Оцените этот текст:



----------------------------------------------------------------------------
     Собрание сочинений в  5  томах.  Том  3.  Издательство  "Художественная
литература". Москва, 1961
     OCR, проверка - Читальный зал - http://www.reading-room.narod.ru/lib
----------------------------------------------------------------------------



     Когда восходит луна,
     из зарослей выходят шакалы.

     Стенли. "Как я нашел Ливингстона"

     Ежедневно собиралось летучее совещание, и ежедневно  Самецкий  прибегал
на него позже всех.
     Когда  он,  застенчиво  усмехаясь,  пробирался  к   свободному   стулу,
собравшиеся обычно обсуждали уже третий пункт повестки. Но никто  не  бросал
на опоздавшего негодующих взглядов, никто не сердился на Самецкого.
     - Он у нас крепкий, - говорили начальники  отделов,  их  заместители  и
верные секретари. - Крепкий общественник.
     С летучего совещания Самецкий уходил раньше всех. К дверям  он  шел  на
цыпочках. Краги его сияли. На лице выражалась тревога.
     Его  никто  не  останавливал.  Лишь  верные  секретари  шептали   своим
начальникам:
     - Самецкий пошел делать стеннуху. Третий  день  с  Ягуар  Петровичем  в
подвале клеят.
     - Очень, очень крепкий работник, - рассеянно говорили начальники.
     Между тем Самецкий озабоченно спускался вниз.
     Здесь он отвоевал комнату, между кухней  и  месткомом,  специально  для
общественной работы. Для этого пришлось выселить архив, и  так  как  другого
свободного помещения не нашли, то архив устроился в  коридоре.  А  работника
архива, старика Пчеловзводова, просто уволили, чтоб не путался под ногами.
     - Ну, как стенновочка? - спрашивал Самецкий, входя в комнату.
     Ягуар Петрович и две девушки ползали по  полу,  расклеивая  стенгазету,
большую, как артиллерийская мишень.
     - Ничего стеннушка, - сообщал Ягуар Петрович, поднимая бледное  отекшее
лицо.
     - Стеннуля что надо, - замечал и Самецкий, полюбовавшись работой.
     - Теперь мы пойдем, - говорили девушки, - а то нас и так ругают, что мы
из-за стенгазеты совсем запустили работу.
     - Кто это вас ругает? - кипятился Самецкий. - Я  рассматриваю  это  как
выпад. Мы их продернем. Мы поднимем вопрос.
     Через десять минут на третьем этаже слышался голос Самецкого:
     - Я рассматриваю этот возмутительный факт не как выпад против  меня,  а
как выпад против всей  нашей  советской  общественности  и  прессы.  Что?  В
служебное время нужно заниматься делом? Ага.  Значит,  общественная  работа,
по-вашему, не дело? Товарищи, ну как это можно иначе квалифицировать, как не
антиобщественный поступок!
     Со всех этажей сбегались сотрудники и посетители.
     Кончалось это тем, что товарищ,  совершивший  выпад,  плачущим  голосом
заверял всех, что его не поняли, что он вообще не против и  что  сам  всегда
готов. Тем не менее справедливый  Самецкий  в  следующем  номере  стенгазеты
помещал карикатуру, где смутьян был  изображен  в  самом  гадком  виде  -  с
большой головой, собачьим туловищем и надписью, шедшей изо рта:  "Гав,  гав,
гав!"
     И такая принципиальная непримиримость еще больше укрепляла за  Самецким
репутацию крепкого работника.
     Всех, правда, удивляло, что Самецкий уходил домой ровно в четыре. Но он
приводил такой довод, с которым нельзя было не согласиться.
     - Я не железный, товарищи, - говорил он с горькой усмешкой, из которой,
впрочем, явствовало, что  он  все-таки  железный,  -  надо  же  и  Самецкому
отдохнуть.
     Из дома отдыха,  где  измученный  общественник  проводил  свой  отпуск,
всегда приходили трогательнейшие открытки:
     "Как наша стеннушечка? Скучаю без нее мучительно. Повел бы общественную
работу здесь, но врачи категорически запретили. Всей душой стремлюсь назад".
     Но, несмотря на эти благородные порывы души, тело  Самецкого  регулярно
каждый год опаздывало из отпуска на две недели.
     Зато по возвращении Самецкий  с  новым  жаром  вовлекал  сотрудников  в
работу.
     Теперь не было прохода никому. Самецкий хватал  людей  чуть  ли  не  за
ноги.
     - Вы слабо нагружены! Вас надо малость подгрузить! Что? У вас партийная
нагрузка, учеба и семинар  на  заводе?  Вот,  вот!  С  партийного  больше  и
спрашивается. Пожалуйте, пожалуйте в кружок балалаечников.  Его  давно  надо
укрепить, там очень слабая, прослойка.
     Нагружать сотрудников было самым любимым занятием Самецкого.
     Есть такая игра. Называется  она  "нагружать  корабль".  Играют  в  нее
только в часы отчаянной скуки, когда гостей решительно нечем занять.
     - Ну, давайте грузить корабль. На какую букву? На "М" мы вчера грузили.
Давайте сегодня на "Л", Каждый говорит по очереди, только без остановок.
     И начинается галиматья.
     - Грузим корабль лампами, - возглашает хозяин
     - Ламбрекенами! - подхватывает первый гость,
     - Лисицами!
     - Лилипутами!
     - Лобзиками!
     - Локомотивами!
     - Ликерами!
     - Лапуасцами!
     - Лихорадками!
     - Лоханками!
     Первые минуты нагрузка корабля идет быстро. Потом выбор слов становится
меньше, играющие начина  ют  тужиться.  Дело  движется  медленнее,  а  слова
вспоминаются совсем дикие. Корабль приходится грузить:
     - Люмпен-пролетариями!
     - Лимитрофами!
     - Лезгинками!
     - Ладаном!
     Кто-то пытается загрузить корабль Лифшицами.  И  на  этом  игре  конец.
Возникает дурацкий спор: можно ли грузить корабль собственными именами?
     Самецкий испытывал трудности подобного же рода.
     Им были организованы  все  мыслимые  на  нашей  планете  самодеятельные
кружки. Помимо обыкновенных, вроде кружка  профзнаний,  хорового  пения  или
внешней политики, числились еще в отчетах:
     Кружок по воспитанию советской матери.
     Кружок по переподготовке советского младенца.
     Кружок - "Изучим Арктику на практике".
     Кружок балетных критиков.
     Достигнув таких общественных  высот,  Самецкий  напрягся  и  неожиданно
сделал еще один шаг к солнцу. Он организовал ночную дежурку  под  названием:
"Скорая помощь пожилому служащему в ликвидации  профнеграмотности.  Прием  с
двенадцати часов ночи до шести часов утра".
     Диковинная дежурка помещалась в  том  же  подвале,  где  обычно  клеили
стенгазету.
     Здесь дежурили по ночам заметно осунувшиеся, поблекшие девушки и  Ягуар
Петрович. Ягуар Петрович совсем сошел на нет. Щек у него уже почти не было.
     В ночной профилакторий никто не приходил. Там было холодно и страшно.
     Все-таки неугомонный Самецкий  сделал  попытку  нагрузить  корабль  еще
больше.
     Самецкий  изобрел  карманную  стенгазету,  которую  ласкательно  назвал
"Стеннушка-карманушка".
     - Понимаете, я должен довести газету до каждого сотрудника. Она  должна
быть величиной в визитную карточку. Она будет роздана всем. Вынул газету  из
жилетного кармана, прочел, отреагировал и пошел дальше.  Представляете  себе
реагаж!..
     Вся трудность заключалась в  том,  как  уместить  на  крошечном  листке
бумаги полагающийся материал:  и  статью  о  международном  положении,  и  о
внутриучрежденской жизни, и карикатуру на одного служащего,  который  сделал
выпад, одним словом - все.
     Спасти положение мог  только  главный  бухгалтер,  обладавший  бисерным
почерком.
     Но главный бухгалтер отказался, упирая на то, что он занят составлением
годового баланса.
     - Ну, мы это еще посмотрим, - сказал Самецкий, - я это рассматриваю как
выпад.
     Но здесь выяснилось, что Самецкий перегрузил свой корабль.
     -  Чем  он,  собственно,  занимается?  -  спросили  вдруг  на   летучем
совещании.
     - Ну, как же! Крепкий общественник. Все знают.
     - Да, но какую работу он выполняет?
     - Позвольте, но ведь он  организовал  этот...  ну,  ночной  колумбарий,
скорая помощь, своего  рода  профсоюзный  Склифасовский...  И  потом  вот...
переподготовка младенцев. Даже в "Вечерке" отмечали...
     - А должность, какую он занимает должность?
     Этого как раз никто не знал. Кинулись к ведомости на зарплату. Там было
весьма кратко и неопределенно:
     "Самецкий - 360 рублей".
     - Туманно, туманно, - сказал начальник, - ах, как все туманно! Конечно,
Склифасовский Склифасовским, но для государства это не подходит.  Я  платить
не буду.
     И судьба Самецкого решилась.
     Он перегрузил свой корабль. И корабль пошел ко дну.




     Здесь нагружают корабль. - Впервые опубликован  в  журнале  "Крокодил",
1932, э 11. Подпись: Ф. Толстоевский.
     Печатается по тексту  Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  т.  III,
"Советский писатель", М. 1939. В этом издании и в сборнике  "Как  создавался
Робинзон", "Советский писатель", М. 1935, рассказ  ошибочно  датирован  1933
годом.




     Рассказ будет о горьком факте из жизни Посиделкина.
     Беда произошла не оттого, что Посиделкин был глуп. Нет, скорее  он  был
умен.
     В общем, произошло то, что уже бывало в  истории  народов  и  отдельных
личностей, - горе от ума. Дело касается поездки по железной дороге.
     Конечная цель усилий Посиделкина сводилась  вот  к  чему:  13  сентября
покинуть Москву, чтобы через два дня прибыть в Ейск на целительные купанья в
Азовском море. Все устроилось хорошо: путевка, отпуск, семейные дела. Но вот
- железная дорога. До отъезда оставалось только два месяца, а билета еще  не
было.
     "Пора принимать экстренные меры, - решил  Посиделкин.  -  На  городскую
станцию я не пойду. И на вокзал я не пойду. Ходить туда нечего,  там  билета
не достанешь. Там, говорят, в кассах торгуют  уже  не  билетами,  а  желчным
порошком и игральными картами. Нет, нет, билет надо доставать иначе".
     Это самое "иначе" отняло указанные уже два месяца.
     - Если вы меня любите, - говорил Посиделкин каждому своему знакомому, -
достаньте мне билет в Ейск. Жесткое место. Для лежания.
     - А для стояния не хотите? - легкомысленно отвечали знакомые.
     - Бросьте эти шутки, - огорчался Посиделкин, - человеку  надо  ехать  в
Ейск поправляться,  а  вы...  Так  не  забудьте.  На  тринадцатое  сентября.
Наверное же у вас есть знакомые, которые все могут. Да  нет!  Вы  не  просто
обещайте - запишите в книжечку. Если вы меня любите!
     Но все эти действия не успокаивали, - так  сказать,  не  давали  полной
гарантии. Посиделкин опасался конкурентов. Во всех  прохожих  он  подозревал
будущих пассажиров.  И  действительно,  почти  все  прохожие  как-то  нервно
посматривали по сторонам, словно только на минуту отлучились из  очереди  за
железнодорожными билетами.
     "Худо, худо, - думал Посиделкин, - надо действовать решительнее.  Нужна
система".
     Целый вечер Посиделкин занимался составлением схемы. Если бы его сейчас
поймали,  то,  несомненно,  решили  бы,  что  Посиделкин  -  глава   большой
подпольной организации, занятой подготовкой не  то  взрыва  железнодорожного
моста, не то крупных хищений в кооперативах открытого типа.
     На бумажке были  изображены  кружочки,  квадратики,  пунктирные  линии,
литеры, цифры и фамилии. По схеме можно было проследить жизнь и деятельность
по крайней мере сотни людей: кто они такие, где живут, где  работают,  какой
имеют характер, какие слабости, с кем  дружат,  кого  недолюбливают.  Против
фамилий партийных стояли  крестики.  Беспартийные  были  снабжены  нуликами.
Кроме того, значились в документе довольно-таки странные характеристики:
     "Брунелевский. Безусловно может".
     "Никифоров. Может, но вряд ли захочет".
     "Мальцев-Пальцев. Захочет, но вряд ли сможет".
     "Бумагин. Не хочет и не может".
     "Кошковладельцев. Может, но сволочь".
     И все это сводилось к одному - достать жесткое место для лежания.
     "Где-нибудь да клюнет, - мечтал Посиделкин, - главное, не давать им  ни
минуты отдыха. Ведь это все ренегаты, предатели. Обещают, а потом ничего  не
сделают".
     Чем ближе подходил день отъезда, тем отчаяннее становилась деятельность
Посиделкина. Она уже начинала угрожать спокойствию города. Люди прятались от
него. Но он преследовал их неутомимо. Он  гнался  за  ними  на  быстроходных
лифтах.  Он  перегрузил  ручную  и  автоматические   станции   бесчисленными
вызовами.
     - Можно товарища Мальцева? Да, Пальцева, Да, да, Мальцева-Пальцева. Кто
спрашивает? Скажите - Леля. Товарищ Мальцев? Здравствуйте, товарищ  Пальцев.
Нет, это не Леля. Это я, Посиделкин. Товарищ Мальцев, вы же мне обещали.  Ну
да, в Ейск, для лежанья. Почему некогда? Тогда я за вами заеду на такси.  Не
нужно? А вы действительно меня не обманете? Ну, простите великодушно.
     Завидев нужного ему человека, Посиделкин, презирая опасность,  бросался
в самую гущу уличного движения. Скрежетали автомобильные тормоза, и бледнели
шоферы.
     - Значит, не забудете, - втолковывал Посиделкин, стоя посреди мостовой,
- в Ейск, для лежания. Одно жесткое.
     Когда его отводили в район милиции  за  нарушение  уличных  правил,  он
ухитрялся по дороге взять с милиционера клятву, что тот достанет ему билет.
     - Вы - милиция, вы все можете, - говорил он жалобно.
     И фамилия милиционера с  соответствующим  кружочком  и  характеристикой
("Может, но неустойчив") появлялась в страшной схеме.
     За неделю  до  отъезда  к  Посиделкину  явился  совершенно  неизвестный
гражданин и вручил ему билет в Ейск. Счастью  не  было  предела.  Посиделкин
обнял гражданина, поцеловал его в губы, но так и не вспомнил лица  (стольких
людей он просил о билете, что упомнить их всех было решительно невозможно).
     В тот же день прибыл  курьер  на  мотоцикле  от  Мальцева-Пальцева.  Он
привез билет в Ейск. Посиделкин благодарил, но  деньги  выдал  со  смущенной
душой.
     "Придется один билет продать на вокзале", - решил он.
     Ax, напрасно, напрасно Посиделкин не верил в человечество!
     Схема действовала безотказно, как  хорошо  смазанный  маузер,  выпуская
обойму за обоймой.
     За день до  отъезда  Посиделкин  оказался  держателем  тридцати  восьми
билетов (жестких, для лежанья), В уплату за билеты ушли все отпускные деньги
и шестьдесят семь копеек бонами на Торгсин.
     Какая подлость! Никто не оказался предателем или ренегатом!
     А билеты все прибывали.  Посиделкин  уже  прятался,  но  его  находили.
Количество билетов возросло до сорока четырех.
     За час до отхода поезда Посиделкин стоял на гранитной паперти вокзала и
несмелым голосом нищего без квалификации упрашивал прохожих:
     - Купите билетик в Ейск! Целебное место - Ейск! Не пожалеете!
     Но покупателей не было. Все отлично знали, что  билета  на  вокзале  не
купишь и что надо действовать через  знакомых.  Зато  приехали  на  казенной
машине Брунелевский, Бумагия и Кошковладельцев. Они привезли билеты.
     Ехать Посиделкину было скучно.
     В вагоне он был один.
     И, главное, беда произошла не оттого, что  Посиделкин  был  глуп.  Нет,
скорее он был умен. Просто у  него  были  слишком  влиятельные  знакомые.  А
чудное правило - покупать билеты в кассе - почему-то было забыто.




     Бронированное место - Впервые опубликован в журнале "Крокодил", 1932, э
24. Подпись: Ф.Толстоевский.
     Печатается по тексту  Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  т.  III,
"Советский писатель", М. 1939 В этом издании и в  сборнике  "Как  создавался
Робинзон", "Советский писатель", М. 1935, рассказ  ошибочно  датирован  1933
годом.




     - Не могу. Остановитесь на минутку. Если я  сейчас  же  не  узнаю,  что
означает эта вывеска, я заболею. Я умру от какой-нибудь загадочной  болезни.
Двадцатый раз прохожу мимо и ничего не могу понять.
     Два человека  остановились  против  подъезда,  над  которым  золотом  и
лазурью было выведено:



     - Не понимаю, что вас волнует. Клооп и Клооп. Прием пакетов с  часу  до
трех. Обыкновенное учреждение. Идем дальше.
     - Нет, вы  поймите!  Клооп!  Это  меня  мучит  второй  год.  Чем  могут
заниматься люди в учреждении под таким вызывающим названием? Что они делают?
Заготовляют что-нибудь? Или, напротив, что-то распределяют?
     - Да бросьте. Вы просто зевака. Сидят себе люди,  работают,  никого  не
трогают, а вы пристаете - почему, почему? Пошли.
     - Нет, не пошли. Вы лентяй. Я этого так оставить не могу.
     В длинной машине, стоявшей у  подъезда,  за  зеркальным  стеклом  сидел
шофер.
     - Скажите, товарищ, - спросил зевака, - что за  учреждение  Клооп?  Чем
тут занимаются?
     - Кто его знает, чем  занимаются,  -  ответил  шофер-  Клооп  и  Клооп.
Учреждение как всюду.
     - Вы что ж, из чужого гаража?
     - Зачем из чужого! Наш гараж, клооповский. Я в Клоопе со дня  основания
работаю.
     Не добившись толку от водителя машины, приятели посовещались и вошли  в
подъезд. Зевака двигался впереди, а лентяй  с  недовольным  лицом  несколько
сзади.
     Действительно, никак нельзя было понять придирчивости зеваки. Вестибюль
Клоопа ничем не отличался от тысячи других учрежденских  вестибюлей.  Бегали
курьерши в серых  сиротских  балахончиках,  завязанных  на  затылке  черными
ботиночными шнурками. У входа сидела женщина в чесанках  и  большом  окопном
тулупе. Видом своим она очень напоминала трамвайную стрелочницу,  хотя  была
швейцарихой (прием и выдача  калош).  На  лифте  висела  вывесочка  "Кепи  и
гетры", а в самом лифте вертелся кустарь с весьма  двусмысленным  выражением
лица. Он тут же на месте кроил свой модный и  великосветский  товар.  (Клооп
вел с ним отчаянную борьбу, потому что жакт нагло, без согласования,  пустил
кустаря в ведомственный лифт.)
     - Чем же они могли бы тут заниматься? - начал снова зевака.
     Но ему не удалось продолжить своих  размышлений  в  парадном  подъезде.
Прямо на него налетел скатившийся откуда-то сверху седовласый служащий  и  с
криком "брынза, брынза!" нырнул под лестницу. За ним пробежали три  девушки,
одна - курьерша, а другие две - ничего себе - в холодной завивке.
     Упоминание о брынзе произвело на швейцариху потрясающее впечатление. На
секунду она замерла,  а  потом  перевалилась  через  гардеробный  барьер  и,
позабыв о вверенных ей калошах, бросилась за сослуживцами.
     - Теперь все ясно, - сказал лентяй, - можно идти  назад.  Это  какой-то
пищевой  трест.  Разработка  вопросов  брынзы  и  других  молочнодиетических
продуктов.
     - А почему оно называется Клооп? - придирчиво спросил зевака.
     На это лентяй ответить не смог. Друзья хотели было расспросить обо всем
швейцариху, но, не дождавшись ее, пошли наверх.
     Стены  лестничной  клетки  были  почти  сплошь  заклеены   рукописными,
рисованными и напечатанными на машинке объявлениями, приказами, выписками из
протоколов, а также различного  рода  призывами  и  заклинаниями,  неизменно
начинавшимися словом "Стой!"
     - Здесь мы все узнаем, - с облегчением сказал лентяй. - Не может  быть,
чтобы из сотни бумажек мы не выяснили, какую работу ведет Клооп.
     И он стал читать объявления, постепенно передвигаясь вдоль стены.
     - "Стой! Есть билеты на "Ярость". Получить у товарища  Чернобривцевой".
"Стой! Кружок шашистов выезжает на матч в Кунцево. Шашистам  предоставляются
проезд и суточные из расчета центрального тарифного пояса.  Сбор  в  комнате
товарища Мур-Муравейского". "Стой! Джемпера и лопаты по коммерческим ценам с
двадцать первого у Кати Полотенцевой".
     Зевака начал смеяться. Лентяй недовольно оглянулся на него и подвинулся
еще немножко дальше вдоль стены.
     - Сейчас, сейчас. Не может быть, чтоб... Вот, вот!  -  бормотал  он.  -
"Приказ по Клоопу э 1891-35. Товарищу Кардонкль с сего  числа  присваивается
фамилия Корзинкль". Что за чепуха! "Стой! Получай  брынзу  в  порядке  живой
очереди под лестницей, в коопсекторе".
     - Наконец-то! - оживился зевака. - Как вы говорили?  Молочнодиетический
пищевой трест? Разработка вопросов брынзы в порядке живой очереди? Здорово!
     Лентяй смущенно пропустил объявление о вылазке на лыжах за капустой  по
среднекоммерческим  ценам  и  уставился   в   производственный   плакат,   в
полупламенных выражениях призывавший клооповцев ликвидировать отставание.
     Теперь уже забеспокоился и он.
     - Какое же отставание? Как бы все-таки узнать,  от  чего  они  отстают?
Тогда стало бы ясно, чем они занимаются.
     Но даже  двухметровая  стенгазета  не  рассеяла  тумана,  сгустившегося
вокруг непонятного слова "Клооп".
     Это была зауряднейшая стенгазетина, болтливая, невеселая, с портретами,
картинками и статьями, получаемыми, как  видно,  по  подписке  из  какого-то
центрального газетного бюро. Она могла бы висеть и в аптекоуправлении, и  на
черноморском пароходе, ив конторе на золотых приисках, и вообще где  угодно.
О Клоопе там упоминалось только раз, да и то в  чрезвычайно  неясной  форме:
"Клооповец, поставь работу на высшую ступень!"
     - Какую же работу? - возмущенно спросил зевака. - Придется  узнавать  у
служащих. Неудобно, конечно, но придется. Слушайте, товарищ...
     С внезапной ловкостью, с какой пластун  выхватывает  из  неприятельских
рядов языка, зевака схватил за талию бежавшего по коридору служащего и  стал
его  выспрашивать.  К  удивлению  приятелей,  служащий  задумался  и   вдруг
покраснел.
     - Что ж, - сказал он после глубокого размышления, - я в конце концов не
оперативный работник. У меня свои функции. А Клооп что же? Клооп есть Клооп.
     И он побежал так быстро, что гнаться за ним было бы бессмысленно.
     Хотя и нельзя еще  было  понять,  что  такое  Клооп,  но  по  некоторым
признакам  замечалось,  что  учреждение  это  любит  новшества  и   здоровый
прогресс. Например, бухгалтерия называлась здесь счетным цехом,  а  касса  -
платежным цехом. Но картину этого  конторского  просперити  портила  дрянная
бумажка: "Сегодня платежа не будет". Очевидно, наряду с прогрессом имелось и
отставание.
     В большой комнате за овальным карточным столом  сидело  шесть  человек.
Они говорили негромкими, плаксивыми голосами.
     Кстати, почему на заседаниях по культработе всегда  говорят  плаксивыми
голосами?
     Это, как видно,  происходит  из  жалости  культактива  к  самому  себе.
Жертвуешь  всем  для  общества,  устраиваешь   вылазки,   семейные   вечера,
идеологическое лото с разумными выигрышами, распределяешь брынзу, джемпера и
лопаты - в общем, отдаешь лучшие годы  жизни,  -  и  все  это  безвозмездно,
бесплатно, из одних лишь идейных соображений, но почему-то в урочное  время.
Очень себя жалко!
     Друзья остановились и  начали  прислушиваться,  надеясь  почерпнуть  из
разговоров нужные сведения.
     - Надо прямо сказать, товарищи, - замогильным голосом  молвила  пожилая
клооповка, - по социально-бытовому сектору работа проводилась  недостаточно.
Не  было  достаточного  охвата.  Недостаточно,  не  полностью,  не   целиком
раскачались,  размахнулись  и   развернулись.   Лыжная   вылазка   проведена
недостаточно.  А  почему,  товарищи?  Потому,  что  Зоя  Идоловна   проявила
недостаточную гибкость.
     - Как? Это я недостаточно гибкая? - завопила ужаленная в  самое  сердце
Зоя.
     - Да, вы недостаточно гибкая, товарищ!
     - Почему же я, товарищ, недостаточно гибкая?
     - А потому, что вы совершенно, товарищ, негибкая.
     - Извините, я чересчур, товарищ, гибкая.
     - Откуда же вы можете быть гибкая, товарищ?
     Здесь в разговор вкрался зевака.
     - Простите, - сказал он нетерпеливо,  -  что  такое  Клооп?  И  чем  он
занимается?
     Прерванная на самом интересном месте  шестерка  посмотрела  на  дерзких
помраченными глазами. Минуту длилось молчание.
     - Не знаю! - решительно ответила Зоя Идоловна. - Не мешайте работать, -
и, обернувшись к сопернице по общественной работе, сказала рыдающим голосом:
- Значит, я недостаточно гибкая? Так, так! А вы - гибкая?
     Друзья отступили в коридор и принялись совещаться. Лентяй был испуган и
предложил уйти. Но зевака не склонился под ударами судьбы.
     - До самого Калинина дойду! - завизжал он неожиданно. - Я этого так  не
оставлю.
     Он  гневно  открыл  дверь  с  надписью:   "Заместитель   председателя".
Заместителя в комнате не было, а находившийся там человек в барашковой шапке
отнесся к пришельцам джентльменски холодно. Что  такое  Клооп,  он  тоже  не
знал, а про заместителя сообщил, что его давно бросили в шахту.
     - Куда? - спросил лентяй, начиная дрожать.
     - В шахту, - повторила барашковая шапка. - На профработу. Да вы идите к
самому председателю. Он парень крепкий, не бюрократ, не  головотяп.  Он  вам
все разъяснит.
     По пути к председателю друзья познакомились с новым объявлением: "Стой!
Срочно  получи  в   месткоме   картофельные   талоны.   Промедление   грозит
аннулированием".
     - Промедление грозит аннулированием. Аннулирование грозит промедлением,
- бормотал лентяй в забытьи.
     - Ах, скорей бы узнать, к чему вся эта кипучая деятельность?
     Было по дороге еще одно приключение. Какой-то человек потребовал с  них
дифпай. При этом он грозил аннулированием членских книжек.
     - Пустите! - закричал зевака. - Мы не служим здесь.
     - А кто вас знает,  -  сказал  незнакомец,  остывая,  -  тут  четыреста
человек работает. Всех не запомнишь. Тогда дайте по двадцать копеек в  "Друг
чего-то". Дайте! Ну, дайте!
     - Мы уже давали, - пищал лентяй.
     - Ну и мне дайте! - стенал незнакомец. - Да дайте!  Всего  по  двадцать
копеек.
     Пришлось дать.
     Про Клооп незнакомец ничего не знал.
     Председатель, опираясь ладонями о стол, поднялся навстречу посетителям.
     - Вы, пожалуйста, извините, что  мы  непосредственно  к  вам,  -  начал
зевака, - но, как это ни странно, только вы, очевидно, и можете ответить  на
наш вопрос.
     - Пожалуйста, пожалуйста, - сказал председатель.
     - Видите ли, дело в том. Ну, как  бы  вам  сказать.  Не  можете  ли  вы
сообщить нам, - только не примите за глупое любопытство, - что такое Клооп?
     - Клооп? - спросил председатель.
     - Да, Клооп.
     - Клооп? - повторил председатель звучно.
     - Да, очень было бы интересно.
     Уже готова была раздернуться завеса.  Уже  тайне  приходил  конец,  как
вдруг председатель сказал:
     - Понимаете, вы меня застигли врасплох. Я здесь человек  новый,  только
сегодня вступил в исполнение обязанностей и  еще  недостаточно  в  курсе.  В
общем, я, конечно, знаю, но еще, как бы сказать...
     - Но все-таки, в общих чертах?..
     - Да и в общих чертах тоже...
     - Может быть, Клооп заготовляет лес?
     - Нет, лес нет. Это я наверно знаю.
     - Молоко?
     - Что вы! Я сюда с молока и перешел. Нет, здесь не молоко.
     - Шурупы?
     - М-м-м... Думаю, что скорее нет. Скорее, что-то другое.
     В это время в комнату внесли лопату  без  ручки,  на  которой,  как  на
подносе, лежал зеленый джемпер.  Эти  припасы  положили  на  стол,  взяли  у
председателя расписку и ушли.
     - Может, попробуем сначала расшифровать самое  название  по  буквам?  -
предложил лентяй.
     - Это идея, - поддержал председатель.
     - В самом деле, давайте по буквам. Клооп. Кооперативно-лесо... Нет, лес
нет... Попробуем иначе. Кооперативно-лакокрасочное общество... А второе  "о"
почему? Сейчас, подождите... Кооперативно-лихоимочное...
     - Или кустарное?
     - Да, кустарно-лихоимочное... Впрочем, позвольте,  получается  какая-то
чушь. Давайте начнем систематически. Одну минуточку.
     Председатель вызвал человека в барашковой шапке и  приказал  никого  не
пускать.
     Через полчаса в кабинете было накурено, как в станционной уборной.
     - По буквам - это механический путь, -  кричал  председатель.  -  Нужно
сначала выяснить принципиальный вопрос. Какая это организация? Кооперативная
или государственная? Вот что вы мне скажите.
     - А я считаю, что нужно гадать по буквам, - отбивался лентяй.
     - Нет, вы мне скажите принципиально...
     Уже покои Клоопа пустели, когда приятели  покинули  дымящийся  кабинет.
Уборщица подметала коридор, а из дальней комнаты слышались плаксивые голоса:
     - Я, товарищ, чересчур гибкая!
     - Какая ж вы гибкая, товарищ?
     Внизу приятелей нагнал седовласый служащий. Он нес  в  вытянутых  руках
мокрый пакет с брынзой. Оттуда капал саламур.
     Зевака бросил на служащего замороченный взгляд и смущенно прошептал:
     - Чем же они все-таки здесь занимаются?




     Клооп - Впервые опубликован в газете "Правда", 1932, э 339, 9 декабря.
     Печатается по тексту сборника  "Как  создавался  Робинзон",  "Советский
писатель", М 1935.
     В этом же номере газеты четвертую страницу занимал  листок  Центральной
Контрольной Комиссии и Рабоче-Крестьянской Инспекции, в котором говорилось о
необходимости сокращения раздутых учрежденческих штатов и улучшении качества
работы советского аппарата.
     По поводу этой новеллы-фельетона в "Правду" и в адрес Ильфа  и  Петрова
поступали письма читателей с просьбой  разъяснить  его  содержание.  Критика
отмечала: "Беда не только в том, что многие читатели  не  поняли  фельетона.
Ошибка авторов - ошибка литературного приема. Фельетон разработан  так,  что
типическое исключение звучит, как  типическое  правило"  (А.Эрлих,  "Разгром
равнодушных", "Художественная литература", 1933, э 5, стр. 16).




     Товарищ Сундучанский ожидал прибавления семейства. В последние решающие
дни он путался между столами сослуживцев и расслабленным голосом бормотал:
     - Мальчик или девочка? Вот что меня интересует, Марья Васильевна!  Если
будет девочка, как назвать?
     Марью Васильевну вопрос о продлении славного рода Сундучанских почти не
интересовал.
     - Назовите Клотильдой, - хмуро отвечала  она,  -  или  как  хотите.  По
общественным делам я принимаю только после занятий.
     - А если мальчик? - допытывал Сундучанский.
     - Извините, я занята, - говорила Марья Васильевна,  -  у  меня  ударное
задание.
     - Если мальчик, - советовал товарищ Отверстиев, - назовите в мою  честь
- Колей... И не путайся здесь под ногами,  не  до  тебя.  Мне  срочно  нужно
вырешить вопросы тары.
     Однажды Сундучаиский прибежал на службу, тяжело дыша.
     - А если двойня, тогда как назвать? - крикнул он на весь отдел.
     Служащие застонали.
     - О черт! Пристал! Называй как хочешь! Ну, Давид и Голиаф.
     - Или Брокгауз и Ефрон. Отличные имена.
     Насчет Брокгауза сказал Отверстиев. Он был остряк.
     - Вы вот шутите, - сказал Сундучанский жалобно, - а я уже отправил жену
в родовспомогательное заведение.
     Надо правду сказать, никакого впечатления не вызвало сообщение товарища
Сундучанского. Был последний месяц хозяйственного года,  и  все  были  очень
заняты.
     Наконец удивительное событие  произошло.  Род  Сундучанских  продлился.
Счастливый отец отправился на службу. Уши его горели на солнце.
     "Я войду, как будто бы ничего не случилось, - думал он, - а  когда  они
набросятся на меня с расспросами, я, может быть, им кое-что расскажу".
     Так он и сделал. Вошел, как будто бы ничего не случилось.
     - А! Сундучанский! - закричал Отверстиев. - Ну как? Готово?
     - Готово, - ответил молодой отец зардевшись.
     - Ну, тащи ее сюда.
     - В том-то и дело, что не ее, а его. У меня родился мальчик.
     - Опять ты со своим мальчиком! Я про таблицу  говорю.  Готова  таблица?
Ведь ее нужно в ударном порядке сдать.
     И Сундучанский грустно сел за стол дописывать таблицу.
     Уходя, он не сдержался и сказал Марье Васильевне:
     - Зашли бы все-таки. На сына взглянули бы. Очень на меня похож.  Восемь
с половиной фунтов весит, бандит.
     - Три с четвертью кило, - машинально прикинула Марья Васильевна.  -  Вы
сегодня на собрании будете? Вопросы шефства...
     - Слушай, Отверстиев, - сказал Сундучанский, - мальчик  у  меня  -  во!
Совсем как человек: живот,  ножки.  А  также  уши.  Конечно,  пока  довольно
маленькие. Может, зашел бы? Жена как будет рада!
     - Ну, мне пора, - вздохнул Отверстиев. - Мы тут буксир один организуем.
Времени, брат, совершенно нет. Кланяйся своей дочурке. - И убежал.
     В этот  день  Сундучанский  так  никого  и  не  залучил  к  себе  домой
полюбоваться на сына.
     А время шло Сын прибавлял в весе, и  родители  начали  даже  распускать
слух о том, что он якобы сказал "агу", чего с двухнедельным младенцем обычно
никогда не бывает.
     Но и эта потрясающая новость не вызвала притока сослуживцев в  квартиру
Сундучанского.
     Тогда горемыка отец решился на крайность. Он пришел  на  службу  раньше
всех и на доске объявлений вывесил бумажку:
     БРИГАДА
     по обследованию ребенка Сундучанского начинает работу
     сегодня, в 6 часов, в квартире т. Сундучанского.
     Явка тт Отверстиева, Кускова, Имянинен, Шакальской и Башмакова
     ОБЯЗАТЕЛЬНА.
     В три часа к Сундучанскому подошел Башмаков и зашептал:
     - Слушай, Сундучанский. Я сегодня  никак  не  могу.  У  меня  кружок  и
потом... жена больна... ей-богу!
     - Ничего не поделаешь, - холодно сказал Сундучанский, - все  загружены.
Я, может, тоже загружен.  Нет,  брат,  в  объявлении  ясно  написано:  "Явка
обязательна"...
     С соответствующим опозданием, то есть  часов  в  семь,  члены  бригады,
запыхавшись, вбежали в квартиру Сундучанского.
     - Надо бы поаккуратнее, - заметил хозяин,  -  ну  да  ладно,  садитесь.
Сейчас начнем.
     И он  вкатил  в  комнату  коляску,  где,  разинув  рот,  лежал  молодой
Сундучанский.
     - Вот, - сказал Сундучанский-отец. - Можете смотреть.
     - А как регламент? - спросила Шакальская. - Сначала смотреть,  а  потом
задавать вопросы? Или можно сначала вопросы?
     - Можно вопросы, - сказал отец, подавляя буйную радость.
     - Не скажет ли нам докладчик, - спросил Отверстиев привычным голосом, -
каковы качественные показатели этого объекта...
     - Можно слово к порядку  ведения  собрания?  -  перебила,  как  всегда,
активная Шакальская.
     - Не замечается ли в ребенке недопотолстения, то есть недоприбавлення в
весе? - застенчиво спросил Башмаков.
     И машинка завертелась.
     Счастливый отец не успевал отвечать на вопросы.




     Счастливый отец - Впервые опубликован в  журнале  "Крокодил",  1933,  в
дополнительном номере, вышедшем со специальным назначением между э 29 и э 30
и называвшемся "Крокодил" - авиации"
     Редколлегия журнала извещала, что  средства  от  продажи  этого  номера
пойдут на постройку аэроплана "Крокодил", который войдет в эскадрилью  имени
М.Горького.
     Печатается по тексту  Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  т.  III,
"Советский писатель", М. 1939. В этом издании и в сборнике  "Как  создавался
Робинзон", "Советский писатель", М. 1935, рассказ ошибочно  датируется  1934
годом.




     В семье было  три  человека  -  папа,  мама  и  сын.  Папа  был  старый
большевик, мама - старая домашняя  хозяйка,  а  сын  был  старый  пионер  со
стриженой головой и двенадцатилетним жизненным опытом.
     Казалось бы, все хорошо.
     И тем не менее ежедневно за утренним чаем происходили семейные ссоры.
     Разговор обычно начинал папа.
     - Ну, что у вас нового в классе? - спрашивал он.
     - Не в классе, а в группе, - отвечал сын. - Сколько раз я тебе говорил,
папа, что класс - это реакционно-феодальное понятие.
     - Хорошо, хорошо. Пусть группа. Что же учили в группе?
     - Не учили, а прорабатывали. Пора бы, кажется, знать.
     - Ладно, что же прорабатывали?
     -  Мы  прорабатывали  вопросы  влияния  лассальянства   на   зарождение
реформизма.
     - Вот как! Лассальянство? А задачи решали?
     - Решали.
     - Вот это молодцы! Какие же вы решали задачи? Небось трудные?
     - Да нет, не очень. Задачи материалистической философии в свете  задач,
поставленных  второй  сессией  Комакадемии  совместно  с  пленумом  общества
аграрников-марксистов.
     Папа отодвинул чай, протер очки полой пиджака и  внимательно  посмотрел
на сына. Да нет, с виду как будто ничего. Мальчик как мальчик.
     - Ну, а по русскому языку что сейчас уч... то есть прорабатываете?
     - Последний раз коллективно зачитывали поэму "Звонче голос  за  конский
волос".
     - Про лошадку? - с надеждой спросил папа. - "Что  ты  ржешь,  мой  конь
ретивый, что ты шейку опустил?"
     - Про конский волос, - сухо повторил сын. - Неужели не слышал?
     Гей, ребята, все в поля
     Для охоты на
     Коня!
     Лейся, песня, взвейся, голос.
     Рвите ценный конский волос!
     - Первый раз слышу такую... м-м-м... странную поэму, - сказал  папа.  -
Кто это написал?
     - Аркадий Паровой.
     - Вероятно, мальчик? Из вашей группы?
     - Какой там мальчик!.. Стыдно тебе, папа. А еще старый большевик...  не
знаешь Парового! Это знаменитый поэт. Мы недавно  даже  сочинение  писали  -
"Влияние творчества Парового на западную литературу".
     - А тебе не кажется, - осторожно спросил папа, - что в творчестве этого
товарища Парового как-то мало поэтического чувства?
     - Почему мало? Достаточно ясно выпячены вопросы  сбора  ненужного  коню
волоса для использования его в матрацной промышленности.
     - Ненужного?
     - Абсолютно ненужного.
     -  А  конские  уши  вы  не  предполагаете  собирать?  -  закричал  папа
дребезжащим голосом.
     - Кушайте, кушайте, - примирительно сказала мама. - Вечно у них споры.
     Папа долго хмыкал, пожимал плечами и что-то гневно шептал себе под нос.
Потом собрался с силами и снова подступил к загадочному ребенку.
     - Ну, а как вы отдыхаете, веселитесь? Чем вы развлекались  в  последнее
время?
     - Мы не развлекались. Некогда было.
     - Что же вы делали?
     - Мы боролись.
     Папа оживился.
     - Вот это мне нравится. Помню, я сам в детстве увлекался. Браруле,  тур
де-тет,  захват  головы  в  партере.  Это  очень  полезно.  Чудная  штука  -
французская борьба.
     - Почему французская?
     - А какая же?
     - Обыкновенная борьба. Принципиальная.
     - С кем же вы боролись? - спросил папа упавшим голосом.
     - С лебедевщиной.
     - Что это еще за лебедевщина такая? Кто это Лебедев?
     - Один наш мальчик.
     - Он что, мальчик плохого поведения? Шалун?
     - Ужасного поведения, папа! Он повторил целый ряд деборинских ошибок  в
оценке махизма, махаевщины и механицизма.
     - Это какой-то кошмар!
     - Конечно, кошмар. Мы уже две недели только этим и занимаемся. Все силы
отдаем на борьбу. Вчера был политаврал.
     Папа схватился за голову.
     - Сколько же ему лет?
     - Кому, Лебедеву? Да немолод. Ему лет восемь.
     - Восемь лет мальчику, и вы с ним боретесь?
     - А как по-твоему? Проявлять оппортунизм? Смазывать вопрос?
     Папа дрожащими руками схватил портфель и,  опрокинув  по  дороге  стул,
выскочил на улицу. Неуязвимый мальчик снисходительно усмехнулся и  прокричал
ему вдогонку:
     - А еще старый большевик!
     Однажды бедный папа развернул газету и издал торжествующий  крик.  Мама
вздрогнула. Сын сконфужепно смотрел в свою чашку. Он уже читал постановление
ЦК о школе. Уши у него были розовые и просвечивали, как у кролика.
     - Ну-с, - сказал папа, странно улыбаясь, - что же теперь будет,  ученик
четвертого класса Ситников Николай?
     Сын молчал.
     - Что вчера коллективно прорабатывали?
     Сын продолжал молчать.
     - Изжили наконец лебедевщину, юные непримиримые ортодоксы?
     Молчание.
     - Уже признал бедный, мальчик свои сверхдеборинские ошибки?  Кстати,  в
каком он классе?
     - В нулевой группе.
     - Не в нулевой группе, а в приготовительном классе! - загремел отец.  -
Пора бы знать!
     Сын молчал.
     - Вчера читал, что этого вашего Аркадия, как его, Паровозова не приняли
в Союз писателей. Как он там писал? "Гей, ребята, выйдем в  поле,  с  корнем
вырвем конский хвост"?
     - "Рвите ценный конский волос", - умоляюще прошептал мальчик.
     - Да, да. Одним словом: "Лейся, взвейся, конский голос". Я  все  помню.
Это еще оказывает влияние на мировую литературу?
     - Н-не знаю.
     - Не знаешь? Не жуй, когда с учителем говоришь!  Кто  написал  "Мертвые
души"? Тоже не знаешь? Гоголь написал. Гоголь.
     - Вконец разложившийся и  реакционно  настроенный  мелкий  мистик...  -
обрадованно забубнил мальчик.
     - Два с минусом! - мстительно сказал папа. - Читать надо Гоголя,  учить
надо Гоголя, а прорабатывать будешь в Комакадемии, лет через  десять.  Ну-с,
расскажите мне. Ситников Николай, про Нью-Йорк.
     - Тут наиболее резко, чем где бы то ни было, - запел Коля, - выявляются
капиталистические противоре...
     - Это я сам знаю. Ты мне скажи, на берегу какого океана стоит Нью-Йорк?
     Сын молчал.
     - Сколько там населения?
     - Не знаю.
     - Где протекает река Ориноко?
     - Не знаю.
     - Кто была Екатерина Вторая?
     - Продукт.
     - Как продукт?
     - Я сейчас вспомню. Мы прорабатывали... Ага! Продукт эпохи нарастающего
влияния торгового капита...
     - Ты скажи, кем она была? Должность какую занимала?
     - Этого мы не прорабатывали.
     - Ах, так! А каковы признаки делимости на три?
     - Вы кушайте, - сказала сердобольная мама. - Вечно у них эти споры.
     - Нет, пусть он мне скажет, что такое полуостров? - кипятился  папа.  -
Пусть скажет, что такое Куро-Сиво? Пусть скажет, что за продукт  был  Генрих
Птицелов?
     Загадочный мальчик сорвался с места, дрожащими руками запихнул в карман
рогатку и выбежал на улицу.
     - Двоечник! - кричал ему вслед счастливый отец. - Все директору скажу!
     Он наконец взял реванш.




     Разговоры за чайным столом - Впервые  опубликован  в  газете  "Правда",
1934, э 138, 21 мая.
     Печатается по тексту  Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  т.  Ill,
"Советский писатель", М 1939.
     В рассказе речь идет о педогогических извращениях в практике  школьного
преподавания. Он является откликом Ильфа и Петрова на постановления СНК СССР
и ЦК ВКП(б) от 16 мая 1934 года "О структуре начальной  и  средней  школы  в
СССР", "О преподавании гражданской истории в школах СССР" и "О  преподавании
географии в начальной и средней школе СССР". В постановлениях  говорилось  о
введении общего типа  образовательной  школы  для  всего  Советского  Союза:
начальной, неполной средней и средней  Группы  переименовывались  в  классы,
нулевая группа -  в  приготовительный  класс  Критиковалось  преподавание  в
школах за  то,  что  "связное  изложение  гражданской  истории"  подменяется
"отвлеченными  социологическими  схемами",   а   "преподавание   географии..
страдает  существенными  недостатками,  крупнейшими  из   которых   являются
отвлеченность и сухость  изложения,  недостаточность  физико-географического
материала, слабая ориентировка по карте, перегрузка преподавания и учебников
по  географии  статистико-экономическим   материалом   и   общими   схемами,
вследствие чего учащиеся выходят из школы, не обладая зачастую элементарными
географическими познаниями".




     Редакция газеты "Однажды вечером"  находилась  в  смятении.  Сотрудники
часто выскакивали  на  лестницу  и  смотрели  вниз,  в  пролет,  уборщицы  в
неурочное время подметали  коридор,  ударяя  щетками  по  ногам  пробегающих
репортеров, а из комнаты, на дверях которой  висела  табличка  "Литературный
отдел  и  юридическая  консультация",  исходил  запах  колбасы  и   слышался
отчаянный стук ножей. Там засели пять официантов и метрдотель в визитке. Они
резали  батоны,  раскладывали  по  тарелкам  редиску  с  зелеными  хвостами,
колесики  лимона  и  краковскую  колбасу.  На  рукописях  стояли  бутылки  и
соусники.
     Сотрудники, которые в ожидании банкета нарочно  ничего  не  ели,  часто
заглядывали в эту комнату и, вдохновившись сверканием апельсинов и салфеток,
снова устремлялись на лестницу.
     Заведующий  литературным  отделом  стоял  перед  редактором  и,  нервно
притрагиваясь к своим маленьким усикам, говорил:
     - Сейчас у них обед с народными и  заслуженными  артистами,  потом  они
поедут на завтрак в ЦУНХУ {1}, оттуда  минут  через  десять  -  на  обед  со
знатными людьми колхозов, а там уже стоит наш человек с машинами, схватит их
и привезет прямо сюда закусывать.
     - И капитан Воронин будет? - с сомнением спросил редактор.
     -  Будет,  будет.  Челюскинцами  я  редакцию   обеспечил.   Можете   не
сомневаться.
     - А герои? Смотрите, Василий Александрович!
     -  Героями  я  редакцию  обеспечил.  У  нас  будут:  Доронин,  Молоков,
Водопьянов и Слепнев.
     - Слушайте, а их не перехватят по дороге? Ведь они подъедут со  стороны
Маросейки, а там в каждом доме учреждение.
     - С этой стороны  мы  тоже  обеспечены.  Я  распорядился.  Наш  человек
повезет их по кольцу "Б", а потом глухими переулками. Привезем  свеженькими,
как со льдины.
     - Ой, хоть бы уж скорей приехали! - сказал редактор. - С едой там все в
порядке? Смотрите, они, наверно, голодные приедут.
     По телефону сообщили последнюю сводку:
     - Выехали из ЦУНХУ, едут к знатным людям.
     Известие  облетело  всю  редакцию,  и  ножи  застучали   еще   сильнее.
Метрдотель выгнул грудь и поправил галстучек.  На  улице  возле  дома  стали
собираться дети.
     Час прошел в таком  мучительном  ожидании,  какое  едва  ли  испытывали
челюскинцы, ища в небе самолетов.  Василий  Александрович  не  отрывался  от
телефона, принимая сообщения.
     - Что? Едят второе? Очень хорошо!
     - Начались речи? Отлично!
     - Кто пришел  отбивать?  Ни  под  каким  видом!  Имейте  в  виду,  если
упустите, мы поставим о вас вопрос в  месткоме.  Может,  вам  нужна  помощь?
Высылаем трех на мотоциклетке: Гуревича, Гуровича и Гурвича. Поставьте их на
пути следования.
     Наконец было получено последнее сообщение:
     - Вышли на улицу. Захвачены. Усажены в машины. Едут.
     - Едут, едут!
     И в ту же минуту в кабинет редактора ворвался театральный рецензент.  В
волнении он сорвал с себя галстук и держал его в руке.
     - Катастрофа! - произнес он с трудом.
     - Что случилось?
     - Внизу, - сказал рецензент гробовым голосом, -  на  третьем  этаже,  в
редакции газеты "За рыбную ловлю", стоят банкетные столы. Только  что  видел
своими глазами.
     - Ну и пусть стоят. При чем тут мы?
     - Да, но они говорят, что ждут челюскинцев. И, главное, тех  же  самых,
которых ждем мы.
     - Но ведь челюскинцев везут наши люди.
     - Перехватят. Честное слово, перехватят! Мы на четвертом этаже,  а  они
на третьем.
     - А мы их посадим в лифт.
     - А в лифте работает их лифтерша. Они все учли. Я ее спрашивал. Ей дали
приказ везти героев на третий этаж - и никаких.
     - Мы пропали! - закричал редактор звонким голосом. - Я же вам  говорил,
Василий Александрович, что перехватят!
     - А я вам еще полгода назад говорил не сдавать  третий  этаж  этой  "За
рыбную ловлю". Сдали бы тихой Медицинской энциклопедии, теперь все  было  бы
хорошо.
     - Кто же знал, что "Челюскин"  погибнет!  Ай-яй-яй!  Пригрели  змею  на
своей груди.
     - А какой у них стол! - кипятился рецензент. - Это ведь рыбная  газета.
Одна рыба. Лососина, осетрина, белуга,  севрюга,  иваси,  копченка,  налимья
печень, крабы, селедки. Восемнадцать сортов селедок, дорогие товарищи!
     Несчастный редактор газеты "Однажды вечером" взмахнул  руками,  выбежал
на лестницу и спустился на площадку третьего этажа.
     Там, как ни в чем не бывало, мелкими шажками прогуливался ответственный
редактор газеты "За рыбную ловлю". Он что-то бормотал себе под нос, очевидно
репетируя приветственную речь. Из  дверей  выглядывали  сотрудники.  От  них
пахло рыбой.
     Сдерживая негодование, редактор "Однажды вечером" сказал:
     - Здравствуйте, товарищ Барсук. Что вы тут делаете, на лестнице?
     - Дышу воздухом, - невинно ответил рыбный редактор.
     - Странно.
     - Ничего странного нет. Моя площадка - я и дышу. А вы что тут  делаете,
товарищ Икапидзе?
     - Тоже дышу свежим воздухом.
     - Нет, вы дышите свежим воздухом у себя. На площадке четвертого этажа.
     - Ой, товарищ Барсук,  -  проникновенно  сказал  "Однажды  вечером",  -
придется нам, кажется, встретиться в Комиссии партийного контроля.
     - Пожалуйста, товарищ Икапидзе. К вашим услугам. Членский  билет  номер
1293562.
     -  Я  знаю,  -  застонал  "Однажды  вечером",  -  вы  ждете  тут  наших
челюскинцев.
     - Челюскинцы не ваши,  а  общие,  -  хладнокровно  ответил  "За  рыбную
ловлю".
     - Ах, общие!
     И редакторы  стали  надвигаться  друг  на  друга.  В  это  время  внизу
затрещали моторы, послышались крики толпы и освещенный лифт  остановился  на
третьем этаже. На площадку вышли герои. Рыбная лифтерша сделала свое  черное
дело.
     "Однажды вечером" бросился вперед, но тут беззастенчивый Барсук стал  в
позу и с невероятной быстротой запел:
     - Разрешите мне, дорогие товарищи, в этот знаменательный час...
     Дело четвертого этажа казалось проигранным.  Хитрый  Барсук  говорил  о
нерушимой связи рыбного дела с Арктикой и о громадной роли, которую  сыграла
газета "За рыбную ловлю" в деле спасения челюскинцев. Пока Барсук действовал
таким образом, "Однажды вечером" нетерпеливо переминался с ноги на ногу, как
конь. И едва только враг  окончил  свое  торжественное  слово,  как  товарищ
Икапидзе  изобразил  на  лице  хлебосольную  улыбку   и   ловко   перехватил
инициативу.
     - А теперь, дорогие гости, - сказал он, отодвигая плечом  соперника,  -
милости просим закусить на четвертый этаж. Пожалуйста, пройдите.  Вот  сюда,
пожалуйста Что вы стоите на дороге, товарищ Барсук? Нет, пардон, пропустите,
пожалуйста.  Сюда,  сюда,  дорогие  гости.  Не  обессудьте...  так  сказать,
хлеб-соль...
     И,  ударив   острым   коленом   секретаря   "Рыбной   ловли",   который
самоотверженно пытался лечь на ступеньку и преградить путь своим  телом,  он
повел челюскинцев за собой.
     Чудесные  гости,  устало  улыбаясь  и  со  страхом  обоняя  запах  еды,
двинулись в редакцию вечерней газеты.
     В молниеносной и почти никем не замеченной вежливой схватке расторопный
Барсук успел все-таки отхватить и утащить в свою нору двух героев  и  восемь
челюскинцев с семьями.
     Это заметили, только усевшись за банкетные столы. Утешал,  однако,  тот
радостный факт, что отчаянный Василий Александрович  дополнительно  доставил
на четвертый этаж по пожарной лестнице еще трех челюскинцев:  двух  матросов
первой статьи и кочегара с женой и двумя малыми детками.  По  дороге,  когда
они карабкались мимо окна  третьего  этажа,  рыбные  сотрудники  с  криками:
"Исполать, добро пожаловать!" - хватали их за ноги, а Василия Александровича
попытались сбросить в бездну. Так по крайней мере он утверждал.
     А дальше все было хорошо и даже замечательно. Говорили  речи,  чуть  не
плакали от радости, смотрели  на  героев  во  все  глаза,  умоляли  ну  хоть
что-нибудь съесть, ну хоть кусочек. Добрые герои ели, чтоб не обидеть. И  на
третьем этаже тоже, как видно, все  было  хорошо.  Оттуда  доносилось  такое
сверхмощное ура, что казалось, будто целый армейский корпус идет в атаку.
     После речей начались воспоминания, смеялись, пели, радовались. В общем,
как говорится, вечер затянулся далеко за полночь.
     Так вот, далеко за полночь на нейтральной  площадке,  между  третьим  и
четвертым этажами, встретились оба редактора. В  волосах  у  них  запутались
разноцветные кружочки конфетти. Из петлицы  Барсука  свисала  бывшая  чайная
роза, от которой почему-то пахло  портвейном  э  17,  а  Икапндзе  обмахивал
разгоряченное лицо зеленым хвостиком от редиски. Лица у них сияли. О встрече
в Комиссии партийного контроля давно уже не было речи. Они занимались  более
важным делом.
     - Значит, так, - говорил Икапидзе, поминутно наклоняясь  всем  корпусом
вперед, - мы вам даем Водопьянова, а вы нам... вы нам да-е-те Молокова.
     - Мы вам Молокова? Вы просто смеетесь. Молоков,  с  вашего  разрешения,
спас тридцать девять человек!
     - А Водопьянов?
     - Что Водопьянов?
     - А Водопьянов, если хотите знать,  летел  из  Хабаровска  шесть  тысяч
километров! Плохо вам?
     - Это верно. Ладно. Так и быть. Мы вам даем Молокова, а  вы  нам  даете
Водопьянова, одного кочегара с детьми и брата капитана Воронина.
     - Может, вам дать уже и самого Воронина? - сатирически спросил Барсук.
     - Нет, извините! Мы вам за Воронина, смотрите,  что  даем:  Слепнева  с
супругой, двух матросов первого класса и одну жену научного работника.
     - А Доронин?
     - Что Доронин?
     - Как что? Доронин прилетел из Хабаровска на неотепленной  машине.  Это
что, по-вашему, прогулка на Воробьевы горы?
     - Я этого не говорю.
     - В таком случае мы за Доронина требуем: Копусова,  писателя  Семенова,
двух плотников, одного  геодезиста,  боцмана,  художника  Федю  Решетникова,
девочку Карину и специального корреспондента "Правды" Хвата.
     - Вы с ума сошли!.. Где я вам возьму девочку? Ведь это дитя! Оно сейчас
спит!
     И долго еще эти два трогательных добряка производили свои вычисления  и
обмены. А обмен давно уже устроили без них.  Героев  водили  снизу  вверх  и
сверху вниз, и вообще уже нельзя было разобрать, где какая редакция.
     Ночь была теплая, и на улице, в полярном блеске звезд,  возле  подъезда
обеих редакций в полном молчании ожидала героев громадная толпа мальчиков.




     1 ЦУНХУ - Центральное управление народнохозяйственного учета.

     Чудесные гости. - Впервые опубликован в газете "Правда", 1934,  э  176,
28 июня.
     Печатается по тексту  Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  т.  III,
"Советский писатель", М. 1939.
     Рассказ дал название отдельному сборнику рассказов и фельетонов Ильфа и
Петрова.
     Появление в печати сборников "Чудесные гости" и  "Директивный  бантик",
содержащих произведения, которые сами  авторы  порой  не  знали,  как  точно
определить (рассказ или фельетон), дало возможность критике поставить вопрос
об эволюции в советской сатире художественно-публицистических жанров, об  их
взаимопроникновении  и  обогащении.  В  частности,  со  статьей  "Комическая
новелла" выступил Б.Бегак, который так писал на затронутую выше тему:
     "Ильф  и  Петров  работают  на  злободневном  материале.   Остроту   их
новелл-фельетонов определяет внимательная обработка социально острой  фабулы
разнообразными  методами  иронии  и  контраста.  Новелла  может  вырасти  на
материале злобы дня, но  только  уменье  поднять  этот  материал  до  уровня
художественного обобщения делает ее новеллой" ("Вечерняя  Москва",  1934,  э
201, 1 сентября).




     Два человека лежали на постелях в  доме  отдыха  и  разговаривали.  Был
мертвый час, и поэтому они говорили вполголоса.
     - Как приятно, -  сказал  один  из  них,  натягивая  простыню  на  свою
мохнатую грудь, - поговорить с интеллигентным человеком. Возьмите, например,
нашу  науку.  Она  делает  громадные  шаги.  Разные  открытия,  изобретения,
усовершенствования. Не успеваешь даже за всем уследить.
     - Да, - сказал второй, - науке сейчас уделяется большое внимание. Я вот
в конце прошлого лета отдыхал в санатории ЦЕКУБУ {1}, и, знаете, удивительно
мне там понравилось. Встаешь утром, и сразу тебе первый завтрак:  два  яичка
всмятку, икра, основательная такая пластинка ветчины, обязательно что-нибудь
горячее, ну и кофе... Одним словом, очень-очень.
     - Откроешь газету, - восторженно вставил первый, - сердце радуется.  То
золото нашли на Волге, то нефть обнаружили. Какой-нибудь старичок  академик,
чуть ли не восьмидесяти лет, а мчится в далекую степь, что-то там роет.
     - Да, да, вы правы, громадные успехи. В этом ЦЕКУБУ я  прибавил  восемь
кило. Прекрасный санаторий. Чистота идеальная, отличный персонал, обед ровно
в два. Время немножко неудобное, но зато какой обед!  Холодный  борщок,  два
вторых,  мороженое.  Я  там  полтора  месяца  провел.  Нет,  наука   -   это
действительно.
     - А искусство? - с  горячностью  сказал  первый.  -  Какие  грандиозные
начинания! В одной Москве что делается! Прорубают новые проспекты,  возводят
величественные  здания.  И  если  кто-нибудь  раньше  сомневался   в   наших
архитекторах, то теперь прямо можно сказать, что они  знают  свое  дело,  не
отстают от требований эпохи.
     - Совершенно верно. Я всегда это говорил. Как раз после ученых я поехал
худеть на минеральные воды, именно  в  дом  отдыха  архитекторов.  Маленький
такой домик, а здорово  поставлено.  Встаешь  утром,  и  подают  тебе  очень
легкий,  но  необыкновенно  вкусный  завтрак.  Потом  идешь   к   источнику,
совершаешь прогулки. Вы знаете, моя жена женщина довольно требовательная, но
и ей понравилось. Что вы хотите? Интересное общество, первоклассное питание,
души, массажи, по  вечерам  симфонический  оркестр.  Вы  правы,  архитекторы
добились больших достижений.
     - Или возьмите литературу, - продолжал первый  отдыхающий,  -  возьмите
ленинградских писателей. Какая превосходная и  увлекательная  беллетристика.
Например, "Похищение Европы" Федина. Вам нравится? Правда, замечательно?
     - Что там у ленинградских писателей  замечательного?  Я  жил  у  них  в
крымском доме отдыха не то в июне, не то в июле. Сбежал через две недели. На
завтрак пустой чай с какими-то якобы булочками, да и обед в этом  же  стиле.
Нет, ленинградские писатели мне не нравятся.  Вот  московские  -  эти  будут
получше. У них под Москвой есть творческий дом. Идеальные  условия.  Каждому
дается отдельная творческая ячейка. Мне так понравилось, что  я  там  прожил
два месяца, отдыхал после ленинградцев. А жена и до сих пор  живет.  Встаешь
утром, одно удовольствие. Сосны, солнце, ходишь по  лесу,  собираешь  грибы,
ну, к завтраку являешься, конечно, с волчьим аппетитом. Да  еще  трахнешь  в
своей отдельной творческой ячейке стопочку водки, чтоб  никто  не  видел,  и
разъяряешься  еще  больше.  Четыре  с  половиной  кило  прибавил.  Нет,  что
говорить! Литература у нас совсем  не  плохая.  Вот  живопись  действительно
отстала.
     - Почему отстала? - всполошился первый. - А выставка "15 лет  Октября"?
Я провел там несколько приятных часов.
     - Вот именно, что несколько часов. Больше выдержать невозможно. Вы меня
извините, но это просто какая-то ночлежка. Понапихали  в  каждую  палату  по
шесть человек, питание из рук вон, калорийность  явно  недостаточная.  Мы  с
женой в тот же день уехали, - ну куда б вы думали? В крестьянский санаторий.
Да, да, к крестьянам, к колхозникам. Признаться, когда ехали, у меня с женой
сердце сжималось. Ну, думаю, приедем, а там какие-нибудь онучи сушатся, овин
строят. Но то, что мы увидели, было черт знает как  хорошо.  Вы  говорите  -
сдвиги.   Конечно,   сдвиги!   Колоссальные!   Встаешь   утром:    кулебяка,
фаршированные яйца, великолепный  студень,  какао.  И  это  где?  В  простом
колхозном санатории Мы там прожили три месяца, горя  не  знали.  Выйдешь  на
пляж, а там уже лежит какая-нибудь премированная доярка Одарка.  Вот  вам  и
сельское хозяйство. Вот вам и овин.
     Первый отдыхающий беспокойно завертелся под  своей  простыней  и  снова
попробовал направить разговор по интеллектуальной линии.
     - Это не только в сельском хозяйстве, - сказал он. -  В  промышленности
разве мы не видим громадных перемен к лучшему? Возьмите  Магнитку,  Бобрики,
Днепрогэс.
     - В днепрогэсовском доме я не был,  так  что  судить  не  смею.  А  что
касается магнитогорцев, то у  них  это  получается  очень  недурно.  Опытная
сестра-хозяйка, горное солнце такое, какого в Берлине  не  найдете.  Встаешь
утром - традиционные яички, порядочный  бутон  сливочного  масла  и  горячие
отбивные. Заправишься с утра и уже на весь день получаешь зарядку  бодрости.
Я там был совсем недавно. Жалко, только один  месяц  прожили.  Не  дали  нам
продления. Старший врач оказался сволочеват.
     - Сволочеват? - с испугом спросил первый.
     - Со всеми признаками сволочизма, - бодро ответил второй.
     Получив такой исчерпывающий ответ, первый отдыхающий немножко помолчал.
     - А музыку вы любите? - спросил он упавшим  голосом.  -  Согласитесь  с
тем, что наши композиторы...
     -  Позвольте,  позвольте!  -  перебил  второй.  -  Композиторы?  Что-то
припоминаю. Где же это мы  были?  В  Абас-Тумане?  Нет,  не  в  Абас-Тумане.
Кажется, в Мисхоре. Вот память проклятая  стала.  Ага!  В  Хосте.  Теперь  я
вспомнил. Чепуха ваши композиторы! Копейки не стоят. Страшно подумать, мы  с
женой  жили  у  композиторов,  а   продовольствоваться   ходили   к   старым
политкаторжанам. Ведь это смех. А почему? Потому что у  композиторов  кормят
отвратительно. Встаешь утром, и сразу тебе тычут в морду колбасу и  какие-то
помидоры. Даже не говорите мне о композиторах. Слушать не желаю. Вот  старые
каторжане - это другая музыка. Приходишь к ним утром усталый  и  озлобленный
после ваших композиторов, а там уже все готово. За столом  сидят  чистенькие
старички, у всех под бородами салфеточки, стол уставлен разной едой, никаких
нет  порций,  бери  что  хочешь,  понимаете,  хватай  что  хочешь.  Сыновнее
отношение персонала. Прибавил  там  двенадцать  кило.  И  это,  принимая  во
внимание изнурительные ночевки  у  композиторов!  В  палатах  комары,  змеи,
сороконожки, чуть ли  не  росомахи.  Фу,  мерзость!  Если  бы  не  отдых  на
теплоходе, мы с женой совсем бы пропали.
     - Как на теплоходе? - удивился человек с мохнатой грудью.
     - Очень просто. Из Батума в Одессу, из Одессы в Батум. Туда и обратно -
пять  дней.  Я  шесть  круговых  рейсов  сделал,  тридцать  дней  провел  на
теплоходе. Прекрасный комбинированный отдых. Что бы ни  говорили,  а  водный
транспорт у нас на высоте. Чудная каюта, собственная ванна, встаешь утром  и
действуешь смотря по погоде. Если качает, начинаешь прямо с коньяка. А  если
не качает,  принимаешься  за  большую  флотскую  яичницу  из  восьми  яиц  с
ветчиной. Морской воздух вызывает сумасшедший аппетит. Это очень полезно для
здоровья. Все-таки я немножко перехватил, пришлось  поехать  в  Ессентуки  к
артистам, сбавить три-четыре кило. Если  будете  в  Ессентуках,  обязательно
устраивайтесь в доме отдыха артистов, там в шестом корпусе хорошенькая няня.
Проситесь прямо в шестой корпус.
     Первый отдыхающий ничего уже не говорил,  ни  о  чем  не  спрашивал.  А
второй с жаром продолжал:
     - Веселые люди эти артисты. Театр у нас действительно  лучший  в  мире.
Встаешь утром - анекдоты,  истории,  сценки.  Совершенно  неистощимые  люди,
нахохочешься. Потом идешь обедать. Курятину дают, гусятину, индюшатину,  что
хочешь. Я сам не артист, но и то с ними разные сценки разыгрывал. Только  на
бильярде с ними на интерес не беритесь. Артисты здорово играют в  пирамидку.
Свой шар у них всегда на коротком борту, как ниточкой привязан.  Но  никогда
не приезжайте в Ессентуки зимой.  Скучно  и  паршиво.  Зимой  надо  ехать  в
Карелию. Там, возле Петрозаводска, такой санаторий, просто сил нет.  Встаешь
утром  -  лыжи,  коньки,  холодная  телятина  с   горчицей.   Прямо   скажу,
производительные силы окраин растут с каждым днем.  Встаешь  утром...  хотя,
кажется, я вам уже говорил, что там дают на завтрак. А самое лучшее, езжайте
в совхоз. Я вот кончу здесь курс отдыха и сейчас же со своей семьей поеду  в
свиносовхоз отдыхать. Там у меня директор приятель. Встаешь  в  свиносовхозе
утром, и сразу тебе парного молочка из-под коровки,  яичек  из-под  курочки,
окорочек. Тут же дети, жена,  бабушка.  Утомляет,  конечно,  такое,  как  бы
сказать, вечное скитанье. Но,  с  другой  стороны,  умственно  обогащаешься,
начинаешь видеть горизонты. Неправда?
     Появилась дежурная сестра и, подав собеседникам по термометру, вышла.
     Передовой  человек  с  отвращением  сунул  термометр   под   мышку   и,
наморщившись, спросил:
     -  Скажите,  голубчик...  Я,  конечно,  знаю,  но  вот  нашло  какое-то
затмение... Чей это дом отдыха?
     - Этот?
     - Ну да. Этот, в котором мы сейчас находимся.
     - Это дом отдыха работников связи.
     - Ах, совершенно верно! Работников связи! Я и забыл. Неплохой дом. Ведь
какая, казалось бы, чепуха - связь, а вот налаживается. Ну, спите  спокойно.
Надо набираться сил. Ведь сегодня еще обедать, а в пять часов чай, а в  семь
- ужин! Все-таки тяжелая жизнь!




     1 ЦЕКУБУ - Центральная комиссия по улучшению быта ученых.
     Разносторонний человек. - Впервые опубликован в газете "Правда",  1934,
э 305, 4 ноября.
     Печатается по тексту  Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  т.  III,
"Советский писатель", М. 1939.




     Катки закрыты. Детей не пускают гулять, и они  томятся  дома.  Отменены
рысистые испытания. Наступил так называемый собачий холод.
     В Москве  некоторые  термометры  показывают  тридцать  четыре  градуса,
некоторые почему-то  только  тридцать  один,  а  есть  и  такие  чудаковатые
градусники, которые показывают даже  тридцать  семь.  И  происходит  это  не
потому, что одни из них исчисляют температуру по Цельсию, а другие  устроены
по системе Реомюра, и не потому также, что на  Остоженке  холоднее,  чем  на
Арбате, а на Разгуляе мороз  более  жесток,  чем  на  улице  Горького.  Нет,
причины другие.  Сами  знаете,  качество  продукции  этих  тонких  и  нежных
приборов  не  всегда  у  нас  на   неслыханной   высоте.   В   общем,   пока
соответствующая хозяйственная организация,  пораженная  тем,  что  благодаря
морозу население неожиданно заметило ее недочеты,  не  начнет  выправляться,
возьмем среднюю цифру - тридцать три градуса ниже нуля.  Это  уж  безусловно
верно и является точным арифметическим выражением понятия о собачьем холоде.
     Закутанные по самые  глаза  москвичи  кричат  друг  другу  сквозь  свои
воротники и шарфы:
     - Просто удивительно, до чего холодно!
     - Что ж  тут  удивительного?  Бюро  погоды  сообщает,  что  похолодание
объясняется вторжением холодных масс воздуха с Баренцова моря.
     - Вот спасибо. Как это они все тонко подмечают. А я, дурак, думал,  что
похолодание вызвано вторжением широких горячих масс аравийского воздуха.
     - Вот вы смеетесь, а завтра будет еще холоднее.
     - Не может этого быть.
     - Уверяю вас, что будет. Из самых достоверных источников. Только никому
не говорите. Понимаете? На нас идет циклон, а в хвосте у него антициклон.  А
в хвосте у этого антициклона опять циклон,  который  и  захватит  нас  своим
хвостом. Понимаете? Сейчас еще ничего, сейчас мы в ядре антициклона,  а  вот
попадем в хвост циклона, тогда заплачете. Будет невероятный мороз. Только вы
никому ни слова.
     - Позвольте, что же все-таки холоднее - циклон или антициклон?
     - Конечно, антициклон.
     - Но вы сейчас сказали, что в хвосте циклона какой-то небывалый мороз.
     - В хвосте действительно очень холодно.
     - А антициклон?
     - Что антициклон?
     - Вы сами сказали, что антициклон холоднее.
     - И продолжаю говорить, что холоднее. Чего  вы  не  понимаете?  В  ядре
антициклона холоднее, чем в хвосте циклона. Кажется, ясно.
     - А сейчас мы где?
     - В хвосте антициклона. Разве вы сами не видите?
     - Отчего же так холодно?
     - А вы думали, что к хвосту антициклона Ялта привязана? Так, по-вашему?
     Вообще замечено, что во время сильных морозов люди начинают беспричинно
врать. Врут даже кристально честные и правдивые люди, которым  в  нормальных
атмосферных условиях и в голову не придет сказать  неправду.  И  чем  крепче
мороз, тем крепче врут.  Так  что  при  нынешних  холодах  встретить  вконец
изовравшегося человека совсем не трудно.
     Такой человек приходит  в  гости,  долго  раскутывается;  кроме  своего
кашне, снимает белую дамскую шаль,  стаскивает  с  себя  большие  дворницкие
валенки, надевает  ботинки,  принесенные  в  газетной  бумаге,  и,  войдя  в
комнату, с наслаждением заявляет:
     - Пятьдесят два. По Реомюру.
     Хозяину, конечно, хочется сказать: "Что ж ты в такой мороз шляешься  по
гостям? Сидел бы себе дома", - но вместо этого он неожиданно для самого себя
говорит:
     - Что вы, Павел Федорович, гораздо больше. Днем было пятьдесят  четыре,
а сейчас безусловно холоднее.
     Здесь раздается звонок, и с улицы вваливается новая фигура. Фигура  еще
из коридора радостно кричит:
     - Шестьдесят, шестьдесят! Ну, нечем дышать, совершенно нечем.
     И все трое отлично знают, что  вовсе  не  шестьдесят,  и  не  пятьдесят
четыре, и не пятьдесят два, и даже не тридцать пять, а тридцать три, и не по
Реомюру, а по Цельсию, но удержаться от преувеличения невозможно. Простим им
эту маленькую слабость. Пусть врут на здоровье.  Может  быть,  им  от  этого
сделается теплее.
     Покамест они говорят, от окон с треском  отваливается  замазка,  потому
что она не столько замазка,  сколько  простая  глина,  хотя  в  ассортименте
товаров значится как замазка высшего качества. Мороз-ревизор  все  замечает.
Даже то, что в магазинах нет красивой цветной ваты, на которую  так  отрадно
взглянуть, когда она лежит между оконными рамами, сторожа квартирное тепло.
     Но беседующие  не  обращают  на  это  внимания.  Рассказываются  разные
истории о холодах и вьюгах, о приятной дремоте, охватывающей замерзающих,  о
сенбернарах с бочонком рома на ошейнике, которые разыскивают в снежных горах
заблудившихся   альпинистов,   вспоминают   о    ледниковом    периоде,    о
проваливающихся под лед  знакомых  (один  знакомый  якобы  упал  в  прорубь,
пробарахтался  подо  льдом  двенадцать  минут  и  вылез  оттуда   целехонек,
живехонек и здоровехонек) и еще множество сообщений подобного рода.
     Но венцом всего является рассказ о дедушке. Дедушки  вообще  отличаются
могучим здоровьем. Про дедушек всегда рассказывают что-нибудь  интересное  и
героическое. (Например: "мой дед был крепостным", на самом деле он имел хотя
и небольшую, но все-таки бакалейную лавку.) Так вот во время сильных морозов
фигура дедушки приобретает совершенно циклопические очертания.
     Рассказ о дедушке хранится в каждой семье.
     - Вот мы с вами катаемся - слабое, изнеженное поколение. А мой дедушка,
я его еще помню (тут рассказчик краснеет, очевидно от мороза),  простой  был
крепостной мужик и в самую стужу, так, знаете, градусов  шестьдесят  четыре,
ходил в лес по дрова в одном люстриновом пиджачке  и  галстуке.  Каково?  Не
правда ли, бодрый старик?
     - Это интересно. Вот и у меня, так сказать, совпадение. Дедушка мой был
большущий оригинал. Мороз этак градусов под семьдесят, все живое прячется  в
свои норы, а мой старик в одних полосатых трусиках ходит с топором на  речку
купаться. Вырубит себе прорубь, окунется - и домой. И еще говорит,  что  ему
жарко, душно.
     Здесь второй рассказчик багровеет, как видно от выпитого чаю.
     Собеседники  осторожно  некоторое  время  смотрят  друг  на  друга   и,
убедившись, что возражений против мифического дедушки не последует, начинают
взапуски врать о том, как их предки ломали  пальцами  рубли,  ели  стекло  и
женились на молоденьких, имея за плечами - ну как вы думаете, сколько? - сто
тридцать два года. Каких только скрытых черт не обнаруживает в людях мороз!
     Что бы там ни вытворяли невероятные дедушки, а тридцать три градуса это
неприятная штука. Амундсен говорил, что  к  холоду  привыкнуть  нельзя.  Ему
можно поверить, не требуя доказательств. Он это дело знал досконально.
     Итак, мороз, мороз. Даже не верится, что есть где-то на  нашем  дальнем
севере счастливые теплые края, где, по  сообщению  уважаемого  бюро  погоды,
всего лишь десять - пятнадцать градусов ниже нуля.
     Катки закрыты, дети сидят по домам, но жизнь идет - доделывается метро,
театры полны (лучше замерзнуть, чем пропустить  спектакль),  милиционеры  не
расстаются со своими бальными перчатками, и в  самый  лютый  холод  самолеты
минута в минуту вылетели в очередные рейсы.




     Собачий холод - Впервые опубликован в газете "Правда",  1935,  э  9,  9
января.
     Печатается по тексту Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  том  III,
"Советский писатель", М. 1939. В этом издании рассказ датируется 1934 годом.
     В Центральном государственном архиве литературы  и  искусства  хранится
письмо зоотехника А.И.Горбуновой к авторам: "Сегодня пришла почта,  получила
"Правду" и с большим удовольствием прочла  "Собачий  холод".  Мы,  таежники,
живя далеко от города, не  имеем  возможности  пользоваться  литературой,  а
поэтому получить "Правду" или "Известия"  с  литературным  очерком  для  нас
кусочек радости" (ЦГАЛИ, 1821, 151).




     В  курительной  комнате  Художественного  театра  во   время   антракта
встретились два человека. Сначала они издали посматривали один  на  другого,
что-то соображая,  потом  один  из  них  описал  большую  циркуляцию,  чтобы
посмотреть на второго сбоку, и, наконец, оба они  бросились  друг  к  другу,
издавая беспорядочные  восклицания,  из  которых  самым  оригинальным  было:
"Сколько лет, сколько зим!"
     Минуты три ушло на обсуждение вопроса  о  том,  какое  количество  воды
утекло за пятнадцать лет, и на  всякие  там:  "да,  брат",  "такие-то  дела,
брат", "а ты, брат, постарел", "да и ты, брат..."
     Затем завязался разговор.
     - Ты, значит, по военной линии пошел?
     - Да, я уж давно.
     - В центре?
     - Нет, только сегодня с Дальнего Востока.
     - Ну, как там японцы? Хотят воевать?
     - Есть у них такая установочка.
     - Так, так!  Что-то  знаков  у  тебя  на  петлицах  маловато.  Эти  как
называются?
     - Шпалы.
     - Три шпалы! Ага! А ромбов нет?
     - Ромбов нет.
     - Какой же это чин - три шпалы?
     - Командир полка.
     - Не густо, старик.
     - Почему не густо? Командовать полком в Красной Армии - почетное  дело.
Полк - это крупное подразделение. Сколько учиться пришлось!  Помнишь,  мы  с
тобой даже арифметики не знали! Я  все  эти  пятнадцать  лет  учился.  После
военной школы командовал взводом, потом ротой. Командиром батальона пошел  в
школу "Выстрел". Теперь командую полком. Очень сложно. В  прошлом  году  был
еще на курсах моторизации и механизации. И сейчас учусь.
     - А ромбов все-таки нет?
     - Ромбов нет. Ну, а ты по какой линии, Костя?
     - Я, Леня, по другой линии.
     - Но все-таки?
     - Я, Леня, ответственный работник.
     - Вот как! По какой же линии?
     - Ответственный работник.
     - Ну вот я и спрашиваю - по какой линии?
     - Да я тебе и отвечаю - ответственный работник.
     - Работник чего?
     - Что чего?
     - Ну, спрашиваю, какая у тебя специальность?
     -  При  чем  тут  специальность!  Честное  слово,  как   с   глухонемым
разговариваешь. Я,  голубчик,  глава  целого  учреждения.  Если  по-военному
считать, то это ромба два-три, не меньше.
     - А какого учреждения?
     - Директор строительного треста.
     - Это здорово. Ты что, архитектор теперь? Учился в Академии искусств?
     - Учился? Это когда же? А  работать  кто  будет?  У  меня  пет  времени
"Правду" почитать, не то что учиться. Очень  хорошо,  конечно,  учиться,  об
этом и Сталин говорил. Только если бы все стали учиться, кто бы дело  делал?
Ну, идем в зал, мы тут последние остались.
     Разговор возобновился в следующем антракте.
     - Значит, ты учился, учился, а ромбов все-таки нет?
     - Ромбов нет. Но вот скажи мне, Костя, следующее: раз ты не архитектор,
то у тебя, вероятно, практический опыт большой?
     - Огромный опыт.
     - И скажем, если тебе приносят  чертеж  какого-нибудь  здания,  ты  его
свободно читаешь, конечно? Можешь проверить расчеты и так далее?
     - Зачем? У меня для этого есть архитекторы. Что ж, я их даром  в  штате
буду держать? Если я по целым дням буду в чертежах копаться,  то  кто  будет
дело делать?
     - Значит, ты на себя взял финансовую сторону?
     - Какая финансовая сторона? Чего вдруг я  буду  загружать  себя  всякой
мелочью? На это есть экономисты, бухгалтерия. Там, брат, калькулируют день и
ночь. Я даже одного профессора держу.
     - А вдруг тебе твои калькуляторы подсунут какую-нибудь чепуху?
     - Кто мне подсунет?
     - Возьмут и подсунут! Ты же не специалист.
     - А чутье?
     - Какое чутье?
     - Что ты дурачком прикидываешься?  Обыкновенно-  какое.  Я  без  всякой
науки все насквозь вижу.
     - Чем же ты занимаешься в своем учреждении? Строительными  материалами,
что ли? Это отрасль довольно интересная.
     - Да ни черта я не понимаю в твоих строительных материалах!
     - Позволь, ты говорил, что у тебя громадный опыт?
     - Колоссальный. Ведь я на моей теперешней работе только полгода.  А  до
этого я был в Краймолоке...
     - Так бы сразу и сказал, что ты знаток молочного хозяйства.
     - Да, уж свиньи с коровой не спутаю. Значит, в Краймолоке три месяца, а
до молока в Утильсырье, а до этого заведовал музыкальным техникумом, был  на
профработе, служил в Красном Кресте и  Полумесяце,  руководил  изыскательной
партией по олову, заворачивал, брат, целым банком в  течение  двух  месяцев,
был в Курупре, в отделении Вукопспилки и в Меланжевом комбинате.  И  еще  по
крайней мере на десяти постах. Сейчас просто всего не вспомню.
     Командир полка немножко смутился.
     - Не понимаю, какая у тебя все-таки основная профессия?
     - Неужели непонятно? Осуществляю общее руководство.
     - Да, да, общее руководство, это я понимаю.  Но  вот  профессия...  как
тебе объяснить... ну вот пятнадцать лет назад, помнишь, я был слесаренком, а
ты электромонтерничал... Так вот, какая теперь у тебя профессия?
     - Чудак, я же с самого начала говорил. Ответственный работник. Вот Саша
Зайцев учился, учился, а я его за  это  время  обскакал.  Да  и  большинство
учится, а я ничего, обхожусь, даже карьерку сделал.
     - Есть, - сказал командир. - Теперь понятно. Карьерку!
     - Да, - зашептал вдруг глава треста, таинственно оглядываясь, - у  меня
новость. То есть, собственно,  новости  еще  нет,  но,  может  быть,  будет.
Понимаешь, я, кажется, вовремя попал на новую службу.  На  днях  исполняется
десятилетие нашего треста, и, говорят, будут награждать. Не может быть, чтоб
всех наградили, а директора не наградили. Как ты думаешь, Леня?
     - Пора, кажется, в зал, - нетерпеливо сказал командир.
     - Вот ты военный,  -  продолжал  Костя,  -  а  ордена  не  имеешь.  Это
нехорошо,
     - У меня есть.
     - Да ну! Откуда?
     - Да так. Участвовал в одном деле. В китайском конфликте.
     - Там давали? - засуетился Костя.
     - Там стреляли, - сухо ответил командир,
     - Что же ты его не носишь?
     - Ну чего ради я его в театр понесу?
     - С ума ты сошел! А куда же? Именно в театра чтобы все видели!  Эх  ты,
вояка! Где ты его держишь?
     - В коробочке.
     - Действительно, нашел место! Ну, ладно, четвертое  действие  можно  не
смотреть, неинтересно. Сейчас едем ко мне. У меня, брат, жена  -  красавица,
есть на что посмотреть. Закусим, то да се, граммофончик заведем.
     - Что ж, интересно будет посмотреть.
     - Идем, идем, у меня, брат, дома полный комплект.
     И верно, дома у него оказался большой  комплект,  так  сказать,  полный
набор игрушек для пожилого ребеночка лет тридцати пяти: патефон  с  польским
танго, радио с динамиком, фотоаппарат "Лейка" с  пятью  объективами,  шестью
штативами и двумя увеличителями. Жены еще не было.
     - Замечательный у тебя фотоаппарат, - сказал командир. -  Ты,  наверно,
прекрасные снимки делаешь.
     - Да нет, - ответил Костя, возясь у  буфета,  -  какой  я  фотограф!  И
времени нет, сказать правду, этим заниматься.
     - Жалко, жалко. Ну, включай радио. Кажется, это ЭКЛ-4? Он, должно быть,
весь мир принимает! Интересно послушать.
     Костя сунул вилку в  штепсель  и  повернул  какую-то  ручку.  Раздалось
тошнотворное мяуканье. Костя живо выключил радио.
     - Я, знаешь ты, не специалист  этого  дела.  Тут  к  нам  мальчик  один
приходит из соседней квартиры, Вова. Восемь лет  шарлатану,  а  все  станции
отлично ловит. И Копенгаген, и Маменгаген, и что ты только хочешь.
     - Что ж, - со вздохом сказал командир, - заведи хоть граммофон.
     - Может, жену подождем? Она у меня специалистка по граммофонным  делам.
Впрочем, можно и завести.
     Ответственный Костя принялся за граммофон.
     - Да, брат, - говорил он, задумчиво крутя ручку, - все есть:  квартира,
радио, "Лейка", жена-красавица, только  вот  ордена  нет.  Вот  бы  мне  еще
ордено...
     Тут раздался короткий, леденящий душу треск.
     - Так и есть, - удивился Костя, - лопнула пружина. Говорил я:  подождем
жену... Жалко. Хороший такой  граммофончик  был.  Не  то  импортный,  не  то
экспортный. Что ж теперь нам делать? Закусим, что ли?
     И, потирая руки, он двинулся к столу. В это же самое  время  неожиданно
погасло электричество.
     - Что за черт! - раздался в темноте Костин голос. - Будем теперь сидеть
без света.
     - Почему же без света? - раздраженно сказал командир. - Простое дело  -
перегорела пробка. Возьми и почини. Был же ты когда-то электромонтером.
     - Куда там! Я уже все перезабыл. Где там  анод,  где  там  катод.  Нет,
придется послать за специалистом.
     Он еще долго кряхтел в темноте.
     Когда свет зажегся, командира уже не было.




     Последняя встреча. - Впервые опубликован в газете "Правда", 1935, э 33,
3 февраля.
     Печатается по тексту  Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  т.  III,
"Советский писатель", М. 1939. В этом издании рассказ датируется 1934 годом.
     В Центральном государственном архиве литературы  и  искусства  хранится
рукопись этого рассказа под первоначальным названием "Человек без профессии"
(ЦГАЛИ, 1821, 69).




     За громадным письменным столом, на дубовых боках которого были вырезаны
бекасы и виноградные гроздья, сидел глава учреждения Семен Семенович.  Перед
ним стоял завхоз в кавалерийских галифе с желтыми леями.  Завхозы  почему-то
любят облекать свои гражданские телеса в полувоенные одежды,  как  будто  бы
деятельность  их  заключается  не  в  мирном  пересчитывании   электрических
лампочек и прибивании медных инвентарных номерков к шкафам и  стульям,  а  в
беспрерывной джигитовке и рубке лозы.
     - Значит, так, товарищ Кошачий, - с увлечением говорил Семен Семенович,
- возьмите семги, а еще лучше  лососины,  ну  там  ветчины,  колбасы,  сыру,
каких-нибудь консервов подороже.
     - Шпроты?
     - Вот вы всегда  так,  товарищ  Кошачий.  Шпроты!  Может,  еще  кабачки
фаршированные или  свинобобы?  Резинокомбинат  на  своем  последнем  банкете
выставил консервы из налимьей печенки, а вы - шпроты! Не  шпроты,  а  крабы.
Пишите. Двадцать коробок крабов.
     Завхоз хотел было возразить и даже открыл рот, но ничего  не  сказал  и
принялся записывать.
     - Крабы, - повторил Семен Семенович, - и пять кило зернистой икры.
     - Не много ли? В прошлый раз три кило брали, и вполне хватило.
     - По-вашему, хватило, а... по-моему, не хватило. Я следил.
     - Сорок рублей кило, - грустно молвил завхоз.
     - Ну, и что же из этого вытекает?
     - Вытекает, что одна икра станет нам двести рублей.
     - Я давно вам хотел сказать, что у вас, товарищ Кошачий,  нет  размаха.
Банкет так банкет. Закуска, горячее, даже два горячих, пломбир, фрукты.
     - Зачем же такой масштаб? - пробормотал Кошачий. - Конечно, я не спорю,
мы выполнили месячную программу. И очень хорошо. Можно поставить чаю,  пива,
бутербродов с красной икрой. Чем плохо? И, кроме того, на прошлой неделе был
банкет по поводу пятидесятилетия управделами.
     - Я все-таки вас не понимаю, товарищ Кошачий. Извините, но вы  какой-то
болезненно скупой человек. Что у нас - бакалейная лавочка? Что мы, частники?
     Завхоз потупился, сраженный аргументами.
     - И потом, - продолжал Семен Семенович, - купите вы  наконец  приличный
сервиз, а то вы подаете уже черт  знает  на  чем.  Какие-то  разнокалиберные
тарелки, рюмки  разных  размеров.  В  последний  раз  вино  пили  из  чашек.
Понимаете, что это такое?
     - Понимаю.
     - А раз понимаете, то пойдите в комиссионный магазин и купите все,  что
нужно. Нельзя же так.
     - Дорого очень в комиссионном, Семен Семенович. Ведь у нас определенный
бюджет.
     - Я лучше вашего знаю про бюджет. Мы не воры,  не  растратчики  и  себе
домой эту лососину в рукаве не таскаем.  Но  зачем  нам  прибедняться?  Наши
предприятия убытков не приносят. И если мы устраиваем товарищеский ужин,  то
пусть будет ужин настоящий. Надо нанять джаз, пригласить артистов, а не  эту
тамбовскую капеллу, как она там называется...
     - Ансамбль лиристов, - хрипло сказал завхоз.
     - Да, да, не надо больше этих балалаечников. Пригласите хорошего певца,
пусть нам споет что-нибудь. "Спи, моя радость, усни, в доме погасли огни".
     - Так ведь такой артист, - со слезами в голосе сказал Кошачий, - с  нас
три шкуры снимет.
     - Ну какой вы, честное слово, человек! С вас он снимет эти три шкуры? И
потом не три, а две. И для нашего миллионного бюджета это не играет  никакой
роли.
     - Такси для артиста придется нанимать, - тоскливо прошептал завхоз.
     Семен Семенович внимательно посмотрел на  собеседника  и  проникновенно
сказал:
     - Простите меня,  товарищ  Кошачий,  но  вы  просто  сквалыжник.  Самый
обыкновенный скупердяй. Такой, извините меня, обобщенный тип даже  описан  в
литературе. Вы - Плюшкин! Гарпагон! Да, да, и, пожалуйста, не возражайте.  У
вас тяжелая привычка  всегда  возражать.  Вы  Плюшкин,  и  все.  Вот  и  мой
заместитель жаловался на вашу бессмысленную мещанскую скупость.  Вы  до  сих
пор не можете купить для его кабинета порядочной мебели.
     - У него хорошая мебель, - мрачно сказал Кошачий. - Все, что  надо  для
работы: стульев шведских - шесть, столов письменных - один, еще один стол  -
малый, графин, бронзовая пепельница с  собакой,  красивый  новый  клеенчатый
диван.
     - Клеенчатый! - застонал  Семен  Семенович.  -  Завтра  же  купите  ему
кожаную мебель. Слышите? Пойдите в комиссионный.
     - Кожаный, Семен Семенович, пятнадцать тысяч стоит.
     - Опять эти деньги. Просто противно слушать. Что мы, нищие?  Надо  жить
широко,товарищ  Кошачий,  надо,  товарищ  Кошачий,  иметь   социалистический
размах. Поняли?
     Завхоз спрятал в карман рулетку,  которую  вертел  в  руках,  и,  шурша
кожаными леями, вышел из кабинета.


     Вечером, сидя за чаем, Семен Семенович со скучающим видом слушал  жену,
которая что-то записывала на бумажке и радостно говорила:
     - Будет очень хорошо и дешево. Четыре бутылки  вина,  литр  водки,  две
коробочки анчоусов, триста  граммов  лососины  и  ветчина.  Потом  я  сделаю
весенний салат со свежими огурцами и сварю кило сосисок.
     - Здравствуйте.
     - Ты, кажется, что-то сказал?
     - Я сказал: здравствуйте.
     - Тебе что-нибудь не нравится? - забеспокоилась жена.
     - Да, кое-что, - сухо ответил Семен  Семенович.  -  Мне,  например,  не
нравится, что каждый огурец стоит один рубль пятнадцать копеек.
     - Но ведь на весь салат пойдет два огурчика.
     - Да, да, огурчики, лососина, анчоусы. Ты знаешь, во  сколько  все  это
станет?
     - Я тебя не понимаю, Семен. Мои именины, придут гости, мы уже два  года
ничего не устраивали, а сами постоянно у всех бываем, просто неудобно.
     - Почему неудобно?
     - Неудобно, потому что невежливо.
     - Ну, ладно, - сказал Семен Семенович томно. -  Дай  сюда  список.  Так
вот, все это мы вычеркиваем. Остается... собственно, ничего не  остается.  А
купи ты, Катя, вот что. Купи ты, Катя, бутылку водки и сто пятьдесят граммов
сельдей. И все.
     - Нет, Семен, так невозможно.
     - Вполне возможно. Каждый тебе скажет, что селедка -  это  классическая
закуска. Даже в литературе об этом где-то есть, я читал.
     - Семен, это будет скандал.
     - Хорошо, хорошо, в таком случае приобрети еще коробку шпрот. Только не
бери ленинградских  шпрот,  а  требуй  тульских.  Они  хотя  и  дешевле,  но
значительно питательнее.
     - Можно подумать, что мы нищие! - закричала жена.
     - Мы должны  строить  свою  жизнь  на  основах  строжайшей  экономии  и
рационального  использования  каждой  копейки,  -  степенно  ответил   Семен
Семенович.
     - Ты получаешь тысячу рублей в месяц. К чему нам прибедняться?
     - Катя, я не вор и не растратчик и не обязан кормить на  свои  трудовые
деньги банду жадных знакомых.
     - Тьфу!
     - Я оставляю твой выпад без внимания. У меня есть бюджет, и я  не  имею
права выходить за его рамки. Понимаешь, не имею права!
     - И в кого он такой сквалыга уродился?  -  сказала  жена,  обращаясь  к
стене.
     - Ругай меня, ругай, - сказал Семен Семенович, - но  предупреждаю,  что
финансовую дисциплину я буду проводить неуклонно, что бы ты там ни говорила.
     - Говорю и буду говорить! - закричала жена. - Коля уже  месяц  ходит  в
рваных ботинках.
     - При чем тут Коля?
     - При том тут Коля, что он наш сын.
     - Ладно, ладно, не  кричи!  Купим  этому  пирату  ботинки.  С  течением
времени. Ну, что там еще надо? Говори уж  скорее.  Может  быть,  рояль  надо
купить, арфу?
     - Арфу не надо, а табуретку на кухню надо.
     - Табуретку! - завизжал Семен Семенович. -  Зачем  табуретку?  Чего  уж
там! Купим для кухни сразу кожаную мебель! Всего  только  пятнадцать  тысяч.
Нет, Катенька, я наведу в доме порядок.
     И он долго еще объяснял жене, что пора уже покончить  с  бессмысленными
тратами, пирами и тому подобным безудержным разбрасыванием и разбазариванием
социалистической копейки.
     Спал он спокойно.




     Широкий размах. - Впервые опубликован в газете "Правда", 1935,  э  101,
12 апреля.
     Печатается по тексту  Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  т.  III,
"Советский писатель", М. 1939. В этом издании рассказ датируется 1934 годом.





     Ровно в  девять  часов  утра  небольшая  комната  сектора  планирования
наполнилась  сотрудниками.  Прогремел  железный  футляр,  который  сняли   с
ундервуда и поставили на подоконник, захлопали ящики  письменных  столов,  и
рабочий день начался.
     Последним явился Яков Иванович Дубинин.
     - Салют! - сказал он жизнерадостно. - Здравствуйте,  Федор  Николаевич,
здравствуйте, Людмила Филипповна. Остальным - общий привет.
     Но, повернувшись к своему столу и увидев на нем  большую  кучу  деловых
папок, он сразу увял.
     Некоторое время он сидел, тупо глядя на бумаги,  потом  встрепенулся  и
развернул "Правду".
     - Ого! - сказал он минут через  десять.  -  Немцы-то,  а?  "Эр  нувель"
пишет...
     Сектор безмолвствовал.
     Дубинин, конечно, понимал,  что  надо  бы  заняться  планированием,  но
какая-то неодолимая сила заставила его перевернуть страницу и  углубиться  в
чтение большой медицинской статьи.
     - Товарищи, - внезапно воскликнул он, высоко подымая брови, - вы только
смотрите, что делается! Вы читали сегодняшнюю "Правду"?
     Трудолюбивые сотрудники подняли на него затуманенные глаза,  а  Людмила
Филипповна на минуту даже перестала печатать.
     - Можно будет рожать без боли! Здорово, а?
     Он так взволновался, как будто бы сам неоднократно  рожал  и  испытывал
при этом ужасные страдания.
     Машинка снова застучала, а Яков Иванович  принялся  читать  дальше.  Он
добросовестно прочитывал все по порядку, не пропуская ни  одного  столбца  и
бормоча:
     - А сев ничего. Сеют, сеют, засевают. Что-то в этом  году  в  грязь  не
сеют? А может, сеют, но не пишут? Ну-с, пойдем дальше. Ого! Опять  хулиганы!
Я бы с ними не стеснялся, честное слово! Профессор Пикар приехал в  Варшаву.
Я бы лично никогда не полетел в стратосферу. Хоть вы меня озолотите... Ну-с,
в  Большом  театре  сегодня  "Садко",  билеты  со   штампом   "Град   Китеж"
действительны на двадцать восьмое. Дальше что? Концерт Беаты Малкин... Вечер
сатиры и юмора при участии лучших сил... Партколлегия вызывает в  комнату  э
598 товарища Никитина... Так,  так...  Телефоны  редакции...  Уполномоченный
Главлита 22624...
     Дубинин озабоченно посмотрел на часы: было всего только одиннадцать.
     - Да, а "Известия" где? - деловито закричал он. - Дайте мне "Известия".
Федор Николаевич, где "Известия"? Вечно эта проклятая  курьерша  куда-то  их
засовывает.
     - Сегодня "Известий" нет, - сухо ответил Федор Николаевич.
     - Как нет?
     - После выходного "Известий" никогда не бывает.
     Яков Иванович даже изменился в лице, когда  понял,  что  читать  больше
нечего. В тоске он захрустел пальцами и четверть часа  сидел,  не  будучи  в
силах пошевелиться. Потом собрался с  духом  и  стал  изготовлять  картонный
переплетик для своего паспорта. Он долго и старательно что-то  резал,  клеил
и, высунув язык, выводил надпись: "Я.И. Дубинин".
     К часу дня грандиозный труд был закончен. Приближалась роковая  минута,
когда придется все-таки заняться планированием. Яков Иванович отвернулся  от
письменного стола брезгливо, как кот, которому  пьяный  шутник  сует  в  нос
дымящуюся папиросу. Он даже фыркнул от отвращения.
     За окном шумели голые весенние ветки.
     - Сегодня солнечно, но ветрено, - сообщил Яков Иванович,  набиваясь  на
разговор.
     - Не мешайте работать, - ответила Людмила Филипповна.
     - Я, кажется, всем здесь мешаю, - обидчиво сказал Дубинин. - Что  ж,  я
могу уйти.
     И он ушел в уборную, где сидел сорок  минут,  думая  о  нетоварищеском,
нечутком отношении к нему сотрудников  сектора  планирования,  о  профессоре
Пикаре и о том,  что  билеты  на  "Град  Китеж"  действительны  на  двадцать
восьмое.
     "Вот черт, - думал он, - ходят  же  люди  по  театрам.  Времени  у  них
сколько угодно, вот они и шляются".
     В свой сектор Дубинин вернулся томный, обиженный.
     -  К  вам  посетитель  приходил,  -  сказала  Людмила   Филипповна.   -
Относительно запланирования стеклянной тары. Он ждет в коридоре.
     - Знаю без вас, - сурово сказал Яков Иванович. - Сейчас  я  с  ним  все
вырешу. Уж, извините за выражение, человеку в уборную сходить нельзя.
     Но в эту минуту его позвали к начальнику.
     - Слушайте, товарищ Дубинин, - сердито сказал начальник. - Оказывается,
вы сегодня опять опоздали на десять минут к началу  служебных  занятий.  Это
что ж получается? Не планирование, а фланирование. Вы понимаете,  что  такое
десять минут, украденные у государства? Я вынужден объявить  вам  выговор  в
приказе. Я вас не задерживаю больше, товарищ Дубинин. Можете идти.
     "Не  задерживаю",  -  горько  думал  Яков  Иванович,  медленно  идя  по
коридору. - "Фланирование"! Скажите пожалуйста, какой юморист. Тут работаешь
как зверь, а он... бюрократ паршивый! Городовой в пиджаке!"
     - Нет, я этого так не оставлю, -  кричал  он  в  отделе,  заглушая  шум
машинки. - Да, я опоздал на десять минут. Действительно, на десять  минут  я
опоздал. Ну и что? Разве это дает ему  право  обращаться  со  мной,  как  со
скотом? "Я вас не задерживаю!.." Еще бы он  меня  задержал,  нахал.  "Можете
идти!" Что это за тон? Да, и пойду! И буду жаловаться!
     Он хватал сотрудников за руки, садился на их столы и беспрерывно курил.
Потом сел на свое место и принялся сочинять объяснительную записку.
     "Объяснительная записка", - вывел он посредине листа.
     Он сбегал в соседний сектор, принес оттуда красных чернил и провел  под
фиолетовым заглавием красивую красную черту.
     - Товарищ Дубинин, - сказал тихий Федор  Николаевич,  -  готовы  у  вас
плановые наметки по Южному заводу?
     - Не мешайте работать! - заревел Яков Иванович. -  Человека  оскорбили,
втоптали в грязь! Что ж, ему уже и оправдаться нельзя, у него  уже  отнимают
последнее право, право апелляций?
     Федор Николаевич испуганно нагнул голову и притаился за своим столом.
     - Я им покажу! - ворчал Дубинин, приступая  к  созданию  объяснительной
записки.
     "25-го сего месяца я был вызван в кабинет товарища  Пытлясинского,  где
подвергся неслыханному..."
     Он писал с громадным жаром, разбрызгивая чернила по столу. Он  указывал
на свои заслуги в  области  планирования.  Да,  именно  планирования,  а  не
фланирования.
     "Конечно, острить может всякий,  но  обратимся  к  непреложным  фактам.
Инкриминируемое мне опоздание на десять минут, вызванное трамвайной  пробкой
на площади имени Свердлова..."
     - Пришел товарищ Дубинин? - раздался голос.  -  Я,  собственно  говоря,
поджидаю его уже два часа.
     - Что? - сказал Дубинин, обратив к посетителю страдающий взгляд.
     - Я, товарищ, по поводу стеклянной тары.
     - Вы что, слепой? - сказал Яков Иванович гнетущим шепотом. - Не видите,
что человек занят? Я пишу важнейшую докладную записку, а вы претесь со своей
стеклянной тарой. Нет у людей совести и чувства меры,  нет,  честное  слово,
нет!
     Он отвернулся от посетителя и продолжал писать:
     "Десятиминутное   опоздание,   вызванное,   как   я   уже   докладывал,
образовавшейся на площади имени Свердлова  пробкой,  не  могло  по  существу
явиться сколько-нибудь уважительной причиной  для  хулиганского  выступления
тов. Пытлясинского и иже с ним..."
     В половине пятого Дубинин поднялся из-за стола.
     - Так и есть, - сказал он. - Полчаса лишних просидел в этом  проклятом,
высасывающем всю кровь учреждении. Работаешь как дикий зверь, и  никто  тебе
спасибо не скажет.
     Объяснительную записку он решил дописать и окончательно отредактировать
на другой день.




     Лентяй. - Впервые опубликован в журнале "Крокодил", 1935, э 12.
     Печатается по тексту  Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  т.  111,
"Советский писатель", М. 1939. В этом издании рассказ датируется 1934 годом.




     С товарищем Бабашкиным, освобожденным  секретарем  месткома,  стряслась
великая беда.
     Десять лет  подряд  членская  масса  выбирала  Бабашкина  освобожденным
секретарем месткома, а сейчас, на одиннадцатый год, не выбрала, не захотела.
     Черт его знает, как это случилось! Просто непонятно.
     Поначалу  все  шло  хорошо.  Председатель  докладывал  о   деятельности
месткома, членская масса ему внимала, сам Бабашкин помещался в президиуме  и
моргал  белыми  ресницами.  В  зале  стоял  привычный   запах   эвакопункта,
свойственный профсоюзным помещениям. (Такой запах сохранился  еще  только  в
залах  ожидания  на  отсталых  станциях,  а  больше  нигде  уже  нет   этого
портяночно-карболового аромата.)
     Иногда Бабашкин для виду водил карандашом по  бумаге,  якобы  записывая
внеочередные мысли, пришедшие ему на ум в связи с  речью  председателя.  Два
раза он  громко  сказал:  "Правильно".  Первый  раз,  когда  речь  коснулась
необходимости активной борьбы с недостаточной посещаемостью общих  собраний,
и второй раз, когда председатель заговорил об усилении работы  по  внедрению
профзнаний. Никто в зале не знал,  что  такое  профзнания,  не  знал  и  сам
Бабашкин, но ни у кого не хватило гражданского мужества прямо  и  откровенно
спросить, что означает это слово. В общем, все шло просто чудесно.
     На Бабашкине  были  яловые  сапоги  с  хромовыми  головками  и  военная
гимнастерка.  Полувоенную   форму   он   признавал   единственно   достойной
освобожденного члена месткома, хотя никогда не участвовал в войнах.
     - А теперь приступим к выборам, - сказал председатель,  делая  ударение
на последнем слоге.
     Профсоюзный язык - это совершенно особый язык.  Профработники  говорят:
выбора, договора, средства, процент, портфель, квартал, доставка, добыча.
     Есть еще одна  особенность  у  профработника.  Начиная  свою  речь,  он
обязательно скажет: "Я, товарищи, коротенько", а потом говорит два  часа.  И
согнать с трибуны его уже невозможно.
     Приступили к выборам.
     Обычно председатель зачитывал список  кандидатов.  Бабашкин  вставал  и
говорил, что  "имеется  предложение  голосовать  в  целом";  членская  масса
кричала: "Правильно,  давай  в  целом,  чего  там!";  председатель  говорил:
"Позвольте считать эти  аплодисменты...";  собрание  охотно  позволяло;  все
радостно бежали по домам, а  для  Бабашкина  начинался  новый  трудовой  год
освобожденного секретарства. Он постоянно  заседал,  куда-то  кооптировался,
сам  кого-то  кооптировал,  иногда  против   него   плели   интриги   другие
освобожденные члены, иногда он сам плел интриги.  Это  была  чудная  кипучая
жизнь.
     А тут вдруг начался кавардак.
     Прежде всего собрание отказалось голосовать список в целом.
     - Как же вы отказываетесь, - сказал Бабашкин, демагогически  усмехаясь,
- когда имеется предложение? Тем более что по  отдельности  голосовать  надо
два часа, а в целом - пять минут, и можно идти домой.
     Однако членская масса с  каким-то  ребяческим  упрямством  настояла  на
своем.
     Бабашкину было ужасно неудобно  голосоваться  отдельно.  Он  чувствовал
себя как голый. А тут еще  какая-то  молодая,  член  союза,  позволила  себе
резкий, наглый, безответственный выпад, заявив,  что  Бабашкнн  недостаточно
проводил  работу  среди  женщин  и  проявлял  нечуткое  отношение  к  разным
вопросам.
     Дальше начался кошмарный сон.
     Бабашкина поставили на голосование и не выбрали.
     Еще некоторое время ему представлялось, что все  это  не  всерьез,  что
сейчас  встанет  председатель  и  скажет,  что  он  пошутил,  и  собрание  с
приветливой улыбкой снова изберет Бабашкина в освобожденные секретари.
     Но этого не произошло.
     Жена была настолько уверена в непреложном ходе  событий,  что  даже  не
спросила Бабашкина о результатах голосования. И вообще  в  семье  Бабашкиных
слова "выборы, голосование, кандидатура"  хотя  И  часто  произносились,  но
никогда не употреблялись в их прямом смысле, а служили как бы добавлением  к
портфелю и кварталу.
     Утром Бабашкин побежал в областной профсовет жаловаться на интриги,  он
ходил по коридорам, всех  останавливал  и  говорил:  "Меня  не  выбрали",  -
говорил таким тоном, каким обычно говорят: "Меня обокрали". Но никто его  не
слушал. Члены совета сами ждали выборов и со страхом  гадали  о  том,  какой
процент из них уцелеет на своих постах.  Председатель  тоже  был  в  ужасном
настроении, громко, невпопад говорил о демократии и при этом быстро и нервно
чесал спину металлической бухгалтерской линейкой.
     Бабашкин ушел, шатаясь.
     Дома состоялся серьезный разговор с женой.
     - Кто же будет тебе выплачивать жалованье? - спросила  она  с  присущей
женщинам быстротой соображения.
     - Придется переходить на другую работу, - ответил Бабашкин.  -  Опыт  у
меня большой, стаж у меня тоже большой, меня всюду возьмут  в  освобожденные
члены.
     - Как же возьмут, когда надо, чтоб выбрали?
     - Ничего, с моей профессией я не пропаду.
     - С какой профессией?
     - Что  ты  глупости  говоришь!  Я  профработник.  Старый  профработник.
Ей-богу, даже смешно слушать.
     Жена некоторое время внимательно смотрела на Бабашкина и потом сказала:
     - Твое счастье, что я умею печатать на машинке. Это была умная женщина.
     Вечером она прибежала домой, взволнованная и счастливая.
     - Ну, Митя, - сказала она, - я все устроила. Только что  я  говорила  с
соседским управдомом, как раз им нужен дворник. И хорошие условия. Семьдесят
пять рублей в месяц, новые метлы и две пары  рукавиц  в  год.  Пойдешь  туда
завтра наниматься. А сегодня вечером Герасим тебя выучит подметать. Я уже  с
ним сговорилась за три рубля.
     Бабашкин молча сидел, глядя  на  полку,  где  стояло  толстое  синее  с
золотом Собрание сочинений Маркса, которое он в суматохе  профсоюзной  жизни
так и не успел раскрыть, и бормотал:
     - Это интриги! Факт! Я этого так не оставлю.




     Интриги. - Впервые опубликован в журнале "Крокодил", 1935, э 26-27.
     Печатается по тексту  Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  т.  III,
"Советский писатель", М. 1939. В этом издании рассказ датируется 1934 годом.




     - Земля, земля! - радостно закричал матрос, сидевший на верхушке мачты.
     Тяжелый, полный тревог и сомнений путь Христофора Колумба был  окончен.
Впереди виднелась земля. Колумб дрожащими руками схватил подзорную трубу.
     - Я вижу большую горную цепь, - сказал он товарищам по плаванию.  -  Но
вот странно: там прорублены окна. Первый раз вижу горы с окнами.
     - Пирога с туземцами! - раздался крик.
     Размахивая шляпами со страусовыми перьями и  волоча  за  собой  длинные
плащи, открыватели новых земель бросились к подветренному борту.
     Два туземца в странных зеленых одеждах поднялись  на  корабль  и  молча
сунули Колумбу большой лист бумаги.
     - Я хочу открыть вашу землю, - гордо сказал Колумб. - Именем  испанской
королевы Изабеллы объявляю эти земли принадлежа...
     - Все равно. Сначала заполните  анкету,  -  устало  сказал  туземец.  -
Напишите  свое  имя  и  фамилию  печатными  буквами,  потом  национальность,
семейное положение, сообщите, нет  ли  у  вас  трахомы,  не  собираетесь  ли
свергнуть американское правительство, а также не идиот ли вы.
     Колумб схватился за шпагу. Но так как  он  не  был  идиотом,  то  сразу
успокоился.
     - Нельзя раздражать туземцев, - сказал  он  спутникам.  -  Туземцы  как
дети. У них иногда бывают очень странные обычаи. Я это знаю по опыту.
     - У вас есть обратный билет и пятьсот долларов? - продолжал туземец.
     - А что такое доллар? - с недоумением спросил великий мореплаватель.
     - Как же вы только что указали в анкете,  что  вы  не  идиот,  если  не
знаете, что такое доллар? Что вы хотите здесь делать?
     - Хочу открыть Америку.
     - А публисити у вас будет?
     - Публисити? В первый раз слышу такое слово.
     Туземец долго смотрел на  Колумба  проникновенным  взглядом  и  наконец
сказал:
     - Вы не знаете, что такое публисити?
     - Н-нет.
     - И вы собираетесь открыть Америку? Я не хотел бы быть на вашем  месте,
мистер Колумб.
     -  Как?  Вы  считаете,  что  мне  не  удастся  открыть  эту  богатую  и
плодородную страну? - забеспокоился великий генуэзец.
     Но туземец уже удалялся, бормоча себе под нос:
     - Без публисити нет просперити.
     В это время каравеллы уже входили в гавань. Осень в этих  широтах  была
прекрасная.  Светило  солнце,  и  чайка   кружилась   за   кормой.   Глубоко
взволнованный, Колумб вступил на новую землю, держа в  одной  руке  скромный
пакетик с бусами, которые он собирался выгодно сменять на золото и  слоновую
кость, а в другой - громадный испанский флаг. Но куда бы  он  ни  посмотрел,
нигде не было видно земли, почвы, травы, деревьев, к  которым  он  привык  в
старой, спокойной Европе. Всюду были камень, асфальт, бетон, сталь.
     Огромная толпа туземцев неслась  мимо  него  с  карандашами,  записными
книжками и фотоаппаратами  в  руках.  Они  окружали  сошедшего  с  соседнего
корабля знаменитого борца, джентльмена с расплющенными  ушами  и  неимоверно
толстой шеей. На Колумба никто  не  обращал  внимания.  Подошли  только  две
туземки с раскрашенными лицами.
     - Что это за чудак с флагом? - спросила одна из них.
     - Это, наверно, реклама испанского ресторана, - сказала другая.
     И они тоже побежали смотреть на знаменитого джентльмена с расплющенными
ушами.
     Водрузить флаг на американской почве Колумбу не удалось. Для  этого  ее
пришлось бы предварительно бурить пневматическим  сверлом.  Он  до  тех  пор
ковырял мостовую своей шпагой, пока ее не сломал. Так  и  пришлось  идти  по
улицам с тяжелым флагом, расшитым золотом. К счастью, уже не надо было нести
бусы. Их отобрали на таможне за неуплату пошлины.
     Сотни тысяч туземцев мчались по своим делам, ныряли  под  землю,  пили,
ели, торговали, даже не подозревая о том, что они открыты.
     Колумб с горечью подумал: "Вот. Старался, добывал деньги на экспедицию,
переплывал бурный океан, рисковал жизнью - и никто не обращает внимания".
     Он подошел к туземцу с добрым лицом и гордо сказал:
     - Я Христофор Колумб.
     - Как вы говорите?
     - Христофор Колумб.
     - Скажите по буквам, - нетерпеливо молвил туземец.
     Колумб сказал по буквам.
     -  Что-то  припоминаю,  -  ответил  туземец.  -  Торговля  портативными
механическими изделиями?
     - Я открыл Америку, - неторопливо сказал Колумб.
     - Что вы говорите! Давно?
     - Только что. Какие-нибудь пять минут тому назад.
     - Это очень интересно.  Так  что  же  вы,  собственно,  хотите,  мистер
Колумб?
     - Я думаю, - скромно сказал великий мореплаватель, - что имею право  на
некоторую известность.
     - А вас кто-нибудь встречал на берегу?
     - Меня никто не встречал. Ведь туземцы не знали,  что  я  собираюсь  их
открыть.
     - Надо было дать кабель. Кто же  так  поступает?  Если  вы  собираетесь
открывать новую землю, надо вперед послать телеграмму, приготовить несколько
веселых шуток в письменной  форме,  чтобы  раздать  репортерам,  приготовить
сотню фотографий. А так у вас ничего не выйдет. Нужно публисити.
     - Я уже второй раз слышу это странное слово- публисити. Что это  такое?
Какой-нибудь религиозный обряд, языческое жертвоприношение?
     Туземец с сожалением посмотрел на пришельца.
     - Не будьте ребенком, - сказал он. - Публисити - это публисити,  мистер
Колумб. Я постараюсь что-нибудь для вас сделать. Мне вас жалко.
     Он отвел Колумба в гостиницу и поселил его  на  тридцать  пятом  этаже.
Потом оставил его одного в номере, заявив, что  постарается  что-нибудь  для
него сделать.
     Через полчаса дверь отворилась, и в  комнату  вошел  добрый  туземец  в
сопровождении еще двух туземцев. Один из них  что-то  беспрерывно  жевал,  а
другой расставил треножник, укрепил на нем фотографический аппарат и сказал:
     - Улыбнитесь! Смейтесь! Ну! Не понимаете? Ну, сделайте так: "Га-га-га!"
- и фотограф с деловым видом оскалил зубы и заржал, как конь.
     Нервы Христофора Колумба не  выдержали,  и  он  засмеялся  истерическим
смехом. Блеснула вспышка, щелкнул аппарат, и фотограф сказал: "Спасибо".
     Тут за Колумба взялся другой туземец. Не переставая  жевать,  он  вынул
карандаш и сказал:
     - Как ваша фамилия?
     - Колумб.
     - Скажите по буквам. Ка, О, Эл, У, Эм, Бэ? Очень хорошо, главное  -  не
перепутать фамилии. Как давно вы открыли Америку,  мистер  Колман?  Сегодня?
Очень хорошо. Как вам понравилась Америка?
     -  Видите,  я  еще  не  мог  получить  полного  представления  об  этой
плодородной стране.
     Репортер тяжело задумался.
     - Так. Тогда скажите мне, мистер Колман, какие четыре вещи  вам  больше
всего понравились в Нью-Йорке?
     - Видите ли, я затрудняюсь...
     Репортер  снова   погрузился   в   тяжелые   размышления:   он   привык
интервьюировать боксеров и кинозвезд, и ему трудно было иметь дело  с  таким
неповоротливым и туповатым типом, как Колумб. Наконец он собрался с силами и
выжал из себя новый, блещущий оригинальностью вопрос:
     - Тогда скажите, мистер Колумб, две вещи, которые вам не понравились.
     Колумб издал ужасный вздох. Так тяжело ему еще никогда не  приходилось.
Он вытер пот и робко спросил своего друга-туземца:
     - Может быть, можно все-таки обойтись как-нибудь без публисити?
     - Вы с ума сошли, - сказал  добрый  туземец,  бледнея.  -  То,  что  вы
открыли Америку, - еще ничего не значит. Важно, чтобы Америка открыла вас.
     Репортер произвел гигантскую умственную работу,  в  результате  которой
был произведен на свет экстравагантный вопрос:
     - Как вам нравятся американки?
     Не дожидаясь ответа,  он  стал  что-то  быстро  записывать.  Иногда  он
вынимал изо рта горящую папиросу и закладывал ее за  ухо.  В  освободившийся
рот он клал карандаш и вдохновенно смотрел на потолок. Потом снова продолжал
писать.  Потом  он  сказал  "о'кей",  похлопал  растерявшегося  Колумба   по
бархатной, расшитой галунами спине, потряс его руку и ушел.
     - Ну, теперь все в порядке, - сказал добрый туземец, - пойдем  погуляем
по городу. Раз уж вы открыли страну,  надо  ее  посмотреть.  Только  с  этим
флагом вас на Бродвей не пустят. Оставьте его в номере.
     Прогулка  по  Бродвею  закончилась   посещением   тридцатипятицентового
бурлеска, откуда великий и застенчивый Христофор  выскочил,  как  ошпаренный
кот. Он быстро помчался по улицам, задевая прохожих полами  плаща  и  громко
читая молитвы. Пробравшись в свой номер, он сразу бросился в постель  и  под
грохот надземной железной дороги заснул тяжелым сном.
     Рано утром прибежал покровитель Колумба, радостно  размахивая  газетой.
На восемьдесят пятой странице мореплаватель с ужасом увидел свою  оскаленную
физиономию.  Под  физиономией  он  прочел,  что  ему   безумно   понравились
американки, что он считает их самыми элегантными женщинами в  мире,  что  он
является лучшим другом эфиопского негуса Селасси, а также собирается  читать
в Гарвардском университете лекции по географии.
     Благородный генуэзец раскрыл было рот, чтобы поклясться в том,  что  он
никогда этого не говорил, но тут появились новые посетители.
     Они не стали терять времени на любезности и сразу  приступили  к  делу.
Публисити начало оказывать свое магическое действие:  Колумба  пригласили  в
Голливуд.
     - Понимаете, мистер Колумб,  -  втолковывали  новые  посетители,  -  мы
хотим,  чтобы  вы  играли  главную  роль  в  историческом  фильме   "Амернго
Веспуччи". Понимаете, настоящий Христофор Колумб в роли Америго  Веспуччи  -
это может быть очень интересно. Публика на такой фильм пойдет.  Вся  соль  в
том,  что  диалог  будет  вестись  на  бродвейском  жаргоне.  Понимаете?  Не
понимаете? Тогда мы вам сейчас все объясним подробно. У нас  есть  сценарии.
Сценарий сделан по роману Александра Дюма "Граф  Монте-Кристо",  но  это  не
важно, мы ввели туда элементы открытия Америки.
     Колумб пошатнулся и беззвучно зашевелил губами, очевидно читая молитвы.
Но туземцы из Голливуда бойко продолжали:
     - Таким образом, мистер Колумб, вы играете  роль  Америго  Веспуччи,  в
которого безумно влюблена испанская королева.  Он  в  свою  очередь  так  же
безумно влюблен в русскую княгиню  Гришку.  Но  кардинал  Ришелье  подкупает
Васко де Гаму и при помощи леди Гамильтон добивается посылки вас в  Америку.
Его адский план  прост  и  понятен.  В  море  на  вас  нападают  пираты.  Вы
сражаетесь, как лев. Сцена на триста метров. Играть вы, наверно, не  умеете,
но это не важно.
     - Что же важно? - застонал Колумб.
     - Важно публисити. Теперь вас публика  уже  знает,  и  ей  будет  очень
интересно посмотреть, как такой  почтенный  и  ученый  человек  сражается  с
пиратами. Кончается тем, что вы открываете Америку. Но это не важно. Главное
- это бой с пиратами. Понимаете,  алебарды,  секиры,  катапульты,  греческий
огонь, ятаганы, - в общем,  средневекового  реквизита  в  Голливуде  хватит.
Только вам надо будет побриться. Никакой бороды и усов! Публика  уже  видела
столько бород и усов в фильмах из русской жизни, что больше не сможет  этого
вынести. Значит, сначала вы побреетесь, потом  мы  подписываем  контракт  на
шесть недель. Согласны?
     - О'кей! - сказал Колумб, дрожа всем телом.
     Поздно вечером он сидел за столом и писал письмо королеве испанской:
     "Я объехал много морей, но никогда еще не встречал  таких  оригинальных
туземцев. Они совершенно не выносят тишины и, для того чтобы как можно  чаще
наслаждаться шумом, построили во всем  городе  на  железных  столбах  особые
дороги, по которым день и  ночь  мчатся  железные  кареты,  производя  столь
любимый туземцами грохот.
     Занимаются ли они людоедством, я еще не выяснил точно,  но,  во  всяком
случае, они едят горячих собак. Я своими глазами видел много съестных лавок,
где призывают прохожих питаться горячими собаками и восхваляют их вкус.
     От всех людей здесь пахнет  особым  благовонием,  которое  на  туземном
языке  называется  "бензин".  Все  улицы  наполнены  этим   запахом,   очень
неприятным для европейского носа. Даже здешние красавицы пахнут бензином.
     Мне пришлось установить, что туземцы являются язычниками: у  них  много
богов, имена которых написаны огнем на их хижинах. Больше всего поклоняются,
очевидно, богине Кока-кола, богу Драгист-сода, богине Кафетерии  и  великому
богу бензиновых благовоний - Форду. Он тут, кажется, вроде Зевеса.
     Туземцы очень прожорливы и все время что-то жуют.
     К сожалению, цивилизация их еще не коснулась. По  сравнению  с  бешеным
темпом современной испанской жизни американцы чрезвычайно медлительны.  Даже
хождение пешком кажется им чрезмерно быстрым  способом  передвижения.  Чтобы
замедлить этот  процесс,  они  завели  огромное  количество  так  называемых
автомобилей. Теперь они  передвигаются  со  скоростью  черепахи,  и  это  им
чрезвычайно нравится.
     Меня поразил один обряд, который совершается каждый вечер в  местности,
называемой Бродвей. Большое число  туземцев  собирается  в  большой  хижине,
называемой бурлеск. Несколько туземок по очереди подымаются на возвышение  и
под варварский грохот  тамтамов  и  саксофонов  постепенно  снимают  с  себя
одежды. Присутствующие бьют в ладоши, как  дети.  Когда  женщина  уже  почти
голая, а туземцы в зале накалены  до  последней  степени,  происходит  самое
непонятное в этом удивительном обряде: занавес почему-то опускается,  и  все
расходятся по своим хижинам.
     Я надеюсь продолжить исследование этой замечательной страны и двинуться
в глубь материка. Моя жизнь находится вне опасности.  Туземцы  очень  добры,
приветливы и хорошо относятся к чужестранцам".




     Колумб причаливает к берегу. - Опубликован в журнале "Крокодил",  1936,
э 20.
     Печатается по тексту  Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  т.  III,
"Советский писатель", М. 1939.
     Рассказ написан Ильфом и Петровым во время путешествия  по  Америке.  В
письме к жене от 25 октября 1935 года Ильф сообщал: "Написали  фельетон  для
американского журнала, довольно смешной. Называется он "Колумб причаливает к
берегу" (письмо хранится у М.Н. Ильф).




     Мы впервые увидели Василия Петровича Курятникова лет десять тому  назад
в редакции одной профсоюзной газеты. Он ходил из комнаты в комнату вместе  с
секретарем редакции, который представлял ему сотрудников.
     - Пожалуйста, товарищи, познакомьтесь, - говорил секретарь. -  Это  наш
новый редактор, товарищ Курятников.
     Редактор произвел на сотрудников впечатление  человека  добродушного  и
симпатичного. На нем  был  новый  синий  костюм.  Голова  у  редактора  была
круглая, короткие черные волосы блестели, как у морского льва.
     Газета в  то  время  была  хорошая,  популярная.  И  редакция  работала
слаженно и дружно.
     Новый редактор начал с того, что заперся в своем кабинете,  где  стояла
сделанная из фанеры огромная профсоюзная членская книжка - подарок  редакции
от какой-то читательской конференции, и уже не выходил оттуда.  Увидеться  с
ним было почти невозможно. Только иногда сотрудникам удавалось поймать его в
коридоре,  когда  он  направлялся  в  уборную.  Но  в  таких   случаях   он,
естественно, спешил и на вопросы сотрудников отвечал весьма кратко.
     Хорошо налаженная газета месяца два проработала автоматически, а  потом
стала  вдруг  разваливаться.  Те  сотрудники,  которым  все-таки   удавалось
прорваться в  кабинет  Курятникова,  выходили  оттуда,  ошеломленно  пожимая
плечами и бормоча:
     - Худо, товарищи, худо.
     - А что такое? - спрашивали товарищи.
     - Просто дуб. Ничего не понимает.
     Еще через месяц все в редакции твердо знали, что Курятников  -  глупый,
бесталанный человек. Но что было  делать?  Идти  в  профсоюз  жаловаться  на
редактора? Но ведь он ничего конкретно плохого не сделал. Жаловаться на  его
глупость? Это - неопределенно, расплывчато, слишком общо. У нас любят факты.
А фактов не было и не могло быть, потому что Курятников ничего не делал.
     Началось бегство из редакции. Постепенно стал падать тираж. Когда почти
все сотрудники  перекочевали  в  соседние  органы,  к  более  расторопным  и
деятельным редакторам, а тираж газеты с четырехсот тысяч упал до пятидесяти,
- в  профсоюзе  медленно  заворочались.  И  после  целого  года  размышлений
Курятникова сняли.
     Но он не огорчился. Он  сам  не  раз  за  время  своего  редактирования
говорил, что газетная работа - это не его стихия, что она ему не нравится.
     Через полгода  стало  известно,  что  Курятников  управляет  консервным
заводом. А еще через полгода в "Правде" появилась коротенькая, но  леденящая
душу заметка под названием "Баклажаны товарища Курятникова". В конце заметки
сообщалось,  что  за  полное  пренебрежение  вопросами  качества   продукции
управляющий заводом снят с работы.  Все-таки  Василий  Петрович  продержался
год, прежде чем общественность удостоверилась в том, что  консервы  не  были
его стихией.
     Некоторое время Курятников ходил в запасе, таинственный и  гордый.  При
встречах с знакомыми он говорил, что его  зовет  к  себе  заместителем  Коля
Саботаев.
     - Но нема дураков, - говорил Василий Петрович. -  В  заместители  я  не
пойду. Подожду чего-нибудь более подходящего по моему положению.
     И,  представьте  себе,  дождался.  Не  прошло  и  двух   месяцев,   как
Московскому комнатному театру срочно понадобился  директор  взамен  старого,
перешедшего на другую работу.  Художественный  руководитель  театра  безумно
боялся, что ему подкинут какого-нибудь серьезного и умного человека.
     Ему посчастливилось: достался Курятников.
     В Комнатном театре Василий Петрович продержался очень долго - два года.
Конечно, должность была менее ответственная, зато  спокойная.  Сиди  себе  в
кабинете среди бронзовых подсвечников да знай снимай себе трубку телефона.
     - Слушаю. Нет, нет, по вопросам репертуара  обратитесь,  пожалуйста,  к
художественному  руководителю,  заслуженному   деятелю   искусств   товарищу
Тицианову. Нет, по вопросам контрамарок тоже не ко мне. Это вы обратитесь  к
главному администратору товарищу Передышкину.
     Хорошая была жизнь. Вечером Василий  Петрович  заходил  в  директорскую
ложу и с удовольствием смотрел на сцену. Потом вызывал машину, садился рядом
с шофером и ехал домой.
     И все-таки он не удержался даже на этом тихом месте. Комнатный театр  и
до   Курятникова   не   блистал   свежестью   репертуара   и   гениальностью
художественных замыслов, а  при  нем  дело  совсем  расползлось.  Пьесы  шли
какие-то особенно глупые, актеры перестали учить роли, даже занавес заедал и
не опускался донизу, так что зрителям отлично видны были сапоги  театральных
рабочих,  перетаскивавших  декорации.  Продуктивно  работал  только  товарищ
Передышкин,  главный  администратор.  Ежевечерне  он  выдавал  около  тысячи
контрамарок, так как зрители совсем перестали покупать билеты.
     Изгнанный из театра Курятников на некоторое время  исчез.  Мы  потеряли
его из виду.
     Однажды началась ожесточенная кампания в газетах. Мишенью этой кампании
была фабрика дачно-походных кроватей, так называемых раскладушек.
     Пресса открыла ужасные неполадки в раскладушечном деле. Тысячи дачников
и дачниц, которые приобрели эти прохвостовы ложа,  ругались  очень  крепкими
словами. Раскладушки ломались в первую  же  ночь.  Была  назначена  ревизия.
Пахло судом.
     - Тут не могло обойтись без Курятникова, - решили мы. -  Такой  развал,
да притом в такие сжатые сроки, мог вызвать один только Василий Петрович.
     Мы почти угадали. Курятников оказался заместителем  директора  фабрики.
Это его  спасло,  хотя  он  был  правой  рукой  директора  именно  по  линии
раскладушек. Он отделался только выговором и снятием с работы.
     Опять он ходил в запасе, гордый и загадочный. Опять  его  звал  к  себе
верный Коля Саботаев, и, на горе этого Коли, Курятников пошел  к  нему  и  в
феерически короткий срок - в две шестидневки  -  развалил  большой,  недурно
налаженный  завод  граммофонных  иголок.  Вместо  иголок  стали   получаться
почему-то подковные гвозди. Дело пошло своим путем - снимали, судили  и  так
далее. Курятников пошел на другую работу.
     Так и двигался  по  стране  Василий  Петрович  Курятников,  неторопливо
переходя с места на место.
     А чего с ним только не делали! Уже и перемещали, и смещали, и  пытались
учить. Вся беда заключалась в том,  что  он  был  хороший  человек.  Никогда
ничего  не  крал,  вовремя  приходил  на   работу,   вежливо   обращался   с
посетителями. Он  имел  только  один  недостаток  -  был  бездарен,  тяжелел
безнадежно глуп.
     Даже после того как становится ясно, что человек не годится для  места,
которое занимает, он по инерции  держится  еще  год.  Вот  этот  год  иногда
обходится очень дорого.
     Странный жизненный путь проходят люди, подобные Курятникову!
     С первого же дня поступления на новую  должность  Курятниковы  начинают
бояться, что их снимут. Поэтому  все  свои  силенки  они  направляют  не  на
выполнение порученной им работы, а на борьбу за сохранение занятого поста. В
этой затяжной  борьбе  они  выработали  тысячи  уловок  и  хитростей.  Новая
Конституция ускорит движение этих "карьер сверху вниз". Дуракам некуда будет
уйти. Они будут освещены, как актеры на сцене. Тут сразу  станет  видно,  на
какую роль годится человек. Подходит ли ему  роль  героя,  или  он  способен
только на то, чтобы промямлить два слова и тотчас же уйти со сцены.
     Вчера мы встретили в Охотном ряду Курятникова.
     Он ехал в старом "газике" с дрожащим  кузовом  и  пожелтевшим  ветровым
стеклом. Увидев нас, он бешено замахал портфелем.
     - Ну, как твои дела, Василий  Петрович?  Что-то,  говорят,  неважно?  -
спросили мы.
     - Да, да, - озабоченно сказал Курятников, - имеется некоторая  заминка.
Стали меня как-то обижать в последнее время. Не могу  понять,  в  чем  дело!
Работаю так же, как всегда, не жалею сил, а отношение почему-то уже  не  то.
Преждевременно все это, товарищи!
     - Что преждевременно?
     - Да все это. Между нами говоря. Ну, Конституция. Дело хорошее. Кто  же
возражает? Но вот тайные выборы. Почему тайные? Кому это надо? Нам  с  вами?
Ни на черта это нам не надо! То есть я понимаю - демократия и  прочее.  Я  ж
тоже не бюрократ. Но зачем тайные? Вдруг выберут не  того,  кого  надо?  Что
тогда будет? А?
     - Почему же не того?
     Курятников внимательно посмотрел на нас и протянул:
     - Ну, ладно! Может, я совсем дураком стал!  Что-то  мне  непонятно  все
это. Ну, я поехал.
     - Что же ты, Василий Петрович, сейчас делаешь?
     -  Еще  работаю.  Еще  приносит  Курятников  пользу.  Недавно  ушел  из
Планетария, не поладил там  немножко  с  этими  психопатами  астрономами.  А
сейчас меня  взял  к  себе  Саботаев  Коля.  Он  теперь  в  районе  заведует
пивными-американками, а я - его заместителем. Ничего, еще услышите обо мне!
     Но последние слова Курятников произнес очень уж вялым  голосом.  Видно,
он не верил в свое будущее.




     Добродушный Курятников. - Впервые опубликован в газете "Правда",  1936,
э 341, 12 декабря.
     Печатается по тексту  Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  т.  III,
"Советский писатель", М. 1939.

Last-modified: Mon, 11 Jun 2001 11:28:54 GMT

Оцените этот текст: