ся розовым грибовидным облаком. Кому: randy@epiphyte.com От: cantrell@epiphite.com Тема: Понтифик Ты переслал мне сообщение о криптосистеме под названием «Понтифик». Это кого то из твоих знакомых? В общих чертах (n элементная перестановка, которая используется для генерации ключевого потока и медленно изменяется) она сходна с коммерческой системой RC4, к которой Тайные Обожатели относятся довольно сложно: она выглядит стойкой и пока не взломана, но нас смущает, что по своей сути это однороторная система, хотя ротор и меняется. «Понтифик» меняется гораздо более сложным & асимметричным образом, чем RC4, так что теоретически может быть более стойким. Некоторые странности: (1) Твой знакомый пишет о генерации «букв» и прибавлении их по модулю 26 к открытому тексту. Так говорили пятьдесят лет назад, когда шифровали с помощью карандаша и бумаги. Сегодня мы говорим о генерации битов и сложении по модулю 256. Твой знакомый -- человек старый? (2) Он пишет о Т как о 54 элементной перестановке. Ничего плохого в этом нет, но «Понтифик» будет точно так же работать с 64, или 73, или 699 элементами, так что проще описать его как n элементную перестановку, где n -- 54 или любое другое целое число. Не понимаю, почему он прицепился к 54. Может, потому что это удвоенное число букв в алфавите -- не понятно, какой здесь смысл. Вывод: автор «Понтифика» серьезно подкован в криптографии, хотя по некоторым признакам смахивает на одержимого старичка. Мне нужно больше подробностей, чтобы вынести вердикт. Кантрелл -- Рэнди, -- зовет Дуг Шафто и ведет его в свой салон. Дверь салона украшена с внутренней стороны цветной фотографией огромной каменной лестницы в какой то пыльной церкви. Они стоят прямо перед фотографией. -- Уотерхаузов много? -- спрашивает Дуг. -- Это распространенная фамилия? -- Ну, не то чтобы уж совсем редкая. -- Ты что нибудь хочешь мне рассказать про историю своей семьи? Рэнди знает, что, как потенциальный ухажер Ами, будет изучаться очень и очень пристально. Шафто проявляют должную внимательность. -- Что именно тебя интересует? Что нибудь ужасное? Не вижу особого смысла скрывать. Дуг некоторое время отрешенно смотрит на Рэнди, потом поворачивается к открытому алюминиевому чемоданчику с немецкой подводной лодки. Рэнди предполагает, что его даже открыть нельзя без подробно составленного плана. Дуг Шафто разложил содержимое на столе, чтобы сфотографировать и внести в опись. На пике своей карьеры Дуглас Макартур Шафто, бывший «морской лев», стал своего рода архивариусом. Рэнди видит очки в золотой оправе, авторучку, несколько ржавых скрепок. Кроме того, из чемодана, похоже, вынули уйму размокшей бумаги -- Дуг Шафто старательно просушил ее и надеется прочесть. -- Во время войны бумага была очень плохая, -- говорит он. -- Наверное, большая часть растворилась в первые же два дня. А владелец чемоданчика был своего рода аристократом. Посмотри на очки, ручку. Рэнди смотрит. Водолазы нашли на лодке зубы и пломбы, но ничего, что можно назвать телами. Места, где погибли люди, отмечены твердым инертным остатком, вроде этих очков. Вроде обломков взорвавшегося аэролайнера. -- Так что нам достались лишь несколько листков хорошей бумаги из чемоданчика, -- продолжает Дуг. -- Личные документы. Получается, что его звали Рудольф фон Хакльгебер. Тебе это имя что нибудь говорит? -- Нет. Я могу поискать в Сети... -- Я поискал, -- говорит Дуг. -- Нашел всего несколько ссылок. Человек с таким именем написал в тридцатых годах несколько математических статей. И еще так называются несколько учреждений в Лейпциге и его окрестностях: гостиница, театр, страховая компания. Вот и все. -- Ну, если он был математиком, то мог знать моего деда. Поэтому ты и спросил меня про семью? -- Смотри. -- Дуг щелкает ногтем по стеклянной кювете с прозрачной жидкостью. В ней плавает расклеенный и развернутый конверт. Рэнди наклоняется. На обороте конверта что то написано карандашом, но прочесть не удается, потому что клапаны распластаны в разные стороны. -- Можно? -- спрашивает он. Дуг кивает и придвигает ему пару хирургических перчаток. -- План погружения составлять не обязательно? -- шутит Рэнди, влезая в перчатки. Дугу не смешно. -- Это серьезнее, чем кажется, -- говорит он. Рэнди переворачивает конверт, складывает клапаны и читает: УОТЕРХАУЗ ЛАВАНДОВАЯ РОЗА БРИСБЕН Лоуренс Притчард Уотерхауз смотрит сквозь пыльное, крест накрест заклеенное окошко на деловую часть Брисбена. Жизнь не бурлит. Такси ползет по улице и сворачивает к гостинице «Канберра», где живет в основном средний офицерский состав. Такси дымит и воняет -- оно работает на угле. Из за окна доносится строевой шаг -- не «бум бум бум» солдатских ботинок, а «тук тук тук» приличных туфель. Такие туфли носят приличные женщины -- местные доброволки. Уотерхауз инстинктивно приникает к стеклу. Зря. Можно прогнать колонну смазливых девиц в такой форме по всем каютам и переходам боевого корабля, и никто не засвистит, не отпустит сальность, не попытается ущипнуть за попку. Из проулка на главную улицу выворачивает грузовичок и стреляет выхлопом, пытаясь прибавить скорость. Нехорошо. В Брисбене по прежнему боятся воздушных налетов и не любят громких внезапных звуков. Впечатление, что на грузовичок напала амеба: кузове прорезиненный полотняный баллон с природным газом. Уотерхауз на третьем этаже коммерческого строения, такого невзрачного, что, кроме четырехэтажности отметить в нем нечего. На первом этаже -- табачная лавочка. Остальные пустовали, пока Генерал, потирая ушибленную задницу, не перебрался в Брисбен с Коррехидора и не превратил город в столицу Юго Западного тихоокеанского театра военных действий. Многие брисбенцы бежали на юг в страхе перед японцами, так что, надо думать, до появления Генерала здесь наблюдался переизбыток офисного пространства. Уотерхауз давно успел ознакомиться с Брисбеном и окрестностями. Он здесь четыре недели и до сих пор без дела. В Британии его не успевали перебрасывать с места на место. Любое полученное задание приходилось исполнять лихорадочно, пока не пришел очередной совсекретный приказ мчаться любым доступным транспортом для выполнения следующей миссии. Теперь доставили сюда. ВМФ перебросил через Тихий океан, с одной островной базы на другую на летающих лодках и транспортных самолетах. Уотерхауз в один день пересек экватор и линию смены дат. Однако на границе между Тихоокеанским ТВД Нимица и Юго Западным -- Генерала он словно впечатался в каменную стену. Еле еле удалось упросить, чтобы его взяли на транспортные корабли сначала в Новую Зеландию, потом во Фримантл. Это был почти неописуемый кошмар: корабли -- набитые людьми и прожариваемые солнцем стальные печки; наверх не выпускают, чтобы не засекли японские субмарины. Даже по ночам не удавалось глотнуть воздуха -- все отверстия закрывали светомаскировкой. Впрочем, грех жаловаться: другие так добирались от самого восточного побережья Соединенных Штатов. Главное, что он, согласно приказу, добрался до Брисбена и прибыл с докладом к нужному офицеру, который велел ждать дальнейших приказов. Это Уотерхауз и делал сегодня утром, когда пришло указание явиться в данное помещение над табачной лавочкой -- комнату, где множество солдат заполняют на машинке бланки и подшивают их к делу. По опыту общения с военными Уотерхауз знает: дурной знак, что тебе назначили встречу в таком месте. Наконец его впускают к майору, который занят одновременно еще несколькими разговорами и большим количеством важных бумаг. Отлично: Уотерхаузу не надо быть криптоаналитиком, чтобы понять смысл сообщения -- он здесь никому не нужен. -- Маршалл отправил вас сюда, потому что думает, будто Генерал наплевательски относится к «Ультра». Уотерхауза перекашивает: слово «Ультра» звучит в кабинете куда беспрерывно заходят солдаты и женщины доброволки. Почти как если бы майор хотел сказать: да, Генерал наплевательски относится к «Ультра», и отвалите, пожалуйста. -- Маршалл боится, что нипы пронюхают и сменят коды. Это все из за Черчилля. -- Майор говорит о генерале Джордже К. Маршалле и сэре Уинстоне Черчилле как о запасных игроках сельской бейсбольной команды. Он делает паузу, чтобы закурить. -- «Ультра» -- любимая игрушка Черчилля. Винни обожает свою ультрочку. Думает, мы, идиоты, выдадим его тайну. -- Майор глубоко затягивается, откидывается на стуле и старательно выпускает два дымовых кольца. Это явная и намеренная инсинуация. -- Поэтому все время теребит Маршалла, чтобы тот усилил безопасность, и Маршалл время от времени бросает ему кость, просто чтобы поддержать союзнические отношения. -- Впервые майор смотрит Уотерхаузу в глаза. -- Вам случилось стать последней костью. Вот и все. Наступает долгая тишина, как будто Уотерхауз должен что то ответить. Он прочищает горло. Никого еще не отдали под трибунал за следование приказам. -- В моих приказах сказано... -- Засуньте их себе в задницу, капитан Уотерхауз. Снова долгая тишина. Майор смотрит в окно, словно собираясь с мыслями. Наконец говорит: -- Запомните. Мы -- не идиоты. Генерал -- не идиот. Генерал ценит «Ультра» не меньше, чем сэр Уинстон Черчилль. Генерал использует «Ультра» не меньше любого другого командующего. -- От «Ультра» не будет проку, если японцы о ней узнают. -- Как вы понимаете, у Генерала нет времени, чтобы лично вас принять. Ни у кого из штаба тоже. Поэтому у вас не будет возможности объяснить, как надо сохранять секрет «Ультра». -- Майор пару раз смотрит на лист бумаги перед собой. Дальше он и впрямь говорит так, будто читает заранее составленное заявление. -- С тех пор, как вы здесь появились, о вас несколько раз докладывали Генералу. В те короткие промежутки времени, когда Генерал не был занят более спешными делами, он весьма выразительно охарактеризовал вас, ваше задание и тех умников, которые вас сюда направили. -- Не сомневаюсь, -- говорит Уотерхауз. -- Генерал убежден, что человек, не знакомый с уникальными ценностями Юго Восточного тихоокеанского театра военных действий, не может судить о его стратегии, -- говорит майор. -- Генерал уверен, что нипы никогда не узнают про «Ультра». Почему? Потому что они не в состоянии понять, что с ними происходит. Генерал считает, что мог бы завтра прийти на радиостанцию, объявить в эфир, что мы взломали все японские коды, читаем все их сообщения -- и ничего бы не произошло. Генерал высказался в том смысле, что японцы никогда не поймут, как мы их поимели, потому что когда тебя так поимели, значит, ты полнейший мудак и полнейшим мудаком выглядишь. -- Ясно, -- говорит Уотерхауз. -- Но Генерал высказал это все гораздо длиннее и без единого нецензурного слова, потому что так Генерал выражается. -- Спасибо, что дали краткую выжимку. -- Знаете про белые повязки, которые нипы цепляют себе на голову? С фрикаделькой и нипскими буковками? -- Видел на фотографии. -- Я видел их в жизни, на нипских пилотах, которые с пятидесяти футов обстреливали из пулемета меня и моих людей, -- говорит майор. -- Ах да! Я тоже. В Перл Харборе, -- вспоминает Уотерхауз. Похоже, это его самая большая бестактность за сегодняшний день. Майору требуется секунда, чтобы вернуть самообладание. -- Повязка называется хатимаки. -- Ясно. -- Представьте себе, Уотерхауз. Император принимает у себя генеральный штаб. Главные генералы и адмиралы Японии в полной парадной форме входят и почтительно кланяются. У каждого на лбу -- новехонькая повязка хатимаки. На хатимаки написано: «Я -- дерьмо собачье», «Я по собственной дури сгубил двести тысяч наших солдат», «Я на блюдечке преподнес Нимицу планы Мидуэя». Майор делает паузу и звонит по телефону, чтобы Уотерхауз сполна насладился предложенной картинкой. Потом вешает трубку и закуривает новую сигарету. -- Примерно этим было бы для нипов признать на данном этапе войны, что у нас есть «Ультра». Новые дымовые колечки. Уотерхаузу нечего сказать. Поэтому майор продолжает: -- Поймите, мы прошли водораздел. Мы выиграли Мидуэй. Выиграли Северную Африку. Сталинград. Битву за Атлантику. За водоразделом все иначе. Реки текут в другую сторону. Сама сила тяжести работает на нас. Мы это понимаем. Маршалл, Черчилль и иже с ними думают по старинке. Они привыкли обороняться. Генерал -- нет. Строго между нами, в обороне Генерал слаб, что и показал на Филиппинах. Генерал -- завоеватель. -- Хорошо, -- говорит Уотерхауз. -- Чем вы мне предлагаете заняться, коли я уже в Брисбене? -- Велик соблазн посоветовать, чтобы вы нашли других специалистов по безопасности «Ультра», которых нам присылали до вас. Как раз хватит, чтобы составить партию в бридж. -- Я не люблю бридж, -- вежливо отвечает Уотерхауз. -- Вроде бы предполагается, что вы опытный дешифровщик, верно? -- Верно. -- Вот и шли бы в Центральное бюро. У нипов мильон разных кодов, и еще не все взломаны. -- Это не моя миссия. -- На свою миссию можете сто раз плюнуть и растереть, -- говорит майор. -- Я позабочусь, чтобы Маршалл считал, будто вы выполняете свою миссию, иначе он с нас не слезет. Так что перед начальством вы будете чисты. -- Спасибо. -- Считайте свою миссию исполненной. Поздравляю. -- Спасибо. -- Моя миссия -- бить долбаных нипов, и она еще не исполнена, поэтому у меня масса других дел, -- выразительно говорит майор. -- Так мне можно откланяться? -- спрашивает Уотерхауз. ДЕНИЦ Когда Бобби Шафто было восемь, он гостил у бабки с дедом в Теннесси. Как то вечером мальчик от нечего делать стал читать письмо, которое старушка забыла на столе. Бабка строго его отчитала и пожаловалась деду. Тот понял намек и всыпал Бобби по первое число. Это и ряд подобных детских происшествий плюс несколько лет в Корпусе морской пехоты научили его вежливости. Шафто не читает чужих писем. Это неприлично. И вдруг... Обстановка: обитый деревом номер над кабачком в Норрсбруке, Швеция. Заведение моряцкого типа -- сюда ходят честные рыбаки. Значит, вполне подходит для друга и собутыльника Шафто -- капитан лейтенанта Гюнтера Бишофа, кригсмарине Третьего Рейха (в отставке). Бишоф получает кучу писем и разбрасывает их по всему номеру. Часть писем от родных из Германии. Они присылают деньги. Поэтому Бишофу в отличие от Бобби не придется работать, даже если война затянется и он застрянет в Швеции лет на десять. Часть писем, по словам Бишофа, от команды U 691. После того как Бишоф доставил их всех в Норрсбрук, его заместитель, оберлейтенант цюр зее Карл Бек, сторговался с кригсмарине, что экипаж может вернуться в Германию и никому ничего не будет. Вся команда за исключением Бишофа погрузилась на борт U 691 и взяла курс на Киль. Буквально через несколько дней посыпались письма. Все до единого человека описывали торжественную встречу: Дениц лично приехал их встречать, целовал, обнимал, осыпал медалями и прочими памятными знаками. Все только и твердили, как здорово бы дорогому Гюнтеру вернуться домой. Дорогой Гюнтер словно к месту прирос: сидит в своей комнатенке уже почти два месяца. Мир состоит из ручки, чернил, бумаги, свечей, тминной водки, умиротворяющего прибоя за окном. По его словам, каждый удар волны о берег напоминает: он над уровнем моря, там, где людям и положено жить. Мысленно Бишоф все время в студеной Атлантике, на глубине сто футов, запертый, как крыса в канализационной трубе, дрожащей от взрывов глубинных бомб. Он прожил так сто лет и каждую секунду мечтал о поверхности. Десять тысяч раз он давал себе клятву, что, вернувшись в мир света и воздуха, будет наслаждаться каждым вздохом, радоваться каждому мгновению. Примерно этим он и занят в Норрсбруке. У него с собой личный дневник, который он и заполняет, страницу за страницей, тем, что не успел записать вовремя. После войны это станет книгой воспоминаний, одной из миллиона других, которые наводнят библиотеки от Новосибирска до Ньюфаундленда и от Вашингтона до Джакарты. К концу первых недель число писем резко пошло на убыль, хотя несколько членов экипажа продолжали писать. Шафто видел эти письма, разбросанные по комнате, -- как правило, на клочках плохой серой бумаги. Рассеянный серебристый свет из окна падает на письменный стол Бишофа, освещая нечто, похожее на прямоугольную лужицу густых сливок. Это какой то официальный фрицевский бланк, сверху у него хищная птица со свастикой в когтях. Письмо не напечатано, а написано от руки. Когда Гюнтер ставит на него мокрый стакан, чернила расплываются. Тут Бишоф выходит по нужде. Шафто не может оторвать взгляд от письма. Он знает, что это неприлично, но Вторая мировая война частенько заставляла его пренебрегать этикетом, да и дедушки с ремнем вроде бы не видать -- полнейшая безнаказанность. Все переменится года так через два, если немцы и японцы проиграют войну. Но тогда придется отвечать за куда более серьезные проступки, и одно чужое письмо вполне может проскочить незамеченным. Оно пришло в конверте. Первая строка адреса очень длинная. Там значится «Гюнтер БИШОФ» после целой цепочки званий и титулов, потом еще несколько букв. Обратный адрес Бишоф порвал, когда разрезал конверт, но видно, что это где то в Берлине. Само письмо -- неразбериха немецкой скорописи. Имя внизу страницы -- крупными буквами, в одно слово. Шафто некоторое время пытается его разобрать. Кто бы это мог быть? Надо думать, какая то большая шишка вроде генерала. Когда Шафто соображает, что письмо подписано Деницем, у него мурашки бегут по коже. Дениц -- жутко важная птица, Шафто раз видел его в киножурнале -- он поздравлял подводников, вернувшихся из похода. С какой стати он пишет любовные послания Бишофу? Для Шафто немецкий -- что японский: черт ногу сломит. Но он видит цифры. Дениц пишет цифрами. Может быть, это тонны потопленных кораблей или потери на Восточном фронте. Или деньги. -- Да! -- Бишоф вернулся неслышно. На подводной лодке, когда она движется бесшумно, научаешься ходить тихо. -- Я придумал гипотезу насчет золота. -- Какого золота? -- Шафто, конечно, знает какого, однако его застукали на месте преступления, и он инстинктивно пытается разыгрывать дурачка. -- Которое ты видел в аккумуляторной U 553, -- говорит Бишоф. -- Понимаешь, друг мой, многие бы сочли, что ты просто кокнутый. -- Правильно -- «чокнутый». -- Они сказали бы, что, во первых, U 553 затонула много раньше того, как ты ее якобы видел, а во вторых, такая подлодка не может возить золото. Но я тебе верю. -- И что? Бишоф смотрит на письмо Деница, слегка зеленея, как от морской болезни. -- Прежде я должен рассказать тебе о вермахте одну вещь, за которую мне стыдно. -- Какую? Что ваши захватили Польшу и Францию? -- Нет. -- Что вторглись в Россию и Норвегию? -- Нет, не то. -- Что бомбили Англию и... -- Нет, нет, нет. -- Бишоф -- само терпение. -- Нечто такое, чего ты не знаешь. -- Ну? -- Похоже, пока я в Атлантике выполнял свой долг, фюрер создал программу дополнительного материального стимулирования. -- Это как? -- Получается, что для некоторых высокопоставленных офицеров мало долга и верности. Они не будут с полным рвением исполнять приказ, если не получат... особое вознаграждение. -- Вроде медалей? Бишоф нервно улыбается. -- Некоторые генералы на Восточном фронте получили поместья в России. Очень, очень большие поместья. -- Угу. -- Но не каждого можно подкупить землей. Некоторые предпочитают более крепкое поощрение. -- Спирт? -- Не в таком смысле крепкое. Я имею в виду то, что можно носить с собой и что примут в любом борделе планеты. -- Золото, -- тихо говорит Шафто. -- Золото сойдет. -- Бишоф уже давно не смотрит Шафто в лицо. Взгляд устремлен в окно, зеленые глаза, кажется, немного увлажнились. -- После Сталинграда на Восточном фронте все не совсем гладко. Скажем так: документы на право владения украинской землей, составленные в Берлине и по немецки, заметно утратили привлекательность. -- Генералов уже трудно подкупить поместьем в России, -- переводит Шафто. -- Гитлеру нужно золото. -- Да. А у японцев золота много -- не забудь, что они разграбили Китай. И не только Китай. Но многого другого у них нет. Им нужен вольфрам. Ртуть. Уран. -- Что такое уран? -- Кто его знает? Японцам он нужен, мы его поставляем им. Мы даем им технологии -- чертежи новых турбин. Шифровальные машины «Энигма». -- Тут Бишоф замолкает долго мрачно смеется. Потом, взяв себя в руки, продолжает: -- Все это мы везем им на подводных лодках. -- А японцы платят золотом. -- Да. Это теневая экономика, скрытая в океане, торговля небольшими партиями очень дорого товара. Тебе удалось в нее краем глаза заглянуть. -- Ты знал, что это происходит, но не знал про U 553, -- говорит Шафто. -- Ах, Бобби, в Третьем Рейхе происходит много такого, чего не знает простой капитан подводник. Ты воевал, сам понимаешь. -- Да. -- Шафто вспоминает странности подразделения 2702. Смотрит на письмо. -- Почему Дениц сообщает тебе это сейчас? -- Ничего он мне не сообщает, -- обиженно говорит Бишоф. -- Я просто додумался. Дениц делает мне предложение. -- Я полагал, что ты в завязке. Бишоф недолго молчит. -- Я завязал с тем, чтобы убивать людей. Однако позавчера я на маленьком шлюпе обогнул мыс. -- И что? -- Значит, похоже, я не завязал выходить в море на кораблях. -- Бишоф вздыхает. -- Беда в том, что все по настоящему интересные корабли принадлежат крупным державам. Бишоф явно нервничает, и Шафто решает сменить тему. -- Кстати об интересных вещах... -- Он рассказывает о Небесном Видении, которое видел по пути сюда. Бишоф приходит в восторг. Страсть к приключениям, которую он держал заспиртованной и засоленной с самого прибытия в Норрсбрук, проснулась опять. -- Ты уверен, что это был какой то летательный аппарат? -- Эта штука завывала, и от нее отваливалась всякая дрянь. Но я никогда не видел метеорит, так что точно не знаю. -- Далеко идти? -- Она разбилась в семи километрах от места, где я стоял. Отсюда в десяти. -- Десять километров -- пустяки для бойскаута и гитлерюгендовца. -- Ты не был в Гитлерюгенде. Бишоф секунду размышляет. -- Гитлер... как неприятно. Я думал, если не обращать внимания, он сам уйдет. Может, если бы я вступил в Гитлерюгенд, мне дали бы надводный корабль. -- И тебя бы уже не было в живых. -- Верно! -- Бишоф сразу веселеет. -- И все равно десять километров -- пустяки. Пошли. -- Уже темно. -- Пойдем на огонь. -- Он погаснет. -- Пойдем по обломкам, как Ганс и Гретель. -- У Ганса и Гретель ни хрена не вышло. Ты хоть сказку то читал? -- Не будь таким пораженцем, Бобби, -- говорит Бишоф, влезая в рыбацкий свитер. -- Обычно ты не такой. Что тебя угнетает? Глория. Сейчас октябрь, дни короткие. Шафто и Бишоф вязнут в еще не открытом сезонном аффективном расстройстве и не спускают друг с друга глаз, как два брата среди зыбучих песков. -- A? Was ist los1, приятель? -- Наверное, просто некуда себя деть. -- Тебе нужно приключение. Пошли! -- Мне нужно приключение, как Гитлеру -- его поганые усики, -- ворчит Бобби Шафто, тем не менее встает и вслед за Бишофом идет к двери. Шафто и Бишоф бредут по темному шведскому лесу, словно две заблудшие души, ищущие вход в Лимб. Керосиновая лампа, которую они несут поочередно, светит примерно на длину вытянутой руки. Иногда они молчат по целому часу, и каждый в одиночку силится побороть суицидальную депрессию. Иногда тот или другой (чаще Бишоф) встряхивается и говорит что нибудь вроде: -- Что то я в последнее время не вижу Еноха Роота. Чего он поделывает с тех пор, как вылечил твою тягу к морфию? -- Не знаю. Он так меня за это время достал, что неохота больше его видеть. Вроде бы по прежнему живет в подвале под церковью. Взял у Отто русскую рацию и возится с ней. -- Да, помню, он все менял частоты. Заработала она? -- Понятия не имею, -- говорит Шафто. -- Но когда рядом начинают падать куски горящего металла, поневоле задумаешься. -- Ага. И он часто ходит на почту. Мы с ним там как то столкнулись. Он активно переписывается с другими по всему миру. -- С кем с другими? -- Вот и я бы хотел узнать. Место падения метеора находят по звуку ножовки, который разносится между соснами, словно брачный зов исключительно дурной птицы. Это дает общее направление. Уточнить координаты помогают резкие вспышки света, оглушительный треск и душистый град посеченной листвы. Шафто и Бишоф распластываются по земле и слышат, как пули смачно рикошетят от стволов. Ножовка пилит, не останавливаясь. Бишоф начинает говорить по шведски, однако Шафто на него шикает. -- Это «суоми», -- говорит он. -- Эй, Джульета! Отбой тревоги! Это мы с Гюнтером. Никакого ответа. Шафто вспоминает, что недавно переспал с Джульетой, а значит, должен следить за своими манерами. -- Простите, мэм, -- говорит он, -- по звуку вашего пистолета можно заключить, что вы принадлежите к финской нации, которой я безгранично восхищаюсь. Позвольте сказать, что мы, бывший сержант Роберт Шафто и мой друг, бывший капитан лейтенант Гюнтер Бишоф, не хотим причинить вам вреда. Джульета отвечает огнем, целя на звук голоса. Пуля пролетает в футе над головой. -- Разве твое место не в Маниле? -- спрашивает Джульета. Шафто со стоном перекатывается на спину, как будто ранен в живот. -- Что это значит? -- в изумлении спрашивает Гюнтер Бишоф. Видя, что его друг (эмоционально) выведен из строя, он кричит: -- Швеция -- мирная нейтральная страна! Почему вы в нас стреляете? -- Уходите! -- Видимо, Джульета с Отто, потому что слышно, как она с ним переговаривается. -- Нам здесь не нужны представители американской морской пехоты и вермахта. Убирайтесь! -- Похоже, вы пилите что то сильно тяжелое, -- включается наконец Шафто. -- Как вы это попрете? Между Джульетой и Отто происходит оживленный разговор. -- Можете подойти, -- дозволяет наконец Джульета. Кивистики, Джульета и Отто, стоят в кругу света от фонаря. Рядом -- покореженное самолетное крыло. Большинство финнов практически не отличаются от шведов, но Джульета и Отто -- черноволосые и черноглазые, как турки. На самолетном крыле -- черно белый крест люфтваффе. Еще на нем установлен мотор. Отто, орудуя ножовкой, прилагает усилия к тому, чтобы мотора на крыле не было. Мотор недавно горел, потом сломал несколько больших сосен. Тем не менее Шафто понимает, что это какой то невиданный прежде мотор. У него нет винта, а есть много маленьких лопастей. -- На турбину похож, -- говорит Бишоф, -- только воздушную, а не водную. Отто выпрямляется, театрально трет поясницу и вручает Шафто ножовку. Потом -- пузырек с таблетками амфетамина. Шафто принимает несколько таблеток, скидывает рубашку, обнажая мускулистый торс, выполняет разминочные движения, предписанные МПФ США, берет ножовку и приступает к делу. Через пару минут он как бы между прочим смотрит на Джульету. Она держит пистолет. Взгляд разом ледяной и обжигающий, словно раскаленная Аляска. Бишоф стоит в сторонке и явно забавляется зрелищем. Заря стучит красными обветренными пальцами по обмороженному небу, пытаясь восстановить кровообращение, когда остатки турбины наконец отваливаются от крыла. Бобби Шафто, накачанный амфетамином, пилил шесть часов кряду; Отто несколько раз менял полотно, что с его стороны -- крупное капиталовложение. Потом они пол утра тащат мотор через лес и вдоль ручья к морю, где Отто оставил лодку. Отто и Джульета отчаливают с добычей. Бобби Шафто и Гюнтер Бишоф возвращаются на место крушения. Нет надобности обсуждать это вслух, но они намерены отыскать часть самолета с погибшим летчиком и похоронить его, как следует. -- Что там в Маниле, Бобби? -- спрашивает Бишоф. -- Одна вещь, которую морфий заставил меня забыть, -- говорит Шафто, -- а Енох Роот, язви его в душу, -- вспомнить. Через пятнадцать минут они выходят на просеку, оставленную падающим самолетом, и слышат, как мужской голос рыдает, вне себя от горя: -- Анжело! Анжело! Анжело! Mein liebchen!1 Они не видят, кто рыдает, но неподалеку в раздумье стоит Енох Роот. При звуке шагов он поднимает голову и вытаскивает из кожаной куртки полуавтоматический пистолет. Потом узнает их и успокаивается. -- Чего тут за хрень? -- без обиняков спрашивает Шафто. -- Это с тобой немец? -- Да, со мной немец, -- говорит Роот. -- Как и с тобой. -- А чего твой немец устроил такой спектакль? -- Руди оплакивает свою любовь, -- говорит Роот, -- погибшую при попытке с ним воссоединиться. -- Самолет вела женщина? -- спрашивает вконец обалдевший Шафто. Роот закатывает глаза и тяжело вздыхает. -- Ты не учел, что Руди может быть гомосексуалистом. Шафто нужно время, чтобы охватить эту чудовищно непривычную концепцию. Бишоф, как истый европеец, абсолютно невозмутим. Однако и у него есть вопрос: -- Енох, зачем вы... здесь? -- Зачем мой дух воплотился на Земле вообще? Или, конкретно, почему я в шведском лесу, гляжу на обломки загадочного немецкого самолета, в то время как немецкий гомосексуалист рыдает над сгоревшими останками своего итальянского любовника? -- Последнее помазание, -- отвечает Роот на свой же вопрос. -- Анжело был католиком. Бишоф по прежнему смотрит на него, явно недовольный ответом. -- Что ж. В более широком смысле я здесь потому, что миссис Тенни, жена викария, дала себе послабление и перестала закрывать глаза, прежде чем вынуть шарик из лототрона. ХРУСТ Приговоренный моется в душе, бреется, надевает костюм (кроме пиджака) и обнаруживает, что поторопился. Он включает телевизор, берет из холодильника пиво для унятия мандража и открывает стенной шкаф, чтобы достать все для последней трапезы. В квартире только один стенной шкаф; когда дверца открыта, кажется, что он, а ля «Бочонок амонтильядо», заложен очень большими красными кирпичами. На каждом изображен убеленный сединами, но еще бодрый, хоть и с налетом легкой грусти, военный моряк. Несколько недель назад Ави в попытке поднять Рэнди настроение прислал их целый контейнер. Надо полагать, остальные коробки дожидаются в Манильском доке, в окружении автоматчиков и крысоловок размером с хороший словарь; в каждую для приманки положен один золотистый хрустик. Рэнди вынимает кирпич. В штабеле образуется дыра, но за ней -- еще одна коробка с точно таким же военным моряком. Они словно маршируют из шкафа бравой шеренгой. «Полностью сбалансированный завтрак», -- говорит Рэнди. Потом хлопает дверцей и размеренной, нарочито спокойной походкой идет в комнату. Здесь он обычно ест, как правило -- лицом к тридцатишестидюймовому телевизору. Ставит на стол пиво, пустую тарелку, кладет рядом столовую ложку -- такую большую, что в большинстве европейских культур ее сочли бы половником, а в большинстве азиатских -- сельскохозяйственным инструментом. Извлекает стопку бумажных салфеток -- не бурых, из вторсырья, которые не намокают, даже если их окунуть в воду, но антиэкологичных, ослепительно белых, мягких и жутко гигроскопичных. Идет на кухню, открывает холодильник, лезет в самую глубь и находит нераспечатанную упаковку стерилизованного молока. Вообще то стерилизованное молоко не обязательно хранить в холодильнике, однако технология требует, чтобы температура молока приближалась к точке замерзания. У дальней стенки холодильника -- вентиляционная решетка, куда дует холодный воздух непосредственно от фреонового змеевика. Рэнди всегда ставит молоко прямо перед решеткой. Не слишком близко -- иначе пакеты перекроют ток воздуха, -- но и не слишком далеко. Холодный воздух видно по облачкам сгустившегося пара, надо просто посидеть перед открытым холодильником и внимательно изучить характеристики потока, как делают инженеры, когда испытывают автомобиль в аэродинамической трубе. В идеале пакеты со всех сторон обтекает равномерный поток -- так достигается наилучший теплообмен через многослойную упаковку. Молоко должно быть таким холодным, чтобы пакет при нажатии твердел от кристалликов льда, вызванных из небытия движением жидкости. Сегодня молоко почти, но не совсем такое холодное. Рэнди несет его в комнату, держа полотенцем, чтобы холод не обжигал руки. Ставит кассету, садится. Все готово. Это одна из серии видеокассет, отснятых в пустом баскетбольном зале с кленовым паркетом и неумолимо ревущей вентиляцией. На кассете юноша и девушка -- оба гибкие, привлекательные, одетые как в рекламе ледового шоу -- выполняют простейшие танцевальные па под аккомпанемент хрипящего репродуктора на линии штрафного броска. До боли понятно, что снимает третий сообщник, обремененный любительской видеокамерой и расстройством вестибулярного аппарата, которым хотел бы поделиться со зрителями. Танцоры с упорством аутистов повторяют элементарные движения. Оператор каждый раз начинает с общего плана, потом целит им под ноги и, как бандит, куражась над жертвой, требует плясать, плясать, плясать. В какой то момент у юноши на поясе звонит пейджер, и сцену приходится сократить. Ничего удивительного: это один из самых популярных танцевальных инструкторов в Маниле. У его партнерши тоже не было бы отбоя от учеников, если бы больше мужчин в городе желали обучаться бальным танцам. А так она еле еле зарабатывает десятую часть тех денег, которые получает партнер давая уроки нескольким придуркам и неуклюжим подкаблучника вроде Рэнди Уотерхауза. Рэнди зажимает коробку коленями заклеенной стороной о себя и, работая двумя руками одновременно, ведет пальцами по клапаном, стараясь не совершать резких движений и сильнее давить там, где упаковочная машина оставила больше клея. Несколько долгих, напряженных мгновений ничего не происходит; невежественный или невнимательный наблюдатель решил бы, что Рэнди не продвинулся ни на йоту. Наконец клапан отходит по всей длине. Рэнди не выносит мятые или, что еще хуже, рваные крышки. Нижний клапан держится всего на нескольких каплях клея. Рэнди отлепляет его и видит пухлый, лучезарный пакет. Утопленная в потолке галогенная лампа сквозь дымчатую пленку озаряет золото -- везде отблески золота. Рэнди поворачивает коробку на девяносто градусов, чтобы длинная ось указывала на телевизор, зажимает между коленями, берется за пакет и аккуратно раздвигает края. Термошов поддается с тихим урчанием. Теперь, когда матовый барьер устранен, отдельные подушечки «Капитанских кранчей» вырисовываются в галогенном свете с неестественной четкостью. Нёбо у Рэнди пульсирует от предвкушения. Инструкторы в телевизоре закончили показывать основные па. Мучительно видеть, как они выполняют обязательную программу: они должны сознательно забыть все, что знают о профессиональных фигурах, и танцевать, как после инсульта или тяжелой черепно мозговой травмы, при которой утрачены не только мелкая моторика, но и все панели в модуле эстетического распознавания. Другими словами, они должны танцевать, как Рэнди Уотерхауз. Золотистые подушечки «Капитанских кранчей» сыплются в тарелку со звоном, будто переламываются пополам тонкие стеклянные палочки. Крошечные осколки разлетаются по белой фарфоровой поверхности. Есть готовые завтраки -- танец, требующий компромиссов. Большая миска размокших в молоке хлопьев -- признак новичка. В идеале абсолютно сухие подушечки и криогенное молоко должны находиться в контакте как можно меньше, а реакция между ними -- происходить только во рту. Рэнди составил мысленные чертежи специальной ложки, у которой вдоль ручки проходила бы трубка с маленьким насосом для молока: набираешь сухих подушечек, жмешь большим пальцем на кнопку, и молоко поступает в ложку, как раз когда ты заносишь ее в рот. Другой хороший, хоть и не идеальный способ -- класть в тарелку совсем немного хрустиков и съедать их быстро, пока они расползлись в склизкое месиво, на что, в случае «Капитанских кранчей», уходит примерно тридцать секунд. На этом месте кассеты Рэнди всегда гадает, не поставил ли пиво на кнопку ускоренной перемотки или что нибудь вроде того, потому что танцоры переходят от пародии на Рэнди прямиком к профессиональному исполнению. Конечно, они выполняют номинально те же движения, что и раньше, но убей его бог, если он может узнать их в творческом варианте. Нет никакого внятного перехода. Это всегда бесило и бесит его в обучении бальным танцам. Любой дебил способен разучить основные движения. На это требуется примерно полчаса. Инструкторы ждут, что по истечении этих тридцати минут с тобой произойдет чудесное превращение, какое случается только в бродвейских мюзиклах, и ты начнешь порхать, как на крыльях. Наверное, примерно так чувствуют себя люди, которым не дается математика: учитель пишет на доске несколько простых уравнений и через десять минут выводит из них скорость света в вакууме. Рэнди одной рукой наливает молоко, а другой сжимает ложку, чтобы не пропустить ни одно золотое мгновение, когда молоко и «Капитанские кранчи» уже вместе, но еще сохранили в чистоте свою стихийную сущность: два платоновских идеала, разделенных границей в молекулу толщиной. Там, где струйка молока касается ложки, нержавейка запотевает. Рэнди, разумеется, берет цельное молоко, иначе зачем было бы огород городить. Обезжиренное неотличимо от воды, кроме того, он считает, что жир в цельном молоке как своего рода буфер замедляет процесс размокания. Огромная ложка отправляется в рот раньше, чем молоко успевает ровно растечься по тарелке. Несколько капель попадают на эспаньолку (Рэнди отпустил ее в попытке найти компромисс между бородатостью и ранимостью). Он ставит пакет с молоком, хватает салфетку и, не втирая капельки в бороду, аккуратно снимает их с волосков. Тем временем все его внимание сосредоточено на ротовой полости, которую он, разумеется, не видит, но может вообразить в трех измерениях, как на компьютерной 3 D модели. Здесь новичок утратил бы терпение и принялся жевать. Несколько подушечек раздавились бы между зубами, однако затем челюсти, смыкаясь, прижали бы неразмолотые хрустики к нёбу. Броня из острых как бритва кристаллов декстрозы причинила бы значительный сопутствующий ущерб, превратив остаток трапезы в мучительный марш смерти и вызвав oнемение ротовой полости по меньшей мере на три дня. По счастью, Рэнди выработал совершенно умопомрачительную стратегию поедания «Капитанских крайней», основанную взаимонейтрализации их самых опасных свойств. Подушечки формой смутно напоминают пиратские сундучки. С хлопьями эта стратегия не сработала бы. С другой стороны, выпускать «Капитанские кранчи» в виде хлопьев -- самоубийственная глупость: они бы таяли в молоке, как снежинки в кипящем масле. Нет проектировщики готовых завтраков из «Дженерал Миллз» стремились найти форму, которая минимизировала бы пло