Оцените этот текст:



--------------------------------------------------------------------------- 
     Перевод c французского
     OCR Кудрявцев Г.Г.
--------------------------------------------------------------------------- 

  

  
     Зовут  меня  Наталис  Дельпьер.  Родился  я  в  1761  году  в   деревне
Граттепанш, в Пикардии. Отец  мой  был  земледелец  и  работал  в  поместьях
маркиза д'Эстрель,  причем мать, сестры и я помогали ему по мере  сил.  Отец
не имел и даже в будущем не предполагал иметь никакой собственности.  Будучи
земледельцем, он, кроме того,  был  и  церковным  певчим,  так  как  обладал
благодатным голосом, который слышен был даже  на  маленьком,  прилегавшем  к
церкви кладбище; вдобавок отец был грамотен, так что мог бы быть  не  только
певчим, но и священником. Я почти ничего не унаследовал  от  него,  исключая
голоса.
     Родители мои, много потрудившись в  жизни,  умерли  оба  в  1779  году.
Царство им небесное!
     Старшей из двух моих сестер, Фирминии, в  эпоху  моего  рассказа,  было
сорок пять лет, второй, Ирме, сорок, а мне тридцать один год. Когда родители
умерли, Фирминия была замужем за  уроженцем  Эскарботена,  Бенони  Фантомом,
простым слесарем, который никогда не мог хорошо устроиться, несмотря на  то,
что дело свое знал изрядно. В 1781  году  у  них  уже  было  трое  детей,  а
несколько лет спустя родился и четвертый; другая же сестра, Ирма, осталась в
девушках. Ввиду всего этого я не мог рассчитывать ни на нее, ни на  Фантомов
и должен был сам позаботиться о своей судьбе, причем мне удалось устроить ее
так, что на старости лет я имел возможность прийти на помощь родным.
     Первым умер отец; мать последовала за ним через полгода.  Я  был  очень
огорчен этой двойной потерей. Да! Смерть не разбирает, похищая и нелюбимых и
близких нам людей; но тем не менее, умирая, постараемся быть  в  числе  тех,
которых любят.
     Отцовское наследство, за вычетом всех  расходов,  оказалось  менее  ста
пятидесяти ливров. И это были все сбережения, накопленные  шестидесятилетним
трудом! Сумму эту мы с сестрами поделили поровну, так что каждый из  нас  не
получил почти ничего.
     Итак, после смерти родителей  я  остался  восемнадцатилетним  парнем  с
двадцатью пистолями в кармане; но я был здоров, крепко  сложен,  способен  к
тяжелой работе, да и голос у меня был отличный! Тем не менее я  не  умел  ни
читать, ни писать, чему, как дальше будет видно, научился позднее;  а  тому,
кто не выучился грамоте в детстве, потом она дается с большим трудом, -  что
всегда отзывается  на  способе  изложения  мыслей,  как,  например,  в  этом
рассказе.
     Что мне было делать? Продолжать труд отца? Поливать своим  потом  чужое
добро, чтобы в конце концов пожать нищету? Перспектива печальная и далеко не
привлекательная;  но   пока   я   над   ней   раздумывал,   произошло   одно
обстоятельство, решившее мою судьбу.
     В Граттепанш как-то приехал  родственник  маркиза  д'Эстреля,  граф  де
Линуа, служивший капитаном  в  Ла-Ферском  полку  и  пожелавший  провести  у
маркиза двухмесячный отпуск.  Для  него  устраивались  большие  празднества,
облавы, охоты на кабанов и лисиц с гончими; на  эти  празднества  съезжалась
аристократия и собирались великосветские красавицы, не  говоря  уж  о  самой
маркизе, которая была очень хороша собой.
     Для меня среди всего этого блеска существовал только  один  капитан  де
Линуа, державший себя просто и охотно разговаривавший с нами. Мне захотелось
быть солдатом. Что же может быть лучше для здорового и сильного человека?  К
тому же при хорошем поведении, храбрости и некоторой доле счастья нет причин
застрять в пути, если будешь бодро шагать вперед.
     Многие думают,  что  до  1789  года  простой  солдат,  сын  буржуа  или
крестьянина, никогда не мог быть офицером. Это ошибка: при наличии некоторой
решительности и выдержки  можно  было  без  большого  труда  дослужиться  до
унтер-офицера; затем, пробыв в этом чине десять лет в мирное время или  пять
в военное, можно было получить эполетку, сделаться  сержантом,  из  сержанта
лейтенантом, из лейтенанта капитаном.  Затем...  затем,  стоп!  Дальше  идти
нельзя. Но ведь и это уже великолепно.
     Граф де Линуа во время облав несколько раз обращал внимание на мою силу
и ловкость. Само собой разумеется, что в  чутье  и  понятливости  я  уступал
собаке, но зато при больших облавах ни один загонщик не мог перегнать  меня,
носившегося быстрее ветра.
     - Ты, кажется, смелый и крепкий малый? - сказал  мне  однажды  граф  де
Линуа.
     - Да, ваше сиятельство.
     - А руки сильны?
     - Поднимаю триста двадцать.
     - Поздравляю!
     Вот и все, что было между нами сказано, но,  как  видно  будет  дальше,
дело не ограничилось этим коротким разговором.
     В  то  время  в  армии  был  странный  обычай;   всем   известно,   как
производилась вербовка солдат: каждый год вербовщики  рыскали  по  деревням,
напаивали молодежь, потом давали подписывать бумагу тем, кто умел писать,  а
неграмотные ставили крест, что было равносильно подписи.
     Затем злополучный юноша получал двести ливров, которые тут  же  уходили
на выпивку, укладывал свою котомку и отправлялся умирать за отечество.
     Такой образ действий мне был совсем не по нраву: мне хотелось  служить,
но не продавать себя, - в чем, думаю, согласится со  мной  всякий  уважающий
себя человек.
     Так вот, в те времена офицер, получивший отпуск, обязан был по  закону,
при возвращении в полк привезти одного или двух  новобранцев;  обязательство
это распространялось и на унтер-офицеров; стоимость же  вербовки  колебалась
тогда между двадцатью и двадцатью пятью ливрами.
     Все это было мне известно, и у меня явился проект,  ввиду  которого  я,
когда отпуск графа де Линуа подходил к концу, смело попросил капитана  взять
меня в рекруты.
     - Тебя? - удивился он.
     - Да, ваше сиятельство.
     - Сколько тебе лет?
     - Восемнадцать.
     - И ты хочешь быть солдатом?
     - Да, если вашему сиятельству угодно.
     - Нужно, чтобы не мне, а тебе было угодно. Ты серьезно желаешь этого?
     - Совершенно серьезно.
     - Тебя прельщают двадцать ливров?
     - Нет, меня прельщает желание послужить родине, а так как мне  было  бы
стыдно продавать себя, я не возьму ваших двадцати ливров.
     - Как тебя зовут?
     - Наталис Дельпьер.
     - Прекрасно, Наталис, ты мне нравишься.
     - Очень счастлив, капитан.
     - И если только ты согласен следовать за мной, то пойдешь далеко!
     - Хоть на край света!
     - Предупреждаю тебя, что я покидаю полк для морского перехода. Море  не
страшит тебя?
     - Ничуть.
     - Хорошо! Ты переплывешь его. Знаешь ли  ты,  что  там  воюют  с  целью
прогнать англичан из Америки?
     - Что такое Америка?
     Я в самом деле никогда не слышал о ней.
     - Есть такая страна у черта на куличках, - отвечал капитан. -  Не  буду
тебе много о ней толковать, скажу только, что это страна,  воюющая  за  свою
независимость. Уже два года, как генерал Лафайет заставляет там  говорить  о
себе, и в прошлом году король Людовик Шестнадцатый обещал помочь американцам
своими войсками. Граф Рошамбо и адмирал Грасс уезжают туда с шестью тысячами
человек. Я намереваюсь отправиться с ними в Новый Свет, и, если ты  согласен
сопровождать меня, мы поедем вместе освобождать Америку.
     - Едем освобождать Америку!
     Вот каким образом я, будучи  зачислен  в  экспедиционный  корпус  графа
Рошамбо, в 1780 году высадился в Ньюпорте.
     Три года я пробыл вдали от Франции; видел генерала Вашингтона - гиганта
ростом в 5 футов 11 дюймов, с большими руками, большими  ногами,  в  голубом
мундире с лосиными отворотами и черной кокардой  на  фуражке;  видел  моряка
Поля Джонса на его корабле  "Боном  Ришар",  видел  генерала  Антони  Вайна,
прозванного бешеным; участвовал в нескольких схватках (не  без  того,  чтобы
перед первым выстрелом не осенить себя крестным знамением); был  в  бою  при
Йорктауне,  в  Виргинии,  где  жестоко  побитый   лорд   Корнваллис   сдался
Вашингтону. Во Францию я вернулся  в  1783  году,  не  быв  ни  разу  ранен,
вернулся простым рядовым, как и прежде.
     Что вы хотите, я не умел читать!..
     Граф де Линуа, возвратившийся вместе с нами,  хотел  зачислить  меня  в
Ла-Ферский полк, где думал продолжать службу, но  меня  потянуло  служить  в
кавалерии. Я инстинктивно любил лошадей, а чтобы  дождаться  производства  в
конные офицеры, мне нужно было бы пройти такую массу чинов!
     Конечно, пехотная форма всем к лицу и очень красива со  своей  пудреной
косичкой, голубиными крыльями и белой крестообразной амуницией; но,  что  вы
хотите - лошадь еще более соблазнительная штука, и я, по зрелом размышлении,
открыл в себе призвание быть кавалеристом.
     Итак, я, отблагодарив графа  де  Линуа,  рекомендовавшего  меня  своему
другу, полковнику де Лостанжу, поступил в Королевский Пикардийский полк.
     Я люблю этот великолепный полк, и потому да простят мне,  если  я  буду
говорить о нем с нежностью, которая может даже показаться смешной. Я  сделал
в нем почти всю свою карьеру, уважаемый  начальниками,  которые  никогда  не
лишали меня своего покровительства и подталкивали вперед по службе.
     Впрочем, через несколько лет, в 1792 году,  Ла-Ферскому  полку  суждено
было сыграть такую странную  роль  по  поводу  его  сношений  с  австрийским
генералом Болье, что мне не приходится жалеть о моем выходе из этого  полка.
Я больше о нем говорить не буду.
     Вернемся к Королевскому Пикардийскому полку. Лучше него ничего быть  не
может. Он стал моей семьей, и я оставался верен ему до того  момента,  когда
он был распущен. Там счастливо жилось. Я насвистывал все сигналы, -  у  меня
всегда была дурная привычка насвистывать, но мне прощали и смотрели  на  это
сквозь пальцы.
     В продолжение восьми лет я только и делал, что переходил из гарнизона в
гарнизон, не имея ни разу случая обменяться  выстрелом  с  неприятелем.  Для
понимающего человека такого рода жизнь  имеет  свою  прелесть;  кроме  того,
недурно  познакомиться  с  новыми  местами,  особенно  такому   закоренелому
пикардийцу, как я. После Америки не мешает,  в  ожидании  больших  переходов
через Европу, взглянуть и на Францию.
     В 1785 году мы были в Саррелуи, в 1788-м и 1791-м в Анжере, в 1792-м  в
Бретани, в Жос-селене, Понтиви, Плоэрмеле, Нанте, под начальством полковника
Серр-де-Гра,  в  1792-м  в  Шарлеви-ле  с  полковниками  де  Варднером,   де
Лостандом, Ла-Роком и в 1793 году с полковником Ле-Контом.
     Но я забыл сказать, что 1 января  1791  года  вышел  закон,  изменивший
составные части армии. Королевский  Пикардийский  полк  был  зарегистрирован
20-м кавалерийским полком. Это продолжалось до 1803  года.  Однако  полк  не
утратил  своего  прежнего  названия  и  остался  Королевским   Пикардийским,
несмотря на то, что во Франции уже несколько лет не было короля.
     При полковнике Серр-де-Гра  меня,  к  величайшему  моему  удовольствию,
произвели в унтер-офицеры; при полковнике де Варднере я был  сделан  старшим
вахмистром, что осчастливило  меня  еще  больше.  За  мной  числилось  тогда
тринадцать лет службы, одна кампания и ни одной раны. Всякий согласится, что
я быстро шел вверх по служебной лестнице. Дальше двигаться в чинах я не мог,
так как, повторяю, не умел ни читать, ни писать. Вместо того я все  свистел,
а ведь унтер-офицеру как  будто  бы  и  не  совсем  прилично  состязаться  с
дроздами.
     Старший  вахмистр  Наталис  Дельпьер!  Как  это  звучит!  Можно  ли  не
гордиться подобным титулом? И как я был благодарен  за  него  полковнику  де
Вардену, несмотря на всю его грубость и любовь к крепким словечкам!  В  день
моего производства солдаты моего эскадрона расстреляли мой ранец, и я  нашил
себе на обшлага галуны, которые, увы, никогда не должны  были  подняться  до
локтя.
     Когда мы стояли гарнизоном в Шарлевиле, я получил двухмесячный  отпуск.
Вот именно историю этого отпуска я и хочу рассказать подробно  по  следующим
причинам.
     С  тех  пор  как  я  в  отставке,  мне  часто  приходилось  по  вечерам
рассказывать в Граттепанше о  своих  походах,  причем  друзья  мои  или  все
путали, или ровно ничего не понимали.
     Один говорил, что я находился направо,  когда  я  был  налево,  другой,
наоборот, утверждал, что я был налево, когда на самом деле я был направо. По
этому поводу за стаканом вина или кофе возникали бесконечные споры; особенно
часто выходили разногласия в вопросе о  происшествиях,  бывших  со  мной  во
время моего отпуска в Германии.
     Так как я научился писать, то как раз кстати будет изложить  на  бумаге
историю этого отпуска. Итак, я, невзирая на свои 80 лет, приступаю  к  делу.
Память у меня хорошая, и  прошедшее  мне  представляется  вполне  ясно.  Это
повествование  посвящается  моим  друзьям   из   Граттепанша:   Тернизьенам,
Беттембоеам, Ирондарам, Паунтеферам, Кеннегенам и многим другим, которые,  я
надеюсь, больше не будут спорить обо мне.
     Я получил отпуск 7 июня 1792 года. Разумеется, тогда  ходили  кое-какие
слухи о войне с  Германией,  но  еще  очень  неопределенные.  Говорили,  что
Европа, хотя это ее совершенно не касалось,  косо  смотрела  на  события  во
Франции. Король все еще был в Тюильри, но уже  в  воздухе  чувствовалось  10
августа, и над страной как бы носился призрак республики.
     Ввиду всего этого я из предосторожности не говорил, для чего именно мне
нужен был отпуск. У меня было дело в Германии, вернее сказать - в Пруссии, и
мне в случае войны очень трудно было бы вернуться к  своему  посту.  Что  вы
хотите? Нельзя одновременно и в колокол звонить, и в шествии участвовать.
     К тому же я был готов в случае надобности сократить  свой  двухмесячный
отпуск, но все-таки надеялся, что до войны дело не дойдет.
     Теперь доскажу в нескольких словах обо всем, что касается меня и  моего
лихого полка.
     Прежде всего вы узнаете, каким образом я научился читать и писать,  что
давало мне возможность  сделаться  офицером,  генералом,  маршалом  Франции,
графом, герцогом, принцем, не хуже Нея, Даву, или Мюрата во время  имперских
войн. Но на самом деле мне не удалось  подняться  выше  чина  капитана,  что
все-таки для крестьянина весьма недурно.
     Что же касается Королевского Пикардийского полка, я могу рассказать его
историю в нескольких строках.
     В 1793 году, как я уже говорил, им командовал полковник  Ле-Конт,  и  в
этом же году полк, в силу декрета от 21  февраля,  из  полка  превратился  в
полубригаду. До 1797 года он  принимал  участие  в  походе  северной  армии,
стоявшей в департаменте Самбры и Мезы, отличился в сражениях при  Ленселе  и
Куртрэ, когда я был произведен в лейтенанты. Затем, пробыв в Париже от  1797
до 1800 года, полк участвовал в итальянском походе и отличился при  Маренго,
окружив шесть батальонов австрийских гренадеров,  которые,  после  поражения
венгерского полка, сдались. В этом походе я был ранен пулей в бедро, на  что
нисколько не пенял, так как получил за это чин капитана.
     В 1803 году Королевский Пикардийский полк был раскассирован, я поступил
в драгуны, участвовал во всех войнах Империи и в 1815 году вышел в отставку.
     Теперь, говоря о себе, я буду рассказывать только о том, что видел  или
делал в Германии во время своего  отпуска;  но  прошу  не  забывать,  что  я
человек неученый и не владею искусством  хорошо  рассказывать.  Я  записываю
только свои впечатления, не стараясь вдаваться в рассуждения. В  особенности
же прошу извинить меня, если в  этом  незатейливом  рассказе  у  меня  будут
проскальзывать пикардийские словечки или обороты речи: я  не  умею  говорить
иначе. Я буду рассказывать быстро, не  мямля;  буду  говорить  все  и  прося
разрешения свободы выражаться. Надеюсь получить от вас в ответ: "Пожалуйста,
сделайте одолжение!"
  
  

  
     В  описываемую  мною  эпоху  Германия,  как  я  впоследствии  узнал  из
исторических книг, разделялась на десять округов. Позднее, около 1806  года,
была учреждена Рейнская конференция под  протекторатом  Наполеона,  а  потом
германская конференция 1815 года. Один из этих округов, заключавший  в  себя
корфюршества Саксонское и Бранденбургское, назывался тогда  округом  Верхней
Саксонии.
     Впоследствии   этому   Бранденбургскому   курфюршеству   суждено   было
превратиться  в  прусскую  провинцию  с  двумя  округами  Брандербургским  и
Потсдамским.
     Я говорю все это для того, чтобы  читателю  было  яснее  местоположение
городка  Бельцингена,  находящегося  на  юго-западе  Потсдамского  уезда,  в
нескольких лье от границы.
     На эту самую границу я и прибыл 16 июля, сделав 150 лье, отделяющих  ее
от Франции. Вследствие трудностей сообщения я употребил на  это  путешествие
девять дней, причем большей  частью  приходилось  идти  пешком.  К  тому  же
капитал у меня был весьма невелик; он заключался в  скудных  сбережениях  из
моего жалованья, и я хотел как можно меньше тратить.  К  счастью,  во  время
гарнизонной службы на границе я научился кое-каким немецким словам,  которые
мне теперь очень пригодились; но все-таки  скрыть  мою  национальность  было
невозможно, благодаря чему я дорогой оказался предметом немалого  количества
косых взглядов. Конечно, я  очень  строго  соблюдал  тайну  своего  имени  и
звания,   -   предусмотрительность   вполне   уместная   ввиду   возможности
возникновения войны с Пруссией, Австрией и всей Германией.
     На границе уезда меня ожидал приятный сюрприз.
     Я направлялся пешком  к  постоялому  двору  Эквенде  с  намерением  там
позавтракать. После довольно свежей ночи  утро  вставало  чудесное.  Погодка
была славная, и раннее солнышко сияло над покрытыми  росой  полями.  Мириады
птиц  резвились  в  ветвях  бука,  дуба,  вяза  и  березы.  Поля  были  мало
обработаны, и многие стояли под паром, что, конечно,  до  известной  степени
объясняется суровостью здешнего климата.
     Перед входом в Эквинде стояла тележка с худенькой клячонкой,  способной
только-только пробежать свои  два  лье  в  час  и  то,  если  по  дороге  не
встретится много подъемов.
     В тележке сидела высокая, полная женщина в лифе с бретельками, обшитыми
позументом, на ней была соломенная шляпка с желтыми лентами, юбка с красными
и  лиловыми  полосами,  -  все  это  сидело  аккуратно  и  было  чисто,  как
праздничное или воскресное платье.
     Да и в самом деле этот день, хотя и не воскресный, был  праздником  для
нее.
     Мы несколько минут пристально вглядывались друг в друга, и она, недолго
думая, бросилась ко мне с распростертыми объятиями, воскликнув:
     - Наталис!
     - Ирма!
     Это была она, моя сестра! Она узнала  меня!  Право,  женщины  со  своим
чутким сердцем умеют узнавать быстрее вас. Мы ведь не виделись почти 13 лет,
и можно себе представить, как я по ней соскучился.
     Как она была бодра! Как хорошо сохранилась!  Она  напоминала  мне  нашу
мать своими большими, живыми глазами и черными волосами, начинавшими  седеть
на висках.
     Я расцеловал всласть ее  милые,  покрасневшие  от  деревенского  загара
щеки, и прошу верить, что она ответила мне тем же.
     Я брал отпуск только ради нее, ради того, чтобы повидаться с пей.  Меня
начинала беспокоить мысль, что сестра моя  находится  вне  Франции  в  такое
время, когда пребывание француженки среди немцев может оказаться  далеко  не
приятным. При таких обстоятельствах лучше  быть  на  родине,  и,  если  Ирма
пожелает, я увезу ее с собой. Но ведь она ни за что не согласится расстаться
со своей госпожой Келлер! Да,  вообще  это  вопрос  серьезный,  над  которым
следует подумать.
     - Какое счастье снова свидеться, Наталис,  -  сказала  Ирма,  -  и  как
далеко встретились мы от  нашей  Пикардии!  Ты  точно  принес  мне  частичку
славного родного воздуха. Как мы давно не виделись!
     - Тринадцать лет, Ирма!
     - Да, тринадцать лет разлуки! Как это долго, Наталис!
     - Милая Ирма!
     Я взял сестру под руку, и мы принялись ходить взад и вперед по дороге.
     - Как поживаешь? - спросил я.
     - Понемногу, как всегда, Наталис. А ты?
     - И я так же!
     - Старший вахмистр! Какая честь для нашей семьи!
     - Да, Ирма, большая честь. Кто бы мог подумать, что маленький  погонщик
гусей в Граттепанше когда-нибудь сделается старшим вахмистром! Но не следует
говорить об этом слишком громко.
     - Почему?.. Почему нельзя об этом громко говорить? Не понимаю...
     - Не совсем удобно рассказывать здесь о том, что я солдат. Когда  ходят
слухи  о  войне,  положение  француза  в  Германии  и  без  того  достаточно
неприятно. Нет! Я просто твой брат, приехавший повидаться  с  тобой,  вот  и
все.
     - Хорошо, Наталис, даю тебе слово молчать.
     - Это нелишнее, так как у немецких шпионов прекрасный слух!
     - Не беспокойся!
     - И даже, Ирма, если ты послушаешь моего совета, я увезу тебя  с  собой
во Францию.
     Глаза сестры выразили глубокую печаль, и я услышал от нее  предвиденный
мною ответ:
     - Покинуть госпожу Келлер, Наталис? Увидев ее, ты  поймешь,  что  я  не
могу оставить ее одну.
     Я уже теперь понимал это и решил отложить разговор до другого времени.
     Милые глаза Ирмы снова приняли свое обычное выражение, и ее милый голос
зазвучал по-прежнему. Она без устали расспрашивала меня  о  родине,  родных,
друзьях.
     - А сестра Фирминия?..
     - Совершенно здорова.  Я  имел  о  ней  известия  через  нашего  соседа
Лотекара, который два месяца тому  назад  приехал  в  Шарлевиль.  Ты  хорошо
помнишь Лотекара?
     - Сына тележника?
     - Да! Знаешь ты или нет, что он женился на одной из Матифас?
     - На дочери этого старикашки из Фуанкана?
     - Да. Он говорил мне, что сестра наша не жалуется на здоровье.  Там,  в
Эскарботене, по-прежнему усиленно трудятся. Вдобавок у  них  теперь  четверо
детей. К счастью, муж честный человек, хороший работник и выпивает только по
понедельникам. А все-таки ей в ее годы приходится много переносить!
     - Да, она ведь уже немолода!
     - На пять лет старше тебя, Ирма, и на четырнадцать лет старше меня, это
что-нибудь да значит!.. Но она такая же стойкая, как и ты.
     - Ах, Наталис, если мне и знакомо было горе, то не  свое,  а  чужое.  С
моего отъезда из Граттепанша я не нуждалась ни в чем; но видеть,  как  около
тебя страдают другие, и не быть в состоянии помочь...
     Лицо сестры снова затуманилось, и она переменила разговор.
     - А твое путешествие? - спросила она меня.
     - Прошло благополучно. По времени года дни стоят  довольно  хорошие,  и
ноги у меня,  как  видишь,  из  здоровых!  Впрочем,  какая  тут  может  быть
усталость, когда знаешь, что тебя примут как желанного гостя!
     - Ты прав, Наталис, тебя в этой семье примут радушно и полюбят так  же,
как меня.
     - Добрая госпожа Келлер! Знаешь, думаю, я не узнаю ее! Она для меня все
еще дочь славных господина и госпожи Аклок из Сен-Софлье. Когда она выходила
замуж, почти двадцать пять лет тому назад, я еще  был  мальчишкой,  но  наши
родители всегда говорили о ней столько хорошего, что это врезалось у меня  в
память.
     -  Бедная  женщина,  -  заметила  на  это  Ирма,  -  она  теперь  очень
изменилась, исхудала! Какой она была женой, Наталис, и какой матерью!
     - А сын ее?..
     - Лучший из сыновей. Он смело взялся за дело отца, который умер  год  и
три месяца тому назад.
     - Молодец господин Жан!
     - Он обожает мать; они оба живут только друг для друга.
     - Я его никогда не видел, Ирма, и сгораю  нетерпением  познакомиться  с
ним. Мне кажется, я уже люблю этого молодого человека.
     - Это меня не удивляет, Наталис; ты полюбил его благодаря мне.
     - Двинемся в путь, сестра.
     - Едем.
     - Далеко ли до Вельцингена?
     - Целых пять лье.
     - Ба, - отвечал я, - будь я один,  я  прошел  бы  их  в  два  часа!  Но
нужно...
     - Ну, Наталис, я перегоню тебя!
     - Ты?..
     - Нет, не я сама, а моя  лошадь,  -  отвечала  Ирма,  указывая  мне  на
тележку, стоявшую у входа в корчму.
     - Это ты приехала за мной в этой тележке? - спросил я.
     - Да, Наталис, чтобы привезти тебя в Бельцинген. Я выехала сегодня рано
утром и была здесь ровно в семь часов. Получи я  раньше  твое  письмо,  -  я
выехала бы дальше.
     - Не стоило того, сестра. Ну, едем. Ты все уплатила в  корчме?  У  меня
есть несколько крейцеров...
     - Спасибо, Наталис, все сделано, и нам остается только ехать.
     Пока  мы  разговаривали,  содержатель  корчмы,  казалось,  слушал  нас,
прислонясь к двери и делая вид, что не обращает на нас внимания.
     Это мне не особенно понравилось. Может  быть,  благоразумнее  было  нам
болтать подальше от него?
     Этот кабатчик был безобразно толстый человек весьма  невзрачного  вида;
глаза у него были, как винтовые прорези,  веки  висели  складками,  нос  был
точно прищемленный, а рот  невероятных  размеров.  Одним  словом,  это  была
скверная рожа барышника низшего разряда.
     Собственно говоря, мы не сказали ничего такого, что могло бы  возбудить
подозрение. А может быть, он даже и не слышал нашего разговора! Да  если  он
не знает французского языка, то и не мог понять, что я прибыл из Франции.
     Мы уселись в тележку. Кабатчик, не пошевельнувшись,  взглянул,  как  мы
поехали. Я взял вожжи и  быстро  погнал  лошадку.  Мы  летели  со  скоростью
январского ветра, что не мешало нам разговаривать, и Ирма дорогой  посвятила
меня во все дела приютившего ее семейства.
     Многое мне было известно и раньше, остальное рассказала сестра, так что
я могу рассказать читателю всю историю семейства Келлер.
  
  

  
     Госпоже Келлер, родившейся в 1747 году, было тогда сорок пять лет.  Она
была, как я уже сказал, родом из Сен-Софлье и происходила  из  семьи  мелких
собственников. Скромное состояние ее родителей, господ Аклок, уменьшалось из
года в год. Умерли они вскоре друг за другом  около  1765  года,  и  молодая
девушка осталась на попечении  старой  тетки,  смерть  которой  должна  была
оставить ее круглой сиротой.
     При таких-то обстоятельствах встретил и  полюбил  ее  господин  Келлер,
приехавший  в  Пикардию  по  своим   торговым   делам.   Делами   этими   по
транспортированию товаров -  он  занимался  полтора  года  в  Амьене  и  его
окрестностях. Это был серьезный, видный, умный и деятельной  человек.  В  то
время мы еще не питали к немцам того отвращения,  которое  появилось  потом,
как следствие международной вражды, поддерживавшейся долгими  годами  войны.
Господин  Келлер,  обладая  небольшим  состоянием,  которое,  благодаря  его
трудолюбию и умению вести дела, должно было еще увеличиться,  попросил  руки
пленившей  его  молодой  девушки.  Она  колебалась,  не   решаясь   покинуть
Сен-Софлье и мою горячо любимую Пикардию; кроме того, благодаря этому  браку
она теряла право называться француженкой. Но, с  другой  стороны,  у  нее  в
смысле состояния был только маленький домик, который пришлось бы продать.  А
что будет с ней потом? Ввиду всего этого  старая  тетушка,  госпожа  Дюфрен,
чувствуя  приближение  смерти  и  беспокоясь  о  будущем  своей  племянницы,
торопила  ее  согласиться  на  предложение  господина  Келлера.   Племянница
согласилась. Свадьбу отпраздновали в Сен-Софлье, и несколько месяцев  спустя
госпожа Келлер, покинув Пикардию, уехала с мужем за границу.
     Ей не пришлось раскаяться в своем выборе. Муж ее был к ней так же добр,
как и она к нему. Всегда деликатный и предупредительный, он старался,  чтобы
она как можно меньше чувствовала переход из одной национальности  в  другую.
Этот брак по рассудку оказался вполне счастливым, - явление редкое не только
в наше время, но и в описываемую мною эпоху.
     Через год, в Бельцингене, где жила госпожа Келлер, у нее родился сын, и
она решила всецело посвятить себя воспитанию этого ребенка, о котором пойдет
речь в нашем рассказе.
     Спустя некоторое время после рождения малютки, то есть около 1771 года,
сестра моя Ирма, которой было девятнадцать лет, поступила работать  в  семью
Келлер. Госпожа Келлер знала ее ребенком, когда и сама  была  еще  маленькой
девочкой. Отец наш иногда работал у господина Аклока, жена и  дочь  которого
принимали большое участие в делах нашей семьи. Расстояние от Граттепанша  до
Сен-Софлье небольшое, и госпожа Келлер часто  встречалась  с  моей  сестрой,
целовала ее, делала ей маленькие подарки -  словом,  выказывала  дружбу,  за
которую сестра впоследствии заплатила ей самой преданностью.
     Узнав о  смерти  наших  родителей,  оставивших  нас  почти  без  всяких
средств, госпожа Келлер выписала к себе Ирму, уже  нанявшуюся  к  кому-то  в
Сен-Софлье. Сестра  моя  с  радостью  согласилась  на  предложение,  в  чем,
конечно, никогда не раскаивалась.
     Я  уже  говорил,  что  предки  господина  Келлера   были   французского
происхождения. Расскажу теперь, как это могло быть.
     Немногим более ста лет тому назад Келлеры  жили  во  французской  части
Лотарингии. Они были искусные промышленники,  уже  тогда  обладали  довольно
солидным состоянием, и, конечно, дела их продолжали бы процветать,  если  бы
не  важное  событие,  изменившее  всю  будущность  нескольких  тысяч   самых
трудолюбивых семейств Франции.
     Келлеры были протестанты, серьезно преданные своей религии, от  которой
не отказались бы ни за какие блага мира, что и доказали после отмены в  1865
году нантского эдикта.  Им,  в  числе  многих  других,  предоставлялось  или
покинуть страну, или отказаться от веры;  причем  они,  как  многие  другие,
предпочли изгнание.
     Промышленники, ремесленники, всякого  рода  рабочие  покинули  Францию,
чтобы искать счастья в Англии, Нидерландах,  Швейцарии,  Германии.  Особенно
радушно  были  они  приняты  курфюрстом  Пруссии  и  Потсдама   в   Берлине,
Магдебурге, Бат-тене и Франкфурте-на-Одере.
     Между прочим, как мне говорили, выходцы из  Франции  в  числе  двадцати
пяти тысяч человек основали цветущие колонии Штетина и Потсдама.
     Келлеры,  вынужденные  очень  невыгодно  продать  свои  торговые  дела,
покинули Лотарингию, разумеется не теряя надежды когда-нибудь вернуться.
     Да, надеешься вернуться на родину,  когда  позволят  обстоятельства,  а
пока  устраиваешься  за  границей,  где  устанавливаются  новые   отношения,
создаются новые интересы. Годы проходят, и в конце концов изгнанники  так  и
остаются жить на чужбине, к большому ущербу для Франции.
     В то время Пруссия, ставшая королевством только в 1701 году, владела на
Рейне лишь герцогством Клевским, графством Ла-Марк и частью Гельдерна.
     В этой последней провинции, почти на границе Нидерландов, и  приютилось
семейство Келлер. Здесь они создали ремесленные учреждения, возобновили свои
торговые операции, прерванные  несправедливой  и  печальной  отменой  эдикта
Генриха  IV.  Из  поколения  в  поколение   создавались   новые   отношения,
заключались даже браки с новыми соотечественниками, семьи перемешались между
собой, так что прежние французы мало-помалу обратились в немецких подданных.
     Около 1760 года один из Келлеров покинул Гельдерн, чтобы обосноваться в
маленьком  городке  Бельцингене,   в   центре   Верхне-Саксонского   округа,
занимавшего часть Пруссии. Дела этого Келлера пошли  хорошо,  что  дало  ему
возможность предоставить своей жене, урожденной Аклок, довольство,  которого
она не могла иметь в Сен-Софлье. В Бельцингене у нее родился  сын,  по  отцу
пруссак, по матери француз.
     В душе он тоже был французом, говорю я с волнением, заставляющим биться
мое сердце; он был истым французом, этот юноша, в котором воскресла душа его
матери. Госпожа Келлер сама  кормила  его;  первый  детский  лепет  его  был
по-французски, и прежде всего услышал он и узнал  наш  родной  язык,  бывший
обиходным языком в доме, хотя  госпожа  Келлер  и  моя  сестра  Ирма  вскоре
научились говорить по-немецки.
     Итак, детство маленького Жана баюкали песни нашей родины, чему его отец
не  только  никогда  не  противился,  но  даже  поощрял.  Не  был  ли   этот
лотарингский, чисто  французский  язык,  на  чистоту  которого  не  повлияло
соседство немецкой границы языком его предков?
     Госпожа Келлер кормила сына не только своим молоком, но и своими идеями
во всем, что касалось Франции. Она глубоко любила родину и никогда не теряла
надежды вернуться когда-нибудь во Францию, не скрывая, каким  счастьем  было
бы для нее снова увидеть родную Пикардию. Господин  Келлер  ничего  не  имел
против этого и,  разумеется,  устроив  себе  состояние,  охотно  покинул  бы
Германию, чтобы поселиться на родине жены. Ему надо было еще  несколько  лет
поработать, чтобы вполне обеспечить положение жены и сына, но, к  несчастью,
год и три месяца тому назад его поразила смерть.
     Все это мне рассказала сестра, пока мы ехали в Бельцинген. Прежде всего
эта неожиданная смерть задержала возвращение семьи Келлер  во  Францию,  что
повлекло за собой много других несчастий.
     Смерть унесла господина Келлера в то время, как он вел большой  процесс
с прусским правительством.
     Прослужив в течение двух лет правительственным подрядчиком, он вложил в
это дело не только свое состояние, но и вверенные ему другими лицами деньги.
Первой полученной  им  прибылью  он  им"л  возможность  удовлетворить  своих
пайщиков, но никак не мог получить с  правительства  следуемые  ему  за  эту
операцию деньги, в которых заключалось почти все его состояние. Все не могли
покончить с вычислением  этой  суммы.  К  Келлеру  придирались,  делали  ему
всяческие затруднения, так что он должен был, в конце концов,  обратиться  к
берлинским судьям.
     Процесс затягивался. Впрочем, как известно, во всех государствах  плохо
приходится  тем,  кто  ведет  тяжбу  с  правительством.   Берлинские   судьи
выказывали слишком  явное  недоброжелательство.  Между  тем  Келлер,  будучи
честным человеком, выполнил свои обязательства вполне добросовестно.  Вопрос
касался двадцати тысяч флоринов, что было состоянием по тому  времени,  -  и
проиграть этот процесс было бы для Келлера равносильно разорению.
     Повторяю: не будь этой задержки, дела  в  Бельцингене  были  бы,  может
быть, улажены, что со смерти мужа было целью госпожи Келлер, горевшей весьма
понятным желанием вернуться во Францию.
     Вот все, что рассказала мне сестра. Что же касается  положения  Ирмы  в
доме Келлера, то оно было совершенно ясно. Ирма воспитывала ребенка почти со
дня рождения, помогая матери  своими  заботами  и  любя  мальчика  настоящей
материнской любовью, так что в доме на нее смотрели не как  на  прислугу,  а
как на простого и скромного друга.
     С ней обращались как с членом семьи, безгранично преданным этим хорошим
людям. Если Келлеры покинут Германию, уехать с ними будет  для  нее  большой
радостью, - если же они останутся в Бельцингене, она останется с ними.
     - Расстаться с госпожой Келлер!.. Да мне кажется, я бы тогда  умерла  с
горя, - сказала Ирма.
     Я понял, что никакая сила не в состоянии убедить  сестру  вернуться  со
мной, если ее госпожа принуждена оставаться в Бельцингене, пока не устроятся
дела; тем не менее видеть ее в  стране,  готовой  восстать  против  Франции,
внушало мне большие опасения. Да и  было  о  чем  беспокоиться:  если  будет
война, то она продлится долго.
     Кончив свой рассказ о Келлерах, Ирма прибавила:
     - Ты весь отпуск пробудешь с нами?
     - Да, если можно.
     - Ну, так ты, может быть, скоро будешь на свадьбе?
     - Кто же женится? Жан?
     - Да.
     - А на ком?.. На немке?
     - Нет, Наталис, и это для нас большая радость. Мать его вышла за немца,
но он женится на француженке.
     - Она хороша собой?
     - Как мадонна!
     - Все это меня очень радует, Ирма.
     - Нас тем более. А ты, Наталис, разве не думаешь жениться?
     - Я?
     - Ты не оставил ли там?..
     - Да, Ирма...
     - Кто же она?
     - Моя родина. Что же еще нужно для солдата?
  
