публике приходилось полагаться на поэтов в увеселениях. Если не считать взаимных пикировок (обычных в литературной жизни любой эпохи), пренебрежительное отношение к поэтам в античности -- редкость. Напротив, поэтов почитали за лиц, приближенных к божествам: в общественном сознании они занимали место где-то между предсказателями и полубогами. Мало того, сами божества зачастую были их аудиторией, как свидетельствует миф об Орфее. Ничто не может быть дальше от Платона, чем этот миф, который к тому же ярко иллюстрирует представления древних о цельности чувств поэта. Орфей отнюдь не Дон Жуан. Он так потрясен смертью своей жены Эвридики, что олимпийцы, не в силах более терпеть его стенания, разрешают ему сойти в преисподнюю, чтобы вывести ее. То, что из этого путешествия (за которым последовали аналогичные поэтические нисхождения у Гомера, Вергилия и, конечно, у Данте) ничего не выходит, только доказывает интенсивность чувств поэта к своей возлюбленной, а также, безусловно, понимание древними всех тонкостей вины. III Эта интенсивность, как и дальнейшая судьба Орфея (он был растерзан толпой разъяренных менад, чьими обнаженными прелестями пренебрег, блюдя обет целомудрия, данный им после гибели Эвридики), указывает на моногамный характер страсти, по крайней мере этого поэта. Хотя, в отличие от монотеистов позднейших эпох, древние не слишком высоко ставили моногамность, следует отметить, что они не впадали и в противоположную крайность и в верности усматривали особую добродетель своего главного поэта. В общем, помимо возлюбленной, женское общество поэта древности ограничивалось лишь его Музой. Они отчасти совпадают в современном сознании; но не в античности, поскольку Муза вряд ли была телесна. Дочь Зевса и Мнемозины (богини памяти), она была лишена осязаемости; для смертного, в частности для поэта, она обнаруживала себя единственно голосом: диктуя ему ту или иную строчку. Другими словами, она была голосом языка; а к чему поэт действительно прислушивается -- это к языку: именно язык диктует ему следующую строчку. И, возможно, сам грамматический род греческого слова "глосса" ("язык") объясняет женственность Музы. Те же ассоциации вызывает женский род существительного "язык" в латыни, французском, итальянском, испанском и немецком. По-английски, впрочем, "язык" среднего рода; по-русски -- мужского. Однако, каким бы ни был его род, привязанность к языку у поэта моногамна, ибо поэт, по крайней мере в силу профессии, одноязычен. Можно было бы даже утверждать, что вся его верность достается Музе, о чем свидетельствует, например, байроновский вариант романтизма -- но это было бы верно, только если бы язык поэта действительно определялся его выбором. На самом деле язык -- это данность, и знание того, какое полушарие мозга имеет отношение к Музе, было бы ценно, только если бы мы могли управлять этой частью нашей анатомии. IV Поэтому Муза не альтернатива возлюбленной, но ее предшественница. По сути, в качестве "старшей дамы" Муза, в девичестве "язык", играет решающую роль в развитии чувств поэта. Она ответственна не только за его эмоциональное устройство, но часто за сам выбор им объекта страсти и способа его преследования. Именно она делает поэта фанатически целеустремленным, превращая его любовь в эквивалент собственного монолога. То, что в области чувств соответствует упорству и одержимости, -- в сущности, диктат Музы, чей выбор всегда имеет эстетическое происхождение и отметает альтернативы. Любовь, так сказать, всегда опыт монотеистический. Христианство, конечно, не замедлило этим воспользоваться. Однако что действительно связывает религиозного мистика с языческим сенсуалистом, Джерарда Мэнли Хопкинса с Секстом Проперцием, -- это эмоциональный абсолютизм. Интенсивность этого эмоционального абсолютизма такова, что временами она перемахивает через все, что находится поблизости, и часто через собственный объект. Как правило, сварливый, идиосинкратический, пеняющий автору настойчивый голос Музы уводит его за пределы как несовершенных, так и совершенных союзов, за пределы полных катастроф и пароксизмов счастья -- ценой реальности с реальной, отвечающей взаимностью девушкой или без оной. Другими словами, высота тона увеличивается ради себя самой, как будто язык выталкивает поэта, особенно поэта романтического, туда, откуда язык пришел, туда, где в начале было слово или различимый звук. Отсюда множество распавшихся браков, отсюда множество длинных стихов, отсюда склонность поэзии к метафизике, ибо всякое слово хочет вернуться туда, откуда оно пришло, хотя бы эхом, которое есть родитель рифмы. Отсюда же и репутация повесы у поэта. V Среди прочих факторов духовного оскудения публики, вуайёристский жанр биографии занимает первое место. То, что погубленных дев гораздо больше, чем бессмертных лирических стихов, по-видимому, никого не смущает. Последний бастион реализма -- биография -- основывается на захватывающей предпосылке, что искусство можно объяснить жизнью. Следуя этой логике, "Песнь о Роланде" должна быть написана Синей Бородой (ну, по крайней мере, Жилем де Рецем), а "Фауст" -- Фридрихом Прусским или, если вам так больше нравится, Гумбольдтом. Поэта с его менее красноречивыми согражданами роднит то, что его жизнь -- заложница его ремесла, а не наоборот. И не потому только, что ему платят за слова (редко и скудно): дело в том, что он тоже платит за них (часто ужасающе). Именно последнее порождает путаницу и плодит биографии, потому что безразличие -- не единственная форма этой платы: остракизм, заключение, изгнание, забвение, отвращение к самому себе, сомнения, угрызения совести, безумие, ряд дурных привычек -- тоже ходовая монета. Все это, естественно, легко изобразить. Однако это не причина писательства, а его следствие. Грубо говоря, чтобы вещь продать и при этом избежать клише, нашему поэту постоянно приходится забираться туда, где до него никто не бывал, -- интеллектуально, психологически и лексически. Попав туда, он обнаруживает, что рядом действительно никого нет, кроме, возможно, исходного значения слова или того начального различимого звука. За это приходится платить. Чем дольше он этим занимается -- изречением доныне не изреченного, тем необычнее становится его поведение. Откровения и прозрения, полученные им при этом, могут привести либо к увеличению гордыни, или -- что более вероятно -- к смирению перед силой, которую он ощущает за этими прозрениями и откровениями. Ему еще может втемяшиться, что, сделавшись рупором языка, более старого и более жизнеспособного, чем что-либо, он перенимает его мудрость, а заодно и знание будущего. Сколь бы ни был он общителен или застенчив по природе, подобные вещи выбивают его еще дальше из социального контекста, который отчаянно пытается вернуть его назад, приводя к общему генитальному знаменателю. VI Это происходит из-за предполагаемой женственности Музы (даже когда поэт оказывается женщиной). Хотя истинная причина заключается в том, что искусство долговечнее жизни, -- неприятное осознание этого и лежит в основе люмпенского желания подчинить первое последней. Конечное всегда ошибочно принимает неизменное за бесконечное и вынашивает планы против него. В этом, безусловно, есть собственная вина неизменного, ибо временами оно не может не вести себя как конечное. Даже убежденные женоненавистники и человеконенавистники среди поэтов производят уйму любовной лирики, хотя бы в знак лояльности к цеху или в качестве упражнения. Этого достаточно, чтобы дать повод для исследований, толкований, психоаналитических интерпретаций и прочего. Общая схема такова: женское естество Музы предполагает мужское естество поэта. Мужское естество поэта предполагает женское естество возлюбленной. Вывод: возлюбленная и есть Муза или может так называться. Другой вывод: стихотворение есть сублимация эротических побуждений автора и должно рассматриваться как таковая. Просто. То, что Гомер, вероятно, был довольно дряхлым ко времени сочинения "Одиссеи" и что Гёте, приступая ко второй части "Фауста", таковым был несомненно, -- не имеет значения. Как вообще нам быть с эпическими поэтами? И как может личность столь сублимированная оставаться повесой? Ибо этот ярлык, по-видимому, прилепился к нам; возможно, уместней было бы предположить, что как художественная, так и эротическая деятельности являются выражением творческой энергии, что и то и другое -- сублимация. Что касается Музы, этого ангела языка, этой "старшей дамы", было бы лучше, если бы биографы и публика оставили ее в покое, а если они не в силах, им по крайней мере следует помнить, что она старше, чем любая возлюбленная или мать, и что ее голос неумолимей языка. Она будет диктовать поэту независимо от того, где, как и когда он живет, и если не этому поэту, то следующему, отчасти потому, что жить и писать -- разные занятия (для чего и существуют два разных глагола) и уравнивать их абсурднее, чем разделять, ибо литература имеет более богатое прошлое, чем любой индивидуум, какова бы ни была его родословная. VII "Для мужчины образ девушки -- несомненно, образ его души", -- написал один русский поэт, и именно это стоит за подвигами Тезея или св. Георгия, поисками Орфея и Данте. Явная хлопотность этих предприятий свидетельствует о мотиве ином, нежели чистая похоть. Другими словами, любовь -- дело метафизическое, чьей целью является либо становление, либо освобождение души, отделение ее от плевел существования. Что есть и всегда было сутью лирической поэзии. Короче говоря, дева -- слепок души поэта, и он нацеливается на нее как раз за неимением альтернативы, кроме, возможно, той, что в зеркале. В эпоху, которую мы называем современной, как поэт, так и его аудитория привыкли к коротким эпизодам. Однако даже в нашем столетии было достаточно исключений, чья основательность в отношении к предмету соперничает с отношением Петрарки. Можно приводить в пример Ахматову, Монтале, можно вспомнить "мрачные пасторали" Роберта Фроста или Томаса Харди. Это поиск души в форме лирической поэзии. Отсюда единственность адресата и постоянство манеры, или стиля. Часто поэтическая деятельность, если поэт живет достаточно долго, выглядит жанровыми вариациями на одну тему, что помогает нам отличить танцора от танца -- в данном случае любовное стихотворение от любви, как таковой. Если поэт умирает молодым, танцор и танец сливаются. Это ведет к ужасной терминологической путанице и плохой прессе для участников, не говоря уже об их занятии. VIII При том что любовное стихотворение чаще всего искусство прикладное (то есть написано для того, чтобы заполучить девушку), оно приводит автора к эмоциональной и, весьма вероятно, лингвистической крайности. В результате он выходит из такого стихотворения, зная себя -- свои психологические и стилистические параметры -- лучше, чем прежде, что объясняет популярность этого жанра среди практикующих его. Иногда автор заполучает и девушку. Независимо от практического применения, любовной лирики много просто потому, что она продукт сентиментальной необходимости. Вызванная конкретной адресаткой, необходимость эта может адресаткой ограничиться или же она может развить автономную динамику и объем, обусловленные центробежной природой языка. Следствием может быть либо цикл любовных стихов, адресованный одному лицу, либо ряд стихотворений, развертывающихся, так сказать, в различных направлениях. Выбор здесь -- если можно говорить о выборе там, где действует необходимость, -- не столько моральный или духовный, сколько стилистический и зависит от продолжительности жизни поэта. И именно здесь стилистический выбор -- если можно говорить о выборе там, где действуют случай и течение времени, -- попахивает духовными последствиями. Ибо в конечном счете любовная лирика, по необходимости, занятие нарциссическое. Это выражение, каким бы образным оно ни было, собственных чувств автора, и, как таковое, оно соответствует автопортрету, а не портрету одной из его возлюбленных или ее мира. Если бы не наброски, холсты, миниатюры или снимки, прочтя стихотворение, мы часто не знали бы, о чем -- или, точнее, о ком -- идет речь. Даже глядя на них, мы не многое узнаем об изображенных на них красавицах, за исключением того, что они не похожи на своих певцов и что, на наш взгляд, далеко не все они красавицы. Но ведь изображение редко дополняет слова, и наоборот. К тому же к образам душ и обложкам журналов следует подходить с разными мерками. Для Данте, по крайней мере, красота зависела от способности смотрящего различить в овале человеческого лица лишь семь букв, составляющих слова Homo Dei. IX Дело в том, что их реальная внешность была не важна и отображать ее не предполагалось. Что полагалось отображать, так это духовное свершение, каковое есть окончательное доказательство существования поэта. Изображение -- приобретение для него, возможно, для нее; для читателя это практически потеря, ибо вычитается из воображения. Ибо стихотворение -- дело душевное, для читателя так же, как для автора. "Ее" портрет -- состояние поэта, переданное его интонацией и его словами: читатель был бы глупцом, если бы довольствовался меньшим. В "ней" важна не ее частность, а ее универсальность. Не пытайтесь отыскать ее снимок и разместиться рядом с ним: ничего не выйдет. Попросту говоря, стихотворение о любви -- это душа, приведенная в движение. Если оно хорошо, оно может тронуть и вашу душу. Именно это отличие открывает дорогу метафизике. Стихотворение о любви может быть хорошим или плохим, но оно предлагает автору выход за собственные границы или -- если стихотворение исключительно хорошее или роман долог -- самоотрицание. Что же остается на долю Музы, пока это все продолжается? Не так много, ибо любовная лирика диктуется экзистенциальной необходимостью, а необходимость не слишком заботится о качестве речения. Как правило, любовные стихи пишутся быстро и не претерпевают большой правки. Но как только метафизическое измерение достигнуто или, по крайней мере, когда достигнуто самоотрицание, то действительно можно отличить танцора от танца: любовную лирику от любви и, таким образом, от стихотворения о любви или продиктованного любовью. X Стихотворение о любви не настаивает на реальности его автора и редко пользуется местоимением "я". Оно о том, чем поэт не является, о том, что он воспринимает как отличное от себя. Если это зеркало, то это маленькое зеркало и расположено оно слишком далеко. Чтобы узнать себя в нем, помимо смирения требуется лупа, чья разрешающая способность не позволяет отличить наблюдение от зачарованности. Темой стихотворения о любви может быть практически все что угодно: черты девушки, лента в ее волосах, пейзаж за ее домом, бег облаков, звездное небо, какой-то неодушевленный предмет. Оно может не иметь ничего общего с девушкой; оно может описывать разговор двух или более мифических персонажей, увядший букет, снег на железнодорожной платформе. Однако читатели будут знать, что они читают стихотворение, внушенное любовью, благодаря интенсивности внимания, уделяемого той или иной детали мирозданья. Ибо любовь есть отношение к реальности -- обычно кого-то конечного к чему-то бесконечному. Отсюда интенсивность, вызванная ощущением временности обладания. Отсюда продиктованная этой интенсивностью необходимость в словесном выражении. Отсюда поиски голоса менее преходящего, чем собственный. И тут появляется Муза, эта "старшая дама", щепетильная по части обладания. XI Знаменитое восклицание Пастернака "Всесильный бог деталей, всесильный бог любви!" проницательно именно вследствие незначительности суммы этих деталей. Несомненно, можно было бы установить соотношение между малостью детали и интенсивностью внимания, уделяемого ей, равно как между последней и духовной зрелостью поэта, потому что стихотворение -- любое стихотворение, независимо от его темы, -- само по себе есть акт любви не столько автора к своему предмету, сколько языка к части реальности. Если оно окрашено в элегические тона жалости, то оттого, что это любовь большего к меньшему, постоянного к временному. Это, безусловно, не влияет на романтическое поведение поэта, поскольку он, существо физическое, охотнее отождествляет себя с временным, нежели с вечным. Все его знание, возможно, в том, что, когда доходит до любви, искусство -- более адекватная форма выражения, чем любая другая; что на бумаге можно достичь большей степени лиризма, чем на простынях спальной. Если бы было иначе, мы имели бы гораздо меньше искусства. Как мученичество или святость доказывают не столько содержание веры, сколько человеческую способность уверовать, так и любовная лирика выражает способность искусства выйти за пределы реальности -- или полностью ее избежать. Возможно, истинная мера поэзии такого рода именно в ее неприложимости к реальному миру, невозможности перевести ее чувство в действие из-за отсутствия физического эквивалента абстрактному прозрению. Физический мир должен обидеться на критерий такого рода. Но у него есть фотография -- она еще не вполне искусство, но способна запечатлеть абстрактное в полете или по крайней мере в движении. XII И некоторое время назад в маленьком гарнизонном городке на севере Италии я столкнулся с попыткой сделать именно это: отобразить реальность поэзии с помощью камеры. Это была маленькая фотовыставка: на снимках были запечатлены возлюбленные замечательных поэтов двадцатого столетия -- жены, любимые, любовницы, юноши, мужчины, -- в общей сложности человек тридцать. Галерея начиналась с Бодлера и заканчивалась Пессоа и Монтале; рядом с каждой любовью было прикреплено знаменитое стихотворение в подлиннике и в переводе. Удачная мысль, подумал я, слоняясь среди застекленных стендов с черно-белыми фотографиями анфас, в профиль и в три четверти -- певцов и того, что определило их судьбы или судьбы их языков. Стайка редких птиц, пойманная в тенёта галереи, -- их и вправду можно было рассматривать как отправные точки искусства, те, где оно расставалось с реальностью, или -- лучше -- как средство переноса реальности на более высокую ступень лиризма, то есть в стихотворение. (В конечном счете для увядающих и, как правило, умирающих лиц искусство есть еще один вариант будущего.) Нельзя сказать, что изображенным там женщинам (и нескольким мужчинам) не хватало психологических, внешних или эротических качеств, необходимых для счастья поэта: напротив, они казались, хотя и по-разному, одаренными природой. Некоторые были женами, другие возлюбленными и любовницами, иные задержались в сознании поэта, хотя их появление в его жилище, возможно, было мимолетным. Конечно, учитывая то умопомрачительное разнообразие, которое природа может вписать в человеческий овал, выбор возлюбленных кажется произвольным. Обычные факторы -- генетические, исторические, социальные, эстетические -- сужают диапазон не только для поэта. Однако определенная предпосылка в выборе поэта -- присутствие в этом овале некоторой нефункциональности, амбивалентности и открытости для толкований, отражающих, так сказать, во плоти суть его трудов. То, что обычно стремятся обозначить такими эпитетами, как "загадочный", "мечтательный" или "неотмирный", и что объясняет преобладание в этой галерее внешне необязательных блондинок над излишней однозначностью брюнеток. Во всяком случае, эта характеристика, сколь бы невнятной она ни была, действительно применима к перелетным птицам, пойманным именно в эту сеть. Застывшие перед камерой или застигнутые врасплох, эти лица были схожи в одном: они казались отсутствующими или их психологический фокус был несколько смазан. Конечно, в следующий миг эти люди будут энергичными, собранными, расслабленными, сладострастными, жестокосердными или страдающими от неверности певца, кто-то будет рожать детей, кто-то сбежит с другом -- короче, они будут более определенными. Однако на момент экспозиции это личности несложившиеся, неопределенные, они, как стихотворение в работе, еще не имеют следующей строчки или, очень часто, темы. И так же, как стихотворение, они так и не завершились: остались незаконченными. Короче, они были черновиками. Именно изменчивость оживляет лицо для поэта, что так ясно выразил в этих знаменитых строчках Йейтс: Многие любили мгновения твоей радостной грации И красоту твою -- любовью истинной или поддельной, Но один любил твою скитальческую душу И печаль, пробегавшую по твоему переменчивому лицу. То, что читатель способен сочувствовать этим строчкам, доказывает, что изменчивость влечет его так же, как и поэта. Точнее, степень его сопереживания в данном случае есть степень его удаленности от этой самой изменчивости, степень его прикованности к определенному: к чертам, или обстоятельствам, или к тому и другому. Что касается поэта, то он различает в этом меняющемся овале гораздо больше, чем семь букв Homo Dei; он различает в нем весь алфавит во всех его сочетаниях, то есть язык. Вот так, возможно, Муза действительно обретает женские черты, так она становится фотографией. В четверостишии Йейтса -- миг узнавания одной формы жизни в другой: тремоло голосовых связок поэта в смертных чертах его возлюбленной, или неопределенность в неопределенности. Для вибрирующего голоса все неустоявшееся и трепетное есть эхо, временами возвышающееся до alter ego, или, как того требует грамматический род, до altra ego. XIII Несмотря на императивы грамматического рода, не будем забывать, что altra ego вовсе не Муза. Каких бы глубин солипсизма ни открыл ему союз тел, ни один поэт никогда не примет свой голос за его эхо, внутреннее за внешнее. Предпосылкой любви является автономность ее объекта, предпочтительно удаленного не больше чем на расстояние вытянутой руки. То же относится и к эху, которое определяет пространство, покрываемое голосом. Изображенные на снимках женщины и тем более мужчины сами Музами не были, но они были их хорошими дублерами, обретающимися по эту сторону реальности и говорящими со "старшими дамами" на одном языке. Они были (или стали потом) женами других людей: актрисы и танцовщицы, учительницы, разведенные, сиделки; они имели социальный статус и, таким образом, могли быть определены, тогда как главная особенность Музы -- позвольте мне повториться -- в том, что она неопределима. Они были нервные и безмятежные, блудливые и строгие, религиозные и циничные, модницы и неряхи, утонченно образованные и едва грамотные. Некоторые из них совсем не интересовались поэзией и охотнее заключали в объятия какого-нибудь заурядного хама, нежели пылкого обожателя. Вдобавок они жили в разных странах, хотя примерно в одно время, говорили на разных языках и не знали друг о друге. Короче, их ничто не связывало, кроме того, что их слова и действия в определенный момент запускали и приводили в движение механизм языка, и он катился, оставляя за собой на бумаге "лучшие слова в лучшем порядке". Они не были Музами, потому что они заставляли Музу, эту "старшую даму", говорить. Пойманные в сеть галереи, я думаю, эти райские птицы поэтов были, по крайней мере, окончательно идентифицированы, если не окольцованы. Подобно своим певцам, многие из них уже умерли, и с ними умерли их постыдные тайны, минуты торжества, внушительные гардеробы, затяжные недуги и эксцентричные повадки. Осталась песня, обязанная своим появлением как способности певцов чирикать, так и способности птиц порхать, пережившая, однако, и тех и других -- как она переживет своих читателей, которые, по крайней мере в момент чтения, участвуют в продолжающейся жизни песни. XIV В этом состоит главное различие между возлюбленной и Музой: последняя не умирает. То же относится к Музе и поэту: когда он умирает, она находит себе другого глашатая в следующем поколении. Иначе говоря, она всегда толчется около языка и, по-видимому, не возражает, когда ее принимают за простую девушку. Посмеявшись над такого рода ошибкой, она пытается исправить ее, диктуя своему подопечному то страницы "Рая", то стихи Томаса Харди (1912--1913 гг.); словом, строки, где голос человеческой страсти уступает голосу лингвистической необходимости -- но, по-видимому, тщетно. Так что давайте оставим ее с флейтой и венком полевых цветов. Так, по крайней мере, ей, возможно, удастся избежать биографа. 1990 * Перевод с английского Е. Касаткиной -------- Демократия! Одноактная пьеса Действующие лица: Базиль Модестович -- Глава государства Петрович -- министр внутренних дел и юстиции Густав Адольфович -- министр финансов Цецилия -- министр культуры Матильда -- секретарша Примечание: реплики не маркированы. Актерам и режиссеру следует самим определять, кто произносит что, исходя из логики происходящего. Кабинет Главы небольшого социалистического государства. На стенах -- портреты основоположников. Интерьер -- апофеоз скуки, оживляемый только чучелом -- в полный рост -- медведя, в чью сторону персонажи кивают или поглядывают всякий раз, когда употребляется местоимение "они". Можно еще прибавить оленьи рога. Высокие окна, в стиле Регента, затянутые белыми гардинами. Сквозь гардины просвечивают шпили лютеранских кирх. Длинный стол заседаний, в центре которого на блюде алеет разрезанный арбуз. Рабочий стол Главы государства: столпотворение телефонов. Полдень. Трое мужчин среднего возраста и одна женщина -- неопределенного -- поглощают пищу. Ничего рябчик, а? Рябчик что надо. Главное, подлива. Подлива замечательная. Это в ней чего? икра? Ага, подлива с икрой. Астраханская, что ли? Гурьевская. Гурьев-Гурьев-Гурьев... Это где у них? В Европе или в Азии? На Урале. Пиво у них там хорошее. Молодое. Ноги вяжет, особенно летом. Рябчик тоже, между прочим, из Сальских степей. Одно слово -- Евразия. Лучше -- Азеопа. Учитывая соотношение. Н-да. Пельмени сибирские. Спички шведские. Духи французские. Сыр голландский. Табачок турецкий. Болгарский: Джебел. А-а, то же самое. Овчарка немецкая. Право римское. Все заграничное. Н-да. Конвой вологодский. Наручники, между прочим, американские. Из Питтсбурга, в Пенсильвании. Не может быть! Честное слово. Ему, Цецилия Марковна, можно верить. Все-таки -- министр юстиции. Не может быть! Да хотите покажу? У меня всегда с собой, в портфеле. Вот полюбуйтесь. Ой, не надо. Да не бойтесь. Они ж американские. Покажи, Петрович. Вот тут написано: "майд ин ЮэСэЙ". У них, значит, тоже. А вы как думали. Одно слово -- капитализм. У нас таких не делают. Валюту тратить приходится. Ну, это такое дело -- не жалко. Не жалко -- чего? Да валюты. Хотя -- кусаются. 20 долларов штука. Это если в розницу. Но даже если оптом и со скидкой: все равно кусаются. Со скидкой? Ага. 20 процентов. Как дружественной державе. Ему можно верить, Цецилия. Все-таки -- министр финансов. Тогда уж лучше бы духи. Все-таки французские. Да они и польскими обойдутся. Опять же название красивое -- Бычь Може. Быть Может по-нашему. А это -- Коти. Коти -- тоже красиво. К тому же, французы скидки не дают, Цецилия. Да и не напасешься духов на всех-то. Даже польских. Духи, они же знаете, как идут. Флакон за неделю. Тут никакой валюты не напасешься. Наручники экономичней. С точки зрения финансовой дисциплины то есть. Да, народ у нас смирный. Он и веревкой обойдется. Базиль Модестович, можно мне арбуза? Давай. Арбуз тоже, между прочим, астраханский. Ничего себе смирный. Я вчера демонстрацию видела. Это которая за независимость? За экологию. Ну, это то же самое. Не скажите. Все-таки защита окружающей среды. Независимость -- тоже защита. От той же, между прочим, среды. Ну, это ты загнул, Петрович. Это, Базиль Модестович, не я. Это демонстранты. Да какие они демонстранты. Так, толпа. Э, не говорите. Все-таки народ, масса. А масса всегда в форму толпы отливается. Или -- очереди. Ну да: площади или улицы. Других-то вариантов нет. Это надо записать! Да чего там. И так записывается. (Кивает на медведя.) А чего тогда они всегда к Дворцу идут? Кино, что ли, насмотрелись? А того и идут, что площадь перед Дворцом. А к площади улица ведет. Пока по улице идут, они -- очередь. А когда на площадь выходят -- толпа. Оба варианта и получаются. Даже выбирать не надо. Есть, конечно, и третий: во Дворец войти. Как в кино. Да кто же их сюда пустит? Да и сами не полезут. Все-таки -- не 17-й год. Даже если и войдут -- не поместятся. Кино все-таки черно-белое было -- тебе ли не знать, Цецилия? Так-то так, Базиль Модестович, да ведь вечером цвет скрадывается. Не говоря -- ночью. Искусство вечером всегда сильней влияет. Лебединое-то озеро всегда вечером и дают. А кино так вообще в темноте смотрят. Так-то оно так, Цецилия, да на демонстрацию вечером не ходят. На демонстрацию днем идут. Ну да, чтоб западным корреспондентам снимать легче было. Особенно если на видео. Бехер из Японии сообщает, что они там выпуск новой сверхчувствительной пленки освоили. Так что, того гляди, западный корреспондент себя Эйзенштейном почувствует. Ну уж и Эйзенштейном. Как там Бехер-то, между прочим. Тоскует? Тоскует, Базиль Модестович. Рыбу сырую, говорит, жрать заставляют. Одно слово -- японцы. Можно мне арбуза? Давай, Петрович. Жаль, у нас не растут. Что поделаешь, приходится расплачиваться за географическое положение. Все-таки -- Европа. И Берия так считал. Я, когда назначали сюда, -- упирался. А он говорит: ты что, Петрович? Все-таки Европа. Да, шесть часов поездом -- и Чехословакия. Либо -- Венгрия. Не говоря -- самолетом. Стук в дверь, входит Секретарша. Ну, чего тебе, Матильда? Базиль Модестович, вас к телефону. Сколько раз тебе повторять, Матильда: в обеденный перерыв -- никого. Да, но это Москва вызывает. Кто? Не знаю, Базиль Модестович. Какой-то с акцентом. Густав Адольфович, ты кончил? Подойди к телефону, а? Поговори с ним с акцентом. С каким, Базиль Модестович? А хоть с каким. С курляндским. Г. А. идет к столу, нерешительно смотрит на телефоны. Какой? Красный, наверно? А то какой же. Г. А. поднимает трубку. Яа? Кафарит Гюстав Атольфофитч... Пошалюста? Наин, ай йест финанс-министр. Наин, он апетает. Исфините? Как ви скасаль? Ах, отин момент... (Кладет трубку, идет к столу.) Базиль Модестович, он орет. Обозвал меня -- Цецилия Марковна, прикройте ушки -- пыздорванцем. Акцент, по-моему, грузинский. Базиль Модестович вскакивает. Иосиф Виссарио... тьфу, не может быть. (Вытирает вспотевший лоб.) Петрович, подойди, если кончил, а? Привыкли в любое место звонить! Хамство все-таки, не говоря о суверенитете. П. идет к столу, берет трубку. Алё. Ян Петерс говорит. Иван Петрович по-вашему. Министр юстиции. Ага, внутренних дел по-вашему. Чего? Бехер -- иностранных, и он в Японии. А?.. Да не разоряйся ты, сказано: обедает... Кончай, говорю, лаяться. Охолони. Ну да, с ним, со мной и с министром культуры. Ага, тамбовская она. Что? Да, лучшие ноги в Восточной Европе. (Смотрит в сторону Цецилии, подмигивает.) Чего? Ха-ха-ха. Никогда, говоришь, их вместе не видел? Хахаха... Орел! Да ладно там -- срочно. Срочно, срочно. А где Сам-то? А, на пресс-конференции. Чего ж сразу-то не сказал. А, ну понятно. Ладно, щас попробую. (Кладет трубку, возвращается к столу.) Это Чучмекишвили, Базиль Модестович, министр иностранных дел ихний. Вас просит. Вообще-то, по протоколу, не имеет права. Вас к телефону только Сам звать может. Министр только министру звонит, да и то-- соответствующему. Но, видать, там что-то экстренное. К тому же, Бехер в Японии. Может, подойдете. Езус Мария, не дадут человеку поесть нормально. Ладно, скажи: сейчас подойду. Вот только арбуза себе отрежу. П. идет к телефону, берет трубку. Алё? Щас подойдет, хотя вообще не по протоколу. Да, даже нам. Хотя, по-моему, ты тоже раньше внутренних дел был, в Тифлисе-то. Ага, вишь, я помню. При тебе же педерастирование тех, которые не колются, и ввели. Ну да, мужики у вас на Кавказе гордые. Не, я -- рязанский. Что? Нет, бронетанковую кончал, в Харькове. Не, я на местной женат. Чего? Тянет, конечно, да как тут выберешься, даже в отпуск не получается. По-ихнему-то? -- ничего, гуторю. Ага... Идет он, идет. А где Сам-то? На пресс-конференции? А, ну понятно. Ну вот он, идет. Ага, ну бывай. Вот он, даю. П. передает трубку Б. М. и возвращается к столу. В. М. вытирает салфеткой губы. Я вас слушаю. Да, это я. Добрый день. Да-да, спасибо. Ничего-ничего, мы уже кончили. Ну что вы! Да, так я вас слушаю. (Пауза.) Майн Готт! Когда? (Пауза.) А посол знает? Нет, не наш, а ваш. Да нет, чтоб он танки не вызвал. Ну да, по старой памяти. Не может быть! Не может быть. И суверенитет тоже. Не может быть! Нет-нет, отчего же? Да-да, записываю. Записываю-записываю. Да не волнуйтесь: я -- старый подпольщик. А! Как вы сказали? А, окей. Окей, окей, окей. Все будет окей. Ага, вечером Самому позвоню. Около десяти, окей. А не поздновато? А, из китайской жизни. Нет, если "Мадам Баттерфляй", то раньше, чем "Турандот". Да, в худшем случае прямо в ложу. Номер-то? Номер есть. Главное -- посла известите: горячий он. Ну-ну, спасибо. Все будет окей. Ага. Всего доброго. Окей, окей. (Вешает трубку.) Окей. Густав Адольфович, отрежь мне арбуза, а? (Пауза.) Значит, так. Господа. (При этом слове все вздрагивают.) Господа министры. Я должен сообщить вам (Петрович и Цецилия понимающе улыбаются) приятное известие. У нас учреждена демократия! Всеобщее остолбенение. То есть? Что вы имеете в виду? Как учреждена? Какая демократия? Социалистическая? Народная? Может быть, буржуазная? Нового типа? Все заграничное. Когда мы научимся употреблять существительные без прилагательных? Это смотря какое существительное. И смотря какое прилагательное. Да ладно вам. Будет умничать. Что случилось-то, Базиль Модестович? Да ничего, Петрович. Грузин этот, который у них министр иностранный, говорит, что полчаса назад Сам на пресс-конференции заявил, что у нас демократия вводится. (Кричит.) Матильда! (Входит Матильда.) Матильда, никаких телефонных звонков. Впредь до особого распоряжения. А если из Москвы? Из Москвы? Ладно -- только если Сам. Поняла? Да, товарищ Генсек. И еще -- если главнокомандующий. Ясно? Ясно, товарищ Генсек. И не называй меня больше Генсеком. Поняла? Президентом можно. Да, товарищ Президент. И лучше без товарища. Диковато звучит. Вроде как товарищ прокурора! Давай лучше господином. Понятно? Понятно, господин Генсек. То есть товарищ Президент. То есть товарищ Генсек. То есть господин Президент. Вот так-то. Матильда выходит, расстегивая на ходу блузку. Что же это теперь будет, Базиль Модестович? Да не бойтесь вы, Цецилия Марковна. Обойдется. Да, обойдется. Вот вы уже господин Президент, а мы кто? Кто был ничем, тот станет всем. Не спешим ли мы, Базиль Модестович? Да нет, как раз наоборот, Петрович. Через полчаса тут пресса будет. Подготовиться надо. Оно, конечно, мало ли что там Сам брякнет, но куда они, туда и мы. Все-таки общая граница, не говоря -- идеалы. Не говоря -- культура. С ее министра и начиная. Да как вы, Густав Адольфович, смеете! Так что ты тоже, Петрович, господин министр теперь. Про Густава и говорить не приходится. Ну и Цецилия. Я -- госпожа министр? Отчего же нет, Цецилия? Да звучит как-то -- того... Ни то, ни сё. В юбке я все-таки. Это мы заметили. Привыкнешь, Цецилия... Было у тебя с ним? О чем это вы, Базиль Модестович? С грузином этим, с Чучмекишвили? Да что вы, Базиль Модестович! Да как вы могли подумать. Краснеешь, Цецилия. А еще мхатовка бывшая. А еще молочные ванны ежедневные... И чего ты в нем нашла? Ну, понимаю, политбюрошные ихние. Это, так сказать, наш интернациональный долг. Но этот... Так ведь грузин он, Базиль Модестович. Для здоровья она. У них ведь... Замолчите, Петрович! ...эта вещь -- сунешь в ведро: вода кипит. Петрович!!! Ах, Цецилия, Цецилия. Бойка, однако. С другой стороны, конечно, кто мы? -- дряхлеющий Запад. Ладно, не красней -- флаг напоминаешь, не говоря -- занавес. Значит, так: Густав Адольфович, задело! Мы что тут раньше-то производили? Раньше -- чего? Перемены К Лучшему. До исторического материализма и индустриализации. А, до 45-го. Бекон, Базиль Модестович. Мы беконом всю Англию кормили. Ну, бекона теперь в Англии своего навалом. Угря копченого. Мы копченым угрем всю Европу снабжали. Даже Италию. У итальянского поэта одного стихи такие есть. "Угорь, сирена / Балтийского моря..." Консервная фабрика была. 16 сортов угря выпускала. Ага, и у французов блюдо такое было: угорь по-бургундски. С красным вином делается. Ну да, потому что рыба. Рыба вообще с белым идет. Да что вы понимаете! Его три дня сушить надо. Прибиваешь его к стенке гвоздем -- под жабры -- и сушишь. Вялишь, что ли? Да нет. Чтоб не извивался. Живучий он ужасно, угорь этот. Даже через три дня извивается. Разрежешь его, бывало, и в кастрюлю. А он все извивается. Виляет... Как на допросе. ...даже в кастрюле виляет. То есть извивается. И тогда его -- красным вином. Я и говорю -- рыба. Крови в нем нет. Как кровянку пустишь, тут они вилять и перестают. Потому, видать, и добычу прекратили. Бургундского на всех не напасешься. Да, и чтоб дурной пример не подавал. Живучий больно. На национальный символ тянул. Вернее -- на идеал. Дескать -- как ни режь, а я... Холоднокровные потому что. Я и говорю. Аберрация возникает. Как вообще с идеалами. В нас крови пять литров и вся -- горячая. А идеал, он -- всегда холодный. В результате -- несовместимость. Горячего с холодным? Реального с идеальным? Материализма с идеализмом. Ну да, гремучая смесь. И отсюда -- кровопускание. По-нашему: кровопролитие. Чтоб охладить? Да -- горячие головы? Не, наоборот. Идеалы подкрасить. Придать им человеческий облик. Вроде того. Снять напряжение. Так они лучше сохраняются. Кто? Идеалы. Особенно -- в камере. Ни дать ни взять консервы. Ага, в собственном соусе. Особенно -- когда в сознание приходишь. Макабр. ...на нарах калачиком. Угорь и есть. На экспорт только не годится. Но на национальный символ вполне. Макабр. Сколько, Густав Адольфыч, говоришь, сортов было? Шестнадцать. Шестнадцать сортов фабрика выпускала. Копченого, маринованного, в масле, в собственном соусе -- тоже. А теперь? Теперь -- радиоприемники и будильники. Хорошие, между прочим, будильники: с малиновым звоном. Приемники только длинно- и средневолновые. Короткие волны вон он (кивает на Петровича) запретил. Такое уж у нас море, Базиль Модестович. Все-таки -- жестяного цвета. Я считаю: преемственность надо сохранять. В общем, от угря остались одни волны. И те -- длинные. Н-да, на экспорт не потянет. Будильники тоже, хотя и жестяные. Не говоря -- с малиновым звоном. П