надоело! Маманя была заинтригована. -- Что-то я не пойму... -- Это вы собаке старого Гоппхутора скажите, -- буркнул Цыппинг. -- Гоппхутор из-за хозяйки Хмурри робеет прогнать бедолагу! Вся семья с ума спрыгнула! Сам стрижет, жена вострит ножницы, а оба ребятенка круглый день носятся по округе, ищут, куда шерсть сваливать! Терпеливые расспросы мамани помогли пролить свет на ту роль, которую сыграл во всем этом "Возстановитель волосъ". -- И он дал собаке... -- Полбутылки, госпожа Огг. -- Хоть Эсме и написала на этикетке "по махонькой ложечке раз в неделю"? Да ведь даже тогда приходится носить просторные штаны! -- Он сказал, что вусмерть перепужался, госпожа Огг! Я это вот к чему: чего ей надо? Наши жены детишек из дому не выпускают. Потому -- а ну как она им улыбнется? -- Ну? -- Она ж ведьма! -- И я тоже. И я им улыбаюсь, -- напомнила маманя Огг. -- А они за мной хвостом таскаются, дай да дай конфетку! -- Да, но... вы... то есть... она... то есть... вы не... то есть, того... -- Эсме хорошая женщина, -- объявила маманя. Здравый смысл понудил ее добавить: -- По-своему. В лощине наверняка есть вода, и корова Цыппинга будет отлично доиться, и коли Гоппхутор не желает читать этикетки на бутылках, тогда он медный лоб, а кому втемяшилось, будто Эсме Громс-Хмурри способна проклясть ребятенка, у того мозгов не больше, чем у земляного червя. Изругать на все корки -- это да, она их с утра до ночи костерит. Но проклясть -- нет. Она на такие мелочи не разменивается. -- Да, да, -- простонал Цыппинг, -- но это неправильно, вот что. Ее, вишь ты, любезность одолела, а человек со страху ног под собой не чует! -- И рук, -- мрачно добавил Шпигль. -- Ладно, ладно, я разберусь, -- пообещала маманя. -- Нельзя обманывать ожидания, -- слабым голосом сказал Цыппинг. -- Это действует на нервы. -- А мы приглядим за вашим ап... -- начал Шпигль и вдруг попятился, держась за живот и тяжело, с хрипом, дыша. -- Не обращайте внимания, это он от расстройства, -- сказал Цыппинг, потирая локоть. -- Травки собирали, госпожа Огг? -- Угу, -- промычала маманя, торопливо углубляясь в завесу листвы. -- Так я пока затушу огонь, ладно? -- крикнул Цыппинг. Когда запыхавшаяся маманя Огг показалась на тропинке, бабаня сидела перед своей избушкой и копалась в мешке со старой одеждой. Вокруг были разбросаны одеяния не первой свежести. В довершение бабаня напевала себе под нос. Маманя Огг забеспокоилась. Та бабаня Громс-Хмурри, которую она хорошо знала, не одобряла музыку. При виде мамани бабаня улыбнулась -- по крайней мере, уголок ее губ пополз вверх. Тут уж маманя встревожилась не на шутку. Обычно бабаня улыбалась, только если какого-нибудь мерзавца настигала заслуженная кара. -- Ах, Гита, как я рада тебя видеть! -- Эсме, ты часом не приболела? -- Никогда не чувствовала себя лучше, дорогая. -- Пение продолжалось. -- Э... тряпки разбираешь? -- догадалась маманя. -- Собралась наконец сшить одеяло? Бабаня Громс-Хмурри твердо верила, что в один прекрасный день сошьет лоскутное одеяло. Однако эта работа требует терпения, а потому за пятнадцать лет бабане удалось сметать всего три лоскута. Но она упрямо копила старую одежду. Так делают многие ведьмы. Это их общая слабость. У старых вещей, как и у старых домов, есть душа. И если одежка не ползет под руками, ведьма не в силах с ней расстаться. -- Оно где-то здесь, -- бормотала бабаня. -- Ага, вот... Она гордо взмахнула платьем. Когда-то оно было розовым. -- Так и знала, что оно тут! Почитай, ненадеванное. И мне почти впору. -- Ты хочешь его носить? -- охнула маманя. Пронзительный (серпом-под-коленки) взгляд синих бабаниных глаз обратился на нее. Маманя с огромным облегчением услышала бы в ответ что-нибудь вроде "Нет, с маслом съем, дура старая". Вместо этого ее подруга смягчилась и с легкой тревогой спросила: -- Думаешь, мне не пойдет? Воротничок был отделан кружевом. Маманя сглотнула. -- Ты обычно носишь черное, -- напомнила она. -- Даже капельку чаще, чем обычно. Можно сказать, всегда. -- И это -- душераздирающее зрелище, -- рассудительно ответила бабаня. -- Не пора ли принарядиться? -- Да ведь оно такое... розовое. Бабаня отложила платье в сторону. К ужасу мамани, она взяла ее за руку и серьезно сказала: -- Знаешь, с этими Испытаниями я, пожалуй, повела себя как настоящий барбос на сене, Гита... -- Сука, -- рассеянно обронила маманя Огг. На мгновение бабанины глаза вновь превратились в два сапфира. -- Что? -- Э... сука на сене, -- пробормотала маманя. -- В смысле "собака". А не "барбос". -- Да? И верно. Спасибо за замечание. Ну вот я и подумала: пора ужаться. Пора вдохнуть уверенность в молодое поколение. Надо признать, я... была не очень-то любезна с соседями... -- Э-э... -- Я попробовала стать любезной, -- продолжала бабаня. -- Досадно, но приходится признать: я хотела как лучше, а вышло... -- Любезничать ты никогда не умела, -- вздохнула маманя. Бабаня улыбнулась. В ее взгляде, хоть и решительном, маманя не сумела высмотреть ничего, кроме искренней озабоченности. -- Может, со временем научусь, -- предположила бабаня. Она ласково похлопала маманю по руке. Маманя уставилась на свою руку так, словно ту постигло нечто ужасное, и выдавила: -- Просто все привыкли, что ты... с характером. -- Я, пожалуй, сварю для праздника варенье и напеку кексов, -- сказала бабаня. -- Угу... Это дело. -- Нет ли в поселке больных, кого нужно навестить? Маманя уставилась на деревья. Все хуже и хуже! Она порылась в памяти, пытаясь припомнить кого-нибудь, кто занемог достаточно тяжело, чтобы нуждаться в дружеском визите, но еще был бы в силах пережить потрясение от явления бабани Громс-Хмурри в роли ангела-хранителя. По части практической психологии и наиболее примитивных сельских оздоровительных процедур бабане не было равных; честно говоря, последнее удавалось ей даже на расстоянии, ибо многие разбитые болью бедолаги поднимались с постели и отступали -- нет, бежали -- перед известием, что бабаня на подходе. -- Покамест все здоровехоньки, -- дипломатично сказала маманя. -- И не требуется ободрить никого из стариков? Само собой, себя маманя с бабаней к старикам не причисляли: ни одна ведьма девяноста семи лет нипочем не признает себя старухой. Старость -- удел других. -- Покамест все бодрехоньки, -- ответила маманя. -- Может, я могла бы рассказывать сказки детворе? Маманя кивнула. Однажды бабаня (на нее тогда ненадолго нашло) взялась рассказывать сказки. Что касается детей, результат был превосходный: они слушали разинув рот и явно наслаждались преданиями седой старины. Сложности возникли потом, когда ребятишки разошлись по домам и стали интересоваться, что такое "выпотрошенный". -- Я могла бы сидеть в кресле-качалке и рассказывать, -- добавила бабаня. -- Помнится мне, что так положено. И еще я могла бы сварить для них мои особые тянучки из яблочной патоки. Вот было бы славно, правда? Маманя опять кивнула, объятая чем-то вроде почтительного ужаса. Она вдруг отчетливо поняла, что она -- единственное препятствие на пути этого безудержного буйства любезности. -- Тянучки, -- задумчиво промолвила она. -- Это какие же будут? Те, что разлетались вдребезги, как стекляшки, или те, из-за которых нашему малышу Пьюси пришлось разжимать зубы ложкой? -- Я, кажется, поняла, где я в тот раз ошиблась. -- Знаешь, Эсме, ты с сахаром не в ладах. Помнишь те твои леденцы "от-рассвета-до-заката"? -- Но их и хватило до заката, Гита. -- Только потому, что наш малыш Пьюси не мог их выковырять изо рта, пока мы ему не выдернули пару зубов, Эсме. Лучше держись маринадов. Маринады тебе удаются на славу. -- Но я должна что-нибудь сделать, Гита. Не могу я все время ходить бабой-ягой. О, знаю! Я стану помогать на Испытаниях. Хлопот-то будет немеряно, верно? Маманя про себя улыбнулась. Вот оно что. -- Ну конечно, -- подтвердила она. -- Почтеннейшая Мак-Рица с радостью растолкует тебе, что к чему. -- И подумала: "Так ей, дуре, и надо: ты определенно что-то задумала". -- Я с ней поговорю, -- пообещала бабаня. -- Ведь, наверное, я могла бы много с чем помочь, если б захотела. -- Захочешь, как пить дать, -- искренне заверила маманя. -- Чует мое сердце, с твоей легкой руки все пройдет совершенно иначе. Бабаня опять принялась рыться в мешке. -- Ты ведь тоже придешь, а, Гита? -- Я? -- сказала маманя. -- А как же! Да я ни за какие коврижки такое не пропущу! Маманя нарочно поднялась ни свет ни заря. Ей хотелось быть в первых рядах -- на случай какой-нибудь заварушки. Дорогу к месту Испытаний украшали гирлянды, развешанные по деревьям нестерпимо яркими цветными петлями. В них было что-то странно знакомое. По идее, если обладатель ножниц берется вырезать треугольник, он не может потерпеть фиаско -- но кому-то это удалось. К тому же флажки явно были сделаны из старательно раскроенного старого барахла. Маманя сразу поняла это. Не так уж часто попадаются флажки с воротничками. На поле для Испытаний устанавливали ларьки и палатки. Под ногами путались дети. Комитет нерешительно стоял под деревом, изредка поглядывая на розовую фигурку на верху высоченной стремянки. -- Она явилась затемно, -- пожаловалась Летиция подошедшей мамане. -- Сказала, что всю ночь шила флажки. -- Ты про кексы расскажи, -- угрюмо посоветовала кума Бивис. -- Эсме испекла кексы? -- изумилась маманя. -- Но она же не умеет стряпать! Комитет посторонился. Многие дамы внесли свой вклад в продовольственное обеспечение Испытаний -- это было и традицией, и своего рода конкурсом. Среди целого моря заботливо прикрытых тарелок, на