  

  
     Бельцинген, городок, расположенный менее чем в двадцати лье от Берлина,
находится около деревни Гагельберг,  где  в  1813  году  французам  пришлось
состязаться с прусскими национальными войсками. Над городом  высится  хребет
Фламенга, у подошвы которого  Бельцинген  довольно  живописно  расположился.
Этот город промышляет лошадьми, скотом, льном, клевером, зерном.
     Туда-то мы с сестрой и приехали около 10 часов  утра.  Через  несколько
минут тележка остановилась у очень чистенького, приветливого,  но  скромного
на вид домика. Это было жилище госпожи Келлер.
     Будучи здесь, можно  представить  себе,  что  находишься  в  Голландии.
Крестьяне носят длинные синеватые куртки, пунцовые жилеты с высоким, крепким
воротником, могущим служить прекрасной защитой от сабельных ударов.  Женщины
в своих двойных и тройных юбках и  белых  крылатых  чепцах  походили  бы  на
монахинь, если бы не носили ярких цветных поясов и черных бархатных лифов, в
которых нет ничего монашеского. Вот все, что я мог заметить дорогой.
     Что же касается оказанного мне приема, его нетрудно  себе  представить.
Не был ли я родным братом Ирмы? Я прекрасно видел, что положение ее в  семье
было именно таково, как она говорила. Госпожа Келлер удостоила меня ласковой
улыбкой, а Жан двумя  крепкими  рукопожатиями.  Очевидно  тут  большую  роль
играло мое французское происхождение.
     - Господин Дельпьер, - сказал он мне, - я и мать моя рассчитываем,  что
вы проведете здесь все время вашего отпуска.  Право,  стоит  подарить  вашей
сестре несколько недель, после того как вы тринадцать лет не виделись с ней.
     - Не только моей сестре, но также вашей матушке и вам, господин Жан,  -
отвечал я. - Я не забыл все то добро, которое оказала нам ваша семья.  Какое
счастье для Ирмы, что вы приютили ее!
     Признаюсь, я заранее придумал эту  маленькую  речь,  не  желая  ударить
лицом в грязь.
     Но  это  оказалось  совершенно  лишним.  С  такими  людьми   достаточно
высказывать то, что чувствуешь.
     Глядя на госпожу Келлер, я узнавал ее девические черты, запечатлевшиеся
в моей памяти. Казалось, годы не имели власти над ее красотой. В пору юности
лицо ее поражало своей серьезностью, и я теперь нашел  ее  почти  такой  же,
какой она  была  тогда.  Черные  волосы  местами  поседели,  но  зато  глаза
нисколько не утратили прежней живости, и в них еще горел огонь, несмотря  на
слезы, пролитые после смерти мужа. Она была очень сдержанна, умела слушать и
не принадлежала к тем женщинам, которые трещат, как сороки, или жужжат,  как
пчелы  в  улье.  Правду  сказать,  таких  женщин  я  не  жалую.  В  ней   же
чувствовалось присутствие  здравого  смысла  и  привычка  делового  человека
думать прежде, чем говорить или действовать.
     Кроме того, она, как я  вскоре  увидел,  редко  выходила  из  дому,  не
посещала соседей, избегала знакомств; ей было хорошо дома.  Вот  это  мне  и
нравится в женщине, и, наоборот, тех, которые чувствуют себя  хорошо  только
вне дома, я не слишком уважаю.
     Еще одно  обстоятельство  очень  порадовало  меня,  а  именно:  госпожа
Келлер, не пренебрегая  немецкими  обычаями,  сохранила  и  некоторые  наши,
пикардийские.  Так,  например,  внутренность  ее  дома  напоминала  дома   в
Сен-Софлье. Распределение мебели, домашнее хозяйство,  способ  приготовления
кушаний - все было совсем как в  Пикардии,  и  это  обстоятельство  особенно
запечатлелось в моей памяти.
     В то время Жану было 24 года. Это  был  молодой  человек,  ростом  выше
среднего, волосы и усы его были каштанового цвета, а глаза такие темные, что
казались почти черными. Он был немцем,  но  в  его  изящных  манерах  вы  не
увидели  бы  и  тени  тевтонской  грубости  и  угловатости.  Искренность   и
симпатичность его натуры привлекала к нему всех. Он очень походил  на  мать.
Как и она, серьезный по природе, он очаровывал любезностью и  услужливостью.
Я полюбил его с первого взгляда и подумал: если ему когда-нибудь понадобится
преданный человек, то Наталис Дельпьер будет к его услугам!
     Прибавлю, что Жан владел нашим языком, как будто был воспитан  на  моей
родине. Говорил ли он  по-немецки?  Очевидно,  да,  и  очень  хорошо,  хотя,
откровенно говоря, ему вполне можно было задать этот  вопрос,  подобно  тому
как его задали какой-то прусской  королеве,  обыкновенно  говорившей  только
по-французски.  Вдобавок  он  особенно  интересовался  всем,  что   касалось
Франции, любил наших соотечественников, разыскивал их, помогал  им;  собирал
приходившие из Франции новости, служившие ему  любимой  темой  разговора.  К
тому же он принадлежал к классу дельцов, коммерсантов, и  ему  как  таковому
претила спесь чиновников и военных, претящая всем  молодым  людям,  которые,
посвятив  себя  коммерческому  делу,  не  имеют  непосредственной  связи   с
правительством.
     Какая жалость, что Жан Келлер был только  наполовину  француз!  Что  вы
хотите, я говорю  что  думаю,  не  мудрствуя  лукаво,  и  если  не  особенно
восторгаюсь немцами, так это потому, что  близко  видел  их  во  время  моих
стоянок на границе. В высших классах, даже когда они вежливы, как нужно быть
со всеми, у немцев всегда проглядывает их надменная натура. Я не отрицаю  их
достоинств, но и у французов их найдется не меньше! Во  всяком  случае,  это
путешествие мое в Германию не заставит меня переменить мнение о немцах.
     Со смертью отца Жан, тогда  еще  студент  Геттингенского  университета,
должен был вернуться домой и приняться за дела. В нем госпожа  Келлер  нашла
умного, деятельного и трудолюбивого помощника; но этим не ограничивались его
способности. Он был очень образован, - говорю со слов сестры, так как сам не
мог тогда судить об этом, - любил книги, музыку, обладал  приятным  голосом,
не таким сильным, как мой, но более мягким и симпатичным.  Впрочем,  каждому
свое. Когда я командовал моим людям "Вперед!.. Прибавь шагу! Стой", никто не
жаловался на мой слишком сильный голос, особенно  при  команде:  "стой".  Но
вернемся к господину Жану. Если бы я слушался только одного своего  желания,
то не переставал бы восхвалять его, но  пусть  лучше  судят  о  нем  по  его
поступкам. Надо помнить одно: после смерти отца вся тяжесть ведения дел пала
на него, причем ему пришлось усиленно работать, так как дела  были  довольно
запутаны. У Жана была одна цель: выяснить положение дела и закончить его.  К
несчастью, тяжбе, которую он вел с правительством,  не  предвиделось  конца.
Важно было постоянно следить  за  ходом  процесса  и,  чтобы  что-нибудь  не
упустить, приходилось часто ездить в  Берлин.  Ведь  от  исхода  этого  дела
зависела будущность семьи Келлер, права которой, в конце  концов,  были  так
ясны,  что  проиграть  процесс   не   представлялось   возможным,   как   бы
недоброжелательны ни были судьи.
     В день моего приезда, в 12 часов, мы обедали в семейном кругу за  общим
столом; вот как ко мне здесь относились!
     Я сидел рядом с госпожой Келлер, а сестра Ирма  занимала  свое  обычное
место около Жана, сидевшего против меня.
     Говорили  о  моем  путешествии,  о  затруднениях,  которые  могли   мне
встретиться в пути, о состоянии страны. Я догадывался о беспокойстве госпожи
Келлер и ее сына по поводу всяческих военных  приготовлений  и  передвижения
прусских и австрийских войск к границе Франции. В случае возникновения войны
дела Келлеров рисковали быть надолго подорванными.
     Но лучше было за этим первым обедом не касаться таких  грустных  вещей,
так что Жан переменил тему разговора, переведя ее на меня.
     - А ваши походы, Наталис? - спросил он меня. - Вам довелось подраться в
Америке, вы встретили там  француза-героя,  маркиза  Лафайета,  посвятившего
состояние и жизнь борьбе за независимость!
     - Да, господин Жан!
     - Вы видели Вашингтона?
     - Как теперь вижу вас, - отвечал я. - Это  высокий,  видный,  прекрасно
сложенный человек, - настоящий гигант!
     По-видимому, это обстоятельство именно и поразило меня больше  всего  в
американском генерале.
     Пришлось рассказать все, что я знал о сражении при Йорктауне, и о  том,
как граф де Рошамбо славно отщелкал лорда Корнваллиса.
     - А со времени возвращения во Францию, - спросил  меня  Жан,  -  вы  не
делали никаких походов?
     - Ни одного, - отвечал я. - Королевский Пикардийский полк переходил  из
гарнизона в гарнизон. Мы были очень заняты.
     - Верю, Наталис, и даже настолько заняты, что не имели времени ни  разу
написать сестре хоть два слова о себе!
     При этих словах я не мог не покраснеть. Ирма тоже слегка смутилась,  но
наконец я, собравшись с духом, отвечал:
     - Господин Жан, я не писал сестре только потому, что я в таких  случаях
оказываюсь без рук.
     - Вы не умеете писать, Наталис? - воскликнул Жан.
     - К сожалению, нет.
     - И читать?
     - И читать! Если даже предположить, что во время моего детства родители
могли израсходовать кое-что на мое обучение, научиться грамоте мне  все-таки
было невозможно, так как ни в Граттепанше, ни в окрестностях его нет  школы;
после смерти отца с матерью я всю жизнь ходил с ружьем на плече и ранцем  за
спиной, а  между  двумя  переходами  учиться  некогда.  Вот  почему  старший
вахмистр, тридцати одного года от роду, не умеет еще ни писать, ни читать.
     - Ну так мы научим вас, Наталис, - сказала госпожа Келлер.
     - Вы, сударыня?
     - Да, - добавил Жан, - моя мать, я, все мы  примемся  за  дело.  У  вас
двухмесячный отпуск?
     - Да.
     - И вы думаете его провести здесь?
     - Да, если вас это не стеснит.
     - Брат Ирмы не может нас стеснить, - отвечала госпожа Келлер.
     - Дорогая госпожа Келлер, - промолвила  сестра,  -  когда  Наталис  вас
больше узнает, ему не будут приходить в голову подобные мысли.
     - Вы будете здесь как дома, - продолжал господин Жан.
     - Дома!.. Позвольте, господин Келлер!.. У меня никогда не  было  своего
дома!
     - Ну, в таком случае вы будете, как у вашей сестры, если вам это больше
нравится. Повторяю вам, оставайтесь здесь сколько хотите, и в  течение  двух
месяцев вашего отпуска я берусь научить вас  читать,  а  потом  научитесь  и
писать.
     Я не знал, как и благодарить его.
     - Но, господин Жан, - сказал я, - разве не все ваше время занято?
     - Два часа утром и два часа вечером совершенно достаточно. Я  буду  вам
задавать уроки, которые вы должны будете приготовлять.
     - Я буду помогать тебе, - заметила Ирма. - Я ведь умею немного читать и
писать.
     - Еще бы, - прибавил Жан, - она была лучшей ученицей моей матери!
     Что ответить на такое искреннее, сердечное предложение?
     - Хорошо, я согласен, но только прошу вас наказывать меня, если я  буду
плохо учиться.
     Жан продолжал:
     -  Видите  ли,  милый  Наталис,  человеку  необходимо  быть  грамотным.
Подумайте сколько вещей сокрыто от  бедных,  неграмотных  людей!  Какие  они
темные! Как ум их пуст! Это такое же несчастье, как  лишиться  какого-нибудь
органа! Вдобавок вы, будучи неграмотным, не можете двигаться далее в  чинах.
Теперь вы старший вахмистр, прекрасно, - но как же вы  пойдете  дальше?  Как
будете вы лейтенантом, капитаном, полковником?  Вы  останетесь  в  настоящем
чине, а это плохо; не нужно, чтобы невежество служило вам задержкой.
     - Мне помешало бы не невежество, господин Жан, - отвечал я, - а помешал
бы закон, по которому нам, простолюдинам, нельзя идти дальше чина капитана.
     - До сих пор, Наталис,  возможно,  что  это  было  так.  Но  революция,
провозгласившая во Франции равенство, рассеет  старые  предрассудки.  У  вас
теперь все равны. Так постарайтесь же быть равным образованным людям,  чтобы
так же пользоваться плодами образования. Равенство! Этого слова Германия еще
не знает! Итак, решено?
     - Решено, господин Жан.
     - Ну, так мы начнем сегодня же,  а  через  неделю  вы  уже  дойдете  до
последней  буквы  алфавита.  Обед  кончен,  -  пойдемте  прогуляться,  а  по
возвращении примемся за дело!
     Вот каким образом я начал учиться читать в доме господ Келлер.
     Бывают ли на свете лучшие люди?!
  

  
     Мы с господином Жаном отлично прогулялись ПО  дороге,  поднимающейся  к
Гагельбергу со стороны Бранденбурга, причем  больше  занимались  разговором;
чем наблюдениями, так как не встречалось ничего особенно интересного.
     Тем не менее я заметил, что меня усиленно рассматривают. Что вы хотите?
Появление в маленьком городке нового человека-это  ведь  целое  событие.  От
моего внимания не ускользнуло, что господин Келлер, по-видимому, пользовался
всеобщим уважением. В числе встречавшихся  нам  людей  было  очень  мало  не
знавших семейства Келлер; на  поклоны  их  я  из  вежливости  считал  долгом
отвечать, хотя они относились и не ко мне, - но  я  не  хотел  отступать  от
старинной французской вежливости.
     О чем говорил со мной Жан во время этой прогулки? Конечно, о том, что в
данную минуту особенно сильно волновало его, то  есть  об  этом  бесконечном
процессе.
     Он мне подробно изложил все дело.
     Взятые им на себя обязательства были выполнены в назначенные  сроки,  и
он имел законное право получить честно  заработанную  прибыль.  Конечно,  по
всей справедливости Келлеры должны были выиграть этот процесс,  и  в  данном
случае правительственные агенты показали себя завзятыми плутами.
     - Но постойте, - сказал я. - Эти агенты ведь не судьи? Судьи решат дело
по справедливости, и я не могу себе представить, чтобы вы проиграли...
     - Всегда возможно  проиграть  даже  самый  верный  процесс.  При  таком
недоброжелательном отношении могу ли я  надеяться  на  справедливый  суд?  Я
видел наших судей, вижусь с ними и теперь, и чувствую, что они  предубеждены
против семьи, имеющей какую-то связь  с  Францией;  особенно  теперь,  когда
между обеими странами натянутые отношения. Год с лишним  тому  назад,  когда
умер отец, никто не сомневался в благоприятном исходе нашего дела, а  теперь
я уже не знаю, что и думать. Если мы  проиграем  дело,  -  это  будет  почти
полное разорение... и у нас едва останется на что жить!
     - Этого не будет! - воскликнул я.
     - Надо быть готовым по всему, Наталис! О себе лично я не беспокоюсь,  я
молод, буду работать. Но моя мать! Сердце разрывается  при  мысли,  что  она
годы будет терпеть лишения, пока я снова наживу состояние!
     - Добрая госпожа Келлер! Мне сестра  так  хвалила  ее!..  Вы  очень  ее
любите?
     - Люблю ли я ее? - повторил он и, с минуту помолчав, прибавил:
     - Если бы не этот процесс, Наталис, я бы уже реализовал наше  состояние
и устроил дела так, чтобы иметь возможность осуществить  единственную  мечту
моей матери - увезти ее во Францию, которую за двадцать пять лет разлуки она
не могла забыть! Тогда я мог бы через год или даже через  несколько  месяцев
доставить ей эту радость.
     - Но, - спросил я, - разве выезд госпожи Келлер из Германии зависит  от
исхода процесса?
     - Вернуться в свою любимую Пикардию и не иметь возможности пользоваться
скромным комфортом, к которому она привыкла, было бы для моей матери слишком
тяжело. Я, конечно, буду работать усерднее, чем  когда-либо,  сознавая,  что
делаю это для нее;  но  достигну  ли  я  цели?  Кто  знает!  Особенно  ввиду
волнений, которые я предвижу  и  которые,  наверно,  гибельно  отразятся  на
промышленности.
     Я не старался  скрывать  волнения,  вызванного  во  мне  словами  Жана,
который несколько раз крепко сжимал мою руку.  Я  отвечал  ему  тем  же:  он
должен был без слов понять, что я чувствую. Ах! Чего бы я только не  сделал,
чтобы отвратить горе от него и от его матери!
     Иногда Жан прерывал свою речь, устремив пристальный взгляд вперед,  как
человек, всматривающийся в будущее.
     - Наталис, - сказал он мне в одну из таких минут  с  каким-то  странным
оттенком в голосе, - заметили ли вы, как все в этом мире плохо складывается?
Моя мать благодаря своему браку стала немкой,  а  я,  если  даже  женюсь  на
француженке, все таки останусь немцем!
     Это был единственный намек на  проект,  о  котором  Ирма  мне  говорила
утром. Но так как Жан более об этом не распространялся, то я не считал  себя
вправе продолжать разговор. Надо быть  деликатным  с  людьми,  так  сердечно
относящимися к вам. Когда господин Келлер найдет  нужным  говорить  со  мной
более подробно на эту тему, он  всегда  найдет  во  мне  сочувствующего  ему
слушателя.
     Прогулка продолжалась. Говорили о том, о сем,  но  преимущественно  обо
мне. Я должен был  рассказать  кое-что  о  своем  американском  походе.  Жан
находил великолепным поступок Франции, помогавшей американцам в их борьбе за
независимость. Он завидовал всем нашим соотечественникам, отдавшим жизнь или
состояние  на  служение  этому  правому  делу.  Конечно,  если  бы  он  имел
возможность поступить так же, то сделал бы это не  колеблясь;  служил  бы  в
отряде графа Рошамбо, участвовал в  бою  при  Йорктауне  и  сражался  бы  за
освобождение Америки от английского владычества.  По  одному  его  дрожащему
голосу, проникшему мне прямо в сердце, по тому, как он говорил  все  это,  я
видел, что Жан  смело  исполнил  бы  свой  долг.  Но  человек  редко  бывает
властелином своей жизни.  Сколько  великих  вещей  не  сделано  нами  только
потому, что судьба была против нас и нам не представилось  случая  совершить
эти подвиги! Что же делать - таков рок, и надо с ним мириться. Мы спускались
по дороге обратно к Бельцингену, первые дома которого  блестели  на  солнце.
Красные крыши их рдели как цветы между деревьями. Мы уже были совсем  близко
от города, когда Жан обратился ко мне со словами:
     - Сегодня после ужина мы с матерью должны сделать один визит.
     - Пожалуйста, не церемоньтесь со мной, - отвечал я. - Я останусь дома с
сестрой Ирмой.
     - Напротив, Наталис, я попрошу вас пойти с нами в этот дом.
     - Как вам угодно!
     - Это тоже французы: господин де Лоране с внучкой; они  давно  живут  в
Бельцингене и будут рады видеть соотечественника; мне очень  хочется  вас  с
ними познакомить.
     - Как вам угодно, - повторил я.
     Ясно было, что Жан желает посвятить меня в  свои  семейные  тайны.  Но,
подумал я, не будет ли этот брак препятствовать возвращению во  Францию?  Не
привяжет ли он еще крепче госпожу Келлер и ее сына к Германии, если господин
де Лоране и его внучка обосновались здесь безвозвратно? Но поживем - узнаем.
Не надо торопиться, а то поспешишь - людей насмешишь. Мы  подошли  к  первым
домам Бельцингена. Жан уже поворачивал на главную  улицу,  как  вдруг  вдали
послышался барабанный бой.
     В  это  время  в  Бельцингене  стоял  гвардейский  полк  под   командой
полковника фон Граверта. Впоследствии я  узнал,  что  полк  этот  нес  здесь
гарнизонную службу пять или шесть  месяцев  и  весьма  вероятно,  что  ввиду
передвижения войск на запад Германии он не замедлит  присоединиться  к  ядру
прусской армии.
     Солдату  всегда  интересно  посмотреть  на  других  солдат,   даже   на
иностранных; хочется разглядеть, что у них хорошо,  что  худо;  оглядишь  их
форму с  головы  до  ног,  посмотришь,  как  они  маршируют,  -  это  всегда
интересно.
     Я остановился. Жан тоже.
     Барабанщики отбивали типичный прусский марш.
     За ними маршировали четыре взвода пехоты. Они не покидали город, нет, -
это была просто военная прогулка.
     Мы посторонились, чтобы дать дорогу. Барабанщики приблизились к нам,  и
вдруг я почувствовал, что Жан крепко  стиснул  мою  руку,  как  бы  стараясь
сдержать охватившее его желание броситься вперед.
     Я взглянул на него.
     - Что с вами? - спросил я.
     - Ничего!
     Жан побледнел, потом снова покраснел, - кровь  прилила  к  лицу.  Можно
было подумать, что ему дурно, но через  секунду  он  оправился,  взгляд  его
принял определенное направление, и смотрел он  так  пристально,  что  трудно
было бы заставить его потупить взор.
     Во главе первого  взвода,  с  левой  стороны  (то  есть  с  нашей)  шел
лейтенант.
     Это был типичный немецкий офицер,  которые  так  же  часто  встречались
тогда, как и теперь. Он был довольно красивый рыжеватый блондин,  с  глазами
цвета голубого фарфора, холодными и жестокими; вид  он  имел  самодовольный,
хлыщеватый, и, вопреки его претензии на изящество, в нем было что-то грубое,
тяжеловесное. Что касается меня, то подобные щеголи мне  внушают  не  только
антипатию, но даже отвращение. По-видимому,  те  же  чувства,  пожалуй  даже
нечто большее, чем отвращение, пробуждал лейтенант  и  в  Жане.  Вдобавок  я
заметил, что и офицер питает не слишком нежные чувства к моему спутнику;  по
крайней мере взгляд, брошенный им на Жана, был не из приветливых.
     Поравнявшись с нами, молодой офицер презрительно повел плечами.  Жан  в
бешенстве стиснул мою руку; казалось, он вот-вот  бросится  вперед,  но  ему
удалось овладеть собой.
     Очевидно, между этими  двумя  людьми  существовала  ненависть,  причины
которой я не подозревал, но должен был вскоре узнать.
     Батальон прошел  и  скрылся  за  углом  улицы.  Жан  молча  смотрел  на
удалявшихся солдат. Его словно пригвоздило к месту, и он стоял неподвижно до
тех пор, пока не умолкли звуки барабанов.
     Тогда, повернувшись ко мне, он промолвил:
     - Теперь, Наталис, пора нам в школу!
     И мы вернулись к госпоже Келлер.
  
  

  
     Учитель у меня был хороший, но делал ли ему честь  ученик  -  не  знаю.
Учиться читать в тридцать один год довольно-таки трудно.  Для  учения  нужен
детский мозг, легко воспринимающий всякое впечатление, гибкий, как  воск;  а
мой мозг был так же крепок, как и покрывающий его череп.
     Но я  тем  не  менее,  не  унывая,  решительно  принялся  за  работу  с
намерением скоро одолеть грамоту. В первый  урок  я  познакомился  со  всеми
гласными,  причем  Жан  выказал  терпение,  за  которое  я  был  ему   очень
благодарен; чтобы лучше запечатлеть эти буквы в моей  памяти,  он  заставлял
меня тут же  писать  их  карандашей  10,  20,  100  раз.  Таким  образом,  я
одновременно с чтением учился и письму. Способ этот рекомендую всем учащимся
в мои годы.
     В усердии и внимании с моей стороны недостатка не  было.  Я  готов  был
просидеть до вечера над своей азбукой, если бы в 7 часов не пришла  служанка
звать нас к ужину; я поднялся в свою маленькую комнатку, находившуюся  рядом
с комнатой сестры, вымыл руки и снова сошел вниз.
     Ужин длился не более получаса, а так как к господину  де  Лоране  нужно
было идти несколько позднее, то я попросил разрешения переждать  на  воздухе
и, стоя  в  дверях,  с  наслаждением  выкурил  мирную,  добрую  пикардийскую
трубочку. Когда я вернулся в  комнату,  госпожа  Келлер  с  сыном  были  уже
готовы. Ирма, у которой было дело,  должна  была  остаться  дома.  Мы  вышли
втроем. По просьбе госпожи Келлер я подал ей руку; сделано это было, по всей
вероятности, довольно неловко, но я был очень горд сознанием, что эта чудная
женщина опирается на мою руку. Это было для меня и честью и  счастьем.  Идти
нам пришлось недолго, так как господин де Лоране жил в конце той  же  улицы,
на которой находился дом  госпожи  Келлер.  Он  занимал  хорошенький  домик,
светлый и привлекательный на вид; перед домом  был  цветничок  и  росли  два
больших бука, а сзади расположен был большой тенистый сад с лужайками.  Судя
по этому домику, хозяин его был человек состоятельный, - да и в  самом  деле
финансовое положение господина де Лоране было очень хорошим.
     Господин де Лоране был человек высокого роста, еще не  согнувшийся  под
тяжестью своих семидесяти лет. Его волосы, - не белые, а скорее впадающие  в
серый цвет, обрамляли красивое и благородное лицо. Глаза его смотрели на вас
ласково, манеры были  вполне  аристократические.  Одна  приставка  "де"  без
всякого титула доказывала только, что он происходил из среднего сословия, не
гнушающегося  заниматься  и  промышленностью,  с  чем   его   можно   только
поздравить. Лично господин де  Лоране  никогда  не  занимался  коммерческими
делами; за него сделали это раньше дед и  отец,  и,  конечно,  несправедливо
было бы упрекать его  за  то,  что  он  при  рождении  получил  уже  готовое
состояние.
     Господин де Лоране обитал в Бельцингене, потому что здесь он получил  в
наследство от дяди довольно большие поместья, которыми надо  было  заняться.
Конечно, он предпочел  бы  продать  их  и  вернуться  в  Лотарингию,  но,  к
сожалению, не представлялось подходящего случая. Келлеру-отцу, поверенному в
делах господина де Лоране, предлагали слишком низкие цены, так как  Германия
не изобиловала деньгами, и господин де Лоране, не желая  продавать  поместья
за бесценок, должен был оставить его за собой.
     Деловые сношения между  господином  Келлером  и  господином  де  Лоране
вскоре связали обе семьи неразрывной дружбой, продолжавшейся уже  в  течение
20 лет, и за этот долгий срок ни одно облако ни разу  не  затмило  взаимного
расположения, основанного на тождестве вкусов и взглядов.
     Господин де Лоране овдовел еще совсем молодым  человеком.  У  него  был
сын, которого Келлеры знали очень мало.  Сын  этот,  женившись  во  Франции,
приезжал в Бельцинген не более  двух  раз,  тогда  как  отец  ездил  к  нему
ежегодно, ради удовольствия провести несколько месяцев на родине.
     У молодого де Лоране  была  дочь,  рождение  которой  стоило  жизни  ее
матери; а сам он, глубоко огорченный этой потерей, тоже  умер  вскоре  после
жены. Дочь его почти не знала  отца,  так  как  пяти  лет  осталась  круглой
сиротой, и с тех пор вся семья ее заключалась в дедушке.
     Этот последний свято исполнил свой долг, поехал за ребенком, привез его
в Германию и всецело посвятил  себя  воспитанию  внучки,  в  чем  ему  очень
помогала госпожа Келлер, привязавшаяся к малютке и заботившаяся о  ней,  как
родная мать. Нечего и говорить  о  том,  до  чего  господин  де  Лоране  был
счастлив положиться в этом деле на такую женщину, как госпожа Келлер.
     Сестра моя Ирма тоже от души помогала своей госпоже и, думаю, много раз
нянчила девочку или укачивала на  своих  руках,  причем  дедушка  не  только
одобрял, но  и  благодарил  ее  за  это.  Со  временем  ребенок  развился  в
прелестную девушку, на которую  я  теперь  любовался,  стараясь  делать  это
возможно деликатнее, чтобы не сконфузить ее.
     Марта де Лоране родилась в 1772 году, значит, в описываемое мною  время
ей было около двадцати лет. Довольно высокого  роста,  блондинка,  с  синими
глазами, прелестными  чертами  лица  и  грациозными  движениями,  она  резко
отличалась от виденных мною обитательниц Бельцингена. Я любовался  открытым,
ласковым, не слишком серьезным выражением ее счастливого личика. У нее  были
таланты,  доставлявшие  удовольствие  не  только  ей  самой,  но  и  другим;
например, она мило играла  на  клавесине,  не  признавая  за  игрой  больших
достоинств; но мне, старшему вахмистру, казалось, что я слышу  первоклассную
артистку; кроме того, она рисовала хорошенькие букетики на бумажных экранах.
Неудивительно, что господин Жан влюбился в эту особу и что молодая  девушка,
в свою очередь, полюбила хорошего, привлекательного юношу,  и  обе  семьи  с
радостью замечали, как дружба детей, выросших друг подле друга,  мало-помалу
превращалась в более  нежное  чувство.  Если  брак  еще  не  совершился,  то
причиной этого был избыток  деликатности  господина  Жана,  -  деликатности,
понятной всем благородным людям.
     Как известно, положение дел семейства Келлер было весьма неопределенно.
Жан не хотел жениться  до  окончания  процесса,  от  которого  зависела  его
будущность. Если он выиграет дело, - тем лучше, - тогда он может  дать  жене
кое-какое состояние; но если процесс окончится для него  неблагоприятно,  то
Жан останется без гроша. Разумеется, Марта  де  Лоране  богата  и  будет  по
смерти деда еще  богаче,  но  Жан  не  считал  возможным  пользоваться  этим
состоянием, и взгляд этот, конечно, делал ему честь.
     Между  тем  обстоятельства  складывались  так,  что  Жану  нужно   было
торопиться с разрешением вопроса о браке. Брак этот совпадал вполне со всеми
требованиями обеих семей, - Жан и его невеста  исповедовали  одну  и  ту  же
религию и даже происхождения были одинакового,  так  как  предки  Жана  были
французы. Если молодые супруги поселятся во Франции, то детям  их  ничто  не
помешает натурализоваться французами. Одним словом,  в  этом  отношении  все
складывалось как нельзя лучше.
     Итак, предстояло окончательно  решить  вопрос  о  браке  и  не  слишком
медлить, тем более что настоящее положение  дела  могло  быть  до  известной
степени на руку сопернику Жана.
     Не хочу утверждать этим, что господин  Жан  имел  основание  ревновать,
нет, - ведь ему стоило только сказать слово, чтобы Марта де Лоране сделалась
его женой. Он, во всяком случае,  не  ревновал,  но  чувствовал  глубокое  и
весьма естественное раздражение против молодого офицера,  встреченного  нами
во время прогулки по бельцингенской дороге.
     В самом деле, лейтенант фон Граверт уже несколько  месяцев  преследовал
своим вниманием Марту де Лоране. Принадлежа к богатой и  влиятельной  семье,
но не сомневался, что его ухаживанье сочтут за  большую  честь  и  примут  с
благодарностью.
     Поручик Франц ужасно надоедал Марте; он так настойчиво  преследовал  ее
на  улице,  что  она  стала  выходить  из  дому  только  в  случае   крайней
необходимости.
     Жан знал это и несколько раз  чуть  было  не  собрался  проучить  этого
щеголя, пускавшего  пыль  в  глаза  высшему  обществу  Бельцингена,  но  его
удерживало нежелание впутывать в это дело имя любимой девушки.  Когда  Марта
будет его женой, тогда  в  случае  непрекращения  преследований  со  стороны
офицера он сумеет добраться до него и поставить его на место, а до  тех  пор
лучше всего не обращать на него внимания, чтобы  избежать  взрыва,  могущего
оскорбить молодую девушку.
     Между тем три недели тому  назад  отец  лейтенанта  Франца  приезжал  к
господину де Лоране просить для сына руки его  внучки,  причем  не  преминул
упомянуть о большом состоянии, титулах и блестящей  будущности  Франца.  Это
был грубый вояка, привыкший командовать одним словом,  один  из  тех  людей,
которые не допускают ни колебания, ни отказа, то есть  настоящий  пруссак  с
головы до ног.
     Господин де Лоране поблагодарил полковника фон  Граверта  за  оказанную
честь, но при этом сказал ему, что  благодаря  другому,  ранее  заключенному
обязательству брак Марты с его сыном не может состояться.
     Получив столь вежливый отказ, полковник удалился, удрученный  неуспехом
своей  миссии.  Лейтенант  Франц  был  раздражен  не  на  шутку.  Ему   было
небезызвестно, что Жан Келлер, такой же немец,  как  и  он,  принят  в  доме
господина де Лоране на тех условиях, в которых  ему,  Францу  фон  Граверту,
было отказано. Мысль эта  породила  в  нем  ненависть,  и  даже  больше  чем
ненависть, - желание отомстить, для чего нужен был только подходящий случай.
     Несмотря на неблагоприятный ответ, молодой офицер, движимый  злобой,  а
может быть и ревностью, не переставал надоедать Марте.  Вот  почему  молодая
девушка решила теперь не выходить на улицу не только одной, что  допускалось
немецкими обычаями, но даже с дедушкой, госпожой Келлер или моей сестрой.
     Все это я  узнал  только  впоследствии,  но  предпочел  вам  рассказать
сейчас.
     Что касается приема, оказанного мне в семействе господина де Лоране, то
трудно было желать лучшего.
     - Брат милой Ирмы не может не  быть  моим  другом,  -  сказала  молодая
девушка, - и я счастлива иметь случай пожать ему руку!
     Представьте себе, я не нашелся что ответить?! Право, в этот день я  был
глупее, чем когда-либо, и  озадаченный,  ошеломленный,  молчал.  А  она  так
искренне протягивала мне руку!.. Наконец я взял ее и едва-едва пожал,  боясь
сломать тоненькие пальчики. Что  же  вы  хотите  от  бедного,  сконфуженного
вахмистра!
     Пошли гулять в сад, и в разговоре я несколько пришел в себя. Говорили о
Франции. Господин де  Лоране  спрашивал  меня  о  надвигавшихся  событиях  и
боялся, что они причинят много неприятностей его соотечественникам,  живущим
в Германии. Он думал: не лучше ли ему покинуть  Бельцинген,  чтобы  навсегда
вернуться к себе в Лотарингию!
     - Вы думаете уехать? - с живостью спросил господин Келлер.
     - Я боюсь, что  нам  придется  уехать  отсюда,  милый  Жан,  -  отвечал
господин де Лоране.
     - Но нам не хотелось бы ехать  одним,  -  прибавила  Марта.  -  Сколько
времени продлится ваш отпуск, господин Дельпьер?
     - Два месяца, - отвечал я.
     - Так как же, милый Жан, - продолжала она, - неужели господин  Дельпьер
до отъезда не будет на нашей свадьбе?
     - Будет, Марта... Конечно, будет...
     Жан не знал, что сказать, сердце его боролось с рассудком.
     - Мадемуазель, - промолвил я, - я был бы так счастлив...
     - Милый Жан, - снова обратилась  к  нему  Марта,  -  неужели  мы  лишим
господина Дельпьера этого счастья?
     - Нет, дорогая, нет!.. - отвечал Жан и не мог более сказать  ни  слова;
но, по-моему, и этого было вполне достаточно.
     Становилось поздно, и мы собрались  уходить.  Госпожа  Келлер,  глубоко
взволнованная, нежно поцеловала Марту.
     - Дочь моя, - сказала она ей, - ты будешь счастлива! Он достоин тебя!
     - Я знаю, ведь он ваш сын, - ответила ей Марта.
     Когда мы вернулись, Ирма ожидала нас. Госпожа Келлер сообщила  ей,  что
теперь остается только назначить день свадьбы, после чего все мы отправились
спать.
     Я никогда не спал так чудно, как в эту ночь,  в  доме  госпожи  Келлер,
несмотря на то, что во сне передо мной все время мелькали гласные буквы.
  
  

  
     На следующее утро я проснулся очень поздно; было по крайней  мере  семь
часов. Я торопился одеваться, чтобы идти готовить урок; надо было  повторить
все гласные, в ожидании пока дойдет очередь до согласных.
     На последних ступеньках лестницы я встретил шедшую наверх сестру Ирму.
     - Я шла будить тебя, - сказала она мне.
     - Да, сегодня я долго проспал и, должно быть, запоздал?
     - Нет, Наталис, теперь только семь часов. Тебя кто-то спрашивает.
     - Меня? Спрашивают?
     - Да... какой-то агент.
     Агент? Черт возьми, не люблю я таких посетителей! Что им от меня нужно?
Сестра казалась взволнованной.
     В эту минуту появился господин Жан.
     - Это полицейский агент, - сказал он мне. - Будьте осторожны,  Наталис,
и не наговорите чего не следует.
     - Вот так штука, если он знает, что я солдат! - воскликнул я.
     - Это маловероятно! Вы просто человек, приехавший в  Бельцинген,  чтобы
повидать сестру, вот и все!
     Собственно говоря,  это  была  истинная  правда,  и  я  решил  быть  до
последней степени осторожным.
     Подойдя к двери, я увидел агента. Вот противная фигура!  Весь  какой-то
кривой, несуразный, ноги обрубками, лицо пьяницы!
     Жан по-немецки осведомился, что ему нужно.
     - У вас остановился некто, прибывший вчера в Бельцинген?
     - Да, но что же дальше?
     - Начальник полиции просил передать ему приказание  явиться  к  нему  в
канцелярию.
     - Хорошо. Он придет.
     Жан перевел мне этот короткий разговор. Я получил даже не  приглашение,
а приказание явиться. Стало быть, нужно было повиноваться.
     Исполнив свое поручение, "обрубки" ушли, и прекрасно сделали,  так  как
мне  вовсе  не  улыбалась  мысль  шествовать   по   улицам   Бельцингена   в
сопровождении этого сыщика. Я, конечно, и без  него  сумею  найти  дорогу  к
начальнику полиции.
     - Что это за тип? - спросил я Жана.
     - Человек, не лишенный известного чутья.  Остерегайтесь  его,  Наталис.
Фамилия его Калькрейт. Он постоянно делает нам неприятности, находя, что  мы
слишком интересуемся Францией, так что мы держим его  в  отдалении;  он  это
знает, и я не удивлюсь,  если  он  впутает  вас  в  какую-нибудь  неприятную
историю. Так что вы, пожалуйста, будьте осторожнее в разговоре с ним.
     - Отчего вы не идете со мной, господин Жан? - спросил я.
     - Калькрейт не вызывал меня, и ему мое присутствие было бы, пожалуй, не
по нутру.
     - Говорит ли он по крайней мере по-французски?
     - Прекрасно говорит. Но, Наталис, не  забывайте  хорошенько  взвешивать
ваши ответы и не говорите ничего лишнего.
     - Будьте покойны, господин Жан.
     Мне указали жилище Калькрейта, до которого  было  всего  несколько  сот
шагов. Через минуту я уже был там.
     Агент, стоявший у дверей, сейчас же  ввел  меня  в  кабинет  начальника
полиции.
     При моем входе рот этой важности персоны расплылся до ушей, -  это,  по
всей вероятности, означало, что меня удостоили  улыбки,  -  затем  Калькрейт
весьма грациозным (по его  мнению)  движением  руки  пригласил  меня  сесть,
продолжая в то же время перелистывать разложенные на столе бумаги.
     Я воспользовался этим обстоятельством, чтобы разглядеть Калькрейта. Это
был верзила, ростом в 5 футов, ужасно худой, костлявый, с длинной  талией  и
бесконечными ногами, облеченными в брюки с нашивками. Лицо его  было  похоже
на пергамент, да вдобавок еще на грязный пергамент; рот был  огромный,  зубы
желтые, нос расплюснутый, виски сморщенные; глаза как щелки, блестели из-под
густых бровей; одним словом, настоящий пластырь!  Меня  совершенно  напрасно
предупреждали остерегаться его, -  недоверие  рождалось  само  собой  в  его
присутствии.
     Окончив возиться с  бумагами,  Калькрейт  стал  расспрашивать  меня  на
правильном французском языке, но, желая выиграть время для обдумывания своих
ответов, я притворился непонимающим и даже  заставил  его  повторить  каждую
фразу.
     Вот каков был допрос:
     - Ваше имя?
     - Наталис Дельпьер.
     - Француз?
     - Француз.
     - Какое ваше ремесло?
     - Ярмарочный торговец.
     - Ярмарочный?.. Объяснитесь, я не совсем понимаю, что это значит.
     - Да... Я объезжаю ярмарки, рынки, покупаю... продаю.
     - Теперь вы прибыли в Бельцинген?
     - Как видите.
     - С какой целью?
     - Повидаться с сестрой, Ирмой Дельпьер, которую я не  видел  тринадцать
лет.
     - Сестра ваша француженка и служит в семье Келлер?
     - Совершенно верно!
     Калькрейт, после небольшой паузы, продолжал:
     - Итак, ваше путешествие в Германию не имеет другой цели?
     - Никакой.
     - А при возвращении?..
     - Я просто-напросто отправлюсь тем же путем, которым и приехал.
     - И прекрасно  сделаете.  А  когда  приблизительно  думаете  вы  уехать
отсюда?
     - Когда сочту нужным. Разве иностранец, находясь в  Пруссии,  не  может
распоряжаться собой, как ему угодно?
     - Не всегда!
     При этих словах Калькрейт пронзил меня взглядом, - по всей вероятности,
мои ответы казались ему более развязными, чем требовалось.  Но  взгляд  этот
был лишь молнией, гром же еще не загремел.
     "Этот плут, кажется, собирается окончательно  сбить  меня  с  толку,  -
подумал я. - Вот когда надо быть настороже!"
     Спустя минуту Калькрейт снова принялся за допрос и  заговорил  слащавым
голосом:
     - Во сколько дней доехали вы из Франции в Пруссию?
     - В десять дней.
     - А каким путем следовали?
     - Кратчайшим и в то же время лучшим.
     - Смею спросить: где именно вы проезжали?
     - Но... скажите, пожалуйста, - спросил я, - к чему все эти вопросы?
     - Господин Дельпьер, - сухо отвечал Калькрейт, -  мы,  пруссаки,  имеем
обыкновение допрашивать всех посещающих  нас  иностранцев.  Это  полицейская
формальность, от которой вы, разумеется, не станете уклоняться?
     - Ну ладно, будь по-вашему! Я ехал  вдоль  границы  Нидерландов,  через
Брабант, Вестфалйю, Люксембург, Саксонию...
     - Вы, стало быть, сделали большой круг?
     - Почему?
     - Потому что прибыли в Бельцинцен по тюрингенской дороге.
     - Совершенно верно.
     Ясно было, что он действовал по заранее определенному плану, и  поэтому
следовало быть очень осторожным.
     - Скажите, пожалуйста, в каком месте вы перешли французскую границу?  -
спросил он.
     - У Турне.
     - Это странно.
     - Что же тут странного?
     - А то, что вас отметили идущим по Цербстской дороге.
     - Это объясняется кругом, который я сделал.
     По-видимому, за мной следили, и шпионом, конечно, был хозяин постоялого
двора Эквенде. Он ведь видел, как я пришел в то время,  как  сестра  ожидала
меня на дороге. В общем, было как нельзя более  ясно,  что  Калькрейт  хочет
выудить кое-какие сведения насчет Франции, ввиду чего я насторожился  более,
чем когда-либо.
     Калькрейт продолжал:
     - Стало быть, вы не встретили немцев со стороны Тионвилля?
     - Нет.
     - И вам ничего не известно о генерале Дюмурье?
     - Ничего.
     - Ни о движении французских войск, собранных на границе?
     - Нет.
     Тут  выражение  лица  Калькрейта   изменилось,   и   голос   его   стал
повелительным.
     - Берегитесь, господин Дельпьер! - сказал он.
     - Чего? - осведомился я.
     - Настоящее время неблагоприятно для иностранцев в  Германии,  особенно
для  французов;  нам  не  нравится,  когда  приходят  смотреть,  что  у  нас
делается!..
     - Но вы не прочь узнать о том, что  делается  у  других?  Я  не  шпион,
сударь!
     - Тем лучше для вас, - отвечал Калькрейт угрожающим  тоном.  -  Я  буду
следить за вами. Вы - француз, уже посетили французскую семью,  остановились
в  доме   Келлер,   сохранившем   связи   с   Францией.   При   существующих
обстоятельствах этого достаточно, чтобы находиться под подозрением.
     - Разве я не имел права приехать в Бельцинген?
     - Полное.
     - Разве Германия и Франция воюют между собой?
     - Нет еще. Скажите, господин Дельпьер, у вас, кажется, хорошее зрение?
     - Превосходное!
     - Ну так я бы вам советовал не слишком пользоваться им.
     - Это почему?
     - Потому что когда смотрят, - видят, а когда видят, - является  желание
рассказать о виденном!
     - Еще раз повторяю, господин Калькрейт: я не шпион.
     - А я еще раз повторяю вам: тем лучше для вас, а то... !
     - А то что?..
     -  Я  должен  буду  вас  препроводить  обратно  через  границу,   если,
впрочем...
     - Впрочем?..
     - Если мы, чтобы избавить вас от утомительного путешествия,  не  найдем
нужным  обеспечить  вас  жилищем  и   содержанием   на   более   или   менее
продолжительное время!
     С этими словами Калькрейт жестом дал мне  понять,  что  я  могу  выйти,
причем на этот раз рука его сжалась в кулак. Не имея  ни  малейшего  желания
дольше сидеть в этой полицейской канцелярии, я круто повернулся, сделав это,
пожалуй, слишком по-солдатски, что, по всей вероятности, не  ускользнуло  от
внимания Калькрейта.
     Я вернулся в дом госпожи Келлер. Теперь я уже был предупрежден: меня не
выпустят из виду.
     Жан ждал меня. Я ему передал подробно свой  разговор  с  Калькрейтом  и
сообщил о том, что мне угрожает.
     - Это меня ничуть не удивляет, - заметил Жан, - и вы еще не развязались
с прусской полицией! Не только для вас, Наталис, но и для  нас  я  ожидаю  в
будущем больших осложнений.
  
  

  
     Между тем в работе и прогулках время проходило очень приятно. Мой  юный
учитель имел возможность убедиться в моих успехах. Гласные уже крепко засели
в моей голове,  и  мы  принялись  за  согласные,  причем  некоторые  из  них
заставили меня порядочно потрудиться, особенно последние; но  тем  не  менее
дело шло на лад, и я  уже  должен  был  скоро  научиться  составлять  слова.
Кажется, у меня были хорошие способности... для тридцати одного года!
     О Калькрейте больше ничего не было слышно, и в канцелярию меня вторично
не вызывали. Все-таки за нами, по всей вероятности, шпионили, в  особенности
за вашим покорным слугой, хотя мой образ жизни и не давал никакого повода  к
подозрению; ввиду этого  я  полагал,  что  дело  ограничится  сделанным  мне
предостережением, и  начальник  полиции  не  станет  заботиться  ни  о  моей
квартире, ни о выдворении меня на родину.
     В течение следующей недели Жан должен был отлучиться на несколько  дней
в Берлин из-за своего пресловутого процесса. Он хотел покончить с ним во что
бы то ни стало, так как этого требовали обстоятельства.  Как  его  примут  в
Берлине? Не вернется ли он  обратно,  даже  не  добившись  назначения  срока
судебного решения?  Не  стараются  ли  там  выиграть  время?  Это  последнее
предположение было весьма возможно.
     По совету Ирмы, я, во время отсутствия господина Жана, взялся наблюдать
за поведением Франца фон Граверта. Впрочем, так как Марта выходила  из  дому
только раз, в церковь, то ей не пришлось встречаться с  лейтенантом.  Он  по
нескольку раз  в  день  показывался  около  дома  господина  де  Лоране,  то
прогуливаясь пешком и щеголевато поскрипывая сапогами, то гарцуя на  лошади,
- таком же великолепном животном, как и его хозяин. Но всегда в этих случаях
решетки и двери дома бывали заперты... Воображаю, как он бесился!  Благодаря
всему этому, надо было торопиться со свадьбой;  Жан  и  в  Берлин-то  поехал
отчасти по милости лейтенанта, решив, чтобы  там  ни  было,  назначить  день
свадьбы сейчас же по своему возвращению в Бельцинген.
     Жан уехал 18 июня и должен был вернуться только 21-го. Тем  временем  я
продолжал усердно работать. Госпожа Келлер на уроках заменяла своего сына  и
была  бесконечно  терпелива  со  мной.  Можно  себе  представить,  с   каким
нетерпением ожидали мы возвращения отсутствовавшего! События  принимали  все
более грозный характер, как читатель увидит из  дальнейших  подробностей,  о
которых  я  узнал  уже  впоследствии.  Я  передам  их  без   всяких   личных
комментариев, так как откровенно признаюсь, что в политике ровно  ничего  не
понимаю.
     Французские эмигранты с 1790 года нашли убежище в Кобленце. В 1791 году
король  Людовик  XVI,  приняв  конституцию,  объявил  об  этом   иностранным
державам, причем Англия, Австрия и  Пруссия  рассыпались  перед  Францией  в
дружественных  уверениях;  но  можно  ли  было  доверять  им!  Эмигранты  не
переставали способствовать возникновению войны.  Вопреки  приказанию  короля
вернуться во Францию они все-таки продолжали свои военные  приготовления,  и
несмотря  на  то,  что  законодательное  собрание  требовало  от  курфюрстов
Трирского, Майнцкого и других имперских  принцев  рассеять  стягивавшихся  к
границе эмигрантов, последние тем не менее оставались там, готовые вести  за
собой неприятеля. Тогда  на  востоке  сформированы  были  три  армии,  таким
образом, чтобы они все могли постоянно поддерживать между собой сношения.
     Граф де Рошамбо отправился во  Фландрию  командовать  Северной  армией,
Лафайет принял в Меце командование  Центральной  армией,  а  Люкнер  получил
Эльзасскую; все это вместе составляло около двухсот тысяч сабель  и  штыков.
Что же касается эмигрантов, им не было никакого  основания  отказываться  от
осуществления своих планов, покорившись  приказам  короля,  ввиду  того  что
Леопольд Австрийский собирался пойти им на помощь.
     Так обстояло дело в 1791 году, а в 1792 году произошло следующее.
     Во Франции якобинцы с  Робеспьером  во  главе  горячо  ратовали  против
войны. Их поддерживали кордельеры, боявшиеся учреждения  военной  диктатуры;
жирондисты же, напротив, при посредстве Луве и Бриссо требовали войны во что
бы то ни стало, имея в виду заставить короля разоблачить свои намерения.
     Тогда-то и появился на сцене Дюмурье, до этого времени командовавший  в
Вандее  и  Нормандии.  Его  призвали  послужить  стране  своим   военным   и
политическим гением.  Он  принял  предложение  и  тотчас  же  составил  план
кампании, одновременно наступательной и оборонительной.  С  ним  можно  было
быть уверенным, что дело передано в энергичные руки.
     Но пока Германия не  шевелилась,  войска  ее  не  угрожали  французской
границе, и она даже продолжала повторять, что война причинила  бы  громадный
ущерб интересам Европы.
     Пока все это происходило, Леопольд Австрийский умер. Что предпримет его
преемник? Будет ли он сторонником умеренности? Нет, в Вене издана была нота,
требовавшая восстановления монархии на основах королевской  декларации  1789
года.
     Вполне понятно, что Франция не могла подчиниться подобному  чрезмерному
требованию.  Впечатление,  произведенное  во  Франции   этой   нотой,   было
значительно.  Людовик  XVI  должен  был  предложить  Национальному  Собранию
объявить войну Франциску I, королю Венгрии и Богемии. Этот вопрос был  решен
утвердительно, и предположено было прежде всего нанести Франциску I  удар  в
его бельгийских владениях.
     Бирон не замедлил  захватить  Киеврен,  и  можно  было  надеяться,  что
никакое препятствие уже не остановит  французских  войск,  как  вдруг  перед
Монсом произошла паника, изменившая все  дело.  Солдаты,  крича  об  измене,
умертвили двух офицеров, Дильона и Бертуа.
     Узнав  об  этой  катастрофе,  Лафайет  счел  нужным   остановить   свое
поступательное движение по направлению к Живе.
     Все это происходило в конце апреля, еще до моего отъезда из  Шарлевиля.
Как видите, в этот момент Германия еще не воевала с Францией.
     Тринадцатого июня Дюмурье был назначен  военным  министром,  о  чем  мы
узнали в Бельцингене, до возвращения Жана из Берлина.
     Это известие было чрезвычайно важно; теперь можно было ждать перемены и
большей ясности в положении дел. Весьма вероятно было, что Пруссия,  до  сих
пор соблюдавшая строгий нейтралитет, нарушит его с минуты на минуту. Уже шли
толки о 80 тысячах человек, двигающихся к Кобленцу.
     В то же время в  Бельцингене  распространился  слух,  что  командование
старыми солдатами Фридриха Великого поручено будет герцогу  Брауншвейгскому,
генералу, пользовавшемуся в Германии некоторой известностью.
     Понятно, какое впечатление произвело подобное известие, хотя бы  еще  и
не подтвержденное; вдобавок через Бельцинген постоянно проходили войска.
     Я много бы дал, чтобы фон Граверты, отец и сын, ушли со своим полком  к
границе; по  крайней  мере  мы  избавились  бы  от  их  присутствия.  Но,  к
несчастью, полк этот не получал никакого  приказа  о  выступлении,  так  что
лейтенант продолжал разгуливать по улицам Бельцингена, преимущественно перед
запертым домом господина де Лоране.
     Что же касается меня, то мое положение заставляло призадуматься.
     Правда, я был в законном отпуске и притом в стране, еще не вступившей в
войну с Францией. Но разве мог я  забыть,  что  принадлежал  к  Королевскому
Пикардийскому полку и что товарищи мои стоят гарнизоном в  Шарлевиле,  почти
на самой границе?
     Разумеется, в случае столкновения с войсками Франциска Австрийского или
Фридриха-Вильгельма  Прусского  мой  полк  окажется  одним  из  первых   под
неприятельскими выстрелами, а меня там нет, чтобы отплатить врагу сторицею!
     Я начинал  серьезно  волноваться,  но  старался  не  выказывать  своего
беспокойства, не желая огорчать госпожу Келлер и сестру, а сам между тем  не
знал, на что решиться.
     При  таких  условиях  положение  француза  в  Германии  было,  конечно,
нелегким. Сестра моя прекрасно понимала это, хотя ни за что  не  согласилась
бы добровольно расстаться с госпожой Келлер. Но ведь могут же  принять  меры
против иностранцев? Или Калькрейт вдруг вздумает предложить нам  в  24  часа
выехать из Бельцингена?
     Мы очень волновались не только за себя, но и за  господина  де  Лоране,
положение которого внушало не меньше беспокойства. Если его обяжут  выехать,
то какое опасное путешествие предстоит ему с внучкой по воюющей стране!
     Молодые люди еще  не  обвенчаны,  и  Бог  весть,  где  и  когда  теперь
состоится свадьба. Успеют ли отпраздновать ее  в  Бельцингене?  Трудно  было
теперь что-либо предполагать.
     Тем временем через город, направляясь в  Магдебург,  проходили  войска:
пехота,  кавалерия,  преимущественно  уланы;  за  войсками  следовали  обозы
пороха, зарядов, сотни экипажей; раздавался несмолкаемый грохот барабанов  и
звуки труб. Время от времени войска по нескольку часов отдыхали  на  большой
площади, выпивая бесконечное количество шнапса и вишневой наливки,  так  как
уже стояла сильная жара.
     Вполне понятно, что мне любопытно было смотреть на все это,  хоть  я  и
рисковал возбудить неудовольствие Калькрейта  и  его  агентов.  В  свободные
часы, услышав сигналы или барабанный бой, я  непременно  выбегал  на  улицу.
Говорю "в свободные часы", так как ни за что на свете не  ушел  бы  с  урока
госпожи Келлер. Но в свободное время я  тихонько  проскальзывал  в  парадную
дверь и, придя на площадь, смотрел, невзирая на Калькрейта, запретившего мне
видеть что бы то ни было.
     Если все это движение интересовало меня как солдата, то как  француз  я
мог только сказать:  "Гм...  это  все  скверно  пахнет!  По-видимому,  скоро
начнутся враждебные действия".
     21 июня Жан вернулся из Берлина. Как и следовало  ожидать,  путешествие
его было напрасно; процесс все еще стоял на той же точке, и  даже  в  случае
окончания его невозможно было предвидеть результата. Это было ужасно.
     А относительно общего положения дел Жан из берлинских разговоров  вынес
убеждение, что Пруссия со дня на день объявит войну Франции.
  
  

  
     Все  следующие  дни  мы  с  господином  Жаном  были  настороже,  ожидая
новостей. Наверно, все разрешится не позже чем через неделю.  21,  22  и  23
июня еще проходили через Бельцинген войска, среди которых находился, как мне
говорили, генерал  граф  Кауниц  со  своим  штабом.  Вся  эта  масса  солдат
направлялась в Кобленц, где их ожидали эмигранты. Пруссия со своей союзницей
Австрией больше не скрывала, что идет против Франции.
     Мое положение в  Бельцингене  становилось  с  каждым  днем  тяжелее,  а
положение моей сестры и семьи господина де  Лоране  в  случае  войны  будет,
конечно, не лучше. Быть в Германии при таких условиях не  только  неприятно,
но даже опасно, и нужно быть готовым ко всяким случайностям.
     Я часто говорил об этом с сестрой,  напрасно  старавшейся  скрыть  свое
беспокойство. Мысль о разлуке с госпожой Келлер не давала ей покоя.  Неужели
она принуждена будет покинуть эту семью? Ей никогда в  голову  не  приходило
ничего подобного!  Оставить  любимых  ею  людей,  с  которыми  она,  как  ей
казалось, должна прожить всю жизнь, может быть, никогда больше не видеть их,
если так сложатся обстоятельства, - эта мысль огорчала ее до глубины души.
     - Я умру, - повторяла она, - да, Наталис, я умру, если это случится!
     - Я понимаю тебя, Ирма, - отвечал я,  -  положение  очень  трудное,  но
нужно сделать все, чтобы выпутаться из него.  Нельзя  ли  уговорить  госпожу
Келлер покинуть Бельцинген, ведь теперь ее  ничто  не  обязывает  оставаться
здесь? По-моему даже благоразумно было  бы  поступить  так,  пока  положение
вещей еще позволяет это.
     - Конечно, Наталис, это было бы  благоразумно,  но  госпожа  Келлер  не
согласится уехать без сына.
     - А почему бы господину Жану не ехать с  ней?  Что  привязывает  его  к
Пруссии? Он может устроить  их  потом!  Бесконечный  процесс?  Да  ведь  при
нынешних обстоятельствах решения его придется ждать месяцами!
     - Это весьма вероятно, Наталис.
     -  Кроме  того,  меня  главным  образом  беспокоит,  что  они  еще   не
поженились. Кто знает, какие могут возникнуть  препятствия!  Если  французов
будут выселять отсюда, - что весьма возможно, - господин де Лоране с внучкой
должны будут выехать в двадцать четыре часа. Как тяжела  будет  для  молодых
людей такая разлука! Если же брак будет заключен, то господин Жан или увезет
жену во Францию, или же, в случае необходимости остаться в  Бельцингене,  он
по крайней мере останется здесь с нею.
     - Ты прав, Наталис.
     - На твоем месте, Ирма, я поговорил бы с госпожой  Келлер;  она  скажет
сыну, мы поторопимся со свадьбой и потом будем спокойно  ожидать  дальнейших
событий.
     - Да, - отвечала Ирма. - Действительно, надо  торопиться  со  свадьбой;
едва ли невеста будет препятствовать этому!
     - Ну разумеется нет! Иметь  такого  мужа,  как  господин  Жан,  подумай
только, какая это для нее защита! Ты только представь себе,  Ирма,  как  она
должна будет выехать из Бельцингена и  проехать  кишащую  войсками  Германию
вдвоем со своим старым дедушкой! Что бы с ними было? Нет, что ни  говори,  а
надо скорее кончать дело, не дожидаясь, пока это станет невозможным!
     -  А  этот  офицер,  -  спросила  меня  сестра,  -  ты  его  встречаешь
когда-нибудь?
     - Почти каждый день, Ирма. Это просто несчастье, что его полк все еще в
Бельцингене! Надо бы сделать так, чтобы о свадьбе Марты узнали только  после
ее отъезда!
     - Да, в самом деле, так лучше будет.
     - Я боюсь, что, узнав о свадьбе, этот Франц выкинет какую-нибудь штуку!
Господин Жан, конечно, сумеет  поставить  его  на  место  и  тогда...  Одним
словом, я беспокоюсь!
     - И я тоже, Наталис! Надо как можно  скорее  обвенчать  их,  но  прежде
придется выполнить кое-какие формальности,  и  я  боюсь,  что  в  это  время
объявят войну.
     - Так поговори с госпожой Келлер.
     - Непременно, сегодня же!
     - Да, нужно спешить! Как бы и теперь уже не было поздно!
     Действительно, за эти дни произошло одно событие,  вследствие  которого
Пруссия и Австрия, вероятно, ускорят наступление. Это  было  совершенное  20
июня в Париже покушение, слух о котором намеренно  распространялся  агентами
обеих союзных держав.
     Двадцатого  июня   был   осажден   Тюильрийский   дворец.   Чернь   под
предводительством Сантера, продефилировав перед  законодательным  собранием,
бросилась на дворец. Разрубаемые топором двери, выломанные железные решетки,
пушки, поставленные на  уровне  первого  этажа,  -  все  указывало  на  силу
начинавшегося восстания. Спокойствие, хладнокровие и храбрость короля спасли
его самого, его жену, сестру и двоих детей. Но какою ценой оплачено было это
спасение? Король должен был надеть на голову красный колпак.
     Разумеется,   среди   сторонников   двора,   так   же   как   и   среди
конституционалистов, это нападение на дворец названо было преступлением;  но
король все-таки еще оставался королем, имеющим право на  кое-какие  почести.
Долго ли это продлится? Самые легковерные люди не дали бы ему и двух месяцев
царствования после всех полученных им угроз и оскорблений. И  как  известно,
они не ошиблись бы, так как шесть недель спустя, 10-го августа, Людовик  XVI
был изгнан из Тюильри, и, низложенный, заключен в Тампль, откуда должен  был
выйти только, чтобы сложить голову на площади Революции.
     Если велико было впечатление этого покушения в Париже, во всей Франции,
то невозможно представить себе, как сильно было оно за границей. В  Кобленце
раздались вопли отчаяния, ненависти, мести, и немудрено, что отзвук их дошел
до маленького уголка Пруссии, в котором мы  сидели.  Если  эмигранты  начнут
наступать,  да  к  ним  еще  присоединятся  Имперские  войска  (как  их  уже
называли), то начнется ужасная война.
     В Париже все это знали, и были  приняты  энергичные  меры,  чтобы  быть
готовыми ко всему. Быстро образовалась  организация  федералистов.  Так  как
патриоты считали короля и  королеву  ответственными  за  угрожавшее  Франции
нашествие, комиссия собрания  решила,  что  вся  нация  вооружится  и  будет
действовать самостоятельно, без вмешательства властей.
     А  что  нужно  было   для   этого?   Нужно   было   только   объявление
законодательного собрания о том, что "отечество в опасности!"
     Все это мы узнали  через  несколько  дней  после  возвращения  Жана,  и
новость сильно взволновала нас.
     Известие распространилось по городу 23-го утром. Во всякое время  можно
было ожидать сообщения о  том,  что  Пруссия  ответила  Франции  объявлением
войны.  Через  город  с  быстротою  молнии  приносились  эстафеты,  курьеры,
передавались распоряжения из одной  части  армии  в  другую.  Говорили,  что
сардинцы тоже  должны  присоединиться  к  Имперским  войскам,  что  они  уже
выступили и угрожают границе. К несчастью, это была истинная правда.
     Все это повергло семейства Келлер и де Лоране в величайшую  тревогу,  а
мое положение становилось все труднее и труднее.
     Все чувствовали это, и, если я молчал, то исключительно оттого, что  не
хотел усугублять всеобщего беспокойства.
     Словом, времени терять было нечего, и так как свадьба была  решена,  то
следовало отпраздновать ее без замедления, о чем в тот же день и условились.
     По общему соглашению выбрано было 29-е число. До этого дня  можно  было
успеть выполнить все формальности, которые в те времена были крайне  просты.
Обряд должен был совершиться в церкви, в присутствии обязательных свидетелей
из числа лиц, имеющих сношения с семействами Келлер и де  Лоране.  Я  выбран
был одним из свидетелей. Какая честь для старшего вахмистра!
     Положено было действовать как можно осторожнее и никому не  говорить  о
предстоящем событии, кроме свидетелей, присутствие которых необходимо. В эти
тревожные дни надо было стараться не привлекать к себе  внимание.  Калькрейт
сейчас бы сунул нос в это дело. Кроме того, лейтенант Франц мог  с  отчаяния
выкинуть какую-нибудь штуку и тем вызвать осложнения, которых нужно было  во
что бы то ни стало избежать.
     Что касается приготовлений к свадьбе, то они  займут  немного  времени.
Все будет очень просто, без  всяких  празднеств,  которые  в  другое  время,
конечно, устроили бы с большим удовольствием. Теперь же будет  только  обряд
венчания и больше ничего.
     Торопиться, торопиться! Не время было действовать  согласно  поговорке:
"поспешишь - людей насмешишь".
     Но несмотря на все принятые  меры,  тайна  наша,  оказывается,  выплыла
наружу.  Конечно,  соседи,  -  ох,  эти  провинциальные  соседи!  -   весьма
интересовались происходившим в обоих домах. Разумеется, и мы, и  господа  де
Лоране иногда посещали  друг  друга  в  необычное  время,  чем  и  возбудили
любопытство окружающих. Калькрейт также не упускал нас из виду, без сомнения
приказав своим агентам зорко следить за нами.  Может  быть,  нам  не  так-то
легко будет привести в исполнение наш план.
     Но хуже всего было то, что слух  о  свадьбе  дошел  до  лейтенанта  фон
Граверта. Ирма сама случайно слышала, как товарищи лейтенанта  разговаривали
об этом.
     Оказывается, лейтенант, узнав новость, в сильном припадке гнева  заявил
товарищам о своем намерении употребить все средства, чтобы помешать браку.
     Я надеялся, что Жан ничего не узнает, но, к несчастью, слова  эти  были
ему переданы. Он, говоря со мной об этом, едва сдерживал негодование, и  мне
стоило большого труда успокоить его. Жан  хотел  идти  к  лейтенанту  Францу
лично требовать объяснений, хотя сомнительно было, чтобы  офицер  согласился
иметь дело с простым буржуа.
     Наконец мне удалось успокоить его, дав понять, что такой поступок может
все испортить.
     Жан согласился со мной, обещав больше не  обращать  внимания  на  слова
лейтенанта, каковы бы они ни были, и занялся исключительно приготовлениями к
свадьбе.
     День 25 июня прошел спокойно. Оставалось всего  четыре  дня.  Я  считал
часы и минуты, оставшиеся до свадьбы. Только бы повенчать их скорее,  а  там
уж можно приняться и за окончательное решение другого важного  вопроса  -  о
нашем выезде из Бельцингена.
     Но над нами между тем собиралась гроза, и гром ударил вечером  того  же
дня, то есть 25-го числа. В 9 часов вечера пришло страшное известие...
  
  

  
     Пруссия объявила Франции войну. Это был первый резкий удар, за  которым
должны были следовать другие, еще более резкие. Но не будем забегать  вперед
и подчинимся воле Провидения, как говорит наш кюре с высоты своей кафедры.
     Итак,  война  с  Францией  объявлена,  а   я,   француз,   нахожусь   в
неприятельской стране! Пруссаки могли и не знать, что я солдат, но мне  было
лично очень тяжело. Долг предписывал мне явно или тайно покинуть  Бельцинген
и как можно скорее занять свое место в рядах полка. Теперь уже не могло быть
и  речи  об  отпуске,  до  окончания  которого  оставалось   шесть   недель.
Королевский Пикардийский полк стоял в Шарлевиле, всего в нескольких  лье  от
французской границы. Он, конечно, примет участие в первых  боях.  Надо  быть
там.
     Но что будет  с  сестрой,  господином  де  Лоране  и  Мартой?  Ведь  их
национальность может вызвать очень  серьезные  осложнения.  Немцы  грубы  от
природы, и, когда  разгораются  их  страсти,  не  понимают  деликатности.  Я
содрогаюсь от ужаса при одной мысли о том, что  Ирма,  Марта  и  ее  дедушка
отправятся в путь через Верхнюю и  Нижнюю  Саксонию  в  то  время,  как  там
продвигаются прусские войска.
     Им оставалось  одно:  уехать  вместе  со  мной,  воспользовавшись  моим
возвращением во Францию, причем надо было отправляться  сейчас  же  и  самым
кратчайшим  путем.  На  мою  преданность,  разумеется,  они   могли   вполне
положиться. Если даже Жан с матерью присоединятся к нам, то, мне кажется, мы
все-таки будем в состоянии пробраться.
     Но согласятся ли на это Келлеры? Мне казалось  это  так  просто:  разве
госпожа Келлер не француженка? И Жан ведь  тоже  наполовину  француз  и  мог
ожидать только хорошего приема по ту сторону Рейна, в особенности когда  его
там узнают. Итак, по-моему, колебаться было нечего. Было 26-е число. Свадьба
состоится 29 июня; тогда незачем будет дольше оставаться в Пруссии, и мы  на
другой день после свадьбы можем  покинуть  Бельцинген.  Правда,  нужно  было
ждать еще три дня, для которых мне надо запастись терпением. Ах, почему  Жан
и Марта еще не поженились!
     Да, конечно! Но этот брак, которого мы так  желали,  о  котором  я  так
мечтал... этот брак немца с француженкой, был ли он возможен  теперь,  когда
между обоими государствами объявлена война?..
     Правду сказать, я боялся задавать себе этот вопрос,  важность  которого
сознавали  все,  но  в  данную  минуту  избегали  говорить  о  нем.  Все  мы
чувствовали на сердце  давящую  тяжесть.  Что-то  будет?..  Нельзя  было  ни
предвидеть, ни предотвратить событий!
     26 и 27 июня ничего нового не случилось. Войска  продолжали  проходить.
Полиция, казалось, усилила наблюдение за домом госпожи Келлер. Несколько раз
я повстречался с агентом Калькрейта, бросавшим на меня взгляды,  за  которые
непременно получил бы пощечину, если бы я не боялся  этим  повредить  нашему
делу. Это наблюдение, - главным образом за моей особой - тревожило  меня;  я
был как на иголках, и вся семья Келлер разделяла мое беспокойство.
     Видно было, Что Марта часто плачет; а господин Жан, пытаясь скрыть свое
горе, страдает еще больше. Я наблюдал за ним.  Он  становился  все  мрачнее,
молчал в  нашем  присутствии  и  держался  в  стороне.  При  посещении  дома
господина де Лоране его как будто угнетала какая-то  мысль,  которую  он  не
решался высказать.
     28 июня вечером мы все сидели в гостиной господина де Лоране,  где  Жан
просил нас всех собраться, имея в  виду  сообщить  нам  что-то  не  терпящее
отлагательства.
     Пробовали говорить о том, о сем, но разговор не  клеился.  По-видимому,
над всеми тяготело томительное  чувство,  давившее  нас  со  дня  объявления
войны.
     В самом деле, это объявление проводило еще более резкую  границу  между
обеими национальностями. В глубине души мы все понимали это, но тяжелее всех
было Жану.
     Наступил канун свадьбы, но никто не говорил о ней. Тем не  менее,  если
не произойдет никаких перемен, Жан Келлер и Марта должны завтра  отправиться
в церковь, чтобы выйти оттуда мужем и женой. И обо всем этом ни слова!
     Марта встала, подошла к Жану, стоявшему в углу комнаты, и взволнованным
голосом спросила:
     - Что случилось?
     - Марта! - воскликнул Жан, - с отчаянием, проникшим мне прямо в сердце.
     - Говорите, Жан, говорите, - продолжала Марта, - как бы тяжело ни  было
слушать то, что вы скажете, - говорите.
     Жан поднял голову. Он чувствовал, что его уже поняли.
     Сто лет проживу, никогда не забуду подробностей этой сцены!
     Жан стоял перед невестой, держа ее руку в своей  и,  сделав  над  собой
усилие, проговорил:
     - Марта, пока между Германией и Францией не была объявлена война, я мог
мечтать сделаться вашим мужем. Теперь же мое  отечество  готово  вступить  в
борьбу с вашим, и отрывать вас от вашей родины, от вашей национальности... я
не смею... не имею права!.. Потом пришлось бы всю жизнь каяться в этом!.. Вы
понимаете меня... Я не могу...
     Как не понять! Бедный  Жан  не  находил  слов...  Но  его  и  без  слов
понимали!
     - Марта, - продолжал он, - нас будет  разделять  пролитая  кровь,  ваша
родная, французская кровь!..
     Госпожа Келлер выпрямилась в своем кресле и, опустив  глаза,  не  смела
взглянуть  на  сына.  Легкое  дрожание  губ,  судорожно  сжатые   пальцы-все
указывало, как сильно она страдала.
     Господин де Лоране опустил  голову  на  руки.  На  глазах  сестры  моей
блеснули слезы.
     - Мои соотечественники, - снова заговорил Жан, - идут  против  Франции,
против страны, которую я так люблю!.. И, кто знает, может быть, и  я  вскоре
должен буду присоединиться...
     Он не закончил. Его душили рыдания, сдерживаемые  нечеловеческой  силой
воли, так как мужчине плакать не годится.
     - Говорите, Жан, - сказала Марта, - говорите, пока я  еще  в  состоянии
вас слушать!
     - Марта, -  отвечал  он,  -  вы  знаете,  как  я  люблю  вас!..  Но  вы
француженка,  и  я  не   вправе   требовать,   чтобы   вы   изменили   своей
национальности, своему отечеству...
     - Жан, - промолвила Марта, - я тоже люблю вас! И что бы ни случилось  в
будущем, чувства мои не изменятся! Я вас люблю и всегда буду любить!
     - Марта, - воскликнул Жан, упав к ее ногам, -  дорогая  Марта!  Слышать
все это и не быть в состоянии сказать вам: "Да, завтра мы  идем  в  церковь!
Завтра вы будете моей женой, и ничто уже не может разлучить нас!"  Нет!  Это
невозможно!..
     - Жан, - обратился к нему господин де Лоране, - что кажется невозможным
теперь...
     - ...станет возможным впоследствии! - воскликнул Жан. - Да, господин де
Лоране! Эта отвратительная война кончится! Тогда  я  снова  вернусь  к  вам,
Марта, и могу с чистой совестью стать вашим мужем!.. Боже, как мне тяжело!..
     И несчастный, поднявшись с колен, шатался так, что едва стоял на ногах.
     Марта подошла к нему и голосом, исполненным нежности, произнесла:
     - Жан, мне остается вам сказать одно: когда бы мы  ни  встретились,  вы
найдете меня такой же, как сегодня.  Я  понимаю  чувство,  заставляющее  вас
поступать таким образом. Да, я вижу: между нами в данную минуту -  пропасть!
Но, клянусь Богом, если я и не буду вашей женой,  то  никогда  не  выйду  за
другого. Никогда!
     Госпожа Келлер в неудержимом порыве привлекла Марту в свои объятия.
     - Марта, - сказала она, - поступок моего  сына  делает  его  еще  более
достойным тебя! Да... потом... не в этой стране, где я не хочу оставаться, а
во Франции, мы увидимся! Ты воистину будешь моей дочерью,  и  если  сын  мой
немец, то ты заставишь его простить мне это!
     Госпожа Келлер произнесла эти слова с таким отчаянием в голосе, что Жан
бросился к ней, перебивая ее.
     - Мама, мама! - воскликнул он. - Разве я могу упрекать тебя!
     - Жан! - сказала Марта. - Ваша мать - моя мать!
     Госпожа Келлер соединила их в своем объятии.
     Обстоятельства мешали браку совершиться в глазах людей, но перед  Богом
он был заключен. Теперь нам оставалось только сделать последние распоряжения
и двинуться в путь.
     В тот же вечер решено было окончательно, что  мы  покидаем  Бельцинген,
Пруссию и эту Германию, где после объявления войны положение французов будет
невыносимо. Процесс уже не мог задерживать семью Келлер, да,  впрочем,  было
очевидно, что разрешение  его  затянется  до  бесконечности,  а  ждать  было
нельзя.
     Вот что еще решили: господин де Лоране, Марта, сестра и  я  возвратимся
на родину, а госпоже Келлер с сыном неудобно было бы во Франции до окончания
этой ужасной войны, так как в случае нашествия  союзных  войск  мать  и  сын
могут встретиться там с пруссаками, ввиду чего они решила искать  убежища  в
Нидерландах и там ожидать исхода событий. Но,  само  собой  разумеется,  что
выехать мы должны были все вместе и расстаться только на границе Франции...
     Порешив все это и оставив несколько дней на необходимые  приготовления,
мы назначали отъезд на 2 июля.
  
