ле, постараемся связаться после войны. Он начинает колотить Шафто по спине, вынимает из кармана бумажные деньги, сует ему в руку. -- Кой хрен, конечно, мы там встретимся, -- говорит Шафто. -- А эта херня зачем? -- Я даю на чай милому шведскому пареньку, который помог мне нести багаж, -- говорит Бишоф. Шафто цыкает зубом и кривится. Конспирация ему не по душе. В голову приходят несколько вопросов, среди них: «Чем эта большая торпеда на ракетном топливе безопаснее твоей прежней лодки?», но говорит он: -- Ладно, счастливо. -- Удачи тебе, друг мой. А это -- чтобы не забывал заглядывать на почту. -- Бишоф щиплет приятеля за плечо так, чтобы синяк остался дня на три, поворачивается и идет к соленой воде. Шафто идет к снегу и деревьям, завидуя. Когда через пятнадцать минут он оглядывается на гавань, лодки уже нет. Внезапно город становится таким же холодным, пустынным, затерянным на краю света, как и на самом деле. Письма он получает до востребования на Норрсбрукской почте. Когда два часа спустя она открывается, Шафто уже ждет на пороге, дыша паром, что твой двигатель на ракетном топливе. Он забирает письмо от родных из Висконсина и большой конверт, отправленный вчера из Норрсбрука, без обратного адреса, но подписанный рукой Гюнтера Бишофа. В конверте -- бумаги касательно новой подводной лодки, в том числе несколько писем, подписанных Самим Главным. Шафто успел немножко набраться немецких слов, но все равно почти ничего не понимает. Много цифр и каких то явно технических описаний. Вот они -- бесценные разведданные. Шафто старательно убирает бумаги, запихивает конверт в штаны и направляется к жилищу Кивистиков. Идти долго, холодно, сыро. Есть время обдумать свое положение. Он застрял на нейтральной территории, за полмира от того места, где хочет быть. Разлучен с Корпусом. Вляпался в непонятный заговор. По большому счету он уже несколько месяцев в самоволке. Однако, если явиться в американское посольство в Стокгольме с этими документами, его простят. Значит, в конверте -- билет на родину. А «родина» -- очень, очень большая; она, в частности, включает Гавайи, откуда до Манилы ближе, чем от Норрсбрука, Швеция. Отто только что вернулся из Финляндии, его суденышко покачивается у дощатого причала. Шафто знает: оно до сих нагружено тем, что там сейчас финны дают за кофе и пули. Сам Отто сидит в доме, с красными от недосыпа глазами, и, ясно дело, глушит кофе в беспросветной тоске. -- Где Джульета? -- спрашивает Шафто. Он уже боится, не вернулась ли она в Финляндию. Каждый раз Отто возвращается с другой стороны Ботнического залива все более мрачным. Сегодня он мрачнее обычного. -- Видел это чудище? -- говорит он, качая головой. Только закоренелый финн способен вложить в голос столько изумления, отвращения и тоски. -- Немцы сраные! -- Я думал, они защищают вас от русских. Отто долго, раскатисто хохочет. -- Zdrastuytchye, tovarishch! -- говорит он наконец. -- Чего чего? -- Это значит «здравствуйте, товарищ» по русски, -- объясняет Отто. -- Тренируюсь. -- Лучше бы ты учил Клятву на верность Соединенным Штатам Америки, -- говорит Шафто. -- Думаю, покончив с немцами, мы засучим рукава и отбросим Иванов обратно в Сибирь. Отто снова смеется. В наивности, даже такой чрезмерной есть что то трогательное. -- Я закопал немецкую воздушную турбину в Финляндии говорит он. -- Продам русским или американцам, кто первый туда доберется. -- Где Джульета? -- спрашивает Шафто. Кстати о наивности. -- В городе, -- отвечает Отто. -- Делает покупки. -- Значит, у вас появились деньги? Отто зеленеет. Завтра день выплаты. Тогда Шафто сядет на автобус до Стокгольма. Шафто усаживается напротив Отто. Они некоторое время пьют кофе и говорят о погоде, контрабанде, сравнительных достоинствах различных видов автоматического вооружения. На самом деле речь о том, получит ли Шафто деньги, и если да, то сколько. Наконец Отто осторожно обещает расплатиться, если Джульета не потратит все на «покупки» и если Шафто разгрузит кеч. Так что Бобби Шафто до конца дня таскает из трюма на причал, а оттуда в дом советские минометы, ржавые банки с икрой, кирпичи черного китайского чая, произведения саамского народного искусства, пару икон, ящик настоянного на сосновых иголках финского шнапса, круги несъедобной колбасы и тюки со шкурками. Тем временем Отто уходит в город. Темнеет, его все нет. Шафто укладывается в доме на боковую, четыре часа ворочается, минут десять дремлет и просыпается от стука в дверь. Он подходит к двери на четвереньках, вытаскивает из тайника «суоми», отползает в дальний конец дома и бесшумно выскальзывает через люк в полу. Камни обледенели, но босые ступни не скользят, так что он легко может обойти с тыла и посмотреть, кто там ломится. Это Енох Роот, пропадавший всю последнюю неделю. -- Привет! -- говорит Шафто. -- Бобби! -- Роот оборачивается на голос. -- Так ты уже знаешь? -- О чем? -- Что мы в опасности. -- Не а, -- отвечает Шафто. -- Просто я всегда так открываю дверь. Они заходят в дом. Роот отказывается включать свет и все время смотрит в окно, как будто кого то ждет. От него слегка пахнет Джульетиными духами -- Отто привез их из Финляндии двадцативедерную бочку. Шафто почему то не удивлен. Он начинает варить кофе. -- Возникла очень сложная ситуация, -- говорит Роот. -- Вижу. Роот изумлен. Он оторопело смотрит на Шафто, глаза его блестят в лунном свете. Будь ты хоть семи пядей во лбу, когда замешана женщина, становишься дурак дураком. -- И ты тащился в такую даль, чтобы рассказать, что спишь с Джульетой? -- Нет, нет, нет, нет! -- Роот на мгновение замирает, морщит лоб. -- То есть да. Я собирался тебе сказать. Но это только первая часть гораздо более запутанного дела. -- Он встает, прячет руки в карманы и снова проходит по избушке, выглядывая в окна. -- У тебя есть еще такие финские автоматы? -- В ящике слева, -- говорит Шафто. -- А что? Будем стреляться? -- Может быть. Нет, не мы с тобой! Могут нагрянуть гости. -- Легавые? -- Хуже. -- Финны? (У Отто есть конкуренты.) -- Хуже. -- Так кто тогда? -- Шафто не может вообразить никого хуже. -- Немцы. Немцы. -- Ой, бля! -- возмущенно орет Шафто. -- Как ты можешь говорить, будто они хуже финнов? Роот обескуражен. -- Если ты хочешь сказать, что один отдельно взятый финн хуже одного немца, я с тобой соглашусь. Однако у немцев есть малоприятное свойство: они обычно связаны с миллионами других немцев. -- Согласен, -- говорит Шафто. Роот откидывает крышку ящика, вытаскивает пистолет, проверяет патронник, направляет дуло на луну, смотрит в него, как в подзорную трубу. -- Так или иначе, немцы собрались тебя убить. -- За что? -- За то, что ты слишком много знаешь. -- В смысле, про Гюнтера и его новую подлодку? -- Да. -- А ты то откуда узнал? Это как то связано с тем, что ты спишь с Джульетой? -- продолжает Шафто. Он не столько зол, сколько утомлен. Вся эта Швеция сидит у него в печенках. Ему надо на Филиппины. Все, что не приближает к Филиппинам, -- досадная помеха. -- Да. -- Роот тяжело вздыхает. -- Джульета очень хорошо к тебе относится, но когда она увидела фотографию твоей девушки... -- Да чихала она и на тебя, и на меня. Просто хочет иметь все плюсы того, что она финка, и никаких минусов. -- А какие минусы? -- Необходимость жить в Финляндии, -- говорит Шафто. -- Ей надо выскочить за кого нибудь с хорошим паспортом. За американца или британца. Не давала же она Гюнтеру. Роот смущается. -- Ладно, может, и давала, -- вздыхает Шафто. -- Черт! Роот вытащил из другого ящика сменный магазин и сообразил, как вставить его в «суоми». -- Ты, наверное, знаешь, что у немцев есть негласная договоренность со шведами. -- Что значит «негласная»? -- Давай просто скажем, что у них есть договоренность. -- Шведы нейтральны, но позволяют фрицам у себя хозяйничать. -- Да. Отто приходится в каждом рейсе иметь дело с немцами, и в Финляндии, и в Швеции, и с их кораблями в море. -- Можешь мне не рассказывать, что долбаные фрицы повсюду. -- Ну так вот, если коротко, немцы нажали на Отто, чтобы он тебя выдал. -- И он что? -- Выдал. Но... -- Отлично. Продолжай, я слушаю. -- Шафто начинает подниматься по лестнице на чердак. -- Но потом он об этом пожалел. Думаю, можно сказать, что он раскаялся. -- Слышу настоящего священника, -- бормочет Шафто. Он уже на чердаке, на четвереньках ползет по балкам. Останавливается, щелкает зажигалкой. Большую часть света поглощает зеленый деревянный ящик. На грубых крашеных досках -- написанные по трафарету русские буквы. Снизу доносится голос Роота: -- Он пришел туда, где... м м... были мы с Джульетой. И ясно чем занимались. -- Дай ломик, -- кричит Шафто. -- В ящике с инструментами, под столом. Через мгновение в люк, как голова кобры из корзины, высовывается лом. Шафто берет его и начинает курочить ящик. -- Отто разрывается на части. Он должен был это сделать, потому что иначе немцы прикрыли бы его лавочку. Но он тебя уважает. Поэтому пришел к нам и рассказал все Джульете. Она поняла. -- Поняла?! -- И в то же время ужаснулась. -- Жутко трогательно. -- Ну, тут Кивистики открыли шнапс и начали обсуждать ситуацию. По фински. -- Ясно, -- говорит Шафто. Дай финнам мрачную моральную дилемму и бутыль шнапса -- и можешь забыть о них на сорок восемь часов. -- Спасибо, что не побоялся прийти. -- Джульета поймет. -- Я не об этом. -- Думаю, Отто мне тоже ничего не сделает. -- Нет, я о... -- А! -- восклицает Роот. -- Нет, я должен был рано или поздно рассказать тебе про Джульету. -- Да нет же, черт! Я про немцев! -- А. Ну, я почти про них не думал, пока уже почти сюда не дошел. Это не столько храбрость, сколько недальновидность. У Шафто с дальновидностью все в порядке. -- Держи. -- Он спускает в люк тяжелую стальную трубу длиной в несколько футов и толщиной в жестянку из под кофе. -- Тяжелый, -- добавляет он, когда Роот приседает под весом трубы. -- Это что? -- Советский стодвадцатимиллиметровый миномет. -- А. -- Роот в молчании опускает трубу на стол. Когда он продолжает, голос у него звучит иначе: -- Не знал, что у Отто такие есть. -- Радиус поражения -- шестьдесят футов. -- Шафто вытаскивает из ящика снаряды и начинает складывать их рядом с люком. -- А может, метров, не помню. Снаряды похожи на толстые футбольные мячи с хвостовыми плавниками. -- Футы, метры... разница существенная, -- говорит Роот. -- Мы должны вернуться в Норрсбрук и позаботиться о Джульете. -- В каком смысле? -- с опаской спрашивает Роот. -- Жениться на ней. -- Что?! -- Кто то из нас должен на ней жениться, и поскорее. Не знаю, как тебе, а мне она нравится. Не дело, чтобы она до конца жизни сосала русским под дулом автомата, -- говорит Шафто. -- Кроме того, она может быть беременна от кого то из нас. От тебя, от меня или от Гюнтера. -- Мы, заговорщики, обязаны заботиться о нашем потомстве, -- кивает Роот. -- Давай учредим для них трастовый фонд в Лондоне. -- Денег хватит, -- соглашается Шафто. -- Но я не могу на ней жениться, потому что меня ждет Глория. -- Руди не годится, -- говорит Роот. -- Потому что он пидор? -- Нет, они запросто женятся на женщинах, -- разъясняет Роот. -- Он не годится, потому что он немец, а что она будет делать с немецким паспортом? -- Да, это не выход, -- соглашается Шафто. -- Остаюсь я, -- говорит Роот. -- Я на ней женюсь, и у нее будет британский паспорт, самый лучший в мире. -- M м... А как насчет твоих монашеских обетов, или как это называется? -- Я должен хранить целомудрие... -- Однако не хранишь... -- напоминает Шафто. -- Божье прощение безгранично, -- парирует Роот. -- Как я сказал, мне следует хранить целомудрие, но это не значит, что я не могу жениться. Главное, не вступать в телесную близость. -- Тогда брак недействителен! -- О том, что мы не вступим в телесную близость, будем знать только я и Джульета. -- И Бог. -- Бог не выписывает паспортов. -- А церковь? Тебя вышибут. -- Может, я заслужил. -- Давай разберемся, -- говорит Шафто. -- Когда ты спал с Джульетой, ты говорил, что не спишь, и мог оставаться священником. Теперь ты намерен жениться на ней и не спать, а уверять, будто спишь. -- Ты хочешь сказать, что мои отношения с Церковью очень сложны. Я это знаю, Бобби. -- Тогда пошли, -- говорит Шафто. Они вытаскивают миномет и ящик с минами на берег, где можно укрыться за каменной подпорной стенкой высотой добрых пять футов. Однако за шумом прибоя ничего не слышно, поэтому Роот прячется за деревьями у дороги, оставив Шафто возиться с советским минометом. Возиться особенно нечего. Неграмотный обмороженный на обе руки колхозник соберет эту штуковину за десять минут. За пятнадцать, если всю прошлую ночь отмечал успешное выполнение пятилетнего плана бутылью табуретовки. Шафто смотрит инструкции. Не важно, что они напечатаны в России, все равно расчет на неграмотного. Нарисованы несколько парабол, которые опираются одним концом на миномет. Другим -- на взрывающихся немцев. Поручите советскому инженеру сконструировать туфли, и получите что то вроде коробок для обуви; поручите ему сделать из чего убивать немцев, и он превратится в Томаса, его мать, Эдисона. Шафто оглядывает местность, выбирает, куда стрелять, потом идет и промеряет расстояние шагами, считая шаг за метр. Он возвращается, поправляет наклон ствола, и тут через стену, чуть не сбивая его с ног, прыгает кто то большой. Енох Роот запыхался. -- Немцы, -- говорит он. -- Приближаются по дороге. -- Откуда ты знаешь, что это немцы? Может, Отто. -- Моторы по звуку похожи на дизельные. Немцы любят дизели. -- Сколько моторов? -- Кажется, два. Как в аптеке! Из леса выползают два больших черных «мерседеса», словно две дурацкие мысли из затуманенных мозгов зеленого лейтенантика. Фары выключены. Машины останавливаются и замирают, потом дверцы открываются и наружу высыпают немцы. Некоторые в черных кожаных пальто. Некоторые с теми зашибенными автоматами, которые составляют фирменный знак немецкой пехоты, на зависть англичанам и янки, которые вынуждены обходиться первобытными охотничьими винтовками. Впрочем, сейчас это не важно. Фашисты здесь. Работа Бобби Шафто и, в меньшей степени, Еноха Роота -- их уничтожить. И не просто работа, а моральный долг, потому что они -- живое воплощение сатаны, публично афиширующее свою гнусность. Это тот мир и та ситуация, к которым Бобби Шафто, как и многие другие люди, отлично приспособлен. Он берет мину из коробки, вставляет ее в дуло советского миномета и зажимает уши. Миномет кашляет, как литавра. Немцы поворачиваются на звук. Монокль офицера вспыхивает в лунном свете. Всего из машин вышли восемь немцев. Из них трое -- опытные бойцы, через микросекунду они уже на животе. Офицеры продолжают стоять, как и двое в штатском, которые тут же принимаются палить из автоматов. Шафто если и поражен, то исключительно их глупостью. Пули пролетают у них с Енохом над головой и не успевают упасть в Ботнический залив, как взрывается минометная мина. Шафто выглядывает из за стены. Как он примерно и ожидал, стоявших оторвало от земли и размазало по «мерседесам» шквалом осколков. Но двое -- старые бойцы -- ползут по пластунски к избушке Отто, надеясь укрыться за толстыми бревенчатыми стенами. Третий палит из автомата, хотя их с Енохом не видит. За пригорком ползущих немцев не видно. Шафто наудачу выпускает еще две мины. Слышно, как рывком открывается дверь. Поскольку в доме всего одна комната, сейчас очень кстати пришлись бы гранаты. Однако у Шафто их нет, к тому же он не хочет разнести к чертовой бабушке весь дом. -- Займись вон тем фрицем, -- говорит он Рооту и направляется вдоль берега, прижимаясь к стене на случай, если немцы смотрят из окон. Когда он почти на месте, немцы выбивают стекла и начинаю палить по Рооту. Шафто вползает под дом, открывает люк и вылезает посреди комнаты. Немцы стоят к нему спиной. Он дает очередь из «суоми», а когда немцы перестают двигаться, вытаскивает трупы в люк и бросает на берегу, чтобы в доме не натекло кровищи. Их унесет следующим приливом и, если повезет, выбросит на берег фатерлянда недельки так через две. Теперь все тихо, как и должно быть в уединенной избушке у моря. Впрочем, это ничего не значит. Шафто аккуратно отходит к лесу и из за деревьев обозревает зону боевых действий. Оставшийся немец все еще ползет по пластунски, пытаясь разобраться, что происходит. Шафто его убивает. Потом спускается к берегу и находит Еноха Роота на песке, в крови. Пуля попала точно под ключицу; крови много, она течет у Еноха из раны и горлом при выдохе. -- Я чувствую, что умираю, -- говорит он. -- Отлично, -- отвечает Шафто. -- Значит, ты скорее всего не умрешь. Один из «мерседесов» в рабочем состоянии, хотя осколки проделали в нем несколько дыр и одна шина спущена. Шафто находит домкрат, снимает колесо с другого «мерседеса», втаскивает Роота внутрь и укладывает на заднее сиденье. Жмет в Норрсбрук. «Мерседес» -- классный автомобиль, хочется ехать на нем через Финляндию, Россию, Сибирь, Китай -- может быть, перехватить в Шанхае порцию суси, -- через Сиам и Малайю, оттуда на джонке «морских цыган» до Манилы, найти Глорию и... Эротические мечтания прерывает Енох Роот. Булькая кровью, он просит: -- Езжай в церковь. -- Знаешь, падре, сейчас не время наставлять меня на путь истинный. Расслабься. -- Нет, едем сейчас. Отвези меня. -- Чтобы ты мог примириться с Богом? Ну уж нет, преподобный, ты не умрешь. Я отвезу тебя к доктору. В церковь успеешь в другой раз. Роот впадает в беспамятство, что то бормочет про сигары. Шафто не обращает внимания на его бред, гонит машину, въезжает в Норрсбрук, будит врача. Потом находит Отто с Джульетой и ведет их в больничку. Потом идет в церковь и будит священника. Когда он возвращается в больничку, Рудольф фон Хакльгебер спорит с врачом. Руди (по видимому, от имени Роота, который почти не может говорить) требует, чтобы их с Джульетой повенчали прямо сейчас, на случай, если Енох умрет на операционном столе. Шафто потрясен тяжелым состоянием пациента, однако, памятуя недавний разговор, встает на сторону Руди: сначала венчание, потом операция. Отто извлекает кольцо с бриллиантом буквально из задницы: он носит ценные вещи в полированной металлической трубочке, засунутой в прямую кишку. Шафто, в роли шафера, неуверенно берет кольцо, еще теплое после Отто. Роот слишком слаб, чтобы надеть кольцо на палец Джульете, и Руди направляет его руки. В роли подружки выступает медсестра. Джульета и Енох сочетаются священными узами брака. Роот произносит предписанные слова по одному, часто останавливаясь, чтобы откашлять кровь в стальную кювету. У Шафто сдавливает горло, он шмыгает носом. Доктор дает Рооту эфир, вскрывает ему грудную клетку, начинает исправлять неполадки. Военно полевая хирургия -- не его специальность. Он делает несколько ошибок и вообще много суетится. Начинается кровотечение из крупной артерии; Шафто и доктор должны выйти на улицу и просить шведов сдать кровь. Руди нигде не видно. Шафто подозревает, что он смылся. Однако внезапно он появляется с древней кубинской коробкой из под сигар, сплошь исписанной испанскими словами. Когда Енох Роот умирает, с ним рядом только Рудольф фон Хакльгебер, Бобби Шафто и врач швед. Доктор смотрит на часы и выходит из комнаты. Руди закрывает Еноху глаза и, держа руку на лице покойного падре, смотрит на Шафто. -- Иди, -- говорит он, -- и проследи, чтобы доктор заполнил свидетельство о смерти. На войне часто бывает, что друг умирает, а ты должен возвращаться в бой, а нюни оставить на потом. -- Хорошо, -- говорит Шафто и выходит из комнаты. Доктор сидит в своем кабинетике, увешанном немецкими дипломами. В левом углу болтается скелет. В правом стоит навытяжку Бобби Шафто. Они со скелетом берут азимут на доктора, пока тот вписывает дату и время смерти Еноха Роота. Доктор заканчивает писать, откидывается на стуле и трет глаза. -- Можно угостить вас чашечкой кофе? -- спрашивает Бобби Шафто. -- Спасибо, -- отвечает доктор. Молодая и ее отец осоловело прикорнули в приемном покое. Шафто предлагает их тоже угостить кофе. Оставив Руди в одиночестве бдеть над телом мертвого друга и товарища по заговору, они выходят на главную улицу Норрсбрука. Шведы потихоньку просыпаются и тоже выходят из домов. Они выглядят в точности как американцы со Среднего Запада -- для Шафто всякий раз неожиданность, что они не говорят по английски. Доктор идет в ратушу оставить свидетельство о смерти. Отто и Джульета заходят в кафе. Шафто остается на улице и смотрит назад. Через минуту две Руди выглядывает в дверь докторского дома, осматривается по сторонам. Исчезает на мгновение, потом появляется вместе с другим человеком. Тот с головой укутан одеялом. Они садятся в «мерседес», человек в одеяле ложится на заднее сиденье, Руди садится за руль и едет к своему дому. Шафто идет пить кофе с финнами. -- Сегодня я сяду в этот чертов «мерседес» и буду гнать в Стокгольм, как из пекла, -- говорит Шафто. Финны этого не оценят, но «пекло» он ввернул сознательно. Вдруг до него доходит, почему он с самого Гуадалканала считал себя мертвым. -- Ладно. Желаю приятной морской прогулки. -- Какой прогулки? -- невинно переспрашивает Отто. -- Я выдал вас немцам, как вы меня, -- врет Шафто. -- Сволочь! -- орет Джульета. Шафто обрывает ее: -- Ты получила, что хотела, и даже больше. Британский паспорт... -- он выглядывает в окно и видит выходящего из ратуши доктора, -- ...и вдовью пенсию на Еноха Роота. Потом, может, будут еще деньги. Что до тебя, Отто, твоя лавочка накрылась. Советую драть когти. -- Куда? Ты бы хоть на карту взглянул. Отто настолько ошеломлен, что даже не злится, но за этим, надо полагать, дело не станет. -- Пошевели извилиной, -- говорит Шафто. -- Придумай, как провести свое корыто в Англию. Что ни говори про Отто, трудные задачи ему по душе. -- Я могу пройти Гёта каналом из Стокгольма в Гетеборг там немцев нет, -- а это уже почти Норвегия. Но в Норвегии то немцы! Даже если я пройду Скагеррак, как прикажешь пересекать Северное море? Зимой? Во время войны? -- Если это тебя утешит, из Англии ты пойдешь в Манилу. -- Куда? -- Англия сразу показалась близкой? -- Я тебе что, богатый яхтсмен, чтобы путешествовать вокруг света для своего удовольствия? -- Ты -- нет, а Руди фон Хакльгебер -- да. У него есть деньги и связи. Ему обещали шикарную яхту, по сравнению с которой твой кеч -- просто задрипанная шлюпка, -- говорит Шафто. -- Короче, Отто, кончай скулить, достань из задницы еще брильянтов и двигай. Это лучше, чем угодить в гестапо. -- Шафто встает дружески ударяет Отто по плечу, что тому вовсе не нравится. -- До встречи в Маниле. Входит доктор. Бобби Шафто кладет на стол деньги. Смотрит Джульете в глаза. -- Ну, мне пора, -- говорит он. -- Глория ждет. Джульета кивает. Так что по крайней мере в глазах одной финской девушки Шафто не такое уж говно. Он нагибается, смачно целует ее, кивает изумленному доктору и выходит. УХАЖИВАНИЕ Уотерхауз прогрызался сквозь экзотические японские шифр системы со скоростью примерно одна в неделю, но после встречи с Мэри Смит в гостиной миссис Мактиг его производительность упала практически до нуля. Точнее, стала отрицательной, потому что иногда он смотрит в утреннюю газету и вместо открытого текста видит белиберду, из которой невозможно извлечь никакой осмысленной информации. Несмотря на их разногласия -- машина ли Тьюринга человеческий мозг? -- надо признать, что Алан без труда написал бы последовательность команд, моделирующих умственную деятельность Лоуренса Притчарда Уотерхауза. Уотерхауз стремится к счастью. Он достигает счастья, взламывая японские шифры или играя на органе. Однако с органами напряженка, и сейчас уровень его счастья целиком зависит от взлома шифров. Он не может взламывать шифры (т.е. не способен достичь счастья), кроме как в ясном уме. Обозначим ясность ума как Cm , которая нормируется так, чтобы всегда выполнял соотношение: где Cm = 0 -- полное помрачение рассудка, а Cm = 1 -- божественная ясность, недостижимое состояние безграничного разума. Если число сообщений, расшифрованных Уотерхаузом за конкретный день, обозначить как Ndecrypts , то зависимость Cm от этой величины будет выглядеть примерно так: Ясность ума (Cm ) зависит от множества переменных. Главную из них, сексуальный голод, можно обозначить как σ, по очевидной анатомической аналогии, которую Уотерхауз на данной стадии своего эмоционального развития находит забавной. Сексуальный голод начинается с нуля при t = t0 (сразу после эякуляции) и растет как линейная функция времени Единственный способ снова свести его к нулю -- организовать новое семяизвержение. Существует пороговое значения σc , такое, что при σ] σc , Уотерхауз не способен ни на чем сосредоточиться, или, приблизительно To есть, как только σ превышает пороговое значение σc , Уотерхауз начисто утрачивает способность взламывать японские шифры. Это означает, что он не может достичь счастья (если, как сейчас, поблизости нет органа). Обычно σ превышает σc через два три дня после семяизвержения: Значит, для поддержания душевного здоровья Уотерхаузу необходимо кончать каждые два три дня. Пока это удается, σ демонстрирует классическое пилообразное поведение, в идеале с пиками около σc , закрашенные серым участки отмечают периоды, когда он абсолютно ничего не может сделать для победы над японским милитаризмом. Вот и вся теоретическая основа. В Перл Харборе он обнаружил некоторую закономерность, которой поначалу не придал никакого значения. А именно, что семяизвержение в борделе (т.е. осуществленное с участием настоящей человеческой женщины) снижает уровень σ куда значительнее, чем то, которого Уотерхауз достигает, работая руками. Другими словами, уровень сексуального возбуждения после оргазма не всегда равен нулю, как постулировала изложенная выше наивная теория, но соответствует некой величине, зависящей от того, кончил он самостоятельно или с посторонней помощью: σ = σ self после мастурбации, но σ = σ other после публичного дома, причем σ self ] σ other . Это неравенство во многом определило успехи Уотерхауза во взломе японских шифров на станции Гипо, где доступность большого количества публичных домов позволяла ему дольше держаться между оргазмами. Обратите внимание на двенадцатидневный период1 19-- 31 мая 1942 года с единственным перебоем в производительности. Можно утверждать, что в эти без малого две недели Уотерхауз единолично выиграл битву за Мидуэй. Если бы он задумался об этом тогда, то обеспокоился, потому что из σ self ] σ other вытекают неприятные следствия, тем более что значение этих величин по отношению к σc непостоянно. Если бы не это неравенство, Уотерхауз мог бы функционировать как вполне самодостаточная и независимая единица. Однако σ self ] σ other подразумевает, что ясность его ума и, следовательно, его счастье зависят от других людей. Вот подлость! Наверное, он потому и старался об этом не думать, что уходил от сложностей. Через неделю после встречи с Мэри Смит он понимает, что думать все таки придется. Появление Мэри Смит загадочным образом сдвинуло всю систему уравнений. Теперь, когда он кончает, ясность ума не повышается скачкообразно, как ей положено. Он продолжает думать о Мэри. И как прикажете работать на победу? Он отправляется на поиски борделя в надежде, что старая добрая σother его выручит. Здесь есть определенное затруднение. В Перл Харборе все было просто и ясно. Однако пансион миссис Мактиг расположен в добропорядочном районе; если здесь и есть бордели, это, во всяком случае, стараются скрыть. Так что Уотерхауз спешит в центр, что не просто в городе, где двигатели внутреннего сгорания работают на угле. Более того, миссис Мактиг за ним приглядывает. Она знает его привычки. Если он вернется с работы на четыре часа позже обычного или выйдет вечером, это придется объяснять. И объяснять убедительно, потому что миссис Мактиг взяла Мэри под свое дряблое крыло и способна нашептать ей всякие гадости. Хуже того, объясняться надо будет на людях, за столом, в присутствии кузена Мэри (которого, как выяснилось, зовут Род). Но, черт возьми, Дулитл бомбил Токио, неужели Уотерхауз не сможет пробраться в бордель?! На подготовку уходит неделя (в течение которой он абсолютно не способен выполнять полезную работу из за непомерно возросшего уровня σ). В итоге все трудности преодолены. Становится полегче, но только на уровне сдерживания σ. До недавнего времени больше ничего не требовалось бы. Однако теперь (как осознает Уотерхауз путем долгих раздумий в часы, когда должен был бы взламывать шифры) в системе уравнений, определяющих его поведение, появилась новая переменная; надо будет написать Алану, чтобы тот добавил команды в Уотерхауз моделирующую машину Тьюринга. Эта новая переменная -- FMSp , или фактор присутствия Мэри Смит. В простой вселенной FMSp был бы ортогонален σ, то есть эти две переменные абсолютно не зависели бы одна от другой. Уотерхауз кончал бы по графику, сдерживая уровень σ. Одновременно он старался бы чаше общаться с Мэри Смит храняя FMSp на возможно более высоком уровне. Увы! Вселенная не проста. FMSp и σ мало что не ортогональны, они переплетаются, как инверсионные следы самолетов в ближнем бою. Старая система сдерживания σ больше не работает, а платонические отношения не улучшают FMSp , а ухудшают. Его жизнь, до сих пор подчинявшаяся более или менее линейным зависимостям, превратилась в дифференциальное уравнение. Он осознал это после визита в публичный дом. На флоте сходить к девочкам -- все равно что поссать в шпигат во время шторма; в худшем случае можно сказать, что при других обстоятельствах это было бы невоспитанно. Так что Уотерхауз ходил к девочкам много лет и ничуть не смущался. Однако во время первого после знакомства с Мэри похода в публичный дом и после он себе отвратителен. Он видит себя не своими глазами, но глазами Мэри, и Рода, и миссис Мактиг и других приличных богобоязненных людей, на которых прежде чихать хотел. Похоже, вторжение FMSp в уравнение его счастья -- только острие клина, и следом в жизнь Лоуренса Притчарда Уотерхауза ворвется еще больше неконтролируемых факторов, прежде всего необходимость общаться с нормальными людьми. Жуткое дело, но он понимает, что готов пойти на танцы. Танцы устраивает Австралийское добровольческое общество -- подробностей Уотерхауз не знает и знать не хочет. Миссис Мактиг, очевидно, считает, что за плату, которую взимает с жильцов, обязана не только кормить поить их, но и женить, поэтому настойчиво уговаривает ходить на танцы и приглашать девушек. Наконец Род, чтобы отвязаться, говорит, что придет с большой компанией, в которой будет и его кузина Мэри. Род под два с половиной метра, его несложно будет найти в толпе. Если повезет, миниатюрная Мэри окажется где то рядом. Так что Уотерхауз идет на танцы, лихорадочно подыскивая слова, с которыми обратится к Мэри. В голову приходят несколько вариантов. «Знаете ли вы, что японская промышленность способна выпускать лишь сорок бульдозеров в год?» Тогда следующая фраза. «Неудивительно, что на земляных работах они вынуждены использовать рабов». Или: «В силу конструктивных ограничений, накладываемых конфигурацией антенны, у японских флотских радарных систем есть сзади слепое пятно -- к ним желательно приближаться точно с кормы». Или: «Шифры, которыми пользуются низовые подразделения японской армии, на самом деле труднее взломать, чем шифры командования. Ну разве не забавно?» Или: «Так вы родом из деревни... вы делаете домашние заготовки? Вам, наверное, интересно будет узнать, что близкие родственники бактерий, из за которых вздуваются консервы, вызывают газовую гангрену». Или: «Японские линкоры начали самопроизвольно взрываться, потому что высокоэксплозивные материалы в погребе боеприпасов становятся химически неустойчивы». Или: «Доктор Алан Тьюринг из Кембриджа утверждает, что душа -- это выдумка, и все, определяющее нас как людей, можно свести к ряду механических операций». И так далее в том же духе. Пока он не нашел ничего такого, чтобы гарантированно сразило бы Мэри наповал. Более того, у него нет ни малейшего представления, как себя вести. У него всегда так было с женщинами, вот почему он ни разу не завел девушки. Но сегодня все иначе. Это жест отчаяния. Что сказать про танцы? Большое помещение. Мужчины в форме и по большей части выглядят незаслуженно хорошо. Много лучше, чем Уотерхауз. Женщины в платьях и с прическами. Губная помада, жемчуг, биг бэнд, белые перчатки, мордобой, кто то исподтишка целуется, кто то украдкой блюет. Уотерхауз опаздывает -- снова проблема транспортировки. Весь бензин ушел на то, чтобы большие бомбардировщики осыпали японцев взрывчатыми веществами. Перевезти комок плоти по фамилии Уотерхауз через Брисбен, чтобы он попытался лишить невинности девушку, -- последняя задача в списке. Ему приходится долго идти в жестких кожаных ботинках, которые по пути несколько утрачивают свой блеск. К концу дороги он окончательно убежден, что они годятся единственно для остановки артериального кровотечения из ран, ими же причиненных. Ближе к концу вечера он замечает Рода. После нескольких танцев (поскольку у того нет отбоя от партнерш) Род наконец направляется в угол, где все друг друга знают, все веселятся и вообще прекрасно обходятся без Уотерхауза. Наконец он различает шею Мэри Смит, которая сквозь тридцать ярдов густого табачного дыма выглядит такой же невыразимо желанной, что и в гостиной миссис Мактиг. Уотерхауз берет курс на нее, как морской пехотинец -- на японский дот, перед которым и сложит голову. Интересно, награждают посмертно геройски павших на танцах? Он все еще в нескольких шагах, бредет, как в угаре, к белой колонне шеи, когда внезапно музыка стихает и до слуха доносятся голоса Мэри и ее друзей. Они весело болтают, но не пo aнглийски. Наконец Уотерхауз разбирает выговор. Более того, он разгадывает загадку писем, приходивших в пансион миссис Мактиг адресованных кому то по фамилии сСмндд. Все ясно! Мэри и Род -- йглмианеИ фамилия их не Смит -- просто звучит похоже на Смит. Их фамилия -- сСмндд. Род вырос в Манчестере -- вероятно, в каком то йглмском гетто, -- Мэри происходит из той ветки семьи, которую пару поколений назад выслали в Большую Песчаную Пустыню за нелады с законом (надо думать, мятеж). Вот пусть Тьюринг такое объяснитПоскольку это доказывает, что есть Бог и, более того, что Он -- личный друг и помощник Лоуренса Притчарда Уотерхауза. Вопрос первой фразы решен идеально, как теорема. Q.E.D., крошка. Уотерхауз уверенно шагает вперед, жертвуя хищным ботинкам еще квадратный сантиметр кожи. Как удастся восстановить много позже, при этом он встает между Мэри и парнем, с которым та пришла на танцы, и, может быть, толкает того под локоть, так что парень проливает пиво. Все смолкают. Уотерхауз открывает рот и произносит: -- Гкснн бхлдх сйрд м! -- Эй, приятель! -- говорит парень, с которым Мэри пришла на танцы. Уотерхауз поворачивается на голос. Дурацкая ухмылка на его лице представляет собой вполне подходящую мишень, и парень безошибочно попадает в нее кулаком. У Лоуренса мгновенно немеет нижняя часть головы, рот наполняется теплой, питательной на вкус жидкостью. Бетонный пол взлетает, крутясь, как подброшенная монета, и отскакивает от его виска. Все четыре конечности Уотерхауза прижаты к полу весом его торса. Какое то оживление происходит в далекой плоскости человеческих голов, на высоте пяти шести футов от пола, где обычно и протекает нормальное общение. Парня, который стоял с Мэри, оттаскивает в сторону кто то сильный -- под таким углом трудно различать лица, но вполне вероятно, что это Род. Он кричит на йглмском. Вообще все кричат на йглмском, даже те, кто говорит по английски, потому что у Лоуренса травматическое расстройство центров распознавания речи. Лучше оставить все эти изыски на потом и заняться более насущным филогенезом: например, замечательно было бы снова стать позвоночным. После этого, возможно, удастся в отдаленной перспективе перейти к прямохождению. Тощий йглмско австралийский парень в форме военного летчика подходит и тянет его за правый передний плавник, рывком втаскивая Уотерхауза по эволюционной лестнице -- не для того чтобы помочь, но чтобы получше разглядеть лицо. Летчик кричит (потому что музыка заиграла снова): -- Где ты научился так говорить? Уотерхауз не знает, с чего начать: упаси Бог снова обидеть этих людей. Однако слов и не требуется. Летчик кривится от омерзения, как будто у Лоуренса из глотки лезет двухметровый солитер. -- На Внешнем Иглме? -- спрашивает он. Уотерхауз кивает. Изумленные и потрясенные лица застывают каменными масками. Ну конечно! Они с Внутреннего Йглма! Жителей этого острова постоянно притесняют; у них и музыка самая лучшая, и люди самые интересные, однако их постоянно шлют на Барбадос рубить сахарный тростник, или в Тасманию гонять овец, или... ну, скажем, в юго восточную часть Тихого океана, бегать по джунглям от обвешанных взрывчаткой голодных камикадзе. Летчик выдавливает улыбку и легонько хлопает Уотерхауза по плечу. Кто то из присутствующих должен взять на себя неприятную дипломатическую работу и сгладить инцидент. Летчик, с истинным внутренне йглмским тактом, взял это на себя. -- У нас, -- бодро объясняет он, -- так говорить невежливо. -- Да? -- недоумевает Уотерхауз. -- А что я такого ск