большом блюде, высилась гора бесформенных лепешек неопределенного цвета. Словно стадо карликовых коров, объевшись изюма, долго маялось животом. Это были пра-кексы, доисторические кексы, увесистые и внушительные. Им не было места среди покрытых глазурью изысканных лакомств. -- Выпечка ей никогда не давалась, -- пролепетала маманя. -- Кто-нибудь их уже пробовал? -- Ха-ха-ха, -- глухо рассмеялась кума Бивис. -- Что, черствые? -- Можно тролля забить до смерти. -- Но она ими так... э-э... гордилась, -- вздохнула Летиция. -- Да, и еще... варенье. Банка была большая. Казалось, она наполнена застывшей лавой. -- Цвет... приятный, -- оценила маманя. -- А варенье кто-нибудь пробовал? -- Мы не можем вытащить ложку, -- призналась кума. -- Вот оно что. Что ж, видно... -- А туда ее пришлось загонять молотком. -- Что она замышляет, госпожа Огг? Она натура слабая и мстительная, -- сказала Летиция. -- Вы с ней подруги, -- прибавила она тоном не только утвердительным, но и обвиняющим. -- Уж и не знаю, что у нее на уме, госпожа Мак-Рица. -- Я полагала, она оставит нас в покое. -- Она сказала, что хочет подсобить и ободрить молодежь. -- Она что-то замышляет, -- угрюмо повторила Летиция. -- Эти кексы имеют целью подрыв моего авторитета. -- Да что вы, Эсме всегда так стряпает, -- утешила ее маманя. -- Нет у нее таланта к готовке, и все тут. -- Твоего авторитета, ишь! -- С флажками она почти закончила, -- доложила кума Бивис. -- И теперь ищет новое занятие. -- Что ж... пожалуй, поручим ей "Счастливое уженье". Маманя непонимающе воззрилась на Летицию. -- Это та громадная бадья с отрубями, где ребятишки шарят наудачу, чего вынется? -- Да. -- Вы хотите доверить это бабане Громс-Хмурри? -- Да. -- Шутки у нее чудные, так и знайте. -- Доброе всем утро! Это был голос бабани Громс-Хмурри, знакомый мамане чуть не с рождения. Но в нем опять звучали непривычные нотки. Любезные и дружелюбные нотки. -- А мы тут гадали, не поручить ли вам лохань, барышня Громс-Хмурри. Маманя вздрогнула и сжалась. Но бабаня сказала только: -- С радостью, госпожа Мак-Рица. Очень уж хочется поглядеть на их мордашки, когда пойдут ловиться подарочки. И мне, подумала маманя. Когда комитет торопливо удалился, она бочком подобралась к подруге. -- Зачем это тебе? -- Ей-ей, не понимаю, о чем ты, Гита. -- Я видела, как ты взглядом усмиряла жутких тварей, Эсме. Один раз ты при мне поймала единорога! Что ты задумала? -- Все равно не понимаю, о чем ты, Гита. -- Ты злишься, потому что они нипочем не хотели пускать тебя на Испытания, и замышляешь страшную месть? Подруги разом посмотрели на поле, которое мало-помалу заполнялось народом. Одни старались выиграть в шары свинью, другие штурмовали натертый салом шест. Ланкрастерский добровольческий оркестр пытался исполнить попурри из любимых мелодий -- жаль только, что все музыканты играли разное. Малышня дралась. День обещал быть жарким. Возможно, это был последний жаркий день в году. Взгляды подруг притягивал огороженный веревками квадрат посреди поля. -- Ты собираешься участвовать в Испытаниях, Гита? -- спросила бабаня. -- Ты не ответила на мой вопрос! -- На какой такой вопрос? Маманя решила не ломиться в запертую дверь. -- Да чего греха таить, собираюсь, -- призналась она. -- Тогда от души надеюсь, что ты победишь. Я бы за тебя поболела, да не хочу обижать остальных. Лучше смешаюсь с толпой и буду сидеть тихо как мышка. Маманя решилась на коварство. Ее лицо расплылось в широкой розовой улыбке, она ткнула подружку локтем в бок и закивала: -- Ага, ага. Вот только... мне-то ты можешь сказать, правда? Не хочу проворонить главное. Не могла бы ты незаметненько дать мне знак, что приступаешь, а? -- Что за намеки, Гита? -- Прах побери, Эсме Громс-Хмурри! Иногда руки чешутся влепить тебе затрещину! -- Ого! Маманя Огг ругалась (или, лучше сказать, использовала выражения, лежащие за пределами того, что ланкрастерцы именуют "красноречием") нечасто. Она лишь производила впечатление особы, привычной к употреблению ненормативной лексики и только что придумавшей нечто новое, на редкость удачное. Однако ведьмы, как правило, тщательно следят за своим языком: никогда нельзя знать, какой фортель выкинут слова, оказавшись за пределами слышимости. Но сейчас маманя чертыхнулась себе под нос -- и в сухой траве на миг расцвели язычки огня. Это настроило ее на подходящий для Проклятий лад. Согласно легенде, давным-давно Проклятия обрушивали на живую, дышащую мишень (по крайней мере, поначалу), но это никак не годилось для семейного праздника, и последующие несколько столетий Проклятиями осыпали Чарли-Недолю, который, как ни крути, всего-навсего огородное пугало. А поскольку цель проклятий почти всегда рассудок и душа проклинаемого, возникли нешуточные трудности, ибо тыкву мало трогает даже "Да чтоб у тебя солома сгнила! Да чтоб у тебя морковка отвалилась!" Впрочем, очки начислялись за стиль и изобретательность. В общем, сюда народ валом не валил. Все знали, какие состязания засчитываются. Чарли-Недоля среди них не значился. Однажды бабаня Громс-Хмурри заставила-таки тыкву взорваться. Но до сих пор никто не сумел разгадать, как ей это удалось. Под вечер одна из ведьм покинет Испытания, и, что бы ни выходило по сумме баллов, всем будет ясно: вот победительница. Можно взять приз "Самая остроконечная шляпа" и стать лучшей в выездке помела, но это все для публики. Главное -- Коронный Номер, над которым трудишься все лето. Маманя вытянула последнюю, девятнадцатую, очередь,. В этот раз на Испытания собралось немало ведьм. Прошел слух о выходе бабани Громс-Хмурри из состава участниц, а ничто не разносится так быстро, как новости в среде колдунов и чародеев, -- благо им не приходится плестись по земле. В толпе перемещалось и кивало множество остроконечных шляп. Обычно ведьмы дружелюбны друг с другом не больше, чем кошки, но -- опять-таки как кошки -- иногда, в урочное время и в урочном месте, на нейтральной территории, способны до некоторой степени примириться. Происходящее на поле напоминало медленный сложный танец... Ведьмы прохаживались, обменивались приветствиями, радостно бросались к вновь прибывшим. Неискушенному наблюдателю могло бы показаться, что он присутствует на встрече старых друзей, и отчасти так оно и было. Но маманя, смотревшая на мир глазами ведьмы, подмечала и очень аккуратный выбор позиции, и осторожные прикидки, и незначительную перемену поз, и тщательно отрегулированную пристальность и долготу взглядов. А когда ведьма (особенно малознакомая) оказывалась на арене, остальные мигом находили предлог не спускать с нее глаз -- и лучше всего украдкой. Они действительно напоминали кошек. Те тоже подолгу внимательно разглядывают друг друга, и, когда доходит до драки, в кошачьей голове попросту заверяется печатью нечто давно решенное. Все это маманя знала. И еще она знала, что по преимуществу ведьмы добры (по большому счету), щедры (к достойным; недостойным обычно воздается с лихвой), ласковы (с робкими и скромными) и в общем и целом очень преданы жизни, щедрой скорее на синяки и шишки, чем на пироги и пышки. Многие жили в леденцовых и пряничных домиках; самые добросовестные из молодых ведьм проводили опыты с разными сортами хрустящих хлебцев. Никто не жарил в печке детей (даже если они того заслуживали). Главным образом ведьмы занимались тем, чем повелось от века, -- облегчали соседям пришествие в этот мир и отбытие в мир иной, а в промежутке помогали им преодолевать наиболее противные препятствия. Это требовало особенных качеств. Особого слуха, ибо общаться с людьми приходилось в обстоятельствах, располагающих к откровенности: например, вам вдруг рассказывали, где закопаны деньги, или кто отец ребенка, или откуда под глазом опять синяк. И особого языка -- такого, который постоянно остается за зубами. Чужие тайны -- это власть. Власть приносит уважение. А уважение -- твердая валюта. Внутри этой семьи сестер (впрочем, трудно назвать семьей сестер это хрупкое объединение закоренелых единоличниц; сборище ведьм -- не шабаш, а маленькая война) испокон века существовала негласная табель о рангах, не имеющая никакого отношения к традиционному толкованию положения в обществе. Вслух ни о чем таком никогда не говорили. Но если умирала старая ведьма, товарки-соседки обязательно сходились на ее похороны ради нескольких последних слов и потом в гордом одиночестве отправлялись по домам, а в голове у каждой вертелась коротенькая мыслишка: "Еще одну спровадила". За новенькими же наблюдали чрезвычайно внимательно. -- С добрым утречком, госпожа Огг, -- послышалось у мамани за спиной. -- Как поживаете? -- Здравствуйте, хозяйка Трясси, -- маманя обернулась. Картотека в ее голове выдала справку: Яснотка Трясси, проживает близ Редкотени со старенькой мамой, нюхает табак, любит и понимает животных. -- Как ваша матушка? -- В прошлом месяце схоронили, госпожа Огг. Маманя Огг очень хорошо относилась к Яснотке: они редко виделись. -- Ах батюшки... -- огорчилась она. -- Но я все одно передам, что вы о ней справлялись. -- Яснотка глянула в сторону ринга и спросила: -- Что это там за толстуха? Задница, как две подушки. -- Это Агнес Нитт. -- А голос очень подходящий для проклятий. Услышишь такой -- мигом поймешь, что тебя прокляли. -- Да, повезло девушке, голос ей достался в самый раз для проклятий, -- вежливо откликнулась маманя. -- Ну и мы с Эсме Громс-Хмурри кой-что присоветовали, -- добавила она. Яснотка повернула голову. На дальнем краю поля возле "Счастливого уженья" одиноко сидела розовая фигурка. Похоже, "Счастливое уженье" не пользовалось бешеным успехом. Яснотка наклонилась поближе. -- Что она там делает? -- Не знаю, -- пожала плечами маманя. -- По-моему, ей взбрело в голову стать любезной. -- Эсме? Любезной? -- Э... да, -- подтвердила маманя. От того, что она поделилась с Ясноткой, легче не стало. Яснотка уставилась на нее, поспешно сотворила левой рукой ограждающий знак и заторопилась прочь. Остроконечные шляпы тем временем начали собираться в маленькие стайки по три и по четыре. Заостренные верхушки сближались, сбивались в кучки, заводили оживленную беседу, затем разъединялись, словно лепестки цветка, и повертывались к далекому розовому пятнышку. Потом какая-нибудь из шляп откалывалась от своей группы и устремлялась к другой, где все повторялось с начала. Волнение нарастало. Назревал взрыв. То и дело кто-нибудь оборачивался и смотрел на маманю, поэтому она поспешила прочь, лавируя между аттракционами, и в конце концов очутилась у ларька гнома Закзака Крепкорука, производителя и поставщика оккультных безделушек для самых впечатлительных. Закзак радостно кивнул ей поверх выставочного стенда с надписью "ПОДКОВЫ НА УДАЧУ, $2 ШТУКА". -- Приветствую, госпожа Огг. Маманя вдруг взволновалась. -- На удачу? А что в них такого? -- Она взяла подкову. -- Как что?! Каждая подкова -- две монеты в мой карман! -- ответил Крепкорук. -- Но почему они приносят удачу? -- Завернуть вам штучку, госпожа Огг? Знал бы я, что торговля пойдет так бойко, прихватил бы еще ящик. Нашлись такие дамы, что брали по две! "Дамы" было сказано со значением. -- Ведьмы покупают подковы на удачу? -- изумилась маманя. -- Так метут, будто завтра конец света, -- ответил Закзак. Он нахмурился. Все-таки ведьмы... -- Э... но ведь ничего такого не будет? -- прибавил он. -- Ни в коем разе, -- ответствовала маманя. Закзака это, похоже, не успокоило. -- Обережные травы тоже расхватали, -- припомнил он. И, как истый гном, для которого Потоп -- дивная возможность устроить распродажу полотенец, добавил: -- Позволите предложить вам кой-что интересное, госпожа Огг? Маманя помотала головой. Если беде суждено было нагрянуть именно с той стороны, откуда все ее ждали, то веточка руты едва ли могла помочь. Скорее, сгодился бы большой дуб, да и то бабушка надвое сказала. Атмосфера менялась. Небо оставалось бледно-голубым и просторным, но на горизонтах мысли погромыхивал гром. Ведьмы испытывали неприятное беспокойство. При таком их скоплении на небольшом клочке земли нервозность перекидывалась с одной участницы Испытаний на другую и, многократно усиленная, передавалась всем и каждому. И оттого даже самых обычных людей, твердо уверенных, будто руны -- это овечья шерсть, постепенно охватывала та глубокая необъяснимая тревога, что заставляет кричать на детей и гонит в кабак. Маманя заглянула в просвет между ларьками. Розовая фигура по-прежнему терпеливо сидела позади бочки. От нее веяло унынием. Тогда маманя короткими перебежками от палатки к палатке перебралась туда, откуда была видна буфетная стойка. Там уже шла оживленная торговля. В центре застеленного скатертью прилавка возвышалась груда чудовищных кексов. И банка с вареньем. Какой-то олух приписал сбоку мелом: "ВЫНЬ ЛОЖКУ ИЗ БАНКИ! НА ПЕННИ -- ТРИ ПОПЫТКИ!" Маманя вроде бы приложила все усилия к тому, чтобы остаться незамеченной, однако позади вдруг зашуршала солома. Комитет выследил ее. Тогда она спросила: -- Вы это написали, госпожа Мак-Рица? Сердца у вас нет! Не по-людски это... -- Мы решили, что вы должны поговорить с барышней Громс-Хмурри, -- объявила Летиция. -- Пусть прекратит! -- Что прекратит? -- Она всем что-то внушает! Она ведь явилась сюда воздействовать на всех нас, верно? Ни для кого не секрет, что она не гнушается магической обработкой умов! Мы все это чувствуем! Она портит праздник! -- Она просто сидит возле бочки, -- возразила маманя. -- Да, но как она сидит, позвольте вас спросить?! Маманя опять выглянула из-за ларька. -- Ну как... обыкновенно. Сами знаете... поясница согнута, коленки... Летиция сурово погрозила ей пальцем: -- Послушайте, Гита Огг... -- Коли вам надо, чтобы она ушла, ступайте и сами ей скажите! -- вспылила маманя. -- А я по горло сыта этими вашими... Раздался пронзительный детский крик. Ведьмы переглянулись и ринулись через поле к "Счастливому уженью". По земле, захлебываясь слезами, катался маленький мальчик. Это был Пьюси, маманин младшенький внук. Маманя похолодела. Подхватив карапуза на руки, она обожгла бабаню свирепым взглядом. -- Что ты с ним сделала, ты... -- начала она. -- Ни-хач-чу-у-у-куклу-у-у-у! Ни-хач-чу-у-у-куклу-у-у-у! Хач-чу-у-СОЛДАТИКА-А-А-А! Тут только маманя заметила, что в липкой ручонке Пьюси зажата тряпичная кукла, а маленькое личико (та его часть, что виднелась по краям разинутого рта) залито слезами ярости и разочарования... -- ОййхаччухачухачуСОЛДАТИКА-А-А! ...Она поглядела на товарок, на бабаню Громс-Хмурри -- и почувствовала, как всю ее, от пяток до макушки, пронизывает нестерпимый леденящий стыд. -- Я объясняла, что можно бросить куклу обратно и снова попытать счастья, -- робко сказала бабаня. -- Но он и слушать не захотел. -- ...хаччууухаччуууСОЛДА... -- Пьюси Огг, если ты сию же минуту не угомонишься, бабушка тебе... -- и маманя с ходу сочинила самое страшное наказание, какое могла придумать: -- ...никогда больше не даст конфетку! Напуганный такой невообразимой угрозой, Пьюси закрыл рот и замолчал. После чего, к ужасу мамани, Летиция Мак-Рица, решительно выпрямив стан, заявила: -- Барышня Громс-Хмурри, вам лучше уйти. -- Разве я мешаю? -- удивилась бабаня. -- Надеюсь, что нет. Я вовсе не хотела мешать. Просто он попробовал выловить подарок и... -- Вы... всем действуете на нервы. Ну, сейчас начнется, подумала маманя. Вот сейчас Эсме вскинет голову, прищурится, и, если Летиция не отойдет на пару шагов, стало быть, она куда смелей меня. -- А нельзя мне остаться посмотреть? -- спокойно спросила бабаня. -- Я знаю, что за игру вы ведете, -- продолжала Летиция. -- Решили все испортить! Вам невыносимо думать, что вас обставят, и вы замыслили какую-то гадость. Три шага назад, подумала маманя. Иначе и костей не соберешь. Вот сейчас... -- Нет, мне не хотелось бы, чтобы все думали, будто я что-то порчу, -- всполошилась бабаня. Она со вздохом поднялась. -- Пойду домой... -- Нет, не пойдешь! -- взбешенная маманя Огг толкнула подругу обратно на стул. -- А ты, Берил Развейли, ты-то что думаешь? А ты, Летти Паркин? -- Все они... -- начала Летиция. -- Я не с вами разговариваю! Ведьмы, столпившиеся позади госпожи Мак-Рицы, прятали глаза. -- Да нет, не в том дело... я хочу сказать, мы не думаем... -- неловко начала Берил. -- То есть... я всегда очень уважала... но... ну... короче, это ради общего блага... Голос ее звучал все тише и наконец замер. Летиция торжествовала. -- М-да? Тогда мы, пожалуй, и впрямь пойдем, -- скривилась маманя. -- Не нравится мне тутошнее обчество. -- Она огляделась. -- Агнес! Пособи-ка свести бабаню домой... -- Честное слово, не надо... -- начала бабаня, но маманя с Агнес подхватили ее под руки и бережно, но решительно повлекли сквозь толпу. Перед ними расступались, а потом поворачивались и смотрели вслед. -- Вероятно, в сложившихся обстоятельствах это лучший выход, -- подвела итоги Летиция. Кое-кто из ведьм избегал смотреть ей в лицо. Весь пол бабаниной кухни был усеян лоскутьями. С края стола капал загустевший джем, образуя каменно-неподвижный холмик. Таз для варки варенья отмокал в каменной раковине, хотя было ясно, что железо проржавеет быстрее, чем варенье размякнет. Рядом выстроились в шеренгу пустые банки из-под маринадов. Бабаня села и сложила руки на коленях. -- Хочешь чаю, Эсме? -- спросила маманя Огг. -- Нет, голубушка, спасибо. Возвращайся на Испытания. Обо мне не беспокойся, -- сказала бабаня. -- Точно? -- Я тихонько посижу тут, и все. Не тревожься. -- Я обратно не пойду! -- свистящим шепотом сказала Агнес, когда они вышли из избушки. -- Мне не нравится, как Летиция улыбается... -- Однажды ты сказала, что тебе не нравится, как Эсме хмурит брови, -- напомнила маманя. -- Да, но когда хмурят брови, сразу понятно, чего ждать. А... вы ведь не думаете, что она выдыхается, правда? -- Если и так, никто никогда об этом не пронюхает, -- сказала маманя. -- Нет, ты вернешься вместе со мной. Она наверняка что-то задумала. -- "Ах, кабы знать что, -- подумала она. -- Не знаю, можно ли еще ждать". Они еще не дошли до поля, когда маманя ощутила нарастающее напряжение. Конечно, напряжение возникало всегда, Испытания есть Испытания, но у этого был какой-то неприятный кислый привкус. Аттракционы еще работали, однако деревенские жители уже расходились по домам, напуганные предчувствиями, которые не поддавались определению, но тем не менее вполне определенно пронимали до печенок. Что же касается ведьм, те походили на персонажей фильма ужасов за две минуты до развязки, когда уже известно, что сейчас чудовище сделает роковой прыжок, и загвоздка лишь в том, за которой оно дверью. Участницы обступили Летицию. До мамани долетали голоса -- разговор шел на повышенных тонах. Она толкнула в бок знакомую ведьму, уныло наблюдавшую за происходящим. -- Винни, что там такое? -- А-а, Рина Козырь наколдовала свиное ухо, и ее подружки заявили, будто ей положена вторая попытка, потому как она вся на нервах. -- Досадно. -- А Меггера Джонсон убежала -- наколбасила с погодным заклинанием. -- Выходит, не климатит бабоньке? -- А у меня все из рук валилось. Тебе стоит попытать счастья, Гита. -- Да я за призами не гонюсь, Винни, ты же знаешь. Мне выступать нравится. Винни косо глянула на маманю и хмыкнула: -- Твоими бы устами да мед пить. К ним торопливо подошла кума Бивис. -- Давай, Гита, -- велела она. -- Уж постарайся, ладно? Покамест опасаться стоит только тетки Сплетти с ее лягушкой-свистуньей, но та страх как врет мелодию. Бедняжка вся -- комок нервов. Маманя Огг пожала плечами и вышла на огороженную веревками площадку. Где-то поодаль с кем-то случилась истерика. Сквозь рыдания и икоту изредка пробивалось озабоченное посвистывание. В отличие от магии колдунов магия ведьм обычно не требует больших затрат чистой волшебной силы. Разница та же, что между молотом и рычагом: ведьмы, как правило, стараются отыскать ту точку, незначительное воздействие на которую приносит солидный результат. Чтобы вызвать лавину, можно либо сотрясти гору, либо уронить снежинку на правильно выбранное место. В этом году маманя, не особенно утруждаясь, готовила к показу Соломенного Человека. На ее вкус, это был идеальный номер: забавный, с намеком и вовсе не такой трудный, как можно было подумать. Он давал понять, что маманя намерена участвовать в состязаниях, но вряд ли мог принести лавры победительницы. Проклятье! Она так рассчитывала, что эта лягушка ее обштопает! Летними вечерами маманя не раз слышала, как красиво жабуся насвистывает... Маманя сосредоточилась. Солома с шорохом поползла по стерне. Требовалось лишь умело пользоваться ветерками, гулявшими по полю, позволяя им дуть то в одну, то в другую сторону, подниматься по спирали и... Маманя попыталась унять дрожь в руках. Она проделывала этот фокус тысячу раз и теперь могла навязать из проклятой соломы морских узлов. Но перед глазами стояло лицо Эсме Громс-Хмурри, сидящей у бочки, и ее недоуменный, затравленный взгляд, обращенный к подруге, готовой в тот миг на убийство... Мамане удалось должным образом слепить ноги и наметить руки и голову. Зрители захлопали. Но не успела маманя сосредоточиться на первом шаге Соломкина, как какой-то бродячий сквознячок закружил фигуру и рассыпал по земле охапками бесполезной соломы. Лихорадочно жестикулируя, маманя попыталась поднять свое творение. Соломкин затрепыхался, запутался в руках и ногах и затих. Вновь зазвучавшие аплодисменты были жидкими и тревожными. -- Прошу прощения... что-то я нынче не в форме, -- пробормотала маманя, покидая поле. Судьи собрались для совещания. -- По-моему, лягушка выступила вполне прилично, -- заметила маманя громче, чем требовалось. Ветер, только что доказавший свою строптивость, задул резче. Сумерки духа, если можно так выразиться, усугубила подлинная мгла. На дальнем краю поля темнел высокий силуэт будущего костра. Никому пока еще не хватило духа разжечь огонь. Почти все не-ведьмы удалились восвояси. День давно утратил всякую прелесть. Судейский кружок рассыпался, и к встревоженной толпе вышла улыбающаяся госпожа Мак-Рица. Только уголки губ у нее словно приморозило. -- Ах, если бы вы знали, как нелегко далось нам решение, -- бодро заговорила она. -- Но как чудесно все повернулось! Поверьте, нам чрезвычайно трудно было сделать выбор... "Между мной и лягушкой, которая посеяла свисток и застряла лапой в банджо", -- фыркнула про себя маманя и покосилась на сестриц-ведьм. Некоторых она знала уже лет по шестьдесят. Имей маманя Огг привычку читать, сейчас она читала бы по лицам коллег, как по книге. -- Мы все знаем, кто победил, госпожа Мак-Рица, -- вклинилась она в словесный поток. -- О чем вы, госпожа Огг? -- Сегодня ни одна из нас не сумела путем сосредоточиться, -- сказала маманя. -- И почти все накупили талисманов на счастье. Ведьмы скупают талисманы! Кое-кто потупился. -- Не знаю, почему все здесь так боятся барышни Громс-Хмурри! Я вот не боюсь! Вы что же, вообразили, будто она наложила на вас заклятие? -- Да, и судя по всему, еще какое крепкое! -- ответила маманя. -- Послушайте, госпожа Мак-Рица, сегодня победительницы нет, уж больно убого мы выступали. Все это понимают. Так давайте просто разойдемся по домам. -- Ни в коем случае! Я заплатила за этот кубок десять долларов и намерена вручить его... Жухлая листва на деревьях затрепетала. Ведьмы сбились в тесную кучку. Зашелестели ветки. -- Это ветер, -- усмехнулась маманя Огг. -- Всего-навсего... И тут появилась бабаня: оп-ля! Словно все это время ее просто не замечали. У бабани был дар стушевываться и отступать на второй план. -- Я просто подумала, вернусь посмотрю, кто выиграл, -- объяснила она. -- Похлопаю вместе со всеми, ну и так далее... Летиция, вне себя от ярости, двинулась на бабаню. -- Вы вторгались в людские умы! -- взвизгнула она. -- Да как же я сумела бы, госпожа Мак-Рица? -- смиренно возразила бабаня. -- При стольких-то амулетах! -- Вы лжете! Маманя Огг услышала, как ведьмы со свистом втянули воздух сквозь зубы, и громче всех -- она сама. Ибо главный капитал ведьмы -- ее честность. -- Я никогда не лгу, госпожа Мак-Рица. -- Значит, вы отрицаете, что намеренно испортили мой праздник? Ведьмы, стоявшие с края, тихонько попятились. -- Конечно, мое варенье не каждому придется по вкусу, но я никогда... -- скромненько начала бабаня. -- Вы на всех воздействовали! -- ...я только хотела помочь, спросите кого хотите... -- А-а, хотели! Признавайтесь! -- Голос у госпожи Мак-Рицы был пронзительный, как у чайки. -- ...и, конечно, я ничего не... От пощечины голова бабани мотнулась в сторону. На миг все замерли, затаив дыхание. Бабаня медленно подняла руку и потерла щеку. -- Вы знаете, что для вас это пустяк! Мамане почудилось, будто истошный вопль Летиции эхом раскатился в горах. Кубок выпал из рук председательницы и со стуком приземлился на стерню. Тогда участницы немой сцены ожили. Две ведьмы, выступив вперед, положили руки на плечи Летиции и аккуратно оттащили ее от бабани. Летиция не сопротивлялась. Все ждали ответного хода бабани Громс-Хмурри. Та вскинула голову. -- Надеюсь, с госпожой Мак-Рицей все в порядке, -- сказала она. -- Мне показалось, она немного... не в себе. Ответом была тишина. Маманя подобрала позабытый кубок и пощелкала по нему ногтем. -- Гм, -- заметила она. -- Наверняка посеребренный. Неужто бедняжка отдала за него десять долларов? Грабеж среди бела дня! -- Маманя перебросила кубок куме Бивис, и та ловко поймала его на лету. -- Отдашь ей завтра, Бивис? Кума кивнула, стараясь не встречаться взглядом с бабаней. -- И все-таки нельзя, чтобы это испортило нам праздник, -- бодро сказала бабаня. -- Давайте-ка закончим день как положено. По обычаю. Печеной картошечкой, пастилой и давнишними историями у костра. А кто старое помянет, тому глаз вон. Маманя почувствовала, как над полем разворачивается веер внезапного облегчения. Едва чары (которых бабаня, кстати, вовсе не насылала) рассеялись, ведьмы словно вновь вернулись к жизни. Спины распрямились, плечи расправились, и даже возникла небольшая толчея -- всем хотелось поскорее добраться до своей седельной сумки, притороченной к помелу. -- Старый Гоппхутор отвалил мне целый мешок картошек, -- похвалилась маманя, когда вокруг уже кипела оживленная беседа. -- Пойду притащу. Сумеешь развести огонь, Эсме? Внезапная перемена в атмосфере заставила ее поднять голову. Глаза бабани блестели в темноте. Маманя, наученная горьким опытом, ничком кинулась на землю. Рука бабани Громс-Хмурри мелькнула в воздухе, словно комета. С пальцев с треском сорвалась искра. Костер бурно вспыхнул. Синевато-белое пламя вырвалось из гущи аккуратно сложенных веток и танцуя устремилось к небу. Резкие тени превратили лес в гравюру. Пламя посрывало шляпы, перевернуло столы, изваяло фигуры, и замки, и сцены знаменитых сражений, и сплетенные в пожатии руки -- и заплясало по кругу. Оно оставило на сетчатке глаз жгучие пурпурные отпечатки... И унялось. И превратилось в обычный костер. -- На забывчивость я никогда не жаловалась, -- буркнула бабаня. На рассвете бабаня Громс-Хмурри и маманя Огг по щиколотку в тумане возвращались домой. Ночь в целом удалась. Маманя сказала: -- Нехорошо ты с ними обошлась. -- Да я ничего такого не сделала. -- Ну вот чего не сделала, то и нехорошо. Все равно как выдернуть из-под человека стул, когда он уже садится... -- Кто не смотрит, куда садится, тому и сидеть незачем, -- огрызнулась бабаня. В листве выбил короткую дробь один из тех очень недолгих ливней, какие возникают, когда десяток капель-индивидуалисток откалывается от коллектива. -- Ну ладно, -- не стала спорить маманя. -- Но обошлась ты с ними крутенько. -- Верно, -- согласилась бабаня. -- А поразмыслить, так и подленько. -- Мгм. Маманю пробрала дрожь. Мысли, промелькнувшие у нее в голове в те несколько первых мгновений, когда Пьюси завопил... -- Я тут ни при чем, -- продолжала бабаня. -- Я никому не внушала ничего такого, чего вы уже не внушили бы себе сами. -- Прости, Эсме. -- Да ладно. -- Вот только... Летиция не хотела тебя с грязью мешать, Эсме. Она, конечно, злыдня, и не семи пядей во лбу, и любит покомандовать, но... -- Ты меня с девчонок помнишь, так? -- перебила бабаня. -- Мы ведь с тобой не один пуд соли съели? Прошли огонь, воду и медные трубы? -- Само собой, но... -- Но ты никогда не опускалась до всяких там "я говорю вам это как друг", верно? Маманя помотала головой. Довод был веский. Никто даже отдаленно симпатизирующий человеку не сболтнет такое. -- А кстати, какие-такие радости сулит ведьмовство? -- спросила бабаня. -- Слово-то какое дурацкое! -- Без понятия, -- отозвалась маманя. -- Я, если честно, подалась