  

  
     С этой минуты обе семьи почувствовали некоторое облегчение.
     Жан и Марта  находились  в  положении  молодых  супругов,  принужденных
временно расстаться. Самую опасную часть путешествия, то есть переезд  через
Германию, переполненную войсками, они совершат вместе, а  затем  расстанутся
до окончания войны. Тогда никто еще не предвидел, что война эта была началом
долгой борьбы со всей Европой, борьбы, которую потом  в  течение  нескольких
лет со славою продолжала Империя и которая должна  была  окончиться  победою
соединившихся против Франции держав!
     Что  касается  меня,  то   я   наконец   получил   возможность   вскоре
присоединиться к своему полку и  надеялся  поспеть  вовремя,  чтобы  старший
вахмистр На-талис Дельпьер был на  своем  месте  при  сражении  с  солдатами
Пруссии и Австрии.
     Приготовления к отъезду должны были, насколько возможно,  производиться
втайне. Очень важно было не привлекать на себя внимания, особенно со стороны
полицейских агентов, и покинуть Бельцинген так, чтобы никто не знал об этом.
     Я полагал, что уже никакие  препятствия  не  могут  задержать  нас,  но
ошибся.
     Как уже было сказано, несмотря на все предосторожности, слух о  свадьбе
господина Келлера и Марты распространился по городу; но о том,  что  свадьба
эта теперь отложена на неопределенное время, никому еще не было известно.
     Стало быть, лейтенант Франц мог думать, что свадьба вскоре состоится, и
нам следовало опасаться, как бы он не привел в исполнение своих угроз.
     В сущности, у Франца фон Граверта было только одно  средство  задержать
венчание или помешать ему, а именно: вызвав Жана на дуэль, ранить или  убить
его.
     Но так ли сильна  была  его  ненависть,  чтобы  заставить,  забыв  свое
положение и знатность рода, унизиться до дуэли с каким-то Жаном Келлером?
     Об этом последнем пусть читатель не беспокоится: если дело  зайдет  так
далеко, Жан сумеет как следует ответить лейтенанту; но при тех  условиях,  в
которых мы находились,  готовясь  покинуть  прусскую  территорию,  следовало
очень опасаться последствий дуэли. Я  не  переставал  волноваться  по  этому
поводу. Мне передавали о лейтенанте, что он вне себя от гнева,  и  я  боялся
как бы он не употребил какого-нибудь насилия.
     Какое несчастье, что  его  полк  еще  не  получил  приказания  покинуть
Бельцинген! Тогда полковник с сыном  были  бы  уже  далеко,  где-нибудь  под
Кобленцем или Магдебургом; а мы с сестрой вздохнули бы свободнее; Ирма  ведь
волновалась не меньше моего. Десять  раз  в  день  проходил  я  мимо  казарм
посмотреть, нет ли каких-нибудь приготовлений к уходу полка из  Бельцингена,
и, разумеется, заметил  бы  малейшее  движение;  но  до  сих  пор  ничто  не
предвещало исполнения нашего всеобщего желания.
     Так прошло 29 и 30 июня. Я с облегчением думал о том, что нам  остается
пробыть только сутки по эту сторону границы.
     Как я уже говорил, мы  должны  были  совершить  путешествие  вместе  до
границы, но во избежание подозрений решили выехать из Бельцингена  в  разное
время: сперва господин де Лоране, Ирма, Марта  и  я,  а  затем  уже  госпожа
Келлер с сыном, которые должны были присоединиться к нам за несколько лье от
Бельцингена. За пределами прусских провинций нам уже не  так  страшны  будут
Калькрейт и его агенты.
     В течение 30 июня лейтенант неоднократно  проходил  мимо  дома  госпожи
Келлер и даже раз остановился перед входом, как будто хотел войти для личных
переговоров. Незаметно для него я наблюдал за  ним  из-за  опущенной  шторы.
зубы его были стиснуты, пальцы сжимались в кулаки,  вообще  по  всему  видно
было, что он сильно раздражен, и я бы ничуть не удивился, если бы он, открыв
дверь, спросил господина Жана Келлера.  К  счастью,  комната  Жана  выходила
окнами в противоположную сторону и он не мог видеть лейтенанта.
     Но то, чего озлобленный Франц не решился сделать сам, сделали  за  него
другие.
     Около четырех часов пополудни явился солдат и  спросил  господина  Жана
Келлера.
     Этот последний взял из рук солдата принесенное им письмо. Мы были  дома
одни.
     Каково же было негодование господина Келлера, когда он прочел письмо!
     Оно было написано крайне дерзко не только по отношению к Жану, но также
и господину де Лоране. Да! Офицер фон Граверт не поколебался оскорбить  даже
старика! В то же время он выражал  сомнение  в  храбрости  Жана  Келлера,  -
полуфранцуз, дескать, наверно, и храбр только наполовину!
     Если его соперник не трус,  писал  он  дальше,  то  пусть  докажет  это
сегодня вечером, когда к нему явятся двое товарищей лейтенанта.
     Для меня было несомненно, что лейтенанту Францу  известно  о  намерении
господина де Лоране и Жана  Келлера  покинуть  Бельцинген,  и  он  жертвовал
самолюбием ради того, чтобы помешать этому отъезду.
     Оскорбление, нанесенное не только лично ему,  но  и  семье  де  Лоране,
совершенно вывело Жана из себя, так что  я  отчаивался  хоть  сколько-нибудь
успокоить его.
     - Наталис, - сказал он мне дрожавшим от негодования  голосом,  -  я  не
уеду, не наказав этого грубияна. Я не уеду с таким пятном  на  совести!  Это
низко оскорблять меня в том, что для меня всего дороже! Я покажу ему,  этому
офицеру, что полуфранцуз (как он меня называет) не отступит перед немцем!
     Я пробовал успокоить Жана, доказывая ему, какие могут быть  последствия
его встречи с лейтенантом. Если Жан его ранит, можно ожидать мести и больших
неприятностей; а если лейтенант ранит Жана, то как же мы уедем?
     Но Жан ничего не хотел слушать. В сущности, я  прекрасно  понимал  его.
Письмо лейтенанта переходило всякие границы. Нет, таких вещей не пишут!  Ах,
если бы я мог взять это дело в свои руки, вот было бы счастье! Встретиться с
этим негодяем, вызвать его, драться с ним каким угодно оружием,  драться  до
тех пор, пока один из нас не упадет на землю! И если упадет он, то я, право,
плакать не буду!
     Так как Жан был предупрежден  о  посещении  товарищей  лейтенанта,  то,
разумеется, должен был ожидать их.
     Оба офицера явились около восьми часов вечера.
     К счастью, госпожа Келлер была в  это  время  у  господина  де  Лоране;
говорю "к счастью", так как лучше ей было не знать ничего о дуэли.
     Сестра Ирма вышла из дому расплатиться с  лавочниками,  так  что  мы  с
Жаном были одни.
     Два  офицера,  лейтенанты,  вошли  в   комнату   со   свойственной   им
развязностью, нимало  нас  не  удивившей.  Они  хотели  доказать,  что  если
благородный дворянин соглашается драться с простым  коммерсантом...  Но  Жан
сразу осадил их, коротко объявив, что он "к  услугам  господина  Франца  фон
Граверта" и потому совершенно излишне  прибавлять  еще  оскорбления  к  тем,
которые были в письме.
     После такого ответа офицеры принуждены были несколько посбавить спеси.
     Один из них заметил, что необходимо сейчас же установить условия дуэли,
так как время не терпит.
     Жан отвечал, что заранее согласен на все условия, но только  просит  не
мешать в это дело никаких посторонних имен, и  выразил  желание,  чтобы  все
произошло возможно более тайно.
     Против этого офицеры не возражали. Да им и нечего было  возражать,  так
как, в конце концов,  ведь  Жан  предоставлял  им  полную  свободу  действия
относительно условий дуэли.
     Было 30 июня. Поединок назначен на следующий день, в 9  часов  утра,  в
лесочке на левой стороне дороги из Бельцингена в Магдебург. Вопрос  о  месте
поединка был также решен без затруднений.
     Противники должны были сражаться на саблях и  прекратить  дуэль  только
тогда, когда один из них не будет в состоянии драться.
     Это условие также было принято. На  все  эти  предложения  Жан  отвечал
только наклоном головы.
     Один из офицеров, снова принимая вызывающий тон, выразил  надежду,  что
господин Жан Келлер будет на месте ровно в 9 часов...
     На что Жан Келлер отвечал:
     - Если господин Франц фон Граверт будет так же аккуратен как  я,  то  в
четверть десятого все может быть окончено.
     После этого ответа офицеры встали и,  довольно  развязно  поклонившись,
вышли из дома.
     - Вы знаете сабельные приемы? - спросил я Жана.
     - Да, Наталис. Теперь займемся моими секундантами. Вы будете  одним  из
них?
     - Я к вашим услугам и горжусь  этой  честью.  А  что  касается  второго
секунданта, то ведь найдется же у вас в Бельцингене  какой-нибудь  приятель,
который не откажет вам в такой просьбе?
     -  Я  предпочитаю  обратиться  к  господину  де  Лоране;  он,  наверно,
согласится.
     - Разумеется, согласится!
     - Но только необходимо, чтобы моя мать, Марта и Ирма ничего об этом  не
знали. Совершенно лишнее тревожить их, когда они и без того так озабочены.
     - Ваша мать и Ирма сейчас вернутся, но так как они до утра не выйдут из
дому, то и не смогут узнать...
     - Я на это и надеюсь, Наталис. Но нам нельзя  терять  времени.  Идем  к
господину де Лоране.
     - Идемте, господин Жан. Вы не могли вручить охрану  вашей  чести  более
достойному человеку.
     Госпожа Келлер и Ирма в сопровождении Марты возвратились домой как  раз
в ту минуту, как мы собирались выходить. Жан сказал матери, что нам придется
не менее часа  пробыть  в  городе  по  делу  о  заказе  лошадей  для  нашего
путешествия, и что если мы запоздаем, он просит ее проводить Марту домой.
     Ни  госпожа  Келлер,  ни  Ирма  ничего  не  подозревали,  но  Марта   с
беспокойством взглянула на господина Жана.
     Десять минут спустя мы были у господина  де  Лоране,  которого  застали
одного, так что можно было говорить совершенно свободно.
     Жан, сообщив ему, в чем дело, показал письмо лейтенанта  фон  Граверта,
читая которое господин де Лоране дрожал от негодования. Нет! Жан не  должен,
уехать не отплатив за подобное оскорбление, и вполне  может  рассчитывать  в
этом деле на него - старика!
     Господин де Лоране выразил желание пойти к госпоже Келлер за внучкой, и
мы вышли втроем.
     На улице нам повстречался  агент  Калькрейта,  который  как-то  странно
взглянул на меня. А так как он шел от  дома  Келлеров,  то  у  меня  явилось
предчувствие, что этот плут выкинул какую-нибудь скверную штуку.
     Госпожа Келлер, Марта и сестра моя были внизу, в маленькой  гостиной  и
казались взволнованными. Неужели им что-нибудь известно?
     - Жан, - сказала госпожа Келлер, - агент Калькрейта принес тебе письмо!
     На конверте была печать военного ведомства.
     В письме было следующее:
     "Все молодые люди прусского происхождения не старше двадцати  пяти  лет
призываются на действительную службу. Жан Келлер зачислен в  Лейбский  полк,
стоящий гарнизоном в Бельцингене, и должен явиться в полк завтра, 1 июля, до
одиннадцати часов утра".
  
  

  
     Какой  удар!  Указ  прусского   правительства   о   всеобщей   воинской
повинности! Жан  Келлер,  не  достигший  еще  двадцатипятилетнего  возраста,
должен идти против Франции заодно с ее врагами, и нет  возможности  избежать
этого!
     Да  и  может  ли  он  изменить  своему  долгу?  Разве  он  не  пруссак?
Дезертировать? Нет, это невозможно. И  в  довершение  всего  он  еще  должен
служить в полку, которым командует полковник фон  Граверт,  отец  лейтенанта
Франца, его соперник, а теперь и начальник!
     Могло ли большее несчастье обрушиться на  семью  Келлер  и  близких  ей
людей?
     Как хорошо, право, что еще не было свадьбы! Ведь на другой  день  после
венчания Жан должен был бы вместе с  полком  идти  против  соотечественников
своей жены!
     Огорченные и подавленные горем, все мы сидели молча. По щекам  Марты  и
Ирмы катились слезы. Госпожа Келлер не могла плакать и была неподвижна,  как
мертвец. Жан сидел, скрестив руки, с видом человека, закаляющего себя против
ударов судьбы. Я был вне себя. Неужели люди, делающие нам столько зла,  рано
или поздно не ответят за это?
     Жан заговорил.
     - Друзья мои, - сказал он, - не меняйте ваших планов!  Вы  должны  были
завтра ехать во Францию, - и поезжайте. Не оставайтесь больше  ни  минуты  в
этой стране. Я с  матерью  предполагал  удалиться  в  какой-нибудь  укромный
уголок за пределами Германии...  Теперь  это  уже  невозможно.  Наталис,  вы
увезете с собой сестру...
     - Жан, я останусь в Бельцингене!.. - воскликнула  Ирма.  -  Я  не  могу
оставить вашу мать!
     - Но этого нельзя...
     - Мы тоже останемся! - заявила Марта.
     - Нет!  -  произнесла  госпожа  Келлер,  вставая.  -  Уезжайте  все.  Я
останусь, я должна остаться. Мне нечего  бояться  пруссаков!..  Разве  я  не
немка?..
     И она направилась к двери, точно присутствие ее должно было  оскорблять
нас.
     - Мама! - вскричал, бросаясь к ней, Жан.
     - Что ты хочешь, сын мой!
     - Я хочу... - отвечал Жан, - я хочу, чтобы  ты  была  с  ними  в  твоей
родной Франции. Я - солдат, и мой полк может быть со дня на день переведен в
другое место. Ты же останешься здесь совершенно одна, а я не хочу этого...
     - Я останусь, сын мой!.. Останусь... раз  ты  не  можешь  сопутствовать
мне.
     - А когда я покину Бельцинген?.. - продолжал Жан, схватив ее за руку.
     - Я последую за тобой, Жан.
     Это было сказано так решительно, что Жан ничего не  ответил.  Не  время
было теперь с ней спорить; он лучше завтра поговорит с матерью и постарается
внушить ей более правильный взгляд на дело. Не может  женщина  следовать  за
армией. Это слишком опасно. Но, повторяю, в данную минуту спорить с ней было
нельзя: потом она опомнится, передумает.
     Мы разошлись, глубоко взволнованные.
     Госпожа Келлер  даже  не  поцеловала  Марту,  которую  час  тому  назад
называла своей дочерью.
     Вернувшись в свою комнату, я  не  ложился.  Мог  ли  я  спать?  Я  даже
перестал думать о  нашем  отъезде,  а  ведь  он  тем  не  менее  должен  был
состояться в назначенный срок. Я думал только о Жане, зачисленном в Лейбский
полк,  может  быть,  даже  под  командование  лейтенанта  Франца!   В   моем
воображении рисовались возмутительные картины грубого произвола  со  стороны
этого офицера. Как-то перенесет их Жан? А придется-таки переносить. Ведь  он
солдат, не смеет слова молвить, движения  сделать  не  смеет.  Его  придавит
своею тяжестью беспощадная прусская дисциплина!.. Это ужасно!
     Солдат? Нет, он еще не солдат, рассуждал  я  сам  с  собой.  Он  только
завтра станет солдатом, заняв свое место в рядах полка. А до тех пор он  еще
сам себе хозяин!
     Рассуждая таким образом, я дошел до невероятных мыслей! Ах, эти  мысли,
- они заполнили всю мою голову!
     Да, повторял я себе, завтра, в 11 часов, он будет солдатом,  а  Пока  -
имеет полное право драться с этим Францем!.. И  убьет  его!  Да,  непременно
нужно убить его, чтобы  впоследствии  лейтенант  не  мстил  ему  при  всяком
удобном случае.
     Какую ночь я провел! И недругу не пожелаю подобной ночи!
     Около 3 часов я, не раздеваясь, бросился на кровать, а в 5 уже встал  и
тихо подошел к двери Жана.
     Он тоже не спал. Затаив дыхание я прислушался.
     Мне показалось, что  он  пишет.  Вероятно,  последние  распоряжения  на
случай смерти, подумал я. Иногда он делал несколько шагов по комнате,  потом
опять садился, и снова скрипело перо.
     В доме все было тихо.
     Не желая тревожить Жана, я вернулся к себе и в 6 часов вышел на улицу.
     Приказ  военного  ведомства  уже  был  известен  всем,  и  впечатление,
произведенное им, было необыкновенно сильным. Эта мера касалась  почти  всех
молодых людей в Бельцигене, и, должен сказать,  судя  по  моим  наблюдениям,
принята была со всеобщим неудовольствием. Конечно, было тяжело;  ведь  никто
этого не ожидал, никто не был приготовлен,  а  между  тем  надо  было  через
несколько часов отправляться воевать с ружьем на плече и ранцем за спиной.
     Я ходил взад и вперед около дома, условлено было, что мы с  Жаном  в  8
часов зайдем за господином де Лоране и затем  с  ним  вместе  отправимся  на
место поединка. Если бы господин де Лоране  зашел  за  нами,  это  могло  бы
возбудить подозрение.
     Я подождал до половины восьмого. Жан еще  не  выходил.  Госпожа  Келлер
также еще не спускалась в гостиную.
     В эту минуту ко мне подошла Ирма.
     - Что делает господин Жан? - спросил я.
     - Я не видела его, - отвечала она. - Он, должно  быть,  еще  не  вышел.
Может быть, ты бы взглянул...
     - Нет, Ирма, не стоит. Я слышал, что он ходит по комнате!
     И мы заговорили, не о дуэли (сестра, моя не должна была знать  о  ней),
но о серьезном осложнении в судьбе Жана, вызванном его зачислением  в  полк.
Ирма была в ужасе, и сердце ее разрывалось при мысли о  разлуке  с  госпожой
Келлер.
     Наверху послышался легкий шум. Сестра пошла туда и  сообщила  мне,  что
Жан говорит с матерью.
     Я решил, что он, вероятно, по обыкновению, пошел поздороваться  с  ней,
думая, может быть, сегодня поцеловать ее в последний раз.
     Около 8 часов кто-то стал спускаться по лестнице, и на пороге показался
Жан.
     Ирма только что ушла.
     Жан подошел ко мне и протянул руку.
     - Господин Жан, - сказал я, - уже восемь часов, нам пора идти...
     В ответ на это он только кивнул, как  будто  ему  слишком  тяжело  было
говорить.
     Пора было идти за господином де Лоране.
     Пройдя по улице шагов триста, мы  повстречались  с  солдатом  Лейбского
полка, остановившимся перед Жаном.
     - Вы Жан Келлер? - спросил он.
     - Да.
     - Вам письмо.
     И он подал ему конверт.
     - Кто вас послал? - осведомился я.
     - Лейтенант фон Мелис.
     Это был один из секундантов лейтенанта Франца. Жан распечатал конверт и
прочел следующее:
     "Ввиду изменившихся обстоятельств поединок между поручиком Францем  фон
Гравертом и солдатом Жаном Келлером состояться не может.
     Лейтенант фон Мелис".
     Вся кровь  во  мне  вскипела!  Офицер  не  может  драться  с  солдатом,
прекрасно!  Но  Жан  Келлер  еще  не  солдат  и  до  11  часов  имеет  право
распоряжаться собой.
     Боже правый! Мне кажется, французский офицер не мог бы  так  поступить.
Он  непременно  вышел  бы  к  барьеру  и   дал   удовлетворение   смертельно
оскорбленному им человеку.
     Но довольно об этом, а то я, пожалуй,  хвачу  через  край.  И  наговорю
лишнего. Собственно говоря, была ли эта дуэль возможна?
     Жан, разорвав письмо, с  презрением  бросил  его  на  землю,  произнеся
только одно слово: "негодяй"; после чего сделал мне знак следовать за ним, и
мы медленно направились к дому.
     Гнев душил меня до такой степени, что я должен был остаться на улице. Я
даже отошел от дома, сам  не  замечая,  куда  иду,  так  я  был  углублен  в
размышления об ожидающих нас в будущем  осложнениях.  Помню  только,  что  я
ходил к господину де Лоране сообщить об отмене дуэли.
     В это утро я, надо полагать, совершенно утратил понятие о времени,  так
как вернулся домой в 10 часов, а мне казалось,  что  я  только  что  покинул
Жана.
     Господин де Лоране с Мартой были у нас, и Жан прощался с ними.
     Эту сцену я пропущу, так как описать ее не в состоянии, и скажу только,
что госпожа Келлер держала себя очень стойко и энергично, не желая  подавать
сыну пример слабости.
     Жан со своей стороны в присутствии матери и невесты  достаточно  хорошо
владел собой.
     Перед разлукой он и Марта бросились в последний раз в  объятия  госпожи
Келлер, и дверь дома захлопнулась за Жаном.
     Он ушел!.. Ушел прусским солдатом!..
     Увидим ли мы его еще когда-нибудь?!
     Полк  его  получил  приказание  в  тот  же  вечер  двинуться  в  Борну,
деревушку, находящуюся недалеко от Бельцигена, почти на границе Потсдамского
уезда.
     Должен сказать, что, несмотря на все доводы господина де Лоране и  наши
горячие убеждения, госпожа Келлер настаивала на своем желании  следовать  за
сыном. Полк идет в Борну, и она поедет туда же, и сам Жан не мог  отговорить
ее.
     Наш  отъезд  должен   был   состояться   на   следующий   день.   Какой
душураздирающей сцены ожидал я при прощании Ирмы  с  госпожой  Келлер!  Ирма
хотела бы остаться и сопровождать свою госпожу хоть на  край  света...  а  я
чувствовал, что у меня не хватило бы духу увезти ее против воли. Но  госпожа
Келлер наотрез отказала взять ее с собой,  и  сестра  должна  была  поневоле
покориться.
     Около полудня, когда  все  уже  было  готово,  обстоятельства  внезапно
изменились.
     В пять часов Калькрейт собственной особой явился к господину де Лоране.
     Начальник полиции объяснил ему, что знает о предполагающемся отъезде  и
принужден запретить его выезд, по крайней мере в настоящую минуту,  так  как
необходимо было подождать,  какие  меры  примет  правительство  относительно
проживающих в данное время в Пруссии французов; а до тех пор он,  Калькрейт,
не имеет права выдать паспорт, без которого невозможно никакое путешествие.
     Что же касается Наталиса Дальпьера -  это  дело  совсем  другого  рода.
По-видимому, кто-то донес на меня, что я  шпион,  и  обрадованный  Калькрейт
собирался поступить со мной  как  с  таковым.  Может  быть,  узнали,  что  я
принадлежу к Королевскому Пикардийскому полку? Для успеха  Имперских  войск,
конечно, важно было, чтобы во французской армии было хотя бы одним  солдатом
меньше! В военное время ведь  нужно  стараться  всеми  средствами  уменьшать
численность неприятеля.
     В тот же день я, несмотря  на  мольбы  сестры  и  госпожи  Келлер,  был
арестован, затем препровожден по этапу до Потсдама и заключен в крепость.
     Можно себе представить, какой гнев  обуял  меня,  оторванного  от  всех
дорогих моему сердцу людей! Не иметь возможности бежать и занять свое  место
в рядах полка, когда раздадутся первые выстрелы. Как это ужасно!
     Но к чему распространяться об этом! Скажу только,  что  меня,  даже  не
допрашивая, посадили в одиночную камеру, где я не мог иметь сношений  с  кем
бы то ни было и целых шесть недель не  имел  известий  извне.  Подробное  же
описание моего заключения завело бы меня слишком далеко. Пусть мои друзья  в
Граттепанше подождут, пока я сам расскажу им все подробно, а  теперь  узнают
только, что часы для меня тянулись медленно, как майский дым! Тем  не  менее
я, по-видимому, должен был радоваться, что избежал суда, так как, по  словам
Калькрейта, "дело мое было слишком ясно".  Но  благодаря  этому  я  рисковал
оставаться узником до конца кампании.
     К счастью, этого  не  случилось.  Через  полтора  месяца,  15  августа,
комендант крепости освободил меня, и я был препровожден в Бельцинген, причем
мне даже не потрудились сообщить, чему я обязан своим освобождением.
     Нечего и говорить о моем счастье вновь увидеть госпожу Келлер, сестру и
семью де  Лоране,  которые  не  могли  покинуть  Бельцинген.  Так  как  полк
господина Жана еще не ушел дальше Борны, госпожа Келлер все еще оставалась в
Бельцингене. Жан, конечно, писал, когда мог, и, несмотря на  сдержанный  тон
его писем, в них сквозил весь ужас его положения.
     Хотя мне и дали свободу, но не дали права оставаться в Пруссии, на  что
я, разумеется, не жаловался.
     Согласно  постановлению  прусского  правительства,  решившего   изгнать
французов из пределов Пруссии, мы должны были в 24 часа покинуть Бельцинген,
а в 20 дней Германию!
     За две недели до  этого  извещения  появился  Брауншвейгский  манифест,
угрожавший Франции нашествием союзников.
  
  

  
     Времени терять было нечего. Нам надо было  сделать  около  150  лье  до
французской  границы  по  неприятельской  стране,  по  дорогам,  запруженным
кавалерией и пехотой, не  считая  всех  прихвостней,  тянувшихся  всегда  за
действующей армией. Хотя мы и обеспечили себя средствами  передвижения,  тем
не менее могло случиться, что мы будем лишены их и принуждены  идти  пешком.
Во всяком случае, надо было считаться с трудностями такого  продолжительного
переезда.  Нельзя  с  уверенностью  сказать,  что  часто  будут   попадаться
постоялые дворы, где можно поесть и отдохнуть; разумеется,  рассчитывать  на
это было немыслимо.  Я  был  хорошим  ходоком,  привык  к  лишениям,  долгим
переходам,  и  будь  я  один,  конечно,  справился  бы  великолепно;  но  от
семидесятилетнего господина де Лоране и двух женщин  нельзя  было  требовать
невозможного.
     Разумеется, я приложу все усилия, чтобы доставить их во Францию  целыми
и невредимыми, будучи уверен, что каждый из них по мере сил  поможет  мне  в
этом.
     Как я уже говорил, нам нельзя было терять времени, к тому же и полиция,
наверно, следит за нами. 24 часа на выезд из Бельцингена да 20  дней,  чтобы
добраться до французской границы, время вполне достаточное, если  нас  ничто
не задержит в пути. Паспорта, выданные нам Калькрейтом, действительны только
на этот срок, по истечении которого нас  могут  арестовать  и  задержать  до
окончания войны. В паспортах был обозначен маршрут, уклоняться  от  которого
мы не имели права; паспорта  эти  должны  были  быть  предъявляемы  во  всех
городах и селах, указанных в нашем маршруте.
     Кроме  того,  было  весьма  вероятно,   что   события   развернутся   с
необыкновенной быстротой. Может быть, на  границе  уже  теперь  обмениваются
пулями и картечью?
     На  манифест  герцога  Брауншвейгского  нация  устами  своих   выборных
ответила  так,  как  должна  была  ответить,  и  президент  Законодательного
Собрания обратился к Франции с воззванием:
     - Отечество в опасности!
     16 августа мы с самого раннего утра готовы были  к  отъезду.  Дела  все
были улажены.  При  доме  господина  де  Лоране  оставался  старый  швейцар,
служивший ему  уже  многие  годы,  и  на  преданность  которого  можно  было
положиться. Этот человек, наверно, приложит все  старания,  чтобы  заставить
уважать собственность своего хозяина.
     В доме госпожи Келлер, пока на него не найдется покупатель, будет  жить
горничная, уроженка Пруссии.
     Утром в день отъезда  мы  узнали,  что  Лейбский  полк  покинул  Борну,
направившись к Магдебургу.
     Господин де Лоране,  Марта,  сестра  и  я  пробовали  в  последний  раз
уговорить госпожу Келлер отправиться с нами.
     - Нет, друзья мои, не настаивайте! - отвечала она. - Я сегодня же поеду
в Магдебург. У меня предчувствие какого-то большого несчастья, и я хочу быть
там.
     Мы поняли, что все наши старания напрасны перед  непреклонным  решением
госпожи Келлер, и нам оставалось только  проститься  с  ней,  указав,  через
какие города и села предписано нам ехать.
     Вот каким образом должно было совершиться наше путешествие.
     У  господина  де  Лоране  была  старая  карета,  которой  он   уже   не
пользовался. Эту карету я нашел вполне подходящей для нашего переезда в  150
лье. В обыкновенное время путешествовать нетрудно, меняя лошадей на почтовых
станциях, но теперь надеяться на это  было  бы  очень  рискованно,  так  как
повсюду лошади отбирались для военных надобностей.
     Чтобы не остаться  в  один  прекрасный  день  без  лошадей,  мы  решили
поступить иначе. Господин де Лоране  просил  меня  подыскать,  не  стесняясь
ценой, пару хороших коней, и мне, как знатоку этого  дела,  удалось  отлично
выполнить поручение. Я нашел пару лошадей, может быть несколько тяжеловатых,
но зато здоровых и сильных; затем, сообразив, что нам придется обойтись  без
кучеров, я предложил заменить их своей  особой,  на  что,  конечно,  получил
разрешение.  Разумеется,  солдата  Королевского   Пикардийского   полка   не
приходится учить, как нужно править лошадьми!
     16 августа, в 8 часов утра, все  было  готово;  мне  оставалось  только
влезть на козлы. По части оружия у нас было два хороших пистолета для защиты
от разбойников, а из провизии-все необходимое на первое время.  Господин  де
Лоране и Марта должны были сидеть в глубине кареты, а Ирма спереди, напротив
молодой госпожи. Я, тепло одетый и  снабженный  вдобавок  толстым,  солидным
балахоном, был прекрасно защищен от дурной погоды.
     При последнем прощании с госпожой  Келлер  все  мы  с  грустью  думали:
увидимся ли с ней еще когда-нибудь?
     Погода была довольно хорошая, и  надо  было  полагать,  что  к  полудню
наступит сильная жара; вот почему я выбрал именно это время дня  для  отдыха
лошадей; отдых же был необходим, если мы хотели, чтобы они были в  состоянии
делать длинные пробеги.
     Наконец мы тронулись в путь, и я, свистом подгоняя лошадей, защелкал  в
воздухе кнутом.
     Первое время по выезде из Бельцингена нам не  особенно  мешали  войска,
шедшие в Кобленц.
     От Бельцингена до Борны насчитывают не более двух лье, и мы  через  час
приехали в это маленькое местечко.
     Здесь несколько недель стоял гарнизоном Лейбский полк, ушедший затем  в
Магдебург, куда поехала госпожа Келлер.
     Марта в сильном волнении проезжала по улицам  Борны.  Она  представляла
себе Жана идущим под командой лейтенанта Франца по дороге,  от  которой  наш
маршрут удалялся теперь в западном направлении.
     Я не останавливался в Борне, предполагая сделать это через  четыре  лье
на границе нынешнего Брандебурга; но в то время, согласно  прежнему  делению
Германии, местность эта называлась не Бранденбургом, а Верхней Саксонией.
     Был полдень, когда мы подъезжали к границе, где расположились  бивуаком
несколько кавалерийских отрядов. У дороги стоял одинокий кабак,  где  я  мог
покормить лошадей.
     Мы пробыли в этом месте целых три часа, так как, по-моему, благоразумие
требовало особенно беречь лошадей в первые дни путешествия, чтобы не слишком
утомить их с самого начала.
     В этом местечке надо было визировать наши паспорта, причем на нас,  как
на французов, брошено было немало косых взглядов. Ну да  не  все  ли  равно!
Наши бумаги были в порядке. Впрочем, приняв во внимание, что  нас  выдворяли
из Германии с  обязательством  покинуть  ее  пределы  в  известный  срок,  -
задерживать нас в пути было бы довольно странно.
     Мы намеревались переночевать в Цербсте. Вообще было решено ехать только
днем, если этому не  помешают  какие-нибудь  исключительные  обстоятельства.
Ехать в темноте по  большим  дорогам  представлялось  небезопасным.  Слишком
много  бездельников  шныряло  повсюду,  и  нужно  было  стараться   избегать
неприятных встреч.
     Прибавлю, что в этих  северных  местностях  в  августе  ночи  короткие.
Солнце встает около 3 часов утра и заходит не ранее 9 часов вечера, так  что
остановки будут продолжаться всего несколько часов, как раз столько времени,
сколько нужно для отдыха людям и лошадям. А если нужно  будет  поспешить,  -
что ж, поспешим, поднатужимся!
     От границы (куда мы прибыли в полдень) до Цербста - 7-8 лье, не  более;
следовательно, мы можем проехать это расстояние от 3 часов дня  до  8  часов
вечера.
     Тем  не  менее  ясно  было,  что  много  раз   придется   считаться   с
затруднениями и задержками.
     В этот день  среди  дороги  у  нас  вышло  препирательство  с  каким-то
длинным, сухощавым  субъектом,  который  орал,  как  лошадиный  барышник,  и
непременно хотел забрать наших коней, говоря, что они нужны государству!
     Вот подлец-то! Я думаю, он,  по  примеру  Людовика  XIV,  полагал,  что
Государство - это он сам, и преследовал исключительно личную выгоду.
     Но как бы там ни было, а ему пришлось спасовать перед нашими паспортами
и подписью начальника  полиции.  Тем  не  менее  мы  потеряли  целый  час  в
разговоре с этим плутом,  но  в  конце  концов  все-таки  тронулись  в  путь
довольно быстрым аллюром, чтобы наверстать потерянное время.
     Мы находились на  территории  теперешнего  герцогства  Ангальт.  Дороги
здесь были менее запружены, так как ядро прусской армии двигалось  севернее,
по направлению к Магдебургу.
     Без  затруднений  достигли  мы  Цербста,  маленького  местечка,   почти
лишенного всякого продовольствия; приехали мы сюда  около  9  часов  вечера.
Видно было, что тут проходили мародеры, не стесняющиеся жить на счет страны.
     Можно иметь очень скромные потребности  и  все-таки  желать  приличного
пристанища на ночь. Но среди запертых из предосторожности домов найти  такое
пристанище оказалось трудным, и я уже подумывал, не придется ли нам ночевать
в карете. Для нас это еще было бы ничего, но как же лошади? Нужен же им  был
корм и подстилка? Я главным образом заботился  о  них,  боясь,  чтоб  им  не
изменили силы.
     Я предложил остановиться дальше, например в Аккене в трех  с  половиной
лье к юго-западу от Цербста. Мы  могли  приехать  туда  еще  до  полуночи  и
выехать на другой день не ранее 10 часов утра, чтобы не отнимать  у  лошадей
положенного отдыха.
     Но господин де Лоране заметил мне, что нам придется переехать Эльбу  на
пароме, и лучше сделать это днем.
     Господин де Лоране не ошибался. Мы должны переправиться через Эльбу  до
приезда  в  Аккен,  и  действительно,  при   переправе   могли   встретиться
какие-нибудь затруднения или задержки.
     Должен упомянуть, что господин де Лоране  прекрасно  знал  Германию  от
Бельцингена до французской границы.
     При жизни сына он много лет во  всякое  время  года  проезжал  по  этой
дороге и отлично ориентировался с помощью карты, тогда как я  следовал  этим
путем всего второй раз. Стало быть, господин де Лоране был прекрасным гидом,
и благоразумие требовало довериться ему.
     Наконец, после усиленных поисков, с кошельком в руках, я нашел  конюшню
и корм для лошадей, а для нас пищу и кров. Тем лучше;  по  крайней  мере  мы
сэкономим наши дорожные припасы.
     Таким образом, ночь в захолустном Цербсте прошла лучше, чем можно  было
предполагать.
  
  

  
     Чтобы достигнуть Цербста, нам пришлось проехать по княжеству Ангальт  с
его тремя герцогствами. На следующий день  мы  должны  были  снова  пересечь
княжество с севера на юг,  чтобы  прибыть  в  маленький  саксонский  городок
Аккен,  расположенный  в  теперешнем  Магдебургском   уезде.   Затем,   взяв
направление на Бернсбург,  столицу  герцогства  того  же  имени,  нам  опять
придется проезжать Ангальт, откуда мы  через  Мерзебургский  уезд  должны  в
третий раз попасть в Саксонию. Вот что представляла в те времена  германская
конфедерация,  состоявшая  из  нескольких  сотен   маленьких   чересполосных
владений.
     Конечно, я говорю все это со слов господина де Лоране.  Он  развертывал
карту,  указывая  местоположение  главных   городов   и   направление   рек.
Разумеется, не в полку мог бы я научиться географии, да еще не умея читать.
     Бедные мои уроки, как быстро пришел им конец! И  как  раз  в  то  время
когда я уже начинал кое-что понимать! А мой славный профессор,  Жан,  теперь
несет за спиной солдатский ранец заодно  со  всей  коммерческой  и  школьной
молодежью Пруссии!
     Ну, не будем дольше останавливаться на этих грустных вещах и вернемся к
нашему путешествию.
     Начиная со вчерашнего вечера в теплом воздухе чувствовалось приближение
грозы, и между тучами сквозили клочки голубого неба,  едва  достаточные  для
того, чтобы выкроить пару жандармских брюк. Я сильно подгонял  лошадей,  так
как нам очень важно было до ночи приехать в Бернсбург, сделав  пробег  в  12
лье. Это было вполне возможно, если погода  не  изменится  к  худшему,  и  в
особенности если по дороге не встретится никаких препятствий.
     Нам пересекала путь Эльба, и я боялся, чтобы при переправе через нее не
встретилось какой-нибудь задержки.
     Покинув Цербст в 6 часов утра, мы через два часа были на правом  берегу
Эльбы, довольно  красивой,  широкой  реки,  окаймленной  высокими  берегами,
поросшими густым кустарником.
     К  счастью,  судьба  нам  благоприятствовала.   Паром   для   перевозки
пассажиров и экипажей был на правом берегу, и так как господин де Лоране  не
жалел ни флоринов, ни крейцеров, нас не заставили долго  ждать.  В  четверть
часа и экипаж, и лошади были на пароме.
     Переправа прошла без приключений, и если бы так было на всех  реках  во
время нашего путешествия, то лучшего и желать нечего.
     Мы, не останавливаясь, проехали  маленький  городок  Аккен,  следуя  по
направлению к Бернсбургу.
     Я старался ехать возможно быстрее. Разумеется, тогда дороги были не  те
что теперь. Они тянулись едва заметной лентой по волнистой, неровной  почве,
скорее проложенные колесами экипажей, чем руками человека. В дождливое время
дороги эти, вероятно, были совершенно негодны и даже летом оставляли  желать
лучшего.
     Все утро мы ехали без приключений, но около полудня, - к  счастью,  это
было во время нашего отдыха, - нас перегнал полк пандуров. Я впервые  увидел
этих австрийских солдат, похожих на  дикарей.  Они  ехали  быстро,  поднимая
облако пыли, в котором виднелись их красные  плащи  и  черноватые  пятна  их
барашковых шапок.
     Хорошо, что мы, свернув с дороги, укрылись на  опушке  березовой  рощи,
где я поставил экипаж; благодаря этому обстоятельству австрийцы не  заметили
нас, что было весьма приятно, так как от этих чертей  всего  можно  ожидать.
Солдатам могли приглянуться наши лошади, а офицерам -  карета.  Будь  мы  на
дороге, они смяли бы нас, не дожидаясь, пока им очистят путь.
     Около четырех часов я указал господину де Лоране на  поднимавшуюся  над
долиной в расстоянии около одного лье к западу от нас  довольно  возвышенную
точку.
     - Это, должно быть, замок Бернсбург, - отвечал он.
     В самом  деле,  замок  этот,  расположенный  на  вершине  холма,  виден
издалека.
     Я подогнал  лошадей,  и  полчаса  спустя  мы  были  в  Бернсбурге,  где
визировали наши бумаги. Затем, утомленные  этим  душным  днем,  переехав  на
пароме реку Сааль, которую нам предстояло потом вторично пересечь, мы, около
10 часов вечера въехали в Альтслебен. Ночь провели  хорошо,  поместившись  в
довольно приличной гостинице, где не было прусских офицеров (обстоятельство,
обеспечивавшее наше спокойствие), - и на следующий день  снова  тронулись  в
путь ровно в 10 часов утра.
     Я не буду подробно описывать встречавшиеся нам города, села и  деревни,
так как мы не особенно рассматривали их, путешествуя не для удовольствия,  а
как люди, изгоняемые из страны, которую покидают без сожаления.
     Важнее всего, интереснее всего для нас было, чтобы с  нами  в  пути  не
случилось ничего неприятного, не было никаких задержек.
     18-го числа, в полдень, мы были в Геттштадте.
     Нужно было переехать реку Виппер вблизи  медных  рудников.  Около  трех
часов наша карета подъезжала к Леймбаху, находящемуся при слиянии Виппера  с
Тальбахом. Проехав  Мансфельд  с  его  высоким  холмом,  верхушка  которого,
несмотря   на   дождь,   горела   под   ярким    лучом    солнца,    миновав
Сангергаузен-на-Гене, наш экипаж покатился по плодородной  местности,  и  на
горизонте показались зубцы Гарца; в сумерки достигли мы Артерна-на-Унстрюте.
     Денек выдался крайне утомительный; нам пришлось проехать 15 лье, сделав
только одну остановку, так что я должен был усиленно позаботиться по приезде
в Артерн о хорошем корме и ночлеге  для  лошадей.  Это,  разумеется,  стоило
недешево, но господин де Лоране не жалел денег, и  был  прав.  Когда  лошади
здоровы, - ноги пассажиров не рискуют заболеть от ходьбы.
     На другое утро благодаря кое-каким пререканиям с хозяином гостиницы  мы
выехали только в 8 часов утра. Я всегда  знал,  что  даром  ничего  получить
нельзя, но теперь, кроме того, понял, что хозяин гостиницы в Артерне один из
самых безжалостных грабителей Германской империи.
     Весь этот день погода была отвратительная. Разразилась  сильная  гроза,
молнии ослепляли нас, а сильные раскаты грома пугали лошадей,  измокших  под
проливным дождем.
     На следующий день, 19-го августа, погода  была  лучше.  Поля  блестели,
покрытые росой; начинался предрассветный ветерок. Дождя  не  было,  но  небо
дышало грозой, жара стояла томительная, а  дорога  была  трудная,  гористая.
Лошади начинали уставать. Скоро придется дать  им  24-часовой  отдых,  но  я
надеялся прежде достигнуть Готы.
     Дорога пересекала довольно  хорошо  обработанные  земли,  тянущиеся  до
Гельдмунгена на реке Шмуке, где мы и остановились.
     В общем, наше  четырехдневное  путешествие  шло  до  сих  пор  довольно
благоприятно, и я подумал:
     "Если  бы  мы  могли  ехать  все  вместе,  то  с  каким   удовольствием
потеснились бы в карете для госпожи Келлер и ее сына! Ну да, что же делать!"
     Наш маршрут шел по Эрфуртскому округу, одному из трех округов Саксонии.
     Благодаря довольно хорошим дорогам мы продвигались быстро,  и  не  будь
маленького повреждения колеса, я погнал бы лошадей еще быстрее.  Колесо  это
беспокоило меня в отношении нашего дальнейшего путешествия.
     Переезд был долгий, но нас поддерживала надежда быть к вечеру  в  Готе,
где можно будет отдохнуть, если только удастся найти приличное помещение.
     Не для меня, разумеется! Я мог переносить еще и не такие  испытания,  -
но для господина де Лоране и его внучки, которые хотя и  не  жаловались,  но
были, по-видимому, чрезвычайно утомлены. Сестра моя была бодрее. Но как  нам
всем было грустно!
     От 5 до 9 часов вечера мы сделали  8  лье,  переправившись  через  реку
Шамбак и выехав из Саксонии в Саксен-Кобург.  Наконец,  в  11  часов  вечера
карета остановилась в Готе. Мы решили пробыть здесь  24  часа.  Наши  бедные
лошади вполне заслужили суточный отдых. Право, я удачно выбрал их.  Вот  что
значит понимать дело и не жалеть денег!
     Я уже сказал, что мы прибыли в Готу только к 11 часам вечера. Произошло
это вследствие кое-каких формальностей, задержавших нас при въезде  в  город
и, конечно, не будь у нас вполне правильных паспортов, мы непременно были бы
задержаны. Агенты, как гражданские, так и военные,  проявляли  при  проверке
бумаг удивительную  строгость.  Счастье  еще,  что  прусское  правительство,
предписав нам изгнание, дало возможность выбраться из страны, и я думаю, что
если бы мы выехали как предполагали сначала, до поступления  господина  Жана
на военную службу, Калькрейт не выдал бы нам  паспортов,  и  мы  никогда  не
достигли бы границы. Стало быть, нужно было благодарить, во-первых, Бога,  а
во-вторых, Фридриха Вильгельма, облегчивших нам путешествие. Но...  не  надо
кричать "гоп", пока не перепрыгнешь, то есть пока путешествие наше не  будет
окончено.
     В Готе есть хорошие  гостиницы.  Я  без  труда  нашел  для  нас  четыре
приличные комнаты и конюшню для лошадей. Как ни жаль мне было терять столько
времени, - я сознавал, что это необходимо. К счастью, из 20 дней, данных нам
на путешествие, прошло всего 4, в течение которых  мы  сделали  около  трети
пути, так что, продолжая таким  образом,  мы  успеем  вовремя  добраться  до
границы. Мне нужно было одно: чтобы Королевский Пикардийский полк не вступил
в дело раньше конца этого месяца.
     На следующий день, около 8 часов утра, я вышел в  приемную  отеля,  где
встретился с сестрой.
     - А господин де Лоране и Марта? - спросил я.
     - Они еще не выходили, - отвечала Ирма. -  Не  надо  беспокоить  их  до
завтра.
     - Да, конечно, Ирма. Куда ты идешь?
     - Пока никуда, Наталис. Но после  полудня  я  пойду  купить  кое-что  и
возобновить наши припасы. Не пойдешь ли со мною?
     - С удовольствием, а пока пойду побродить по улицам.
     Что сказать вам о Готе? Я мало что видел в этом городе. Тут было  много
войск, пехота, артиллерия, кавалерия. Слышались сигналы, сменялись  караулы.
При мысли о том, что все эти солдаты идут против Франции, у меня сжималось и
болело сердце.
     Как больно думать, что все эти чужеземцы будут,  может  быть,  попирать
ногами мою родную землю!
     Сколько товарищей падет, защищая ее! Да, я должен быть с ними на  своем
посту! Старший вахмистр Наталис Дельпьер не боится огня!
     Но вернемся к Готе.  Я  прошел  несколько  кварталов,  где  там  и  сям
попадались церкви с  рисовавшимися  в  тумане  колокольнями...  Положительно
здесь слишком много солдат, точно это не город, а большая казарма.
     Предъявив, как это требовалось, наши паспорта, я вернулся  домой  к  11
часам.
     Господин де Лоране и  Марта  еще  не  выходили.  Бедной  девушке  было,
конечно, не до прогулок.
     Да и что  могла  она  видеть  здесь  интересного?  Все  в  этом  городе
напоминало невольно о положении Жана! Где он? С ним  ли  госпожа  Келлер?  И
если нет, то  может  ли  она  хоть  следовать  за  полком?  Как  удалось  ее
путешествие? Что  сделает  она  в  случае,  если  сбудутся  предвиденные  ею
несчастья? А господин Жан между тем идет как прусский солдат против  любимой
им страны, которую был бы так счастлив защищать своею кровью!
     В гостиницу приходили закусывать немецкие офицеры,  которых  нам  лучше
было избегать, а потому господин де Лоране просил нас всех завтракать у него
в комнате.
     Завтрак этот, конечно, прошел довольно грустно. Встав  из-за  стола,  я
отправился взглянуть на лошадей, причем хозяин гостиницы сопровождал меня  в
конюшню.
     Сейчас видно было, что этот молодец  хочет  заставить  меня  рассказать
более чем было нужно о господине де Лоране, о нашем путешествии и  вообще  о
вещах, совершенно его не касавшихся. Я имел, по-видимому, дело  с  болтуном,
но притом таким, который не скажет ни одного слова без цели, так что  я  был
настороже, и он остался с носом.
     В  три  часа  мы  с  сестрой  вышли  за  покупками.  Ирма,   говорившая
по-немецки, ориентировалась прекрасно, но тем не менее  сейчас  видно  было,
что мы французы, вследствие чего прием нам оказывали не особенно радушный.
     Ходили мы по городу часа два, так что я успел познакомиться с  главными
кварталами Готы.
     Я жаждал услышать что-нибудь о  Франции,  о  ее  внутренних  и  внешних
делах, ввиду чего предложил Ирме прислушиваться к разговорам на  улице  и  в
лавках. Мы даже довольно неосторожно подходили к  оживленно  разговаривавшим
кучкам людей, что, конечно, было не совсем благоразумно.
     Откровенно говоря, все, что мы  слышали,  не  могло  быть  приятно  для
французов, но, во всяком случае, лучше иметь хоть дурные вести, чем никаких.
     По стенам расклеено было множество афиш. Большая часть  их  сообщала  о
передвижениях  войск  или  о  доставке  провианта  в  армию.  Сестра  иногда
останавливалась, читая первые строчки.
     Одна из таких афиш в  особенности  привлекла  мое  внимание.  Она  была
напечатана большими черными буквами на желтой бумаге. Я еще до сих пор  вижу
ее, прикрепленную к навесу около башмачной лавки.
     - Посмотри, Ирма, - сказал я, - тут, кажется, какие-то цифры?
     Сестра подошла к афише, начала читать, и вдруг вскрикнула. Хорошо,  что
мы были одни, и крика ее никто не слыхал.
     Вот, что гласила афиша:
     "1000 флоринов награды  тому,  кто  разыщет  солдата  Жана  Келлера  из
Бельцингена,  приговоренного  к  смертной  казни  за  оскорбление  действием
офицера Лейбского полка, временно стоящего в Магдебурге".
  
  

  
     Как мы с сестрой вернулись в гостиницу, что говорили, я и припомнить не
могу! Весьма возможно, что мы даже не произнесли ни единого слова? Ведь наше
волнение легко могли заметить, обеспокоиться и препроводить  нас  к  местным
властям, которые стали бы расспрашивать нас и могли даже арестовать, узнав о
нашем отношении к семье Келлер!..
     Но,  благодарение  Богу,  мы  добрались  до  своих  комнат,  никого  не
встретив. Нам хотелось переговорить обо всем наедине, чтобы условиться,  как
поступить относительно господина де Лоране и Марты.
     Мы молча стояли друг перед другом, боясь заговорить.
     - Несчастный! Несчастный! Что он сделал? - наконец воскликнула сестра.
     - Что сделал? - отвечал я. - Он сделал то, что сделал бы  и  я  на  его
месте! Господин Жан, наверно, терпел издевательства и оскорбления  от  этого
Франца, и когда уже не стало сил терпеть - ударил его. Рано или  поздно  это
должно было случиться!.. Да, я поступил бы точно так же!
     - Мой бедный Жан, мой бедный  Жан!  -  шептала  сестра  со  слезами  на
глазах.
     - Ну, Ирма, не плачь, - сказал я. - Нужно бодриться.
     - Приговорен к смерти!
     - Да, но он бежал! Теперь он ускользнет от них, и, где бы  он  ни  был,
всюду ему будет лучше, чем было в полку этих негодяев фон Гравертов!
     - А тысяча флоринов, обещанных за его выдачу, Наталис!
     - Их еще никто не получил, Ирма, и, вероятно, никогда не получит.
     - Но как же он может скрыться, мой бедный Жан! Ведь афиши расклеены  по
всем городам, по всем деревням! А разве мало негодяев польстятся  на  тысячу
флоринов? Да и хорошие-то люди побоятся приютить его хотя бы на час.
     - Не отчаивайся, Ирма, - увещевал я ее. - Еще  не  все  потеряно!  Пока
ружья не нацелены...
     - Наталис! Наталис!
     - Да и когда нацелены, может случиться осечка! Это бывало! Не огорчайся
так! Господин Жан бежал и скрывается вдали от больших дорог. Он жив и не  из
таких, которые попадаются!.. Уйдет!
     Я так говорил не только с целью успокоить сестру, но и потому, что  сам
верил своим словам. Очевидно, самое трудное для Жана было бежать  из  полка;
это ему удалось, и поймать его, должно  быть,  было  нелегко,  если  за  это
обещали 1000 флоринов!
     Сестра моя ничего и слушать не хотела, - но я не отчаивался.
     - А госпожа Келлер! - повторяла Ирма.
     Да, что-то с нею?! Встретилась ли она с сыном? Знает ли о  случившемся?
С ним ли она?
     - Бедная женщина! Несчастная мать!.. -  восклицала  Ирма.  -  Если  она
застала полк в Магдебурге, то ей все известно. Она знает, что сын ее осужден
на смерть! Боже мой! Боже мой! Какие страдания ты ей посылаешь!
     - Ирма, - возражал я, - успокойся, прошу тебя. Тебя могут услышать!  Ты
ведь знаешь, что госпожа Келлер женщина энергичная. Может быть, сыну удалось
разыскать ее!..
     Это может показаться невероятным, но,  повторяю,  я  говорил  искренно.
Поддаваться отчаянию не в моем характере.
     - А Марта? - спросила сестра.
     - По-моему, она не должна ничего знать, - отвечал я. - Так будет лучше,
Ирма, а то она  рискует  потерять  бодрость  духа,  необходимую  для  такого
продолжительного путешествия. Ведь узнав,  что  господин  Жан  приговорен  к
смерти, что голова его оценена, что он бежал...  она  умрет!  Она  откажется
ехать с нами дальше!
     - Да, Наталис, ты прав. Господину де Лоране лучше тоже не говорить?
     - Да, Ирма. Сказать ему, - ведь это ничему не поможет. Вот если  бы  мы
могли приняться за розыски госпожи Келлер и ее сына,  тогда,  конечно,  надо
было бы все сообщить господину де Лоране. Но нам время дорого. Оставаться  в
Германии дольше определенного срока мы не можем, иначе нас могут арестовать,
что едва ли принесет какую-либо пользу господину Жану... Ну, Ирма, надо быть
благоразумной. В особенности чтобы Марта не заметила, что ты плакала.
     - Но если она выйдет, Наталис, и прочтет афишу?
     - Ирма, - отвечал я, - не думаю, чтобы они вышли из гостиницы  вечером,
если даже днем не выходили. К тому же в темноте трудно будет  читать  афиши;
следовательно, можно рассчитывать, что они не узнают. Итак,  сестра,  возьми
себя в руки, будь бодрее!
     - Буду, Наталис. Я вижу, что ты прав. Да! Я сдержусь! Никто  ничего  не
увидит, но в сердце...
     - В сердце, Ирма, плачь, потому, что все это очень грустно.  Плачь,  но
молчи. Вот мой пароль!
     После ужина, за которым я старался говорить о том, о сем, чтобы отвлечь
внимание от сестры, господин де Лоране и Марта остались у себя. Я  предвидел
это и был очень рад. Побывав в конюшне, я вернулся к ним  и  предложил  лечь
пораньше спать. Мне хотелось выехать ровно в 5 часов утра,  потому  что  нам
предстоял хотя и не особенно  длинный,  но  очень  утомительный  переезд  по
гористой местности.
     Все улеглись. Я спал довольно плохо: все пережитое  в  течение  дня  не
давало мне покоя. Уверенность, бывшая у меня во время разговора  с  сестрой,
казалось, теперь покидала меня... Дело складывалось скверно... Жана  Келлера
преследуют, найдут, выдадут! Всегда ведь, когда  рассуждаешь  в  полусне,  в
голову лезут самые мрачные мысли.
     В 5 часов я уже был на ногах, разбудил всех и отправился сказать, чтобы
запрягали. Я торопился покинуть Готу.
     Через час все были  на  своих  местах,  я  погнал  отлично  отдохнувших
лошадей, и мы быстрым аллюром проехали около 5  лье.  Начались  Тюрингенские
горы, путь по которым очень труден и нужно ехать с осторожностью.
     Горы эти не так уж высоки, - это не Пиринеи и не Альпы, -  но  езда  по
ним трудна, и приходится  особенно  заботиться  как  об  экипаже,  так  и  о
лошадях. В те времена дороги здесь были едва обозначены. Строго говоря,  это
были даже не дороги, а покрытые лесом ущелья, местами очень узкие, и переезд
по ним был не всегда безопасен.
     Путь  наш  часто  шел  извилинами,  по  тропинкам,   где   экипаж   мог
только-только проехать между остроконечными скалами и глубокими  пропастями,
на дне которых шумели потоки.
     Время от времени я, слезая с козел, вел лошадей под уздцы. Господин  де
Лоране, Марта и сестра на особенно крутых местах выходили из кареты. Все шли
храбро, не жалуясь: Марта - несмотря на свое нежное  сложение,  господин  де
Лоране - на свои годы. Впрочем, мы  довольно  часто  останавливались,  чтобы
отдышаться. Как я был рад, что ничего не говорил им о Жане! Если сестра моя,
невзирая на все мои доводы, была в таком отчаянии,  то  что  же  было  бы  с
Мартой и ее дедушкой.
     21 августа мы не сделали и пяти лье, - разумеется, по прямой  линии,  -
так как дорога шла такими извилинами, что иногда  казалось,  будто  мы  едем
назад.
     Может быть, тут необходим был проводник?  Но  на  кого  же  можно  было
положиться? Отдать себя в руки немцу, когда объявлена  война?..  Нет,  лучше
было рассчитывать только на собственные силы.
     К тому же господин де Лоране, так  часто  проезжал  Тюрингию,  что  мог
отлично ориентироваться. Самое трудное было не сбиться  с  дороги  в  лесах;
приходилось  держать  путь  по  солнцу,   которое,   не   будучи   немецкого
происхождения, не могло обмануть нас.
     Около 8 часов вечера  карета  остановилась  у  опушки  березовой  рощи,
росшей уступами по склонам высокой  горы.  Продолжать  путь  ночью  по  этим
местам было бы крайне неосторожно.
     Здесь не было не только корчмы, но даже хижины дровосека, и нужно  было
ночевать в карете или под сенью деревьев.
     Поужинали бывшей у нас в корзинах провизией. Я распряг  лошадей.  Трава
была густая, и я  предоставил  им  пастись  на  свободе,  намереваясь  ночью
сторожить их.
     Я предложил своим спутникам переночевать в карете,  где  они  будут  по
крайней мере под кровом, тем  более  что  моросил  дождик,  притом  довольно
холодный, так как местность здесь достигала значительной высоты.
     Господин де Лоране предложил сторожить вместе со мною, но я  отказался;
стар уж он для этого, да и я отлично могу справиться один. Закутанный в свой
теплый балахон, улегшись под деревьями, я буду чувствовать  себя  прекрасно.
Еще не то испытал я в американских прериях с их  лютой  зимою,  и  для  меня
провести ночь под открытым небом было самым обыкновенным делом.
     Ночь прошла отлично. Ничто не нарушало  нашего  спокойствия.  В  общем,
карета была не хуже любой комнаты местных гостиниц. Плотно  закрытые  дверцы
защищали от сырости, а дорожные плащи от холода, и, если бы не  беспокойство
об отсутствующих друзьях, можно было бы прекрасно выспаться.
     На рассвете, часов около четырех, господин де Лоране, выйдя из  кареты,
предложил заменить меня, чтобы я мот часика два отдохнуть. Боясь обидеть его
вторичным отказом, я согласился, и, завернувшись с головой в балахон, крепко
заснул.
     В половине седьмою мы все были на ногах.
     - Вы, должно быть, устали, Наталис? - спросила Марта.
     - Я? Да я спал как убитый, - отвечал я, - пока  ваш  дедушка  караулил.
Чудесный человек ваш дедушка!
     - Наталис несколько преувеличивает, - заметил  с  улыбкой  господин  де
Лоране, - и следующую ночь, конечно, позволит мне...
     - Ничего я вам не позволю, господин де Лоране, - весело перебил я  его.
- Где это видано, чтобы господин сторожил до утра, пока слуга...
     - Слуга? - повторила Марта.
     - Да! Слуга... Ну, кучер, если вам это больше нравится. Чем я не кучер?
Да еще довольно искусный, не правда ли? Ну, щадя мое  самолюбие,  скажем  не
кучер, а извозчик, но тем не менее ваш покорный слуга.
     - Нет, наш друг, - отвечала  Марта,  протягивая  мне  руку,  -  да  еще
преданнейший из друзей, посланный Провидением, чтобы помочь нам вернуться во
Францию!
     Ах, славная, добрая девушка! Чего не сделаешь для людей, говорящих  вам
подобные вещи, да еще таким дружеским тоном. Да поможет нам Бог добраться до
границы! Да поможет Он и госпоже Келлер с сыном присоединиться к нам за этой
границей!
     Что касается меня, я готов отдать жизнь за этих людей.
     В 7 часов мы уже были в пути. Если  день  22  августа  пройдет  так  же
благополучно, как и предыдущий, то мы к вечеру покинем Тюрингию.
     Во всяком случае, начало дня было прекрасное.  Первые  несколько  часов
ехать было, конечно, тяжело: дорога между скалами поднималась так круто, что
местами приходилось подталкивать карету; но,  в  общем,  мы  справились  без
особого труда.
     Около  полудня  мы  достигли  самой  высокой  точки  горного   прохода,
называемого, если память не изменяет мне, Гебауер. Проход  этот  идет  вдоль
самого  глубокого  ущелья  этой  горной  цепи.  Подъем  был  кончен,  и  нам
оставалось лишь спускаться в западном направлении, что можно сделать быстро,
даже не пуская лошадей "во всю прыть".
     В воздухе висела гроза. С  восходом  солнца  дождь  перестал,  но  небо
покрылось тяжелыми тучами, предвестницами грозы, всегда опасной в горах.
     Действительно, около 6 часов вечера послышались раскаты грома. Они были
еще далеко, но приближались со страшной быстротой.
     Марта, забившись в угол кареты, углубленная в свои мысли,  по-видимому,
не боялась. Сестра моя сидела неподвижно с закрытыми глазами.
     - Не лучше ли остановиться? - обратился  ко  мне  господин  де  Лоране,
высовываясь из кареты.
     - Пожалуй, - отвечал я. - но я думаю сделать это  в  таком  месте,  где
можно было бы переночевать,  а  на  этом  склоне  остановиться  нет  никакой
возможности.
     - Пожалуйста, Наталис, будьте осторожнее.
     - Будьте спокойны, господин де Лоране.
     Не успел я ответить, как сильная  молния  осветила  карету  и  лошадей.
Дарило в березу, вправо от нас. Счастье, что дерево упало не на дорогу, а  в
сторону леса.
     Лошади сильно рванули. Я чувствовал, что потерял власть над  ними.  Они
бешено мчались вниз по ущелью, невзирая на все мои  усилия  сдержать  их.  И
они,  и  я  были  ослеплены  молниями,  оглушены   раскатами   грома.   Если
взбесившиеся животные подадут хоть чуточку  в  сторону  -  карета  слетит  в
пропасть...
     Вдруг  оборвались  вожжи,  и  лошади,  почуяв  свободу,  еще   безумнее
понеслись вперед. Нас ожидала неминуемая гибель.
     Послышался  внезапный  толчок.  Карета  зацепилась  за  ствол   дерева,
лежавшего поперек дороги. Постромки порвались, и лошади  перепрыгнули  через
дерево. В  этом  месте  ущелье  делает  внезапный  поворот,  благодаря  чему
несчастные животные сорвались и исчезли на дне пропасти.
     От сотрясения в карете сломались передние колеса, но экипаж, к счастью,
не перевернулся.
     Господин де Лоране, Марта и сестра вышли невредимыми, я тоже  был  цел,
хотя и упал с козел.
     Какое непоправимое несчастье! Что станется с нами  теперь  без  средств
передвижения, среди пустынного Тюрингенвальда! Какую ночь мы провели!
     На следующий день надо было продолжать  трудный  путь  пешком,  оставив
карету, которой мы все равно не могли бы воспользоваться,  даже  если  бы  и
достали других лошадей.
     Сложив провизию и дорожные вещи в  узел,  я  надел  его  на  плечо.  Мы
спускались по узкому ущелью, которое, если господин де Лоране  не  ошибался,
должно было вывести нас на равнину. Я шел впереди. Сестра, Марта, ее дедушка
поспевали как могли. Думаю, в этот день мы прошли не менее трех  лье.  Когда
мы с наступлением вечера остановились, заходящее солнце  освещало  безбрежия
равнины, расстилающиеся в восточном направлении у подножия Тюрингенвальда.
  
  

  
     Положение наше было очень серьезно, и станет еще более серьезным,  если
мы не будем в состоянии заменить погибших лошадей и  карету,  оставленную  в
ущелье.
     Но в данную минуту следовало прежде всего позаботиться о пристанище для
ночлега, а затем уже обдумывать дальнейший план действий.
     Я был  в  большом  затруднении.  Кругом  -  никакого  жилья,  и  я  уже
совершенно не знал, как быть,  когда,  поднявшись  вправо  по  горе,  увидел
наверху у самой границы леса нечто вроде хижины.,
     В хижине этой не было боковых стен,  спереди  она  тоже  была  открыта;
прогнившие балки пропускали дождь и ветер, но стропила крыши были довольно в
хорошем состоянии и могли хоть сколько-нибудь защитить нас на случай дождя.
     Вчерашняя гроза так славно расчистила небо, что весь день  не  было  ни
капли дождя. К несчастью, вечером с запада набежали  черные  тучи,  а  внизу
образовался стлавшийся по земле влажный туман. Хорошо еще, что мы нашли  эту
хижину, как бы она ни была жалка; это все-таки было нечто вроде крова.
     Господин де Лоране был чрезвычайно удручен  нашим  несчастьем  особенно
из-за внучки. Нам предстоял еще долгий  путь  до  границы  Франции.  Как  мы
совершим его, да еще в определенный срок, если нам придется все  время  идти
пешком? О многом нужно было нам переговорить между собой,  но  прежде  всего
следовало заняться самым неотложным делом.
     Внутри лачужки, которую, по-видимому, давно никто не занимал,  пол  был
устлан сухой травой. Сюда, по всей вероятности, заходят  на  отдых  пастухи,
пасущие свои стада в горах Тюрингии. У подножия холма, в сторону Фульды,  по
Верхне-Рейнской провинции тянутся равнины Саксонии.
     Освещенные косыми лучами заходящего солнца, они едва заметными  волнами
поднимаются  к  далекому  горизонту.  Хотя  эти   равнины   и   пересекаются
возвышенностями, путь по ним гораздо легче того, по  которому  мы  ехали  от
Готы.
     С наступлением ночи  я  помог  сестре  разобрать  провизию  для  ужина.
Чересчур утомленные целым днем ходьбы,  господин  де  Лоране  и  Марта  едва
дотронулись до еды. Ирма тоже была не в состоянии есть. Усталость брала верх
над голодом.
     - Напрасно, напрасно, - повторял я. - Сперва закусить, потом  Отдохнуть
- вот девиз солдата в походе. Нам нужно  более,  чем  когда-либо,  набраться
сил. Вы должны поужинать, мадемуазель.
     - Я не могу, мой добрый Наталис. Завтра перед дорогой я попробую съесть
что-нибудь.
     - Это все-таки будет одним ужином меньше! - возразил я.
     - Конечно, но не беспокойтесь, я не  задержу  вас  в  дороге,  не  буду
отставать.
     Так я ничего не добился не только убеждениями, но даже и примером,  так
как сам ел за четверых.
     В нескольких шагах от хижины протекал прозрачный ручеек,  терявшийся  в
глубине оврага. Несколько капель его  чистой  воды,  смешанной  со  шнапсом,
которого у меня была полная фляга, оказались приятным, укрепляющим напитком.
     Марта согласилась сделать два-три глотка. Господин  де  Лоране  и  Ирма
последовали ее примеру, после чего все трое заснули, растянувшись на  мягкой
подстилке.
     Я обещал тоже лечь спать, но в душе совершенно не  собирался  исполнить
это обещание. Если бы я не согласился лечь, то господин де Лоране непременно
вызвался бы  сторожить  вместе  со  мной,  что  для  него  было  бы  слишком
утомительно.
     Я ходил взад и вперед, как часовой. Всем известно, что стоять на  часах
для солдата дело привычное. Предосторожности ради у меня за поясом были  оба
пистолета, вынутые мною из нашего экипажа. Полагая, что благоразумие требует
быть как можно осторожнее, Я решил бороться со сном,  несмотря  на  то,  что
глаза у меня слипались и  веки  отяжелели.  Время  от  времени,  когда  ноги
начинали плохо слушаться, я ложился на землю около хижины, не закрывая  глаз
и прислушиваясь к малейшему шуму.
     Ночь была очень темна, хотя  туман  мало-помалу  поднялся  к  покрытому
тучами, беззвездному небу. Луна закатилась почти одновременно с солнцем. Все
кругом было объято мраком.
     Но горизонт не был туманен, и если бы где-нибудь в глубине леса или  на
равнине блеснул огонек, я, конечно, увидел бы его издалека.
     Нет, тьма царила повсюду, и передо мной на полях, и сзади над  скалами,
спускавшимися к хижине с ближайшего уступа.
     Тишина была так же глубока,  как  и  тьма.  Ни  малейшего  ветерка,  ни
малейшего движения воздуха, напряженного и тяжелого, как обыкновенно бывает,
когда грозовое состояние атмосферы не разряжается молниями.
     Но один звук  все-таки  нарушал  тишину  ночи:  слышалось  беспрерывное
насвистывание  маршей   и   сигналов   Королевского   Пикардийского   полка.
Разумеется, это Наталис Дальпьер возвращался  к  своим  скверным  привычкам.
Никто другой не мог свистеть в такое время, когда  даже  и  птицы  спят  под
сенью дубов и берез.
     Все  продолжая  свистеть,  я  размышлял  обо  всем  недавно  пережитом,
вспоминал, что было в Бельцингене после  моего  приезда,  думал  о  свадьбе,
отложенной в тот момент, когда она должна была совершиться, о несостоявшейся
дуэли Жана с лейтенантом фон Гравертом, о зачислении господина Жана в полк и
нашем выселении за  пределы  Германии.  В  будущем  передо  мною  рисовались
всевозрастающие затруднения.  Я  представлял  себе  Жана  Келлера  -  голова
которого оценена - бегущим под страхом смертной казни, видел  мать  его,  не
знающую, где искать сына!..
     А если  его  нашли?  Если  какие-нибудь  негодяи  выдали  его  за  1000
флоринов? Нет! Я не хочу верить этому. Смелый, решительный господин  Жан  не
даст себя ни взять, ни купить.
     Пока я таким образом размышлял, веки мои невольно опускались; чтобы  не
заснуть, я встал и даже пожалел, что ночь так  тиха  и  темна.  Не  было  ни
малейшего шума, который бы мог заставить меня встрепенуться, никакого света,
могущего привлечь мое внимание, и нужно  было  постоянно  делать  над  собой
усилие, чтобы не заснуть.
     Между тем время проходило. Который мог быть час? Миновала  ли  полночь?
Очень вероятно, так как в это время года ночи довольно коротки.  Я  принялся
отыскивать глазами светлую полоску на восточной  части  неба,  над  гребнями
дальних гор, но ее не было, и ничто еще не предвещало близкого рассвета, так
что я, должно быть, ошибся в определении времени.
     Я вспомнил, что, рассматривая днем карту местности, мы с господином  де
Лоране выяснили следующее: первый значительный город  на  нашем  пути  будет
Танн, Кассельского округа,  провинции  Гессен-Нассау.  Туг,  конечно,  можно
будет приобрести экипаж, достать который необходимо, чтобы вовремя добраться
до Франции. Да, во что бы то ни стало надо достать экипаж! Но до Танна около
12 лье, рассуждал я. Вдруг я вздрогнул.
     Я встал и прислушался. До меня донесся отдаленный выстрел, и  вслед  за
ним послышался второй.
     Выстрелы  были,  без  сомнения,  ружейные  или  пистолетные.  Мне  даже
показалось, что я увидел свет, блеснувший за деревьями, позади хижины.
     В нашем положении, среди  почти  пустынной  страны,  всего  можно  было
опасаться. Стоило шайке отставших  солдат  или  грабителей  пройти  по  этой
дороге, и  мы  рисковали  быть  открытыми,  не  будучи  притом  в  состоянии
защищаться, даже если грабителей не более шести человек.
     Прошло минут пятнадцать. Я не хотел будить господина де Лоране. - Легко
могло быть, что выстрелы эти сделаны охотником по кабану или дикой козе.  Во
всяком случае, судя  по  видимому  мною  огню,  я  определил  расстояние,  с
которого слышались выстрелы, примерно в полулье.
     Я стоял неподвижно, глядя по направлению выстрелов, и, не слыша  больше
ничего, начинал уже успокаиваться, спрашивая  себя,  не  был  ли  я  жертвой
галлюцинации слуха и зрения. Иногда кажется, что не спишь  и  принимаешь  за
действительность то, что на самом деле было только сном.
     Решив бороться против одолевавшего меня сна, я стал быстро ходить  взад
и вперед, машинально свистя все громче и громче. Я даже дошел до угла хижины
и сделал несколько шагов между деревьями.
     Вскоре мне послышалось, как будто кто-то крадется  в  кустах.  Это  мог
быть волк или лисица,  и  я  с  заряженными  пистолетами  готовился  принять
незваных гостей. Но какова сила привычки!.. Я и тут, рискуя обнаружить  свое
присутствие, продолжал свистеть (как мне рассказывали впоследствии).
     Вдруг из чащи выскочила какая-то тень. Я выстрелил наудачу и  в  то  же
время увидел перед собой...
     При блеске выстрела я сразу узнал его: это был Жан Келлер!
  
  

  
     Господин де Лоране, Марта и  сестра,  разбуженные  шумом,  выбежали  из
хижины. Они не могли знать, что шедший со мной из леса человек Жан Келлер  и
что мать его следует за нами. Господин Жан бросился к ним, но не  успел  еще
сказать слова, как Марта узнала его и он заключил ее в свои объятия.
     - Жан!.. - прошептала она.
     - Да, Марта, это я... и моя мать! Наконец-то!
     Марта бросилась на шею госпожи Келлер.
     Но не следовало терять хладнокровия, надо было быть осторожнее.
     - Вернитесь все в хижину, - сказал я. - Ведь вы в  опасности,  господин
Жан.
     - Разве вы знаете, Наталис? - спросил он.
     - Мне и сестре все известно.
     - А тебе, Марта, и вам, господин де Лоране?..  -  осведомилась  госпожа
Келлер.
     - Что случилось? - воскликнула Марта.
     - Вы сейчас узнаете, - отвечал я. - Войдемте.
     Минуту спустя мы все теснились  в  глубине  хижины  и  могли,  если  не
видеть, то хоть слышать друг друга. Я, расположившись у входа, не переставал
наблюдать за дорогой.
     Вот что рассказал нам Жан, время  от  времени  прислушиваясь  к  звукам
извне.
     Свой рассказ  он  вел  прерывающимся  голосом,  короткими,  отрывочными
фразами, как будто задыхаясь от быстрой ходьбы.
     - Милая Марта, - промолвил он, - этого надо было ожидать, и  мне  лучше
быть здесь, в этой хижине, чем там, под начальством полковника фон Граверта,
в эскадроне его сына, лейтенанта Франца!..
     Тут  Марте  и  сестре  моей  в  нескольких  словах  сообщено  было   об
оскорбительном вызове лейтенанта Франца,  о  предполагавшемся  поединке,  об
отказе от него после зачисления Жана в полк...
     - Да, - сказал господин Жан, - я должен был состоять под командой этого
офицера, который, конечно,  предпочитал  видеть  меня  своим  подчиненным  и
мстить мне, сколько душе угодно, вместо того чтобы драться со мной на дуэли.
Ах, Марта, человек этот оскорбил вас, я убил бы его!..
     - Жан, бедный мой Жан, - шептала молодая девушка.
     - Полк был  отправлен  в  Борну,  -  продолжал  Жан  Келлер.  -  Тут  в
продолжение  месяца  на  меня  налагали   самый   тяжелый   труд,   унижали,
несправедливо наказывали, обращались хуже, чем с собакой,  все  из-за  этого
Франца!.. Я сдерживал себя... я все сносил ради вас, Марта, ради моей матери
и всех моих друзей! Ах, что я выстрадал! Наконец полк  ушел  в  Магдебург...
Здесь я встретился с матерью и здесь же,  вечером,  пять  дней  тому  назад,
когда мы с ним были одни на улице, лейтенант  Франц  оскорбил  меня,  ударил
хлыстом. Это переполнило меру моих унижений и оскорблений... Я  бросился  на
него и... в свою очередь... ударил его.
     - Жан, мой бедный Жан, - все шептала Марта.
     - Если не удастся бежать, я пропал... - продолжал  господин  Жан.  -  К
счастью, я разыскал мать в гостинице, где она остановилась...
     Через несколько минут я переоделся в крестьянское платье, и мы покинули
Магдебург!
     Вскоре я узнал, что на следующий день военный совет приговорил  меня  к
смертной  казни...  Голова  моя  была  оценена  в   тысячу   флоринов!   Как
ускользнуть?.. Я положительно не знал...  Но  мне  хотелось  жить,  Марта...
жить, чтобы вас всех увидеть!..
     Господин Жан остановился.
     - Нас не могут услышать? - спросил он.
     Я тихонько вышел из хижины. Дорога была тиха и безлюдна. Я приложил ухо
к земле. Со стороны леса не слышно было ничего подозрительного.
     - Ничего не слыхать, - сказал я, возвращаясь.
     - Мать и я, - возобновил свой рассказ господин Жан, - направились через
Саксонию, надеясь, может быть, встретить вас, так как матери маршрут ваш был
известен. Путешествовали мы главным образом ночью, покупая еду в  уединенных
домиках,  проходя  по  деревням,  где  я  имел  возможность  читать   афишу,
оценивающую мою голову...
     - Ну да, мы с сестрой видели в Готе такую афишу, - заметил я.
     - Мое намерение было, - рассказывал далее господин  Жан,  -  попытаться
достигнуть Тюрингии, где, по моим расчетам, вы еще должны  были  находиться.
Кроме того, в Тюрингии я чувствовал бы себя в большей безопасности.  Наконец
мы добрались до гор!.. Как тяжел путь по ним вы, Наталис,  знаете,  так  как
вам пришлось часть его пройти пешком...
     - Да, господин Жан, - отвечал я. - Но кто мог сообщить вам об этом?
     - Вчера вечером, проходя ущелье Гебауер, -  сказал  Жан,  -  я  заметил
брошенную на дороге сломанную карету, в которой узнал  экипаж  господина  де
Лоране... Значит, случилось несчастье!.. Живы ли  вы?..  Боже  мой,  как  мы
волновались... Мы шли всю ночь, а днем надо было скрываться...
     - Скрываться! - воскликнула сестра. - Но зачем? Вас преследовали?
     - Да, - отвечал Жан, - нас преследовали три негодяя, встреченные нами в
конце ущелья Гебауер: браконьер Бух из Бельцингена и двое его сыновей. Я  их
уже видел в Магдебурге в тылу армии  вместе  с  массой  других  подобных  им
грабителей. Разумеется, зная, что за меня можно  получить  тысячу  флоринов,
они погнались за мной. Сегодня ночью, не далее как часа два тому  назад,  за
полулье отсюда мы были атакованы на опушке леса.
     - Так что два выстрела, которые я слышал?.. - спросил я.
     - Это были их  выстрелы,  Наталис.  Пуля  пронзила  мне  шляпу,  но  мы
ускользнули от этих подлецов, укрывшись в  чаще!  Решив,  вероятно,  что  мы
повернули обратно, они бросились по направлению к  горам.  Мы  тем  временем
продолжали путь по равнине, и, достигнув границы леса, Наталис, я узнал  вас
по вашему свисту...
     - А я-то стрелял в вас, господин Жан! Вижу, выскочил человек...
     - Ничего, Наталис; но весьма возможно, что  ваш  выстрел  услышан...  Я
должен сию же минуту уйти отсюда!..
     - Один? - воскликнула Марта.
     - Нет, мы уйдем все вместе! - отвечал Жан. - И, если возможно, не будем
расставаться до границы  Франции.  А  затем,  может  быть,  настанет  долгая
разлука!
     Мы узнали все, что нам важно было  знать,  а  именно:  какая  опасность
грозит Жану, если браконьер Бух с  сыновьями  снова  нападет  на  его  след.
Конечно, мы будем защищаться, не сдадимся без борьбы этим негодяям!  Но  чем
может кончиться эта борьба, в случае если они набрали еще несколько таких же
разбойников, в огромном количестве шляющихся по большим дорогам?
     В нескольких словах познакомили мы господина Жана с  тем,  что  с  нами
было  со  дня  отъезда  из  Бельцингена,  и  рассказали,  как   благоприятно
совершилось наше путешествие до катастрофы в ущелье Гебауер.
     В данную минуту нас главным образом  беспокоило  отсутствие  лошадей  и
экипажа.
     - Надо во что бы то ни стало добыть  средства  передвижения,  -  сказал
Жан.
     - Я надеюсь найти что-нибудь в Танне, - отвечал господин де  Лоране.  -
Во всяком случае, милый Жан, не следует больше оставаться в этой хижине. Бух
с сыновьями может находиться где-нибудь поблизости...  Воспользуемся  ночной
темнотой.
     - В состоянии ли вы сопровождать нас, Марта? - обратился к ней Жан.
     - Я готова! - отвечала Марта.
     - А ты, мама? Ведь ты уже так устала?
     - Вперед, мой сын! - воскликнула госпожа Келлер.
     У нас еще оставалось немного провизии, до Танна хватит, так  что  можно
будет не останавливаться в деревнях, чтобы как-нибудь не повстречаться там с
Бухом.
     Вот к какому решению пришли мы на общем совете.
     Решено было не расставаться до тех пор, пока совместное путешествие  не
представит серьезной опасности. Конечно, то, что было сравнительно легко для
господина де Лоране, Марты, Ирмы и меня,  имевших  паспорта,  обеспечивавшие
наше путешествие до французской границы, для госпожи Келлер и ее  сына  было
неизмеримо труднее. Мы условились, что они будут обходить города,  указанные
в нашем маршруте, и присоединяться к нам только при выходе из них.
     Только при таких условиях и возможно было совместное путешествие.
     - Ну, идемте! - сказал я. - Если мне в Танне удастся купить  лошадей  и
экипаж, - это избавит вашу матушку и невесту от излишнего утомления.  А  для
нас с вами, господин Жан, провести несколько ночей  под  открытым  небом  не
представит особого труда, особенно под небом Франции. Вы увидите,  как  ярко
там блещут звезды!
     С этими словами я вышел из хижины и сделал несколько шагов по дороге.
     Было 2 часа ночи. Все утопало в  глубокой  тьме,  но  на  вершинах  гор
светлели первые проблески зари.
     Я ничего не видел, но зато легко мог слышать и прислушивался с  большим
вниманием. В воздухе стояла такая тишина, что малейший шум в кустах  или  на
дороге не ускользнул бы от моего слуха.
     Все было тихо... Надо полагать, что Бух с сыновьями потеряли след  Жана
Келлера.
     Мы все вышли из хижины. Я вынес оставшуюся провизию,  которой  было  не
особенно много. Из двух наших пистолетов я отдал один Жану, а другой оставил
себе. В случае надобности мы сумеем пустить их в дело.
     Жан, взяв Марту за руку, сказал ей:
     -  Марта,  когда  я  хотел  сделать  вас  своей  женой,  -  моя   жизнь
принадлежала мне! Теперь я потерял право соединить вашу жизнь с моею...
     - Жан, - отвечала Марта, - Бог соединил нас...  Пусть  Он  и  руководит
нами!
  
  

  
     Я  не  буду  подробно  останавливаться  на  первых  двух  днях   нашего
путешествия с госпожой Келлер и ее сыном.  Скажу  только,  что  нам  удалось
покинуть Тюрингию без всяких неприятных встреч и приключений.
     Все мы нервные, взволнованные, шли хорошим шагом, как будто усталости и
не бывало. Казалось, госпожа Келлер, Марта  и  сестра  хотели  показать  нам
пример бодрости,  так  что  даже  приходилось  сдерживать  их.  Отдыхали  мы
аккуратно по часу после каждых трех часов ходьбы, что к концу дня  составило
довольно солидную прогулку.
     Малоплодородная земля была изрыта извилистыми рвами,  в  которых  росли
ивы и осины.
     В общем, в этой части провинции Гессен-Нассау  природа  довольно  дикая
(провинция эта теперь представляет Кассельский округ).  Деревни  встречались
редко, только кое-где попадались фермы с плоскими крышами  без  желобов.  Мы
проходили Шмалькальден в благоприятную погоду: небо было серое, и прохладный
ветерок приятно  освежал  нас.  Тем  не  менее  спутницы  наши  были  сильно
утомлены, когда мы, 24 августа, сделав десяток лье пешком, прибыли около  10
часов вечера в Танн.
     Здесь, как было условлено, Жан с матерью должны были с нами расстаться.
Им опасно было бы входить в город, где Жан легко мог быть узнан.
     Решено было соединиться на другой день в  8  часов  утра  на  дороге  в
Фульду, и если мы  немного  опоздаем,  то,  значит,  нас  задержала  покупка
экипажа и лошади. Госпожа Келлер с сыном не должны были ни под  каким  видом
проникать в город. Решение это  было  очень  благоразумно,  так  как  агенты
выказали необыкновенную строгость  при  проверке  наших  паспортов;  я  даже
предвидел момент, когда  арестуют  нас,  изгоняемых  из  страны.  Надо  было
сообщить, каким образом мы путешествуем, как потеряли экипаж, и так далее.
     Но нет худа без добра. Заслышав наш рассказ, один из агентов, в надежде
на  прибыль,  предложил  свести  нас  к  извозопромышленнику,  на  что   мы,
разумеется, согласились.
     Проводив Марту и  Ирму  в  гостиницу,  господин  де  Лоране,  прекрасно
говоривший по-немецки, отправился со мной за экипажем.
     Дорожной кареты не нашлось, так  что  мы  должны  были  удовлетвориться
какой-то повозкой на двух  колесах,  запряженной  одной  лошадью.  Нечего  и
говорить, что господину де Лоране пришлось заплатить за лошадь вдвое,  а  за
повозку второе против их цены.
     На следующий день мы встретились в условленном месте с госпожой  Келлер
и ее сыном. Ночь они провели в каком-то скверном кабачке, причем Жан спал на
стуле, а его мать на ужаснейшей кровати. Господин де Лоране, Марта,  госпожа
Келлер и Ирма сели в повозку, куда я уложил  провизию,  купленную  в  Танне.
Потеснившись немного, можно было дать место и пятому человеку, и я предложил
его Жану, но он отказался; в конце концов решено было, что мы  с  ним  будем
садиться поочередно, - но большей частью нам приходилось обоим идти  пешком,
чтобы не слишком обременять лошадь, взятую нами потому, что другой не  было.
Ах, наши бедные бельцингейские лошади!
     Днем 26 августа вдали показалась колокольня Фульского собора и  стоящий
на возвышенности французский монастырь, а к вечеру мы прибыли в  Фульду;  27
проехали Шлинхтерн, Содон, Сальмюнстер при слиянии  Зальца  с  Кинцитом,  28
были в Гельнгаузене и, если бы путешествовали для  удовольствия,  то  должны
были, как  мне  потом  говорили,  посетить  замок,  в  котором  жил  Фридрих
Барбаросса. Но нам, беглецам, было не до того.
     Повозка тем  временем  продвигалась  вперед  очень  медленно  благодаря
плохому состоянию  дороги,  которая  особенно  в  окрестностях  Сальмюнстера
пересекала бесконечные леса, испещренные  обширными  озерами.  Ехали  шагом,
вследствие чего двигались с опозданием, которое  нас  очень  беспокоило.  13
дней, как мы выехали; еще 7 дней - и наши паспорта потеряют силу.
     Госпожа Келлер была страшно утомлена. Что будет дальше,  если  силы  ей
изменят, и ее придется оставить в каком-нибудь городе или деревне? Сын ее не
может быть с ней; да она и не позволит этого. Пока  французская  граница  не
отделяет Жана от прусских агентов, жизни его грозит опасность.
     Как трудно было нам пробраться через лес  Ломбой,  тянущийся  по  обоим
берегам Кинцига до Гессен-Дармштадтских гор! Так много времени потеряно было
в поисках брода, что я думал, мы никогда  не  выберемся  на  противоположный
берег.
     29 числа наша повозка наконец ненадолго остановилась в Ганау. Мы должны
были переночевать в этом городе, полном шума войск и экипажей. Так как  Жану
и его матери пришлось бы сделать большой крюк, чтобы обойти город,  господин
де Лоране и Марта остались с ними в повозке, а  я  с  сестрой  отправился  в
город возобновить наши припасы. На  другой  день,  все  сошлись  на  дороге,
пересекающей Висбаденский округ. Около  полудня  мы  проехали  мимо  городка
Оффенбах, не въезжая в него, а к вечеру были во Франкфурте-на-Майне.
     Не буду распространяться об этом  большом  городе,  скажу  только,  что
стоит он на правом берегу реки и кишит евреями. Переехав на пароме Майн,  мы
очутились на дороге, ведущей в Майнц. Необходимо было заехать  во  Франкфурт
для предъявления паспортов, и мы, исполнив  это,  вернулись  к  Жану  и  его
матери. Этой ночью мы, стало быть, могли не расставаться,  что  всегда  было
для нас ужасно грустно, а еще приятнее было то, что  мы,  хотя  скромно,  но
хорошо устроились на ночлег в предместье  Сальзенгаузена,  на  левом  берегу
Майна.
     После совместного ужина все поспешили улечься, кроме сестры и меня; нам
надо было кое-что закупить.
     Зайдя в булочную, Ирма, между прочим, услышала, как  несколько  человек
рассуждали  о  солдате  Жане  Келлере.  Говорили,  что  его  поймали   около
Сальмюнстера, причем описывали подробности этого  происшествия.  Будь  мы  в
другом настроении, нас все это, конечно, позабавило бы...
     Но важнее всех этих разговоров был, по-моему, слух  о  близком  приходе
Лейбского полка, направлявшегося из Франкфурта через Майнц в Тионвиль.
     Если это верно, то полковник фон Граверт с сыном пойдут по одной дороге
с нами, и не лучше ли будет, ввиду возможной  неприятной  встречи,  изменить
наш маршрут, взяв более северное направление и даже  рискуя  не  заезжать  в
города, указанные нам прусской полицией?
     На следующий день я сообщил Жану эту неприятную весть.  Он  посоветовал
ничего не говорить его матери и Марте, у которых и без того было  достаточно
забот и тревог. После Майнца видно будет, что нужно предпринять  и  есть  ли
необходимость расстаться раньше границы Франции. Будем спешить,  тогда  нам,
может  быть,  удастся,  опередив  Лейбский  полк,  раньше  него   достигнуть
Лотарингии.
     Мы пустились в путь в 6 часов утра. К несчастью, дорога была  трудна  и
утомительна. Надо было пересечь  лежащие  близ  Франкфурта  леса  Нейльру  и
Лавиль. Несколько лишних часов ушло на то, чтобы обогнуть местечки  Хехст  и
Хохгейм, запруженные колонной военных обозов. Я предвидел минуту, когда наша
старая повозка, запряженная дряхлой клячонкой,  будет  взята  для  перевозки
хлеба. Одним словом, хотя от Франкфурта до Майнца было всего каких-нибудь 15
лье, мы прибыли в Майнц, на границе Гессен-Дармштадта, только 31-го вечером.
     Понятно, для госпожи Келлер с сыном очень важно  было  миновать  Майнц.
Этот город стоит на левом берегу Рейна, при слиянии  его  с  Майном,  против
Касселя, предместья Майнца, соединяющегося с  ним  понтонным  мостом  в  600
футов длиной.
     Значит, чтобы попасть на дороги, ведущие во  Францию,  надо  непременно
переехать Рейн выше  или  ниже  города,  если  нежелательно  воспользоваться
мостом.
     Вот мы и принялись отыскивать паром, который бы перевез Жана с матерью.
Поиски оказались тщетными, так как расположением  военных  властей  движение
паромов было- запрещено.
     Было уже 8 часов вечера. Мы положительно не знали, как быть.
     - Но мы должны же переехать Рейн! - воскликнул Жан Келлер.
     - Да, - сказал я, - но где и как?
     - Через Майнский мост, раз это в другом месте невозможно!
     Вот на какой смелый шаг мы решились.
     Жан завернулся с головы до ног в мой балахон и, держа лошадь под уздцы,
направился к воротам Касселя. Госпожа Келлер притаилась  в  глубине  повозки
под дорожными вещами. Господин де Лоране,  Марта,  сестра  и  я  заняли  оба
сиденья. В таком виде приблизились мы к старинным, покрытым  мхом  кирпичным
стенам города, и повозка остановилась около охранного поста.
     Здесь было большое скопление народа по случаю происходившей в этот день
в Майнце ярмарки. Жан смело крикнул нам:
     - Ваши паспорта?
     Я передал ему бумаги, которые он сам вручил начальнику охраны.
     - Кто эти люди? - спросили Жана.
     - Французы, которых я везу до границы.
     - А сами вы кто?
     - Николай Фридель, извозчик из Хехста.
     Наши паспорта были очень внимательно просмотрены и оказались  в  полном
порядке, но тем не менее во время проверки мы испытали немалое волнение.
     - Срок этих паспортов истекает через четыре дня,  -  заметил  начальник
охраны. Через четыре дня эти люди должны быть вне пределов Германии.
     - Так и будет, - отвечал  Жан  Келлер,  -  но  нам  не  следует  терять
времени!
     - Проезжайте!
     Полчаса спустя, переехав Рейн, мы остановились в гостинице Ангальт, где
Жану пришлось до конца играть свою роль извозчика. Никогда не забуду  нашего
въезда в Майнц.
     Как странно иногда складываются  обстоятельства!  Несколькими  месяцами
позже, когда в октябре Майнц взят был французами, нам был бы  оказан  совсем
другой прием. Какое счастье было бы найти здесь наших  соотечественников,  и
как они приняли бы не только нас, изгнанных с немецкой земли, но  и  госпожу
Келлер с сыном, узнав всю их историю! И хотя бы нам пришлось пробыть в  этом
городе  6-8  месяцев,  мы  покинули  бы  его  вместе  с   нашими   храбрыми,
прославленными полками.
     Но, к сожалению, обстоятельства не всегда складываются так, как нам  бы
хотелось. Приехали мы в  этот  город  несвоевременно,  и  теперь  надо  было
подумать, как выбраться из него.
     Когда госпожа Келлер, Марта и Ирма разошлись  по  своим  комнатам,  Жан
пошел взглянуть на лошадь, а  мы  с  господином  де  Лоране  отправились  за
новостями. Самое  лучшее  было  зайти  в  какой-нибудь  кабачок  и  спросить
последние газеты. Мы так и сделали.  Новости  оказались  захватывающими.  Во
Франции со времени нашего отъезда из Бельцингена произошло много  интересных
событий. Во-первых, - ужасный день  10  августа,  -  нападение  на  Тюильри,
избиение швейцарцев, затем заключение королевской семьи в Тампль и временное
лишение Людовика XVI королевского сана.
     Все эти события  могли  ускорить  нашествие  союзников  на  французскую
границу.
     Вся Франция уже была готова отразить это нашествие.
     Французские войска разделены были  на  три  армии.  Люкнер  на  севере,
Лафайет в центре, Монтескье на юге, а Дюмурье  был  генерал-лейтенантом  под
начальством Люкнера.
     За три  дня  до  нашего  приезда  в  Майнц  распространилось  следующее
известие: Лафайет в  сопровождении  нескольких  сослуживцев  был  в  главной
квартире австрийцев, где, несмотря на его протест,  с  ним  обошлись  как  с
военнопленным.
     По этому  факту  можно  судить  об  отношении  наших  врагов  ко  всему
французскому и о том, какова была бы наша участь,  если  бы  военные  агенты
захватили нас с просроченными паспортами. Конечно, нельзя было слепо  верить
всему, что писали в газетах, но тем не менее положение дел представлялось  в
следующем виде.
     Дюмурье, главнокомандующий армиями севера и центра, был, как  известно,
знатоком своего дела; вот почему, желая направить  первые  удары  именно  на
него, короли Прусский и Австрийский собирались  прибыть  в  Майнц.  Союзными
армиями командовал герцог Брауншвейгский. Неприятельские  войска,  проникнув
во Францию через Арденны, должны были идти по  шалонской  дороге  на  Париж.
Шестидесятитысячная прусская колонна шла через Люксембург  к  Лонгви.  Сзади
нее, в составе двух корпусов, под начальством  Клерфайта  и  князя  Гогенлое
двигались тридцать шесть тысяч австрийцев. Вот каково было количество войск,
угрожавших Франции!
     Я  рассказываю  вам  теперь  все  эти  подробности  (о  которых   узнал
впоследствии) для того, чтобы вам было яснее наше положение.
     Дюмурье находился в Седане с двадцатью тремя тысячами людей. Келлерман,
заменявший Люкнера, занимал Мец с двадцатью  тысячами.  Пятнадцать  тысяч  в
Ландау, под начальством Кюстина и тридцать  тысяч  в  Эльзасе  под  командой
Бирона готовы были в  случае  надобности  присоединиться  к  Дюмурье  или  к
Келлерману.
     Кроме того, мы узнали из газет, что  пруссаки,  взяв  Лонгви,  осаждают
Тионвиль, а ядро прусской армии идет на Верден.
     Мы вернулись в гостиницу, и  госпожа  Келлер,  узнав  от  нас  все  эти
новости, несмотря на сильное утомление, не позволила нам и суток  пробыть  в
Майнце, хотя отдых этот был ей необходим. Она боялась,  чтобы  не  нашли  ее
сына. Итак, мы на следующий день, 1 сентября, снова  тронулись  в  путь.  До
границы оставалось еще около тридцати лье.
     Наша лошадь, несмотря на все мои заботы о ней, шла  очень  медленно,  а
нам между тем нужно было торопиться. Только под вечер увидели  мы  развалины
старого замка - крепости на вершине Шлосберга.  У  подножия  его  расположен
Крейцнах, важный город Кобленцкого округа; стоит он на  реке  Наге,  в  1801
году принадлежал Франции, а в 1815 снова перешел к Пруссии.
     На другой день мы были в местечке Кирн, а еще через сутки - в  местечке
Биркенфельд. Имея, к счастью, достаточный запас провизии, мы могли  миновать
эти городки, не значившиеся в  нашем  маршруте;  по  ночам  нам  приходилось
довольствоваться только кровом нашей повозки, так что  ночевки  были  крайне
неудобны и даже утомительны.
     Так было и во время нашей стоянки в ночь на 4  сентября.  На  следующий
день, в полночь, истекал срок, в который мы обязаны  были  покинуть  пределы
Германии, а между тем  мы  были  еще  на  расстоянии  двухдневного  пути  от
границы. Что с нами будет, если  прусские  агенты  арестуют  нас  в  пути  с
просроченными паспортами?..
     Может быть,  мы  могли  бы  направиться  южнее,  в  сторону  ближайшего
французского города  Саррелуи,  но  тогда  мы  рисковали  бы  наткнуться  на
пруссаков, шедших осаждать Тионвиль, и во  избежание  этой  опасной  встречи
предпочли более длинный путь.
     В сущности, мы находились всего в нескольких лье от Франции, причем все
были целы и невредимы. В отношении господина де Лоране, Марты, сестры и меня
тут не было ничего удивительного, а вот про госпожу  Келлер  с  сыном  можно
сказать, что судьба благоприятствовала им.  Встретившись  с  Жаном  в  горах
Тюрингии, я никак не  предполагал  иметь  возможность  пожать  ему  руку  на
границе Франции.
     Но как бы то ни было нужно  было  непременно  миновать  Саарбрюкен,  не
только в интересах Жана с матерью, но и ради нас самих. Здесь бы нам охотнее
оказали гостеприимство в тюрьме, чем в гостинице.
     Имея это в  виду,  мы  остановились  в  харчевне,  где  бывает  публика
попроще.
     Хозяин  несколько  раз  бросал  на  нас  странные  взгляды.  Мне   даже
показалось, что когда мы уезжали, он перемолвился  кое  о  чем  с  какими-то
субъектами, сидевшими за столом в глубине маленького  зала;  субъектов  этих
разглядеть мы не могли.
     Наконец, 4-го утром мы пустились в путь по дороге, ведущей из  Тионвиля
в Мец, решив, если нужно будет, направиться в этот большой город, занятый  в
то время французами.
     Как  труден  путь  через  массу  лесочков,  рассыпанных  по  всей  этой
местности! Бедная наша  лошаденка  изнемогала,  так  что  около  двух  часов
пополудни мы  должны  были  выйти  из  экипажа  в  виду  большого  косогора,
поднимавшегося между густыми кустарниками и полями  хмеля;  только  уставшая
госпожа Келлер оставалась в повозке.
     Мы двигались медленно. Я  вел  лошадь  под  уздцы.  Сестра  шла  рядом.
Господин де Лоране, Марта и Жан следовали немного поодаль. На дороге,  кроме
нас, никого не было. Вдали, слева, слышались глухие выстрелы.  Должно  быть,
шел бой под стенами Тионвиля.
     Вдруг с правой стороны раздается выстрел. Лошадь, смертельно  раненная,
падает на оглобли и ломает их. В то же время слышатся восклицания:
     - Наконец-то он нам попался!
     - Да, это, несомненно, Жан Келлер!
     - Заработали тысячу флоринов!
     - Нет еще! - воскликнул Жан.
     Снова выстрел. На этот раз стреляет  Жан,  и  вслед  за  этим  какой-то
человек падает на землю рядом с нашей лошадью.
     Все это произошло так быстро, что я не успел опомниться.
     - Это Бухи! - крикнул мне Жан.
     - Ну так "бухнем" их! - отвечал я.
     Эти  негодяи  были  в  харчевне,  где  мы  ночевали,   и,   обменявшись
несколькими словами с хозяином, бросились следом за нами.
     Но из троих теперь осталось только двое, отец и один сын; второй только
что умер, пронзенный пулей в сердце.
     Теперь  силы  сравнялись:   двое   против   двоих;   но   борьба   была
непродолжительна: я в свою очередь выстрелил в сына и, к  сожалению,  только
ранил этого негодяя. Тогда оба, видя свою неудачу, бросились в  чащу  налево
от дороги и умчались во всю прыть.
     Я хотел кинуться за ними, но Жан остановил меня. Может быть, он был  не
прав, что так поступил?
     - Самое важное теперь поскорее перейти границу, - сказал он. -  Вперед!
Вперед!
     За неимением лошади нам пришлось бросить повозку. Госпожа Келлер должна
была выйти и опереться на руку сына.
     Еще несколько часов - и наши паспорта потеряют силу!..
     Так  мы  шли  до  ночи;  ночевали  под  деревьями,  питались  остатками
провизии. Наконец, на следующий  день,  5  сентября,  к  вечеру  перешли  мы
границу.
     Да! Мы теперь шли по французской земле, но она была занята иностранными
войсками!
  
  

  
     Итак, мы продвигались к концу  долгого  путешествия  по  неприятельской
стране, к которому принудило нас объявление  войны.  Этот  трудный  путь  во
Францию мы совершили ценой страшного утомления, если не страшной  опасности,
так как, исключая двух-трех случаев, -  между  прочим,  нападения  Бухов,  -
ничто не угрожало нашей жизни и свободе.
     Все вышесказанное относится также и к  Жану  с  того  момента,  как  мы
встретились с ним в горах Тюрингии. Он цел, невредим и теперь  ему  остается
только добраться до какого-нибудь нидерландского  города,  где  он  может  в
безопасности ожидать исхода событий.
     Между тем граница кишела войсками. В  этом  районе,  простирающемся  до
Аргонского леса, стояли австрийцы и пруссаки, так что тут мы были в такой же
опасности, как в  Потсдаме  или  Бранденбурге.  После  всех  пережитых  нами
лишений и перенесенных трудов, будущее готовило нам еще большие затруднения.
     Что поделаешь? Кажется, что уже доехал до места, на самом деле выходит,
как будто сейчас только тронулся в путь.
     В  сущности,  чтобы  очутиться  впереди  неприятельских  аванпостов   и
лагерей, нам оставалось сделать всего двадцать лье; но это прямым путем, - а
с обходом городов больше!
     Может быть, благоразумнее было вернуться во  Францию  через  южную  или
северную  Лотарингию?  Но  в  нашем   положении   при   отсутствии   средств
передвижения и без всякой надежды добыть их надо  было  два  раза  подумать,
прежде чем решиться на такой большой крюк.
     Проект этот обсуждался между Жаном, господином де Лоране и мною, и  мы,
взвесив все "за" и "против", по-моему, были вполне правы, отвергнув его.
     Было восемь  часов  вечера,  когда  мы  достигли  границы.  Перед  нами
потянулись огромные леса, проходить через которые ночью было бы небезопасно.
     Мы ввиду этого остановились, чтобы отдохнуть до утра. Дождя не было  на
этих плоских возвышенностях, но было начало сентября и, следовательно, холод
давал себя чувствовать.
     Развести костер  было  бы  слишком  неосторожно  со  стороны  беглецов,
желающих проскользнуть незамеченными, так что мы приютились, как могли,  под
низкими ветвями  бука.  Разложили  на  коленях  провизию,  вынутую  мной  из
повозки:  хлеб;  холодное  мясо,  сыр;  к  чистой  ключевой  воде  прибавили
несколько капель шнапса и подкрепились; затем, оставив господина де  Лоране,
Марту, госпожу Келлер и сестру отдыхать, мы с Жаном стали на стражу в десяти
шагах от них.
     Жан, поглощенный своими думами, некоторое время не говорил ни слова,  и
я не считал себя вправе нарушить его молчание, как вдруг он произнес:
     - Выслушайте меня, милый Наталис, и никогда не забывайте  того,  что  я
вам сейчас скажу. Никому из нас не известно, что с нами может случиться,  со
мной в особенности. Я могу быть принужден бежать... так не нужно, чтобы  моя
мать покидала вас. Бедная женщина выбилась из  сил,  и,  если  мне  придется
расстаться с вами, я не хочу, чтобы она следовала  за  мной.  Вы  видите,  в
какое она пришла состояние, несмотря на всю свою энергию и отвагу. Я поручаю
ее вам, Наталис, так же как и Марту, то есть все, что  у  меня  есть  самого
дорогого в жизни!
     - Положитесь на меня, господин Жан, - отвечал я. - Надеюсь, что нас уже
ничто не может разлучить!.. Но если бы это и случилось, я сделаю все, что вы
вправе ожидать от глубоко преданного вам человека!
     Жан пожал мою руку и продолжал:
     - Наталис, если меня схватят, - судьба моя  известна  и  решится  очень
скоро. Помните тогда, что мать моя никогда не должна возвращаться в Пруссию.
До замужества она была француженкой и, потеряв мужа и сына, должна  окончить
жизнь на родине.
     - Она была француженка, говорите вы, господин Жан? Скажите  лучше,  что
она и до сих пор не перестала быть ею в наших глазах.
     - Да, Наталис, вы правы! Вы увезете  ее  в  свою  Пикардию,  которой  я
никогда не видел и так жажду видеть! Будем надеяться, что  моя  мать  найдет
под конец жизни если не счастье, то по крайней  мере  спокойствие  и  отдых,
которые она  так  заслужила!  Несчастная  женщина!  Сколько  ей  пришлось  и
придется еще перестрадать!
     А сам Жан разве перенес мало страданий?
     - Ах, эта Франция! - продолжал он.  Если  бы  мы  могли  жить  там  все
вместе, Марта, жена моя, и мать, как было бы хорошо и как скоро забылись  бы
все наши испытания! Но не безумие ли мечтать об этом мне, беглецу,  которому
смерть грозит каждую минуту.
     - Постойте, постойте, господин Жан, не говорите так! Ведь  вас  еще  не
поймали, и я буду очень удивлен, если вы дадите поймать себя.
     - Нет, Наталис, конечно нет!.. Я, разумеется, буду бороться до конца.
     - А я помогу вам, господин Жан!
     - Уверен в этом! Ах, друг мой, позвольте мне обнять вас! В  первый  раз
судьба посылает мне возможность обнять француза на французской земле!
     - Но не в последний! - отвечал я.
     Да! Все наши испытания не могли ослабить  моей  уверенности  в  хорошем
исходе нашего предприятия!
     Ночь проходила. Мы с Жаном отдыхали по очереди. Под деревьями было  так
темно, что сам черт тут ничего не разобрал бы! А ведь он был,  должно  быть,
недалеко, этот черт, со своими западнями! И как он еще  не  устал  причинять
бедным людям столько зла!
     Во время своего дежурства я чутко прислушивался. Малейший  шум  казался
мне подозрительным. В этих местах  можно  было  опасаться,  если  не  солдат
регулярной армии, то хотя бы разных темных людей, следовавших за  нею.  Ведь
так и случилось в деле Буха с сыновьями.
     К несчастью, двое из этих негодяев  ускользнули  от  нас.  Должно  быть
первым их делом будет  постараться  снова  настигнуть  нас,  завербовав  для
большего успеха нескольких таких же проходимцев, как они, даже  при  условии
поделиться с ними тысячью флоринов.
     Да! Я размышлял обо всем этом, и не спал. Кроме того, я думал, что если
Лейбский полк покинул Франкфурт двадцатью четырьмя часами позже нас, то  он,
должно быть, уже перешел  границу  и  в  таком  случае,  пожалуй,  находится
где-нибудь поблизости среди Аргонских лесов?  Эти  опасения  были,  конечно,
более или менее преувеличены, как всегда бывает, когда ум слишком возбужден.
Так было и со мной. Мне казалось, что под деревьями ходят,  что  за  кустами
скользят тени. Само собой разумеется, один пистолет был  у  Жана,  другой  у
меня за поясом, и мы твердо решили никого к себе не подпускать.
     В  общем  ночь  прошла  спокойно.  Правда,  несколько  раз  мы  слышали
отдаленные звуки труб и даже бой барабанов, выбивавших  утреннюю  зорю.  Эти
звуки доносились большей частью с юга; должно быть, там стояли войска.
     По всей вероятности, это были австрийские  колонны,  ожидавшие  момента
выступления к Тионвилю или даже севернее, к Монмеди. Как известно,  союзники
никогда не предполагали брать эти города, а только, окружив, парализовать их
гарнизоны, чтобы иметь возможность перебраться через Арденны.
     Значит, мы могли встретить одну из этих колонн и тогда  нас  сейчас  же
схватили бы, а попасться в руки как пруссаков, так  и  австрийцев  одинаково
неприятно, - одно другого стоит!
     Ввиду всего этого мы решили взять несколько более северное  направление
в сторону Стена или даже Седана, чтобы проникнуть в Аргону,  избегая  дорог,
по которым, по всей вероятности, движутся имперские войска.
     С наступлением дня мы снова тронулись в путь.
     Погода была прекрасная. Слышалось посвистывание снегирей, а  на  опушке
пели стрекозы, что было признаком жары. Далее кричали ласточки, рея высоко в
воздухе.
     Мы шли так скоро, как позволяла слабость госпожи Келлер. Солнце не жгло
нас, шедших под густым сводом  деревьев.  Отдыхали  каждые  два  часа.  Меня
беспокоило, что провизия  наша  подходила  к  концу,  а  возобновить  ее  не
предвиделось возможности.
     Согласно  принятому  решению   мы   продвигались   в   более   северном
направлении, вдали от сел и деревень, наверно занятых неприятелем.
     День окончился благополучно, но прошли  мы  по  прямой  линии  немного.
Госпожа Келлер  уже  не  шла,  а  едва  тащилась.  Она,  которую  я  знал  в
Бельцингене прямой и  стройной,  как  пальма,  теперь  сгорбилась,  ноги  ее
подкашивались на каждом шагу, и я предвидел  минуту,  когда  она  совсем  не
будет в состоянии идти.
     Ночью  непрерывно  раздавался  отдаленный  гул  орудий.   Это   гремела
артиллерия в стороне Вердена.
     Местность, по которой мы шли, состояла из небольших лесочков и  равнин,
испещренных многочисленными потоками, представляющими  в  сухое  время  года
лишь ручейки, легко переходимые вброд. Мы старались по возможности идти  под
прикрытием деревьев, чтобы труднее было напасть на наш след.
     Было 6 сентября, а четырьмя днями ранее, как мы потом  узнали,  Верден,
после геройской защиты под начальством Ворнера (решившего убить себя, но  не
сдаться),  открыл  ворота  перед  50  000  пруссаков.  Взятие  этого  города
позволило союзникам остановиться несколько дней на  равнинах  Мааса.  Герцог
Брауншвейгский должен был удовольствоваться взятием  Стенэ,  между  тем  как
Дюмурье - хитрец! - оставался в Седане, тайно составляя свой план обороны.
     Возвращаясь к нашим личным делам, необходимо сказать следующее.  Мы  не
знали, что неделю тому назад 30 августа, Дильон  с  8000  человек  пробрался
между Аргонной и Маасом. Отбросив на один берег реки Клерфайта и австрийцев,
занимавших оба берега, он продвигался таким образом, чтобы пройти лесом  как
можно южнее. Знай  мы  об  этом,  так  вместо  того,  чтобы  удлинять  путь,
поднимаясь к северу, продолжали бы идти прямо,  встретились  бы  с  войсками
Дильона и среди французских солдат обрели бы полнейшую безопасность.  Но  мы
никоим образом не могли узнать об этом движении Дильона, а судьба между  тем
готовила нам еще не мало испытаний!
     На другой день, 7 сентября, мы уничтожили свои последние  припасы,  так
что необходимо было возобновить их во что  бы  то  ни  стало.  К  вечеру  мы
увидели уединенный домик, стоявший около колодца, на опушке небольшого леса.
Колебаться было немыслимо, - я постучал. Нам открыли и  мы  вошли  в  домик.
Спешу добавить, что мы очутились в семье честного крестьянина.
     Прежде всего эти люди сообщили нам, что пруссаки стоят спокойно в своих
лагерях, но зато здесь ожидаются австрийцы. Что же  касается  французов,  то
слух идет, будто Дюмурье, наконец, покинул Седан, последовал за  Дильоном  и
теперь двигается к югу между Аргонной и Маасом с целью отбросить Брауншвейга
по ту сторону границы.
     Ниже будет видно, что  это  была  ошибка,  но  ошибка,  к  счастью,  не
причинившая нам вреда.
     Приютившие нас крестьяне оказали нам настолько  полное  гостеприимство,
насколько это было возможно при окружавших их ужасных условиях. Очаг запылал
ярким огнем, и мы  отлично  закусили  яйцами,  жареными  сосисками,  большим
ломтем ячменного хлеба, анисовыми галетками, называемыми в Лотарингии "киш",
и зелеными яблоками, а запили все это легким белым мозельвейном.
     Вдобавок мы забрали там провизии на несколько дней, причем я не забыл и
табак, в котором начинал испытывать недостаток. V Господину де Лоране не без
труда удалось уплатить этим людям,  что  им  следовало;  обстоятельство  это
могло  служить  Жану  образчиком  французского  великодушия  и  сердечности.
Отдохнув за ночь под кровом этих добрых людей, мы вышли на следующий день  с
рассветом.
     Казалось,   природа    нарочно    загромоздила    путь    всевозможными
препятствиями. Тут были обвалы, непроходимые кустарники, трясины, где  легко
было увязнуть по пояс, и ни одной тропинки,  по  которой  можно  было  бы  с
уверенностью идти; кустарники здесь были так же  густы,  как  в  тех  местах
Нового Света, где еще не работал топор пионера. Разница была только  в  том,
что кое-где в дуплах деревьев, выдолбленных в виде  ниш,  ютились  статуэтки
Мадонны и  святых.  Изредка  попадались  нам  навстречу  пастухи,  козопасы,
бродяги, дровосеки в своих фетровых наколенниках, свинопасы,  ведущие  своих
свиней на желудиный корм. Завидя нас, все эти люди  тотчас  же  прятались  в
чащу, так что нам  удалось  не  более  двух  раз  добыть  от  них  кое-какие
сведения.
     Порой  доносилась  стрельба  рядами,  что  указывало   на   аванпостное
сражение.
     Между тем, несмотря на препятствия и страшную усталость, не позволявшую
нам делать более двух лье в день, мы все-таки продвигались к Стенэ.
     Так было 9, 10 и 11 сентября.  Путь  наш  был  труден,  но,  во  всяком
случае, обеспечивал полную безопасность. Не произошло  ни  одной  неприятной
встречи, и нечего было бояться услышать страшное прусское:  "Wer  da?"  (кто
идет?).
     Избрали мы этот путь в надежде встретить корпус  Дюмурье,  так  как  не
могли знать, что он пошел южнее,  имея  в  виду  занять  ущелье  Гран-Пре  в
Аргонском лесу.
     Повторяю: по временам до нас долетал  гул  стрельбы,  и  когда  он  был
слишком близок, мы останавливались. По-видимому, в то время на берегах Мааса
еще не было серьезных сражений, а происходили только нападения на местечки и
деревни; на последнее указывали поднимавшиеся иногда из-за  деревьев  столбы
дыма, тогда как ночью лес освещало зарево дальних пожаров.
     Наконец, вечером 11 сентября мы решили не идти к Стенэ,  а  направиться
прямо в Аргону.
     На следующий день проект  этот  был  приведен  в  исполнение.  Мы  едва
тащились, поддерживая друг друга. Душа болела при виде этих  бедных  женщин,
когда-то таких бодрых и энергичных, теперь же  бледных,  бессильных!  Одежда
их, ободранная колючими кустарниками, висела клочками,  между  тем  как  они
плелись друг за другом в полном изнеможении.
     Около полудня подошли мы к вырубленному  лесочку,  позволявшему  видеть
вдаль на большое расстояние.
     Здесь недавно было сражение.  На  земле  лежали  трупы.  Я  узнал  этих
мертвецов по синим  мундирам  с  красными  отворотами,  по  белым  гетрам  и
крестообразной перевязи; они были так не  похожи  на  пруссаков  в  мундирах
небесного цвета или на австрийцев в белой форме и остроконечных шапках.
     Это были французы, добровольцы, которых,  вероятно,  внезапно  застигла
какая-нибудь колонна Клерфайта или Брауншвейга.  Они  пали  не  без  борьбы:
возле них лежали немцы и даже пруссаки в своих кожаных киверах с цепочкой.
     Приблизившись, я с ужасом  глядел  на  эти  трупы;  я  никогда  не  мог
привыкнуть к виду поля сражения.
     Вдруг из груди моей вырвался крик.
     Господин де Лоране, госпожа Келлер, сын ее, Марта, сестра, стоявшие  за
деревьями шагах в пятидесяти от того места, где  я  находился,  смотрели  на
меня, не решаясь выйти на открытую полянку.
     Жан тотчас подбежал ко мне.
     - В чем дело, Наталис?
     Как я раскаивался в своем неумении владеть собой! Я хотел удалить Жана,
но было поздно. Он в ту же минуту понял причину моего волнения.
     У ног моих лежал труп. Жану не нужно было  долго  всматриваться,  чтобы
узнать его, и он, покачав головой и скрестив на груди руки, произнес:
     - Не надо, чтобы моя мать и Марта знали об этом...
     Но госпожа Келлер добрела до нас и увидала то, что  мы  хотели  от  нее
скрыть, то есть тело прусского солдата, в форме Лейбского полка, лежавшее на
земле рядом с тридцатью другими.
     Принимая во внимание, что может быть, полк этот менее суток тому  назад
проходил  здесь  и  теперь  находится  где-нибудь  поблизости,   нельзя   не
согласиться, что Жан Келлер до сих пор еще  ни  разу  не  подвергался  более
серьезной опасности! Если его поймают,  то  личность  его  сейчас  же  будет
установлена и последует неминуемая казнь.
     Нужно было скорее бежать из этого опасного для нас места,  броситься  в
самую гущу Аргоны, куда не может проникнуть марширующая колонна! Если бы нам
даже пришлось скрываться там несколько дней,  то  все-таки  колебаться  было
невозможно. Это был наш последний путь к спасению.
     Шли целый день, целую ночь. Нет, впрочем, не или,  а  плелись!  Плелись
весь следующий день и 13-го к вечеру были у границы  знаменитого  Аргонского
леса, про который Дюмурье сказал:
     - Это Фермопилы Франции, но я буду счастливее Леонида!
     Предсказание сбылось. И вот каким образом тысячи таких же невежд, как я
узнали, кто был Леонид, и что такое Фермопилы!
  
  

  
     Аргонский лес занимает пространство от 13  до  14  лье,  тянется  он  с
севера на юг, от Седана до маленького села Нассаван, и  средняя  ширина  его
равняется 2-3 лье. Лес этот стоит здесь, как передовое укрепление,  покрывая
нашу восточную границу почти непроходимой чащей. Тут  такой  хаос  деревьев,
озер, потоков, возвышенностей и рвов, что войску пройти невозможно.
     Лес  этот  лежит  между  двумя  реками:  с  левой  стороны,  от  первых
кустарников на юг и до деревни Семюи на севере, на всем протяжении окаймляет
его река Эн, тогда как с другой стороны, река Эр огибает  его  от  Флери  до
главного прохода. Отсюда Эр, делая крутой поворот,  возвращается  к  Эну,  в
который и впадает недалеко от Сенюка.
     Главные города по  реке  Эр:  Клермон,  Варенн,  где  Людовик  XVI  был
настигнут  во  время  бегства,   Бюзанси,   Ле-Шен-Попюле;   по   реке   Эн:
Сент-Мене-гульд, Виль-сюр-Турб, Монтуа, Вузье.
     На карте этот лес больше всего напоминает  видом  громадное  насекомое,
которое, сложив крылья, спит или лежит неподвижно между двумя реками, причем
живот его составляет вся южная, самая главная часть леса, а талию и голову -
северная, обрисовывающаяся над ущельем  Гран-Пре,  через  которое  протекает
вышеупомянутая река Эр.
     Хотя Аргонский лес  на  всем  своем  протяжении  перерезан  потоками  и
загроможден  густыми  кустарниками,  тем  не  менее  в  нем  есть  несколько
проходов, конечно, очень узких, но которыми все-таки можно воспользоваться.
     Я укажу эти проходы, доступные даже для  войск,  чтобы  читателю  легче
было представить себе все последующие события.
     Аргонский лес  пересекают  пять  узких  ущелий.  Самое  южное  из  них,
Дез-Илетт, идет в почти прямом направлении от Клермона  до  Сент-Мене-гульд;
второе, Ла-Шалад, представляет род тропинки, которая от Вьен-Ле-Шато следует
вдоль течения реки Эн.
     В северной части леса  насчитывается  не  менее  трех  проходов.  Самый
широкий и важный, - это ущелье Гран-Пре. Начиная от Сен-Жювен  его  на  всем
протяжении омывает река Эр, протекающая затем  между  Термами  и  Сенюком  и
впадающая в Эн на расстоянии одного лье  от  Монтуа.  За  ущельем  Гран-Пре,
около двух лье к  северу  от  него  находится  ущелье  Ла-Круа-о-Буа  (прошу
хорошенько  запомнить  это  название);  оно  пересекает  Аргонский  лет   от
Бут-о-Буа до Лонгве и служит дорогой для дровосеков. Еще на два лье севернее
тянется ущелье Ле-Шен-Попюле, через которое  проходит  дорога  из  Ретеля  в
Седан; ущелье это, сделав два поворота, приближается к Эну против Вузье.
     Имперские войска только по этому лесу и могли пройти к Шалону-на-Марне,
откуда им открывался путь на Париж.
     Следовательно,  необходимо  было  помешать  переходу  Брауншвейга   или
Клерфайта через Аргонский лес, заперев все пять  ущелий,  по  которым  могли
пройти их колонны.
     Дюмурье, как  знаток  военного  искусства,  сразу  понял  всю  важность
подобного шага. Казалось, дело было так просто, но тем не менее нужно  было,
чтобы кто-нибудь призадумался над этим,  пока  союзникам  еще  не  пришло  в
голову занять проходы.
     Подобный план представлял еще  следующие  преимущества:  во-первых,  он
избавлял от необходимости отступать к Марне, представлявшей  нашу  последнюю
линию обороны перед Парижем; во-вторых, принуждал неприятеля остановиться  в
неплодородной Шампань-Пульез,  вместо  того  чтобы  рассыпаться  по  богатым
равнинам за Аргонским лесом и зимовать там в случае надобности.
     Проект этот обсуждался во всех подробностях  и  для  начала  Дильон,  в
главе 8000 человек, 30-го августа предпринял смелое движение, которым, как я
уже говорил, отбросил австрийцев на правый берег Мааса;  затем  его  колонна
заняла  самый  южный  проход,  Дез-Илетт,  предварительно  заградив   проход
Ла-Шалад.
     В самом, деле, предприятие это являлось довольно  смелым.  Вместо  того
чтобы проделать все это под прикрытием густого леса, движение  произвели  со
стороны Мааса, подставляя фланг неприятелю; но Дюмурье сделал это для  того,
чтобы лучше замаскировать свои намерения от союзников.
     Его план должен был удаться.
     4 сентября Дильон подошел  к  ущелью  Дез-Илетт.  Дюмурье,  выступивший
вслед за ним с 15000 человек, занял Гран-Пре, закрыв таким  образом  главный
проход через Аргонский лес.
     Четыре  дня  спустя  генерал  Дюбур  направился  к  Шень-Попюле,  чтобы
защитить северную часть леса от нашествия имперских войск.
     Торопились  возводить  заграждения,   делать   окопы,   баррикадировать
тропинки, устанавливать батареи для защиты проходов. Гран-Пре превратился  в
настоящий лагерь, наполненный войсками, расположенными по амфитеатру холмов,
причем река Эр составляла передовую оборонительную линию.
     В это время  из  пяти  проходов  Аргоны  четыре  были  заграждены,  как
крепостные потерны  (подземные  ходы)  с  опущенными  решетками  и  поднятым
мостом.
     Но  пятое  ущелье  оставалось   не   запертым.   Оно   было   настолько
труднопроходимо, что Дюмурье не находил нужным торопиться занять его, а наша
злосчастная судьба влекла нас именно к этому проходу.
     К несчастью,  Дюмурье  ошибся:  неприятельские  колонны  прошли  Аргону
именно через ущелье Ла-Круа-о-Буа, находящееся между Шен-Попюле  и  Гран-Пре
на равном расстоянии (около 10 лье) от того и другого.
     Но возвратимся к нашим личным делам.
     13 сентября, к  вечеру,  достигли  мы  бокового  склона  Аргоны,  минуя
деревни Брикене и Бут-о-Буа, вероятно занятые австрийцами.
     Стоя гарнизоном у восточной границы, мне часто приходилось проходить по
этим ущельям, и они были мне прекрасно знакомы; вот почему я  избрал  именно
Ла-Круа-о-Буа, казавшееся мне более безопасным.
     Для большей предосторожности я  предполагал  воспользоваться  не  самым
проходом, а пролегавшей вдоль него тропинкой, ведущей к Лонгве. Эта тропинка
идет по наиболее густой части Аргоны, под прикрытием дубов,  буков,  грабов,
рябин, ив и каштанов, растущих в местах,  менее  доступных  зимним  морозам.
Этим путем мы, обеспеченные от неприятных встреч с мародерами  и  отставшими
солдатами, можем, наконец, достигнуть левого берега Эна, со  стороны  Вузье,
где уже больше нечего будет бояться.
     Ночь с 13 на 14 сентября  мы  провели,  по  обыкновению,  под  покровом
деревьев.
     Каждую минуту могла показаться мохнатая  шапка  кавалериста  или  кивер
прусского гренадера, в виду чего я торопился скорее зайти в глубину  леса  и
облегченно вздохнул, когда мы на другой день стали подниматься  по  тропинке
ведущей в Лонгве, оставляя вправо от себя деревню Ле-Круа-о-Буа.
     Денек выдался очень тяжелый: так как волнистая местность,  перерезанная
рытвинами и загроможденная сухими деревьями, страшно затрудняла переход.
     Дорога эта, по  которой  почти  никто  не  ходил,  была  очень  трудна.
Семидесятилетний господин де Лоране,  несмотря  на  сильное  утомление,  шел
довольно быстрым шагом. Марта и сестра, при мысли о том,  что  мы  совершаем
последние переходы, твердо решили быть бодрыми до конца, но  госпожа  Келлер
совершенно обессилела, и надо было поддерживать ее, чтобы она не  падала  на
каждом шагу. Несмотря на это мы не слышали от нее  ни  единой  жалобы.  Тело
изнемогало, но дух был бодр. Я сомневался, чтобы она была в состоянии  дойти
до цели нашего путешествия.
     Вечером мы, как всегда,  остановились.  В  сумке  оказалось  достаточно
провизии, чтобы утолить наш голод, всегда  уступавший  желанию  отдохнуть  и
выспаться.
     Оставшись вдвоем с Жаном, я заговорил с ним о тревожном  состоянии  его
матери.
     - Она слабеет с каждой минутой, - сказал я, - и если  мы  не  дадим  ей
отдохнуть несколько дней...
     - Я сам вижу это, Наталис! - отвечал Жан. Каждый шаг моей бедной матери
надрывает мне сердце! Что нам делать?
     - Нужно дойти до ближайшей деревни, господин Жан.  Мы  с  вами  донесем
туда вашу матушку.
     Никогда австрийцы или пруссаки не решатся сунуться в эту часть  Аргоны,
и мы можем в каком-нибудь домике обождать, пока в этих краях станет  немного
спокойнее.
     - Да, Наталис, это самое разумное.  Но  разве  мы  не  можем  дойти  до
Лонгве?
     - Эта деревня слишком далеко, господин Жан. Ваша мать не дойдет.
     - Так куда же идти?
     - Я бы предложил взять правее, к деревне Ла-Круа-о-Буа.
     - Это далеко?
     - Не далее одного лье.
     - Ну так идем в  Ла-Круа-о-Буа,  -  отвечал  Жан.  Идем  завтра  же,  с
рассветом!
     Откровенно говоря, я считал этот  план  разумным,  будучи  уверен,  что
неприятель не решится двинуться на север Аргоны.
     Тем не менее, этой ночью особенно часто слышалась ружейная перестрелка,
по временам прерываемая грохотом орудий; но так как все эти звуки были очень
отдаленны и раздавались позади нас, я имел некоторое основание предполагать,
что это Клерфайт или Браушпвейг пытаются овладеть ущельем  Гран-Пре:  только
оно одно было достаточно широко для прохода их колонн. Жан  и  я  совсем  не
отдыхали, так как нужно было постоянно быть настороже, хотя мы и  притаились
в самой чаще леса, в стороне от тропинки, ведущей в Брикене.
     Рано утром снова тронулись  в  путь.  Я  срезал  несколько  ветвей,  из
которых мы устроили для госпожи Келлер нечто вроде носилок, устланных  сухой
травой, и таким образом имели возможность облегчить ей трудности пути.
     Но она поняла, что это будет для нас причиной излишней усталости.
     - Нет, - сказала она, - нет, сын  мой!  Я  еще  могу  идти...  Я  пойду
пешком!
     - Но ты не можешь, мама! - возразил Жан.
     - Вы в самом деле не можете, - добавил я.  -  Цель  наша  -  достигнуть
ближайшей деревни, и  чем  скорее,  тем  лучше.  Там  мы  обождем,  пока  вы
поправитесь. Мы ведь теперь, черт возьми, во Франции, где никто  не  закроет
перед нами дверей своего дома!
     Госпожа Келлер не сдавалась. Она попробовала сделать  несколько  шагов,
но упала бы, если бы Жан с Ирмой не поддержали ее.
     - Госпожа Келлер, - обратился я к ней, - мы думаем о спасении всех нас.
Ночью на опушке леса раздавалась стрельба. Враг недалеко. Надеюсь, что он не
решится забраться в эти края, так что в  Ла-Круа-о-Буа  нам  нечего  бояться
быть захваченными, но мы должны отправиться туда сейчас же.
     Марта и сестра присоединились к нашим просьбам, господин де Лоране тоже
последовал их примеру, и госпожа Келлер, наконец, уступила.
     Спустя минуту она лежала  на  носилках,  которые  Жан  поднял  с  одной
стороны, а я с другой; затем мы снова тронулись в  путь,  держась  северного
направления.
     Не будем распространяться о  трудностях  этого  перехода  через  лесную
чащу, с ежеминутными остановками и отыскиванием  мест,  где  можно  было  бы
пройти. Как-никак, а в  полдень,  15  сентября,  мы  были  в  Ла-Круа-о-Буа,
употребив пять часов на переход в полтора лье.
     К моему большому удивлению  и  огорчению  деревня  оказалась  покинутой
жителями. Все они бежали, кто в Вузье, кто в Шен-Попюле. Что же случилось?
     Мы бродили по улицам  опустевшей  деревни.  Везде  двери  и  окна  были
заперты... Неужели все мои надежды на отдых оказались тщетными?
     - Вон дымок, - заметила сестра, указывая  на  какую-то  точку  в  конце
деревни.
     Я побежал к домику, над которым виднелся дым, и постучал в дверь.
     На мой стук вышел мужчина с славным,  симпатичным  лицом  лотарингского
крестьянина. Сейчас видно было, что перед нами честный, хороший малый.
     - Что вам нужно? - спросил он.
     - Гостеприимства мне и моим спутникам.
     - Кто вы такие?
     - Французы, изгнанные из Германии! Мы не знаем, куда нам укрыться!
     - Войдите!
     Крестьянина этого звали Ганс Штенгер. Он жил в  этом  домике  вместе  с
женой и  тещей  и  остался  в  Ла-Круа-о-Буа  только  потому,  что  разбитая
параличем теща не могла двигаться.
     Ганс Штенгер объяснил нам, почему  население  бежало  из  деревни.  Все
Аргонские проходы были заперты французскими войсками,  все  -  кроме  ущелья
Ла-Круа-о-Буа, вследствие чего ожидалось  занятие  его  неприятелем,  а  это
обстоятельство могло повлечь за собой крупные несчастья. Как видно,  роковая
судьба толкала нас именно туда, куда нам не  следовало  бы  идти.  Выйти  из
Ла-Круа-о-Буа и вновь  углубиться  в  чащу  Аргоны  не  позволяло  состояние
госпожи Келлер. Хорошо еще, что мы попали к  таким  честным  французам,  как
семья Штенгер!
     Это были довольно зажиточные  крестьяне,  которых,  казалось,  радовала
возможность услужить соотечественникам  в  несчастье.  Разумеется,  мы,  для
большей предосторожности, не сообщали им о национальности госпожи Келлер.
     День 15 сентября прошел благополучно. Следующий день, 16 сентября, тоже
не оправдал опасений Штенгера. Мы даже не слыхали ночью стрельбы со  стороны
Аргоны. Может быть союзники не знают, что проход Ла-Круа-о-Буа свободен?  Во
всяком случае, так как его незначительная  ширина  препятствует  прохождению
колонны с ее фурами и экипажами, они, конечно,  прежде  попытаются  овладеть
проходами Гран-Пре или Дез-Илетт. Снова в сердцах наших проснулась  надежда.
Отдых и хороший  уход  уже  произвели  значительное  улучшение  в  состоянии
госпожи Келлер. Храбрая женщина!  Физические  силы  могли  изменить  ей,  но
нравственная энергия оставалась  непоколебимой.  Чертовская  судьба!  16-го,
после  полудня,  в  деревне  появились  какие-то  подозрительные   личности.
Конечно, среди них были и воры, но ясно было,  что  все  они  принадлежат  к
германскому племени и большинство - шпионы.
     Жан должен был скрыться, чтобы не быть узнанным, а так  как  это  могло
возбудить подозрения в семье Штенгер, я уже почти решил открыть им все,  как
вдруг, часов в пять вечера, в комнату вбежал Ганс, крича:
     - Австрийцы, австрийцы!
     Действительно, несколько  тысяч  человек  в  киверах  с  металлическими
бляхами и двуглавыми орлами пришли сюда через Ла-Круа-о-Буа, проникнув в это
ущелье у деревни Бу. Конечно, шпионы сообщили им, что проход  свободен.  Кто
знает, может быть, вся неприятельская армия пройдет теперь этим путем?
     Услышав возглас Ганса Штенгера, Жан вбежал в комнату,  где  лежала  его
мать.
     Я и теперь еще вижу его, как он стоял у очага и ждал...  Чего?..  Чтобы
всякая возможность бежать ускользнула от него?.. Но если он попадет в плен к
австрийцам,  пруссаки  все  равно  доберутся  до  него,  а  это  равносильно
смерти!..
     Госпожа Келлер приподнялась на кровати.
     - Жан, - промолвила она, - беги... беги сию минуту!
     - Без тебя, мама!
     - Да, я так хочу!
     - Бегите, Жан, - просила и Марта. - Ваша мать - моя мать! Мы не покинем
ее!
     - Марта!
     - Да, я тоже так хочу!
     Ему только оставалось преклониться перед волей этих двух женщин.  Между
тем на улице шум усиливался и голова колонны  уже  рассыпалась  по  деревне;
скоро австрийцы займут и дом Штейгера.
     Поцеловав мать и невесту, Жан исчез.
     Я слышал шепот госпожи Келлер:
     - Мой сын! Мой сын!.. Один... в чужой стране... Наталис!
     - Наталис!.. - повторила Марта, указывая мне на дверь.
     Я понял, чего ждали от меня эти несчастные женщины, у
     - Прощайте! - воскликнул я, и минуту спустя меня уже не было в деревне.

  

  
     Расстаться после трех недель совместного путешествия, которое могло  бы
прекрасно окончиться, если бы нам хоть чуточку  повезло!  Расстаться,  когда
через несколько лье мы были бы все спасены! Расстаться со страхом, что  быть
может, больше никогда не свидимся!
     А  эти  женщины,  оставленные  в  крестьянском   доме   среди   занятой
неприятелем  деревни,   имея   единственным   защитником   семидесятилетнего
старика!..
     Строго говоря, не должен ли я был остаться  с  ними?  Но  при  мысли  о
беглеце, бросившемся в эту страшную, неведомую ему Аргонну, я, не колеблясь,
решил догнать Жана, которому мог быть так полезен.
     Что касается господина де Лоране с его спутницами, то  опасность  могла
угрожать только их свободе, по крайней мере я так предполагал; тогда как для
Жана Келлера дело шло о жизни или смерти.
     Но пора сообщить  читателю,  что  именно  произошло  и  почему  деревня
Ла-Круа-о-Буа была 16 сентября занята неприятелем.
     Выше было сказано, что из пяти проходов Аргонского  леса  только  один,
Ла-Круа-о-Буа не был занят французами.
     Чтобы оградить себя от возможного сюрприза Дюмурье  послал  к  входу  в
ущелье, около Лонгве, полковника  с  двумя  эскадронами  кавалерии  и  двумя
батальонами пехоты. Начало прохода  находится  довольно  далеко  от  деревни
Ла-Круа-о-Буа;  вот  почему  Ганс   Штенгер   ничего   не   знал   об   этом
обстоятельстве. Впрочем, все были  так  уверены,  что  имперские  войска  не
решатся воспользоваться этим проходом, что никаких мер  для  его  защиты  не
было принято. Не  было  ни  окопов,  ни  заграждений;  и  отправленный  туда
полковник даже просил разрешения отослать  часть  своего  отряда  в  главную
квартиру, на что получил согласие.
     Видя это, более догадливые австрийцы послали сюда  разведчиков,  чем  и
объясняется появление в Ла-Круа-о-Буа  массы  немецких  шпионов.  Вот  каким
образом мы, благодаря ошибке Дюмурье, открыли союзникам дорогу во Францию.
     Узнав, что проход Ла-Круа-о-Буа свободен, Брауншвейг сейчас же приказал
занять его; случилось же это в тот самый момент, когда он, не желая вступать
в бесплодную Шампань, готовился подняться  к  Седану,  имея  в  виду  обойти
Аргону с севера. С занятием Ла-Круа-о-Буа положение изменилось,  и  он  мог,
хотя и не без затруднений, воспользоваться этим ущельем. Для  этой  цели  им
была отправлена колонна австрийцев и эмигрантов под командой принца де Линя.
     Французский полковник, застигнутый врасплох,  должен  был  отступить  к
Гран-Пре и неприятель овладел проходом.
     Таково было положение дел  в  тот  момент,  когда  мы  принуждены  были
спасаться бегством. Позднее Дюмурье пытался  исправить  эту  важную  ошибку,
послав генерала Шазо  с  двумя  бригадами,  шестью  эскадронами  и  четырьмя
орудиями прогнать австрийцев, пока они еще не успели окопаться.
     К несчастью, Шазо ни 14-го, ни 15-го не мог приступить  к  действию,  а
атаковал неприятеля только 16-го вечером, когда было уже поздно.
     Правда, он сперва отбросил австрийцев от прохода, убил принца де  Линя,
но затем наткнулся на превосходящие силы неприятеля и, несмотря на геройские
усилия, проход Ла-Круа-о-Буа был окончательно потерян нами.
     Ошибка весьма плачевная не только для Франции, но также и для нас,  так
как не будь ее, мы могли бы 15-го числа находиться среди французов.
     Теперь это было невозможно.  Шазо,  видя  себя  отрезанным  от  главной
квартиры, отступил к Вузье, тогда как Дюмурье занимавший  Шен-Попюле,  боясь
быть окруженным неприятелем, возвращался к Аттиньи.
     Итак,  французская  граница  была  открыта  союзным  войскам,   Дюмурье
рисковал быть окруженным и вынужденным сложить оружие, и неприятель в  таком
случае уже не встретил бы  серьезных  препятствий  на  пути  от  Аргонны  до
Парижа.
     Что касается меня и Жана Келлера, мы, правду говоря, сначала  несколько
оплошали.
     Я догнал Жана почти тотчас же по выходе из дома Ганса Штенгера, в самой
густой части леса.
     - Вы?.. Наталис?.. - воскликнул он.
     - Да!.. Я!..
     - А ваше обещание никогда не покидать Марту и мою мать?
     - Выслушайте меня, господин Жан.
     И я сказал ему все; сказал, что  знаю  чуждую  для  него  Аргонну,  что
госпожа Келлер мне приказала идти за ним, что я пошел без колебаний...
     - И если я дурно поступил, господин Жан, - прибавил я, - пусть Бог меня
накажет!
     - Идемте, Наталис, идемте!
     Теперь уже нельзя было продолжать путь  по  ущелью  Аргонны.  Австрийцы
могли находиться не только по ту сторону прохода Ла-Круа-о-Буа, но  даже  по
ту сторону  тропинки,  идущей  в  Брикене;  следовательно,  необходимо  было
двигаться к юго-западу, чтобы перейти через Эн.
     Мы шли по этому направлению, пока совершенно не  стемнело,  и  так  как
продолжать путь в темноте было немыслимо, остановились для ночлега.
     В течение нескольких часов на расстоянии менее полулье, не  переставая,
раздавалась стрельба. Это добровольцы из Лонгве пытались отнять у австрийцев
проход, но будучи  слишком  малочисленными,  принуждены  были  отступить.  К
несчастью, они не пошли лесом, где  мы  могли  бы  повстречаться  с  ними  и
узнать, что главная квартира Дюмурье находится в Гран-Пре. Тогда мы пошли бы
с ними и там, как я узнал впоследствии, я нашел бы мой  храбрый  Королевский
Пикардийский полк, покинувший Шарльвиль, чтобы присоединиться к  центральной
армии. Придя в Гран-Пре, мы с Жаном очутились  бы  среди  друзей,  в  полной
безопасности и могли бы спокойно  обсудить,  что  предпринять  для  спасения
близких сердцу, оставшихся в Ла-Круа-о-Буа.
     Но добровольцы, покинув Аргонну, поднялись вверх по течению Эна, имея в
виду скорее достигнуть главной квартиры.
     Ночь была скверная. Моросил  дождь,  пронизывавший  до  костей.  Одежда
наша, ободранная колючками, обратилась в лохмотья; мой балахон  тоже  погиб,
но в особенности пострадала наша обувь, пришедшая в ужаснейший вид.  Неужели
нам придется идти босиком? В довершение всего мы промокли насквозь, так  как
дождь проходил между листьями, и я тщетно искал места, где бы можно было  от
него укрыться. Прибавьте ко всему этому доносившиеся до  нас  звуки  военной
тревоги и выстрелы, настолько близкие, что я  два  или  три  раза  видел  их
блеск... А тут еще ужасное ожидание каждую минуту услышать прусское "ура". В
таком случае, ведь придется бежать дальше, в  самую  глубь  леса,  чтобы  не
попасться. Ах, Господи! Как долго тянется ночь!
     Как  только  зажглась  заря,  мы  снова  пустились   в   путь.   Именно
"пустились", потому что шли так быстро, как только было возможно,  причем  я
старался ориентироваться по всходившему солнцу.
     Мы давно ничего не ели, и голод сильно давал себя знать. Жан, убегая из
дома Штенгера, не успел захватить провизии. Я тоже  летел  как  сумасшедший,
боясь быть перехваченным австрийцами, и ничем не запасся,  так  что  мы  оба
обречены были на голод. Между деревьями летали  сотнями  вороны,  пустельги,
масса мелких птичек, в особенности  золотистых  подоржников,  но  дичи  было
очень мало. Редко-редко  кое-где  попадалаясь  заячья  норка  или  несколько
рябчиков, прятавшихся под кустами. Но как их поймать? К счастью,  в  Аргонне
нет недостатка в каштановых деревьях, а  в  это  время  была  как  раз  пора
каштанов. Я пек их в золе, разводя костер из хвороста при помощи пороха. Эта
скудная пища несколько утоляла наш голод.
     Настала ночь, холодная и темная. Чаща была так густа,  что  мы  с  утра
прошли очень небольшое расстояние; тем не менее конец  Аргонны  уже  не  мог
быть далеко. Слышны были выстрелы разведчиков,  совершавших  разъезды  вдоль
Эна... Конечно, пройдет не менее суток, прежде чем мы найдем убежище  по  ту
сторону реки, в Вузье или в одной из деревень на левом берегу.
     Не буду говорить о нашем утомлении, - нам некогда было  думать  о  нем.
Вечером, хотя голова моя полна была тысячью тревожных мыслей,  мне  хотелось
спать, и я растянулся под деревом. Помню, что, закрывая  глаза,  я  думал  о
полке Жана, оставившем несколько дней тому назад тридцать человек убитыми на
лесной лужайке. Помню еще, что, засыпая, посылал к черту  этот  полк  с  его
полковником и офицерами. Утром я заметил, что Жан,  вероятно,  всю  ночь  не
смыкал глаз. Должно быть, он все время думал, и как всегда, не о себе;  нет,
сердце его болело за мать и невесту, находившихся в руках австрийцев,  может
быть, подвергаясь оскорблениям и грубому обращению.
     Итак, в эту ночь бодрствовал не я, а Жан. Должно быть  я  крепко  спал,
так как не слыхал  стрельбы,  раздававшейся  на  близком  расстоянии.  Я  не
просыпался, а Жан не хотел будить меня, и в ту минуту, как мы  собирались  в
дальнейший путь, сказал:
     - Наталис, выслушайте меня!
     Он произнес эти слова тоном человека, принявшего  твердое  решение.  Я,
предчувствуя о чем пойдет речь, прервал его.
     - Нет, господин Жан, - сказал я, - если вы хотите говорить о разлуке, я
не буду слушать вас.
     - Наталис, - продолжал он, - вы последовали за мной из  преданности  ко
мне...
     - Да! Ну и что же?
     - Пока вопрос касался только усталости и трудностей пути, я молчал.  Но
теперь дело другое; вам грозит опасность. Если меня схватят, то и вам пощады
не будет. Вас ожидает смерть... а этого, Наталис, я допустить  не  в  силах.
Уходите же. Перейдите границу... Я постараюсь сделать то же... и если мы  не
свидимся...
     - Господин Жан, - заметил я, - пора двигаться в путь. Мы и  спасемся  и
умрем вместе...
     - Наталис...
     - Клянусь Богом, я не покину вас!
     Мы тронулись. Раннее утро было очень шумно: ревела артиллерия,  трещали
ружья. Это была вторичная атака прохода Ла-Круа-о-Буа,  атака,  окончившаяся
неудачей, так как противник был слишком многочислен.
     К восьми часам опять все стихло. Не слышно  было  ни  одного  выстрела.
Какая страшная неизвестность! Не могло быть сомнения, что в ущелье произошел
бой; но каков был его результат? Не нужно ли нам снова повернуть  к  Северу?
Нет! Я инстинктивно чувствовал,  что  это  было  опасно,  и  что  надо  было
непременно продолжать путь в направлении Вузье.
     В полдень мы снова  закусили  печеными  каштанами,  единственной  нашей
едой. Чаща была так густа, что мы с трудом  делали  500  шагов,  а  тут  еще
внезапные тревоги, выстрелы то справа, то слева и, наконец,  самое  ужасное,
набат во всех деревнях Аргонны.
     Наступил вечер. Мы были в расстоянии не более одного лье от Эна и, если
ничто не помешает, завтра будем в  безопасности  по  ту  сторону  реки.  Нам
только придется спуститься вдоль правого берега, и мы пройдем  по  Сенкскому
или  Гран-Гамско-му  мосту,  которым  еще  не  завладел  ни   Клерфайт,   ни
Брауншвейг.
     Около  восьми  часов  мы  остановились,  стараясь  насколько   возможно
защитить себя от холода в густой чаще леса, где слышен был только шум дождя,
капавшего на листья. В лесу все было тихо, и сам не знаю  почему,  именно  в
этой тишине чудилось мне что-то тревожное.
     Вдруг в каких-нибудь двадцати шагах  от  нас  послышались  голоса.  Жан
схватил меня за руку.
     - Да, - говорил кто-то, - мы следим за ним с Ла-Круа-о-Буа.
     - Он не ускользнет от нас!
     - Но австрийцы не получат ничего из этих тысячи флоринов!
     - Нет, товарищи, конечно нет!
     Я чувствовал, как рука Жана стиснула мою руку.
     - Это голос Вуха, - прошептал он мне на ухо.
     - Подлецы! - отвечал я. - Их здесь может быть пять или  шесть  человек.
Не будем дожидаться их!.. Бежим...
     И мы стали ползком выбираться из кустов.
     Внезапный треск ломавшейся ветки выдал нас, и в ту же минуту за кустами
сверкнул огонь выстрела. Нас увидели.
     - Идите, господин Жан, идите! -кричал я.
     - Да, но не прежде, чем размозжу голову кому-нибудь из этих негодяев!
     И с этими словами он выстрелил по  направлению  бежавшей  к  нам  кучки
людей.
     Мне показалось, что один из них упал, но  удостоверяться  в  этом  было
некогда.
     Мы бежали, мы мчались во всю прыть...
     Я чувствовал, что Бух с товарищами нагоняют нас. Мы выбились из сил!
     Четверть часа спустя на нас напало шестеро вооруженных людей.
     В одну минуту нас повалили на землю, связали за спину руки и  принялись
толкать вперед, не жалея ударов.
     Через час мы были в Лонгве, в руках австрийцев, которые заперли  нас  в
один из деревенских домов и содержали под строжайшим караулом.
  
  

  
     Неужели только слепой случай навел Буха  на  наш  след?  Я  так  думал,
потому что вот уже сколько времени судьба была против нас.  Но  впоследствии
нам стало известно, то чего раньше мы знать не могли, а  именно,  что  после
нашей  последней  встречи  сын  Буха  не  переставал  разыскивать  нас,   и,
разумеется, не с целью отомстить за смерть брата, а просто для  того,  чтобы
получить премию в 1000 флоринов. Потеряв наш след, когда мы зашли в Артонну,
он снова напал на него в деревне  Ла-Круа-о-Буа,  будучи  в  числе  шпионов,
наводнявших ее 16 сентября. У Штенгера он узнал  господина  де  Лоране,  его
внучку, госпожу Келлер и мою сестру,  и  проведал  о  том,  что  мы  недавно
покинули их и следовательно, не могли еще далеко уйти. К нему присоединилось
полдюжины таких-же негодяев, как он сам, и все вместе они бросились за нами.
Остальное известно.
     Теперь нас так караулили, что бежать не было  никакой  возможности.  Мы
ожидали решения нашей судьбы, в результате которого нельзя было  сомневаться
и нам оставалось только, как говорится, писать письма к родным!
     Прежде всего я подробно осмотрел комнату, служившую  нам  тюрьмой.  Она
занимала половину нижнего этажа  низенького  дома.  Два  окна,  одно  против
другого, выходило одно на улицу, другое во двор.
     Из этого дома мы должны выйти только на смерть.
     Над Жаном тяготело двойное обвинение: в оскорблении действием офицера и
в дезертирстве в военное время. Меня обвиняли в сообщничестве и, вероятно, в
шпионаже, благодаря тому что я  француз.  Во  всяком  случае,  нам  едва  ли
придется долго ждать решения нашей участи.
     Я слышал, как Жан прошептал:
     - Теперь уж конец!
     Я ничего не отвечал. Признаюсь, моя  обычная  уверенность  была  сильно
поколеблена, и положение казалось мне отчаянным.
     - Да, это конец! - повторял Жан. - Но все ничего, если  бы  только  моя
мать, Марта, все наши близкие, дорогие, были вне опасности! Что будет с ними
без нас? Все ли они еще в деревне, в руках австрийцев?
     В сущности, если их только не увлекли с собой австрийцы, мы были от них
в очень недалеком расстоянии. Между Ла-Круа-о-Буа и  Лонгве  насчитывают  не
более полутора лье. Только бы они не узнали о нашем аресте!
     Я думал об этом и страшно боялся. Подобное известие могло убить госпожу
Келлер. Да!
     Я даже начинал желать, чтобы австрийцы довели их до своих аванпостов по
ту сторону Аргонны. Но ведь госпожу Келлер едва-едва можно было  нести...  и
если они заставят ее продолжить путь,  если  за  ней  не  будет  надлежащего
ухода, то...
     Ночь прошла, не  принеся  никаких  перемен  в  нашем  положении.  Какие
грустные мысли приходят в голову, когда смерть близка! В течение минуты  вся
жизнь проходит перед вами!
     Необходимо прибавить еще, что мы сильно страдали от голода,  питаясь  в
продолжение двух дней одними каштанами. Никто даже и не подумал принести нам
поесть. Черт возьми! Мы принесем Буху 1000 флоринов, -  мог  бы  он  за  это
накормить нас!
     Правда, мы больше не видели его.  "Он,  конечно,  отправился  известить
пруссаков о своем  подвиге",  размышлял  я,  и  на  это  потребуется  время.
Караулят нас австрийцы, но произнести  приговор  должны  пруссаки.  Они  или
придут в Ла-Круа-о-Буа, или мы будем доставлены в их главную  квартиру.  Все
это повлечет за  собой  всяческие  задержки,  если,  впрочем,  не  получится
приказания казнить нас в Лонгве. Но как бы там ни было -  нельзя  же  морить
голодом.
     Утром, около 7 часов, дверь нашей  темницы  распахнулась.  Маркитант  в
блузе принес миску супа или,  вернее  сказать,  воды  с  накрошенным  в  нее
хлебом. О качестве этого кушанья лучше умолчать, но я был так голоден, что с
жадностью принялся за еду.
     Мне хотелось расспросить маркитанта, узнать, что делается  в  Лонгве  и
особенно в Ла-Круа-о-Буа, говорят ли о приближении пруссаков, имеют  ли  они
намерение  воспользоваться  этим  проходом  через  Аргонну,  одним   словом,
разузнать о положении дел. Но  я  почти  не  знал  немецкого  языка,  а  Жан
углубленный в размышления, молчал, и я не смел нарушить  его  молчания;  так
что переговорить с маркитантом оказалось невозможным.
     Утро не принесло ничего нового. За  нами  зорко  следили,  но  все-таки
разрешали гулять по маленькому дворику, где австрийцы  рассматривали  нас  с
любопытством, и, конечно, не слишком дружелюбно. А я  перед  ними  бодрился,
ходил, заложив руки в карманы и насвистывая самые веселые марши Королевского
Пикардийского полка.
     "Свисти, свисти бедный  дрозд  в  клетке.  Недолго  тебе  свистеть",  -
размышлял я о самом себе.
     В полдень нам принесли новую миску  с  тюрей.  Меню  наше  не  блистало
разнообразием, и я уже начинал жалеть об аргоннских каштанах. Но что делать,
надо  было  довольствоваться  и  этим,  тем  более,  что   маркитант   своим
разбойничьим видом и лисьей физиономией как будто говорил:  "И  это  слишком
хорошо для вас!"
     Боже правый! Я с наслаждением бросил бы ему  эту  миску  в  голову!  Но
благоразумнее не лишать себя еды, подкреплять силы, чтобы в последнюю минуту
не ослабеть!..
     Я настаивал, чтобы Жан разделил со мной скудную трапезу; он  понял  мою
цель и немного поел. Мысли его были  не  здесь,  они  были  в  домике  Ганса
Штенгера, около матери и невесты. Он произносил их имена, звал их. Иногда  в
каком-то безумии бросался к двери, чтобы идти к ним и падал на землю. Он  не
плакал, но тем страшнее был его вид; слезы облегчили бы его, но их не  было,
и сердце мое разрывалось при виде его отчаяния.
     Между тем по улицам проходили солдаты,  держа  ружья  вольно;  за  ними
следовали другие колонны, шедшие через Дангве.  Трубы  и  барабаны  молчали.
Неприятель тихонько пробирался к Эну, где, вероятно, уже собралось его много
тысяч. Я бы хотел знать кто это: пруссаки или австрийцы?.. Впрочем,  не  все
ли равно. Ни одного выстрела не раздалось в западной части  Аргонны,  и  все
входы во Францию широко раскроются перед ними! Их даже не защищают больше!
     Около десяти часов вечера в нашей комнате появилось  несколько  солдат.
Это были пруссаки, и я с ужасом узнал форму Лейбского  полка,  прибывшего  в
Лонгве после встречи с добровольцами в Аргоннском лесу.
     Нас вывели из дома, предварительно связав за спиной руки.
     Жан обратился к командовавшему отрядом капралу с вопросом:
     - Куда нас ведут?
     Вместо всякого ответа, этот негодяй вытолкнул нас прикладом  на  улицу.
Мы были вполне похожи на несчастных, приговоренных к казни без суда, а между
тем я был взят безоружным! Но  попробуйте-ка  поговорить  об  этом  с  этими
варварами, - они рассмеются вам в глаза!
     Наш отряд направился по улице деревни  Лонгве,  спускающейся  к  опушке
Аргонны и соединяющейся за деревней с дорогой в Вузье. Пройдя шагов 500,  мы
остановились посреди полянки, на которой стоял лагерем Лейбский полк.
     Через несколько минут мы были перед полковником фон Гравертом.
     Он  только  взглянул  на  нас,  не  проронив  ни  слова;  затем,  круто
повернувшись, дал сигнал к походу, и весь полк двинулся вперед.
     Тут я понял, что мы должны предстать перед военным  советом,  что  наше
убийство будет несколько оформлено и что мы были бы казнены сию минуту, если
бы полк оставался в Лонгве. Но события не ждали,  и  союзники,  по-видимому,
принуждены были торопиться, чтобы опередить французов у Эна.
     Дюмурье,  узнав,  что  неприятель  завладел   проходом   Ла-Круа-о-Буа,
принялся действовать по новому плану. План этот состоял в том,  чтобы  снова
спуститься по левой окраине Аргонны до прохода Дез-Иллет,  и  таким  образом
иметь в тылу занимающего этот проход Дильона. При таком маневре войска  наши
будут обращены фронтом к колоннам Клерфайта, идущим от границы и к  колоннам
Брауншвейга, которые идут со стороны Франции. Нужно было  ожидать,  что  как
только очистится Гран-Пре, пруссаки перейдут Аргонну, имея задачей  отрезать
путь в Шалон.
     В ночь с 15-го на 16-ое Дюмурье тихонько очистил свою главную квартиру,
и, перейдя оба моста через Эн, остановился со  своими  войсками  на  высотах
Отри, в  четырех  лье  от  Гран-Пре.  Отсюда,  несмотря  на  панику,  дважды
произведшую   беспорядки   среди   солдат,   он   продолжал   двигаться    к
Дам-мартен-сюр-Ганс, чтобы  достигнуть  Сент-Менегуль-да,  расположенного  в
конце прохода Дез-Илетт.
     Так как пруссаки должны были выйти из Аргонны  через  проход  Гран-Пре,
Дюмурье в тоже время принимал все меры к тому, чтобы лагерь, расположенный в
Эпин, на пути к Шалону, не мог быть взят, в случае если  неприятель  атакует
его, вместо того чтобы броситься на Сент-Менегульд.
     В это время генералы Бернонвиль,  Шазо  и  Дюбуке  получили  приказание
присоединиться к Дюмурье, а этот последний торопил  Келлермана,  покинувшего
Мец 4 сентября идти скорее вперед.
     Если все эти генералы в точности  исполнят  приказание,  Дюмурье  будет
иметь в своем распоряжении 35 000 человек.
     Брауншвейг со своими  пруссаками  колебался,  прежде  чем  окончательно
выработать план кампании, но,  наконец,  решился  через  Гран-Пре  выйти  из
Аргонны, чтобы завладеть шалонской дорогой и, окружив  французскую  армию  у
Сент-Менегульда, заставить ее положить оружие.
     Вот почему Лейбский полк так быстро покинул Лонгве,  а  мы  отправились
вверх, по течению Эна.
     Погода была скверная, туманная, дождливая; дороги были размыты. Мы  шли
почти по пояс в грязи. Идти так со связанными руками, вот мученье-то! Право,
лучше бы они нас сейчас же расстреляли.
     Как скверно обращались с нами эти пруссаки! Какие  оскорбления  бросали
нам в лицо!
     А  этот  Франц  фон  Граверт  раз  десять  подходил  к  нам.  Жан  едва
сдерживался, его связанные  руки  так  и  чесались  схватить  лейтенанта  за
шиворот, и задушить, как вредное животное.
     Мы шли вдоль Эна форсированным маршем.  Надо  было  по  колена  в  воде
перейти ручьи Дормуаз, Турб и Бионну. Остановок не предполагалось, чтобы  во
время успеть занять высоты  Сент-Менегульда.  Но  колонна  не  могла  быстро
двигаться, так как люди то и дело завязали  в  грязи.  Следовательно,  можно
было надеяться, что когда пруссаки очутятся  против  Дюмурье,  французы  уже
будут стоять тылом к Дез-йлетт.
     Так мы шли до десяти часов вечера. Провианта было очень  мало  и,  если
его не хватало пруссакам, то можно себе представить,  сколько  досталось  на
долю бедных узников, которых они вели как скотину на убой?
     Мы были почти не в состоянии говорить друг с другом. К тому  же  всякое
слово, сказанное нами, сопровождалось ударом приклада по спине. Эти  люди  в
самом деле жестоки. Очевидно было, что они  хотели  угодить  лейтенанту  фон
Граверту, и это им удавалось как нельзя лучше.
     Ночь с 19 на 20 сентября была мучительнее всех ночей, проведенных  нами
в лесу во время побега. Да! Приходилось сожалеть о наших ночевках в  кустах,
когда мы были не пленниками, а только беглецами.
     Еще не  рассветало,  когда  мы  дошли  до  какого-то  болота  влево  от
Сент-Менегульда. Здесь раскинули лагерь на два  фута  в  грязи,  не  зажигая
огней, чтобы не выдать своего местоположения.
     От этой массы скученных людей шел ужасный смрад.
     Наконец наступил день, - день в течение  которого  конечно  разыграется
сражение. Может быть Королевский Пикардийский полк также здесь... и меня нет
в его рядах, среди моих товарищей!
     Вокруг  нас  шло  сильное  движение.  Эстафеты,  адъютанты,  ежеминутно
мчались по болоту. Барабаны били, трубы играли. С правой стороны,  время  от
времени, доносились выстрелы.
     Наконец-то! Французы опередили пруссаков у Сент-Менегульда!
     Было около одиннадцати часов,  когда  за  мной  и  Жаном  явился  отряд
солдат.  Прежде  всего,  нас  привели  к  палатке,  где  заседали  полдюжины
офицеров, под  председательством  полковника  фон  Граверта!  Да!  Он  лично
председательствовал на военном совете!
     Нас долго  не  задерживали;  это  была  простая  формальность  с  целью
удостоверить нашу личность. Жан Келлер, уже  раз  приговоренный  к  смертной
казни за оскорбление офицера, был теперь приговорен вторично, как  дезертир,
а я - как французский шпион!
     Рассуждать и спорить  было  нечего  и,  когда  полковник  объявил,  что
приговор должен быть приведен в исполнение немедленно, я воскликнул:
     - Да здравствует Франция!
     - Да здравствует Франция! - повторил Жан.
  
  

  
     Теперь уже в самом деле пришел  наш  конец;  ружья  уже,  так  сказать,
направлены на нас, и только остается ждать команды: "пли"!.. Ну, что же, Жан
Келлер и Наталис Дельпьер сумеют умереть.
     Около  палатки  выстроен  был  взвод  солдат,   которые   должны   были
расстрелять нас; взвод состоял из двенадцати  человек  Лейбского  полка  под
командой лейтенанта.
     Нам не связывали рук. К чему? Мы все равно не могли  убежать,  а  разве
только сделать несколько шагов, чтобы быть застигнутыми прусскими пулями тут
же под деревом! Ах, что бы я дал за счастье умереть в бою!  Но  умирать,  не
имея возможности защищаться, - ох, как тяжело!
     Мы шли молча. Жан думал о Марте, которую никогда больше  не  увидит,  о
матери, которая будет сражена этим последним, ужасным ударом.
     А я думал о сестре Ирме, о другой  сестре,  Фирминии,  обо  всей  нашей
семье! Вспоминал отца, мать, деревню, всех, кого любил, полк, родину...
     Ни я, ни Жан Келлер не смотрели, куда нас ведут. Не все ли  равно,  где
именно нас убьют как собак!
     Разумеется, если я сам передаю вам этот рассказ, если  я  написал,  его
своей рукой, значит, я избежал смерти; но каким образом это могло  случиться
и какова будет развязка всей этой истории, угадать я не мог бы, будь у  меня
даже пылкое воображение писателя, а почему, вы сейчас поймете сами.
     Нам пришлось проходить мимо  Лейбского  полка.  Все  здесь  знали  Жана
Келлера, но ни на одном лице не выразилось даже чувства сожаления, в котором
никогда не отказывают человеку, идущему на смерть.  Какие  жестокие  натуры!
Эти пруссаки были вполне достойны  находиться  под  начальством  господ  фон
Гравертов. Лейтенант Франц видел нас. Он взглянул на Жана,  который  ответил
ему тем  же.  Взгляд  одного  полон  был  ненависти,  предвкушающий  близкое
удовлетворение, а взгляд другого выражал только презрение.
     Одну минуту я думал, что этот негодяй  собирается  сопровождать  нас  и
даже спрашивал себя,  не  пожелает  ли  он  лично  командовать  взводом!  Но
раздался сигнал, и лейтенант скрылся между солдатами.
     В эту минуту мы огибали одну из высот, занятых герцогом Брауншвейгским.
Эти высоты,  поднимающиеся  над  маленьким  городком  и  окружающие  его  на
расстоянии в три четверти лье, называются Лунными  холмами.  У  их  подножья
проходит шалонская  дорога.  Французы  занимали  соседние  возвышенности,  у
подошвы  которых  развернулось  множество  неприятельских  колонн,   готовых
штурмовать  наши  позиции,  чтобы  укрепиться  над  Сент-Менегульдом.   Если
пруссакам  это  удастся,  положение  Дюмурье   под   сильным   огнем   более
многочисленного неприятеля будет крайне серьезно.
     Будь ясный день, я мог бы разглядеть на горах французские  мундиры,  но
все  застилал  густой  туман,  сквозь  который  солнечные  лучи   не   могли
проникнуть. Уже доносились выстрелы, но огни их были еле-еле заметны.
     Поверите ли? У меня еще оставалась надежда, вернее сказать, я заставлял
себя не отчаиваться. А между тем откуда было ждать  спасенья  в  тех  местах
куда  нас  вели?  Ведь  все   французские   войска   были   собраны   вокруг
Сент-Менегульда! Но что вы поделаете, мало ли что придет в голову, когда  не
хочется умирать!
     Было около четверти двенадцатого. Полдень 20 сентября  пробьет  уже  не
для нас!
     Мы прибыли на место назначения. Наш отряд только что свернул  влево  от
большой шалонской дороги. Туман еще был так густ,  что  даже  вблизи  нельзя
было различать предметов.
     Мы пришли к месту казни, в лесочек, из которого уже больше не выйдем.
     Вдали раздавалась барабанная  дробь,  звуки  труб,  грохот  артиллерии,
треск ружейной перестрелки.
     Я старался дать себе отчет во всем происходящем, как  будто  это  могло
интересовать меня в подобную минуту!
     Я заметил, что шум сражения доносится справа и как будто  приближается.
Стало быть, на шалонской дороге идет бой? Может быть из  лагеря  Эпин  вышла
колонна и атакует пруссаков с фланга? Я не понимал, что происходит.
     Если я вам рассказываю все это так подробно, так это  потому,  что  мне
хочется поведать вам о моем душевном состоянии в те минуты.
     Самые ничтожные мелочи запечатлелись в моей памяти. Да  впрочем,  такие
вещи не забываются, и мне кажется, как будто все это происходило вчера.
     Мы  только  что  вошли  в  лесочек.  Пройдя  шагов  около  ста,   взвод
остановился у кучи хвороста.
     Тут нас должны были расстрелять.
     Суровый на вид офицер, командовавший взводом, приказал остановиться;  я
до сих пор слышу лязг ружей, приставленных к ногам.
     - Здесь, - сказал офицер.
     - Хорошо, - отвечал Жан Келлер.
     Он произнес это твердым голосом, с гордо поднятой головою  и  уверенным
взглядом; затем, подойдя ко мне, заговорил на французском языке, который так
любил и который я думал слышу в последний раз.
     - Наталис, - сказал он, - мы сейчас умрем! Последняя  моя  мысль,  -  о
моей матери и Марте, которых я любил  больше  всего  на  свете!  Бедные!  Да
сжалится над ними Господь! А вы, Наталис, простите меня...
     - Простить вас, господин Жан?
     - Да, потому что ведь я...
     - Господин Жан, мне нечего прощать вам. То, что я сделал, - сделано  по
доброй воле, и, если бы еще представился  случай,  я  поступил  бы  так  же.
Позвольте мне обнять вас и... умрем, как храбрые солдаты.
     Мы упали друг другу в объятия.
     Я никогда не забуду, с каким видом Жан Келлер  обернулся  к  офицеру  и
твердым голосом проговорил:
     - К вашим услугам!
     Офицер подал знак. От взвода отделилось четверо солдат и, толкая нас  в
спину, подвели к дереву. Мы должны были оба пасть от одного  залпа.  Ну  что
же, так все-таки лучше!
     Я помню, что дерево это было бук, и как  сейчас  вижу  его  с  висящими
лохмотьями ободранной коры. Туман начинал  редеть,  стали  обрисовываться  и
другие, более далекие деревья.
     Мы стояли рука об руку, устремив взгляд прямо на взвод.
     Офицер слегка посторонился. Раздался звук заряжаемых ружей.  Я  стиснул
руку Жана Келлера и, клянусь вам, она не дрогнула в моей руке.
     Ружья поднялись к плечу. При первой команде они должны были опуститься,
при второй выстрелить и все будет кончено.
     Вдруг в лесу, позади взвода, раздались крики.
     Боже мой! Что я вижу!.. Госпожа Келлер, поддерживаемая  Мартой  и  моей
сестрой!
     Голос госпожи Келлер был едва слышен. Она размахивала какой-то бумагой,
а Марта, Ирма и господин де Лоране повторял вместе с несчастной матерью:
     - Француз!.. Француз!..
     В это время раздался страшный залп,  и  я  видел,  как  госпожа  Келлер
повалилась на землю.
     Но я и Жан остались на ногах.
     Стало быть, это не взвод стрелял?
     Нет! Шестеро солдат лежали на земле, между тем как их товарищи и офицер
удирали во всю прыть.
     В то же время в лесу со всех сторон раздавался крик, который до сих пор
еще звенит у меня в ушах:
     - Вперед! Вперед!
     Это был родной клич, клич французского солдата!
     Отряд французов, бросившийся в сторону от шалонской дороги, появился  в
лесочке  как  нельзя  более  кстати.  Его  выстрелы  всего  на  какие-нибудь
несколько секунд опередили залп, который должен был убить Жана и  меня.  Эти
несколько секунд спасли нас от смерти. О том, каким  образом,  наши  храбрые
соотечественники очутились здесь так вовремя, я узнал только впоследствии.
     Жан бросился к матери, которую поддерживали Марта  и  Ирма.  Несчастная
женщина, полагая, что этот залп убил нас, упала в обморок, но  под  влиянием
ласк любимого сына понемногу  пришла  в  себя,  все  продолжая  повторять  с
выражением, которого я никогда не забуду:
     - Француз!.. Он француз!
     Что она хотела сказать этим?
     Я обратился было к господину де Лоране, но он не мог говорить.
     Тогда Марта, схватив бумагу, которую госпожа Келлер все еще  держала  в
крепко сжатой руке, подала ее Жану.
     Я до сих пор вижу эту бумагу. Это была немецкая газета "Leitblatt".
     Жан взял газету и стал читать. На глазах его блеснули слезы. Боже  мой!
Какое счастье в подобных случаях уметь читать!
     То же слово "француз" вырвалось и у Жана.  Он  походил  на  человека  в
припадке внезапного безумия. Его голос так захватывало от волнения, что я не
мог разобрать его слов.
     - Француз!.. Я француз!  -  воскликнул  он.  -  Ах,  мама!  Марта!..  Я
француз!
     И в порыве благодарности Господу Богу он упал на колени.
     Между тем госпожа Келлер, поднявшись с земли, произнесла:
     - Теперь, Жан, тебя уже больше не заставят сражаться против Франции!
     - Нет, мама!.. Теперь мое право и долг - сражаться за нее.
  
  

  
     Жан увлек меня, не теряя времени на  объяснения.  Мы  присоединились  к
французам, бросившимся вон из леса, и пошли с ними по  направлению  пушечных
выстрелов, производивших непрерывный грохот.
     Я старался разобраться в происшедшем, но ни до чего не мог  додуматься.
Каким образом Жан Келлер, сын немца,  мог  оказаться  французом?  Непонятно!
Все, что я могу  сказать,  -  это,  что  Жан  собирался  сражаться  в  рядах
французов и я вместе с ним.
     Теперь надо рассказать о событиях, ознаменовавших утро 20 сентября и  о
том, каким образом отряд наших солдат оказался так своевременно в  маленьком
лесочке у шалонской дороги.
     Читатель помнит, что в ночь на 16 сентября  Дюмурье  очистил  Гран-Пре,
имея в виду занять позиции при Сен-Менегульде, куда он прибыл  на  следующий
день, сделав переход от 4 до 5 лье.
     Против   Сент-Менегульда    расположены    несколько    возвышенностей,
отделяющихся друг от друга глубокими оврагами.
     Подножие этих возвышенностей защищено  плывучими  песками  и  трясинами
реки Ор вплоть до того места, где эта река впадает в Эн.
     Возвышенности  носят  следующие  названия:  направо   -   горы   Гирон,
расположенные против Лунных холмов, налево -  горы  Жизокур.  Между  ними  и
Сент-Менегульдом  расстилается  нечто  вроде  болотистого  бассейна,   через
который  проходит  шалонская  дорога.  Над   поверхностью   этого   бассейна
высовываются холмы меньшей величины, между прочим, так  называемая  мельница
Вальми,  возвышающаяся  над  деревней  того  же  имени,  приобревшей   такую
известность 20 сентября 1792 года.
     Тотчас же по приходе сюда, Дюмурье занял Сент-Менегульд,  имея  в  тылу
корпус  Дильона,  защищавший  проход  Дез-Илетт  от  всякой   прусской   или
австрийской колонны, которой вздумалось бы проникнуть в  Аргонну  через  это
ущелье.  Здесь,  у  Сент-Менегульда,  солдаты  Дюмурье,  вдоволь  снабженные
провиантом, чествовали  своего  генерала,  дисциплина  которого  была  очень
строга, особенно по отношению к ничего не стоившим добровольцам из Шалона.
     Между тем, Келлерман, оставив Гран-Пре, отошел назад, так что 19-го был
еще в двух лье от Сент-Менегульда, в то время как Бернонвиль с 9000  человек
вспомогательной армии из Мольда был уже на месте.
     По расчету Дюмурье, Келлерман должен был основаться на высотах Жизокур,
поднимающихся над Лунными холмами, к которым направились  пруссаки.  Но,  не
поняв приказания, Келлерман с генералом Балансом и герцогом де  Шартр  занял
плоскогорье Вальми, причем герцог, бывший во главе 12 батальонов пехоты и 12
эскадронов артиллерии особенно отличился в этом сражении.
     Тем временем  приближался  Брауншвейг,  в  надежде  отрезать  шалонскую
дорогу  и  вытеснить  Дильона  из  Дез-Илетт.  Если  ему  это  удастся,   то
Сент-Менегульд будет  окружен  80  000  человек  с  присоединившейся  к  ним
кавалерией эмигрантов  и  Дюмурье  с  Келлерманом  вскоре  принуждены  будут
сдаться.
     Все это было вполне возможно, так как высоты  Жизокур  не  были  заняты
французами, как того хотел Дюмурье; если пруссаки,  уже  овладевшие  Лунными
холмами, займут Жизокур,  то  все  позиции  французов  окажутся  в  середине
неприятельского огня.
     Прусский король сообразил все это и вот  почему,  вместо  того,  чтобы,
следуя совету Брауншвейга, двигаться на Шалон, отдал  приказание  атаковать,
надеясь сбросить Дюмурье и Келлермана в трясине Сент-Менегульд.
     Около 12 часов утра пруссаки стали в полном порядке спускаться с Лунных
холмов и остановились на полдороге.
     Именно в эту минуту, в начале сражения, прусская колонна встретилась на
шалонской дороге с арьергардом Келлермана, часть которого бросилась в лесок,
обратив в бегство взвод собиравшихся расстреливать нас пруссаков.
     Мы с Жаном были в самом пылу схватки, именно там, где я разыскал  своих
товарищей Королевского Пикардийского полка.
     - Дельпьер? - воскликнул один из офицеров моего эскадрона, заметив меня
в момент, когда пули стали особенно сильно косить наши ряды.
     - Здесь, капитан, - отвечал я.
     - Ты вовремя вернулся!
     - Как видите, капитан. Как раз вовремя, чтобы драться!
     - Но ведь ты пеший?..
     - Так что же, капитан, я и пешим не меньше дела сделаю!
     Нам с Жаном дали по ружью и по сабле; аммуницию мы надели прямо на наши
лохмотья, и, если у нас еще не  было  формы,  так  это  только  потому,  что
полковой портной не успел снять с нас мерки!
     Должен  сознаться,  что  в  начале  французы  были  отброшены;  но  тут
подоспели карабинеры генерала Баланса и водворили расстроившийся  на  минуту
порядок.
     Тем временем непрерывные выстрелы артиллерии рассеяли туман,  и  теперь
бой шел при полном солнечном свете. В  течение  двух  часов  между  высотами
Вальми  и  Лунными  холмами  произведено  было  20000  орудийных  выстрелов.
Прекрасно! Скажем даже 21000 и дело с концом! Во всяком случае, лучше  было,
согласно пословице, слышать эти толки, чем быть глухим.
     В этот момент боя очень  трудно  было  отстаивать  позицию  у  мельницы
Вальмы. Лошади Келлермана прострелили живот. Не только Лунные холмы были  во
власти пруссаков, но  они  собирались  завладеть  и  высотами  Жизокур.  Мы,
правда, занимали высоты Гирон, которые Клерфайт пытался  отбить  при  помощи
25000 австрийцев, и, в случае его удачи, французы попали бы под обстрел и  с
фронта и с фланга.
     Дюмурье, видя опасность, послал Штентеля с 16-ю  батальонами  отбросить
Клерфайта, а Шазо занять раньше пруссаков Жизокур. Шазо опоздал. Позиция уже
была взята и Келлерман принужден  защищаться  в  Вальми  против  артиллерии,
обстреливавшей его со  всех  сторон.  Одно  орудие  взорвалось  у  мельницы.
Произошло минутное смятение. Я и Жан находились  тут  вместе  с  французской
пехотой и только чудом не были убиты.
     Герцог де Шартр, подоспевший с  резервом  артиллерии  лихо  отвечал  на
орудийные выстрелы с Жизокура и Лунных холмов.
     Дело, видимо, разторалось. Пруссаки трехколонным строем шли на  приступ
мельницы Вальми с целью вытеснить нас оттуда в болото.
     Я до сих пор еще  вижу  и  слышу  Келлермана.  Он  приказал  подпустить
неприятеля до холма и  тогда  уже  броситься  на  него.  Все  готовы.  Ждут.
Остается только протрубить атаку. Тогда, выбрав  удачный  момент,  Келлерман
кричит:
     - Да здравствует нация!
     - Да здравствует нация! - отвечаем мы.
     Ответ этот прокатился с такой силой, что  даже  грохот  орудий  не  мог
заглушить его.
     Пруссаки дошли до гребня холма. Они  были  страшны  своими  правильными
колоннами, мерным шагом и необыкновенным спокойствием. Но французский  порыв
одержал верх... Мы бросились на пруссаков и завязалась страшная схватка.
     Вдруг среди дыма выстрелов  и  разрывавшихся  снарядов  я  увидел  Жана
Келлера, бросившегося вперед с обнаженной  саблей.  Он  узнал  один  из  тех
прусских полков, которые мы начинали отбрасывать со склонов Вальми.
     Это был полк полковника фон Граверта. Лейтенант Франц дрался с отвагой,
в недостатке которой нельзя обвинить немецких офицеров.
     Жан очутился с ним лицом к лицу.
     Лейтенант, вероятно, полагал, что мы расстреляны прусскими пулями  -  и
вдруг мы здесь! Вот, должно быть, удивился! Но не успел он  опомниться,  как
Жав одним прыжком бросился на него и саблей разрубил ему голову...
     Лейтенант упал мертвым, и я потом всегда думал: как справедливо, что он
пал именно от руки Жана Келлера.
     Между тем пруссаки все еще пытались овладеть  плоскогорьем  и  отчаянно
атаковали его. Но мы тоже не ударили лицом в грязь и около 2 часов пополудни
пруссаки должны были прекратить стрельбу и спуститься в долину.
     Тем не менее, сражение не было окончено; настал  только  перерыв.  В  4
часа прусский король стал во главе трех штурмовых колонн, составленных им из
лучших частей пехоты и кавалерии, но 24  пушечная  батарея,  поставленная  у
подножья мельниц, обстреливала пруссаков с такой силой,  что  они  не  могли
взобраться вверх по склонам и с наступлением ночи отошли.
     Келлерман отстоял плоскогорье и название Вальми облетело всю Францию  в
тот самый день, когда Конвент во втором заседании провозгласил Республику.
  
  

  
     Вот мы приближаемся к развязке рассказа,  который  можно  было  назвать
"историей одного отпуска в Германии".
     Вечером, после сражения, госпожа Келлер,  господин  де  Лоране,  Марта,
Ирма, Жан и я снова были вместе в одном из домиков деревни Вальми.
     Можно представить себе наше счастье, нашу радость свидеться опять после
стольких испытаний!
     - Друзья мои, хоть я и не любопытен, - начал я, - но все-таки хотел  бы
знать...
     - Каким образом Жан оказался твоим соотечественником?  -  докончила  за
меня сестра.
     - Да, Ирма, это так необыкновенно... Вы, верно, ошиблись...
     - В таких вещах не ошибаются, милый Наталис! - возразил господин Жан.
     И в нескольких словах мне сообщено было следующее.
     В деревне Ла-Круа-о-Буа, где мы покинули  господина  де  Лоране  и  его
спутниц, вскоре  австрийцев  заменила  колонна  пруссаков.  В  этой  колонне
находилось несколько молодых людей, оторванных от семей указом 31 июля.
     Среди  этих  юношей  был  славный  малый,  по  имени  Людвиг  Пертц  из
Больцингена. Он был знаком с госпожей Келлер и, узнав, что  она  в  плену  у
пруссаков, зашел навестить ее. Ему рассказали обо всем случившемся с Жаном и
о том, что он должен был спасаться бегством через Аргоннский лес.
     Услышав это, Людвиг Пертц воскликнул:
     - Теперь вашему сыну нечего бояться! Его не имели  права  призывать  на
военную службу. Он не пруссак! Он француз!
     Можно себе представить впечатление, вызванное этими словами! От Людвига
Пертца потребовали подтверждения его слов и он, вместо ответа подал  госпоже
Келлер номер "Leitblatt".
     В этой газете была напечатана резолюция суда  от  17  августа  по  делу
Келлера с правительством. Семейству Келлер  было  отказано  в  иске  на  том
основании, что право на поставки для государства может  принадлежать  только
пруссаку.  Между  тем  установлен  факт,  что  предки   господина   Келлера,
переселившись в Гельдерн после отмены  Нантского  эдикта,  никогда  не  были
натурализованы и не хлопотали о  принятии  их  в  прусское  подданство,  что
вышеупомянутый  господин  Келлер  всегда  был  французом   и   что   поэтому
государство ничего ему не должно.
     Вот  так  рассудили!  Что  господин  Келлер  остался   французом,   это
несомненно, но из этого не следует, что ему не надо уплачивать  долгов!  Ну,
словом сказать, вот как судили в Берлине в 1792 году.  Легко  поверить,  что
Жан  не  думал  обжаловать  это  решение  суда.  Он  считал   свой   процесс
окончательно проигранным. Несомненно было одно: рожденный от отца француза и
матери француженки,  он  был  самым  чистокровным  французом,  и,  если  ему
недоставало обряда крещения, то он получил его  в  сражении  при  Вальми.  А
такое крещение стоит всякого другого!
     Разумеется вслед за сообщением Людвига Пертца, нужно было во что бы  то
ни стало разыскать Жана. Между тем,  в  Ла-Круа-о-Буа  узнали,  что  он  был
схвачен в Аргонне, отправлен в Лонгве и  затем  отведен  в  прусский  лагерь
вместе с  вашим  покорным  слугою.  Нельзя  было  терять  ни  минуты.  Перед
грозившей сыну опасностью к  госпоже  Келлер  вернулись  силы.  После  ухода
австрийской колонны, несчастная мать, в сопровождении господина  де  Лоране,
Марты, Ирмы, и при помощи славного Ганса  Штенгера  в  качестве  проводника,
покинула Ла-Круа-о-Буа, прошла ущелье и прибыла к лагерю  Брауншвейга  в  то
самое утро когда  нас  собирались  расстреливать.  Мы  только  что  покинули
палатку, в которой происходил военный совет, когда госпожа  Келлер  вошла  в
нее.
     Тщетно требовала  она  помилования  сына,  опираясь  на  решение  суда,
установившего, что он француз, -  просьба  ее  была  отвергнута.  Тогда  она
бросилась по шалонской дороге в ту сторону  куда  нас  повели...  Дальнейшее
известно.
     Когда все складывается так,  чтобы  хорошие  люди  были  счастливы,  то
остается только воздать хвалу Богу за то, что Он все так хорошо устраивает!
     Что касается положения французов  после  Вальми,  -  опишу  вам  его  в
нескольких словах.
     Прежде всего, Келлерман  приказал  занять  высоту  Жизокур,  -  маневр,
окончательно обеспечивший позиции всей армии.
     Тем не менее пруссаки отрезали нас от шалонской дороги,  прервав  таким
образом сообщение с военными складами; но так как мы владели Витри, то обозы
все-таки доходили и армия в лагере Сент-Менегульда не терпела недостатка.
     Неприятельские войска оставались на своих позициях до  конца  сентября.
Шли переговоры, не приведшие  ни  к  какому  результату.  Все-таки  пруссаки
поторопились перейти обратно границу. У них не хватило провианта, и  болезни
уносили много  людей,  так  что  герцог  Брауншвейгский  1  октября  покинул
позицию.
     Надо сказать, что когда пруссаки снова овладевали проходами Аргонны, их
не слишком ретиво выпроваживали, давая спокойно отступать. Почему  это  было
сделано я не знаю. И не мне одному, а многим другим образ действия Дюмурье в
данном случае был совершенно непонятен.
     Вероятно тут была замешана  политика,  в  которой  я,  повторяю,  ровно
ничего не смыслю.
     Важно было, чтобы неприятель перешел обратно границу; хотя медленно, но
все-таки перешел и во Франции не оставалось ни одного пруссака, даже  Жан  и
тот оказался самым настоящим французом!
     Как только возможно было выехать,  в  первых  числах  октября,  мы  все
вернулись в мою дорогую Пикардию, где  наконец  была  отпразднована  свадьба
Жана Келлера с Мартой де  Лоране!  Еще  в  Бельцингене  я  должен  был  быть
свидетелем при венчании, а потому не удивительно, что был им и в Сен-Софлье.
И если этот брак не будет счастливым, то значит таковых никогда не бывает.
     Что касается лично меня, я через несколько дней после свадьбы  вернулся
в полк. Я научился читать, писать, был произведен в лейтенанты, а  во  время
имперских войн в капитаны.
     Вот мой рассказ, изданный для того, чтобы положить  конец  переживаниям
моих друзей в Граттепанше. Он может быть не литературен, но во всяком случае
правдив. А теперь, читатели, позвольте отсалютовать вам шпагою.
  

Last-modified: Mon, 16 Oct 2006 19:44:04 GMT

Оцените этот текст: