Оцените этот текст:Не читал10987654321
СодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Жюль Верн. Драма в Лифляндии

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с фр. - Г.Велле, М.Вахтерова. "Собрание сочинений", т.11.
   М., Государственное издательство художественной литературы, 1957.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 25 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------



1. НА ГРАНИЦЕ

   Путник шел один среди ночи. Он  пробирался,  как  волк,  между  глыбами
льда, нагроможденными холодом долгой  зимы.  Штаны  на  теплой  подкладке,
тулуп из телячьей шкуры, шапка  с  опущенными  наушниками  плохо  защищали
странника от свирепого ветра. Руки и губы у него  потрескались  и  болели.
Кончики окоченелых пальцев были как бы зажаты в тиски. Он брел-в кромешной
тьме, под низко нависшими тучами, грозившими разразиться снегом. Хотя  уже
начинался апрель, но на  пятьдесят  восьмой  параллели  стояла  еще  зима.
Человек упорно все шел и шел. Остановись он ненадолго, и, возможно, у него
не хватило бы сил продолжать путь.
   Часов около одиннадцати вечера человек все же остановился.  Не  потому,
что ноги отказались ему служить, и не потому, что он задыхался и падал  от
усталости.  Его  физическая  сила  не  уступала  твердости  духа.  Громким
голосом, с непередаваемым патриотическим чувством он воскликнул:
   - Вот она, наконец... Граница... Лифляндская граница... Граница родного
края!
   Каким широким взмахом руки охватил он простиравшуюся перед ним на запад
даль! С какой уверенностью и силой топнул ногой, как бы желая  запечатлеть
свой след на рубеже последнего этапа пути.
   Да, шел он издалека - он прошел тысячи верст среди стольких опасностей,
стольких испытаний, преодоленных благодаря его уму и мужеству, побежденных
его силой, упорством и выносливостью. Со времени своего побега уже  больше
двух месяцев шел  он  на  запад,  отважно  пересекая  центральные  области
Российской империи, где полиция ведет столь строгий  надзор!  Он  брел  по
бескрайним  степям,  делая  подчас  длинный  крюк,  чтобы  обойти  казачьи
заставы,  пробираясь  извилистыми  ущельями  между  высоких  гор.  И  вот,
наконец, чудом избежав  встреч,  которые  стоили  бы  ему  жизни,  он  мог
воскликнуть:
   - Лифляндская граница... Граница!
   Но начинался ли здесь тот гостеприимный край, куда человек,  ничего  не
опасаясь, возвращается после долгих лет отсутствия? Был ли это тот родимый
край, где ему обеспечена безопасность, где  его  ждут  друзья,  где  семья
примет его в свои объятия, где жена  и  дети  ожидают  его  прихода,  если
только  он  не  задумал   внезапно   обрадовать   их   своим   неожиданным
возвращением.
   Нет! Этот край он  пройдет  лишь  тайком,  как  беглец.  Он  попытается
достичь ближайшего морского порта и там, не вызывая подозрений,  сесть  на
корабль. Лишь тогда он почувствует себя в безопасности, когда  лифляндский
берег исчезнет за горизонтом.
   "Граница!" - воскликнул странник. Но что это за граница, не  отмеченная
ни рекой, ни горной цепью ни лесным  массивом?..  Или  это  лишь  условная
линия, не обозначенная никаким географическим рубежом?
   Здесь была граница, отделяющая Российскую империю от трех ее губерний -
Эстляндии, Лифляндии, Курляндии,  известных  под  названием  Прибалтийских
областей. В этом месте пограничная линия пересекает с юга на  север  зимой
ледяную гладь, а летом зыбкую поверхность Чудского озера.
   Кто этот беглец? На вид ему было около тридцати  четырех  лет;  он  был
высокого роста, крепкого телосложения,  широкоплечий,  с  могучей  грудью,
сильными руками и ногами. В  движениях  его  чувствовалась  решительность.
Из-под башлыка, скрывающего лицо, выбивалась густая  белокурая  борода,  и
когда ветер приподымал края башлыка, можно было  увидеть  живые  блестящие
глаза, яркий огонь которых не погасила и стужа.  Пояс  широкими  складками
облегал  стан,  скрывая  тощий  кожаный  кошелек,  в  котором   находилось
несколько  рублевых  бумажек  -  все  его   достояние,   -   сумма,   явно
недостаточная  для  сколько-нибудь   продолжительного   путешествия.   Его
дорожное снаряжение дополнял шестизарядный револьвер, нож в кожаном чехле,
сумка с остатками провизии, наполовину пустая фляга  с  водкой  и  крепкая
палка. Сумка, фляга и даже кошелек представлялись  ему  не  столь  ценными
предметами, как оружие, приготовленное на случай нападения  хищных  зверей
или полицейских. Он шел только по ночам, чтобы незамеченным  добраться  до
какого-нибудь порта на берегу Балтийского моря или Финского залива.
   До сих пор он благополучно миновал все  препятствия  на  своем  опасном
пути, несмотря на то, что у него не было "подорожной", выдаваемой военными
властями, предъявления которой обязаны  требовать  станционные  смотрители
русской империи. Но избежит ли он опасности с  приближением  к  побережью,
где надзор гораздо строже? Ведь о побеге  его  уже  все  оповещены  -  это
несомненно. Будь то уголовный  или  политический  преступник,  его  станут
разыскивать с одинаковым старанием, преследовать  с  равным  ожесточением.
Право же, если судьба, благоприятствовавшая ему до сих пор, отвернется  от
него на лифляндской границе, это будет равносильно кораблекрушению в самой
гавани.
   Чудское озеро имеет около ста двадцати верст в  длину  и  шестьдесят  в
ширину. В теплую погоду к его богатым рыбой берегам стекаются  рыбаки.  По
озеру снуют тяжелые лодки, -  грубо  сколоченные  из  почти  не  отесанных
стволов и плохо струганных досок, так называемые "струги", - на которых по
вытекающим из озера речкам доставляют в соседние села и города, вплоть  до
самого Рижского залива, зерно, лен, коноплю. Однако в эту пору на широтах,
где весна наступает поздно, плавание по Чудскому озеру невозможно, и  даже
артиллерийский обоз мог бы перейти его  скованную  морозами  суровой  зимы
поверхность.  Озеро  еще  представляло  собой  широкую  белую  равнину,  с
вздымающимися в центре сугробами и с ледяными заторами у истоков рек.
   Такова была страшная пустыня, по которой, без труда находя направление,
уверенно продвигался беглец. Впрочем,  он  хорошо  знал  местность  и  шел
быстрым шагом, намереваясь достичь западного берега до рассвета.
   "Еще только два часа ночи, - подумал он. - Осталось не  более  двадцати
верст. А там  я  легко  найду  какую-нибудь  рыбачью  хижину,  заброшенную
лачугу, где и отдохну  до  вечера...  Здесь,  в  этом  краю,  мне  уже  не
приходится брести наугад".
   Казалось, он забыл свою усталость, и уверенность вернулась к нему. Если
на беду полицейские  вновь  нападут  на  его  утерянный  след,  он  сумеет
ускользнуть от них.
   Опасаясь, чтобы, первые проблески зари не застали его  еще  на  ледяной
поверхности Чудского озера, беглец сделал последнее  усилие:  на  ходу  он
подкрепился добрым глотком водки из своей фляги и ускорил  шаг.  И  вот  к
четырем часам утра несколько чахлых деревьев, убеленные инеем сосны,  купы
берез и кленов смутно обрисовались на горизонте.
   Там была суша. Но там  ждали  его  новые  опасности.  Хотя  лифляндская
граница и разрезает Чудское озеро посредине, все  же,  разумеется,  не  на
этой черте расположились таможенные посты. Их перенесли на западный берег,
к которому летом пристают струги.
   Беглец знал это, и его не могло удивить мерцание  желтоватого  огонька,
прорезающего завесу тумана.
   "Движется этот огонек или нет?.." -  подумал  он,  остановившись  возле
одной из ледяных глыб, вздымавшихся вокруг него.
   Если  огонь  перемещается,  значит  это  свет  фонаря,  который   несет
таможенный дозор при ночном обходе Чудского озера. Лишь  бы  не  попасться
ему на пути!
   Если же огонь не движется, значит он горит в будке одного из  береговых
постов. Ведь в это время года рыбаки еще не вернулись в свои хижины, - они
ожидают ледохода, который начинается  не  ранее  второй  половины  апреля.
Осторожность требовала, чтобы путник свернул вправо  или  влево,  дабы  не
попасться на глаза дозорным.
   Беглец свернул влево. Насколько  можно  было  различить  сквозь  туман,
подымавшийся под дуновением утреннего  ветерка,  деревья  с  этой  стороны
росли более густо. Если за ним будет погоня, то,  вероятно,  именно  здесь
ему легче всего найти убежище, а затем и бежать.
   Человек не сделал и полсотни шагов, как вдруг справа от  него  раздался
громкий окрик: "Кто идет?"
   Это  "кто  идет",  произнесенное  с  сильным  германским   акцентом   и
напоминавшее немецкое "Wer da?" ["Кто идет?" (нем.)],  ошеломило  путника.
Надо сказать, что в Прибалтийском крае немецкий язык наиболее в ходу, если
не среди крестьян, то во всяком, случае среди горожан.
   Беглец и не подумал ответить на этот окрик. Он распластался на льду - и
хорошо сделал. Почти тотчас же  раздался  выстрел,  и  не  прими  он  этой
предосторожности, пуля поразила бы его  в  самую  грудь.  Удастся  ли  ему
избежать встречи с дозором таможенников?.. Что они заметили его - не  было
сомнений... Окрик и выстрел доказывали это... Но они могли  подумать,  что
во мраке и тумане им просто померещилась какая-то тень...
   И в самом  деле,  беглец  убедился  в  этом,  услышав  слова,  которыми
обменялись дозорные, подойдя к нему ближе. Это были  стражники  одного  из
постов  Чудского  озера,  бедняги  в   выцветших,   пожелтелых   мундирах.
Жалованье, которое они получают в русской таможне, так ничтожно,  что  они
охотно протягивают руку за чаевыми. Двое из них возвращались в свою будку,
когда им показалось, что между сугробами мелькнула какая-то тень.
   - Ты уверен, что видел его?.. - спросил один из них.
   - Да, - ответил  другой.  -  Должно  быть,  какой-нибудь  контрабандист
пытался пробраться в Лифляндию.
   - За зиму это не первый и,  наверно,  не  последний.  Должно  быть,  он
улизнул, раз его и след простыл.
   - Эх! - ответил стрелявший. - В  таком  тумане  метко  не  прицелишься.
Жаль, что я не уложил его... У контрабандиста фляга всегда полна... Мы  бы
поделились с тобой по-товарищески...
   - Нет ничего здоровее для желудка!.. - подхватил другой дозорный.
   Таможенники  продолжали  свои  поиски,  побуждаемые,  должно  быть,  не
столько желанием  захватить  контрабандиста,  сколько  надеждой  согреться
глотком шнапса или водки. Но их старания были напрасны.
   Едва лишь они удалились, беглец снова пустился в путь по направлению  к
берегу и еще до рассвета нашел убежище в пустующей, крытой соломой хижине,
в трех верстах к югу от будки таможенников.
   Конечно, следовало бы не спать весь этот день и быть настороже, чтобы в
случае опасности, если стражники, продолжая поиски, направятся  в  сторону
хижины, успеть ускользнуть. Но при всей своей выносливости  этот  человек,
сломленный усталостью, не смог противиться сну. Завернувшись в  тулуп,  он
улегся в углу хижины и заснул  глубоким  сном.  Когда  он  проснулся,  уже
наступил день.
   Было три часа пополудни.  К  счастью,  таможенники  не  покидали  своей
будки; они удовлетворились единственным выстрелом в  темноту,  решив,  что
они попросту ошиблись. Путнику оставалось лишь радоваться, что он избегнул
этой первой опасности при переходе границы родного края.
   Теперь, когда  он  удовлетворил  свою  потребность  во  сне,  следовало
подумать и о еде. Оставшегося в  сумке  небольшого  запаса  беглецу  могло
хватить разве что на  один-два  раза.  Необходимо  было  на  следующем  же
привале достать еды, а также наполнить водкой осушенную до последней капли
флягу.
   "Крестьяне никогда не отказывали мне в помощи,  -  подумал  он.  -  Тем
более лифляндские крестьяне не откажут такому же, как они, славянину!"
   Он рассуждал правильно. Лишь бы злой рок  не  привел  его  к  кабатчику
немецкого происхождения, каких много в этом крае. Такой кабатчик оказал бы
русскому далеко не такой прием, как крестьяне Российской империи.
   Впрочем, беглецу  не  нужно  было  просить  подаяния  в  пути.  У  него
оставалось еще несколько рублей, - этого хватит до конца  путешествия,  по
крайней мере в пределах Лифляндии. Правда, как быть  в  дальнейшем,  когда
придется сесть на корабль?.. Но об этом  он  еще  успеет  подумать.  Самое
главное - не попасться в руки полицейских и достичь какого-нибудь порта на
побережье Финского залива или Балтийского моря. Вот  к  чему  должны  быть
направлены все его усилия.
   Как только ему показалось, что уже достаточно стемнело - часов  в  семь
вечера, - беглец зарядил свой  револьвер  и  покинул  хижину.  Днем  ветер
потянул с юга. Температура повысилась до нуля, и усеянный черными  точками
снежный покров предвещал приближение оттепели.
   Характер местности не менялся. Довольно низменная в  своей  центральной
части, она становилась холмистой лишь на северо-западе, и то холмы эти  не
превышали  ста,  ста  пятидесяти  метров.  Такие   обширные   равнины   не
представляют  никакой  трудности  для  пешехода,  разве  только  во  время
оттепели, когда почва становится непроходимой, а этого как раз можно  было
опасаться. Надо было дойти до какого-нибудь порта, и если  он  освободится
ото льда, то тем лучше - навигация станет возможной.
   Около пятнадцати верст отделяют Чудское озеро от села  Эк,  к  которому
беглец приблизился в шесть часов  утра;  но  он  остерегся  туда  входить.
Полиция могла  потребовать  документы,  что  поставило  бы  его  в  весьма
затруднительное положение. Не здесь следовало искать пристанища.  День  он
провел за версту от села в заброшенной лачуге. В  шесть  часов  вечера  он
вышел снова, направляясь на юго-запад, к реке Эмбах [ныне  река  Эмайыги],
которой  достиг  после  перехода  в  одиннадцать  верст.  Воды  этой  реки
сливаются с водами озера Выртсьярв в его северной оконечности.
   Там,  вместо  того  чтобы  углубиться  в  лес  из   ольхи   и   кленов,
раскинувшийся на берегу, беглец счел для себя  безопаснее  идти  прямо  по
реке, прочность ледяного покрова еще не вызывала опасений.
   Из высоко плывущих туч  шел  теперь  довольно  крупный  дождь,  который
ускорял таяние снегов. Все предвещало наступление  оттепели.  Недалек  был
день, когда реки вскроются ото льда.
   Беглец шагал быстро, стремясь достичь берегов озера  еще  до  рассвета.
Расстояние в двадцать пять верст - тяжелый переход для усталого  человека,
самый большой из переходов, преодоленных  им  на  пути,  -  ведь  в  общей
сложности за ночь это составит уже пятьдесят верст. Десять часов отдыха на
следующий день будут честно заработаны.
   В общем, досадно, что погода изменилась  и  пошел  дождь.  Сухой  мороз
облегчил и ускорил бы переход. Правда, гладкая  ледяная  поверхность  реки
Эмбах все же представляла более  прочную  опору,  чем  покрытая  оттаявшей
грязью прибрежная дорога.  Но  глухой  шум  и  частые  извилистые  трещины
указывали на то, что река скоро вскроется и наступит ледоход. Отсюда новая
трудность для беглеца, если он вынужден  будет  перейти  реку.  Разве  что
перебраться вплавь. Все эти причины вызывали необходимость делать  двойные
переходы.
   Путнику  все  это  было  хорошо  известно.  Поэтому-то   он   и   делал
нечеловеческие  усилия.  Плотно   запахнутый   тулуп   оберегал   его   от
пронизывающего  ветра.  Сапоги,  недавно  починенные,  подбитые   крупными
гвоздями, были в хорошем состоянии; он шел уверенным шагом  по  скользкому
льду. Да в этой кромешной тьме и невозможно было искать дорогу, тем  более
что река Эмбах вела его прямо к цели.
   К трем часам утра путник прошел около  двадцати  верст.  За  два  часа,
остающихся до зари, он дойдет до места привала.  Незачем  и  на  этот  раз
заходить в какую-нибудь деревню или искать пристанища в  корчме.  Припасов
на день хватит. А кров подойдет любой, лишь бы отдохнуть в безопасности до
вечера. В лесах, окаймлявших северную часть озера Выртсьярв,  легко  найти
пустующую зимой хижину дровосека. Немного  древесного  угля,  который  там
найдется,  да  сухого  хвороста  хватит,  чтобы  развести  хороший  огонь,
согревающий и душу и тело; и нечего опасаться, что в этих безлюдных лесных
чащах дым очага выдаст присутствие человека.
   Да, зима стояла суровая; но зато,  несмотря  на  жестокие  морозы,  как
помогла она беглецу с самого начала побега в  его  странствиях  по  землям
Российской империи. Да  и  вообще,  разве  зима,  как  говорит  славянская
поговорка, не друг русскому человеку? Разве не  уверен  он  в  ее  суровой
дружбе?
   В эту минуту с левого берега Эмбаха донесся вой. Не могло быть сомнения
- это был вой зверя, находящегося в каких-нибудь ста шагах. Но приближался
ли он, или удалялся? В темноте это было трудно определить.
   Человек на мгновение остановился, прислушиваясь. Надо  быть  настороже,
не дать застигнуть себя врасплох.
   Вой повторился еще несколько раз, все усиливаясь. Ему  отвечали  другие
завывания. Никаких сомнений:  стая  зверей  бежала  по  берегу  Эмбаха  и,
вероятно, учуяла присутствие человека.
   Но вот зловещий вой послышался с огромной силой, и  беглец  решил,  что
хищники сейчас на него набросятся.
   "Волки! - подумал он. - Стая уже близко!"
   Опасность была велика. Изголодавшиеся за долгую суровую зиму звери  эти
действительно опасны. Одинокого волка бояться нечего, если  только  путник
силен и хладнокровен - была бы палка в руках. Но от полдюжины этих  зверей
даже с револьвером трудно отбиться, разве что стрелять без промаха.
   В этих местах негде было укрыться от нападения. Берега Эмбаха низкие  и
совершенно голые - ни одного дерева,  на  ветви  которого  можно  было  бы
взобраться, а стая, - мчалась ли она по льду или через степь, -  вероятно,
находилась теперь не более чем в пятидесяти шагах.
   Выход был один - бежать со  всех  ног,  впрочем,  без  большой  надежды
опередить хищников. Пусть  даже  пришлось  бы  потом  остановиться,  чтобы
отразить нападение. Человек пустился бежать, но вскоре услышал" что  звери
преследуют его  по  пятам.  Завывания  раздавались  теперь  ближе,  чем  в
двадцати  шагах.  Путник  остановился,  и  ему  показалось,  что  во  тьме
заблестели светящиеся точки, точно горящие уголья.
   То были волчьи глаза - глаза разъяренных волков,  отощавших,  лютых  от
долгой голодовки, алчущих добычи. Они уже почти ощущали ее на зубах.
   Беглец обернулся, держа револьвер в одной руке, палку - в другой. Лучше
не стрелять, а постараться обойтись с помощью  палки,  чтобы  не  привлечь
внимания полицейских, если те рыщут где-нибудь поблизости.
   Человек выпростал руки из складок  тулупа  и  твердо  уперся  ногами  в
землю. Яростно размахивая палкой, он отогнал волков, которые уже  наседали
на него. Один зверь попробовал вцепиться ему в горло, но он тут же  уложил
его ударом палки.
   Однако волков было  полдюжины  -  слишком  много,  чтобы  их  напугать,
слишком,  много,  чтобы  уничтожить  одного  за  другим,  не  прибегая   к
револьверу. К тому же при втором ударе, нанесенном со  страшной  силой  по
голове другому волку, палка сломалась в руке.
   Человек снова бросился бежать, и так  как  волки  преследовали  его  по
пятам, он остановился и выстрелил четыре  раза.  Два  смертельно  раненных
зверя упали на лед, обагряя его своей кровью; но последние пули не  попали
в цель - два других волка отскочили на двадцать шагов.
   Беглец не успел зарядить револьвер. Стая уже снова подступала,  готовая
наброситься на него. Он пробежал еще двести шагов, но звери  уже  нагоняли
его и вгрызались зубами в полы тулупа,  разрывая  его  в  клочья.  Человек
чувствовал их горячее дыхание. Один неверный шаг - и ему конец. Не  встать
ему больше: свирепые животные растерзают его.
   Неужели пробил  его  последний  час?..  Неужели  он  преодолел  столько
испытаний, столько трудностей, столько опасностей, чтобы ступить на родную
землю - и не оставить там даже своих костей!..
   Наконец с первыми проблесками зари впереди показалось озеро  Выртсьярв.
Дождь перестал лить, но вся  окрестность  была  подернута  туманом.  Волки
набросились  на  свою  жертву,  несчастный  отбивался  от  них   рукояткой
револьвера. Звери отвечали укусами и ударами когтей.
   Вдруг человек наткнулся на какую-то лестницу... К чему  прислонена  эта
лестница?..  Не  все  ли  равно!  Лишь  бы  удалось  взобраться  вверх  по
ступенькам - звери не смогут достать его там. Хотя бы временно он будет  в
безопасности.
   Лестница эта спускалась  немного  наклонно  и,  удивительное  дело,  не
опиралась  на  землю,  словно  была  подвешена.  В  тумане   нельзя   было
разглядеть, где находилась ее верхняя точка опоры.
   Беглец ухватился за перекладины и поднялся на  нижние  ступеньки  в  ту
самую минуту, когда волки с новой яростью бросились на него. Волчьи  клыки
впились в его сапоги, разрывая кожу.
   Между тем лестница трещала под  тяжестью  человека.  Она  качалась  при
каждом его шаге. Неужели она упадет?.. На этот раз звери  растерзают  его,
пожрут его живьем...
   Лестница выдержала, и с ловкостью марсового, взбирающегося на ванты, он
поднялся на верхние ступеньки.
   Здесь выдавался конец какой-то балки - подобие большой ступицы  колеса,
на которую можно было сесть верхом.
   Человек был теперь недосягаем для волков,  которые  продолжали  прыгать
внизу, издавая ужасающий вой.



2. СЛАВЯНИН ЗА СЛАВЯНИНА

   Беглец временно находился в безопасности. Волки не могут карабкаться по
лестнице, как медведи - не менее опасные хищники, которых  тоже  немало  в
лифляндских лесах. Лишь  бы  не  пришлось  спуститься  вниз  до  того  как
наступит рассвет и волки убегут.
   Но откуда здесь эта лестница и во что упирается ее верхний конец?
   Как уже сказано,  она  упиралась  в  ступицу  колеса,  к  которой  были
прикреплены еще три такие же лестницы. На самом деле это были четыре крыла
ветряной мельницы, возвышавшейся на холмике неподалеку от места, где  река
Эмбах сливается с водами озера. К счастью,  в  ту  минуту,  когда  беглецу
удалось уцепиться за одно из ее крыльев, мельница не работала.
   Возможно, с рассветом, если ветер усилится, крылья придут в движение. В
таком случае трудно будет удержаться на вращающейся ступице.  Да  и  кроме
того, если мельник придет, чтобы натянуть парусину на крыльях и  повернуть
наружный рычаг, он непременно заметит человека, сидящего верхом  на  стыке
крыльев. Но  разве  мог  беглец  спуститься  на  землю?  Волки  продолжали
осаждать подножие холмика, и их  завыванье  грозило  разбудить  обитателей
соседних домов...
   Оставалось одно: проникнуть на мельницу, скрываться весь  день  -  если
только сам мельник не живет там, что тоже вероятно, а  дождавшись  вечера,
снова пуститься в путь.
   Итак, человек дополз до крыши, пробрался к слуховому окну с  проходящим
через него рычагом, стержень которого свисал до  земли.  Кровля  мельницы,
как обычно в этих местах, представляла собой  как  бы  опрокинутую  ладью,
вернее, своего рода фуражку без  козырька.  Эта  крыша  поворачивалась  на
внутренних катках, которые позволяли устанавливать крылья  по  направлению
ветра. Таким образом основной деревянный корпус мельницы неподвижно  стоял
на земле, вместо того чтобы вращаться вокруг центрального столба, как  это
обычно делается в Голландии. На мельницу с противоположных сторон вели две
двери.
   Добравшись до слухового окна, беглец бесшумно, без особого труда пролез
через узкое отверстие. Внутри находился чердак, посреди которого  проходил
горизонтальный вал, соединенный зубчатыми  колесами  с  вертикальной  осью
жернова, расположенного в нижнем этаже мельницы.
   Тут стояла глубокая тишина, полный мрак. Видно, в этот час внизу никого
не было. Крутая лестница, огибая бревенчатую стенку, вела в нижний этаж  с
земляным полом, построенный прямо на холме. Из предосторожности  следовало
остаться на чердаке. Сперва поесть, затем поспать - вот две  настоятельные
потребности, которые беглец должен был  удовлетворить  не  откладывая.  Он
уничтожил свои последние  съестные  припасы;  при  следующем  переходе  их
необходимо возобновить. Где и как?.. Там видно будет.
   К половине восьмого туман рассеялся,  можно  было  оглядеть  местность,
которая окружала мельницу. Какой вид открывался из слухового окна?  Справа
тянулась равнина, покрытая лужами растаявшего  снега.  Через  эту  равнину
далеко на запад убегала дорога, устланная плотно пригнанными бревнами, так
как она пересекала болото, над которым вились стайки водяных  птиц.  Слева
простиралось  озеро,  покрытое  льдом,  за  исключением  того  места,  где
вытекала река Эмбах. Там и сям, выделяясь среди скелетообразных  кленов  и
ольх, возвышались покрытые темной хвоей  сосны  и  ели.  Но  прежде  всего
беглец заметил, что волки, завывания которых  он  уже  с  час  не  слышал,
исчезли.
   "Отлично, - подумал он. -  Однако  таможенники  и  полицейские  гораздо
опаснее диких зверей!.. Чем ближе к побережью, тем труднее будет  заметать
следы. А я и без того падаю от усталости... Но прежде  чем  заснуть,  надо
все же осмотреться, куда бежать в случае тревоги!"
   Дождь перестал. Температура поднялась на несколько  градусов,  так  как
ветер потянул с запада. Однако не вздумает  ли  мельник,  воспользовавшись
свежим ветром, пустить мельницу в ход?
   Из слухового  окна,  в  какой-нибудь  полуверсте,  виднелось  несколько
разбросанных домиков с покрытыми снегом соломенными крышами, над  которыми
вздымались тонкие струйки утреннего дыма. Там, должно быть, жил  и  хозяин
мельницы. Надо будет понаблюдать за этими хуторами.
   Беглец отважился все же ступить на внутреннюю лестницу и спуститься  до
стоек, поддерживавших жернов. Внизу стояли мешки  с  зерном.  Стало  быть,
мельница не заброшена и работает,  когда  ветер  достаточно  силен,  чтобы
приводить в движение ее крылья. Значит, мельник может явиться с минуты  на
минуту, чтобы поставить их по ветру?
   Оставаться при таких условиях в нижнем этаже было бы неосторожно. Лучше
вернуться на чердак и поспать хоть несколько часов. В  самом  деле,  внизу
беглецу грозила опасность быть застигнутым врасплох. Обе двери, ведущие на
мельницу, запирались лишь на щеколду, и если  дождь  снова  пойдет,  любой
прохожий может зайти на мельницу, чтобы укрыться там. Да и  ветер  свежел.
Мельник не замедлит явиться.
   Бросив последний взгляд через узкое оконце в стене, путник поднялся  по
деревянной лестнице, добрался до чердака и, побежденный усталостью,  уснул
глубоким сном.
   Неизвестно, который был час,  когда  он  проснулся...  Вероятно,  около
четырех. День был уже в полном разгаре,  однако  мельница  по-прежнему  не
работала.
   К счастью, подымаясь и расправляя окоченевшие от холода  члены,  беглец
двигался бесшумно. Это избавило его от большой опасности.
   В  нижнем  этаже  раздавались  голоса.  Несколько   человек   оживленно
беседовали внизу.  Эти  люди  вошли  сюда  за  полчаса  до  того,  как  он
проснулся, и если бы поднялись на чердак, неминуемо нашли бы его.
   Беглец боялся шевельнуться. Прильнув ухом к полу,  он  прислушивался  к
тому, что говорили внизу.
   С первых же слов ему стало ясно, что за люди находились там.  Он  сразу
же понял, какой опасности избегнет,  если  только  ему  удастся  незаметно
покинуть мельницу до или после ухода людей, разговаривающих с мельником.
   Это были трое полицейских: унтер-офицер и два его подчиненных.
   Русификация должностных лиц Прибалтийских областей в  то  время  только
лишь начиналась. Лица германского происхождения устранялись  и  заменялись
славянами. Но  среди  полицейских  было  еще  много  немцев.  В  их  среде
выделялся унтер-офицер Эк, склонный проявлять  меньше  строгости  к  своим
немецким соотечественникам, чем к русским лифляндцам. Ревностный служака и
вдобавок весьма проницательный полицейский, на хорошем счету у начальства,
он проявлял  настоящее  упорство  в  преследовании  преступников,  гордясь
успехами, с трудом примиряясь с неудачей. В настоящее время он  был  занят
важными розысками и проявлял тем большую энергию и усердие, что дело шло о
поимке бежавшего из Сибири лифляндца русского происхождения...
   Пока беглец спал, мельник пришел на  мельницу,  намереваясь  поработать
весь день. Около девяти часов ветер показался  мельнику  благоприятным,  и
если бы он пустил крылья в ход, шум  разбудил  бы  беглеца.  Но  заморосил
дождик и не дал ветру окрепнуть. Мельник стоял  на  пороге,  когда  Эк  со
своими подчиненными заметил его  и  завернул  на  мельницу,  чтобы  добыть
кое-какие сведения. Сейчас говорил Эк:
   - Не слыхал ли ты, не появлялся  вчера  у  берегов  озера  человек  лет
тридцати, тридцати пяти?
   - Нет, - ответил мельник. - И двух человек за день  не  заходит  в  эту
пору на наши хутора... Что это - иностранец?
   - Иностранец?.. Нет, здешний, русский из Прибалтийских областей.
   - Ах, вот как, русский!.. - повторил мельник.
   - Да... Поймать этого негодяя было бы большой честью для меня!
   В самом деле, для полицейского беглый арестант всегда негодяй,  осужден
ли он за политическое или уголовное преступление.
   - И вы давно его ловите?.. - спросил мельник.
   - Да вот уже сутки - с тех пор как его заметили на границе края.
   - А вы знаете, куда он держит путь?.. - продолжал любопытный от природы
мельник.
   - Сам догадайся,  -  ответил  Эк.  -  Туда,  где  он  сможет  сесть  на
какое-нибудь судно, как только море освободится ото льда. Скорее в Ревель,
чем в Ригу.
   Унтер-офицер рассуждал правильно, указывая этот город, древнюю Колывань
[древнерусское название  Ревеля  (ныне  г.Таллин)]  русских  -  средоточие
морских путей северной части империи. Этот город сообщался  с  Петербургом
железной  дорогой,  проложенной  по  побережью  Курляндии.  Беглецу   было
выгоднее всего добраться до Ревеля, являющегося морским курортом;  а  если
не до Ревеля, то до ближайшего к нему Балтийска, расположенного  у  выхода
из  залива;  этот  порт  в  силу  своего   местоположения   ранее   других
освобождается ото льдов. Правда,  Ревель  (один  из  старейших  ганзейских
городов, населенный на одну треть немцами  и  на  две  трети  эстонцами  -
коренными жителями Эстляндии) находился в ста сорока верстах от  мельницы,
и для того чтобы пройти это расстояние, понадобилось бы  совершить  четыре
долгих перехода.
   - Зачем ему  идти  в  Ревель?..  Негодяю  гораздо  ближе  добраться  до
Пернова! [прежнее название города Пярну] - заметил мельник.
   Действительно, до Пернова пришлось бы пройти лишь около ста верст.  Что
касается более отдаленной Риги - вдвое дальше Пернова, - то на этой дороге
не стоило вести поиски.
   Нечего и говорить, что неподвижно лежавший на  чердаке  беглец,  затаив
дыхание, напрягая слух, ловил каждое слово. Уж  он-то  сумеет  извлечь  из
этого пользу.
   - Да,  -  ответил  унтер-офицер.  -  Он  может  свернуть  и  в  Пернов.
Фалленским  отрядам  уже  дано  знать,  чтобы  они  вели   наблюдение   за
местностью; а все же сдается мне, что наш беглый  направляется  в  Ревель,
где раньше можно сесть на судно.
   Таково было мнение майора Вердера, управлявшего в то время  лифляндской
полицией под начальством полковника Рагенова. Потому-то Эк и получил такие
указания.
   Если славянин Рагенов не разделял антипатий  и  симпатий  немца  майора
Вердера, зато последний вполне сходился во взглядах со  своим  подчиненным
унтер-офицером Эком. Правда, чтобы согласовать точки зрения  полковника  и
Вердера, умерять и сдерживать их пыл, над ними стоял  еще  генерал  Горко,
губернатор   Прибалтийских   областей.   Это    высокопоставленное    лицо
руководствовалось указаниями правительства, которые, как  уже  отмечалось,
были направлены к постепенной русификации края.
   Беседа продолжалась еще несколько минут.  Эк  описал  приметы  беглеца,
разосланные различным полицейским отрядам области;  роста  выше  среднего,
крепкого телосложения, тридцати пяти  лет  от  роду,  с  густой  белокурой
бородой, в толстом коричневом тулупе; так выглядел он по крайней мере  при
переходе границы.
   - Значит,  человек  этот...  русский,  говорите  вы?  -  снова  спросил
мельник.
   - Да... Русский!
   - Так вот, говорю вам, он не показывался на наших хуторах, и ни в одной
избе вы ничего о нем не узнаете...
   - Тебе известно, - сказал Эк, - что тому, кто предоставит ему  убежище,
грозит арест и с ним поступят, как с его сообщником?..
   - Упаси боже! Я знаю об этом, да и не посмел бы никогда!
   - То-то же! Так-то будет лучше, - добавил Эк. - А то тебе  пришлось  бы
иметь дело с майором Вердером.
   - Еще бы, уж будьте покойны, господин унтер!..
   При этих словах Эк собрался было уйти, повторив,  что  он  и  его  люди
будут продолжать розыски  между  Перновым  и  Ревелем  и  что  полицейские
патрули получили приказ держать связь между собой.
   - Вот и ветер подул с северо-востока, и начинает свежеть. Не помогут ли
мне ваши люди установить крылья по ветру? Мне не пришлось бы  возвращаться
на хутор, и я остался бы здесь на всю ночь.
   Эк охотно согласился. Его подчиненные вышли в противоположную дверь  и,
ухватившись  за  большой  рычаг,  повернули  кровлю  на  катках  так,  что
двигатель стал по ветру. Парусина на крыльях натянулась,  зубчатые  колеса
заработали,  и  мельница  стала  издавать  обычное  мерное   постукивание:
"Тик-так, тик-так..."
   Затем унтер-офицер и его подчиненные ушли на северо-запад.
   Беглец не пропустил ни слова из их разговора. Он хорошо  запомнил,  что
самые большие опасности подстерегают его в конце этого  тяжелого  пути.  О
его появлении в крае все уже оповещены... Полиция обыскивает  местность...
Отряды действуют сообща, чтобы изловить  его...  Стоит  ли  добираться  до
Ревеля?.. Нет, подумал он. Лучше идти в Пернов, это ближе... С потеплением
и Балтийское море и Финский залив не замедлят вскрыться.
   Приняв такое решение, надо было покинуть мельницу, как только стемнеет.
   Однако  как  же  это  сделать,  не  привлекая  внимания  мельника?  При
установившемся сильном ветре мельница пришла в движение. Мельник  пробудет
здесь всю ночь. Нечего и думать о том, чтобы спуститься в  нижний  этаж  и
проскользнуть незамеченным в одну из  дверей...  А  нельзя  ли  вылезть  в
слуховое окно, добраться до рычага, поворачивающего крышу, и спуститься на
землю?..
   Такому ловкому и  сильному  человеку,  как  он,  стоило  сделать  такую
попытку, хотя вал, несущий крылья, уже пришел  в  движение  и  можно  было
попасть между зубчатых колес. Ему угрожала опасность быть раздавленным, но
все же следовало попытаться.
   Лишь бы удалось выждать один только час - и уже  будет  темно.  А  что,
если мельник  вздумает  подняться  на  чердак,  если  ему  там  что-нибудь
понадобится. Есть ли надежда остаться незамеченным?.. Такой  надежды  нет,
если это произойдет засветло, да и если даже стемнеет. Ведь мельник  тогда
придет с фонарем.
   Ну что ж. Если мельник поднимется на чердак и заметит спрятавшегося там
человека, тот бросится на него, повалит его на пол, заткнет ему рот.  Если
мельник будет сопротивляться, если вступит в борьбу, если будет опасность,
что крики его могут услышать на  хуторах,  -  тем  хуже  для  него...  Нож
беглеца заткнет ему глотку. Не для того этот человек проделал такой долгий
путь, превозмог столько опасностей,  чтобы-отступить,  чтобы  не  решиться
завоевать себе свободу любой ценой?
   И все же он не терял надежды, что ему не придется, расчищая себе  путь,
прибегнуть  к  такой  крайности,  как  убийство.  Да  и   зачем   мельнику
подниматься на чердак?..  Разве  не  должен  он  присматривать  за  быстро
вращающимися жерновами, приведенными в действие большими крыльями ветряка?
   Прошел час; слышалось мерное постукивание вала, скрежет зубчатых колес,
завывание ветра, скрип размалываемого зерна. Сумерки,  обычно  долгие  под
этими высокими широтами, начали утопать во тьме. На чердаке  стало  совсем
темно. Приближались решительные  минуты.  Путнику  предстоял  утомительный
ночной переход - не менее сорока верст, - и надо было  выйти,  не  мешкая,
как только это станет возможно.
   Беглец проверил, легко ли скользит в ножнах нож, который  он  носил  на
поясе, и заменил  в  шестизарядном  барабане  револьвера  расстрелянные  в
схватке с волками патроны.
   Оставалась еще одна трудность, к тому  же  немалая,  -  пролезть  через
слуховое  окно,  не  зацепившись  за  вращающийся  вал,  конец   которого,
всаженный в механизм, подходит вплотную к  слуховому  окну.  После  этого,
держась за выступы крыши, можно  будет  без  особого  труда  добраться  до
большого рычага.
   Беглец уже  пробирался  к  слуховому  окну,  как  вдруг  среди  грохота
жерновов и зубчатых колес послышался какой-то новый, явственный звук.  Это
был звук тяжелых шагов, под которыми скрипели ступеньки лестницы.  Мельник
с фонарем в руке поднимался на чердак.
   Он появился в ту самую минуту, когда беглец, напрягши все  силы,  хотел
броситься на него с револьвером в руке.
   Но мельник, высунувшись по пояс над полом чердака, быстро сказал:
   -  Пора  уходить,  батюшка...  не  задерживайся...  спускайся...  дверь
открыта.
   Пораженный беглец не знал, что ответить. Значит, добрый  человек  знал,
что он здесь? Значит, видел, как он спрятался на мельнице?.. Да,  пока  он
опал, мельник поднялся на чердак, увидел его, но не стал будить. Разве  не
был беглец таким же русским, как и он сам... Славянин узнает славянина  по
чертам лица. Мельник догадался, что лифляндская полиция  преследует  этого
человека... За что... Он  не  хотел  об  этом  расспрашивать  и  не  хотел
выдавать его полицейским.
   - Спускайся, - повторил он ласково.
   Взволнованный, с бьющимся сердцем беглец спустился в нижний  этаж,  где
одна из дверей была открыта.
   - Вот немного еды, - сказал мельник, наполняя сумку  беглеца  хлебом  и
мясом. - Я видел, что она пуста, как и фляга. Наполни ее и ступай...
   - Но... если полиция узнает...
   - Постарайся сбить ее со  следа,  а  обо  мне  не  беспокойся...  Я  не
спрашиваю тебя, кто ты такой... Знаю лишь, что  ты  славянин.  А  славянин
никогда не выдаст славянина немцам-полицейским.
   - Спасибо тебе... спасибо! - воскликнул беглец.
   - Ступай, батюшка!.. Да укажет тебе путь господь, и да простит он тебя,
коли есть за что прощать.
   Ночь была темная; дорога  у  подножия  холма  -  совершенно  пустынная.
Помахав мельнику на прощание рукой, беглец скрылся из виду.
   По новому выработанному  им  маршруту,  надо  было  за  ночь  дойти  до
местечка Фаллена, спрятаться в его окрестностях и отдыхать весь  следующий
день. Беглец пройдет эти сорок верст... и ему останется только  шестьдесят
верст до Пернова. Тогда, в два перехода,  если  его  не  задержит  никакая
нежелательная встреча,  он  прибудет  в  Пернов  одиннадцатого  апреля  до
полуночи. Там он спрячется, пока  не  добудет  достаточно  средств,  чтобы
оплатить проезд на борту какого-нибудь судна. Как только  Балтийское  море
освободится ото льда, много кораблей выйдет в плаванье.
   Беглец шел быстро,  то  по  равнине,  то  по  опушке  окутанных  мраком
сосновых  и  березовых  лесов.   Иногда   приходилось   огибать   подножие
какого-нибудь холма, обходить узкие овраги, пересекать быстрые, наполовину
замерзшие  речушки,  пробираясь  через  заросли  камыша  и  карабкаясь  на
прибрежные гранитные скалы.  Земля  была  здесь  менее  голой,  чем  возле
Чудского  озера,  где  желтая  песчаная   почва   покрыта   лишь   скудной
растительностью. От  времени  до  времени  попадались  заснувшие  деревни,
лежащие среди ровных и однообразных полей, которые плуг подготовит скоро к
посеву гречихи, ржи, льна и конопли.
   Становилось заметно теплее. Полурастаявший снег  превращался  в  грязь.
Оттепель начиналась рано в этом году.
   Около пяти часов утра, не доходя  до  местечка  Фаллена,  беглец  нашел
заброшенную лачугу, в которой, никем не  замеченный,  он  мог  приютиться.
Провизия,  подаренная  мельником,  подкрепила  его  силы.   Сон   довершит
остальное. Ничто не потревожило  его  сна,  и  в  шесть  часов  вечера  он
пустился в дальнейший путь. Если в эту ночь с девятого на  десятое  апреля
он покроет половину расстояния в шестьдесят верст, остающихся до  Пернова,
то это будет предпоследний переход.
   Так и произошло. На рассвете беглец вынужден был сделать привал, но  на
этот раз за неимением  лучшего  пристанища  -  в  чаще  соснового  леса  в
полуверсте от дороги. Это было благоразумнее, чем просить приюта и пищи на
какой-нибудь ферме или в корчме. Не всегда встречаются столь гостеприимные
хозяева, как мельник с озера.
   В тот же день после полудня, укрывшись в зарослях,  путник  заметил  на
дороге в Пернов полицейский патруль. Отряд остановился,  словно  собираясь
обыскать сосновый лес. Однако, передохнув немного, полицейские удалились.
   В  шесть  часов  вечера  беглец  снова  пустился  в  путь.  Небо   было
безоблачно. Ярко сияла почти полная луна. В три часа утра путник  вышел  к
левому берегу реки Перновы [ныне река Пярну] в пяти  верстах  от  Пернова.
Продолжая идти вниз по течению, он скоро должен был достигнуть города, где
собирался прожить в какой-нибудь скромной корчме до дня отъезда.
   Радости его не было границ, когда он заметил, что  ледоход  на  Пернове
уже начался и льдины уносятся в залив. Еще несколько дней, и он покончит с
бродячей жизнью, тяжелыми переходами, усталостью  и  опасностями.  Так  по
крайней мере он надеялся...
   Внезапно раздался окрик. Таким же окриком встретили его на  лифляндской
границе на Чудском озере. Этот окрик звучал в его ушах, как немецкое  "Wer
da?".
   Только на этот раз кричал не таможенник.
   Показался  полицейский  патруль  из  четырех  человек  под  начальством
унтер-офицера Эка, наблюдавший за дорогами в окрестностях Пернова.
   Беглец остановился было на мгновение, затем бросился вниз  по  круче  к
реке.
   - Это он!.. - заревел один из полицейских.
   К несчастью, при ярком свете луны нельзя было скрыться незамеченным. Эк
и его люди преследовали беглеца по пятам. Утомленный большим переходом, он
не мог бежать с обычной скоростью. Нелегко будет ему обогнать полицейских,
которые не натрудили себе, как он, ноги десятичасовой ходьбой.
   "Лучше умереть, чем снова попасться им в руки!" - подумал он.
   И улучив момент, когда в пяти-шести футах от берега проплывала  льдина,
он сильным рывком вскочил на нее.
   - Стреляйте... стреляйте же! - крикнул Эк полицейским. Раздалось четыре
выстрела, но револьверные пули затерялись где-то во льдах.
   Льдина, уносившая беглеца, плыла со значительной скоростью, так  как  в
начале ледохода течение Перновы довольно быстрое.
   Эк и его подчиненные продолжали бежать по берегу.  Но  на  ходу  трудно
было метко  прицелиться  по  движущимся  льдинам.  Надо  было  по  примеру
преследуемого тоже вскочить на льдину,  перепрыгнуть  на  другую,  словом,
продолжать погоню по реке.
   Полицейские с Эком во главе уже готовы были сделать такую попытку,  как
вдруг  раздался  страшный  грохот.  Река,  суживаясь  в  излучине,   круто
поворачивала  вправо,  и  льдина  беглеца,  врезавшись  в  другие  льдины,
перевернулась, вздыбилась, снова  опрокинулась  и  исчезла  под  льдинами,
которые, взгромоздясь одна на другую, образовали затор.
   Лед стал. Полицейские бросились на ледяное поле и исходили его по  всем
направлениям; поиски продолжались целый час.
   Ни следа беглеца; наверное, он погиб при столкновении льдов.
   - Жалко, мы не поймали его... - сказал один из полицейских.
   - Еще бы! - ответил унтер-офицер Эк. - Но раз мы  не  сумели  захватить
его живым, постараемся добыть его хоть мертвым.



3. СЕМЬЯ НИКОЛЕВЫХ

   На следующий день после описанного происшествия - 12 апреля - в восьмом
часу вечера в столовой одного из домов в предместье  Риги,  населенном  по
преимуществу  русскими,  беседовала  три  человека,  поджидая  четвертого.
Скромного вида дом был построен из  кирпича,  что  являлось  редкостью  на
окраине предместья, где дома  обычно  деревянные.  Печь,  установленная  в
глубине столовой,  топилась  с  самого  утра,  поддерживая  температуру  в
пятнадцать - шестнадцать градусов - вполне достаточную, так  как  наружный
термометр показывал пять или шесть градусов по Цельсию.
   Маленькая, прикрытая абажуром керосиновая лампа освещала  стол  посреди
комнаты тусклым светом. На  мраморном  столике  кипел  самовар,  а  чайный
прибор был накрыт на четверых. Но  четвертый  еще  не  появлялся,  хотя  и
опаздывал уже на сорок минут.
   - Дмитрий где-то задержался... - заметил один из гостей, подходя к окну
с двойной рамой, выходящему на улицу.
   Это был мужчина лет пятидесяти - русский  врач  Гамин,  один  из  самых
верных друзей дома. За двадцать пять лет практики в Риге он составил  себе
репутацию отличного врача. Пациенты очень его любили за приветливый  нрав,
а коллеги сильно завидовали ему: всем известно,  до  какой  степени  может
дойти иногда профессиональная зависть - в России, как и повсюду.
   - Да... скоро восемь... - ответил другой гость, бросая взгляд на часы с
гирями, висевшие между окнами.  -  Но  господин  Николев  имеет  право  на
"льготную отсрочку" в четверть часа, как говорят у нас во Франции, а  ведь
известно, что эти четверть часа обычно больше пятнадцати минут!..
   Человек, произнесший эти слова, господин Делапорт, мужчина лет  сорока,
был французский консул в Риге, живший уже в  течение  десяти  лет  в  этом
городе. Его изысканные манеры,  любезность  и  услужливость  снискали  ему
всеобщее уважение.
   - Отец пошел давать урок на другой конец города, -  сказала  третья  из
присутствующих. - Путь долог, да и тяжел в эту непогоду - не то дождь,  не
то мокрый снег!.. Он придет весь продрогший. Бедный отец!..
   - Ничего! - воскликнул доктор.  -  Печь  храпит,  как  судья  во  время
заседания!..  В  столовой  тепло...  самовар  не   отстает   от   печки...
Чашку-другую  чаю  -  и  Дмитрий  согреется  и  снаружи  и  внутри!..   Не
беспокойся, дорогая Илька!.. А если твоему отцу понадобится  врач,  то  он
недалеко - и это один из его лучших друзей...
   - Нам это известно, дорогой доктор! - улыбаясь, ответила девушка.
   В двадцать четыре года Илька  Николева  представляла  собой  чистейшего
типа славянскую девушку. Как непохожа она была на других рижанок немецкого
происхождения, с их чересчур розовой  кожей,  чересчур  голубыми  глазами,
чересчур невыразительным взглядом, с их  чересчур  немецкой  апатичностью!
Брюнетка, с лицом, играющим красками, и все же не румяным, стройная, Илька
отличалась  благородными  чертами  лица,   немного   сурового,   строгость
которого, впрочем, смягчал взгляд, на редкость нежный,  когда  он  не  был
подернут грустью. Серьезная, задумчивая, равнодушная к кокетливым нарядам,
- она одевалась просто, со вкусом и являла законченный образец лифляндской
девушки русского происхождения.
   Илька не  была  единственным  ребенком  Дмитрия  Николева,  овдовевшего
десять лет тому назад. Ее брат Иван,  которому  лишь  недавно  исполнилось
семнадцать лет, заканчивал образование в Дерптском университете. В детские
годы Илька заменила ему мать, а  со  времени  ее  смерти  в  какой  другой
женщине  нашел  бы  он  столько  преданности,  столько  доброты,   столько
самопожертвования?  Лишь  благодаря  проявленным   его   сестрой   чудесам
бережливости  юный  студент  был  в  состоянии   продолжать   учение   вне
родительского дома, стоившее довольно дорого.
   И действительно, единственным источником доходов Дмитрия Николева  были
уроки, которые он давал у себя на дому или в городе. Его очень ценили  как
учителя физики и математики, и он был весьма образованным  человеком.  Все
знали, что он не обладал никаким состоянием. Профессия учителя не приносит
богатства, а в России еще меньше, чем где-либо. Если бы всеобщее  уважение
приносило богатство, то Дмитрий  Николев  был  бы  миллионером,  одним  из
богатейших людей Риги, так как почтение, которым его окружали, ставило его
на видное место среди сограждан - конечно славян. Чтобы убедиться в  этом,
достаточно  будет  в  ожидании  возвращения  учителя  принять  участие   в
разговоре доктора Гамина с консулом. Разговор велся на русском  языке,  на
котором господин Делапорт изъяснялся так  же  свободно,  как  образованные
русские говорят по-французски.
   - Итак, доктор, - говорил последний, -  мы  с  вами  накануне  события,
которое  приведет  к  изменению  политической  обстановки   в   Эстляндии,
Лифляндии и Курляндии... Эстонские газеты со всем  свойственным  арийскому
языку [арийские языки - лженаучное название индоевропейской группы языков,
к которой относится и эстонский язык] очарованием предсказывают это!..
   - Изменения произойдут постепенно,  -  ответил  доктор,  -  давно  пора
отнять у немецких корпорации административную власть и влияние в городской
думе! Не правда ли, какая возмутительная нелепость,  что  немцы  управляют
политикой наших областей?..
   - Но, к несчастью, даже когда их отстранят от  управления,  -  заметила
Илька, - они все же останутся всесильными благодаря власти денег,  -  ведь
почти все земли и все должности принадлежат лишь им?..
   - Ну, должности-то можно у них отобрать,  -  отвечал  Делапорт.  -  Что
касается земель, то это будет  трудно,  вернее  сказать,  невозможно!..  В
одной только Лифляндии немцы владеют большей частью поместий - в их  руках
по меньшей мере четыреста тысяч гектаров.
   И действительно это  было  так.  В  Прибалтийских  областях  почти  все
дворяне, почетные граждане, мещане  и  купцы  -  немецкого  происхождения.
Правда, местное население, обращенное немцами сперва в католическую, затем
в протестантскую веру, так и не удалось  онемечить.  Эстонцы,  родственные
финнам, и латыши, почти все земледельцы, отнюдь не  скрывают  национальной
вражды к своим хозяевам, и многие  газеты  в  Ревеле,  Дерпте,  Петербурге
выступают в защиту их прав!
   Консул добавил:
   - Трудно сказать, кто победит в этой борьбе между лифляндцами немецкого
происхождения и лифляндцами славянского происхождения!
   - Предоставим действовать императору, - ответил доктор Гамин.  -  Он-то
чистокровный  славянин  и  сумеет  обуздать  инородные  элементы  в  наших
областях.
   - Еще удастся ли ему это! Уже семьсот лет, со времени захвата областей,
наши крестьяне, наши рабочие сопротивляются напору захватчиков. И что  же?
Их высылают из страны!
   - Отец твой, дорогая Илька, - сказал доктор,  -  доблестно  борется  за
наше  дело!..  Потому-то,  по  всей  справедливости,  он   и   возглавляет
славянскую партию...
   - При этом он нажил себе грозных врагов... - заметил господин Делапорт.
   - И среди них братьев Иохаузенов,  -  ответил  доктор.  -  Эти  богатые
банкиры лопнут с досады в тот день, когда Дмитрий Николев  отберет  у  них
бразды правления в рижской городской думе!.. В  конечном  счете,  в  нашем
городе всего лишь каких-нибудь сорок  четыре  тысячи  немцев  на  двадцать
шесть  тысяч  русских  и  двадцать  четыре  тысячи  латышей...  Славяне  в
большинстве - и это большинство будет стоять за Николева...
   - Мой отец не честолюбив, - ответила Илька. - Лишь бы славяне  победили
и стали хозяевами в своей стране...
   - Они станут ими, Илька, на будущих выборах, - уверенно заявил господин
Делапорт,  -  и   если   Дмитрий   Николев   согласится   выставить   свою
кандидатуру...
   - Это было бы тяжелым бременем для отца при его  скромном  достатке,  -
ответила  девушка.  -  Вы  же  сами  знаете,  дорогой  доктор,  -  вопреки
статистике Рига в большей степени немецкий город, чем русский!
   - Пускай текут  воды  Двины!..  -  воскликнул  доктор.  -  Былые  нравы
унесутся вниз, новые идеи примчатся с верховьев... И в этот день мой милый
Дмитрий будет вознесен!
   - Благодарю вас, доктор, и вас  также,  господин  Делапорт,  за  добрые
чувства к моему отцу, но надо остерегаться... Или вы не заметили,  что  он
становится все печальнее с каждым днем! Это меня так беспокоит!
   Действительно,  друзья  Николева  тоже  подметили  это.   Казалось,   с
некоторых пор тяжелые заботы одолевали Дмитрия Николева.  Но  как  человек
весьма замкнутый, малообщительный,  он  не  открывался  никому,  ни  своим
детям, ни старому верному другу Гамину. В труде, в упорном  труде,  должно
быть,  надеясь  забыться,  находил  он  спасение.  Между  тем   славянское
население Риги видело в нем своего представителя, который возглавит  новую
городскую думу.
   Шел 1876 год. Мысль  русифицировать  Прибалтийские  области  имела  уже
столетнюю давность. Еще Екатерина II помышляла об этой чисто  национальной
реформе.  Правительство  принимало   меры,   чтобы   отстранить   немецкие
корпорации от управления городами и селами. К выборам в думы  привлекались
все  граждане  с  известным  имущественным  и  образовательным  цензом.  В
Прибалтийских областях с населением в один миллион  девятьсот  восемьдесят
шесть тысяч жителей (из них,  в  круглых  цифрах,  в  Эстляндии  -  триста
двадцать шесть тысяч, в Лифляндии - один миллион, в Курляндии  -  шестьсот
шестьдесят тысяч) немцы  представлены  были  лишь  четырнадцатью  тысячами
дворян, семью тысячами купцов  или  почетных  граждан  и  девяноста  пятью
тысячами мещан. Остальные были евреи. Итого,  в  общем,  немцев  было  сто
пятьдесят пять тысяч. Следовательно, под  покровительством  губернатора  и
высших  чиновников  должно  было   без   труда   образоваться   славянское
большинство. Борьба завязывалась с нынешним большинством в муниципалитете,
наиболее влиятельными членами которого были банкиры Иохаузены,  призванные
играть столь значительную роль в этой драматической истории.
   Следует заметить, что в квартале, или,  вернее,  предместье  Риги,  где
стоял скромный  домик  Николева,  принадлежавший  еще  его  отцу,  учитель
пользовался всеобщим уважением. Верно и то, что в предместье проживало  не
менее восьми тысяч русских.
   Нам уже известно незавидное имущественное положение  Дмитрия  Николева.
Но на самом деле оно было значительно хуже, чем думали. Не потому ли Илька
не вышла еще замуж,  хотя  ей  исполнилось  уже  двадцать  четыре  года?..
Является ли в Лифляндии  бедность  препятствием  к  браку,  как  в  других
странах, когда все богатство невесты в красоте,  как  говорят  на  Западе,
когда приданое девушки заключается лишь в ее добродетели,  даже  если  она
равна ее красоте?.. Нет, в этом провинциальном  славянском  кругу  деньги,
возможно, далеко не Главное побуждение к заключению брака.
   Поэтому не удивительно, что руки  Ильки  Никелевой  добивались  многие.
Удивительно то, что Дмитрий и его  дочь  отказывались  от  весьма  лестных
предложений.
   Но для этого была причина. Несколько лет  назад  Илька  стала  невестой
единственного сына Михаила Янова, славянина, друга Дмитрия  Николева.  Оба
жили в Риге в  том  же  предместье.  Сын  его  Владимир,  которому  теперь
тридцать два года, был талантливым адвокатом.  Несмотря  на  разницу  лет,
можно сказать, что дети росли вместе. В  1872  году,  за  четыре  года  до
начала этой повести, брак между Владимиром Яновым и Илькой был  уже  делом
решенным. Молодому адвокату исполнилось двадцать  восемь  лет,  девушке  -
двадцать. Свадьба должна была состояться в течение того же года.
   Однако секрет хранился в обеих семьях так строго, что  даже  друзья  не
подозревали о предстоящем браке. И вот им уже готовились объявить об этом,
как вдруг все планы внезапно рухнули.
   Владимир Янов состоял членом одного из тайных обществ, которые в России
вели борьбу против  царского  самодержавия.  Он  вовсе  не  принадлежал  к
нигилистам,  которые  в  те  годы  заменили  пропаганду  идей  пропагандой
действием. Но недоверчивые  и  подозрительные  русские  власти  не  желают
делать никакого различия между теми или иными течениями. Они  действуют  в
административном   порядке,   без    законного    судопроизводства,    "из
необходимости предупредить  преступление"  -  явно  классическая  формула.
Аресты были произведены во многих городах империи, в том числе и в Риге. И
Владимира Янова, грубо оторванного от семьи, сослали в Восточную Сибирь  в
Минусинские  копи.  Вернется  ли  он  когда-либо?..  Можно   ли   на   это
надеяться?..
   Это было тяжелым ударом для обеих семей, и все славяне Риги  переживали
его вместе с ними. Ильку бы это убило, если бы она не почерпнула твердости
в своей любви. Полная решимости последовать  за  женихом,  как  только  ей
будет дозволено, она готовилась  разделить  тяжелую  участь  сосланного  в
столь отдаленный край. Но что сталось с Владимиром,  куда  именно  он  был
сослан, - этого ей до сих пор узнать не удалось, и вот уже четыре года она
не имела от него вестей.
   Спустя полгода после ареста сына Михаил Янов  почувствовал  приближение
смерти. Он решил превратить все свое имущество в деньги: небольшие  деньги
- двадцать тысяч рублей кредитными  билетами,  которые  и  вручил  Дмитрию
Николеву, прося сохранить их для его сына.
   Николев принял поручение и хранил это в таком секрете, что  даже  Илька
ничего не знала. Деньги лежали у него в целости и неприкосновенности.
   Общеизвестно, что если бы верности суждено было быть изгнанной из этого
бренного мира, то последним ее убежищем  стала  бы  Лифляндия.  Здесь  еще
встречаются такие удивительные женихи и невесты, которые сочетаются браком
лишь после двадцати или  двадцати  пяти  лет  усердного  ухаживания.  И  в
большинстве случаев они  ждут  так  долго  потому,  что  еще  не  добились
соответствующего положения, необходимого для брака.
   Что касается Ильки и Владимира,  то  дело  обстояло  совершенно  иначе.
Никакие имущественные соображения не являлись препятствием к их  браку.  У
девушки не было никакого приданого, но она знала, что молодой адвокат и не
требовал ничего, не интересуясь даже  тем,  оставит  ли  ей  что-нибудь  в
наследство отец. У Владимира не было недостатка  в  уме  и  в  таланте,  и
будущее не пугало его: он был спокоен и за жену, и за себя,  и  за  детей,
которые родятся у них.
   Владимир отправился в ссылку, но Илька была убеждена, что он не забудет
ее, как не забудет его и она. Разве не был их  край  страной  "родственных
душ"? Как часто такие души не могут соединяться на земле, если только  бог
не сжалится над их любовью, но, не отказываясь друг от друга, если  им  не
довелось соединиться в этом мире, они сливаются воедино в вечности.
   Илька ждала, всей душой она была там, вместе с сосланным. Она  ждала  в
надежде, что помилование - увы, маловероятное! - вернет ей  любимого.  Она
ждала, что ей разрешат поехать к нему. Она была уже не только  невестой  -
она считала себя его женой. Но если она уедет, что станется с ее отцом,  с
их домом, где хозяйственные заботы всецело лежали на ней и  где  благодаря
ее  привычке  к  порядку  и  бережливости  все  еще  сохранился  известный
достаток?..
   Между тем она не знала самого страшного.  Никогда  Дмитрий  Николев  не
обмолвился ни словом о своих затруднениях,  хотя  это  делало  ему  только
честь. Да и зачем бы ему говорить детям?.. Зачем прибавлять  к  заботам  о
настоящем заботы о будущем?.. И без того они успеют узнать, так  как  срок
платежа приближался.
   Отец Дмитрия Николева, рижский купец, по смерти  оставил  свои  дела  в
весьма запутанном состоянии. Банкротство его  торгового  предприятия  дало
убыток в двадцать пять тысяч рублей. Не желая допустить,  чтобы  имя  отца
было обесчещено, Дмитрий решил  покрыть  его  долги.  Превратив  все  свое
имущество в деньги, он сумел выплатить  несколько  тысяч  рублей.  Получив
отсрочку на остающуюся часть  долга  и  экономя  на  своем  заработке,  он
ежегодно делал небольшие взносы кредитору. Кредитором же  его  была  фирма
братьев Иохаузенов. В настоящее время обязательства, взятые им на себя  за
отца, составляли еще огромную для него сумму в восемнадцать тысяч  рублей.
И без того отчаянное положение усугублялось тем обстоятельством, что  срок
платежа наступал через неполных пять недель - 15 мая.
   Мог ли Дмитрий Николев рассчитывать, что  братья  Иохаузены  дадут  ему
отсрочку, что они согласятся переписать долговое обязательство?.. Нет! Его
кредитором был не только банкир, не  только  деловой  человек  -  это  был
политический враг. В подготовлявшемся антинемецком  движении  общественное
мнение сделало их соперниками. Благодаря  этому  долговому  обязательству,
этому взносу - последнему, но самому значительному,  -  глава  банкирского
дома, Франк Иохаузен, держал его в руках.
   Он будет безжалостен.
   Беседа доктора, консула и Ильки продолжалась еще с полчаса. Девушка все
больше беспокоилась по поводу опоздания отца, как вдруг  тот  появился  на
пороге столовой.
   Несмотря на то, что Дмитрию Николеву было не более сорока семи лет,  он
казался на десять  лет  старше.  Роста  он  был  выше  среднего,  крепкого
телосложения, с седеющей  бородой  и  довольно  суровым  лицом,  со  лбом,
изборожденным  морщинами,  омраченным  горькими  раздумьями   и   тяжелыми
заботами;  во  всяком  случае,  таково  было   впечатление,   которое   он
производил. Однако с молодых лет  у  него  сохранился  покоряющий  взгляд,
глубокий и проникновенный голос - голос, который, по  выражению  Жан-Жака,
находит отзвук в сердце.
   Дмитрий Николев снял промокшее  под  дождем  пальто,  бросил  шляпу  на
кресло, затем, подойдя к дочери, поцеловал ее в лоб и пожал руки друзьям.
   - Ты запоздал, отец... - сказала Илька.
   - Меня задержали, - ответил Дмитрий. - Урок затянулся...
   - Давайте же пить чай... - предложила молодая девушка.
   - Если только ты не слишком устал, Дмитрий, - заметил доктор  Гамин.  -
Не стесняйся... Твои вид мне не нравится... Тебе необходимо отдохнуть...
   - Да, - ответил Николев, - но ничего...  Сон  восстановит  мои  силы...
Давайте пить чай, друзья... И  так  уж  я  вас  задержал.  А  потом,  если
позволите, я пораньше лягу спать...
   - Что с тобой, отец?.. - спросила Илька, пристально глядя ему в глаза.
   - Ничего, детка, уверяю тебя, - ничего. Если будешь  так  беспокоиться,
то Гамин в конце концов откроет у меня какую-нибудь мнимую  болезнь,  лишь
бы полечить меня ради своего удовольствия!
   - Это такого рода болезни, от которых  не  излечиваются!..  -  ответил,
качая головой, доктор.
   - Вы не узнали ничего нового, господин Николев?.. - спросил консул.
   - Ничего... если не  считать,  что  генерал-губернатор  Горко,  который
ездил в Петербург, вернулся в Ригу.
   - Вот это хорошо! -  воскликнул  доктор.  -  Вряд  ли  его  возвращение
доставит  удовольствие  Иохаузенам,  на  них  там  смотрят   не   очень-то
благожелательно.
   Дмитрий Николев еще сильнее нахмурился. Ведь это имя напоминало  ему  о
неизбежном платеже, отдававшем его на милость немецкого банкира!
   Самовар вскипел, и Илька наполнила чашки! Чай  был  хорошего  качества,
хотя и не стоил сто пятьдесят франков за фунт, как в богатых домах. В этой
стране имеется чай  всех  сортов,  -  к  счастью,  так  как  это  наиболее
распространенный напиток, подлинный русский  напиток,  который  потребляют
даже бедняки.
   К столу были поданы булочки с маслом, которые девушка пекла сама.
   Трое друзей беседовали еще с полчаса; разговор шел о настроениях рижан.
Впрочем, такие же  настроения  были  распространены  и  в  других  больших
городах  Прибалтийских  областей.  Борьба  между  немецким  и   славянским
населением захватила даже самых равнодушных людей. Можно было  предвидеть,
что по мере усиления политической активности завяжется  жаркая  борьба,  в
особенности в Риге, где народности эти сталкивались более непосредственно.
   Явно чем-то озабоченный, Дмитрий почти не принимал  участия  в  беседе,
хотя речь часто шла и о нем.  Мысли  его,  как  говорится,  витали  где-то
далеко... Где?.. Никто, кроме него, не мог бы этого сказать.  Но  когда  к
нему  обращались  с  вопросом,  он  давал  лишь  уклончивые   ответы,   не
удовлетворявшие доктора.
   - Послушай, Дмитрий, - повторял он, -  у  тебя  такой  вид,  словно  ты
где-то далеко в Курляндии, а ведь мы в Риге!.. Или, может быть,  ты  решил
устраниться от борьбы?.. Общественное мнение за тебя,  власти  за  тебя...
Неужели ты хочешь снова обеспечить успех Иохаузенам?..
   Опять это имя,  звучавшее  как  тяжелый  удар  молота  для  несчастного
должника богатого банкирского дома!
   - Они значительно могущественнее, чем ты полагаешь,  Гамин,  -  отвечал
Дмитрий.
   - Но значительно менее могущественны, чем они утверждают, и  скоро  это
станет ясно всем, - возразил доктор.
   Часы пробили половину девятого. Пора было уходить.  Доктор  и  господин
Делапорт поднялись, чтобы попрощаться с хозяевами.  На  дворе  разыгралась
непогода. Дождь хлестал в окна. Ветер  завывал  на  перекрестках  улиц  и,
врываясь в трубу, гнал дым обратно в печку.
   - Ну и бушует... - сказал консул.
   - В такую погоду и врача не выгонишь на улицу!.. - объявил доктор. - Ну
что ж, пойдемте, Делапорт, предлагаю вам место в моей коляске. В  двуногой
коляске без колес!
   По давнему обыкновению доктор поцеловал Ильку.  Гости  дружески  пожали
руку Дмитрию Николеву, который проводил  их  до  порога,  после  чего  оба
скрылись во мраке бушующей непогоды.
   Илька подошла к отцу,  чтобы  поцеловать  его  перед  сном,  и  Дмитрий
Николев обнял ее как будто нежнее, чем обычно.
   - Кстати, отец, - сказала она, -  я  что-то  не  вижу  твоей  газеты...
Почтальон не принес ее, что ли?..
   - Принес, детка. Я встретил его вечером, когда  возвращался,  у  самого
дома...
   - Письма не было? - спросила Илька...
   - Нет, дочка, не было.
   Ежедневно уже в течение четырех лет всегда так: писем не приходило,  во
всяком случае письма из Сибири, письма с подписью Владимира Янова, которое
Илька могла бы оросить слезами.
   - Спокойной ночи, отец... - сказала она.
   - Спокойной ночи, детка.



4. В ПОЧТОВОЙ КАРЕТЕ

   В то время, к которому относится  наш  рассказ,  совершить  поездку  по
обширным  равнинам  Прибалтийских  областей  можно   было   только   двумя
способами, если только путник не расположен был передвигаться  пешком  или
верхом. Из железных дорог существовала лишь одна, которая  тянулась  вдоль
Финского  залива  и  обслуживала  эстляндское  побережье.  За  исключением
Ревеля, связанного с Петербургом, другие две столицы края (Рига -  столица
Лифляндии и Митава - столица Курляндии) не были соединены железной дорогой
со столицей Российской империи.
   Итак, к услугам путешественников не было никаких способов передвижения,
кроме почтовой кареты или телеги.
   Известно, что собой представляет телега  -  низкая  повозка  из  досок,
связанных веревками, без единого  гвоздя,  без  железных  скреп;  сидением
служит мешок, набитый корой, или-попросту поклажа, -  да  еще  следует  из
предосторожности привязаться ремнем, дабы избежать падений, весьма  частых
на ухабистых дорогах.
   Почтовая карета менее примитивна. Это уже не повозка, а коляска, правда
не слишком удобная, но хотя бы укрывающая  от  дождя  и  ветра.  В  карете
только четыре места; та, что поддерживала сообщение между Ригой и Ревелем,
ходила лишь два раза в неделю.
   Само собой понятно, что ни почтовая карета, ни  телега,  ни  какая-либо
другая колесная повозка не могла  разъезжать  зимой  по  этим  обледенелым
дорогам. Карету с успехом заменяли розвальни - тяжелые сани  на  полозьях,
быстро увлекаемые упряжкой лошадей по белым степям Прибалтийского края.
   Утром 13 апреля почтовая карета,  отправлявшаяся  в  Ревель,  поджидала
единственного  пассажира,  взявшего  билет  еще  с  вечера.  Он  явился  в
назначенное  время.  Это  был  добродушный,  улыбающийся   весельчак   лет
пятидесяти. Поверх куртки грубого сукна на нем был  толстый  непромокаемый
плащ, под мышкой он бережно нес сумку.
   - Так это ты, Пох, взял место в карете?.. - обратился к нему кондуктор,
когда он вошел в помещение почтовой станции.
   - Я самый, Брокс.
   - Вот как, телега тебе не подходит!.. Подавай тебе  хорошую  карету  да
тройку лошадей...
   - И хорошего кондуктора, как ты, дружище...
   - Ишь ты, батюшка, вижу, что ты денег не жалеешь!..
   - Нет, не жалею, особенно когда не я плачу!
   - А кто же?
   - Хозяин... Господин Франк Иохаузен.
   - Еще бы! - воскликнул кондуктор. - Этот, кабы захотел, мог бы нанять и
целую карету...
   - Верно, Брокс, но я взял лишь  одно  место,  -  пускай  у  меня  будут
попутчики! Не так скучно в дороге...
   - Эх, бедняга Пох, придется тебе на этот раз обойтись без них. Не часто
это бывает, но сегодня так случилось... Ни одно место  не  продано,  кроме
твоего...
   - Как... никто с нами не едет?..
   - Никто, и если какой-нибудь пешеход не сядет в дороге,  тебе  придется
болтать только со мной... Ну, да не стесняйся!..  Ты  ведь  знаешь,  я  не
прочь перекинуться словечком, другим...
   - Я тоже, Брокс.
   - А докуда ты едешь?..
   - До конечной станции, в Ревель, к клиенту господ Иохаузенов.
   И,  подмигнув,  Пох  указал  глазами  на  зажатую  под  мышкой   сумку,
привязанную медной цепочкой к его поясу.
   - Эй, эй, батюшка, - сказал Брокс, - незачем болтать об этом!.. Ведь мы
уже не одни.
   И в самом деле, в комнату  вошел  пассажир,  который  мог  бы  заметить
выразительный взгляд артельщика.
   Пассажир этот, видимо, старался не быть узнанным. Он кутался в дорожный
плащ, прикрывая часть лица капюшоном.
   Подойдя к кондуктору, он спросил:
   - Есть еще свободные места в карете?.
   - Целых три, - ответил Брокс.
   - Одного хватит.
   - Вам до Ревеля?..
   - Да... до Ревеля, - немного замявшись, ответил неизвестный.
   С этими словами он заплатил бумажными  рублями  за  билет  до  конечной
станции на расстоянии двухсот сорока верст и затем коротко спросил:
   - Когда тронемся?..
   - Через десять минут.
   - Где будем к вечеру?..
   - В Пернове, если ветер не помешает. В такую  непогоду  никогда  нельзя
ручаться...
   - А разве можно опасаться опоздания?.. - спросил банковский артельщик.
   - Да вот небо мне не нравится!.. - ответил Брокс.  -  Тучи  мчатся  так
стремительно... Добро бы еще только дождь!.. Но если повалит снег...
   - Послушай, Брокс, не скупись на водку  ямщику,  и  завтра  вечером  мы
будем в Ревеле...
   - Надо надеяться! Обычно я езжу не дольше тридцати шести часов.
   - Ну, так в путь, - сказал Пох, - незачем мешкать!
   - Вот и лошадей запрягли, - ответил Брокс,  -  ждать  больше  некого...
Стаканчик на дорогу, Пох?.. Шнапс или водка?..
   - Шнапс, - ответил банковский артельщик.
   Они пошли в ближайший кабачок, сделав знак ямщику  следовать  за  ними.
Несколько минут спустя они  вернулись  к  карете,  в  которой  неизвестный
пассажир уже занял свое место. Пох уселся рядом с ним, и карета тронулась.
   Лошади упряжки были не намного выше  ослов,  косматые,  рыжей  масти  и
такие тощие, что виден был каждый мускул. Но неслись они лихо.  Достаточно
было посвиста ямщика, чтобы они не сбавляли шага.
   Пох уже много лет служил в банкирском доме братьев Иохаузенов. Поступив
в банк еще мальчиком, он покинул бы его только по старости. Он пользовался
полным доверием своих хозяев, и ему часто поручали отвозить клиентам банка
в Ревеле, Пернове,  Митаве  или  Дерпте  значительные  суммы,  которые  не
решались доверять почте. На этот раз  он  вез  с  собой  пятнадцать  тысяч
рублей государственными кредитными билетами стоимостью в  сто  французских
франков, то есть пачку в четыреста билетов, бережно спрятанную в сумку. Он
должен был вручить эти деньги клиенту банкирского дома в  Ревеле  и  затем
вернуться в Ригу.
   Не без причины торопился  он  так  с  возвращением.  Что  это  была  за
причина?.. Об этом мы узнаем из его разговора с Броксом.
   Ямщик, широко,  по  русскому  обыкновению,  расставив  руки,  державшие
вожжи, быстро гнал лошадей. Выбравшись из северного предместья города,  он
выехал на большую дорогу, пролегавшую среди  полей.  В  окрестностях  Риги
много возделанных полей. Пахота должна была скоро начаться. Но в десяти  -
двенадцати верстах от города расстилались необозримые бескрайние  просторы
степей, однообразие которых - за  отсутствием  каких-либо  возвышенностей,
редких  в  Прибалтийском  крае,  -  нарушалось  лишь  кое-где  зеленеющими
хвойными лесами.
   В самом деле, как уже заметил  Брокс,  вид  неба  не  предвещал  ничего
хорошего. По мере того как солнце поднималось над  горизонтом,  ветер  все
усиливался и свирепел. К счастью, он дул с юго-запада.
   Почти через каждые двадцать верст встречались станции, где  перепрягали
лошадей  и  одновременно  меняли  ямщиков.  Такое   сравнительно   удобное
устройство обеспечивало путешественникам довольно  равномерную  и  быструю
езду.
   С самого начала поездки Пох с досадой заметил, что нечего  и  надеяться
завязать беседу с попутчиком.
   Надвинув на голову капюшон, совершенно закутав лицо,  незнакомец  спал,
уткнувшись в угол,  или  делал  вид,  что  спит.  Все  попытки  артельщика
вступить с ним в разговор не привели ни к чему.
   Тогда от природы  говорливому  артельщику  пришлось  завести  беседу  с
Броксом, сидевшим под кожаным верхом на козлах рядом с ямщиком. А так  как
кондуктор любил поболтать не  меньше  артельщика,  то  языки  развязались.
Опустив окошечко, закрывавшее передок кареты, легко было вести беседу.
   - Так ты уверен, Брокс, -  уже  в  четвертый  раз  со  времени  отъезда
спросил Пох, - так ты уверен, что мы будем завтра вечером в Ревеле?..
   - Да, Пох, если только непогода не задержит нас  и  можно  будет  ехать
ночью.
   - А через сутки карета тронется из Ревеля в обратный путь?..
   - Да, через сутки, - ответил Брокс. - Так положено по расписанию.
   - Ты, что ли, отвезешь меня в Ригу?..
   - Я, Пох.
   - Клянусь святым Михаилом, хотелось бы мне уже быть  дома...  вместе  с
тобой, конечно!
   - Вместе со мной, Пох?.. Ты очень любезен!.. Но почему такая спешка?..
   - Потому что я хочу пригласить тебя, Брокс.
   - Меня?
   - Тебя. И если ты любишь хорошо выпить и закусить в приятной компании -
это должно прийтись тебе по душе.
   - Вот как! - удивился Брокс, облизываясь. - Кто же сам себе  враг,  кто
же этого не любит? Речь идет об обеде?..
   - Лучше, чем об обеде! Это будет настоящий свадебный пир.
   - Свадебный?.. - воскликнул кондуктор. - А с чего  бы  это  вдруг  меня
пригласили на свадебный пир?..
   - Потому что ты лично знаком с женихом.
   - С женихом?..
   - И с невестой тоже!
   - Ну, коли так, - ответил Брокс, -  я  принимаю  приглашение,  даже  не
зная, кто эти будущие супруги.
   - Сейчас узнаешь.
   - Погоди, Пох, хочу сказать тебе заранее, что это прекрасные люди.
   - Еще бы... прекрасные люди. Ведь это я - жених.
   - Ты, Пох?!
   - Да, я. А невеста - моя милая Зинаида Паренцова.
   - О, прекрасная женщина!.. Правду говоря, не ожидал я этого...
   - Тебя это удивляет?..
   - Нет, что  ты!  Вы  составите  славную  пару,  хотя  тебе  и  стукнуло
пятьдесят, Пох...
   - Да, а Зинаиде сорок пять, Брокс. Ничего не  поделаешь,  наше  счастье
будет короче, вот и все!  Эх,  дружище,  любишь-то  -  по  своей  воле,  а
женишься - когда возможно. Мне было двадцать пять  лет,  когда  я  полюбил
Зинаиду, а ей двадцать. Но у нас  обоих  вместе  не  было  и  ста  рублей!
Пришлось подождать, пока я сколотил небольшой  капиталец,  да  и  она,  со
своей стороны, накопила подходящее приданое. Мы порешили  объединить  наши
сбережения... И вот теперь деньги у нас в кармане. Ведь в Лифляндии бедные
люди чаще всего так поступают!..  Оттого,  что  ждешь  много  лет,  только
крепче любишь, да и за будущее нечего опасаться.
   - Твоя правда, Пох.
   - У меня, теперь хорошее место в банке Иохаузенов -  пятьсот  рублей  в
год. После свадьбы братья обещают мне прибавку. Да и Зинаида  зарабатывает
столько же. Вот мы и богаты... по-своему, конечно!.. Правда, у нас  нет  и
четверти того, что у меня сейчас в сумке...
   Пох запнулся,  бросив  подозрительный  взгляд  на  неподвижно  сидящего
спутника,  который,  казалось,  спал  в  своем  углу.  Никак  он  сболтнул
лишнее!..
   - Так-то, Брокс. По-своему богаты! - повторил он. -  Поэтому,  думается
мне, Зинаиде лучше всего на наши  сбережения  купить  мелочную  лавочку!..
Кстати, в гавани продается как раз такая...
   - Ну, а я обещаю  посылать  тебе  много  покупателей,  дружище  Пох!  -
воскликнул кондуктор.
   - Спасибо, Брокс, заранее спасибо! Я от тебя другого и не ожидал.  Зато
какое место я тебе приготовил на пиру!
   - Какое?
   - Недалеко от новобрачной. Увидишь, как Зинаида  еще  будет  красива  к
подвенечном платье, с миртовым венком на голове,  с  ожерельем  на  шее  -
подарком госпожи Иохаузен.
   - Верю тебе, Пох, верю!..  Такая  хорошая  женщина  не  может  не  быть
красивой. Когда же торжество?
   - Через четыре дня,  Брокс,  шестнадцатого  числа...  Вот  почему  я  и
говорю: поторопи ямщиков.  За  стаканчиком-другим  -  не  постою!..  Пусть
хорошенько погоняют лошадей!.. Ведь твоя карета везет жениха,  нельзя  же,
чтобы он чересчур состарился в дороге.
   - Еще бы! Зинаида отказалась бы тогда  от  тебя!..  -  смеясь,  ответил
веселый кондуктор.
   - Эх, какая это замечательная женщина! Будь я на двадцать  лет  старше,
она и тогда пошла бы за меня!
   Задушевный разговор банковского артельщика с приятелем  Броксом,  смена
лошадей, подкрепляемая каждый раз стаканчиком шнапса, делали свое дело,  и
путешественники  быстро  и  незаметно  оставляли  за  собой   перегон   за
перегоном. Никогда рижская почтовая карета не катила с такой скоростью.
   Пейзаж не менялся. Все те же необъятные равнины, откуда летом доносится
крепкий запах конопли.  Дороги,  проложенные  большей  частью  телегами  и
повозками, содержались неважно. Иногда  приходилось  ехать  опушкой  леса.
Попадались все те же древесные породы: клен, ольха, береза и стонущие  под
порывами ветра ели. На дороге и в полях встречалось мало людей. Суровая на
этих широтах зима только-только  кончалась.  Благодаря  понуканиям  Брокса
карета неслась, нигде не задерживаясь,  от  села  к  селу,  от  деревни  к
деревне, от станции к станции. Опоздания не предвиделось.  От  ветра  тоже
большой беды не было, так как он дул в спину.
   Когда  меняли  лошадей,  банковский  артельщик  и  кондуктор   выходили
поразмяться, но незнакомец ни разу не  покидал  своего  места.  Он  только
пользовался случаем, чтобы выглянуть наружу из дверцы кареты.
   - Не больно он поворотлив, наш спутник! - твердил Пох.
   - Да, я не больно-то разговорчив!.. - ответил Брокс.
   - Не знаешь ли ты, кто это?
   - Нет... Я даже не разглядел, какого цвета его борода!
   - Придется ему все же открыть лицо, когда в полдень  будем  обедать  на
станции...
   - Быть может, он такой же едок, как и говорун! - возразил Брокс.
   Сколько жалких деревушек повстречали они по дороге, прежде чем достигли
села, где  карета  должна  была  остановиться  в  обеденный  час.  Сколько
захудалых хижин, ветхих бедных лачуг с покосившимися ставнями, с  зияющими
щелями, куда врывался суровый зимний ветер, промелькнуло по пути! А  между
тем  лифляндские  крестьяне  -   крепкий   народ:   мужчины   с   жесткими
всклокоченными волосами, женщины в лохмотьях, босые дети с  перепачканными
руками и ногами, как у беспризорного скота. Несчастные мужики!  Летом  они
страдают в своих лачугах от жары, зимой - от холода и  в  любое  время  от
дождя и от снега. Что же сказать о их пище? Черный хлеб с мякиной,  слегка
смоченный конопляным маслом, ячменная и овсяная похлебка  и  лишь  изредка
кусочек сала или солонины! Что за жизнь! Но они привыкли к ней и не знают,
что такое роптать. Да и что толку роптать?..
   В час пополудни  во  время  остановки  путешественники  нашли  довольно
приличную харчевню, где им подали сытный обед: суп из молочного поросенка,
огурцы, плавающие в миске  с  рассолом,  большие  краюхи  так  называемого
"кислого" черного хлеба (о белом  хлебе  нечего  было  и  мечтать),  кусок
семги, выловленной в водах Двины, свежее сало  с  овощами,  икру,  имбирь,
хрен и столь необычное на вкус  брусничное  варенье.  Все  это  запивалось
чаем, который течет здесь в таком изобилии, что его хватило  бы  на  целую
прибалтийскую реку. Словом, прекрасный обед, который привел Брокса и  Поха
на весь день в благодушное настроение.
   Что касается другого пассажира,  то  обед,  казалось,  не  изменил  его
угрюмого нрава. Он велел подать себе отдельно в  темном  углу  харчевни  и
лишь чуть-чуть приподнял капюшон,  так  что  можно  было  заметить  клочок
седеющей бороды. Напрасно банковский артельщик и  кондуктор  пытались  его
разглядеть. Поел он поспешно, ничем не запивая,  и  задолго  до  остальных
вернулся на свое место в карете.
   Поведение  незнакомца   возбуждало   любопытство   его   спутников,   в
особенности Поха, весьма раздосадованного тем, что ему не  удалось  выжать
из этого молчальника ни одного слова.
   - Мы так и не узнаем, кто этот человек?.. - спросил Пох.
   - Я тебе скажу, кто он, - ответил Брокс.
   - Ты его знаешь?
   - Да! Это пассажир, заплативший за проезд, с меня и этого достаточно.
   Еще не было двух,  когда  тронулись  снова  в  путь,  и  карета  быстро
покатила по дороге.
   - Эй, вы, голубчики! Вперед, ласточки! - ласково  прикрикнул  ямщик,  и
под щелканье его кнута лошади помчались во всю прыть.
   Должно быть, запас новостей  Поха  истощился,  так  как  беседа  его  с
кондуктором становилась все более вялой. Да и отяжелел  он,  видно,  после
плотного обеда. Голова его была затуманена парами водки, и он вскоре начал
клевать носом, как говорят о человеке, одолеваемом сном, когда голова  его
болтается из стороны в  сторону.  Не  прошло  и  четверти  часа,  как  Пох
погрузился в глубокий сон. Должно быть, в грезах ему являлся  милый  образ
Зинаиды Паренцовой.
   Между тем погода ухудшалась. Тучи опускались все ниже к земле. Карета к
этому времени въехала на болотистую равнину,  весьма  мало  пригодную  для
прокладки  проезжей  дороги.  По  зыбкой  земле  струились  многочисленные
ручейки; которыми изборождена северная часть Лифляндии.  В  топких  местах
пришлось устлать дорогу кое-как обтесанными бревнами. Проезд в  карете  по
едва пригодной даже для пешехода дороге был очень труден. Многие  из  этих
плохо уложенных бревен, лишь одним концом упиравшихся в землю, шатались  и
раскачивались под колесами кареты, скрипевшей, как старое железо.
   В таких условиях ямщик и не думал подгонять тройку. Из предосторожности
он ехал медленно, то и дело подбадривая лошадей,  которые  спотыкались  на
каждом шагу. Так (вделали несколько перегонов, удачно  избежав  каких-либо
поломок. Но лошади приходили на станции измученными, и  требовать  от  них
быстрой езды было невозможно.
   В пять часов вечера небо заволокло тучами, и стало  темнеть.  Чтобы  не
сбиться с дороги, еле видной среди болот, ямщик  должен  был  напрячь  все
свое внимание. Лошади, не чувствуя твердой почвы под копытами,  фыркали  и
шарахались во все стороны.
   - Шагом, шагом, ничего  не  поделаешь!..  -  повторял  Брокс.  -  Лучше
прибыть в Пернов на час позже, чем застрять в пути...
   - На час позже!.. - воскликнул разбуженный постоянными толчками Пох.
   - Так-то лучше будет! - ответил ямщик, принужденный то и дело слезать с
облучка, чтобы вести лошадей под уздцы.
   Незнакомый пассажир зашевелился, поднял голову и начал  вглядываться  в
темноту через стекло в дверцах кареты. Но мрак так сгустился,  что  ничего
не было видно. Фонари кареты отбрасывали снопы  лучей,  но  они  едва-едва
пробивались сквозь эту тьму.
   - Где мы?.. - спросил Пох.
   - В двадцати верстах от Пернова, -  отвечал  Брокс.  -  Как  доедем  до
станции, думаю, придется остаться там до утра...
   - Черт побери непогоду, из-за нее мы запоздаем на двенадцать  часов!  -
воскликнул банковский артельщик.
   Они продолжали продвигаться вперед. Иногда яростный порыв ветра  толкал
карету и, бросая ее на упряжку, грозил опрокинуть. Лошади  поднимались  на
дыбы, припадали. Положение становилось все трудней и трудней. Пох и  Брокс
поговаривали уже, не отправиться ли им в Пернов пешком. Вероятно, это было
бы разумнее всего и предотвратило бы несчастный случай.
   Спутник же  их,  видимо,  вовсе  не  собирался  покидать  карету.  Даже
флегматичный   англичанин   не   проявил   бы   большего   безразличия   к
происходящему. Не для того же, чтобы идти пешком, заплатил он за  место  в
почтовой карете, и почтовая карета  обязана  была  довезти  его  до  места
назначения.
   В половине седьмого вечера, в самый  разгар  урагана,  карету  внезапно
тряхнуло от страшного толчка. Переднее колесо  застряло  в  колее,  лошади
рванулись под ударом кнута, и колесо треснуло.
   Карета резко накренилась и, потеряв опору, опрокинулась на левый бок.
   Раздались крики. Пох повредил ногу, но помнил лишь о своей  драгоценной
сумке, прикрепленной цепочкой к поясу. Сумка была при  нем,  и,  с  трудом
вылезая из кареты, он еще крепче зажал ее под мышкой.
   Брокс и незнакомый пассажир отделались незначительными ушибами,  ямщик,
едва выбравшись из-под кареты, бросился к лошадям.
   Местность была пустынной - кругом широкая равнина и слева лес.
   - Что нам делать?.. - воскликнул Пох.
   - Карета не может ехать дальше, - ответил Брокс.
   Незнакомец не произнес ни слова.
   - Можешь ты дойти пешком до  Пернова?..  -  спросил  Брокс  банковского
артельщика.
   - Пройти пятнадцать верст... с вывихнутой ногой!.. - воскликнул Пох.
   - Ну, а... верхом?..
   - Верхом?.. Не проеду и двух шагов, свалюсь с лошади!
   Оставалось лишь найти приют в какой-нибудь ближайшей корчме и  провести
там ночь. Пока Пох и незнакомый пассажир будут отдыхать, Брокс  с  ямщиком
выпрягут лошадей и верхом поспешат добраться до Пернова,  а  на  следующий
день привезут мастера для починки кареты.
   Если бы банковский артельщик не имел при себе такой крупной суммы,  то,
вероятно, он нашел бы этот совет превосходным... Но с пятнадцатью тысячами
рублей в сумке...
   Да и есть ли в этой пустынной местности поблизости  ферма,  корчма  или
трактир, где путешественники могли бы  найти  пристанище  до  утра?..  Вот
вопрос, который прежде всего задал Пох.
   - Да... вон там... по всей вероятности! - ответил незнакомый пассажир.
   Он указал рукой на слабый огонек, мерцавший в двухстах шагах  влево  на
опушке смутно видневшегося во мраке леса. Но был ли  это  свет  от  фонаря
корчмы или от костра дровосека?..
   На этот вопрос ямщик ответил:
   - Это трактир Крофа.
   - Трактир Крофа?.. - переспросил Пох.
   - Да... трактир "Сломанный крест".
   - Ну что ж, - сказал Брокс, обращаясь к  своим  спутникам,  -  если  вы
согласны переночевать в этой корчме, то завтра, ранним утром,  мы  приедем
за вами.
   Предложение, видимо, пришлось незнакомцу по вкусу. В сущности  это  был
лучший выход в их положении. Погода все ухудшалась, дождь  вот-вот  польет
как из ведра. Ямщику и кондуктору придется туго, прежде чем они  доберутся
верхом до Пернова.
   - Ладно, - сказал Пох, которому поврежденная  нога  причиняла  боль.  -
Хорошенько  высплюсь  ночью,  а  к  утру  буду  готов   продолжать   путь.
Рассчитываю на тебя, Брокс...
   - Я вернусь вовремя! - ответил кондуктор.
   Ямщик выпряг лошадей. Опрокинутую набок  карету  пришлось  бросить  без
присмотра, но вряд ли в такую ночь какая-нибудь карета или повозка проедет
по этой дороге.
   Простившись с приятелем,  Пох,  волоча  ногу,  заковылял  к  лесу,  где
светился огонек, указывающий на близость корчмы.
   Видя, что  банковский  артельщик  передвигается  с  трудом,  незнакомец
предложил  ему  опереться  на  его  руку.  Пох  с  благодарностью   принял
предложение.  Спутник  оказывался  общительнее,   чем   это   можно   было
предположить по его поведению в карете, по пути из Риги.
   Они благополучно прошли двести шагов, отделявших их от дома  у  большой
дороги.
   Над дверью корчмы висел фонарь с керосиновой лампочкой.  На  углу  дома
возвышался длинный шест, служивший днем для привлечения путников.  Изнутри
через ставни пробивался  свет,  слышались  голоса  и  звон  стаканов.  Над
главным входом красовалась грубо намалеванная вывеска, и при свете  фонаря
можно было прочесть слова: "Трактир "Сломанный крест".



5. ТРАКТИР "СЛОМАННЫЙ КРЕСТ"

   Название трактира "Сломанный  крест"  пояснял  рисунок  цвета  бычачьей
крови, намалеванный на щипце крыши. Этот рисунок  изображал  поломанный  у
основания и опрокинутый наземь шестиконечный  русский  крест  -  вероятнее
всего, воспоминание о каком-то  кощунстве  иконоборцев  -  предание  седой
старины.
   Содержал харчевню некий Кроф, славянин по происхождению  [в  дальнейшем
Жюль Верн говорит, что Кроф  немец,  но  православной  веры],  вдовец  лет
сорока, сорока пяти. Еще отец его владел  этой  корчмой,  расположенной  в
пустынной местности у большой дороги из Риги в  Пернов.  На  две  или  три
версты в окружности не было поблизости ни одного дома, ни одного  поселка.
Корчма стояла совершенно уединенно.
   Посетителями, постояльцами или завсегдатаями были лишь редкие  путники,
вынужденные  задержаться  в   дороге,   дюжина   крестьян,   возделывавших
близлежащие поля, да  несколько  дровосеков  и  угольщиков,  работавших  в
окрестных лесах.
   Как шли у трактирщика дела?.. Неизвестно. Так или иначе, он никогда  не
жаловался, да и вообще не очень-то склонен был говорить о  своих  барышах.
Трактир существовал лет тридцать. Прежний хозяин, отец, - контрабандист  и
браконьер, - нажил, наверное, немало. Теперь хозяином был  сын.  Умники  в
округе уверяли, что в корчме "Сломанный крест" накоплено много  денег.  Но
кому какое до этого дело!
   Малообщительный от природы, Кроф вел весьма  замкнутый  образ  жизни  и
почти не отлучался из трактира, лишь изредка появляясь в Пернове. Когда не
было посетителей, - которых он за неимением  прислуги  обслуживал  сам,  -
Кроф копался в своем огороде.  Это  был  крепкий,  краснолицый,  бородатый
человек, с густыми волосами и дерзким взглядом. Он никогда  ни  о  чем  не
расспрашивал и на вопросы отвечал неохотно.
   Дом, позади которого находился огород, был одноэтажный, дверь  главного
входа - одностворчатая. Войдя, посетитель сразу попадал в большую комнату,
освещенную окном в глубине. Справа и слева помещались две  комнаты  окнами
на дорогу. Спальня самого Крофа находилась  в  пристройке  позади  дома  и
выходила на огород.
   Прочные двери и ставни трактира запирались изнутри крепкими  крюками  и
засовами. Трактирщик закрывал их с наступлением сумерек,  так  как  вокруг
было не безопасно. Тем не менее корчма оставалась открытой до десяти часов
вечера. К приходу наших путешественников там находился десяток захмелевших
от водки и шнапса посетителей.
   Огород площадью в полгектара, окруженный живой  изгородью,  прилегал  к
еловому лесу, подступавшему к самой дороге. В огороде Кроф не  без  выгоды
выращивал овощи, которыми снабжал корчму. Что касается фруктовых деревьев,
то там росли без всякого ухода тощие вишни да яблони, на которых поспевали
хорошие яблоки, и несколько кустов распространенной  в  Лифляндии  малины,
приносившей ароматные, яркого цвета ягоды.
   За столом в этот вечер собралось трое или четверо крестьян  да  столько
же дровосеков из  соседних  деревень.  По  пути  домой,  на  свои  хутора,
расположенные в трех-четырех верстах от  места  работы,  шнапс  -  по  две
копейки  за  шкалик  -  соблазнял  их  завернуть  в  трактир.  Ночевать  в
"Сломанном кресте" ни один из них не оставался. Впрочем, и путешественники
редко останавливались здесь  на  ночь.  Но  ямщики  и  возницы  телег  или
почтовых карет охотно заворачивали в трактир перед последним перегоном  на
пути в Пернов.
   Кроме обычных посетителей, в этот вечер в харчевне находилось  еще  два
человека. Эти  двое  сидели  в  стороне  и  пытливо  вглядывались  в  лица
присутствующих. То был унтер-офицер Эк и один из  его  подчиненных.  После
безуспешной погони за беглецом по берегу Перновы они  не  теряли  связи  с
отрядами, ведшими надзор за деревнями и хуторами северной части области, а
сами продолжали розыски в прилегающей к трактиру местности,  где  согласно
полученным сообщениям скрывалось несколько преступников.
   Эк был весьма недоволен оборотом последнего порученного  ему  дела.  Во
время ледохода на реке Пернове они не нашли даже трупа  беглеца,  которого
собирались захватить живым и доставить майору Вердеру.  Это  было  большим
ударом по самолюбию Эка.
   Сейчас унтер-офицер говорил своему спутнику:
   - Должно быть, этот негодяй утонул...
   - Наверняка утонул, - отвечал полицейский.
   - Вот и врешь, не наверняка, ведь вещественных доказательств-то  нет!..
Впрочем, если бы мы и выудили мертвеца, - не посылать  же  его  обратно  в
Сибирь в таком виде!.. Нет! Надо  было  взять  его  живьем,  наша  неудача
особой чести полиции не делает!
   - Нам больше повезет в другой раз, господин Эк, - отвечал  полицейский,
воспринимавший по-философски всегда возможные в его профессии случайности.
   Унтер-офицер с нескрываемой досадой отрицательно покачал головой.
   Ветер к этому времени разбушевался со  страшной  силой.  Входная  дверь
сотрясалась под его напором, грозя сорваться с петель.  Большая  печь,  то
как бы заглохнув, переставала пылать, то снова  полыхала,  подобно  горну.
Слышно было, как трещат деревья в еловом  лесу.  Ветер  швырял  обломанные
ветки на крышу трактира, угрожая проломить ее.
   - Вот буря и поработала за дровосеков!.. - сказал один из  крестьян.  -
Им останется лишь собирать вязанки...
   - Да и для контрабандистов и разбойников погодка как  нельзя  лучше!  -
заметил полицейский.
   - Да, нельзя лучше... - подтвердил Эк. - Но это не причина, чтобы  дать
им волю!.. Какая-то шайка, видимо, орудует в этой местности... Из Тарварты
сообщают о грабеже, в Каркусе совершено покушение на убийство!.. Право же,
дорога между Ригой и Перновым  больше  не  безопасна...  Преступления  все
чаще, а преступники почти всегда скрываются... Да и чем они рискуют,  если
их схватят?.. Работать на соляных копях в Сибири?..  Не  очень-то  это  их
пугает...  Вот  в  прежние  времена,  когда  им  предстояло  поплясать  на
виселичной веревке, это заставляло задуматься!.. Но виселицы сломаны,  как
крест на трактире почтеннейшего Крофа...
   - Скоро опять будут вешать! - уверенно заявил полицейский.
   - Давно пора, - ответил Эк.
   Как мог полицейский чин  примириться  с  мыслью,  что  смертная  казнь,
остававшаяся  в  силе  для  политических,  была  отменена  для   уголовных
преступников? Это было выше его понимания, да и  понимания  многих  лучших
умов, ничего общего с полицией не имеющих.
   - Пойдем, - сказал Эк, готовясь к уходу. - Меня ждет  начальник  пятого
отряда в Пернове, тут уж не отговоришься непогодой!
   Но прежде чем встать, он постучал по столу.
   Кроф тотчас же подошел к ним.
   - Сколько с меня, Кроф? - спросил  Эк,  вынимая  из  кармана  несколько
мелких монет.
   - Сами знаете, господин унтер-офицер, - отвечал трактирщик. - Одна цена
для всех...
   - Даже для тех завсегдатаев, которые заведомо знают, что ты не спросишь
у них ни паспорта, ни имени?..
   - Я в полиции не служу! - отрезал Кроф.
   - То-то и есть! Если бы все трактирщики состояли в полиции  -  было  бы
намного спокойнее! - возразил унтер-офицер. - Смотри, Кроф, как бы в  один
прекрасный день не прикрыли твою корчму... если ты не перестанешь  пускать
контрабандистов, а может быть, и еще кого почище!..
   - Я подаю водку всем, кто платит, - возразил трактирщик, - а куда потом
гость идет и откуда он явился, знать не знаю.
   - Ладно, Кроф, не прикидывайся глухим,  не  то  береги  уши!..  А  пока
доброй ночи. И до свидания!
   Унтер-офицер Эк встал, заплатил  трактирщику  и  вместе  с  полицейским
направился к двери. Остальные посетители последовали их примеру, - в такую
непогоду никому не хотелось засиживаться в трактире "Сломанный крест".
   В эту минуту дверь распахнулась, и ветер быстро захлопнул ее снова.
   В корчму вошли два путника; один из них  поддерживал  другого,  который
прихрамывал.
   Это были Пох и его попутчик,  задержавшиеся  на  большой  дороге  из-за
поломки кареты.
   Незнакомец по-прежнему кутался в плащ, низко надвинув на  лоб  капюшон,
так что лица не было видно.
   Он первый обратился к трактирщику:
   - Наша карета сломалась в двухстах шагах отсюда...  Ямщик  и  кондуктор
отправились верхом в Пернов; они заедут за нами завтра утром... Найдутся у
вас две комнаты на эту ночь?..
   - Найдутся, - ответил Кроф.
   - Одна из них для меня,  -  добавил  Пох.  -  С  хорошей  кроватью,  по
возможности...
   - Ладно, - ответил Кроф. - Вы, кажется, ранены?..
   - Повредил ногу, - пояснил Пох. - Пустяки, пройдет.
   - Я возьму другую комнату, - сказал незнакомец.
   В то время как он говорил, Эку показалось, что он узнает этот голос.
   "Вот так-так, - подумал он, - побожился бы, что это..."
   Он не был вполне уверен, но  чутье  полицейского  подсказало  ему,  что
нужно убедиться, не ошибся ли он.
   Между  тем  Пох  уселся  за  стол,  положив  рядом  сумку,  по-прежнему
прикрепленную цепочкой к поясу.
   - Комната... это хорошо... - сказал он, обращаясь к Крофу, - но больная
нога не мешает закусить, а я голоден.
   - Я подам вам ужин, - ответил корчмарь.
   - И как можно скорее, - воскликнул Пох.
   Унтер-офицер подошел к нему.
   - Право, я очень рад, господин Пох, что вы отделались  так  легко...  -
сказал он.
   - Ба! Да это господин Эк!.. Добрый день, или, вернее, добрый  вечер!  -
воскликнул банковский артельщик.
   - Добрый вечер, господин Пох!
   - Вы здесь по служебным делам?..
   - Как видите. Вы говорите, пустяковая рана?
   - До завтра и след пройдет!
   Кроф подал на стол хлеб, холодное сало и чайную чашку. Затем, обращаясь
к незнакомцу, спросил:
   - А вам что прикажете?..
   - Я не голоден, - ответил незнакомец. - Проводите меня в мою комнату...
Хочу поскорее лечь. Возможно, я не дождусь возвращения кондуктора и  выйду
из трактира завтра в четыре часа утра...
   - Как угодно, - ответил трактирщик.
   Он проводил путешественника в  спальню,  расположенную  в  конце  дома,
слева от общей комнаты; артельщику он отвел комнату справа.
   Пока незнакомец разговаривал с трактирщиком, капюшон его слегка  съехал
набок" и наблюдавший за ним унтер-офицер увидел часть  Лица.  Полицейскому
этого было достаточно.
   - Ну да, это он, - пробормотал Эк. - Интересно, почему он хочет уйти  в
такую рань, не дожидаясь кареты?
   Право  же,  самые  естественные  вещи  кажутся  всегда  подозрительными
полицейским чинам!
   "Куда это он так торопится?.." -  подумал  Эк,  -  вопрос,  на  который
путешественник, наверное, бы не ответил. Впрочем, незнакомец, казалось,  и
не заметил, что унтер-офицер упорно разглядывал его и, очевидно, узнал. Он
удалился в отведенную ему Крофом комнату.
   Эк снова подошел к Поху, который ужинал с большим аппетитом.
   - Этот пассажир ехал с вами в карете?.. - спросил он.
   - Да... господин Эк, но я не мог выжать из него ни слова.
   - Не знаете ли, куда он едет?..
   - Не знаю. Он сел в карету в Риге и, думаю, направляется в Ревель. Будь
здесь Брокс, он сумел бы вам сказать.
   - О! Да это не важно, - ответил унтер-офицер.
   Кроф слушал этот разговор с безразличным видом трактирщика, которому  и
дела нет до того, кто его гости. Он переходил с места на место, прощаясь с
уходившими крестьянами и дровосеками. Между  тем  унтер-офицер  не  спешил
уходить.  Он  старался  побольше  выудить  от  болтливого  Поха,  который,
впрочем, всегда рад был поговорить.
   - Так вы едете в Пернов?.. - спросил Эк.
   - Нет, в Ревель, господин Эк.
   - По поручению господина Иохаузена?..
   - Да, по его поручению, - ответил Пох, невольным движением придвинув  к
себе сумку, лежавшую на столе.
   - Эта поломка кареты задержит вас по крайней мере на полсуток.
   - Не больше полсуток. И если Брокс вернется, как обещал, завтра  утром,
то через четыре дня я буду снова в Риге... и обвенчаюсь...
   - С этой милой Зинаидой Паренцовой?.. О! Знаю...
   - Еще бы... Вам ведь все известно!
   - Нет, не все. Вот и не знаю, куда направляется  ваш  попутчик...  Надо
думать, что в Пернов, раз он, не дожидаясь  вас,  уходит  завтра  в  такую
рань...
   - Возможно, - отвечал Пох, - и если мы не увидимся,  скатертью  дорога!
Но скажите, господин Эк, вы остаетесь на ночь в этой корчме?..
   - Нет, Пох, меня ждут в Пернове. Я сейчас же ухожу... А вам желаю после
сытного ужина уснуть крепким сном... И не забывайте о вашей сумке!..
   - Она срослась со мной, как  уши  с  головой!  -  добродушно  засмеялся
банковский артельщик.
   - Пошли! - сказал унтер-офицер своему подчиненному. - И  застегнись  на
все пуговицы, а то ветер пронизывает до мозга костей. Доброй ночи, Пох!
   - Доброй ночи, господин Эк!
   Полицейские вышли, и Кроф запер за ними  дверь  сначала  на  внутренний
засов, а потом двойным поворотом ключа, который он затем вынул из замка.
   Едва ли-в такой поздний час какой-нибудь путник попросит  пристанища  в
"Сломанном кресте". И так уже редкость, что  два  постояльца  одновременно
занимают на ночь обе комнаты. Не произойди несчастного случая  с  почтовой
каретой, Кроф, как обычно, остался бы один в своем уединенном трактире.
   Между тем Пох поужинал с большим аппетитом, поел и выпил в меру,  ровно
столько,  чтобы  подкрепиться.  После  обильной  трапезы  хорошая  постель
окончательно восстановит его силы.
   Кроф не шел спать, дожидаясь, пока гость уйдет к  себе  в  комнату.  Он
стоял у печки. Ветер  временами  выдувал  из  трубы  дым,  и  он  наполнял
комнату, смешиваясь с теплыми испарениями.
   В таких случаях Кроф ухитрялся гнать его обратно, размахивая салфеткой,
складки которой, расправляясь, издавали звук, подобный щелканью кнута.
   Сальная  свеча,  укрепленная  на  столе,  качалась  и  мигала,  и  тени
окружающих предметов плясали в ее мерцающем свете.
   Снаружи бушевал ветер. Можно  было  подумать,  что  кто-то  стучится  в
ставни.
   - Разве вы не слышите? Стучат!.. - удивился Пох, когда дверь затряслась
так, будто действительно кто-то стучался.
   - Это только кажется, - ответил корчмарь, - никого нет...  Я  привык  к
этому... И не такие еще бури разыгрываются зимой...
   - И то верно, - заметил Пох, - кроме разбойников да  полицейских,  кому
охота бродить на дворе в такую ночь...
   - Вот именно - кому охота!
   Было около девяти часов. Банковский артельщик встал,  сунув  сумку  под
мышку, взял зажженную свечу, которую ему подал Кроф, и направился  в  свою
комнату.
   Трактирщик нес в руке фонарь, чтобы не остаться впотьмах,  когда  дверь
закроется за Похом.
   - Вы еще не ложитесь спать?.. - спросил гость перед тем,  как  войти  в
комнату.
   - Как же!.. -  ответил  Кроф.  -  Но  сначала  я  сделаю,  как  обычно,
небольшой обход...
   - По дому и саду?..
   - Да, по хозяйству. Посмотрю, все ли  куры  сидят  на  насесте.  А  то,
бывает, утром одной, другой и не досчитаешься...
   - Так-так! Наверно, лисицы?.. - заметил Пох.
   -  Лисицы,  да  и  волки.  Этому  проклятому  зверью  ничего  не  стоит
перескочить через изгородь!.. Окно моей комнаты выходит на огород, вот я и
пользуюсь каждым случаем угостить их зарядом свинца!.. Так  что,  услышите
выстрел - не пугайтесь...
   - Э! Если я усну так же крепко, как мне хочется спать, то меня и пушкой
не разбудишь, - воскликнул Пох. - Кстати, я никуда не  спешу...  Если  мой
спутник торопится расстаться с постелью, это его дело!.. Не  будите  меня,
пока совсем не рассветет... успею еще встать, пока  Брокс,  вернувшись  из
Пернова, починит карету...
   - Ладно, - ответил корчмарь. - Никто  вас  не  разбудит.  А  когда  тот
постоялец будет уходить, я позабочусь, чтобы шум не помешал вам спать.
   Подавляя зевоту, усталый Пох вошел в свою  комнату  и  запер  за  собой
дверь на ключ.
   Кроф остался один в едва освещенной фонарем большой комнате. Подойдя  к
столу, он убрал прибор банковского артельщика и поставил на место тарелки,
чашку и чайник. Трактирщик был человек порядка и не любил  откладывать  на
завтра то, что можно сделать сегодня.
   Покончив с уборкой, Кроф подошел  к  двери,  выходившей  на  огород,  и
отворил ее.
   С северо-западной стороны дома ветер не так буйствовал. Выходившая сюда
пристройка находилась как бы под защитой,  но  за  углом  буря  продолжала
яростно бушевать. Трактирщик не  счел  нужным  подставлять  себя  под  его
удары. Достаточно будет бросить взгляд в сторону курятника.
   На огороде как будто все в порядке. Не видно никаких мелькающих теней -
ни волков, ни лисиц.
   Кроф  посветил  фонарем  во  все   стороны   и,   не   заметив   ничего
подозрительного, снова вернулся в корчму.
   Следовало позаботиться и  о  печке.  Чтобы  она  не  затухла,  корчмарь
подбросил в нее несколько кусков  торфа.  Покончив  с  этим  и  оглядев  в
последний раз комнату, Кроф отправился к себе.
   Дверь, находившаяся почти рядом с дверью на огород, вела в  пристройку,
где была  расположена  спальня  трактирщика.  Комната  эта  таким  образом
примыкала к той, в которой Пох спал уже глубоким сном.
   Держа фонарь в руке, Кроф  вошел  к  себе,  и  большая  комната  корчмы
погрузилась в полный мрак.
   Еще две-три  минуты,  пока  он  раздевался,  можно  было  слышать  шаги
трактирщика. Раздавшийся затем  скрип  кровати  указывал  на  то,  что  он
улегся.
   И несмотря на бушевавшую на  дворе  непогоду,  несмотря  на  дождь,  на
завывание бури в лесу, где ветер срывал верхушки елей, - спустя  несколько
минут все в корчме погрузилось в сон.


   Незадолго до четырех Кроф встал, зажег фонарь и вошел в большую комнату
трактира.
   Почти одновременно вышел из своей спальни и незнакомец.
   Он был уже одет и, как накануне, надвинув капюшон на голову, кутался  в
дорожный плащ.
   - Уже собрались?.. - спросил Кроф.
   - Уже, - ответил незнакомец, держа наготове две-три рублевые бумажки. -
Сколько с меня за ночлег?..
   - Один рубль, - ответил корчмарь.
   - Вот вам рубль, и отоприте, пожалуйста...
   - Сейчас, - произнес Кроф, при  свете  фонаря  проверяя  врученную  ему
бумажку.
   Трактирщик направился было к двери, вытащив из  кармана  большой  ключ,
как вдруг остановился и спросил:
   - Вы не хотите перекусить на дорогу?..
   - Нет, ничего не хочу.
   - Может, рюмку водки или шнапса?
   - Говорю вам, не хочу! Отоприте скорее, я тороплюсь.
   - Что ж, как угодно...
   Кроф вытащил деревянные засовы, которыми дверь  запиралась  изнутри,  и
вставил ключ в замочную скважину. Скрипнул замок.
   На дворе было еще совсем темно. Дождь перестал, но ветер  не  унимался.
Земля была устлана сорванными ветками.
   Незнакомец надвинул поглубже капюшон,  запахнул  дорожный  плащ  и,  не
произнеся ни слова, стремительно вышел. Сделав несколько шагов, он скрылся
во мраке ночи. Путник зашагал по большой дороге по направлению к  Пернову,
а Кроф запер дверь и снова задвинул засовы.



6. СЛАВЯНЕ И НЕМЦЫ

   Первый чай с бутербродами в столовой братьев Иохаузенов подавали  ровно
в девять часов утра. Точность - "вплоть до десятых долей",  как  они  сами
любили говорить, - была одним из основных качеств этих  богатых  банкиров.
Они отличались пунктуальностью как в обыденной жизни, так  и  в  делах,  -
причиталось ли им получить с кого-нибудь или  платить  самим.  Старший  из
братьев, Франк Иохаузен, настойчиво требовал, чтобы  завтракали,  обедали,
ужинали, вставали и ложились спать вовремя - по-военному. Да,  кажется,  и
часы, отведенные на  проявление  чувств  и  на  развлечения,  были  строго
распределены, наподобие счетов в гроссбухе их банкирского дома - одного из
крупнейших в Риге.
   И вот в это утро в положенное время самовар не был подан. Почему? Виной
была леность лакея Транкеля, специально приставленного к этому делу,  -  в
чем он сам и признался.
   Так получилось, что, когда Франк Иохаузен и его брат, госпожа  Иохаузен
и ее дочь Маргарита вошли в столовую, чай не был  заварен,  и  его  нельзя
было разлить по расставленным на столе чашкам.
   Как известно, богатые немцы Прибалтийского края безо всякого  основания
кичатся отеческим обращением с прислугой. Семья, как они говорят, осталась
патриархальной,  к  слугам  относятся,  как  к  чадам.  Поэтому-то,   надо
полагать, их и наставляют по-отечески поркой.
   - Транкель, почему чай еще не подан?.. - спросил Франк Иохаузен.
   - Простите, барин, - жалобно ответил Транкель, - но я забыл...
   - Это уже не в первый раз, Транкель, и боюсь, что и не в  последний,  -
возразил банкир.
   Госпожа Иохаузен и ее деверь, одобрительно закивав головами, подошли  к
большой кафельной  печке,  которую,  к  своему  счастью,  лакей  не  забыл
разжечь, как самовар.
   Транкель потупился и ничего не отвечал. Да! С его стороны  это  уже  не
первое нарушение аккуратности, столь любезной братьям Иохаузенам.
   Банкир вынул из кармана книжку с отрывными листками, написал  несколько
строк карандашом и вручил листок Транкелю со словами:
   - Отнеси это по адресу и подожди ответа.
   Транкель, видимо, уже знал, куда надо доставить записку и  каков  будет
ответ получателя. Не произнеся ни слова, он поклонился,  поцеловал  барину
руку и пошел к двери, чтобы отправиться в полицейский участок.
   Записка содержала всего несколько слов:

   "Дать двадцать пять розог моему слуге Транкелю.
   Франк Иохаузен".

   В тот момент, когда слуга выходил, банкир бросил ему вдогонку:
   - Не забудь принести квитанцию.
   Транкель ни в коем случае не забыл бы об этом. В самом деле,  квитанция
позволяла  банкиру  уплатить  кому  следовало  за  "отпущенные"  розги   в
соответствии с тарифом, установленным полицейским полковником.
   Вот какие порядки существовали и, может быть, существуют до сих  пор  в
Курляндии, Эстляндии, Лифляндии и, вероятно,  во  многих  других  областях
московской империи.
   Скажем несколько слов о семье Иохаузенов.
   Известно, какую значительную роль играет в  России  чиновничество.  Над
всеми тяготеет "чин", или  табель  о  рангах  -  лестница  в  четырнадцать
ступеней, которую должны преодолеть от самого малого чина до чина  тайного
советника все государственные служащие.
   Но  в  России  есть  и  высшие  слои,  ничего  общего  не   имеющие   с
чиновничеством. К этим слоям принадлежит в Прибалтийских областях в первую
очередь  дворянство,  пользующееся  большим  весом  и  подлинной  властью.
Дворянство немецкого происхождения,  более  древнее,  чем  русская  знать,
сохранило ряд привилегий, в том числе право жаловать  грамотами,  которыми
не пренебрегают даже члены царствующего дома.
   Кроме дворянства, существует буржуазия, играющая не меньшую, а иногда и
более значительную роль в областном и городском управлении. Буржуазия, как
и дворянство, почти вся немецкого происхождения. К ней принадлежат  купцы,
почетные граждане и,  ступенькой  ниже,  простые  мещане.  Сюда  относятся
банкиры, судовладельцы, ремесленники, купцы,  которые,  в  зависимости  от
гильдии, платят тот или иной налог, что  позволяет  им  вести  торговлю  с
заграницей. Высший слой буржуазии отличается образованностью, трудолюбием,
гостеприимством,  строгой   нравственностью   и   честностью.   К   первым
представителям этого класса молва с  полным  основанием  причисляла  семью
Иохаузенов. Фирма же их  пользовалась  в  России  и  за  границей  большим
кредитом.
   Коренное население Прибалтийских областей находится  в  зависимости  от
этих привилегированных слоев. Оно состоит из  крестьян,  пахарей,  оседлых
земледельцев. Прозябающих в бедности латышских крестьян  по  меньшей  мере
миллион. Они говорят на  своем  древнем  славянском  диалекте,  тогда  как
немецкий остается языком горожан. Хотя эти крестьяне уже не крепостные, но
с ними поступают не лучше.  Иногда  их  насильно  женят,  чтобы  увеличить
количество семей, которых помещики вправе облагать податями.
   Вполне понятно  поэтому,  что  русский  император  решил  изменить  это
плачевное положение вещей. Правительство стремилось  приобщить  славянское
население к  областному  и  городскому  управлению.  Это  вызвало  упорную
борьбу, страшные последствия которой мы увидим в этой повести.
   Главным директором банкирского дома являлся старший из братьев -  Франк
Иохаузен. Младший - был холост.  Старший,  в  возрасте  сорока  пяти  лет,
женился на немке из  Франкфурта  и  был  отцом  двух  детей:  сына  Карла,
которому шел девятнадцатый год, и двенадцатилетней дочери. Карл в то время
заканчивал образование в Дерптском университете, где учился и сын  Дмитрия
Николева.
   Следует напомнить, что Рига,  основанная  еще  в  тринадцатом  веке,  в
большей степени немецкий, чем русский город.  Самая  архитектура  домов  с
высокими крышами и ступенчатыми фронтонами, выходящими на  улицу,  говорит
об  этом.  Правда,  некоторые  здания  своими   причудливыми   формами   и
позолоченными куполами напоминают строения византийского стиля.
   Рига теперь больше не крепость. Центром ее является площадь Ратуши,  по
одну сторону которой расположено восхитительное здание ратуши,  увенчанное
высокой колокольней с круглыми куполами, где заседает городская  дума,  по
другую сторону - старинный дом  Черноголовых.  Это  здание,  ощетинившееся
остроконечными  колоколенками,  на  которых  вращаются  жалобно  скрипящие
флюгера, не столько радует глаз, сколько производит странное впечатление.
   На этой-то площади  и  стоит  дом  банкиров  Иохаузенов.  Это  довольно
красивое здание современной архитектуры, Банкирская контора  помещается  в
первом этаже; приемные апартаменты братьев Иохаузенов - во  втором.  Таким
образом банк находится в центре торгового  квартала  и  благодаря  размаху
своей деятельности и широким связям пользуется  большим  и  даже  решающим
влиянием на городские дела.
   В семье Иохаузенов царит согласие  и  полное  взаимопонимание.  Старший
брат руководит  всей  деятельностью  фирмы.  На  младшем  лежит  забота  о
внутреннем распорядке и счетоводство.
   Госпожа Иохаузен весьма заурядная женщина, типичная немка. Со славянами
она держится чрезвычайно надменно. Рижское дворянство хорошо  относится  к
ней, и это только поощряет ее врожденную чванливость.
   Итак, семья Иохаузенов занимала одно из  первых  мест  в  среде  высшей
городской  буржуазии,  а  также  и  в  финансовом  мире  края.  Но  и  вне
Прибалтийских областей - в Волжско-Камском, в Учетном  и  в  Международном
банках в Петербурге - фирма пользовалась исключительным кредитом. Если  бы
братья Иохаузены ликвидировали  свои  дела,  то  явились  бы  обладателями
одного из крупнейших состояний Прибалтийского края.
   Франк  Иохаузен  заседал  в  городской  думе  и  был  одним  из   самых
влиятельных  ее  гласных.  С  непреклонным  упорством  защищал  он  всегда
привилегии своей касты. Его превозносили и им  восхищались  как  глашатаем
идей, укоренившихся в высших классах еще со времен завоевания Лифляндии. А
следовательно,  стремление   правительства   сломить   упорство   выходцев
германской крови и русифицировать край  было  направлено  и  против  него,
затрагивало и его лично.
   Губернатором Прибалтийского края в то время был генерал Горко.  Человек
большого ума, понимающий всю трудность порученного ему дела, он вел себя с
немцами весьма осторожно. В то же время он подготовлял победу  славянского
населения и вносил необходимые изменения в общественный уклад, стараясь не
прибегать к крайним средствам. Он был тверд, но  справедлив.  Ему  претили
жестокие меры, могущие вызвать открытый конфликт.
   Во главе полиции стоял полковник Рагенов - чистокровный  русский.  Этот
высокий чиновник не обладал гибкостью  своего  начальника  и  был  склонен
видеть врага во всяком лифляндце, эстляндце или  курляндце  не  славянской
крови.  Человек  лет   пятидесяти,   смелый,   решительный,   непреклонный
полицейский служака, он ни перед чем не останавливался,  и  губернатору  с
трудом удавалось умерять  его  пыл.  Рагенов  был  готов  сокрушить  любое
препятствие, имей он свободу действий, тогда  как  следовало,  скорее,  не
сокрушать, а ослаблять влияние немцев.
   Пусть   не   вызовет   удивления,   что   нам   понадобилось   подробно
охарактеризовать этих лиц. Хотя это и не персонажи первого плана,  все  же
они играют немаловажную роль в  этой  судебной  драме,  которая  благодаря
политическим  страстям  и  национальной  розни  наделала  столько  шума  в
Прибалтийском крае.
   Следующим после полковника лицом  по  департаменту  полиции,  достойным
нашего внимания, являлся майор Вердер  -  непосредственный  подчиненный  и
прямая противоположность Рагенова. Майор был чисто немецкого происхождения
и в исполнение своих обязанностей вносил  свойственное  немцам  чрезмерное
усердие. Майор стоял за  немцев,  как  полковник  за  славян.  Он  яростно
преследовал  русских  и  покровительствовал  германцам.  И  если   бы   не
вмешательство генерала Горко с его разумной умеренностью, то, несмотря  на
разницу в чинах, между полковником и майором нередко вспыхивали бы ссоры.
   Следует также заметить, что майору  Вердеру  весьма  ревностно  помогал
унтер-офицер Эк, который уже появлялся в начале  нашей  повести  во  время
преследования беглого из сибирских копей. Рвение Эка отнюдь не нуждалось в
подстегивании. Он всегда был готов выполнить свои служебные обязанности  и
старался даже больше, чем ему полагалось, в особенности когда  преследовал
славянина. Братья Иохаузены, которым он оказал ряд личных услуг  -  услуг,
щедро вознагражденных у окошечка кассира банка, - тоже весьма ценили его.
   Теперь все обстоятельства выяснены и можно представить  себе,  в  какой
обстановке должны были столкнуться противники на выборах в городскую думу.
Против Франка Иохаузена,  полного  решимости  не  уступать  своего  места,
правительство, а также простои  народ,  -  чьи  избирательные  права  были
теперь сильно расширены новым законом об избирательном цензе, - выставляли
кандидатуру Дмитрия Николева.
   Участие в борьбе на выборах простого домашнего учителя без состояния  и
общественного положения, противопоставление его  могущественному  банкиру,
представителю высшей буржуазии и высокомерного дворянства, служило  весьма
важным признаком для людей  проницательных.  Разве  не  предвещало  это  в
ближайшем будущем изменения политических условий в крае в ущерб тем слоям,
в  чьих  руках  сосредоточивалась  административная  власть  и  управление
городскими делами?
   Тем не менее братья Иохаузены не теряли  надежды  одержать  победу,  во
всяком случае над своим  непосредственным  противником.  Они  рассчитывали
погубить в зародыше растущую популярность Дмитрия Николева. Не  пройдет  и
шести недель, как станет явным, что  несостоятельный  должник,  осужденный
судом, - который после распродажи имущества с  торгов  будет  выброшен  на
улицу, разорен, оставлен без крова, - не может быть гласным думы.
   Как мы уже знаем, через полтора месяца, 15 июля, истекал срок  векселя,
выданного Дмитрием Николевым банкирскому  дому  Иохаузенов  в  обеспечение
долга своего отца. Речь шла о восемнадцати тысячах рублей - сумме огромной
для бедного учителя математики. Сможет ли он ее уплатить?.. Иохаузены были
убеждены, что ему не удастся произвести платеж, который освободил  бы  его
от всех долгов. Лишь с большим трудом Николев сделал предыдущие взносы,  а
с этого времени его материальное положение вряд  ли  улучшилось.  Нет!  Он
окажется не в состоянии погасить свой долг банку. Если он  придет  просить
отсрочку, Иохаузены не пощадят его. Они расправятся не только с  должником
- они погубят политического противника.
   Братья  Иохаузены  и  не  подозревали,  что  неожиданное,   невероятное
стечение обстоятельств будет способствовать выполнению их планов.  Будь  в
их распоряжении небесные громы и молнии, и тогда они не  смогли  бы  столь
своевременно и смертельно поразить своего популярного соперника,  как  это
само собой случилось.
   Между тем, подчиняясь приказанию барина, Транкель  спешил  -  возможно,
слово это здесь не подходит, - итак, он спешил выполнить,  его  поручение.
Понурив  голову,  неуверенным  шагом  он  отправился  знакомой  дорогой  в
полицейский участок. Покинув дом банкиров и оставив слева рижский замок  с
желтыми стенами - резиденцию генерал-губернатора края, он  прошелся  между
палатками рынка, где торгуют всякой всячиной: разным хламом, безделушками,
ветошью,  образками  и  кухонной  посудой;   затем,   для   бодрости,   он
раскошелился на  чашку  горячего  чая  с  водкой,  которым  бойко  торгуют
разносчики, со вздохом покосился на молоденьких прачек, пересек ряд  улиц,
где  повстречал  везущих  тележки  каторжников,   за   которыми   наблюдал
надзиратель.  С  почтением  посмотрел  он  на  этих  несчастных,   которых
нисколько не порочит суровый приговор к каторжным работам за  какие-нибудь
незначительные провинности, и, наконец, приплелся в полицейский участок.
   Здесь слугу Иохаузенов приняли как  старого  знакомого.  Навстречу  ему
протянулись руки полицейских, и он ответил каждому дружеским пожатием.
   - Эге, вот и Транкель! -  воскликнул  один  из  полицейских.  -  Что-то
давненько тебя не было видно, никак с полгода?..
   - Нет, не так уж давно! - отвечал Транкель.
   - А кто тебя прислал?..
   - Барин, господин Иохаузен послал.
   - Так, так... И ты, конечно, хочешь говорить с майором Вердером?
   - Если возможно.
   - Он как раз прибыл, Транкель. Если тебя не затруднит пройти к нему, он
будет рад принять тебя.
   Весьма гордый оказанным ему приемом, Транкель направился к  майору.  Он
тихонько постучал в дверь кабинета и, получив короткий ответ, вошел.
   Майор сидел за столом и листал пачку бумаг. Подняв на вошедшего  глаза,
он сказал:
   - А, это ты, Транкель?..
   - Я самый, господин майор.
   - И ты пришел, чтобы...
   - Меня послал господин Иохаузен.
   - Серьезный случай?..
   - Самовар не мог раздуть нынче утром...
   - Должно быть, ты забыл его разжечь?.. - усмехнулся майор.
   - Все может быть.
   - И сколько тебе причитается?
   - Вот бумага.
   И Транкель вручил майору записку, которую ему дал хозяин.
   - О! Какая-то мелочишка, - сказал майор, пробежав записку.
   - Гм, гм! - кашлянул Транкель.
   - Всего лишь двадцать пять плетей!
   Само собой разумеется, Транкель предпочел бы отделаться дюжиной.
   - Ну что же, - сказал майор, - сейчас выдадим тебе сполна, не  заставим
ждать. - И он подозвал одного из своих подчиненных.
   Полицейский вошел и вытянулся по-военному.
   - Двадцать пять плетей, - приказал майор, - и полегче... как другу. Вот
если бы это был славянин! Ступай раздевайся, Транкель. Когда  покончишь  с
этим, приходи за квитанцией...
   - Спасибо, господин майор!
   Транкель вышел из  кабинета  майора  и  проследовал  за  полицейским  в
комнату, где должна была состояться экзекуция.
   С ним обойдутся как с другом, как с завсегдатаем участка, жаловаться не
приходится.
   Транкель обнажил верхнюю часть туловища, согнулся  и  подставил  спину.
Полицейский взмахнул плетью.
   Но в ту самую минуту, когда он собирался  нанести  первый  из  двадцати
пяти ударов, у входа в участок внезапно поднялась суматоха.
   Какой-то запыхавшийся от быстрого бега человек неистово кричал:
   - Майор Вердер!.. Майор Вердер!
   Плеть, занесенная над спиной Транкеля, повисла в воздухе -  полицейский
выглянул в дверь, чтобы узнать причину шума.
   Столь же любопытному Транкелю не оставалось ничего  другого,  как  тоже
выглянуть.
   На шум вышел из своего кабинета и майор Вердер.
   - Что здесь происходит? - спросил он.
   Человек приблизился к нему, поднес руку к козырьку фуражки и вручил ему
телеграмму, сказав: "Совершено преступление..."
   - Когда?.. - спросил майор.
   - Нынче ночью.
   - Какое преступление?..
   - Убийство...
   - Где?..
   - На дороге в Пернов, в трактире "Сломанный крест"...
   - Кого убили?..
   - Артельщика банка Иохаузенов!
   - Как!.. беднягу Поха? - воскликнул Транкель. - Мой друг Пох убит?..
   - Цель преступления?.. - спросил майор.
   - Ограбление. В комнате, где был убит Пох, найдена его пустая сумка.
   - Что было в ней?..
   - Не знаю, господин майор. Но это можно узнать в банке.
   Телеграмма из Пернова содержала те же сведения.
   Обратившись к полицейским, майор Вердер приказал:
   - Ты... ступай предупреди следователя Керсдорфа...
   - Слушаюсь, господин майор!
   - Ты... беги к доктору Гамину...
   - Слушаюсь, господин майор!..
   - Да скажите обоим, чтобы немедленно шли в банк Иохаузенов.  Я  их  там
буду ждать.
   Полицейские поспешно выбежали из  участка,  а  несколько  минут  спустя
майор Вердер шагал уже по направлению к банку Иохаузенов.
   Вот как случилось, что в суматохе,  вызванной  известием  об  убийстве,
Транкель так и не получил причитавшихся ему за упущение по службе двадцати
пяти плетей.



7. РАССЛЕДОВАНИЕ

   Спустя два часа после описанного происшествия по дороге в Пернов мчался
экипаж  -  не  телега,  не  почтовая  карета,  а  дорожный  экипаж  Франка
Иохаузена,  запряженный  тройкой  почтовых,  которых  сменяли  на   каждой
станции. Несмотря на быструю езду, было мало надежды прибыть раньше ночи в
трактир "Сломанный крест". Поэтому путешественники решили  остановиться  в
пути, за один перегон от места  назначения,  и  рано  утром  добраться  до
корчмы.
   В  карете  ехали  банкир,  майор  Вердер,  доктор   Гамин,   призванный
установить  причину  смерти  Поха,  следователь  Керсдорф,  которому  было
поручено расследовать это дело, и судебный писарь. Задние места  в  карете
заняли двое полицейских.
   Скажем  несколько  слов  о  следователе  Керсдорфе,  поскольку   другие
персонажи уже известны читателю и появлялись в ходе нашего повествования.
   Следователю было лет около пятидесяти. Коллеги весьма ценили его, и  он
справедливо пользовался всеобщим уважением: можно было только  восхищаться
проницательностью и  тонкостью,  которые  он  проявлял  при  расследовании
преступлений. Человек  испытанной  честности,  он  не  поддавался  ничьему
влиянию, никакому давлению, откуда бы оно ни исходило. Политика никогда не
диктовала  ему  решений.   Этот   человек   был   олицетворением   закона.
Малообщительный, замкнутей, он мало говорил и много думал.
   В  предстоящем  следствии  сталкивались  противоположные  флюиды,   как
говорят физики, которые вряд  ли  удалось  бы  согласовать,  если  в  дело
вмешалась бы политика. Ведь с одной стороны выступали  банкир  Иохаузен  и
майор Вердер - оба немецкого происхождения, а с другой -  славянин  доктор
Гамин.  Следователя  Керсдорфа,  единственного  из  всех,   не   обуревали
бушевавшие тогда в Прибалтийском крае  страсти,  порожденные  национальной
рознью.
   В пути беседу поддерживали - да и то лишь временами - только  банкир  и
майор.
   Франк Иохаузен не скрывал глубокого сожаления по поводу смерти  бедняги
Поха. Он чрезвычайно ценил своего  артельщика  -  человека  исключительной
честности и беззаветной преданности, служившего в банке уже многие годы.
   - Бедняжка Зинаида! - вздохнул он. - Как велико будет  ее  горе,  когда
она узнает об убийстве жениха!..
   Да, на днях должна была состояться в Риге их  свадьба,  но  банковского
артельщика вместо церкви отвезут на кладбище!
   Что касается майора, то, хотя участь несчастной жертвы и  не  оставляла
его равнодушным, все же мысль о поимке убийцы заботила его гораздо больше.
До   расследования   на   месте   преступления,    до    ознакомления    с
обстоятельствами,  при  которых  произошло  убийство,  ничего  нельзя  еще
сказать. Возможно, найдутся  какие-нибудь  улики,  какой-нибудь  след,  по
которому можно будет направить поиски. В сущности майор Вердер склонен был
приписывать убийство одному из разбойников, которыми  кишела  в  то  время
часть Лифляндии. Поэтому он надеялся, что отряды полиции, ведущие розыск в
окрестностях, изловят убийцу.
   Задача доктора Гамина ограничивалась освидетельствованием  трупа  Поха,
установлением причин его смерти.  Только  после  этого  он  выскажет  свое
мнение. Сейчас он был озабочен, вернее обеспокоен, совсем другим. В  самом
деле, накануне вечером, как обычно зайдя к учителю, он не застал его дома.
От Ильки он узнал, что отец  ее  уехал.  В  этот  день  Николев,  даже  не
повидавшись с дочерью перед отъездом, сообщил ей в записке, что на два-три
дня уезжает из Риги. Куда он едет?.. Никаких объяснений на этот счет он не
дал. Была ли эта поездка задумана им уже с  вечера?..  Наверное,  так  как
никаких писем после вчерашнего возвращения домой он не  получал.  А  между
тем накануне он ничего не сообщил о своем замысле ни дочери,  ни  доктору,
ни консулу. Не показался ли  он  им  особенно  озабоченным  в  тот  вечер?
Пожалуй. Но разве спросишь у столь замкнутого человека, чем он встревожен?
Верно лишь то, что ранним утром следующего дня, уведомив  Ильку  запиской,
он безо всяких объяснений пустился в путь. Илька была сильно  встревожена,
да и доктор, покидая ее, разделял ее тревогу.
   Экипаж быстро мчался по дороге.  Верховой,  высланный  вперед,  отдавал
распоряжения, чтобы свежие лошади ждали на каждой следующей станции. Таким
образом путешественники не теряли времени, и если бы они выехали  из  Риги
на три часа раньше, расследование могло бы начаться в тот же день.
   Воздух был сухой и слегка морозный.  Буря,  свирепствовавшая  накануне,
утихла, дул легкий северо-восточный ветер. Но на  большой  дороге  все  же
гуляла вьюга, и лошадям приходилось трудно.
   На полпути  путешественники  сделали  получасовой  привал.  Пообедав  в
скромной корчме, они тотчас же снова пустились в путь.
   Погруженные в свои мысли, они  теперь  ехали  молча.  Если  не  считать
нескольких слов, которыми изредка перебрасывались Франк Иохаузен и  майор,
в экипаже царила полная тишина. Как ни быстро мчалась  карета,  пассажирам
все казалось, что ямщик недостаточно гонит лошадей. Самый нетерпеливый  из
всех, майор, то и дело понукал ямщиков, ругал их, даже  грозил  им,  когда
лошади в гору замедляли шаг.
   Одним словом, когда экипаж въехал на последнюю станцию перед  Перновым,
пробило пять, Низко  стоящее  над  горизонтом  солнце  должно  было  скоро
скрыться, а до трактира "Сломанный  крест"  оставалось  еще  около  десяти
верст.
   - Господа, - сказал следователь Керсдорф, - наступит уже темнота, когда
мы прибудем на место. Начинать в таких условиях расследование не  очень-то
удобно... Предлагаю отложить до завтрашнего утра...  Да  и  не  найдем  мы
приличных комнат в трактире  "Сломанный  крест".  Переночуем  лучше  около
станции в корчме...
   - Весьма разумное предложение, - отвечал доктор Гамин. - Если  вдобавок
выехать на заре...
   - Остановимся здесь, если только майор Вердер не имеет ничего против, -
сказал тогда Франк Иохаузен.
   - Я не возражаю, но это задержит следствие, - ответил  майор,  которому
не терпелось поскорей прибыть на место преступления.
   - Наверное к трактиру с утра приставлена стража? - спросил следователь.
   - Конечно, - ответил майор. - В депеше из  Пернова  сказано,  что  туда
немедленно отправлен отряд полицейских с  приказом  не  пускать  никого  и
воспретить Крофу общаться с кем бы то ни было...
   - В таком случае, - заметил г-н Керсдорф, - задержка на  одну  ночь  не
повредит ведению следствия...
   - Так-то оно так, - возразил майор, - но за  это  время  убийца  успеет
далеко уйти от трактира "Сломанный крест".
   Майор рассуждал как  весьма  опытный  полицейский.  Однако  надвигалась
ночь, и тени сумерек сгущались. Разумнее было подождать до утра.
   Итак, банкир и его спутники остановились в пристанционной  корчме.  Они
здесь поужинали и кое-как устроились на ночь в отведенных им комнатах.
   На следующий день, 15 апреля, как только  рассвело,  экипаж  выехал  со
станции и к семи часам подкатил к трактиру.
   Охранявшие его перновские полицейские встретили прибывших  на  крыльце.
Кроф расхаживал  по  большой  комнате  корчмы.  Прибегать  к  силе,  чтобы
удержать его в  корчме,  не  пришлось.  Зачем  ему  покидать  свой  дом?..
Наоборот. Разве не должен он обслуживать полицейских, подавать им  все,  в
чем они  будут  нуждаться?  Разве  не  обязан  находиться  в  распоряжении
следователя, который будет производить допрос?..  Чьи  показания,  как  не
его, могут быть так ценны при начале следствия?
   Полицейские строго наблюдали за тем, чтобы все внутри  и  вне  дома,  в
комнатах   и   на   большой   дороге   около   трактира,   оставалось    в
неприкосновенности.   Крестьянам   окрестных   деревень   было   запрещено
приближаться к дому, и даже сейчас  с  полсотни  любопытных  держались  на
почтительном расстоянии.
   Согласно  данному  обещанию,  накануне  в  семь  часов  утра  Брокс   с
каретником и ямщиком верхами вернулись в  трактир.  Кондуктор  рассчитывал
застать там Поха и незнакомца и, починив карету, повезти их дальше.
   Легко  представить  себе  ужас,  который  обуял  Брокса,  когда  он   и
трактирщик очутились перед трупом Поха, бедняги Поха, с таким  нетерпением
стремившегося обратно в Ригу, чтобы  сыграть  свадьбу!  Оставив  ямщика  и
каретника в корчме, кондуктор тотчас же вскочил на  лошадь  и  поскакал  в
Перлов  заявить  в  полицию.  На  место  происшествия  немедленно  выехали
полицейские, а майору Вердеру в Ригу отправили депешу.
   Что  касается  Брокса,  то  он  решил  вернуться   в   трактир,   чтобы
предоставить  себя  в  распоряжение   следователя,   которому,   вероятно,
понадобятся его показания.
   Прибыв  в  корчму,  следователь  Керсдорф  и  майор  Вердер  сразу   же
приступили к делу. Они расставили снаружи полицейских -  на  дороге  перед
домом, позади дома, вдоль огорода и, немного  правее,  на  опушке  елового
леса, - приказав не подпускать близко зевак.
   При входе в дом майора, доктора и г-на  Иохаузена  встретил  трактирщик
Кроф; он провел их в комнату, где лежал убитый банковский артельщик.
   При виде несчастного Поха г-н Иохаузен не мог  совладать  с  волнением.
Труп его старого служителя лежал здесь, перед ним, на кровати в том  самом
положении,  в  каком  смерть  застигла  беднягу  во  время  сна.  В   лице
банковского артельщика не было ни кровинки, за сутки, прошедшие с  момента
убийства, тело его окоченело. Накануне в семь часов утра, заметив, что  из
комнаты Поха не доносится ни звука, Кроф,  помня  просьбу  артельщика,  не
стал его  будить;  но  когда  через  час  приехал  кондуктор,  оба  начали
стучаться в дверь, запертую изнутри. Им никто не  ответил.  Тогда,  весьма
встревоженные, они взломали дверь и нашли еще теплый труп артельщика.
   На столике возле кровати лежала сумка с  вензелем  братьев  Иохаузенов.
Цепочка валялась на полу, и сумка  была  пуста.  Пятнадцать  тысяч  рублей
кредитными билетами, которые Пох вез в Ревель, исчезли.
   Первым делом доктор Гамин исследовал труп. Убитый потерял много  крови.
Красная лужа тянулась от кровати до двери. Рубашка  Поха  покоробилась  от
запекшейся крови.  Примерно  на  уровне  пятого  ребра  на  ней  виднелось
отверстие, а на груди в этом месте довольно странной формы рана. Не  могло
быть сомнения, что она  была  нанесена  шведским  ножом.  Эти  ножи  имеют
пяти-шестидюймовое  лезвие  на  деревянной  ручке,   стянутой   на   конце
металлическим кольцом с  защелкой.  Это  кольцо  оставило  по  краям  раны
заметный след. Удар был нанесен с большой силой.  Нож  проткнул  сердце  и
вызвал моментальную смерть.
   Причина убийства была ясна - ограбление: деньги, находившиеся  в  сумке
Поха, исчезли.
   Но каким образом преступник проник в  комнату?..  Видимо,  через  окно,
выходившее на  большую  дорогу,  раз  дверь  была  заперта  изнутри.  Ведь
трактирщику с помощью Брокса пришлось ее взломать. Можно будет убедиться в
этом, осмотрев окно снаружи. Ясно только одно:  Пох,  как  это  показывают
кровавые следы на подушке, положил под  нее  сумку,  убийца  пошарил  там,
вытащил ее окровавленной рукой и, вынув содержимое, бросил сумку на стол.
   Все это было установлено  в  присутствии  трактирщика,  который  весьма
толково отвечал на вопросы следователя.
   Прежде чем приступить к допросу, г-н Керсдорф и майор решили  осмотреть
дом с внешней стороны. Нужно было обойти  корчму  кругом  и  выяснить,  не
оставил ли там убийца каких-нибудь следов.
   В сопровождении доктора Гамина и г-на Иохаузена они вышли из дому.
   Кроф и прибывшие из Риги  полицейские  последовали  за  ними.  Крестьян
продолжали удерживать поодаль, на расстоянии тридцати шагов.
   В первую очередь подвергли тщательному осмотру окно комнаты, в  которой
произошло убийство. С первого взгляда заметили,  что  правый,  и  так  уже
ветхий, ставень был сорван при помощи какого-то  рычага  и  державший  его
железный крючок вырван из подоконника. Земля была  усеяна  битым  стеклом.
Через разбитое окно убийца, вероятно, просунул руку и отодвинул шпингалет,
который  достаточно  было  повернуть  для  этого  вокруг  оси.  Итак,   не
оставалось сомнения: убийца проник в комнату через это  окно  и,  совершив
преступление, бежал тем же способом.
   Что касается следов ног вокруг трактира,  то  их  оказалось  множество.
Земля, размокшая от дождя, лившего в ночь с 13-го на  14-е,  сохранила  их
отпечатки. Но следы эти скрещивались, находили один на другой и были столь
различной формы, что не могли служить уликой.  Это  объяснялось  тем,  что
накануне,  еще  до  прибытия  на  место  перновских   полицейских,   толпа
любопытных кружила вокруг дома, и Кроф не сумел им помешать.
   Следователь Керсдорф и майор приступили тогда к осмотру  окна  комнаты,
где ночевал незнакомец. На первый  взгляд  на  нем  не  замечалось  ничего
подозрительного. Наглухо запертые ставни не открывались с ночи, то есть  с
тех  пор,  как  незнакомец  поспешно  покинул  трактир.   Между   тем   на
подоконнике, а также и на стене, виднелись царапины  как  будто  от  сапог
человека, лезшего через окно.
   Установив это, следователь, майор, доктор и  банкир  вернулись  в  дом.
Оставалось осмотреть комнату  незнакомца,  примыкавшую,  как  известно,  к
общей комнате трактира. У двери  со  вчерашнего  дня  поочередно  дежурили
полицейские.
   Комнату открыли, в ней стояла кромешная тьма. Майор Вердер сам  подошел
к окну, повернул деревянную задвижку, отворил окно и, отцепив  укрепленный
на подоконнике крючок, распахнул ставни.
   В комнате стало светло. Она была в том самом состоянии,  в  котором  ее
оставил незнакомец. Постель была не убрана, сальная свеча, собственноручно
погашенная  Крофом  после  ухода  путешественника,  почти  выгорела,   два
деревянных стула стояли на своих обычных местах; все  свидетельствовало  о
том, что порядок не был ничем нарушен; в  печке,  находившейся  в  глубине
комнаты у продольной стены дома,  оставалось  немного  золы  и  две  давно
потухшие головешки. Обыскали старый шкаф, но в нем ничего не нашли.  Таким
образом осмотр комнаты не дал  никаких  улик,  если  не  считать  царапин,
замеченных снаружи на стене и на подоконнике.  Это  открытие  могло  иметь
важное значение.
   Обыск закончили осмотром комнаты Крофа в пристройке со стороны огорода.
Полицейские  добросовестно  обшарили  задний  двор,  сарай   и   курятник,
обследовали и огород до самой живой изгороди, убедившись, что  в  ней  нет
никакого пролома. Не оставалось сомнений, что убийца проник снаружи и влез
в комнату своей жертвы через выходившее на большую  дорогу  окно,  ставень
которого был сорван.
   Покончив  с  обыском,  следователь   Керсдорф   приступил   к   допросу
трактирщика. Он устроился за столом в большой комнате; рядом с ним  уселся
судебный писарь. Майор Вердер, доктор Гамин  и  г-н  Иохаузен,  пожелавшие
выслушать показания Крофа, разместились вокруг стола. Корчмарю  предложили
рассказать все, что он знает.
   - Господин  следователь,  -  ясным,  отчетливым  голосом  начал  он,  -
позавчера вечером часов  около  восьми  в  трактир  вошли  два  путника  и
попросили комнаты для ночлега. Один из них слегка хромал из-за несчастного
случая с почтовой каретой, которая опрокинулась в двухстах шагах отсюда на
большой дороге в Пернов.
   - Это был Пох, артельщик банка Иохаузенов?..
   - Да... я узнал об этом от него самого... Он рассказал мне, как порывом
ветра сбило с ног лошадь и как  карета  опрокинулась...  Не  будь  у  него
повреждена нога, он отправился бы с кондуктором в Пернов... И дал бы  бог,
чтобы он это сделал!.. Кондуктора я в тот вечер не видел,  он  должен  был
вернуться на следующее утро, чтобы, починив карету,  забрать  Поха  и  его
спутника. Так оно и случилось.
   - Пох  не  говорил  вам,  для  чего  он  едет  в  Ревель?..  -  спросил
следователь.
   - Нет... Он просил подать ему ужин и поел с большим  аппетитом...  Было
около девяти часов, когда он ушел в свою комнату и заперся изнутри на ключ
и задвижку.
   - А другой путешественник?
   - Другой, - отвечал Кроф, - просил  только  дать  ему  комнату.  Он  не
захотел поужинать с Похом и, уходя  к  себе,  предупредил,  что  не  будет
дожидаться возвращения кондуктора, а в четыре часа утра уйдет пешком...
   - Вы не знали, кто он был?
   - Нет, господин следователь, и бедняга  Пох  тоже  его  не  знал...  За
ужином он рассказал мне, что его спутник не произнес и двух  слов  за  всю
дорогу, отмалчивался, упрятав голову в капюшон, как будто боялся, что  его
узнают... Да я и сам не видел его лица и совершенно не мог бы описать его.
   - Были ли еще другие посетители в "Сломанном кресте", когда  вошли  эти
два путешественника?..
   - Да, человек шесть крестьян и  дровосеков  из  окрестных  деревень,  а
также полицейский унтер-офицер Эк со своим подчиненным...
   - Вот как! - заметил г-н Иохаузен. - Унтер-офицер  Эк?..  Да  ведь  он,
кажется, знал Поха?..
   - Так и есть, они даже разговаривали во время ужина...
   - И все посетители потом ушли?.. - спросил следователь.
   - Да, так около половины девятого, - ответил Кроф. - Я  запер  за  ними
дверь на засовы и повернул ключ в замке.
   - Значит, снаружи никак нельзя было ее отпереть?..
   - Никак, господин следователь.
   - Ни изнутри, без ключа?..
   - Ни изнутри.
   - А утром дверь была по-прежнему заперта?..
   - Да, по-прежнему.  В  четыре  часа  утра  незнакомец  вышел  из  своей
комнаты... Я посветил ему фонарем... Он заплатил мне, сколько  полагалось,
один рубль... Как и накануне, он закутал голову  капюшоном,  и  я  не  мог
разглядеть его лица... Я отворил ему дверь и тотчас же запер за ним...
   - И он не сказал, куда идет?..
   - Нет, не сказал.
   - А ночью вы не слышали никакого подозрительного шума?..
   - Никакого.
   -  По-вашему,  Кроф,  -  спросил  следователь,  -  убийство  было   уже
совершено, когда этот путешественник уходил из трактира?
   - Думаю, что так.
   - А что вы делали после его ухода?
   - Я вернулся к себе и улегся на кровать, чтобы вздремнуть до  утра,  но
так и не заснул...
   - Значит, если бы между четырьмя и шестью в комнате Поха раздался  шум,
вы бы, вероятно, услышали?..
   - Безусловно, ведь наши комнаты смежные, хотя моя выходит на огород,  и
если бы между Похом и убийцей произошла борьба...
   - Да, это так, -  сказал  майор  Вердер,  -  но  борьбы  не  произошло,
несчастный был сражен насмерть в своей постели ударом в самое сердце!
   Все было ясно. Несомненно, убийство совершено еще до ухода  незнакомца.
И все же полной уверенности быть не могло, так как между четырьмя и  пятью
утра еще темным-темно; в  ту  ночь  ветер  яростно  бушевал,  дорога  была
безлюдна, и какой-нибудь злоумышленник мог, никем не замеченный, вломиться
в корчму.
   Кроф  весьма  уверенно  продолжал  отвечать  на  вопросы   следователя.
Очевидно, ему и в голову не приходило, что подозрения могут пасть на него.
Впрочем, являлось вполне доказанным, что убийца забрался снаружи,  выломал
ставень и, разбив окно, открыл его; не менее очевидно и то, что,  совершив
убийство, он бежал с украденными им пятнадцатью тысячами рублей  через  то
же окно.
   Затем Кроф рассказал, как он обнаружил убийство. Он встал в семь  часов
и расхаживал по большой комнате, когда кондуктор Брокс, оставив  каретника
и ямщика чинить  карету,  явился  в  корчму.  Оба  они  вместе  попытались
разбудить Поха... Но на их зов он  не  откликнулся...  Они  постучались  в
дверь, - тоже никакого ответа... Тогда они выломали дверь и увидели  перед
собой труп.
   - Вы уверены, - спросил следователь Керсдорф, - что в этот час в нем не
было уже и признака жизни?..
   - Уверен, господин следователь, -  ответил  Кроф,  явно  взволнованный,
несмотря на врожденную грубость. - Нет! Он был мертв. Брокс и  я  сам,  мы
все сделали, что только возможно, но безуспешно!.. Подумайте,  такой  удар
ножом прямо в сердце!..
   - А вы не нашли оружие, которым пользовался убийца?..
   - Нет, господин следователь, он догадался захватить его с собой!
   - Вы утверждаете, - настойчиво повторил следователь, - что комната Поха
была заперта изнутри?
   - Да, на ключ и на задвижку... - ответил Кроф. -  Не  только  я,  но  и
кондуктор Брокс сможет засвидетельствовать это... Потому-то нам и пришлось
выломать дверь...
   - А Брокс после этого уехал?..
   - Да, господин следователь, поспешно  уехал.  Он  торопился  в  Пернов,
чтобы заявить в полицию, откуда тотчас же прислали сюда двух полицейских.
   - Брокс не возвращался?..
   - Нет, но должен вернуться нынче утром, так как думает, что следователю
могут понадобиться его показания.
   - Хорошо, - сказал г-н Керсдорф, - вы свободны, но не покидайте  корчмы
и оставайтесь в нашем распоряжении...
   - К вашим услугам.
   В начале  допроса  Кроф  назвал  имя,  фамилию,  звание  и  возраст,  и
секретарь записал все это.  Надо  полагать,  трактирщика  еще  вызовут  на
следствие.
   Между тем следователю сообщили, что Брокс прибыл в  "Сломанный  крест".
Это был второй свидетель. Его показания имели такое  же  значение,  как  и
показания Крофа, и, вероятно, не разойдутся с ними.
   Брокса попросили войти в большую комнату. По приглашению следователя он
назвал  фамилию,  имя,  отчество,  возраст  и  род  занятий.  В  ответ  на
требование  следователя  сообщить  все,  что  ему  известно  о  пассажире,
которого он вез из Риги, о несчастном случае с каретой, о решении  Поха  и
его спутника провести ночь  в  трактире  "Сломанный  крест",  он  подробно
рассказал обо всем. Он подтвердил  показания  корчмаря  о  том,  как  было
обнаружено убийство, и о том, что им пришлось выломать дверь, так как  Пох
не откликался на их зов. Причем он  особенно  подчеркивал  одну  достойную
внимания подробность, - что в  дороге  банковский  артельщик,  может  быть
немного неосторожно, болтал о цели своей  поездки  в  Ревель,  то  есть  о
поручении внести крупную сумму за счет банка Иохаузенов.
   - Нет сомнения, - добавил кондуктор, -  что  второй  путешественник,  а
также ямщики, сменявшиеся на каждой станции, могли видеть сумку, и я  даже
предупреждал об этом Поха.
   На вопрос о втором пассажире, выехавшем с ним из Риги, Брокс ответил:
   - Не знаю, кто он такой, я не мог разглядеть его лица.
   - Он явился перед самым отправлением почтовой кареты?..
   - Всего за несколько минут.
   - А заранее билета он не брал?..
   - Нет, господин следователь.
   - Он ехал в Ревель?..
   - Билет он купил до Ревеля, вот все, что я могу сказать.
   - Вы ведь условились, что утром вернетесь и почините карету?..
   - Да, господин следователь, было решено, что Пох и его спутник выедут с
нами.
   - А между тем на следующий день в четыре часа утра незнакомец  ушел  из
"Сломанного креста".
   - Ну да, я был удивлен, когда Кроф объявил,  что  пассажира  этого  нет
больше в корчме...
   - Что же вы подумали?.. - спросил г-н Керсдорф.
   - Я подумал, что он хотел остановиться в Пернове, а так как  до  города
оставалось всего лишь двенадцать верст, то он решил отправиться пешком.
   - Если таково было его намерение, - заметил следователь, - странно, что
он не отправился в Пернов еще накануне вечером, после поломки кареты...
   - Вот именно, господин следователь, - ответил Брокс, - это и мне пришло
в голову.
   С  допросом  кондуктора  было  скоро  покончено,  и  Броксу   разрешили
удалиться.
   Когда он вышел, майор Вердер сказал, обращаясь к доктору Гамину:
   - Вы закончили обследование тела убитого?..
   - Да, майор, - ответил доктор. - Я совершенно  точно  установил  место,
форму и направление раны...
   - Вы уверены, что удар бил нанесен ножом?
   - Да, ножом, и защелка кольца оставила отпечаток  на  теле  убитого,  -
убежденно ответил доктор Гамин.
   Возможно, в дальнейшем это послужит указанием для следствия.
   - Могу я, - спросил тогда Иохаузен, - отдать распоряжение  о  перевозке
тела несчастного Поха в Ригу, где его будут хоронить?..
   - Пожалуйста! - ответил следователь.
   - Значит, мы можем ехать?.. - спросил доктор.
   - Конечно, - ответил майор, - ведь здесь некого больше допрашивать.
   - Прежде чем уехать из корчмы, - сказал следователь Керсдорф, - я хотел
бы  вторично  осмотреть  комнату  незнакомца...  Возможно,  мы  что-нибудь
упустили...
   В сопровождении трактирщика,  готового  отвечать  на  все  их  вопросы,
следователь, майор, доктор и г-н Иохаузен  вошли  в  комнату.  Следователь
хотел раскопать  золу  в  печке,  чтобы  убедиться,  не  содержит  ли  она
чего-нибудь подозрительного. Когда его взгляд упал  на  железную  кочергу,
стоявшую в углу возле очага, он взял ее в руки, осмотрел и обнаружил,  что
она сильно погнута. Не воспользовались ли ею как рычагом,  чтобы  выломать
ставень  комнаты  Поха?..  Это   казалось   более   чем   вероятным.   При
сопоставлении  этого  факта  с  царапинами  на  подоконнике   само   собой
напрашивалось  заключение,  которым  следователь  и  поделился  со  своими
спутниками по выходе из трактира, когда Кроф уже не мог их слышать:
   - Убийство могли совершить трое: либо злоумышленник, проникший с улицы,
либо трактирщик, либо неизвестный постоялец, который провел  ночь  в  этой
комнате. Однако обнаруженная нами кочерга, которая  послужит  вещественным
доказательством, и следы на подоконнике устраняют всякие сомнения. В самом
деле, постоялец знал, что  в  сумке  Поха  находится  значительная  сумма.
Открыв ночью окно своей комнаты, он вылез из него  и,  пользуясь  кочергой
как рычагом, выломал ставень  второй  комнаты,  убил  спящего  банковского
артельщика и, совершив ограбление, вернулся к  себе.  Оттуда  он  вышел  в
четыре часа утра, по-прежнему опустив на лицо  капюшон...  Вероятно,  этот
путешественник и есть убийца...
   На это нечего было возразить.  Но  кто  был  незнакомец  и  удастся  ли
установить его личность?..
   - Господа, - сказал тогда  майор  Вердер,  -  очевидно,  все  произошло
именно так, как нам только что объяснил господин  следователь  Керсдорф...
Но   при   расследовании   бывают   всякие   неожиданности,    и    лишние
предосторожности не помешают... Я запру комнату путешественника,  унесу  с
собой ключ, оставлю здесь двух полицейских и прикажу им не покидать корчму
и следить за трактирщиком.
   Эти меры были одобрены, и майор отдал соответствующие распоряжения.
   Перед тем как  сесть  в  карету,  господин  Иохаузен  отвел  в  сторону
следователя и сказал ему:
   - Есть кое-что, о чем я никому еще не говорил, господин Керсдорф,  и  о
чем вам следует знать...
   - Что именно?
   - Дело в том, что у  Поха  было  сто  пятьдесят  сторублевых  кредитных
билетов, связанных в пачку... [Русские  государственные  кредитные  билеты
выпускаются купюрами в 500, 100, 50, 25, 10 и 5 рублей, а также в  3  и  1
рубль. Эти бумажные купюры - почти единственные деньги, имеющие  обращение
в  России.   Курс   государственных   кредитных   билетов   поддерживается
искусственно. Их  выпуск  регулируется  отделом  министерства  финансов  я
поставлен под контроль  кредитных  учреждений  империи,  с  участием  двух
советников из дворян и петербургского купечества. Бумажный  рубль  имел  в
это время стоимость около 2,75 франка, а серебряный рубль стоил 4  франка.
Произведенная  недавно  в  России  денежная  реформа  достаточно  известна
(прим.авт.)]
   - И вы переписали их  номера?..  -  спросил  следователь,  продолжая  о
чем-то думать.
   - Да, как обычно. Эти номера я сообщу различным банкам  в  России  и  в
провинциях...
   - Полагаю, что этого делать не следует, - ответил Керсдорф. - Ведь если
вы поступите таким образом, это может дойти до грабителя. Он  примет  свои
меры предосторожности, выедет за границу. Там он всегда сумеет найти банк,
которому номера кредитных билетов будут  неизвестны.  Давайте  предоставим
ему свободу действий, и возможно, что он сам себя выдаст.
   Несколько минут спустя карета  увозила  следователя,  писаря,  банкира,
майора Вердера и доктора Гамина.
   Два полицейских остались на страже в трактире "Сломанный крест". Им  не
ведено было отлучаться ни днем, ни ночью.



8. В ДЕРПТСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ

   Шестнадцатого апреля, на следующий  день  после  следствия  в  трактире
"Сломанный крест", в Дерпте, одном из главных городов Лифляндии, группа из
пяти-шести студентов прохаживалась по двору  университета,  Казалось,  они
оживленно  о  чем-то  беседуют.  Туго  перетянутые  кожаными  поясами,   в
кокетливо одетых набекрень ярких шапочках они  шагали  взад  и  вперед  по
двору, и песок похрустывал под их высокими сапогами.
   Один из студентов говорил:
   - Я-то уж позабочусь, чтобы нам подали самых свежих щук... Это щуки  из
Аа, выловленные нынче ночью... А "стремлингов" [маленькие рыбки, которых в
маринованном виде очень  любят  жители  Лифляндии  (прим.авт.)]  доставили
рыбаки с Эзеля.  Им  за  это  дорого  заплатили.  Готов  проломить  голову
всякому, кто  посмеет  утверждать,  что  они  не  восхитительны  на  вкус,
особенно если запить их стаканчиком кюммеля!
   - А ты что скажешь, Зигфрид?.. - спросил старший из студентов.
   - Я позаботился о дичи,  -  ответил  Зигфрид.  -  И  тот,  кто  посмеет
утверждать, что мои рябчики и глухари не объедение,  будет  иметь  дело  с
вашим покорным слугой!
   - Я претендую на первый приз за окорока - сырой и запеченный,  а  также
за "пурожены" [видимо, ошибка Жюля Верна]... - заявил  третий  студент.  -
Разрази меня гром на месте, если  вы  когда-либо  едали  лучшие  пироги  с
мясом!.. Рекомендую тебе их особо, мой милый Карл...
   - Прекрасно, - ответил тот, кого назвали Карлом. -  С  такими  вкусными
блюдами мы достойно отметим праздник университета... Но при одном  условии
-  присутствие  этих   московско-русских   славян   не   должно   помешать
торжеству...
   - Ни за что не пустим ни одного из них!.. - воскликнул Зигфрид. - И так
уже они начинают задирать нос...
   - Ну вот они и останутся с носом! - ответил Карл. - Пусть  остерегается
этот Иван, которого они хотят сделать своим вожаком, я сумею поставить его
на место, если он посмеет мечтать сравняться с нами! Чувствую, что на днях
мне придется посчитаться с ним. Не хотелось бы покидать университет,  пока
не  заставлю  его  признать  превосходство  германцев,  которых   он   так
презирает...
   - Надо сбить спесь с него и с его друга ГоспОдина!.. - добавил Зигфрид,
грозя кулаком куда-то в дальний конец двора.
   - Да, с ГоспОдина, как и со всех, кто лелеет мечту взять над нами верх!
Они увидят, легко ли одолеть германскую  нацию!..  -  воскликнул  Карл.  -
Немецкие слова _славен_ - славяне и _склавен_ -  рабы  -  равнозначны,  мы
срифмуем их в одном из стихов нашего ливонского гимна и заставим  их  петь
хором...
   - И петь в такт на немецком языке! - добавил Зигфрид под дружные  "хох"
[ура! (нем.)] своих товарищей.
   Читатель видит, что молодые люди старательно готовились к  предстоящему
торжественному банкету. Однако их особенно привлекала мысль затеять ссору,
вероятно даже драку, со студентами славянского происхождения. Эти германцы
были порядочными шалопаями, в особенности-Карл. Пользуясь своим  именем  и
положением, он оказывал большое влияние на товарищей и мог толкнуть их  на
достойные сожаления выходки.
   Кто же этот Карл, пользовавшийся таким авторитетом  у  некоторой  части
университетской молодежи, кто этот смелый,  но  злопамятный  и  задиристый
молодой человек?.. Высокого роста светлый блондин, с  жестким  взглядом  и
злым выражением лица, он всегда был вожаком и зачинщиком.
   Карл, сын банкира Франка Иохаузена, оканчивал в этом году  университет.
Еще каких-нибудь несколько месяцев -  и  он  вернется  в  Ригу,  где  ему,
естественно, Приготовлено теплое местечко в банке отца и дяди.
   А кто же такой  Иван,  по  адресу  которого  ни  Зигфрид,  ни  Карл  не
скупились на угрозы?..  Читатель,  наверно,  узнал  в  нем  сына  рижского
учителя Дмитрия Николева. Иван мог положиться "на своего друга  Господина,
тоже славянина, как Карл Иохаузен на Зигфрида.
   Древний ганзейский город  Дерпт  основан  русскими  в  1150  году.  Так
принято  считать,  хотя  некоторые  историки  относят  его   основание   к
знаменитому тысячному году, тому самому, в котором должно  было  произойти
светопреставление.  Но  если  и  можно  сомневаться  относительно  времени
основания Дерпта, одного из живописнейших городов Прибалтийского края,  то
нет сомнения, что его знаменитый университет основан  Густавом-Адольфом  в
1632 году и реорганизован в том виде, как он существует и доныне,  в  1812
году.  По  словам  некоторых  путешественников,  Дерпт  напоминает   город
современной Греции. Так и кажется, что  его  дома  целиком  перенесены  из
столицы короля Отгона.
   Дерпт не столько торговый,  сколько  студенческий  город.  Центром  его
является университет, делящийся на корпорации, или,  вернее,  на  "нации",
отнюдь несвязанные между собой прочными  узами  братства.  Из  предыдущего
описания видно, что в Дерпте, как и в других городах Эстляндии,  Лифляндии
и Курляндии, неприязнь между  славянами  и  германцами  накалила  страсти.
Вследствие  этого  спокойствие  воцаряется  в   Дерпте   лишь   во   время
университетских каникул, когда невыносимая летняя жара разгоняет студентов
по домам, к их семьям.
   При большом количестве студентов - около девяти сот - требуется штат  в
семьдесят  два  преподавателя,   ведущих   различные   предметы:   физику,
математику,   литературу.   Все   это   существует   за   счет    довольно
обременительного бюджета в двести тридцать четыре  тысячи  рублей  в  год.
Таково же, с разницей в  четыре  тысячи,  и  число  томов  университетской
библиотеки, одной из самых значительных и наиболее посещаемых в Европе.
   Однако Дерпт - в силу своего  географического  положения  на  скрещении
главных дорог Прибалтийского края, в двухстах километрах от Риги и лишь  в
ста тридцати от  Петербурга  -  все  же  не  утратил  полностью  характера
торгового города. Да и мог ли забыть Дерпт, что он был когда-то  одним  из
самых цветущих ганзейских городов? Но как ни мало  развита  в  нем  теперь
торговля, находится она целиком  в  германских  руках.  В  общем,  местное
эстонское население состоит лишь из рабочих и слуг.
   Дерпт живописно расположен на холме, возвышающемся на южном берегу реки
Эмбах. Длинные улицы соединяют  три  квартала  города.  Туристы  приезжают
осмотреть  его  обсерваторию,  собор  в  византийском   стиле,   развалины
готической  церкви.  Не  без  сожаления  покидают  они  аллеи   Дерптского
ботанического сада, весьма ценимого знатоками.
   В университете, как и среди городского населения, в те годы преобладали
германцы. На  девятьсот  студентов  насчитывалось  лишь  около  пятидесяти
славян.
   Среди последних выделялся Иван Николев. Товарищи признавали его если не
вожаком, то во всяком случае своим представителем во  всех  столкновениях,
которые мудрому и осторожному ректору не всегда удавалось предотвратить.
   В то время как Карл Иохаузен с группой товарищей прохаживался по двору,
обсуждая  возможные  столкновения  на  будущем  торжестве,  другая  группа
студентов, русских по духу и по рождению, в сторонке совещалась о том же.
   Среди этой группы  выделялся  студент  лет  восемнадцати,  ростом  выше
среднего, крепкий для своего возраста, с живым и открытым взглядом. У него
было красивое лицо, на щеках едва пробивалась бородка, а верхнюю губу  уже
украшали тонкие усики. При первом же знакомстве молодой человек располагал
к себе,  несмотря  на  строгое  выражение  лица  -  выражение  вдумчивого,
трудолюбивого, уже озабоченного мыслью о будущем студента.
   Иван Николев кончал второй курс университета. Его легко было узнать уже
по  одному  только  сходству  с  Илькой.  Оба  они  отличались  серьезным,
рассудительным характером и были полны сознания долга, - особенно Иван,  -
может быть, в большей степени, чем это свойственно такому юному  возрасту.
Понятно поэтому то влияние, каким он пользовался среди товарищей благодаря
ревностной защите славянского дела.
   Его друг Господин происходил из Ревеля,  из  богатой  эстонской  семьи.
Хотя и на год старше Ивана Николева, он не отличался его серьезностью. Это
был молодой человек, более склонный наносить, чем отражать, удары,  жадный
к развлечениям, увлекающийся спортом. Зато это был душа-парень,  искренний
друг, и Иван мог всецело положиться на него и на его преданность.
   О чем же могли беседовать эти двое молодых людей, как не о празднестве,
волновавшем все без различия студенческие корпорации.
   По своему  обыкновению,  Господин  давал  волю  врожденной  горячности.
Напрасно Иван старался его успокоить.
   -  Эти  германские  варвары  намереваются  не  допустить  нас  на  свой
банкет!.. - кричал Господин. - Они отказались принять наши  взносы,  чтобы
лишить нас права участвовать в торжестве!.. Вот как! Им стыдно чокнуться с
нами бокалами!.. Но последнее слово за нами, и их  обед  может  окончиться
еще до десерта!
   - Согласен, это бессовестно, - ответил Иван. - Однако  стоит  ли  из-за
этого затевать с  ними  ссору?..  Они  заупрямились  и  хотят  праздновать
особняком - ну и пусть!.. Давайте и мы отпразднуем сами, без них.  Это  не
помешает  нам,  дружище  Господин,  весело   осушить   бокалы   во   славу
университета!
   Но пылкий  Господин  не  хотел  и  слышать  об  этом.  Допустить  такое
положение - значило отступить, и он выходил из себя,  накаляясь  от  своих
собственных слов.
   - Все это весьма разумно, Иван, -  возражал  он,  -  ты  -  воплощенный
здравый смысл. Никто не сомневается, что ты столь же умен, как и  храбр!..
Но, что касается меня, я вовсе не рассудителен и не  хочу  таким  быть!  Я
смотрю на поведение Карла Иохаузена и  его  шайки  как  на  оскорбительный
вызов и не потерплю дольше...
   - Оставь ты его в покое. Господин, этого немца Карла!  -  ответил  Иван
Николаев. - Какое тебе дело до его слов и поступков! Еще несколько месяцев
- и оба вы покинете университет, а если когда-нибудь и встретитесь, то вас
уже не будет волновать вопрос о национальном происхождении.
   - Вполне вероятно, мудрый  Нестор!  -  возразил  Господин.  -  Завидное
свойство - так  владеть  собой!..  Но  уехать  отсюда,  не  проучив  Карла
Иохаузена, как он того заслуживает, - этого я не мог бы себе простить!
   - Послушай, - сказал Иван Николев, - пусть хотя бы сегодня  зачинщиками
будем не мы. Незачем задирать их без повода...
   - Без повода?.. - воскликнул  пылкий  молодой  человек.  -  У  меня  их
десятки тысяч: лица его я не переношу, его поведение меня раздражает, звук
его голоса мне противен. А разве не достаточный повод -  пренебрежительный
взгляд и высокомерный вид, который он на себя напускает?  И  товарищи  еще
поощряют его, признавая главой своей корпорации!
   - Все это не серьезно. Господин, - заявил Иван Николев,  дружески  беря
товарища под руку. - Покуда с их стороны не будет прямого  оскорбления,  я
не вижу никаких оснований для вызова!.. Вот если они  оскорбят  нас,  будь
уверен, дружище, я первый отвечу им!..
   - И мы поддержим тебя, Иван! - отозвались окружавшие его молодые люди.
   - Все это я знаю, - заметил неугомонный Господин, - но неужели Иван  не
чувствует, что Карл хочет задеть лично его...
   - Что ты хочешь этим сказать?..
   - Я хочу сказать, что если наш общий спор с этими германцами не выходит
из рамок университета, то у Ивана Николева есть и другие  счеты  с  Карлом
Иохаузеном!..
   Для Ивана  не  составляло  секрета  то,  на  что  намекал  Господин.  О
соперничестве  Иохаузенов  и  Николевых  в   Риге   знали   все   студенты
университета: главы обеих семей должны вскоре столкнуться на  выборах  как
противники; один из них, выдвинутый населением и поддерживаемый  властями,
должен   сразить   другого.   Напрасно   Господин,   подчеркивая    личные
обстоятельства товарища, старался распространить спор отцов на сыновей.  К
сожалению, в пылу гнева он не мог уже сдержаться и переходил все границы.
   Тем не менее Иван сохранял спокойствие. Он побледнел,  кровь  отхлынула
от лица и прилила к сердцу. Но сильная воля помогла ему совладать с собой.
Он лишь бросил пылающий взгляд на противоположный конец двора,  где  гордо
расхаживала группа Карла Иохаузена.
   - Не будем говорить об этом. Господин, -  произнес  он  строго,  слегка
дрожащим голосом. - Я никогда не вмешивал имя господина Иохаузена  в  наши
споры с Карлом. Дай бог, чтобы и Карл воздержался  от  каких-либо  выпадов
против  моего  отца,  как  и  я  не  трогаю  его  отца!..  Если  он  будет
невоздержан...
   - Прав Иван, а не ГоспОдин, -  сказал  один  из  студентов.  -  Нас  не
касается то, что происходит в Риге, займемся тем, что происходит в Дерпте.
   - Правильно, - одобрительно отозвался Иван Николев, желавший  вернуться
к первому вопросу. -  Несмотря  ни  на  что,  не  будем  преувеличивать  и
подождем, как обернется дело...
   - Итак, Иван, - спросил один из студентов, - ты считаешь, что не  стоит
протестовать против выходки Карла Иохаузена и его  товарищей,  которые  не
допускают нас к участию в банкете?..
   - Полагаю, если не произойдет каких-нибудь новых инцидентов, мы  должны
проявить полное безразличие.
   -  Пусть  будет  безразличие!  -  воскликнул   Господин   не   очень-то
одобрительно. - Вопрос еще,  как  наши  остальные  товарищи  примирятся  с
этим... Предупреждаю тебя, Иван, они взбешены...
   - По твоей вине, Господин.
   - Не по моей, Иван. Достаточно одного лишь пренебрежительного  взгляда,
одного резкого слова, чтобы произошел взрыв!
   - Ладно! - с улыбкой воскликнул Иван. - Взрыва не произойдет,  дружище,
мы примем меры и смочим порох в шампанском!
   Сам здравый смысл подсказывал этот ответ наиболее мудрому из юношей. Но
остальные  были  сильно  взвинчены...  Внемлют  ли  они  этим  призывам  к
осторожности?.. Как еще кончится день?..  Не  выльется  ли  празднество  в
столкновение?.. Если даже со стороны славян  и  не  последует  вызова,  не
бросят ли вызов немцы?.. Всего можно было опасаться.
   Не удивительно поэтому, что  ректор  университета  испытывал  серьезное
беспокойство. Как ему было известно, с некоторых пор политическая  борьба,
или  во  всяком  случае  борьба  между  славянами  и  германцами,   весьма
обострилась среди студентов. Значительное большинство  из  них  отстаивало
старые традиции  университета,  сохранившиеся  со  времен  его  основания.
Правительство знало, что здесь имеется сильный очаг сопротивления попыткам
русификации  Прибалтийских   областей.   Разве   мог   ректор   предвидеть
последствия волнений, которые вспыхнули бы в  связи  с  этим?..  Следовало
быть настороже. Ведь как ни древен, как ни почитаем. Дерптский университет
- и его не  пощадит  императорский  указ,  если  он  превратится  в  центр
возмущения  против  прославянских  преобразований.  Поэтому  ректор  очень
внимательно следил  за  настроениями  студентов.  Да  и  преподаватели,  в
большинстве своем приверженцы немцев, тоже опасливо поглядывали на  них...
Разве можно заранее предвидеть, до чего дойдет  молодежь,  если  увлечется
политической борьбой?..
   По правде говоря, в этот день влияние одного человека оказалось сильнее
влияния ректора. Этим человеком был Иван Николев. Если ректору не  удалось
добиться, чтобы Карл Иохаузен и его друзья отказались от  своей  затеи  не
допускать Ивана и его товарищей на банкет, то Николев добился от Господина
и остальных, чтобы они не нарушали празднества. Они не войдут в  зал,  где
состоится банкет, и не будут отвечать русскими песнями на немецкие  -  при
одном условии: немцы не должны их ни задирать,  ни  оскорблять.  Но  разве
можно было ручаться за  эти  возбужденные  вином  головы?..  Поэтому  Иван
Николев и его товарищи решили собраться вне стен  университета,  по-своему
отпраздновать его юбилей и сохранять спокойствие, если никто не  осмелится
его нарушить.
   Между  тем  время   шло.   Толпа   студентов   собралась   на   большом
университетском дворе. Занятий в этот день  не  было.  Ничего  другого  не
оставалось делать, как разгуливать группами по двору, косясь друг на друга
и избегая нежелательных встреч. Можно было опасаться, что еще  до  банкета
какая-нибудь случайность послужит поводом к вызову, а затем и  к  открытой
стычке. При таком возбуждении умов,  вероятно,  было  бы  разумнее  вообще
запретить  празднество?..  Однако  такой  запрет   мог   вызвать   протест
корпораций и послужить поводом к  волнениям,  которые  как  раз  и  хотели
предотвратить?..  Университет  ведь  не  коллеж,  где  можно  ограничиться
выговором или добавочным заданием. Здесь придется прибегнуть к исключению,
изгнать зачинщиков, а это уже серьезная мера.
   До четырех часов пополудни - часа,  в  который  должен  был  состояться
банкет, - Карл Иохаузен, Зигфрид и их друзья оставались во  дворе.  Многие
студенты  подходили  к  ним  как  бы  за   распоряжениями   начальства   и
перекидывались с ними несколькими словами.  Был  пущен  слух,  что  банкет
будет запрещен, - впрочем, ложный слух: как уже сказано, такой запрет  мог
привести к вспышке. Но слуха этого  оказалось  достаточно,  чтобы  вызвать
волнение и совещания в группах.
   Иван Николев с друзьями как ни в чем не бывало прогуливался  по  двору.
По своему обыкновению, они держались в стороне, изредка встречая на  своем
пути студентов из других групп.
   Тогда они мерили друг друга взглядами, в которых  можно  было  прочесть
едва сдерживаемый вызов. Иван сохранял  спокойствие  и  старался  казаться
безразличным. Но какого труда стоило ему удерживать  Господина!  Последний
никогда  не  отворачивался,  не  опускал  глаз,  и  взгляды  его  и  Карла
скрещивались, как две рапиры.
   Достаточно было самой малости,  чтобы  вызвать  столкновение,  которое,
конечно, не ограничилось бы схваткой между ними двумя.
   Наконец пробил колокол, возвещавший о начале банкета, и Карл  Иохаузен,
во главе нескольких сот товарищей, направился в отведенный  им  просторный
зал.
   Вскоре во дворе не осталось никого, кроме Ивана Николева,  Господина  и
около пятидесяти славянских студентов, которые все медлили вернуться домой
к своим домочадцам или в приютившие их семьи.
   Поскольку ничего их здесь не удерживало, разумнее всего было бы  тотчас
же уйти. Таково было и мнение Ивана Николева. Однако напрасно старался  он
убедить  в  этом  своих  товарищей.  Казалось,  что  Господина  и   других
удерживали  здесь  какие-то  цепи,  их   как   магнитом   тянуло   в   зал
торжественного собрания.
   Так продолжалось минут двадцать. Студенты молча шагали по двору,  время
от времени приближаясь к выходившим на двор открытым окнам зала.  Чего  же
они ждали? Чего хотели?  Услышать  шумные  голоса,  доносившиеся  до  них,
ответить на обидные слова, обращенные к ним?..
   Так или иначе, собравшиеся в зале не стали  дожидаться  конца  банкета,
чтобы петь и произносить тосты. Они разгорячились  от  первых  же  бокалов
вина. Увидев через открытые окна, что Иван Николев и его друзья  находятся
достаточно близко, они воспользовались этим для личных выпадов.
   Иван сделал еще одну последнюю попытку уговорить товарищей.
   - Уйдемте отсюда... - сказал он.
   - Нет! - ответил Господин.
   - Нет! - в один голос поддержали остальные.
   - Значит, вы отказываетесь меня слушать и следовать за мной?..
   - Мы хотим услышать, какие дерзости позволят себе эти пьяные  германцы.
И если нам не понравятся их слова, - ты сам, Иван, последуешь за нами!
   - Идем, Господня, - сказал Иван, - я настаиваю.
   - Подожди, - возразил Господин, -  через  несколько  минут  ты  сам  не
захочешь уйти!
   Возбуждение в зале все усиливалось: шум голосов  вперемежку  со  звоном
стаканов, возгласы,  крики  "хох"  громыхали,  как  выстрелы.  Собравшиеся
затянули хором во весь голос протяжную песню.  Это  была  однообразная,  в
ритме  на  три  четверти,  песня,  широко  распространенная   в   немецких
университетах:

   Gaudeamus igitur,
   Juvenes dum sumus!
   Post jucundam juventutem,
   Post molestam senectutem
   Nos habebit humus!
   [Будем же радоваться,
   Пока мы молоды!
   После радостной юности,
   После тягостной старости
   Нас поглотит земля! (лат.)]

   Читатель согласится, что эти  слова  звучат  довольно  уныло  и  больше
подходят для  похоронного  напева.  Все  равно  что  петь  на  десерт  "De
profundis" [Из бездны (взывал я  к  тебе,  господи)  -  начало  одного  из
псалмов (лат.)]. В общем, эта песня совершенно в характере германцев.
   Вдруг на дворе раздался голос, который запел: "О Рига, кто сделал  тебя
столь прекрасной?.. Это сделали порабощенные латыши! Да грядет день, когда
мы сможем  откупить  у  немцев  твой  замок  и  заставить  их  плясать  на
раскаленных камнях!"
   Это Господин затянул могучую широкую русскую песню.
   Затем он и его товарищи хором запели "Боже царя храни",  величественный
и торжественный русский национальный гимн.
   Внезапно двери зала распахнулись, и около сотни  студентов  устремились
во двор.
   Они окружили  кучку  славян,  в  центре  которых  стоял  Иван  Николев.
Последний уже не был в состоянии сдерживать  товарищей;  крики  и  выходки
противников выводили их из себя. Хотя Карла Иохаузена и не было еще здесь,
чтобы подстрекать германцев, - он задержался в зале, - но те орали во  все
горло, прямо ревели свой "Gaudeamus igitur",  стараясь  заглушить  русский
гимн, мощная мелодия  которого,  несмотря  на  все  их  старания,  все  же
пробивалась через этот шум и гам.
   В это время два студента, Зигфрид и Господин, готовые вот-вот броситься
друг на друга,  столкнулись  лицом  к  лицу.  Уж  не  они  ли  двое  решат
национальный спор?.. Не ввяжутся ли в ссору вслед за ними  оба  враждующих
лагеря?.. Не превратится ли эта стычка в общую свалку, ответственность  за
которую будет нести весь университет?..
   Услышав, с каким шумом и  криком  выбежали  из  зала  студенты,  ректор
поспешил вмешаться. Вместе с несколькими преподавателями он  переходил  во
дворе от группы к группе, стараясь  успокоить  готовых  ринуться  в  драку
юношей. Безуспешно. Ему не повиновались... Да и  что  мог  он  предпринять
среди этих "истых германцев", число которых, по мере того как пустел  зал,
все росло и росло?..
   Несмотря на то, что они были в меньшинстве, Иван Николев  с  товарищами
стойко выдерживали сыпавшиеся на них угрозы и ругательства, не отступая ни
на шаг.
   Вдруг Зигфрид, подойдя со стаканом в  руке  к  Господину,  плеснул  ему
вином в лицо.
   Это был первый удар, нанесенный в схватке, за ним последовало множество
других.
   Однако лишь только Карл Иохаузен появился на  ступеньках  крыльца,  как
наступило затишье. Ряды расступились, и сын банкира приблизился  к  группе
студентов, в которой находился сын учителя.
   Невозможно  передать  словами,  как  держал  себя  в  эту  минуту  Карл
Иохаузен. Его лицо выражало не гнев, а холодное высокомерие,  переходящее,
по мере того как он  приближался  к  своему  противнику,  в  презрение.  У
товарищей Ивана не могло быть сомнений: Карл  направлялся  сюда  лишь  для
того, чтобы бросить в лицо их другу какое-нибудь новое оскорбление.
   На смену шуму и гаму наступила жуткая тишина.  Все  почувствовали,  что
спор двух  враждующих  корпораций  университета  разрешится  столкновением
между Иваном Никелевым и Карлом Иохаузеном.
   В это время Господин, забыв о Зигфриде, выждал, чтобы Карл  приблизился
еще на несколько шагов, и сделал попытку преградить ему путь.
   Однако Иван удержал его.
   - Это касается только меня! - сказал он просто.
   Да и в сущности он был  прав,  говоря,  что  это  касается  лично  его.
Поэтому, сохраняя полное хладнокровие, он отстранил  рукой  тех  из  своих
друзей, которые намеревались вступиться.
   - Не мешай мне!.. - вне себя от ярости воскликнул Господин.
   - Я настаиваю! - произнес Иван Николев  таким  решительным  тоном,  что
оставалось лишь подчиниться.
   Тогда, обращаясь к толпе студентов и стараясь быть услышанным всеми, он
сказал:
   - Вас здесь сотни, а нас всего лишь пятьдесят!.. Нападайте же на нас!..
Мы будем защищаться, и вы нас раздавите!.. Но  так  могут  поступать  лишь
трусы и подлецы!..
   Крик ярости был ему ответом.
   Карл знаком показал, что хочет говорить.
   Снова водворилась тишина.
   - Да, - произнес  он,  -  мы  были  бы  подлецами!..  Но,  может  быть,
кто-нибудь из славян согласен решить дело поединком?..
   - Мы все к твоим услугам! - воскликнули товарищи Ивана.
   Но последний выступил вперед и заявил:
   - Этим славянином буду я. И если Карл добивается личного вызова,  то  я
вызываю его...
   - Ты?.. - презрительным тоном воскликнул Карл.
   - Да, я! - отвечал Иван. - Выбери двух из твоих друзей... Я уже  выбрал
себе секундантов...
   - И это ты... ты собираешься драться со мной?..
   - Да, я... завтра, если ты  сейчас  не  готов...  Немедленно,  если  ты
согласен!
   Такие дуэли - не редкость среди студентов. И лучшее, что могут  сделать
власти, - закрывать на  это  глаза,  так  как  чаще  всего  они  кончаются
благополучно.  Правда,  в  данном  случае  противников   обуревала   такая
ненависть, что можно было опасаться смертельного исхода.
   Карл  скрестил  руки,  смерив  Ивана  с  ног  до  головы  презрительным
взглядом.
   - Ах, вот как! - произнес он. - Ты даже выбрал секундантов?..
   - Вот они, - ответил Иван, указывая на Господина и еще одного студента.
   - И ты думаешь, что они согласятся?..
   - Еще как согласятся!.. - воскликнул Господин.
   - Ну, так вот, что касается меня,  -  оказал  Карл,  -  есть  вещь,  на
которую я никогда не соглашусь, - это драться с тобой, Иван Николев!..
   - А почему бы это. Карл?..
   - Потому что не дерутся на дуэли с сыном убийцы!..



9. ОБВИНЕНИЕ

   Накануне в Риге, куда следователь Керсдорф, майор Вердер, доктор  Гамин
и г-н Франк Иохаузен вернулись  в  ночь  с  15  на  16  апреля,  произошли
следующие события.
   Еще за двенадцать часов до их возвращения по городу разнесся слух,  что
в трактире "Сломанный крест" совершено убийство. Стало  известно  также  и
то, что жертва преступления - банковский артельщик Пох.
   Несчастного хорошо знали в городе. Его можно было  ежедневно  встретить
на  улице,  когда  с  сумкой  через  плечо,  держа  под  мышкой  портфель,
прикрепленный медной цепочкой к поясу,  он  шел  по  делам  банка  братьев
Иохаузенов. Добрый  и  услужливый,  со  счастливым  характером,  всегда  в
хорошем расположении духа, всеми любимый и уважаемый, он имел лишь  друзей
- ни одного врага.  Благодаря  своему  трудолюбию,  примерному  поведению,
размеренному образу жизни и расположению, с которым к нему относились,  он
сделал кое-какие сбережения и после  столь  долгого  ожидания  должен  был
вот-вот жениться на Зинаиде Паренцовой. Его сбережения и  сбережения  жены
могли обеспечить им счастливое будущее.  Как  раз  через  день  нареченные
супруги должны  были  предстать  перед  протестантским  пастором,  который
благословил бы их брак. За этим  последовало  бы  семейное  торжество,  на
которое были приглашены коллеги Поха из других банков, чтобы  повеселиться
на их свадьбе. К тому же все были уверены,  что  братья  Иохаузены  почтут
своим присутствием это торжество. Приготовления к нему  были  уже  начаты,
даже закончены... И вот Пох пал жертвой  убийцы  в  каком-то  трактире  на
одной  из  дорог   Лифляндии!..   Известие   это   произвело   потрясающее
впечатление!
   И, к сожалению, не удалось избежать, чтобы Зинаида узнала о случившемся
внезапно, без  подготовки,  из  газеты,  которая  опубликовала  одно  лишь
сообщение без всяких подробностей!
   Несчастную просто сразило это  известие.  Сначала  соседи,  потом  г-жа
Иохаузен выражали ей сочувствие и всячески поддерживали ее. Вряд ли бедная
женщина придет в себя после такого жестокого удара!
   Между тем если жертву опознали, то убийца оставался неизвестен. За  два
дня, 14-е и 15-е, пока  выехавшими  на  место  судебными  властями  велось
расследование, в публику не просочилось на  этот  счет  никаких  сведений.
Оставалось лишь ждать возвращения следователя и  полицейских,  да  и  они,
возможно, не открыли еще злодея.
   Что касается убийцы, кто бы он ни был, - он вызывал всеобщее омерзение.
Самые строгие кары казались недостаточными  за  такое  злодейство.  Многие
сожалели о времени, когда смертной казни предшествовали ужаснейшие  пытки.
Не следует забывать, что эта уголовная  драма  произошла  в  Прибалтийском
крае, где, не говоря  уже  об  отдаленных  временах,  еще  совсем  недавно
правосудие прибегало к варварским приемам в отношении  убийц.  Сначала  их
жгли раскаленным докрасна железом,  затем  били  плетьми,  нанося  тысячу,
иногда до шести тысяч ударов, которые  сыпались  уже  на  труп.  Некоторых
заключенных замуровывали в стене, где они и умирали в муках  голода.  Если
же  от  них  хотели  добиться  каких-либо  признаний,  тогда  их   кормили
исключительно солониной и соленой рыбой, не давая ни капли воды, -  способ
"допроса", который вырывал не одно признание.
   В настоящее время нравы значительно смягчились, настолько, что если для
политических преступников и сохранена смертная казнь, то для уголовных она
заменена каторжными работами  в  сибирских  копях  и  рудниках.  Но  такое
наказание для убийцы из трактира "Сломанный крест" не могло  удовлетворить
население Риги.
   Как сказано выше, уже были даны распоряжения о перевозке праха  убитого
в   город.   Дело   не   в   том,   что   требовалось   произвести   новое
освидетельствование трупа в Риге,  -  доктор  Гамин  тщательно  отметил  в
составленном им протоколе освидетельствования характер  и  форму  раны,  а
также отпечаток защелки ножа по ее краям, - но г-н Франк Иохаузен пожелал,
чтобы похороны состоялись в  городе,  причем  все  расходы  из  жалости  и
расположения к банковскому артельщику он всецело взял на себя.
   Утром 16 апреля майор Вердер  явился  к  своему  начальнику  полковнику
Рагенову. Последний с нетерпением ожидал, чтобы майор доложил ему  о  ходе
расследования, решив, если только обнаружен какой-нибудь след, пустить  по
нему своих лучших сыщиков. В дальнейшем будет видно, нужно ли  ставить  об
этом в известность губернатора края. До получения более подробных сведений
казалось, что здесь имело место самое заурядное уголовное  преступление  -
убийство с целью грабежа.
   Майор  доложил  полковнику  Рагенову  о  всех  подробностях  дела:   об
обстоятельствах, при которых совершено  убийство,  о  различных  найденных
полицией уликах, о результатах освидетельствования трупа доктором Гаминым.
   - Вижу, - заметил полковник,  -  что  ваши  подозрения  падают  главным
образом на неизвестного путешественника, проведшего ночь в корчме...
   - Главным образом, господин полковник.
   - А трактирщик Кроф не держал себя подозрительно во время следствия?..
   - И нам, вполне естественно, приходило на ум, что  убийцей  может  быть
он, - ответил майор, - хотя в его прошлом и не к чему  придраться.  Однако
после того, как мы  обнаружили  различные  следы  на  подоконнике  спальни
незнакомца, который ушел из корчмы в такую рань,  после  того  как  в  его
комнате мы нашли  кочергу,  послужившую  для  взлома  ставень,  у  нас  не
осталось больше сомнений в том, чьих это рук дело.
   - И все же надо последить за этим Крофом...
   - Само собой разумеется, господин полковник. Поэтому  двое  моих  людей
остались "а страже в доме, а Крофу  приказано  находиться  в  распоряжении
судебных властей.
   - Итак, - настойчиво  повторил  полковник  Рагенов,  -  вы  не  думаете
приписать это убийство  какому-нибудь  злоумышленнику  с  большой  дороги,
который мог проникнуть в комнату своей жертвы?..
   - Не могу утверждать решительно, - ответил майор, - но трудно допустить
такую возможность, настолько догадки превращаются в уверенность при  мысли
о спутнике Поха.
   - Вижу, что у вас составилось определенное мнение, майор...
   - И мнение мое  совпадает  с  мнением  следователя  Керсдорфа,  доктора
Гамина и господина Иохаузена...  Заметьте,  что  этот  путешественник  все
время старался не быть узнанным как по прибытии в  трактир,  так  и  когда
уходил из него...
   - Он не сказал, куда он направляется по  выходе  из  корчмы  "Сломанный
крест"?..
   - Нет, не сказал, господин полковник.
   - Нельзя ли предположить, что, покидая Ригу, он намеревался  поехать  в
Пернов?..
   - Догадка эта вполне вероятна, господин  полковник,  хотя  билет-то  он
взял до Ревеля.
   -  Ни  одного  приезжего  не  замечено  в  Пернове   четырнадцатого   и
пятнадцатого апреля?..
   - Ни одного, - уверенно заявил майор Вердер. - А между тем полиция была
начеку, ее в  тот  же  день  оповестили  об  убийстве...  Куда  направился
неизвестный?.. Заходил ли он вообще в Пернов?.. Не бежал ли  он  скорее  с
награбленными деньгами из Прибалтийского края?..
   - Действительно, майор, надо думать, что близость  портов  предоставила
ему случай ускользнуть...
   - Вернее, предоставит случай, господин полковник, - возразил  майор,  -
так как пока еще плаванье по Балтийскому морю и Финскому  заливу  едва  ли
возможно... По полученным мною сведениям до сих пор ни одно судно  еще  не
вышло в море... Поэтому, если незнакомец хочет сесть на борт  корабля,  то
он должен выждать несколько дней: либо где-нибудь в поселке внутри страны,
либо в каком-нибудь порту побережья - Пернове, Ревеле...
   - Или Риге, - подхватил полковник Рагенов. - Почему бы ему не вернуться
сюда?.. Пожалуй, здесь еще больше возможностей сбить полицию со следа?..
   - Мне это кажется мало вероятным, господин полковник. Однако  надо  все
предвидеть! Дадим указание нашим людям обыскать все корабли, готовящиеся к
отплытию. Так или иначе, до конца недели море еще не освободится ото льда,
а пока что я дам приказ, чтобы в  городе  и  в  порту  установили  строгий
надзор.
   Полковник одобрил мероприятия,  намеченные  его  подчиненным,  приказав
распространить их на всю  территорию  Прибалтийского  края.  Майор  Вердер
обещал все время держать его в курсе дела. Что касается следствия, то  оно
поручено следователю Керсдорфу, а на него можно положиться: он не  упустит
ничего, имеющего какое-нибудь отношение к делу.
   Впрочем, после разговора с майором Вердером у  полковника  Рагенова  не
оставалось никаких сомнений, что убийца -  путешественник,  сопровождавший
банковского артельщика в трактир Крофа. Против него имелись тяжкие  улики.
Но кто он, этот путешественник?.. Как установить его  личность,  когда  ни
кондуктор Брокс, посадивший его в  карету  в  Риге,  ни  трактирщик  Кроф,
пустивший его переночевать в корчме, ничего о нем не знали?.. Ни  тот,  ни
другой не видели его лица и даже не могли сказать, молод ли он, или  стар.
В таком случае, по какому следу пустить  полицейских?..  В  какую  сторону
направить  поиски?..  Каких  еще  свидетелей  привлечь,   чтобы   получить
сведения, дающие хоть некоторую надежду на успех?..
   Все это было покрыто мраком.
   Читатель скоро узнает, как этот мрак внезапно озарился светом, как ночь
стала днем.
   В то же утро,  составив  свой  судебно-медицинский  отчет  по  делу  об
убийстве в "Сломанном кресте", доктор  Гамин  отнес  его  в  кабинет  г-на
Керсдорфа.
   - Никаких новых данных?.. - спросил он следователя.
   - Никаких, доктор.
   Выйдя из  кабинета  следователя,  доктор  Гамин  встретил  французского
консула г-на Делапорта. По дороге они заговорили о  загадочном  деле  и  о
трудностях, связанных с ним.
   - Действительно, - согласился консул, -  если  ясно,  что  преступление
совершено неизвестным путешественником, то по  меньшей  мере  сомнительно,
что его найдут... Вы, доктор, придаете как будто  большое  значение  тому,
что удар нанесен ножом и защелка оставила след вокруг раны...  Допустим!..
Ну, а как найти этот нож?..
   - Как знать?.. - ответил доктор Гамин.
   - Что ж, увидим, - сказал г-н Делапорт. - Кстати, у вас есть известия о
господине Николеве?
   - Известия о Дмитрие?.. - удивился доктор. -  А  откуда  бы  я  мог  их
иметь, если он до сих пор путешествует?..
   - Да, действительно, - ответил консул, - вот уже три дня!.. Чем  больше
я об этом думаю, тем больше нахожу это странным...
   - Да... - заметил доктор Гамин.
   - Вчера еще мадемуазель Николева не имела от него никаких известий...
   - Пойдем проведать Ильку, - предложил доктор. - Быть  может,  почтальон
доставил ей сегодня утром письмо от отца, а может быть, и сам Николев  уже
вернулся домой?..
   Господин Делапорт и доктор Гамин направились на окраину предместья, где
стоял дом учителя. Взойдя на  крыльцо,  они  спросили,  может  ли  барышня
принять их.
   Служанка доложила о них и тотчас же ввела в  столовую,  где  находилась
Илька.
   - Твой отец еще не вернулся, дорогая Илька?.. -  прежде  всего  спросил
доктор.
   - Нет, не вернулся... - ответила девушка.
   По  ее  бледному  и  озабоченному  лицу  было  видно,  что  она   очень
встревожена.
   - А получили ли вы от него известия, мадемуазель? - спросил консул.
   Илька отрицательно покачала головой.
   -  Отсутствие  Дмитрия,  как  и   причина   его   поездки,   совершенно
непонятны... - заметил доктор.
   - Не случилось ли чего-нибудь с  отцом!..  -  в  волнении  пробормотала
девушка. - За последнее время в Лифляндии так участились преступления...
   Доктор Гамин, скорее удивленный, чем  встревоженный  этим  отсутствием,
захотел ее успокоить.
   - Не надо преувеличивать, - сказал он, - пока  что  путешествовать  еще
довольно безопасно!.. Правда, около  Пернова  совершено  убийство...  хотя
убийца  и  неизвестен.   Но   жертва   известна...   несчастный-банковский
артельщик...
   - Вот видите, милый  доктор,  -  заметила  Илька,  -  дороги  вовсе  не
безопасны, а вот уже скоро четыре дня, как отец уехал... Увы! Я не в силах
отогнать от себя предчувствие какого-то несчастья...
   - Успокойтесь, дорогая детка, - сказал доктор, взяв ее руку в  свои,  -
не надо расстраиваться!.. Вы такая мужественная,  такая  энергичная...  не
узнаю вас!.. Ведь Дмитрий предупредил, что он пробудет  в  отсутствии  дня
два, три... опоздание еще не так велико, чтобы тревожиться.
   - Вы действительно так думаете, доктор?.. - спросила,  глядя  на  него,
Илька.
   - Безусловно, Илька, безусловно. И я был бы  совсем  спокоен,  если  бы
знал причину этой поездки... У вас письмо,  оставленное  вам  отцом  перед
отъездом?
   - Вот оно! - ответила Илька, вынимая из  кармана  небольшую  записку  и
передавая ее доктору.
   Господин  Делапорт  внимательно   прочел   записку.   Из   единственной
лаконической фразы, которую дочь Дмитрия читала и перечитывала  уже  сотни
раз, ничего нового нельзя было извлечь.
   - Итак, - снова заговорил доктор, - он  даже  не  поцеловал  вас  перед
отъездом?..
   - Нет, не  поцеловал,  дорогой  доктор,  -  ответила  Илька.  -  И  уже
накануне,  когда,  как  обычно,  он  прощался  со  мной  перед  сном,  мне
показалось, что мысли его заняты совсем другим...
   -  Может  быть,  -  заметил  консул,  -  господин  Николев  был  чем-то
озабочен?..
   - Он в тот вечер вернулся домой позже  обычного...  Помните,  доктор?..
Задержался на каком-то уроке... так он сказал...
   - В самом деле, - ответил  доктор  Гамин,  -  он  показался  мне  более
задумчивым, чем обычно!.. Но мне важно знать следующее, милая  Илька:  что
делал Дмитрий после нашего ухода?..
   - Он пожелал мне спокойной ночи, я пошла к себе, а он поднялся  в  свою
комнату...
   - А не мог ли после этого  зайти  к  нему  кто-нибудь,  что  и  вызвало
поездку?..
   - Вряд ли, - ответила девушка. - Думаю, что он тотчас же лег спать, так
как за весь вечер я не слышала больше ни звука...
   - Не приносила ли ему служанка какого-нибудь письма после того, как  вы
расстались?..
   - Нет, доктор, двери дома закрылись за вами и больше не открывались.
   - Очевидно, решение было принято еще с вечера...
   - В этом нет никакого сомнения, - поддержал доктора г-н Делапорт.
   - Никакого сомнения!  -  подхватил  доктор.  -  А  на  следующее  утро,
прочитав записку отца, вы не пытались выяснить,  дорогая  детка,  куда  он
направился, выйдя из дома?..
   - Как я могла это узнать,  -  ответила  Илька,  -  и  зачем  бы  я  это
сделала?.. У отца,  видно,  были  причины,  которые  он  не  хотел  никому
сообщать, даже своей дочери... И если я встревожена,  то  не  отъездом,  а
задержкой отца...
   - Нет, Илька, нет! - воскликнул доктор Гамин, желая во  что  бы  то  ни
стало успокоить девушку. - Еще не истек срок,  намеченный  Дмитрием,  этой
ночью или самое позднее завтра утром он будет уже дома!
   В сущности доктора тревожили скорее причины, вызвавшие эту поездку, чем
сама поездка.
   Затем они с г-ном Делапортом попрощались с  девушкой  и  обещали  зайти
вечером, чтобы узнать, нет ли известий от Дмитрия Николева.
   Молодая девушка стояла на пороге дома, глядя  им  вслед,  пока  они  не
скрылись  за   поворотом   улицы.   Задумчивая,   встревоженная   мрачными
предчувствиями, она вернулась затем в свою комнату.
   Почти в то же время в  кабинете  майора  Вердера  стал  известен  факт,
относящийся к преступлению, совершенному в "Сломанном кресте";  он  должен
был навести правосудие на след убийцы.
   В этот дань утром Эк возвратился со своим отрядом в Ригу.
   Читатель помнит, что полицейские были посланы в северную часть области,
где с некоторых пор участились нападения на  отдельных  лиц  и  грабежи  в
имениях. Следует также напомнить, что за неделю  до  того  в  окрестностях
Чудского озера Эк преследовал одного беглого каторжника из сибирских копей
и что ему пришлось гнаться за ним до самого Пернова. Но беглец бросился на
несущиеся по реке Пернове льдины и исчез среди ледяных глыб.
   Погиб ли этот преступник?.. Вероятно, погиб. Но полной уверенности  все
же не было. Унтер-офицер Эк тем более сомневался в этом, что трупа беглеца
не нашли ни в порту, ни в устье Перновы.
   Короче говоря, вернувшись в Ригу и спеша с донесением к майору Вердеру,
унтер-офицер шел к нему в  кабинет,  когда  ему  сообщили  об  убийстве  в
"Сломанном кресте"; никто не подозревал, что в руках Эка находится ключ  к
раскрытию этого таинственного дела.
   Поэтому велики были удивление и радость майора Вердера, когда он узнал,
что  унтер-офицер  может  сообщить  ему  сведения  о  преступлении   и   о
преступнике, которого безуспешно разыскивали.
   - Ты видел убийцу банковского артельщика?..
   - Его самого, господин майор.
   - Ты знал Поха?..
   - Как же, знал и видел его в последний раз тринадцатого числа вечером.
   - Где?..
   - В трактире Крофа.
   - Ты был там?
   - Да, господин майор, перед возвращением  в  Пернов  с  одним  из  моих
людей.
   - И ты разговаривал с несчастным артельщиком?..
   - Как же, несколько минут. Могу добавить,  что  если  убийца,  по  всей
вероятности,   тот   самый   незнакомец,   который    сопровождал    Поха,
путешественник, проведший ночь в корчме... то его я тоже знаю...
   - Ты знаешь его?..
   - Да, если только убийца тот самый путешественник...
   - По данным расследования, в этом не может быть сомнения.
   - Что ж, господин майор, я вам его назову... Только вряд ли вы поверите
мне!
   - Поверю, раз ты утверждаешь...
   - Я утверждаю следующее, - ответил Эк, - хотя я  и  не  разговаривал  в
трактире с этим путешественником, но я прекрасно узнал  его,  несмотря  на
то, что лицо его было скрыто капюшоном... Это учитель Дмитрий Николев...
   - Дмитрий Николев?!. - воскликнул пораженный майор. -  Он?..  Не  может
быть...
   - Говорил ведь я, что вы мне не поверите, - заметил унтер-офицер.
   Майор Вердер поднялся и большими шагами стал расхаживать  по  кабинету,
бормоча:
   - Дмитрий Николев!.. Дмитрий Николев!..
   Как! Этот человек, которого выставили кандидатом на предстоящих выборах
в городскую думу, соперник влиятельнейшей семьи Иохаузенов, этот русский -
выразитель всех надежд и притязаний славянской партии, направленных против
германцев,   этот   человек,   которому   покровительствовало   московское
правительство, - он и есть убийца несчастного Поха!..
   - Ты утверждаешь это?.. - повторил он, остановившись перед Эком.
   - Утверждаю.
   - Значит, Дмитрий Николев уезжал из Риги?..
   - Да... по крайней мере в ту ночь... Впрочем, это нетрудно проверить...
   - Я пошлю к нему на дом полицейского, - сказал майор, - и велю передать
господину Франку Иохаузену, чтобы он зашел ко мне в кабинет...  Ты  ожидай
здесь...
   - Слушаюсь, господин майор!
   Майор отдал распоряжения двум полицейским из участка, и они  тотчас  же
ушли.
   Десять минут спустя г-н Франк Иохаузен был  у  майора,  и  Эк  повторял
перед ним свои показания.
   Можно  без  труда  представить   себе   чувства,   переполнявшие   душу
злопамятного банкира. Наконец-то самый неожиданный случай -  преступление,
убийство - предавал в его руки соперника, которого  он  преследовал  своей
ненавистью!.. Дмитрий. Николев... убийца Поха!..
   - Ты утверждаешь это?.. - в последний раз спросил  майор,  обращаясь  к
унтер-офицеру.
   - Утверждаю! - голосом, в котором  звучала  непоколебимая  уверенность,
ответил Эк.
   - Но... если он не уезжал из Риги?.. - в свою очередь спросил г-н Франк
Иохаузен.
   - Он уезжал, - заявил Эк. - Его не было дома в ночь с  тринадцатого  на
четырнадцатое... раз  я  его  видел...  собственными  глазами  видел...  и
узнал...
   - Подождем возвращения полицейского, которого я послал к нему на дом, -
сказал майор Вердер, - через несколько минут он будет здесь.
   Сидя у окна, г-н Франк Иохаузен предался нахлынувшим на него  чувствам.
Ему хотелось верить, что унтер-офицер не ошибся, и вместе с  тем  инстинкт
справедливости восставал в нем против столь невероятного обвинения.
   Вернулся полицейский и доложил, что  г-н  Дмитрий  Николев  13-го  рано
утром выехал из Риги и еще не возвращался.
   Это подтверждало сообщение Эка.
   - Видите, я был прав, господин майор, - сказал он.  -  Дмитрий  Николев
покинул дом тринадцатого на заре... Он и Пох  сели  в  почтовую  карету...
Несчастный случай с каретой произошел  около  семи  часов  вечера,  и  оба
пассажира в восемь пришли в трактир "Сломанный крест", где и  остались  на
ночь... Значит, если один из путешественников убил другого, то этот убийца
- Дмитрий Николев!
   Господин Франк Иохаузен  ушел  ошеломленный  и  торжествующий.  Ужасное
известие должно было сразу же распространиться. И  действительно,  подобно
вспышке пороха, зажженного искрой, новость облетела весь город!.. Убийство
в "Сломанном кресте" - дело рук Дмитрия Николева!
   К счастью, Илька Николева еще ничего об этом не  знала.  В  их  дом  не
проникали слухи. Об этом позаботился доктор Гамин. И  вечером,  когда  г-н
Делапорт и он встретились в столовой Никелевых,  не  было  произнесено  ни
слова о происшедшем. Впрочем, узнав новость, они только пожали  плечами...
Николев - убийца!.. Они отказывались этому верить.
   Но телеграф действовал своим чередом. Полицейским отрядам края передали
приказ арестовать Дмитрия Николева, как только его найдут.
   Вот каким образом шестнадцатого после полудня известие  это  прибыло  в
Дерпт. Карла Иохаузена одним из первых осведомили об  этом.  Читатель  уже
знает, какой ответ в присутствии товарищей по университету  он  дал  Ивану
Николеву, вызвавшему его на дуэль.



10. ДОПРОС

   Никем в дороге не узнанный, Дмитрий Николев возвратился в Ригу в ночь с
16 на 17 апреля.
   Илька не спала - тревога одолевала ее. Но в  каком  состоянии  была  бы
несчастная девушка, знай она о тяготевшем над отцом обвинении...
   Была у нее и еще одна причина для беспокойства:  вечером,  после  ухода
г-на Делапорта и доктора Гамина, телеграмма из Дерпта  уведомила  ее,  что
Иван Николев прибудет на следующий день. Никаких причин своего  внезапного
приезда он не сообщал.
   Какая тяжесть спала с души Ильки,  когда  около  трех  часов  утра  она
услышала шаги отца, подымавшегося к себе по лестнице! Он не  постучался  к
ней, и она решила, что лучше дать ему  выспаться  и  отдохнуть  с  дороги.
Наутро, как только он встанет, она зайдет поздороваться и поцеловать  его.
Возможно, он скажет ей, почему так внезапно, без предупреждения,  вынужден
был уехать.
   И действительно, на следующий  день,  когда  рано  утром  отец  и  дочь
встретились, Дмитрий Николев сразу же сказал:
   - Вот я и вернулся, дорогая детка... Я запоздал больше, чем думал... О!
только на одни сутки...
   - У тебя усталый вид, отец, - заметила Илька.
   - Я немного устал, но за утро я отдохну, а  после  обеда  пойду  давать
уроки.
   -   Быть   может,   подождать   до   завтра,   отец?..   Твои   ученики
предупреждены...
   - Нет, Илька, нет... Не могу  я  их  дольше  заставлять  ждать.  В  мое
отсутствие никто не приходил?..
   - Никто, кроме доктора  и  господина  Делапорта,  которые  были  весьма
удивлены твоим отъездом.
   - Да... - с некоторым колебанием ответил Николев, - я никому не говорил
об этом... О! такая короткая поездка... думаю, никто меня даже не узнал  в
дороге...
   Учитель ничего не добавил, а его  дочь,  как  всегда  сдержанная,  лишь
спросила, не из Дерпта ли он вернулся?
   - Из Дерпта?.. - несколько удивился Николев. - Почему такой вопрос?..
   - Потому что я не нахожу объяснения телеграмме, которую получила  вчера
вечером...
   - Телеграмма? - с живостью воскликнул Николев. - От кого?..
   - От брата, он уведомляет меня, что приедет сегодня.
   - Иван приезжает?.. Действительно странно. Зачем бы это?.. Что  ж,  мой
сын может быть всегда уверен в том, что дома ему будут рады.
   И все же, чувствуя по поведению дочери, что она как бы ожидает от  него
разъяснения причин его поездки, он добавил:
   - Важные дела... заставили меня уехать так внезапно...
   - Если ты доволен поездкой, отец...
   - Доволен... да... детка, - ответил он, бросая украдкой взгляд на дочь,
- и надеюсь, что это не вызовет неприятных последствий.
   Затем, как будто решив больше к этому  не  возвращаться,  он  переменил
тему разговора.
   После первого утреннего чая Дмитрий Николев поднялся к себе в  кабинет,
привел в порядок разные бумаги и снова засел за работу.
   В доме воцарилась обычная тишина, и Илька была  далека  от  мысли,  что
скоро над ними грянет гром.
   Пробило  четверть  первого,  когда  в  дом  Дмитрия   Николева   явился
полицейский. Он принес письмо и, вручив его служанке,  наказал  немедленно
передать барину. Он даже не спросил, дома ли сейчас учитель. Хотя ничего и
не было заметно, но дом уже с вечера находился под наблюдением.
   Дмитрию  Николеву  вручили  послание,  и  он  тотчас  же  прочел   его.
Содержание письма было краткое:

   "Следователь Керсдорф просит учителя Дмитрия  Николева  незамедлительно
явиться к нему в кабинет, где он будет его ожидать. Дело срочное".

   При чтении письма Дмитрий Николев не мог удержаться от  жеста,  который
выражал больше чем удивление. Он  побледнел,  и  на  лице  его  отразилось
живейшее беспокойство.
   Затем,  должно  быть  решив,  что  лучше  сразу  выполнить  требование,
выраженное следователем Керсдорфом в столь настойчивой форме, он  набросил
плащ и спустился в столовую к дочери.
   - Илька, - сказал он, - я только что  получил  записку  от  следователя
Керсдорфа, который просит меня зайти к нему в кабинет...
   - Следователь Керсдорф?.. - воскликнула  молодая  девушка.  -  Что  ему
нужно от тебя?..
   - Не знаю... - ответил Николев, отворачиваясь.
   - Не идет ли речь о каком-нибудь деле, в которое замешан Иван и которое
заставило его покинуть Дерпт?..
   - Не знаю, Илька... Да... возможно... Так или иначе, мы вскоре  узнаем,
в чем дело.
   Учитель вышел, но Илька все же  успела  заметить,  что  он  был  сильно
взволнован. Он шел неуверенным шагом в сопровождении полицейского, как  бы
машинально, и не замечал, что является  предметом  всеобщего  любопытства.
Некоторые прохожие даже шли за ним следом или провожали его недружелюбными
взглядами.
   Они пришли в судейскую палату, и учителя ввели в кабинет, где  его  уже
поджидали  следователь  Керсдорф,   майор   Вердер   и   секретарь   суда.
Поздоровавшись  со  всеми,  Дмитрий  Николев  стал  ждать,  чтобы  с   ним
заговорили.
   - Господин Николев, -  обратился  к  нему  следователь  Керсдорф,  -  я
пригласил вас, чтобы получить некоторые сведения об одном  порученном  мне
деле.
   - О каком деле идет речь? - спросил Дмитрий Николев.
   - Садитесь, пожалуйста, и выслушайте, что я вам скажу.
   Учитель сел на стул против письменного стола, за которым сидел в кресле
следователь, майор остался стоять у окна. Беседа тотчас же превратилась  в
допрос.
   - Господин Николев,  -  сказал  следователь,  -  не  удивляйтесь,  если
вопросы, которые я вам поставлю, будут  касаться  вас  лично,  затрагивать
вашу личную жизнь... В интересах дела, как и в  ваших  личных,  вы  должны
отвечать без обиняков.
   Господин Николев не столько  слушал  следователя,  сколько  внимательно
следил за выражением его лица. Он сидел скрестив руки и продолжал молчать,
лишь изредка кивая головой.
   Перед г-ном Керсдорфом лежали протоколы расследования. Он  разложил  их
на столе и спокойным строгим голосом продолжал:
   - Господин Николев, вы несколько дней отсутствовали?..
   - Да, это так, господин следователь.
   - Когда уехали вы из Риги?..
   - Тринадцатого рано утром.
   - А вернулись?
   - Нынче ночью в первом часу.
   - Вас никто не сопровождал?..
   - Никто.
   - И вы вернулись один?..
   - Один.
   - Вы выехали с ревельской почтовой каретой?..
   - Да... - после некоторого колебания ответил Николев.
   - А возвратились?..
   - Я приехал на телеге.
   - Где вы сели на эту телегу?..
   - В пятидесяти верстах отсюда на рижском тракте.
   - Итак, вы уехали тринадцатого с восходом солнца?..
   - Да, господин следователь.
   - Кроме вас, никого не было в почтовой карете?..
   - Нет... в карете был еще один пассажир.
   - Вы были с ним знакомы?
   - Совершенно не знаком.
   -  Но  вскоре  вы  узнали,  что  это  Пох,  артельщик   банка   братьев
Иохаузенов?..
   - Да, действительно, этот артельщик  был  очень  болтлив  и  все  время
разговаривал с кондуктором.
   - Он говорил о своих личных делах?..
   - Только о них.
   - А что он говорил?
   - Он говорил, что едет в Ревель по поручению господ Иохаузенов.
   - Не заметили ли вы, что он очень торопится вернуться в  Ригу...  чтобы
сыграть там свадьбу?..
   - Да, господин следователь... если память мне не  изменяет,  -  ведь  я
обращал очень мало внимания на  их  беседу,  не  представлявшую  для  меня
интереса.
   - Не представлявшую для вас интереса? - вмешался майор Вердер.
   -  Конечно,  господин  майор,  -  ответил  Николев,  бросая  на  майора
удивленный взгляд. - Почему меня могло интересовать то, что  говорил  этот
артельщик?..
   - Возможно, это-то как раз и намеревается выявить следствие, -  отвечал
г-н Керсдорф.
   Услышав этот ответ, учитель сделал недоумевающий жест.
   - Не было ли у этого Поха  сумки,  -  продолжал  следователь,  -  какую
обычно носят банковские артельщики?..
   - Возможно, господин следователь, но я не заметил ее.
   - Значит, вы не можете сказать, не оставил ли он ее по неосторожности в
карете, не бросил ли на скамье и не мог ли ее видеть на станции кто-нибудь
посторонний?
   - Я уткнулся в свой угол, завернулся в дорожный  плащ,  иногда  дремал,
закрыв лицо капюшоном, и вовсе не замечал, что делали мои спутники?.
   - Между тем кондуктор Брокс утверждает, что сумка была...
   - Что же, господин следователь, если он это утверждает,  значит  -  так
оно и есть. Что касается меня, я не могу ни оспаривать, ни подтвердить его
слов.
   - Вы не разговаривали с Похом?..
   - В дороге - нет... Я впервые заговорил с ним, когда карета сломалась и
нам пришлось отправиться в корчму.
   - Стало быть, вы  сидели  весь  день  уткнувшись  в  угол,  старательно
надвинув на лицо капюшон?..
   - Старательно?.. Почему  "старательно",  господин  следователь?..  -  с
некоторой запальчивостью подхватил это слово г-н Николев.
   - Потому что вы как будто не хотели быть узнанным.
   Это замечание, в котором чувствовался определенный намек, вставил майор
Вердер, снова вмешиваясь в допрос.
   На этот раз Дмитрий Николев не выразил того возмущения, которое вызвали
у него раньше слова следователя. Помолчав с минуту, он лишь сказал:
   -  Предположите,  что  мне  хотелось  совершить  поездку  инкогнито.  Я
полагаю, это право всякого свободного человека - в Лифляндии, как и везде!
   - Ловкая предосторожность, чтобы избежать  очной  ставки  с  возможными
свидетелями! - возразил майор.
   Это был еще один намек, всю серьезность которого,  учитель  не  мог  не
понять, и это заставило его побледнеть.
   - В конце концов, - сказал следователь,  -  не  отрицаете  же  вы,  что
банковский артельщик Пох был в этот день вашим попутчиком?..
   - Нет... не отрицаю... если-моим попутчиком в карете был  действительно
Пох...
   - Это совершенно достоверно, - ответил майор Вердер.
   Господин Керсдорф возобновил допрос следующим образом:
   - Итак, путешествие протекало без приключений, от станции к  станции...
В полдень вы остановились на часок пообедать... Вы приказали подать себе в
сторонке, в темном углу корчмы, как бы постоянно заботясь о том, чтобы вас
не узнали... Затем почтовая карета отправилась дальше... Погода была очень
плохая, лошади с трудом боролись с ветром... И  вот  в  половине  восьмого
вечера произошел несчастный случай... Одна из лошадей упала, и  карета,  у
которой сломалась передняя ось, опрокинулась...
   - Господин следователь, - сказал Николев, прерывая его, -  могу  я  вам
задать вопрос: почему вы меня обо всем этом спрашиваете?
   - В интересах  правосудия,  господин  Николев.  Когда  кондуктор  Брокс
убедился в том, что карета не может добраться до следующей станции, города
Пернова, пассажирам было предложено  провести  ночь  в  трактире,  который
виднелся в двухстах шагах у дороги... Вы сами указали на этот трактир...
   - Кстати, я не знал этой корчмы и вошел туда в этот вечер впервые.
   - Допустим! Достоверно только то, что вы предпочли провести ночь там, а
не отправиться с кондуктором и ямщиком в Пернов.
   - Безусловно. Погода стояла отвратительная, пришлось бы  пройти  пешком
около двадцати верст, и я счел за лучшее переночевать вместе с  банковским
артельщиком в этой корчме.
   - Это вы уговорили его пойти с вами в корчму?..
   - Я ни в чем его  не  уговаривал,  -  возразил  г-н  Николев.  -  Когда
почтовая карета опрокинулась, он был ранен - повреждение ноги, кажется,  -
и не смог бы пройти расстояние, отделявшее нас от Пернова...  Счастье  для
него, что в этой корчме...
   - Счастье для него?! - воскликнул майор  Вердер,  который,  не  обладая
хладнокровием и выдержкой следователя, даже подскочил при этих словах.
   Обернувшись к нему, Дмитрий  Николев  не  мог  сдержать  презрительного
пожатия плеч.
   Не желая отвлекаться от намеченного хода допроса, г-н Керсдорф поспешил
задать новый вопрос:
   - Кондуктор и возница отправились в Пернов в то самое время,  когда  вы
подошли к трактиру "Сломанный крест"...
   - "Сломанный крест"?.. - переспросил г-н Николев. -  Понятия  не  имел,
что эта корчма так называется.
   - В корчме вас и Поха встретил трактирщик Кроф... Вы попросили дать вам
комнату на ночь, так же поступил и Пох... Кроф предложил вам поужинать, но
вы отказались, тогда как банковский артельщик согласился...
   - Мне так было удобнее.
   - Уйти  на  следующий  день  еще  до  зари,  не  дожидаясь  возвращения
кондуктора,  вот  что  вам   было   удобнее...   Поэтому-то,   предупредив
трактирщика Крофа о ваших намерениях, вы и  удалились  тотчас  же  в  свою
комнату...
   - Да, все это так, - ответил учитель, давая понять, что эти бесконечные
вопросы начинают его утомлять.
   -  Ваша  комната  находилась  слева  от  большой  комнаты  корчмы,  где
несколько завсегдатаев Крофа продолжали еще распивать вино,  а  в  дальнем
конце дома...
   - Понятия не имею, господин следователь... Повторяю, я не бывал в  этом
трактире, моя нога ступила  туда  впервые...  Кроме  того,  когда  я  туда
пришел, было уже темно, а когда уходил, еще не рассвело...
   - Уходили, не дожидаясь  кондуктора!  Я  настаиваю  на  этом  факте,  -
заметил г-н Керсдорф. - Не дожидаясь кондуктора, который, починив  карету,
должен был заехать за вами...
   - Верно, не дожидаясь кондуктора, - ответил г-н  Николев,  -  ведь  мне
оставалось пройти до Пернова всего двадцать верст...
   - Допустим! Достоверно лишь то, что эта мысль  возникла  у  вас  еще  с
вечера, и привели вы ее в исполнение в четыре часа утра.
   Дмитрий Николев ничего не ответил.
   - Теперь, - продолжал г-н Керсдорф, -  наступил,  мне  кажется,  момент
задать вам один вопрос, на который, думается, нетрудно будет ответить...
   - Я вас слушаю, господин следователь.
   -  Чем  вызвана  ваша  поездка,  поездка,  которую  столь  внезапно   и
таинственно вы решились предпринять  и  о  которой  накануне  не  сообщили
никому из ваших учеников, кстати, уже опрошенных нами?..
   Этот вопрос, видимо, чрезвычайно смутил г-на Николева.
   - Личными делами... - произнес он наконец.
   - А именно?..
   - Я не обязан ставить вас в известность о них.
   - Вы отказываетесь отвечать?..
   - Отказываюсь.
   - Можете ли вы по крайней мере сказать, куда вы направлялись, уезжая из
Риги?..
   - Я не обязан отвечать на этот вопрос.
   - Вы купили билет до Ревеля?.. Значит ли  это,  что  у  вас  были  дела
именно в Ревеле?..
   Молчание.
   - По-видимому, скорее в Пернове, - продолжал следователь, - так как  вы
не сочли нужным  дожидаться,  чтобы  карета  заехала  за  вами  в  трактир
"Сломанный крест". Итак, я спрашиваю: значит, вы ехали в Пернов?..
   Дмитрий Николев упорно молчал.
   - Продолжим, - сказал следователь.  -  В  четыре  часа  утра,  согласно
показаниям трактирщика, вы встали... Он встал в одно время  с  вами...  Вы
вышли из комнаты, как и накануне, кутаясь в дорожный  плащ  и  натянув  на
голову капюшон, так что лица совсем не было видно... Кроф спросил вас,  не
желаете ли выпить чашку  чаю  или  стаканчик  шнапса...  Вы  отказались  и
заплатили ему за ночлег... Затем  Кроф  отодвинул  засов  и,  вынув  ключ,
отомкнул замок... И тогда, не произнеся ни слова, в полном мраке вы быстро
зашагали по дороге в Пернов... Точно ли я излагаю ход событий?
   - Совершенно точно, господин следователь...
   - В последний раз: скажете ли вы, чем вызвана ваша поездка  и  куда  вы
направлялись, уехав из Риги?
   - Господин Керсдорф, - холодно произнес Дмитрий Николев, - не  знаю,  к
чему весь этот допрос и зачем вы меня вызвали к себе в кабинет...  Тем  не
менее я ответил на все вопросы, на которые считал  нужным  отвечать...  На
другие - нет!.. Полагаю, это мое право... Добавлю, дал  я  свое  показание
совершенно искренне... Если бы я захотел  -  по  соображениям,  касающимся
только меня, - скрыть эту поездку, если бы хотел отрицать, что  пассажиром
почтовой кареты, спутником банковского артельщика был я, как бы  вы  могли
опровергнуть мои слова, раз  согласно  вашему  собственному  признанию  ни
кондуктор, ни Пох, ни кто-либо другой не узнал меня, так хорошо я  скрывал
свое лицо?
   Все эти доводы были приведены Дмитрием Николевым тоном человека, хорошо
владеющего собой,  с  ноткой  пренебрежения  в  голосе.  Тем  более  ответ
следователя удивил его:
   - Если Пох и Брокс и не опознали вас, господин  Николев,  зато  нашелся
другой очевидец, который узнал вас.
   - Другой очевидец?..
   - Да... и вы сейчас услышите его показание.
   И, вызвав полицейского, следователь приказал ему:
   - Введите унтер-офицера Эка.
   Минуту спустя унтер-офицер Эк вошел в кабинет  и,  отдав  честь  своему
начальнику, вытянулся, ожидая вопросов следователя.
   - Вы унтер-офицер Эк шестого полицейского отряда? -  обратился  к  нему
следователь Керсдорф.
   Унтер-офицер назвал  свое  имя,  отчество,  чин  и  должность.  Дмитрий
Николев разглядывал его, как человека, которого видит впервые.
   - Были ли вы тринадцатого апреля вечером в трактире "Сломанный  крест"?
- спросил следователь.
   - Так точно, господин следователь, я зашел туда, возвращаясь  с  облавы
вдоль Перновы, где мы вели розыск беглого каторжника. Но он ускользнул  от
нас, бросившись на льдины, несущиеся по реке.
   При этом ответе Дмитрий Николев невольно вздрогнул, что не  ускользнуло
от г-на Керсдорфа. Тем не менее следователь  не  сделал  по  этому  поводу
никакого замечания и, обращаясь к унтер-офицеру, сказал:
   - Говорите, мы слушаем вас.
   - Почти два часа сидели мы с одним из моих людей в трактире  "Сломанный
крест" и собирались уже  уходить  в  Пернов,  -  так  начал  свой  рассказ
унтер-офицер, - как вдруг дверь отворилась...  На  пороге  показались  два
человека, два путешественника. Их карета дорогой сломалась, и они пришли в
корчму, чтобы переночевать, между тем как кондуктор и возница  отправились
с лошадьми в Пернов...  Одним  из  пассажиров  был  мой  старый  знакомый,
банковский артельщик Пох, с которым я и побеседовал  минут  десять...  Что
касается другого путника, он как будто старался скрыть  лицо  капюшоном...
Это показалось мне подозрительным, и я решил выяснить, кто этот человек...
   - Ты лишь исполнил свой долг, Эк, - произнес майор Вердер.
   -  Пох,  у  которого  была  слегка   повреждена   нога,   -   продолжал
унтер-офицер, - сел за столик и положил на него сумку с  вензелем  братьев
Иохаузенов... В  трактире  находилось  еще  пять-шесть  посетителей,  и  я
посоветовал Поху не  очень-то  выставлять  напоказ  свою  сумку,  которая,
впрочем, была прикреплена цепочкой к поясу... Затем я направился к выходу,
стараясь разглядеть незнакомца, которого  Кроф  провожал  в  его  комнату.
Вдруг капюшон немного съехал, и я на минуту, на одну лишь  минуту,  увидел
лицо, которое незнакомец так тщательно старался скрыть...
   - И вам этого было достаточно?
   - Да, господин следователь.
   - Вы знали его?..
   - Да, я часто встречал его на улицах Риги.
   - Это был господин Дмитрий Николев?
   - Он самый.
   - Здесь присутствующий?..
   - Так точно.
   Учитель, который, не прерывая, выслушал показания Эка, сказал тогда:
   - Унтер-офицер ни в чем не ошибся... Верю ему, что он был  в  трактире,
раз он это утверждает... Но если он и обратил на меня внимание, то я лично
не заметил его...  Да  и  не  понимаю,  господин  следователь,  зачем  вам
понадобилась очная ставка, раз я сам заявил, что находился  в  ту  ночь  в
корчме "Сломанный крест"?..
   - Сейчас узнаете это, господин Николев, -  ответил  следователь.  -  Но
сначала Скажите: вы все еще  отказываетесь  объяснить,  какова  была  цель
вашей поездки?..
   - Отказываюсь.
   - Этот отказ может вызвать неприятные для вас последствия!
   - Почему?..
   - Потому что ваше объяснение избавило бы  правосудие  от  необходимости
привлечь вас к делу в связи с тем, что произошло  в  ту  ночь  в  трактире
"Сломанный крест".
   - В ту ночь?.. - переспросил учитель.
   - Да... Вы ничего не слышали между восемью часами вечера и тремя часами
утра?..
   - Нет, ничего не слышал, все это время я спал...
   - И ничего подозрительного не заметили, когда уходили?..
   - Нет.
   Не обнаруживая больше никакого волнения, Дмитрий Николев добавил:
   - Я начинаю понимать, господин следователь, что, сам того  не  зная,  я
замешан в каком-то серьезном деле и вызван в качестве свидетеля...
   - Нет... не свидетеля, господин Николев.
   - В качестве обвиняемого! - воскликнул майор Вердер.
   - Господин майор, - строгим голосом произнес следователь, -  прошу  вас
не выражать своего мнения до тех пор, пока правосудие не высказалось и  не
вынесло окончательного решения!
   Майор вынужден был сдержаться, а Дмитрий Николев пробормотал про себя:
   - Так вот зачем меня сюда вызвали!
   Затем уже твердым голосом опросил:
   - В чем меня обвиняют?..
   - В ночь с тринадцатого на четырнадцатое апреля в  трактире  "Сломанный
крест" совершено убийство - убит банковский артельщик Пох.
   - Что! Этот несчастный убит?.. - воскликнул г-н Николев.
   - Да, - ответил г-н Керсдорф, - и мы имеем доказательства, что  убийцей
является постоялец, занимавший комнату, в которой вы ночевали...
   - А так как этот постоялец вы, Дмитрий Николев... то... - заявил  майор
Вердер.
   - Значит, это я убийца!..
   С этими словами г-н Николев вскочил,  оттолкнул  стул  и  направился  к
двери кабинета, которую охранял унтер-офицер Эк.
   - Вы отрицаете это... Дмитрий  Николев?  -  спросил  следователь,  тоже
поднявшись с места.
   -  Есть  вещи,  которые  нет  необходимости  отрицать,  настолько   они
бессмысленны... - ответил Николев.
   - Смотрите...
   - Послушайте!.. Ведь это несерьезно!
   - Очень серьезно.
   - Мне не подобает спорить, господин следователь, - на этот  раз  уже  с
высокомерием ответил учитель. -  Но  все  же  позвольте  опросить,  почему
обвинение падает на одного лишь постояльца, проведшего ночь в этой комнате
трактира?..
   - Потому что, - ответил г-н Керсдорф,  -  именно  на  подоконнике  этой
комнаты обнаружены следы, указывающие, что убийца пролез через него  ночью
и, взломав ставни комнаты, занимаемой Похом, влез к нему в окно...  потому
что кочерга, послужившая орудием взлома, найдена именно  в  комнате  этого
путешественника...
   - Действительно, - ответил Дмитрий Николев,  -  если  обнаружены  такие
улики, то это по меньшей мере странно.
   Затем спокойным тоном, как будто  это  дело  отнюдь  его  не  касалось,
добавил:
   - Допустим, что различные  находки  говорят  о  том,  что  преступление
совершил  злоумышленник,  проникший  через  окно,  однако  они  вовсе   не
доказывают, что убийство произошло еще до моего ухода...
   - Вы обвиняете, стало быть, трактирщика... против которого следствие не
обнаружило никаких улик?..
   - Я никого не обвиняю, господин  Керсдорф,  -  еще  более  высокомерным
тоном ответил Дмитрий Николев, - но я вправе  заявить,  что  я  последний,
кого правосудие может заподозрить в подобном преступлении!..
   - Убийство сопровождалось грабежом, - сказал тогда майор  Вердер,  -  и
деньги, которые вез Пох в Ревель, чтобы произвести платеж за счет  братьев
Иохаузенов, исчезли из его сумки...
   - Ну и что ж! Какое это имеет ко мне отношение?..
   Следователь поспешил вмешаться в спор учителя и майора Вердера.
   - Дмитрий Николев, - сказал он, - вы все  еще  отказываетесь  объяснить
цель вашей поездки, а также причину, почему в четыре часа утра вы покинули
корчму и куда потом направились?..
   - Отказываюсь.
   - В таком случае правосудие с полным основанием может сказать: вам было
известно, что банковский артельщик имел при себе  крупную  сумму...  Когда
почтовая карета сломалась и вы вели Поха в трактир  "Сломанный  крест",  у
вас явилась мысль ограбить его... Выждав  подходящий  момент,  вы  вылезли
через окно вашей комнаты и через окно же забрались к  Поху...  Убили  его,
ограбили и в четыре часа утра покинули трактир, чтобы  спрятать  деньги...
где-ни...
   - Где мы их в конце  концов  и  найдем!  -  прервал  следователя  майор
Вердер.
   - В последний раз, - продолжал г-н Керсдорф, -  ответите  вы  или  нет,
куда вы направились по выходе из корчмы?..
   - В последний раз говорю - нет! - ответил учитель.  -  Арестуйте  маня,
если такова ваша воля...
   - Нет, господин Николев, - к полному недоумению майора Вердера произнес
следователь.  -  Улики  против  вас  очень  серьезны,  но  человек  вашего
положения, с вашим безупречным прошлым вправе рассчитывать на  доверие.  Я
не подпишу  приказа  об  аресте...  во  всяком  случае  не  сегодня...  Вы
свободны... Все же прошу вас оставаться в распоряжении правосудия.



11. НЕИСТОВСТВО ТОЛПЫ

   Как думал майор Вердер, после допроса должен был последовать приказ  об
аресте Николева, да и многие  так  думали.  В  самом  деле,  ведь  учитель
отказался объяснить причину своей поездки.  Не  дал  он  и  сколько-нибудь
правдоподобных объяснений, зачем с такой поспешностью  покинул  трактир  в
четыре часа утра, и даже  не  захотел  сказать,  где  провел  три  дня  до
возвращения в Ригу. Безусловно, этот  странный  -  отказ  только  усиливал
тяготевшие над ним улики. Почему же в таком  случае  Дмитрия  Николева  не
арестовали?.. Почему его оставили на свободе и разрешили вернуться  домой,
вместо того чтобы отвести в тюрьму?.. Правда, ему запрещено отлучаться  из
дома... Однако теперь, узнав, насколько  он  замешан  в  деле  "Сломанного
креста", не вздумает ли он бежать,  воспользовавшись  предоставленной  ему
свободой?
   В России, как и в других странах, независимость суда не может ставиться
под сомнение,  -  она  проявляется  во  всей  полноте.  И  все  же,  стоит
какому-нибудь делу быть хоть  в  самой  незначительной  мере  связанным  с
политикой, как тотчас вмешиваются  власти.  Так  произошло-и  в  случае  с
Дмитрием Никелевым, обвиненным в чудовищном преступлении в те  самые  дни,
когда  славянская  партия  выставила  его  своим  кандидатом  на  выборах.
Поэтому-то генерал  Горко,  губернатор  Прибалтийского  края,  и  не  счел
уместным вынести решение об аресте учителя до тех пор, пока виновность его
не будет доказана...
   Когда во второй половине дня  полковник  Рагенов  принес  ему  протокол
допроса Николева, губернатор пожелал поговорить с ним об  этом  неприятном
деле, о котором должен был дать отчет правительству.
   - К услугам вашего высокопревосходительства! - ответил полковник.
   Генерал Горко внимательно прочел протокол.
   - Виновен или не виновен Дмитрий  Николев,  -  сказал  он,  -  германцы
воспользуются его делом для разжигания страстей. Ведь он  славянин,  и  мы
выставили его кандидатуру на ближайших выборах против кандидата дворянских
и буржуазных немецких слоев, всемогущих в наших областях и в особенности в
Риге. И как раз в это время над Никелевым нависло столь тяжкое  обвинение,
и он так неловко защищается...
   - Ваше высокопревосходительство  правы,  -  ответил  полковник,  -  это
произошло при самых худших обстоятельствах, когда умы и так возбуждены...
   - Вы считаете Николева виновным, полковник?
   - Не могу ответить вашему высокопревосходительству так уверенно, как  я
бы того желал, - ведь речь идет о Дмитрие Николеве,  который  казался  мне
всегда достойным всяческого уважения.
   - Но отчего он отказывается дать объяснение своей  поездки...  С  какой
целью он ее предпринял? Куда ездил? У него должны быть серьезные  причины,
чтобы умалчивать об этом!..
   - Во  всяком  случае,  пусть  ваше  высокопревосходительство  соизволит
заметить, что только случай свел  его  с  этим  несчастным  Похом,  только
случайно оказались они вместе в почтовой карете, выехав  из  Риги,  только
случай привел их в трактир "Сломанный крест"...
   - Так-то оно так, полковник, признаю всю серьезность ваших доводов. Вот
поэтому-то улики, тяготеющие над Никелевым, потеряли бы силу, если  бы  он
согласился дать объяснения по поводу своей неожиданной поездки, о  которой
не предупредил даже родных...
   -  Согласен,  ваше  высокопревосходительство,  и  все  же  это  еще  не
доказывает его виновность... Нет! Хотя он и  был  в  ту  ночь  в  трактире
Крофа, не могу, не хочу верить, что преступление совершил Николев!
   Губернатора хорошо понимал,  что  полковник  склонен  защищать  Дмитрия
Николева, славянина, как и он сам. В  свою  очередь  и  сам  губернатор  с
трудом допускал мысль о виновности Николева. Он  поверит  этому  обвинению
лишь в случае неопровержимых доказательств. И, как говорится, нужно  будет
десять раз доказать это, чтобы убедить его.
   - Приходится все же признать, - заметил он, перелистывая  дело,  -  что
против Николева имеются серьезные  улики.  Он  не  отрицает,  что  ночь  с
тринадцатого на четырнадцатое провел в корчме... Не отрицает  он  и  того,
что занимал ту самую комнату, на подоконнике  которой  сохранились  совсем
свежие отпечатки, комнату,  где  нашли  кочергу,  послужившую  для  взлома
ставень, что позволило убийце забраться к Поху...
   - Все это верно, - возразил полковник Рагенов,  -  обстоятельства  дела
доказывают, что убийцей является путешественник,  проведший  ночь  в  этой
комнате, и нет сомнения, что путешественник этот Дмитрий Николев.  Но  вся
его жизнь, его  безукоризненное  и  достойное  прошлое  ограждают  его  от
подобного обвинения. Да и кроме того, ваше высокопревосходительство,  ведь
не знал же он, собираясь в поездку, что артельщик братьев Иохаузенов везет
крупную сумму для ревельского клиента банка и окажется его попутчиком... А
для утверждения, что преступная мысль зародилась у него  при  виде  сумки,
которую беспечный артельщик выставлял  напоказ,  надо  еще  доказать,  что
Дмитрий Николев находился в затруднительном положении  и  испытывал  столь
острую нужду в  деньгах,  что  не  колеблясь  совершил  убийство  с  целью
грабежа!.. Но разве это было доказано и разве достойное  и  вместе  с  тем
скромное существование учителя Николева  позволяет  думать,  что  нужда  в
деньгах могла толкнуть его на преступление, вплоть до убийства?
   Эти доводы еще усилили колебания губернатора, который и сам недоверчиво
относился к догадкам, выдаваемым майором Вердером и некоторыми другими  за
действительность. Не углубляя вопроса, он ограничился таким решением:
   - Дадим следствию идти своим ходом... - сказал он полковнику  Рагенову.
- Возможно, новые данные, новые свидетельские показания  придадут  большую
основательность обвинению... Следователь Керсдорф, которому  поручено  это
дело, заслуживает полного доверия.  Этот  честный,  независимый  служитель
правосудия  прислушивается  лишь  к  голосу  собственной  совести.  Он  не
поддастся  никаким  политическим  влияниям...  Арестовывать  учителя,   не
спросив моего мнения, не следовало, -  он  и  оставил  его  на  свободе...
вероятно, это лучшее, что можно было сделать...  Если  какие-нибудь  новые
обстоятельства потребуют  ареста,  я  первый  отдам  приказ  о  заключении
Николева в крепость.
   Между тем волнение в городе росло. Можно смело  утверждать,  что  после
допроса значительная часть населения ожидала  ареста  учителя  -  одни,  в
высших слоях общества, потому что верили в его виновность, другие - потому
что при столь серьезном обвинении его следовало по меньшей мере взять  под
стражу.
   Поэтому при виде Дмитрия  Николева,  свободно  возвращающегося  к  себе
домой, многие выражали чрезвычайное удивление и негодование.
   Ужасная весть проникла, наконец, и в дом учителя. Илька  знала  теперь,
что над отцом ее тяготеет обвинение в убийстве.  Ее  брат  Иван  прибыл  и
долго утешал ее, сжимая в своих объятьях. В нем все кипело от негодования.
Он описал сестре сцену, разыгравшуюся между студентами в Дерпте.
   - Наш отец невиновен! - воскликнул он. -  И  я  сумею  заставить  этого
негодяя Карла...
   - Да... невиновен! - ответила девушка, гордо вскинув  голову.  -  Разве
найдется даже среди его  врагов  такой  человек,  который  поверит  в  его
виновность?..
   Излишне говорить, что таково же было и мнение ближайших друзей  Дмитрия
Николева, доктора Гамина и консула Делапорта, поспешивших примчаться,  как
только учителя вызвали к рижскому следователю.
   Их приход, их сочувствие, вера в Николева смягчали горе брата и сестры.
Однако друзья не без труда уговорили их не ходить к следователю.
   - Нет, - сказал им доктор Гамин, - оставайтесь здесь, с  нами...  Лучше
подождать!.. Николев вернется от следователя полностью обеленный.
   - Стоит ли всю жизнь быть честным человеком, - сказала девушка, -  если
это не ограждает даже от таких гнусных обвинении?..
   - Это служит защитой! - воскликнул Иван.
   - Да, дитя мое, - поддержал его доктор. - Признайся даже Дмитрий,  -  я
отвечу: "Он с ума сошел - не верю!"
   Вот в каком настроении Дмитрий Николев застал свою семью, доктора, г-на
Делапорта и нескольких друзей, собравшихся  у  него  дома.  Но  страсти  в
городе были до того распалены, что по дороге домой ему, пришлось  услышать
не одно оскорбление по своему адресу.
   Брат и сестра бросились навстречу отцу. Он прижал их к  груди  и  долго
целовал. Теперь он уже знал, как  оскорбили  его  Ивана  в  Дерпте,  какое
гнусное  обвинение  бросил  ему  в  лицо  в  присутствии  товарищей   Карл
Иохаузен!.. Его Ивана обозвали сыном убийцы!..
   Доктор Гамин, консул, друзья жали ему руку, дружескими словами выражали
свое  возмущение  против  несправедливого  обвинения.   Никогда   они   не
сомневались в его невиновности и никогда не  усомнятся  в  ней!..  Они  не
скупились на изъявление самых искренних дружеских чувств...
   Затем в комнате, где они сошлись все вместе, в то время  как  враждебно
настроенная толпа бушевала перед домом, Дмитрий Николев рассказал все, что
произошло в кабинете следователя, рассказал о нескрываемом предубеждении к
нему майора Вердера, отдал должное достойному и сдержанному поведению г-на
Керсдорфа. Сделал он это коротко, отрывисто; видно было, что ему неприятно
возвращаться к этим подробностям.
   Друзья поняли, что учителю  нужно  отдохнуть,  остаться  одному,  может
быть, даже забыться за работой  после  столь  тяжких  переживаний,  и  они
попрощались с ним.
   Иван пошел в комнату к сестре, а учитель поднялся к себе в кабинет.
   - Дорогой друг, умы возбуждены, - сказал г-н  Делапорт  доктору,  когда
они вышли из дома, - и несмотря на то, что Николев  невиновен,  необходимо
открыть настоящего преступника, не то ненависть  врагов  будет  неотступно
преследовать Дмитрия!
   - Да, этого следует весьма опасаться, - ответил доктор. - Никогда еще я
так не желал, чтобы преступник был пойман, как в этом деле!.. Иохаузены не
преминут воспользоваться смертью Поха в  своих  целях.  Подумайте  только,
ведь Карл не дождался даже доказательств обвинения, чтобы  обозвать  Ивана
сыном убийцы!
   - Вот я и боюсь, - заметил г-н Делапорт, - что на этом дело между ним и
Карлом не кончится!.. Вы ведь знаете Ивана... Он захочет отомстить за отца
и за себя!
   - Нет... нет, - воскликнул доктор, -  в  нынешних  обстоятельствах  ему
надо воздержаться от безрассудств!.. Эх, проклятая поездка! И зачем только
понадобилось Дмитрию уезжать и зачем только возымел он эту мысль?
   Этот вопрос задавали себе и дети и друзья Николева, потому что он так и
не дал никаких объяснений на этот счет.
   Следует заметить, что,  рассказывая  о  допросе,  учитель  ни  разу  не
обмолвился  ни  о  поездке,  ни  о  том,  что  следователь   интересовался
причинами, вызвавшими его отъезд, ни  о  своем  отказе  отвечать  на  этот
вопрос. Такое упорное отмалчивание на этот счет должно было показаться  по
меньшей мере странным. Но, быть может, оно  объяснится  впоследствии.  Его
трехдневная отлучка могла быть вызвана лишь уважительными причинами, и  не
менее достойными уважения должны быть причины, по которым он упорствует  в
своем молчании.
   А между тем, принимая во внимание всю невероятность того,  чтобы  такой
уважаемый человек совершил гнусное преступление, одного его слова было бы,
вероятно, достаточно, чтобы опровергнуть обвинение; и все-таки  он  упорно
отказывался произнести это слово.
   В то же время освобождение Дмитрия Николева вызвало взрыв негодования в
городе, в особенности  у  немцев,  составлявших  значительное  большинство
населения. Семья Иохаузенов, их друзья,  дворянство  и  буржуазия  осыпали
местные власти упреками. Губернатора  и  полковника  Рагенова  обвиняли  в
попустительстве учителю ради его происхождения. Любого  другого  человека,
не славянина, над которым бы тяготело такое обвинение, уже давно заключили
бы в крепость.
   Почему, спрашивается, не поступают с  ним,  как  с  самым  обыкновенным
разбойником?.. Разве заслуживает он, чтобы с ним церемонились больше,  чем
с  каким-нибудь  Карлом  Моором,  Жаном  Сбогаром  или  Яромиром?..   Ведь
обвинение против него строится не просто на догадках, а на уликах,  а  его
оставляют на свободе, и он может бежать и скрыться  от  суда,  который  не
колеблясь осудил бы его!.. Правда, наказание было бы чересчур мягким,  так
как смертная казнь за  уголовные  преступления  не  применяется  больше  в
Российской империи.  Он  отделался  бы  каторжными  работами  в  сибирских
рудниках, он - этот убийца, заслуживающий смерти!..
   Такие разговоры велись главным образом в богатых кварталах города,  где
преобладало  немецкое  население.  В  семействе  Иохаузенов   освобождение
учителя вызвало приступ неистовой ярости против Дмитрия  Николева,  против
убийцы  несчастного  Поха,  или,  вернее,  против  скромного   учителя   -
политического противника влиятельного банкира.
   - Конечно, - повторял г-н Иохаузен, - отправляясь в поездку, Николев не
предвидел ни того, что Пох окажется его спутником, ни того, что Пох  будет
иметь при себе крупную сумму. Но вскоре он узнал об этом  и,  когда  после
поломки кареты предложил провести ночь в трактире "Сломанный  крест",  уже
замыслил ограбить нашего артельщика  и  не  остановился  перед  убийством,
чтобы совершить ограбление... Если он не хочет сказать, для чего уезжал из
Риги, пусть объяснит по крайней мере, отчего  еще  до  рассвета  бежал  из
трактира, почему не дождался  возвращения  кондуктора!..  Пусть,  наконец,
откроет, куда он направлялся, где провел эти три дня, пока отсутствовал...
Но он этого не скажет!.. Это значило бы признаться в  своей  вине,  потому
что бежал он так поспешно, старательно  скрывая  лицо,  только  для  того,
чтобы спрятать в укромном месте украденные деньги!
   Что же касается  причин,  вынудивших  Дмитрия  Николева  совершить  это
ограбление, то банкир до поры до времени держал их в секрете.
   "Денежные  дела  учителя,  -  думал  он,  -   находятся   в   отчаянном
положении... У него имеются обязательства, которые он не сумеет покрыть...
Через три недели наступает срок платежа  по  долгу  в  сумме  восемнадцать
тысяч рублей, и ему негде  достать  таких  денег,  чтобы  расплатиться  со
мной... Напрасно будет он просить об оторочке!.. Я ему в  ней  откажу  без
всякой жалости".
   Весь Франк Иохаузен проявился здесь, беспощадный, злобный, мстительный.
   Однако в деле, где замешалась политика, генерал Горко  решил  соблюдать
величайшую осторожность. И хотя общественное мнение настаивало на этом, он
не считал нужным арестовать учителя, не возражая, однако, против обыска  в
его доме.
   Восемнадцатого апреля следователь Керсдорф, майор Вердер и унтер-офицер
Эк произвели у него обыск.
   Не препятствуя этому, Дмитрий Николев  дал  полиции  произвести  обыск,
презрительно и холодно отвечая  на  задаваемые  ему  вопросы.  Полицейские
рылись в его письменном столе и шкафах, просмотрели все бумаги, переписку,
приходо-расходную запись. Это позволило убедиться, что г-н Франк  Иохаузен
отнюдь  не  преувеличивал,  говоря,  что  учитель  не  обладает   никакими
средствами. Он жил лишь тем, что приносили ему  уроки,  но  теперь,  ввиду
создавшихся обстоятельств, не лишится ли он и этих уроков?..
   Обыск не дал никаких результатов в отношении  грабежа,  совершенного  в
ущерб братьям Иохаузенам. Да и как могло быть иначе,  если,  по  убеждению
банкира, Николев имел время спрятать украденные деньги в  укромное  место,
то есть в то самое место, куда  он  направился  на  следующий  день  после
убийства и которое он ни за что не укажет.
   Что касается кредитных билетов, номера которых были  известны  банкиру,
то г-н Керсдорф был с ним согласен, что вор, -  кто  бы  он  ни  был,  как
говорил следователь, - вероятно, разменяет  их  лишь  тогда,  когда  будет
считать, что опасность миновала. Пройдет, следовательно,  некоторый  срок,
прежде чем они снова поступят в обращение.
   В то же время друзья Дмитрия Николева ясно отдавали себе  отчет,  какое
возбуждение вызвало это дело не только в Риге, но и во всем крае.
   Они знали, что общественное мнение было в большинстве против учителя  и
что немецкая партия старалась оказать давление на  власти,  добиваясь  его
ареста и предания суду. В общем, простой народ, рабочие,  служащие,  одним
словом - коренное население, Даже не разбираясь в том, виновен он или нет,
просто в силу национального инстинкта, готово было вступиться за  Николева
и поддержать его в борьбе с врагами. Правда, что могли сделать эти  бедные
люди? Со средствами, которыми располагали братья Иохаузены  и  их  партия,
нетрудно было воздействовать на них, толкнуть их на самоуправство и  таким
образом вынудить губернатора отступить перед  движением,  которому  опасно
было сопротивляться.
   Посреди всего этого волнения, царящего в городе, и несмотря на то,  что
в предместье то и дело появлялись группы мещан и всяких  подонков,  всегда
готовых служить тому, кто платит,  а  у  дома  учителя  часто  создавались
сборища,  Дмитрий  Николев  сохранял  достойное   удивления   высокомерное
спокойствие. По просьбе детей доктор Гамин  упросил  его  не  выходить  из
дома. Ведь  ему  угрожала  опасность  подвергнуться  оскорблениям  и  даже
каким-нибудь грубым выходкам. Пожав плечами, он  дал  себя  уговорить.  Он
стал молчаливее обычного и часами не выходил из своего рабочего  кабинета.
Уроков у него больше не было ни и городе,  ни  на  дому.  Он  стал  угрюм,
неразговорчив и никогда  не  упоминал  ни  словом  о  тяготевшем  над  ним
обвинении. В его душевном состоянии произошла настолько  резкая  перемена,
что дети и друзья не на шутку встревожились.  Поэтому  доктор  Гамин,  чья
дружба доходила до безграничной преданности, посвящал им все свои  досуга.
Г-н Делапорт и несколько  друзей  собирались  каждый  вечер  у  Никелевых.
Несмотря на то, что по  приказу  полковника  Рагенова  полиция  продолжала
охранять их дом, иногда с улицы доносились враждебные  выкрики.  Это  были
тоскливые вечера"! Дмитрий Николев сторонился даже друзей. Но все же  брат
и сестра были  не  одни  в  вечерние  часы,  которые  сумерки  делали  еще
тягостней! Затем друзья покидали их. С сердцем,  сжимающимся  от  тревоги,
Иван и Илька, поцеловавшись, уходили к себе в комнаты. Они  прислушивались
к звукам, доносившимся с улицы, и к шагам отца, который  долго  расхаживал
по кабинету, как будто его мучила бессонница.
   Само собой понятно, Иван и не помышлял о возвращении в Дерпт.  В  каком
трудном  положении  оказался  бы  он  в  университете!..  Как  примут  его
студенты, даже те из них, которые до сих пор проявляли  к  нему  искренние
дружеские чувства?.. Что, если товарищи поверят молве? Вероятно, лишь один
Господин не отступится от него!.. Да и сам Иван, - как сможет он совладать
с собой при виде Карла Иохаузена?..
   - Ах! Этот подлец Карл! -  повторял  он  доктору  Гамину.  -  Отец  мой
невиновен!..  Когда  подлинного  убийцу  обнаружат,   все   признают   его
невиновность!.. Но будет ли так, или нет, а  я  заставлю  Карла  Иохаузена
ответить мне за оскорбление!.. Да и зачем дольше ждать?..
   Не без труда удавалось доктору успокоить молодого человека.
   - Не будь так  нетерпелив,  Иван,  -  советовал  он  ему,  -  не  делай
безрассудств!.. Придет время, я первый скажу тебе: "Исполни свой долг!"
   Но Иван не поддавался его доводам и, если  бы  не  настойчивые  просьбы
сестры,  возможно,  дошел  бы  до  каких-нибудь  крайностей,  которые  еще
ухудшили бы положение.
   В тот же вечер, когда Дмитрий Николев прибыл в Ригу  и  вернулся  домой
после допроса у следователя, как только ушли друзья, он  осведомился,  нет
ли для него письма.
   Нет... Почтальон каждый вечер  приносил  лишь  газету  -  орган  защиты
славянских интересов.
   На следующий день, выйдя из своего кабинета в час,  когда  доставлялась
почта, учитель на крыльце стал поджидать почтальона. Улицы предместья были
еще безлюдны, только несколько полицейских расхаживали взад и вперед перед
домом.
   Услышав шаги отца, Илька тоже вышла на крыльцо.
   - Поджидаешь почтальона?.. - спросила она.
   - Да, - ответил Николев, - он что-то сегодня утром опаздывает...
   - Нет, отец, еще рано, уверяю тебя... На улице  свежо...  Ты  бы  лучше
вошел в дом... Ждешь письма?..
   - Да... детка.  Но  тебе  незачем  оставаться  здесь...  пойди  в  свою
комнату...
   По  его  немного  смущенному  виду  можно  было   предположить,   будто
присутствие Ильки стесняет его.
   Как раз в эту минуту появился почтальон. У  него  не  было  письма  для
учителя, и последний не мог скрыть своей досады.
   Вечером и утром следующего дня Николев  выказал  такое  же  нетерпение,
когда почтальон, не останавливаясь, прошел мимо его дома. От кого  же  это
Дмитрий Николев ожидал письма, какое значение имело оно для него?.. Стояло
ли это в какой-либо  связи  с  поездкой,  прошедшей  при  столь  печальных
обстоятельствах?.. Никаких объяснений по этому поводу он не давал.
   В тот же день в  восемь  часов  утра  примчались  доктор  Гамин  и  г-н
Делапорт  и  пожелали  немедленно  видеть  брата  и  сестру.  Они   пришли
предупредить их, что днем состоятся похороны Поха.  Можно  было  опасаться
каких-нибудь враждебных выступлений против Николева, и  следовало  принять
некоторые предосторожности...
   Действительно, от враждебно настроенных братьев Иохаузенов  можно  было
всего  ожидать.  Ведь  они  не  без  умысла  решили  устроить  банковскому
артельщику торжественные похороны.
   Допустим, что они  хотели  почтить  память  своего  верного  служителя,
тридцать лет проработавшего в их банкирском  доме.  Но  было  уж  чересчур
явным, что они ищут  лишь  предлога,  чтобы  вызвать  всеобщее  возмущение
против Николева.
   Быть может, губернатор поступил бы разумнее, запретив эту манифестацию,
о  которой  оповестили  антиславянские  газеты.  Однако,   при   настоящем
состоянии умов, не вызвало  ли  бы  такое  вмешательство  властей  резкого
противодействия?  Пожалуй,  наилучшим  выходом   все   же   было   принять
необходимые меры, чтобы оградить жилище учителя и находившихся там лиц  от
нападения.
   Это  казалось  тем  более  необходимым,   что   похоронная   процессия,
направлявшаяся на рижское кладбище, должна была  пройти  через  предместье
как раз мимо дома Николева - достойное сожаления  обстоятельство,  которое
могло послужить поводом к беспорядкам.
   Предвидя таковые, доктор Гамин посоветовал ничего не говорить  об  этом
Дмитрию Николеву. Это избавит его от лишних тревог, а  может  быть,  и  от
опасностей, - ведь он обычно сидит запершись в  своем  кабинете  и  сходит
вниз лишь в определенные часы, к обеду, к чаю.
   Завтрак, к которому Илька пригласила доктора и г-на Делапорта, прошел в
полном молчании. О похоронах, назначенных на вторую половину дня, никто не
упомянул.  Не  раз,   однако,   яростные   крики   заставляли   вздрогнуть
собравшихся, за исключением учителя,  который,  казалось,  их  даже  и  не
слышал. После завтрака он пожал руки своим друзьям и снова удалился к себе
в рабочий кабинет.
   Иван, Илька, доктор и консул остались в столовой. Наступило напряженное
ожидание, тягостное  молчание,  прерываемое  лишь  иногда  шумом  большого
сборища и гневными выкриками толпы.
   Шум все усиливался вследствие большого скопления у дома учителя горожан
всех слоев  и  классов,  нахлынувших  в  предместье.  Надо  признать,  что
большинство этих людей было явно настроено против Николева, которого молва
обвиняла в убийстве банковского артельщика.
   Было бы, вероятно, благоразумнее арестовать учителя, дабы избавить  его
от опасности попасть в руки толпы. Если он невиновен, его невиновность  не
станет менее явной от того, что он подвергнется заключению  в  крепость...
Кто знает, не подумывали ли в эту  самую  минуту  губернатор  и  полковник
Рагенов о том, чтобы в интересах самого Дмитрия  Николева  взять  его  под
стражу?..
   Около половины второго все усиливающиеся крики оповестили  о  появлении
похоронной процессии в конце улицы. Дом содрогнулся от  бешеных  возгласов
толпы. К величайшему  ужасу  сына,  дочери  и  друзей,  учитель  вышел  из
кабинета и спустился в столовую.
   - В чем дело?.. - спросил он.
   - Ступай к себе, Дмитрий, - с живостью ответил доктор. -  Это  похороны
несчастного Поха.
   - Которого я убил?.. - холодно произнес Николев.
   - Уйди, прошу тебя...
   - Отец! - умоляюще воскликнули Илька и Иван.
   В неописуемом душевном волнении  Дмитрий  Николев,  никого  не  слушая,
бросился к окну и попытался отворить его.
   - Ты не сделаешь этого!.. - воскликнул доктор. - Это безумие!..
   - Нет, я сделаю это!
   И не успели они ему помешать, как он распахнул окно и показался народу.
   Крики "смерть  ему",  подхваченные  множеством  голосов,  раздались  из
толпы.
   В эту минуту шествие приблизилось к дому. Впереди за утопавшим в цветах
и венках гробом, словно вдова покойного, шла  Зинаида  Паренцова.  За  ней
следовали господа Иохаузены и их служащие, а позади - друзья  покойного  я
сторонники Иохаузенов, которые воспользовались этой  церемонией  лишь  как
поводом для манифестации.
   Посреди  шума,  гама,  выкриков,  сопровождаемых  яростными   угрозами,
несшихся отовсюду, процессия остановилась перед домом учителя.
   Полковник  Рагенов  и  майор  Вердер  в  сопровождении  многочисленного
полицейского отряда подоспели вовремя. Но удастся ли Эку и его полицейским
сдержать натиск разъяренной толпы?..
   В самом деле, как только показался Дмитрий Николев, толпа заревела  под
самым окном:
   - Смерть убийце!.. Смерть убийце!..
   Скрестив на груди руки, с  гордо  поднятой  головой,  неподвижный,  как
статуя, полный презрения, Николев не произносил ни слова. Его двое  детей,
доктор и г-н Делапорт, не сумев предотвратить этот безрассудный  поступок,
встали рядом с ним.
   Между тем шествие снова  тронулось,  прокладывая  себе  путь  в  толпе.
Выкрики все усиливались. Наиболее яростные участники сборища  бросились  к
дому и пытались выломать дверь.
   Полковнику, майору и полицейским удалось их оттеснить. Но  они  поняли,
что для спасения Николева необходимо его  арестовать.  Впрочем,  следовало
опасаться, как бы с ним не расправились тут же на месте...
   Несмотря на все усилия полиции, толпа готова была уже ворваться в  дом,
как вдруг через толпу пробился какой-то человек. Он добрался  до  крыльца,
поднялся по ступенькам, загородил собою дверь и громким голосом, покрывшим
весь этот шум, закричал:
   - Остановитесь!
   Толпа отхлынула, прислушиваясь, - так властно прозвучал его голос.
   Подойдя к нему, г-н Франк Иохаузен спросил:
   - Кто вы такой?..
   - Да!.. Кто вы такой?.. - повторил за ним и майор Вердер.
   - Я беглый каторжник,  которого  Дмитрий  Николев  хотел  спасти  ценой
собственной чести! Я пришел его спасти ценой моей жизни...
   - Ваше имя? - спросил, выступая вперед, полковник.
   - Владимир Янов!



12. ВЛАДИМИР ЯНОВ

   Да позволит нам читатель вернуться на две недели назад, к  началу  этой
драмы.
   К восточному берегу Чудского  озера  подходит  путник.  Он  пробирается
ночью между ледяными глыбами, которыми усеяна застывшая поверхность озера.
Дозор таможенников, полагая, что напал на след контрабандиста,  преследует
его и открывает стрельбу. Он успевает  скрыться  среди  сугробов.  Человек
этот остается невредим и находит приют в  рыбачьей  хижине,  где  проводит
весь день. С наступлением сумерек он снова  пускается  в  путь,  спасается
бегством от стаи волков и находит,  убежище  на  мельнице,  откуда  добрый
мельник помогает ему бежать. И наконец, преследуемый отрядом унтер-офицера
Эка, он лишь чудом ускользает от него, вскочив  на  льдины,  несущиеся  по
течению Перновы. Только чудом спасается он посреди ледохода и укрывается в
городе Пернове, и только чудом,  никем  не  обнаруженный,  проводит  здесь
несколько дней.
   Владимир Янов был сыном Ивана Янова [в третьей главе Жюль Верн называет
отца Владимира Янова  Михаилом],  давнего  друга  Дмитрия  Николева.  Отец
Владимира перед смертью доверил все  свое  состояние  старому  другу.  Эти
деньги, двадцать тысяч рублей кредитными билетами, тот должен был  вручить
Владимиру Янову, если ссыльному суждено когда-нибудь  вернуться  в  родной
край.
   Читатель  уже  знает,  по  какому  политическому  делу  его  сослали  в
Восточную Сибирь на каторжные работы в минусинские соляные копи.  Владимир
был приговорен к вечной ссылке. Разве могла Илька Николева надеяться,  что
ей вернут жениха и что когда-нибудь  в  их  любящей  семье,  единственной,
которая еще оставалась у  него  на  свете,  он  снова  обретет  счастье  и
покой?.. Нет, они соединятся  лишь  в  том  случае,  если  Ильке  разрешат
последовать за ним в ссылку, - разве что ему удастся бежать!..
   И вот четыре года спустя побег удался!  Владимир  пересек  сибирские  и
европейские степи Российской империи и достиг Пернова, где надеялся  сесть
на какой-нибудь корабль, отплывающий во Францию или в  Англию.  Там  он  и
укрывался, сбивая со следа полицию и выжидая, что с открытием  судоходства
на Балтийском море какой-нибудь корабль примет его на борт.
   В Пернове Владимир Янов остался без  всяких  средств  к  существованию.
Тогда он написал Дмитрию Николеву. Это-то письмо  и  вызвало  таинственную
поездку учителя; он спешил вручить сыну деньги, которые ему доверил отец.
   Вначале Николев потому ничего не говорил о своей поездке ни друзьям, ни
дочери, что не был уверен, встретит ли действительно Владимира в  Пернове;
не сказал он им ничего и по возвращении, так как беглец взял с него  слово
ничего  не  говорить  Ильке,  пока  не  придет  от  него  второго  письма,
извещающего, что он уже в безопасности, за границей.
   Поэтому Дмитрий Николев выехал  из  Риги  тайком.  Он  купил  билет  до
Ревеля, чтобы нельзя было догадаться о цели его  поездки,  но  рассчитывал
выйти из почтовой кареты в Пернове, куда она должна была прибыть в тот  же
вечер. Не произойди в двадцати верстах  от  города  несчастного  случая  с
каретой, путешествие прошло бы самым благополучным образом.
   Мы уже знаем,  какое  ужасное  стечение  обстоятельств  нарушило  планы
Дмитрия Николева. Ему пришлось остаться  на  ночь  в  трактире  "Сломанный
крест" вместе с банковским артельщиком. В четыре часа утра он ушел  пешком
в Пернов, так как не стоило дожидаться возвращения кондуктора с каретой...
И вот теперь его обвиняют в убийстве попутчика!
   Стояла еще ночь, когда Дмитрий Николев вышел из  корчмы.  Надеясь,  что
его никто не заметит, он быстро шагал по пустынной  дороге  в  Пернов.  На
рассвете, после двухчасовой быстрой ходьбы, он достиг Пернова и направился
в гостиницу, где под вымышленным именем проживал Владимир Янов.
   Велика была радость обоих, когда они свиделись вновь после столь долгой
разлуки, стольких испытаний, стольких опасностей!.. Как будто  отец  вновь
обрел своего сына!.. Николев вручил Владимиру  портфель,  содержавший  все
состояние Ивана Янова, к, желая лично проводить его, остался  еще  на  два
дня. Но отплытие корабля, на котором Владимир  Янов  заказал  место,  было
отложено.  Не  имея  возможности  задерживаться  дольше,  Дмитрий  Николев
принужден был возвратиться в Ригу. Молодой изгнанник просил  его  передать
Ильке уверения и клятвы в вечной любви, но взял слово с Николева ничего не
говорить дочери о его побеге из Сибири до тех пор, пока он не окажется вне
досягаемости для грозной русской  полиции.  Он  обещал  написать  ей,  как
только будет в безопасности, и, возможно, учитель с  Илькой  смогут  тогда
переехать к нему.
   Николев обнял Владимира, выехал из Пернова в ночь с 16-го  на  17-е  и,
ничего не подозревая о тяготевшем над ним чудовищном обвинении, вернулся в
Ригу.
   Читателю известно, с каким негодованием учитель отверг это обвинение  и
как гордо держал себя на допросе. Известно также, с  какой  настойчивостью
следователь  добивался,  чтобы  Николев  объяснил  цель  своей  поездки  и
сообщил, куда он направился по выходе  из  корчмы  "Сломанный  крест".  Но
Дмитрий Николев отказался дать эти объяснения. Он не имел  права  говорить
до тех пор, пока письмо от Владимира не оповестит  его,  что  изгнанник  в
безопасности.  Письмо  это  не  прибыло,  и  читатель  помнит,   с   каким
нетерпением последние два дня поджидал его Николев! И  вот,  очутившись  в
ложном положении из-за молчания, которое не желал  нарушить,  преследуемый
жестокой  ненавистью  своих  политических  противников,   он   подвергался
смертельной опасности самосуда толпы; его уже собирались  арестовать,  как
вдруг появился Владимир Янов.
   Теперь все знали, кто этот беглец и зачем он явился в Ригу. Дверь  дома
отворилась, и Владимир Янов бросился в объятия Дмитрия Николева. Он  обнял
невесту, поцеловал Ивана,  пожал  протянутые  ему  руки  и  в  присутствии
полковника и майора Вердера, последовавших за ним, заявил:
   - Когда я узнал... в Пернове, в каком гнусном преступлении  подозревают
Николева, когда я узнал, что его обвиняют в убийстве в "Сломанном кресте",
когда газеты сообщили, что он отказывается указать цель своей  поездки,  -
хотя ему достаточно произнести  одно  слово,  одно  имя,  мое  имя,  чтобы
оправдаться, но он молчит, чтобы не выдать меня, - я не мог колебаться.  Я
понял, в чем состоит мой долг, я покинул Пернов, и вот я здесь!..  За  то,
что ты сделал для меня, Дмитрий Николев, друг Ивана Янова, ты, мой  второй
отец, - я хочу отплатить тебе тем же...
   - И ты напрасно это сделал,  Владимир,  напрасно!..  Я  невиновен,  мне
нечего бояться, и я ничего не боялся.  Моя  невиновность  была  бы  вскоре
установлена.
   - Разве я мог поступить иначе, Илька? - спросил Владимир,  обращаясь  к
девушке.
   - Не отвечай, детка, - сказал Николев, -  ты  не  в  состоянии  сделать
выбор между отцом и женихом.  Я  уважаю  тебя,  Владимир,  за  благородный
поступок, продиктованный чувством долга, но порицаю тебя за то, что ты так
поступил!.. Ты сделал бы разумнее, если бы укрылся в надежном  месте...  и
написал мне оттуда. По получении твоего письма я  нарушил  бы  молчание  и
объяснил цель моей поездки... Что мне стоило перенести еще несколько  дней
тяжелых испытаний, лишь бы тебе уже ничего не, угрожало?
   - Отец, - твердым голосом сказала тогда Илька, - выслушай  все  же  мой
ответ. Что бы ни случилось дальше, Владимир хорошо поступил, и  всей  моей
жизни не хватит, чтобы уплатить этот долг...
   - Спасибо, Илька, спасибо! -  воскликнул  Владимир.  -  Этот  долг  уже
уплачен, если я избавлю вашего отца от того, чтобы хоть один  лишний  день
над ним тяготело обвинение.
   Благодаря вмешательству Владимира Янова невиновность  Дмитрия  Николева
не вызывала теперь сомнений. Известие об этом быстро  распространилось  по
городу. В том, что господа Иохаузены со злобным упорством не хотели  этому
верить, в том, что майор Вердер явно сожалел, что  славянин  избавился  от
обвинений, в том, что друзья банкира приняли эту весть весьма  холодно,  -
не было ничего удивительного, и читатель вскоре  увидит,  сложили  ли  они
оружие. Но известно, с какой быстротой, часто лишенной логики,  происходит
поворот в общественном мнении. Это как раз и произошло  в  данном  случае.
Волнение улеглось, толпа уже не угрожала вломиться в дом Дмитрия Николева;
полиции больше незачем было оберегать его от народной ярости.
   Но оставалось решить вопрос о судьбе Владимира Янова. Ведь, несмотря на
то, что лишь душевное благородство и чувство долга привели его в Ригу,  он
тем не менее оставался политическим преступником,  беглым  каторжником  из
сибирских копей.
   Полковник Рагенов обратился к нему  благожелательным  тоном,  однако  с
холодной сдержанностью русского чиновника - полковника полиции.
   - Владимир Янов, вы бежали из ссылки, и я должен запросить указаний  на
ваш счет у губернатора. Я отправлюсь сейчас к генералу Горко.  В  ожидании
моего возвращения разрешаю вам оставаться в этом доме, если вы дадите  мне
слово, что не будете пытаться бежать.
   - Даю слово, полковник, - отвечал Владимир.
   Полковник ушел, оставив, впрочем, Эка с полицейскими сторожить дом.
   Не станем описывать горячие излияния, которым предались Иван,  Илька  и
Владимир. Доктор Гамин и г-н Делапорт поспешили оставить их  одних.  Семья
учителя снова после долгих лет  пережила  несколько  мгновений  настоящего
счастья. Снова они были вместе, говорили друг с другом, даже строили планы
на будущее. Они забыли и  опасное  положение  Янова  и  его  осуждение  на
каторгу; не думали они ни о последствиях его  побега  из  Сибири,  которые
могли быть ужасны, ни о полковнике, который должен был скоро  вернуться  и
сообщить решение губернатора.
   Полковник вернулся через час и, обратившись к Владимиру, сказал:
   - По приказу генерала Горко вы  отправитесь  в  рижскую  крепость,  где
будете дожидаться распоряжений из Петербурга.
   - Я готов подчиниться, полковник, - ответил  Владимир  и,  обращаясь  к
своим близким, сказал: - Прощай, мой отец,  мой  брат  Иван,  прощай,  моя
сестра Илька!
   - Нет... ваша жена! - ответила девушка.
   Они расстались. Надолго ли? Владимир Янов покинул  дом,  в  который  он
принес столько счастья.
   С этого дня всеобщее внимание, вызываемое этим  далеко  не  законченным
делом, было приковано к беглецу,  который  не  поколебался  ради  спасения
Николева пожертвовать своей свободой, а может быть, и жизнью,  -  ведь  он
политический преступник. Как бы ни относиться  к  делу  Дмитрия  Николева,
нельзя было не  восхищаться  таким  поступком.  Даже  в  противном  лагере
женщины наперебой славили  благородство  души  Владимира  Янова.  Вызывала
сочувствие и столь трогательная сторона в его историй  -  любовь  к  Ильке
Никелевой, их  внезапная  разлука  накануне  свадьбы!..  Однако  какое  же
решение примет теперь  император?..  Отправят  ли  несчастного  обратно  в
Восточную Сибирь, откуда он бежал ценой стольких усилий, преодолев столько
опасностей? Не суждено ли невесте, обретшей мимолетное счастье  встречи  с
ним, оплакивать  его  вечно?..  Что  ожидает  его  по  выходе  из  рижской
крепости:  заслужит  ли  он  помилование,  или  будет  снова  отправлен  в
изгнание?..
   Было бы, однако, ошибкой предполагать, что внезапное и никем  нежданное
вмешательство Владимира Янова совершенно оправдало в глазах  всех  Дмитрия
Николева. В таком городе, как Рига, столь  проникнутом  германским  духом,
этого не могло случиться. В особенности высшие слои рижского  общества  не
могли примириться с тем, что этот учитель - выразитель чаяний  славянского
населения - так просто отделался от тяготевшего над ним обвинения.  Газеты
немецкой партии со свойственной им недобросовестностью продолжали всячески
внушать сомнение в невиновности Николева. Ведь убийца-то до сих пор не был
обнаружен. Жертва взывала к отмщению, и взывала главным образом  злобными,
нетерпимыми голосами противников всего русского.
   Выражая мнение многочисленных врагов учителя, не желавших  упускать  из
рук добычу, Франк Иохаузен говорил:
   - Допустим, что причина поездки  Дмитрия  Николева  теперь  известна...
Пусть он ездил в Пернов для встречи с Владимиром Яновым!..  Пусть  даже  в
четыре часа утра он вышел из корчмы лишь для того, чтобы скорее  добраться
до Пернова!.. Но ночь-то с тринадцатого на четырнадцатое он провел все  же
в трактире "Сломанный крест", да или нет?.. Пох-то был убит ночью  в  этом
самом  трактире,  да  или  нет?..  Кто  же  может  быть  убийцей  как   не
путешественник, занимавший комнату,  где  обнаружено  орудие  взлома?..  А
разве не Дмитрий Николев этот самый путешественник?..
   На такие вопросы можно было дать только утвердительный ответ. Но против
"да или нет" банкира можно было поставить следующие вопросы: "Разве не мог
совершить убийство какой-нибудь злоумышленник, явившийся с улицы,  да  или
нет?..  А  не  был  ли  убийцей  корчмарь  Кроф?..  Ведь  он  имел  больше
возможностей убить Поха до или после ухода учителя? Не  знал  разве  Кроф,
что в сумке банковского артельщика находится крупная сумма?"
   На это следствие давало ответ, что при  обыске  не  обнаружено  никаких
улик против трактирщика, - ответ не вполне убедительный. С другой стороны,
судебные власти, не отказывались допустить, что это  убийство  могло  быть
делом рук одного из разбойников, замеченных с  некоторых  пор  в  Северной
Лифляндии.
   Таково было мнение полковника Рагенова, который на следующий день после
описанных событий беседовал по поводу этого дела с майором Вердером и, как
и следовало ожидать, не находил с ним общей точки зрения.
   - Видите ли, майор, - говорил он, - мне  кажется  маловероятным,  чтобы
Николев вылез ночью из окна своей комнаты и забрался через окно к Поху...
   - Ну, а следы на подоконнике?.. - возразил майор.
   -  Следы?..  Нужно  бы  сначала  удостовериться,  что   они   недавнего
происхождения, а это вовсе не доказано... Трактир "Сломанный крест"  стоит
совершенно уединенно у дороги... Весьма вероятно, что какой-нибудь бродяга
в ту или другую ночь пытался выломать ставень...
   - Осмелюсь заметить, господин полковник, что убийца должен был знать  о
наличии крупной поживы, а как раз Николеву это было известно...
   - И другим тоже, - с живостью возразил полковник Рагенов.  -  Ведь  Пох
весьма легкомысленно болтал об этом, держал свою сумку у всех  на  виду...
Разве на знали об этом и Кроф, и кондуктор Брокс, и ямщики, сменявшиеся на
каждой станции, не говоря уже о  крестьянах  и  дровосеках,  выпивавших  в
большой комнате, когда Николев и банковский артельщик вошли в трактир?
   Это, конечно, были веские доводы. Подозрения падали не на одного только
Дмитрия Николева. Оставалось еще доказать,  что  острая  нужда  в  деньгах
могла заставить учителя прибегнуть к убийству с грабежом.
   Однако, несмотря ни на что, майор продолжал  настаивать  на  виновности
Николева.
   - Я прихожу к выводу,  -  воскликнул  полковник,  -  что  немец  всегда
остается немцем...
   - Как и славянин - всегда славянином, - отпарировал майор.
   - Предоставим следователю Керсдорфу  продолжать  дознание,  -  заключил
спор полковник Рагенов, - когда следствие кончится, будет  время  взвесить
все "за" и "против".
   В стороне от этих  толков,  разжигаемых  политическими  страстями  того
времени, г-н Керсдорф продолжал тщательно вести расследование. Ему  всегда
претила мысль о виновности Николева, и теперь, когда цель поездки учителя,
которую тот до сих пор отказывался объяснить, стала  известна,  тем  более
находил он оправдание  своему  внутреннему  убеждению.  Но  кто  же  тогда
совершил убийство?.. Многие свидетели побывали в кабинете г-на  Керсдорфа.
Были тут и ямщики с различных станций между Ригой и Перновым, и крестьяне,
и дровосеки, находившиеся в трактире, когда туда  явился  Пох,  -  словом,
все, кто знал, зачем банковский артельщик ехал в Ревель, то есть знал, что
он должен был внести там деньги на счет братьев Иохаузенов.  Однако  ничто
не давало повода заподозрить кого-либо из этих людей.
   Кондуктор Брокс был допрошен даже несколько раз.  Ведь  он  лучше,  чем
кто-либо другой, знал, зачем едет Пох и что при нем крупная сумма.  Но  от
этого честного малого отскакивали все подозрения. После случая  с  каретой
он  отправился  с  возницей  и  лошадьми  в   Пернов   и   переночевал   в
пристанционной корчме. Никаких сомнений это не вызывало.  Его  алиби  было
неопровержимо. Не могло быть и речи о том, чтобы заподозрить его.
   Таким  образом,  предположение,  что   это   дело   рук   какого-нибудь
злоумышленника с улицы, приходилось отбросить. Да и как бы пришло в голову
разбойнику с большой  дороги  ограбить  банковского  артельщика,  если  он
ничего о нем не знал? Разве только  допустить,  что  он  каким-то  образом
проведал в Риге о поручении, данном Поху, и тогда,  старательно  проследив
за ним и  дождавшись  удобного  случая,  воспользовался  поломкой  кареты,
вынудившей Поха остановиться в трактире "Сломанный крест"...
   Даже допустив такое предположение, все же казалось более вероятным, что
преступление совершено одним из тех, кто ночевал  в  корчме.  Но  их  было
всего двое: корчмарь и Дмитрий Николев.
   Со времени  происшествия  Кроф  не  отлучался  из  трактира,  где,  как
известно, находился под надзором полицейских. Его несколько раз  возили  к
следователю и подвергали  долгому  и  тщательному  допросу.  Ничто  в  его
поведении,  ничто  в  его  ответах  не  давало  ни  малейшего  повода  для
подозрений. Между тем он продолжал утверждать,  что  убийцей  должен  быть
Дмитрий Николев, так  как  у  него  были  все  возможности  совершить  это
преступление.
   - И вы не слышали ночью никакого шума?.. - спрашивал его г-н Керсдорф.
   - Никакого, господин следователь.
   - Как же это возможно: одно окно пришлось отворить, другое взломать?..
   - Моя спальня со стороны двора, - ответил Кроф, - а окна  обеих  комнат
выходят на большую дорогу... Я спал крепким сном... Впрочем,  в  эту  ночь
бушевала такая буря, что из-за ветра все равно не было ничего слышно.
   Слушая показания Крофа, следователь внимательно изучал его, но, хотя  в
глубине  души  и  был  предубежден  против  трактирщика,  не  имел  повода
поставить под сомнение правдивость его показаний.
   После каждого допроса Кроф без конвоя возвращался в "Сломанный  крест".
Если даже он виновен, не лучше ли оставить его  на  свободе,  одновременно
наблюдая за ним?.. А вдруг да он выдаст себя чем-нибудь?..
   Прошло четыре дня с тех пор, как Владимира Янова  заключили  в  рижскую
крепость.
   Узнику по приказанию губернатора была предоставлена отдельная  комната.
С ним обходились вежливо, как того заслуживало его общественное  положение
и поведение. Генерал Горко не сомневался, что никто в верхах не осудит его
за эти послабления, какой бы оборот ни приняло дело Владимира Янова.
   Дмитрий Николев, здоровье  которого  было  поколеблено  столь  сильными
потрясениями, не выходил из дому и не мог при всем желании  навещать  его.
Семье Никелевых и друзьям Владимира Янова доступ в  тюрьму  был  разрешен.
Иван и Илька ежедневно бывали в крепости и навещали узника в  его  камере.
Какие долгие дружеские беседы, полные надежд и мечтании, велись  там!  Да!
Сестра и брат  верили,  хотели  верить  в  великодушие  императора...  Его
величество не может остаться бесчувственным к  мольбам  несчастной  семьи,
подвергавшейся столь долгим и тяжким испытаниям... Владимира  и  Ильку  не
будут  больше  отделять  друг  от  друга  тысячи  верст,  их  не  разлучит
пожизненная ссылка Владимира, еще более  ужасная,  чем  все  расстояния...
Любящие смогут, наконец, через несколько недель  сочетаться  браком,  если
император помилует Янова... Было известно, что губернатор ходатайствует об
этом... Особое положение Дмитрия Николева в Риге накануне выборов, где  он
представлял славянскую  партию,  стремление  правительства  к  русификации
городского управления в Прибалтийских  областях  -  все  это  должно  было
способствовать полному освобождению беглеца от наказания.
   Двадцать четвертого апреля, попрощавшись с Яновым, с отцом  и  сестрой,
Иван отбыл из Риги обратно в Дерпт. С высоко поднятой головой  возвращался
он в университет, он, которого там обозвали сыном убийцы.
   Излишне  было  бы  описывать  прием,  оказанный   ему   товарищами   по
корпорации. Всех горячее приветствовал его Господин. Однако напрасно  было
предполагать, что остальные студенты, которыми верховодил  Карл  Иохаузен,
сложили оружие. Никому не верилось, что дело обойдется  без  какого-нибудь
столкновения.
   Стычка действительно произошла на  другой  же  день  после  возвращения
Ивана Николева.
   Иван потребовал от Карла удовлетворения за нанесенное  оскорбление,  но
тот отказался драться с ним и еще сильнее оскорбил его.
   Иван ударил его по лицу. Ставшая неизбежной дуэль состоялась в  тот  же
день, и Карл Иохаузен был тяжело ранен.
   Можно себе представить впечатление, которое известие об этом  произвело
в Риге! Г-н и г-жа Иохаузен немедленно отправились в  Дерпт  ухаживать  за
сыном, может быть смертельно раненным. С каким новым ожесточением вспыхнет
борьба между непримиримыми врагами, когда они вернутся!
   Между тем пять дней спустя после описываемых событий ответ относительно
участи Владимира Янова прибыл из Петербурга.
   Надежды на  милость  императора  оправдались.  Изгнанник,  бежавший  из
сибирских копей, был помилован. В тот  же  день  Владимир  Янов  вышел  на
свободу.



13. ВТОРОЙ ОБЫСК

   Помилование Владимира Янова произвело огромное впечатление не только  в
Риге, но  и  во  всем  Прибалтийском  крае.  В  этом  усматривали  желание
правительства   подчеркнуть   свое   особое    расположение    ко    всему
антигерманскому.  Рабочий  люд  бурно  приветствовал  освобождение  Янова.
Буржуазия  и  дворянство  порицали  царскую   милость,   которая,   помимо
Владимира, как бы коснулась и Дмитрия Николева, оправдывая  его.  Конечно,
своим  великодушным  поступком  беглец   заслужил   помилования,   полного
оправдания и восстановления в гражданских правах, которых  был  лишен  как
политический преступник. Но разве не являлась эта  мера  протестом  против
преследований, которым подвергался учитель, до сих пор всегда уважаемый  и
почитаемый  гражданин,  ставленник  славянской   партии   на   предстоящих
выборах?..
   Так во всяком случае была  воспринята  милость  императора.  А  генерал
Горко и не думал скрывать, что и сам придерживается такого мнения.
   Владимир Янов вышел из  рижской  крепости,  сопровождаемый  полковником
Рагеновым, который пришел лично объявить ему царский указ.  Он  тотчас  же
направился в дом Дмитрия Николева. Новость хранилась в секрете, и Илька  и
ее отец узнали обо всем из его собственных уст.
   Каким светом радости и благодарности озарился этот скромный дом,  куда,
казалось, наконец-то вернулось счастье!
   Почти сразу же явились доктор Гамин, г-н Делапорт  и  несколько  друзей
семьи. Владимира поздравляли, обнимали. Кто помнил теперь  об  обвинениях,
недавно еще тяготевших над учителем?..
   - Если бы вас даже осудили, - сказал ему г-н Делапорт, - никто  из  нас
все же не усомнился бы в вашей невиновности!
   - Осудили!.. - воскликнул доктор. - Разве мог  бы  он  когда-либо  быть
осужден?..
   - Если бы это случилось, отец, то Владимир,  Иван  и  я  всю  жизнь  бы
посвятили тому, чтобы тебя оправдать! - заявила Илька.
   Со стесненным сердцем, бледный от  волнения,  Дмитрий  Николев  не  мог
произнести ни слова. Он горько усмехнулся. Не думал ли он, что от  слепого
людского  правосудия  можно  всего  ожидать?..  Разве  нет  недостатка   в
несправедливых и подчас непоправимых приговорах?..
   Вечером  за  чайным  столом  собрались  ближайшие  друзья  Владимира  и
Николевых. Как забились все сердца,  какую  бурную  радость  выражали  все
близкие, когда со свойственной ей простотой Илька сказала:
   - Если вы не передумали, Владимир, я готова стать вашей женой.
   Свадьбу назначили через шесть недель, и в первом этаже дома приготовили
комнату для Владимира Янова.  Имущественное  положение  жениха  и  невесты
известно. У Ильки не было никакого состояния. Вдобавок Николев до сих  пор
никому не сообщал о своем положении, о принятых им перед банком Иохаузенов
обязательствах по долгу отца. Благодаря своей бережливости он уже выплатил
значительную его часть и не терял надежды  уплатить  и  остающуюся  сумму.
Поэтому он ничего не говорил  своим  детям,  и  они  не  знали,  что  срок
последнего платежа в восемнадцать тысяч рублей наступает через  пятнадцать
дней. Следовало все же сказать им об этом, - Владимир не мог оставаться  в
неведении об угрозе, нависшей над семьей... Впрочем, вряд ли это  изменило
бы его чувства к девушке. С деньгами, завещанными ему отцом и  переданными
Дмитрием Никелевым, он сумеет переждать и при его уме и энергии  обеспечит
свое будущее.
   Если семья Николевых была теперь счастлива, счастливее,  вероятно,  чем
она когда-либо мечтала быть, нельзя того же сказать  о  семье  Иохаузенов!
Явилась надежда, что тяжело раненный Карл, которого  удалось  перевезти  в
Ригу, при хорошем уходе со  временем  поправится.  Однако  Франк  Иохаузен
чувствовал, что в борьбе с учителем, который, казалось, уже был уничтожен,
победа ускользает от него. Казалось,  страшное  оружие,  которым  в  своей
ненависти он не колеблясь воспользовался, сломалось в его  руке.  Денежные
затруднения соперника - обязательства, взятые им  на  себя  перед  банком,
которые он, вероятно, не сможет покрыть в срок, - вот все, что  оставалось
у г-на Иохаузена, чтобы погубить политического противника.
   Ведь было очевидно, что общественное мнение, мнение не заинтересованных
в деле людей, судящих о нем без  предвзятости,  мало-помалу  склонялось  к
оправданию Николева и даже обернулось против хозяина  трактира  "Сломанный
крест".
   Действительно,  если  отбросить  мысль  о  причастности   какого-нибудь
преступника с большой дороги, то подозрения должны были неизбежно пасть на
Крофа. Что можно сказать о его прошлом, говорило  ли  оно  за  или  против
него?.. По правде говоря, не было в нем ни плохого, ни хорошего. Кроф имел
репутацию грубого, жадного к деньгам человека. Молчаливый, очень скрытный,
он жил одиноко без семьи в этой уединенной корчме, посещаемой  крестьянами
и дровосеками. Его  родители  были  немецкого  происхождения  и,  как  это
довольно   часто   встречается   в   Прибалтийском   крае,   православного
вероисповедания. Они жили довольно бедно доходами от корчмы. Дом да огород
- вот и все, что их сын унаследовал от них; стоимость всего  имущества  не
достигала, вероятно, и тысячи рублей.
   Кроф жил бобылем, безо всякой прислуги и делал все собственными руками.
Отлучался он из корчмы очень редко,  лишь  когда  требовалось  возобновить
припасы в Пернове.
   Следователь  Керсдорф  с   самого   начала   имел   подозрения   против
трактирщика. Основательны ли они? Не для того  ли  Кроф  пытался  очернить
путешественника, прибывшего  в  корчму  с  банковским  артельщиком,  чтобы
выгородить себя?.. Не им ли сделаны царапины, обнаруженные на  подоконнике
комнаты, не он ли  поставил  у  печки  кочергу  после  того,  как  взломал
ставень, и, наконец, не он ли и  совершил  убийство  до  или  после  ухода
Дмитрия Николева, на которого благодаря подстроенным им козням должны были
пасть подозрения судебных властей?..
   Не здесь ли надо искать новый след, который приведет к цели, если  идти
по нему со всей осторожностью?..
   С тех пор как вмешательство Владимира Янова, казалось бы, сняло  всякое
подозрение с Дмитрия Николева,  Кроф  мог  ожидать,  что  его  собственное
положение поколеблется. Раз преступника надо во что бы то ни стало найти -
не обернется ли дело против него?..
   Как уже известно, после убийства трактирщик отлучался из  корчмы,  лишь
когда его вызывали  в  кабинет  следователя.  Хотя,  в  общем,  он  и  был
свободен, но все время чувствовал на себе бдительный  взгляд  полицейских,
ни днем, ни ночью не покидавших трактир. Комнаты  путешественника  и  Поха
заперли на ключ, ключи находились у следователя, и  проникнуть  в  комнату
никто не мог. Таким образом все оставалось в том же состоянии, как  и  при
первом обыске.
   Хотя Кроф и не уставал повторять всем и каждому, кто только  хотел  его
слушать, что, отказавшись от обвинения против Николева, следствие пошло по
неправильному   пути,   хотя   он   упорно   настаивал    на    виновности
путешественника, всячески  стараясь  очернить  его  в  глазах  следователя
Керсдорфа, хотя он и находил в этом поддержку у врагов  учителя,  хотя,  с
другой стороны, друзья Николева  перекладывали  вину  на  корчмаря,  но  в
действительности положение обоих  продолжало  служить  предметом  яростных
споров и не могло выясниться до тех пор, пока подлинный убийца не  попадет
в руки правосудия.
   Владимир Янов и доктор Гамин частенько говорили между  собой  об  этом.
Они отдавали себе  отчет,  что  даже  ареста  убийцы  недостаточно,  чтобы
заставить замолчать Иохаузенов и их  приспешников.  Для  этого  нужно  еще
предать суду и осудить настоящего преступника. Вот почему в то время,  как
Дмитрий Николев, казалось, потерял всякий интерес к делу, не занимался  им
больше, никогда не упоминал о нем,  друзья  его  не  переставали  всячески
торопить  следственные  власти  и  помогать  им  сведениями,  которые   им
удавалось  добыть  то  тут,  то  там.  Они  так  убежденно  настаивали  на
виновности  трактирщика,  что  под  давлением  общественного  мнения   г-н
Керсдорф и полковник Рагенов решили произвести вторичный обыск в  трактире
"Сломанный крест".
   Этот обыск был произведен 5 мая.
   Выехав вечером, следователь Керсдорф, майор Вердер  и  унтер-офицер  Эк
прибыли в корчму утром.
   Полицейские, находившиеся на своем обычном посту в доме, ничего  нового
сообщить не могли.
   Ожидавший приезда следственных властей Кроф с  готовностью  предоставил
себя в их распоряжение.
   - Господин следователь, - сказал он, - я знаю, что меня  оговаривают...
Но  на  этот  раз,  надеюсь,  вы  уедете  совершенно  убежденный  в   моей
невиновности...
   - Увидим, - ответил г-н Керсдорф. - Начнем же...
   - С комнаты постояльца, ключ от которой у вас? - спросил трактирщик.
   - Нет, - ответил следователь.
   - Вы собираетесь обыскать весь дом? - спросил майор Вердер.
   - Да, господин майор.
   - Полагаю, господин Керсдорф, что если от нас и укрылось что-нибудь, то
скорее всего следует обыскать комнату Дмитрия Николева.
   Это замечание ясно показывало, что майор по-прежнему  не  сомневался  в
виновности учителя, а стало быть, и в полной  непричастности  трактирщика.
Ничто не способно было изменить  его  убеждения,  основанного  на  фактах:
убийца - путешественник, а путешественник этот - Дмитрий Николев. Сдвинуть
его с этой позиции не было никакой возможности.
   - Проводите нас, - приказал следователь хозяину трактира.
   Кроф повиновался с готовностью, располагавшей в его пользу.
   В  присутствии  следователя  и  майора  полицейские   под   начальством
унтер-офицера Эка вторично обыскали пристройку, выходившую  на  огород,  и
сарайчики на дворе. Затем тщательно  осмотрели  огород  вдоль  всей  живой
изгороди, обследовали подножие  каждого  дерева,  каждую  грядку  с  редко
посаженными овощами. Может быть, Кроф, если ограбление дело его рук, зарыл
где-нибудь свою добычу? Вот что важно было установить.
   Поиски оказались напрасными. Что касается денег, то в шкафу трактирщика
хранилась  какая-нибудь  сотня  кредиток  достоинством  в  двадцать  пять,
десять, пять рублей, а также в три рубля  и  рубль,  то  есть  значительно
меньшая сумма, чем в сумке банковского артельщика.
   Майор Вердер отвел следователя в сторону.
   - Не забудьте, господин Керсдорф, - сказал он, - что  со  дня  убийства
Кроф выходил из трактира только в сопровождении полицейских,  прибывших  в
то же утро...
   - Я это знаю, - ответил  г-н  Керсдорф,  -  но  после  ухода  господина
Николева и еще до прибытия полицейских  корчмарь  оставался  на  несколько
часов один в доме.
   - Но в конце концов вы же сами видите, господин Керсдорф,  что  никаких
улик против него мы не нашли...
   - Действительно, до сих пор никаких. Правда, обыск еще не закончился. У
вас ключи от обеих комнат, майор?..
   - Да, господин Керсдорф.
   Ключи эти хранились в полиции,  и  майор  Вердер  вынул  их  теперь  из
кармана.
   Отперли дверь комнаты, в которой был убит банковский артельщик.
   Спальня находилась в том же состоянии, как и при первом обыске. В  этом
легко было удостовериться, как только распахнули  ставни.  Постель  стояла
неубранная,  подушка  была  в  крови,  пол  залит  лужей  засохшей  крови,
растекшейся до самой двери. Ничего нового обнаружить не  удалось.  Убийца,
кто бы он ни был, не оставил никаких следов.
   Захлопнув снова ставни, г-н Керсдорф,  майор,  унтер-офицер  со  своими
людьми и Кроф вернулись в большую комнату.
   - Осмотрим вторую спальню, - сказал г-н Керсдорф.
   Прежде всего подвергли осмотру дверь. Никаких следов на внешней стороне
ее не обнаружили. Да и полицейские, охранявшие  трактир,  утверждали,  что
никто не пытался ее отпереть. Уже десять дней,  как  ни  один  из  них  не
покидал дома.
   Комната была погружена в глубокий  мрак.  Унтер-офицер  Эк,  подойдя  к
окну, открыл его настежь, отодвинул засов, распахнул ставни и прижал их  к
стене. Можно было осмотреться при полном свете.
   Со времени первого обыска ничего в комнате  не  изменилось.  В  глубине
стояла кровать, на которой спал Дмитрий Николев.  У  изголовья  кровати  -
грубый стол, а на столе - железный подсвечник с почти выгоревшей свечой. В
одном углу - соломенный стул, в другом  -  табуретка.  Направо  -  шкаф  с
закрытыми дверцами. В глубине - печка,  точнее  очаг,  сложенный  из  двух
плоских  камней.  Над  очагом  -  широкий  внизу  дымоход,  сужающийся  по
направлению к крыше.
   Обследовали кровать и, как и в первый раз,  ничего  подозрительного  не
нашли. В ящиках шкафа не обнаружили ни одежды, ни каких-либо бумаг: он был
пуст.
   Внимательно осмотрели кочергу, стоявшую в одном  из  углов  очага.  Она
была погнута на конце и безусловно  могла  послужить  для  взлома  ставень
другой комнаты. Но верно также и то, что самая обыкновенная палка годилась
для  этой  цели  -  так  ветхи  были  ставни.  Что  касается  царапин   на
подоконнике, то они были по-прежнему видны; произвел ли их человек, лезший
через окно, - нельзя было утверждать это с уверенностью.
   Следователь снова подошел к очагу.
   - А путешественник разводил огонь?.. - спросил он Крофа.
   - Вряд ли, - отвечал корчмарь.
   - Золу в первый раз исследовали?..
   - Кажется, нет, - заметил майор Вердер.
   - А ну-ка!
   Унтер-офицер  склонился  над  очагом  и  в  левом  углу  его  обнаружил
полусгоревшую бумажку, что-то вроде квадрата,  от  которого  остался  лишь
покрытый золой уголок.
   Каково же было удивление присутствующих, когда в этом клочке бумаги они
узнали  уголок  кредитного  билета.  Да!   Сторублевого   государственного
кредитного билета, номер которого уничтожил огонь. А о каком другом  огне,
как не о пламени стоящей на столе догоревшей свечи, могла быть речь,  если
огонь в очаге не разводили?..
   Кроме того, обрывок, кредитки был запачкан кровью.
   Сомнений не оставалось: это рука убийцы замарала кредитку,  это  он  ее
сжег, раз она запачкана в крови! А откуда могла бы взяться  эта  кредитка,
как не  из  сумки  Поха?..  Да,  кредитка  почти  сгорела,  но  оставалась
уничтожающая улика!
   Какие тут еще сомнения?.. Как можно допустить, что  убийство  совершено
злоумышленником,  проникшим  извне?  Разве  не  очевидно,  что  убийца   -
постоялец, который занимал эту  комнату?  После  убийства  он  вернулся  к
себе-через окно и ушел из корчмы в четыре часа утра.
   Майор и унтер-офицер переглянулись, как люди, давно в этом  убежденные.
Однако г-н Керсдорф не произнес ни слова, и они промолчали.
   Но Кроф не мог удержаться.
   - Что я вам говорил, господин следователь! Можете вы еще сомневаться  в
моей невиновности?..
   Господин Керсдорф  вложил  уголок  кредитки  в  качестве  вещественного
доказательства в свою записную книжку и лишь промолвил:
   - Обыск окончен, господа... Выйдем отсюда и немедленно в путь.
   Через четверть часа карета катила по  дороге  в  Ригу,  между  тем  как
полицейские по-прежнему остались охранять трактир "Сломанный крест".
   Рано  утром  следующего  дня  г-ну  Франку  Иохаузену  уже  сообщили  о
результатах расследования. Угол кредитки с номером сгорел,  и  установить,
принадлежит ли она к одной из переписанных банком, - нельзя.  Но  кредитка
из той же серии, и нет сомнения, что она выкрадена из сумки Поха.
   Известие об этом быстро разнеслось по  городу  и  как  громом  поразило
друзей Дмитрия Николева. Дело таким образом вступало во вторую фазу,  или,
вернее,  возвращалось  к  первой.  Какие  ужасные  испытания  грозили  еще
злополучной семье, казалось бы, уже избавленной от них?!
   Что же касается сторонников Иохаузена, то они шумно ликовали. Они  были
уверены, что приказ об аресте Дмитрия Николева  не  заставит  себя  ждать.
Наконец-то  он  предстанет  перед  судом,  который  вынесет  ему   суровый
приговор, как того заслуживает столь чудовищное преступление.
   Владимиру Янову сообщил о новых данных расследования доктор Гамин.  Они
решили ничего не говорить Николеву. И так он,  к  сожалению,  не  замедлит
узнать о новой угрозе, нависшей над  ним.  Владимир  старался,  чтобы  эти
слухи не дошли до его невесты... Но из этого ничего не вышло, и в  тот  же
день он стал свидетелем ее безысходного горя.
   - Мой отец невиновен!.. Отец  невиновен!..  -  твердила  она  в  полном
отчаянье. Больше она ничего не могла сказать.
   - Да, дорогая Илька, он безусловно невиновен, мы найдем  преступника  и
посрамим всех, кто порочит его!.. Действительно,  я  начинаю  думать,  что
подо всем этим кроются какие-то гнусные махинации, что  их  цель  погубить
лучшего и честнейшего из людей.
   Да, этот благородный человек  в  самом  деле  так  думал.  Ведь  он  по
горькому опыту знал, до чего может дойти политическая месть. А  между  тем
какие данные указывали на то, что существует такой гнусный замысел  и  что
происки врагов могут удасться?..
   То, что должно было случиться, случилось.
   Во второй половине дня  Дмитрия  Николева  вызвали  к  следователю.  Он
тотчас же спустился в столовую. Владимир и Илька объяснили ему создавшееся
положение.
   - Опять это проклятое дело! - сказал он, пожимая плечами. - Неужели оно
так никогда и не кончится?..
   - Они хотят получить от тебя, отец, несколько добавочных сведений...  -
сказала Илька.
   - Может быть, мне пойти с вами?.. - спросил Владимир.
   - Нет... спасибо, Владимир.
   Учитель вышел и быстро удалился. Через  четверть  часа  он  был  уже  в
кабинете г-на Керсдорфа.
   Там он  застал  лишь  следователя  и  его  секретаря.  На  совещании  у
губернатора в присутствии полковника Рагенова  было  решено,  что  учитель
будет  подвергнут  вторичному  допросу.  Решение  вопроса  об  его  аресте
предоставлялось всецело на усмотрение следователя.
   Господин  Керсдорф  пригласил  Николева  сесть  и  голосом,  выдававшим
некоторое волнение, произнес:
   - Господин Николев, вчера в  моем  присутствии  в  трактире  "Сломанный
крест" был произведен вторичный обыск... Полицейские тщательно обследовали
весь дом и не обнаружили никаких новых следов... Но в комнате, которую  вы
занимали в ночь с тринадцатого на четырнадцатое апреля, найдено вот это.
   И он протянул учителю уголок кредитного билета.
   - Что это за клочок бумаги? - спросил Дмитрий Николев.
   - Это обрывок от кредитного билета, который был сожжен и брошен в очаг.
   - Одного из кредитных билетов, украденных у Поха?
   - Во всяком случае, это весьма вероятно, - ответил следователь.  -  Вас
не должно удивить, если я усматриваю в этом новую улику против вас...
   -   Против   меня?..   -   воскликнул   учитель,   переходя   на   свой
иронически-пренебрежительный тон. - Как, господин  следователь,  значит  с
этим делом не покончено, и, несмотря на заявление  Владимира  Янова,  надо
мной все еще тяготеют подозрения?..
   Господин Керсдорф не отвечал. Он  пытливо  следил  за  Никелевым,  этим
несчастным больным стариком, который явно еще не  оправился  от  душевного
потрясения, вызванного непрерывными испытаниями.
   И, казалось, им не будет конца, так  как  новые  данные  отягощали  его
положение.
   Проведя рукой по лбу, Дмитрий Николев сказал:
   - Итак, этот уголок кредитного билета обнаружен в очаге комнаты, где  я
провел ночь?..
   - Да, господин Николев.
   - И комната эта после первого обыска была заперта на ключ?..
   - На ключ. Дверь, безусловно, никто не открывал...
   - И, значит, никто не мог проникнуть в комнату?..
   - Никто.
   Следователь, видимо, сознательно шел на эту  перемену  ролей  и  охотно
отвечал на вопросы.
   - Этот кредитный билет  был  залит  кровью,  затем  брошен  в  огонь  и
оказался в золе, где  его  и  нашли?..  -  снова"  задал  вопрос  Николев,
рассматривая кредитку.
   - Да, в золе...
   - В таком случае, как же его не обнаружили при первом обыске?..
   - Я и сам не нахожу объяснения, и меня это удивляет, так как, очевидно,
с тех пор никто не мог его туда подбросить...
   - Я не менее удивлен, чем вы, - не без некоторой иронии заметил Дмитрий
Николев, - вернее сказать, не удивлен, а обеспокоен этим. Ведь  это  меня,
надо думать, обвиняют в том, что я сжег  кредитку  и  затем  бросил  ее  в
очаг?..
   - Вас, конечно, - ответил г-н Керсдорф.
   - Итак, - со все возрастающим сарказмом продолжал учитель, -  если  эта
кредитка  из  пачки  банковского  артельщика,  если  она  выкрадена  после
убийства Поха из его сумки, то нет сомнения,  что  вор  -  это  постоялец,
занимавший комнату. А так как комнату занимал я, то я и есть убийца...
   - Можно ли еще сомневаться?.. - спросил  г-н  Керсдорф,  не  спуская  с
Николева глаз.
   - Ни в коем случае,  господин  следователь.  Все  складывается  одно  к
одному!.. Вывод безукоризненный... И все же разрешите  мне  вашим  доводам
противопоставить свои?
   - Прошу вас, господин Николев.
   - Итак, в четыре часа утра я покинул трактир "Сломанный крест"...  Было
ли к этому времени совершено убийство или нет?.. Если это моих  рук  дело,
то, конечно, да, если убийца не я, то нет... Впрочем, не в этом суть.  Так
вот! Можете ли вы утверждать, господин следователь, что убийца не  принял,
уже после  моего  ухода,  все  меры  к  тому,  чтобы  подозрение  пало  на
путешественника, то есть на меня?.. Разве  не  мог  он  войти  в  комнату,
поставить кочергу, подбросить  в  очаг  запачканный  кровью  полусожженный
кредитный билет, сделать снаружи царапины на  подоконнике,  чтобы  создать
видимость, что не кто иной, как я,  влез  в  окно  и  зарезал  банковского
артельщика в его постели?..
   - Ваше заявление, господин Николев, является прямым  обвинением  против
трактирщика Крофа...
   - Против Крофа или  любого  другого!..  Впрочем,  не  мое  дело  искать
преступника... Я вынужден защищаться - и я защищаюсь!..
   Господин  Керсдорф  невольно  был  поражен  словами  Дмитрия  Николева.
Сколько рае говорил он себе те же слова... Нет! Он  отказывался  верить  в
виновность столь достойного человека. Однако если он и  подозревал  Крофа,
то ни обыск, ни собранные о нем сведения, ни показания свидетелей не  дали
против него никаких улик. Следователю пришлось сказать об этом Николеву  в
дальнейшем ходе допроса, который продолжался еще целый час.
   - Господин следователь, - сказал, наконец, учитель, - вам  решать,  над
кем из нас, над Крофом или надо мной, тяготеют  более  тяжкие  подозрения.
Любой справедливый человек,  хладнокровно  взвесив  все,  может  и  должен
прийти к выводу,  что  теперь  все  данные  говорят  в  мою  пользу...  По
известным вам причинам я должен был раньше молчать о целях моей поездки...
С тех пор как Владимир Янов  отдался  в  руки  властей,  тайна  вам  стала
известна... Это был наиболее сомнительный пункт в моем деле, но  по  этому
вопросу  существует  теперь  полная   ясность...   Является   ли   убийцей
корчмарь?..  Или,  быть  может,  какой-нибудь  злоумышленник   с   большой
дороги?.. Выяснить это - дело суда!.. Что касается меня, я не сомневаюсь в
виновности Крофа... Ему было  известно,  что  Пох  едет  в  Ревель,  чтобы
совершить платеж за счет  братьев  Иохаузенов...  Он  знал,  что  при  нем
крупная сумма... Он знал, что я ухожу в четыре часа утра... Он  знал  все,
что требовалось знать, чтобы, совершив убийство,  свалить  ответственность
на путешественника, пришедшего в корчму вместе с банковским артельщиком...
Это он, до или после моего ухода, убил несчастного...  Когда  я  ушел,  он
прокрался в мою комнату, бросил обрывки кредитки  в  очаг  и  сделал  все,
чтобы подозрения пали на меня... Ну что ж! Если вы все еще  убеждены,  что
это я - убийца Поха, пусть я предстану  перед  судом...  Я  буду  обвинять
Крофа. Этот спор решится между нами двумя... И я буду знать, что думать  о
человеческом правосудии, если оно осудит меня!
   Излагая все это, Дмитрий Николев говорил спокойнее, чем того можно было
ожидать, настолько он был уверен в вескости своих доводов. Г-н Керсдорф не
прерывал его.
   - Так как же: подпишете вы приказ о моем аресте?.. - заключил учитель.
   - Нет, господин Николев, - ответил следователь.



14. УДАР ЗА УДАРОМ

   Как  вполне  понятно,  весь  интерес  дела  сосредоточился  теперь   на
трактирщике Крофе и учителе Дмитрие Николеве.  Найденный  в  очаге  уголок
кредитного билета полностью исключал причастность к преступлению одного из
разбойников,  которые  по  сведениям  полиции  скрывались  в  этой   части
Лифляндии. Как  мог  бы  такой  грабитель,  совершив  убийство,  никем  не
замеченный, снова забраться в комнату  путешественника,  оставить  кочергу
(допуская, что именно эта кочерга послужила орудием для взлома ставень)  и
подбросить в очаг найденный в золе уголок обгоревшего кредитного билета?..
Как это ни Дмитрий Николев, ни Кроф ничего не услышали,  даже  если  спали
крепким сном?.. И как, наконец,  могла  явиться  у  убийцы  мысль  свалить
ответственность за преступление на путешественника?.. Ведь после  убийства
и ограбления он бросился бы прочь и к  рассвету  постарался  бы  уйти  как
можно дальше от трактира "Сломанный крест"...
   Сам здравый смысл подсказывал все это судебным властям. Оставалось лишь
сосредоточить внимание на двух столь различных по своему положению  людях,
как учитель и трактирщик, и остановить свой выбор на одном из них.
   А между тем, к вящему удивлению даже  самых  невозмутимых  умов,  после
нового обыска в корчме не был арестован ни тот, ни другой.
   Легко представить себе, что в  результате  новых  данных  расследования
политические  страсти  разгорелись  еще  пуще.  Необходимо  отметить,  что
обострению дела способствовала национальная рознь, разделявшая  не  только
население Риги, но  и  всех  трех  губерний  Прибалтийского  края  на  два
враждующих лагеря.
   Дмитрий Николев был  славянином,  и  славяне  поддерживали  его  как  в
интересах общего дела, так  и  потому,  что  они  действительно  не  могли
допустить и мысли о его виновности.
   Кроф же был германского  происхождения,  и  немцы  становились  на  его
защиту не столько из симпатии к этому содержателю захудалого  деревенского
трактира, сколько из желания уничтожить Дмитрия Николева.
   Газеты обоих направлений вели между собой борьбу при  помощи  крикливых
статей,  отражавших  мнение  той  или  другой  стороны.  В  дворянских   и
буржуазных домах, в конторах  торговцев,  в  жилищах  рабочих  и  служащих
только и разговору было, что об этом.
   Надо признать, что положение генерал-губернатора все  усложнялось.  Чем
более приближались городские выборы, тем  громче  и  восторженнее  славяне
провозглашали  кандидатуру  Дмитрия  Николева  в  противовес  г-ну  Франку
Иохаузену.
   Семья богатого банкира, друзья, клиенты и не думали прекращать  борьбу,
стараясь использовать против учителя все средства. Что и говорить,  на  их
стороне была сила денег, и они не  скупились  на  поддержку  своих  газет.
Властей и следователя печать обвиняла в слабости и даже в попустительстве,
к ним предъявлялось требование об  аресте  Дмитрия  Николева,  а  наиболее
умеренные из газет предлагали по меньшей мере арестовать и  трактирщика  и
учителя. Необходимо было так или иначе покончить с этим делом до  выборов;
а происходящие впервые на новых началах выборы приближались.
   Однако что же сталось с Крофом во время всей этой предвыборной  борьбы,
которая нисколько его не интересовала?
   Кроф не отлучался из трактира, все еще находясь  под  строгим  надзором
полицейских.  Он  по-прежнему  занимался   своим   делом.   Каждый   вечер
завсегдатаи трактира,  крестьяне,  дровосеки  собирались,  как  обычно,  в
большой  комнате  корчмы.  Но  Кроф  был  заметно  обеспокоен  создавшимся
положением. Учителя оставили на свободе, и трактирщик опасался ареста.  Он
стал еще более угрюмым, опускал глаза под чересчур пристальными  взглядами
и неустанно, с таким жаром, упорством, яростью обличал Николева, что кровь
приливала к его лицу, и можно было ожидать, что его хватит удар.
   Обычно дом наполняется радостью,  когда  в  нем  идут  приготовления  к
свадьбе. В семье царит праздничное настроение. В отворенные  настежь  окна
врывается вольный воздух и веселье, каждый уголок озарен счастьем.
   Но не так было в доме Дмитрия Николева.  Может  быть,  он  и  не  думал
больше о деле, внесшем такое смятение в его жизнь, но зато опасался самого
худшего от безжалостных кредиторов - своих наиболее ожесточенных врагов?..
   Прошла неделя со времени последнего допроса в кабинете г-на Керсдорфа.
   Наступило  13  мая.  На  следующий  день  истекал   срок   платежа   по
обязательству, подписанному Никелевым. Если утром этого дня он не явится к
окошечку кассы братьев Иохаузенов, ему немедленно предъявят судебный  иск.
А требуемой суммы у него не было. Выплатив  уже  часть  отцовского  долга,
всего семь тысяч рублей, он понадеялся покрыть и остальную  часть,  и  вот
наступление срока заставало его неподготовленным.
   Тут-то и подстерегали его братья Иохаузены. Страшные счеты были у них с
должником.
   Либо Дмитрий Николев не сможет уплатить долг, либо уплатит его.
   В первом случае, если даже дело "Сломанного креста", разрешится  в  его
пользу; если продолжаемое г-ном Керсдорфом следствие обнаружит новые улики
против  корчмаря,  если,  наконец,  Крофа  признают  виновным,  он   будет
арестован, предан суду и в  результате  осуждения  подлинного  преступника
невиновность учителя выявится во всей своей полноте, - то и  тогда  судьба
его, как несостоятельного должника, будет в руках господ  Иохаузенов.  Они
безжалостно расправятся со своим противником, поднявшим  против  германцев
славянское знамя, заставят его заплатить за кровь молодого Карла, за  свое
уязвленное самолюбие, за все, что они претерпели от него.
   Во втором случае, если у  Дмитрия  Николева  окажется  необходимая  для
покрытия долга сумма, - значит, он добыл ее грабежом в  трактире.  Господа
Иохаузены знали, что  только  с  большим  трудом,  пожертвовав  последними
остатками своего достояния, смог учитель выплатить семь тысяч из  двадцати
пяти. Где было ему достать остальные восемнадцать тысяч  рублей,  если  не
преступным путем?.. И тогда, произведя платеж в срок кредитными  билетами,
номера которых известны в банке, о чем он и не  подозревает,  Николев  сам
себя выдаст, и на этот раз уже  ни  протекция  властей,  ни  вмешательство
друзей не спасут его: он погиб, погиб безвозвратно.
   Утро следующего дня прошло,  и  Николев  не  явился  к  окошечку  кассы
братьев Иохаузенов.
   Часов около четырех пополудни Николеву послали  судебную  повестку  для
истребования платежа - восемнадцати тысяч рублей. На беду судебный пристав
вручил повестку Владимиру Янову. Да! Как читатель сейчас увидит, на беду!
   Пробежав повестку, Владимир узнал из нее, что Николев  принял  на  себя
отцовские обязательства и должен еще  братьям  Иохаузенам  крупную  сумму.
Владимир вспомнил, что после смерти отца учитель испытал большие  денежные
затруднения, и догадался обо всем; он понял,  что  Николев  взял  на  себя
ответственность за долги отца  и  не  говорил  об  этом  детям,  не  желая
прибавлять к стольким огорчениям еще одно, а также потому, что надеялся  с
помощью трудолюбия и бережливости уплатить весь долг сполна.
   Да! Владимир понял все это, понял он  также,  что  повелевает  ему  его
собственный долг.
   Долг повелевал ему - и он мог это сделать -  спасти  Дмитрия  Николева.
Разве не было у него более чем достаточной суммы - той  суммы  в  двадцать
тысяч рублей, которую Иван  Янов  перед  смертью  вручил  учителю,  а  тот
полностью передал Владимиру в Пернове?..
   Ну что ж! Он возьмет из этой суммы деньги,  необходимые  для  погашения
обязательства, он внесет их братьям Иохаузенам и избавит Дмитрия  Николева
от этого последнего удара.
   Было пять часов вечера, а банк закрывался в шесть.
   Нельзя было  медлить  ни  минуты.  Решив  никому  ничего  не  говорить,
Владимир вошел к себе в комнату, взял из письменного стола необходимое для
платежа количество кредитных билетов и никем не замеченный  собирался  уже
выйти из дома, как вдруг дверь отворилась и  на  пороге  появились  вместе
Иван и Илька.
   - Уходите, Владимир? - подавая ему руку, спросила девушка.
   - Да, дорогая Илька, мне надо кое-куда  зайти,  но  я  не  задержусь...
вернусь еще до обеда...
   Возможно, в эту минуту у него и мелькнула мысль сказать брату и сестре,
по какому делу он идет... Но он удержался. Если обстоятельства не  вынудят
к тому, не стоит говорить об этом до свадьбы. Позже,  когда  Илька  станет
его женой, он ей расскажет все, и она, конечно, одобрит его поступок, если
даже спасение отца поставит под угрозу их будущее благополучие.
   - Ступайте, Владимир, - сказала девушка, - и возвращайтесь скорей...  Я
чувствую себя гораздо спокойнее, когда вы дома... Я все боюсь, что отец...
   - Он подавлен и мрачен, как никогда, - заметил Иван, и глаза его гневно
засверкали. - Эти мерзавцы доконают его!.. Он болен... и болен  серьезнее,
чем мы думаем...
   - Ты  преувеличиваешь,  Иван,  -  ответил  Владимир.  -  Отец  обладает
душевной стойкостью, которую не сломить его врагам.
   - Дай бог, чтобы это было так, Владимир! - воскликнула девушка.
   Владимир пожал ей руку.
   - Верьте мне!.. - сказал  он.  -  Еще  несколько  дней  -  и  все  наши
испытания кончатся!
   Он выбежал на улицу и через  двадцать  минут  вошел  в  банкирский  дом
братьев Иохаузенов.
   Касса была еще открыта, и он прямо подошел к окошечку.
   Кассир, к которому он обратился, объяснил ему, что  это  дело  касается
лично директоров  банка,  в  чьих  руках  находится  вексель  Николева,  и
пригласил пройти к ним в кабинет.
   Братья были у себя, и когда им  передали  визитную  карточку  Владимира
Янова, младший воскликнул:
   - Владимир Янов! Это от Николева. Он будет просить у нас отсрочить  или
переписать вексель...
   - Ни дня, ни часа! - тоном, в котором слышалась  неумолимая  ненависть,
отозвался Франк Иохаузен. - Завтра же мы потребуем описать  его  имущество
за долги.
   Предупрежденный служителем, что господа Иохаузены согласны его принять,
Владимир Янов вошел в кабинет и тотчас же приступил к делу.
   - Господа, - сказал Владимир, - я  пришел  по  поводу  векселя  Дмитрия
Николева, срок которого истек сегодня и который вы подали к протесту.
   - Совершенно верно, господин Янов, - ответил Франк Иохаузен.
   - Этот долг Николева, -  продолжал  Владимир,  -  выражается  вместе  с
процентами в сумме восемнадцать тысяч рублей...
   - Совершенно точно... восемнадцать тысяч.
   - Эта сумма составляет остаток  долга,  принятого  на  себя  господином
Дмитрием Никелевым по смерти отца...
   - Все это так, - подтвердил Франк Иохаузен, - но мы не потерпим никаких
отсрочек...
   - Кто  вас  об  этом  просит,  господа?..  -  с  высокомерием  произнес
Владимир.
   - Ну да! - воскликнул старший из братьев. - Вексель  следовало  покрыть
еще до полудня, и...
   - Он будет покрыт до шести, вот и все! Не  думаю,  чтобы  из-за  такого
опоздания ваша фирма могла объявить себя несостоятельной...
   - Господин Янов!.. - воскликнул Франк Иохаузен, которого  эти  холодные
насмешливые слова привели в ярость. - Вы явились уплатить нам восемнадцать
тысяч рублей или...
   - Вот они! - ответил Владимир и протянул ему пачку кредитных билетов. -
Вексель, пожалуйста!
   Удивленные и рассерженные господа Иохаузены ничего не ответили. Один из
братьев подошел к несгораемому шкафу, стоявшему в  углу  кабинета,  открыл
лежащий в нем бумажник с затвором, вынул из  него  вексель  и  положил  на
стол.
   Владимир взял его, внимательно проверил подпись  Дмитрия  Николева  под
обязательством на имя господ Иохаузенов и, передавая  им  пачку  кредитных
билетов, сказал:
   - Пересчитайте, пожалуйста.
   Франк Иохаузен даже побледнел под презрительным взглядом,  которым  его
смерил Владимир. Дрожащими руками он начал пересчитывать ассигнации.
   Внезапно глаза его  загорелись,  лицо  вспыхнуло  злобной  радостью,  и
голосом, полным ненависти, он воскликнул:
   - Господин Янов, эти деньги краденые!..
   - Краденые?..
   - Да... это деньги, выкраденные из сумки несчастного Поха!
   - Не может быть!.. Эти деньги завещал мне отец,  они  с  давних  пор  у
Дмитрия Николева, и он передал мне их в Пернове...
   - Все теперь ясно! - заявил г-н Франк Иохаузен. - Эти деньги...  он  не
был в состоянии вам их вернуть, вот он и воспользовался случаем...
   Владимир в ужасе отшатнулся.
   - В банке отмечены номера кредитных  билетов,  вот  список,  -  добавил
Франк Иохаузен, вытаскивая из ящика  письменного  стола  покрытый  цифрами
лист бумаги.
   -  Господа...  господа,  -  бормотал  ошеломленный  Владимир.  Язык  не
повиновался ему.
   - Да, это так, - продолжал Франк Иохаузен. - И раз Николев передал  вам
эти кредитные билеты, значит это  он,  Дмитрий  Николев,  убил  и  ограбил
нашего банковского артельщика в трактире "Сломанный крест"!
   Владимир Янов не знал, что  и  ответить...  Мысли  мешались  у  него  в
голове, он чувствовал, что сходит с ума... И в то же  время,  несмотря  на
смятение мыслей, он  понимал,  что  Дмитрий  Николев  теперь  окончательно
погиб. Все скажут, что он растратил доверенные ему деньги, и  если  выехал
из Риги, получив письмо  Владимира  Янова,  то  лишь  с  целью  как-нибудь
умилостивить его, оправдаться, а не вернуть деньги, которых у него  больше
не было; скажут, что случай свел его в почтовой карете с Похом... с Похом,
который вез в сумке деньги из банка; что он убил и ограбил  его,  а  затем
вручил  сыну  своего  друга  Янова,  доверием  которого  он  злоупотребил,
кредитные билеты господ Иохаузенов!
   -  Дмитрий!..  Дмитрий!..  совершить  такое...  -  вне  себя   повторял
Владимир.
   - Если не он, так вы... - произнес Франк Иохаузен.
   - Подлец!
   Но Владимиру было не до мести  за  личное  оскорбление.  Брошенное  ему
обвинение в убийстве совсем не занимало его в эту минуту. Он думал  только
о Николеве.
   - Наконец-то этот негодяй  в  наших  руках!  -  кладя  в  карман  пачку
кредиток, воскликнул г-н Франк  Иохаузен.  -  Теперь  это  уже  не  только
подозрения, а прямые улики, вещественные доказательства. Господин Керсдорф
дал мне хороший совет не разглашать списка кредитных билетов!..  Рано  или
поздно убийца должен был себя  выдать  -  и  он  выдал  себя!..  Я  иду  к
господину Керсдорфу. Не пройдет и часа,  как  приказ  об  аресте  Николева
будет подписан.
   Между тем Владимир Янов  выскочил  из  банка  и  быстрыми  шагами,  как
безумный, помчался к дому учителя. Он старался отогнать от себя  мятущиеся
мысли. Ничему он не поверит до тех пор, пока не  объяснится  с  Николевым.
Для этого объяснения он и спешил к нему. Ведь как-никак  кредитки-то  были
те самые, которые Дмитрий Николев передал ему в Пернове, ни одной  из  них
Владимир еще не разменял!..
   Он подбежал к дому и открыл дверь.
   Ни Ивана, ни Ильки в первом этаже, к счастью, не  оказалось.  Иначе  по
одному виду Янова они поняли бы, что над их  семьей  стряслась  новая,  на
этот раз непоправимая беда...
   Владимир поднялся по лестнице прямо в кабинет учителя.
   Дмитрий Николев сидел  за  своим  письменным  столом,  обхватив  руками
голову. При виде остановившегося на пороге Владимира он встал.
   - Что с тобой?.. - спросил он, устремив на него измученный взгляд.
   - Дмитрий! - воскликнул Владимир. - Да скажите же что-нибудь... скажите
мне  все...  Не  знаю  что...  оправдайтесь...  Нет!   Это   невозможно!..
Объяснитесь... я теряю рассудок...
   - Что случилось?.. - спросил Николев. - Какая еще нас ждет беда?
   Он произнес эти слова тоном отчаявшегося, готового ко  всему  человека,
которого никакой удар судьбы уже не удивит.
   - Владимир... - продолжал он, - да говори же, теперь я требую  этого...
Оправдываться мне? В чем?.. Ты, значит, тоже начинаешь думать...
   Владимир не дал  ему  закончить  и,  сделав  над  собой  нечеловеческое
усилие, чтобы успокоиться, сказал:
   - Дмитрий, час тому  назад  сюда  принесли  повестку  для  истребования
платежа...
   -  От  имени  братьев  Иохаузенов!..  -  воскликнул  Николев.   -   Ты,
следовательно, теперь знаешь, в каком я положении... Я  не  могу  уплатить
долг... и это бесчестье падает на голову моих близких!.. Ты видишь  теперь
- немыслимо, чтобы ты стал моим сыном...
   Владимир Янов ничего не ответил на эти слова, полные глубокой горечи.
   - Дмитрий... - сказал он, - я подумал, что от меня зависит покончить  с
таким печальным положением...
   - От тебя?..
   - Ведь в моем  распоряжении  была  сумма,  которую  вы  мне  вручили  в
Пернове...
   - Это твои деньги, Владимир!.. Они  завещаны  тебе  отцом...  Я  только
сохранил их для тебя...
   - Да... знаю... знаю... они мои, и я вправе был ими распорядиться...  Я
взял эти кредитные билеты... те самые, что вы мне принесли... и отправился
в банкирскую контору...
   - Ты сделал это... Ты сделал это!  -  воскликнул  Николев,  бросаясь  к
молодому человеку с распростертыми объятиями... - Зачем ты  это  сделал?..
Ведь это все твое состояние! Отец оставил тебе эти  деньги  не  для  того,
чтобы они пошли на погашение долгов моего отца!..
   - Дмитрий... - понизив голос, продолжал Владимир, - деньги,  которые  я
внес господам Иохаузенам... это те самые кредитки,  выкраденные  из  сумки
Поха в трактире "Сломанный крест", - банк сохранил запись всех номеров...
   -  Кредитки...  кредитки!..  -  повторил  Николев  и   вдруг   закричал
душераздирающим голосом, который разнесся по всему дому.
   Дверь кабинета тотчас же распахнулась.
   Илька и Иван появились на пороге.
   Увидев, в каком состоянии находится их несчастный отец, оба бросились к
нему. В стороне от них стоял Владимир, закрыв лицо руками.
   Брат и сестра и не помышляли его расспрашивать. Отец задыхался - первым
делом надо было оказать ему помощь. Видя, что он едва стоит на ногах,  они
заставили его сесть. Старик все время повторял:
   - Краденые деньги... краденые деньги!..
   - Отец... - воскликнула девушка, - что с тобой?..
   - Что случилось, Владимир?..  -  спросил  Иван.  -  Не  лишился  ли  он
рассудка?
   Николев поднялся, подошел к Владимиру и, схватив его за руки,  насильно
оторвал их от лица. Затем, глядя на него в упор,  он  придушенным  голосом
спросил:
   - Кредитные билеты, которые  ты  получил  от  меня...  и  внес  в  банк
Иохаузенов... это те самые кредитки, которые  украдены  из  сумки  Поха...
убитого Поха?..
   - Да, - ответил Владимир.
   - Я погиб!.. я погиб!.. - вскричал Николев.
   И оттолкнув детей, прежде чем они успели ему помешать,  он  выбежал  из
кабинета и поднялся к себе в комнату. Против  обыкновения  он  не  заперся
там, а через четверть часа спустился, вышел из дома, И погруженные во мрак
улицы предместья поглотили его. Ни Иван, ни Илька ничего не поняли в  этой
ужасной сцене. Услышав,  как  он  твердил:  "Краденые  деньги!..  краденые
деньги!.." - они не  могли  догадаться,  что  теперь  на  отца  обрушилась
неопровержимая улика!..
   Они стали расспрашивать Владимира. Опустив глаза, прерывающимся голосом
рассказал  он  им,  как,  желая  спасти  Николева,  вырвать  его  из   рук
Иохаузенов,  сам  же  и  погубил  его!..  Кто  сможет  теперь   оспаривать
виновность учителя после того, как украденные у  Поха  кредитки  оказались
если и не в его руках, то в руках Владимира Янова?.. Ведь  он  сам  заявил
банкирам, что это деньги, завещанные отцом и переданные ему Никелевым.
   Вне себя от горя и ужаса Иван и Илька молча плакали.
   В  эту  минуту  служанка  пришла  сказать,  что  несколько  полицейских
спрашивают  барина.  После  прямого  обвинения  господ  Иохаузенов  против
Дмитрия Николева следователь послал их арестовать убийцу Поха.
   Известие об этом не успело распространиться по  городу.  Никто  еще  не
знал, что  дело  приняло  такой  оборот,  перешло  в  решительную  фазу  и
близилось к развязке.
   В то время как  полицейские  обыскивали  дом,  чтобы  удостовериться  в
отсутствии Николева, Владимир, Иван и Илька, движимые единым чувством,  не
сговариваясь, выбежали на улицу.
   Они хотели найти отца... Не оставлять его одного... Несмотря  на  столь
уничтожающие   свидетельства,   на   столь   неопровержимые   улики,   они
отказывались  верить  в  его   виновность.   Эти   несчастные   единодушно
возмущались при  одной  мысли  об  этом.  А  между  тем  последние  слова,
произнесенные Никелевым: "Я погиб!.. я погиб!.." - разве не  означали  они
признание, сорвавшееся с его уст?..
   Уже  спустились  сумерки.  Прохожие  видели,  как  Николев  выходил  из
предместья. Владимир, Иван и Илька поспешили  в  указанном  направлении  и
достигли древней городской стены. Перед ними простиралось пустынное  поле.
Как бы влекомые инстинктом, направлявшим их шаги, они пошли по  перновской
дороге.
   Пройдя  двести  шагов,  все  трое  остановились  как  вкопанные   перед
распростертым на обочине дороги телом.
   Это был Дмитрий Николев.
   Рядом с ним валялся окровавленный нож...
   Илька и Иван кинулись к телу отца, а  Владимир  побежал  за  помощью  в
ближайший дом.
   Пришли крестьяне с носилками и перенесли Николева к  нему  в  дом,  где
немедленно явившемуся доктору Гамину оставалось  лишь  установить  причину
его смерти.
   Дмитрий Николев покончил с собой ударом ножа. И, как и Поху,  удар  был
нанесен прямо в сердце. Нож оставил вокруг раны такие же следы, как  и  на
трупе банковского артельщика.
   Понимая, что он погиб, несчастный  покончил  с  собой,  чтобы  избежать
достойной кары за свое преступление!



15. У МОГИЛЫ

   Наступила, наконец, развязка уголовной драмы, которая  так  взволновала
все население Прибалтийского  края  и  обострила  борьбу  двух  враждебных
партий накануне выборов. Насильственная  смерть  представителя  славянских
интересов еще раз обеспечивала победу немцам. Однако национальная рознь не
могла прекратиться на этом. Рано или поздно она вспыхнет  с  новой  силой.
Так  или  иначе  под  давлением  правительства  русификация  Прибалтийских
областей неминуемо произойдет.
   Мало того, что  Дмитрий  Николев  покончил  с  собой,  но  самоубийству
сопутствовали еще столь ужасные обстоятельства (оно произошло после случая
с украденными кредитками),  что  больше  нельзя  было  сомневаться  в  его
виновности. Значит, когда, по получении письма Владимира Янова, он покинул
Ригу, у него больше не было доверенной ему суммы... Решил ли он признаться
во всем сыну своего друга? Или же, совершив растрату,  которую  не  был  в
состоянии возместить, замышлял спастись бегством? Трудно ответить  на  эти
вопросы. Надо думать, что неожиданное прибытие  изгнанника,  бежавшего  из
сибирских копей, захватило его врасплох. Он чувствовал,  что  его  как  бы
затягивает между зубчатых колес, откуда ему не вырваться,  не  оставив  на
зубьях свою разорванную в клочья честь. Владимиру Янову он не мог  вернуть
отцовское наследство, а господам Иохаузенам не в силах был уплатить долга,
срок  которому  истекал  через  несколько  дней.  Ему  не  было   никакого
спасения... И вот тут-то по дороге повстречался ему  банковский  артельщик
Пох; ограбив его, он получил возможность привезти в Пернов растраченные им
деньги... Первый  долг  был  покрыт.  Но  какой  ценой?..  Ценой  двойного
преступления - убийства и грабежа!
   Когда же все раскрылось, когда на это  вначале  столь  загадочное  дело
пролился  свет,  когда  благодаря  банковской  записи  кредитные   билеты,
внесенные в уплату Владимиром Яновым, были признаны за украденные из сумки
Поха, разоблаченный преступник Дмитрий  Николев,  убийца  Дмитрий  Николев
покончил с собой тем самым ножом, которым поразил  свою  жертву,  -  одним
ударом в самое сердце.
   Нечего и говорить, что развязка  дела  обеспечивала  трактирщику  Крофу
полную  безопасность.  Как  раз  вовремя!  Г-н  Керсдорф  хотел  было  уже
подписать приказ об его аресте. Ведь  в  случае  прекращения  дела  против
Николева неминуемо обвинили бы Крофа. У правосудия был выбор только  между
ними двумя. Известно, какие подозрения падали на корчмаря, поэтому  больше
всех  поражен  был  следователь,  когда  узнал  о  том,  что  произошло  в
банкирской конторе братьев  Иохаузенов.  Теперь  ему  предстояло  объявить
виновным не Крофа, а Николева.
   Кроф зажил своей обычной жизнью в трактире  "Сломанный  крест"  и  даже
сумел извлечь некоторую пользу из происшедшего. Ведь он был  пострадавшим,
невинно осужденным, которому отменили несправедливый приговор!..  Об  этом
поговорили еще некоторое время и перестали говорить.
   Что  касается  банкиров,  то  хотя  долг  Дмитрия  Николева  и  остался
неуплаченным,  все  же  они  вернули  себе  врученные  Владимиром   Яновым
восемнадцать тысяч.
   После похорон отца Илька и Иван, решивший не  ехать  обратно  в  Дерпт,
вернулись домой, куда многие из прежних друзей  Николева  не  осмеливались
больше заглядывать. В обрушившейся на них беде не покинули их только трое:
нечего и говорить, что это были  Владимир  Янов,  г-н  Делапорт  и  доктор
Гамин.
   Брату и сестре все их прошлое и будущее представлялось в неясном свете.
Мраком окутаны были и все обстоятельства дела Дмитрия Николева, виновность
которого казалась им невероятной. Иван и Илька пришли к мысли,  что  отец,
измученный непрерывными ударами судьбы, сошел с ума и покончил с  собой  в
припадке умопомешательства. В их глазах самоубийство  отца  еще  вовсе  не
доказывало, что преступление в "Сломанном кресте" совершено им.
   Само собой, так же думал и Владимир Янов. Он  отказывался  верить  даже
фактам! А между тем, как могли кредитки,  номера  которых  были  записаны,
оказаться у Дмитрия Николева, если не он ограбил Поха?.. Когда  он  спорил
по этому  поводу  с  доктором  Гаминым,  старейшим  другом  семьи,  тот  с
неопровержимой логикой отвечал:
   - Готов, дорогой Владимир, все  допустить:  допускаю,  что  не  Николев
ограбил Поха, хотя украденные деньги и оказались у  него;  допускаю  даже,
что самоубийство еще не доказательство его виновности, - он мог  покончить
с  собой  в  припадке  умопомрачения,  вызванного   рядом   столь   тяжких
испытаний... Однако  решающим  все  же  является  тот  факт,  что  Дмитрий
докончил с собой тем же оружием, которым был заколот Пох. Как ни ужасно, -
скажу больше, - как ни невероятно все это, но  тут  приходится  склониться
перед очевидностью.
   - Если это так, - выдвигал последнее возражение Владимир, - это значило
бы, что у Дмитрия Николева был такой  нож.  Почему  же  ни  сын,  ни  дочь
никогда его не видели?.. Ни они, доктор, и ни  кто  другой!..  Нет,  здесь
что-то не так...
   - Могу вам ответить на это лишь  одно,  Владимир,  конечно,  у  Дмитрия
Николева  был  этот  нож...  Какое  может  быть  еще  сомнение,  когда  он
воспользовался им дважды, против Поха и против самого себя!..
   Владимир Янов, не зная, что ответить, опустил голову...
   - Что будет теперь с несчастными детьми? - продолжал доктор.
   - Разве Иван не будет мне братом, когда Илька станет моей женой?
   Доктор схватил руку Владимира и крепко сжал ее в своей.
   - Неужели вы могли думать, доктор, что я откажусь от Ильки,  которую  я
люблю, которая любит меня... будь даже ее отец преступником!..
   Да, если и  после  слов  доктора  он  продолжал  упорствовать  в  своем
неверии, то лишь потому, что в любви находил еще силу сомневаться.
   - Нет, Владимир, - ответил доктор, - никогда у меня не  было  и  мысли,
что вы можете отказаться  от  женитьбы  на  Ильке...  Разве  несчастная  в
чем-либо виновата?..
   - Конечно, нет! - воскликнул Владимир. - В моих глазах  это  святейшее,
благороднейшее  существо,  девушка,  всецело  достойная   любви   честного
человека...  Венчание  отложено,  но  оно  состоится...  И  если  придется
покинуть этот город, что же, мы покинем его...
   - Узнаю в этом вашу благородную душу, Владимир... Вы хотите жениться на
Ильке, но согласится ли Илька?..
   - Если она откажет мне, значит - не любит меня...
   - Если она откажет вам, Владимир,  то  не  потому  ли,  что  любит  вас
настоящей любовью и не хочет, чтобы вам когда-либо  пришлось  краснеть  за
нее?!
   Разговор этот отнюдь не повлиял на решимость Владимира  Янова  добиться
скорейшего брака с Илькой, как только приличия будут соблюдены. Пересуды и
разговоры в городе, общественное мнение, даже порицание товарищей -  могло
ли все это тревожить такого человека, как он?.. Нет, у  него  были  другие
заботы: следовало подумать и о собственном положении.
   От суммы,  врученной  ему  Дмитрием  Никелевым,  мало  что  оставалось.
Возвратив  деньги  братьям  Иохаузенам,  он  сохранил  всего  две   тысячи
рублей... Правда, он решил пожертвовать своим состоянием уже тогда,  когда
пошел в банк уплатить по  векселю  Дмитрия  Николева!..  Ну  что  ж!  Если
будущее не пугало его тогда, почему бы ему тревожиться теперь... Он  будет
работать за себя и за жену... Любила бы его Илька - и нет для него  ничего
невозможного...
   Прошло две недели. Иван, Илька и-Владимир,  доктор  Гамин  были,  можно
сказать, неразлучны. Доктор и зачастую  г-н  Делапорт  были  единственными
друзьями, продолжавшими посещать дом учителя.
   Владимир еще ни разу не заговаривал о венчании. Но само его присутствие
было красноречивее всяких слов. Со своей стороны ни Иван, ни Илька никогда
не упоминали об этом. Брат и  сестра  стали  молчаливыми  и  могли  часами
сидеть вдвоем, не выходя из комнаты.
   Оставшись однажды с Илькой наедине в столовой, Владимир решил, наконец,
вызвать ее на разговор.
   - Илька, - сказал он с волнением в голосе, - когда  тому  назад  четыре
года я покидал Ригу, когда меня разлучили с вами и  сослали  в  Сибирь,  я
обещал никогда не забывать вас... Забыл я вас?..
   - Нет, Владимир.
   - Я обещал любить вас всегда... Изменились ли мои чувства?..
   - Нет, Владимир, как и мои к вам. И если  бы  мне  дали  разрешение,  я
приехала бы к вам в Сибирь и стала бы вашей женой...
   - Женой осужденного, Илька?..
   - Женой изгнанника, Владимир, - ответила девушка.
   Владимир почувствовал, что скрывается за этим ответом, но не подал виду
и продолжал.
   - Так вот, Илька, вам не пришлось ехать туда, чтобы стать моей женой...
Обстоятельства изменились, я сам приехал сюда, чтобы стать вашим мужем...
   - Вы правы, говоря, что обстоятельства изменились,  Владимир...  Да!  и
ужасно изменились...
   В голосе Ильки чувствовалось страдание, и она  вся  дрожала,  произнося
эти слова.
   - Дорогая Илька, - сказал Владимир, - какие бы тяжелые воспоминания это
ни будило, я должен поговорить с вами...  Буду  краток...  Я  пришел  лишь
просить вас сдержать ваше обещание...
   - Мое обещание, Владимир, - ответила Илька,  не  в  силах  совладать  с
теснившими грудь рыданиями, - мое обещание?.. Когда я давала его,  я  была
достойна этого... Но сейчас...
   - Сейчас, Илька, вы, как и всегда, достойны сдержать свое обещание!
   - Нет, Владимир, надо забыть наши мечты.
   - Вы знаете, что никогда я их не забуду!.. Разве  не  осуществились  бы
они еще две недели назад, разве не  принадлежали  бы  мы  друг  другу,  не
случись накануне свадьбы этого несчастья?..
   - Да, - с покорностью сказала Илька, - слава богу,  что  мы  не  успели
обвенчаться!.. Вам не придется раскаиваться и краснеть, вступив  в  семью,
на которую пали бесчестие и позор!
   - Илька, - проникновенным голосом произнес Владимир, -  клянусь,  я  не
раскаивался бы и мне нечего было бы краснеть, что я муж  Ильки  Никелевой,
позор не может пасть на нее!..
   - Я верю... да... верю вам, Владимир!.. - воскликнула молодая  девушка,
прижимая руки к сердцу. - Я знаю благородство вашей  души...  Нет,  вы  не
раскаялись бы и... не краснели бы за меня!.. Вы любите меня всей душой, но
и я люблю вас не меньше...
   - Илька, моя обожаемая Илька!.. - воскликнул Владимир и хотел взять  ее
за руку.
   Но она тихонько отстранилась и сказала:
   - Да... мы любим друг друга... Любовь наша была  нашим  счастьем...  Но
брак стал невозможен...
   - Невозможен?! - воскликнул Владимир. - В этом только я, только я  один
могу быть судьей... Я уже не мальчик... Жизнь моя до сих пор не  была  так
легка, так счастлива, чтобы я не привык обдумывать  свои  поступки!..  Мне
казалось, раз я люблю вас,  раз  вы  любите  меня,  -  наконец-то  счастье
близко!.. Я надеялся, что  вы  питаете  ко  мне  достаточно  доверия,  что
считаете справедливым то, что я считаю справедливым; ведь обо всем этом вы
не можете иметь правильного суждения.
   - Я сужу об этом так, как будет судить свет, Владимир!
   - Какое мне дело до того, что вы называете светом, дорогая Илька!  Свет
для меня - это вы, вы одни... И для вас не должно быть иного света,  кроме
меня!.. Хотите - мы уедем из этого города?!. Иван последует за нами. И где
бы мы ни были,  клянусь,  мы  будем  счастливы!..  Илька,  дорогая  Илька,
скажите, что вы согласны быть моей женой...
   Он упал перед ней на колени,  просил,  умолял  ее,  но,  казалось,  вид
преклоненного Владимира внушал ей еще больше презрения к самой себе.
   - Встаньте... встаньте! - твердила она.  -  Нельзя  стоять  на  коленях
перед дочерью...
   Он не дал ей договорить.
   - Илька... Илька! - повторял он, как безумный, со слезами на глазах.  -
Будьте моей женой...
   - Никогда! - ответила Илька. - Никогда  дочь  убийцы  не  станет  женой
Владимира Янова.
   Эта сцена сломила обоих. Илька поднялась к себе в  комнату.  Доведенный
до отчаяния, Владимир вышел из дома. Долго бродил он по улицам  города  и,
наконец, зашел к доктору Гамину.
   Доктор сразу понял, что между женихом и невестой произошло  объяснение,
что  теперь  между  ними  выросла  непреодолимая  преграда,   воздвигнутая
общественными предрассудками.
   Владимир рассказал доктору все, рассказал, как он умолял Ильку изменить
свое решение.
   - Увы,  дорогой  Владимир,  -  ответил  доктор  Гамин,  -  ведь  я  вас
предупреждал... Я хорошо знаю Ильку, ничто не заставит  ее  отказаться  от
своей клятвы...
   - О! Доктор, не отнимайте у меня последнюю надежду!.. Она согласится...
   - Никогда, Владимир... У нее непреклонный характер... Она считает  себя
обесчещенной. Ни за что она не станет вашей женой, ни за что,  потому  что
она дочь убийцы...
   - Но если  это  не  так?..  -  воскликнул  Владимир.  -  Если  отец  ее
невиновен?
   Доктор Гамин отвел глаза в сторону, чтобы не отвечать на этот  решенный
уже теперь вопрос.
   Поборов волнение, совершенно овладев собой, проникновенным  голосом,  в
котором чувствовалась непреоборимая решимость, Владимир произнес тогда:
   - Вот что я вам скажу, доктор. Илька жена моя перед богом... и  я  буду
ждать...
   - Чего, Владимир?
   - Перста божьего!
   Прошли месяцы. Ничего не изменилось. Волнение, вызванное делом Николева
в различных слоях городского общества, улеглось. О нем перестали говорить.
Германская партия победила на городских выборах, и  переизбранный  в  думу
Франк Иохаузен потерял, казалось, всякий интерес к семье Никелевых.
   Однако, согласные во всем, Иван и Илька не забывали  об  обязательствах
перед банкиром, взятых на себя отцом. Они считали  своим  долгом  оградить
его память хотя бы от этого бесчестия.
   Для этого нужно было время. Надо было превратить в деньги то малое, чем
они еще располагали, продать отцовский дом, библиотеку - все,  что  только
возможно. Быть может, пожертвовав своим последним имуществом,  они  смогут
полностью погасить долг.
   Потом видно будет... Илька, если только ей  не  откажут,  будет  давать
уроки... Не здесь, так, может быть,  в  другом  городе.  Иван  постарается
поступить служащим в какой-нибудь торговый дом.
   Но пока что надо было жить. Средства истощались. Небольшие  сбережения,
сделанные Илькой из заработков  отца,  таяли  с  каждым  днем.  Надо  было
поторопиться с продажей имущества. Брат и сестра решат  потом,  оставаться
ли им в Риге.
   Само собой понятно, что  после  отказа  девушки  выйти  за  него  замуж
Владимир Янов, хотя бы ради приличия, должен был покинуть дом учителя. Но,
поселившись в предместье, он продолжал быть столь же  частым  гостем,  как
если бы жил у Никелевых. Он всячески помогал им советом при распродаже  их
скромного имущества для покрытия долга братьям  Иохаузенам.  Он  предлагал
Ильке все, что у него осталось от денег, завещанных отцом, но  она  упорно
отказывалась принять эту помощь.
   Восхищаясь  величием  ее  души,  благородством  характера,  обожая  ее,
Владимир умолял Ильку согласиться выйти за него замуж, отбросить  мысль  о
том, что она недостойна его, внять настойчивым уговорам друзей отца...  Но
от нее нельзя было ничего добиться, даже надежды на  будущее,  -  воля  ее
была непреклонна.
   Видя отчаяние Владимира, доктор Гамин пытался несколько  раз  уговорить
Ильку, но напрасно...
   - Дочь убийцы, - твердила она, - не может быть женой честного человека!
   Все в городе знали об  этом  и  не  могли  не  восхищаться  благородным
характером девушки, в то же время искренне жалея ее.
   Между тем время текло своим чередом без каких-либо новых  происшествий.
Но вот 17 сентября на имя Ивана и Ильки Никелевых пришло письмо.
   Письмо это было  за  подписью  рижского  священника,  семидесятилетнего
старца, почитаемого всем православным  населением  города.  Ища  утешения,
которое может дать только религия, Илька иногда посещала его.
   Священник просил брата и сестру явиться в тот же день в пять  часов  на
рижское кладбище.
   Доктор Гамин и Владимир получили такие  же  письма  и  пришли  утром  к
Никелевым.
   Иван показал им письмо за подписью попа Аксеева.
   - Что может означать это приглашение, -  спросил  он,  -  и  почему  он
вызывает нас на кладбище?
   На этом кладбище без всякого церковного обряда был похоронен самоубийца
Дмитрий Николев.
   - Что вы думаете, доктор?.. - спросил Владимир.
   - Думаю, что нам следует прийти туда, куда  нас  приглашает  священник.
Это всеми уважаемый, мудрый и  осторожный  старик;  если  он  счел  нужным
послать нам такое приглашение, значит у него есть на то серьезные причины!
   - Вы пойдете, Илька? - обратился Владимир к молчаливо стоящей девушке.
   - Я уже не раз молилась на могиле отца... - ответила Илька. -  Пойду...
Да услышит нас бог, когда священник помолится с нами вместе...
   - В пять часов мы будем на кладбище, - сказал доктор Гамин.
   Он ушел вместе с Владимиром. В назначенный час Иван и Илька явились  на
кладбище. Друзья уже ожидали их у входа.  Все  вместе  они  направились  к
месту погребения Дмитрия Николева.
   Преклонив колени  перед  могилой,  священник  молился  за  упокой  души
несчастного.
   Заслышав шаги, он  поднял  свою  красивую,  белую  как  лунь  голову  и
выпрямился во весь рост. В глазах его  горел  какой-то  особый  огонь.  Он
протянул навстречу пришедшим обе руки, знаком приглашая  брата  и  сестру,
доктора и Владимира приблизиться.
   Как только Владимир и Илька  стали  по  обе  стороны  скромной  могилы,
священник сказал:
   - Владимир Янов... вашу руку.
   Затем обращаясь к молодой девушке:
   - Илька Николева... вашу руку.
   И он соединил руки  молодых  людей  над  могилой.  Взгляд  его  излучал
столько энергии, все лицо дышало такой добротой, что девушка оставила свою
руку в руке Владимира.
   - Владимир Янов и Илька Николева, - торжественно произнес священник,  -
обручаю вас перед богом.
   Девушка невольно хотела вырвать руку...
   - Оставьте, Илька Николева,  -  ласково  сказал  старик,  -  ваша  рука
принадлежит отныне тому, кто любит вас...
   - Меня... дочь убийцы!.. - воскликнула Илька.
   - Дочь невинного и даже не самоубийцы... - призывая небо  в  свидетели,
ответил священник.
   - Но кто же убийца?.. - весь дрожа от волнения, спросил Иван.
   - Хозяин трактира "Сломанный крест"... Кроф!



16. ИСПОВЕДЬ

   Трактирщик Кроф, заболевший  воспалением  легких,  накануне  скончался.
Агония его продолжалась всего несколько часов.
   Уже пять месяцев  мучимый  раскаянием,  перед  смертью  корчмарь  велел
позвать попа Аксеева и исповедался ему.
   Исповедь эту старик записал, и Кроф  поставил  под  нею  свою  подпись.
Священник должен был после его смерти предать документ гласности.
   Эта исповедь была, признанием Крофа, и ей надлежало восстановить доброе
имя Дмитрия Николева.  Из  исповеди  подлинного  убийцы  читатель  узнает,
благодаря  какому  стечению   обстоятельств   Крофу   удалось   переложить
ответственность за преступление на плечи Николева. Вот что  содержала  эта
исповедь:
   В ночь с 13 на 14 апреля  Дмитрий  Николев  и  Пох  прибыли  в  трактир
"Сломанный крест".
   При виде сумки Поха трактирщик, дела которого уже  давно  шли  неважно,
замыслил  обокрасть  банковского  артельщика.   Однако   из   осторожности
следовало выждать, чтобы другой постоялец, собиравшийся уйти в четыре часа
утра, покинул корчму. Но трактирщику не терпелось,  и  в  два  часа  после
полуночи, надеясь, что Пох не услышит, он вошел в его комнату.
   Однако Пох не спал и, освещенный фонарем Крофа, приподнялся на кровати.
Видя, что он обнаружен, корчмарь,  задумавший  лишь  ограбить  артельщика,
бросился на несчастного и ножом, который носил на поясе - шведским ножом с
защелкой, - нанес ему смертельный удар в сердце.
   Засунув  руку  в  сумку  Поха,  он  вытащил  оттуда  пятнадцать   тысяч
сторублевыми кредитными билетами.
   Но какими проклятиями разразился Кроф, когда в одном из отделений сумки
он обнаружил записку следующего содержания:
   "Список номеров кредитных билетов, копия которого находится  у  братьев
Иохаузенов".
   Это была обычная предосторожность Поха, когда он шел  совершать  платеж
за счет банка.
   Значит, преступнику  не  удастся,  не  подвергаясь  большой  опасности,
спустить эти кредитки!.. Значит, это  убийство  не  принесет  ему  никакой
выгоды!..
   Тогда-то явилась у него мысль свалить ответственность  за  преступление
на постояльца, спавшего в другой  комнате.  Он  вышел  из  корчмы,  сделал
царапины на стене под подоконником  комнаты  незнакомого  путешественника,
кочергой выломал ставень окна Поха и вернулся в дом.
   Приведенный в бешенство мыслью,  что  эти  деньги  окажутся  не  только
бесполезными, но и опасными в его руках, он возымел преступнейшую мысль.
   Почему бы не пробраться в комнату незнакомца, подсунуть ему эти  деньги
в карман, предварительно вытащив у него те,  которые,  вероятно,  при  нем
были?..
   Как уже известно, Дмитрий Николев имел при себе двадцать тысяч  рублей,
которые собирался вернуть Владимиру Янову. И вот, пока  он  спал  глубоким
сном, Кроф вытащил у него из кармана все деньги... Номера  этих  кредитных
билетов не были никому известны!.. Трактирщик  отсчитал  пятнадцать  тысяч
рублей и подменил их кредитками банковского артельщика.  Затем,  никем  не
замеченный, он вышел из комнаты и во дворе под елью зарыл  эти  деньги,  а
также и нож, которым зарезал  Поха,  зарыл  так  хорошо,  что  все  поиски
полиции оказались тщетны.
   В четыре часа утра, простившись с корчмарем, Дмитрий Николев  вышел  из
"Сломанного креста" и направился в Пернов, где его ожидал  Владимир  Янов.
Теперь понятно, как благодаря хитрости трактирщика  подозрения,  в  скором
времени превратившиеся в неопровержимые улики, пали на учителя.
   Завладев кредитными билетами Дмитрия Николева, который не мог  заметить
и не заметил подмены, Кроф, ничего не опасаясь, начал тратить их.  Тем  не
менее делал он это чрезвычайно осторожно и брал деньги лишь на  неотложные
нужды.
   В ходе следствия, которое было поручено г-ну Керсдорфу, унтер-офицер Эк
признал  в  Дмитрии  Николеве  путешественника,  на  которого  падали  все
подозрения.  Упорно  отрицая  свою  виновность,  учитель  в  то  же  время
отказался объяснить  причины  своей  поездки  и  подвергся  бы,  вероятно,
аресту, если бы появление Владимира Янова не спасло его от этой участи.
   Видя, что Николев все больше отводит  от  себя  обвинение,  Кроф  начал
испытывать страх, понимая, что в таком случае подозрения  падут  на  него.
Несмотря на то, что за ним в корчме все время  наблюдали  полицейские,  он
замыслил новую  хитрость,  которая,  по  его  мнению,  должна  была  снова
набросить   тень   на   путешественника,   подозреваемого   в   совершении
преступления. Он выпачкал кровью и сжег один из кредитных билетов, оставив
только один уголок его, взобрался ночью на крышу корчмы  и  бросил  его  в
очаг комнаты,  которую  занимал  Николев,  где  этот  обгорелый  клочок  и
обнаружили на следующий день.
   После этой находки Дмитрия Николева снова допросили. Но  г-н  Керсдорф,
который в душе не мог поверить в  его  виновность,  не  отдал  приказа  об
аресте.
   Все более обеспокоенный, Кроф был осведомлен о том, в чем его  обвиняли
защитники Николева. Крофа подозревали в убийстве банковского артельщика  и
в том, что  он,  всячески  стараясь  навлечь  подозрения  на  невиновного,
поставил после ухода путешественника кочергу в  его  комнату  и  подбросил
уголок кредитки в золу очага, где при первом  обыске  его  не  обнаружили.
Вследствие этого все, что Николев выигрывал во мнении следователя, шло  во
вред Крофу. Он надеялся все  же,  что  при  размене  украденные  кредитные
билеты опознают и это нанесет Николеву последний удар, который и  доконает
его. Но Владимир Янов не имел еще случая воспользоваться этими кредитками.
   Наконец Кроф понял, что его скоро арестуют и что  этот  арест  приведет
его к гибели. О! Если бы он знал, что украденные кредитные билеты будут 14
мая вручены господам Иохаузенам и в них признают кредитки, находившиеся  в
сумке Поха! Ведь это было окончательным осуждением Дмитрия Николева. Разве
пришла бы ему тогда дьявольская мысль отвести от себя обвинение  в  первом
убийстве, совершив второе?!
   Но он этого не знал, или, вернее, узнал об этом  уже  после  совершения
второго убийства! Он еще был на свободе, свободно мог ездить в Ригу,  куда
его часто вызывал следователь. И он приехал туда в тот  самый  вечер  и  с
наступлением сумерек бродил вокруг дома учителя,  ища  случая  убить  его,
чтобы навести на мысль, будто Николев покончил самоубийством.
   Обстоятельства благоприятствовали ему. После ужасной сцены с Владимиром
в присутствии сына и дочери Николев, как безумный, выбежал из  дома.  Кроф
последовал за ним за город, и тут, на безлюдной дороге, убил  его  тем  же
ножом, которым убил Поха. Нож этот он бросил рядом с телом убитого.
   Кто мог теперь  сомневаться,  что  приведенный  в  отчаянье  последними
уликами в виде украденных кредитных билетов, Дмитрий  Николев  покончил  с
собой, а следовательно, он и есть убийца из трактира "Сломанный крест"?..
   Никто в этом и  не  усомнился.  И  это  новое  преступление  привело  к
желанному для убийцы результату.
   Следствие само собой прекратилось, и огражденный если не  от  угрызений
совести, то от всех подозрений, Кроф мог теперь спокойно пользоваться тем,
что ему принесло это двойное убийство.
   В руках его находились кредитки, которые он обменял на  кредитки  Поха,
номера их не были никому известны, и ничто не мешало ему,  не  подвергаясь
никакой опасности, пустить их в ход.
   Но недолго пользовался Кроф доходом от двух убийств. Схватив воспаление
легких и с ужасом чувствуя приближение смерти, он покаялся  и  продиктовал
свою исповедь священнику,  вручив  ему  деньги,  принадлежавшие  по  праву
Владимиру Янову. Исповедь свою он наказал предать гласности.
   Итак, доброе имя Дмитрия Николева было полностью восстановлено.  Однако
он лежал в могиле, и ничто не могло утешить его сына, дочь и друзей  в  их
глубоком горе.
   Так закончилась эта столь нашумевшая в  свое  время  драма,  оставившая
неизгладимый след в судебной хронике Прибалтийского края.

   1904 г.
Last-modified: Wed, 25 Apr 2001 17:18:19 GMT
Оцените этот текст:Не читал10987654321