - Я, как и все, - снова заговорил незнакомец,  -  знаю  ваш  проект  и,
следовательно, знаю, что вы рассчитываете спуститься по  Дунаю,  существуя
исключительно за счет рыбной ловли. Я сам страстный  любитель  рыболовного
искусства и хочу быть кровно заинтересованным в вашем предприятии.
   - Каким образом?
   - Я и собираюсь сказать это вам. Но сначала позвольте  предложить  один
вопрос. В какую сумму оцениваете вы стоимость рыбы, которую  предполагаете
поймать в продолжение путешествия?
   - Что может принести мне рыбная ловля?
   - Да. Я подразумеваю то, что вы продадите, не считая того, что  съедите
сами.
   - Может быть, сотню флоринов.
   - Я предлагаю пятьсот.
   - Пятьсот флоринов! - вскричал ошеломленный Илиа Бруш.
   - Да, пятьсот флоринов, и плачу вперед.  Илиа  Бруш  был  поражен  этим
странным предложением, и, видимо, взгляд его был так красноречив, что  его
собеседник ответил на мысль, не высказанную рыболовом.
   - Успокойтесь, господин Бруш. Я в здравом уме.
   - Но тогда какова же ваша цель? - спросил мало убежденный лауреат.
   - Я вам это сказал, - объяснил  незнакомец.  -  Я  хочу  интересоваться
вашими успехами, даже присутствовать при них. А  потом,  есть  и  волнение
игрока. Оценив ваши шансы в пятьсот флоринов, я буду  наслаждаться,  видя,
как эта сумма возвращается ко  мне  частями  по  вечерам  после  окончания
продажи.
   - По вечерам? - настойчиво переспросил Илиа Бруш. - Значит,  вы  имеете
намерение отправиться со мной?
   - Безусловно, - ответил незнакомец. - Разумеется, мой проезд не  входит
в наши условия и будет оплачен тапкой же суммой в  пятьсот  флоринов,  что
составит в целом тысячу флоринов, полностью оплаченных авансом.
   - Тысяча флоринов! - повторил Илиа Бруш, все более и более изумляясь.
   Конечно, предложение было соблазнительное. Но, надо  полагать,  рыболов
предпочитал одиночество, так как коротко ответил:
   - Сожалею, сударь! Я отказываюсь!
   Перед таким  категорическим  ответом,  высказанным  решительным  тоном,
приходилось только уступить. Но,  без  сомнения,  не  таково  было  мнение
страстного любителя рыбной ловли, который совсем не казался обескураженным
ясностью отказа.
   - Вы позволите мне, господин Бруш, узнать причину? -  спокойно  спросил
он.
   - Мне нечего объяснять. Я отказываю, и все тут. Я думаю, это мое право,
- отвечал Илиа Бруш, начиная проявлять нетерпение.
   - Конечно, это ваше право, - продолжал его собеседник,  не  трогаясь  с
места. - Но и я в своем праве, когда прошу  вас  объяснить  мотивы  вашего
решения. Мое предложение отнюдь не является нелюбезным, и, естественно, со
мной надо обращаться вежливо.
   Эти слова были сказаны  без  всякой  угрозы,  но  таким  твердым,  даже
авторитетным тоном, что Илиа  Бруш  был  поражен.  Он  не  только  дорожил
уединением, он, без сомнения,  еще  больше  старался  избежать  нескромных
расспросов.
   - Вы правы, сударь, - молвил он. - Я вам прежде всего  скажу,  что  мне
просто совестно вовлекать вас в такую невыгодную операцию.
   - Это мое дело.
   - Но также и мое, потому что я намерен удить не более часа ежедневно.
   - А остальное время?
   - Я буду грести, чтобы ускорить ход моего судна.
   - Значит, вы спешите?
   Илиа Бруш кусал себе губы.
   - Спешу или нет, - сухо ответил он, - но это так. Вы должны понять, что
принимать при таких условиях пятьсот флоринов - настоящее воровство.
   - Ничуть, раз я предупрежден, - настаивал покупатель, не  теряя  своего
непоколебимого спокойствия.
   - Все-таки, - возразил Илиа Бруш, - я не хочу быть  вынужденным  ловить
рыбу каждый день, хотя бы и в течение часа. Нет, я не могу принять на себя
такое обязательство. Я намерен действовать по своей фантазии. Я хочу  быть
свободным.
   - Вы и будете, - объявил незнакомец. -  Вы  станете  удить,  когда  вам
захочется, и только тогда. Это даже увеличит  прелесть  игры.  Впрочем,  я
знаю, вы достаточно искусны, чтобы двумя или тремя  счастливыми  забросами
принести мне выгоду, и я все же рассматриваю эту сделку, как превосходную.
Я настаиваю на своем  предложении:  пятьсот  флоринов  за  рыбу  и  тысяча
флоринов, включая проезд.
   - А я настаиваю на своем отказе.
   - Ну, тогда я вновь повторяю свой вопрос: почему? В такой настойчивости
было что-то неуместное.
   Илиа Бруш, по природе очень спокойный, начал терять терпение.
   - Почему? - более живо ответил он. - Я, кажется, вам уже  сказал.  И  я
добавляю, раз вы требуете, что я не хочу никого на борту. Я думаю,  никому
не запрещено любить одиночество.
   - Конечно, -  согласился  его  собеседник,  не  показывая  ни  малейших
признаков того, что намерен оставить скамейку, к которой точно  прирос.  -
Но со мной вы и будете один. Я не тронусь с  места  и  даже  не  скажу  ни
слова, если вы поставите мне такие условия.
   - А ночью? - возразил Илиа Бруш, которого стал разбирать гнев. - Уж  не
думаете ли вы, что двоим будет удобно в моей каюте?
   - Она достаточно велика для двоих,  -  сказал  незнакомец.  -  Впрочем,
тысяча флоринов может несколько вознаградить за тесноту.
   - Я не знаю, может она или нет, - отпарировал Илиа Бруш,  все  более  и
более раздражаясь. - Нет, сто раз нет, тысячу раз нет. Это ясно, по-моему.
   - Очень ясно, - согласился незнакомец.
   - Итак? - спросил Илиа Бруш, указывая рукой на набережную.
   Но его собеседник, казалось, не понял столь ясного жеста. Он вытащил из
кармана трубку и начал заботливо раскуривать. Такой  апломб  взбесил  Илиа
Бруша.
   - Вы хотите, чтобы я вас высадил на землю? - вне себя вскричал он.
   Незнакомец кончил раскуривать трубку.
   - Вы будете не правы, - молвил он, и в голосе его не было  ни  малейшей
боязни. - И  вот  вам  три  довода.  Первый:  драка  не  замедлит  вызвать
вмешательство полиции.  Нас  обоих  заставят  отправиться  к  полицейскому
комиссару,  чтобы  мы  объявили  наши  имена  и  фамилии  и  отвечали   на
нескончаемые вопросы. Это совсем не забавно,  признаюсь,  и,  кроме  того,
такое приключение совсем не ускорит ваше путешествие, как вы того хотите.
   Рассчитывал ли упрямый любитель рыбной ловли на этот аргумент?  Если  у
него был такой расчет,  он  оправдался.  Внезапно  укрощенный  Илиа  Бруш,
казалось, решил выслушать защитительную речь до конца.  Впрочем,  речистый
оратор, очень занятый разжиганием трубки, не заметил эффекта  своих  слов.
Он собирался продолжать свои доказательства, но в  этот  самый  момент  на
баржу  спрыгнул  второй  посетитель,  приближения  которого   Илиа   Бруш,
поглощенный спором, не заметил.  Вновь  пришедший  носил  форму  немецкого
жандарма.
   - Господин Илиа Бруш? - спросил этот представитель публичной власти.
   - Это я, - ответил спрошенный.
   - Ваши документы, пожалуйста.
   Вопрос упал как камень в середину спокойного  болота.  Илиа  Бруш  был,
видимо, уничтожен.
   - Мои документы? - забормотал он. - Но у меня нет документов,  если  не
считать конвертов от адресованных  мне  писем  и  квитанций  в  уплату  за
квартиру, где я жил в Сальке. Этого достаточно?
   - Это не документы,  -  строго  возразил  жандарм.  -  Свидетельство  о
крещении,  проездной  служебный  билет,  рабочая  книжка,  паспорт  -  вот
документы! Есть у вас что-нибудь в этом роде?
   - Абсолютно ничего, - в отчаянии признался Илиа Бруш.
   - Это печально для вас, - пробормотал жандарм, который,  казалось,  был
искренне раздосадован необходимостью прибегнуть к суровым мерам.
   - Для меня! - протестовал рыболов. -  Но  прошу  вас  поверить,  что  я
честный человек.
   - Я в этом убежден, - заявил жандарм.
   - И я ничего и никого не боюсь. Меня, наконец,  хорошо  знают.  Ведь  я
лауреат последнего рыболовного конкурса "Дунайской лиги" в Зигмарингене, о
котором говорила вся печать, и даже здесь я, конечно, найду поручителей.
   - Будьте спокойны, они найдутся, - заверил жандарм. - А пока я вынужден
попросить вас последовать  к  комиссару,  который  удостоверится  в  вашей
личности.
   - К комиссару! - вскричал Илиа Бруш. - Но в чем меня обвиняют?
   - Совершенно ни в чем, - объяснил жандарм. - Но только я  имею  приказ.
Мне предписано наблюдать за рекой и приводить к  комиссару  всех,  у  кого
бумаги окажутся не в порядке. Вы на реке? Да. Имеете бумаги? Нет.  Ну  что
ж, я вас увожу. Остальное меня не касается.
   - Но это оскорбление! - в отчаянии протестовал Илиа Бруш.
   - Пусть так,  -  флегматично  заявил  жандарм.  Кандидат  в  пассажиры,
убедительную речь которого внезапно прервали, прислушивался к разговору  с
таким вниманием, что у него даже погасла трубка. Он решил,  что  для  него
пришел момент вмешаться.
   - А если я поручусь за господина Илиа Бруша, - сказал он, - этого будет
достаточно?
   - Ну, еще посмотрим, - произнес жандарм. - Кто вы такой?
   -  Вот  мой  паспорт,  -  ответил  любитель  рыбной  ловли,  протягивая
развернутый лист.
   Жандарм пробежал документ глазами, и его обращение сразу изменилось.
   - Это совсем другое дело, - сказал он. Он  бережно  свернул  паспорт  и
протянул владельцу. После этого  выпрыгнул  на  берег  и  сказал,  отвесив
почтительный поклон компаньону Илиа Бруша:
   - До свиданья, господа!
   Илиа Бруш, удивленный как внезапностью  этого  неожиданного  инцидента,
так и его разрешением, следил глазами за отступавшим неприятелем.
   А в это время его спаситель, начав нить своего  рассуждения  с  пункта,
где оно было прервано, продолжал неумолимо:
   - Второй мотив, господин Бруш, это тот, что  по  причинам,  вам,  может
быть, неизвестным, за рекой тщательно следят, как вы  в  этом  только  что
убедились. Надзор станет еще более строгим по мере  того,  как  вы  будете
спускаться вниз, и даже усилится,  если  только  это  возможно,  когда  вы
будете пересекать  Сербию  и  болгарские  провинции  Оттоманской  империи,
страны, охваченные смутой и даже официально находящиеся в состоянии  войны
с 1 июля. Я полагаю, что еще немало инцидентов случится на  вашем  пути  и
что вы не будете досадовать, если  к  вам,  в  случае  надобности,  придет
помощь  честного  горожанина,  который,  к  счастью,  обладает   некоторым
влиянием.
   Искусный оратор мог  надеяться,  что  этот  второй  аргумент,  ценность
которого сейчас была доказана, окажется очень  убедительным.  Но  он,  без
сомнения, не рассчитывал на такой  полный  успех.  Илиа  Бруш,  совершенно
убежденный, только и искал случая уступить. Затруднение  состояло  лишь  в
том, чтобы найти удобный предлог для отступления.
   - Третья и последняя  причина,  -  продолжал,  между  тем,  кандидат  в
пассажиры, - это та, что я обращаюсь к вам  от  имени  вашего  президента,
господина  Миклеско.  Так  как   вы   поставили   свое   предприятие   под
покровительство "Дунайской лиги", то она, по меньшей  мере,  должна  иметь
наблюдение    за    его    выполнением,    чтобы     иметь     возможность
засвидетельствовать,  в  случае  нужды,  соблюдение  его  условий.   Когда
господин  Миклеско  узнал  о  моем  намерении  составить  вам  компанию  в
путешествии, он дал мне почти официальный мандат в этом смысле. Я  сожалею
о том, что, не предвидя вашего  непонятного  сопротивления,  отказался  от
рекомендательного письма, которое он мне предлагал для вас.
   Илиа Бруш испустил вздох облегчения. Мог  ли  найтись  лучший  предлог,
чтобы согласиться на то, от чего он так яростно отказывался?
   - Нужно было сказать об этом! - вскричал он. - Это совсем другое  дело,
и я виноват в том, что так долго отклонял ваши предложения.
   - И так, вы их принимаете?
   - Я принимаю.
   - Очень хорошо - сказал любитель ужения,  добившийся  исполнения  своих
желаний, и вытащил из кармана несколько банковых  билетов.  -  Вот  тысяча
флоринов.
   - Нужна расписка? - спросил Илиа Бруш.
   - Если это вас не затруднит.
   Рыболов вытащил из ящика чернила, перо и записную  книжку,  из  которой
вырвал листок, потом  при  последнем  свете  дня  начал  писать  расписку,
которую в то же время громко читал.
   - "Получил в уплату за рыбу, которую я поймаю на удочку в течение моего
настоящего путешествия, и в уплату за проезд  от  Ульма  до  Черного  моря
сумму в тысячу флоринов от господина..." От  господина?..  -  повторил  он
вопросительным тоном, подняв перо.
   Пассажир Илиа Бруша снова принялся раскуривать трубку.
   - Йегера, Вена, Лейпцигерштрассе, номер  сорок  три,  -  отвечал  он  в
промежутке между двумя затяжками табаку.





   Из различных стран земного шара, которые с начала исторического периода
особенно подвергались военным испытаниям, - если  бы  только  какая-нибудь
страна могла похвалиться тем, что она извлекала из  этого  хоть  маленькую
пользу! - нужно  упомянуть  в  первую  очередь  Юг  и  Юго-Восток  Европы.
Вследствие географического положения эти страны,  вместе  с  частью  Азии,
заключенной между Черным морем  и  Индом,  являлись  ареной,  где  роковым
образом сталкивались соперничавшие расы, населяющие старый материк.
   Финикийцы, греки, римляне, персы, гунны, готы, славяне, мадьяры,  турки
и многие другие спорили за право владеть этими злополучными странами.  Там
проходили племена, чтобы потом осесть в Центральной или  Западной  Европе,
где, после медленного развития, они породили современные национальности.
   Если судить по многочисленным пророчествам ученых, будущее улыбается им
не больше,  чем  их  трагическое  прошлое.  По  этим  пророчествам  желтое
нашествие обязательно  приведет  когда-нибудь  к  резне,  какие  бывали  в
древности или в средние века.  Когда  придет  такой  день,  Южная  Россия,
Румыния, Сербия, Болгария, Венгрия и даже Турция, удивленная тем,  что  ей
приходится играть такую роль (если только  страна,  которую  так  называют
сегодня, будет еще в эту эпоху под властью сынов Османа [сынами  Османа  в
старину называли турок], в силу  обстоятельств  станут  передовым  оплотом
Европы и вынесут первые удары.
   В ожидании  подобных  катастроф,  наступление  которых  представляется,
однако, весьма отдаленным, различные расы, в течение веков  наслаивавшиеся
одна на другую между Средиземным морем и Карпатами, кончили тем, что осели
со всем своим  добром,  и  в  восточных  странах  стал  утверждаться  мир,
относительный мир между так называемыми цивилизованными  нациями.  Местные
смуты,  грабежи,  убийства,  кажется,  с  этих  пор  ограничились   частью
Балканского полуострова, еще управляемой турками.
   Появившиеся впервые в Европе в 1356  году,  хозяева  Константинополя  в
1453 году, турки столкнулись  с  предшествующими  завоевателями,  которые,
придя прежде них из Центральной Азии  и  давно  уже  приняв  христианство,
начали  сливаться  с  туземными  народами  и  превращаться  в  устойчивые,
постоянные  нации.  В  постоянно   возобновлявшейся   вечной   борьбе   за
существование эти рождающиеся нации защищались  с  ожесточением,  которому
научились   у   других.   Славяне,   мадьяры,   греки,   кроаты,   тевтоны
противопоставили  турецкому  нашествию  живой  барьер,   который   местами
прогибался, но нигде не был полностью опрокинут.
   Задержанные  по  сю  сторону  Карпат  и  Дуная,  турки  оказались  даже
неспособными удержаться в  этих  границах,  и  так  называемый  "восточный
вопрос" [борьба великих держав в XVIII-XIX вв. за преобладающее влияние  в
Турции и на Балканах] есть история их векового отступления.
   В отличие от тех завоевателей, которые им предшествовали и которых  они
хотели  заменить,  этим  азиатским  мусульманам   никогда   не   удавалось
ассимилировать народы, подпавшие под их власть. Водворившись путем победы,
они  и  остались  победителями,  распоряжаясь,  как  господа  рабами.  При
различии религий такой метод  управления  мог  иметь  последствием  только
постоянные восстания угнетенных.
   В самом деле, история полна такими восстаниями, которые после  столетий
борьбы завершились в 1875  году  более  или  менее  полной  независимостью
Греции, Черногории, Румынии и Сербии. Что же касается других  христианских
народов, они продолжали терпеть владычество последователей Магомета.
   Это владычество в первые месяцы 1875 года было еще более  тяжелым,  чем
обычно. Под влиянием мусульманской реакции,  которая  тогда  торжествовала
при дворе султана, христиане Оттоманской империи были обременены налогами,
их убивали, подвергали тысяче мучений. Ответ не  заставил  себя  ждать!  В
начале лета снова поднялась Герцеговина.
   Отряды патриотов вышли на бой и  под  предводительством  таких  храбрых
командиров, как Пеко  Павлович  и  Любибратич,  отвечали  ударом  на  удар
посланных против них регулярных войск.
   Скоро пожар распространился, захватил Черногорию, Боснию, Сербию. Новое
поражение, которое турецкие войска потерпели в ущельях Дуга в январе  1876
года, воспламенило мужество патриотов, и народный гнев начал подниматься в
Болгарии.  Как   всегда,   он   начался   скрытыми   заговорами,   тайными
объединениями, где собиралась пылкая молодежь страны.
   В этих тайных сообществах быстро выделялись  вожди  и  утверждали  свой
авторитет  над  более  или  менее  многочисленными  товарищами,   одни   -
красноречием, другие - силой ума или горячностью патриотизма.
   Группы создавались в короткое время,  и  в  каждом  городе  все  группы
объединялись в одну.
   В  Рущуке  [теперь  этот  город  носит  название  Русе],   значительном
болгарском центре, расположенном на берегу Дуная почти напротив румынского
города Журжево [теперь  Джурджу],  наибольший  авторитет  завоевал  лоцман
Сергей Ладко. Заговорщики не могли сделать лучший выбор.
   Достигший примерно тридцати лет, высокого роста, белокурый,  как  истый
северный славянин, геркулесовской силы, необыкновенной ловкости, привычный
ко всяким телесным упражнениям, Сергей  Ладко  обладал  всеми  физическими
качествами, которые так нужны командиру. Но, что было важнее,  он  имел  и
моральные  качества,  необходимые   для   вождя:   энергию   в   решениях,
благоразумие при выполнении, страстную любовь к своей стране.
   Сергей Ладко родился в Рущуке, где изучил профессию дунайского лоцмана,
и покидал город только для того, чтобы проводить в Вену или еще  выше  или
ниже - к волнам Черного моря - баржи и  шаланды,  которые  доверялись  его
превосходному знанию великой реки. В промежутках между этими  полуречными,
полуморскими плаваниями он посвящал свои досуги ужению и, пользуясь своими
исключительными природными данными, достиг удивительной  ловкости  в  этом
искусстве, доходы от которого,  присоединенные  к  лоцманскому  заработку,
обеспечивали ему полное довольство.
   Работа лоцмана и страсть к рыболовству вынуждали Ладко проводить четыре
пятых жизни на реке, и он стал  считать  воду  родной  стихией.  Переплыть
Дунай, который у Рущука широк, как морской пролив, он считал просто игрой,
и не счесть было спасенных этим отважным пловцом.
   Такое достойное и честное существование еще  до  антитурецких  волнений
сделало Сергея Ладко популярным в Рущуке.  Бесчисленны  были  его  друзья,
которых он иногда даже не знал. Можно было бы даже сказать, что эти друзья
составляли все городское население, если бы не существовал Иван Стрига.
   Он был уроженцем Болгарии, этот Иван Стрига,  как  и  Сергей  Ладко,  с
которым, однако, у Стриги не было ничего общего.
   Наружность их была совершенно различна, но в паспорте, который содержит
лишь общие приметы,  пришлось  бы  употребить  одинаковые  термины,  чтобы
описать и того и другого.


   Так же как и Ладко, Стрига был  высок,  широк  в  плечах,  силен,  имел
белокурые волосы и бороду. У него  также  были  голубые  глаза.  Но  этими
общими  чертами  и  ограничивалось  сходство.  Насколько  лицо  одного   с
благородными  чертами  выражало  откровенность  и  сердечность,  настолько
грубые черты другого говорили о лукавстве и холодной жестокости.
   В нравственном отношении различие еще более увеличивалось. В  то  время
как Ладко жил открыто, никто  не  мог  сказать,  как  добывает  Стрига  то
золото, которое он тратил, не считая. Так  как  об  этом  ничего  не  было
известно, людское воображение  давало  себе  полную  волю.  Говорили,  что
Стрига предатель своей страны и народа, служит наемным шпионом у  турецких
угнетателей; говорили, что к занятию шпионажем он  добавляет  контрабанду,
когда представляется случай,  и  что  всевозможные  товары  переправляются
благодаря ему с румынского берега, на  болгарский  и  обратно  без  уплаты
таможенных сборов; говорили даже, покачивая головой, что всего  этого  еще
мало и что Стрига обычно добывает средства грабежом  и  разбоем;  говорили
еще... Но чего не скажут? По правде, никто ничего не  знал  о  делах  этой
подозрительной личности, и, если обидные  предположения  публики  отвечали
действительности, он, во всяком случае,  был  очень  ловок  и  никогда  не
попадался.
   Впрочем, об этих предположениях говорили друг другу по  секрету.  Никто
не рискнул бы громко сказать слово против человека,  жестокость  и  цинизм
которого всех устрашали. Стрига мог притворяться,  что  не  знает  мнения,
какое о  нем  создалось,  и  приписывать  всеобщему  восхищению  дружеское
расположение, которое многие выказывали ему из трусости;  он  проходил  по
городу, как завоеватель, и возмущал его скандалами и  оргиями  в  компании
самых развращенных городских обитателей.
   Между таким субъектом и Ладко, который вел совсем другой  образ  жизни,
не могло быть никаких отношений, и, в самом деле,  они  знали  друг  друга
только понаслышке. Логически рассуждая, так должно  было  и  остаться.  Но
судьба смеется над тем, что  мы  зовем  логикой,  и,  видно,  где-то  было
предписано, что  эти  два  человека  встретились  лицом  к  лицу  и  стали
непримиримыми противниками.
   Натче Грегоревич, известной всему городу  своей  красотой,  исполнилось
двадцать лет. Сначала с матерью, потом  одна,  она  жила  по  соседству  с
Ладко, который знал ее с детства. В течение  долгого  времени  в  доме  не
хватало мужской руки. За пятнадцать лет до начала нашего рассказа отец пал
под ударами турок, и воспоминание  об  этом  отвратительном  убийстве  еще
заставляло  дрожать  от  негодования  угнетенных,   но   не   порабощенных
патриотов. Его вдова,  вынужденная  рассчитывать  только  на  себя,  смело
принялась за  работу.  Опытная  в  искусстве  вязания  кружев  и  вышивок,
которыми у славян самая бедная крестьянка охотно украшает скромный  наряд,
она сумела обеспечить свое существование.
   Для бедняков особенно мрачными являются периоды смуты,  и  не  раз  уже
кружевница страдала бы от постоянной анархии в  Болгарии,  если  бы  Ладко
тайно не приходил ей на помощь. Мало-помалу  большая  дружба  установилась
между молодым  человеком  и  двумя  женщинами,  которые  предлагали  юноше
убежище под своим мирным кровом во время его  досуга.  Часто  он  стучался
вечером в их дверь, и  часы  протекали  у  кипящего  самовара.  Иногда  он
предлагал в  благодарность  за  их  сердечный  прием  развлечение  в  виде
прогулок или рыбной ловли на Дунае.
   Когда умерла  госпожа  Грегоревич,  истощенная  беспрестанной  работой,
Ладко продолжал покровительствовать сироте. Это покровительство стало даже
более неусыпным, и благодаря ему никогда девушка не страдала от разлуки  с
матерью, которой она обязана была тем, что не погибла от голода.
   Итак, со дня на день любовь закрадывалась в сердца двух молодых  людей.
Они поняли это благодаря Стриге.
   Заметив ту, которую обычно называли "красавицей Рущука", Стрига увлекся
ею внезапно и яростно, что хорошо характеризовало его необузданную натуру.
Как человек, привыкший, чтобы  все  склонялись  перед  его  капризами,  он
явился к девушке и без всяких формальностей предложил ей руку.  Впервые  в
жизни он столкнулся с непобедимым сопротивлением. Натча с  риском  навлечь
на себя ненависть такого ужасного человека объявила, что ничто не заставит
ее решиться на подобное замужество. Стрига напрасно  возобновлял  попытки.
Он только добился, что при третьем предложении перед ним  наглухо  закрыли
дверь.
   Тогда его злоба перешла  границы.  Дав  волю  своей  дикой  натуре,  он
разразился  такими  проклятиями,  что  Натча  испугалась.  В  тревоге  она
поделилась своими опасениями с Сергеем Ладко, и доверие девушки зажгло его
гневом, таким же сильным, как испугавший ее гнев Ивана  Стриги.  Не  желая
ничего слушать, Ладко в  необычайно  резких  выражениях  бранил  человека,
осмелившегося поднять взор на Натчу.
   Однако Ладко дал себя успокоить. Последовало  туманное  объяснение,  но
результат его был совершенно ясен. Часом позднее Сергей и  Натча  радостно
обменялись первыми поцелуями жениха и невесты.
   Когда Стрига узнал новость, он чуть не умер от ярости. Он смело  явился
в дом Грегоревичей с оскорблениями и угрозами. Выброшенный железной рукой,
он понял, что отныне здесь есть мужчина, который будет защищать этот дом.
   Быть побежденным!.. Найти укротителя ему, Стриге, который так  гордился
своей атлетической силой!.. Этого унижения  он  не  мог  вынести  и  решил
отомстить. С несколькими авантюристами того же  сорта  он  поджидал  Ладко
вечером, когда тот поднимался с берега реки. На этот раз  дело  шло  не  о
простой Драке, а об умышленном убийстве. Нападающие размахивали ножами.
   Это новое нападение имело не больше успеха,  чем  предыдущее.  Действуя
веслом, как дубиной,  лоцман  отразил  нападение  противников,  и  Стрига,
преследуемый, был принужден постыдно бежать.
   Через год после свадьбы Сергея и Натчи, в начале 1876 года, разразились
события в Болгарии. Как ни была глубока любовь, которую питал Сергей Ладко
к жене, она не заставила его забыть долг перед родиной. Без  колебаний  он
присоединился к тем,  которые  начали  собираться  и  изыскивать  средства
прекратить несчастья родной страны.
   Прежде всего надо было  достать  оружие.  Многочисленные  молодые  люди
эмигрировали с этой целью, перебрались через реку, поселились в Румынии  и
даже в России. Среди них находился Сергей Ладко.  С  сердцем,  разрываемым
сожалениями, но твердый в исполнении долга, он отправился, оставив  далеко
от себя любимую,  подвергавшуюся  всем  опасностям,  угрожающим  во  время
революции жене партизанского вождя.
   В это время ему пришло на ум воспоминание о Стриге, еще увеличившее его
опасения. Не воспользуется ли бандит  отсутствием  счастливого  соперника,
чтобы поразить его в том, что ему дороже всего? В  самом  деле,  это  было
возможно. Но Сергей Ладко не  стал  считаться  с  этой  законной  боязнью.
Впрочем, Иван Стрига, по-видимому, покинул страну несколько месяцев  назад
без намерения возвратиться.
   Судя по тому, что говорили в городе, он перебрался  куда-то  на  север.
Россказней было много, но они  оставались  несвязными  и  противоречивыми.
Общественное мнение обвиняло его во  всех  преступлениях,  но  в  точности
никто не знал ни об одном.
   Однако отъезд Стриги казался верным фактом, а  это  и  было  важно  для
Ладко.
   События оправдали его уверенность. Во время  его  отсутствия  ничто  не
угрожало безопасности Натчи.
   Вскоре после его возвращения появилась необходимость отправиться снова.
Вторая экспедиция обещала быть продолжительнее первой. До этого повстанцам
удавалось добывать только незначительное  количество  оружия.  Транспорты,
доставляемые из России, перевозились по сухопутью через Венгрию и Румынию,
то  есть  через  страны,  совсем  лишенные  в  то  время  железных  дорог.
Болгарские патриоты надеялись легче достигнуть желанного результата,  если
один из них отправится в Будапешт - собирать посылки с оружием, приходящие
по железной дороге, и перегружать его на  шаланды,  которые  будут  быстро
спускаться по Дунаю.
   Ладко, которому доверили это важное поручение, отправился в путь в  тот
же вечер. В компании одного соотечественника, который должен  был  вернуть
лодку на болгарский берег,  он  пересек  реку,  чтобы  достигнуть  столицы
Венгрии наиболее быстрым путем, через Румынию.  В  этот  момент  произошел
случай, который заставил очень призадуматься посланца, заговорщиков.
   Его компаньон и он находились не дальше пятидесяти  метров  от  берега,
как раздался выстрел. Пуля  была,  очевидно,  предназначена  им,  так  как
просвистела мимо их ушей; лоцман в этом почти не  сомневался,  тем  более,
что в стрелке, неясно видном  в  сумерках,  он  как  будто  узнал  Стригу.
Значит, тот вернулся в Рущук?
   Смертельная тоска,  которую  Ладко  испытал  при  этом  осложнении,  не
поколебала его решимости. Прежде всего родине он должен пожертвовать  свою
жизнь. Он знал также,  что,  если  нужно,  он  пожертвует  для  нее  своим
счастьем, в тысячу раз более драгоценным. При звуке ружейного выстрела  он
упал на дно лодки. Но это была военная хитрость, предназначенная для того,
чтобы избежать новой атаки, и эхо еще не перестало звучать в поле, как его
рука, сильнее опираясь  на  весло,  быстрее  погнала  лодку  к  румынскому
берегу, в Журжево, огни которого блестели в сгущающемся мраке.
   Прибыв к месту назначения, Ладко деятельно занялся  выполнением  своего
поручения.
   Он вошел в  сношения  с  посланцами  русского  царя,  одни  из  которых
оставались на русской границе, а другие пробрались  инкогнито  в  Будапешт
или Вену. Несколько шаланд, нагруженных благодаря его  заботам  оружием  и
боеприпасами, спустились по течению Дуная.
   Он часто получал от Натчи письма, посылаемые на его вымышленное  имя  и
передаваемые на румынскую территорию под  покровом  ночи.  Вести,  сначала
добрые, под конец стали очень беспокойными.  Натча,  правда,  не  называла
имени Стриги. Казалось, она  даже  не  знала,  что  бандит  возвратился  в
Болгарию, и Ладко начал сомневаться в  обоснованности  своих  страхов.  Но
вскоре стало очевидно, что Стрига донес на него турецким  властям,  потому
что  полиция  ворвалась  в  его   жилище   и   сделала   обыск,   впрочем,
безрезультатный. Следовательно, он не должен был спешить с возвращением  в
Болгарию, так как это  оказалось  бы  подлинным  самоубийством.  Его  роль
знали, его выслеживали день и ночь, и  стоило  ему  показаться  в  городе,
чтобы его арестовали при первом же шаге. Арест у турок  означал  казнь,  и
Ладко вынужден был отказаться от возвращения на родину  до  того  времени,
когда широко развернется восстание и когда не будет опасений навлечь самые
худшие несчастья на себя и на  жену,  которую  пока  не  беспокоили.  Этот
момент не замедлил наступить. Болгария поднялась в мае. По мнению лоцмана,
это было слишком преждевременно.
   Но каково бы ни было его суждение на этот счет, он должен  был  спешить
на помощь своей стране. Поезд доставил его в Сомбор, последний  венгерский
город на железной дороге, наиболее близкий к Дунаю. Там он сядет на судно,
и ему только останется отдаться на волю течения.
   Известия,  которые  он  получил  в  Сомборе,  заставили  его   прервать
путешествие. Его опасения оказались чересчур верны.  Болгарская  революция
была раздавлена в  зародыше.  Турки  уже  сконцентрировали  многочисленные
войска в обширном треугольнике, вершинами которого  были  Рущук,  Видин  и
София, и их железная рука тяжко легла на несчастную Болгарию.
   Ладко вынужден был вернуться назад и  ждать  лучших  дней  в  маленьком
городке, где он устроился на жительство.
   Письма Натчи, которые он вскоре  получил,  показали  ему  невозможность
принять иное решение. За его домом следили больше, чем когда-либо, и Натча
оказалась настоящей пленницей; больше, чем когда-либо, его подстерегали, и
приходилось   в   общих   интересах    старательно    воздерживаться    от
неблагоразумных поступков.
   Ладко изнывал от  нетерпения  в  своем  бездействии;  пересылка  оружия
сделалась невозможной после неудачи восстания  и  сосредоточения  турецких
отрядов на берегу реки. Но это ожидание, тягостное само по себе, сделалось
для него совершенно невыносимым, когда в конце июня он  перестал  получать
известия от своей Натчи.
   Он не знал, что и подумать, и его  беспокойство  сменилось  мучительной
тоской по мере того, как шло время. Действительно, он вправе был опасаться
всего. Первого июля Сербия официально объявила войну султану, и с тех  пор
дунайскую  область  наводнили  войска,  постоянные  передвижения   которых
сопровождались самыми ужасными насилиями. Оказалась ли Натча в числе жертв
этой смуты, или, быть может, турецкие власти заключили ее  в  тюрьму,  как
заложницу или как предполагаемую сообщницу своего мужа?
   После  месяца  такого  молчания  он  не  мог  больше  терпеть  и  решил
пренебречь всеми опасностями и проникнуть в  Болгарию,  чтобы  узнать  его
истинную причину.
   Но в интересах самой Натчи ему  нужно  было  действовать  благоразумно.
Бессмысленно  рисковать  попасть  в  руки  турецких  часовых,   если   его
возвращение не принесет пользы, если он не сумеет  проникнуть  в  Рущук  и
свободно разгуливать там, невзирая  на  то,  что  его  подозревают.  Нужно
действовать  умно,  смотря  по  обстоятельствам.  В  худшем  случае,  если
придется быстро возвратиться за границу, он, по крайней мере, будет  иметь
радость прижать к сердцу жену.
   Несколько дней Сергей  Ладко  искал  разрешения  трудной  задачи.  Ему,
наконец, показалось, что он его нашел, и, не доверяясь никому,  немедленно
принялся за выполнение задуманного им плана.
   Удастся ли этот план? Это покажет будущее. Следовало, во всяком случае,
попытать судьбу, и вот почему утром 28 июля  1876  года  ближайшие  соседи
лоцмана, из которых никто не знал его настоящего  имени,  увидели  наглухо
закрытым маленький домик, где он одиноко проживал в последние месяцы.
   Каков был план Ладко, каким опасностям он шел  навстречу,  пытаясь  его
осуществить, каким образом события в Болгарии, и  в  частности  в  Рущуке,
оказались связанными с соревнованием удильщиков в  Зигмарингене,  читатель
узнает при  дальнейшем  чтении  этого  ничуть  не  вымышленного  рассказа,
главные герои которого еще живут в наши дни [роман Жюля  Верна  "Дунайский
лоцман" был написан в последние годы жизни писателя] на берегах Дуная.





   Положив расписку в карман, господин Йегер начал  устраиваться.  Получив
разрешение расположиться на кушетке, он  исчез  в  каюте,  унося  чемодан.
Десять минут спустя он вышел из  нее,  преобразившись  с  головы  до  ног.
Одетый, как настоящий рыболов - грубая куртка, высокие  сапоги,  шапка  из
меха выдры, - он казался копией Илиа Бруша.
   Господин  Йегер  был  немного  удивлен,  что  за  время  его   краткого
отсутствия хозяин покинул баржу. Верный взятому на себя обязательству,  он
не позволил себе ни одного вопроса, когда тот вернулся через  полчаса.  Но
без хлопот со своей стороны он узнал, что Илиа Бруш  счел  долгом  послать
несколько писем в газеты, чтобы объявить о своем прибытии  в  Ратисбон  на
следующий день и в Нейштадт послезавтра  вечером.  Теперь,  когда  в  игру
вмешались  интересы  господина  Йегера,  не  следовало,  в   самом   деле,
пренебрегать публичными встречами, как получилось в Ульме. Илиа Бруш  даже
выразил сожаление, что он не сможет остановиться  в  городах,  которые  он
минует  до  Нейштадта,  а  именно  в  Нейбурге  к  Ингольштадте,  довольно
значительных пунктах. К несчастью, эти остановки не входили в его план,  и
он принужден от них отказаться.
   Господин Йегер был восхищен заботой о его выгоде и не  показал  досады,
что им не придется остановиться в Нейбурге и  Ингольштадте.  Напротив,  он
одобрил своего хозяина и еще раз заявил, что ничуть не желает стеснять его
свободу, как они условились.
   Два компаньона поужинали, сидя  Лицом  к  лицу  на  одной  из  скамеек.
Господин Йегер достал все из того же  неистощимого  чемодана  великолепный
окорок, и это произведение города Майнца было по достоинству оценено  Илиа
Брушем, который начал признавать, что его гость добрый малый.
   Ночь прошла без приключений. Перед восходом  солнца  Илиа  Бруш  поднял
якорь, не смущая глубокого  сна,  в  который  был  погружен  его  приятный
пассажир.
   В Ульме, где Дунай покидает  маленькое  королевство  Вюртемберг,  чтобы
перебраться в Баварию, это  очень  скромная  река.  Дунай  еще  не  принял
больших притоков, которые увеличивают его мощь в нижнем течении,  и  ничто
не предсказывает, что он сделается одной из самых значительных рек Европы.
   Быстрота течения, уже очень укротившегося, едва достигала одного лье  в
час. Барки всевозможных размеров, среди  которых  было  несколько  тяжелых
судов, нагруженных до предела, спускались по течению, иногда помогая  себе
широкими парусами, раздуваемыми  северо-западным  ветром.  Погода  обещала
быть прекрасной, без дождя.
   Оказавшись посреди  потока,  Илиа  Бруш  принялся  действовать  веслом,
ускоряя бег суденышка. Несколько часов спустя проснувшийся господин  Йегер
нашел его за этим занятием, и рыболов  предавался  ему  до  вечера,  кроме
короткого перерыва для завтрака,  во  время  которого  спуск  по  реке  не
прекращался. Пассажир не сделал никакого замечания и если удивлялся  такой
поспешности, то делал это про себя.
   Мало слов было сказано во время этого дня. Илиа Бруш энергично греб.  А
господин Йегер наблюдал за судами, бороздившими Дунай, с таким  вниманием,
которое, конечно, удивило бы его хозяина, если бы тот был  менее  поглощен
своим занятием; иногда же Йегер пробегал взглядом по обоим берегам  Дуная.
Эти берега значительно понизились. Река даже частью  расширилась  за  счет
окрестностей. Левый берег, наполовину затопленный, уже  нельзя  было  ясно
различать; по правому же  берегу,  искусственно  поднятому  для  прокладки
железной дороги, бежали поезда, пыхтели  паровозы,  смешивая  свой  дым  с
дымом пароходов, колеса которых били по воде с большим шумом.
   У Оффингена,  перед  которым  прошли  после  полудня,  железная  дорога
уклонилась к югу, решительно уйдя от реки, и правый берег, в свою очередь,
превратился в обширные болота,  которым  не  видно  было  конца.  Ночевать
остановились в Диллингене.
   На следующий день, после такого же трудного перехода, как и предыдущий,
якорь  бросили  в  пустынной  местности,  в  нескольких  километрах   выше
Нейбурга, и снова, когда наступил  рассвет  15  августа,  баржа  уже  была
посреди потока.
   Как раз на вечер этого дня Илиа Бруш назначил прибытие в Нейштадт. Было
бы стыдно  явиться  туда  с  пустыми  руками.  Погода  благоприятствовала,
переход оказался значительно короче, чем предшествующие, и Илиа Бруш решил
заняться рыбной ловлей.
   Утром он тщательно проверил свои снасти. Его компаньон, сидя  на  корме
баржи, с  интересом  следил  за  его  приготовлениями,  как  и  полагается
истинному любителю.
   Работая, Илиа Бруш не пренебрегал разговором.
   -  Сегодня,  как  видите,  господин  Йегер,  я  рассчитываю  удить,   и
приготовления к ловле немного затянулись. Рыбы недоверчивы по натуре, и не
может быть слишком много предосторожностей, чтобы их  привлечь.  Некоторые
из них крайне хитры, и среди них линь. С ним надо сражаться хитростью  же,
и губы у него такие жесткие, что он может оборвать лесу.
   - Не слишком замечательная  рыба  линь,  как  мне  кажется,  -  заметил
господин Йегер.
   - Нет, потому что он предпочитает болотистую воду, и  она  придает  его
мясу неприятный вкус.
   - А щука?
   - Щука превосходна, - объявил Илиа Бруш, -  но  при  условии,  что  она
весит не менее пяти-шести фунтов, а в  маленьких  одни  кости.  Во  всяком
случае, щуку нельзя поместить в разряд хитрых, умных рыб.
   - В самом деле,  господин  Бруш?  Итак,  акулы  пресной  воды,  как  их
называют...
   - Так же глупы, как  акулы  соленой  воды,  господин  Йегер.  Настоящие
скоты, на том же уровне, как  акулы  и  угри!  Их  ловля  может  доставить
выгоду, но славу - никогда... Как заметил один тонкий  знаток,  это  рыбы,
"которые ловятся", а не такие, "которых ловят".
   Господину  Йегеру  осталось  только  удивляться  такому   убедительному
рассуждению Илиа Бруша, а равно тщательному вниманию, с каким  он  готовил
свои снасти.
   Прежде всего, он взял удилище одновременно легкое  и  гибкое,  которое,
будучи согнуто до того, что чуть не ломалось,  снова  становилось  прямым,
как прежде. Это удилище состояло из двух колен; первое имело  в  основании
диаметр в четыре сантиметра и уменьшалось до сантиметра в том  месте,  где
начинался кончик из тонкого упругого дерева. Сделанное  из  орешника,  оно
имело больше четырех метров длины,  что  позволяло  рыболову,  не  покидая
берега, ловить рыб глубокой воды, таких, как лещ и красноперка.
   Илиа Бруш, показывая господину Йегеру крючки, которые он привязал  один
над другим к леске из флорентийской жилки, сказал:
   - Вы видите, господин Йегер, это крючки  номер  одиннадцатый,  с  очень
тонким стержнем. Для  плотвы  самая  лучшая  приманка  поджаренные  зерна,
проколотые с одной стороны и  очень  размягченные...  Ну!  Все  готово,  и
остается только попытать счастье.
   В то время как господин Йегер прислонился к кровле каюты,  рыболов  сел
на скамейку с подсачкой под рукой, потом забросил удочку после методичного
покачивания,  которому  нельзя  было  отказать  в   грациозности.   Крючки
погрузились  в  желтоватую  воду,  и  грузило  придало   им   вертикальное
положение,   что   является   наиболее   желательным,   по   мнению   всех
профессионалов. Над ними плавал поплавок из лебединого  пера,  который  не
смачивается водой и потому превосходен.


   Понятно, что глубокое молчание воцарилось в лодке с этого момента.  Шум
голосов отпугивает рыбу, да, впрочем, у серьезного  рыболова  есть  другое
занятие,  помимо  болтовни.  Он  должен  внимательно  следить   за   всеми
движениями поплавка и не упустить момент, когда следует подсекать добычу.
   В это утро Илиа Бруш мог  быть  довольным.  Он  не  только  поймал  два
десятка плотвы, но и дюжину карпов и несколько подлещиков.  Если  господин
Йегер в действительности был страстным любителем, каким он  старался  себя
показать, ему оставалось лишь восхищаться быстротой и точностью, с которой
его хозяин подсекал так, как это требовалось для данного сорта  рыбы.  Как
только он замечал, что рыба взяла, он остерегался тотчас  выводить  добычу
на поверхность воды, он давал ей походить в глубине и устать от  напрасных
усилий освободиться и показывал непоколебимое хладнокровие  -  необходимое
качество рыболова, достойного этого звания.
   Ужение закончилось около одиннадцати часов. В хорошее время года  рыба,
в самом деле, перестает клевать, когда солнце, поднимаясь до высшей точки,
заставляет блестеть поверхность воды.  Добыча,  впрочем,  была  достаточно
обильна.  Илиа  Бруш  даже  опасался,  что   ее   слишком   много,   из-за
незначительности городка Нейштадта, где баржа остановилась  в  пять  часов
вечера.
   Он ошибся. Человек двадцать пять или тридцать сторожили его появление и
приветствовали аплодисментами, как только причалило судно. Ему не пришлось
много хлопотать, и в несколько мгновений рыба  была  продана  за  двадцать
семь флоринов, которые Илиа Бруш  немедленно  вручил  господину  Йегеру  в
качестве первого дивиденда.
   Этот последний, сознавая,  что  не  имеет  никаких  прав  на  публичное
восхищение, скромно укрывался в каюте, где к нему присоединился Илиа Бруш,
отделавшись от своих восторженных почитателей. Нужно было, в  самом  деле,
не терять времени для сна, так как ночь предстояла очень  короткая.  Желая
добраться пораньше до Ратисбона, до которого  считалось  около  семидесяти
километров, Илиа Бруш  решил  отправиться  в  час  утра,  что  давало  ему
возможность поудить днем, несмотря на продолжительность перегона.
   Тридцать фунтов рыбы поймал Илиа  Бруш  до  полудня,  так  что  зеваки,
толпившиеся на  набережной  Ратисбона,  прождали  не  напрасно.  Энтузиазм
публики, видимо, увеличивался. Любителями был устроен  на  свежем  воздухе
аукцион, и тридцать фунтов рыбы принесли не менее  сорока  одного  флорина
лауреату "Дунайской лиги".
   Он и не мечтал о подобном успехе, и ему  пришла  в  голову  мысль,  что
господин Йегер, пожалуй, заключил превосходную сделку.  В  ожидании,  пока
это дело выяснится, он готов  был  вручить  сорок  один  флорин  законному
владельцу,  но  Илиа  Брушу  оказалось  невозможно  выполнить  свой  долг.
Господин  Йегер,  в  самом  деле,  скромно  оставил   баржу,   предупредив
компаньона, что его не  надо  ждать  ужинать  и  что  он  вернется  поздно
вечером.
   Илиа Бруш нашел вполне естественным, что господин Йегер хочет  посетить
город, который был в продолжение полустолетия местопребыванием  имперского
сейма. Может быть, он испытал бы меньше удовлетворения и больше удивления,
если бы мог видеть, каким занятиям предавался тогда пассажир, и если бы он
узнал его подлинное имя.
   "Господин Йегер, Вена, Лейпцигерштрассе, номер 43" -  послушно  написал
Илиа Бруш под диктовку незнакомца. Но этот последний очутился бы в большом
затруднении,  если  бы  рыболов  оказался  более  любопытным  и  если  бы,
предприняв со своей стороны расследование,  неприятность  которого  только
что испытал  на  себе,  он,  по  примеру  нескромного  жандарма,  попросил
господина Йегера предъявить документы.
   Илиа Бруш пренебрег предосторожностью, законность которой ему,  однако,
продемонстрировали, и это  пренебрежение  должно  было  повлечь  для  него
ужасные последствия.
   Какое  имя  немецкий  жандарм  увидел  на  паспорте,   показанном   ему
господином Йегером, никто не знал; но, если  это  было  действительно  имя
настоящего владельца паспорта, жандарм прочитал имя Карла Драгоша.
   Страстный любитель рыбной ловли и начальник дунайской  полиции  были  в
действительности одним и тем же человеком. Решившись попасть во что бы  то
ни  стало  в  лодку  Илиа  Бруша  и  предвидя   возможность   непобедимого
сопротивления, Карл Драгош заранее  принял  меры.  Вмешательство  жандарма
было подготовлено, и сцену разыграли, как в театре.
   Этот случай показал, что Карл Драгош действовал наверняка,  потому  что
Илиа Бруш рассматривал теперь  как  счастливый  случай  возможность  иметь
могущественного покровителя среди опасностей, которые перед ним открылись.
   Успех был такой полный, что Драгош даже смутился. Почему, прежде всего,
Илиа Бруш так сильно взволновался после приказа жандарма?  Почему  он  так
боялся быть вовлеченным в приключение  подобного  рода,  что  из-за  этого
страха даже пожертвовал любовью к  одиночеству,  причем  самая  сила  этой
любви представлялась чрезмерной? Честный человек, черт возьми,  не  боится
до такой степени появления перед полицейским комиссаром. Самое худшее, что
могло из этого выйти, - задержка на несколько часов, и когда не спешишь...
Правда, Илиа Бруш спешил, над чем тоже стоило пораздумать.
   Недоверчивый, как всякий хороший полицейский, Карл Драгош размышлял. Но
он был  достаточно  наделен  здравым  смыслом,  чтобы  придавать  значение
случайным обстоятельствам. Он просто регистрировал эти мелкие замечания  в
своей памяти и прилагал все силы своего ума к разрешению  более  серьезной
задачи, которую возложил на себя.
   Проект, который Карл Драгош приводил в исполнение, напросившись к  Илиа
Брушу в качестве пассажира, не зародился целиком в  его  мозгу.  Настоящим
творцом его был Михаил Михайлович, который, впрочем,  об  этом  совсем  не
подозревал. Когда этот веселый серб от нечего делать намекал  в  "Свидании
рыболовов", что лауреат "Дунайской лиги" может оказаться либо преследуемым
преступником, либо преследующим полицейским, Карл Драгош обратил серьезное
внимание на это предположение, брошенное наудачу. Конечно,  он  не  принял
его буквально. Он-то прекрасно знал, что между рыболовом и сыщиком  Карлом
Драгошем нет ничего общего. Следуя далее по аналогии,  он  соображал,  что
вероятность какой-либо связи между рыболовом и разыскиваемым  преступником
бесконечно мала. Но если ничего не случилось, то из этого не следует,  что
ничего не может случиться. Карл Драгош  тотчас  подумал,  что  благодушный
серб прав, и что  сыщик,  желающий  наблюдать  Дунай  на  полной  свободе,
оказался бы очень искусным,  появившись  под  маской  рыболова,  настолько
известного, чтобы никто не мог заподозрить обман.
   Но как  ни  соблазнительна  была  такая  комбинация,  от  нее  пришлось
отказаться. Конкурс в Зигмарингене прошел, Илиа Бруш, победитель  турнира,
объявил публично о своем проекте, и, конечно, он не согласится  по  доброй
воле на подмен его персоны,  подмен  тем  более  сомнительный,  что  черты
лауреата отныне стали известны большому количеству его коллег.
   И все же, если приходилось отказаться от мысли, что Илиа Бруш  позволит
другому выполнить под своим именем задуманное им путешествие, быть  может,
существовало средство достигнуть той же цели. Раз  невозможно  стать  Илиа
Брушем, не может ли Карл  Драгош  удовольствоваться  проездом  у  него  на
борту?  Кто  обратит  внимание  на  компаньона  человека,  который   почти
прославился и поэтому употребляет себе на пользу  всеобщее  сочувствие?  И
даже, если кто-нибудь нечаянно бросит взгляд  на  незаметного  компаньона,
придет ли  ему  в  голову  подумать  о  связи  между  этой  неопределенной
личностью и полицейским, который,  таким  образом,  будет  выполнять  свою
миссию в спасительной тени?
   Подробно обдумав проект, Карл Драгош нашел  его  превосходным  и  решил
осуществить. Уже известно, с каким искусством он  разыграл  первоначальную
сцену, но за этой сценой, при надобности, могли последовать  другие.  Если
бы потребовалось, Илиа Бруша потащили бы к комиссару, даже посадили  бы  в
тюрьму под удобным предлогом, запугали бы сотней способов.  И  можно  быть
уверенным, что Карл Драгош без всяких угрызений совести разыграл  бы  роль
посредника,  и  устрашенный  рыболов  увидел  бы  спасителя  в  пассажире,
которого он оттолкнул.
   Сыщик был, впрочем, доволен, что восторжествовал без  такого  жестокого
нравственного насилия, и не продолжил комедию дальше первого акта.
   Теперь он занял место, и настолько прочно, что, если бы сделал вид, что
хочет покинуть  хозяина,  тот  воспротивился  бы  его  уходу  с  такой  же
энергией, с какой сопротивлялся водворению. Оставалось извлекать пользу из
своего положения.
   Для этого Карлу Драгошу пришлось только отдаться на волю течения.  Пока
его компаньон удил или греб, он наблюдал за рекой,  где  ничто  более  или
менее важное не ускользало от его опытного взора. Во время пути он виделся
со своими людьми,  рассеянными  вдоль  реки.  При  первом  же  известии  о
преступлении он покинет Илиа Бруша, чтобы броситься по следам злодеев;  но
если  при  отсутствии  преступлений  какое-нибудь  подозрительное  событие
привлечет его внимание, он и этим сумеет воспользоваться.
   Все это было задумано умно, и чем больше об этом размышлял Карл Драгош,
тем больше хвалил себя за идею, которая обеспечила ему инкогнито  на  веем
протяжении Дуная и увеличила шансы на успех.
   К несчастью, рассуждая таким образом, сыщик не думал о случайностях. Он
не подозревал, что совокупность самых странных событий через немногие  два
повернет  розыски  в  непредвиденном  направлении  и  придаст  его  миссии
неожиданную широту.





   Оставив баржу, Карл Драгош направился в центр города. Он знал  Ратисбон
и без колебаний  шел  по  молчаливым  улицам,  где  по  бокам  там  и  сям
возвышались феодальные дворцы в десять  этажей,  останки  некогда  шумного
города, население которого теперь упало до двадцати шести тысяч.
   Карл Драгош не думал осматривать город, как предполагал Илиа  Бруш.  Он
шел  не  в  качестве  туриста.  Невдалеке  от  моста  он  очутился   перед
кафедральным собором с неоконченными башнями, но он не бросил  рассеянного
взгляда на любопытный  портал  конца  XV  века.  И,  конечно,  он  не  шел
восхищаться дворцом князей Тур и  Таксис  [германская  княжеская  фамилия,
представители  которой  прославились  устройством  почтовых  сообщений   в
Германии], готической капеллой и  стрельчатым  монастырем  или  коллекцией
трубок, курьезной достопримечательностью  этого  древнего  монастыря.  Тем
более, он не вздумал посетить ратушу, где  некогда  помещался  сейм.  Зала
этого здания украшена старинными коврами, и  привратник  не  без  гордости
показывает камеру пыток с различными приспособлениями. Драгошу не пришлось
давать "на водку", чтобы оплатить услуги проводника. Он  в  этом  не  имел
нужды и без посторонних указаний нашел почтовое отделение, где  его  ждало
несколько писем  на  условленные  инициалы.  Когда  Карл  Драгош  прочитал
письма, причем на лице его не отразилось никаких ощущений, он направился к
выходу, но у двери его остановил довольно плохо одетый человек.
   Этот человек и Драгош узнали друг друга, так как сыщик жестом остановил
вновь пришедшего, когда  тот  собрался  заговорить.  Очевидно,  этот  жест
обозначал: "Не здесь!" Оба направились на соседнюю площадь.
   -  Почему  ты  не  ждал  меня  на  берегу?  -  спросил   Карл   Драгош,
удостоверившись в отсутствии нескромных ушей.
   - Я боялся проглядеть вас, - ответил тот. - И так как я  знал,  что  вы
придете на почту...
   - Ладно, ты здесь, это главное, - перебил Карл Драгош. - Ничего нового?
   - Ничего.
   - Даже самого простенького налета в окрестностях?
   - Ни в окрестностях, ни в других местах по всему Дунаю.
   - Давно ли получены последние новости?
   - Телеграмма из Будапештского центрального бюро пришла не  больше  двух
часов назад. По всей линии спокойно.
   Карл Драгош немного подумал.
   - Ты сошлешься в прокуратуре  на  меня.  Ты  назовешься  своим  именем,
Фридрих Ульман, и попросишь, чтобы тебя  держали  в  курсе  всех  событий,
вплоть до самых мелких. Затем отправишься в Вену.
   - А наши люди?
   - Я сам ими займусь. Я увижу их в пути. Встретимся в Вене через неделю.
Это приказ.
   - Значит, вы оставляете верхнее течение без надзора? - спросил Ульман.
   - Местной полиции там достаточно, - ответил Драгош, - и мы появимся при
малейшей тревоге. До сих пор,  впрочем,  выше  Вены  не  случалось  ничего
такого, что  входило  бы  в  нашу  компетенцию.  Не  так  они  глупы,  эти
молодчики, чтобы действовать так далеко от своей базы.
   - От базы? - переспросил Ульман. - Вы получили какие-нибудь сведения?
   - У меня, во всяком случае, есть мнение.
   - Какое?
   - Ты слишком любопытен! Как бы то ни было, я тебя предупреждаю, что нам
придется дебютировать между Веной и Будапештом.
   - Почему там, а не в другом месте?
   - Потому что там совершено последнее  преступление.  Ты  помнишь  этого
фермера, которого они "поджаривали" и который  был  найден  обожженным  до
колен.
   - Тем более причин, чтобы  они  стали  действовать  в  другом  месте  в
ближайший раз.
   - Почему?
   -  Да  ведь  они  скажут  себе,  что  район,  где  совершено  последнее
преступление, будет  особенно  тщательно  охраняться.  Они  пойдут  пытать
счастья подальше. Нет смысла действовать дважды подряд в одном месте.
   - Тогда они будут рассуждать, как ослы, и  ты  им  подражаешь,  Фридрих
Ульман, - возразил Карл Драгош. - Я как раз и рассчитываю на их  глупость.
Все газеты, как ты знаешь, приписывают мне такое намерение: они единодушно
опубликовали, что я покину верхний Дунай, так как,  по-моему,  преступники
не  рискнут  туда  вернуться.  Поэтому  я  отправлюсь  в  южную   Венгрию.
Бесполезно тебе говорить, что во всем этом нет ни слова правды, но  можешь
быть уверен, эти тенденциозные сообщения не минуют заинтересованных лиц.
   - Вы так думаете?
   - Они не направятся в южную Венгрию, чтобы не броситься в волчью пасть.
   - Дунай велик, - заметил Ульман. - Есть Сербия, Румыния, Турция...
   - А война? Там им нечего делать. Впрочем, увидим. Карл  Драгош  немного
помолчал.
   - Мои инструкции выполняются точно? - спросил он.
   - Точно.
   - Надзор за рекой продолжается?
   - День и ночь.
   - И не открыли ничего подозрительного?
   - Абсолютно ничего. У всех барж и шаланд бумаги  в  порядке.  По  этому
поводу я должен сказать, что проверка вызывает много недовольства. Речники
протестуют, и, если хотите знать  мое  мнение,  они  правы.  На  судах  не
найдешь того, что мы ищем. Ведь преступления совершаются не на воде.
   Карл Драгош нахмурил брови.
   - Я придаю большое значение посещению барж,  шаланд  и  даже  маленьких
суденышек, - повторил он сухим тоном. - Повторяю последний раз  для  всех,
что я не люблю возражений.
   - Хорошо, сударь, - степенно согласился Ульман. Карл Драгош сказал:
   - Я еще не знаю, что буду делать... Может быть,  я  задержусь  в  Вене.
Может быть, доеду до Белграда... Я пока не решил. Так как очень  важно  не
терять связи, держи меня в курсе дела при помощи  сообщений,  посланных  в
стольких экземплярах, сколько необходимо для наших людей, рассеянных между
Ратисбоном и Веной.
   - Слушаюсь, сударь, - ответил Ульман. - А я?.. Где я увижу вас снова?
   - В Вене через неделю, как я тебе сказал.
   Драгош размышлял несколько мгновений.
   - Ты можешь идти, - добавил он. -  Не  забудь  зайти  в  прокуратуру  и
садись на первый поезд.
   Ульман уже удалялся, когда Драгош снова позвал его.
   - Ты слышал о некоем Илиа Вруше? - спросил он.
   - Это рыболов, который решил спуститься по Дунаю с удочкой?
   - Вот именно. Так если увидишь меня  с  ним,  не  показывай  вида,  что
знаешь меня.
   Когда они расстались, Фридрих Ульман исчез в верхней  части  города,  а
Карл Драгош направился в гостиницу "Золотой крест", где заказал обед.
   Десяток застольников уже разговаривали о том, о сем, когда Карл  Драгош
занял место. Он ел  с  большим  аппетитом  и  не  вмешивался  в  разговор.
Напротив, он слушал как человек, имеющий привычку не пропускать мимо  ушей
всего, что говорится вокруг него. И он услышал, как один  из  собеседников
спросил у другого:
   - Ну, что новенького об этой знаменитой банде?
   - Не больше, чем о знаменитом Бруше,  -  ответил  тот.  -  Его  ждут  в
Ратисбоне, но, кажется, он еще не появлялся.
   - Это странно.
   - Если только Бруш и глава шайки не одно и то же лицо.
   - Вы смеетесь?
   - Гм... Кто знает?
   Карл Драгош широко раскрыл глаза. Вот уж второй  раз  предлагалась  его
вниманию эта гипотеза, очевидно, висевшая в воздухе. Но он ответил на  нее
незаметным пожатием плеч и окончил обед,  не  сказав  ни  слова.  Все  это
шутки. Видно, он хорошо осведомлен, этот болтун, который даже не  знает  о
прибытии Илиа Бруша в Ратисбон.
   Окончив обед, Карл Драгош спустился на  набережную.  Там,  вместо  того
чтобы сразу направиться к барже, он задержался на старом  каменном  мосту,
соединяющем Ратисбон и Штадт-ам-Хоф, его пригород, и задумчиво смотрел  на
реку, где еще скользили суда, спешившие воспользоваться  угасающим  светом
дня.
   Он совершенно забылся в своем созерцании, когда чья-то рука ударила его
по плечу, и он услышал знакомый голос:
   - Можно подумать, господин Йегер, что все это вас интересует.
   Карл Драгош повернулся и  увидел  перед  собой  улыбающееся  лицо  Илиа
Бруша.
   - Да, - отвечал он, - это  движение  по  реке  очень  любопытно.  Я  не
перестаю его наблюдать.
   - Ну, господин Йегер, оно вас заинтересует  гораздо  больше,  когда  мы
спустимся в нижнюю часть реки, где  судов  намного  больше.  Вот  увидите,
когда мы будем у Железных ворот... Вы их знаете?
   - Нет, - ответил Драгош.
   - Нужно это видеть, -  заявил  Илиа  Бруш.  -  Если  нет  в  мире  реки
прекраснее Дуная, то на всем  протяжении  Дуная  самое  красивое  место  -
Железные ворота!..
   Тем временем мрак совсем сгустился. Большие часы Илиа Бруша  показывали
более девяти часов.
   - Я был внизу, на барже, когда заметил вас на мосту, господин Йегер,  -
сказал он. - Я подошел сюда напомнить, что завтра  мы  отправляемся  очень
рано, и потому сделаем хорошо, если ляжем спать.
   - Я с вами согласен, господин Бруш, - ответил Карл Драгош.
   Оба спустились к реке. Когда они обогнули мост, пассажир спросил:
   - А как с продажей нашей рыбы, господин Бруш? Довольны вы?
   - Скажите, я очарован, господин Йегер! Я  вам  вручу  не  менее  сорока
одного флорина!
   - Что составит уже шестьдесят  восемь  с  полученными  ранее  двадцатью
семью. И мы еще только в Ратисбоне!.. Ого, господин Бруш,  дельце  кажется
мне не совсем плохим!
   - Я тоже начинаю так думать, - согласился рыболов.
   Спустя четверть часа они спали друг против друга, и с  восходом  солнца
суденышко было уже в пяти километрах от Ратисбона.
   Ниже  этого  города  берега  Дуная  совершенно  различны.   На   правом
расстилаются до горизонта плодородные равнины, богатая сельская местность,
где нет недостатка ни в фермах,  ни  в  деревнях;  левый  берег  изобилует
глухими лесами, и там поднимаются холмы,  сливающиеся  с  Богемским  лесом
[Богемский лес, или Чешский лес - горный массив на границах  Чехословакии,
Германии, Австрии].
   Проезжая, господин Йегер и Илиа  Бруш  могли  заметить  повыше  городка
Донаустауф летний дворец князей  Тур  и  Таксис  и  старинный  епископский
дворец Ратисбона. Далее,  на  горе  Савальтор  возвышалась  Валгалла,  или
"Жилище избранных", род Парфенона  [величайший  памятник  древнегреческого
искусства, храм богини Афины, построенный в Афинах в V веке до нашей эры],
построенная королем Людвигом под  баварским  небом  и  не  имеющая  ничего
общего с греческим. Внутри музей, где находятся бюсты  германских  героев,
но музей не так восхищает, как прекрасная внешность здания. Если  Валгалла
и не может равняться с афинским Парфеноном, она лучше того здания, которое
воздвигли шотландцы на одном из холмов Эдинбурга, этой "старой коптильни".
   Велико расстояние от Ратисбона до Вены, особенно по извилинам Дуная. На
этом водном  пути  длиной  около  четырехсот  семидесяти  пяти  километров
значительные города редки. Можно  отметить  только  Штраубинг,  складочное
место земледельческих продуктов Баварии, где баржа остановилась вечером 18
августа, Пассау, куда она прибыла 20-го, и Ленц, который она миновала днем
21-го. Помимо этих городов,  из  которых  два  последних  имеют  некоторое
стратегическое значение, но не насчитывают и по  двадцать  тысяч  жителей,
больше нет значительных поселений.
   За отсутствием созданий  рук  человеческих  турист  может  бороться  со
скукой,  наблюдая  разнообразное  зрелище  берегов  великой   реки.   Ниже
Штраубинга, где Дунай  достигает  ширины  в  четыреста  метров,  он  снова
начинает суживаться, меж тем как первые отроги Ретийских Альп  мало-помалу
подымают его правый берег.
   В Пассау, построенном при слиянии трех рек - Дуная, Инна  и  Ильса,  из
которых две первые входят в число самых значительных  в  Европе,  Германия
остается позади, и правый берег становится австрийским чуть пониже города;
левый же берег начинает входить в империю Габсбургов только  на  несколько
километров ниже. Здесь ложе реки представляет собой долину  шириной  всего
около двухсот метров, а дальше,  на  пути  к  Вене,  оно  то  расширяется,
образуя настоящие озера, усеянные островами и островками,  то  еще  больше
суживается, и тогда воды глухо шумят среди крутых берегов.
   Илиа Бруш, казалось, совсем не интересовался этой сменой  разнообразных
и всегда прелестных картин и лишь старался  во  всю  силу  своих  мускулов
ускорить бег лодки. Впрочем, такое равнодушие вполне можно было  объяснить
тем вниманием, с которым нужно было следить за движением суденышка. Помимо
трудностей, представляемых песчаными мелями, трудностей,  являющихся,  так
сказать, разменной монетой дунайской навигации, приходилось бороться  и  с
более серьезными. За  несколько  километров  до  Пассау  Бруш  должен  был
преодолеть стремнины Вильсхофена, а ста пятьюдесятью километрами ниже,  за
Грейном, одним  из  самых  жалких  городков  Верхней  Австрии,  находились
ужасные пороги Штрудель и Вирбель.
   В этом месте  долина  превращается  в  узкий  коридор,  зажатый  дикими
крутизнами,  между  которыми   кипят   стремительные   воды.   В   старину
многочисленные подводные камни делали проход еще более опасным, и  нередко
суда терпели там большой ущерб. Теперь опасность значительно  уменьшилась.
Сильнее всего мешавшие движению скалы,  тянувшиеся  от  одного  берега  до
другого, взорваны. Пороги утратили былую ярость, водовороты перестали  так
сильно кружить суда, и катастрофы сделались значительно  реже.  Все  же  и
большие   шаланды   и   маленькие   лодки   должны   принимать   серьезные
предосторожности.
   Все это не могло затруднить Илиа Бруша. Он  проходил  теснины,  избегал
песчаных отмелей, побеждал водовороты и  пороги,  и  все  с  поразительной
ловкостью. Эта ловкость восхищала  Карла  Драгоша,  но  вместе  с  тем  он
удивлялся,  что  простой  рыболов  так  превосходно  знает  Дунай  с   его
предательскими сюрпризами.
   Если Илиа Бруш удивлял  Карла  Драгоша,  то  удивление  было  взаимным.
Рыболов восхищался, ничего в этом не понимая,  обширностью  связей  своего
пассажира.  Каким  бы  незначительным  ни  было  местечко,  выбранное  для
ночлега, редко случалось, чтобы господин Йегер не находил  там  знакомого.
Едва лишь причаливала баржа, он выскакивал на землю, и почти тотчас  же  к
нему подходили один или двое. Обменявшись несколькими словами, собеседники
исчезали, а господин Йегер возвращался на баржу.
   Наконец, Илиа Бруш не мог сдержаться.
   - Вы всюду имеете  понемногу  друзей,  господин  Йегер?  -  спросил  он
однажды.
   - Конечно, господин Бруш,  -  ответил  Карл  Драгош.  -  Я  ведь  часто
проезжал по этим краям.
   - Как турист, господин Йегер?
   - Нет, господин Бруш, не как турист. Я  путешествовал  в  то  время  по
делам одного будапештского торгового дома, а при этом  занятии  не  только
видишь страну, но и заводишь многочисленные знакомства.
   Таковы были немногие события, - если только можно назвать их событиями,
- которые отметили путешествие с 18 по 24 августа. В этот день после ночи,
проведенной на реке вдали от жилья, ниже маленького городка Тульв.
   Илиа Бруш пустился в путь до зари, как  обычно.  Этот  день  не  должен
походить на предыдущие. В самом деле, вечером они будут в Вене, и в первый
раз  за  неделю  Илиа  Бруш  собирался  удить,   чтобы   не   разочаровать
поклонников, которые,  без  сомнения,  найдутся  в  столице,  так  как  он
позаботился известить их о своем прибытии через стоголосую прессу.
   Впрочем, разве он не должен был подумать об интересах господина Йегера,
забытых во время этой недели отчаянной гонки? Хоть  тот  и  не  жаловался,
помня условие, но и не мог быть довольным, и Илиа Бруш это хорошо понимал.
Он возымел намерение дать пассажиру хоть некоторое удовлетворение и  решил
проплыть в этот последний день не более  тридцати  километров.  Тогда  они
прибудут в Вену рано и успеют продать рыбу.
   В момент, когда Карл Драгош вышел из каюты, улов уже был  обильный,  но
рыболов не успокоился. Около одиннадцати часов он выудил щуку  в  двадцать
фунтов.  Это  была  царская  добыча,  за  которую  венские  любители,  без
сомнения, дадут высокую дену.
   Ободренный успехом, Илиа Бруш решил попытать счастья в последний раз, и
в этом была его ошибка, как показали события.
   Как это получилось? Он не мог сказать. Дело было в том, что он,  всегда
такой ловкий, сделал неудачный заброс. Был  ли  это  результат  мгновенной
рассеянности  или  другая  причина,  но  его   леска   получила   неверное
направление, и крючок после сильного размаха впился ему в лицо и прочертил
кровавый след. Илиа Бруш испустил крик от боли.
   Расцарапав щеку, крючок продолжал свой путь, зацепил  очки  с  большими
темными стеклами, которые рыболов носил день и ночь, и эта  принадлежность
проделала опасную дугу в нескольких сантиметрах от поверхности воды.
   Заглушив восклицание досады, Илиа Бруш  бросил  беспокойный  взгляд  на
господина Йегера, быстро подтащил блуждающие по воздуху  очки  и  поспешил
водворить их на прежнее место. После этого он, казалось, успокоился.
   Этот инцидент продолжался несколько  секунд,  но  в  эти  секунды  Карл
Драгош успел заметить, что у его хозяина великолепные голубые глаза, живой
взгляд которых вряд ли говорил о плохом зрении.
   Сыщик не мог не подумать об этой странности, так как привык  размышлять
надо всем, что привлекало его внимание. Размышления Драгоша еще не  пришли
к концу, как голубые глаза снова исчезли под темным занавесом, который  их
обычно скрывал.
   Бесполезно говорить,  что  Илиа  Бруш  в  этот  день  больше  не  удил.
Тщательно перевязав рану, он собрал  удочки.  Пока  лодка  плыла  вниз  по
течению, ее пассажиры позавтракали.
   Незадолго до этого они миновали  подножие  Калемберга,  горы  в  триста
пятьдесят метров высотой, вершина которой господствует над  Веной.  Теперь
чем ниже они спускались, тем больше оживление берегов говорило о  близости
большого города. Сначала шли деревни, чем дальше, тем ближе одна к другой.
Потом заводы стали загрязнять небо дымом своих высоких  труб.  Скоро  Илиа
Бруш и его компаньон заметили на берегу несколько фиакров, которые придали
этой пригородной местности совершенно городской вид.
   В первые часы после полудня баржа оставила позади Нусдорф,  пункт,  где
останавливаются паровые суда из-за своей осадки. Для  скромного  суденышка
рыболова не существовало таких препятствий. Впрочем, на нем не  было,  как
на пароходах, пассажиров, которые потребовали бы, чтобы  их  перевезли  по
каналу в центр города.
   Ничем не стесненный в своих  действиях,  Илиа  Бруш  плыл  по  главному
рукаву Дуная. Около четырех часов он остановился у берега и зацепил  якорь
за одно из деревьев Пратера, знаменитого парка, который для  Вены  то  же,
что Булонский лес для Парижа.
   - Что у вас с глазами, господин  Бруш?  -  спросил  в  это  время  Карл
Драгош, который после случая с очками не произнес ни одного слова.
   Илиа Бруш прервал работу и обернулся к пассажиру.
   - С глазами? - повторил он вопросительным тоном.
   - Да, с глазами, - сказал господин Йегер. - Ведь, я полагаю, вы не  для
удовольствия носите эти темные очки?
   - Ах, - молвил Илиа Бруш, - мои очки?.. У меня слабое  зрение,  и  свет
мне вреден, вот и все.
   Слабое зрение?.. С такими глазами!..
   Дав объяснение, Илиа Бруш закончил устанавливать баржу  на  якорь.  Его
пассажир смотрел на него с задумчивым видом.





   В это послеполуденное августовское время  несколько  гуляющих  оживляли
набережную Дуная, которая образует  на  северо-востоке  оконечность  парка
Пратер. Дожидались ли эти гуляющие Илиа Бруша? Вероятно, потому  что  этот
последний предупредил через газеты о  месте  и  о  вероятном  часе  своего
прибытия.  Но  как  эти  любопытные,  рассеянные   по   такому   обширному
пространству, узнают баржу, которая ничем не привлечет их внимание?
   Илиа Бруш предвидел эту трудность. Как только его суденышко  причалило,
он поспешил прикрепить к мачте большой плакат, на котором  было  написано:
"Илиа Бруш, лауреат "Дунайской лиги". Потом на кровле каюты он устроил  из
пойманной утром рыбы нечто вроде выставки, где щука заняла почетное место.
   Эта реклама в американском вкусе имела немедленный результат. Несколько
зевак остановились против баржи и глазели на нее  от  нечего  делать.  Эти
первые зеваки привлекли других. Сборище быстро приняло такие размеры,  что
подлинно интересующиеся не могли его не заметить. Одни  стали  собираться,
видя, что все люди спешат в одном и том же направлении, а  другие,  следуя
их примеру, побежали сами не зная почему. Менее чем  через  четверть  часа
пятьсот человек собрались возле баржи. Илиа Бруш даже не  мечтал  о  таком
успехе.
   Между публикой и рыболовом не замедлил завязаться разговор.
   - Господин Илиа Бруш? - спросил один из присутствующих.
   - К вашим услугам, - отвечал спрошенный.
   - Позвольте представиться.  Клавдиус  Рот,  один  из  ваших  коллег  по
"Дунайской лиге".
   - Очень приятно, господин Рот!
   - Здесь, впрочем, несколько наших коллег. Вот  господа  Ханиш,  Тьетце,
Гуго Цвидинек, не считая тех, с которыми я незнаком.
   - Я, например, Матиаш Касселик из Будапешта, - сказал один из зрителей.
   - А я, - прибавил другой, - Вильгельм Бикель из Вены.
   - Я восхищен, господа, что оказался среди знакомых! -  воскликнул  Илиа
Бруш.
   Вопросы и ответы быстро чередовались. Разговор сделался всеобщим.
   - Как плыли, господин Бруш?
   - Превосходно.
   - Быстро, во всяком случае. Вас не ждали так скоро.
   - Однако я уже пятнадцать дней в пути.
   - Да, но ведь так далеко от Донауэшингена до Вены!
   - Около девятисот  километров,  что  в  среднем  составляет  шестьдесят
километров в сутки.
   - Течение делает их едва ли не в двадцать четыре часа.
   - Это зависит от местности.
   - Верно. А ваша рыба? Легко ли вы ее продаете?
   - Прекрасно.
   - Тогда вы довольны?
   - Очень доволен.
   - Сегодня у вас отличный улов. Особенно великолепна щука.
   - Да, она в самом деле, не плоха.
   - Сколько за щуку?
   - Как вам будет угодно уплатить.  Я  хотел  бы,  с  вашего  позволения,
пустить рыбу с аукциона, оставив щуку к концу.
   - На закуску! - пояснил один шутник.
   - Превосходная идея! - вскричал господин Рот. - Покупатель щуки  вместо
того, чтобы съесть мясо, может, если захочет, сделать чучело на память  об
Илиа Бруше.
   Эта маленькая речь имела большой успех, и оживленный  аукцион  начался.
Четверть  часа  спустя  рыболов  положил  в  карман   кругленькую   сумму;
знаменитая щука принесла не менее тридцати пяти флоринов.
   Когда  продажа  закончилась,  между  лауреатом   и   его   почитателями
продолжался разговор. Узнав о прошлом, они интересовались его  намерениями
на будущее. Илиа Бруш отвечал, впрочем, любезно и  объявил,  не  делая  из
этого секрета, что он  посвятит  следующий  день  Вене  и  завтра  вечером
остановится на ночлег в Пресбурге.
   Мало-помалу с приближением вечера  количество  любопытных  уменьшалось,
каждый спешил обедать. Принужденный подумать и о своем  обеде,  Илиа  Бруш
исчез в каюте, предоставив публике восхищаться пассажиром.
   Вот почему  двое  гуляющих,  привлеченных  сборищем,  которое  все  еще
насчитывало сотню людей, заметили только Карла Драгоша, одиноко  сидевшего
под плакатом, возвещавшим для всеобщего сведения  имя  и  звание  лауреата
"Дунайской лиги".
   Один из вновь пришедших был высокий детина  лет  тридцати,  с  широкими
плечами, с волосами и  бородой  того  белокурого  цвета,  который  кажется
достоянием  славянской  расы;  другой,  тоже  крепкий   по   внешности   и
замечательный необычайной шириной плеч, казался  старше,  и  его  седеющие
волосы показывали, что ему перевалило за сорок.
   При первом взгляде,  который  младший  из  двух  бросил  на  баржу,  он
задрожал и, быстро отступив, увлек за собой компаньона.
   - Это он, - молвил младший глухим голосом, как только они выбрались  из
толпы.
   - Ты думаешь?
   - Конечно! Разве ты не узнал?
   - Как я его узнаю, если я никогда его не видел!
   Последовал момент молчания. Оба собеседника размышляли.
   - Он один в барже? - спросил старший.
   - Совершенно один.
   - И это баржа Илиа Бруша?
   - Ошибиться невозможно. Фамилия написана на плакате.
   - Тогда это непонятно.
   После нового молчания заговорил младший:
   - Значит, это он делает такое путешествие с большим  шумом  под  именем
Илиа Бруша? С какой целью?
   Человек с белокурой бородой пожал плечами:
   - С целью, проехать по Дунаю инкогнито, это ясно.
   - Черт! - сказал старший из компаньонов.
   - Это меня не удивляет, - заметил другой. -  Драгош  -  хитрец,  и  его
замысел превосходно удался бы, если бы случай не привел нас сюда.
   Старший из собеседников еще не совсем убедился.
   - Так бывает только в романах, - пробормотал он сквозь зубы.
   - Правильно, Титча, правильно, - согласился его товарищ,  -  но  Драгош
любит романтические приемы. Мы, впрочем, выведем дело начистоту. Около нас
говорили, что баржа останется завтра в Вене на  весь  день.  Нам  придется
вернуться. Если Драгош еще будет тут, значит это  он  влез  в  шкуру  Илиа
Бруша.
   - И что мы сделаем в этом случае? - спросил Титча.
   Его собеседник ответил не сразу.
   - Мы посмотрим, - молвил он.
   Оба удалились в сторону города, оставив  баржу,  окруженную  все  более
рассеивающейся публикой.
   Ночь прошла спокойно  для  Илиа  Бруша  и  его  пассажира.  Когда  этот
последний вышел из каюты,  он  увидел,  что  Бруш  собирается  подвергнуть
рыболовные принадлежности основательной проверке.
   -  Хорошая  погода,  господин  Бруш,  -  сказал  Карл   Драгош   вместо
приветствия.
   - Хорошая погода, господин Йегер, - согласился Илиа Бруш.
   - Не рассчитываете ли  вы  ею  воспользоваться,  господин  Бруш,  чтобы
посетить город?
   - Честное слово, нет, господин Йегер. Я не любопытен по природе и  буду
занят целый день. После двух недель плавания не  мешает  навести  немножко
порядка.
   - Как хотите, господин Бруш! А я не намерен подражать вашему равнодушию
и думаю остаться на берегу до вечера.
   - И хорошо сделаете, господин Йегер, - одобрил Илиа Бруш, - потому  что
вы ведь венский житель. Быть может, у вас тут семья,  которая  рада  будет
увидеть вас.
   - Заблуждение, господин Бруш, я - холостяк.
   - Тем хуже, господин Йегер, тем хуже. Даже и вдвоем не так легко  нести
жизненную ношу.
   Карл Драгош разразился хохотом.
   - Черт возьми, господин Бруш, вы невесело настроены сегодня утром!
   - Я всегда таков, господин Йегер, - ответил рыболов. - Но пусть это  не
мешает вам забавляться как можно лучше.
   - Я попытаюсь, господин Бруш, - сказал Карл Драгош, удаляясь.
   Идя по Пратеру, он вышел на Главную аллею,  место  прогулок  элегантных
венцев в хорошую погоду. Но в августе, в тот час, Главная аллея была почти
пустынна, и он мог ускорять шаги, не теснясь в толпе.
   Но все же там было  достаточно  публики,  и  Драгош  не  заметил  двоих
прогуливающихся, с которыми  встретился,  когда  миновал  Константиновский
холм, искусственное возвышение, которым постарались  придать  разнообразие
перспективе Пратера. Не обращая внимания на двоих  гуляющих,  Карл  Драгош
спокойно продолжал свой путь и десять минут спустя вошел в маленькое  кафе
на круглой площади "Пратер  Штерн"  ["Звезда  Пратера"  (нем.)].  Его  там
ждали. Один из посетителей, уже сидевший за столом, поднялся, увидев  его,
и подошел встретить.
   - Здравствуй, Ульман! - сказал Карл Драгош.
   - Здравствуйте, сударь! - ответил Фридрих Ульман.
   - Все еще ничего нового?
   - Ничего.
   - Это хорошо. На этот раз у нас в распоряжении целый день, и  мы  зрело
обсудим, что нам делать.
   Если Карл Драгош не заметил двоих гуляющих по Главной аллее, то они,  -
как раз те два субъекта, которых  накануне  случай  привел  к  барже  Илиа
Бруша, - наоборот, превосходно видели его. Одновременно они сделали крутой
поворот, разминувшись с начальником дунайской полиции,  и  последовали  за
ним на достаточном расстоянии, чтобы не  быть  замеченными.  Когда  Драгош
исчез в маленьком кафе, они вошли  в  такое  же  заведение,  расположенное
напротив,  с  другой  стороны  круга,  решив  оставаться  в  засаде,  если
понадобится, целый день.
   Их терпение подверглось большому испытанию. Потратив  несколько  часов,
чтобы подробно договориться о будущих действиях, Драгош и Ульман не  спеша
позавтракали. Окончив завтрак и желая покинуть душную залу, они устроились
на свежем воздухе и приказали подать  по  чашке  кофе,  которое  сделалось
необходимым заключением каждой еды. Они уже начали наслаждаться им,  когда
внезапно Карл Драгош  сделал  жест  удивления  и,  словно  не  желая  быть
замеченным, быстро скрылся  в  глубине  ресторана,  откуда  через  оконные
занавески стал наблюдать за человеком, пересекавшим площадь.
   - Это он, прокляни меня боже! - бормотал Драгош, следя глазами за  Илиа
Брушем.
   И в самом деле, это был  Илиа  Бруш,  которого  легко  было  узнать  по
бритому лицу, темным очкам и волосам, черным, как у южного итальянца.
   Когда рыболов повернул на Кайзер-Иозефштрассе, Драгош  присоединился  к
Ульману,  оставшемуся  на  террасе,  отдал  приказ   дожидаться,   сколько
потребуется, и устремился по следу.
   Илиа Бруш шел, не думая оглядываться, со спокойствием  чистой  совести.
Неторопливым шагом он достиг конца Кайзер-Иозефштрассе, потом  через  парк
Аугартен попал в Бригиттенау. Несколько мгновений он как будто  колебался,
потом вошел в грязную лавчонку, бедная витрина которой выходила на одну из
самых невзрачных улочек этого рабочего района.
   Полчаса спустя он снова  появился.  Все  время  незаметно  преследуемый
Карлом Драгошем (проходя мимо,  тот  прочитал  вывеску  лавки,  в  которой
побывал   его   компаньон   по   путешествию),   Илиа   Бруш   прошел   на
Рембрандтштрассе, потом, идя левым берегом канала, достиг Пратерштрассе  и
по ней проследовал до круга. Там он решительно повернул направо и удалился
по Главной аллее под сень деревьев Пратера. Очевидно,  он  возвращался  на
борт баржи, и Карл Драгош счел бесполезным продолжать слежку.
   Он вернулся в маленькое кафе, где его ждал верный Фридрих Ульман.
   - Знаешь ли ты еврея по имени Симон Клейн? - спросил сыщик.
   - Конечно, - ответил Ульман.
   - Что он собой представляет?
   - Мало  хорошего.  Старьевщик,  ростовщик,  при  надобности  укрыватель
краденого; я думаю, это обрисовывает его с головы до ног.
   - Так я и думал, - пробормотал Драгош, казалось, погруженный в глубокие
размышления. После недолгого молчания он спросил:
   - Сколько у нас здесь людей?
   - Около сорока, - ответил Ульман.
   - Этого достаточно. Слушай меня внимательно. Надо похерить все,  о  чем
мы говорили сегодня утром. Я меняю план, так как чем дальше, тем больше  я
предчувствую, что дело, где бы оно ни произошло, случится при мне.
   - При вас? Я не понимаю.
   - Это тебе ни к чему. Ты расставишь  людей  попарно  по  левому  берегу
Дуная через каждые пять километров,  начав  за  двадцать  километров  ниже
Пресбурга. Их  единственная  цель  -  наблюдать  за  мной.  Заметив  меня,
последняя пара должна опередить переднюю на пять километров и  так  далее.
Понятно? И пусть они не зевают!
   - А я? - спросил Ульман.
   - А ты устраивайся, чтобы не терять меня из виду. Когда я буду в  лодке
посреди реки, это не так трудно... Что же касается твоих  людей,  то  они,
отправляясь на посты, должны быть возможно  лучше  осведомлены.  В  случае
надобности тот пост, который узнает о  важном  событии,  должен  назначить
место сбора и предупредить Других.
   - Понятно.
   - Отправляйтесь в путь сегодня вечером, чтобы завтра я нашел  людей  на
постах.
   - Они там будут, - сказал Ульман.
   Два или три раза Карл Драгош без устали повторял свой план,  и  только,
когда уверился, что подчиненный его превосходно понял, он решил  вернуться
на баржу, так как уже наступил вечер.
   В маленьком кафе на противоположной стороне площади  двое  гулявших  по
Пратеру не прекращали свою слежку. Они видели, как Драгош вышел  из  кафе,
но не поняли причины, потому что Илиа Бруш не привлек их внимания,  как  и
всякий другой прохожий. Их первое движение было  пуститься  в  погоню,  но
присутствие Фридриха Ульмана их от этого удержало. Успокоенные, они решили
ждать, в уверенности, что Карл Драгош вернется.


   Возвращение сыщика доказало, что  они  поступили  правильно,  и,  когда
Драгош исчез с Ульманом внутри кафе, они оставались на  страже  вплоть  до
момента, когда начальник полиции и его подчиненный расстались.
   Предоставив  Ульману  направиться  к   центру,   два   субъекта   снова
прицепились к Карлу Драгошу и проследовали за ним по  Главной  аллее,  где
утром шли в обратном  направлении.  После  сорокапятиминутной  ходьбы  они
остановились. Уже показалась линия деревьев, окаймлявшая берег  Дуная.  Не
было сомнений, что Драгош возвращается на свое судно.
   - Бесполезно идти дальше, - сказал младший. - Теперь мы знаем, что Карл
Драгош и Илиа Бруш одно и то же лицо. Доказательства  надежны,  а,  следуя
дальше, мы рискуем, что нас самих заметят.
   - Что же теперь делать? - спросил его компаньон с наружностью борца.
   - Мы еще об этом поговорим, - ответил другой. - У меня есть идея.
   Пока два незнакомца так усердно  занимались  особой  Карла  Драгоша  и,
удаляясь по направлению к "Пратер Штерн", вырабатывали  планы,  исполнение
которых откладывалось не слишком далеко, сыщик возвратился  на  баржу,  не
подозревая о том, что за ним самим следили весь этот день. Он  нашел  Илиа
Бруша, поглощенного  приготовлением  обеда,  который  оба  компаньона  час
спустя разделили, как обычно, сидя верхом на скамейке.
   - Ну, господин Йегер, довольны вы прогулкой? - спросил Илиа Бруш, когда
трубки начали выпускать тучи дыма.
   - Восхищен, - ответил Карл Драгош. - А вы, господин Бруш,  не  изменили
своих намерений и не решились немножко прогуляться по Вене?
   - Нет, господин Йегер, - заверил Илиа Бруш. - Я здесь никого  не  знаю.
Пока вы отсутствовали, я даже не выходил на берег.
   - В самом деле?
   - Да, это так. Я не покидал лодки, где у меня, впрочем, хватило  работы
до вечера.
   Карл Драгош ничего не сказал. Мысли, которые  внушила  ему  явная  ложь
хозяина,  он  предпочел  сохранить  при  себе,  и  они   разговаривали   о
посторонних вещах, пока не пробил час сна.





   Был ли Илиа Бруш виновен в предумышленной лжи или он изменил  намерения
просто по капризу? Как  бы  то  ни  было,  то,  что  он  сообщил  о  себе,
отличалось исключительной неточностью.
   Отправившись  за  два  часа  до  рассвета  утром  26  августа,  он   не
остановился в Пресбурге, хотя объявил об  этом  накануне.  Двадцать  часов
отчаянной гребли привели  его  к  пункту  на  пятнадцать  километров  ниже
города, и он  возобновил  свои  сверхчеловеческие  усилия  после  краткого
отдыха.
   Илиа Бруш не считал себя обязанным объяснять господину  Йегеру,  почему
он так лихорадочно стремится  ускорить  свое  путешествие,  хотя  интересы
последнего серьезно страдали; а тот,  со  своей  стороны,  верный  данному
слову, не проявлял никаких признаков досады, которую должен был испытывать
от такой поспешности.
   Занятия Карла Драгоша отвлекали, впрочем,  внимание  господина  Йегера.
Маленькие неприятности, которым мог подвергнуться второй, ничего не стоили
в сравнении с заботами первого.
   В это утро, 26 августа, Карл Драгош сделал,  в  самом  деле,  еще  одно
наблюдение, совершенно необычное, которое, вместе с фактами предшествующих
дней, его глубоко смутило. Случилось это около десяти часов утра.  В  этот
момент Карл Драгош, погруженный в  размышления,  машинально  смотрел,  как
Илиа Бруш, стоя на корме баржи, греб с упорством рабочего вола. Вследствие
извилистости русла, по которому они как раз плыли к северо-западу,  солнце
было позади рыболова. Голова его была обнажена, так как, буквально истекая
потом, он бросил к ногам меховую шапку, которую обычно носил, и яркий свет
проходил насквозь через его обильную черную шевелюру.
   Внезапно Карла Драгоша поразила особенность, самая странная. Илиа  Бруш
был брюнетом, но только частично. Черные на концах, его  волосы  у  корней
неопровержимо оказывались на протяжении нескольких миллиметров белокурыми.
   Такое  различие  цвета  было  ли  природным  явлением?   Возможно.   Но
вероятнее, вовремя не была возобновлена окраска волос.
   Однако, если на этот счет у Карла Драгоша было  сомнение,  оно  исчезло
утром следующего дня,  потому  что  волосы  Илиа  Бруша  потеряли  двойную
окраску. Рыболов заметил свою небрежность и исправил ее ночью.
   Эти глаза, которые их владелец так тщательно скрывал за  непроницаемыми
стеклами, эта явная  ложь  на  венской  пристани,  эти  белокурые  волосы,
превращенные в черные, эта непонятная поспешность, не совместимая с  целью
путешествия, - все это составляло совокупность улик, из которых  следовало
заключить... В самом деле, что же следовало  заключить?  В  конце  концов,
Карл Драгош ничего не знал.  Верно,  что  поведение  Илиа  Бруша  казалось
подозрительным, но какой отсюда можно сделать вывод?
   Однако предположение,  сто  раз  отвергнутое  прежде,  в  конце  концов
подействовало на Карла Драгоша,  который  не  переставал  раздумывать  над
задачей, предложенной его догадливости. И это предположение было то самое,
которое уже дважды подсказывал ему случай.  Сначала  веселый  серб  Михаил
Михайлович, потом собеседники в ратисбонском отеле,  разве  они  полушутя,
полусерьезно не высказывали мысли,  что  под  маской  лауреата  скрывается
атаман шайки злодеев, терроризующей целый  край?  Должен  ли  он  серьезно
рассматривать гипотезу, которой сами ее авторы не придавали  ни  малейшего
вероятия?
   А в конце концов, почему  бы  и  нет?  Правда,  факты  до  сих  пор  не
оправдали такую уверенность. Но они оправдывали всевозможные подозрения. И
в действительности, если последующие наблюдения установят  основательность
подозрений, получится очень забавное приключение, когда одно и то же судно
будет везти на такое далекое расстояние атамана бандитов  и  полицейского,
которому предстоит его арестовать.
   Этой своей стороной драма обещала  превратиться  в  водевиль,  и  Карлу
Драгошу противно было  допустить  мысль  о  возможности  такого  чудесного
совпадения. Но специальные водевильные приемы разве не состоят единственно
лишь в концентрации в одном и том же месте и на  кратком  отрезке  времени
недоразумений и сюрпризов, которых не замечают или которые  кажутся  менее
веселыми в действительной жизни, по  причине  их  разбросанности  и,  если
можно так выразиться, их состояния разжиженности? Ведь совсем  не  логично
попросту  отбрасывать  факт  лишь  на  том  основании,  что   он   кажется
ненормальным. Нужно быть более скромным и допустить бесконечное  богатство
случайных стечении обстоятельств.
   Под властью этих  забот  Карл  Драгош  утром  28  августа  после  ночи,
проведенной в поле, в нескольких километрах южнее Комарно, завел  разговор
по вопросу, которого до сих пор никогда не касался.
   - Доброе утро, господин Бруш, - сказал он, выходя утром из  каюты,  где
готовил план атаки.
   - Доброе утро, господин Йегер, - ответил рыболов, который, как  всегда,
энергично греб.
   - Вы хорошо спали, господин Бруш?
   - Превосходно. А вы, господин Йегер?
   - Гм... Гм... Так себе.
   - Неужели? - сказал Илиа Бруш. - Почему же  вы  не  сказали  мне,  если
плохо себя чувствовали?
   - Я совершенно здоров, господин Бруш, - возразил Йегер. -  Но,  тем  не
менее, ночь показалась  мне  чересчур  длинной.  Я  совсем  не  огорчился,
признаюсь, когда она кончилась.
   - Потому что?..
   - Потому что я немного побаивался, в чем хочу теперь признаться.
   - Побаивались?  -  повторил  Илиа  Бруш  тоном  самого  чистосердечного
изумления.
   - Это уже не в первый раз я боялся, - объяснил господин  Йегер.  -  Мне
всегда было не по себе, когда вам приходила  фантазия  ночевать  вдали  от
города или деревни.
   - Ба! - сказал Илиа Бруш, который точно свалился  с  облаков.  -  Нужно
было сказать мне, и я бы устраивался по-другому.
   -  Вы  забываете,  что  я  обязался  предоставить  вам  полную  свободу
действий. Обещанное надо выполнять, господин Бруш. Это не  мешает  мне  по
временам беспокоиться. Что поделаешь? Я горожанин, и на меня действуют это
Молчание и эта пустынная природа.
   - Дело привычки, господин Йегер, - весело ответил Илиа  Бруш.  -  Вы  к
этому тоже привыкнете, когда мы подольше попутешествуем. На самом-то  деле
меньше опасностей в чистом поле, чем в центре большого города, где  бродят
убийцы и грабители.
   -  Вероятно,   вы   правы,   господин   Бруш,   но   впечатлениями   не
распоряжаешься. Тем более, что мои страхи не совсем безрассудны  в  данном
случае, потому что мы пересекаем  область,  пользующуюся  особенно  дурной
славой.
   - Дурной славой? - вскричал Илиа Бруш. - Откуда вы это взяли,  господин
Йегер? Я здесь живу, ваш покорный слуга, и я никогда не слышал, что у этой
местности дурная слава!
   Теперь была очередь господина Йегера выразить живейшее удивление.
   - Вы серьезно говорите, господин Бруш? -  воскликнул  он.  -  Тогда  вы
единственный человек, которому неизвестно то, что знают все от Баварии  до
Румынии.
   - А что же именно? - спросил Илиа Бруш.
   - Черт возьми! Что банда неуловимых злодеев регулярно опустошает берега
Дуная от Пресбурга и до устья!
   - Я впервые слышу об этом, - заявил Илиа Бруш с чистосердечным видом.
   - Невозможно! - поразился господин Йегер. - Да ведь по всей реке  ни  о
чем другом не говорят.
   - Новости появляются каждый день, - спокойно заметил  Илиа  Бруш.  -  И
давно начались эти грабежи?
   - Уже около восемнадцати месяцев, - отвечал господин Йегер. - И если бы
речь шла только о грабежах!.. Но негодяи не ограничиваются грабежами. Если
им понадобится, они убивают. За  эти  восемнадцать  месяцев  совершено  по
меньшей мере десять убийств, виновники которых остались неизвестными.  Как
раз последнее убийство случилось менее чем в пятидесяти километрах отсюда.
   - Я теперь понимаю ваше беспокойство, - сказал Илиа Бруш. - Может быть,
и я разделял бы его, если бы был лучше осведомлен.  В  будущем  мы  станем
останавливаться по вечерам  как  можно  ближе  к  какой-либо  деревне  или
городу, начиная с сегодняшнего ночлега, который устроим в Гроне.
   - О, - одобрил  господин  Йегер,  -  там  мы  будем  спокойны.  Грон  -
значительный город.
   - Я буду очень доволен, - продолжал Илиа Бруш, - что вы окажетесь там в
безопасности; я ведь намерен покинуть вас в следующую ночь.
   - Вы будете отсутствовать?
   - Да, господин Йегер, но всего несколько часов. Из Грона, где я надеюсь
быть довольно рано, я хочу съездить в Сальку, которая оттуда  недалеко.  Я
ведь там живу, как вы знаете. Я, впрочем, вернусь еще до рассвета  и  наше
отправление завтра утром не задержится.
   - Будь по-вашему, господин Бруш,  -  согласился  господин  Йегер.  -  Я
понимаю, что вам хочется побывать у себя, а в Гроне, повторяю, мне  нечего
бояться.
   На полчаса разговор  прекратился.  После  перерыва  Карл  Драгош  начал
снова.
   - Очень любопытно, - сказал он, - что вы никогда не слыхали  разговоров
об  этих  дунайских  злодеях.  Это  тем  любопытнее,  что  делом  особенно
занимались за несколько дней до рыболовного конкурса в Зигмарингене.
   - По какому поводу? - спросил Илиа Бруш.
   - По поводу создания специальной полицейской бригады под  командованием
очень искусного, как утверждают, начальника, некоего Карла Драгоша, сыщика
из Будапешта.
   - Ему хватит  работы,  -  заметил  Илиа  Бруш,  на  которого  это  имя,
по-видимому, не произвело никакого впечатления. -  Дунай  велик,  и  очень
неудобно разыскивать людей, о которых ничего неизвестно.
   - Вы ошибаетесь, - возразил господин Йегер. -  Полиция  кое-что  знает.
Совокупность собранных  свидетельств  дает,  прежде  всего,  почти  полную
уверенность насчет атамана шайки.
   - И каков же этот субъект? - спросил Илиа Бруш.
   - Вообще говоря, это человек, внешне похожий на вас...
   - Очень благодарен, - смеясь перебил Илиа Бруш.
   - Да, - продолжал господин Йегер, - он примерно вашего роста  и  вашего
телосложения, но в остальном как будто никакого сходства.
   - Ну, это еще хорошо, - вздохнул Илиа Бруш с видом облегчения,  который
мог показаться смешным.
   - Говорят, что у него прекрасные голубые глаза, и  ему  не  приходится,
как вам, носить очки. Впрочем, тогда как вы  сильный  брюнет  и  тщательно
бреетесь, он ходит с бородой,  как  утверждают,  белокурой.  Насчет  этого
последнего пункта свидетельства, кажется, не очень достоверны.
   - Конечно, это является указанием,  -  заметил  Илиа  Бруш,  -  но  еще
достаточно  неясным.  Блондинов  много,  и  нельзя  всех   подозревать   в
преступлениях.
   - Знают и другое. Прежде всего, говорят, что  этот  атаман  болгарин...
как и вы, господин Бруш!
   - Что вы  хотите  этим  сказать?  -  спросил  Илиа  Бруш  взволнованным
голосом.
   - По вашему акценту, - объяснил Карл  Драгош  с  невинным  видом,  -  я
заключаю о вашем болгарском происхождении... Но, быть может, я ошибаюсь?
   - Вы не ошибаетесь, - подтвердил Илиа Бруш после краткого колебания.
   - Значит, этот атаман - ваш соотечественник.  В  народе  его  имя  даже
переходит из уст в уста.
   - Даже!.. Так его знают?
   - Разумеется, но это совсем не официально.
   - Официально или полуофициально, но каково же имя  этой  подозрительной
личности?
   - Правильно или нет, но прибрежные жители относят злодеяния, от которых
им столько приходится страдать, на счет некоего Ладко.
   - Ладко!.. - повторил  Илиа  Бруш  и,  охваченный  живейшим  волнением,
внезапно перестал грести.
   - Ладко, - удостоверил Карл Драгош, наблюдая  за  собеседником  уголком
глаза. Но тот уже овладел собой.
   - Это странно,  -  сказал  он  просто,  в  то  время  как  весло  снова
заработало в его руках.
   - Что же здесь странного? - настаивал Карл Драгош. -  Вы  знаете  этого
Ладко?
   - Я? - возразил рыболов. - Меньше всего на свете. Но ведь Ладко  -  это
не болгарская фамилия. Вот что я вижу здесь странного.
   Карл Драгош не стал продолжать разговора,  который  рисковал  сделаться
опасным и результаты которого уже удовлетворили его.  Удивление  рыболова,
когда он услышал описание наружности  преступника,  смущение,  когда  была
названа его предполагаемая национальность, волнение, когда он услышал имя,
- всего этого нельзя было отрицать, и это давало новую силу первоначальным
подозрениям, но не являлось, однако, решительным доказательством.
   Как и предвидел Илиа Бруш, еще не  было  двух  часов  пополудни,  когда
баржа прибыла в Грон. За  пятьдесят  метров  до  ближайших  домов  рыболов
причалил к левому берегу,  чтобы  его  не  задержали  любопытные,  как  он
объяснил, и попросил господина  Йегера  одного,  переправиться  на  правый
берег, где он окажется в центре города, на что пассажир согласился охотно.
   Выполнив эту задачу, последний превратился в сыщика. Поставив баржу  на
якорь, он выпрыгнул на набережную в поисках своих людей.
   Он не сделал и двадцати шагов, как  столкнулся  с  Фридрихом  Ульманом.
Между двумя полицейскими произошел быстрый разговор.
   - Все идет хорошо?
   - Да - Нужно замыкать круг, Ульман.  Отныне  посты  наших  людей  ставь
через километр один от другого.
   - Значит, становится горячо?
   - Да.
   - Тем лучше.
   - На завтра задача - не терять меня из виду. У меня есть мысль ускорить
дело.
   - Понятно.
   - И чтоб у меня не спали! Ухо востро! Спешить!
   - Рассчитывайте на меня.
   - Если что-нибудь узнаешь, сигнал с берега, не так ли?
   - Условленно.
   Собеседники разошлись, и Карл Драгош вернулся на суденышко.
   Если бы отдых Драгоша не смущало беспокойство, которое он испытывал, то
его нарушил бы в эту ночь оглушительный шум стихий. В  полночь  с  востока
пришла гроза и усиливалась с часу на час, а дождь свирепо хлестал.
   В то время, когда Илиа Бруш вернулся на баржу, около пяти  часов  утра,
дождь лил потоками, и ветер яростно дул как раз против  течения.  Рыболов,
впрочем, отплыл, не колеблясь. Вытащив якорь, он выбрался на середину реки
и возобновил свою привычную греблю. Нужна была подлинная  смелость,  чтобы
приняться за работу в таких условиях после утомительной ночи.
   В продолжение первых часов утра буря не показывала  никакого  намерения
утихнуть, наоборот, она усиливалась. Баржа, несмотря на помощь течения,  с
трудом подвигалась против бешеного ветра, и после четырех часов  усиленной
работы она прошла только двенадцать километров от Грона. Приток Ипель,  на
правом берегу которого расположена Салька, где, по словам Илиа  Бруша,  он
побывал ночью, находился уже не очень далеко.
   В это время гроза удвоила ярость, и положение сделалось очень  опасным.
Если Дунай и нельзя сравнить с морем, он все же достаточно широк, чтобы на
нем могли возникать большие волны при сильном ветре. Так  было  и  в  этот
день, и сила бури заставила Илиа Бруша искать убежища у левого берега.
   Он до него не добрался.
   Его отделяло от берега еще более  пятидесяти  метров,  когда  произошло
ужасное и редкое явление природы. Несколько выше баржи деревья, росшие  на
берегу, внезапно устремились в реку, словно начисто  срезанные  гигантской
косой. В то же время вода,  поднятая  неизмеримой  мощью,  набросилась  на
берег и отхлынула от него  огромной  волной,  подхватившей  и  закружившей
баржу.
   Очевидно, в верхних слоях атмосферы образовался смерч  и  присосался  к
поверхности реки с неотразимой силой.
   Илиа Бруш понял опасность. Энергичным ударом весла повернув  лодку,  он
направил ее к  правому  берегу.  Если  этот  маневр  и  не  дал  желанного
результата, то все же рыболов и пассажир были ему обязаны спасением.
   Подхваченная смерчем, продолжавшим свой яростный бег, баржа, по крайней
мере, избежала  поднимавшейся  перед  нею  водяной  горы.  Поэтому  ее  не
затопило, что стало  бы  неизбежно  без  маневра  Илиа  Бруша.  Увлеченная
наружным краем воздушного водоворота, баржа  помчалась  по  дуге  большого
радиуса.
   Слегка задетая воздушным осьминогом,  щупальца  которого  на  этот  раз
промахнулись, лодка не была засосана. В несколько  секунд  смерч  пронесся
мимо, и волны с ревом  покатились  вниз  по  реке,  а  сопротивление  воды
понемногу уменьшало скорость суденышка.
   К несчастью, прежде чем эта скорость стала обычной, неожиданно возникла
новая  опасность.  Прямо  перед  лодкой,  рассекавшей  воду  со  скоростью
экспресса, рыболов внезапно заметил одно из  вырванных  деревьев,  которое
медленно плыло по течению вверх корнями.


   Суденышко, налетев на корни, могло опрокинуться или, по  меньшей  мере,
получить серьезные повреждения. Илиа Бруш испустил крик ужаса, заметив это
непредвиденное препятствие.
   Но Карл Драгош также увидел  опасность  и  понял  ее  неизбежность.  Не
колеблясь, он устремился к носу лодки, схватил руками корни, торчавшие  из
воды, и, согнувшись дугой, чтобы лучше бороться с напором  судна,  силился
избежать нежелательной встречи. Ему это  удалось.  Баржа,  отклонившись  в
сторону, пролетела, как стрела, задев сначала за корни, потом за  верхушку
дерева, покрытую листьями.  Мгновение  спустя  она  должна  была  оставить
позади дерево, мягко увлекаемое потоком; но в это время одна из  последних
ветвей ударила Карла Драгоша прямо  в  грудь.  Напрасно  он  сопротивлялся
удару. Потеряв равновесие, он перелетел через борт и исчез в воде.
   За его падением последовало другое,  на  этот  раз  добровольное.  Илиа
Бруш, увидев несчастье с пассажиром, без колебаний бросился на помощь.
   Нелегко  было  рассмотреть  что-либо  в  грязной  воде,   к   тому   же
взволнованной недавним яростным смерчем. Целую минуту потратил  Илиа  Бруш
напрасно и ужо начал отчаиваться в спасении господина Йегера, когда нашел,
наконец, этого несчастного под водой в бесчувственном состоянии.
   Но это было к лучшему. Утопающий обычно бьется и бессознательно  мешает
спасти себя. Человек в  обмороке  -  только  неподвижная  масса,  спасение
которой зависит исключительно от ловкости спасателя.
   Илиа Бруш тотчас же поднял над водой голову господина Йегера  и  быстро
поплыл к барже, которая в это время удалилась метров на тридцать. Он к ней
приблизился в  несколько  взмахов,  что  показалось  игрой  для  искусного
пловца. Одной рукой он схватился за борт, а  другой  поддерживал  все  еще
бесчувственного пассажира.
   Оставалось теперь втащить господина Йегера  на  борт  лодки,  что  было
трудной задачей. Илиа Бруш ценой тысячи усилий  благополучно  справился  с
делом.
   Положив утопленника на одну из кушеток в каюте, он снял с  него  одежду
и, достав из сундука кусок шерстяной материи, начал энергичные растирания.
   Вскоре господин Йегер  открыл  глаза  и  пришел  в  чувство.  В  общем,
погружение в воду было непродолжительным и можно было надеяться,  что  оно
обойдется без серьезных последствий.
   - Ну, ну, господин Йегер, -  вскричал  Илиа  Бруш,  когда  его  пациент
пришел в сознание, - вы решили понырять!
   Господин Йегер слабо улыбнулся, не отвечая.
   -  Это  ничего,  -  продолжал  Илиа  Бруш,  не   прекращая   энергичных
растираний. - Нет ничего лучше для здоровья, чем августовское купанье!
   - Спасибо, господин Бруш, - пробормотал Карл Драгош.
   - Не за что, - весело ответил рыболов. - Это я должен вас  благодарить,
господин Йегер, потому что вы дали мне превосходный предлог искупаться.
   Силы Карла Драгоша возрастали на глазах. Хороший глоток  водки,  и  все
будет в порядке. К несчастью, Илиа Бруш, более взволнованный, чем старался
показать, напрасно перерывал свои сундуки. Запасы спиртного истощились,  и
на борту баржи не осталось ни капли.
   - Вот это досадно! - вскричал Илиа Бруш.  -  Ни  капли  водки  в  нашей
кухне!
   - Неважно, господин Бруш, - говорил Карл Драгош слабым голосом.  -  Мне
стало гораздо лучше, уверяю вас.
   Однако  Карла  Драгоша  трясло,  несмотря  на  его  уверения,  и  прием
подкрепительного был бы ему весьма полезен.
   - Вы ошибаетесь, - отвечал Илиа Бруш, который не питал  иллюзий  насчет
состояния  пассажира,  -  это  так  просто  не  пройдет,  господин  Йегер.
Предоставьте мне действовать. Это не займет много времени.
   Мгновенно рыболов переменил мокрую одежду на сухую,  потом  несколькими
ударами весла пригнал баржу к левому берегу, где крепко привязал ее.
   - Немножко терпения, господин Йегер, - сказал Илиа  Бруш,  соскочив  на
берег. - Я знаю эту местность, так как вижу  приток  Ипель.  Менее  чем  в
полутора километрах есть деревня, где я найду все нужное. Я вернусь  через
полчаса.
   Сказав это, Илиа Бруш удалился, не ожидая ответа.
   Оставшись один. Карл Драгош опустился на постель. Он был разбит больше,
чем хотел признаться, и, утомленный, закрыл глаза.
   Но жизнь быстро брала свое; кровь билась в его жилах. Скоро  он  открыл
глаза и посмотрел вокруг себя.
   Прежде всего его еще смутный взор привлек  один  из  сундуков,  который
Илиа Бруш в спешке перед уходом забыл закрыть. Внутренность этого сундука,
развороченная в бесполезных поисках, представляла  сборище  разных  вещей.
Грубое белье, одежда, сапоги  с  толстыми  подошвами  громоздились  там  в
беспорядке.
   Почему глаза Карла Драгоша внезапно заблестели?  Неужели  это  зрелище,
способное, однако, вызвать мало  восторга,  заинтересовало  его  до  такой
степени, что  он  после  нескольких  секунд  внимательного  рассматривания
поднялся на локте, чтобы лучше видеть внутренность ящика?
   Конечно, ни одежда, ни  белье  не  могли  возбудить  такое  любопытство
нескромного пассажира, но среди этих предметов  испытующий  взгляд  сыщика
увидел нечто более достойное его внимания.
   Это  был  наполовину  раскрытый  портфель,  из  которого   вываливались
многочисленные бумаги. Портфель! Бумаги! Здесь, без сомнения, был ответ на
те вопросы, которые Карл Драгош задавал себе уже несколько дней.
   Сыщик не мог сдержаться. После короткого  колебания  он  нарушил  закон
благодарности за гостеприимство, рука его потянулась в сундук  и  вытащила
соблазнительный  портфель  с  его  содержимым,  которое  он  тотчас  начал
рассматривать.
   Прежде всего письма, которые Карл Драгош немедленно начал  читать;  они
были адресованы Илиа  Брушу  в  Сальку.  Затем  документы,  среди  которых
квитанции в оплате квартиры на то же имя. Во  всем  этом  не  было  ничего
интересного.
   Карл Драгош уже хотел все это бросить, но последний  документ  заставил
его задрожать. Не было, однако, ничего более невинного, и  следовало  быть
полицейским, чтобы испытать перед таким "документом" иное  чувство,  кроме
глубокой симпатии.
   Это был портрет, портрет молодой женщины, совершенная  красота  которой
вдохновила бы живописца.  Но  полицейский  не  был  художником,  и  не  от
восторга перед этим восхитительным лицом забилось сердце Карла Драгоша. Он
даже едва рассмотрел его черты. По правде говоря, он ничего не  заметил  в
этом  портрете,  кроме  простой  надписи,  сделанной  по-болгарски   внизу
фотографии. "Моему дорогому мужу от Натчи  Ладко"  -  таковы  были  слова,
которые прочитал ошеломленный Карл Драгош.


   Итак,  его  подозрения  оправдались,  и   заключения,   основанные   на
замеченных им странностях, оказались  логичными.  Ладко!  Это  все-таки  с
Ладко он спускался  по  Дунаю  столько  дней.  Это  все-таки  был  опасный
преступник, напрасно разыскиваемый до сих пор и скрывшийся под  безобидной
внешностью лауреата "Дунайской лиги".
   Как же должен вести себя Карл Драгош после такого открытия? Он  еще  не
успел принять решения, как шум шагов на берегу заставил его быстро бросить
портфель в глубину сундука, крышку которого он закрыл. Но вновь  пришедший
не мог быть Илиа Брушем, который ушел всего десять минут назад.
   - Господин Драгош! - позвал голос снаружи.
   - Фридрих Ульман! - пробормотал Карл Драгош, который с трудом  поднялся
и шатаясь вышел из каюты.
   -  Извините,  что  я  вас  позвал,  -  сказал  Фридрих  Ульман,  увидев
начальника. - Но я заметил, что ваш компаньон ушел, и знал, что вы один.
   - Что у тебя? - спросил Карл Драгош.
   - Новости, сударь. В эту ночь совершено преступление.
   - В эту ночь! - вскричал Карл Драгош, тут же подумав об отсутствии Илна
Бруша в предшествующую ночь.
   - Поблизости отсюда разгромлена вилла. Пострадал сторож.
   - Убит?
   - Нет, тяжело ранен.
   - Хорошо, - сказал Карл Драгош, сделав подчиненному знак молчать.
   Он погрузился в глубокое раздумье. Что делать? Конечно, действовать,  и
для этого у него хватало сил. Новость,  которую  он  только  что  получил,
оказалась наилучшим лекарством. Не осталось даже следов от случая, жертвой
которого он только что чуть не сделался. Ему даже не пришлось опираться на
крышу каюты. От нервного возбуждения кровь волнами приливала к его лицу.
   Да, надо действовать, но как? Дождаться ли возвращения Илиа Бруша, или,
вернее, Ладко, потому что таково было  настоящее  имя  его  компаньона  по
путешествию, и неожиданно положить ему руку на плечо  именем  закона?  Это
было бы  наиболее  благоразумным,  потому  что  отныне  не  было  никакого
сомнения в виновности  так  называемого  рыболова.  Старание  скрыть  свою
настоящую личность, тайна, его  окружавшая,  имя,  которое  оказалось  его
собственным и которое народная молва  приписывала  атаману  бандитов,  его
отсутствие в прошлую ночь, совпавшее с совершением нового преступления,  -
все говорило Карлу Драгошу, что Илиа Бруш и есть разыскиваемый бандит.
   Но этот бандит спас ему жизнь!.. Вот что осложнило положение!
   Как могло получиться, что грабитель, более того  -  убийца  бросился  в
воду, чтобы вытащить его? И если эта невероятная вещь произошла,  возможно
ли было только что вырванному от смерти так ответить на преданность своего
спасителя? Какой риск,  в  самом  деле,  отсрочить  арест?  Теперь,  когда
фальшивый Илиа  Бруш  разоблачен,  когда  его  личность  установлена,  ему
невозможно ускользнуть от полицейских агентов,  разбросанных  по  реке,  и
если расследование приведет в самом деле к  так  называемому  рыболову,  у
Карла Драгоша под руками окажется более многочисленный персонал,  и  арест
легче будет произвести.
   В продолжение пяти минут Карл Драгош на всякие лады обдумывал  решение,
которое ему предстояло принять.
   Отправиться, не повидав Илиа Бруша?  Или  остаться,  спрятать  Фридриха
Ульмана в засаду в каюте и, когда рыболов появится,  неожиданно  броситься
на него, отложив объяснения на дальнейшее?.. Нет, решительно нет. Ответить
таким предательством на  самоотверженный  поступок  -  это  разрывало  ему
сердце. Лучше было, рискуя дать  виновному  возможность  спастись,  начать
розыски и на время  забыть  то,  что  он  знал.  Если  следствие  все-таки
приведет его, в конце  концов,  к  Илиа  Брушу,  если  долг  заставит  его
рассматривать своего спасителя как врага, тогда по крайней мере они станут
биться лицом к лицу и после того, как Драгош даст ему время  приготовиться
к защите.
   Одобрив жестом все последствия, вытекавшие из его решения, Карл  Драгош
скрылся в каюте. Поспешно набросанной запиской он предупредил Илиа Бруша о
необходимости отлучиться, и просил хозяина подождать его по  меньшей  мере
сутки. Потом он собрался уходить.
   - Сколько у нас людей? - спросил он, выйдя из кабины.
   - На месте двое, но уже  объявлен  сбор.  В  этот  вечер  у  нас  будет
двенадцать.
   - Хорошо, - одобрил Карл Драгош.  -  Ты,  кажется,  сказал,  что  место
преступления недалеко?
   - Всего в двух километрах, - ответил Ульман.
   - Веди меня, - сказал Карл Драгош и выпрыгнул на берег.





   В северной части Венгрии  Карпаты  описывают  огромную  дугу,  западная
оконечность которой разделяется на две второстепенные ветви. Одна  из  них
кончается  у  Дуная  на  высоте  Пресбурга;  другая   достигает   реки   в
окрестностях Грона, где она оканчивается на правом берегу  горой  Пилиш  в
семьсот шестьдесят шесть метров высоты.
   Преступление  совершилось  у  подножия  этой   невысокой   горы,   куда
отправился Карл  Драгош,  чтобы  попытаться  отыскать  виновников  ужасных
преступлений, которые ему поручили расследовать.
   Украдкой покинув баржу, он сделал  над  собой  усилие  и,  несмотря  на
слабость, принял приглашение Фридриха Ульмана. А  за  несколько  часов  до
того тяжело нагруженная телега остановилась перед  плохонькой  гостиницей,
построенной у подножия одного из холмов, которыми гора Пилиш спускается  в
долину Дуная.
   Положение  этого  постоялого  двора  было  очень   удачно   выбрано   с
коммерческой точки зрения. Он  стоял  на  скрещении  трех  путей,  которые
направлялись - один к  северу,  другой  -  к  юго-востоку  и  третий  -  к
северо-западу. Эти три пути примыкали к Дунаю: северный - к дуге,  которую
он описывает перед горой Пилиш, юго-восточный  -  у  города  Сентендре,  а
северо-западный - у города Грон; гостиница была расположена как  бы  между
ножками огромного циркуля, образованного рекой, и  ее  не  могли  миновать
ломовики, подвозившие товар для перегрузки на суда.
   Дунай, который после Грона течет с запада на восток, уклоняется  к  югу
на некотором расстоянии от притока Ипель,  потом  направляется  к  северу,
описав  полуокружность  небольшого  радиуса.  Но  почти  тотчас  он  снова
извивается, чтобы принять направление с севера на юг,  по  которому  затем
следует достаточно долго.
   В момент, когда повозка остановилась, солнце едва  поднялось.  Все  еще
спали в доме, толстые ставни которого были крепко закрыты.
   - Эй там, в трактире! - закричал один из  двоих  людей,  сопровождавших
повозку, колотя в дверь рукояткой бича.
   - Сейчас! - отвечал изнутри внезапно разбуженный трактирщик.
   Через мгновение всклокоченная голова показалась в окне первого этажа.
   - Чего вам? - бесцеремонно спросил трактирщик.
   - Сначала есть, потом спать, - ответил возчик.
   - Сейчас, - сказал хозяин, исчезая  внутри.  Повозка  въехала  во  двор
через широко открытые ворота. Возчики поспешили отпрячь лошадей и  отвести
в конюшню, где им был засыпан обильный  корм.  Все  это  время  хозяин  не
переставал вертеться около  ранних  посетителей.  Очевидно,  ему  хотелось
завязать разговор, но ломовики, напротив, не желали отвечать.
   - Вы очень рано приехали, друзья, - не унимался трактирщик. -  Наверно,
были в дороге ночью?
   - Наверно, - ответил один из возчиков.
   - И далеко направляетесь?
   - Далеко или близко - это наше дело, - был ответ.
   Трактирщик воздержался от замечаний.
   - Зачем ты мучишь этого добряка, Фогель? - вмешался другой  возчик,  до
того не открывавший рта. - У нас нет причин скрывать, что мы  направляемся
в Сентендре.
   - Возможно, что мы и не скрываем, - грубо  возразил  Фогель,  -  но,  я
думаю, это не касается никого.
   - Конечно, - согласился трактирщик, угодливый, как истый коммерсант.  -
Я расспрашивал просто по привычке... Господа желают кушать?
   - Да, - ответил тот из двух ломовиков, который казался менее грубым.  -
Хлеба, сала, окорок, сосиски - все, что у тебя есть.
   Повозка, очевидно,  прошла  длинный  путь,  так  как  голодные  возчики
усердно налегли на еду. Они устали и потому не засиделись за столом.  Съев
последний кусок, они отправились спать, один на  соломе  в  конюшне,  близ
лошадей, другой под покрышкой повозки.
   Был полдень, когда они появились снова. Они опять потребовали еды, и им
подали обед, как и в первый раз,  в  большой  зале  трактира.  Теперь  они
отдыхали и не  торопились.  За  десертом  последовали  стаканы  с  водкой,
которая исчезала в их грубых глотках, как вода.
   После  полудня  несколько  телег  останавливалось  возле  трактира,   и
многочисленные пешеходы заходили выпить  глоточек.  Это  были  по  большей
части крестьяне,  которые  с  котомкой  за  спиной  и  с  посохом  в  руке
возвращались в  Грон.  Почти  все  они  были  завсегдатаи,  и  трактирщику
приходилось  только  радоваться,  что  у  него  столь  необходимая  в  его
профессии крепкая голова, так как он выпивал почти со всеми клиентами. Это
называлось делать  коммерцию.  Разговаривая,  выпивали,  а  за  разговором
пересыхали глотки, и это требовало новых возлияний.
   Как раз в этот день для  разговоров  хватало  пищи.  Совершенное  ночью
преступление занимало все умы, Новость была принесена первыми прохожими, и
каждый добавлял  какую-нибудь  неизвестную  еще  подробность  или  выражал
личное мнение.
   Так трактирщик постепенно узнал, что великолепная вилла графа  Хагенау,
расположенная в пятистах метрах от Дуная, была  ограблена  и  что  сторожа
Христиана серьезно ранили; что преступление, без сомнения, дело неуловимой
банды преступников, которым приписывались все  нераскрытые  злодейства,  и
что бандитов ищет бригада, недавно созданная для надзора за рекой.
   Два возчика не  вмешивались  в  крикливые  разговоры  и  рассуждения  о
событии. Они молчаливо оставались в сторонке, но, по-видимому, немало были
заинтересованы тем, что волновало всех.
   Однако шум понемногу утих, и  к  половине  седьмого  вечера  они  снова
остались одни  в  большой  зале,  откуда  только  что  удалился  последний
посетитель. Один из них позвал трактирщика, который  старательно  полоскал
стаканы за стойкой. Тот немедленно подбежал.
   - Что угодно господам? - спросил он.
   - Ужинать, - отвечал возчик.
   - А потом, конечно, спать? - спросил трактирщик.
   - Нет, хозяин, -  ответил  тот  из  ломовиков,  который  казался  более
общительным. - Мы рассчитываем отправиться к ночи.
   - К ночи?.. - удивился трактирщик.
   - Конечно, чтобы к рассвету быть на месте назначения.
   - В Сентендре?
   - Или  в  Гроне.  Это  будет  зависеть  от  обстоятельств.  Мы  ожидаем
приятеля, который принесет нам нужные сведения. Он  скажет,  где  выгоднее
сбыть товар.
   Трактирщик вышел из комнаты, чтобы приготовить кушанья.
   - Ты слышал, Кайзерлик? - тихо  сказал  младший  возчик,  наклоняясь  к
компаньону.
   - Да.
   - Дело открыто.
   - Но ты же не рассчитывал, я полагаю, что оно останется в тайне?
   - И полиция повела кампанию.
   - Пусть себе ведет.
   - Под начальством Драгоша, как утверждают.
   - Это другое дело, Фогель. По-моему, те, которые боятся только Драгоша,
могут спать спокойно.
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - То, что я сказал, Фогель.
   - Значит, Драгош будет...
   - Что?
   - Устранен?
   - Завтра увидишь. А пока молчок!  -  кончил  возчик,  увидев  входящего
трактирщика.
   Тот, кого ждали ломовики, появился только с  наступлением  ночи.  Между
тремя сообщниками состоялся быстрый разговор.
   - Уверяют, что полиция на следу, - тихо сказал Кайзерлик.
   - Она ищет, но не найдет.
   - А Драгош?
   - Захвачен.
   - Кто сделал дело?
   - Титча.
   - Тогда все хорошо... А нам что делать?
   - Немедленно запрягать.
   - Чтобы отправиться...
   - В Сентендре. Но за полкилометра отсюда повернете назад.  Трактир  уже
закроется, вы проедете незаметно и направитесь на север. Когда  вас  будут
считать в той стороне, вы окажетесь в противоположной.
   - Где шаланда?
   - В бухте у Пилиша.
   - Встреча там?
   - Нет, поближе, на поляне, слева от дороги. Ты ее знаешь?
   - Да.
   - Полтора десятка наших будут там. Вы их встретите.
   - А ты?
   - Я вернусь за остальными, которых  оставил  сторожить.  Приведу  их  с
собой.
   - Тогда в  путь,  -  согласились  возчики.  Пять  минут  спустя  телега
двинулась. Хозяин, полуоткрыв створку ворот, вежливо поклонился клиентам.
   - Итак, решено, вы в Грон? - спросил он.
   - Нет, - ответили возчики, - в Сентендре, приятель.
   - Счастливого пути, ребята!
   - Спасибо, друг!
   Повозка покатилась направо, к западу, по дороге в Сентендре. Когда  она
скрылась в темноте, субъект, которого ждали весь день Кайзерлик и  Фогель,
в свою очередь удалился в противоположном направлении по дороге в Грон.
   Трактирщик  ничего  не  заметил.  Не  занимаясь   проезжими,   которых,
вероятно, никогда больше не увидит, он спешил закрыть  дом  и  улечься  на
покой.
   Телега, которую не спеша везли лошади,  через  полкилометра  повернула,
следуя приказу, и направилась назад по только что пройденному пути.
   Когда она снова оказалась против гостиницы, все было уже, в самом деле,
закрыто, и телега могла миновать это место  без  всяких  происшествий,  но
собака, уснувшая посреди дороги, сорвалась с места с таким  громким  лаем,
что испуганная пристяжная  рванулась  к  обочине  дороги.  Возчики  быстро
направили лошадь куда следует, и телега исчезла в темноте.
   Было около половины одиннадцатого, когда,  оставив  наезженную  дорогу,
телега проникла в лесок, темная масса  которого  поднималась  налево.  Она
вскоре остановилась.
   - Кто идет? - спросил голос из потемок.
   - Кайзерлик и Фогель, - отозвались возчики.
   - Проезжайте, - ответил голос.
   Миновав первые ряды деревьев,  телега  въехала  на  поляну,  где  спали
десятка полтора людей, растянувшись на мху.
   - Атаман здесь? - спросил Кайзерлик.
   - Нет еще.
   - Он нам приказал тут ждать.
   Ожидание было недолгим. Через какие-нибудь полчаса  атаман,  тот  самый
субъект, которого так долго ждали в трактире, появился в  свою  очередь  с
дюжиной сообщников, так что  численность  членов  шайки  превысила  два  с
половиной десятка.
   - Все здесь? - спросил он.
   - Да, - ответил  Кайзерлик,  который,  казалось,  пользовался  в  банде
некоторой властью.
   - А Титча?
   - Я здесь, - послышался звучный голос.
   - Ну? - с беспокойством спросил атаман.
   - Полный успех. Птичка в клетке, на борту шаланды.
   - В таком случае отправляемся да побыстрее, - приказал атаман. -  Шесть
человек на разведку, остальные позади, повозка в  середине.  До  Дуная  не
более пятисот метров, и  перегрузку  сделаем  одним  махом.  Тогда  Фогель
уведет телегу, и все местные спокойно возвратятся к себе. Прочие сядут  на
шаланду.
   Едва лишь начали выполнять  приказ,  как  один  из  людей,  оставленных
настороже близ дороги, прибежал во всю прыть.
   - Тревога! - тихо сказал он.
   - Что там такое? - спросил главарь банды.
   - Слушайте!..
   Все навострили уши. С дороги послышался шум идущих людей. К этому  шуму
примешался звук голосов. Расстояние не превышало сотни  туазов  [старинная
французская мера длины, равная 1,95 м].
   - Оставаться на поляне, - приказал  атаман.  -  Эти  люди  пройдут,  не
заметив нас.
   Конечно, их не  увидят  в  полной  тьме,  но  дело  могло  стать  более
серьезным: если, на их несчастье, по  дороге  шел  взвод  полиции,  то  он
направится  к  реке.  Может  быть,   судно   даже   найдут,   однако   все
предосторожности были приняты. Пусть агенты полиции переворошат его сверху
донизу, они не  обнаружат  ничего  подозрительного.  Но  если  полиция  не
подозревает о присутствии шаланды, она, возможно,  останется  в  засаде  в
окрестностях, а в этом случае было бы неблагоразумно отправить повозку.
   В  конце  концов,  придется  действовать  по  обстоятельствам.  Прождав
следующий день на поляне, если потребуется, некоторые из  людей  спустятся
ночью к Дунаю и удостоверятся в отсутствии полицейских.  В  данный  момент
самое важное не быть обнаруженными и ничем не выдать  себя  приближавшейся
группе. Эта последняя не замедлила достигнуть места, где дорога шла  вдоль
поляны. Несмотря на темноту ночи, можно было рассмотреть, что она  состоит
из дюжины людей, и многозначительное позванивание  стали  показывало,  что
они были вооружены. Группа уже почти ми-повала поляну,  когда  неожиданный
случай совершенно изменил положение вещей.  Одна  из  лошадей,  испуганная
появлением людей на дороге, испустила звонкое ржание, которое повторила ее
товарка. Маршировавшая группа остановилась. Это  действительно  был  наряд
полиции,  который  спускался  к  реке  под  начальством   Карла   Драгоша,
совершенно исцелившегося от последствий утреннего происшествия.
   Быть  может,  если  бы  люди  на  поляне  знали  эту  подробность,   их
беспокойство возросло бы. Но, как  уже  сказано,  их  атаман  считал,  что
страшный полицейский вышел из строя. Как он допустил такую ошибку,  почему
он думал, что ему не придется считаться с  противником,  который  как  раз
стоял лицом к лицу с ним, это читатель скоро узнает из продолжения  нашего
рассказа.  Когда  утром  этого  дня  Карл  Драгош  выпрыгнул   на   берег,
подчиненный повел его вверх по реке. Метров через двести-триста они  нашли
спрятанную у берега лодку, в которую и сели.  Тотчас  же  весла,  которыми
сильно греб Фридрих Ульман, понесли легкое суденышко на другой берег реки.
   - Значит, преступление совершено  на  правом  берегу?  -  спросил  Карл
Драгош.
   - Да, - ответил Фридрих Ульман.
   - Где?
   - Вверху. В окрестностях Грона.
   - Как? В окрестностях Грона? - вскричал Драгош. - Ведь  ты  мне  только
что говорил, что это недалеко.
   - Это недалеко, - сказал Ульман. - Тут не больше трех километров.
   На самом деле там было четыре, и этот  длинный  переход  не  без  труда
совершил человек, только что ускользнувший от смерти. Несколько  раз  Карл
Драгош должен был останавливаться, чтобы  перевести  дыхание.  Было  около
трех часов пополудни, когда он достиг, наконец, виллы графа  Хагенау,  где
его ждали служебные обязанности.
   Как только ему стало лучше благодаря принятому лекарству,  Карл  Драгош
приказал вести  себя  к  постели  сторожа  Христиана  Хоэля.  Перевязанный
несколько часов назад хирургом из окрестностей,  сторож  лежал  с  бледным
лицом, с закрытыми глазами, тяжело дыша. Хотя рана была очень серьезной  и
затронула легкое, можно было надеяться, что Хоэль поправится, если его  не
будут беспокоить.
   Все же Карлу Драгошу необходимо было  получить  некоторые  сведения,  и
сторож  дал  их  задыхающимся,  прерывистым  голосом.   Путем   терпеливых
расспросов сыщик  узнал,  что  шайка  преступников  в  составе  пяти-шести
человек, самое меньшее, ворвалась в виллу, взломав дверь. Сторож  Христиан
Хоэль, разбуженный шумом, едва успел подняться, как получил удар  кинжалом
между лопаток. Поэтому он не знал, что было дальше, и не мог дать  никаких
указаний насчет нападавших.
   Впрочем, он услыхал, что их атаманом  был  некий  Ладко,  имя  которого
сообщники назвали несколько раз  с  непонятным  бахвальством.  Лицо  Ладко
закрывала маска, это был высокий здоровяк с  голубыми  глазами  и  большой
белокурой бородой.
   Эта последняя подробность, способная укрепить  подозрения,  которые  он
питал против Илиа Бруша, однако, смутила Карла Драгоша. Илиа Бруш тоже был
блондин, это несомненно, но этот блондин перекрасился в брюнета, а  краску
нельзя снять вечером, чтобы восстановить ее завтра, как  можно  сделать  с
париком. В этом было серьезное  затруднение,  которое  Карл  Драгош  решил
выяснить на досуге.
   Сторож Христиан не мог, впрочем, дать ему более подробных сведений.  Он
ничего не мог сказать о  других  нападавших;  они,  как  и  их  вожак,  из
осторожности замаскировались.
   Заполучив эти данные, сыщик предложил несколько вопросов о вилле  графа
Хагенау. Как он узнал, это  было  очень  богатое  жилище,  обставленное  с
княжеской  роскошью.  Драгоценностями,  серебром  и   ценными   предметами
изобиловали шкафы, на каминах и столах  были  произведения  искусства,  на
стенах  старинные  ковры  и  картины  мастеров  живописи.  Ценные   бумаги
оставались на хранении в несгораемом шкафу, в первом этаже. Нет  сомнений,
что похитители получили прекрасную добычу.
   Это Карл Драгош мог,  в  самом  деле,  легко  установить,  пройдясь  по
комнатам  виллы.  Грабеж   был   полный,   совершенный   с   замечательной
методичностью. Громилы, как люди со вкусом, не обременяли себя малоценными
вещами.  Дорогие  предметы  исчезли;  большие  голые  квадраты  на  стенах
остались на месте  содранных  ковров;  лишенные  лучших  полотен,  искусно
вырезанных, печально висели пустые рамы. Грабители  присвоили  картины  из
числа самых  дорогих  и  ковры,  самые  роскошные.  Несгораемый  шкаф  был
взломан, и его содержимое исчезло.
   "Это все не унести людям на спине,  -  сказал  сам  себе  Карл  Драгош,
осмотрев опустошения. - Здесь было чем нагрузить целую повозку.  Нужно  ее
искать".
   Допрос и первоначальный осмотр по необходимости отняли  много  времени.
Приближалась ночь. Важно было до полного ее наступления  обнаружить  следы
телеги,  которой,  по  мнению  полицейского,   обязательно   должны   были
воспользоваться грабители. Сыщик поспешил выйти из виллы. Ему не  пришлось
далеко идти. В обширном  дворе  виллы  он  нашел  на  земле  следы  колес,
отпечатавшиеся перед разбитой дверью, и почва  была  там  изрыта  копытами
долго ожидавших лошадей.
   Заметив все это с одного взгляда, Карл Драгош приблизился к месту,  где
стояли лошади, и внимательно осмотрел почву. Потом, оставив двор, он снова
тщательно осмотрел на протяжении сотни метров дорогу, ведущую  от  решетки
виллы к шоссе, и самое шоссе. Вернувшись обратно, он позвал:
   - Ульман!
   - Сударь? - ответил агент, приблизившись к начальнику.
   - Сколько у нас людей?
   - Одиннадцать.
   - Мало, - заметил Драгош.
   - Однако, - заметил Ульман, - сторож Христиан считает,  что  нападавших
было не более пяти-шести.
   - У сторожа Христиана свое мнение, а у меня свое, - возразил Драгош.  -
Что ж,  придется  довольствоваться  тем,  что  есть.  Ты  оставишь  одного
человека здесь, десять возьмешь с собой. С нами двумя  будет  дюжина.  Это
уже кое-что.
   - У вас есть какие-нибудь указания? - спросил Фридрих Ульман.
   - Я знаю, где наши грабители... По крайней мере, в какой стороне.
   - Осмелюсь ли спросить?.. - начал Ульман.
   - Откуда я взял такую уверенность? - закончил Карл Драгош.  -  Ну,  это
детская забава. Прежде всего, я увидел, что вещей взято слишком  много,  -
значит, нужна была повозка. Я искал эту  повозку  и  нашел  ее  след.  Это
телега на четырех колесах, в которую запряжены две  лошади;  у  пристяжной
недостает гвоздя на правой передней подкове.
   - Как вы смогли все это узнать? - спросил Фридрих Ульман.
   - Потому что прошлой ночью шел дождь, и плохо просохшая почва сохранила
отпечатки. Я также узнал, что телега, оставив виллу, повернула  налево,  в
направлении, противоположном дороге на  Грон.  Мы  пойдем  туда  по  следу
лошади с приметной  подковой.  Вряд  ли  вероятно,  чтобы  наши  молодчики
путешествовали днем. Они, без сомнения, прячутся где-нибудь до  вечера.  А
эта область мало населена, и дома здесь немногочисленны. Мы  перероем  все
те, какие попадутся на дороге. Собирай людей, так как уже наступает ночь и
дичь должна выбираться на волю.
   Карл  Драгош  и  его  подчиненные  шли  медленно,  ища   новых   следов
преступников. Было около половины одиннадцатого, когда,  напрасно  посетив
две-три фермы, они добрались до трактира на скрещении трех путей, где  два
возчика провели день и откуда они отправились всего за три  четверти  часа
до того. Карл Драгош повелительно застучал в дверь.
   - Именем закона! - провозгласил Карл Драгош,  когда  в  окне  показался
трактирщик,  сон  которого  вторично  нарушался  в  этот  день,  как  было
предписано судьбой.
   - Именем закона!.. - повторил трактирщик, испуганный тем, что  его  дом
окружила многочисленная группа людей. - А что я такое сделал?
   - Спускайся, и тебе все объяснят. Но не мешкай,  -  нетерпеливо  сказал
Драгош.
   Когда  полуодетый  трактирщик  открыл  дверь,  полицейский  быстро  его
допросил. Прибыла ли сюда утром повозка? Сколько  людей  ее  сопровождало?
Останавливалась ли она здесь? Куда отправилась?
   Ответы не заставили себя ждать. Да, повозка с двумя  людьми  прибыла  в
гостиницу рано утром. Она там оставалась до  вечера  и  отбыла  только  по
прибытии третьего лица, которого ждали два возчика. Уже  пробило  половину
десятого, когда она удалилась в направлении Сентендре.
   - В Сентендре? - настойчиво  переспросил  Карл  Драгош.  -  Ты  в  этом
уверен?
   - Уверен, - утверждал трактирщик.
   - Тебе сказали или сам видел?
   - Сам видел.
   - Гм!.. - пробормотал Карл Драгош и прибавил:
   - Хорошо. Ложись спать, приятель, да держи язык за зубами.
   Трактирщик не заставил просить себя дважды. Дверь  закрылась,  и  наряд
полиции остался на дороге.
   - Минутку! - скомандовал Карл Драгош своим  людям,  которые  неподвижно
ждали, и с фонарем в руке тщательно исследовал почву.
   Сначала он не заметил ничего подозрительного, но вот, пересекая дорогу,
он подошел к ее обочине. Здесь земля, менее изрытая проезжающими  телегами
и не так основательно замощенная, сохранила некоторую мягкость. С  первого
же взгляда Карл Драгош открыл отпечаток подковы, где не хватало гвоздя,  и
увидел, что лошадь, обладательница приметной подковы,  направлялась  не  к
Сентендре и не к Грону, но прямо к реке по северной  дороге.  По  этой  же
дороге устремился Карл Драгош во главе своих людей.
   Три километра были  пройдены  без  всяких  происшествий  по  совершенно
пустынной местности, когда налево от дороги  раздалось  лошадиное  ржанье.
Удержав людей жестом, Карл  Драгош  направился  к  опушке  леска,  который
неясно различался в темноте.
   - Кто идет? - вскричал громкий голос.
   Никакого ответа не было на этот вопрос.  Один  из  агентов  по  приказу
начальника зажег смолистый факел. Его дымное пламя живо озарило  безлунную
ночь, но свет угасал в нескольких шагах,  бессильный  рассеять  мрак,  еще
более сгустившийся под деревьями.
   - Вперед! - скомандовал Драгош, проникая в заросли во главе взвода.
   Но лес имел своих защитников. Едва  только  они  миновали  опушку,  как
повелительный голос произнес:
   - Ни шагу дальше, иначе мы стреляем! Эта  угроза  не  могла  остановить
Карла Драгоша, тем более, что  при  смутном  свете  факела  он,  казалось,
различил  неподвижную  массу,  без  сомнения,  повозку,   а   вокруг   нее
группировались люди, численность которых сыщик не мог определить.
   - Вперед! - скомандовал он снова.
   Повинуясь  приказу,   полицейские   продолжали   продвигаться,   правда
неуверенно, в этом незнакомом лесу. Трудности  еще  увеличились.  Внезапно
факел был выбит из рук агента, который его нес. Тьма сделалась полной.
   - Увалень! - заворчал Драгош. - Свету, Франц, свету!
   Его досада была тем  больше,  что  при  последнем  мерцании  угасавшего
факела он увидел, как повозка начала отступать, удаляясь  под  деревья.  К
несчастью, о преследовании не могло быть и речи.  Взвод  полиции  встретил
живую стену. Перед  каждым  агентом  было  два-три  противника,  и  Драгош
немного поздно понял, что не располагает достаточными силами  для  победы.
До сих пор еще не было сделано ни одного выстрела и с  той,  ни  с  другой
стороны.
   - Титча! - позвал в это время голос из мрака.
   - Здесь! - отвечал другой голос.
   - Повозка?
   - Отправилась.
   - Тогда надо с этим кончать.
   Эти голоса Драгош запомнил. Он никогда их не забудет.
   Когда кончился этот краткий разговор, в ход пошли револьверы,  сотрясая
воздух сухим треском выстрелов. Пули ранили нескольких полицейских, и Карл
Драгош, поняв, что упорствовать бессмысленно, скомандовал отступление.
   Наряд  полиция  выбрался  на  дорогу,  и  победители  не  рискнули  его
преследовать; ночь обрела утраченный покой.
   Сначала нужно было заняться  ранеными.  Трое  полицейских  были  задеты
пулями.  После  перевязки  их  отправили  назад  в  сопровождении  четырех
товарищей. Драгош с Ульманом и тремя другими  агентами  устремились  через
поле к Дунаю, слегка уклоняясь в направлении Грона. Сыщик без труда  нашел
место, где причалил за несколько часов перед этим, и лодку, в которой  они
с Ульманом переплыли реку. В нее сели  пять  человек  и,  перебравшись  на
левый берег Дуная, стали спускаться по течению.
   Карл Драгош потерпел поражение, но задумал взять реванш. Что Илиа  Бруш
и слишком известный Ладко были одним и тем  же  человеком,  в  этом  сыщик
теперь  не  сомневался;  он  убедил  сам  себя,  что  тот  был  виновником
преступления предыдущей ночи. Очевидно, Ладко спрятал добычу и,  не  зная,
что его шайка открыта, поспешит снова принять фальшивый облик, который  до
сих пор позволял ему обманывать  полицию.  Перед  рассветом  он,  конечно,
вернется на баржу и станет ждать отсутствующего пассажира, как  сделал  бы
безобидный и честный рыболов, каким Ладко хотел казаться.
   Пять решительных людей будут тогда в засаде.  Эти  пятеро,  побежденные
Ладко и его бандой, легко восторжествуют над сопротивлением, которое может
оказать им этот Ладко, принужденный в одиночестве играть роль Илиа Бруша.
   Этот хорошо задуманный план, к несчастью, был неисполним. Карл Драгош и
его люди могли как угодно обследовать реку, но  баржу  рыболова  оказалось
невозможно разыскать. Драгош и Ульман без  труда  нашли  место,  где  была
стоянка Бруша, но не обнаружили ни малейших следов баржи. Баржа исчезла, и
Илиа Бруш вместе с ней.
   С Карлом Драгошем сыграли злую шутку, и это наполнило его яростью.
   - Фридрих, - сказал он подчиненному, - я выдохся до конца и не в  силах
сделать больше ни шагу. Мне надо уснуть на траве, чтобы набраться  немного
сил. Но один из наших людей должен взять лодку и  немедленно  подняться  в
Грон.  Как  только  откроется  почтовое  отделение,  он   должен   послать
телеграмму. Зажги фонарь. Я буду диктовать, пиши.
   Фридрих Ульман молча повиновался.
   - "Этой ночью  совершено  преступление  в  окрестностях  Грона.  Добыча
погружена на шаланду. Строго проводить предписанные обыски".
   Вот одна, - сказал Драгош, прерывая диктовку. - А теперь другая:
   "Мандат на арест так называемого  Ладко,  ложно  именующего  себя  Илиа
Брушем и играющего роль лауреата "Дунайской лиги" на последнем конкурсе  в
Зигмарпнгене. Упомянутый Ладко, он же Илиа Бруш, обвиняется в  грабежах  и
убийствах".
   Пусть эта телеграмма будет немедленно передана во  все  без  исключения
прибрежные населенные пункты, -  приказал  Карл  Драгош  и  в  изнеможении
растянулся на земле.





   Подозрения  Карла   Драгоша,   которые   открытие   женского   портрета
окончательно подкрепило, не были целиком ошибочны, время сказать  об  этом
читателю для лучшего понимания нашего рассказа. В одном пункте, по крайней
мере, Карл Драгош рассуждал правильно. Да, Илиа Бруш и Сергей Ладко - одно
лицо.  Напротив,  Драгош  серьезно  ошибался,  когда   приписывал   своему
компаньону по путешествию целый ряд грабежей и  убийств,  которые  столько
месяцев нарушали спокойствие дунайской области, и, в частности,  последнее
преступление  -  разграбление  виллы  графа  Хагенау  и  ранение   сторожа
Христиана. Ладко, впрочем, не думал, что его пассажир имел подобные мысли.
Он только знал, что его фамилией называли известного преступника, и не мог
понять, как могло получиться такое недоразумение.
   Сперва Ладко был поражен сообщением об ужасном однофамильце, который, к
довершению  несчастья,   оказался   его   соотечественником,   и   испытал
инстинктивный страх. Но что ему, в конце концов, до преступника, с которым
у него общим было только имя? Невиновному нечего бояться. О, он,  конечно,
был невиновен во всех этих преступлениях.
   Вот почему Сергей Ладко, которому мы отныне присвоим его настоящее имя,
спокойно оставил баржу в предыдущую ночь, чтобы побывать в Сальке, как  он
и объявил. Он, в самом деле, скрывался  в  этом  маленьком  городке  после
отъезда из Рущука; там он в течение долгих недель  ждал  под  именем  Илиа
Бруша известий от своей дорогой Натчи.
   Ожидание, как уже  известно,  сделалось  для  него  невыносимым,  и  он
напрасно  искал  средства  проникнуть  инкогнито  в  Болгарию,  когда  ему
случайно попал на  глаза  номер  газеты  "Пестер  Ллойд",  где  с  большой
сенсацией сообщалось о предстоящем  рыболовном  конкурсе  в  Зигмарингене.
Читая статью,  посвященную  соревнованию,  изгнанник,  такой  же  искусный
рыболов, как и  признанный  лоцман,  составил  план,  самая  причудливость
которого обещала, быть может, успех.
   Под именем Илиа  Бруша,  которое  он  носил  в  Сальке,  он  вступит  в
"Дунайскую  лигу",  явится  на  конкурс  в   Зигмарингене   и,   благодаря
виртуозному  искусству  рыболова,  завоюет  первый  приз.  Придав,   таким
образом, своему вымышленному имени известность, он с большим шумом и  даже
с возможным заключением пари объявит о намерении  спуститься  по  Дунаю  с
удочкой от истоков до устья. Не было сомнений, что этот  проект  взволнует
любителей-рыболовов  и  создаст  его  автору  репутацию  среди   остальной
публики.
   Обеспечив себе бесспорное  гражданское  положение,  так  как  обычно  к
"звездам"  питают  слепое  доверие,  Сергей  Ладко  в  самом  деле  начнет
спускаться по Дунаю. Разумеется, он будет,  насколько  возможно,  ускорять
ход своей лодки и станет терять на рыбную ловлю минимум времени. И все  же
он заставит говорить о себе во время плавания, чтобы о нем не  забывали  и
чтобы он  мог  открыто  высадиться  в  Рущуке  под  защитой  приобретенной
известности.
   Чтобы благополучно достигнуть этой единственной цели  его  предприятия,
никто не должен будет заподозрить  его  настоящее  имя  или  в  наружности
рыболова Илиа Бруша узнать черты лоцмана Сергея Ладко.
   Первое условие легко было  осуществить.  Достаточно,  преобразившись  в
лауреата "Дунайской лиги",  безошибочно  играть  эту  роль.  Сергей  Ладко
поклялся самому себе оставаться Илиа Брушем наперекор  всему,  что  бы  ни
случилось во время путешествия. Можно  было,  впрочем,  предполагать,  что
путешествие совершится медленно, но верно, и что  никакие  приключения  не
сделают его клятву трудной для выполнения. Удовлетворить  второму  условию
оказалось еще проще. Бритва снесла его бороду, краска изменила цвет волос,
большие темные очки скрыли глаза, и этого было  достаточно.  Сергей  Ладко
совершенно переменил наружность в ночь перед отъездом из Сальки и пустился
в путь до рассвета, уверенный, что его никто не узнает.
   В Зигмарингене  события  развернулись  по  его  плану.  Когда  он  стал
бесспорным лауреатом конкурса, его проект был благосклонно принят  печатью
прибрежных стран. Став достаточно  известной  личностью  для  того,  чтобы
никто не мог заподозрить его подлинное имя, и уверенный, с другой стороны,
что рассеянные по реке члены "Дунайской лиги" в случае надобности  помогут
ему, Сергей Ладко пустился по течению.
   В  Ульме  его  постигло  первое   разочарование:   он   убедился,   что
относительная известность не спасает его от зорких глаз  администрации.  И
он был совершенно счастлив, приняв на борт пассажира с бумагами  в  полном
порядке, по-видимому пользующегося уважением полиции.  Конечно,  когда  он
будет  в  Рущуке  и  спуск  по  Дунаю  придется  прекратить,   присутствие
постороннего представит известные трудности. Но тогда он объяснится, а  до
того общество пассажира  увеличит  шансы  на  успех  путешествия,  которое
Сергей Ладко страстно желал привести к счастливому концу.
   Известие о том, что он носит такое же имя, как ужасный  бандит,  и  что
этот  бандит  тоже  болгарин,  заставило  Сергея  Ладко   снова   испытать
неприятное волнение. Какова бы ни была его невиновность, а  следовательно,
и безопасность,  он  понимал,  что  тождество  имен  могло  вызвать  самые
прискорбные ошибки и даже важные осложнения, Если имя, которое он скрывает
под псевдонимом Илиа Бруша, откроется, это не только  помешает  высадке  в
Рущуке, но можно будет бояться долгой отсрочки.
   Против этой опасности Сергей Ладко ничего не мог сделать. Впрочем, если
она и была серьезной, не следовало ее преувеличивать. В  действительности,
было маловероятно, чтобы полиция без особых причин  обратила  внимание  на
безобидного  рыболова-удильщика,  и  особенно  на  рыболова,   увенчанного
лаврами зигмарингенского конкурса.
   Прибыв в Сальку после захода солнца и оставив ее до рассвета,  так  что
никто  его  не  видел,  Сергей  Ладко  только  побывал   в   доме,   чтобы
удостовериться  в  отсутствии  известий  от  Натчи.  В   продолжительности
молчания было что-то страшное. Почему молодая женщина не  писала  уже  два
месяца? Что с ней случилось? Времена  общественных  потрясений  влекут  за
собой бедствия отдельных людей, и лоцман говорил себе с тоской,  что  если
он высадится счастливо в Рущуке, то, быть может, появится слишком поздно.
   Эта мысль, разбивая ему сердце, в то  же  время  удесятеряла  силу  его
мускулов. Это она дала ему после отправления  из  Грона  силу  бороться  с
грозой и остервенелым ветром. Это она заставляла его ускорять шаги,  когда
он возвращался к барже, неся подкрепительное для господина Йегера.
   Велико было его удивление, когда он не нашел пассажира, оставленного  в
таком тяжелом состоянии, и найденная записка это удивление  не  уменьшила.
Какая важная причина заставила господина Йегера уйти при  такой  слабости?
Какие могли быть у обитателя Вены настоятельные дела в чистом поле, далеко
от населенных центров? Здесь была  загадка,  которую  размышления  лоцмана
вряд ли могли разрешить.
   Но какова бы ни была  причина  отсутствия  господина  Йегера,  оно,  во
всяком случае, создавало неудобство и удлиняло  путешествие,  и  без  того
долгое. Без этого непредвиденного происшествия баржа уже была бы посредине
реки, и к вечеру много километров прибавилось бы к тем,  которые  остались
за ее кормой.
   Очень было сильно искушение не считаться с просьбой  господина  Йегера,
отчалить и  без  потери  времени  продолжать  путешествие,  цель  которого
притягивала Сергея Ладко, как магнит железо.
   Лоцман, однако, решился ждать. Он обязался перед своим  пассажиром,  и,
со всех точек зрения,  лучше  было  потерять  день,  чтобы  не  доставлять
предлогов к позднейшим протестам.
   Чтобы с пользой употребить остаток дня, ему, к счастью, хватило работы.
Надо было привести в порядок баржу и  исправить  повреждения,  причиненные
бурей.
   Сергей Ладко сначала принялся укладывать содержимое  сундуков,  которые
перерыл во время утренних бесполезных поисков. Это у него  не  потребовало
много времени, и, когда он  уложил  второй  сундук,  его  взгляд  упал  на
портфель, который незадолго перед этим  привлек  внимание  Карла  Драгоша.
Лоцман открыл портфель, как и полицейский, и как он же,  но  с  совершенно
другими чувствами вытащил портрет с трогательной надписью,  который  Натча
дала  ему  в  момент  расставанья.  Сергей  Ладко   долго   созерцал   это
очаровательное лицо. Натча!.. Да, это она!..  Это  ее  дорогие  черты,  ее
чистые глаза, ее губы, полуоткрытые, точно она хочет заговорить.
   Со вздохом он положил дорогое  изображение  в  портфель  и  портфель  в
сундук, который старательно закрыл; он спрятал ключ в карман  и  вышел  из
каюты, чтобы заняться другой работой.
   Но работа не шла ему на ум.  Скоро  руки  его  опустились,  и,  сев  на
скамейку спиной к берегу, он устремил взгляд на реку. Его мысль улетела  в
Рущук. Он видел свою жену, свой дом, веселый, полный песен... Нет,  он  не
жалел ни о чем. Он снова пожертвует своим счастьем для блага родины,  если
это понадобится... И, однако, как он страдал, что такая  горестная  жертва
принесена бесполезно! Революция  вспыхнула  преждевременно  и  безжалостно
раздавлена.  Сколько  лет  суждено  еще   Болгарии   изнывать   под   игом
угнетателей? И, если он сможет пересечь границу,  найдет  ли  ту,  которую
любит? Не захватили ли ее турки, как заложницу, как жену одного  из  своих
непримиримых противников?. Если это так, что они сделали с Натчей?.
   Увы! Следы  этой  скромной  семейной  драмы  затеряются  среди  грозных
событий, потрясающих балканскую область. Кому какое дело до несчастья двух
существ  среди  всеобщего  народного  отчаяния?  Свирепые  орды  наводнили
полуостров. От дикого топота лошадей дрожит земля,  и  даже  самые  бедные
деревушки опустошены войной.
   Против турецкого колосса поднялись два пигмея -  Сербия  и  Черногория.
Сможет ли этот Давид  победить  Голиафа?  [В  библии  рассказывается,  как
слабый юноша Давид победил свирепого великана Голиафа.] Ладко понимал,  до
какой степени неравны силы,  и  возлагал  надежды  на  отца  всех  славян,
великого русского царя, который, быть может, соблаговолит протянуть мощную
руку на помощь угнетенным сынам.
   Погруженный в свои мысли, Сергей Ладко  совершенно  забыл  о  том,  где
находится. По берегу мог промаршировать целый полк, а он бы не  обернулся.
Тем более он не заметил приближения  трех  людей,  которые  подкрадывались
сверху с большой осторожностью.
   Но, если Ладко их не видел, они  его  прекрасно  заметили,  как  только
баржа показалась из-за поворота реки. Трое  тотчас  остановились  и  стали
тихо совещаться.
   Один из этих троих уже представлен читателю в венской гавани под именем
Титчи. Это он в сопровождении спутника крался  за  Карлом  Драгошем,  пока
сыщик в свою очередь выслеживал Илиа Бруша; а тот шел посетить  одного  из
посредников, принимавших  участие  в  доставке  оружия  в  Болгарию.  Если
читатель помнит, слежка привела обоих шпионов к барже; уверившись, что они
узнали  плавучее  обиталище  полицейского,  люди  удалились  с  намерением
извлечь пользу из этого  открытия.  Теперь  они  решили  осуществить  свой
проект.
   Три человека затаились в прибрежной траве и оттуда следили  за  Сергеем
Ладко. А тот, погруженный в размышления, не подозревал об их присутствии и
о грозившей ему опасности. А опасность в самом деле была велика,  так  как
люди, скрывавшиеся в засаде,  состояли  в  шайке  преступников,  грабивших
дунайскую область, и не очень-то приятно было встретиться с ними в  темном
уголке. В этой банде Титча играл  значительную  роль;  он  являлся  первым
после атамана, "подвиги" которого  доставили  лоцману  Ладко  незаслуженно
постыдную  славу.  Двое  других,   Сакман   и   Церланг,   были   простыми
исполнителями.


   - Это он! - пробормотал  Титча,  останавливая  жестом  сообщников,  как
только перед ними открылась баржа.
   - Драгош? - спросил Сакман.
   - Да.
   - Ты уверен в этом?
   - Абсолютно.
   - Но ведь лица не видно, а только спину, - возразил Церланг.
   - Мне не к чему смотреть ему в лицо, - сказал Титча. - Я  его  лица  не
знаю, я едва заметил его в Вене.
   - Так как же...
   - Но я превосходно знаю судно, - перебил Титча, - я  его  очень  хорошо
рассмотрел, пока я и Ладко скрывались в толпе. Я уверен, что не ошибаюсь.
   - Тогда за дело! - сказал один из людей.
   - За дело, - согласился  Титча,  развертывая  узел,  который  держал  в
руках.
   Лоцман даже не подозревал, что за ним подсматривают. Он не заметил, как
приблизились трое врагов;  он  не  слышал  их  шагов,  заглушенных  густой
травой. Погруженный в мечты, он мысленно спешил по реке к Натче  и  родной
стране.
   Внезапно  множество  крепких  веревок  сразу  обвилось   вокруг   него,
ослепило, оглушило, парализовало его члены.
   Порывисто вскочив, он инстинктивно бился  в  напрасных  усилиях,  когда
жестокий удар по голове ошеломил его и сбросил на дно баржи. Он,  впрочем,
успел заметить, что запутался в ячейках рыболовной сети, какими иногда сам
ловил рыбу.
   Когда Сергей Ладко вышел из полуоцепенения, он уже не был опутан сетью.
Его связали крепкой веревкой, и он не мог пошевельнуться; затычка  во  рту
должна была заглушать его крики, непроницаемая  повязка  закрывала  глаза.
Первым  чувством  Сергея  Ладко,  когда  он  вернулся  к  сознанию,   было
непередаваемое  изумление.  Что  с  ним  произошло?   Что   означало   это
необъяснимое нападение и что с ним  хотят  сделать?  В  одном  он  был  по
крайней мере уверен: если  бы  его  собирались  убить,  это  было  бы  уже
сделано. Раз он еще в этом мире, значит, на его  жизнь  не  покушаются,  и
нападающие, кто бы они ни были, только хотели завладеть его особой.
   Но зачем, какая цель в таком захвате?
   Ответить на вопрос было нелегко. Грабители? Они не стали бы трудиться и
так старательно упаковывать жертву, когда  удар  ножа  был  бы  быстрее  и
вернее. Впрочем,  какие  это  жалкие,  должно  быть,  грабители,  если  их
привлекло содержимое бедной баржи!
   Мщение? Это  еще  более  невозможно.  У  Илиа  Бруша  не  было  врагов.
Единственные враги Ладко, турки,  не  могли  подозревать,  что  болгарский
патриот скрывается под именем рыболова, а если бы даже узнали об этом,  не
такой он был важной персоной, чтобы они рискнули на это насилие так далеко
от границы, в центре Австрийской империи. Кроме того, турки  умертвили  бы
его с большим вероятием, чем простые разбойники.
   Убедившись, что в данный момент тайна неразрешима,  Сергей  Ладко,  как
человек дела, перестал об этом раздумывать и стал наблюдать за событиями и
искать средства возвратить свободу, если только будет возможно.
   По правде говоря, его положение не способствовало  наблюдениям.  Крепко
обмотанный веревкой, он совсем не мог двигаться, а повязка закрывала глаза
так плотно, что он не мог бы отличить дня от ночи. Весь уйдя  в  слух,  он
убедился, что лежит на дне судна, своего, без сомнения, и  что  это  судно
быстро движется под усилиями крепких рук. Он явственно слышал скрип  весел
об уключины и плеск воды о борта судна.
   Куда направлялась баржа? Такова была вторая задача, которую он разрешил
довольно легко, определив заметную  разницу  температур  своего  левого  и
правого бока. Толчки, которые испытывала баржа  при  каждом  ударе  весел,
показали, что он лежал  в  направлении  движения,  а  в  момент  нападения
неизвестных  солнце  еще  не  удалилось  от  меридиана,  Ладко  без  труда
заключил, что половина его туловища находится в тени от борта лодки и  что
она плывет с востока на запад, следуя, таким образом, по течению, как и  в
то время, когда она повиновалась законному владельцу.
   Те, кто держал его в своей власти, не обменялись ни словом. Шум людских
голосов не достигал его слуха, кроме "ха!" гребцов, налегающих  на  весла.
Это молчаливое плавание продолжалось часа полтора,  когда  солнечные  лучи
упали на его лицо, и он понял, что повернули к югу.  Лоцман  не  удивился.
Превосходное знание малейших извилин реки дало ему понять, что они  плывут
мимо горы Пилиш. Скоро они направятся на восток, потом на  север  до  того
места, откуда Дунай начинает спускаться на Балканский полуостров.
   Эти предвидения оправдались только частично.  В  момент,  когда  Сергей
Ладко рассчитывал, что  они  достигли  середины  бухты  Пилиш,  шум  весел
внезапно прекратился. Баржа поплыла по течению, и раздался грубый голос.
   - Примите крюк, - приказал один из находившихся в лодке.
   Почти тотчас же послышался удар, за которым последовал  скрип  борта  о
твердую поверхность, а затем Сергея Ладко подняли и  стали  передавать  из
рук в руки.
   Очевидно, баржа причалила к большому судну, на борт  которого  пленника
погрузили, словно тюк. Ладко напрасно напрягал слух,  чтобы  уловить  хоть
какие-нибудь слова. Не было сказано ни слова. Тюремщики обнаруживали  себя
только прикосновением грубых рук и прерывистым дыханием. Связанного Сергея
Ладко дергали туда и  сюда,  но  не  лишили  возможности  размышлять.  Его
сначала  подняли,  потом  спустили  по  лестнице,  ступеньки  которой   он
пересчитал поясницей. По ударам и толчкам  он  понял,  что  его  протащили
сквозь узкое отверстие; наконец, освободив от затычки во рту и повязки  на
глазах, его сбросили, как узел, и  над  ним,  глухо  стукнув,  захлопнулся
трап.
   Прошло много времени, прежде чем  Сергей  Ладко,  оглушенный  падением,
пришел в чувство. Он понял, что его положение не улучшилось, хотя  к  нему
вернулись речь и слух. Если у него вынули затычку изо рта,  это  означало,
что его криков никто не услышит, и снятие повязки с глаз тоже не пошло  на
пользу. Напрасно он открыл глаза. Вокруг была темнота.  И  какая  темнота!
Пленник, который по последовательно пережитым ощущениям  предполагал,  что
его поместили в трюм судна, напрасно старался уловить хотя бы малейший луч
света, пробившийся через щель обшивки. Он не различал ничего. Это не  была
темнота погреба, где глаз все же может различить смутный  свет:  это  была
тьма полная, абсолютная, какая бывает только в могиле.
   Сколько часов прошло таким образом? Сергей Ладко думал,  что  была  уже
полночь, когда  до  него  донесся  шум,  заглушенный  расстоянием.  Где-то
бегали, топали ногами.  Потом  шум  приблизился.  Прямо  над  его  головой
волочили тяжелые тюки, и от грузчиков  его  отделяла  всего  лишь  толщина
одной доски.
   Шум еще более приблизился. Теперь говорили возле него, без сомнения  за
одной из переборок, разделявших его тюрьму, но он не  мог  уловить  смысла
слов.
   Скоро, впрочем, шум прекратился, и молчание  снова  водворилось  вокруг
несчастного лоцмана, окруженного непроницаемой тьмой.
   Сергей Ладко заснул.





   После того как Карл Драгош и его  люди  отступили,  победители  сначала
оставались на месте битвы, готовые сопротивляться новому  нападению,  а  в
это время повозка удалялась  к  Дунаю.  Прошло  достаточное  время,  чтобы
убедиться, что полиция удалилась, и банда преступников по приказу  атамана
двинулась в путь.
   Они скоро достигли реки, протекавшей всего в  пятистах  метрах.  Телега
ждала их перед шаландой,  темная  масса  которой  виднелась  в  нескольких
метрах от берега. Расстояние было невелико, а работников много. Две  лодки
быстро перевезли  на  борт  шаланды  содержимое  повозки.  Она  сейчас  же
удалилась и  исчезла  в  темноте,  и  большинство  сражавшихся  на  поляне
рассеялись по окрестностям, получив плату за свою долю добычи.  От  только
что совершенного преступления не осталось  никаких  следов,  кроме  тюков,
нагроможденных на палубе судна, где осталось всего восемь человек.
   В действительности, знаменитая дунайская банда состояла только из  этих
восьми  человек.  Распущенные  по  домам  составляли   лишь   малую   долю
бесчисленного количества сообщников, которых использовали в  районах,  где
совершалось   преступление.   Эти   последние   никогда   не   участвовали
непосредственно  в  деле  и  только  выполняли  обязанности   носильщиков,
караульщиков или конвоиров с момента, когда нужно было переправить к  реке
награбленную добычу.


   Такая организация была очень остроумной. Благодаря ей банда располагала
на всем течении Дуная множеством соучастников,  мало  понимавших  характер
операций, которым они содействовали.  Набранные  из  самого  темного  слоя
общества,  очень  невежественные,  они  думали,  что  участвуют  просто  в
перевозке контрабанды, и  ни  о  чем  не  допытывались.  Они  не  пытались
установить какую-нибудь связь между распорядителем экспедиций,  в  которых
они участвовали, и знаменитым Ладко, который скрывал от них свое имя  и  в
то же время как будто находил странное удовольствие оставлять следы своего
пребывания на месте каждого преступления.
   Их равнодушие менее удивит читателя,  если  принять  во  внимание,  что
преступления происходили  на  всем  огромном  протяжении  Дуная.  Волнение
публики постепенно успокаивалось после каждого из них. Зато в  полицейских
отделениях, где  собирались  все  жалобы  прибрежных  жителей,  имя  Ладко
приобрело печальную известность.  В  городах  мещане  уделяли  ему  особое
внимание из-за жирных заголовков газетных статей, посвященных Ладко. Но  в
массе народа, и тем более среди крестьян, он был  таким  же  преступником,
как и всякий другой, с которым сталкиваются лишь однажды.
   Восемь  человек,  оставшихся  на  шаланде,   были   тесно   связаны   и
образовывали настоящую шайку. На своем судне они поднимались и  спускались
по   Дунаю.   Если   где-нибудь   предстояла   выгодная   операция,    они
останавливались,  набирали  сообщников,  потом,  когда   добыча   была   в
безопасности в плавучем тайнике, отправлялись на новые "подвиги".
   Когда  шаланда  наполнялась,  они  спускались  к  Черному   морю,   где
находившийся  в  их  распоряжении  пароход  ждал   в   назначенный   день.
Награбленные богатства, перевезенные на этом  пароходе  и  добытые  иногда
ценой убийства,  превращались  в  честный  груз,  который  вполне  открыто
продавался в далеких странах.
   Это был исключительный случай, когда  в  предшествующую  ночь  о  банде
заговорили на таком близком расстоянии от места совершенного преступления.
Обычно грабители не допускали такой  ошибки:  она,  в  случае  повторения,
могла открыть глаза их несознательным сообщникам. На этот раз атаман шайки
имел особую причину не сразу удалиться, и, если  причина  была  и  не  та,
какую ему приписал Карл Драгош, разговаривая в Ульме с Фридрихом Ульманом,
все же личность сыщика играла здесь роль.
   Когда главарь банды, сопровождаемый помощником  Титчей,  узнал  в  Вене
Драгоша, за сыщиком начали тайно следить местные сообщники шайки,  которые
знали лишь самое существенное, и шаланда плыла перед баржей,  опережая  ее
всего на несколько километров.  Шпионаж,  очень  затрудненный  в  открытой
местности, наводненной  полицейскими,  часто  прерывался,  и  случаю  было
угодно, чтобы Карла Драгоша и его хозяина ни разу не видели вместе.  Ничто
не заставляло предполагать, что в барже два  обитателя  и,  следовательно,
есть возможность ошибки.
   Установив такую слежку, атаман бандитов считал себя хозяином положения.
Убить сыщика? Он этого не хотел. Он решил им завладеть хотя бы  на  время.
Когда Карл Драгош окажется в его власти, у  преступника  появится  хорошая
возможность вести переговоры в случае серьезных осложнений.
   Похищение приходилось откладывать в течение нескольких дней. Или  баржа
останавливалась на  ночлег  слишком  близко  от  населенного  пункта,  или
неподалеку оказывались полицейские агенты, рассеянные по берегу,  личность
которых легко устанавливал опытный бандит.
   Наконец   утром   29   августа    обстоятельства    оказались    вполне
благоприятными. Буря, которая в предыдущую  ночь  способствовала  банде  в
нападении на виллу  графа  Хагенау,  должна  была  разогнать  полицейских,
следовавших за начальником по реке. Вероятно, он на время останется  один,
без защиты. Этим можно будет воспользоваться.
   Как только повозка была нагружена имуществом из виллы, Титча выбрал  из
своих людей двоих  наиболее  решительных.  Читатель  уже  видел,  как  три
авантюриста  выполнили  поручение  и  как  лоцман  Сергей  Ладко  стал  их
пленником вместо сыщика Карла Драгоша.
   После этого Титча мог сообщить атаману об успешном  исходе  предприятия
лишь немногими краткими словами, сказанными на  поляне,  в  момент,  когда
взвод полиции находился  поблизости.  Разговор  на  эту  тему  обязательно
должен был возобновиться на шаланде, но в ту пору было не до того.  Прежде
всего надлежало скрыться и спрятать многочисленные тюки,  разбросанные  по
палубе, и этим немедленно занялись  восемь  человек,  составлявших  экипаж
судна. Эти люди быстро снесли или скатили  по  доскам  внутрь  судна  свою
добычу,  что  потребовало  всего  несколько  минут;  потом  приступили   к
окончательной укладке. Для этого пол трюма был поднят, и в  нем  оказалось
зияющее отверстие на том месте,  где  следовало  бы  увидеть  воду  Дуная.
Фонарь,  опущенный  в  это  второе  отделение,  позволял   различать   там
нагромождение всевозможных предметов, которые заполняли  лишь  часть  его.
Там оставалось достаточно места, чтобы награбленное у графа Хагенау в свою
очередь поместилось в оригинальном тайнике.
   Замечательно  было  устроено,  в  самом  деле,  это  судно,   служившее
одновременно средством транспорта, жилищем и неприкосновенным складом. Под
судном, видимым снаружи, было приделано другое, меньших  размеров,  палуба
которого образовывала дно первого. Это второе судно, глубиной метра в два,
имело такое водоизмещение, что могло нести первое, подняв его на  фут  или
два над поверхностью воды. Чтобы  хитрость  не  разоблачилась,  внутреннее
судно нагружали балластом, достаточным, чтобы затопить  его  целиком,  так
что ватерлиния шаланды оказывалась на должном месте.
   Когда в  тайник  погружали  награбленные  товары,  выбрасывалась  часть
балласта, и осадка судна не изменялась. Поэтому судно, которое при средней
нагрузке должно было сидеть в воде едва на фут, погружалось на семь футов.
Это не могло представить больших трудностей при плавании по Дунаю и только
требовало опытного лоцмана. Такой лоцман у шайки был - Якуб Огул, еврей из
Рущука. Прекрасно изучив реку, Якуб Огул мог соперничать с  самим  Сергеем
Ладко в прекрасном знании проходов, рукавов и песчаных мелей; он  проводил
шаланду  уверенной  рукой  через   пороги,   усеянные   скалами,   которые
встречались на реке.
   Полиция могла обыскивать  судно  сколько  угодно.  Она  могла  измерять
внутреннюю и наружную высоту шаланды,  не  находя  никакой  разницы.  Даже
измеряя глубину вокруг судна, нельзя было найти подводный тайник с меньшим
обводом и линиями, быстро убегавшими вкось. Всякие обследования  приводили
к заключению, что шаланда пустая и что эта пустая  шаланда  сидит  в  воде
настолько, чтобы только сохранять равновесие.
   В отношении бумаг все предосторожности были приняты. Во  всех  случаях,
поднималось ли по реке или спускалось судно, оно или шло за  товаром,  или
возвращалось в порт приписки, выгрузив товар. Смотря  по  обстоятельствам,
оно принадлежало то господину Константинеско, коммерсанту  из  Галаца,  то
господину Венцелю Мейеру, предпринимателю  из  Вены.  Бумаги,  в  изобилии
снабженные казенными печатями, были в порядке, и  никому  не  приходило  в
голову их проверять. Впрочем, проверка лишь показала бы, что  в  указанных
городах живут некие Константинеско и Венцель Мейер.
   В действительности владелец назывался Иваном  Стригой.  Читатель,  быть
может, помнит, что  это  имя  принадлежит  одному  из  наименее  достойных
обитателей Рущука, который  исчез  из  города  после  того,  как  напрасно
пытался помешать свадьбе Сергея Ладко и Натчи  Грегоревич.  О  Стриге  шли
дурные слухи, и людской голос обвинял его во всевозможных преступлениях.
   На этот раз народная молва не ошиблась.  С  семью  негодяями  такой  же
закалки Иван Стрига образовал  банду  пиратов,  и  она  уже  долгое  время
разбойничала по обоим берегам Дуная.
   Найти таким образом путь к легкому обогащению, это  уже  было  кое-что;
обеспечить себе безопасность - еще лучше. Для этой цели, вместо того чтобы
скрывать свое имя и внешность, как сделал бы обыкновенный  преступник,  он
решил устроить так, чтобы жертвы его знали. Разумеется,  они  узнавали  не
собственное его имя. Нет, то, которое он с бесстыдной  ловкостью  оставлял
позади себя, было имя Сергея Ладко.
   Скрываться под чужим именем,  совершая  преступления,  давно  известная
уловка, но Стрига очень хитро выбрал себе псевдоним.
   Имя Ладко, как и любое другое имя, способно было  создать  путаницу  на
месте преступления и отвести подозрение от действительного  виновника;  но
оно имело только ему свойственные преимущества.
   Во-первых, Сергей Ладко не был вымышленной личностью.  Он  существовал,
если только ружейная пуля, пущенная в Ладко при его отъезде из Рущука,  не
прекратила  навсегда  его  существование.  Хотя  Стрига  и  хвалился,  что
уничтожил своего врага, в действительности он этого не знал. Да это было и
не важно. Если вздумают производить розыск в Рущуке и окажется, что  Ладко
мертв, полиция не поймет, почему на него пало обвинение.  Если  же  лоцман
жив, следователи найдут человека из плоти и крови с такой  безукоризненной
репутацией, что дело, по всей вероятности, этим  и  кончится.  Тогда,  без
сомнения, начнут искать тех, кто имеет несчастье быть  его  однофамильцем.
Но, прежде чем просеют через решето всех Ладко в мире, много воды утечет в
Дунае!
   Если же случайно подозрения  против  Сергея  Ладко  пробьют  броню  его
честности, это будет для  Стриги  вдвойне  счастливый  результат.  Бандиту
всегда приятно, когда вместо него  судят  другого;  помимо  того,  подмена
будет еще приятнее и потому, что  он  питал  к  своей  жертве  смертельную
ненависть.
   Быть может, эти рассуждения были не вполне справедливы,  но  отсутствие
Сергея Ладко делало их логичными, так как никто не знал его патриотической
миссии. Почему лоцман исчез незаметно? Местная бригада речной полиции  уже
начала как раз задавать себе этот вопрос в то время,  когда  Карл  Драгош,
как ему показалось, открыл истину; а как известно, если  полиция  начинает
задавать себе вопросы, она редко отвечает на них благожелательно.
   Итак,  положение  разъяснено  читателю  во   всей   его   драматической
сложности. Длинная цепь преступлений,  которые  плохо  осведомленные  люди
приписывают некоему Ладко из Рущука; исчезнувший из родного города  лоцман
с той же фамилией, которого в Рущуке начинают  подозревать,  правда,  пока
еще смутно; в это же время за сотни километров  оттуда  Ладко,  обвиняемый
Драгошем на основе серьезных улик, скрывается  под  маской  рыболова  Илиа
Бруша;  и,  в  завершение  всего,  Стрига,   принимающий   после   каждого
преступления свое подлинное имя, чтобы свободно разъезжать по Дунаю.
   Существенное  условие  безопасности  для  преступников  -  исчезновение
всяких компрометирующих следов в самое короткое время. Вот почему  в  этот
вечер вновь  захваченную  добычу,  как  обычно,  упрятали  в  тайник.  Шум
погрузки слышал настоящий Сергей  Ладко  в  своей  темнице,  в  том  самом
подводном трюме, в  глубине  которого  к  нему  не  могла  прийти  никакая
человеческая помощь. Затем, поставив  на  место  пол,  люди  поднялись  на
палубу. Теперь полиция могла являться.
   Было около трех часов утра. Экипаж судна, утомленный тревогами  этой  и
предыдущей ночи, крайне нуждался в отдыхе, но об  этом  не  могло  быть  и
речи. Стрига, желая поскорее удалиться от места  последнего  преступления,
приказал пуститься в путь, пользуясь  наступающим  рассветом;  приказ  был
выполнен без ропота, так как каждый понимал его резонность.
   Пока поднимали якорь  и  выводили  шаланду  на  середину  реки,  Стрига
осведомился о подробностях утренней операции.
   - Он был совсем один, - ответил Титча. - Драгош сразу запутался в сеть,
как простая щука.
   - Видел он вас?
   - Не думаю. У него были другие заботы.
   - Не сопротивлялся он?
   - Попробовал, каналья. Пришлось его пристукнуть, чтобы успокоить.
   - Но ты его не убил? - живо спросил Стрига.
   - Совсем нет! Только оглушил. Я этим воспользовался, чтобы связать  его
покрепче. Я еще не кончил упаковку, как он не мог бы позвать ни  папу,  ни
маму.
   - А теперь?
   - Он в трюме, понятно, с двойным дном.
   - Знает он, куда его перенесли?
   - Ну, тогда он чересчур  большой  хитрец,  -  объявил  Титча  с  грубым
смехом. - Я ведь не забыл ни затычки во рту,  ни  повязки  на  глазах.  Их
убрали только в трюме. Там, если ему угодно, он может распевать романсы  и
восхищаться пейзажем.
   Стрига молча ухмыльнулся. Титча продолжал:
   - Я сделал все по твоему приказу, но куда это нас заведет?
   - По крайней мере приведет в расстройство бригаду, лишенную начальника,
- ответил Стрига. Титча пожал плечами.
   - Назначат другого, - сказал он.
   - Не спорю,  но  новый,  быть  может,  будет  хуже  того,  которого  мы
схватили. И, во всяком случае, мы сможем договориться. При  надобности  мы
потребуем паспорта, которые нам  необходимы.  Очень  важно  сохранить  его
живым.
   - Он жив, - заверил Титча.
   - А подумал ты накормить его?
   - Черт... - Титча почесал в затылке. -  Совсем  об  этом  позабыли.  Но
двенадцать часов воздержания никому не повредят,  и  я  отнесу  ему  обед,
когда мы тронемся... Если только ты  не  захочешь  отнести  сам  и  кстати
посмотреть на него.
   - Нет, - быстро возразил Стрига. - Я  предпочитаю,  чтобы  он  меня  не
видел. Я его знаю, а он меня нет. Это - козырь, которого я не хочу терять.
   - Ты можешь надеть маску.
   - Это не пройдет с Драгошем. Он не нуждается в том, чтобы видеть  лицо.
Он узнает человека по росту, ширине плеч и другим приметам.
   - Значит, это на свою голову я должен носить ему пищу!
   - Нужно же кому-то это делать... Впрочем, Драгош сейчас  не  опасен,  а
когда станет опасен снова, мы уже скроемся.
   - Аминь! - сказал Титча.
   - Пока, - начал опять Стрига, - надо держать его в коробке. Но не очень
долго, иначе он умрет от удушья. Поднимите его в каюту  на  палубе,  когда
минуем Будапешт, завтра утром после моего отъезда.
   - Ты намерен оставить нас? - спросил Титча.
   - Да, - отвечал Стрига. - Я буду время  от  времени  покидать  шаланду,
чтобы собирать сведения на берегу. Я узнаю, что говорят о нашем  последнем
деле и об исчезновении Драгоша.
   - А если тебя сцапают? - возразил Титча.
   -  Опасности  нет.  Никто  меня  не  знает,  а  речная  полиция  должна
бездействовать. Но вообще я появлюсь в совершенно новом виде.
   - В каком?
   -  В  виде  знаменитого  Илиа  Бруша,  знатного  рыболова  и   лауреата
"Дунайской лиги".
   - Вот это мысль!
   - Превосходная! У меня лодка Илиа  Бруша.  Я  заимствую  его  шкуру  по
примеру Карла Драгоша.
   - А если у тебя попросят рыбу?
   - Я ее куплю, если понадобится, чтобы продать.
   - У тебя есть ответ на все.
   - Еще бы, черт возьми!
   На этом разговор прекратился. Шаланда  плыла  по  течению.  Дул  легкий
ветерок с севера, который стал попутным, когда чуть выше  Визеграда  Дунай
повернул к югу. До  этого,  напротив,  северный  ветер  сильно  задерживал
судно, и Стрига, спеша удалиться от  места  своих  преступлений,  приказал
грести двумя длинными веслами, которые помогали спускаться против ветра.
   Потребовалось три часа, чтобы пройти  десять  километров  и  достигнуть
первого изгиба реки,  потом  еще  два  часа  шаланда  следовала  по  дуге,
описанной Дунаем, прежде чем он начинает свободно течь на юг. Немного выше
Вайцена греблю, наконец, прекратили, и ход судна под  парусом  значительно
ускорился.
   Около одиннадцати часов миновали Сентендре, куда  будто  бы  собирались
отправиться возчики Кайзерлик и Фогель в предыдущую ночь. Не было и речи о
том, чтобы остановиться, и шаланда продолжала держать путь к Будапешту, до
которого оставалось еще километров тридцать.
   По мере того как спускались вниз, вид берегов становился более суровым.
Увеличивалось количество тенистых  зеленых  островов,  иногда  разделяемых
узкими каналами, где  нельзя  было  пройти  шаландам  и  проходили  только
увеселительные яхты.
   В этой части Дуная судоходство становится  довольно  бойким.  Часто  на
реке бывает тесно, так как ее ложе сжато между первыми отрогами Норрийских
Альп и последними холмами Карпат. Иногда случаются  посадки  на  мель  или
столкновения, если внимание лоцмана отвлечется хотя бы ненадолго. Впрочем,
такие происшествия не опасны  и  сводятся  просто  к  потере  времени.  Но
сколько криков и споров при таких приключениях!
   Шаландой, где Стрига был капитаном, следовало управлять  очень  хорошо.
Размеры ее были значительны, так как водоизмещение превышало двести  тонн.
На палубе находилась надстройка - спардек, передняя часть его образовывала
рубку, где помещался экипаж. Впереди на мачте поднимали национальный флаг,
а у кормы был укреплен длинный  брус,  при  помощи  которого  поворачивали
руль.
   Оживление на реке все увеличивалось, как всегда при подходе  к  большим
городам. Легкие паровые  или  парусные  суда  с  гуляющими  или  туристами
скользили между островами. Вдали дым  фабричных  труб  затемнил  горизонт,
указывая на приближение к предместьям Будапешта.
   В этот момент произошло странное событие. По знаку Стриги Титча  прошел
в рубку с одним из членов экипажа. Они скоро возвратились,  ведя  стройную
женщину, черты лица которой под повязкой нельзя было рассмотреть.  Женщина
шла между двумя конвоирами с руками, связанными за спиной, и  не  пыталась
сопротивляться, очевидно зная по опыту, что это бесполезно.  Она  послушно
спустилась по лестнице в трюм, а затем в отделение с двойным дном,  и  над
ней захлопнулся трап.
   После этого Титча и его компаньон возвратились к, своим делам.
   Около  трех  часов  пополудни  шаланда  оказалась   против   набережной
венгерской столицы. Направо развертывалась Буда, старинный турецкий город;
налево современный город Пешт. В ту эпоху Буда  была  одним  из  старинных
живописных городов, которые начинают исчезать в наши дни при торжестве все
уравнивающего прогресса. Напротив,  Пешт,  хотя  его  значение  уже  стало
немаловажным, тогда еще не достиг  того  удивительного  развития,  которое
сделало его одной из самых  значительных  и  прекрасных  столиц  Восточной
Европы.
   На обоих берегах, и в особенности на левом, следовали  друг  за  другом
дома с аркадами и террасами, над которыми возвышались позолоченные солнцем
колокольни  церквей;  длинная  цепь  набережных  отличалась   величием   и
благородством.
   Экипаж шаланды не  обращал  внимания  на  это  очаровательное  зрелище.
Плавание мимо Будапешта могло грозить этим сомнительным людям  неприятными
сюрпризами, и они следили только за рекой, где скрещивались многочисленные
суда. Эта  благоразумная  осторожность  позволила  Стриге  заблаговременно
различить среди других лодку с четырьмя людьми, которая направлялась прямо
к шаланде. Узнав катер  речной  полиции,  он  мигнул  Титче,  который  без
дальнейших объяснений ринулся в трюм.
   Стрига не ошибся. Через несколько минут катер  причалил  к  судну.  Два
человека поднялись на борт.
   - Капитан? - спросил один из вновь прибывших.
   - Это я, - отвечал Стрига, выходя вперед.
   - Ваше имя?
   - Иван Стрига.
   - Национальность?
   - Болгарин.
   - Откуда судно?
   - Из Вены.
   - Куда?
   - В Галац.
   - Его владелец?
   - Господин Константинеско из Галаца.
   - Груженая?
   - Нет ничего. Возвращаемся пустыми.
   - Ваши бумаги?
   - Вот они, - сказал Стрига, вручая чиновнику необходимые документы.
   - Все в порядке, - одобрил  тот,  возвращая  бумаги  после  тщательного
рассмотрения. - Мы заглянем в ваш трюм.
   - Прошу вас, - пригласил Стрига. - Осмелюсь только  заметить,  что  это
уже четвертое посещение после нашего отплытия из Вены. Очень неприятно.
   Полицейский снял с  себя  жестом  личную  ответственность  за  приказы,
исполнителем которых он являлся, и, не  отвечая,  спустился  по  лестнице.
Сойдя, он сделал несколько шагов по трюму, окинул  его  взглядом  и  вновь
поднялся. Ему не пришло  в  голову,  что  под  его  ногами  находятся  два
человеческих существа, мужчина и женщина, бессильные  позвать  на  помощь.
Осмотр не мог быть более добросовестным и долгим. Шаланда,  действительно,
оказалась  совершенно  пустой,  не  приходилось   перерывать   груз,   что
значительно упрощало дело.
   Полицейский возвратился наверх и, не задавая других вопросов, отбыл  на
катере осматривать другие суда, а шаланда медленно продолжала путь вниз по
реке.
   Когда последние дома Будапешта остались позади, пришло  время  заняться
пленницей  из  трюма.  Титча  и  его  компаньон   исчезли   внизу,   затем
возвратились, ведя женщину, которую  несколько  часов  назад  запрятали  в
темницу; теперь она снова была водворена в рубке. Из других членов экипажа
никто не обратил на этот случай ни малейшего внимания.
   Остановились только ночью между городами Эрксин  и  Адони,  в  тридцати
километрах ниже Будапешта, и отплыли на рассвете. В этот день  31  августа
спуск по реке перемежался несколькими остановками, во время которых Стрига
покидал судно, пользуясь лодкой,  захваченной,  как  полагали  бандиты,  у
Карла  Драгоша.  Не  думая   скрываться,   он   причаливал   к   деревням,
представлялся их обитателям,  как  знаменитый  лауреат  "Дунайской  лиги",
заводил разговоры, которые  ловко  направлял  на  интересующие  его  темы.
Сведения оказывались очень скудными. Имя Илиа Бруша не было  популярным  в
этих краях. Конечно, в Мохаче, Апатине, Нейзаце, Землине или Белграде -  в
этих значительных городах -  дело  будет  обстоять  иначе.  Но  Стрига  не
намеревался  рисковать,  показываясь  там,  и   ограничивался   собиранием
сведений в деревушках, где полиция менее бдительна. К несчастью, крестьяне
вообще  не  знали  о  конкурсе  в  Зигмарингене  и  не  любили,  когда  их
расспрашивали. Да, впрочем, от них ничего нельзя было  и  выпытать.  Карла
Драгоша они знали не больше, чем Илиа Бруша, и Стрига  напрасно  пускал  в
ход свои дипломатические тонкости.
   Как было условленно накануне, во время отсутствия Стриги  Сергея  Ладко
перевели наверх и поместили в маленькой каюте, дверь  которой  старательно
закрыли. Может быть, это была излишняя предосторожность, так  как  пленник
оставался тщательно связанным.
   Дни от первого до шестого сентября протекли без  происшествий.  Гонимая
течением и  попутным  ветром,  шаланда  продолжала  спускаться,  делая  до
шестидесяти километров в сутки. Это  расстояние  могло  стать  значительно
больше, если бы не частые остановки, вызываемые отлучками Стриги.
   Если его вылазки и были бесплодными из-за невозможности собрать  нужные
сведения, то одну из них Стрига сделал выгодной  с  другой  точки  зрения,
пустив в ход свои профессиональные "таланты".
   Это случилось 5 сентября. В этот день шаланда  остановилась  на  ночлег
против маленького местечка Шушек.
   Стрига отправился на берег,  как  обычно.  Наступил  вечер.  Крестьяне,
которые ложатся спать с солнышком,  по  большей  части  уже  ушли  в  свои
жилища. Стрига разгуливал в одиночестве, когда заметил дом с виду побогаче
других, хозяин которого,  всецело  доверяя  публичной  честности,  оставил
дверь открытой, а сам ушел куда-то по делам.
   Стрига, не колеблясь, проник в дом, где оказалась мелочная лавочка,  на
что указывало наличие полок с товарами. Вытащить из кассы дневную  выручку
было делом одного  мгновения.  Не  довольствуясь  этой  скромной  добычей,
бандит обнаружил во внутренней комнате сундук, открыть  который  оказалось
для  Стриги  детской  игрой;  из  него  он  извлек  кругленький   мешочек,
издававший приятный металлический звон.
   Так вознагражденный, Стрига поспешил возвратиться на шаланду, которая с
рассветом ушла далеко.
   Это было единственное приключение в пути.
   На борту Стригу занимали другие дела. Время от  времени  он  исчезал  в
рубке и входил в каюту, расположенную против  той,  где  поместили  Сергея
Ладко. Иногда его посещение продолжалось  всего  несколько  минут,  иногда
значительно дольше. В последнем случае нередко на палубу доносился  отзвук
жестокого спора, где  можно  было  различить  спокойный  голос  женщины  и
злобный мужской. Результат был всегда одинаков: полное равнодушие  экипажа
и возвращение разъяренного Стриги, который спешил  покинуть  судно,  чтобы
успокоиться.
   Обычно он высаживался на  правом  берегу.  На  левом  берегу  города  и
деревни встречались редко; там до самого  горизонта  тянулась  неизмеримая
"пушта" [по-венгерски "пуста"].
   Пушта, как по преимуществу называют  венгерскую  равнину,  граничит  на
протяжении более чем в сто лье с Трансильванскими горами.
   Железные  дороги,  которые  по  ней  проходят,  пересекают  бесконечные
пространства пустынных  степей,  обширных  лугов,  бескрайних  болот,  где
изобилует водяная дичь.  Пушта  -  это  всегда  щедро  накрытый  стол  для
бесчисленного количества четвероногих  гостей,  тысяч  и  тысяч  животных,
составляющих главное  богатство  венгерского  королевства.  Редко  кое-где
встречаются поля пшеницы или кукурузы.
   Ширина реки становится здесь очень значительной, и ее течение разделяют
многочисленные острова и островки. Часто Дунай разделяется ими на  длинные
рукава, где поток приобретает довольно большую скорость.
   Эти острова неплодородны. На них растут березы, осины, ивы  среди  ила,
наносимого многочисленными наводнениями.  Там  скашивают  много  травы,  и
барки, нагруженные до краев, перевозят сено на прибрежные фермы.
   6 сентября шаланда стала на якорь с наступлением  ночи.  Стрига  в  это
время  отсутствовал.  Он  не  рискнул  появиться  ни  в  Нейзаце,   ни   в
Петервардейне, многолюдство которых было для него опасным.  Но  он  избрал
для расспросов городок Карловиц, расположенный в двадцати километрах ниже.
Он приказал шаланде остановиться за два-три лье от города и  ждать  своего
капитана, который спустится по течению.
   Около девяти часов вечера Стрига был еще  недалеко  от  города.  Он  не
торопился. Пустив баржу по воде, он отдался своим мыслям, вообще  довольно
приятным. Его уловка вполне удалась. Никто его не подозревал, и  ничто  не
мешало собирать сведения. По правде говоря, эти  сведения  были  не  очень
богаты. Но всеобщее незнание, граничившее с равнодушием, само по себе было
благоприятным  признаком.  Разумеется,  в  этой  местности  ходили  только
смутные слухи о дунайской банде, и никто не  знал  о  существовании  Карла
Драгоша, а значит, и его исчезновение не могло никого взволновать.
   С другой стороны, быть может, по причине исчезновения начальника,  быть
может,  из-за  бедности  этой  местности  активность  полиции,   казалось,
значительно уменьшилась. В течение  нескольких  дней  Стрига  не  встретил
никого, кто имел бы наружность агента, и ничто не говорило о  бдительности
речной полиции, такой деятельной за двести -  триста  километров  выше  по
реке.
   Все шансы были за то, что шаланда благополучно  достигнет  цели  своего
путешествия - Черного  моря,  где  ее  груз  будет  передан  на  известный
пароход. Завтра они минуют Землин и  Белград.  Нужно  только  плыть  вдоль
сербского берега, чтобы избежать всяких  прискорбных  сюрпризов.  В  самом
деле, в Сербии из-за войны с Турцией должен быть  беспорядок,  и  вряд  ли
речные власти заинтересуются судном, без груза спускающимся по течению.
   Кто знает? Быть может, это последнее путешествие Стриги. Быть может, он
укроется в дальних краях, богатый, уважаемый -  и  счастливый,  думал  он,
вспоминая о пленнице, заключенной на судне.
   Таковы были размышления Стриги,  когда  его  взгляд  упал  на  сундуки,
крышки которых так долго служили кушетками Карлу Драгошу  и  его  хозяину.
Внезапно ему пришла мысль, что вот уже восемь дней он владеет баржей и  не
подумал обследовать  ее  содержимое.  У  него  было  время  исправить  эту
непонятную забывчивость.
   Прежде всего он набросился на сундук с правого борта  и  мигом  взломал
его. Он нашел там только белье и одежду, сложенную в  порядке.  Стрига  не
нуждался в таком старье, он закрыл сундук и принялся за второй.
   Во  втором  сундуке  тоже  оказались  предметы   несложного   хозяйства
рыболова-путешественника,  и  разочарованный  Стрига  уже  хотел  все  это
бросить, как вдруг открыл в углу более интересный предмет.  От  одежды  не
было толку, но в этом туго набитом портфеле  были,  по  всей  вероятности,
бумаги. И если бумаги часто бывают немыми, то в некоторых случаях ничто не
может сравниться с их красноречием.
   Стрига открыл портфель,  и  оттуда  вывалились  документы,  которые  он
внимательно рассмотрел. Попадались квитанции и письма,  все  на  имя  Илиа
Бруша, потом его  глаза,  став  круглыми  от  изумления,  остановились  на
портрете, который прежде вызвал подозрение у Карла Драгоша.
   Сначала Стрига ничего не понял. Что в барже были бумаги только  на  имя
Илиа Бруша и не нашлось ни одной на имя сыщика, уже это казалось  довольно
удивительным. Но все  же  объяснение  этой  странности  могло  быть  самым
естественным. Может быть, Карл Драгош вместо того,  чтобы  завоевать  роль
лауреата "Дунайской лиги", как  до  сих  пор  думал  Стрига,  заменил  его
личность по полюбовному соглашению, и в этом случае он  мог  сохранить,  с
согласия настоящего Илиа Бруша, документы для удостоверения  личности.  Но
почему  здесь  написано  имя  Ладко,  то  самое  имя,  которым  Стрига   с
дьявольской ловкостью метил свои  преступления?  И  почему  здесь  портрет
женщины, от которой Стрига до сих пор не отказался,  несмотря  на  неудачи
предыдущих попыток? Кто был настоящий владелец этой  баржи,  если  у  него
хранится такой интимный и такой  странный  документ?  Кому  она,  в  конце
концов, принадлежит - Карлу Драгошу, Илиа Брушу или Сергею Ладко - и  кого
из этих трех людей, двое  из  которых  его  так  интересовали,  держит  он
пленником на шаланде? Впрочем, Сергея Ладко он сам объявил  убитым  в  тот
вечер, когда ружейная пуля свалила одного из двух рущукских беглецов.  Но,
быть может, он тогда плохо прицелился? О,  если  бы  держать  в  руках  не
полицейского, а лоцмана! Во второй раз он не уйдет от Стриги...  Этого  не
надо хранить, как заложника.
   Камень на шее сделает дело, и,  освободившись  от  смертельного  врага,
Стрига устранит главное препятствие для осуществления своих планов.
   Присвоив найденный портрет, бандит нетерпеливо начал  грести,  стремясь
поскорее выяснить дело.
   Скоро  во  мраке  показался  силуэт  судна.  Стрига  быстро   причалил,
выпрыгнул на палубу и,  направившись  к  каюте  пленника,  вложил  ключ  в
замочную скважину.
   Менее осведомленный, чем его тюремщик,  Сергей  Ладко  не  мог  строить
разные предположения для объяснения своего приключения. Тайна казалась ему
непроницаемой, и он отказался строить гипотезы насчет причин,  по  которым
его похитили.
   Когда, после лихорадочной дремоты, он очнулся в  глубине  темницы,  его
первым ощущением был голод. Он не ел уже более суток, а природа  не  любит
нарушения своих прав, как бы ни были тягостны наши переживания.
   Сперва  он  терпел,   потом,   когда   голод   становился   все   более
повелительным, он потерял спокойствие, которое его до этого  поддерживало.
Может быть, его решили уморить? Он позвал. Никто  не  отвечал.  Он  позвал
громко. Тот же результат. Он закричал - никакого отклика.
   Разъяренный, он попытался разорвать свои веревки. Но они были крепки, и
Ладко  напрасно  катался  по  полу,  напрягая  мускулы.   При   одном   из
конвульсивных движений  его  лицо  наткнулось  на  положенный  около  него
предмет. Нужда обостряет чувства. Сергей Ладко  немедленно  узнал  хлеб  и
кусок сала, без сомнения, положенный здесь, когда он спал. Воспользоваться
вниманием тюремщиков было нелегко в его положении. Но необходимость - мать
изобретательности, и после нескольких бесплодных попыток пленнику  удалось
обойтись без помощи рук.
   Когда голод был удовлетворен, потянулись медленные, монотонные часы.  В
тишине  ропот,  легкая  дрожь,  подобная  дрожи   листьев,   взволнованных
ветерком, коснулись его слуха. Судно, на котором он  находился,  очевидно,
плыло, рассекая воду. Сколько часов прошло таким образом до тех пор, когда
над ним был снова  поднят  трап?  Подвешенная  на  конце  бечевки  порция,
подобная первой, закачалась в  отверстии,  освещенном  смутным  светом,  и
легла возле него.
   Еще  протекли  часы,  и  трап  опять   открылся.   Спустился   человек,
приблизился к неподвижному телу, и Сергей  Ладко  почувствовал  во  второй
раз, что ему затыкают рот. Очевидно, его криков боялись, и  где-то  близко
была помощь? Без сомнения,  это  было  так:  едва  ушел  человек,  пленник
услышал, что по потолку его темницы ходят. Он хотел позвать... ни звука не
вылетело из его уст... Шум шагов прекратился.
   Помощь уже нельзя было получить, когда, немного  позднее,  у  него  без
всяких объяснений вытащили затычку  изо  рта.  Раз  ему  позволено  звать,
значит, для них это неопасно. А тогда к чему кричать?
   После третьей порции еды, похожей на  две  первые,  ожидание  оказалось
наиболее долгим. Без сомнения, была ночь. Сергей Ладко рассчитал, что  его
заключение продолжалось  около  сорока  восьми  часов,  когда  трап  снова
открылся и спустилась лестница, по которой в гром сошли четверо.
   Сергей Ладко не имел времени разглядеть этих людей. Быстро ему заткнули
рот, завязали глаза и, ослепив его и сделав немым,  стали,  как  в  первый
раз, передавать из рук в руки.
   По ушибам и толчкам он узнал узкое отверстие, трап, как он понял, через
который его уже протаскивали раньше. Снова  он  пересчитал  своими  боками
ступеньки лестницы. Короткий горизонтальный переход, затем его бросили  на
пол, и он почувствовал, что у него вытаскивают затычку изо рта  и  снимают
повязку с глаз. Едва он открыл глаза, как дверь с шумом захлопнулась.
   Сергей Ладко огляделся. Хотя он только переменил тюрьму,  но  эта  была
неизмеримо лучше.  Через  маленькое  окошко  сюда  входил  свет,  позволяя
рассмотреть  положенную  перед  ним  обычную  пищу,  которую  до  сих  пор
приходилось разыскивать на ощупь. Солнечный свет вернул  ему  бодрость,  и
положение показалось ему менее безнадежным. За этим окошком была  свобода.
Он постарается ее завоевать.
   Долго и безуспешно искал он средство, когда, наконец,  в  тысячный  раз
обшаривая взглядом  тесную  каюту,  служившую  ему  тюремной  камерой,  он
заметил у стенки нечто вроде железной полосы, которая, выходя  из  пола  и
вертикально поднимаясь к потолку, вероятно, скрепляла доски  обшивки.  Эта
полоса образовывала выступ, и хотя он не представлял острого угла, все  же
казалось возможным если не перерезать  об  него  веревку,  то  перетереть.
Такое  трудное  для  выполнения  предприятие   заслуживало   того,   чтобы
попытаться. С большим  трудом  подобравшись  к  этому  железному  выступу,
Сергей Ладко тотчас начал тереть об него веревку,  связывавшую  ему  руки.
Почти полная неподвижность, к которой  его  принуждали  путы,  делала  эту
работу тягостной, и движение рук, производимое только толчками всего тела,
имело очень короткий размах. И мало того, что работа была медленной, - она
крайне утомляла, и уже через пять минут лоцману пришлось отдыхать.
   Дважды в день, в часы еды, он прерывал свою работу. Все один и  тот  же
тюремщик приносил ему пищу, и, хотя он скрывал лицо под полотняной маской,
Сергей  Ладко  без  колебаний  признавал  его  по   седеющим   волосам   и
замечательной ширине плеч. Впрочем, хоть он  и  не  мог  разглядеть  лицо,
общий вид этого человека создавал впечатление, что Ладко где-то его видел.
Он не мог сказать точно, но эти могучие плечи,  грубая  походка,  седеющие
волосы под маской казались ему знакомыми.
   Пища приносилась в определенные часы, а в другое время никто не ходил в
его тюрьму. Ничто не нарушало бы тишины, если бы время от  времени  он  не
слышал, как отворялась дверь напротив. И потом до него доносился звук двух
голосов - мужского и женского. Сергей Ладко бросал работу и напрягал слух,
пытаясь различить голоса, вызывавшие в нем смутные и далекие воспоминания.
   Только эти попытки узнать  отдаленные  голоса  и  прием  пищи  отрывали
пленника от его занятия.
   Пять дней прошли  таким  образом.  Ладко  уже  начал  спрашивать  себя,
достигнет ли он чего-нибудь, как вечером 6 сентября  веревка,  связывавшая
его кисти, внезапно лопнула. Лоцман чуть не испустил крик  радости.  Дверь
открылась. Все тот же человек вошел в келью и положил  перед  ним  обычную
пищу.
   Оставшись один, Сергей Ладко попытался двинуть освобожденными  членами.
Сначала это оказалось  невозможно.  Остававшиеся  неподвижными  в  течение
долгой недели, его руки  и  кисти  были  точно  парализованы.  Мало-помалу
способность движения вернулась к ним и постепенно усиливалась. После  часа
усилий он мог уже кое-как работать руками и развязал ноги. Он был свободен
или, по крайней мере, сделал первый шаг  к  свободе.  Второй  -  это  было
выбраться наружу через окно, которое он теперь мог достать и через которое
он  видел  если  не  берег,   скрытый   темнотой,   то   дунайскую   воду.
Обстоятельства ему благоприятствовали. Ночь была темна. Кто поймает его  в
такую ночь, когда ничего  не  видно  в  десяти  шагах?  Впрочем,  в  каюту
вернутся только завтра. Когда заметят его исчезновение, будет уже поздно.
   Серьезная трудность, более чем трудность,  -  физическая  невозможность
остановила первую попытку.  Достаточно  просторное  для  гибкого,  тонкого
юноши, окно оказалось слишком узким, чтобы пропустить мужчину в цвете  лет
и одаренного такими достойными зависти плечами, как у Сергея Ладко. И  он,
напрасно истощив силы, должен был признать  препятствие  непреодолимым  и,
задыхаясь, упал обратно в каюту.
   Неужели ему не суждено выйти отсюда? Он долго созерцал  темный  квадрат
ночи в неумолимом окне, потом, решившись на новые усилия,  снял  одежду  и
яростным порывом устремился в зияющее отверстие, решив прорваться  во  что
бы то ни стало.
   У него текла кровь, трещали кости, но сначала одно  плечо,  потом  рука
прошли, и косяк окна уперся в его левое бедро. К несчастью,  правое  плечо
тоже застряло, да так, что каждое новое усилие оказывалось бесполезным.
   Одна часть тела освободилась и висела над рекой, а другая оставалась  в
плену; бока Сергея  Ладко  были  так  стиснуты,  что  он  нашел  положение
невыносимым. Если бежать таким  образом  оказалось  невозможно,  следовало
искать другие средства. Может быть, ему удастся вырвать  один  из  косяков
окна и расширить отверстие?
   Однако для этого надо вернуться в тюрьму, а  Ладко  понял,  что  и  это
невыполнимо. Он не мог двигаться ни вперед, ни назад и, если не позовет на
помощь, неизбежно принужден будет  оставаться  в  этой  мучительной  позе.
Напрасно он бился, Все было бесполезно. Он попался в ловушку.
   Сергей Ладко перевел дыхание, когда необычный шум  шагов  заставил  его
задрожать. Приближалась новая грозная опасность;  произошло  то,  чего  не
случалось за время его пребывания в тюрьме: у двери  остановились,  шарили
ключом у замочной скважины, вставили ключ...
   Движимый отчаянием, лоцман напряг мускулы в  сверхчеловеческом  усилий.
Тем временем ключ повернулся в  замке...  щелкнул  пружиной...  оставалось
только толкнуть дверь.





   Открыв дверь, Стрига в нерешительности остановился на пороге.  В  келье
было совершенно темно. Он ничего не видел, кроме смутно  вырисовывающегося
на более темном фоне прямоугольника окна. Где-то в углу валяется  пленник,
но его не различишь.
   - Титча! - нетерпеливо позвал Стрига. - Свету!
   Титча поспешил принести фонарь, дрожащий свет которого  осветил  каюту.
Два человека обежали ее быстрым взглядом,  удивленно  посмотрели  друг  на
друга. Каюта была пуста.  На  полу  обрывки  веревок,  небрежно  брошенная
одежда; и никаких следов пленника.
   - Ты объяснишь мне... - начал Стрига.
   Вместо ответа Титча бросился к окну и провел пальцем по косяку.
   - Удрал, - сказал он, показывая окровавленный палец.
   - Удрал! - с проклятием повторил Стрига.
   - Но недавно, - продолжал Титча. - Кровь еще свежая. Впрочем, не прошло
и двух часов, как я приносил ему еду.
   - И ты ничего не заметил в то время?
   - Совершенно ничего. Он был связан, как сосиска.
   - Дурак, - заворчал Стрига.
   Титча, раскрыв руки, ясно выразил этим жестом, что он не понимает,  как
произошло бегство, и что, во всяком случае,  не  считает  себя  виноватым.
Стрига этим не удовлетворился.
   - Да, дурак, - повторил он яростно, вырвал фонарь из рук  компаньона  и
провел им по каюте. - Надо было почаще посещать  пленника  и  не  доверять
видимости... Ага! Смотри на этот кусок железа, отполированный трением. Это
им он перетер веревку... Ему понадобились на это дни  и  дни...  И  ты  не
заметил ничего!.. Можно ли быть таким ослом!
   - Когда ты кончишь? - возразил Титча, в свою очередь  рассердившись.  -
Что я тебе, собака?.. Раз уж тебе так нужен был этот Драгош,  сторожил  бы
его сам!
   - Я хотел сделать лучше, - сказал Стрига. - Но прежде всего, Драгоша ли
мы тут держали?
   - Так кто же это по-твоему?
   - А я знаю? Я вправе предполагать все, раз ты так выполняешь поручения.
Ты его узнал, когда схватил?
   - Не могу сказать, что узнал, - сознался Титча, - потому что  он  сидел
спиной...
   - Эх!..
   - Но я прекрасно узнал лодку. Это та самая, которую ты мне показывал  в
Вене. Уж в этом-то я уверен.
   - Лодка!.. Лодка!.. Наконец, каков он был, твой пленник? Высокий?
   Сергей Ладко и  Иван  Стрига  были  совершенно  одинакового  роста.  Но
человек лежащий кажется, неизвестно почему, гораздо выше стоящего, а Титча
видел лоцмана только распростертым на  полу  тюрьмы.  Вот  почему  он  без
всяких колебаний ответил:
   - На голову выше тебя!
   - Это не Драгош! -  пробормотал  Стрига,  который  знал,  что  он  выше
сыщика. Он раздумывал несколько мгновений, потом спросил:
   - Походил он на кого-нибудь из твоих знакомых?
   - Моих знакомых? - возразил Титча. - Ничуть!..
   - Например, не смахивал ли он на Ладко?
   - С чего ты взял? - вскричал Титча. -  За  каким  чертом  Драгош  будет
смахивать на Ладко?
   - А если нашим пленником был не Драгош?
   - Тем более он не мог быть Ладко,  которого  я  знаю  достаточно,  черт
побери, чтобы не ошибиться.
   - Отвечай на мои вопросы, - настаивал Стрига. - Походил он на Ладко?
   - Ты бредишь, - протестовал Титча. - Прежде всего, у Ладко есть борода,
а у пленника не было.
   - Бороду можно сбрить, - заметил Стрига.
   - Я не спорю... А потом, пленник носил очки.
   Стрига пожал плечами.
   - Брюнет он или блондин?
   - Брюнет, - убежденно ответил Титча.
   - Ты в этом уверен?
   - Вполне!
   - Тогда это не Ладко!.. - снова проворчал Стрига.  -  Это  должен  быть
Илиа Бруш...
   - Какой Илиа Бруш?
   - Рыболов.
   - Ба! - воскликнул ошеломленный Титча. - Но  если  пленник  не  был  ни
Ладко, ни Драгошем, неважно, что он выбрался на свободу.
   Стрига, не отвечая, приблизился, в свою очередь, к окну. Осмотрев следы
крови, он перевесился наружу и напрасно пытался рассмотреть  что-нибудь  в
темноте.
   - Давно ли он скрылся? - спросил он вполголоса.
   - Не больше двух часов, - ответил Титча.
   - Ну, тогда он далеко! - вскричал Стрига, с трудом подавляя гнев. После
момента раздумья он прибавил:
   - Сейчас делать нечего. Ночь слишком  темна.  Птичка  улетела,  доброго
пути! А мы пустимся  в  путь  перед  рассветом,  чтобы  как  можно  скорее
оставить позади Белград.
   Мгновение он оставался в  задумчивости,  потом,  не  говоря  ни  слова,
оставил каюту и вошел в противоположную. Титча навострил уши.  Сначала  он
не слышал  ничего;  но  скоро  через  закрытую  дверь  до  него  донеслись
постепенно усиливающиеся раскаты голоса. С презрением пожав плечами, Титча
пошел спать.
   Стрига неверно рассуждал о  бесполезности  немедленных  поисков.  Может
быть, эти поиски и не были бы напрасны, так как беглец ушел недалеко.
   Услышав  скрип  ключа  в  замке,  Сергей  Ладко,  отчаянно  рванувшись,
преодолел препятствие. Под яростным усилием мускулов сначала плечо,  потом
бедро проскочили; он проскользнул сквозь узкое окошко, как стрела, и  упал
головой в дунайскую воду, которая бесшумно расступилась и  сомкнулась  над
ним. Когда он вынырнул на поверхность, течение уже отнесло  его  от  места
падения. Мгновение спустя он  был  за  кормой  шаланды,  перед  ним  лежал
свободный путь.
   Ладко не колебался. Он решил дать потоку отнести себя  подальше.  Когда
он будет вне досягаемости, он быстро поплывет к одному из берегов. Правда,
он явится туда голым, и это создаст большие трудности, но у него  не  было
выбора. Самое важное - удалиться от плавучей тюрьмы, где он  провел  такие
тягостные дни. А на берегу будет видно.
   Внезапно перед ним во мраке возникла  небольшая  темная  масса  другого
судна. Каково же было его волнение, когда он узнал свою баржу, которая шла
за шаландой на буксире! Он инстинктивно уцепился за руль  и  на  мгновение
замер неподвижно.
   В ночной тишине он услышал  звук  голосов.  Без  сомнения,  спорили  об
обстоятельствах его бегства. Он ждал,  высунув  только  голову  из  темной
воды, скрывавшей его своим непроницаемым покровом.
   Голоса усилились, потом стихли,  и  вновь  наступило  молчание.  Сергей
Ладко медленно взобрался на баржу и исчез в каюте. Там, насторожившись, он
продолжал слушать. Он не услышал ничего, никакого шума вокруг.
   В каюте ночная тьма была еще гуще. Ничего не видя, Сергей Ладко  шарил,
как слепой, чтобы узнать знакомые  предметы.  Казалось,  здесь  ничего  не
тронули. Вот рыболовные снасти. На гвозде все  еще  висит  шапка  из  меха
выдры, которую он сам повесил.  Направо  его  кушетка;  налево  -  та,  на
которой так долго спал господин Йегер... Но почему  открыты  сундуки?  Их,
значит, взломали?.. Невидимые во мраке,  его  руки  неуверенно  перебирали
скромное имущество... Нет, у него ничего не взяли. Белье и одежда лежали в
том порядке, как он их оставил; даже  нож  оказался  на  обычном  месте...
Открыв этот нож, Сергей Ладко пополз на животе к носу лодки.
   Как он передвигался! Уши настороже, глаза напряженно впиваются во тьму,
дыхание замирает при  каждом  всплеске  воды...  Не  меньше  десяти  минут
потратил он, прежде чем добрался до цели. Потом схватил канат и  перерезал
его одним взмахом.
   Перерезанная веревка  шлепнулась  в  воду  с  большим  шумом.  Ладко  с
бьющимся сердцем снова упал в баржу. Невозможно, чтобы не услышали падения
каната в такой глубокой тишине...


   Нет... Ничто не движется... Лоцман, мало-помалу  выпрямляясь,  заметил,
что он уже далеко от своих врагов.  В  самом  деле,  освободившись,  баржа
поплыла по течению, и через мгновение  ее  и  стоявшую  на  якоре  шаланду
разделила непроницаемая стена мрака.
   Когда Сергей Ладко был достаточно далеко, чтобы не бояться  погони,  он
взял весло, и несколько ударов быстро увеличили расстояние.  Только  тогда
он заметил, что дрожит, и решил одеться. Решительно ничто не было  тронуто
в его сундуке, и он без труда нашел  белье  и  необходимую  одежду.  Потом
схватил весло и принялся яростно грести.
   Где он был? Он не имел ни малейшего представления. Ничто не  указывало,
в каком направлении шло судно, на котором он был заточен. Поднималась  или
спускалась по реке его плавучая тюрьма, он не знал.
   Во всяком случае, теперь он снова поплывет вниз, потому что там Рущук и
Натча. Если его увезли назад, он наверстает время усиленной  работой  рук,
вот и все. Он решил грести всю ночь, чтобы как можно дальше  удалиться  от
неведомых врагов. Он мог рассчитывать еще на семь часов темноты.  За  семь
часов можно проплыть много. Когда настанет день, он остановится  отдохнуть
в первом попавшемся городке.
   Сергей Ладко сильно греб минут  двадцать,  когда  среди  ночи  раздался
кряк, заглушенный расстоянием. Что он выражал - радость,  гнев  или  ужас?
Ничего нельзя было сказать об этом смутном отдаленном  крике.  И,  однако,
как ни был слаб голос, долетевший к  нему  издалека,  он  наполнил  сердце
лоцмана неясной тревогой. Где он слышал такой голос?.. Еще немного,  и  он
поклялся бы, что это голос Натчи... Он перестал грести и  прислушивался  к
глухим звукам ночи.
   Крик не повторился. Пространство оставалось немым вокруг баржи, которая
плыла, увлекаемая  течением.  Натча!..  Только  это  имя  было  у  него  в
голове... Сергей Ладко движением  плеч  отбросил  эту  навязчивую  идею  и
принялся за работу.
   Время шло. Около полуночи на правом берегу  смутно  обрисовались  дома.
Это была деревня Шланкамент; Ладко миновал ее, не узнав.
   Несколько часов спустя, на рассвете, показалось другое поселение,  Нове
Бановице. Он и его не узнал и тоже проехал мимо.
   Заря разгоралась, а берега опять стали пустынными.
   Лишь только начало светать, Сергей Ладко поспешил исправить  недостатки
в своей маскировке, которые  появились  в  результате  долгого  заточения.
Через несколько минут его волосы снова  сделались  черными  от  корней  до
кончиков, бритва снесла отросшую бороду, а пропавшие  очки  были  заменены
новыми. Сделав это, он принялся грести с неистощимой бодростью.
   Время  от  времени  он  бросал  взгляд  назад,  но  не   видел   ничего
подозрительного. Очевидно, враги остались далеко.
   Когда  он  покончил  с  неотложными  заботами,   ощущение   завоеванной
безопасности позволило ему снова подумать о странности его положения.  Кто
были враги, от которых ему удалось бежать? Чего они от него хотели? Почему
держали так долго в своей власти? Столько вопросов, и он  не  мог  на  них
ответить. Но кто бы ни были  эти  враги,  он  должен,  во  всяком  случае,
бояться их в будущем, и эта забота осложнит его путешествие,  если  только
он, несмотря на опасность такого поступка, не попросит защиты  полиции  от
неизвестных похитителей в первом же встречном городе.
   Какой это будет город? Он не знал, и ничто не давало  ему  указаний  на
пустынных берегах, где далеко одна от другой лепились бедные деревушки.
   Только около восьми часов утра опять же на правом  берегу  обрисовались
на небе высокие колокольни, а на  горизонте  показался  отдаленный  город.
Сергей Ладко привскочил от радости. Он хорошо знал эти места. Ближе к нему
был Землин, последний придунайский город Австро-Венгерской империи;  вдали
виднелся Белград, сербская столица, тоже расположенная  на  правом  берегу
после внезапного изгиба реки, при впадении Савы.
   Итак, во время заточения он  продолжал  спускаться  по  реке,  плавучая
тюрьма приблизила его к цели, и, не подозревая об этом, он проделал  более
пятисот километров.
   Сейчас Землин - это спасение. Если понадобится, он найдет там помощь  и
покровительство. Но решится ли он просить помощи? Если он пожалуется, если
расскажет о своем необъяснимом приключении, не начнется ли розыск,  первой
жертвой которого станет он сам? Быть может, пожелают узнать, кто он такой,
куда направляется и, возможно, им удастся узнать имя, которое он  поклялся
не открывать, что бы ни случилось.
   Так и не приняв решения, Сергей Ладко ускорил ход своего суденышка.  На
колокольнях города пробило половину девятого, когда он  привязал  лодку  к
кольцу набережной. Он навел в  барже  порядок  и  снова  занялся  решением
проблемы: говорить или молчать. Наконец, он решил  воздержаться.  Принимая
во внимание все, лучше хранить молчание, отдохнуть в каюте, в чем он очень
нуждался, и удалиться из Землина незамеченным, как туда явился.
   В этот момент четыре человека показались на набережной  и  остановились
перед баржей. Эти люди спрыгнули в нее, и один  из  них,  приблизившись  к
Сергею Ладко, смотревшему на него с удивлением, спросил:
   - Ваше имя Илиа Бруш?
   - Да, - ответил лоцман, с беспокойством глядя на чиновника.
   Этот последний приоткрыл свое одеяние, чтобы показать шарф,  окрашенный
в государственные цвета Венгрии, опоясывавший его талию.
   - Именем закона я вас  арестую!  -  сказал  он,  кладя  руку  на  плечо
лоцмана.





   Карл Драгош не  помнил,  чтобы  в  продолжение  своей  деятельности  он
занимался  делом,  столь  богатым   неожиданными   инцидентами   и   столь
загадочным, как дело дунайской банды. Невероятная  подвижность  неуловимой
банды, внезапность ее ударов имели в себе что-то необычайное. И  вдобавок,
ее атаман, только что  выслеженный,  сделался  недосягаемым  и,  казалось,
смеялся над мандатами на его арест, разосланными по всем направлениям!
   Сначала можно было подумать, что он просто испарился. Никаких следов ни
в верхнем, ни в нижнем течении реки. В  частности,  будапештская  полиция,
несмотря на усиленные розыски, ничего не  могла  открыть.  И,  однако,  он
должен был миновать Будапешт, потому что его  видели  31  августа  у  Дюны
Фольдвар, на девяносто километров ниже венгерской столицы.  Не  зная,  что
роль рыболова  в  это  время  разыгрывал  Иван  Стрига,  которому  шаланда
обеспечивала верное убежище, Карл Драгош не мог ничего понять.
   В следующие дни его присутствие было  замечено  в  Шекшарде,  Вуковаре,
Черевиче, Карловице. Илиа Бруш не скрывался. Далекий от этого, он объявлял
свое имя всякому, кто хотел его знать, и даже  иногда  продавал  несколько
фунтов рыбы. Правда, другие очень удивлялись,  заставая  его  за  покупкой
рыбы, что было достаточно странно.
   Так  называемый  рыболов  показывал,  во  всяком  случае,   дьявольскую
ловкость. Полиция, предупреждаемая о его появлении, очень спешила и всегда
появлялась слишком поздно. Напрасно бороздили реку по  всем  направлениям,
ни малейшего  следа  баржи  не  обнаруживалось;  казалось,  она  буквально
улетучивалась.
   Карл Драгош приходил в отчаяние, узнавая о  постоянных  неудачах  своих
подчиненных. Неужели дичь ускользнет у него из рук?
   Две вещи можно было  утверждать  наверняка.  Первая  -  так  называемый
лауреат продолжал спускаться по реке. Вторая -  он,  по-видимому,  избегал
городов, где опасался полиции.
   Карл  Драгош  приказал  удвоить  бдительность  во  всех  сколько-нибудь
значительных городах ниже Будапешта: в Мохаче, Апатине и Нейзаце,  а  свою
штаб-квартиру устроил в  Землине.  Эти  города  стали  барьерами  на  пути
беглеца.
   К  несчастью,  казалось,  что  этот   последний   смеется   над   всеми
препятствиями, нагроможденными перед ним.
   Сначала  его  присутствие  заметили  ниже  Будапешта,  затем  оно  было
констатировано, но всегда слишком поздно, ниже Мохача, Апатина и  Нейзаца.
Драгош, кипя  гневом  и  сознавая,  что  ставит  последнюю  карту,  собрал
настоящую флотилию. По его приказу более тридцати судов крейсировали  день
и ночь в окрестностях Землина. Уж очень ловок будет противник, если сумеет
прорвать эту плотную преграду.
   Но как ни были остроумны эти распоряжения, они не имели бы ни малейшего
успеха, если бы Сергей Ладко остался пленником в шаланде Стриги. К счастью
для спокойствия Драгоша, этого не случилось.
   При таких условиях прошел день 6 сентября,  и  ничего  нового  не  было
замечено; Драгош 7-го утром собирался отправиться к  флотилии,  как  вдруг
прибежал агент. Преступника арестовали и повели в землинскую тюрьму.
   Он поспешил в прокуратуру. Агент был прав. Чересчур  знаменитый  Ладко,
действительно, был под замком.
   Новость мгновенно распространилась и взволновала весь город. Только  об
этом и говорили, и на набережной целый день  толпы  народа  торчали  перед
баржей известного преступника. Зеваки не  обратили  никакого  внимания  на
судно, которое три часа спустя  прошло  мимо  Землина.  Это  судно,  самым
невинным образом спускавшееся по реке, было шаландой Стриги.
   - Что случилось в Землине? - спросил Стрига  у  своего  верного  Титчи,
заметив оживление на набережной. - Уж не бунт ли?
   Он взял зрительную трубу, которую отнял  от  глаз  после  внимательного
всматривания.
   - Дьявол меня забери, Титча, - вскричал он, - если это не лодка  нашего
молодчика!
   - Ты думаешь? - спросил Титча, овладев трубой.
   - Надо все  разузнать,  -  объявил  очень  взволнованный  Стряга.  -  Я
отправлюсь на берег.
   - Чтоб тебя схватили? Драгош - хитрец!  Если  это  его  баржа,  значит,
Драгош в Землине. Ты бросишься в пасть волку.
   - Ты прав, - согласился Стрига, исчезая в рубке. - Я приму свои меры.
   Через  четверть  часа  он  явился  мастерски  "камуфлированный",   если
позволительно употребить здесь это выражение, заимствованное  из  жаргона,
общего для воров и полицейских.  Бороду  он  сбрил  и  заменил  фальшивыми
бакенбардами, волосы спрятал под париком, широкая повязка  закрывала  один
глаз, он с трудом опирался на палку, как  человек,  едва  оправившийся  от
тяжкой болезни.
   - Ну? - спросил он не без гордости.
   - Великолепно! - восхитился Титча.
   - Слушай, - сказал Стрига. - Пока я буду  в  Землине,  продолжайте  ваш
путь. На два-три лье ниже Белграда остановитесь и ждите меня.
   - Когда ты рассчитываешь вернуться?
   - Не беспокойся об этом и скажи Огулу, чтобы он перевез меня на берег в
челноке.
   В  это  время  шаланда  уже  миновала  Землин.  Высадившись  на   берег
достаточно далеко от города, Стрига направился к нему большими шагами. Но,
подойдя  к  окраине,  заковылял  и,  смешавшись  с   толпой,   наполнявшей
набережную, жадно прислушивался к разговорам.
   Ему недолго пришлось ждать, чтобы войти в куре дела. Никто  среди  этих
оживленных групп не говорил о Драгоше. Не слышно было  ничего  и  об  Илиа
Бруше. Рассуждали только о Ладко. О каком Ладко? Не о лоцмане  из  Рущука,
имя которого использовал для своих целей Стрига,  но  о  том  воображаемом
Ладко, каким его создали газетные статьи, о Ладко-злодее, о  Ладко-пирате,
то есть о нем самом,  Стриге.  Это  его  собственный  арест  служил  темой
всеобщих разговоров.
   Он  ничего  не  мог  понять.  По-видимому,  полиция  допустила  ошибку,
арестовав  невинного  вместо  виновного,  и  в   этом   не   было   ничего
удивительного. Но как была связана эта ошибка, понятная ему лучше  всякого
другого, с присутствием лодки, которую его шаланда  вела  на  буксире  еще
накануне?
   Без сомнения, можно подумать, что Стрига проявил слабость,  интересуясь
этой стороной вопроса. Существенно было то, что вместо  него  преследовали
другого. Пока подозревают  этого,  не  подумают  заняться  им  самим.  Это
главный пункт. Остальное его не касается.
   Все  было  бы  верно,  если  бы  у  Стриги  не  нашлось  своих   причин
осведомиться на этот счет. Судя по  всему,  можно  было  думать,  что  его
пленник и хозяин баржи были одним лицом. Но кто же тогда  был  незнакомец,
находившийся в заключении на шаланде и после этого так любезно заместивший
ее владельца в когтях полиции? Понятно, Стрига не покинет Землина, пока не
разберется в этом вопросе.
   Ему  пришлось  вооружиться  терпением.  Господин  Изар  Рона,  которому
поручили это дело, казалось, не собирался быстро заняться следствием.  Три
дня протекло, прежде чем он подал признаки  жизни.  Такое  предварительное
ожидание составляло часть его системы. По его  мнению,  лучше  всего  было
выдержать виновного  в  одиночестве.  Одиночество  -  великий  разрушитель
нравственной стойкости, и  несколько  дней  секретной  камеры  превосходно
обезоружат противника, которого судья увидит перед собой.
   Господин Изар Рона через двое суток после  ареста  объяснил  свои  идеи
Карлу Драгошу, который пришел за  информацией.  Сыщику  поневоле  пришлось
одобрить теорию своего начальника.


   - Ну, а все-таки, господин судья, - рискнул он  спросить,  -  когда  вы
рассчитываете устроить первый допрос?
   - Завтра.
   - Тогда я зайду завтра вечером, чтобы  узнать  результаты...  Я  думаю,
бесполезно напоминать, на чем основываются наши предположения?
   - Бесполезно, - заверил  господин  Рона.  -  Я  помню  наши  предыдущие
разговоры, а, впрочем, мои записи очень подробны.
   - Вы все-таки позволите мне,  господин  судья,  напомнить  вам  о  моем
желании, которое я осмеливаюсь высказать?
   - О каком желании?
   - Чтобы обо мне не упоминалось в этом деле, по крайней мере, до  нового
решения. Как я вам докладывал, обвиняемый знает  меня  только  под  именем
Йегера. Это еще может пригодиться. Очевидно,  когда  он  предстанет  перед
судом, придется открыть мою подлинную фамилию. Но до этого еще  не  дошло,
и, чтобы удобнее разыскивать виновников, не следует предварять события.
   - Это решено, - обещал судья.
   В камере, где его заключили, Сергей Ладко дожидался, пока им займутся.
   Последовавшее за предыдущим  приключением  новое  несчастье,  такое  же
непостижимое, не сломило его бодрости. Не  пытаясь  оказать  ни  малейшего
сопротивления в момент ареста, он позволил отвести себя  в  тюрьму,  после
того как напрасно задавал вопросы. Чем он, впрочем, рисковал?  Этот  арест
обязательно должен оказаться ошибкой, которая выяснится при допросе.
   К  несчастью,  первый  допрос  странно  откладывался.   Сергей   Ладко,
помещенный в строжайшую одиночку, день и ночь  оставался  в  камере,  куда
время от времени сторож бросал беглый взгляд через "глазок", просверленный
в двери. Повинуясь приказу господина Изара Рона, этот сторож, быть  может,
надеялся заметить  возрастающие  результаты  метода  изоляции.  Во  всяком
случае, он не получил удовлетворения. Протекали  часы  и  дни,  а  в  позе
заключенного  ничто  не  показывало  изменения  его  настроения.  Сидя  на
табуретке, опершись руками на колени,  с  опущенными  глазами  и  холодным
лицом, он сохранял почти абсолютную неподвижность,  не  выказывая  никаких
признаков  нетерпения.  С  первой  же  минуты  Сергей  Ладко  решил   быть
спокойным, и ничто не могло его взволновать. Но,  по  мере  того  как  шло
время, он начинал сожалеть о плавучей тюрьме, которая,  по  крайней  мере,
приближала его к Рущуку.
   Наконец, на третий день - это уже было 10 сентября - дверь открылась, и
его пригласили выйти из камеры. Окруженный четырьмя солдатами  со  штыками
наперевес, он проследовал по длинному коридору, спустился по  нескончаемой
лестнице, потом пересек улицу, по которой  прошел  во  Дворец  Правосудия,
построенный против тюрьмы.
   Улица кишела народом, теснившимся позади  наряда  полицейских  агентов.
Когда показался узник, из толпы донеслись  свирепые  выкрики  ненависти  к
страшному преступнику, который так долго оставался  безнаказанным.  Каковы
бы  ни  были  чувства  Сергея  Ладко,  подвергшегося  таким  незаслуженным
оскорблениям, он их не показал. Твердым шагом он вошел во дворец  и  после
нового ожидания, наконец, очутился перед судьей.
   Господин Изар Рона, маленький, тщедушный человечек, белокурый, с редкой
бородкой, с желчным цветом лица, был чиновником с грубыми манерами.
   Оперируя смелыми утверждениями,  резкими  отрицаниями,  он  нападал  на
противника внезапно, более желая внушить страх, чем вызвать доверие.
   Конвоиры вышли по знаку судьи. Стоя посреди комнаты, Сергей Ладко ждал,
когда судья соблаговолит начать допрос. В углу писарь  приготовился  вести
протокол.
   - Садитесь, - приказал господин Рона брюзгливым тоном.
   Сергей Ладко повиновался. Чиновник продолжал:
   - Ваше имя?
   - Илиа Бруш.
   - Местожительство?
   - Салька.
   - Профессия?
   - Рыболов.
   - Вы лжете, - заявил судья, устремив взор на обвиняемого.
   Легкая краска покрыла лицо Сергея Ладко, а глаза его  блеснули.  Но  он
принудил себя к спокойствию.
   - Вы  лжете,  -  повторил  господин  Рона.  -  Вас  зовут  Ладко.  Ваше
местожительство - Рущук.
   Лоцман задрожал. Итак, его настоящее имя стало известно. Как это  могло
случиться? А судья,  от  которого  волнение  подсудимого  не  ускользнуло,
продолжал резким голосом:
   - Вы обвиняетесь в трех простых ограблениях, в девятнадцати грабежах со
взломом, совершенных при отягчающих обстоятельствах, в  трех  убийствах  и
шести покушениях на убийство, и все эти преступления совершены умышленно в
течение менее чем трех лет. Что вы можете на это сказать?
   Ошеломленный лоцман слушал этот невероятный перечень.
   Как! Путаница,  которой  он  опасался,  узнав  от  господина  Йегера  о
существовании своего зловещего однофамильца, все-таки  произошла.  А  если
так, зачем же ему соглашаться, что он Сергей Ладко? Перед этим у него была
мысль во всем признаться и просить судью не выдавать его туркам. Сейчас он
понял, что такое признание было бы  скорее  вредным,  чем  полезным.  Ведь
именно его, Сергея Ладко из Рущука, а не кого  другого,  обвиняют  в  этой
ужасной цепи преступлений. Без сомнения, назвав  свое  настоящее  имя,  он
добьется, что его невиновность будет доказана. Но  сколько  на  это  уйдет
времени? Нет, лучше играть до конца роль рыболова Илиа Бруша,  потому  что
это имя человека, ни в чем не замешанного.
   - Вы ошибаетесь, - заявил твердо лоцман. - Меня зовут Илиа  Бруш,  и  я
живу в Сальке. Вы легко можете в этом убедиться.
   - Это будет сделано, - сказал судья, беря бумагу. - А  пока  вы  должны
узнать некоторые из обвинений, которые на вас тяготеют.
   Сергей Ладко стал внимательнее. Это его заинтересовало.
   - На данный момент, - начал судья,  -  мы  оставим  в  стороне  главные
преступления,  в  которых  вас  обвиняют,  и  займемся   самыми   свежими,
совершенными во время вашего путешествия, закончившегося арестом.
   Переведя дыхание, господин Рона продолжал:
   - Ваше присутствие впервые было замечено в Ульме. Мы считаем, что там и
началось ваше путешествие.
   - Простите, сударь, - живо перебил  Сергей  Ладко.  -  Мое  путешествие
началось значительно раньше Ульма, потому что я завоевал два первых  приза
на рыболовном конкурсе в Зигмарингене, и я начал  спускаться  по  реке  из
Донауэшингена.
   - В самом деле, верно, - согласился судья, - что некий  Илиа  Бруш  был
провозглашен лауреатом зигмарингенского конкурса,  устроенного  "Дунайской
лигой", и что этого Илиа Бруша видели в Донауэшингене. Но или вы явились в
Зигмаринген под вымышленной фамилией, или подменили указанного Илиа  Бруша
в то время, когда он плыл из Донауэшингена в Ульм. Этот пункт  мы  в  свое
время выясним, будьте уверены.
   Сергей Ладко с глазами, широко раскрытыми от удивления, слушал, как  во
сне, эти фантастические умозаключения. Еще немного, и  воображаемого  Илиа
Бруша внесут в список его жертв! Не желая отвечать, он презрительно  пожал
плечами, а судья, устремив на него пристальный взгляд, внезапно спросил:
   - Что вы делали в Вене 25 августа у еврея Симона Клейна?
   Сергей Ладко  невольно  задрожал  во  второй  раз.  Знали  даже  и  это
посещение! Правда, в нем не было ничего предосудительного, но признаться -
это означало открыть свою подлинную личность,  и  раз  он  уже  решил  все
отрицать, нужно до конца идти по этому пути.
   - У Симона Клейна? - переспросил он, точно не понимая.
   - Вы отпираетесь? - молвил господин Рона. - Я этого ожидал. Так  я  вам
скажу, что, отправляясь  к  еврею  Симону  Клейну,  -  говоря  это,  судья
приподнялся на кресле, чтобы придать своим словам сокрушительную  силу,  -
вы шли туда, чтобы условиться с постоянным укрывателем вашей шайки.
   - Моей шайки!.. - повторил остолбеневший лоцман.
   - Да, ведь верно, - иронически согласился судья, - вы не понимаете, что
я  хочу  сказать,  вы  не  участник  банды,  вы  не  Ладко,  а  безобидный
рыболов-удильщик Илиа Бруш. Но, если вы в самом деле Илиа Бруш, почему  вы
скрываетесь?
   - Я скрываюсь?.. - запротестовал Сергей Ладко.
   - Черт побери! - вскричал господин Изар Рона. - А для чего же, в  таком
случае, вы прячете под темными очками свои глаза, самые лучшие на свете, -
да, кстати, потрудитесь их снять, эти очки! Зачем вы красите в черный цвет
свои белокурые волосы?..
   Сергей Ладко был уничтожен.
   Полиция знала все, и сеть чем дальше, тем  плотнее  окружала  его;  как
будто не замечая его смущения, господин Рона продолжал атаку:
   - Ну, ну! Вы сбавили прыть, приятель! Вы  не  знали,  что  нам  столько
известно... Но я продолжаю. В Ульме вы взяли пассажира?
   - Да, - ответил Сергей Ладко.
   - Его имя?
   - Господин Йегер.
   - Правильно. Не можете ли вы сказать, что случилось с  этим  господином
Йегером?
   - Я этого не знаю. Он покинул баржу почти у впадения Ипеля. Я был очень
удивлен, не найдя его, когда возвратился к барже.
   - Возвратившись, говорите вы. А куда вы уходили?
   - В деревушку в окрестностях, чтобы достать подкрепительного для  моего
пассажира.
   - Он был болен?
   - Очень болен. Перед этим он чуть не утонул.
   - И это вы его спасли, я думаю?
   - А кто же это мог быть, если не я?
   - Гм!.. - сказал судья, немного смущенный. Потом он овладел собой. - Вы
рассчитываете, без сомнения, растрогать меня этой историей о спасении?
   - Я? - запротестовал Ладко. - Вы допрашиваете, я отвечаю. Вот и все.
   - Хорошо, - подытожил Изар Рона. -  Но  скажите,  до  этого  случая  вы
никогда не покидали вашу баржу, как я полагаю?
   - Один раз, чтобы побывать у себя в Сальке.
   - Можете вы точно сказать мне дату этой отлучки?
   - Почему же нет, только немного подумаю.
   - Я вам помогу. Не случилось ли это в ночь на двадцать девятое августа?
   - Возможно.
   - Вы это не отрицаете?
   - Нет.
   - Вы в этом признаетесь?
   - Если хотите.
   - Итак, мы договорились... Салька находится на левом берегу Дуная,  как
мне кажется? - спросил господин Рона с простодушным видом.
   - Да.
   - И, кажется, было темно в ночь на двадцать девятое августа?
   - Очень темно. Была ужасная погода.
   - Это и объясняет вашу ошибку. По  вполне  понятному  заблуждению,  вы,
думая причалить к левому берегу, высадились на правом.
   - На правом берегу?
   Господин Изар Рона внезапно встал и, смотря обвиняемому прямо в  глаза,
произнес:
   - Да, на правом берегу, прямо против виллы графа Хагенау!
   Сергей Ладко напрасно перебирал свои воспоминания. Хагенау? Он не  знал
этого имени.
   - Вы очень упорны,  -  объявил  судья,  обманутый  в  попытке  запугать
допрашиваемого. - Вы, понятно, в первый раз услышали имя графа Хагенау,  и
если в ночь на двадцать девятое августа его вилла была ограблена, а сторож
Христиан Хоэль серьезно ранен, это все произошло без вашего ведома. Где, к
черту, у меня голова? Как можете вы  знать  о  преступлениях,  совершенных
неким Ладко? Ладко, кой дьявол! Ведь это не ваше имя!
   - Мое имя Илиа Бруш, - заявил лоцман, голосом менее  уверенным,  чем  в
первый раз.
   - Прекрасно, превосходно! Это решено!  Но  тогда,  если  вы  не  Ладко,
почему вы скрылись после совершения  этого  преступления,  чтобы  нарушить
инкогнито, - и очень  скромно  при  том!  -  только  на  весьма  приличном
расстоянии   от   виллы   Хагенау?   Почему   вы,   прежде   так   открыто
демонстрировавший свою персону, не были замечены  ни  в  Будапеште,  ни  в
Нейзаце,  ни  в  другом  сколько-нибудь  значительном  городе?  Почему  вы
забросили роль рыболова до такой степени, что даже иногда покупали рыбу  в
деревнях, где соизволили останавливаться?
   Все это было китайской грамотой для несчастного лоцмана. Ведь он  исчез
против своей воли. После той ночи на 29 августа разве не был он все  время
пленником? При таких условиях что удивительного, если он исчез?  Напротив,
удивительно, что есть люди, которые обратили на это внимание.
   Но это заблуждение полиции, по крайней мере, легко рассеять. Достаточно
чистосердечно рассказать о непонятном  приключении,  жертвой  которого  он
стал. Может быть, правосудие окажется  более  проницательным  и  распутает
темное дело. Решив все это рассказать, Сергей  Ладко  нетерпеливо  ожидал,
когда господин Рона позволит ему вставить слово. Но судья  несся  на  всех
парах. Теперь он ходил по  кабинету  из  угла  в  угол  и  бросал  в  лицо
обвиняемому поток аргументов, которые считал неотразимыми.
   - Если вы не Ладко, - продолжал он с возрастающей  горячностью,  -  как
это получилось, что  после  ограбления  виллы  Хагенау,  совершенного,  по
несчастной случайности, как раз в то время, когда вы покидали вашу  баржу,
произошло воровство - да, простое воровство! - в деревне Шушек в  ночь  на
шестое сентября, именно в ту ночь, которую вы должны были провести  против
этой деревни? Если, наконец, вы не Ладко, зачем находился  в  вашей  лодке
портрет, подаренный мужу вашей женой Натчей Ладко?
   Господин Рона целил метко, и его последний аргумент имел  поразительный
эффект. Уничтоженный лоцман опустил голову, и по его лицу катились крупные
капли пота.
   А судья продолжал еще громче:
   - Если вы не Ладко, почему этот портрет исчез  в  тот  день,  когда  вы
почувствовали, что вам грозит опасность? Этот портрет был в вашем сундуке,
в сундуке у правого  борта.  Его  там  больше  нет.  Его  присутствие  вас
обвиняло; его отсутствие вас приговаривает. Что вы на это скажете?
   - Ничего, - глухо пробормотал Ладко. - Я совершенно не понимаю, что  со
мной происходит.
   - Прекрасно поймете, если захотите! Прервем  на  время  наш  интересный
разговор.  Вас  отведут  обратно  в  камеру,  где  вы  можете  предаваться
размышлениям... А пока подведем итоги сегодняшнему допросу. Вы заявляете:
   1. Вас зовут Илиа Бруш.
   2. Вы получили приз на конкурсе в Зигмарингене.
   3. Проживаете в Сальке.
   4. Ночь с 28 на 29 августа вы провели у себя в Сальке.
   Все это будет проверено. Со своей стороны я заявляю:
   1. Ваше имя - Ладко.
   2. Ваше местожительство - Рущук.
   3. В ночь с 28 на 29 августа с  помощью  многочисленных  сообщников  вы
ограбили виллу Хагенау и  вы  виновны  в  покушении  на  убийство  сторожа
Христиана Хоэля.
   4. Вам приписывается воровство в ночь с  5  на  6  сентября  в  Шушеке,
жертвой которого стал некий Келлерман.
   5.  Вы  обвиняетесь  в  других  многочисленных  грабежах  и  убийствах,
совершенных   в   придунайских   областях.   Начато   расследование   этих
преступлений. Вызваны свидетели, будут устроены очные ставки...
   Подпишете протокол  допроса?..  Нет?..  Как  хотите!..  Стража,  увести
обвиняемого!
   Чтобы вернуться в тюрьму, Сергею  Ладко  снова  пришлось  пройти  через
толпу  и  услышать  враждебные  выкрики.  Народный  гнев,  казалось,   еще
увеличился  за  время  долгого  допроса,  и  полиция  с  трудом   охраняла
заключенного.
   В первых рядах ревущей толпы стоял Стрига. Он пожирал  глазами  узника,
так предупредительно занявшего его место. Но он не узнал  этого  человека,
бритого, с черными волосами, в темных  очках,  и  поставленная  перед  ним
загадка не разрешилась.
   Стрига задумчиво  удалился  вместе  с  толпой,  когда  закрылись  двери
тюрьмы. Решительно, он не  знал  арестованного.  Это  не  был,  во  всяком
случае, ни Драгош, ни Ладко. А если так, то какое ему дело до  Илиа  Бруша
или всякого другого? Кто бы  ни  был  обвиняемый,  важно,  что  он  отвлек
внимание правосудия, и у Стриги не  было  больше  причин  задерживаться  в
Землине. И он решил завтра же отправиться на свою шаланду.
   Но утром чтение газет заставило его изменить свои намерения. Дело Ладко
велось  в  строгом  секрете,  и  потому  печать  настоятельно   стремилась
разведать тайну. Ей это удалось. Жатва сведений была очень обильна.
   В самом деле, газеты  излагали  достаточно  подробно  первый  допрос  и
сопровождали  отчеты  комментариями,  неблагоприятными  для   обвиняемого.
Вообще, журналисты удивлялись упорству, с которым этот последний  старался
представиться простым рыболовом Илиа Брушем из маленького городка  Салька.
Какой  интерес  держаться  подобной  системы  защиты,  хрупкость   которой
очевидна? По сведениям прессы,  господин  Изар  Рона  уже  послал  в  Грон
следственную комиссию. Вскоре в Сальку отправится  чиновник  и  произведет
розыск, который разобьет все утверждения  обвиняемого.  Илиа  Бруша  будут
искать и найдут... если он существует, что очень сомнительно.
   Эта новость изменила проекты Стриги. Пока он продолжал чтение, странная
мысль пришла ему в голову и вполне  сложилась,  когда  он  кончил  читать.
Конечно, очень хорошо, что правосудие схватило невиновного. Но  будет  еще
лучше, если оно его не выпустит. А что для  этого  нужно?  Представить  им
Илиа Бруша во плоти и крови и тем самым уличить в обмане  настоящего  Илиа
Бруша, заточенного в Землине. Это обвинение добавится к тем,  которые  уже
привели к аресту, и,  может  быть,  окажется  достаточно  веским  для  его
решительного обвинения, к большой пользе подлинного преступника.
   Стрига немедленно оставил город,  но  не  вернулся  на  шаланду.  Наняв
экипаж, он отправился на железную дорогу, и поезд помчал его на  север,  к
Будапешту.
   В это время Сергей Ладко  в  привычной  неподвижности  считал  часы.  С
первого свидания с судьей он вернулся, испуганный важностью  предъявленных
ему обвинений. Со временем он сумеет доказать свою невиновность.  Но  надо
вооружиться терпением, так как обстоятельства,  видимо,  сложились  против
него, а правосудие не руководится логикой, когда  возводит  сооружение  из
гипотез.
   Все-таки от простых подозрений до формальных  доказательств  далеко.  А
таких доказательств против него никогда не будет. Единственным свидетелем,
которого он мог бояться, и только потому, что тот знал  тайну  его  имени,
был  еврей  Симон  Клейн.  Но  Симон  Клейн  из  чувства  профессиональной
честности, вероятно, не  согласится  его  признать.  Впрочем,  захотят  ли
устраивать очную ставку с его старым венским посредником? Разве  судья  не
объявил, что он прикажет произвести расследование в Сальке? Результат  его
будет превосходным, и заключенный получит свободу.
   Прошло несколько дней, в продолжение которых Сергей Ладко возвращался к
этим мыслям с лихорадочной настойчивостью. Салька  недалеко,  я  не  нужно
столько времени для розысков. Только на седьмой день после первого допроса
его снова ввели в кабинет господина Изара Рона.
   Судья сидел за столом и, казалось, был очень занят. Он оставил  лоцмана
стоять на ногах минут десять, как будто не замечая его присутствия.
   - Мы получили ответ из Сальки, - сказал  он,  наконец,  равнодушно,  не
поднимая глаз на обвиняемого, которого наблюдал  тайком  сквозь  опущенные
ресницы.
   - А! - с удовлетворением воскликнул Сергей Ладко.
   - Вы были правы, - продолжал господин Рона. -  В  Сальке  действительно
есть Илиа Бруш, который пользуется прекрасной репутацией.
   - А! - еще раз воскликнул лоцман, которому уже казалось, что перед  ним
раскрываются двери тюрьмы.
   Судья  прикинулся  еще  более  равнодушным   и   незаинтересованным   и
пробормотал, как будто не придавая своим словам никакого значения:
   - Полицейский комиссар  из  Грона  произвел  дознание,  и  ему  удалось
говорить с ним самим.
   - С ним самим? - повторил, не понимая, Сергей Ладко.
   - С ним самим, - подтвердил судья.
   Сергею Ладко показалось, что  он  бредит.  Как  могли  найти  в  Сальке
другого Илиа Бруша?
   - Это невозможно, сударь, - пробормотал он, - произошла ошибка.
   - Судите сами, - возразил судья. - Вот рапорт полицейского комиссара из
Грона. Из него видно, что этот чиновник,  исполняя  поручение,  отправился
четырнадцатого сентября в Сальку и явился в  дом,  расположенный  на  углу
набережной и будапештской дороги. Ведь вы, кажется, этот адрес  давали?  -
перебил себя судья.
   - Да, сударь, - ответил Сергей Ладко с остолбенелым видом.
   - И будапештской дороги, - повторил судья. - Он был принят в этом  доме
господином Илиа Брушем  лично,  и  тот  объявил,  что  он  только  недавно
возвратился   после   довольно   продолжительного   отсутствия.   Комиссар
добавляет, что  сведения,  которые  он  собрал  о  господине  Илиа  Бруше,
устанавливают его безупречную порядочность и тот факт, что никакой  другой
обитатель Сальки не носит это имя... Имеете вы что-нибудь  сказать?  Прошу
вас, не стесняйтесь.
   - Нет, сударь, - пробормотал Сергей Ладко, чувствуя, что сходит с ума.
   - Вот первый пункт и выяснен, -  с  удовлетворением  заключил  господин
Рона и посмотрел на узника, как кот на мышь.





   После второго допроса Сергей Ладко вернулся в камеру, не  отдавая  себе
отчета в том, что делает. Он едва слышал вопросы судьи после того, как ему
прочитали донесение полицейского комиссара из Грона, и отвечал  на  них  с
тупым видом. То, что случилось, превосходило его понимание. Чего хотели от
него в конце концов? Похищенный, заточенный на  борту  шаланды  неведомыми
врагами, он только что добился свободы, чтобы сразу  ее  потерять;  и  вот
теперь нашелся в Сальке другой Илиа Бруш, другой он сам, в его собственном
доме!.. Это переходило в фантасмагорию!..
   Ошеломленный, сведенный с ума последовательностью необъяснимых событий,
он чувствовал, что является игрушкой могущественных  враждебных  сил,  что
он, как безвольная и беззащитная добыча, втянут в колеса  ужасной  машины,
называемой правосудием.
   Это  отчаяние,  это  исчезновение  всякой  энергии   так   красноречиво
выражалось  на  его  лице,  что  один  из  сопровождающих  его  тюремщиков
растрогался, хотя и считал узника самым отвратительным злодеем.
   - Видно, дело  идет  не  так,  как  вы  хотите,  приятель?  -  спросил,
вкладывая в звуки голоса некоторое  желание  ободрить  заключенного,  этот
служитель,  хотя  и  пресыщенный  по  своей  профессии  зрелищем   людских
бедствий.
   Он мог говорить с глухим, результат был бы тот же.
   - Ну, - снова начал добродушный страж, - не  теряйте  головы.  Господин
Изар Рона славный малый, и,  может  быть,  все  устроится  лучше,  чем  вы
думаете... А пока я оставляю вам вот  это...  Тут  есть  кое-что  о  вашей
родной стране... это вас развлечет...
   Узник сидел неподвижно. Он ничего не понимал.
   Он не слышал, как снаружи застучали засовы, и не видел газеты,  которые
тюремщик, выдавая  без  дурных  намерений  строгий  секрет,  хранимый  его
пленником, положил на стол уходя.
   Протекали часы. Кончился день, потом  прошла  ночь,  и  опять  наступил
рассвет. Прикованный к стулу, Ладко не чувствовал, как бежит время.
   Однако, когда солнечный свет ударил ему в лицо, он как будто  вышел  из
своего оцепенения. Он открыл глаза, и его блуждающий взгляд обежал камеру.
Первое, что он заметил,  была  газета,  оставленная  накануне  жалостливым
тюремщиком.
   Газета лежала на  столе  так,  что  открывала  заголовок,  напечатанный
огромными буквами. "Резня  в  Болгарии"  -  объявлял  этот  заголовок,  на
который упал взгляд  Сергея  Ладко.  Он  задрожал  и  лихорадочно  схватил
газету. Сознание быстро возвращалось к нему. Его глаза метали искры,  пока
он читал.
   События, о которых он таким образом узнал, в то время обсуждались целой
Европой и возбуждали всеобщий ропот  негодования.  С  тех  пор  они  стали
достоянием истории и отнюдь не составляют одну из славных ее страниц.
   Как уже говорилось в начале этого рассказа, вся балканская область была
тогда в волнении. Летом 1875 года восстала Герцеговина, и турецкие войска,
посланные против нее, не могли ее усмирить. В мае 1876 года  поднялась,  в
свою  очередь,  Болгария;  Порта  [старинное  название  Турецкой  империи]
ответила на восстание сосредоточением многочисленной армии в треугольнике,
вершинами которого служили Рущук, Видин и София. Наконец, 1 и 2 июля  того
же 1876 года Сербия и Черногория выступили  на  сцену  и  объявили  Турции
войну. Сербы под  предводительством  русского  генерала  Черняева  сначала
достигли некоторых успехов, но потом им пришлось с боями отступить к своей
границе, и 1 сентября князь Милан вынужден был просить перемирия на десять
дней, во время которого умолял о вмешательстве могущественных христианских
монархов, на что те, к несчастью, долго не решались.
   "Тогда, - пишет Эдуард Дрио в своей  "Истории  восточного  вопроса",  -
произошел самый ужасный эпизод этой борьбы; он напоминает резню в  Кио  во
время греческого восстания. Порта, воюя с Сербией и Черногорией,  боялась,
что болгарское восстание в тылу армии помешает военным операциям. Отдал ли
губернатор Болгарии Шефкат-паша приказ подавить восстание, не считаясь  со
средствами? Это возможно. Банды башибузуков и черкесов, вызванные из Азии,
были брошены на Болгарию и затопили ее морем крови. Они дали  полную  волю
своим разнузданным страстям, жгли  деревни,  убивали  мужчин  после  самых
утонченных пыток, распарывали животы  женщинам,  резали  на  куски  детей.
Насчитывалось от двадцати пяти до тридцати тысяч жертв..."  Крупные  капли
пота катились по лицу Сергея Ладко, когда он читал газету. Что  сталось  с
Натчей среди этих ужасных потрясений?.. Жива ли она еще? Может  быть,  она
погибла, и ее труп с разрезанным животом, искрошенный на куски,  вместе  с
телами стольких невинных жертв  валяется  в  грязи,  в  крови,  попираемый
копытами лошадей?
   Сергей Ладко встал и, как дикий зверь  в  клетке,  яростно  забегал  по
камере, точно ища выхода, чтобы улететь на помощь Натче.
   Этот порыв отчаяния был недолгим. Придя в  чувство,  он  заставил  себя
успокоиться и с ясной головой стал искать средства вернуть свободу.
   Обратиться к судье, открыть ему без  обиняков  всю  правду,  умолять  о
снисхождении?.. Неверный ход,  Какие  у  него  шансы  добиться  доверия  у
предубежденного человека после того, как он долго упорствовал  во  лжи?  В
его ли власти разрушить одним словом  подозрения,  тяготеющие  над  именем
Ладко? Нет. Все равно, понадобится следствие, и оно займет недели, месяцы.
   Надо бежать.
   В первый раз, когда он сюда вошел, Сергей Ладко исследовал свою камеру.
На это не понадобилось много времени. Четыре стены с двумя отверстиями:  с
одной стороны дверь, с другой - окно. За тремя из этих стен другие камеры,
та же тюрьма. Только за окном была свобода.
   Ширина  этого  окна,  верхний  косяк  которого  упирался   в   потолок,
составляла  метра  полтора;  доступ  к  подоконнику  преграждали   толстые
железные прутья, вделанные в стену. Но, если  и  победить  эту  трудность,
возникала другая. Снаружи род навеса или колпака,  боковые  края  которого
прикреплялись  к  той  и  другой  стороне  окна,  закрывал  вид,  оставляя
маленький кусочек неба.  Не  для  того,  чтобы  убежать,  а  только  чтобы
изыскать средства к побегу, нужно прежде всего пробраться сквозь  решетку,
затем подтянуться на руках на вершину колпака для осмотра окрестностей.
   Судя по длине лестниц, которые он проходил во время  вызовов  к  судье,
Сергей Ладко считал, что он  помещается  на  четвертом  этаже  тюрьмы.  По
крайней мере двенадцать -  четырнадцать  метров  отделяло  его  от  земли.
Возможно ли их преодолеть? Нетерпеливо стремясь разрешить этот вопрос,  он
решил приняться за работу немедленно.
   Понятно,  прежде  всего  надо  было  раздобыть  инструмент.  Когда  его
схватили, у него все отобрали, а в  тюрьме  не  было  ничего  подходящего.
Стол, табуретка и постель  -  каменный  свод,  накрытый  тощим  соломенным
матрацем, - вот вся меблировка.
   Сергей Ладко долго и напрасно искал, когда, в сотый раз обшаривая  свою
одежду, наткнулся на что-то твердое. Как его тюремщики, он и  сам  до  сих
пор не думал о такой незначительной вещи, как пряжка  от  брюк.  Но  какой
нужной показалась  ему  эта  ничтожная  вещь,  единственный  металлический
предмет, которым он располагал!
   Сияв эту пряжку  и  не  теряя  ни  минуты,  Сергей  Ладко  принялся  за
подоконник около одного из прутьев, я камень, упорно царапаемый  шпеньками
пряжки, начал пылью осыпаться на пол. Эта работа, медленная и тяжелая сама
по себе, еще  осложнялась  беспрестанным  надзором,  которому  подвергался
узник. Не проходило и часа  без  того,  чтобы  тюремщик  не  заглядывал  в
дверной глазок. И поэтому приходилось все время прислушиваться к  наружным
шумам, при малейшем признаке  опасности  прекращать  работу  и  уничтожать
подозрительные следы.
   Для этой цели Сергей Ладко употреблял свой хлеб. Этот хлеб, смешанный с
пылью, падавшей из стены, вполне походил цветом  на  камень  и  становился
настоящей замазкой, под которой скрывалась выковыриваемая  дырка.  Остатки
от выцарапывания он скрывал под сводом своего ложа.
   После двенадцатичасовой работы прут  был  подкопан  на  глубину  в  три
сантиметра, но шпеньки сточились. Сергей Ладко сломал пряжку и употребил в
дело обломки. Еще через двенадцать часов эти стальные кусочки исчезли.
   К счастью, удача,  которая  улыбнулась  узнику,  точно  не  хотела  его
покидать. Когда принесли еду, он рискнул спрятать столовый ножик,  и,  так
как никто не заметил хищения, он повторил его так же успешно на  следующий
день. У него оказались два орудия, значительно  более  надежные,  чем  то,
каким он до сих пор располагал. По правде говоря, это были  скверные  ножи
грубой фабричной работы. Но лезвия их оказались довольно хорошими, а ручки
облегчали пользование ими.
   С этого времени работа пошла скорее, хотя и недостаточно быстро. Цемент
со временем приобрел твердость гранита и лишь с большим  трудом  крошился.
Часто приходилось бросать работу то  из-за  обхода  тюремщиков,  то  из-за
приглашений к судье, который участил допросы.
   Результат этих допросов был всегда один и тот  же.  При  каждом  вызове
проходила вереница свидетелей, показания которых не вносили в дело никакой
ясности. Если некоторые находили смутное сходство между  Сергеем  Ладко  и
преступником, которого они более или менее ясно разглядели в  день,  когда
стали  его  жертвами,  другие  категорически  отрицали  всякое   сходство.
Господин  Рона  напрасно  приставлял  обвиняемому  фальшивые   бакенбарды,
подстриженные на  всевозможные  манеры,  заставлял  показывать  глаза  или
прятать их под темными стеклами очков, ему не удалось получить  ни  одного
формального свидетельства.
   Сергей Ладко совсем не интересовался допросами. Он послушно  подчинялся
экспериментам судьи, наряжался в  парики  и  фальшивые  бороды,  снимал  и
надевал очки, не позволяя себе  ни  малейших  замечаний.  Его  мысли  были
далеко от этого кабинета. Они оставались  в  камере,  где  железный  прут,
отделявший его от свободы, мало-помалу вылезал из камня.
   Четыре дня  работы  потребовалось,  чтобы  обнажить  его  целиком.  Это
случилось вечером 23 сентября. Теперь оставалось перепилить верхний конец.
   Эта часть работы оказалась наиболее трудной. Уцепившись одной рукой  за
решетку, Сергей Ладко другой  рукой  водил  взад  и  вперед  свое  орудие.
Простой нож плохо выполнял роль пилы и очень медленно вгрызался в  железо.
Да и утомительная поза требовала частого отдыха.
   Наконец, 29 сентября, после шести дней героических усилий, Сергей Ладко
почувствовал, что глубина надреза достаточна. Еще несколько миллиметров, и
железо будет перепилено целиком. Значит, не будет труда переломить металл,
когда он согнет прут. И было время. Лезвие второго ножа уже  обратилось  в
ниточку.
   На следующее утро после обхода, свободно располагая целым часом, Сергей
Ладко настойчиво продолжал свое предприятие. Как он  и  предполагал,  прут
согнулся без труда. Через отверстие он вылез за решетку и,  пустив  в  ход
руки, достиг вершины колпака. Он жадно осмотрелся.
   Как предполагал узник, от земли его отделяло четырнадцать  метров.  Это
расстояние можно было преодолеть, только располагая  веревкой  достаточной
длины. Но спуск на землю был наименее трудной  частью  задачи,  и  она  от
этого не приближалась к решению.
   Сергей Ладко установил, что  тюрьму  окружала  дорога  для  часовых,  с
другой стороны примыкавшая к стене высотой метров  в  восемь,  за  которой
виднелись крыши домов. Спустившись, нужно было перебраться через стену,  а
это с первого взгляда казалось невыполнимым.
   Судя по дальности домов, тюрьму, очевидно, окружала  улица.  Оказавшись
на этой улице, беглец почувствует себя спасенным. Но как до нее  добраться
живым-здоровым?
   В  поисках  выхода  из  положения   Сергей   Ладко   стал   внимательно
разглядывать все, что открывалось слева. Если он еще  и  не  нашел  такого
выхода, все же его сердце забилось от  волнения.  В  этом  направлении  он
увидел Дунай, желтые  воды  которого  были  покрыты  бесчисленными  судами
всевозможных размеров. Одни из них поднимались  или  спускались  по  реке,
другие стояли на якорях  у  набережной.  Среди  этих  последних  лоцман  с
первого взгляда заметил свою баржу. Она ничем не выделялась среди соседних
судов, и ничто не  показывало,  что  ее  охраняли.  Это  будет  счастливая
случайность, если Сергею  Ладко  удастся  ею  завладеть.  Благодаря  барже
беглец менее чем через час пересечет границу, а на сербской территории  он
будет смеяться над австро-венгерским судом.
   Сергей Ладко снова взглянул направо, и то, что он там увидел, заставило
его насторожиться. Поддерживаемый на  определенных  расстояниях  солидными
скобами, вделанными в  стену,  с  крыши  спускался  железный  стержень,  -
очевидно, проводник громоотвода, - и проходил не очень далеко от его окна,
чтобы потом уйти в землю. Этот стержень  сделает  спуск  довольно  легким,
если удастся до него дотянуться.
   По-видимому, это можно было сделать. На  высоте  пола  его  камеры  род
карниза, одно из архитектурных украшений  здания,  проходил  вдоль  стены,
образуя выступ  шириной  в  двадцать  -  двадцать  пять  сантиметров.  При
хладнокровии и энергии, может  быть,  удастся  по  нему  пройти  и,  таким
образом, достигнуть стержня громоотвода.
   К несчастью, если и увенчается успехом такая безумно смелая попытка, от
этого наружная стена все-таки останется недоступной. Заключенный в  камере
или во дворе тюрьмы все равно узник.
   Сергей Ладко, осматривая стену с таким вниманием, какого он ей до  того
не уделял, заметил,  что  ее  верхняя  часть,  чуть  пониже  конька,  была
украшена с обеих сторон рядом квадратных выступов, выходивших из камня. Он
внимательно рассмотрел этот архитектурный орнамент, потом; соскользнув  на
подоконник; вернулся в камеру и постарался уничтожить  все  подозрительные
следы.
   Он принял решение. Средство  завоевать  свободу  наперекор  всему  было
найдено. Каким бы оно ни казалось рискованным, оно могло, оно должно  было
преуспеть. В конце концов лучше смерть, чем продолжение подобной муки.
   Он терпеливо ждал второго обхода. Убедившись в том,  что  у  него  есть
время, он принялся  заканчивать  свои  приготовления.  Пользуясь  обломком
ножа, он нарезал  из  простынь  полсотни  полос  в  несколько  сантиметров
шириной. Чтобы не привлечь внимания тюремщиков, он оставил часть  полотна,
и постель сохранила внешний вид. Ведь не придет же им в  голову  поднимать
одеяло.
   Нарезанные полосы  он  сплел  по  четыре  в  форме  тесьмы,  в  которой
отдельные  волокна,  налегая  друг   на   друга,   у   концов   вплетаются
последовательно. Целый день  ушел  на  эту  работу.  Наконец,  1  октября,
незадолго до полудня, у Сергея Ладко оказалась прочная веревка  длиной  от
четырнадцати до  пятнадцати  метров,  которую  он  тщательно  спрятал  под
кроватью.
   Все было готово, и он решил, что бегство совершится в этот же вечер,  в
девять часов.
   В этот последний день Сергей Ладко  продумывал  мельчайшие  подробности
своего предприятия, перебирая в уме счастливые  случайности  и  опасности.
Что его ждет: свобода или смерть? Это решит ближайшее будущее.  Во  всяком
случае, он рискнет.
   Вдруг, перед тем  как  пробил  час  действия,  судьба  приготовила  ему
последнее испытание. Было около трех часов  пополудни,  когда  засовы  его
камеры откинулись с большим шумом. Чего от него  хотят?  Опять  поведут  к
господину Изару Рона? Впрочем, обычный час для допросов уже прошел.
   Нет, это был не вызов на допрос. Через открытую дверь Сергей заметил  в
коридоре, помимо тюремщика, группу из трех незнакомых ему особ.  Одной  из
них была молодая женщина лет двадцати, с нежным и добрым  лицом.  Из  двух
сопровождавших ее мужчин один, очевидно, был ее мужем.  Обращение  и  поза
тюремщика позволили угадать в другом директора тюрьмы.
   Дело, видимо, шло о посещении. Судя по почтительному обращению с  ними,
посетители были люди  высокого  круга,  быть  может,  даже  путешествующая
княжеская чета, при которой директор играл роль чичероне.
   - Сейчас занимающий эту камеру, - объяснил он гостям, -  не  кто  иной,
как знаменитый Ладко, атаман дунайской банды, имя которого, конечно, дошло
и до вас.
   Молодая женщина пугливо взглянула на знаменитого злодея. Но  он  совсем
не  имел  ужасного  вида,  этот  прославленный  преступник.  Нельзя   было
представить себе атамана бандитов такой легендарной жестокости  с  чертами
исхудалого,  изможденного  человека,  с  бледным  лицом,  глаза   которого
выражали отчаяние и глубокую тоску.
   - Правда, он упорно настаивает на своей невиновности, -  беспристрастно
добавил директор, - но мы привыкли к таким песням.
   Потом он указал посетителям на порядок в келье  и  на  ее  превосходную
чистоту.  В  пылу  рассуждений  он  даже  перешел  порог  и   приготовился
прислониться к окну, чтобы стать лицом к слушателям.
   Сердце Сергея Ладко внезапно перестало биться. Сам того не  подозревая,
оратор слегка прикоснулся к тому месту, где работал узник,  и  цемент  уже
начал сыпаться тонкой струйкой. Другим  движением  он  тронул  затычку  из
хлеба и она вывалилась из камня и упала на пол. Сергей Ладко  задрожал  от
ужаса, заметив, что обнаженная оконечность прута ясно показалась в глубине
ячейки.
   Заметил ли это кто-нибудь? Да! Пока ее  муж  и  директор  рассматривали
жалкий стол, как предмет высочайшего  интереса,  а  тюремщик,  почтительно
отвернувшись, глядел в глубину коридора, посетительница устремила  взор  в
углубление, выдолбленное в стене, и выражение ее лица  показало,  что  она
поняла его скрытое значение.
   Она собирается заговорить... одним сказанным словом  разрушить  столько
трудов... Сергей Ладко ждал и чувствовал, что жизнь по капелькам уходит от
него.
   Немного побледнев, молодая женщина подняла глаза на узника  и  охватила
его всего своим ясным взглядом. Увидела ли  она  крупные  слезы,  медленно
катившиеся из-под ресниц несчастного? Уловила ли  его  молчаливую  мольбу?
Поняла ли его ужасное отчаяние?
   Прошло  десять  трагических  секунд,   и   молодая   женщина   внезапно
повернулась, испустив крик  боли.  Ее  спутники  устремились  к  ней.  Что
случилось? Ничего серьезного,  объяснила  она  дрожащим  голосом,  пытаясь
улыбнуться. Просто она глупо подвернула себе ногу, вот и все.
   Пока Сергей Ладко незаметно поместился перед  обвиняющим  прутом,  муж,
директор и тюремщик засуетились.  Двое  первых  вышли,  поддерживая  мнимо
пострадавшую; третий поспешил задвинуть засов. Сергей Ладко остался один.
   Какой порыв благодарности к пожалевшему его нежному созданию переполнил
грудь Сергея Ладко! Он спасен благодаря ей. Он обязан ей  жизнью,  больше,
чем жизнью, - свободой.
   Обессиленный, он упал на кровать. Волнение было слишком  жестоким.  Его
мозг ослабел под этим последним ударом судьбы.
   День завершился без происшествий, и, наконец, пробило девять  часов  на
городской башне. Ночь была самая подходящая. Густые тучи покрывали небо  и
увеличивали темноту.
   Отдаленный шум в коридоре возвестил о приближении обхода. Стража  перед
дверью  остановилась.  Тюремщик  заглянул  в  глазок  и,  удовлетворенный,
удалился.  Заключенный  спал,  укрывшись  одеялом  до  подбородка.   Обход
удалился, шум шагов затих.
   Момент действовать настал.
   Сергей Ладко тотчас вскочил с постели и сложил под одеялом матрац  так,
чтобы в полумраке камеры он походил на спящего человека.  Сделав  это,  он
взял веревку и, снова выскользнув за решетку, сел верхом, как и в  прошлый
раз, на верхний край колпака.
   Карнизы, украшавшие здание, были расположены  на  высоте  пола  каждого
этажа; таким образом, Сергею Ладко предстояло спуститься на четыре  метра.
Он предвидел это затруднение. Закинув веревку за один из прутьев  и  держа
оба ее конца, он легко спустился на выступ.
   Опираясь спиной о стену, держась левой рукой за  веревку,  которая  его
поддерживала, беглец отдыхал. Как сохранить равновесие на  узком  карнизе?
Едва пытался он оставить веревку, как ему казалось, что он летит вниз.
   Он благоразумно принудил себя к крайней медлительности движения, и  ему
удалось перехватить веревку правой рукой, а левой он ощупал боковую стенку
колпака. Колпак не был прикреплен непосредственно к окну, и у него  должны
были существовать какие-то опоры. И в  самом  деле,  рука  Ладко  нащупала
препятствие, в котором он признал крюк, вделанный в стену.
   Как ни слаба была  точка  опоры,  представляемая  крюком,  ею  поневоле
пришлось удовлетвориться. Зацепившись  за  него  концами  пальцев,  Сергей
Ладко медленно притянул к  себе  один  из  двух  концов  веревки,  которая
понемногу свалилась ему на плечи. Теперь, если бы даже беглец  и  захотел,
он не смог бы вернуться в камеру. В силу необходимости нужно было доводить
дело до конца.
   Сергей Ладко рискнул повернуть голову к стержню громоотвода, в  котором
рассчитывал найти поддержку при спуске. Каков же был его  ужас,  когда  он
увидел, что более двух метров отделяло стержень от колпака, который он  не
решался покинуть, боясь свалиться с высоты!
   И, однако, надо было  принять  решение.  Он  стоял  на  узком  выступе,
опираясь спиной о стену,  поддерживаемый  над  пустотой  ничтожным  куском
железа, готовым выскользнуть из его пальцев, и в таком  положении  не  мог
оставаться до бесконечности. Лучше погибнуть, но  надо  сделать  последнюю
попытку спастись.
   Отклонившись от  окна,  беглец  распрямил  левую  руку,  как  спущенную
пружину, потом, оставив опору, ринулся направо.
   Он  упал.  Его  плечо  ударилось  о  карниз.  Но  его  протянутые  руки
схватились за громоотвод.
   Первая трудность была побеждена. Оставалось справиться со второй.
   Сергей Ладко скользил  вниз  по  стержню  и  останавливался  у  скобок,
прикреплявших его к стене. Там он переводил дух и размышлял.
   Земли не видно было во мраке, но снизу до беглеца доносился  регулярный
звук шагов. Очевидно, там ходил караульный солдат. Судя по звуку,  который
то усиливался, то утихал, часовой, пройдя часть дорожки, примыкавшей здесь
к  зданию  тюрьмы,  поворачивал,  чтобы  обойти  другой  фасад,  и   снова
возвращался, беспрерывно маршируя взад-вперед. Сергей Ладко рассчитал, что
отсутствие солдата продолжалось три-четыре  минуты.  За  это  время  нужно
преодолеть расстояние, отделявшее его от наружной стены.
   Он  различал  под  собой  гребень  стены,  белый  цвет  которой  смутно
обрисовывался в темноте, но не  мог  разглядеть  выступов,  украшавших  ее
верхушку.
   Сергей Ладко, соскользнув ниже, остановился у одной из скоб.  Здесь  он
был еще на два-три метра выше гребня  стены,  до  которой  ему  предстояло
добраться.
   Он держался крепко и мог позволять себе резкие движения. Сложив веревку
вдвое, Сергей Ладко сделал на  ней  скользящую  петлю  и  получил  подобие
лассо. Держа его за два свободных конца,  беглец  начал  метать  лассо  на
верхушку стены, стараясь зацепить за один из выступов.
   Предприятие  было  трудным.  Полный  мрак  скрывал  цель,  и  следовало
рассчитывать только на счастливую  случайность.  Больше  двадцати  раз  он
безрезультатно бросал  веревку  и,  наконец,  почувствовал  сопротивление.
Сергей Ладко напрягал  мышцы,  веревка  держалась  крепко.  Итак,  попытка
удалась: петля захлестнулась вокруг выступа. Беглец крепко затянул ее.  Он
пропустил один  из  свободных  концов  веревки  между  стеной  и  стержнем
громоотвода и надежно связал его с другим. Теперь воздушный мостик  пролег
над дорожкой для караула.
   Уж очень  это  был  ненадежный  мостик!  Не  порвется  ли  веревка,  не
отцепится ли от камня, который  ее  держит?  В  первом  случае  совершится
ужасное падение с десятиметровой высоты; во втором - он понесется к  стене
тюрьмы, наподобие маятника, и разобьется об нее.
   Ни  на  одно  мгновение  Сергей  Ладко  не  поколебался  перед   такими
опасностями. Веревка держалась крепко, он лучше связал  ее  концы,  потом,
готовый  устремиться  в  пространство,   стал   прислушиваться   к   шагам
караульного солдата.
   Тот как раз был под беглецом. Потом завернул за угол здания, и его шаги
затихли. Надо было, не теряя ни секунды, воспользоваться его отсутствием.
   Сергей Ладко пустился по воздушной дороге. Вися между небом  и  землей,
он продвигался осторожно и равномерно, не беспокоясь о  том,  что  веревка
провисала  под  его  тяжестью  и  ее  провисание  увеличивалось  по   мере
приближения к середине перехода. Он хочет пройти. Он пройдет.
   Он прошел. Менее чем в минуту он преодолел головокружительную бездну  и
достиг гребня стены.
   Не беспокоясь об отдыхе, он спешил  все  больше  и  больше,  опьяненный
уверенностью в успехе. Вряд ли десять минут  прошло  с  тех  пор,  как  он
покинул камеру, но они ему показались длиннее часа, и он  боялся,  как  бы
обход не вздумал войти в камеру. Не откроют  ли  тогда  его  исчезновение,
хотя он подложил под одеяло свернутый матрац? Нужно  быть  в  этот  момент
далеко. Баржа здесь, в двух шагах от него! Несколько ударов  весла,  и  он
будет недосягаем для преследователей.
   Прервав  свою  работу  при  приближении   караульного,   Сергей   Ладко
лихорадочно перетянул к себе узел веревки, развязал и подтащил  веревку  к
себе; потом он связал ее снова, обмотал  вокруг  выступа  и  начал  спуск,
уверившись, что улица пустынна.
   Благополучно достигнув земли, он заставил веревку упасть к своим  ногам
и свернул ее в узел. Все было кончено. Он свободен, и  никаких  следов  не
осталось от его смелого бегства.
   Но, когда он собрался идти разыскивать свою  баржу,  из  мрака  донесся
голос.
   - Черт побери! - послышалось  менее  чем  в  десяти  шагах.  -  Да  это
господин Илиа Бруш, честное слово!
   Сергей Ладко вздрогнул от  радости.  Судьба  решительно  стала  на  его
сторону и посылает ему помощь друга.
   - Господин Йегер! - вскричал он в восхищении, в то время  как  прохожий
вышел из темноты и направился к нему.





   10 октября рассвет наступил уже в девятый раз,  с  тех  пор  как  баржа
снова начала спускаться  по  Дунаю.  За  восемь  предшествующих  дней  она
оставила позади более семисот километров. Уже приближался Рущук, они будут
там вечером.
   На борту ничего не изменилось. Баржа несла, как и прежде, тех  же  двух
пассажиров, Сергея Ладко и Карла Драгоша, - снова превратившихся - один  в
рыболова Илиа Бруша, другой в добродушного господина Йегера.
   Впрочем, манера, с которой первый играл теперь свою роль, делала  более
трудной роль второго. Загипнотизированный желанием приблизиться к  Рущуку,
работающий  веслом  день  и  ночь,   Сергей   Ладко   пренебрегал   самыми
элементарными предосторожностями. Он не только сбросил очки, но и забыл  о
бритье и о краске; изменения,  происходившие  в  его  наружности  по  мере
плавания, обличали мнимого Бруша со все  возрастающей  силой,  Его  черные
волосы бледнели со дня на день,  а  белокурая  борода  начинала  принимать
вполне почтенный вид.
   Было бы вполне естественным, если  бы  Карл  Драгош  показал  некоторое
изумление при таком  превращении.  Однако  он  ничего  не  говорил.  Решив
проделать путешествие до конца, как он обязался, он вознамерился не видеть
ничего, что могло  бы  оказаться  неудобным.  К  тому  моменту,  когда  он
встретился лицом к лицу с Сергеем Ладко под стеной тюрьмы, прежние  мнения
Карла Драгоша уже сильно поколебались, и он был меньше  склонен  верить  в
виновность старого товарища по путешествию.
   Случай со следствием в Сальке был первой причиной этой  перемены.  Карл
Драгош   сам   произвел   повторное   расследование.    Не    так    легко
удовлетворяющийся, как полицейский из Грона, он долго расспрашивал жителей
городка, и их ответы очень его смутили.
   Что некий Илиа Бруш, который вел правильную жизнь, обитал  в  Сальке  и
оставил  ее  незадолго  до  конкурса  в  Зигмарингене,   было   неоспоримо
установлено. Возвращался ли домой этот Илиа Бруш после конкурса, и  именно
в ночь на 29 августа? По этому пункту сведения были неясны. Если ближайшие
соседи как будто Припоминали, что в конце августа ночью  виднелся  свет  в
окнах дома рыболова, тогда закрытых уже  более  месяца,  они  все-таки  не
могли  этого  определенно  утверждать.  Такие  сведения,  хотя  смутные  и
нерешительные, естественно, увеличили раздумье полицейского.
   Оставалось выяснить третий пункт. Кто же был тот, с  кем,  как  с  Илиа
Брушем, говорил комиссар из Гроаа в доме, указанном  обвиняемым.  На  этот
счет Драгош не мог получить никаких сведений. Илиа Бруша достаточно  знали
в Сальке, и если он  еще  раз  побывал  там,  то,  очевидно,  и  прибыл  и
отправился  обратно  ночью,  так   как   его   никто   не   видел.   Такая
таинственность, уже сама по себе подозрительная, стала еще подозрительнее,
когда Карл Драгош принялся за хозяина трактира. Оказалось, что вечером  12
сентября, за тридцать шесть часов  до  визита  полицейского  комиссара  из
Грона,  неизвестный  спросил  в  трактире  адрес  Илиа  Бруша.   Положение
запутывалось. Оно еще  более  осложнилось,  когда  допрошенный  трактирщик
описал наружность  незнакомца  в  таких  чертах,  которые  соответствовали
чертам атамана дунайской банды, как их рисовала народная молва.
   Все это заставило Карла Драгоша еще более задуматься.  Он  инстинктивно
чувствовал, что дело нечисто, что произошла  какая-то  грязная  махинация,
цель которой была ему еще неясна, но, возможно, что подсудимый как  раз  и
явился ее жертвой.
   Это впечатление еще более укрепилось, когда по возвращении в Землин  он
узнал  ход  следствия.  В  конце  концов,  после  двадцати  дней  оно   не
продвинулось ни на шаг. Не открыли ни одного сообщника, ни один  свидетель
формально не признал узника, против которого  не  оказалось  других  улик,
кроме того, что он изменил свою внешность и владел портретом,  на  котором
стояло имя Ладко.
   Эти обвинения, присоединенные к другим, могли бы стать  важными,  но  в
отдельности теряли всякую ценность. Может  быть,  даже  и  переодевание  и
присутствие портрета имели законную причину.
   Карл Драгош в таком состоянии духа склонялся к снисхождению. Вот почему
он  невольно  глубоко  растрогался  от  наивного  доверия  Сергея   Ладко,
проявленного в  таких  обстоятельствах,  когда  было  бы  извинительно  не
довериться даже самому близкому другу.
   Но разве невозможно было совместить чувство жалости с  профессиональным
долгом,  заняв,  как  прежде,  место  на   барже?   Если   Илиа   Бруш   в
действительности звался Ладко и если этот  Ладко  был  преступником,  Карл
Драгош,  присоединившись  к  нему,  выследит  его  сообщников.  Если   же,
напротив, лауреат "Дунайской лиги"  невиновен,  быть  может,  он  все-таки
приведет к настоящему преступнику, который воспользовался расследованием в
Сальке, чтобы отвести от себя подозрения.
   Эти рассуждения, как будто не  совсем  обоснованные,  однако,  не  были
лишены  логики.  Жалкий  вид  Сергея  Ладко,  сверхчеловеческая  смелость,
которую он проявил,  совершив  свое  фантастическое  бегство,  и  особенно
воспоминание об услуге во время бури,  оказанной  ему  рыболовом  с  такой
героической простотой, сделали остальное. Карл Драгош  был  обязан  жизнью
этому несчастному, который, задыхаясь, стоял перед  ним  с  окровавленными
руками, с исхудалым лицом, по которому струился пот. Мог ли он  в  награду
за все это ввергнуть его обратно в ад? Сыщик на это не решился.
   - Идем! - просто сказал он в ответ на радостное восклицание  беглеца  и
увлек его к реке.
   Немногими словами обменялись компаньоны за восемь дней, прошедших с тех
пор. Сергей Ладко обычно хранил молчание и тратил все силы  на  то,  чтобы
увеличить скорость лодки.
   Отрывистыми фразами, которые приходилось у него вырывать,  он  все-таки
рассказал о своих непонятных приключениях, начавшихся у притока Ипель.  Он
рассказал о долгом заключении в землинской тюрьме,  последовавшем  за  еще
более  странным  заключением  на  борту  неизвестной  шаланды.   Те,   кто
утверждал, что видели его между Будапештом и Землином, лгали, так  как  во
время этого переезда он был заточен  в  шаланде  со  связанными  руками  и
ногами. Во время этого рассказа прежние взгляды Карла Драгоша все более  и
более менялись. Он невольно устанавливал связь между  нападением,  жертвой
которого стал Илиа Бруш, и  вмешательством  его  двойника  в  Сальке.  Без
сомнения, рыболов кому-то мешал и  подвергался  ударам  неведомого  врага,
наружность которого соответствовала описаниям подлинного бандита.
   Так, мало-помалу Карл Драгош приближался к истине. Он не мог  проверить
свои умозаключения, но чувствовал, по крайней мере, как  тают  со  дня  на
день его старые подозрения.
   Однако он ни на один момент не подумал оставить баржу, чтобы  вернуться
и начать розыски сызнова. Его нюх полицейского говорил ему, что этот  след
хорош и что рыболов, быть может невиновный, тем или иным образом связан  с
историей дунайской  банды.  Впрочем,  в  верхнем  течении  реки  все  было
спокойно, и последовательность совершенных преступлений доказывала, что их
виновники тоже спускались по реке, по крайней мере до Землина. И были  все
шансы за то, что они продолжали спускаться во время заключения Илиа Бруша.
   В этом предположении Карл Драгош не ошибался. Иван Стрига действительно
приближался к Черному морю, обогнав на двенадцать дней баржу в  момент  ее
отправления из Землина. Но эти  двенадцать  дней  выигрыша  он  постепенно
терял, и расстояние, разделявшее два судна, постепенно  уменьшалось.  День
за днем, час за часом, минута за минутой баржа неумолимо догоняла  шаланду
под яростными усилиями Сергея Ладко.
   У этого последнего была одна цель: Рущук. Одна мысль:  Натча.  Если  он
пренебрегал   предосторожностями,   которые   принимал    раньше,    чтобы
поддерживать инкогнито, это потому, что он больше о них  не  думал.  Зачем
они ему теперь? После ареста, после бегства называться  Илиа  Брушем  было
так же опасно, как и Сергеем Ладко. Под  тем  или  под  другим  именем  он
отныне сможет только тайно пробраться в Рущук под угрозой быть  схваченным
на месте. Поглощенный одной мыслью, он за все эти восемь дней  не  обращал
никакого внимания на берега  реки.  Если  он  заметил,  что  они  миновали
Белград - белый город, поднимающийся по холму, над  которым  господствовал
княжеский дворец Конак, и оставили позади его пригород, где  перегружается
огромное количество товаров, то лишь потому, что Белград указывал сербскую
границу, где кончалась власть господина Изара Рона.  А  потом  он  уже  не
замечал ничего. Он не  видел  ни  Семендрии  [теперь  Смередево],  древней
столицы Сербии,  славящейся  виноградниками,  которыми  она  окружена;  ни
Коломбалы, где показывают пещеру, в которой, по преданиям, святой  Георгий
похоронил труп дракона, убитого его собственными руками; ни Орсовы,  после
которой Дунай течет между двумя старинными турецкими провинциями,  позднее
сделавшимися  независимыми  королевствами;  ни   Железных   ворот,   этого
знаменитого прохода, окаймленного вертикальными стенами в четыреста метров
высоты, где Дунай бешено мчится и с яростью разбивается о скалы,  которыми
усеяно его ложе; ни Видина,  первого  довольно  значительного  болгарского
города; ни Никополя, ни Систова  [теперь  Свиштов],  ни  других  известных
болгарских городов, которые он должен был миновать перед Рущуком.
   Он предпочитал  держаться  сербского  берега,  где  чувствовал  себя  в
большей безопасности, и, в самом деле, до Железных ворот  полиция  его  не
беспокоила.
   Только у Орсовы в  первый  раз  катер  речной  полиции  приказал  барже
остановиться. Обеспокоенный Сергей  Ладко  повиновался,  ожидая,  что  ему
неминуемо придется отвечать на вопросы.  Его  совсем  не  допрашивали.  По
одному слову Карла Драгоша командир патруля почтительно поклонился,  и  об
обыске не было и речи.
   Лоцман даже не успел удивиться, как это горожанин из Вены распоряжается
по своей воле полицейскими силами.  Слишком  счастливый,  что  так  хорошо
отделался, он  нашел  вполне  естественным  могущество,  пошедшее  ему  на
пользу, и не выразил никакого изумления, а просто возрастающее  нетерпение
во время долгого разговора его пассажира с агентом.
   В соответствии  с  приказами  как  господина  Изара  Рона,  взбешенного
бегством арестанта, так и самого Карла  Драгоша,  речная  полиция  удвоила
бдительность.  На  определенных  дистанциях  суда  должны  были  проходить
заграждения, и среди них Орсова играла главную роль. Узость  реки  в  этом
месте облегчала надзор, так что никакому судну не удавалось  проскользнуть
здесь без тщательного осмотра.
   Карл Драгош, допрашивая подчиненного, с досадой узнал,  что  обыски  не
дали никаких результатов; более того, новое преступление, очень  серьезное
ограбление,  произошло  пять  дней  назад  на  румынской  территории,  при
впадении Жиу, против болгарской деревни Рахова.
   Итак, дунайская банда снова проскользнула через петли сети.  Эта  банда
забирала не только золото и серебро, но и ценности всякого рода, их добыча
была очень громоздкой, и казалось просто  невероятным,  что  ее  не  могли
обнаружить при условиях, когда  ни  одно  судно  не  могло  избавиться  от
обыска.
   И, однако, это было так.
   Карл Драгош  поражался  такой  ловкости.  Но  приходилось  считаться  с
очевидностью; преступление показывало, что бандиты спускаются по реке.
   Единственный вывод из этих событий - следовало опешить.  Место  и  день
последнего грабежа показывали, что его виновники опередили баржу  рыболова
километров на триста. Подсчитав время, проведенное Илиа Брушем  в  тюрьме,
то есть время, выигранное дунайской  шайкой,  можно  было  убедиться,  что
скорость шаланды вполовину меньше скорости баржи. Значит, возможно настичь
бандитов.
   Они немедленно отправились в путь, и утром 6  октября  была  пересечена
болгарская граница.  До  того  Сергей  Ладко  старался  держаться  правого
берега.  Теперь  он,  по  возможности,  прижимался  к  румынской  стороне;
впрочем, начиная от Лом-Паланки вдоль реки тянулась цепь болот шириной  от
восьми до десяти километров, мешавшая приближаться к берегу.
   Как ни углублялся в свои мысли Сергей Ладко, но с тех пор, как он вошел
в болгарские воды, река должна была внушить ему опасения. Ее  беспрестанно
бороздили паровые шлюпки, миноноски и даже канонерки под турецким  флагом.
Предвидя, что раньше или позже разразится война с Россией,  Турция  начала
наблюдать за Дунаем и наполнила его своими флотилиями.
   И там и здесь был риск, однако лоцман старался  держаться  подальше  от
турецких судов, если это даже грозило столкновением с румынскими властями;
но Ладко надеялся, что господин Йегер сможет его защитит как это случилось
в Орсове.
   Однако не случилось  таких  происшествий,  которые  снова  доказали  бы
могущество пассажира; последняя часть путешествия прошла  спокойно,  и  10
октября, около четырех часов пополудни,  баржа  приблизилась,  наконец,  к
Рущуку, который неясно  показался  на  другом  берегу.  Лоцман  выплыл  на
середину реки и, впервые за много дней  бросив  работать  веслом,  спустил
якорь.
   - Что случилось? - спросил изумленный Карл Драгош.
   - Я прибыл, - лаконически ответил Сергеи Ладко.
   - Прибыл? Но мы ведь не у Черного моря?
   - Я вас обманывал, господин Йегер, - без обиняков заявил Сергей  Ладко.
- У меня никогда не было намерения плыть до Черного моря.
   - Ба! - сказал сыщик с возрастающим вниманием.
   - Это так. Я отправился с мыслью кончить путь в Рущуке. Мы прибыли.
   - А где же Рущук?
   - Там, - ответил лоцман, показывая на дома отдаленного города.
   - Почему же в таком случае мы не отправляемся туда?
   - Потому что я должен дождаться ночи. Меня  ищут,  преследуют.  Днем  я
рискую, что меня арестуют при первом шаге.
   Это   становилось   интересным.    Неужели    все-таки    оправдываются
первоначальные подозрения Драгоша?
   - Как в Землине, - пробормотал вполголоса сыщик.
   - Как в Землине, - спокойно согласился Сергей Ладко,  -  но  по  другим
причинам. Я честный человек, господин Йегер.
   - Я в этом не сомневаюсь, господин Бруш, хотя  причины  бояться  ареста
редко вызывают сочувствие порядочных людей.
   - Мои как раз таковы, господин Йегер, - холодно уверил Сергей Ладко.  -
Извините, что я не могу их открыть. Я поклялся хранить тайну и сохраню ее.
   Кард Драгош выразил жестом полнейшее равнодушие. Лоцман продолжал:
   - Я понимаю, господин Йегер, что вы не захотите вмешиваться в мои дела.
Если желаете,  я  высажу  вас  на  румынской  территории,  и  вы  избежите
опасностей, которым я могу подвергнуться.
   - Сколько времени вы  рассчитываете  оставаться  в  Рущуке?  -  спросил
вместо ответа Карл Драгош.
   - Не знаю, - ответил Сергей Ладко. - Если все пойдет, как я желал бы, я
вернусь на лодку до утра, и в этом случае буду  не  один.  Если  получится
по-другому, неизвестно, что я стану делать.
   - Я последую за вами до конца, господин Бруш, -  не  колеблясь  объявил
Карл Драгош.
   - Воля ваша, - молвил Сергей Ладко и больше не сказал ни слова.
   Когда наступила ночь, он взялся за весло и  приблизился  к  болгарскому
берегу. Была полная темнота, когда  он  причалил  немного  ниже  последних
домов города.
   Всем существом стремясь к заветной цели, Сергей Ладко  действовал,  как
под гипнозом. Его четкие и точные движения вели к  тому,  что  нужно  было
делать, чего он не мог не делать.  Слепой  ко  всему  окружающему,  он  не
видел, как его компаньон исчез в каюте, когда якорь был  поднят  на  борт.
Внешний мир потерял для него  всякую  реальность.  Для  него  существовала
единственная мечта. И этой мечтой был весь освещенный солнцем, несмотря на
тьму ночи, его дом, и в этом доме Натча!.. Кроме Натчи, для него ничего не
было под небом.
   Как только  нос  суденышка  коснулся  берега,  он  спрыгнул  на  землю,
закрепил баржу и удалился быстрыми шагами.
   Карл Драгош тотчас вышел из каюты. Он не потерял времени.  Кто  мог  бы
узнать энергичного и подтянутого полицейского в  этом  увальне  с  тяжелой
поступью, превосходно изображавшем венгерского крестьянина.
   Сыщик в свою очередь сошел  на  берег  и,  следуя  за  лоцманом,  снова
отправился на охоту.





   Через пять минут Сергей Ладко и Карл Драгош очутились  около  домов.  В
Рущуке в ту пору, несмотря  на  его  торговое  значение,  не  существовало
уличного освещения, и при всем желании трудно  было  составить  понятие  о
городе, беспорядочно разбросанном по берегу Дуная. Близ пристани теснились
ветхие сараи, служившие складами или кабачками. По правде говоря, Ладко  и
Драгош на все это не обращали внимания. Первый шел быстрым  шагом,  смотря
прямо перед собой, как будто его привлекала цель, сверкающая  во  тьме.  А
второй старался не отставать от лоцмана, и потому не  сразу  заметил  двух
людей, вышедших из улочки, мимо которой он проходил.
   Когда эти двое оказались на дороге, ведущей к  реке,  они  разделились.
Один пошел направо, вниз по реке.
   - До свиданья, - сказал он по-болгарски.
   - До свиданья, - отвечал другой и, повернув налево, двинулся в  сторону
Карла Драгоша.
   При звуке этого голоса сыщик задрожал. Секунду он  колебался,  невольно
замедлив шаг, потом, перестав следовать за лоцманом, круто  остановился  и
повернулся.
   Вся совокупность природных и благоприобретенных способностей необходима
сыщику, питающему честолюбивую  мечту  не  застыть  на  нижних  ступеньках
служебной лестницы. Но наиболее драгоценны из многих качеств, которыми  он
должен владеть, превосходная зрительная и слуховая память.
   Карл Драгош владел этими преимуществами в высокой степени. Его слуховые
и зрительные нервы представляли собой настоящие регистрирующие аппараты, и
своих зрительных и слуховых  ощущений  сыщик  никогда  не  забывал.  Через
месяцы и годы он узнавал с  первого  взгляда  едва  рассмотренное  лицо  и
голос, который когда-то прозвучал в его ушах.
   Это был как раз один из тех голосов, которые Драгош слышал,  и  не  так
давно, чтобы ошибиться. Этот голос донесся  до  его  слуха  на  поляне,  у
подножия горы Пилиш, и он будет той путеводной нитью,  которую  сыщик  так
долго  искал.  Какими  бы  ни  казались  изобретательными   умозаключения,
относившиеся  к  компаньону  по  путешествию,  это  все-таки  были  только
гипотезы. Напротив, голос принес  ему,  наконец,  уверенность.  Колебаться
между вероятностью и уверенностью было  невозможно,  и  вот  почему  сыщик
оставил Ладко и устремился за новой добычей.
   - Добрый вечер, Титча, - сказал по-немецки Карл Драгош,  когда  человек
приблизился к нему.
   Тот остановился, стараясь рассмотреть его в темноте.
   - Кто это? - спросил он.
   - Я, - отвечал Драгош.
   - Да кто вы?
   - Макс Рейнольд.
   - Не знаю такого.
   - Но я вас знаю, раз назвал по имени.
   - Это верно,  -  согласился  Титча.  -  Видно,  у  вас  хорошие  глаза,
приятель?
   - Они, в самом деле, превосходны! Разговор на мгновение прервался.
   - Чего вы от меня хотите? - спросил Титча.
   - Говорить с вами, - объявил Драгош. - С вами или с  другим.  Я  только
для этого в Рущуке.
   - Значит, вы нездешний?
   - Нет, я приехал сегодня.
   - Хорошенькое время выбрали,  -  насмешливо  заметил  Титча,  очевидно,
намекая на анархию, царившую в Болгарии.
   Драгош, сделав равнодушный жест, добавил:
   - Я из Грона.
   Титча молчал.
   - Вы не знаете Грона? - настаивал Драгош.
   - Нет.
   - Это удивительно, ведь вы были так близко от него.
   - Близко? - повторил Титча. - Откуда вы взяли,  что  я  был  близко  от
Грона?
   - Черт возьми! - смеясь воскликнул Карл Драгош. - Да ведь она  недалеко
оттуда, вилла Хагенау.
   Титча задрожал. Он попробовал отделаться смелым отрицанием.
   - Вилла Хагенау? - пробормотал он, стараясь попасть в насмешливый  тон.
- Странный разговор, приятель! Я не знаю такой.
   - Правда? - иронически сказал Драгош. - А поляну у Пилиша знаете?
   Титча, быстро приблизившись, схватил за руку собеседника.
   - Да тише же, - сказал он, уже не пытаясь скрыть волнения. - Вы  с  ума
сошли, что так кричите!
   - Здесь нет никого, - возразил Драгош.
   - Кто знает? И, наконец, чего же вы хотите?
   - Говорить с Ладко, - ответил Драгош, не снижая голоса.
   Титча крепче сжал его руку.
   - Тише, - сказал он,  бросая  вокруг  испуганные  взгляды.  -  Вы  дали
клятву, чтобы нас повесили? Карл Драгош расхохотался.
   - Ну, - сказал он, - нам трудно  будет  договориться,  если  мы  станем
изображать немых!
   - Тогда, - глухо проворчал Титча, - не нужно нападать  на  людей  среди
ночи без предупреждения. Есть вещи, о которых лучше не говорить на улице.
   - А я и не собираюсь этого делать, - возразил Драгош. - Идем  в  другое
место.
   - Куда?
   - Все равно. Есть тут где-нибудь кабачок?.
   - В нескольких шагах отсюда.
   - Идем туда.
   - Ладно, - согласился Титча. - Следуйте за мной. Через полсотни  метров
два компаньона вышли на небольшую площадь.  Перед  ними  в  темноте  слабо
светилось окно.
   - Здесь, - сказал Титча.
   Они вошли в пустынную залу скромной  кофейни,  всю  обстановку  которой
составляла дюжина столиков.
   -  Тут  будет  превосходно,  -  промолвил  Драгош.  Хозяин  поспешил  к
неожиданным посетителям.
   - Чего мы выпьем? Я угощаю, - объявил сыщик, хлопая себя по жилету.
   - Стакан ракии? [род болгарской водки] - предложил Титча.
   - Идет ракия! А можжевеловой? Это вам нравится?
   - Хороша и можжевеловая, - согласился Титча. Карл  Драгош  обернулся  к
хозяину, ожидавшему приказаний.
   - Вы слышали, дружище? Ну, живо!
   Пока хозяин суетился, Карл Драгош с одного взгляда оценил противника, с
которым предстояла борьба. Он быстро разгадал его. Широкие плечи,  бычачья
шея, низкий лоб, на который свисали густые седеющие волосы, одним  словом,
превосходный  экземпляр  ярмарочного  борца   низшего   сорта,   настоящее
животное.
   Когда были принесены бутылки и два  стакана,  Титча  начал  разговор  с
первоначального пункта.
   - Вы сказали, что знаете меня?
   - А вы в этом сомневаетесь?
   - И что вам известно дело в Гроне?
   - Конечно, мы там работали вместе.
   - Невозможно!
   - Но верно.
   - Я ничего не понимаю, - бормотал Титча, напрасно стараясь вспомнить. -
Нас было все-таки только восемь...
   - Простите, - перебил Драгош, - нас было девять, потому что я был там.
   - Вы приложили там руку? - настаивал мало убежденный Тыча.
   - Да, и в вилле, и на поляне. Это я вел повозку.
   - С Фогелем?
   - С Фогелем.
   Титча одно мгновенье раздумывал.
   - Этого не может быть, - запротестовал он. - С Фогелем был Кайзерлик.
   - Нет, я, - не смущаясь, возразил Драгош. - Кайзерлик оставался с вами.
   - Вы в этом уверены?
   - Вполне! - заявил Драгош.
   Титча, казалось, заколебался. Бандит не блистал сообразительностью.  Не
замечая,  что  он  сам  открыл  существование  Фогеля  и  Кайзерлика   так
называемому Максу Рейнольду, он считал доказательством, что тот  знает  их
имена.
   - Стаканчик можжевеловки? - предложил Драгош.
   - От этого не отказываются, - молвил  Титча.  Потом,  опорожнив  стакан
одним духом, он пробормотал, наполовину убежденный:
   - Это любопытно. Мы в первый раз замешали чужака в наши дела.
   - Надо же когда-то начинать, -  возразил  Карл  Драгош.  -  Я  не  буду
чужаком, когда меня примут в шайку.
   - В какую шайку?
   - Бесполезно хитрить, приятель. Ведь это уже решено.
   - Что решено?
   - Что я буду вашим.
   - С кем решено?
   - С Ладко.
   - Да тише вы, - грубо перебил Титча. - Я уже вас предупреждал, что надо
хранить это имя для себя.
   - На улице! - возразил Драгош. - А здесь?
   - Здесь, как и везде, как во всем городе, понятно?.
   - Почему? - спросил Драгош  наудачу.  Но  Титча  еще  сохранил  остатки
недоверия.
   - Если вас спросят, - молвил он осторожно, - говорите, что  вы  его  не
знаете, приятель. Вам многое известно, но не все, как я  вижу,  и  не  вам
водить за нос такую старую лисицу, как я.
   Титча ошибался: не ему было тягаться с таким  игроком,  как  Драгош,  и
старая лисица нашла своего хозяина. Трезвость не  была  главным  качеством
бандита, и сыщик, как только это открыл, изобретательно решил использовать
слабое   место   противника.   Его   настойчивым    предложениям    бандит
сопротивлялся, но слабо. Стаканы можжевеловой следовали за стаканами ракии
и наоборот. Влияние алкоголя уже начало сказываться.  Глаза  Титчи  начали
блуждать,  язык  отяжелел,  благоразумие  исчезало.  Как  известно,   путь
пьянства скользок, и обычно чем больше  утоляют  жажду,  тем  она  сильнее
возрастает.
   - Итак, мы говорили, - начал Титча немного вялым  голосом,  -  что  это
условленно с атаманом?
   - Условленно, - объявил Драгош.
   - Он хорошо сделал... атаман, - заявил Титча, который в опьянении начал
разговаривать с собеседником  на  ты.  -  У  тебя  вид  настоящего  парня,
товарищ.
   - Ты смело можешь это утверждать, - в тон ему ответил Драгош.
   - Тогда, вот!.. Ты его не увидишь... атамана...
   - Почему?
   Прежде чем ответить, Титча заметил бутылку  ракий  и  осушил  ее  двумя
глотками. Потом хрипло сказал:
   - Атаман... отправился.
   - Его нет в Рушуке? - настойчиво спросил сильно разочарованный Драгош.
   - Нет больше.
   - Значит, он здесь был?
   - Четыре дня назад.
   - А теперь?
   - Отправился к морю на шаланде.
   - Когда он должен вернуться?
   - Недели через две.
   - Две недели отсрочки! Эх, вот мое счастье! - вскричал Драгош.
   - Ты, верно, очень раззадорился войти в компанию?  -  с  грубым  смехом
спросил Титча.
   - Черт! - ответил Драгош. - Я - крестьянин, а дельце в  Гроне  принесло
мне за одну ночь больше, чем за целый год копанья в земле.
   - Это тебя и разлакомило! - решил Титча с раскатистым хохотом.
   Драгош сделал вид, будто заметил, что стакан его собутыльника был пуст,
и поспешил его наполнить.
   - Ты совсем не пьешь, товарищ! - вскричал он. - За твое здоровье!
   - За твое! - повторил Титча, опоражнивая стакан одним махом.
   Сведения, полученными полицейским,  были  обильны.  Он  узнал,  сколько
сообщников в дунайской шайке: восемь, по словам Титчи; имена трех из них и
даже четырех, считая атамана; назначение шаланды: море, где, без сомнения,
судно заберет добычу; базу для операций:
   Рущук. Когда Ладко вернется сюда через две недели,  все  будет  готово,
чтобы арестовать его немедленно, если не удастся схватить бандитов в устье
Дуная.
   Но все-таки еще немало оставалось неразрешенных вопросов.  Карл  Драгош
подумал, что, может быть, ему удастся осветить, по крайней мере,  один  из
них, пользуясь опьянением собеседника.
   - Почему же, - спросил он равнодушным тоном после некоторого  молчания,
- ты не хотел сейчас, чтобы я произносил имя Ладко?
   Совершенно пьяный, Титча бросил мутный взгляд на компаньона,  потом,  в
приливе внезапной нежности, протянул ему руку.
   - Я все тебе скажу, ведь ты друг! - пробормотал он.
   - Да!
   - Брат!
   - Да!
   - Молодец, боевой парень!
   - Да!
   Титча взглянул на бутылки.
   - По стаканчику можжевеловки? - предложил он.
   - Нет больше, - ответил Драгош.
   Видя состояние противника и опасаясь, что тот упадет мертвецки  пьяным,
сыщик старался выливать на пол добрую часть содержимого бутылок. Но это не
устраивало Титчу, который, узнав, что можжевеловой уже нет, скорчил кислую
гримасу.
   - Тогда ракии! - умолял он.
   - Вот,  -  согласился  Карл  Драгош  и  придвинул  бутылку,  в  которой
оставалось несколько капель жидкости.  -  Но  осторожно,  товарищ!  Мы  не
должны опьянеть.
   - Я! - запротестовал Титча, завладев бутылкой. - Я  знаю,  что  могу  и
чего не могу!
   - Мы говорили, что Ладко...  -  напомнил  Драгош,  осторожно  направляя
извилистый путь собеседника к цели.
   - Ладко? - повторил Титча, забыв, о чем шла речь.
   - Да... Почему нельзя его называть?
   Титча пьяно рассмеялся.
   - Это тебя интересует, сынок! Это значит, что здесь Ладко  произносится
Стрига, вот и все.
   - Стрига? - повторил Драгош, ничего не понимая. - Почему Стрига?
   - Потому что так зовется это дитятко... Ну, вот  как  тебя  зовут...  В
самом деле, как тебя зовут?
   - Рейнольд.
   - Ага... Рейнольд... Ну,  хорошо!  Тебя  зовут  Рейнольд...  Его  зовут
Стрига... Это ясно.
   - Однако в Гроне... - настаивал Драгош.
   - Хо! - перебил Титча. - В Гроне это  был  Ладко...  Но  в  Рущуке  это
Стрига!
   Он подмигнул с хитрым видом.
   - Да уж так, ты понимаешь, не пойман - не вор! Что преступник принимает
вымышленное имя, которым прикрывает свои злодеяния, это не  может  удивить
полицейского, но почему  именно  фамилия  Ладко,  фамилия,  написанная  на
портрете, найденном в барже?
   - Однако существует и настоящий Ладко! - нетерпеливо  вскричал  Драгош,
выразив, таким образом, свое предположение.
   - Черт возьми! - сказал Титча. - Это-то и есть самое смешное.
   - Но кто же тогда этот Ладко?
   - Каналья! - энергично заявил Титча.
   - Что он тебе сделал?
   - Мне?.. Ничего... Стриге...
   - А что он сделал Стриге?
   - Отнял у него женщину... Прекрасную Натчу. Натча! Имя,  написанное  на
портрете!
   Драгош, уверенный, что он на хорошем следу, жадно слушал Титчу, который
продолжал, не дожидаясь, чтобы его просили:
   - Потом они совсем не друзья, понимаешь! Вот  почему  Стрига  взял  его
имя. Он хитрец, Стрига!
   - Я все-таки не понимаю, - упорствовал Драгош, - почему нельзя называть
имя Ладко.
   - Потому что это опасно, - объяснил Титча. -  В  Гроне...  и  в  других
местах, ты знаешь, что оно означает...  А  здесь,  Ладко  -  имя  лоцмана,
который  восстал   против   правительства...   он   устраивает   заговоры,
бездельник... А улицы в Рушуке полны турок!
   - Что с ним случилось? - спросил Драгош.
   Титча жестом показал незнание.
   - Он исчез. Стрига думает, что умер.
   - Умер!
   - И, вероятно, это правда, потому что женщина у Стриги.
   - Какая женщина?
   - Ну! Прекрасная Натча... Сначала имя, потом  жена...  Она  недовольна,
голубка... Но Стрига держит ее на борту шаланды...
   Все стало ясно Драгошу. Он проводил долгие дни не в обществе заурядного
преступника, но с изгнанником-патриотом. Какова же в  этот  момент  скорбь
несчастного,  который,  явившись  к  себе  после  стольких  усилий,  нашел
опустевший дом?.. Нужно спешить к нему  на  помощь...  А  дунайскую  банду
Драгош, отныне хорошо осведомленный, без труда найдет и уничтожит.
   - Жарко, - вздохнул он, притворяясь опьяневшим.
   - Очень жарко, - согласился Титча.
   - Все ракия... - пробормотал Драгош.
   Титча ударил кулаком по столу.
   - У тебя слабая голова, малыш!  -  насмешливо  сказал  он.  -  Я...  Ты
видишь... Готов начать снова...
   - Не могу состязаться с тобой...
   - Воробышек... - издевался Титча.  -  Ладно,  идем,  раз  уж  тебе  так
хочется.
   Расплатившись с хозяином, компаньоны  очутились  на  площади.  Перемена
оказалась неблагоприятной для  Титчи.  На  свежем  воздухе  его  опьянение
заметно увеличилось. Драгош боялся, что слишком напоил его.
   - Скажи, - молвил он, указывая вниз, - этот Ладко...
   - Какой Ладко?
   - Лоцман, Там он живет?
   - Нет.
   Карл Драгош повернулся в сторону города.
   - Там?
   - Вовсе нет.
   - Ну, тогда там? - Драгош указал вверх.
   - Да, - пробормотал Титча.
   Сыщик увлек своего компаньона.  Тот  шатался  и  позволял  вести  себя,
бормоча несвязные слова; после пяти минут ходьбы он внезапно  остановился,
усиливаясь вернуть уверенность.
   - Что же толковал Стрига, - запинаясь, сказал он, - что Ладко умер?
   - Ну?
   - Он не умер, потому что у него кто-то есть.
   И Титча указал на лучи света,  пробивавшиеся  невдалеке  сквозь  ставни
окна и падавшие на дорогу. Драгош поспешил к окну. Через щели ставней он и
Титча заглянули в дом.
   Они увидели не очень большую  комнату,  довольно  хорошо  обставленную.
Беспорядок и слой пыли, покрывавший мебель, показывали, что  эта  комната,
давно покинутая, послужила местом жестокой борьбы. В центре стоял  большой
стол,  на  который  облокотился  глубоко  задумавшийся  человек.   Пальцы,
судорожно вцепившиеся во  всклокоченные  волосы,  красноречиво  показывали
горестное смятение чувств. Из глаз его текли крупные слезы.
   Карл Драгош узнал товарища по путешествию. Но не один он узнал его.
   - Это он, - бормотал Титча, делая энергичные усилия побороть опьянение.
   - Он?
   - Ладко!
   Титча провел рукой по лицу и, казалось, немного пришел в себя.
   - Он не умер, каналья... - сказал он сквозь зубы. - Но это еще лучше...
Турки заплатят  за  его  шкуру  дороже,  чем  она  стоит...  Стрига  будет
доволен... Не двигайся отсюда, товарищ, - сказал  он,  обращаясь  к  Карлу
Драгошу.  -  Если  он  пойдет,  хватай  его!..  Зови   на   помощь,   если
понадобится... А я побегу за полицией...
   Не дожидаясь ответа, Титча убежал.  Он  почти  не  шатался...  Волнение
вернуло ему равновесие.
   Оставшись один, сыщик вошел в дом.
   Сергей Ладко не пошевельнулся. Карл Драгош положил ему руку на плечо.
   Несчастный поднял голову. Но мысли его были далеко, и блуждающий взгляд
показал, что он не узнал своего пассажира. Тот произнес одно лишь слово:
   - Натча!..
   Сергей Ладко вскочил. Его  глаза  заблестели,  встретившись  с  глазами
Карла Драгоша.
   - Идите за мной, - сказал сыщик, - и поспешим!





   Баржа летела по воде. Опьяненный  гневом,  возбужденный,  Сергей  Ладко
более яростно, чем когда-либо, налегал на весло.  Поборов  законы  природы
силой страсти, он каждую ночь давал себе лишь немногие  минуты  покоя.  Он
падал, погружался в свинцовый сон, от которого пробуждался внезапно,  часа
через два, точно от удара колокола, и принимался за свой ужасающий труд.
   Свидетель  этой  остервенелой  погони,  Карл  Драгош   удивлялся,   что
человеческий организм одарен такой выносливостью. Впрочем, человек, давший
возможность наблюдать это поразительное зрелище, черпал энергию из  самого
страшного отчаяния.


   Стремясь ничем не  отвлекать  несчастного  лоцмана,  сыщик  не  нарушал
молчания. Все, что следовало сказать,  было  сказано  при  отправлении  из
Рущука. Как только  лодка  понеслась  по  течению,  Карл  Драгош  дал  все
необходимые объяснения. Прежде всего он открыл  свое  истинное  положение.
Потом в немногих словах объяснил, что  он  предпринял  это  путешествие  с
целью преследования  дунайской  банды,  атаманом  которой  народная  молва
считала некоего Ладко из Рущука.
   Лоцман  выслушал  этот   рассказ   рассеянно,   проявляя   лихорадочное
нетерпение. Что ему до этого? У него одна мысль, одна цель, одна  надежда:
Натча!
   Его внимание пробудилось лишь с того момента, когда Карл  Драгош  начал
говорить о молодой женщине, рассказывать, как он узнал от Титчи, что Натча
спускается по реке пленницей на борту шаланды, где капитаном атаман шайки,
подлинное имя которого не Ладко, а Стрига.
   При этом имени Сергей Ладко взревел от ярости.
   - Стрига! - закричал он, и стиснутая рука его еще сильнее сжала весло.
   Он  больше  не  расспрашивал.  С  тех  пор  он  спешил  без  отдыха,  с
наморщенными бровями, с безумными  глазами,  и  вся  душа  его  стремилась
вперед, к цели. Он питал в сердце полную уверенность, что  достигнет  этой
цели. Почему? Он не мог бы этого  сказать.  Он  был  уверен,  и  все  тут.
Шаланду, где Натча пленница, он  узнает  с  первого  взгляда,  даже  среди
тысячи других. Как? Он этого не мог сказать. Но он ее найдет. Об  этом  не
могло быть и спора. Теперь он понял, почему ему  казалось,  что  он  знает
тюремщика,  приносившего  еду  во  время  первого  заточения,   и   почему
доносившиеся до него голоса будили смутный отзвук в его  сердце.  Тюремщик
был Титча. Голоса были голосами Стриги  и  Натчи.  И  больше  того,  крик,
долетевший до него в ночи, оказался криком Натчи,  бесполезно  призывавшей
на помощь. Почему он тогда не остановился?.. Скольких сожалений,  скольких
упреков совести избежал бы он!..
   После бегства он едва разглядел  в  темноте  сумрачную  массу  плавучей
тюрьмы, в которой он оставлял, сам того не зная, милую его сердцу. Ничего!
Все придет в  свое  время!  Немыслимо  миновать  шаланду  Стриги;  властно
заговорит таинственный голос из глубины его существа.
   В действительности, расчеты Сергея Ладко были менее самонадеянными, чем
можно подумать. Возможность ошибки сильно упала с  уменьшением  количества
шаланд на Дунае. После Орсовы их число не переставало  убывать,  сделалось
совсем незначительным ниже Рущука, и последние остались позади в Силистре.
Ниже этого города, который баржа миновала через двадцать четыре  часа,  на
реке осталось только два парусника,  рекой  овладели  почти  исключительно
паровые суда.
   На  широте  Рущука  Дунай  огромен.  На  левом  берегу  он  разливается
нескончаемыми болотами, и ширина русла достигает восьми  километров.  Ниже
он становится еще обширнее, и между Силистрой и Браилой он доходит в  иных
местах до двадцати километров ширины. Такое пространство воды -  настоящее
море, на нем хватает и  бурь,  и  огромных  пенистых  волн;  понятно,  что
плоскодонные шаланды, не приспособленные к морскому плаванию, избегают там
появляться.
   К счастью Сергея  Ладко,  погода  стояла  хорошая.  В  таком  маленьком
суденышке, с такими не "морскими" формами,  он  был  бы  принужден  искать
убежища в береговых заливах, если бы подул сильный ветер.
   Карл Драгош, от чистого сердца принявший участие в заботах товарища, но
преследовавший и другую цель, очень смущался пустынностью этого  обширного
угрюмого пространства. Не дал ли Титча  ложные  указания?  Исчезновение  с
Дуная шаланд заставляло Драгоша опасаться, как бы Стрига не последовал  их
примеру. В конце концов он поделился своим беспокойством с Ладко.
   - Может ли шаланда спуститься к морю? - спросил он.
   - Да, - отвечал лоцман. - Это случается, хотя и редко.
   - Вы и сами их водили?
   - Иногда.
   - Как они разгружаются?
   - Заходят в укрытые бухты гирл [гирлами на западе Черного моря называют
отдельные рукава в дельтах рек] или передают груз на пароходы.
   - Гирла, говорите вы. Ведь их несколько, в самом деле?
   - Главных два, - ответил Сергей  Ладко.  -  Одно,  северное,  у  Килии;
другое, южное, у Сулины. Это более значительное.
   - Мы из-за этого не ошибемся? - спросил Карл Драгош.
   - Нет, - уверил лоцман. -  Кто  скрывается,  тот  не  направится  через
Сулину. Мы поплывем северным рукавом.
   Карл Драгош не совсем удовлетворился этими ответами. Пока  они  следуют
одним  путем,  банда  прекрасно  может  ускользнуть  по  другому.  Но  тут
приходилось  рассчитывать  только  на  счастье,  потому   что   невозможно
установить наблюдение за всеми гирлами реки.
   Как будто угадывая его мысли, Сергей Ладко  закончил  объяснения  очень
убедительно:
   - За килийским гирлом существует бухта, где шаланда может укрыться  для
перегрузки. Напротив, в сулинском рукаве надо разгружаться в порту Сулина,
расположенном на морском берегу. Что же касается георгиевского гирла,  оно
едва проходимо, хотя и шире всех. Мы не ошибемся.
   Утром 14 октября, на четвертый день после  отъезда  из  Рущука,  баржа,
наконец, вошла в дунайскую дельту. Оставив направо сулинское гирло,  лодка
смело двинулась по килийскому. В полдень миновали  последний  значительный
пункт - Измаил. Завтра утром они увидят Черное море.
   До этого нагонят ли они шаланду Стриги? Едва ли.  После  того  как  они
оставили главное русло, река стала совершенно пустынной. Насколько  хватал
глаз, нигде ни паруса, ни дымка. Карла Драгоша пожирало беспокойство.
   Однако Сергей Ладко не выказывал опасений, если они и были.  Согнувшись
над веслом, он неутомимо гнал  баржу  вперед,  следуя  по  руслу,  которое
только долгая практика позволяла находить среди низких болотистых берегов.
   Его терпеливое упорство должно было получить награду.  В  тот  же  день
около пяти часов пополудни показалась, наконец, шаланда, стоявшая на якоре
в десятке километров ниже Килии. Сергей Ладко,  остановив  лодку,  схватил
подзорную трубу и внимательно рассматривал шаланду.
   - Это он! - сказал Ладко глухим голосом, опуская трубу.
   - Вы в этом уверены?
   - Уверен. Я узнал Якуба Огула, искусного лоцмана из Рущука,  преданного
сообщника Стриги, и, конечно, он ведет его судно.
   - Что же делать? - спросил Карл Драгош.
   Сергей Ладко не ответил. Он думал. Сыщик продолжал:
   - Нужно вернуться в Килию, а если понадобится, то и в  Измаил.  Там  мы
получим подкрепление. Лоцман отрицательно покачал головой.
   - Возвращаться против течения в Измаил или даже только в Килию  отнимет
слишком много времени. Шаланда опередит нас, а в море  мы  ее  не  найдем.
Нет, останемся здесь до ночи. У меня есть замысел. Если  мне  не  удастся,
станем следить за шаландой издалека и,  когда  узнаем  место  ее  стоянки,
будем искать помощи в Сулине.
   В восемь часов, когда совсем стемнело, Сергей  Ладко  подвел  баржу  на
расстояние в двести метров от шаланды.  Там  он  тихо  опустил  якорь.  Не
говоря ни слова Карлу  Драгошу,  смотревшему  на  него  с  удивлением,  он
разделся и спустился в реку.
   Рассекая воду сильной рукой, он  направился  прямо  к  шаланде,  смутно
видимой во мраке. Приблизившись к ней настолько, чтобы не быть замеченным,
он обогнул судно и, борясь с течением, подплыл к рулю и ухватился за него.
Он слушал. Почти заглушаемая плеском воды о борта судна, до него донеслась
мелодия. Кто-то напевал вполголоса над  его  головой.  Цепляясь  руками  и
ногами за скользкий борт, Сергей Ладко поднялся мощным усилием до  верхней
части руля и узнал Якуба Огула.
   На борту все было спокойно. Никакого шума не доносилось из рубки,  где,
без  сомнения,  находился  Иван  Стрига.  Пять  человек  экипажа  спокойно
беседовали, растянувшись на палубе в передней  части  шаланды.  Их  голоса
доносились еле слышно. Якуб Огул находился на корме один.  Возвышаясь  над
рубкой, он сидел на  рулевом  брусе  и,  убаюканный  ночным  спокойствием,
напевал любимую песенку.
   Песня внезапно оборвалась. Две  железные  руки  обвились  вокруг  горла
певца, и он, сброшенный с места, упал и  остался  недвижимым.  Был  ли  он
мертв? Его бесчувственное тело с болтающимися руками и ногами свешивалось,
как тряпка, с той и другой стороны узкого  рулевого  бруса.  Сергей  Ладко
ослабил обхват, взял человека за пояс, потом, слегка сжимая коленями руль,
соскользнул вниз и тихо погрузился в воду.
   На шаланде никто не заподозрил  нападения.  Иван  Стрига  не  вышел  из
рубки. Впереди пять собеседников невозмутимо продолжали разговор.
   Тем временем Сергей Ладко плыл к барже. Возвращаться было труднее,  чем
плыть туда. Приходилось бороться с  течением  и  поддерживать  тело  Якуба
Огула. Если тот и не умер, то был близок к этому. Свежесть воды не оживила
его; он не шевелился. Сергей Ладко  начал  бояться,  что  поступил  с  ним
слишком круто.
   Достаточно было пяти минут, чтобы  доплыть  от  баржи  до  шаланды;  но
больше получаса потребовалось для  обратного  перехода.  Еще  хорошо,  что
лоцман не заблудился в темноте.
   - Помогите мне, - сказал он Карлу Драгошу, схватившись за борт лодки. -
Я притащил одного.
   С помощью сыщика Ладко перевалил Якуба Огула  через  борт  и  уложил  в
барже.
   - Он мертв? - спросил лоцман.
   Карл Драгош наклонился над пленником.
   - Нет, дышит.
   Сергей Ладко вздохнул с удовлетворением и,  взяв  весло,  начал  грести
против течения.
   - Тогда свяжите его, да покрепче, если не хотите,  чтобы  он  ушел,  не
прощаясь, когда я ссажу вас на берег.
   - Значит, мы должны разделиться? - спросил Карл Драгош.
   - Да, - ответил Сергей Ладко. - Когда вы будете на суше,  я  вернусь  к
шаланде и завтра постараюсь войти на ее борт.
   - Днем?
   - Днем. У меня свой план. Будьте покойны, я не  подвергнусь  опасности,
по крайней мере на первое время. Позже, когда мы будем у  моря,  положение
может измениться, согласен. Но я буду рассчитывать на вас в  этот  момент,
который постараюсь всячески оттянуть.
   - На меня? Но что я могу сделать?
   - Привести помощь.
   - Я все сделаю для этого, - горячо заверил Карл Драгош.
   - Не сомневаюсь в этом, но у вас будут  затруднения.  Постарайтесь  как
можно лучше преодолеть их, вот ваша  задача.  Не  забывайте,  что  шаланда
снимется с якоря завтра в полдень и, если ничто ее не  задержит,  будет  в
море в четыре часа. Так и рассчитывайте время.
   - Почему вы не хотите остаться со мной? - спросил Карл  Драгош,  сильно
беспокоясь за товарища.
   - Потому что вы можете задержаться,  и  это  позволит  Стриге  выиграть
время и исчезнуть. Нельзя упустить его в море. И он его не достигнет, если
вы даже явитесь слишком поздно, чтобы помочь мне вооруженной силой. Только
в этом случае я, вероятно, погибну.
   Лоцман  говорил  тоном,  не  допускающим   возражений.   Понимая,   что
невозможно заставить его изменить решение, Карл Драгош не настаивал. Баржа
подошла к берегу, и Якуб Огул, все  еще  бесчувственный,  был  положен  на
землю.
   Сергей Ладко тотчас же оттолкнул баржу, и она исчезла во мраке.





   Когда Сергей Ладко исчез в темноте,  Карл  Драгош  несколько  мгновений
раздумывал, что ему  делать.  Один,  в  начале  ночи,  в  безлюдном  месте
бессарабской границы, с бесчувственным телом пленника,  от  которого  долг
службы   запрещал   ему   отлучаться...   Его   положение   было    весьма
затруднительным. Но помощь не придет, если  он  не  станет  ее  искать,  и
следовало принять решение. Время не ждало. Одного часа, быть может,  одной
минуты достаточно будет, чтобы решить судьбу Сергея Ладко.  Оставив  Якуба
Огула, все еще находившегося без сознания, но крепко связанного,  так  что
тот не мог убежать, даже очнувшись,  Драгош  быстро  направился  вверх  по
берегу Дуная.
   Через полчаса ходьбы по пустынной местности он уже начал  бояться,  что
ему придется идти до Килии, когда, наконец, заметил дом на берегу реки.
   Нелегкое было дело заставить открыть  ворота  этого  дома,  казавшегося
довольно зажиточной фермой. В такой час и в  таком  месте  недоверие  было
простительно, и обитатели жилища не решались впустить  незнакомого  гостя.
Трудность  увеличилась  невозможностью  объясниться,  так  как   крестьяне
говорили на местном наречии, которого Карл Драгош, хотя и  знаток  языков,
не понимал. Изобретательно пользуясь смесью румынских, русских и  немецких
слов. Карл Драгош сумел завоевать  доверие,  и  так  энергично  защищаемая
дверь, наконец, открылась.
   Оказавшись в доме, сыщик  подвергся  форменному  допросу,  из  которого
вышел с честью, потому что не прошло и двух часов с момента высадки, как к
Якубу Огулу подъехала телега.
   Пленник все еще не пришей в себя. Он не показал признаков жизни,  когда
с береговой травы его переложили в телегу, тотчас направившуюся  к  Килии.
До фермы пришлось ехать шагом, а дальше оказалась дорога, хотя  и  плохая,
но все же позволившая ускорить аллюр.
   Было за полночь, когда после этих  приключений  Карл  Драгош  въехал  в
Килию. Все спало в городе, и нелегко оказалось найти  начальника  полиции.
Но это  ему  удалось,  он  приказал  разбудить  этого  высокопоставленного
чиновника, итог, не  слишком  рассердившись,  охотно  предоставил  себя  в
распоряжение Драгоша.
   Сыщик воспользовался случаем, чтобы поместить в  надежное  место  Якуба
Огула, который начал открывать глаза. Потом, свободный в своих  действиях,
он мог, наконец, заняться  арестом  остальной  шайки  и  спасением  Сергея
Ладко, о чем он беспокоился, быть может, еще больше.
   С первого же шага он столкнулся с огромными  трудностями.  В  Килии  не
нашлось ни одного парового судна, и, с другой стороны,  начальник  полиции
решительно  отказался  послать  своих  людей  на  реку.  Это  гирло  Дуная
находилось тогда в нераздельном владении  Румынии  и  Турции,  и  возникло
опасение, что появление румынской полиции вызовет со стороны Высокой Порты
протест, очень нежелательный в момент, когда назревала угроза войны.  Если
бы румынский чиновник мог перелистать книгу судеб, он прочел бы  там,  что
эта  война,  предписанная  с  начала  веков,  обязательно  вспыхнет  через
несколько месяцев, и был бы, вероятно,  менее  боязлив.  Но,  в  неведении
будущего, он дрожал при мысли  замешаться  в  дипломатический  конфликт  и
последовал мудрому правилу: "Не мое дело", которое, как известно, является
девизом чиновников всего света.
   Самое большое,  на  что  он  решился,  это  дать  Карлу  Драгошу  совет
отправиться в Сулииу и указал ему человека, который мог  проводить  его  в
трудном путешествии за пятьдесят километров по дунайской дельте.
   Разбудить этого человека, уговорить его запрячь  телегу,  переплыть  на
правый берег - все это отняло много времени. Было около грех  часов  утра,
когда сыщика мелкой рысцой повезла лошадь, качества  которой,  к  счастью,
были лучше ее внешности.
   Начальник  килийской  полиции  справедливо  предупреждал  о  трудностях
переезда через дельту. По болотистой дороге иногда покрытой слоем  воды  в
несколько сантиметров, телега  продвигалась  с  трудом,  и  без  опытности
извозчика они несколько раз могли заблудиться на этой равнине, где не было
дорожных знаков. Ехали не быстро, и приходилось время  от  времени  давать
отдых измученной лошади. Пробило  полдень,  когда  Карл  Драгош  прибыл  в
Сулину. Срок, назначенный Сергеем Ладко, истекал через несколько часов? Не
теряя времени  на  то,  чтобы  подкрепиться,  Драгош  побежал  разыскивать
местные власти.
   Сулина,  позднее  перешедшая  к   Румынии   по   Берлинскому   трактату
[Берлинский трактат 1878 года  -  соглашение,  принятое  на  международном
конгрессе в Берлине, где из-за  недоброжелательства  великих  держав  были
почти сведены на нет результаты победы России в войне с Турцией  1877-1878
годов], была в  эпоху  этих  событий  турецким  городом.  Отношения  между
Высокой Портов и ее западными соседями были в ту пору крайне напряженными,
поэтому Каря Драгош, венгерский  подданный,  не  мог  надеяться,  что  его
встретят с распростертыми объятиями, хотя он и защищал  всеобщий  интерес.
Поэтому он не удивился, что местные власти оказали  ему  достаточно  вялую
поддержку.
   Сулинская полиция,  заявили  они,  не  владеет  судном,  которое  можно
предоставить в распоряжение Драгоша, он должен рассчитывать на  таможенный
катер, который обязан  помочь,  потому  что  банду  грабителей  можно  без
большой натяжки приравнять к  шайке  контрабандистов.  К  несчастью,  этот
катер - паровое судно с достаточно быстрым ходом - как  раз  отсутствовал.
Он крейсировал в море, но, вероятно, недалеко  от  берега.  Карлу  Драгошу
надо только нанять рыбачью лодку, и когда они выйдут в море, без сомнения,
найдут там катер.
   Сыщик, в отчаянии от своего бессилия, решил последовать этому совету. В
половине второго после полудня лодка  подняла  парус  и  вышла  за  мол  в
поисках катера. Оставалось не более ста пятидесяти минут, чтобы явиться на
помощь Сергею Ладко!
   А тот, пока Карл Драгош распутывал  цепь  неудач,  настойчиво  проводил
свой план.
   Все утро он был настороже, скрываясь  с  лодкой  в  береговых  камышах,
чтобы удостовериться, что шаланда не готовится к отплытию. Овладеть Якубом
Огулом, - быть может, несколько грубо,  но  тут  не  приходилось  выбирать
средства, - было первой целью, которую  Ладко  себе  поставил.  Как  он  и
предвидел, Стрига не осмелился пуститься  без  лоцмана  в  весьма  опасное
плавание; обилие песчаных отмелей делало путь непроходимым для тех, кто не
сделал его изучение своей профессией. Можно было опасаться, что пираты, не
сумев объяснить исчезновение своего лоцмана, воспользуются первым  случаем
его заменить. Но гирло Килии не  изобилует  лоцманами,  и  до  одиннадцати
часов утра воды реки были совершенно пустынны, если не считать неподвижной
шаланды и скрывающейся баржи. Только в одиннадцать часов со  стороны  моря
показались два судна. Сергей Ладко в подзорную трубу узнал в одном из  них
лоцманскую лодку. Теперь Иван  Стрига  сможет  получить  помощь,  которую,
вероятно, ждет с нетерпением. Момент действовать настал.
   Баржа вышла из камышей и приблизилась к шаланде.
   - Эй, на шаланде!  -  закричал  Сергей  Ладко,  подплыв  на  расстояние
голоса.
   - Эй! - был ответ.
   На крыше рубки появился человек. Это был Иван Стрига.
   Какая ярость бушевала в сердце Сергея Ладко,  когда  он  увидел  своего
заклятого врага, этого негодяя, который столько  месяцев  держал  Натчу  в
своей власти!
   Но Ладко давно приготовился к этой встрече. Он  сдержал  гнев  жестоким
усилием и спросил спокойно:
   - Не нужен ли вам лоцман?
   Вместо  того  чтобы  ответить,  Стрига,  защитив  глаза  рукой,   долго
всматривался. По правде говоря,  одного  взгляда  было  достаточно,  чтобы
установить личность вновь прибывшего. Но что перед ним муж Натчи, это  ему
показалось таким необычайным и, можно сказать, таким неожиданным,  что  он
не верил своим глазам.
   - Не вы ли Сергей Ладко из Рущука? - спросил он в свою очередь.
   - Да, это я! - ответил лоцман.
   - Вы меня не узнаете?
   - Для этого надо  быть  слепым,  -  возразил  Сергей  Ладко.  -  Я  вас
прекрасно узнал, Иван Стрига.
   - И предлагаете мне свои услуги?
   - Почему же нет? Я - лоцман, - холодно ответил Сергей Ладко.
   Стрига одно мгновение колебался.  Тот,  которого  он  ненавидел  больше
всего на свете, добровольно отдавался в его власть. Это было  превосходно.
Но не скрывалась ли тут ловушка? Однако какую опасность  мог  представлять
один человек для многочисленного  решительного  экипажа?  Пусть  он  ведет
шаланду к морю, раз имел  глупость  это  предложить!  А  на  море,  ну  уж
извините!..
   -  Причаливайте!  -  решил  пират,  губы  которого  искривила  жестокая
усмешка, ясно замеченная Сергеем Ладко.
   Этот не заставил повторять приглашения. Его баржа подошла к шаланде, на
борт которой он поднялся. Перед ним появился Стрига.
   - Позвольте мне выразить удивление, - сказал он, - что я вас встречаю в
устье Дуная! Лоцман молчал.
   - Вас считали мертвым, - продолжал Стрига, - после того как вы  исчезли
из Рущука.
   Этот намек имел не более успеха, чем предыдущий.
   - Но что же с вами случилось? - бесцеремонно спросил Стрига.
   - Я не покидал морского берега, - ответил, наконец, Сергей Ладко.
   - Так далеко от Рущука! - воскликнул Стрига.
   Сергей Ладко нахмурил брови. Этот  допрос  начал  его  раздражать.  Но,
верный принятой на себя роли, он подавил нетерпение и просто объяснил:
   - Смутные времена неблагоприятны для дел.
   Стрига насмешливо посмотрел на него.
   - А вас еще называли патриотом! - иронически вскричал он.
   - Я больше не занимаюсь политикой, - сухо сказал Сергей Ладко.
   В этот момент взгляд Стриги упал на баржу, которую течение  отнесло  за
корму шаланды. Он сильно вздрогнул. Ошибки быть не  могло.  Это  та  самая
баржа, которой он пользовался целую неделю и которую видел  причаленной  у
набережной Землина. Значит, Сергей Ладко  лжет,  уверяя,  что  не  покидал
дельту Дуная?
   - С тех пор как вы исчезли из Рущука, вы не удалялись из этих краев?  -
переспросил Стрига, глядя в глаза собеседнику.
   - Нет, - ответил Сергей Ладко.
   - Вы меня удивляете, - молвил Стрига.
   - Почему? Разве вы встречали меня где-нибудь в другом месте?
   - Вас? Нет. Но эту лодку... Я готов поклясться, что видел ее вверху, на
реке.
   - Это вполне возможно, - равнодушно ответил Сергей Ладко. - Я купил  ее
три дня назад у человека, который говорил, что приплыл из Вены.
   -  А  какой  он  был?  -  живо  спросил  Стрига,  подозрения   которого
перенеслись на Карла Драгоша.
   - Брюнет, в темных очках.
   - Ага! - задумчиво сказал Стрига.
   Ответы лоцмана, видимо, его поколебали. Он не знал теперь, что  думать.
Но скоро он отделался от всяких предубеждений. Какое ему  до  всего  этого
дело? Правду или нет говорит Сергей Ладко,  он  все  равно  в  его  руках.
Дурак, полез в пасть волку! Живым он с шаланды не  уйдет.  Вот  уже  целые
месяцы Стрига лгал Натче, уверяя, что она вдова. Как только они  выйдут  в
море, ложь станет правдой!
   - Отправляемся! - заключил он свои мысли.
   - В полдень, - спокойно ответил Сергей  Ладко  и,  достав  провизию  из
мешка, который держал в руке, приготовился завтракать.
   Пират сделал нетерпеливый жест. Сергей Ладко притворился, что ничего не
видит.
   - Я должен вас предупредить, - сказал Стрига, - что рассчитываю быть  в
море до ночи.
   - Будете, - заверил лоцман, не показывая ни малейшего желания  изменить
свое поведение.
   Стрига удалился на нос шаланды.  Судя  по  задумчивому  выражению  лица
бандита, его беспокойство не прошло. Что муж предложил провести как раз ту
шаланду, где его жену держали пленницей,  это  совпадение  было,  в  конце
концов, не слишком необычайным. И раз уж Сергей  Ладко  оказался  один  на
борту против шести решительных людей,  Стрига  поступил  бы  благоразумно,
если бы не стал расспрашивать дальше. Но он напрасно успокаивал себя таким
непогрешимым  рассуждением.  Ему  захотелось  узнать,   известно   ли   об
исчезновении  Натчи  главному  заинтересованному  лицу.  Его  возбужденное
любопытство не давало ему покоя, и он не выдержал.
   - Получали ли вы известия из Рущука с тех  пор,  как  его  покинули?  -
спросил он, возвращаясь к лоцману, спокойно продолжавшему завтрак.
   - Нет, - ответил тот.
   - Это молчание вас не удивляло?
   - Почему оно  должно  было  меня  удивлять?  -  спросил  Сергей  Ладко,
пристально смотря на собеседника.
   Как ни был смел бандит, но он смутился от этого твердого взгляда.
   - Я думал, - пробормотал он, - что вы там оставили жену.
   - А я думаю, - холодно ответил Сергей Ладко, - мы можем вести  разговор
на всякую тему, кроме этой!
   Стрига воздержался от замечания.
   Через несколько минут после полудня лоцман отдал приказ вытащить якорь,
потом подняли парус, и он стал к рулю. В этот момент  к  нему  приблизился
Стрига.
   - Я должен вас предупредить, - сказал он, - что шаланде нужна глубина.
   - Она под балластом,  -  возразил  Сергей  Ладко.  -  Двух  футов  воды
достаточно.
   - Ей нужно семь, - заявил Стрига.
   - Семь!  -  вскричал  лоцман,  для  которого  одно  это  слово  явилось
откровением.
   Вот  почему  дунайская  банда  до  сих   пор   ускользала   от   всяких
преследований! Ее судно было остроумным  обманом.  То,  что  виднелось  из
воды, было только фальшивой внешностью. Настоящая шаланда была под  водой,
и в этом тайнике складывалось награбленное. Тайник, как Сергей Ладко  знал
по опыту, мог превращаться в тюрьму, не имеющую выхода.
   - Семь, - повторил Стрига в ответ на восклицание лоцмана.
   - Хорошо, - ответил тот без малейших замечаний. В первые моменты  после
отплытия Стрига не переставал  бдительно  наблюдать.  Но  действия  Сергея
Ладко  его  успокоили.  Старательно  выполняя  свои  обязанности,  лоцман,
видимо, не питал враждебных намерений и доказывал, что репутация вполне им
заслужена.  Под  его  управлением  шаланда  послушно  маневрировала  между
невидимыми отмелями и следовала с математической  точностью  по  извилинам
фарватера.
   Мало-помалу  последние  опасения  пирата  исчезли.  Плавание  шло   без
происшествий. Скоро они будут в море.
   Было четыре часа, когда на последнем изгибе реки море и небо слились на
горизонте.
   Стрига обратился к лоцману.
   - Мы, кажется, пришли?  Не  пора  ли  передать  управление  всегдашнему
рулевому?
   - Нет еще, - ответил Сергей Ладко. - Самое трудное впереди.
   По мере того как приближались к устью,  перед  глазами  открывался  все
более обширный вид. Находясь на подвижной  вершине  треугольника,  стороны
которого открывались мало-помалу, Стрига упорно смотрел на море.  Внезапно
он  схватил  подзорную  трубу,  направил  ее  на   маленький   пароход   в
четыреста-пятьсот тонн, который огибал мыс  Северный,  и  после  недолгого
наблюдения приказал поднять флаг на  верхушке  мачты.  Таким  же  сигналом
ответили с борта парохода, который, повернув направо, начал приближаться к
лиману.
   В  этот  момент  Сергей  Ладко  положил  руль  сильно  налево,  шаланда
бросилась направо  и,  пересекая  наискось  поток,  взяла  направление  на
юго-восток, как будто для того, чтобы причалить к правому берегу.
   Удивленный Стрига посмотрел  на  лоцмана,  неподвижность  которого  его
успокоила. Без сомнения, песчаная мель заставляла здесь суда следовать  по
такому извилистому пути.
   Стрига не ошибся. Да, песчаная мель, в самом деле, была на дне реки, но
не в стороне моря, и прямо на эту мель Сергей Ладко правил твердой рукой.
   Внезапно раздался ужасный треск. Шаланда вся затряслась. От удара упала
мачта,  начисто  сломавшись  у  основания,  и  парус  скатился,   накрывая
складками людей, находившихся впереди. Шаланда, безнадежно севшая на мель,
стала неподвижно.
   На борту все свалились с ног, в том числе и Стрига,  который  поднялся,
опьянев от ярости.
   Он бросил взгляд на Сергея Ладко.  Лоцмана,  казалось,  не  взволновало
происшествие. Он стоял,  бросив  руль,  с  руками  в  карманах  куртки,  и
наблюдал врага, выжидая, что будет дальше.
   - Каналья! - взревел  Стрига  и,  размахивая  револьвером,  бросился  к
корме.
   На расстоянии трех шагов он выстрелил.
   Сергей Ладко  нагнулся.  Пуля  пролетела  над  ним,  не  задев.  Тотчас
выпрямившись, он прыгнул на противника и вонзил ему нож в  сердце.  Стрига
рухнул безжизненной массой.
   Драма развернулась так быстро, что пять человек экипажа,  запутавшиеся,
впрочем, в складках  паруса,  не  имели  времени  вмешаться.  Но  как  они
зарычали, увидев, что их атаман упал!
   Сергей Ладко бросился по верхней палубе вперед, чтобы их встретить. Там
он господствовал над нижней палубой, где люди толпились в смятении.
   - Назад! - вскричал он с двумя револьверами в руках,  из  которых  один
был вырван у Стриги.
   Люди остановились. Они не имели оружия, и, чтобы  им  завладеть,  нужно
было проникнуть в рубку под огнем неприятеля.
   - Одно слово, ребята, - сказал Сергей  Ладко,  не  оставляя  угрожающей
позы. - У меня одиннадцать зарядов. Это больше, чем нужно, чтобы  перебить
вас до последнего. Я вас предупреждаю,  что  буду  стрелять,  если  вы  не
отступите немедленно на нос судна.
   Экипаж совещался в нерешительности. Сергей Ладко понял, что,  если  они
ринутся все зараз, он, без сомнения, уложит некоторых, но остальные  убьют
его.
   - Внимание! Я считаю до  трех!  -  объявил  он,  не  давая  им  времени
опомниться. - Раз! Люди не двинулись.
   - Два! - возгласил лоцман.
   В группе произошло движение. Трое готовились к  атаке,  двое  собрались
отступать.
   - Три! - сказал Ладко и спустил курок. Один  упал  с  плечом,  пробитым
пулей, остальные пустились в бегство.
   Сергей Ладко,  не  покидая  наблюдательного  поста,  бросил  взгляд  на
пароход, который повиновался сигналу  Стриги.  До  него  оставалось  менее
мили.  Когда  оно  станет  борт  о  борт  с  шаландой,  когда  его  экипаж
присоединится к пиратам, с которыми он более или менее  связан,  положение
сделается самым серьезным.
   Пароход все приближался. Он был не более чем в трех кабельтовых, когда,
быстро повернув направо, описал большую дугу и удалился в  открытое  море.
Что означал этот маневр? Обеспокоило ли его что-то такое, чего не мог  еще
заметить Сергей Ладко?
   Он ждал с бьющимся сердцем. Прошло  несколько  минут,  и  другое  судно
показалось из-за  мыса  Южного.  Его  труба  выпускала  тучи  дыма.  Держа
направление на шаланду, оно мчалось на всех парах. Сергеи Ладко рассмотрел
на носу катера фигуру друга, своего пассажира,  господина  Йегера,  он  же
сыщик Карл Драгош.
   Сергей Ладко был спасен.
   Мгновение спустя  палубу  шаланды  наводнила  полиция;  экипаж  сдался,
понимая бесполезность сопротивления.
   В это время Сергей Ладко устремился в рубку. Он осматривал каюты,  одну
за другой. Одна из дверей была закрыта.  Он  высадил  ее  ударом  плеча  и
остановился на пороге, обезумев от радости.
   Натча, вновь завоеванная, протягивала к нему руки.





   Процесс дунайской банды прошел  незамеченным  в  громе  русско-турецкой
войны. Негодяи, включая и Титчу, легко пойманного в Рущуке, были повешены,
не возбудив всеобщего внимания,  что  случилось  бы  в  менее  трагические
времена.
   Судебный процесс дал главным заинтересованным  лицам  объяснение  того,
что еще  оставалось  для  них  непонятным.  Сергей  Ладко  узнал,  как  по
недоразумению он был заточен в шаланду вместо Карла Драгоша, и как Стрига,
узнав из газет о посылке следственной комиссии  в  Сальку,  явился  в  дом
рыболова Илиа Бруша, чтобы ответить на вопросы полицейского  комиссара  из
Грона.
   Он узнал также,  как  Натча,  захваченная  дунайской  бандой,  боролась
против притязаний Стриги, а этот последний,  думая,  что  убил  врага,  не
переставал  ее  уверять,  что  она  вдова.  Однажды   вечером   Стрига   в
подкрепление своих слов показал молодой женщине  ее  собственный  портрет,
утверждая, что  отбил  его  в  кровавой  схватке  у  законного  владельца.
Произошла жестокая сцена, во время которой Стрига дошел до угроз. Тогда-то
вырвался у Натчи крик, слышанный беглецом в ночной тиши.
   Но это старая история. Сергей Ладко не вспоминал больше о тяжелых  днях
с тех пор, как имел счастье найти свою дорогую Натчу.
   Счастливая пара не могла возвратиться  в  Болгарию  после  рассказанных
событий и устроилась сначала в румынском городе Журжево. Там и  жила  она,
когда в мае следующего года царь объявил войну султану. Сергей Ладко одним
из первых вступил в русскую армию и  оказал  ей  важные  услуги  благодаря
превосходному знанию театра военных действий.
   Война кончилась. Болгария стала, наконец,  свободной.  Сергей  Ладко  с
Натчей вернулись в Рущук, в родной дом, и  он  снова  стал  лоцманом.  Они
живут там еще и теперь, счастливые и уважаемые.
   Карл Драгош остался их другом. Долгое время он спускался по  Дунаю,  по
крайней мере раз в год, чтобы побывать в Рущуке. Теперь  железные  дороги,
сеть  которых  все  время  развивается,  позволяют  ему  сократить   время
переездов. Но Сергей Ладко наносил визиты в Будапешт только  по  извилинам
реки, во время своих лоцманских поездок.
   Натча подарила ему трех сыновей, которые теперь уже  взрослые.  Младший
после строгого ученичества под началом Карла Драгоша стоит на хорошем пути
к самым высоким ступеням судебной администрации Болгарии.
   Средний, достойный наследник лауреата "Дунайской лиги",  посвятил  себя
рыбной ловле. Закидывая удочку, он совершенствует методы борьбы  с  рыбой.
Его ловля осетров доставила ему всеобщую известность и состояние,  которое
обещает стать значительным.
   Старший же заменил отца, когда для того пробил час  ухода  с  реки.  Он
водит теперь шаланды и пароходы от Вены до моря, через извилистые  проходы
и коварные отмели великой реки. Он продолжает род дунайских лоцманов.
   Но, какова бы ни была разница их общественного положения,  сердца  трех
сыновей Сергея Ладко  бьются  заодно.  Разбросанные  жизнью  по  различным
дорогам, они сходятся на их перекрестке.  Этот  перекресток  -  одинаковое
почитание отца, нежность к матери, любовь к болгарской родине.

Last-modified: Wed, 25 Apr 2001 17:18:25 GMT

Оцените этот текст: