Оцените этот текст:


       
---------------------------------------------------------------------------
     Собрание сочинений. Том 5.
     Государственное издательство художественной литературы. Москва, 1961.
     OCR Кудрявцев Г.Г.
---------------------------------------------------------------------------

 
        ^TАЭРОДРОМ ПОД МОСКВОЙ^U 
       
     Здесь совершенно темно. Я не знаю, где запад и где восток. Видно только
небо, покрытое легкими темными облачками. Я спрашиваю:
     - Где Москва?
     - Вы сейчас стоите к ней лицом, - отвечает голос, - скоро взойдет луна.
     Я начинаю видеть  кожаное  пальто  моего  собеседника.  Мы  только  что
познакомились с  ним  и  долго  тыкали  в  воздух  руками,  прежде  чем  они
соединились в рукопожатии. Рука у него теплая и твердая. Он майор,  командир
подразделения истребительной авиации.
     - Выпейте пока чаю, - говорит майор.
     - Успею ли я? Он может прилететь каждую минуту.
     - Он прилетит позднее, когда взойдет луна. Ему сейчас невыгодно лететь.
     Майор осторожно берет меня  за  плечи  и  ведет  куда-то.  По  сторонам
чудятся  деревья.  Я  всматриваюсь.  Это  действительно  деревья.  Потом  мы
останавливаемся под навесом из ветвей, которые  висят  на  веревках.  Теперь
видны не только куски неба, но становится виден горизонт.
     - Садитесь здесь, - говорит майор.
     Мои колени прикасаются к скамейке, а руки нащупывают  стол.  Я  сажусь.
Майор представляет меня.
     - Маруся, дайте нам чаю, - говорит майор.
     Я вижу белый фартук, а за ним очертания чего-то большого. Через  минуту
"оно" оказывается автобусом-столовой, а рядом со мной  за  столом  сидят  не
менее десяти человек в кожаных пальто и пилотках набекрень. Нам подают  чай,
и мы беседуем.
     Вчера  летчик  эскадрильи  лейтенант  Киселев  протаранил   "хейнкеля".
Спускаясь на парашюте, он зацепился за дерево и немного поранил лицо. Сейчас
он в госпитале. За столом говорят о  его  подвиге,  о  принципах  применения
тарана и о том, кто первый его применил.
     - Первый протараненный самолет в истории  был  австрийский  самолет,  -
говорит майор, - и  протаранил  его  русский  летчик  капитан  Нестеров.  Он
протаранил его и сам погиб.
     - Это было в тысяча девятьсот пятнадцатом году, - говорит кто-то.
     - Нет, это  было  в  тысяча  девятьсот  четырнадцатом  году,  -  строго
поправляет майор. - Нестеров  протаранил  австрийца  и  сам  погиб.  Он  был
великий летчик.
     - Он первый сделал мертвую петлю, - говорит еще кто-то.
     - Но штука в том, - перебивает майор, - чтобы протаранить  немца  и  не
погибнуть. И еще лучше - спасти самолет.
     В голосе майора звучит педагогическая нотка. Я  спрашиваю,  выгодно  ли
жертвовать самолетом и летчиком, чтобы сбить самолет противника.
     - Да,  это  выгодно,  -  говорит  майор,  -  но  еще  лучше,  уничтожив
противника, спастись самому и спасти самолет.
     - Даже если погибнуть и погубить самолет,  все  равно  это  выгодно,  -
говорит чей-то голос. - Во-первых, с вами погибнут  четыре  врага  или  даже
пять, если это "хейнкель". Во-вторых, бомбардировщик стоит  гораздо  дороже,
чем истребитель. И там очень много дорогих навигационных приборов. Но  самое
главное, что он уже не сбросит бомбы над Москвой и можно спасти много людей.
     - Это правильно, - подтверждает майор, - но нужно таранить  так,  чтобы
спастись самому и спасти самолет. И таранить только тогда, когда  уже  нечем
стрелять.
     Киселев протаранил "хейнкеля" на высоте  тысячи  восьмисот  метров.  Он
отрубил ему пропеллером кусок крыла. Еще за несколько дней до  этого  летчик
соседней эскадрильи Талалихин отрубил "юнкерсу" часть элерона.
     Самое  поразительное,  что  летчики  говорят  об   этом   сверхгероизме
деловито,  как  об  общепризнанном  виде  оружия.  "Он  протаранил  самолет"
говорится так же, как "он подстрелил самолет".
     - На горизонте небольшой пожар, - говорю я.
     - Нет, это восходит луна, - отвечает майор. Ему что-то  докладывают  на
ухо.
     - Надо поднять людей, - говорит он, потом обращается ко мне: - Пойдемте
на командный пункт. Они пролетели Вязьму и будут здесь минут через двадцать.
Я подниму дежурных.
     Мы подходим к землянке, где помещается командный пункт.  Это  небольшой
холмик земли, насыпанный над бревенчатым входом. На  холмике  стол,  стул  и
телефон. Майор поднимается на холмик, садится и  берет  трубку.  Сначала  он
говорит непонятные мне цифры. Потом дает приказание: "Поднимайтесь!" И в  ту
же секунду, буквально в ту  же  секунду,  я  слышу  в  темноте  рев  мотора,
мелькают огненные вспышки, рев усиливается, потом уменьшается.  Над  головой
проносится буря. Первый истребитель уже в воздухе.
     Под землей две очень чистые бревенчатые  комнаты.  Огромное  количество
телефонов, наушников, каких-то аппаратов, бумаг. Здесь  царствует  начальник
штаба. Оказывается, пока германские самолеты летят над темной землей, за  их
передвижением следят тысячи людей. Оказывается, каждый истребитель,  который
ушел в воздух,  опекают  несколько  человек.  Они  переговариваются  с  ним,
указывают ему место  посадки.  Здесь,  в  этой  бревенчатой  комнате,  точно
известно, что делается на небе.
     Я  снова  выхожу  наверх.   Сейчас   все   небо   расчерчено   голубыми
геометрическими линиями прожекторов. Они перекрещиваются,  зацепляя  красную
ущербную луну. Иногда один из них потухает, и тогда на его месте на  секунду
возникает черный столб. Он зажигается снова и медленно идет по  небу.  И  по
всему  небу  прыгают  золотые  звездочки  разрывов.  Слышится  далекий  гром
зениток: это заградительный огонь. В промежутках слышно напряженное  гуденье
тяжелонагруженных германских бомбардировщиков. Снова громкий  голос  майора:
"Поднимайтесь!" И  в  ту  же  секунду  рев  мотора  -  и  новый  истребитель
проносится над головой. В перекрещенных лучах прожекторов, на очень  большой
высоте, становится виден беленький самолетик. Теперь  из  командного  пункта
выходят почти все. Начинается воздушный бой.  Истребителя  не  видно.  Видны
только трассирующие пули. Бомбардировщик, который все время  упорно  шел  по
курсу, теперь разворачивается и уходит назад. Светящиеся пули летят  к  нему
то с одной стороны, то с другой. Летчики, стоящие рядом  со  мной,  начинают
аплодировать. Они понимают то, чего сразу не  понимаю  я,  -  бомбардировщик
сбит. Только на секунду я вижу где-то в стороне огненный след.
 

 
 
        ^TНА ЗАПАДНОМ ФРОНТЕ В СЕНТЯБРЕ^U 
 
     Уже несколько дней я нахожусь на  самом  оживленном  участке  Западного
фронта. Слово "фронт", которое  в  первый  месяц  войны  употреблялось  лишь
условно, сейчас стало реальностью. Здесь многое  напоминает  первую  мировую
войну - окопы, колючая  проволока,  известная  стабильность.  Но  эта  война
неизмеримо страшнее, упорнее, кровопролитнее. Такой силы огня, какой ведется
здесь уже третий месяц без отдыха, днем и ночью, в ту войну не было  даже  в
самые напряженные дни.
     Немцы стали строить здесь очень серьезные полевые  укрепления  примерно
месяц назад, после занятия Смоленска,  стоившего  немцам  громадных  потерь.
Затем начались непрерывные местные атаки частей  Красной  Армии.  Я  посетил
участок протяжением в несколько десятков километров и глубиною до двенадцати
километров, откуда немцы были выбиты в последние дни.
     Произошло событие, которое  войдет  в  историю  этой,  если  можно  так
выразиться, сверхвойны. Впервые немцы  были  не  только  остановлены,  но  и
отогнаны. Красная Армия  продолжает  оказывать  сильнейшее  давление  на  их
позиции, прорывая все новые оборонительные линии, захватывая новые деревни и
городки, орудия, пулеметы, пленных. Немцы, перешедшие к обороне,  защищаются
стойко и иногда  переходят  в  контратаки.  Вчера  на  том  участке,  где  я
нахожусь, они переходили в контратаки шесть раз, стремясь во что  бы  то  ни
стало вернуть потерянные территории, но были не только отбиты, но  отброшены
еще дальше. Их силы подорваны. Это несомненно.
     Наш  автомобиль  медленно  переваливает  на  пахнущий  свежей  стружкой
бревенчатый мост, возведенный саперами позавчера. Под ним  маленькая  мутная
речка, которая лениво течет среди невысоких поросших травой берегов.  У  нее
есть имя. Но я не могу назвать его. О таких речках обычно пишут: "На реке N.
продолжаются упорные бои". Но здесь ее простое русское название произносится
с уважением.
     - По этой речке проходил фронт несколько  дней  назад,  -  говорит  мой
спутник.
     Он капитан, участник последних боев. Сейчас мы едем вместе на передовую
линию, где идет бой.
     На  берегу  реки  почти   совершенно   разрушенная   немцами   деревня.
Сохранились только ограждающие жилье заборы. Самого жилья уже  нет.  На  его
месте торчат кирпичные трубы и в квадратах золы можно  рассмотреть  глиняные
почерневшие горшки да искривленные огнем железные кровати. На огородах осела
пыль, поднятая тысячами танков, грузовиков и  солдатских  сапог.  Совершенно
непонятен здесь крохотный беленький  цыпленок,  который  деловито  роется  в
золе. Собак нет совершенно: они ушли с людьми, - но зато попадаются кошки.
     Дальше идет несжатое поле ржи. Она полегла и  спуталась.  Местами  поле
изрыто немецкими окопами и воронками  снарядов.  Оттуда  несется  сильнейший
трупный запах. Валяются простреленные немецкие  каски,  вдавленная  в  рыжую
землю проволока, трупы лошадей. Люди уже похоронены.
     Мы едем дальше. Коричневые поля поспевающего льна  (Смоленская  область
богата льном) сменяются лесами. В  природе  чувствуется  наступление  осени.
Леса начинают ронять желтый лист. Но хвои  здесь  больше.  Ели  густо  стоят
вдоль дороги. Оттуда несет холодком и прелью. Людей и машин почти не видно -
местность, по которой мы едем, простреливается немцами. Мы не видим людей  и
машин даже тогда, когда находимся совсем рядом  с  ними.  И  только  подойдя
почти вплотную к автомобилю или орудию, которые  очень  ловко  замаскированы
ветвями, начинаешь понимать, что собой представляет современный фронт.
     Очень часто  нас  задерживают  регуляторы  движения.  У  них  на  руках
повязки. Орудуют они красным  и  желтым  флагами.  Проверив  документы,  они
вежливо берут под козырек и объясняют дальнейший путь.
     Все чаще попадаются немецкие могилы - холмики земли, деревянный  крест,
на  котором  висит  каска,  и  табличка  с  множеством  фамилий,   торопливо
написанных химическим карандашом И  я  вспоминаю  слова  пленного  немецкого
солдата, с которым разговаривал вчера о книге Гитлера "Моя борьба".
     - Я всегда думал, - сказал солдат, -  что  когда  меня  убьют,  о  моей
борьбе никто не напишет. - И он добавил  с  бессмысленно  радостной  улыбкой
человека, спасшегося от смерти, стереотипную фразу, которую повторяют  почти
все немецкие пленные: - Теперь для меня война кончилась.
     Для этих, которые лежали в чужой земле,  под  чужим  солнцем,  рядом  с
чужими елями, война кончилась иначе.
 

 
 
        ^TВ ЛЕСУ^U 
 
     Этот лес обжит, как дом. Люди  ходят  друг  к  другу  в  гости,  как  в
соседний подъезд. Низко согнувшись, они входят в палатку,  прикрытию  сверху
еловыми ветвями, и, блеснув на секунду электрическим  фонариком,  садятся  и
закуривают. В лесу сыро. Накрапывает дождик. Здесь, недалеко  от  Смоленска,
осень уже пришла. Слышится непрерывный шум, похожий на шум прибоя. Это шумят
на ветру высокие вершины елей. С правильными промежутками в несколько  минут
раздается нарастающий визг, и тотчас же за ним громкий тупой  звук  разрыва.
Это стреляет немецкая тяжелая артиллерия. С идиотической  методичностью  она
бьет по пустому месту. На тошнотворный грохот  разрывов  никто  не  обращает
внимания.
     - Он будет бить до двух часов ночи, -  говорит  молоденький  лейтенант,
деловито поглядев на часы. - Снаряды  падают  отсюда  метров  за  четыреста.
Странные  люди  -  немецкие  артиллеристы!  Уже  несколько  дней,  как   они
вообразили себе какую-то цель, вероятно, несуществующую  батарею,  и  теперь
садят каждую ночь прямо в болото. Мы им не препятствуем. Пусть садят.
     Ночью в лесу до такой степени темно, что мне  кажется  чудом,  как  это
люди разыскивают нужные им палатки и блиндажи. Потом я  замечаю  под  ногами
множество  маленьких  и  больших,  светящихся  холодным  голубоватым  светом
крупинок. Как будто кто-то прошел впереди с мешком,  из  которого  понемногу
сыпался на землю этот волшебный, непотухающий  огонь.  И  я  не  сразу  могу
сообразить, что это просто  гнилушки,  которые  собрала  в  лесу  заботливая
интендантская рука и провела светящиеся дорожки между палатками. Здесь такие
дорожки называют Млечным Путем. Это до такой  степени  похоже,  что  лучшего
сравнения  невозможно  придумать.  Я  осторожно   ступаю   своими   грубыми,
непромокаемыми сапогами, стараясь не растоптать мироздание.
     Мы приехали, когда было уже темно, и я заснул, не раздеваясь, укрывшись
шинелью, в полном неведении того, что за мир меня  окружает.  Но  заснул  не
сразу. Трудно было привыкнуть к немецким разрывам, от которых дрожала земля.
Я насчитал их что-то шестьдесят. Потом  наступила  тишина.  Я  посмотрел  на
светящиеся часы. Было ровно два часа ночи.
     Проснулся я поздно, часов в восемь. Из-под завешенного брезентом  входа
в палатку проникал солнечный свет.  Погода  за  ночь  изменилась.  Слышались
голоса проходящих людей и какой-то чрезвычайно  знакомый  непрерывный  стук.
"Вероятно, дятел", - подумал я. Но это  оказался  не  дятел,  а  молоденькая
хорошенькая машинистка, с аккуратно подвитыми кудряшками, в военной  пилотке
набекрень и  вообще  в  полной  военной  форме,  включая  маленькие  сапоги.
Нагнувшись к своей машинке, она отстукивала нечто, состоящее главным образом
из цифр. Над ее головой, на четырех вбитых в землю  столбиках,  была  крыша,
сделанная из ветвей. Немного дальше, перед  входом  в  блиндаж,  парикмахер,
тоже в военном, брил клиента, любезно усадив его на ящик. Повсюду, в  редких
косых столбах солнца, проникавшего в торжественный темный лес, были  разбиты
замаскированные палатки и шатры из  ветвей,  стояли  грузовики  и  лимузины,
расхаживали военные с папками дел. По высокому стволу сосны пробежала жирная
красная белка, на секунду замерла на  обломанном  сучке  и  посмотрела  вниз
своими черными  стеклянными  глазками.  Это  был  штаб  соединения  генерала
Конева, человека, о котором сейчас много говорят на фронте.
     Он ведет с  немцами  непрерывные  дневные  и  ночные  бои  и  понемногу
вытесняет их с нашей территории. За десять  -  двенадцать  дней  он  прорвал
несколько укрепленных немецких линий и взял  большое  количество  трофеев  и
пленных. Сейчас бои продолжаются по всему фронту.
     Я уже писал о том, что нынешний Западный фронт напоминает фронт  первой
мировой войны, но со  значительно  большим  огнем.  Когда-то  по  знаменитой
Верденской дороге в минуту проходили  пять  военных  грузовиков.  Сейчас  по
одной из дорог, ведущих к тому участку,  где  я  нахожусь,  проходит  восемь
грузовиков в  минуту.  А  так  как  этот  участок  не  является  исключением
(подобные бои идут по всему Западному фронту), читатель легко может судить о
силе современного огня. Увеличенный почти вдвое Верден по всему фронту!
     Здесь необходимо упомянуть о порядке, который существует  на  фронтовых
дорогах. Нет не только дорожных пробок - ужасного бича современной войны,  -
но движение построено так, что оно почти не  ощущается.  Впечатление  такое,
что на  фронтовых  дорогах  свободно.  Искусство  маскировки,  необыкновенно
обостренное  современной  воздушной  войной,  в   Красной   Армии   достигло
совершенства. Вы едете по фронту, но почти не замечаете его. А между тем  он
велик и предельно уплотнен.
     Среди ветвей мелькает расшитая золотом генеральская фуражка.
     - Встать! - командует дежурный.
     Генерал принимает рапорт. Он в кожаном пальто. В руках у него палка,  с
которой он никогда не расстается. Генерал уже не  молод,  но  очень  крепок,
сухощав и подвижен.
     Он приглашает пройти на наблюдательный пункт, откуда будут хорошо видны
результаты  артиллерийской  подготовки,  которая   должна   начаться   через
двенадцать минут и предшествовать атаке.
     По дороге генерал показывает  чертежи  германских  окопов,  захваченных
накануне нашими частями. Современный немецкий окоп строится в  виде  ломаной
линии с длинным ходом сообщения посредине. Командир роты сидит у этого  хода
сообщения, и ни один солдат не может уйти, не пройдя мимо своего командира.
     - Это хитро придумано, - смеется  генерал,  -  в  последнее  время  дух
немецких солдат значительно поколеблен.
     Примечательно  и  то,  что  от  индивидуальных  окопчиков,  принятых  в
современной войне, немцы снова переходят к общим  окопам,  как  это  было  в
первую мировую войну.
     Мы на наблюдательном пункте. Отсюда хорошо видно  расположение  немцев,
невысокие холмы и лесочки.
     Артиллерийская подготовка начинается  точно,  по  расписанию.  Один  за
другим в расположении противника возникают разрывы, и скоро ими покрыт  весь
горизонт. Снаряды с визгом проносятся над  нашими  головами.  В  дыму  можно
разглядеть блеск пожаров.
     Этот ад длится полчаса.
     Подходит адъютант и в наступившей тишине тихо докладывает:
     - Пошли.
     - Ага, пошли. Отлично! - говорит генерал.
     Он идет в блиндаж и просит соединить себя с командиром  части,  которая
пошла в наступление.
 

 
 
        ^TКОМАНДИР И КОМИССАР^U 
 
     Когда наступила тишина и адъютант доложил генералу, что части  пошли  в
наступление, мы уселись в свой  автомобиль  и  поехали  вперед.  Снова  была
дорога, и снова лес, и снова овраги  и  небольшие  подъемы.  Лесные  дороги,
наскоро проложенные проходившими войсками, были грязны. Во многих местах  их
успели  замостить  тонкими  стволами  деревьев.  Иначе  невозможно  было  бы
проехать. Автомобиль тарахтел по ним, как тарантас. В лесах была  осень.  Но
на полевых дорогах еще стояла глубокая, летняя пыль.
     Тишина продолжалась недолго. Снова стала бить артиллерия. О приближении
линии фронта мы судили по характеру огня.  Когда  на  наблюдательном  пункте
генерала мы наблюдали действие  артиллерийской  подготовки,  тяжелые  орудия
стреляли позади нас. Тотчас же за выстрелом мы  слышали  над  головами  визг
снаряда, и потом он долго еще летел туда, к  немцам,  и  сначала  мы  видели
разрывы, а уже после слышали их звук. Звук выстрела был  сильнее,  чем  звук
разрыва. Теперь визг  пролетавшего  снаряда  слышался  раньше  всего.  Потом
долетал слабый выстрел, и мгновенно  за  ним  сильный  разрыв.  Потом  через
головы стали летать снаряды легкой артиллерии,  и  время  от  времени  очень
громко били пулеметные очереди. Они били  так  громко,  как  будто  стрельба
происходила над самым ухом. Но до  первой  линии  оставалось  еще  километра
полтора.
     Шофер въехал задним ходом в лес, остановился рядом с большим  танком  и
накрыл машину ветвями. Дальше надо было идти пешком. В лесу сидели шоферы  с
танкистами и, прислонясь к танку, ели из алюминиевых котелков кашу с  салом.
Кроме того, у них было много сладкого чая. Наш шофер был тотчас же приглашен
к столу. Шоферы совсем  как  масоны.  Они  мгновенно  узнают  друг  друга  и
сходятся так, будто знакомы добрый десяток лет. Танкистов они охотно считают
своими  и  любят  их,  но  с  несколько  покровительственным  оттенком.  Так
умудренный опытом, умный папа относится к  своему  отчаянно  храброму  сыну.
Шоферы и танкисты ели кашу с очень серьезными лицами. По лицам людей  всегда
видно, в каком месте фронта ты находишься. Нет такой линии, которая отделяла
бы тыл от фронта.  Но  она  существует  и  может  быть  с  полной  точностью
определена по  лицам  людей.  Здесь  люди  делают  серьезное  мужское  дело.
Движения их неторопливы и очень четки. И что бы человек ни делал:  вел  коня
на водопой, ел кашу, писал  донесение,  копался  в  моторе  танка  или  даже
улыбался чему-нибудь, у него совсем не то выражение, какое бывает у него  же
в двух-трех километрах ближе к тылу.
     Мы пошли пешком прямо через поле спутанной,  поникшей,  погибающей  ржи
(ее уже никто не сможет убрать), и ее было жалко, как живое  существо.  Было
жалко человеческого труда и баснословного урожая, какой бывает едва ли раз в
десять лет. Мы поднялись на  пригорок,  и  здесь  надо  было  бежать  метров
четыреста до наблюдательного пункта командира части, так как местность  была
открытая  и  простреливалась  противником.  И   мы   побежали,   унизительно
пригибаясь и гремя амуницией. Командир части, громадный человек,  с  толстой
шеей и добрым круглым лицом, сидел  в  блиндаже  у  телефонного  аппарата  и
хрипло кричал что-то в трубку. Комиссар сидел  снаружи,  среди  вороха  ржи,
свесив ноги в яму, в которой была вырезана лестница, и  смотрел  в  бинокль.
Иногда командир и комиссар переговаривалась о чем-то,  хорошо  им  знакомом,
что происходило впереди. Иногда  командир  уговаривал  комиссара  спуститься
вниз. "Ты мне всю маскировку портишь", - сердито  говорил  он.  Но  комиссар
только посмеивался,  показывая  свои  сверкающие  зубы,  особенно  белые  на
темном, запыленном лице. "Когда ты сидел здесь, - отвечал он, - я  тоже  все
время звал тебя вниз, и ты не хотел идти".
     Для того чтобы понять, что такое комиссар на фронте, надо прежде  всего
запомнить одно - комиссар и командир - почти всегда друзья.  Их  содружество
естественно и гармонично. Один замещает другого, если того убьют. Это высшая
форма братства. Такая может родиться только на войне. Я посетил много частей
и подразделений Красной Армии и всюду наблюдал эту крепкую, простую, мужскую
дружбу.
     Часть прошла уже две линии немецких полевых укреплений и окопалась  под
сильным  минометным  огнем.  Этот  бой   будет   продолжаться   весь   день,
возобновится ночью и потом опять возобновится завтра утром.
     Командир и комиссар знают, как тяжела и кровопролитна  эта  война.  Они
ведут  ее  с  первого  дня  вместе.  Вместе  они  переживали  гнетущие   дни
отступления, хотя это отступление было правильным и единственным  выходом  в
то время. Вместе  они  выходили  из  окружения  и  блестяще  выполнили  этот
труднейший маневр, прорвав немецкую блокаду и выведя всю свою часть.  Вместе
они были в Смоленске,  отстаивая  каждый  дом.  Теперь  вместе  на  крепком,
установившемся фронте они крепко бьют немцев.  Эти  два  месяца  боев  стоят
двадцатилетней дружбы. Теперь оба, дополняя друг друга, они рассказывают мне
о капитане, командире разведывательного батальона. Капитан совершил  подвиг,
о котором будут складываться песни через сотни лет.  Он  вел  разведку  всем
батальоном и устроил  свой  наблюдательный  пункт  на  колокольне  церкви  в
маленьком  покинутом  жителями  селе.  Командир   и   комиссар   попеременно
разговаривали с ним по телефону. Он давал замечательные указания артиллерии.
Его батальон вел бой по сторонам  от  села.  Неожиданно  в  село  прорвалась
большая колонна немецких  танков.  Танки  заполнили  всю  сельскую  площадь.
Капитану немцы предложили сдаться. Герой вместе со своим  связистом  ответил
выстрелами. Капитан сразу понял, какая  опасность  угрожает  не  только  его
батальону, но всему стоящему позади соединению и, может быть, даже фронту. И
он немедленно скомандовал в трубку:
     - Огонь по мне!
     Ориентир - церковная колокольня - был идеальный,  площадь  была  забита
немецкими танками.
     - Прощайте, товарищи! - сказал он в трубку.
     И на него обвалился шквал артиллерийского огня.
 
 

 
 
        ^TМОСКВА ЗА НАМИ^U 
 
     Последние пять дней я провел на Можайском и Волоколамском направлениях.
Здесь защищают грудь Москвы от прямого удара в сердце.
     Мы выехали на шоссе, которое начинается еще  в  городе  и  представляет
собою одну из лучших улиц новой Москвы. Здесь еще осталось несколько  ветхих
деревянных домишек былой,  запущенной  окраины.  И  они  очень  выразительно
контрастируют с длиннейшей перспективой громадных новых  домов,  выстроенных
за последний год. Некоторые из них еще не закончены. Здесь осуществлено  то,
о чем мечтал Ленин. Окраины больше нет. Нет убогих лачуг, где в былое  время
ютилась нищета. Дома новой  улицы  выстроены  со  вкусом  и  даже  известным
великолепием. Они выстроены из хороших материалов. Многие отделаны  мрамором
и гранитом. За последним домом с золоченой вывеской  кондитерского  магазина
сразу начинается поле. Еще весной этого года  по  Можайскому  шоссе  мчались
автомобили дачников. Сейчас оно перегорожено баррикадами и  противотанковыми
заграждениями.
     Кажется, что с мирного времени прошло не пять месяцев,  а  триста  лет;
так это было давно.
     Мы  проехали  холм,  до   половины   срезанный   широкой   автострадой.
ЭтоПоклонная гора, хорошо известная в истории русского государства. Отсюда в
1812 году Наполеон впервые увидел Москву. Здесь, сидя на барабане, он  ждал,
когда бургомистр принесет ему ключи от города. Но он не дождался. Русские не
приносят ключей от своих городов.
     Мы ехали часа полтора, обгоняя обозы  военных  грузовиков.  Все  меньше
становилось мирных жителей и все больше военных.
     Последние жители, которых мы видели, шли и ехали нам навстречу со своим
имуществом. Некоторые тащили его на санках. Старики и женщины гнали коров по
обочинам дороги. Все ближе  становится  гул  артиллерии  и  минометов.  Люди
уходили с насиженных мест, боясь нашествия немцев.
     Скоро уже невозможно было встретить штатского человека.
     Это был фронт.
     Западный фронт, который я помнил в августе и сентябре накануне  великих
и кровавых боев за столицу, крепкий, но  все  же  беспечный  фронт,  уже  не
существовал. Но не потому, что был начисто  уничтожен,  как  это  с  обычным
своим нахальством утверждает немецкий генеральный штаб. Люди остались те же,
если не считать погибших. Были  те  же  дороги,  и  те  же  леса,  и  те  же
бревенчатые деревушки, и те же танки, и тот же одуряющий запах отработанного
бензина, смешанный с  запахом  пожарища  -  запах  современной  войны,  -  и
простреленные каски, и закоченевшие трупы с согнутыми коленями, и  обгорелые
машины на обочинах дорог.
     Но все было не то.
     Тогда начиналась осень. Сейчас  была  злая,  колючая,  небывало  ранняя
зима. Оголенные лиственные  леса  оледенели.  Деревья  казались  дорогими  и
тонкими изделиями из серебра. Отчетливо была видна каждая веточка. Хвоя была
покрыта крепким промерзшим инеем  только  с  северной  стороны.  С  юга  она
оставалась зеленой. Земля стала крепкой, как дерево. Погода - идеальная  для
действия крупных танковых соединений. В  такую  погоду  танки  могут  пройти
решительно в любом  месте.  И  этой  погодой  воспользовались  немцы,  чтобы
произвести новое решительное наступление на Москву.
     Но изменилась не только природа. Танки, приспособляясь к ней, покрылись
белой краской. На красноармейцах и командирах появились теплые меховые шапки
из голубоватого меха,  ватники  и  безрукавки,  которые  отлично  греют  под
шинелями. Сейчас светает только к семи часам утра, а к пяти  часам  дня  уже
начинает темнеть. Боевой  день  стал  страшно  короток  и  поэтому  особенно
напряжен. И потому еще фронт стал совсем другим,  что  приблизилась  Москва.
Тогда, сражаясь за Москву, люди знали, что позади  еще  большая  территория,
что если немцы не будут отогнаны сегодня, они будут отогнаны завтра.  Сейчас
Москва за самой спиной, на  некоторых  участках  всего  лишь  в  шестидесяти
километрах. И  остановить  немцев  нужно  именно  сегодня.  Я  нисколько  не
преувеличу, если скажу, что  на  фронте  нет  ни  одного  человека,  который
поверил бы, что Москва может пасть. Люди хорошо вооружены. У них есть  танки
(их, правда, не много), отличная артиллерия, пулеметы,  автоматы,  минометы.
Но если придет такая минута, русские люди будут перегрызать  фашистам  горло
зубами. Потому что за спиной самое дорогое, что есть у русского человека,  -
Москва.
     Как полагают здесь,  немцы  убедились,  что  взять  Москву  фронтальным
ударом, действуя по сходящимся к столице магистралям, чрезвычайно  трудно  и
сопряжено с грандиозными потерями.  Поэтому,  судя  по  нынешнему  сражению,
немецкое командование делает новую и, очевидно, генеральную  попытку  обойти
Москву с флангов.
     Как всегда, немцы ищут стыков между крупными соединениями, ищут  слабых
мест. Как всегда, они отходят там, где натыкаются на сильное  сопротивление,
и предпринимают все новые и новые маневры.
     Бои идут очень серьезные. Но на фронте, от переднего  края  до  штабов,
люди полны уверенности. Тогда на Западном фронте, в августе и сентябре, тоже
была уверенность.  Но  то  была  уверенность  гордой  нации,  сопряженная  с
известным добродушием. Звучит это несколько странно, но это именно так  -  с
добродушием мирных людей, для которых убийство, даже на  войне,  даже  самое
справедливое из справедливых, -  занятие  малопривлекательное.  Нужно  знать
характер русского человека. Это  очень  добрый  человек.  Он  вспыльчив,  но
отходчив, и нужно много времени, чтобы он  озлобился  по-настоящему.  Сейчас
люди озлобились до такой  степени,  что  не  могут  слышать  слова  "немец".
Ненависть к захватчикам  сделала  каждого  бойца  крепким,  как  оледеневшая
почва, на  которой  он  стоит.  Сейчас  люди  черпают  уверенность  в  своей
ненависти.
     Вчера вступило в  бой  танковое  соединение,  состоящее  из  английских
танков. И английские машины, и советские танкисты, управлявшие  ими,  шли  в
бой впервые. И те и другие экзамен выдержали. Танкисты отзываются  о  танках
хорошо. Если бы машины могли говорить, они еще больше хвалили бы танкистов.
     Идти в бой в первый раз в жизни - нелегкая штука. Сколько было случаев,
когда люди, дрогнувшие в первом бою,  оказывались  потом  героями.  Танкисты
нового соединения сразу повели себя героями. Потому что за спиной - Москва.
     -  Знаете,  буквально  приходится  их  удерживать,  -  сказал  командир
батальона.
     И по той нежной и в то же  время  мужественной  улыбке,  с  которой  он
сказал это, было видно, что удерживать своих  бойцов  -  задача  хотя  и  не
легкая, но приятная.
     Мы сидели в бревенчатой  комнате,  только  вчера  покинутой  хозяевами.
Танкисты помогли хозяевам эвакуироваться - дали им грузовик. Старуха хозяйка
не знала, как поблагодарить. И когда уже все было собрано и  погружено,  она
отозвала начальника штаба и, значительно поджимая губы, зашептала:
     - Тут я оставила в  погребе  бочонок  с  солеными  огурцами.  Все  лето
солила. Ешьте,  милые,  на  здоровье.  И  оставляю  вам  еще  гитару.  Будет
свободное время - играйте, веселитесь.
     И уже трудно поверить, что еще только вчера шла в  этом  домике  хорошо
налаженная, привычная  жизнь  и  чирикала  в  клетке  канарейка,  стояли  на
подоконниках горшки с геранью, за  маленьким  окном  с  резными  наличниками
играли снежинки, и только лай собак да пенье  петухов  нарушали  деревенскую
тишину.
     Сейчас в комнате царили полевой  телефон  и  карта.  Пахло  сапогами  и
овчиной. Невдалеке шел бой.  Казалось,  что  за  стеной,  беспрерывно  стуча
сапогами, сбегают по деревянной лестнице какие-то люди. В деревне  есть  уже
разрушенные дома, и явственно чернеют на снегу следы разорвавшихся мин.
     В комнату стремительно вошел лейтенант, огромного роста молодой человек
с прекрасным курносым лицом и  широко  расставленными  глазами,  сверкавшими
отчаянной радостью.
     - Разрешите доложить! - крикнул он, вытянувшись перед командиром.
     Было ясно, что он собирается доложить нечто чрезвычайно важное.
     - Докладывайте, - сказал командир. Лейтенант  оглянулся,  потом  махнул
рукой и, уже не в силах сдержать возбуждения, выпалил:
     - Немцы прорвались на Бараки.
     И, ожидая ответа, он в нетерпении стал переминаться с ноги на ногу.  Он
был еще совсем мальчик. Командир стал что-то соображать, глядя на карту. "Ну
что же ты медлишь? - думал, вероятно, лейтенант в эту минуту. - Ведь  сейчас
все решается: и судьба Москвы, и твоя судьба, и моя судьба".
     На его лице появилось выражение мольбы. А командир все еще  смотрел  на
карту. Он смотрел на карту страшно долго,  катастрофически  долго  -  минуты
две.
     - Послать в Бараки третью роту танков, -  тихо,  но  твердо  сказал  он
наконец.
     - Есть! - гаркнул лейтенант.
     Он обвел всех счастливыми глазами, хотел что-то сказать, потом рванулся
к двери, потом  остановился  и  спросил:  "Разрешите  идти?"  -  и,  получив
разрешение, выбежал с таким грохотом, что после его  ухода  некоторое  время
звучала гитара на стене.
     - В первый раз идет в бой, - сказал командир. - А хорош!
     Да, танкисты шли в бой, как на парад. Потому что за спиной была Москва.
     Уже было совсем темно, когда получили донесение, что пункт Бараки отбит
и немцы отброшены в исходное положение.
 
                                                           26 ноября 1941 г. 
 
 
        ^TСЕГОДНЯ ПОД МОСКВОЙ^U 
 
     В простой бревенчатой избе, под  образами,  совсем  как  на  знаменитой
картине "Военный совет в Филях", сидят три советских  генерала  -  пехотный,
артиллерийский и танковый.
     И так же, как тогда, та же русская природа за окном, и карта на  столе,
и заглядывает в комнату любопытный деревенский мальчик, и недалеко Москва  И
генералы даже чем-то похожи на Дохтурова или  молодого  Ермолова,  вероятно,
русскими лицами и золотом на воротниках.
     Только они не решают здесь -  оставить  Москвх  врагу  или  дать  новое
сражение.
     Вопрос уже решен: Москву отстоять во что бы то ни стало. А  генеральное
сражение уже идет  четырнадцатый  день,  не  только  не  ослабевая,  но  все
усиливаясь.
     Если продолжить историческую параллель с 1812 годом, хочется сравнить с
Бородинским сражением октябрьские бои на Западном фронте, когда наши  армии,
непрерывно сражаясь, откатывались от Вязьмы и Брянска,  а  израненный  враг,
совершивший гигантский прыжок в двести километров, должен был  остановиться,
чтобы зализать свои раны и собраться с новыми силами. Сейчас же на подступах
к Москве идет то сражение, которое Кутузов не  решился  дать  Наполеону,  но
обязательно дал  бы,  если  бы,  защищая  Москву,  находился  в  современных
условиях.
     Величайшее сражение  идет  четырнадцатый  день.  Далеко  впереди  горят
оставленные нами деревни. Глядя на карту, я отчетливо вспоминаю. Вот в  этой
я был пять дней назад. В  этой  -  позавчера.  Неужели  горит  эта  чудесная
деревушка, вся в садах, с прекрасным домом отдыха по соседству? И не их  ли,
жителей этой деревушки, встретили мы только что  на  дороге,  направляясь  к
фронту? Они едут в телегах и на военных грузовиках со  всем  своим  домашним
скарбом. Нет ни слез, ни  причитаний.  Женщины  молча  смотрят  перед  собой
сухими глазами, обнимая свои узлы. Их мужья на фронте, дома их горят.  Но  у
них  есть  родина  и  месть.  Страшна  будет  эта  народная   месть,   когда
гитлеровские армии покатятся обратно!
     Три генерала, которые так похожи на кутузовских, заехали далеко  вперед
от  своих  штабов.  Сейчас  они  бросили   навстречу   прорвавшимся   немцам
моторизованную пехоту и  теперь  ждут  результатов.  Впереди,  за  деревней,
уходящее вниз поле. Потом лес, начинающийся на пригорке.  Поле  уже  покрыто
заранее вырытыми окопами. Они чернеют на снегу.
     Немец обстреливает из минометов дорогу между деревней и  лесом.  Иногда
по этой дороге с большой скоростью проносится  небольшой  связной  танк  или
грузовик с походной кухней. На грузовике, заваливаясь к бортам на поворотах,
сидят повара. Из трубы валит дым. Кухня торопится за своей пехотой,  которую
полчаса назад бросили в бой. На околицах деревни  уже  поджидают  противника
противотанковые орудия.
     В густом еловом лесу, в засаде,  стоят  большие  белые  танки,  немного
прикрытые хвоей. Их ни за что не увидишь, если не подойдешь  совсем  близко.
Это очень грозная сила, и красный ромбик, которым  они  отмечены  на  карте,
несомненно, играет в планах командования большую роль. Вероятно, они  пойдут
в бой еще сегодня, к концу дня.
     Все чаще с сухим треском лопаются мины. Бой приближается. Но  орудийная
прислуга в деревне, и танкисты в лесу, и генералы в своей  избе  как  бы  не
замечают этого. Таков неписаный закон фронта.
     Командир танковой роты, старший лейтенант,  молодой  двадцатидвухлетний
кубанец (он, совсем как казак, выпустил из-под кожаного шлема вьющийся чуб),
со смехом рассказывает, как, отправившись на разведку в одиночку, встретился
с пятью немецкими средними танками, как  подбил  два  из  них,  а  остальные
удрали. Но этим не кончились его приключения. Он помчался  дальше,  захватил
противотанковое орудие, десять ящиков со  снарядами  к  нему  и  все  это  в
исправном виде (хоть сейчас стреляй!) доставил в свое расположение. Все  это
он рассказывает как забавный анекдот.  У  старшего  лейтенанта  уже  большой
боевой опыт - он сорок семь раз ходил в  танковые  атаки,  и  все  они  были
удачны. Наши танки "Т-34" он считает лучшими в мире.
     Он еще раз обходит приготовившиеся к бою машины, потом  останавливается
возле одной из них и, похлопав ее по стальному боку, ласково говорит:
     - А это мой танк!
     Он узнает его среди многих совершенно одинаковых машин, как  кавалерист
узнает свою лошадь. Вероятно, он знает  какое-нибудь  одному  ему  известное
масляное пятно или небольшую вмятину от снаряда.
     Сейчас, во время генерального немецкого наступления на Москву, когда  в
разных направлениях беспрерывно вспыхивают бои и сражение представляет собою
целую серию сложных маневренных действий,  исключительный  интерес  вызывает
ближайший тыл, примерно десять километров в глубину.
     По состоянию ближайшего тыла, уже просто по  одному  тому,  что  и  как
движется по дорогам и что происходит в деревнях, можно безошибочно судить  о
состоянии фронта.
     Наш ближайший тыл очень хорош.
     Немцев ждут всюду - на всех дорогах, на околицах всех деревень. Их ждут
рвы и надолбы, колючая проволока и минированные поля. И чем ближе к  Москве,
тем теснее и разнообразнее оборона, тем гуще сеть укреплений.
     Что  сегодня  под  Москвой?  Сколько  времени  может  еще  продолжаться
немецкое  наступление?  Когда  наконец  оно  выдохнется?   Сколько   времени
неистовый враг сможет бросать в бой все новые резервы,  все  новые  и  новые
группы танков?
     Эти вопросы волнуют сейчас страну. Об этом думают сейчас все.
     Трудно делать предположения, когда всем сердцем ждешь остановки немцев,
а  затем  их  разгрома.  Почти  физически  невозможно  стать  объективным  и
приняться за рассуждения.
     Однако некоторые выводы напрашиваются сами собой.
     С первого дня наступления,  16  ноября,  на  Волоколамском  направлении
немцы прошли от сорока до шестидесяти километров, то есть в среднем от  трех
до четырех километров в день. Очень важно при этом, что самый длинный бросок
был сделан в первые дни. Получается, следовательно, что движение немцев  все
время замедляется. Между тем они вводят в дело все больше и больше сил.  Чем
все это объяснить? Вероятно, по планам  германского  командования  выходило,
что постепенное усиление нажима приведет к победе, к разгрому Красной Армии.
Но этого не получилось. Напротив. Сопротивление усилилось. При приближении к
Москве увеличилось количество  укреплений  и  движение  немцев  стало  менее
быстрым.
     Если взять июньское и  июльское,  потом  октябрьское  и,  наконец,  это
генеральное наступление немцев на Москву, то мы увидим, что от наступления к
наступлению темпы их уменьшаются: пятьсот - шестьсот  километров  в  июне  -
июле, двести километров в октябре и шестьдесят километров сейчас.
     Немец должен быть остановлен.
     А остановка его  в  поле  с  загнутыми,  далеко  выдвинувшимися  вперед
флангами будет равносильна проигрышу им генерального сражения.
     И это будет началом конца.
 
                                                           30 ноября 1941 г. 
 
 
        ^TКЛИН, 16 ДЕКАБРЯ^U 
 
     Положение военных корреспондентов на  Западном  фронте  становится  все
более сложным. Всего несколько дней назад мы  выезжали  налегке  и,  проехав
какие-нибудь тридцать километров, оказывались на фронте. Сегодня  в  том  же
направлении нам пришлось проехать около сотни километров.
     Путь немецкого отступления становится довольно  длинным.  И  этот  путь
однообразен - сожженные деревни, минированные дороги, скелеты автомобилей  и
танков, оставшиеся без крова жители. Такой путь я наблюдал  на  днях,  когда
ехал в Истру.
     Но есть еще один путь - путь немецкого бегства. Его  я  видел  сегодня.
Этот путь еще длиннее. И гораздо приятнее  для  глаза  советского  человека.
Здесь  немцы  не  успевали  сжигать  дома.  Они  бросали  совершенно   целые
автомобили, танки, орудия и ящики с патронами. Здесь жителям остались,  хотя
и загаженные, но все-таки дома. Полы будут отмыты, стекла  вставлены,  и  из
труб потянется дымок восстановленного очага.
     Клин пострадал довольно  сильно.  Есть  немало  разрушенных  домов.  Но
все-таки город существует. Вы подъезжаете к нему и видите: это - город.
     Он был взят вчера в два часа утра. Сегодня это уже тыл.
     Что сказать о жителях? Они смотрят на красноармейцев с обожанием.
     - Немцы уже не вернутся сюда? Правда? - выпытывают они. - Теперь  здесь
будете только вы?
     Красноармейцы солидно и  загадочно  поднимают  брови.  Они  не  считают
возможным  ставить   военные   прогнозы.   Но   по   тому,   каким   веселым
доброжелательством светятся их глаза, исстрадавшимся жителям  ясно  -  немцы
никогда не придут сюда.
     К Москве никто никогда не подходил дважды.
     Красная Армия не только взяла Клин. Она  спасла  его  в  полном  смысле
слова. Удар был так стремителен и неожидан, что  немцы  бежали,  не  успевши
сделать то, что они сделали с Истрой, - сжечь город дотла.
     И жители не знают, как отблагодарить красноармейцев.
     Как  только  в  Клин  вошли  первые  красноармейцы,  жители  сразу   же
рассказали им, где и что заминировали немцы и где они оставили свои склады.
     В одной из деревушек за Клином произошел случай, столь же  героический,
сколь  и  юмористический.  Первыми  о  том,  что  немцы  собираются  бежать,
пронюхали мальчики. Они подкрались  к  немецким  грузовикам  и  стащили  все
ручки, которыми заводятся моторы. Пришлось немцам бежать самым  естественным
путем, при помощи собственных ног.  Как  только  в  деревне  появились  наши
войска, мальчики торжественно поднесли им  ручки.  Машины  были  заведены  и
пущены в дело.
     Побывал я и в домике  Чайковского.  Это  была  давнишняя  моя  мечта  -
увидеть то, о чем я столько раз читал: уголок у окна, где  Чайковский  писал
Шестую симфонию и смотрел на свои любимые три березки, его  рояль,  книги  и
ноты.
     То,  что  сделали  в  домике  Чайковского  немцы,  так   отвратительно,
чудовищно и тупо, что долго еще  буду  я  вспоминать  об  этом  посещении  с
тоской.
     Мы вошли в дом. Встретил нас старичок экскурсовод  А.  Шапшал.  Он  так
привык встречать экскурсантов и водить их мимо экспонатов  музея,  что  даже
сейчас, после первых радостных восклицаний, он чинно  повел  нас  наверх  по
узкой деревянной лесенке и, пригласив в довольно большую комнату, сказал:
     - Вот зал, принадлежавший лично Петру Ильичу Чайковскому. Здесь, в этой
нише, был устроен кабинет великого композитора. А здесь Петр Ильич любил...
     Но вдруг он оборвал свою плавную речь и, всплеснув руками, крикнул:
     - Нет, вы только посмотрите, что наделали эти мерзавцы!
     Но мы давно уже во все глаза смотрели на то, что было  когда-то  музеем
Чайковского. Стадо взбесившихся свиней не могло бы  так  загадить  дом,  как
загадили его фашисты. Они отрывали деревянные панели  и  топили  ими,  в  то
время как во дворе было сколько угодно дров.  К  счастью,  все  манускрипты,
личные книги, любимый рояль, письменный стол, одним словом, все самое ценное
было своевременно эвакуировано. Относительно менее ценное упаковали в ящики,
но не успели отправить. Фашисты выпотрошили ящики и  рассыпали  по  дому  их
содержимое. Они топили  нотами  и  книгами,  ходили  в  грязных  сапогах  по
старинным фотографическим карточкам, срывали со стен портреты. Они отбили  у
бюста Чайковского нос и часть головы. Они разбили бюсты Пушкина, Горького  и
Шаляпина. На полу лежал портрет Моцарта со старинной гравюры с жирным следом
немецкого сапога. Я видел собственными глазами портрет Бетховена,  сорванный
со стены и небрежно брошенный на стул. Неподалеку  от  него  фашисты  просто
нагадили. Это совершенно точно. Немецкие солдаты  или  офицеры  нагадили  на
полу рядом с превосходным большим портретом Бетховена.
     Повсюду валялись пустые консервные банки и бутылки из-под коньяку.
     - Неужели вы не объяснили немецкому офицеру, что это за дом?
     - Да, я объяснял. Захожу как-то сюда и говорю: "Чайковский очень  любил
вашего Моцарта. Хотя бы  поэтому  пощадите  дом".  Да  меня  никто  не  стал
слушать. Вот я и перестал говорить с ними об искусстве. И то  -  придешь,  а
они вдруг и скажут: "А  ну,  старик,  снимай  валенки".  Куда  я  пойду  без
валенок? Они тут многих в Клину пораздевали. Нет, с ними нельзя говорить  об
искусстве!
     Я подошел к окну в том месте, где стоял письменный стол  Чайковского  и
где он писал Патетическую симфонию. Прямо за  окном,  рядышком,  стояли  три
знаменитые березки. Только это были уже  березы,  большие,  вполне  взрослые
деревья.
     Но сейчас было не до грусти. Была деятельная военная жизнь.
     У начальника гарнизона собралось множество военного  народа.  Начальник
быстро  отдавал  приказания,  куда  эвакуировать  раненых,  как  получше   и
побыстрее разминировать дома и дороги, как восстановить электростанцию, баню
и хлебопекарню. Не хватало штатских. Но тут мы услышали знакомый голос:
     - Товарищи, надо принять меры. Для Клина еще не выделены фонды.
     Мы обернулись. Конечно, это был он, председатель райпотребсоюза. На нем
было странное по сравнению с военными полушубками,  а  в  самом  деле  самое
обыкновенное драповое пальто.  На  нем  была  барашковая  шапка  пирожком  и
калоши.
     - А! - воскликнул начальник гарнизона, приятно улыбаясь. -  Ну,  вот  и
прекрасно. И давайте работать. Вы когда пришли?
     - Да только что, - сказал человек в пальто.  -  Тут  я,  товарищи,  уже
кое-что наметил. В части организации торговых точек...
     И работа началась.
     Как будто ее никто и не прерывал.
 

 
 
        ^TЧТО ТАКОЕ СЧАСТЬЕ^U 
 
     Мы любили говорить о счастье будущих поколений, о счастье наших  детей,
наконец о нашем общем  счастье,  когда  через  пятнадцать  лет  мы  построим
коммунистическое государство, где всего будет вдоволь для всех. Но мы  редко
говорили о нашем сегодняшнем счастье. И никогда не думали  о  нем.  Человеку
свойственно сетовать на свои, даже самые маленькие,  несчастья  и  в  то  же
время не замечать, когда он счастлив.
     Очень часто я встречаю людей, которых  не  видел  с  начала  войны.  И,
обсудив предварительно все военные вопросы, включая последнюю речь Черчилля,
и не забыв  о  положении  на  острове  Гуам,  мы  начинаем  вспоминать,  где
встречались в последний раз.
     - Ну, конечно же, в Ялте. Я еще жил в санатории  ВЦСПС  и  еще,  дурак,
жаловался, что там плохо кормят. Помните, мы встретились на  набережной?  Вы
еще шли купаться, а я еще сказал: "Ну кто купается в мае! Вот в июне...".  А
в июне-то...
     - М-да. Хорошо было.
     - Здорово жили. Ничего не скажешь.
     Или:
     - Позвольте, позвольте! Ну конечно! На этом  самом  месте!  Вы  шли  по
улице Горького с женой и детьми. Помните, вы еще жаловались, что просто  ума
не приложите, куда отдать сына после  окончания  десятилетки.  Вы  хотели  в
политехникум, жена - в театральное училище, а сам  мальчик  хотел  в  летную
школу.
     - Уже летает. На Юго-Западном.
     - Истребитель?
     - Бомбардировщик. Два месяца нет  писем.  Жена  каждый  день  шлет  мне
телеграммы. Не знаю, что и отвечать.
     - А она где?
     - Она с маленьким в Сибири. А девочка с пионерским  лагерем  в  Средней
Азии.  А  мою  тетушку  помните?  Старушку?   Она   сейчас   у   немцев,   в
Днепропетровске. Что с ней - не знаю. Ведь и жила она только на то, что я ей
посылал.
     - М-да. Жили - не думали.
     - Ничего не скажешь. Хорошо жили.
     Мы хорошо жили на нашей советской земле. Но все ли мы понимаем  это?  И
не было разве среди нас людей, которые не  только  не  понимали  этого,  но,
напротив, твердо считали, что они недостаточно счастливы, что для их счастья
чего-то не хватает?
     Мы ехали по лесной  дороге  ночью,  в  полной  тишине.  В  белом  свете
автомобильных фар лес  выглядел,  как  оперная  декорация,  очень  странная,
потому что мы никогда не видим оперных декораций без музыки. А  сейчас  была
тишина. Очень странная тишина, потому что мы ехали  в  прифронтовой  полосе,
где, казалось, должен был бы стоять грохот.  Но  на  фронте  даже  во  время
самого интенсивного наступления бывает какое-то  время  тишина.  Я  не  знаю
более полной, абсолютной тишины, чем фронтовая.
     По этому лесу прошел медведь войны. Он  ободрал  металлическими  боками
стволы деревьев, выломал сучья и раскидал их, протащился вперед и в  стороны
своим тяжелым телом, взрывал землю и вытаскивая с корнем кусты.
     Потом почти целые сутки шел снег.
     Медведь войны ушел на запад.  Снег  закрыл  страшные  раны,  нанесенные
войною природе.
     Природа  сопротивляется  войне.  Подпиленное  и  сваленное  на   дорогу
громадное дерево лежит, как гладиатор, который  под  ударом  врага  упал  на
руки, но еще надеется подняться. Природа  сопротивляется  войне  как  может.
Когда же сопротивление сломлено, она гибнет горделиво, как  храбрый  солдат.
Нетронутая  -  она  вызывала  восхищение,  она  была  красива.   Изломанная,
побежденная - она величественна и вызывает уважение.
     Немцы, отступая, минировали дорогу. Саперы осторожно выбирали мины. Наш
караван автомобилей ехал за ними, останавливаясь через  каждые  пять  минут.
Это было, как в минированном море, когда эскадра движется за тральщиками.
     Мы ехали очень долго, часов двенадцать. Мы объезжали брошенные  немцами
грузовики и куски разорванных минами лошадей. Иногда  мы  останавливались  в
деревнях. Там немецких машин было еще  больше,  чем  по  пути.  Мы  узнавали
дорогу и двигались дальше.
     В деревню, где мы собирались остановиться, мы приехали часа в два ночи.
Это была деревня, где не пели петухи и не лаяли собаки.
     Тут уцелело много домов. Сохранилось и  несколько  семейств.  Днем  они
возвратились из лесу, где жили, как звери, в ямах, и теперь  устраивались  в
своих пустых, загрязненных немцами домах. Немцы не оставили им ничего  -  ни
одной крупинки еды, ни одного лоскута материи.
     На печи сидела старуха и смотрела, как в  избе  возятся  красноармейцы.
Печь хорошо натопили. Старухе было тепло, и она все время улыбалась,  ожидая
вопросов.
     - Ты что, бабка, тут развалилась? - сказал  ей  маленький,  веснушчатый
красноармеец  строгим  голосом.  -  Не  видишь,  готовим  избу  для  высшего
начальства? Шла бы себе в лес ночевать.
     - Так вот взяла бы и пошла, - ответила старуха радостно.
     - Небось когда немец был, ты и в избу боялась взойти, не то что на печь
лезть в присутствии высшего командования.
     - Что, бабушка, - спросил я, - надоел немец?
     - Совсем, думали, пропадем, -  быстро  и  оживленно  ответила  старуха,
которая ожидала этого вопроса. - Как пришел, так сразу: "Иди, иди,  говорит,
в ямцы". В ямы, значит. А сам все чисто забрал. Ничего не оставил.
     - Кто теперь тебя,  такую,  замуж  возьмет  без  приданого?  -  заметил
веснушчатый красноармеец.
     - Да ну тебя совсем! Привязался! -  сказала  старуха,  делая  вид,  что
замахивается на веснушчатого красноармейца.
     Между ним и старухой явно устанавливались приятельские отношения.
     В избу вошел командир. Он  снял  ремни  и  положил  на  стол  трофейный
немецкий автомат, потом посмотрел на печь.
     - А! - сказал он. - Ты еще жива, моя старушка?
     - Не хочет больше в лес идти, товарищ старший лейтенант. Все  за  печку
держится, - почтительно доложил веснушчатый красноармеец.
     - Накормили старуху?
     - Точно.
     Старший лейтенант некоторое время глядел на старуху улыбаясь.
     - Что это ты такая веселая, бабушка? - спросил он.  -  Уж,  кажется,  и
натерпелась ты от немцев, и ограбили тебя всю как есть, и внука убили. А  ты
веселая.
     - На вас гляжу - веселюсь, - ответила старуха. - Веселюсь, что  русские
пришли. Что хозяйство! Даст бог, опять подымемся. А мне думалось, еще  разок
на своих посмотреть. А там и помирать не жалко.
     На другое утро я был в Волоколамске.
     Там я видел старика крестьянина, видно зажиточного, в хорошей  бараньей
шапке, в исправных валенках с  калошами.  Он  быстро  шел  по  развороченной
снарядами, покрытой глубоким снегом улице. В руке у  него  была  веревка.  В
морозном воздухе резко звучала пулеметная  стрельба:  бой  шел  еще  в  двух
километрах от города.
     - Куда, дедушка?
     - Да вот корову ищу! - крикнул старик. - Я сам из деревни...
     Он назвал одну из бесчисленных Покровок или  Петровок.  Перед  приходом
немцев, когда многие колхозники уходили, он считал, что все  обойдется,  что
"немец - тоже человек". Ему  повезло.  Деревушка  его  далеко  от  шоссейной
дороги, и немец так до нее и не дошел. Старик единоличник прожил два  месяца
не плохо. Заявились к нему немцы только перед своим  уходом,  когда  он  уже
надеялся, что нелегкая вывезла. Это были отступающие немцы.  Старик  вовремя
успел убежать в лес. Избу немцы разграбили и  увели  корову.  Теперь  он  ее
искал.
     - У нас так люди говорят, - сказал он,  -  что  немцев  в  Волоколамске
окружили, я и пришел. Думал, найду мою корову. Ан, оказывается, окружение-то
вышло неполное.
     - Да они, дедушка, наверно, уж съели твою корову.
     - Нет, - сказал старик  убежденно,  -  они  ее  на  Берлин  погнали,  в
Германию. Пойду поищу, может,  где-нибудь  здесь  бросили.  Смотри,  сколько
машин покидали! Ишь бежали, черти! - добавил он с ненавистью.
     Он быстро пошел вверх по улице. Потом  остановился  и,  обернувшись  ко
мне, закричал тонким голосом:
     - Что же вы, товарищ командир? Окружать их надо, гадов!  Окружать!  Так
их окружать, чтоб... Эх!
     Он махнул своей веревкой и побежал дальше.
     Уже много писалось о том, каких дел натворили фашисты  в  Волоколамске,
как изломали, пожгли, загадили милый городок, как повесили  они  там  восемь
советских патриотов и не снимали их с виселицы сорок пять дней. И  когда  бы
ни вышел волоколамский житель на улицу и куда бы он ни пошел, он  никуда  не
мог уйти от этого страшного зрелища.
     Я зашел в один из домов, в котором расположился штаб нашей части.
     В клетушке,  примыкавшей  к  большой  комнате,  где  за  картой  сидели
командиры, я увидел двух женщин и маленькую девочку.
     Мы разговорились. Я заметил, что люди, избавившиеся от немецкой власти,
становятся очень разговорчивы, как будто хотят  сразу  выговорить  все,  что
собралось у них на душе. Во время разговора одна из женщин, видно,  когда-то
полная,  а  теперь  дряблая  сорокапятилетняя  женщина  в  кофейного   цвета
платочке, несколько раз принималась плакать.  Фашисты  застрелили  ее  сына,
четырнадцатилетнего  парнишку,  когда  он  пытался  проскочить  в  ближайшую
деревню,  где  стояли  тогда  передовые   части   Красной   Армии.   Женщина
обстоятельно перечислила, что забрали у нее немцы. Я занес  в  блокнот  этот
список: корова, 8 овец, 2 свиньи, 26 породистых кур, 40  пудов  овса,  много
муки, крупы, сала и масла. Это только продукты. Кроме  того,  немцы  вынесли
решительно все вещи, которые были в доме. А их, по  рассказу  женщины,  было
немало.
     - Каждую тряпочку смотрели на свет и,  если  сгодится,  брали.  Елочные
игрушки - и те взяли. Вон для нее берегла.
     И женщина кивнула на свою дочурку, которая за  время  разговора  успела
взгромоздиться на колени начальника штаба, водила пальчиком  по  карте  и  с
уважением спрашивала:
     - А это что, дяденька?
     - Ну, ну, девочка, спокойненько. Не мешать дяде,  -  отвечал  начальник
штаба рассеянно.
     - За людей нас не считали,  -  сказала  женщина.  Она  вытерла  платком
глаза, потом  высморкалась.  -  Их  у  нас  тут  в  доме  много  перебывало,
немцев-то. Что ребенок? Кому он может помешать? А немец идет  по  комнате  и
никого не видит. Наткнется на ребенка, - ребенок в сторону  летит.  А  немец
даже не оглядывается. Не замечает.
     - Вот! Будешь в другой раз знать!  -  крикнула  вдруг  вторая  женщина,
очевидно соседка, маленькая, простоволосая, с решительным морщинистым лицом.
- Будешь теперь знать! Будешь теперь знать, какие твои  немцы!  Все  ходила,
все говорила: "Врут газеты, немец  нам  зла  не  сделает".  Не  сделает,  не
сделает! Дождалась! Тьфу!
     - Все сделал, как в газете, - сказала первая женщина.  -  А  я  думала,
немец культурный! Теперь одно остается - бить немца!
     Я уже не в первый раз слышал  эту  фразу:  "Немец  все  сделал,  как  в
газете". Она очень характерна для тех людей, которые думали,  что  немец  не
может быть таким чудовищным зверем, как об этом пишут в газетах.
     - Бить его! - повторила женщина. - Так бить,  чтоб  ни  один  живым  не
ушел!
     Теперь эти люди многое поняли. Женщина из Волоколамска, у  которой  при
советской  власти  было  довольно  большое  имущество,   думала,   что   она
недостаточно счастлива при советской власти.
     А на самом деле она была очень счастлива!  Ей  очень  хорошо  жилось  в
чистеньком волоколамском домике, в тепле и довольстве.  Но  она  не  ощущала
своего счастья.
     Она ощущает его сейчас, когда у нее в  доме  ничего  не  осталось.  Она
счастлива лишь тем, что ушли немцы, что не будут больше  висеть  под  окнами
восемь повешенных, что никогда больше не услышит она грохота немецких сапог.
     Нет счастья без родины, свободной, сильной родины.
     Нет и не может быть.
     Люди, которые не понимали этого, поняли это сейчас. Жизнь научила их.
 
                                                            6 января 1942 г. 
 
 
        ^T"ПТЕНЧИКИ" МАЙОРА ЗАЙЦЕВА^U 
 
     Я проехал необозримое  снежное  поле,  где  особые  машины  беспрерывно
разравнивали и утрамбовывали снег, миновал  несколько  десятков  аэропланов,
расставленных на довольно большом расстоянии друг от  друга,  и  подъехал  к
деревушке. Тут дальше автомобиль проехать не мог. Пришлось идти  по  чьим-то
следам, глубоко вдавившимся в снег.
     Майор Зайцев стоял во дворе домика, на пустом ящике,  и  смотрел  через
бинокль в молочное небо.
     Он рассеянно со мной поздоровался и тотчас же снова взялся за бинокль.
     - Летит, - сказал  он  наконец,  облегченно  вздохнув,  но  не  опуская
бинокля.
     - Я не вижу, - заметил я.
     - Он в облаках. Сейчас увидите. Действительно, через две минуты  совсем
низко над землей вышел из облачной мути пикирующий бомбардировщик.
     Майор продолжал стоять на своем ящике. И, только  когда  бомбардировщик
благополучно сел, майор опустил бинокль  и,  как  бы  впервые  меня  увидев,
улыбнулся.
     - Пойдемте, - сказал он.
     Мы пошли на аэродром. Самолет подруливал  к  своему  месту.  Вскоре  он
остановился. Было видно, как от  него  отделились  три  человека  в  меховых
комбинезонах и быстрым шагом пошли нам навстречу. Майор Зайцев тоже прибавил
шагу. Теперь он  нетерпеливо  ждал  донесения.  Трое  в  комбинезонах  почти
бежали. Полевые сумки подпрыгивали на их  бедрах.  Это  были  очень  молодые
люди, на вид почти мальчики.
     Обе наши группы с ходу остановились. Все взяли под козырек.
     - Товарищ майор, ваше задание выполнено!  -  крикнул  молодой  человек,
стоявший  впереди.  -  Бомбили  на  аэродроме  К.  скопления  неприятельских
самолетов.
     Вся тройка молодых людей - летчик,  штурман  и  стрелок-радист  -  была
очень взволнована. Оказывается, за немецким аэродромом охотились  уже  целую
неделю, ждали, когда немцы перегонят туда самолеты. И вот наконец дождались.
Донесение было очень серьезное, и майор не скрывал своей радости.
     После первой же фразы донесения строго официальная часть  кончилась,  и
трое юношей, перебивая друг друга, стремясь вспомнить все подробности полета
и ничего не пропустить, принялись рассказывать,  как  было  дело.  Видимость
была плохая, и почти весь полет прошел в облаках.  Шли  по  приборам.  Когда
вынырнули из облаков, немецкий аэродром оказался  справа.  На  нем  было  не
меньше двадцати самолетов.
     - Там было еще два четырехмоторных, - вставил штурман. -  Они  вот  так
стояли.
     И он  стал  чертить  на  снегу  ногами  в  меховых  унтах  расположение
четырехмоторных самолетов.
     Никто так хорошо не знает положения на фронте  за  последний  час,  как
летчики. Здесь уже с утра имели сведения,  что  немцы  начали  беспорядочный
отход. Дороги забиты обозами. Вот уже три часа, как наши бомбят эти обозы.
     Меня поразило, что летчики и их командир ни разу не взглянули на карту.
     - Мы тут все наизусть знаем, - сказал майор, не оборачиваясь.
     Молодые люди продолжали свой рассказ. Как только они увидели справа  от
себя немецкий аэродром, начали бить зенитки. Забегали люди.
     - Ну? - сказал майор нетерпеливо.
     - Я, значит, принял решение, - сказал летчик, - стал заходить на цель.
     - Это правильно, - заметил майор.
     Он знал, что экипаж шел  без  сопровождения  истребителей,  и  решение,
которое принял командир самолета, - идти в бой против многих истребителей  и
зенитных снарядов, вместо того чтобы уйти в  облака  и  дать  газу,  -  было
мужественное решение.
     - Зашли мы, значит, точно и отбомбились.
     - Результаты? - спросил майор.
     - Не знаю, - сказал летчик, -  все  в  дыму  было.  Как-никак  сбросили
четыре сотни, не считая осколочных.
     - Я им еще дал пить из пулемета, - вставил стрелок-радист.
     - Сказать честно, - добавил штурман, - ничего не было видно. Один дым.
     - Тогда я принял решение - пошел в облака и лег  на  обратный  курс,  -
сказал летчик.
     - Правильно сделал, - сказал майор. - Ну, товарищи, теперь быстренько в
штаб. Донесение серьезное.
     Мы пошли к только что прилетевшему бомбардировщику.  Его  заправляли  к
следующему вылету. К  кассетам  подкатывали  в  решетчатой  деревянной  таре
тяжелые бомбы. Их с трудом поднимали на руках и вкладывали в кассеты. На них
были еще следы снега. В пустые места,  остававшиеся  в  кассетах,  впихивали
листовки для германских  солдат.  Механики  проверяли  открытые  моторы.  Из
подъехавшей к самолету цистерны перекачивали бензин. Над самолетом трудились
человек пятнадцать. Они работали так  быстро,  что  даже  не  имели  времени
повернуть голову - естественное движение человека, который чувствует, что на
него смотрят. От людей валил пар. Было очень холодно.
     Майор показал мне  множество  мелких  и  крупных  латок  на  крыльях  и
хвостовом оперении самолета. Латки были сделаны очень аккуратно и закрашены.
     - Вчера наши птенчики привезли штук шестьдесят пробоин, - сказал майор.
     638
     В это время майору доложили, что другой экипаж другого самолета готов к
вылету. Моторы запущены.
     Майор дал разрешение на вылет, и мы снова пошли к домику. Когда мы шли,
над нашей головой низко пролетел бомбардировщик.
     - Это он? - спросил я.
     - Это сосед, - ответил майор, не поднимая головы.
     - Откуда вы знаете? Вы ведь даже не посмотрели на него.
     - А по звуку, - сказал майор с  удивлением,  очевидно,  поражаясь  моей
неосведомленности.
     - Я узнаю по звуку и собственный самолет, -  сказал  политрук  Дубинин,
который шел рядом с нами.
     - Он милого узнает по походке, - заметил майор, усмехаясь.  Но  тут  же
стал очень серьезен. - Пошел, - сказал он, прислушавшись.
     И начался новый  пятидесятиминутный  тур  сдерживаемого  изо  всех  сил
волнения.
     Прошло десять минут. Мы сидели в домике.
     - Поступила радиограмма, - доложил радист. - "Все в  порядке.  В  строю
самолетов один".
     - Хорошо, - сказал майор. -
     Теперь будут самые неприятные десять минут.  Они  будут  бомбить  и  не
смогут давать радиограммы.
     Я стал перелистывать любовно сделанный альбом -  историю  части.  Здесь
были портреты  летчиков-орденоносцев,  диаграммы  боевых  вылетов,  своих  и
немецких потерь. Я вздрогнул, когда услышал голос радиста:
     -  Товарищ  майор,  поступила  радиограмма:  "Все  в  порядке.   Задачу
выполнили. В строю самолетов один".
     - Это хорошо,  -  сказал  майор.  -  Отбомбились.  Теперь  будут  самые
неприятные десять минут. Ведь они у меня пошли без сопровождения.
     Майор некоторое время походил по комнате, потом молча вышел. Я пошел за
ним. Он погулял по двору, посмотрел на часы, ступил на свой ящик и взялся за
бинокль, висевший у него на груди.
     - Летит, - сказал он и поднес бинокль к глазам.
     Мы пошли на аэродром. И повторилось все то,  что  я  уже  видел.  Новая
тройка шла, почти бежала нам навстречу. Майор торопился к ним.
     - Вчера не вернулся один  экипаж,  -  сказал  он  на  быстром  ходу.  -
Замечательные ребята! Я еще не теряю надежды. Могут еще прийти. Правда?
     - Конечно, - ответил я, - теперь от немцев часто приходят.
     - Я тоже так думаю, - сказал майор.
     Он остановился и, приложив руки к шлему, стал слушать донесение.
     Вечером я разговаривал с первой тройкой,  бомбившей  аэродром.  Уже  из
штаба армии было получено известие, что наша авиация уничтожила все немецкие
самолеты,  обнаруженные  утром.  Настроение  у  трех  молодых   людей   было
приподнятое. День прошел очень хорошо.
     Мы  сидели  в  комнате  политрука  Дубинина  -  комиссара   эскадрильи,
опытного, знающего пилота. Он воспитал эту тройку и гордился ею.
     - Вот они, наши птенчики! - сказал  он.  -  Летчик  сержант  Мельников,
штурман сержант Гапоненко и стрелок-радист старшина Каверников.
     "Птенчики" переглянулись и засмеялись.
     Выяснилось, что экипажу самолета  шестьдесят  два  года:  Мельникову  -
двадцать три, Каверникову- двадцать, а Гапоненко - девятнадцать.
     - Как раз стукнуло шестьдесят два, - заметил Мельников со смехом.
     - Да вы, ребята, снимите комбинезоны, - сказал политрук, - здесь жарко.
Опустите их до пояса. Как в столовой.
     "Птенчики"  опустили  комбинезоны,  и  тогда   на   трех   гимнастерках
засветились золотом и эмалью три новеньких ордена Красного Знамени.
     Я хотел бы рассказать читателям биографии этих молодых храбрецов. Но их
нет еще. Их биографии только еще начинаются.  Во  всяком  случае,  семьдесят
четыре блестящих боевых вылета - прекрасное начало.
     Как все было? Они учились. Мельников окончил семилетку. Потом учился  в
животноводческом  техникуме.  Мечтал  стать  музыкантом,  но  в  музыкальный
техникум ему не удалось попасть. Потом он работал на лесозаводе и без отрыва
от производства учился в аэроклубе.
     - Когда к нам приехали летчики, настоящие  летчики,  отбирать  ребят  в
летную школу, они мне сразу понравились, -  сказал  Мельников,  -  вот  они,
оказывается, какие, летчики... Такие, знаете... эластичные. Они мне  здорово
понравились с первого раза.
     Со своими двумя неразлучными спутниками Мельников  познакомился  уже  в
части. Гапоненко кончил десятилетку в кубанской станице.  В  день  окончания
школы выпускники гуляли со своими девушками. Был теплый кубанский вечер. Они
встретили почтальона. "А, - сказал он, - вот вы где, ребята!.. Вас-то мне  и
надо". И роздал им всем повестки из военкомата. Уже на  другой  день  девять
юношей были в Краснодаре, и всех девятерых зачислили в школу  штурманов.  Им
дали погулять тринадцать дней. Последние тринадцать дней  детства.  И  сразу
началась юность.
     Гапоненко смотрит на себя, того кубанского, с высоты  по  крайней  мере
пятидесяти лет -  так  много  времени  ушло  за  последний  год!  Смотрит  с
некоторым даже юмором:
     - Я такой был... Жоржик. Волосы челочкой. Кепочка. Одним словом, совсем
не то. Вылетел я как-то с инструктором, в школе. Должен был проложить  курс.
Говорю инструктору: "Подъезжаю к цели". А инструктор  обернулся  и  говорит:
"Учтите, курсант: мы не подъезжаем - мы летим".
     Каверников был шофером.
     - Три года вкручивал это дело, - сказал он хмуро.  Потом  со  сказочной
быстротой школа стрелков-радистов, война, первый боевой вылет.
     Об этом первом боевом вылете вся тройка говорит с  юмором.  Но,  видно,
ребятам было тогда не до юмора.
     - Летели и земли не видели, - сказал Мельников.
     Прежде чем полететь, распрощались со всеми, сделали  распоряжения,  как
поступить с несложным их  имуществом,  отдали  фотографии  любимых  девушек.
Одним словом, полетели в полном убеждении, что никогда больше не вернутся. А
потом привыкли. Ничего. Летают.
     - Заядлое дело, - сказал Мельников. - Затянуло.
     - Они вам  про  себя  не  расскажут,  -  заметил  политрук  Дубинин.  -
Смотрите, первый полет был у них в октябре, а сейчас как  будто  десять  лет
летают. Талант! Помню, брал  их  ведомыми  в  облака.  Левый  самолет  сразу
вывалился, а эти, справа, идут. Криво, косо, а  все-таки  идут.  Ну,  думаю,
оперяются птенчики. А потом как стали летать! Только держись! Один раз немцы
хотели их от меня оторвать (а оторвут  -  значит,  конец!).  Смотрю,  машина
Мельникова, как венком, окружена черными разрывами. Но ничего. Молодцы!  Шли
вперед. Хорошо  держали  строй!  Тогда  они  и  подбили  "мессершмитта"  под
Солнечногорском.
     "Птенчики" хмурились.
     Им было неловко, что их так хвалят.
 
                                                           15 января 1942 г. 
 
 
        ^TВОЕННАЯ КАРЬЕРА АЛЬФОНСА ШОЛЯ^U 
 
     Знакомство наше произошло под землей, на глубине трех метров. Было  это
в землянке, в очень хорошей землянке,  являющейся  составной  частью  целого
подземного городка в густом еловом лесу, недалеко от Малоярославца
     Альфонс Шоль был в немецкой зеленой шинели с  ефрейторскими  нашивками,
ботинках  из  эрзацкожи  и  пилотке  из  эрзацсукна.  Альфонс  Шоль  плакал,
размазывая слезы на своем грязном лице большой, грубой  рукой  с  серебряным
обручальным кольцом на указательном пальце. Я старался его утешить.
     - Вы только на них посмотрите! - говорил Альфонс Шоль,  в  десятый  раз
расстегивая шинель и доставая фотографическую карточку. - Это жена и сын.
     И я в десятый раз вежливо рассматривал карточку, а ефрейтор  в  десятый
раз принимался всхлипывать и размазывать по лицу слезы.
     На карточке были изображены очень некрасивая толстая  молодая  женщина,
которую провинциальный фотограф (чего не сделаешь для  искусства!)  заставил
окаменеть в чрезвычайно неудобном положении, и пятилетний мальчик -  вылитый
папа. У мальчика были такие же, как  у  папы,  оттопыренные  ушки  и  низкий
лобик. Только у папы выражение лица было плаксивое, а у мальчика  капризное.
Когда видишь сына, похожего на отца, как  две  капли  воды,  отца  почему-то
становится жалко.
     Альфонс Шоль рассказывал  о  себе  охотно  и  торопливо,  как  человек,
который боится, что ему не поверят, хотя и говорит чистейшую правду.
     Взяли его сегодня утром. Красноармейцев поразило одно обстоятельство  В
отличие от прочих немецких пленных,  обычно  заросших,  грязных,  вшивых,  в
разодранных шинелях и дырявых сапогах, Альфонс Шоль являл собою  необычайное
зрелище. На нем все было новое - шинель, пилотка, ботинки. Все это не только
не  успело  пропитаться  запахами  войны:  порохом,  дымом  и   отработанным
бензином, - но сохранило, правда, военный запах, но  свойственный  никак  не
передовым позициям, а глубокому тылу - запах цейхгауза. Только лицо  и  руки
были у него грязные. И на грязном лице светлели пятна от слез.
     Его взяли в семь часов утра. Он сидел в снежной яме и дрожал. Он поднял
руки еще задолго до того, как к нему подошли.
     На первом же допросе он сообщил, что прибыл на фронт три  дня  назад  и
еще ни разу в жизни не стрелял.
     Военная карьера этого молодого человека началась два  года  назад.  Ему
посчастливилось: он  попал  в  Краков,  в  караульную  часть,  и  целый  год
занимался тем, что стоял на часах у солдатского  публичного  дома.  Конечно,
это не слишком почетная обязанность  -  охранять  публичный  дом.  И  сцены,
которые происходят  у  входа  в  это  почтенное,  чисто  германское  военное
учреждение, не так уж приятны. Но там никто не стрелял в Альфонса Шоля.  Там
было безопасно. И Альфонс Шоль был очень доволен. Он сказал мне, что считает
краковский период своей военной деятельности наиболее для себя удачным.
     - Там было хорошо, - добавил он, подумав, - там было очень хорошо!
     Это существо в ефрейторской шинели, с мозгом овцы и  мордочкой  хорька,
разговаривало с полной откровенностью. Оно старалось все рассказать,  ничего
не пропустить, раскрыть всю свою душу.
     - Разве это хорошо, - сказал  я,  -  что  немцы  на  завоеванной  земле
сгоняют женщин в солдатские публичные дома?
     Он очень хотел ответить так,  чтобы  это  мне  понравилось.  Но  он  не
понимал, какого мнения я от него жду. Поэтому он ответил неопределенно:
     - Солдатский публичный дом - это как воинская часть. Меня поставили - я
и стоял.
     Следующий этап в деятельности Альфонса Шоля был менее удачным  Но  жить
еще можно было. Его перевели в  польский  город  Ясло  денщиком  к  старшему
лейтенанту. Он чистил лейтенанту сапоги. Что он еще  делал?  Он  еще  чистил
лейтенанту мундир.
     Я спросил его, что он может сказать о польском населении.
     - Поляки с нами не разговаривали, - ответил Шоль.
     - Как? Совсем не разговаривали?
     - Они с нами никогда не разговаривали. Если мы  спрашивали  что-нибудь,
поляки не отвечали.
     - Это, наверно, было неприятно?
     -  Не  знаю.  Я  как-то  не  думал  об  этом.  Они  просто  с  нами  не
разговаривали. Они, наверно, не хотели с нами разговаривать. Потом  началась
война с Россией. И я все время боялся, что меня пошлют на фронт. Но все было
хорошо, и лейтенант оставался в Ясло. И только в декабре нас вдруг собрали и
послали на фронт.
     - Кого это - нас?
     - Ну, нас. Денщиков. Писарей. Всяких, которые в тылу.
     Это был, в сущности, первый интересный факт,  который  сообщил  Альфонс
Шоль. Германское командование в стремлении затянуть дыры кинуло  под  Москву
писарей и денщиков.
     - Что вы скажете о смещении Браухича? - спросил я.
     - Мы услышали об этом в пути,  на  какой-то  станции,  по  радио.  Было
сказано, что у Браухича больное сердце и что теперь будет командовать фюрер.
А солдаты между собой говорили...
     Ефрейтор испуганно оглянулся на дверь, как будто из нее  мог  появиться
его хозяин - старший лейтенант, - и зашептал:
     - ...солдаты между собой говорили, что фюрер  поссорился  с  Браухичем.
Они говорили, что Браухич хочет дать солдатам с Восточного фронта  отдохнуть
и хочет заменить их свежими войсками. А фюрер, - ефрейтор снова оглянулся, -
а фюрер говорил, чтобы их оставить на фронте, и вот они не поладили.
     Это был второй интересный факт.
     Я уже несколько раз слышал от германских  солдат  такое  толкование.  И
дело не в том, что оно глупое, а в том, что действия Гитлера истолковываются
его солдатами по-своему и не всегда в его пользу.
     Вся сила Гитлера заключалась в том, что внешне все выходило так, как он
говорил. Он сказал, что разгромит Францию и Польшу, - и он добился этого. Он
говорил, что разобьет англичан в  Греции  и  в  несколько  дней  покончит  с
Югославией, - и он сделал это. Но в  России  его  ждала  неудача.  Теперь  в
германской армии происходит интереснейшее явление: там есть еще  дисциплина,
там есть еще много  оружия,  армия  еще  очень  сильна,  но  вера  в  победу
подорвана.
     Война будет продолжаться еще долго, но  рана,  нанесенная  Гитлеру,  не
заживет.
     Этими мыслями я не поделился с ефрейтором Альфонсом Шолем. Он  попросту
не понял бы их.
 
                                                           25 января 1942 г. 
 
 
        ^TНА ЗАПАД^U 
 
     На пути наступления наших войск, среди сожженных и разрушенных  врагами
деревень, стали попадаться деревни, в которых немец, оказывается, так  и  не
успел обосноваться. Я видел там  живых  кур.  На  территории,  которая  была
занята немцами, живые куры кажутся удивительными для наших широт существами.
Красноармейцы удивились бы меньше, если бы  увидели  страусов.  В  одной  из
таких деревень мне рассказывали, что немцы заходили туда только один раз, но
жители успели многое спрятать (в том числе даже и кур),  а  немцы  не  имели
времени на поиски.
     Это места, которые принято называть глухими. И сами деревни, и  подходы
к ним завалены глубоким снегом. Наши  части  медленно  продвигаются  вперед,
обходя узлы сопротивления и вынуждая противника освобождать каждый  день  по
нескольку населенных пунктов.
     Представьте поля и леса, занесенные снегом на метр-полтора. Представьте
себе  дороги,  узенькие,  проселочные  дороги,  которые   беспрерывно   надо
расчищать и расширять, воздвигая по сторонам снежные  стены  в  человеческий
рост. Представьте, наконец, ледяной ветер, бесцеремонно гуляющий  по  полям,
залезающий за воротник, под ушанку, под шинель, ветер,  от  которого  некуда
уйти, - и вам станет ясно, что собою представляет театр войны в  двухстах  -
трехстах километрах от Москвы.
     Немцы, такие самоуверенные в первые две недели войны,  уже  на  третьей
неделе стали жаловаться. Сперва они жаловались, что русское население их  не
понимает. Потом стали жаловаться на партизан, на то, что русские  воюют  "не
по правилам". Потом, в октябре, они заявили, что им мешает осенняя грязь.  В
ноябре они подняли крик на весь мир, что им  мешает  мороз,  которого  в  то
время не было. И с тех пор Гитлер не перестает жаловаться на мороз.
     Впрочем, черт с ним, с Гитлером. Вор, который ночью залез в чужой дом и
встретил хозяина с револьвером, тоже, вероятно, жалуется на что-нибудь!
     Мы каждый день читаем в сводках Информбюро  о  том,  что  заняты  новые
населенные пункты. Их уже перестали называть:  так  их  много.  Вы  едете  в
дровнях (на автомобиле тут не проедешь) и поражаетесь, до чего  долго  нужно
ехать между этими населенными пунктами и какие ожесточенные бои шли почти за
каждую деревушку.
     С ужасным скрипением, заглушающим  шум  "юнкерсов",  которые  время  от
времени появляются в чистом  голубеньком  небе,  наши  дровни  выползают  на
железнодорожный разъезд. Еще издали  видна  кирпичная  водокачка,  развалины
путевой будки и несколько вагонов с паровозом. Во избежание недоразумений  я
назову этот разъезд буквой К. После  войны  весьма  обычное  название  этого
разъезда  станет  одним  из  знаменитых   названий,   а   проезжающие   мимо
путешественники будут снимать шляпу у  монумента,  который,  конечно,  будет
здесь установлен.
     На днях здесь был бой. Далеко вокруг начинаются следы  разрывов  мин  и
снарядов. И чем ближе к разъезду, тем гуще они становятся. На самом разъезде
нет ни одного метра почвы, которого бы не коснулся огонь  войны.  На  путях,
покрытых закопченным снегом, стоит железнодорожный состав - ржавый  паровоз,
несколько теплушек и среди них длинный изотермический вагон. Они  так  густо
пробиты пулями и осколками, что просвечивают  насквозь.  Вдоль  вагонов,  от
начала состава и до конца его, лежат трупы немцев. Мы едем на низких дровнях
по эту сторону вагонов. Немцы лежат по  ту  сторону.  Мы  видим,  как  между
колесами мелькают их руки, согнутые или вытянутые, будто мертвые люди  хотят
схватить колеса мертвого поезда.
     Мы тащимся через переезд. Слева - лесок.
     - Там, у опушки, - говорит красноармеец, который едет с нами, -  набито
их еще человек пятьсот.
     Но пройти туда трудно: слишком  глубок  снег;  и  мы  едем  дальше,  от
деревни к деревне, от пункта к пункту, которых так  много,  что  их  уже  не
перечисляют в сводках, и каждый из них не похож на другой, и в  каждом  было
сражение, и у каждого была своя судьба. Мы проезжаем большое село,  которому
повезло. Наши бойцы ворвались в него с такой быстротой, что немцы не  успели
его поджечь. Дальше деревня, пострадавшая от бомбардировки,  но  не  слишком
сильно. Бой шел здесь лишь  этой  ночью,  а  вернувшиеся  жители  уже  снова
хозяйничают в своих домах. Еще дальше село Доманово. Немцы сожгли его ночью.
Я вижу ужасную картину полного и всестороннего уничтожения - картину,  какую
видел уже не  раз.  Женщина  злобно  раскидывает  вилами  дымящиеся  кирпичи
фундамента. Она надеется найти немного картошки, которая  оставалась  у  нее
под полом. В конце деревни вырыта большая яма. Человек  пятьдесят  женщин  и
стариков молчаливо толпятся вокруг.  Мы  подходим.  Это  похороны.  Рядом  с
братской могилой в два ряда лежат исковерканные тела пленных красноармейцев.
Фашисты расстреляли их, прежде чем уйти. Тут и тела убитых жителей.
     Женщины рассказывают нам, как все произошло. Они не плачут.  Уже  давно
выплаканы слезы. Теперь это сгусток горя, отвердевший, как тело убитого сына
или отца. Он давит на сердце, но уже не  может  вызвать  слез.  Он  вызывает
только ярость.
     Да!  Еще  и  еще  раз  мы  говорим  о  том,  что  сделали   фашисты   с
военнопленными и мирными жителями, и будем говорить и кричать об этом. Когда
видишь все собственными  глазами,  невозможно  молчать,  преступно  молчать.
Нужно собрать все факты, ничего не забыть, все занести в книгу мести.
     Немцы расстреляли в  Доманове  семьдесят  пленных  красноармейцев,  вот
этих, которые лежат сейчас возле  приготовленной  для  них  могилы.  Сначала
пытали их, потом  расстреляли.  Женщины  видели,  как  их  вели,  и  слышали
выстрелы. Немцы расстреляли в селе Доманове Василия Афанасьевича Новикова за
то,  что  он  был  депутатом   сельсовета,   Антона   Борисовича   Ермакова,
ветеринарного врача, крестьян Ивана Васильевича Нюнекова, Антона Тимофеевича
Короткова, Михаила Ивановича Илларионова и Константина Семеновича  Симонова,
семидесятилетнего старика. Его немцы расстреляли за  то,  что  он  не  хотел
отдать им своей шубы и валенок.  Фашисты  убили  четырнадцатилетнюю  девочку
Нину Уткину. Они затащили ее в конюшню, надругались над девочкой и  закололи
ее ножом в спину. Фашисты расстреляли семью  Поликановых  -  старика  и  его
невестку. Трех маленьких ее детей они бросили в поле, в снег, в мороз.
     Все  идут  и  идут  деревни,  которых  так  много,  что  их  невозможно
перечислить. И мы подъезжаем к последней освобожденной  от  немцев  деревне.
Бой идет за следующую.
     Здесь мне посчастливилось разговаривать  с  Василием  Селиным,  старшим
сержантом, героем сражения за переезд,  который  мы  проезжали  утром.  Этот
громадного  роста,  ширококостный  сибиряк,  в  своем  маскировочном  халате
похожий на бедуина с русским лицом, вел бой в одном из вагонов.
     - Там был хороший длинный вагон, -  сказал  он,  -  он  был  как  будто
покрепче других. Только я в него не попал. А попал я в простой товарный. Ну,
и клал немец минами, только щепки летели. Три раза мы заходили в эти вагоны.
Только тут не так  было  интересно.  Интереснее  было,  когда  немец  шел  в
последнюю контратаку, в нее шли те пятьсот  немцев,  что  лежат  сейчас  под
снегом на опушке леса.
     И Василий Селин рассказал то, что я уже слышал от его  командира  и  от
его товарищей. У них это было гораздо  интереснее.  У  него  куда  проще.  А
сделал он вот что. Подполз с пулеметом к двум немецким орудиям, которые вели
огонь по переезду, перебил всю орудийную прислугу  с  офицером  во  главе  и
тотчас открыл огонь из немецкой пушки по путевой будке,  где  засели  немцы.
Там у немцев были пулемет, миномет и радиостанция. Помогал ему боец Голубев.
     Я видел эту будку на разъезде. От нее ничего не осталось.
     - Как же вы так сразу смогли стрелять из орудия?
     - А я ж раньше был артиллеристом, - сказал Селин, - вторая профессия.
     Совсем недавно, еще в 1929 году, Селин, как он выразился,  не  знал  ни
одной буквы. Он хорошо работал в колхозе, и его решили послать на курорт.
     - Ну, я на курорт не  дал  согласия,  -  сказал  Селин,  -  просился  в
совпартшколу.
     Был  он  председателем  сельсовета,  и  директором  МТС,  и  директором
леспромхоза.
     Советская власть научила его грамоте в  зрелые  годы,  сделала  его  не
только полезным, но и видным членом общества.  Теперь  он  борется  за  свою
советскую, народную власть.
     Он простужен, кашляет, разговаривает хрипло. Он только  что  пришел  из
снега (его батальон окружил деревню). Сейчас он пойдет снова туда. Ночь.  Но
он хорошо знает дорогу. Он закуривает еще одну козью ножку в тепле. Потом он
уходит, огромный, широкий, русский человек, надев на шею трофейный  немецкий
автомат.
     - Думаем, к утру деревня будет наша, - говорит командир,  задержавшийся
еще на некоторое время в избе.
     К утру будет занята еще одна деревня, название которой так и не  укажут
в сводке, потому что слишком много деревень будет занято  на  фронте  в  это
утро.
 
                                                          13 февраля 1942 г. 
 
 
        ^TВ ФЕВРАЛЕ^U 
 
     - Сейчас я вам покажу его, - сказал генерал. Он повернулся  к  двери  и
крикнул: - Фриц!
     Дверь отворилась, и в комнату живо вошла  громадная  немецкая  овчарка.
Она оглядела всех находившихся в комнате и остановилась перед генералом.
     - Видите, какие мы берем трофеи, - сказал генерал. -  Ну,  садись.  Как
это по-немецки? Зецен зи зих!
     Фриц сел, радостно глядя на окружающих.
     - Молодец! - сказал генерал. - Заслуживает поощрения.  -  И  он  бросил
Фрицу кусочек хлеба. - Теперь дай  лапу.  Черт  его  знает,  не  помню,  как
по-немецки лапа. Одним словом, давай лапу!
     Он сначала потянул собаку за лапу. Потом дал ей кусок хлеба.
     - Теперь понимаешь? Ну! Дай лапу!
     Умная собака подняла лапу и тотчас же получила новый кусочек хлеба.
     - Смотрите, понемногу приучается к русскому языку. Совсем ручная стала.
Интересно: чья она была? Наверно, какого-нибудь интенданта. Мы  взяли  ее  с
немецким обозом.
     Пошел третий месяц, как война  вступила  в  новую  фазу.  Мы  двигаемся
вперед и забираем обозы. К этому привыкли и бойцы  и  командиры.  Неуклонное
движение вперед стало не только военной задачей, но и бытом армии. Появилось
множество новых бытовых черт,  сопутствующих  этому  новому  периоду  войны.
Произошло это прежде всего потому, что наступающая армия  всегда  узнает  об
отступающей армии очень много деталей, которых она не знала раньше.
     Если раньше, до нашего наступления, мы знали немцев  слишком  общо,  то
теперь знаем их во всех подробностях. Это как с предметом, который мы  видим
сначала простым глазом и замечаем лишь общие его черты, а потом  смотрим  на
него через микроскоп и видим неведомый нам до сих пор мирок микроорганизмов.
     Мы узнали о немцах и значительное  и  незначительное,  и  чудовищное  и
юмористическое. И, что самое главное, узнали не только штабы (они  и  раньше
знали, что собою представляют немцы), но  вся  масса  красноармейцев.  После
первого же большого отступления германская армия открылась нашему  взору  во
всей своей силе и слабости, со всеми  своими  обозами,  штабами,  приказами,
складами, - со всякого рода нестроевщиной, которая играет такую важную  роль
в жизни всякой армии.
     Не в том,  конечно,  дело,  что  на  командном  пункте  прижилась,  так
сказать, дважды  немецкая  овчарка  или  что  красноармейцы  курят  немецкие
эрзацсигареты и поругивают их (кисленькие и слабенькие, как солома). Дело  в
том,  что  вместе  с  фальшивым  ореолом  непобедимости  с  немцев  сошел  и
сопутствующий ему ореол некоей загадочности.  Слишком  уж  хорошо  слаженным
представлялся  кое-кому  организм  германской  армии.  В  этом  было  что-то
непонятное. А в войне непонятное действует на войска  гораздо  сильнее,  чем
самое ужасное, но понятное.
     Теперь немцы "понятны" и нашим обозникам. На днях  на  наш  обоз  возле
деревни Б. неожиданно  напали  немцы.  Они  производили  довольно  серьезный
контрманевр, от которого многого ожидали. И вот на их  пути  встретился  наш
обоз. Обычно столкновение передовых войск  с  обозом  заканчивается  быстрым
разгромом обоза. Но наши  обозники  быстро  организовали  оборону  (в  обозе
находился энергичный командир) и не только отбили атаку  немцев,  но  далеко
отогнали их и расстроили все их планы.
     Это были самые обыкновенные обозники, которые не столько воюют, сколько
погоняют лошадей. Но они  прошли  перед  этим  большой  путь,  видели  много
немецких  трупов,  сожженных  немцами  деревень,  убитых  немцами   жителей,
брошенных  немцами  автомобилей  и  орудий,  немецких  пленных  и  пришли  к
убеждению, что "немец" при всем своем зверстве не  так  уж  силен,  как  это
казалось раньше. И точно. "Немец" попятился от обозников, когда они проявили
решимость и мужество.
     Интересно, что немецкие обозники, до которых мы  наконец  по-настоящему
дорвались, находятся в прямо противоположном психологическом состоянии,  чем
наши, и совершенно не выдерживают удара наших передовых частей.
     Новое знание противника, которым обогатилась сейчас Красная Армия, дает
возможность яснее увидеть, что представляют собою немецкие солдаты сейчас, в
феврале.
     Их можно  условно  разделить  на  две  категории:  старых  фронтовиков,
некоторым образом "ветеранов" войны, и резервистов, присланных  на  фронт  в
январе и начале февраля. Фронтовики сражаются упорно. Разумеется, не все они
таковы. Но в основном это стойкие войска. Вероятно, по этой причине я  видел
их главным образом мертвыми. Их  очень  много  на  дорогах,  на  опушках,  у
снеговых окопов, возле  изб,  превращенных  ими  в  укрепленные  точки.  Они
сражались с ожесточенным отчаянием в  своих  подранных,  вшивых  шинелях,  в
худых сапогах, обмотанных тряпками, в краденых  бабьих  платках.  В  течение
одной лишь короткой поездки я насчитал их несколько сот.
     В тот же день я разговаривал с десятком резервистов, только что взятых,
вернее сдавшихся в плен. Это - главным образом солдаты, находившиеся  раньше
на нестроевых должностях. Все они были в  совершенно  новом  обмундировании,
правда обыкновенном, не зимнем. Ни один из них не был на фронте больше  двух
недель. И были среди них такие, которых только три  дня  назад  привезли  на
самолетах из Германии. Они были совершенно одинаковы не только своими новыми
шинелями, но и своим внутренним содержанием. Говорили они примерно одно и то
же. Они уверены, что Германия уже не может выиграть войну. Теперь у них одно
желание - спастись. Спастись любой ценой.
     Не подумайте, что я видел классово сознательных рабочих  или  крестьян,
понявших реакционную, империалистическую сущность гитлеровского режима. Нет.
Это типичные тупые  гитлеровские  солдаты,  почти  неодушевленные  существа,
скорее предметы, чем люди. Для них жизнь сводится, как у животных, к  еде  и
питью, и отличаются они от животных только тем,  что  животные  не  посещают
солдатских публичных домов, не носят шинелей, мундиров и погон и не хранят в
бумажнике рядом с порнографическими открытками фотографий жен и  детей,  так
как они не сентиментальны.
     Я был не совсем точен, когда сказал, что у  этих  резервистов  не  было
зимнего  обмундирования.  Один  из  них  -  вахмистр  Христоф  Сайц  -   был
обладателем  роскошных  эрзацваленок,  недавно  поступивших  на  довольствие
германской армии и предназначенных  ввиду  небольшого  количества  лишь  для
солдат, идущих в караул или в разведку.
     Христоф Сайц, очень аккуратный, подтянутый немец, стоял посреди  кружка
красноармейцев и сконфуженно смотрел  на  свои  ноги.  Красноармейцы  просто
помирали со смеху. Сооружение, построенное каким-то специалистом по  русской
зиме из германского интендантства, представляло собою  следующее:  войлочный
верх и деревянные подошвы. Очевидно,  основательно  изучив  русские  морозы,
специалист придал своим валенкам форму коротких дамских ботиков с широким, в
два пальца, идущим  сверху  донизу  разрезом  спереди  и  с  двумя  дамскими
пряжками.
     - Когда в них стоишь, еще ничего, -  сказал  Христоф  Сайц,  -  но  вот
ходить в них невозможно. Только сделаешь шаг - в разрезы сразу же набивается
снег.
     Вахмистр Христоф не стоял в карауле и не ходил в  разведку.  Жил  он  в
тылу и занимался хозяйством роты прикрытия на одном из фронтовых аэродромов.
Замысловатые ботики он получил "по блату". И теперь очень  жалеет,  что  так
много хлопотал, чтобы их получить. По его  мнению,  другие,  более  опытные,
солдаты делают гораздо лучше, обматывая ноги поверх сапог разными тряпками и
перевязывая их потом бечевками,  так  что  в  конце  концов  получаются  два
гигантских четырехугольных пакета.
     - Я испытал меньше трудностей войны,  чем  те,  которые  на  фронте,  -
сказал вахмистр, - и все-таки с декабря я стал думать о судьбе Наполеона.  У
нас в роте стали говорить, что, видно, нам не вернуться из России. Думали мы
и о прошлой войне.  Как-то  так  всегда  получалось,  что  Германия  вначале
побеждала, а потом обязательно проигрывала войну. И с Наполеоном  так  было.
Когда сместили Браухича, нам это показалось странным. Как это так? Все время
был хорош, а потом вдруг сразу стал плох? Говорили о Гудериане  и  о  других
генералах. Все время были хороши, а потом вдруг стали  плохи!  То  же  самое
Клюге. Мы решили, что фюрер убрал  его  потому,  что  Браухич  поставил  его
командовать Четвертой армией. Потом мы говорили, что раз всюду мы отступаем,
то, наверное, и здесь будем отступать. Конечно, так оно и вышло, потому  что
ведь солдаты всегда все хорошо понимают.
     Вахмистр  Христоф  прижился  у  нас.  К   нему   привыкли.   Он   очень
сентиментален. Если сделать для него что-нибудь приятное, он плачет.  Вид  у
него очень бравый, но вояка он плохой. Часть, которая взяла его в плен,  все
время двигалась вперед, и не было возможности отправить его в тыл. Он  очень
волновался, так как его мучила мысль,  что  немцы  вдруг  "выручат"  его  из
плена, и все время просился, чтобы его поскорее отправили в лагерь.
     -  Этого  если  отпустить  -  сам  назад  придет,  -  говорят   о   нем
красноармейцы.
     Остальные девять были похожи  на  Христофа  тем  внутренним  сходством,
которое гораздо сильнее внешнего и которое позволяет говорить  о  типичности
явления. Все это нестроевщина, которая отсиживалась в  тылу,  а  потом  была
брошена в пехоту. Они сдались недолго думая.
     - Дело плохо. Все надоело. Из этой войны ничего хорошего не выйдет.
     Вот и все их мысли. Среди них есть бондарь, маляр, есть крестьяне.
     - Мы политикой не занимаемся. Для этого есть офицеры.
     О своей армии и о Германии они рассуждают так, будто  нанялись  куда-то
на работу со  сдельной  оплатой  и  на  хозяйских  харчах.  Хозяин  оказался
сволочь, харчи оказались плохие, и теперь они просто бросили эту  невыгодную
работу. Довольно! С них хватит. Если Гитлер  хочет,  он  может  искать  себе
других работников.
     Нет! Те, другие, гитлеровские фронтовики сражаются  за  свою  добычу  с
умением и упорством профессиональных разбойников. Они еще есть. Их немало. И
борьба с ними предстоит долгая и кровавая, А эти... Эти уже начинают кое-что
понимать.
 
                                                          21 февраля 1942 г. 
 
        ^T"УЧИТЕЛЬ МУЗЫКИ"^U 
 
     У этого простого солдата тонкое, выразительное  лицо,  длинные  волосы,
спадающие на уши,  и  так  называемые  артистические  пальцы.  Они,  правда,
грязные и потрескавшиеся, но они сохранили нервность и  подвижность.  Солдат
беспрерывно перебирает ими полы своей длинной не по росту шинели.
     Он музыкант из города Касселя - Рейнгард  Райф.  Он  молод.  Ему  всего
двадцать восемь лет, но он успел в жизни: окончил  консерваторию  по  классу
рояля и скрипки  и  вскоре  стал  преподавателем  теории  музыки  в  той  же
консерватории, в том же Касселе. В тысяча девятьсот  тридцать  девятом  году
его взяли в солдаты, и с тех пор он выполнял всяческую  тыловую  работу.  На
днях его отправили на советско-германский фронт, и  он  сразу  же  сдался  в
плен.
     - Война - это ужас, - сказал  он,  -  я  никогда  ничего  подобного  не
ожидал.
     Это очень характерно. Они все ожидали найти в России то, что  нашли  во
Франции. Захлебнувшись в  собственной  крови,  они  поняли,  что  ошибались.
Рейнгарду Райфу не понадобилось много времени, чтобы решить для себя  вопрос
о мире и войне. Он просто выбрал мир. Он уже избавился от  страха  смерти  и
испытывает сейчас приятное чувство безопасности.
     Я задаю вопрос:
     - Как вы относитесь к гитлеровскому режиму?
     - О, все это мало меня  интересует!  Это  политика.  Для  меня  в  мире
существует только музыка.
     - Вы - молодой человек. Вы развивались и формировались  в  гитлеровские
времена. Не может  быть,  чтобы  у  вас  отсутствовало  всякое  отношение  к
гитлеризму.
     - Представьте, это так, - говорит молодой человек, приятно улыбаясь,  -
у меня есть одна любовь - музыка. Все остальное для меня не существует.
     Я стараюсь стать на его точку зрения. Может быть, и вправду он  убежден
в том, что музыка и политика - понятия  несовместимые.  Что  ж,  музыка  так
музыка! Немного странно говорить о музыке,  когда  неподалеку  идет  тяжелый
бой, а стекла избы, где происходит разговор,  время  от  времени  дребезжат,
потому что "юнкерсы" имеют обыкновение сбрасывать бомбы, когда никто  их  об
этом не просит. Но музыка - все-таки хорошая тема для разговора.
     - Давайте же поговорим о музыке, - говорю я.
     - С величайшим удовольствием, - говорит он.
     - Что вы скажете о французской музыке?
     - Простите, о французской?!
     - Да.
     Он поражен. Он некоторое время смотрит на меня с искренним  изумлением.
Потом, очевидно, вспомнив, что находится в плену, очень мягко говорит:
     - Но во Франции нет музыки.
     - То есть, как это нет?
     Он смотрит на меня с некоторым сожалением, потом объясняет:
     - Нет французской музыки.
     - Вы не знаете ни одного французского композитора?! Не  можете  назвать
ни одной фамилии?!
     - Н-нет... - говорит он, пожимая плечами и, видимо, пытаясь  вспомнить.
- Французских? Н-нет, не знаю.
     - Хорош! - восклицает комендант-майор, который ходит по избе и,  видно,
не одобряет этого разговора о музыке. - А "Фауст"  Гуно?  А  "Кармен"  Бизе?
Хорош преподаватель! Просто он врет. Никакой он не музыкант!
     - Погодите, - говорю я, - еще минуточку, - и обращаюсь к пленному: -  А
русских композиторов вы знаете?
     - Русских? Конечно! Кто их не знает! Чайковский!
     - Еще бы! А что сочинил Чайковский?
     - Пятую и Шестую симфонии. О! Это гениальные произведения!
     - А вы знаете, что ваши солдаты и офицеры наделали в  Клину,  в  домике
Чайковского, там, где он писал эти гениальные произведения?
     Я коротко рассказываю ему об этом
     - Это ужасно! - говорит он. - Вероятно, так оно и было.
     Видно, он хорошо знает, на что способно гитлеровское войско.
     - Ну, а что еще написал Чайковский?
     Музыкант молчит.
     - Неужели вы не знаете? Никогда не слышали?
     Музыкант пожимает плечами.
     - Врет он, - сердито бормочет майор, - никакой он не музыкант.
     - А каких еще русских композиторов вы можете назвать?
     Рейнгард Райф морщит лоб. Он силится вспомнить.
     - Чайковский, - говорит он, -  и  еще  этот...  тоже  очень  гениальный
композитор...
     Он шевелит пальцами, но вспомнить не может.
     - Хорошо. Оставим французскую и русскую музыку. Как-никак,  это  музыка
ваших врагов (умоляющий жест со стороны музыканта). Но  вот  ваш  союзник  -
Италия. Любите вы итальянскую музыку?
     - О! Итальянская музыка! Я очень люблю итальянскую музыку!
     -  Ну  и  прекрасно!  Я  тоже  люблю.  Расскажите  мне  об  итальянских
композиторах и назовите их сочинения.
     - Верди, - сразу же выпаливает он. - У него есть опера "Аида".
     - Это правильно. А еще что написал Верди?
     - "Аиду", - повторяет преподаватель теории музыки, - и потом...
     Он шевелит пальцами. Я уже знаю, что это означает.
     - Верди  написал  несколько  десятков  опер,  и  половина  их  всемирно
известны. Их может перечислить любой первоклассник из музыкального  училища.
Ну, ладно, оставим пока Верди. Ведь не только Верди есть в Италии.  Назовите
еще итальянских композиторов.
     - Россини. У него  есть  одна  опера...  очень  хорошая...  Ну,  просто
выскочило из головы!
     -  В  конце  концов  это  неважно,  как  она  называется.  Предположим,
"Севильский цирюльник". Расскажите сюжет этой оперы.
     Музыкант из Касселя молчит. Он красен. На лбу у него пот.
     - Вы знаете, - говорит он, - на фронте так быстро все забывают.
     - Как! И самая музыка забывается?
     - Музыка никогда не забывается. Музыку Россини я отлично помню.
     - Хорошо. Спойте мне любую мелодию из любого сочинения Россини.
     Гнетущая пауза. Наконец музыкант из Касселя откашливается и говорит:
     - Я, знаете, простудился на фронте. У вас тут  в  России  такой  мороз,
что... гм...
     Он показывает на горло: дескать, требуйте у него чего угодно,  но  петь
он не может.
     Я беру листок бумаги, вычерчиваю пять линеек, бодро  ставлю  скрипичный
ключ и протягиваю листок гитлеровскому музыканту.
     - Пожалуйста, напишите здесь любую мелодию Россини.
     Солдат багрово краснеет.
     - Я не знаю, - говорит он наконец.
     - Вы, кажется, любите "Аиду". Запишите здесь любую мелодию из "Аиды".
     - Я не знаю, - бормочет он.
     - Хорошо. Запишите здесь любую мелодию любого иностранного композитора.
     Подавленное молчание.
     - Я же вам говорил, что он не музыкант! - восклицает майор.
     Но вот представьте, товарищи, что он все-таки оказался  музыкантом.  Он
ни в чем не соврал. Он говорил чистейшую правду.
     Весь разговор с этим молодым человеком записан мною со стенографической
точностью. Дальнейшее показало, что молодой человек отлично  знает  немецкую
музыку, что он действительно окончил  гитлеровскую  консерваторию,  а  потом
стал в ней преподавателем.
     Факт этот страшен. С юношеских лет музыкально одаренный человек попал в
некий музыкальный концлагерь, где существует лишь одна немецкая  музыка.  От
всего остального, от всего, что было создано человеком в области музыки,  от
всей красоты мира человек был отделен колючей проволокой. И  Гитлер  получил
то, что хотел. Он воспитал невежду, который убежден, что в  мире  есть  одна
лишь Германия, что ни одна другая страна в мире не имеет и  не  может  иметь
своего искусства, что все страны могут быть лишь рабами Германии. Сейчас,  в
плену, он, конечно, поджал хвост. Видите ли, он любит музыку, а до  политики
ему нет дела. Ему нет дела до того, что шайка злых маньяков превратила  даже
такое мирное дело,  как  музыкальное  образование,  в  орудие  национального
угнетения, а следовательно, разбоя и грабежа.
     В течение долгих лет в центре Европы хладнокровно  готовились  миллионы
убийц. Их нужно было воспитать так, чтобы им ничего и никого не было  жалко;
им нужно было доказать, что только немцы -  это  люди,  способные  создавать
культурные ценности. Весь остальной мир - это двуногие существа, ни  на  что
не способные. Ведь этот молодой невежда совершенно искренне убежден  в  том,
что во Франции нет  музыки,  подобно  тому,  как  миллионы  других  немецких
молодых невежд совершеннейшим образом  убеждены,  что  и  во  Франции,  и  в
России, и в Англии, и в Америке, и даже в Италии нет ни живописи, ни  науки,
ни театра, ни кино, ни литературы.
     Мы долгое время не могли понять этого.  Собственно,  мы  знали,  но  не
могли поверить в это, а потому не понимали. В своем воображении мы создавали
немецкого молодого человека, которого не худо бы перевоспитать. Но у нас  не
хватило воображения, чтобы понять,  что  давно  уже  Гитлер  превратил  свою
молодежь в человекоподобных обезьян,  которых  научили  только  лишь  носить
штаны, бриться, говорить "хальт" и "цу-рюк" и стрелять из автомата.
     И ненавидеть все человечество.
 
                                                            15 марта 1942 г. 
 
 
        ^TВ МАРТЕ^U 
 
     Мы выехали в необычный час - в четыре утра. Это  потому,  что  от  луны
было очень светло и можно было ехать, не зажигая фар.
     В конце ноября фронт на некоторых участках был так  близко  от  Москвы,
что мы, военные корреспонденты, выезжая из редакции в восемь, оказывались  в
девять  уже  на  том  месте,  где  дорога  неожиданно  становилась   зловеще
пустынной,  а  выскочивший  откуда-нибудь  из-за  сугроба   красноармеец   в
маскировочном халате махал винтовкой и с грозным весельем кричал на шофера:
     - Ну, куда? Куда тебя занесло, ворона? К немцам захотелось?
     Мы давали красноармейцу свеженький - только из машины - номер газеты  и
с некоторой торопливостью поворачивали к ближайшему командному пункту.
     Теперь до фронта нужно было добираться в автомобиле часов десять. И вот
мы выехали в необычный час.
     Мы проехали Подольск, отъехали от него километров на двадцать, и только
тогда еле-еле стало намечаться утро. Обычно ночь уходит, а утро приходит. Но
ночь не уходила. Она прочно держалась в  небе.  Свет  раннего  утра  не  мог
победить сильного света луны.  И  только  когда  мелькнул  знакомый  поворот
дороги, изрытое снарядами поле,  утонувшие  в  снегу  длинные  ряды  колючей
проволоки,  исковерканный  артиллерией  лесок,  знакомый   остов   немецкого
грузовика (его все больше заносит  снегом),  и  началась  страшная  кровавая
дорога войны, дорога фашистских преступлений и русского мужества,  -  взошло
солнце.
     Солнце светило по-весеннему. Но зима не  сдавалась,  удивительная  зима
1941-1942 года.
     Запомните эту  зиму!  С  началом  зимы  началось  наше  наступление  на
Западном фронте. За три с половиной месяца не было ни одной оттепели.  И  не
было ни одного дня, когда бы Красная Армия выпустила из рук инициативу.
     Запомните все эти дни, один за другим, не пропустив  ни  одного!  И  те
дни, когда дул сильный северный  ветер,  и  дороги  были  покрыты  льдом,  и
буксовали колеса автомобилей, и люди на этом сумасшедшем ветру  подталкивали
орудия на пригорки. И те дни, когда сверкало  солнце,  и  была  удивительная
тишина, и выпавший за ночь снег покрывал следы вчерашнего боя,  и  термометр
показывал сорок ниже нуля. И те дни, когда была снежная буря, и  по  широкой
автостраде ходили белые кисейные волны, и люди в белых халатах, с  автоматом
на шее, отворачивая лицо от ветра, шли по пояс в  снегу  в  обход  немецкого
укрепленного пункта.
     Запомните и те серые дни, не дни, а сплошные сумерки, когда  надо  было
торопиться и как можно стремительнее идти в атаку, потому  что  боевой  день
был очень короток. Люди тогда останавливались на пять минут.  Молодец  повар
догонял их со своей кухней, и они ели на морозе из котелков  под  минометным
огнем, и суп сначала был горячий, обжигающий горло, а потом совсем ледяной.
     Обо всем этом мы  помнили,  когда  проезжали  по  дороге,  знакомой  до
мельчайших подробностей, как будто это была дорога нашей жизни. Вот здесь, в
лесочке, два месяца назад был командный  пункт  соединения.  Здесь,  в  этой
деревне, немцы были окружены к уничтожены. А эта деревня  оказалась  трудным
орешком, немцы упорно держались, и выбивать их пришлось отсюда дней пять.  А
на  этой  вот  опушке  разыгралась  битва,  пожалуй,  не  меньшая  по  своим
масштабам, чем какой-нибудь прославленный наполеоновский Ваграм.
     Сегодня  на  фронте  обыкновенный  день.  О  таких  в   сводке   пишут:
"Существенных изменений не произошло".
     Теперь, в марте, снова видишь то, что видел в  течение  всей  зимы.  Но
видишь еще более ясно и отчетливо, чем в ноябре или декабре. Мы  разобрались
в громаде войны, мы подчинили ее себе. Мы поняли ее. И это понимание  прежде
всего выражается в понимании войны народом и армией.
     В одной деревне, возле Юхнова, я видел председателя  колхоза,  который,
так сказать, наголову разбил немцев в несколько необычном, но  очень  важном
сражении. Когда немцы приближались к его  селу  (это  было  в  октябре),  он
организовал в лесу некий "филиал" колхоза. Туда были перевезены  все  запасы
зерна, сена и продовольствия.  Были  вырыты  громадные  землянки,  куда  был
размещен рогатый скот. Спрятали даже свиней и птицу.
     Сам председатель жил в лесной сторожке, куда временно  было  переведено
правление колхоза. Немцы не получили в селе ни  крошки  еды,  ни  соломинки.
Немцы не смогли свернуть голову ни одной курице, не смогли выстрелить в  ухо
ни одной свинье. Председатель дождался, когда немцев выгонят, и  теперь  все
перевезено обратно, и колхоз живет совершенно нормальной жизнью,  как  будто
никаких немцев и не было. Только в оставшихся немногих хатах тесно жить.
     Что произошло? Немцы, воюя  с  нашим  народом,  пользовались  правилом,
которым обычно пользуются - они вошли в  село,  расстреляли  для  устрашения
несколько человек и вывесили на видном месте свои  омерзительные  приказы  -
сдать то-то и то-то, тогда-то и тогда-то, туда-то и туда-то.
     Они всегда так действовали, и это приносило им победу над маленькими  и
слабыми народами Европы. Это  был  параграф  такой-то  в  подлом  фашистском
кодексе войны, который  они  так  хорошо  изучили.  Но  они  проиграли  бой.
Председатель колхоза, принявший неравный бой, действовал, не  имея  никакого
опыта войны. Он просто делал то, что ему подсказывал  здравый  смысл.  Среди
пожарищ и крови, грохота орудий и  воздушных  налетов,  среди  разрушений  и
ужасов войны он сделал единственно правильный ход.  Он  спас  для  людей,  а
следовательно, для государства, колхозное богатство. Он разобрался в громаде
войны. И он выиграл бой.
     Там же, возле Юхнова,  я  видел  молоденькою  актрису,  исполнительницу
русских песен. Ее вступление на сцену совпало с началом войны. Она сразу  же
вошла в одну из актерских бригад, обслуживающих фронт, и все время ездит  по
передовым позициям и поет бойцам свои песни под аккомпанемент  гармоники.  А
так как она еще и хорошая певица, и привлекательная женщина, то можете  себе
представить успех, которым она пользуется у бойцов. И вот пела эта певица  с
грузовика в русском костюме, надетом поверх пальто, и изо рта у нее шел пар.
Вокруг стояли бойцы. А в небе довольно часто появлялись  немецкие  самолеты,
что немного отвлекало зрителей. Певица пела знаменитую песенку  "И  кто  его
знает, чего он моргает". Когда она подошла  к  припеву,  недалеко  показался
очередной "мессершмитт". И певица сделала то, что, как она  потом  говорила,
даже и не ожидала  от  себя.  Она  посмотрела  на  небо,  пожала  плечиками,
подмигнула и спела:
 
     И кто его знает, чего он летает
 
     Хохот, раздавшийся после  этого,  немцы  на  своих  передовых  позициях
приняли, вероятно, за начало артиллерийской подготовки.
     Спросите любого немца, и он скажет, что певица должна петь в концертном
зале, а солдат - сражаться на фронте. Так бывало  всегда.  Между  тем,  если
разобраться, это действительно странная картина - стреляют орудия,  по  небу
носятся самолеты, певица стоит на грузовике, где-то недалеко горит деревня и
тянется по чистому небу горький дым.
     Но  сколько  величия  в  этой  картине,  сколько  в  ней   мужественной
твердости! Какое здесь новое понимание войны!
     Старик  художник,  сидящий  в  блиндаже  и  со   страстным   увлечением
зарисовывающий портрет героя-разведчика, вместо того чтобы  сидеть  в  своей
мастерской перед громадным мольбертом и писать  натюрморт  (кувшин  и  хвост
селедки); десятилетний мальчик, провожающий  разведчиков  в  тыл  к  немцам,
вместо того чтобы учить уроки; молоденькая девушка, стреляющая  в  немецкого
генерала, вместо того чтобы записывать  в  плюшевый  альбом  стихи  и  ждать
женихов; заведующий райпотребсоюзом, организующий партизанский отряд, вместо
того чтобы принимать в своем кабинете посетителей, - все это (и еще тысячи и
тысячи примеров) и есть то необычное, противное привычным  представлениям  и
непонятное для немцев, что внес Советский Союз в свою  Отечественную  войну.
Он подчинил себе громаду войны и в то же время подчинил войне всего себя.
 
                                                              Западный фронт 
                                                                        1942 
 
 
        ^TКАТЯ^U 
 
     Катя Новикова - маленькая толстенькая девочка с круглым румяным  лицом,
светлыми, по-мужски подстриженными волосами и черными блестящими глазами.  Я
думаю, что когда она начала свою фронтовую жизнь, военная форма  топорщилась
на ней и девочка выглядела неуклюжей  и  комичной.  Сейчас  это  подтянутый,
бравый солдатик в  больших,  не  пропускающих  воды  сапогах  и  в  защитной
гимнастерке, которая заправлена в широкий кожаный  пояс  опытной  рукой.  На
боку у толстенькой девочки потертая кобура, из которой выглядывает  видавший
виды пистолет. На красных петлицах  у  толстенькой  девочки  четыре  красных
треугольника, что означает звание старшины. В иностранных армиях это  звание
соответствует чину фельдфебеля.
     Я слышал ее историю еще задолго до того, как с ней увиделся. Слышал  ее
от очевидцев. И сейчас мне интересно было, как она сама  расскажет  о  себе.
Мои предположения оправдались. Катя Новикова была истинная  героиня  и,  как
все истинные герои, с которыми  мне  приходилось  разговаривать,  отличалась
большой скромностью.  Я  неоднократно  пытался  проникнуть  в  природу  этой
скромности, понять ее сущность. Ведь скромность истинных героев представляет
собою не менее удивительное явление, чем их  героизм.  И  я  понял.  Это  не
ложная  скромность,  родная  сестра  лицемерия.  Это  сдержанность  делового
человека, который не любит распространяться о своих делах, так как  считает,
что дела эти - не более чем  самая  обыкновенная  будничная  работа,  правда
очень тяжелая работа, но никак не исключительная, а следовательно, лишенная,
на их взгляд, интереса  для  посторонних.  Протаранить  самолет  противника,
направить свой горящий самолет на вражеские цистерны с бензином, забраться в
тыл противника и взорвать там мост - да, это все исключительные поступки,  о
них стоит рассказать. А вот то, что делала на фронте  Катя  Новикова  и  что
делают многие тысячи русских юношей и  девушек,  -  это,  как  они  считают,
обыкновенная будничная работа. И в таком вот простом понимании своей великой
миссии и заключается истинный героизм.
     Двадцать первого июня в одной из московских  школ  состоялся  выпускной
вечер. Девочки и мальчики праздновали свое превращение в девушек и юношей.
     - Это был очень хороший вечер, - сказала  Катя,  -  и  мне  было  очень
весело. Мы все тогда мечтали, кем мы станем, обсуждали, в какой  университет
пойдем учиться. Я всегда хотела  быть  летчицей  и  несколько  раз  подавала
заявления в  летную  школу,  но  меня  не  принимали,  потому  что  я  очень
маленького роста И вот в тот вечер  ребята  надо  мной  подшучивали,  что  я
маленького роста. И нам было очень весело.
     Когда в ту ночь счастливые дети, ставшие вдруг взрослыми,  спали  своим
первым  взрослым  сном,  на  страну,  которая  их  вырастила  и   воспитала,
обрушились сотни тысяч тонн бомб, сто восемьдесят отборных немецких  дивизий
с тысячами танков устремились  на  мирные  города,  над  которыми  подымался
теплый  дым  очагов;  посыпались  с   неба   парашютисты   с   гангстерскими
пистолетами-пулеметами - началась война.
     В то же утро Катя Новикова со своей подругой Лелей побежали  в  военный
комиссариат записываться добровольцами в  армию.  Они  бежали,  сжимая  свои
маленькие кулачки, и, когда они стояли у стола  регистрации,  они  сразу  не
могли говорить, потому что задыхались от быстрого бега  и  волнения.  Их  не
приняли в армию и посоветовали им продолжать учиться.
     Тогда девушки записались в отряд молодежи, который  был  послан  копать
противотанковые рвы и строить укрепления. Когда отряд прибыл на место работ,
немцы уже подходили к Смоленску. Недалеко остановился полк, который следовал
на передовые позиции. Очевидно,  этот  полк  входил  в  резерв  командования
Западным фронтом. Был конец июля. Катя и Леля не оставили своей идеи попасть
в армию. Они выжидали, ища удобного случая. Они  постоянно  разговаривали  с
красноармейцами и все старались выяснить у них, где расположен  штаб  полка.
Девушки надеялись, что там их без долгих формальностей примут в полк. Но  ни
один боец не рассказал им, где штаб, потому что  это  военная  тайна.  Тогда
девушки пустились на хитрость. Они направились прямо в  расположение  полка.
Часовой окликнул их. Они не ответили. Он окликнул  их  во  второй  раз.  Они
снова не ответили и продолжали быстро идти вперед. Тогда их задержали и  как
подозрительных людей отвели в штаб. Изобретательность девушек, решившихся во
что бы то ни стало проникнуть  на  фронт,  рассмешила  командира  полка.  Он
посмеялся, потом стал серьезным, подумал немного и записал их  в  свой  полк
дружинницами. Им выдали обмундирование и санитарные сумки с красным крестом.
На другой день полк выступил на фронт, и уже через несколько часов  девушкам
пришлось приступить  к  исполнению  своих  обязанностей.  Колонну  на  марше
атаковали немецкие пикирующие бомбардировщики.
     - Мне было очень страшно, - сказала Катя, - и мы  с  Лелей  побежали  в
поле и легли, потому что все так делали. Но потом оказалось, что это не  так
страшно, потому что во всей колонне было  только  несколько  раненых.  Мы  с
Лелей еще в школе обучались стрелять из пулемета и перевязывать раненых.  Но
командир полка сказал, чтобы о пулемете мы и не думали.  И  когда  мы  стали
перевязывать раненых, мы увидели, что обучаться - совсем не то,  что  делать
это на войне. Мы с Лелей такие, в общем, не сентиментальные девушки.  А  тут
мы увидели раненых и так их пожалели, так пожалели, что сами перевязывали, а
сами плакали и плохо видели из-за слез. Потом мы тоже всегда жалели раненых,
но, когда перевязывали, уже не плакали. Только иногда  мы  с  Лелей  плакали
тихо, ночью, чтобы никто не заметил, потому что мы видели столько страданий,
что иногда, понимаете, просто нужно было поплакать.
     И началась жизнь Кати Новиковой на фронте, на  самом  страшном  фронте,
который когда-либо был на земле. Она была приписана к одному из батальонов и
беспрерывно находилась с ним в бою.  Она  ползла  вместе  с  пехотой,  когда
пехота шла в атаку, ходила с бойцами в глубокую разведку.  Дважды  она  была
легко ранена и осталась в строю. Так прошел месяц.  Она  свыклась  со  своей
работой и стала, в сущности, отличным бойцом. Девушек полюбили в полку.
     - Все нас звали к себе, - сказала  Катя  и  засмеялась.  -  Минометчики
говорили: "Идите к нам, девушки, мы вас на  миномете  обучим".  Артиллеристы
тоже постоянно звали. Танкисты тоже. Они говорили: "Будете с  нами  в  танке
ездить, все-таки приятней". А мы с Лелей  отвечали:  "Нет,  мы  уж  будем  в
пехоте".
     Девушкам  очень  хотелось  получить  оружие.  И  вот  однажды   раненый
лейтенант, которого Катя вытащила из боя, подарил ей пистолет и три обоймы.
     - Но потом была большая неприятность, - объяснила Катя. - Был один  раз
тихий день, и мы с Лелей пошли в воронку попробовать пистолет.  Была  у  нас
такая большая, очень большая  воронка  от  крупной  фугасной  бомбы.  И  мы,
значит, залезли в эту воронку, чтоб никто  не  видел,  поставили  бутылку  и
стали в нее стрелять. И мы так увлеклись, что выпустили все три обоймы.  Ну,
тут, понимаете, началась тревога, потому что  думали,  что  это  подобрались
немцы. Мы, конечно, осознали свою ошибку. Но командир полка так  пушил  нас,
так пушил! Ужас! И он отобрал у меня пистолет и сказал,  что  в  другой  раз
демобилизует.
     Однажды во время атаки командир полка был серьезно ранен в правую руку.
Он потерял сознание, и Катя вытащила его  с  поля  боя.  Потом  ей  поручили
отвезти его в Москву, в госпиталь. Она  сдала  его  и  вышла  в  город.  Она
горделиво шла по родной Москве в полной военной форме и только подумала, что
хорошо бы встретить кого-нибудь из друзей, как тут же  и  встретила  подругу
Люсю.
     - А Люся все время мечтала попасть на фронт и, как только меня увидела,
так  прямо  задрожала  вся.  "Ты,  говорит,  как  попала  на  фронт?"  Я  ей
рассказываю, как попала, и как  воевала,  и  как  привезла  сейчас  раненого
командира полка, и что со мной легковая машина с шофером,  и  что  завтра  я
возвращаюсь обратно в часть. А Люся говорит: "Катя, ты должна взять  меня  с
собой". А сама просто не может стоять на месте. Она не  такая,  как  я.  Она
такая высокая, тоненькая, красивая девушка.  Такая  нежная.  И  она  гораздо
старше меня. Ей уже было лет двадцать, и она кончала университет. Я  говорю:
"Люся, как я тебя возьму, чудачка ты? Ты что думаешь:  на  фронт  так  легко
попасть? По дороге, говорю, двадцать раз будут проверять документы". А потом
мы думали, думали и сделали так: пошли в госпиталь к нашему командиру  полка
и стали его просить. Ну, он, конечно, понимал, что  мы,  девушки,  не  плохо
работали у него в полку.
     И он тогда левой рукой, потому что правая у него была раненая, написал,
что принимает Люсю в полк дружинницей. И наутро мы с ней выехали, и так было
весело, что мы все время пели.
     Теперь  в  полку  были  три  дружинницы,  и  их  распределили  по  трем
батальонам.  Они  пропахли  дымом  и  порохом,  их   руки   загрубели.   Шли
августовские наступательные бои,  и  полк  каждый  день,  прогрызая  оборону
немцев, продвигался на несколько сот  метров.  Они  выполняли  свою  обычную
работу:  переползали  от  бойца  к  бойцу  и  перевязывали  раненых.  Иногда
раздавался крик: "Санитара!" Они искали,  кто  крикнул,  и  ползли  к  нему.
Девушки были так заняты, что почти не встречались.
     - И вот как-то, - сказала  Катя,  -  привезли  в  полк  подарки,  и  мы
встретились возле командного  пункта  полка.  Нам  на  троих  пришлось  одно
яблоко, правда громадное. Вот такое. И одна пара тоненьких дамских чулок  со
стрелкой. Знаете, есть такие. Мы,  конечно,  друг  дружке  не  говорили,  но
каждая, безусловно, хотела надеть такие чулки, потому что ведь мы девушки. И
мы держали в руках эти тоненькие шелковые чулки со стрелкой,  и  нам  как-то
смешно было на них смотреть. Я говорю: "Возьми их себе, Люся, потому что  ты
самая старшая и самая хорошенькая". А  Люся  говорит:  "Ты,  Катя,  наверно,
сошла с ума. Их нужно просто разделить". Мы похохотали тогда и разрезали  их
на три части, и каждой вышло по паре носков, и  мы  их  стали  надевать  под
портянки. А яблоко мы тоже разделили на три части и съели. И потом  мы  весь
вечер провели вместе и  вспоминали  всю  нашу  жизнь.  Люся  сказала  тогда:
"Давайте, девочки, поклянемся, что каждая убьет по пять немцев, потому что я
уверена, что мы в конце концов станем бойцами". Мы поклялись и  на  прощанье
расцеловались. И хорошо сделали, потому что я Люсю  больше  не  увидела.  На
другой день полк пошел в атаку, и Люся была убита. Ее сильно  ранило  миной.
Ее унесли метров за пятьсот в тыл. И вот тогда она пришла в себя и  увидела,
что вокруг стоит несколько санитаров (ее очень жалели все).  Она  посмотрела
на них и крикнула: "Вы что стоите здесь? Там бой идет.  Идите  работать!"  И
умерла. Только мне об этом рассказали потом. А тогда был такой  день,  когда
моя судьба совсем перевернулась.
     Вот что произошло с Катей в тот день.  На  правом  фланге  наступающего
батальона  был  установлен  наш  пулемет,  который   прочесывал   лес,   где
сосредоточились немецкие автоматчики. Неожиданно пулемет замолчал.
     - Ну, я, конечно,  поползла  к  нему,  думала,  что  пулеметчик  ранен.
Подползаю и вижу, что он убит, приткнулся к  пулемету  и  сжимает  ручки.  Я
тогда  оторвала  его  пальцы  от  пулемета  и  сразу  приладилась  стрелять.
Подползает  командир  батальона.  "Ты  что,  говорит,  делаешь,   Катя?"   Я
испугалась, думала, не даст мне стрелять. И говорю. "Я, товарищ капитан, еще
в школе обучалась пулемету".  А  он  говорит:  "Ну,  ладно,  давай,  Катюша,
стреляй, прочесывай лес". Я говорю:  "Это  как  раз  я  и  хочу  делать".  -
"Правильно, говорит, валяй! Будешь теперь бойцом. Дай им  жизни!"  Мы  тогда
выбили немцев из леса. Наш полк здорово наступал. Заняли  село.  И  там,  на
старом сельском кладбище,  немец  нас  сильно  обстрелял  из  орудий.  Такой
обстрел был! Я такого не помню! Все перерыл. Разрывами  выбрасывало  мертвых
из могил, и даже нельзя было понять, кто когда умер - раньше или  теперь.  Я
тогда спрятала голову под пулемет. Ничего, отлежалась. Потом мы опять  пошли
вперед. Только тяжело было везти пулемет с непривычки. Потом я привыкла.
     Пулеметчицей Катя пробыла больше  месяца  и  значительно  перевыполнила
план, предложенный Люсей. Она была очень хорошей пулеметчицей, с  прекрасным
глазомером и выдержкой.
     В сентябре Катя была тяжело  контужена,  и  ее  отправили  в  Москву  в
госпиталь. Она пролежала там до ноября. А когда вышла, ей дали бумажку,  что
для военной службы она больше не  годится  и  направляется  для  продолжения
образования.
     - А какое может быть образование, пока мы не побили немцев?  -  сказала
Катя, холодно усмехаясь. - Я ужасно загрустила. Даже не знала, где мой  полк
стоит.  Что  было  делать?  Я  походила,  походила  и  записалась  в   отряд
парашютистов-автоматчиков.
     - Как же вас приняли, Катя, - спросил я, - раз у вас такая  бумажка  из
госпиталя?
     - А я им не показала этой бумажки. Я им показала совсем другую  бумажку
- из полка.
     Я посмотрел ее. Это была очень хорошая  бумажка.  Там  говорилось,  что
Катя - храбрый боец-дружинница, а потом пулеметчик, что она  представлена  к
ордену. Когда я читал эту бумажку, Катя немного покраснела и потупилась.
     - Одним словом, приняли, - сказала она. - Теперь  проходим  специальное
обучение. Говорят, скоро на фронт.
 

 
 
        ^TЗАПИСКИ ИЗ ЗАПОЛЯРЬЯ^U 
 
        ^TМАЙ НА МУРМАНСКОМ НАПРАВЛЕНИИ^U 
 
 
                                  <> I <> 
 
     Эти строки пишутся в маленькой землянке, построенной  на  склоне  горы,
среди гранитных скал и мелкого,  очень  редкого  лесочка.  Сейчас  ночь,  но
пишешь при дневном свете. Землянка  обита  внутри  фанерой.  Горит  железная
печка, в которую надо беспрерывно днем и  ночью  подкладывать  дрова,  иначе
станет холодно. За маленьким  окошком  косо  летит  снег.  После  нескольких
солнечных дней, во время которых вскрылись горные реки и ручейки и стал было
таять снег, температура  снова  упала.  Начался  буран.  Он  завалил  снегом
дороги, лощины,  склоны  гор,  огневые  позиции  артиллерии,  наблюдательные
пункты, землянки и сложенные  из  камней  пехотные  окопы  (окопы  здесь  не
роются, а возводятся). Как видите, май на Кольском полуострове, за  Полярным
кругом, имеет свои чисто местные особенности.
     Фронтовики, проведшие здесь всю кампанию, говорят, что такого обильного
снегопада не было за всю  зиму.  Но  война  продолжается.  На  этом  далеком
фронте, прилегающем к Баренцеву морю (с крайней правой его  точки  видны  не
только финляндские, но и норвежские берега), идут ожесточенные бои.
     Мурманское направление - один из серьезных участков войны с  Германией.
Отстоять Мурманск от немцев, которые рвались туда летом  и  осенью  прошлого
года, было задачей чрезвычайно тяжелой.  В  июне  немцы,  пользуясь,  как  и
всюду,  преимуществом  внезапности,  перешли  границу   и,   оттеснив   наши
пограничные части, устремились к Мурманску. Немцы надеялись  захватить  этот
единственный  в  Советском  Союзе  северный  незамерзающий  порт  в  течение
нескольких дней. Немцы возлагали на эту операцию громадные  надежды.  В  бой
они бросили две  прославленные  горно-егерские  дивизии  (2-ю  и  3-ю).  Все
солдаты ее носили на левом рукаве мундира  серебряною  табличку  с  лавровым
венком и надписью: "Герою Нарвика". Кроме того, в наступление  были  брошены
четыре батальона эсэсовцев, огромных  молодцов,  не  ниже  ста  восьмидесяти
сантиметров  роста.  Эмблемой  этих   людей,   считавших   состояние   войны
единственно нормальным состоянием человека,  был  череп  с  костями.  Глупые
молодые  звери  носили  черепа  на  фуражках,  на  рукавах,   на   портмоне,
портсигарах, кольцах, - одним словом, всюду, где только возможно. И вот  все
эти  "герои  Нарвика",  с  приданными  им  героями  черепа,  устремились  на
Мурманск. Егерями командовал генерал-майор Шернер. Пленные рассказывали, что
во время первой мировой войны он был командиром взвода в той самой  роте,  в
которой Гитлер служил писарем. Достигнув власти, писарь  проникся  к  своему
бывшему командиру внезапной симпатией (это хорошо звучало для газет), сделал
его генералом и  всячески  заботился  об  этих  привилегированных  дивизиях.
Пленные рассказывали, что часто Гитлер сносился непосредственно  с  Шернером
через голову его начальства/
     - Шернер - жестокий человек, - сказал мне один из пленных, - солдаты не
любят его.
     В июне немцы несколько продвинулись по дороге Петсамо  -  Мурманск.  Но
дальше немцы пройти  не  смогли.  Потеряв  семьдесят  пять  процентов  своею
состава, горные егеря остановились. Множество егерей было уничтожено в одной
из лощин, которая носит с тех пор название "Долина смерти"
     Фронт стабилизовался. Немцы делали еще две попытки овладеть Мурманском,
в августе и сентябре, но понесли полное поражение. В сентябре немцам удалось
продвинуться еще немного, но последовал  наш  контрудар,  и  немцы  были  не
только побиты, но и отброшены на десятки километров.
     Последние дни я бродил по  фронту  (именно  бродил,  потому  что  здесь
собственные ноги - наиболее популярный способ передвижения)  и  теперь  имею
некоторое представление о  том,  что  собой  представляет  мурманский  театр
войны.
     Театр этот состоит из почти  сплошного  нагромождения  покрытых  снегом
невысоких гор и громадных,  часто  четырехугольных  камней.  Они  черные,  с
малахитовой прозеленью. Между горами  озера  или  лощины,  по  которым  идут
протоптанные в снегу скользкие тропинки шириною всего в  одну  подошву,  так
что идти по ним трудно, как по канату. Иногда из-под снега выступают  кочки,
покрытые сухим желто-зеленым мхом - ягелем. В  трещинах  между  ними,  среди
синего льда, течет быстрая весенняя водица. По тяжелым дорогам идут к фронту
те же люди, те же орудия и те же  автомобили,  что  и  на  Западном  фронте.
Война, всюду война. Но здесь вы вдруг  можете  увидеть  сделанное  из  снега
стойло и гнедую лошадку, которая мирно жует  сено,  уткнув  добрую  морду  в
ледяную кормушку. Или, проходя  в  непосредственной  близости  от  передовой
линии, вы вдруг остановитесь перед зрелищем,  от  которого  забьется  сердце
любого мальчика или любителя географии:  с  горы  со  скоростью  мотоциклета
спускается на лыжах  человек  в  островерхой  шапке  и  меховой  малице.  Он
проносится мимо  вас,  на  мгновение  обернув  к  вам  скуластое  коричневое
морщинистое лицо без признаков растительности. Это погонщик  оленей,  ненец,
который  пришел  со   своими   оленями   за   три   тысячи   километров   из
Большеземельской тундры, чтобы воевать с  немцами.  Потом  вы  видите  стадо
оленей.  Они  запряжены  в  длинные  высокие  нарты.  Олени  здесь  подвозят
разведчикам боеприпасы и увозят в тыл раненых. Но это не те  олени,  которых
вы привыкли видеть на картинках. Это весенние олени.
     Рога у них уже отпали. Отрастет они  только  к  осени.  Лишь  у  одного
сохранился на голове полный  ветвистый  комплект.  У  другого  уныло  торчит
только один рог, покрытый  на  концах  разветвлений  нежным  мехом.  Пройдет
два-три дня - и эти два  оленя  тоже  лишатся  своих  прелестных  украшений.
Безрогие олени похожи на самых обыкновенных телят. Очевидно, поэтому  вид  у
них немного сконфуженный.
     Горное эхо далеко разносит выстрелы.  Когда  стреляет  пулемет  в  трех
километрах, кажется, что стреляют над самым ухом.
     Здесь нет населенных пунктов. Бойцы живут в землянках и палатках. Их не
видно, пока не подойдешь к ним вплотную:  так  похожи  они  на  разбросанные
повсюду камни. И только горький дымок от железных печек, снежные  тропки  да
провода телефона напоминают о том, что здесь, в этом глухом краю,  можно  не
только жить, но и воевать.
 
 
                                  <> II <> 
 
     Метель  продолжалась  три  дня.  Военные  действия  не  затихали.  Они,
конечно, потеряли в стремительности, но самый тот факт, что они велись, дает
вам представление о неслыханном в истории ожесточении, с каким проходит  эта
титаническая война не на жизнь, а на смерть.
     По утрам во время метели дежурный телефонист снимал в штабной  землянке
телефонную трубку и, нисколько не  удивляясь,  слышал  строгий  командирский
голос:
     - Откопайте меня. Я уже проснулся.
     Командирскую  палатку  откапывали.  Командир  выходил  из  нее,   низко
согнувшись.  Он  разгибал  и  поводил  богатырскими   плечами.   Он   снимал
гимнастерку и долго, с удовольствием тер лицо и шею  свежим,  сухим  снегом.
То, что это не декабрьский снег, а майский, даже веселило  командира.  Можно
немного пошутить на этот счет. Собственно, командир был даже  рад,  что  его
палатку завалило снегом. По крайней мере никто его не беспокоил и можно было
наконец вздремнуть часа два после шести бессонных ночей.
     Красноармейцы раскапывали палатки соседей.  Начинался  боевой  полярный
день, ничем, впрочем, не отличающийся от ночи.
     Разведчики  в  белых  маскировочных  халатах,  с  автоматами   на   шее
отправлялись в разведку. В такую бурю  можно  подойти  незамеченным  хоть  к
самому генералу Шернеру. Олени увозили в тыл  раненых.  Артиллерия  била  по
заранее  пристрелянным  целям.  Пехота  все  больше  смыкала  кольцо  вокруг
небольшого   горного   пространства,   где   на   вершинах   среди    камней
сосредоточилась довольно крупная немецкая часть.  Этот  выступ  командование
для удобства назвало "аппендицитом".
     Этот  "аппендицит"  требовал  незамедлительной  операции.  И  она  была
проведена с удивительным упорством. Немцев отрезали  и  уничтожили.  Человек
тридцать солдат во главе с обер-лейтенантом сдались в плен.
     Сейчас еще трудно сказать, сколько  немцы  потеряли  убитыми,  так  как
трупы завалены снегом. Но, судя по показаниям  пленных,  немцы  потеряли  не
меньше батальона.
     Всего же за первые дни мая немцы потеряли на этом узком участке  фронта
(он не превышает от  берега  Баренцева  моря  и  сорока  километров)  больше
четырех тысяч человек.
     Интересно, что потери эти пали главным образам  на  6-ю  горно-егерскую
дивизию, которая сменила разбитые части 2-й и 3-й дивизий.  Она  прибыла  из
Нарвика. После разгрома их увели в Норвегию на отдых и переформирование.
     Интересна история 6-й германской горно-егерской дивизии. С наглостью  и
самоуверенностью  бандитов,  знающих,  что  они   не   встретят   серьезного
сопротивления, вторглись немецкие  солдаты  в  пределы  несчастной  отважной
Греции.
     Во время парада в Афинах 6-я дивизия  шла  во  главе  войск.  Она  была
признана лучшей среди лучших. Это были наглые здоровые парни. Я рассматривал
фотографии, найденные в их карманах. Они любили сниматься  на  Акрополе,  на
фоне Парфенона. Надо  видеть  этих  людей  в  стальных  шлемах,  с  идиотски
выпученными глазами рядом  с  классическими  колоннами,  под  сенью  которых
прогуливались когда-то мудрецы и поэты!
     Однако любовь к истории недолго занимала  господ  командиров  и  солдат
знаменитой дивизии. Они занялись более существенным делом.
     - В Греции очень хорошие и дешевые женщины, -  деловито  рассказал  мне
один из пленных, - их можно было брать за кусок  хлеба.  Но  вот  мужчины  -
сущие черти. Того и гляди, воткнут нож в спину.
     Последняя операция, проведенная в  Греции  командованием  6-й  дивизии,
заключалась в том, что оно просто-напросто  обокрало  в  Афинах  королевскую
конюшню. Взамен королевских коней поставили в королевские стойла потрепанных
в походе немецких одров.
     На наш фронт дивизия явилась с  такой  же  самоуверенностью,  как  и  в
Грецию, да еще с королевскими лошадьми. Лошадки  быстро  подохли.  Их  новые
хозяева были разбиты так же, как и их предшественники.
     Сейчас, во время майских боев, Шернер бросил на фронт все свои силы. Но
от дивизий осталась лишь одна  сомнительная  слава.  Солдаты  либо  лежат  в
лапландских снегах, либо отлеживаются в норвежских госпиталях. Новый  состав
дивизий совсем не похож на старый.
     "Весенний немец", как выражаются на фронте, - это не очень-то верящий в
победу человек. Он еще далек от панического бегства.  Он  сражается  в  силу
своей покорности и привычки подчиняться. Но среди пленных уже нелегко  найти
убежденных гитлеровцев (в свое время их было довольно много).
     Я провел несколько интересных часов в землянке, где в ожидании отправок
в  тыл  сидели  человек  двенадцать  немецких   солдат.   Они   хозяйственно
растапливали печку, наслаждаясь теплом, и были очень словоохотливы.
     Один из них, старший ефрейтор, тридцатилетний Бруно (фамилии его  я  не
назову, так как это  может  повредить  его  отцу),  так  рассказал  о  своем
пленении:
     - Мне поручили отвести этого солдата в околоток, так как он был болен.
     - Это меня, - широко улыбаясь, подтвердил солдат, стоявший рядом.
     - Ладно. Помолчи, - сказал первый. - Значит, мы пошли. И когда мы  шли,
началась вьюга. И мы потеряли дорогу. Идем, а куда, не знаем.
     - Мы все-таки думали, что идем правильно, - вставил второй солдат.
     - Ладно. Помолчи, - сказал первый.  -  Вот  идем  мы,  а  тропинок  уже
никаких нет, все занесло снегом.  Ну,  думаю,  кажется,  мы  заблудились.  И
холодно стало. Ветер. Вот, значит, мы идем и идем. Потом, смотрим: пробежала
какая-то фигура в маскировочном халате.  А  он  говорит  (Бруно  показал  на
второго солдата), что мы, наверно, правильно пришли к нашим тылам.
     - Я так сказал, - подтвердил второй солдат, разевая рот до самых ушей.
     - Он так сказал. А я говорю, что  как  будто  так  оно  и  есть.  Потом
смотрим: стоят за скалой несколько человек в белом. Спасаются от  ветра.  Мы
пошли к ним, потому что вьюга била прямо в лицо и нам тоже хотелось укрыться
от ветра. Вот, значит, мы подходим, и, когда до них оставалось  пять  шагов,
мы увидели, что это русские.
     - Выходит, мы шли как раз в противоположную сторону, - объяснил  второй
солдат.
     - Ладно. Помолчи, - сказал первый. - Ну, только  мы  увидели,  что  это
русские, мы сразу бросили винтовки и подняли руки. Я закрыл глаза  и  думаю:
"Ну, наверно, сейчас застрелят". И иду дальше вперед с закрытыми глазами.
     - Но они в нас не стали стрелять, - сказал второй солдат.
     - Да, они в нас не стали стрелять! - торжественно подтвердил первый.
     - Как же вас приняли? - спросил я.
     - О! Herzlich! - воскликнул Бруно, приложив руки к груди. - Сердечно.
     - Как же все-таки?
     - Нас согрели, дали чаю, покормили.
     - А мы думали, что они нас убьют,  -  объяснил  второй  солдат,  -  нам
всегда говорили, что русские пленных убивают.
     - Да, нам так говорили, - сказал первый, - и мы этому верили.
     - Теперь мы видим, что это оказалось не так, - сказал второй.
     - Мы не хотели сдаваться в плен, - сказал первый, - потому что мы  были
уверены, что нас убьют. Мы не нарочно  пришли.  Мы  заблудились.  Мы  просто
заблудились.
     - Мы ничего не видели из-за вьюги, - подтвердил второй.
     - Помолчи, - сказал первый  и  торжественно  объявил  -  Но  это  очень
хорошо, что мы заблудились.
     - Нам просто здорово повезло, что мы заблудились, - сообщил второй.
     - Если б мы знали, что нас не убьют, - продолжал первый, - мы бы пришли
раньше.
     - Мы бы пришли нарочно, а сейчас мы пришли случайно.
     - Да, мы бы пришли нарочно. И не только мы.  У  нас  есть  очень  много
солдат, которые пришли бы нарочно, чтобы сдаться в плен. Хотя это трудно. Но
они все равно пришли бы, если б только знали, что их не убьют.
     - Они не хотят драться с русскими.
     - Они не понимают, зачем им надо воевать с Россией. Пусть русские живут
у себя, а мы будем жить у себя.
     - Эту войну выдумал Гитлер, - сказал второй солдат.
     - Это верно, - сказал первый. - Мой отец  -  очень  умный  человек.  Он
кузнец. И, как сейчас помню, в тысяча девятьсот тридцать третьем году, когда
Гитлер взял власть, отец  мне  сказал:  "Ну,  сынок,  теперь  ты  не  должен
жениться, теперь, значит, Гитлер  обязательно  устроит  войну".  Так  оно  и
оказалось. Я не женился. И теперь мне легче, что у меня нет  жены  и  детей.
Да. Мой отец все понимал.
     - Жалко, что наши ребята не знают, что русские берут в плен,  -  сказал
второй со вздохом. - Если б они знали...
     - Им там здорово забили головы, - подтвердил первый.
     Впоследствии оба эти солдата выступали по радио и звали солдат из своей
роты сдаваться в плен.
 
 
                                 <> III <> 
 
     Мы долго идем в гору,  скользя  по  подтаявшей  дороге.  Иногда,  желая
сократить расстояние до вершины, мы идем напрямик и проваливаемся в снег  до
бедер. Иногда мягко  ступаем  по  обнажившимся  от  снега  островкам  земли,
покрытой сухим, пружинящим мхом. Он зеленоватый с небольшой  желтизной.  Его
очень любят олени. Среди мха попадаются вялые, полопавшиеся ягодки брусники.
     Недалеко от вершины мы останавливаемся, чтобы немного передохнуть.
     Конец мая.
 
     С Баренцева моря дует свежий корабельный ветер. Но моря не  видно.  Оно
там, впереди. К нему ведет залив, похожий на широкую горную реку.  Солнце  в
зените. От его отвесно падающих лучей залив так горячо блестит, что  отсюда,
сверху, на него больно смотреть, - огненная вода среди заснеженных гор.
     На батарее готовность номер два. Это значит, что в воздухе тихо, но тем
не менее надо помнить, что враг близко и появления его нужно ожидать  каждую
минуту. Стволы зениток торчат  почти  вертикально  над  землей.  Люди  сидят
неподалеку. Один читает газету. Другой с ловкостью  опытной  хозяйки  ставит
латку на прохудившиеся рабочие брюки. Третий  просто  греется  на  солнышке,
отдыхая после суровой полярной зимы. У  него  мечтательное  выражение  лица.
Может быть, он думает о любимой девушке. Бойцы  часто  говорят  о  доме.  Но
всякий разговор о возвращении домой начинают так:  "Вот  побьем  немца  -  и
тогда..."
     Целая группа бойцов играет с оленем по  имени  Лешка.  Русский  человек
любит покровительствовать. Вероятно, поэтому на  кораблях  или  на  батареях
часто приживаются коты и собаки. С ними  охотно  возятся,  дают  им  вкусные
кусочки, обучают их разным веселым фортелям.
     Здесь, на зенитной батарее, почти с самого начала войны завелся  олень.
Его нашли в горах. Он, видимо, отбился  от  стада,  заболел,  отощал  и  еле
двигался. Бойцы привели  его  на  батарею,  вылечили  и  откормили,  назвали
Лешкой.
     Олень для русского человека - весьма экзотическое животное, и  то,  что
по батарее бегал большой отъевшийся  олень  с  длинными  ветвистыми  рогами,
веселило и радовало людей. С  ним  разговаривали  так,  как  обычно  человек
разговаривает с собакой.  И  Лешка,  если  можно  так  выразиться,  приобрел
собачий характер: он прибегает, если его зовут, ласкается, как щенок, иногда
в шутку делает вид, что хочет укусить. Иногда он уходит в горы, бродит  там,
вспоминая свою оленью жизнь, разгребает копытами снег и жует олений мох;  но
к завтраку, обеду и ужину обязательно поспевает домой.
     Война не нравится ему, но он привык. Как это ни странно,  но,  заслышав
выстрелы, он мчится на батарею. Там, правда, грохот  сильнее,  но  зато  все
свои, а на миру, как говорится, и смерть красна. Один раз  его  использовали
по прямому назначению: когда замело дороги и автомобили не могли  двигаться,
его впрягли в сани, и он подвозил на батарею снаряды.
     Есть на батарее  также  маленькая  раздражительная  собачка  и  жирный,
совершенно апатичный кот. Зимою кот по целым дням сидел в землянке и  грелся
возле железной печки.  Когда  печка  потухала,  он  мяукал,  чтобы  привлечь
внимание дневального, на  обязанности  которого  лежит  подкладывать  дрова.
Сейчас он греется на солнышке, вытянув лапки.
 
     Мне привелось посмотреть батарею в действии.
     Была объявлена тревога.
     Неприятельские самолеты еще не появлялись, а на батарее  уже  все  было
готово.
     Дальномерщики прильнули к своему длинному,  похожему  на  горизонтально
поставленный пушечный ствол, дальномеру.
     Орудия были заведены в ту сторону, откуда  ожидались  немцы.  Уже  были
известны их курс и высота их полета.
     Приготовления были сделаны в течение нескольких секунд.
     Командир и комиссар стояли с биноклями посредине батареи.
     Олень Лешка пошел поближе  к  дальномерщикам  (подальше  от  орудий)  и
остановился, опустив голову. Так  он  и  простоял  в  течение  всего  боя  -
совершенно неподвижно, - не олень, а памятник оленю.
     Кот, не дожидаясь первых выстрелов, брезгливо отряхнул лапки, потянулся
(он знал, что в его распоряжении есть еще несколько  секунд)  и  неторопливо
пошел в землянку: там спокойнее.
     Собачка томилась. Она тоже знала, что предстоит стрельба, но  никак  не
могла к ней привыкнуть. Она присела на задние лапы и  стала  смотреть  туда,
куда смотрели все, - в небо. При этом она часто моргала  рыжими  ресничками.
Как только раздался первый залп, она залаяла. Так она и пролаяла  весь  бой,
суетливо и нервно, как лает подозрительная дворняжка, почуявшая чужого.  Она
облаивала "юнкерсов" и "мессершмиттов" с  такой  же  страстью,  с  какой  ее
деревенский двойник облаивает забравшуюся из соседского двора курицу.
     Собачка  была  единственным  существом,   проявившим   во   время   боя
нервозность. Люди работали с поразившим меня  спокойствием.  Между  тем  они
работали и с  удивительной  быстротой.  Это  вот  соединение  спокойствия  с
быстротой и есть высший класс работы артиллеристов. В какие-то секунды нужно
было ловить в дальномер неприятельские самолеты,  определять  их  меняющуюся
высоту, направление и скорость.
     Потом наводка и наконец залп. Если бы эту сцену наблюдал  глухой,  ему,
вероятно, показалось бы, что неторопливые  люди  делают  какую-то  спокойную
работу. Только по непрерывным оглушительным  залпам  можно  было  судить,  с
какой быстротой велась стрельба.
     Немцев не допустили до города. Зенитки стреляли очень  точно,  и  немцы
поспешили выйти из сферы огня.
     Был объявлен отбой.
     И тотчас же олень поднял голову и обвел  всех  повеселевшими  телячьими
глазами.
     Из землянки медленно вышел кот. Он зевнул и,  выбрав  местечко  посуше,
растянулся на солнышке.
     И только собачка никак не могла успокоиться. Она  бегала  от  орудия  к
орудию, обнюхивала людей. Потом улеглась неподалеку от кота, закрыла глаза и
сделала вид, что дремлет. Но по дрожащему кончику хвоста было видно, что она
все еще переживает событие.  Потом  хвостик  перестал  работать,  собачка  и
впрямь заснула; но и во сне она не могла успокоиться, рычала и повизгивала.
     Вероятно, ей снились пикирующие бомбардировщики.
 
 
                                  <> IV <> 
 
     Мы сидели в уютно обставленном кабинете бревенчатого домика,  типичного
домика в Заполярье, и говорили об авиации.
     Здесь, на Мурманском направлении,  трудно  сказать,  кто  первенствует,
наземные войска, флот или авиация. Участок фронта необыкновенно напряженный.
Напряжение здесь никогда не уменьшается.  Но  особенно  сильное  напряжение,
конечно, в авиации. Если, скажем, в пехоте решают дни, а в море часы,  то  в
авиации решают секунды.
     Нас было двое в кабинете. Но  в  наш  разговор,  который  обещал  стать
интересным, вмешался третий голос. Это был твердый, довольно громкий, весьма
официальный голос. И он сказал:
     - Воздух. Ноль девять, пятьдесят два, двенадцать. По курсу сто тридцать
пять. Высота три тысячи метров. Два "мессершмитта-109".
     Командующий ПВО не обернулся на голос, который исходил из  репродуктора
за его спиной. Он мельком взглянул на карту и сказал:
     - Обычная история. Это их классическая тактика. Поднять  нашу  авиацию,
отвлечь ее, заставить погулять по воздуху, а когда она пойдет  на  аэродромы
заправляться, сделать налет. Мы хорошо знакомы с этой ловушкой и стараемся в
нее не попадаться. В воздухе совсем как в картежной игре - кто кого обманет!
     И командующий засмеялся.
     Мне всегда казалось с земли, что в воздушном бою есть много  романтики,
много личного героизма, но вовсе нет плана боя. Мне  казалось,  что  тактика
воздушного боя рождается сама собой, как бог на душу положит. Оказывается, с
земли не только следят за ходом боя, но очень точно и быстро им руководят.
     Минут через десять репродуктор снова сказал "воздух!"  и  назвал  новые
данные. На этот раз на Мурманск шли бомбардировщики с истребителями.
     - Придется давать тревогу, - сказал командующий со вздохом.
     Мне повезло. Я вовремя очутился в некоем месте с биноклем. Назовем  это
место: "Где-то в Заполярье".  Рядом  стоял  командующий.  Немного  ниже,  на
уровне наших ног, сидела у радиотелефона весьма милая девушка  в  кокетливой
пилотке и в наушниках. Она выслушивала приказания и говорила в трубку:
     - Леопард! Леопард! Я Вишня. Я Вишня.  Измените  курс!  Измените  курс!
(Она назвала курс.) Повторите приказание. Перехожу на прием...
     "Леопардом" назывался один из истребителей в воздухе. Это  не  помешает
ему завтра назваться "Сорокой". "Вишней" на этот раз были мы.
     И в то же мгновение самолет, которого в  голубом  небе  почти  не  было
видно на высоте пяти тысяч метров  и  находить  его  приходилось  по  белому
следу, который он  оставлял,  сделал  то,  о  чем  просила  его  симпатичная
"Вишня": повернул и пошел в том управлении, откуда (на земле люди знали  это
точно)  шли  немецкие  бомбардировщики.  За  ним  повернули  еще   несколько
истребителей.
     Я видел потом, как "юнкерсы" вываливались из легких, перистых облаков и
камнем пикировали вниз, на залив.
     Такого ясного и четкого, я бы сказал "сюжетного",  сражения  невозможно
увидеть на земле в  условиях  современной  войны.  Трудно  найти  сравнение.
Пожалуй, самым точным было бы сравнить такой воздушный  бой  с  каким-нибудь
наполеоновским сражением, когда  полководец  видит  в  подзорную  трубу  все
перипетии боя, с той  только  поправкой,  что  сражение  продолжается  всего
несколько минут.
     За эти несколько минут действительно произошло все. Мы видели ход боя и
в точности узнали его результаты.
     - Браво, зенитчики! - сказал командующий, не отрываясь от бинокля.
     - Я не вижу, - пролепетал я
     - Смотрите, торчит труба, - сказал он, - возьмите чуть правее и выше.
     Я увидел простым глазом  падающий  на  землю  бомбардировщик.  От  него
отделились три парашюта. Они казались совсем маленькими:
     -  Посмотрите:  немецкие  истребители  скопились  слева.  Они  охраняют
бомбардировщики при выходе из пике.
     Он отдал несколько приказаний.
     - Орел! Орел! - закричала под нами телефонистка взволнованным голоском.
- Я Вишня, я Вишня'..
     Над нашими головами с грохотом пронеслась  семерка  "харрикейнов".  Они
шли, чтобы отрезать путь бомбардировщикам.
     Очень ясно было видно,  как  упал  еще  один  немецкий  бомбардировщик,
сбитый истребителем.
     - Черт побери! - крикнул вдруг командующий.
     - Что? Что? - спросил я.
     - Подбили нашего! - отрывисто сказал он, не отрываясь от бинокля.
     Я увидел в бинокль,  как  один  из  наших  истребителей  быстро  уходил
куда-то в сторону и вниз. За ним тянулся дымок.
     - Пошел на аэродром, - сказал командующий, - может быть, дотянет.
     Бой отдалился. Бомбардировщики ушли. Их было семь Ушло пять. Теперь  на
большой высоте сражались только истребители.
     - Еще один немец, - сказал генерал. - "Мессер сто девятый".
     Он упал на далекую снежную гору, и оттуда долго еще шел дым, как  будто
путники развели там костер.
     Бой окончился. К командующему подошел адъютант.
     - С аэродрома сообщают, что самолет сел на  живот.  Летчик  жив.  Легко
ранен. Самолет требует ремонта.
     - Соколов? - спросил командующий.
     - Точно. Соколов, товарищ полковник.
     - Хороший летчик! - сказал  командующий.  -  Талант!  Это  не  шутка  -
посадить горящую машину!
     - С аэродрома сообщают, что Соколов не хочет идти в лазарет, -  добавил
адъютант, - просится в бой.
     Еще через несколько минут доложили, что все  немецкие  бомбы  попали  в
воду. Я вспомнил, что мы действительно не видели ни одного разрыва фугасок.
     С постов ПВО подтвердили, что на земле обнаружены три  сбитых  немецких
самолета. На поиски спустившихся на парашютах немцев была послана команда.
     На другой день я собственными ушами слышал по радио немецкое  сообщение
об этом бое. Немцы сообщали, что произвели на Мурманск ужасный налет. По  их
утверждению, город разрушен, сбито двадцать два советских самолета, а  немцы
потеряли лишь один самолет.
     Это была даже не ложь, а нечто совершенно  непонятное,  патологическое.
Впрочем, противник, теряющий чувство юмора, - хороший признак!
 
 
        ^TСЕВАСТОПОЛЬ ДЕРЖИТСЯ^U 
 
     Прошло двадцать дней, как немцы начали наступать  на  Севастополь.  Все
эти дни напряжение не уменьшалось ни на час. Оно увеличивается.  Восемьдесят
шесть лет назад каждый месяц  обороны  Севастополя  был  приравнен  к  году.
Теперь к году должен быть приравнен каждый день.
     Сила  и  густота  огня,  который  обрушивает   на   город   неприятель,
превосходит  все,  что  знала  до  сих  пор  военная  история.   Территория,
обороняемая  нашими  моряками  и  пехотинцами,  невелика.  Каждый  метр   ее
простреливается всеми видами оружия.  Здесь  нет  тыла,  здесь  есть  только
фронт. Ежедневно немецкая авиация  сбрасывает  на  эту  территорию  огромное
количество бомб, и каждый день неприятельская пехота идет в атаку в надежде,
что все  впереди  снесено  авиацией  и  артиллерией,  что  не  будет  больше
сопротивления и каждый день желтая, скалистая севастопольская земля снова  и
снова оживает и атакующих немцев встречает ответный огонь.
     Города почти нет. Нет больше Севастополя с его  акациями  и  каштанами,
чистенькими  тенистыми  улицами,  парками,  небольшими  светлыми  домами   и
железными балкончиками, которые каждую весну  красили  голубой  или  зеленой
краской. Он разрушен. Но есть другой, главный  Севастополь,  город  адмирала
Нахимова и матроса Кошки, хирурга Пирогова и матросской дочери Даши.  Сейчас
это город моряков и красноармейцев, из которых просто невозможно кого-нибудь
выделить, поскольку все они герои. И если  мне  хочется  привести  несколько
случаев героизма людей, то потому лишь, что эти случаи типичны.
     В одной части морской пехоты командиры  взводов  лейтенант  Евтихеев  и
техник-интендаит  2-го  ранга  Глущенко  получили  серьезные  ранения.   Они
отказались уйти с поля сражения и продолжали руководить бойцами.  Им  просто
некогда было уйти, потому что враг продолжал свои атаки. Они отмахнулись  от
санитаров,  как  поглощенный  работой  человек   отмахивается,   когда   его
зачем-нибудь зовут.
     Пятьдесят немецких автоматчиков окружили наш дзот, где засела горсточка
людей. Но эти люди не сдались, они уничтожили своим  огнем  тридцать  четыре
немца и стали пробиваться к своим только тогда, когда у них не  осталось  ни
одного патрона.  Удивительный  подвиг  совершил  тут  краснофлотец  Полещук.
Раненный в ногу, не имея ни одного патрона,  он  пополз  прямо  на  врага  и
заколол штыком двух автоматчиков.
     Краснофлотец Сергейчук был ранен. Он знал,  что  положение  на  участке
критическое, и продолжал сражаться с атакующими немцами. Не знаю,  хотел  ли
он оставить по себе память или же  просто  подбодрить  себя,  но  он  быстро
вырвал из записной книжки листок бумаги и написал на нем "Идя в бой, не буду
щадить сил и самой жизни для уничтожения фашистов, за любимый город  моряков
- Севастополь".
     Вообще в эти торжественные и страшные дни  людей  охватила  потребность
написать хоть две-три строки. Это началось  на  одной  батарее.  Там  кто-то
написал, что готов умереть, но не пустить немцев в Севастополь. Он  подписал
под этими строками свою фамилию, за ним то же самое стали делать другие. Они
снова давали родине клятву верности, чтобы сейчас же, тут  же  сдержать  ее.
Они повторяли присягу под таким огнем, которого никто никогда не испытал.  У
них не брали присягу, как это  бывает  обычно  Они  давали  ее  сами,  желая
показать пример всему фронту и оставить память своим внукам и правнукам.
     В сочетании мужества  с  умением  заключена  вся  сила  севастопольской
обороны  лета  1942  года.  Севастопольцы  умеют   воевать.   Какой   знаток
военно-морского дела поверил бы до войны, что  боевой  корабль  в  состоянии
подвезти к берегу груз, людей и  снаряды,  разгрузиться,  погрузить  раненых
бойцов и эвакуированных женщин и детей, сделав все это в течение двух часов,
и вести еще интенсивный огонь из всех орудий, поддерживая  действия  пехоты!
Кто поверил бы, что в результате  одного  из  сотен  короткого  авиационного
налета, когда немцы сбросили восемьсот бомб, в городе был всего один  убитый
и один раненый! А ведь это факт. Севастопольцы так хорошо зарылись в  землю,
так умело воюют, что их не может взять никакая бомба.
     Только за первые восемь дней июня на город было сброшено  около  девяти
тысяч авиационных бомб, не считая снарядов  и  мин.  Передний  край  обороны
немцы бомбили с еще большей силой. Не знаю точно, сколько было сброшено бомб
и сделано выстрелов по Севастополю и переднему краю  за  все  двадцать  дней
штурма. Известно только, что огонь беспрерывно  возрастает  и  каждый  новый
день штурма ожесточеннее предыдущего.
     Немцы вынужденно пишут сейчас, что Севастополь  неприступная  крепость.
Это не восхищение мужеством противника. Гитлеровцы не способны на проявление
таких чувств. Это примитивный прием фашистской пропаганды. Если  им  удалось
бы взять Севастополь, они заорали бы на весь  мир:  "Мы  взяли  неприступную
крепость!" Если они захлебнутся, не смогут войти в  город,  они  скажет  "Мы
говорили, что эта крепость неприступна"
     На самом деле Севастополь никогда не был крепостью со стороны суши.  Он
укрепился с волшебной быстротой уже во время обороны.  Восьмой  месяц  немцы
терпят под Севастополем поражение за поражением.  Они  теряют  людей  втрое,
впятеро больше, чем мы. Они обеспокоены и обозлены - Севастополь  уже  давно
обошелся им дороже самой высокой цены, которою они сочли бы разумным за него
заплатить.
     Теперь каждый новый день штурма усугубляет поражение немцев, потому что
потери, которые они несут, невозместимы и рано или поздно должны сказаться.
     Двадцать дней длится  штурм  Севастополя,  и  каждый  день  может  быть
приравнен к году. Город держится наперекор всему - теории, опыту,  наперекор
бешеному напору немцев, бросивших сюда около тысячи самолетов, около  десяти
лучших своих дивизий и даже сверхтяжелую 615-миллиметровую артиллерию, какая
никогда еще не применялась.
     Самый тот факт, что город выдержал последние двадцать дней штурма, есть
уже величайшее военное достижение всех веков  и  народов.  А  он  продолжает
держаться, хотя держаться стало еще труднее.
     Когда моряков-черноморцев спрашивают, может ли удержаться  Севастополь,
они хмуро отвечают.
     - Ничего, держимся.
     Они не говорят "Пока держимся". И они не говорят "Мы удержимся".  Здесь
слов на ветер не кидают и не любят испытывать судьбу. Это моряки, которые во
время предельно сильного шторма на море никогда не говорят о  том,  погибнет
они или спасутся. Они просто отстаивают корабль всей силой своего  умения  и
мужества.
 
                                                           Действующая армия 
                                            24 июня 1942 г. (По телеграфу.)   
 
 
        ^TПРОРЫВ БЛОКАДЫ^U 
 
     Лидер  "Ташкент"  совершил  операцию,   которая   войдет   в   учебники
военно-морского дела как образец дерзкого прорыва блокады. Но  не  только  в
учебники войдет эта операция. Она навеки войдет в народную память о  славных
защитниках Севастополя, как один из удивительных примеров воинской доблести,
величия и красоты человеческого духа.
     Люди точно знали, на что они идут, и не строили себе  никаких  иллюзий.
"Ташкент" должен был  прорваться  сквозь  немецкую  блокаду  в  Севастополь,
выгрузить боеприпасы, принять на борт женщин,  детей  и  раненых  бойцов  и,
снова прорвав блокаду, вернуться на свою базу.
     26 июня в два часа дня узкий и  длинный  голубоватый  корабль  вышел  в
поход. Погода была убийственная - совершенно гладкое, надраенное  до  глянца
море, чистейшее небо, и в  этом  небе  занимающее  полмира  горячее  солнце.
Худшей погоды для прорыва блокады невозможно было придумать.
     Я услышал, как  кто-то  на  мостике  сказал:  "Они  будут  заходить  по
солнцу".
     Но еще долгое время была тишина, и  ничто  не  нарушало  ослепительного
голубого спокойствия воды и неба.
     "Ташкент" выглядел очень странно. Если бы год назад морякам, влюбленным
в свой элегантный корабль, как бывает  кавалерист  влюблен  в  своего  коня,
сказали, что им предстоит подобный рейс, они, вероятно, очень удивились  бы.
Палубы, коридоры и кубрики были заставлены ящиками и мешками, как будто  это
был не лидер "Ташкент", красивейший, быстрейший корабль Черноморского флота,
а какой-нибудь пыхтящий грузовой пароход. Повсюду сидели и лежали пассажиры.
Пассажир на военном корабле! Что может быть более  странного!  Но  люди  уже
давно перестали удивляться особенностям войны, которую они ведут  на  Черном
море. Они знали, что ящики и мешки нужны сейчас  защитникам  Севастополя,  а
пассажиры, которых они везут, - красноармейцы, которые должны  хоть  немного
облегчить их положение.
     Красноармейцы, разместившись на палубах, сразу  же  повели  себя  очень
самостоятельно.  Командир  и   комиссар   батальона   посовещались,   отдали
приказания, и моряки увидели, как красноармейцы-сибиряки, никогда в жизни не
видевшие моря, потащили на нос и корму по станковому пулемету, расставили по
бортам легкие пулеметы и расположились так, чтобы им было удобно стрелять во
все стороны. Войдя на корабль, они сразу же  стали  рассматривать  его,  как
занятую ими территорию, а море вокруг - как территорию, занятую противником.
Поэтому  они  по  всем  правилам  военного  искусства  подготовили  круговую
оборону. Это понравилось морякам. "Вот каких орлов везем", - говорили они.
     И между моряками и красноармейцами сразу же  установились  приятельские
отношения.
     В  четыре  часа  сыграли  боевую  тревогу.  В  небе  появился  немецкий
разведчик. Раздался длинный, тонкий звоночек, как будто сквозь сердце быстро
продернули звенящую медную проволочку. Захлопали зенитки. Разведчик  растаял
в небе. Теперь сотни  глаз  через  дальномеры,  стереотрубы  и  бинокли  еще
внимательнее следили за небом и морем. Корабль мчался вперед в полной тишине
навстречу  неизбежному  бою.  Бой   начался   через   час.   Ожидали   атаки
торпедоносцев, но прилетели  дальние  бомбардировщики  "хейнкели".  Их  было
тринадцать штук. Они заходили со стороны солнца по очереди и, очутившись над
кораблем,  сбрасывали  бомбы  крупного  калибра  (мне   показалось,   как-то
неторопливо сбрасывали).
     Теперь успех похода, судьба корабля и судьба людей  на  корабле  -  все
сосредоточилось в одном человеке. Командир  "Ташкента"  капитан  2-го  ранга
Василий Николаевич Ярошенко, человек среднего роста, широкоплечий,  смуглый,
с угольного цвета усами, не покидал  мостика.  Он  быстро,  но  не  суетливо
переходил с правого крыла мостика на левое, щурясь смотрел вверх и вдруг,  в
какую-то долю секунды приняв решение, кричал сиплым, сорванным голосом.
     - Лево на борт!
     - Есть лево на борт! - повторял рулевой.
     С той минуты, когда началось сражение,  рулевой,  высокий  голубоглазый
красавец, стал выполнять свои  обязанности  с  особенным  шиком.  Он  быстро
поворачивал рулевое колесо. Корабль, содрогаясь всем корпусом,  отворачивал,
проходила та самая секунда,  которая,  как  положено  в  банальных  романах,
кажется людям вечностью, и справа или слева, или впереди  по  носу,  или  за
кормой в нашей струе поднимался  из  моря  грязновато  белый  столб  воды  и
осколков.
     - Слева по борту разрыв, - докладывал сигнальщик.
     - Хорошо, - отвечал командир
     Бой продолжался три часа почти  без  перерывов.  Пока  одни  "хейнкели"
бомбили, заходя на корабль по очереди, другие улетали за новым грузом  бомб.
Мы жаждали темноты, как жаждет  человек  в  пустыне  глотка  воды.  Ярошенко
неутомимо переходил с правого крыла на  левое  и,  прищурившись,  смотрел  в
небо. И за ним поворачивались сотни глаз. Он казался всемогущим, как бог.  И
вот один раз, проходя мимо меня между падением двух  бомб,  бог  2-го  ранга
вдруг подмигнул черным глазом, усмехнулся, показав белые зубы, и крикнул
     - Ни черта! Я их все равно обману!
     Он выразился более сильно, но не все, что говорится  в  море  во  время
боя, может быть опубликовано в печати.
     Всего немцы сбросили сорок крупных бомб,  примерно  по  одной  бомбе  в
четыре минуты. Сбрасывали они очень точно, потому что по крайней мере десять
бомб упали в то  место,  где  бы  мы  были,  если  бы  Ярошенко  вовремя  не
отворачивал. Последняя бомба упала далеко по левому борту  уже  в  сумерках,
при свете луны. А за десять - пятнадцать минут до этого  мы  с  наслаждением
наблюдали, как один "хейнкель", весь в  розовом  дыму,  повалился  вслед  за
солнцем в море.
     Бомбардировка окончилась, но напряжение не уменьшилось. Мы приближались
к Севастополю. Уже была ночь, и в небе стояла громадная луна. Силуэт  нашего
корабля отлично рисовался на фоне лунной дорожки. Когда он был  примерно  на
траверзе Балаклавы, сигнальщик крикнул.
     - Справа по борту торпедные катера!
     Орудия открыли огонь. Трудность положения заключалась в том, что  ночью
нельзя увидеть торпеду и отвернуть от нее. Мы  ждали,  но  взрыва  не  было.
Очевидно, торпеды прошли мимо. Корабль продолжал идти полным ходом.  Катеров
больше не стало видно. Вероятно, они отстали.
     И вот мы увидели в лунном свете кусок  скалистой  земли,  о  котором  с
гордостью и состраданием думает сейчас вся наша советская земля. Я знал, как
невелик севастопольский участок фронта, но у меня сжалось  сердце,  когда  я
увидел его с моря. Таким он качался маленьким. Он был очень четко  обрисован
непрерывными вспышками  орудийных  залпов.  Огненная  дуга.  Ее  можно  было
охватить  глазом,  не  поворачивая  головы.  По  небу  непрерывно  двигались
прожектора, и вдоль них медленно  текли  вверх  огоньки  трассирующих  пуль.
Когда мы пришвартовывались к пристани  и  прекратился  громкий  шум  машины,
сразу стала слышна почти непрерывная канонада. Севастопольская канонада июня
1942 года!
     Командир все еще не уходил с  мостика,  потому  что  бой,  в  сущности,
продолжался.  Был  только  новый  этап  его.  Нужно  было   войти   туда   и
пришвартоваться там, куда до войны  никто  не  решился  бы  войти  на  таком
корабле, как "Ташкент",  и  где  ни  один  капитан  в  мире  не  решился  бы
пришвартоваться. Нужно было выгрузить груз и людей. Нужно было успеть  взять
раненых и эвакуируемых женщин и детей. И нужно  было  сделать  это  с  такой
быстротой, чтобы можно было уйти еще затемно. Командир знал, что немцы будут
ждать нас утром, что уже готовятся самолеты,  подвешиваются  бомбы.  Хорошо,
если это будут "хейнкели". А если пикирующие бомбардировщики? Командир знал,
что, каким курсом он ни пойдет из Севастополя, он все равно будет обнаружен.
Встречи избежать нельзя, и  немцы  сделают  все,  чтобы  уничтожить  нас  на
обратном  пути.  Я  видел,  как  стоял  командир  на  мостике  и  следил  за
разгрузкой. Его напряженное лицо было освещено луной. Двигались скулы. О чем
он думал, глядя, как по сходням, поддерживая друг друга, всходили на корабль
легкораненые, как несли на носилках тяжелораненых, как шли матери,  прижимая
к  груди  спящих  детей?  Все  это  происходило  почти  в  полном  молчании.
Разговаривали вполголоса. Корабль был разгружен и погружен  в  течение  двух
часов. Командир взял на борт две тысячи человек. И каждый из них, проходя на
корабль, поднимал голову, ища глазами мостик и командира на нем.
     Василий Николаевич Ярошенко отлично знал, что такое  гибель  корабля  в
море. В свое время он командовал  небольшим  кораблем,  который  затонул  от
прямого  попадания  неприятельской  бомбы.  Тогда  Ярошенко  отстаивал  свой
корабль до конца, но не смог отстоять. Он  к  тому  же  был  серьезно  ранен
Корабль пошел ко дну. Ярошенко спас команду, а пассажиров тогда не было.  Он
последним остался на мостике и прыгнул в море  только  тогда,  когда  мостик
стал погружаться. Он зажал тогда в одной руке партийный билет,  а  в  другой
револьвер, так как решил застрелиться, если выбьется из сил и станет тонуть.
Тогда его спасли. Но что делать теперь? Теперь у него пассажиры  -  женщины,
дети, раненые. Теперь надо будет спасать корабль или идти вместе  с  ним  на
дно.
     Корабль вышел из Севастополя около двух часов...
 

 
 
        ^TПРИМЕЧАНИЯ^U 
 
     Незадолго  до  смерти  Е.   Петров   собрал   часть   своих   фронтовых
корреспонденции и составил сборник  "Москва  за  нами"  (б-ка  "Огонек",  М.
1942), вышедший в свет вскоре после его гибели. Следующее издание  фронтовых
корреспонденции Е. Петрова - под названием "Фронтовой  дневник"  ("Советский
писатель", М. 1942) - было подготовлено после смерти автора.  Рукописей  или
правленных автором печатных листов обнаружить не удалось. Поэтому  фронтовые
корреспонденции печатаются по прижизненным изданиям: по сборнику "Москва  за
нами", а те, которые в этот сборник не вошли, -  по  газетным  и  журнальным
публикациям.
     Аэродром под Москвой. - Впервые опубликована в журнале "Огонек",  1941,
Э 31, под общим заголовком: "Фронтовые  заметки  (военный  репортаж)"  и  со
следующим примечанием: "С этого номера  "Огонька"  начинаем  печатать  серию
фронтовых очерков Евгения Петрова,  написанных  им  для  Североамериканского
газетного объединения".
     Печатается по тексту журнала "Огонек".
     На Западном  фронте  в  сентябре.  -  Впервые  опубликована  в  журнале
"Огонек", 1941, Э 31, под  общим  заголовком:  "Фронтовые  заметки  (военный
репортаж)".
     Печатается по этому тексту.
     В лесу. - Впервые опубликована в журнале  "Огонек",  1941,  Э  32,  под
общим заголовком: "Фронтовые заметки (военный репортаж)".
     Печатается по этому тексту.
     Командир и комиссар. - Впервые опубликована в журнале "Огонек", 1941, Э
32, под общим заголовком "Фронтовые заметки (военный репортаж)".
     Печатается по этому тексту.
     Москва за нами. - Впервые опубликована в  газете  "Известия",  1941,  Э
279, 26 ноября, под названием "За спиной - Москва".
     Печатается по тексту сборника "Москва за нами", б-ка "Огонек", М. 1942.
     Сегодня под Москвой. - Впервые опубликована в газете "Известия",  1941,
Э 283, 30 ноября. В книгу  "Фронтовой  дневник",  "Советский  писатель",  М.
1942, была включена под названием "Остановить немца".
     Печатается по тексту сборника "Москва за нами", б-ка "Огонек", М. 1942.
     Клин, 16 декабря. - Впервые опубликована в газете "Известия",  1941,  Э
297, 17 декабря. В книгу "Фронтовой дневник", "Советский писатель", М. 1942,
была включена под названием "В Клину".
     Печатается по тексту газеты "Известия".
     Что такое счастье. - Впервые опубликована в газете "Известия", 1942,  Э
4, 6 января.
     Печатается по тексту сборника "Москва за нами", б-ка "Огонек", М. 1942.
В этом сборнике корреспонденция ошибочно датирована 16 января 1942 года.
     "Птенчики" майора Зайцева. - Впервые опубликована в газете  "Известия",
1942, Э 12, 15 января.
     Печатается по тексту сборника "Москва за нами", б-ка "Огонек", М. 1942.
     Военная  карьера  Альфонса  Шоля.  -  Впервые  опубликована  в  журнале
"Огонек", 1942, Э 4.
     Печатается по тексту сборника "Москва за нами", б-ка "Огонек", М. 1942.
     На запад. - Впервые опубликована в газете  "Правда",  1942,  Э  44,  13
февраля. В книгу "Фронтовой дневник", "Советский писатель",  М.  1942,  была
включена под названием "В январе".
     Печатается по тексту сборника "Москва за нами", б-ка "Огонек", М. 1942.
В этом сборнике корреспонденция ошибочно датирована 13 января 1942 года.
     В феврале. - Впервые опубликована в газете "Правда",  1942,  Э  52,  21
февраля.
     Печатается по тексту сборника "Москва за нами", б-ка "Огонек", М. 1942.
     "Учитель музыки" - Впервые опубликована в журнале "Огонек", 1942, Э 11
     Печатается по тексту сборника "Москва за нами", б-ка "Огонек", М. 1942.
     В марте. - Впервые опубликована в  газете  "Правда",  1942,  Э  88,  29
марта.
     Печатается по этому тексту.
     Катя. - Впервые опубликована в журнале "Огонек", 1942, Э 13-14.
     Печатается по этому тексту.
     Записки из Заполярья. - Впервые опубликованы в журнале "Огонек",  1942,
Э 21 и Э 23-24. Печатаются по этому тексту.
     Севастополь держится. - Впервые опубликована в газете "Красная звезда",
1942, Э 147, 25 июня. В книгу "Фронтовой дневник", "Советский  писатель",  М
1942, была включена под названием "Двадцать дней".
     Печатается по тексту газеты "Красная звезда".
     Прорыв блокады. - Неоконченный очерк. Впервые опубликован  посмертно  в
газете "Красная звезда", 1942, Э 159, 9 июля, со следующим  предисловием  от
редакции: "За несколько дней до своей безвременной гибели  писатель  Евгений
Петров отправился в  Севастополь  на  лидере  "Ташкент",  который  прорвался
сквозь кольцо вражеской блокады к осажденному городу. Вернувшись на этом  же
корабле на побережье, Евг. Петров приступил к работе над  очерком  о  походе
для "Красной звезды". Гибель на посту  прервала  эту  работу.  Незаконченная
рукопись была доставлена в Москву".
     Печатается по тексту газеты "Красная звезда".
 

Last-modified: Sat, 10 May 2003 06:18:15 GMT

Оцените этот текст: