Александр Папаценко. 293 Ленина в одном паровозе и др. рассказы
---------------------------------------------------------------
© Copyright Александр Папаценко, 1997-1998
Email: papatsa@dnttm.ru
WWW: "В гостях у Папы" http://papatsa.chat.ru/
Date: 11 Oct 1998
---------------------------------------------------------------
293 Ленина в одном паровозе
Замечательная погода выдалась нынешней весной, когда мы с друзьями
собрались в традиционный майский поход на байдарках по одной из речек
Ленинградской области.
...Чудная пора -- месяц май! Весенний паводок уже почти закончился, но
река еще бурлива, берега ее полны щебетом птиц и ароматом распускающихся на
деревьях почек, а ты плывешь на байдарке по этим темным, местами
стремительным и шумным, местами глубоким и таинственным водам и не можешь
понять, где кончается твое я и начинается природа...
...В предвкушении долгожданной с нею встречи мы изучали маршрут похода
по карте, пели под гитару, выпивали, а поезд тем временем увозил нас далеко
от надоевшего за зиму города.
На станции Бологое вышли на перрон -- покрасоваться, проветриться,
купить какой-нибудь дорожной мелочи, чтобы потом как бы невзначай угостить
друг друга -- словом, порезвиться.
Чича с Таней, горячо любимая всеми нами парочка, вдруг заинтересовались
какой-то табличкой, установленной рядом с одиноко стоящим невзрачного вида
паровозом, и выполненной с претензией на мемориальность. Подойдя к ней
поближе, они начали дико хохотать. Не понимая, в чем дело, остальные тоже
подошли к табличке. На ней было написано:
7 октября 1917 г. Машинист
Гуго Ялава т а й н о
привез на паровозе 293
В.И. Ленина в Петроград.
Тут уж все покатились со смеху! Не правда ли, забавно: промозглая
дождливая ночь, 293 совершенно одинаковых человека в кепках, с кожаными
саквояжами в руках, толпясь и озираясь во тьме, неуклюже карабкаются по
ступеням паровоза и исчезают в его чреве, а машинист Гуго Ялава, тоже
озираясь, подсаживает каждого и шепотом приговаривает: "Поскорее,
товарищ..."
Эти фантазии прервал возглас проводницы, сдержанно-неодобрительно и
вместе с тем с оттенком зависти глядевшей на нашу веселую компанию:
"Заходите в вагон, дали зеленый..."
Разобравшись по своим местам, мы вновь окунулись в дорожный гам, беседы
и споры на любезные нашим сердцам темы и вскоре забыли о курьезной табличке.
Потом было лето. Беготня по душному городу, экспедиции, отпуска,
встречи и проводы друзей и родных окончательно вытеснили этот курьез в самые
потаенные уголки нашей памяти, и лишь только осенью о нем нам напомнила
фотография, сделанная Чичей...
Теперь на станции Бологое есть еще одна достопримечательность, а у нас
-- фото на память о майском байдарочном походе...
01 сентября 1997 г.
Дядя Жора был офицером НКВД. Это был красивый стройный блондин роста
чуть выше среднего. Где он работал, точно не знал никто, но ходил он
исключительно в форме и являлся домой в разное время -- то утром, то днем,
то вечером. Иногда за ним приезжала машина, иногда -- мотоцикл с коляской.
Мотоцикл был защитного цвета, коляска открытая, с железными поручнями и
рифленой приступочкой. Едва мотоцикл появлялся в нашем дворе, мы его тут же
обступали и просили у водителя разрешения посидеть в коляске. От дяди Жоры
всегда пахло одеколоном, кожей и водкой.
Его жена, тетя Дуся, была, что называется, русская красавица:
миловидная, статная, с толстенной темно-русой косой чуть не до колен. Придя
домой из бани, она принималась расчесывать волосы, и тогда к запаху
портупеи, одеколона и водки примешивался запах мытых серым мылом волос.
По весне, когда оттаивала обмерзшая труба люфт-клозета, к этим запахам
примешивался еще запах фекалий, и дядя Жора поднимался к нам на второй этаж
и начинал матерно ругать моих родителей. Из его брани явствовало, что мы
"контрики", что скоро нас всех непременно расстреляют и они займут, наконец,
нашу квартиру и уже сами будут "ср...ть другим на головы".
Впрочем, протечки деревянной трубы бывали нечасто, и в остальном дядя
Жора и тетя Дуся были вполне лояльны по отношению к нам, не говоря уже об их
детях -- Вале, Юрке и Томке, непременных участниках всех наших детских игр.
Во дворе нашего двухэтажного деревянного дома стоял длинный дровяной
сарай, разгороженный по числу квартир на секции. С осени все жильцы дома
запасались дровами, забивая поленницами маленькие клети сарая под самую
крышу. Под крышей перегородок между секциями не было, и можно было попасть
из одной секции в другую, забравшись по поленнице наверх. В сарае всегда
было темно и пахло свежей древесиной.
В конце сарая, вместо двух крайних секций, располагалась коммунальная
помойка -- огромная, укрепленная досками яма, засыпаемая изредка удушливо
пахнувшей хлоркой. Поселившись в нашем доме, дядя Жора засыпал помойку
землей, навесил дверь -- получился большой сарай.
Семейство дяди Жоры заготавливало на зиму бочками капусту, бруснику и
грибы. Заполнив бочки квашеной капустой, солеными волнушками, моченой
брусникой и прочим, дядя Жора задвигал их в глубь сарая, а спереди
закладывал дровами. По весне, когда дров оставалось совсем немного и
открывался доступ к бочкам, тетя Дуся начинала жарить-парить все эти
соления, и тогда к запаху одеколона, сапог и прочего примешивался густой
запах кислых щей, грибов и всякой другой снеди.
В нашем доме жили вперемешку семейства бывших "зеков" и тех, кто их
охранял. Тем не менее, все мы, мальчики и девочки, дети "бывших" и не
"бывших", резвились, от мала до велика, в просторном дворе, ограниченном с
одной стороны собственно домом, а с другой -- упомянутым сараем. Родители же
наши, не питая друг к другу страсти по понятным причинам, относились к такой
дворовой дружбе вполне терпимо -- свои дети под присмотром остальных, и
можно не беспокоиться о том, что с ними что-то случится.
Самым любимым местом наших дворовых игр был, конечно же, дровяной
сарай. Мы забирались по поленницам до самого верха, и там, под крышей,
играли в прятки, перелезали из одной секции в другую, рылись в чужой рухляди
-- словом, интереснее занятие, чем лазание по сараю, трудно было
придумать...
:Однажды зимой, вооружившись фонариками и разбившись на две команды, мы
забрались в сарай и стали играть в казаки-разбойники. Так, резвясь и
играючи, мы наткнулись на припасы дяди Жоры.
С того дня мы почти каждый день наведывались к бочкам. Больше всего нам
пришлась по вкусу мороженая моченая брусника. Мы чем попало выковыривали ее
из бочки и грызли эти пахнущие пряным кисло-сладкие ледышки. Впрочем, не
брезговали также солеными грибами и капустой.
К весне бочки опустошились наполовину, и однажды дядя Жора обнаружил
недостачу:
:Все дети нашего двора, и мальчики, и девочки, были выстроены в очередь
в квартиру дяди Жоры. Дядя Жора деловито клал очередного наказуемого животом
на колено, оголял ему зад и несколько раз профессионально, с оттяжкой стегал
широким офицерским ремнем, после чего отпускал восвояси и командовал:
"Следующий!"
Тогда Юрка, сын дяди Жоры, получивший ремня первым, пропускал в
квартиру очередную жертву, приговаривая, что все это ерунда и что его пороли
уже сорок раз, и хоть бы хны. Увещевания такого рода помогали не каждому, и
мы в волнении топтались перед дверьми в ожидании своей участи и не пытались
ни пролезть вперед, чтобы скорее избавиться от порки, ни уступить очередь
другому, чтобы оттянуть наказание:
:Осенью, как обычно, семейство дяди Жоры снова делало заготовки на
зиму, но мы к тому времени уже придумали другие развлечения:
23 сентября 1998 г.
Вот уж действительно, на халяву даже уксус сладкий. Правда, смотря
кому...
В 1980 году решило начальство, то бишь завлаб, меня слегка побаловать.
В те времена проводил я в командировках две трети года, и порядком мне это
надоело. Вот он и включил меня, в порядке поощрения, в список на очередную
конференцию молодых ученых в Италию. Радости моей не было предела...
Но вскоре я заметил, что отдельские активисты, -- профорг, комсорг и
парторг, -- поглядывают на меня как-то плотоядно. Вначале я не придал этому
значения, а потом очень скоро все прояснилось само собой.
Иду как-то по коридору, а навстречу -- парторг. Здороваюсь и собираюсь
идти мимо. А он обнимает по-отечески за плечи и говорит: мол, характеристика
твоя ко мне попала, на выезд в Италию, надо поговорить. А я что? Надо, так
надо. Давайте поговорим.
Тут он обхватил меня ну прямо как девушку любимую, прижал к стеночке и
говорит: мол, Италия -- дело хорошее. Только вот проблемка есть небольшая.
Там написано, что ты у нас активист и прочее, а я, признаться, что-то не
замечал за тобой ничего такого. Это с одной стороны. С другой стороны,
парень ты вроде хороший, специалист и прочее, а вот с политической твоей
платформой нам не все ясно. Не хочешь подтянуться? Есть вакансия в
Университет марксизма-ленинизма. И с платформой станет все ясно, и второе
высшее образование получишь, годика этак за три.
Какое такое образование? -- говорю я, -- мне бы дома недельку
понежиться, да опять в командировку на месяц-другой... Когда учиться-то?
А он ласково так отвечает: не робей, мол, не ты один такой занятой.
Небось, на Италию время-то найдется?
Сообразил я, куда он гнет. Ладно, говорю, когда идти-то? А он отвечает:
что ты, родимый, не сегодня! Сегодня у нас пока еще март месяц. Сегодня ты
только заявление напиши, в июне тебя, выездной ты мой, зачислят, а учиться
пойдешь в сентябре. Лады?
Вздохнул я облегченно. Лады, -- говорю.
На дирекции кандидатуру мою утвердили единогласно, и стал я
оформляться. Написал тезисы доклада и отдал их на экспертизу -- не разглашаю
ли чего ненароком. Недели через две вызывают в патентный отдел, говорят:
видим, товарищ, в ваших трудах проблески гениальности. Визировать не можем,
поскольку в мыслях ваших столько свежести и новизны, что немедля просим
заявочку на изобретение оформить по установленной форме. Тем более что и
Ученый Совет того же мнения.
Ну, думаю, козлы! Но промолчал и стал убеждать, что ничего такого
гениального в писульке моей не содержится, а что до Ученого Совета, так они
там все с придурью, им любые бредни наукой кажутся, лишь бы туману побольше.
Ладно, говорят, черт с тобой, пока мы тут с тобой валандались, нам еще
десяток бумажек принесли, может, среди них что-нибудь свеженькое найдем. В
общем, завизировали мои тезисы и отправили на утверждение в Главлит, а если
честно, очень мне хотелось оформить заявку на изобретение. Но еще больше
хотелось в Италию.
Проходит месяц, другой... Я шуршу бумажками в перерывах между
командировками, заполняю анкеты, перевожу на английский тезисы к докладу на
конференцию в Италию. Вдруг вызывают меня в Первый Отдел, на собеседование.
Захожу, сажусь. Напротив -- невзрачный мужичонка, выйдешь -- никогда не
вспомнишь не то что лица, но и одет во что, ни в жизнь не вспомнишь.
Запомнилось только, что ерзал он все время на стуле -- геморрой, видать,
беднягу замучил. Начал он меня гонять по предмету беседы. Фамилия как? --
так. Работаете где? -- там. Были? -- был. Не были? -- не был. Привлекался?
-- не привлекался. Едете куда? -- туда.
Наконец, с анкетами покончили, и началась беседа. Прям как у Высоцкого:
"говорил со мной как с братом про коварный зарубеж..." и те де и те пе.
В конце беседы достал бумажонку какую-то и просит подписать. А в
бумажонке написано, что я, такой-сякой, обязуюсь про все, что за границей
хорошего и нехорошего, про наших и не наших, увидел-услышал, про все про это
сообщу по возвращении в письменном виде этому самому серенькому человечку.
Иначе стану навсегда невыездным. Делать нечего, подписал я эту говенную
бумажку. А кто не подписывал?
А потом пошло-поехало: институтское партбюро, райком, спецотдел ЦК,
куда вызывали тех, кто не выезжал в капстраны, управление внешних сношений
АН и куча всяких других инстанций. Словом, стыдно только первых раза
два-три, а потом только отряхиваешься -- и все о'кей.
За три дня до вылета вызывают всех участников конференции, девять
человек, в управление внешних сношений АН. Гаденький чиновник, потирая
ручки, говорит: я, мол, по Италии не специалист, я больше по Соединенным
Штатам работаю. А денежек на командировочные расходы для вас нету --
академикам не хватает. Так вам, небось, и не надо, на халяву едете. Сторона
принимающая будет вас и поить, и кормить, и на ночлег разместит. Зато
билетики обратные я вам сделал аж на следующее воскресенье -- чего в Италии
четыре дня делать? А так я вам еще три дня дарю -- и целая неделя
получается...
Мы-то, конечно, обрадовались халяве такой -- три лишних дня в Италии!
Получили паспорта заграничные, билеты, по десятке рублей, если на наши
деньги мерить, -- и айда за кордон!
Но хлюст этот еще одну подлость нам подстроил. Когда билеты отдавал,
сказал, что летим мы из аэропорта Шереметьево-2, который аккурат к Олимпиаде
построили. А на самом-то деле рейс наш отправлялся из старого Шереметьево-1.
Сидим в пустом зале, кругом диваны кожаные, народу никого -- после Олимпиады
не знали, что с такой громадой делать. Пора начинать регистрацию, а кругом
тишина. Подходим к одной тетке -- она не в курсе, к другой -- тоже. Наконец,
по радио объявляют: регистрация пассажиров на рейс такой-то заканчивается.
Как заканчивается? А мы? А вот так, заканчивается, и все, да только не
здесь, а в старом аэропорту.
Похватали мы чемоданы, выбежали на улицу. Кругом пусто. Лишь ПАЗ'ик
зачуханный стоит в сторонке, словно ждет кого-то. Мы -- к нему: вези, мужик,
в старый аэропорт, да только галопом, опаздываем крепко. А почему не
повезти? Всегда пожалуйста, только денежки вперед, триста рублей -- и я ваш,
вместе с автобусом. Сунули ему деньги, примчались в Шереметьево-1, а там
посадка уже закончилась.
Мы все в хохот -- истерика, стало быть. Стали выяснять, где поменять
билеты и прочее, а нам говорят: доплатите по полсотни, и мы вас в Милан
отправим через три часа. А до Болоньи уж как-нибудь дотопаете -- Италия
страна небольшая... Какие полсотни? У нас на всех сотня еле набирается,
ежели на доллары переводить. Почесали затылки и стали собираться домой.
Вдруг какой-то из службы аэропорта к нам подходит и говорит: мать вашу
растак, бегом на контроль, из-за вас рейс задерживаем. Оказалось, что мы
делегация и нас ищут. Прогнали галопом через все кордоны безо всякой
проверки, посадили в самолет. А нас трясет, то ли от хохота, то ли еще от
чего. Но ничего, взлетели, поели-попили -успокоились...
Прилетели мы в Италию и обо всем позабыли. Италия, надо вам сказать,
это отдельная песня, ее надо петь отдельно и по-другому. Замечу только, что
в первый день пребывания в этой сказочной стране мы, запершись в туалете
гостиничного номера, сожгли экземпляры своих тезисов с печатями Главлита
(печать-то секретная!), которые в спешке не успели сдать руководителю
делегации, человеку "компетентному"...
...Наконец, закончилась конференция, где всех участников поили-кормили
на халяву, и на четвертый день нас выбросили из гостиницы на улицу. А
улетать-то только через три дня! Что делать? Где жить? Что кушать? Вся еда,
что взяли с собой, протухла на второй день и ее пришлось выбросить. Икру и
водку съели-выпили с новыми друзьями...
Пошли к директору института, где проходила конференция. Директор
оказался на редкость понятливый и тут же созвонился с другом своим, мэром
районного городка -- коммунистом, между прочим.
Мэр этот тоже мужиком нормальным оказался -- маляром или штукатуром. Во
время оно строил у нас в Крыму гостиницу высотную. Там, испытывая недостаток
женской ласки, познакомился с маляром Люськой, увез к себе в Италию, нарожал
детишек и с тех пор питает страсть не только к Люське, но и ко всему
русскому вообще.
Словом, нам дико повезло. Добрались на автобусе на последние лиры --
это деньги ихние -- до городка, а там нас уже ждут... Городок чистенький
такой, беленький. Везде порядок, аккуратность, народ вежливый, улыбчивый.
Оказалось, коммунизм у них там еще с прошлого века процветает. Да и городок
сам Коммуной Медичиной называется. Не в смысле медицины, а в смысле Медичи,
королева была такая, голову ей, кажется, отрубили...
Подвели нас к особнячку двухэтажному из белого камня и говорят: здесь и
поживете до отъезда на Родину. А чтобы с голода не померли, будем мы вас
поить-кормить на халяву, то есть на денежки нашей партийной ячейки.
Коммунисты -- они ведь все друг другу как братья родные, нешто мы от вас
обеднеем.
Притащили вина -- ящик белого, ящик красного: будете, говорят, по утрам
рот полоскать, а то с водой тут у нас, как в Крыму вашем, туговато. А что до
удобств каких -- плескайтесь и прочее, сколько хочется, то вода не питьевая.
Словом, устроили нас по-королевски. Особнячок тот старинным оказался: кругом
канделябры всякие, камины мраморные, фисгармония...
Наутро будят ни свет ни заря и говорят: едем в Венецию. Мол, кто в
Венеции не был, тот Италии не видел. Привезли в Венецию. Вышли из машин,
сели на катерок и поплыли по заливу к площади Сан-Марко.
Мы, конечно, рты разинули -- красотища необыкновенная! Топчемся по
площади, на голубков поглядываем, а от лотков и кафешек всяких
отворачиваемся -- денег-то нету. Посовещались благодетели наши, собрали всех
в кучку и говорят: да-а, с деньжатами что-то у вас совсем запущено, коли
даже от сувениров носы воротите. Ну, ничего. Ячейка наша партийная, то бишь
мы с Люськой да помощник мой по мэрии, постановила: негоже товарищам нашим
русским без сувениров домой возвращаться. Вот вам по двадцатке каждому на
сувениры.
Мы халяве такой очень снова все обрадовались. Только Васька-ленинградец
хмурый стоит. В чем дело? -- спрашивают. Оказывается, присмотрел он бусы
какие-то из камешков цветных, а стоят они тридцатник.
Тут уж мы все смутились -- гад какой, сам на халяву напрашивается. А
благодетели наши отвечают: ничего, мол, не стесняйся, бери тридцатник, пусть
это будет как привет жене твоей от коммунистов Италии. Проглотили мы стыд
свой, разбрелись по Венеции...
...Накануне отъезда товарищи наши новые закатили царский банкет: омары,
устрицы всякие, миноги и прочая живность морская. И все это с винами
разными, фруктами и прочей снедью. А напоследок еще с собой в дорогу дали.
Так что привезли мы на халяву домой по полчемодана сувениров каждый. Я тоже
привез домой пару бутылок вина: бутылку Albano и бутылку Dolche. Неплохие
вина, между прочим! Одну бутылку мы вдвоем с женой выпили, а другую пришлось
подарить тому самому парторгу, который сосватал меня в Университет
марксизма. Университет я, кстати, чуть было не закончил, опять же на халяву,
но это уже другая история...
А что? -- на халяву даже уксус сладкий...
Декабрь 1997 -- январь 1998.
Несмотря на все усилия, в тот апрельский день 1985 года пролетный
аппарат "Вега-1" мы так и не увидели. Оставался последний сеанс наблюдений
на следующее утро, а потом антенну забирали другие -- время на телескопе, в
силу его уникальности, было распределено между пользователями на много
месяцев вперед.
Радиотелескоп, на котором мы тогда наблюдали, находился на территории
Н-ской воинской части и относился к ЦДКС -- центру дальней космической
связи, которым заправляли военные.
Сразу же после неудачного сеанса они собрали совещание, на которое
пригласили и нас, так называемых "промышленников", гражданских
представителей всяческих КБ и НИИ, фактически обеспечивающих эксплуатацию
всех систем Центра, в том числе и по проекту "Венера-Галлей", или просто
"Вега". Это был международный проект, проходил он с большой "помпой", и
всяк, кому не лень, хотел к нему примазаться.
В случае же неудачи необходим был "стрелочник", и поэтому совещание
прошло весьма бурно. Нас обвинили во всех смертных грехах, но в итоге дали
возможность в ночную смену проверить исправность аппаратуры, чтобы не
провалить последний сеанс.
Радиотелескоп -- это гигантское сооружение, напичканное от основания до
макушки несметным количеством аппаратуры, часть которой располагалась в
центре параболического зеркала диаметром 70 метров, в 27-метровой фокальной
кабине или, как мы ее называли, "морковке". "Морковка" была разделена на
отсеки переборками, сквозь которые проходила система трапов. При монтаже
громоздкой аппаратуры в переборках вырезали люки, которые потом заделали
весьма небрежно. Нам предстояло забраться в самый верхний отсек и проверить
приемные устройства.
Верхний отсек "морковки" представлял собой коническую кабину высотой и
диаметром около 5-ти метров. В центре кабины находились приборы, которые
обслуживались с кольцевого балкона, образующего верхний ярус. На нижнем
ярусе было организовано вспомогательное рабочее место в виде качалки. Когда
телескоп вращался, сопровождая объект наблюдения, качалка сохраняла
горизонтальное положение. Там мы хранили запчасти, инструмент, рабочие
тетради и многое другое. Там же находилась система связи с пультом
управления нашим телескопом и с другими телескопами, участвовавшими в
наблюдениях.
Занимаясь своим делом, мы непрерывно лазали с балкона к качалке и
обратно. Когда это порядком надоело, мы приспособились прыгать с балкона
вниз, с двухметровой высоты на то место, где раньше располагался
технологический люк, кое-как заделанный к началу работ по проекту "Вега".
При каждом прыжке мембрана прихваченного тяп-ляп, за края, люка, жутко
грохотала и вибрировала, но нам было не до того -- надо было как можно
скорей закончить проверку аппаратуры.
Наконец, неполадки были найдены -- наши смежники, проводя какие-то
работы, установили другой поляризатор, не заменив, по окончании работ,
штатным. Заменить его предстояло нам, и я прыгнул очередной раз с балкона за
инструментом.
Раздался жуткий грохот, лист металла подо мной провалился, и я полетел
в бездну.
Траектория моего полета была такова, что можно было запросто пролететь
сквозь люки трапа все 27 метров злополучной "морковки". Я уже представил,
как это выглядит со стороны, и сорок раз успел проститься с жизнью, но вдруг
ударился боком обо что-то -- это была закрепленная в следующем отсеке доска,
к которой подвешивали обычно сосуды с жидким азотом. Прошибив ее с треском,
я "приземлился" на другую доску, укрепленную наподобие скамейки у самого
пола. От страшного удара по ребрам перехватило дыхание. Когда спазм прошел,
я попробовал пошевелиться, огляделся -- обломки досок, спасших мне жизнь,
валялись по всему отсеку:
:Спускали меня с антенны -- а это в общей сложности около 70 метров по
вертикальным трапам, мосткам и площадкам -- втроем. Двое страховали снизу,
закрывая собой бездну под ногами и помогая переставлять ноги по ступеням,
один -- сверху.
На дежурном УАЗ'ике приехали в санчасть, растолкали заспанного
фельдшера, сержанта срочной службы. Тот, позевывая, ощупал меня и, заявив,
что это просто ушибы, смазал ссадины зеленкой, кое-как перебинтовал и
завалился спать (через пару недель, уже в Москве, обнаружены были переломы
двух ребер, трещина в голени и смещение печени).
Наконец, под утро добрались до общежития и разбрелись по койкам -- моим
коллегам предстояло наутро провести последний сеанс наблюдений по проекту.
Утром злые, не выспавшиеся коллеги мои отправились на телескоп, а я
решил слегка привести себя в порядок и, держась за стены, с горем пополам
выбрался в коридор общежития. В коридоре было пусто, и только пожилая
уборщица шуровала шваброй по полу.
Заметив меня, она одернула подол сизого застиранного халата и, опершись
на швабру, спросила:
-- Че хромаешь-то, милок? Никак, ногу подвернул? Помочь, что ли?
-- Да вот, подвернул. Спасибо, я сам как-нибудь.
-- Это бывает. А вчерась ночью какой-то пьяный промышленник с антенны
упал, с самого верха. Расшибся, говорят, вдребезги, только мокрое место
осталось.
Через три дня, стараниями программистки Олечки, нашей очаровательной
смежницы из "почтового ящика", отпаивавшей меня соком китайского лимонника
(чудодейственное ли средство помогло, или что другое -- трудно сказать), я
уже лихо скакал по территории воинской части и повсюду выслушивал на разные
лады байки о собственной погибели.
29 сентября 1998 г.
Как и полагается на действительной военной службе, а в первые месяцы
особенно, нас гоняли на различные объекты в караул. Среди них был самый
ненавистный для всех солдат объект -- гарнизонная гауптвахта. Здесь запросто
можно было "залететь на губу" на пятнадцать суток: стоило лишь слегка
провиниться перед начальством -- и ты из караульного превращался в
арестанта.
Как-то раз наш взвод послали именно на этот объект. Как водится, к ночи
комвзвода куда-то пропал -- то ли за водкой, то ли к зазнобе. Сержант
(замкомвзвода и он же разводящий) часам к двум напился в дугаря и завалился
спать в комнате отдыхающей смены, рявкнув, что замочит любого, кто посмеет
его разбудить...
...Служба в карауле -- дело нехитрое. Два часа ты караулишь, два часа
находишься в бодрствующей смене, а два часа -- отдыхаешь, и так сутки
напролет. Попробуйте набрать восемь часов сна в сутки урывками по два часа,
да еще с промежутками в четыре часа -- сладко не покажется...
...Часа в три с хвостиком будит меня Граф, мой товарищ по отделению
рядовой Нарышкин, и говорит: так мол и так, некому разводить по постам. Сам
он сменился в два часа ночи и теперь мучился в ожидании смены, когда
освободятся лежаки и можно будет два часа "пощемить" перед выходом на пост
на голом деревянном лежаке. Снимать подсумки с магазинами и укрываться
чем-нибудь не разрешалось, зато можно было снять сапоги, и это было
дополнительной мукой для тех, кто еще не успел заснуть в малюсенькой душной
каморке для отдыхающей смены.
Поскольку я был старшим по команде среди тех, кто находился во
вменяемом состоянии (я командовал отделением), то решил сам развести смену
по постам...
...Быстро сменили все посты на самой "губе" и пошли менять два
дополнительных поста -- у здания окружной военной прокуратуры, которое
находилось неподалеку от "губы", в самом центре города.
Уже светало, когда, подходя к прокуратуре, мы заметили, что окно
кабинета прокурора на втором этаже открыто. Недолго думая, я оставил под
окном одного из солдат, а сам с остальными поднялся на второй этаж, где у
двери кабинета прокурора был наш пост.
Это был самый "блатной" пост, поскольку был сидячий, теплый, да еще и
подстрахованный постом при входе в здание. Солдаты пользовались этим:
сговорившись, они по очереди "щемили" на стуле, охраняя не столько объект,
сколько друг друга от внезапной проверки.
Солдат на внутреннем посту был цел и невредим, только выглядел каким-то
сонным. Печать на двери кабинета оказалась тоже в порядке -- все вроде бы
нормально, только вот открытое окно беспокоило.
Что делать? А вдруг там вор или шпион? Дом -- с карнизом, окно --
второе от угла. Забраться по водосточной трубе, пройти по карнизу, открыть
окно -- и бери любые документы, лишь бы не разбудить спящего на стуле у
двери солдата. А солдат в четыре утра спит ой как крепко!
Сменили мы солдата, что дремал на стуле, на Графа и, велев ему в случае
чего ломать дверь, вышли на улицу. К тому времени уже совсем рассвело.
Послали солдата в караулку, но растолкать сержанта он не смог...
Что делать?..
...И тогда я решился. Приказал подменным солдатам прикрывать меня
снизу, взвел автомат и начал забираться по водосточной трубе на второй этаж.
Кое-как добрался до карниза и полез по нему, прижавшись грудью к стене.
Добравшись до второго окна, схватился одной рукой за выступ подоконника, а
другой снял автомат и просунул его в окно...
Вдруг слышу изнутри приглушенный крик: "Стой, кто идет?" Ну, думаю,
дела! Уже потом я сообразил, что это Граф услышал шум, производимый мной, а
тогда здорово испугался и в свою очередь закричал: "Кто там? Руки вверх!
Буду стрелять!"
Но никто не ответил, -- Граф, наверное, узнал мой голос и счел разумным
помолчать -- и я, устав полувисеть на карнизе, кое-как, выставляя вперед
автомат, навалился животом на окно и заглянул внутрь комнаты. Надо сказать,
что в этот момент я представлял собою отличную мишень, и будь в комнате
злоумышленник или взыграй нервы у Графа или у ребят внизу под окном, мне
было бы не сдобровать.
Превозмогая страх, вкарабкался я на подоконник. Все тихо. Обыкновенный,
почти гражданский кабинет, если не считать портретов военачальников на стене
да фуражки с кителем на вешалке в углу. Тогда я уже совсем осмелел,
перебрался на письменный стол у окна и оглядел всю комнату.
Стало очевидно, что там никого нет. Потоптавшись немного на столе, я
дал отбой Графу и с чувством некоторого разочарования спустился вниз, к
товарищам. Ну откуда было мне знать, что в летнее время уборщица всегда
оставляла на ночь окно открытым...
Потом мы вернулись в караулку и занялись каждый своим делом: кто
-- спать, кто -- читать Устав караульной службы...
...Вечером, когда мы сменились с караула и вернулись в часть, меня
вызвал наш комбат и что-то очень долго и путано объяснял. Из всего им
сказанного я понял только одно: не дай Бог кому-нибудь из начальства узнать,
почему это утром военный прокурор обнаружил на своем письменном столе и на
лежащих на нем бумагах следы солдатских сапог...
Так никогда и не узнал грозный прокурор, что некий новобранец,
обладающий завидной наблюдательностью, бесстрашием и ловкостью, совершил
самый что ни есть настоящий подвиг.
Жаль только, что злоумышленника не оказалось, а то бы...
12 декабря 1997 г.
Самые яркие мои воспоминания, как, наверное, у большинства, относятся к
годам юности, когда мы жили на Крайнем Севере, в городе Ухте, печально
известном месте ссылки людей, пострадавших от репрессий сталинских времен...
...С Давкой Ш. мы учились вместе с первого класса. Вообще-то он был
Давид; мы же все звали его Давой или Давкой.
Он отличался неуемным характером, буйно растущими черными волосами и
торчащими перпендикулярно голове огромными ушами.
Вместе с нами, тоже с первого класса, училась Люда Г., статная,
фигуристая, рано созревшая и очень умная девочка, но не отличница, а, как
тогда говорили, "хорошистка" .
В конце пятидесятых годов наше семейство перебралось в Москву -- мою
мать, "члена семьи изменника родины", реабилитировали, и нам дали квартиру в
Кожухове, на берегу Москвы-реки. Отец к тому времени заканчивал шестой
десяток и решил доработать до пенсии на Севере, чтобы получить северную
надбавку, по тем временам довольно приличную.
В Москве я страшно затосковал по Ухте; учеба моя в новой школе както не
клеилась -- наступил, что называется, переходный возраст.
Отчаявшись справиться со мной без твердой отцовской руки, и отчасти для
того, чтобы скрасить холостяцкое существование отца, родители отправили меня
обратно в Ухту. Так я вернулся в свой старый, теперь уже восьмой, класс.
Надо сказать, что с моей пассией, Людой Г., мы переписывались те два
года, что я отсутствовал. Однако, переписка эта носила характер
товарищеский, не имевший каких-либо оттенков любовных отношений -вероятно,
расставаясь, мы были еще слишком юны. Когда же, по прошествии двух лет, меня
отправили в Ухту уже пятнадцатилетним юношей, оказалось, что я безумно
влюблен в эту самую Люду со всей пылкостью, свойственной романтическому
возрасту.
И как-то так получилось, что первым поверенным в моих душевных делах
оказался Давка. А еще оказалось, что и он тоже страдает по предмету моей
страсти, причем без перерыва на те два года, что меня не было в Ухте.
Люда, как любая приличная девочка тех далеких шестидесятых, была в меру
кокетлива и вместе с тем в меру холодна со всеми, кто пытался привлечь к
себе ее драгоценное внимание. Тем не менее, к нам с Давкой она, скорее
всего, благоволила. Мы вполне непринужденно общались в школе и изредка
ходили втроем то на каток, то на лыжную прогулку -благо, в разнообразии мест
для прогулок в окрестностях города, тем более на лыжах, недостатка не было.
Но понять, кого же из нас она предпочитает, мы никак не могли, а Люда
держалась с нами одинаково: строила глазки, томно вздыхала -- ее, скорее
всего, обуревало не чувство, а предчувствие любви, как это бывает в период
превращения девочки в женщину.
И вот однажды мы выбрались втроем на лыжную прогулку на "лесные горы"
-- любимое место для катания на лыжах на другом берегу реки. Там было
раздолье для любых лыжников -- и для мелюзги с веревочными креплениями, и
для таких мастеров на "ротофеллах", какими мы себя в те времена считали.
Лесные горы вытянулись вдоль правого, высокого берега реки на десяток
километров, и по мере удаления от города становились все круче. Последняя
гора была самой крутой и длинной и называлась "лысой"
-- туда мы и направили свои лыжи, чтобы пустить пыль в глаза предмету
нашего обожания.
В какой-то момент нам с Давкой уже порядком приспичило по малой нужде,
и мы с ним решили обыграть нашу отлучку чем-то вроде пряток -- в те времена
нельзя было даже допустить и мысли о том, чтобы особе противоположного пола,
а тем более своей пассии, сказать: "Мне нужно пописать"; даже намек на
обстоятельства такого рода казался дико неприличным...
С криками "догоняй!" мы рванули прямиком в лес, где и предались,
оторвавшись на значительное расстояние, отправлением малой нужды.
Поскольку мы с Давкой, что называется, натерпелись, и процесс
затянулся, между делом заговорили о том, как же разорвать наш любовный
треугольник -- не ходить же вечно втроем.
И мы решили, что каждый из нас отдельно пригласит Люду на каток -чье
приглашение она примет, тот и останется. Оставалось только договориться о
том, кто из нас пригласит ее первым...
...И в этот момент рядом хрустнула ветка: в десяти шагах от нас, за
небольшой елочкой, стояла... Люда.
Может быть, она не поняла нашей "игры", и решила принять в ней участие,
а может быть, подкралась из любопытства, но в итоге получилось, что она все
видела и все слышала!
Мы с Давкой сначала просто остолбенели, а затем, не сговариваясь,
рванули прочь напролом, куда глаза глядят.
Уж не помню, куда девались наши лыжи, но только очнулись мы с ним
где-то на путях у железнодорожного вокзала. Смеркалось. Не хотелось жить.
Мы долго бродили по обледенелым шпалам в надежде, что вот пройдет
какой-нибудь поезд, и мы разом покончим и с этим позором и с любовным
треугольником. В конце концов, откуда-то из темноты появился
железнодорожник, надавал нам по шее и прогнал с путей. Понурив головы, мы
разбрелись по домам...
Часа через полтора, когда я уже пришел в себя после трех стаканов
горячего чая и какой-то еды, оставленной отцом на еще не остывшей с утра
печке, раздался телефонный звонок. Из трубки сначала долго доносилось
какое-то утробное рычание, а потом послышался замогильный голос Давки,
прерываемый непонятными звуками. Так ничего и не разобрав, я отправился к
нему домой. Первое, что бросилось в глаза уже на пороге его дома, были
какие-то желтые, похожие на гоголь-моголь лужицы на полу. Давка бродил по
комнатам, согнувшись пополам, и время от времени давился в рвотных
судорогах.
Бедолага, оказывается, решил отравиться и сожрал пару пачек биомицина,
а для того, чтобы не было очень горько, заедал сгущенкой. Сгущенка его и
спасла, спровоцировав рвоту...
...Все это произошло за пару дней до весенних каникул, и мы с Давкой
появились в школе уже почти две недели спустя. Наши душевные раны за это
время слегка затянулись, но о том, чтобы приблизиться к Люде или посмотреть
на нее, и речи быть не могло -- стыдно. А Люда, как ни в чем не бывало,
строила нам глазки, пыталась заговорить, посылала записки...
...Наши с ним терзания закончились в одночасье.
Перед летними каникулами, по окончании занятий, всех школьников
отправили на посадку капустной рассады. Отделение совхоза, где проходила
практика, располагалось недалеко от города, у запани , как раз напротив того
места, где мы с Давкой так "опозорились".
Посадка капустной рассады -- занятие весьма нудное, и мы с Давкой,
улучив момент, частенько сбегали через запань на другой берег -- покурить,
поболтать...
...В одну из таких отлучек мы сидели под кустиком и курили, когда из
леса вышел Борька М., парень из параллельного класса. На руках он нес...
Люду.
Май, август 1998 г.
[1] К отличникам у нас в классе относились довольно пренебрежительно,
не считая Мариши С., девочки небесной красоты и аристократических манер -ее
родители были из дворян. Все мальчишки нашего класса были от нее без ума, и
считалось чуть ли не дикостью быть влюбленным в какую-нибудь другую девочку.
Когда Маришиных родителей реабилитировали, и они всем семейством переехали в
Москву, мальчишки "разбрелись" по другим симпатиям -- как говорится, свято
место пусто не бывает.
[2] На реках с лесосплавом запань -- сооружение из связки плотов,
перегораживающее реку, чтобы отсечь поток бревен, сплавляемых по реке, и
направить их на лесопункт.
...Больше всего зимними деревенскими вечерами нравится мне сидеть у
горячей печки и пить чай с яблочным вареньем. Яблочки маленькие,
сочнокрасные, с хвостиками -- ну прямо вишенки. Мы их собрали с чахлого
надломленного кустика, завезенного когда-то из Японии прежним хозяином этих
мест, барином по фамилии Прокшин, давшим название когда-то большой, а теперь
доживающей свой век деревеньке.
В былые времена через деревню, по дну широкого, заросшего сочной травой
оврага, протекала речка Андреевка; над ее берегами нависали деревянные
клади, с которых бабы полоскали белье, да мужики, вернувшись с покоса,
зачерпывали кувшин чистой ключевой воды и взахлеб пили холодную, аж зубы
ломит, воду.
Протянувшийся вдоль деревни овраг пересекала плотина с затвором; по
пруду, образовавшемуся выше плотины, плавали на лодочках барыня с дочерьми,
а барин, сидя в тени под ракитою, дремал с удочкой в руке. Караси, сытые и
ленивые, изредка брали червя, и так же лениво давали себя вытащить на берег.
Хозяин деревни не был помещиком: свой капитал он нажил, служа
банковским чиновником средней руки где-то в Европе, а в деревню наведывался
лишь летом, в отпуск. Шумная европейская жизнь была ему в тягость и, приходя
со службы в гостиничный номер, он предавался воспоминаниям о милой
деревеньке, делал прожекты об ее благоустройстве.
Изредка его навещали домочадцы и, погостив месяц-другой, возвращались
домой, в Калугу. Воротившись из прогулок по европам, супруга обычно
сказывалась тяжелою, и вскоре дарила мужу очередную дочь...
...Собственно, деревня была раньше селом -- барин выстроил на верхнем
краю деревни, чуть поодаль, церковь с колоколенкой. По воскресеньям туда
стекался народ разного сословия, крестясь сначала на церковь, а затем в
сторону барской усадьбы; помолившись, разбредался по кладбищу, что позади
церкви, и поминал, всяк у своей могилки, усопших родственников.
Жители окрестных деревень, хотя и считали хозяина чудаковатым, тем не
менее, его уважали. Вместо того чтобы торговать лесом, сеять хлеба и
заниматься прочими помещичьими делами, деря с крестьян по три шкуры, он
сажал деревья, разводил в рукотворном пруду карасей да бродил по косогорам с
ружьишком в сопровождении одной-единственной легавой какой-то диковинной
шоколадно-красной масти; почти все деревенские служили у него по найму --
мало ли рук надо, чтобы содержать в порядке усадьбу, пусть даже и скромную.
А чудак-барин за все расплачивался червонцами, да при этом еще подносил
рабочему люду лафитник "смирновской" с непременным французским слоеным
пирожком, испеченным любезной супругою, ласково называемой всеми Лидичкой...
...Перемогая, из-за частых беременностей жены, вынужденное свое
холостяцкое существование, барин изредка наведывался, под видом охоты, за
дальний ручей, на хутор Теренино -- место это славилось обилием тетеревов да
душистым лесным медом с маленькой пасеки.
Простой народ, повстречав его на теренинской тропе, понимающе отводил
взгляд: дела барские... Да и как судить-то благодетеля единственного...
...В год после Потемкинского восстания, на хуторе, в первый пчелиный
лет, появилась на свет золотоволосая девчушка, удивительно похожая на
барина. А поскольку родилась она на пасеке рядом с ульями, то и нарекли ее
Ульяной...
...Лишившись в двадцатые годы хозяев, барский дом стал "гулять" по
деревне: то под школу отдадут и перенесут на более светлое место, то под
магазин... Наконец, после войны купила его средних лет вдовая женщина,
Ульяна Ивановна Баринова, и перенесла на косогор, аккурат напротив бывшей
барской усадьбы.
И невдомек было бы нынешним обитателям старого дома, где они живут,
если бы не следы штукатурки на почерневших бревнах да насквозь проржавевшая
овальная жестяная бляха размером с кепку, прибитая на верхнем бревне под
стрехой в том месте, где раньше было крыльцо.
Повернув бляху под углом к свету, так, чтобы виден был рельеф
выдавленных на ней букв, можно разглядеть надпись:
В Калужском Губернском Земстве застраховано. 1868 год.
...Теперь, бывая в деревне, я часто гляжу на то место на другом берегу
ручья, где когда-то стоял барский дом, окруженный садом из диковинных
фруктовых деревьев, а дорожка от его крыльца вела через липовую аллею к
маленькому с купаленкой прудику, по которому плавали маленькие лодочки...
...Нет пруда, речушка стала ручейком, зачах и постепенно погиб сад;
церковь растащили на кирпичи ретивые дачники -- и только причудливое
деревце, изуродованное временем, цепляется за жизнь и из последних сил
продолжает родить неказистые терпкие яблочки размером с вишенку, пригодные
разве что для варенья, да и то к "деревенскому" столу, да еще несколько
могучих лип на том месте, которое старожилы до сих пор называют "Лидичкин
сад"...
22 февраля 1998 г.
Ну вот я и в деревне!
Суматошная неделя перед отъездом, казалось, никогда не кончится. Тем не
менее, воскресное утро все-таки наступило, и мы с собакой Алиной отправились
в путь.
Еще по дороге я размышлял над тем, удастся ли проехать через речку на
машине -- невзрачная на вид Шаня на редкость переменчива в любое время года.
Переправа же через речку вброд или по льду -- дело всегда непростое.
Первую половину пути было солнечно и сухо, все дышало весной, и от
этого было еще радостнее ехать в маленький отпуск посреди наполненных
многочисленными заботами будней.
Ближе к Медыни небо затянуло облаками, начало мести мелкой снежной
крупой; по сухому асфальту зазмеились струйки поземки -- такая погода обычно
бывает в январе-феврале, но отнюдь не в марте.
Как я и ожидал, речка оказалась непроезжей: еще неделю назад по ней
проходили тяжелые грузовики, но трехдневная оттепель сделала свое дело -Шаня
сначала вздулась, а затем резко упала, и поверх тяжелых льдов понеслась
верховая вода, предвещая ранний паводок.
Не рискуя перебраться через речку по льду, мы с Алиной пошли обходным
путем, по кладям около деревни Гребенкино -- единственной переправе в
межсезонье, связывающей три заброшенных деревеньки на другом берегу с
неназойливой цивилизацией калужской глубинки.
Пешеходный мостик из пары полукруглых плохо отесанных бревен, с
хлипкими жердями по одну сторону вместо перил, оказался очень скользким.
Памятуя о том, что Алина не однажды поскальзывалась на нем и в хорошую
погоду, я перенес рюкзак на другой берег и, взяв собаку под мышку, шагнул на
мостик. Бедняга напугалась до смерти, ощутив под собой пустоту с шумящей в
двух метрах внизу верховой водой, и начала цепляться передними лапами за
жерди, пытаясь на них повиснуть. Стало ясно, что так мы совершенно
определенно свалимся с кладей, поэтому, взяв собаку за загривок, я осторожно
опустил ее на клади. По щенячьи растопырив короткие пальцы и выпустив когти,
она медленно, прижавшись брюхом к бревнам, почти по-пластунски переползла на
другой берег. Я же, согнувшись в три погибели, одной рукой держал ее за
загривок, а другой судорожно перехватывал по жерди.
Вероятно, со стороны зрелище было очень смешным, и когда мы перебрались
на другой берег и сели перекурить, я был рад, что никто не видел нашей с
Алиной переправы через Шаню. Алина же радостно носилась по берегу, хватала
снег и отважно выходила на конец кладей, оглядываясь на меня и игриво виляя
хвостом. Это означало: "Смотри, какая я смелая!"
Передохнув, мы продолжили путь по замерзшему полю. Внезапно со стороны
рощи раздался выстрел из охотничьего ружья. Собака завертелась волчком по
полю, выискивая сбитую дичь, затем присела, склонила голову набок и с
укоризной посмотрела на меня. "Мазила!" -- прочитал я в ее взгляде и тут же
пожалел, что не взял с собой ружья...
...Приезд "дачников" -- всегда событие для постоянных жителей деревни,
особенно зимой. Слух о приезде моментально облетает всех ее обитателей,
однако, являя горожанам пример деликатности, ни один деревенский не явится к
вам без приглашения.
Приезжему надо сначала растопить печку, распаковать вещи, разложить
кучками гостинцы для соседей, набрать воды. Только когда все необходимое
сделано, следуют визиты: кому-то надо передать весточку от городских
родственников, кого-то поздравить с прошедшими или предстоящими семейными
праздниками, а кому-то просто по дружбе или по-соседски дать пару пачек
сигарет, бутылку водки.
Но вот печь растоплена, собака накормлена, взмокшая от непривычной
ходьбы с тяжелым рюкзаком одежда развешена вокруг печи -- пора в гости.
И тут приходит соседский сын: мать накрыла на стол и ждет в гости. За
полчаса до этого мы с ним уже успели переброситься парой слов у кладей,
когда ходили с Алиной за водой. Эта ленивая, растолстевшая в городе собака в
деревне начинает сходить с ума. Любое движение хозяина она воспринимает как
призыв идти на охоту и крутится по избе, подпрыгивая и с разбегу ударяя
передними ногами в живот: скорее, мол, что ты там возишься! Удары эти весьма
чувствительны: собака-то не мелкая. Легким пинком загоняю Алину на топчан,
где обычно спит жена (в другом месте она не ляжет, разве что на мой диван) и
иду к соседям.
На столе уже стоит нехитрая закуска: яичница с колбасой, картошка с
тушенкой, квашеная капуста. В избе жарко, пахнет хлевом. В закутке рядом с
печкой, на подстилке из сена, резвятся вокруг матери месячные ягнята.
Ситцевый халатик, шоколадка и бутылка водки, предваряемые
поздравлениями с 8 марта, хозяйке явно по душе, но, блюдя неписаные
деревенские правила, она не рассыпается в любезностях, а сдержанно и вместе
с тем душевно благодарит. На столе в придачу к моей бутылке появляется еще
одна -- а чем мы хуже?
Пьем за женщин, закусываем и ведем неспешный разговор о прошлом нашей
деревеньки. Изредка, хватанув очередную стопочку, я выбегаю в свитере в
темный уже двор, забегаю на пригорок и через открытую калитку бегу к
поленнице. Подбрасываю поленья в печку и бегу обратно к соседям, где уже
налита следующая стопочка и все ждут, когда же я вернусь: если гость
отлучился, никто без него пить не станет.
В разговоре выясняется, что барина, бывшего хозяина деревни, звали не
Прокшин. Зато известно, что служил он где-то в Петербурге и наведывался в
деревню лишь изредка. Будучи в деревне, барин запрягал по воскресеньям
тарантас и ездил всем семейством в церковь, стоящую в версте от усадьбы.
Деревянные с металлическим ободом колеса гулко стучали по бревнушкам,
положенным поперек плотины, и вся деревня знала: барин едет. Церковь
находилась хотя и рядом, но в другой деревне, вернее, в селе Наумшине,
потому что деревня с церковью -- это уже не деревня, а село. Кроме церкви,
там была еще "казенка" -- лавка, где продавали всякую всячину, потребную в
деревне; "казенкой" же назывались только те лавки, в которых торговали
"казенной", то есть государственной, водкой...
...К девяти вечера выпивка заканчивается и разговор постепенно
иссякает: пора домой. В избе почти тепло, и можно, устроившись в стареньком
кресле напротив печки, выпить чайку уже не для согрева, а не спеша, с
яблочным вареньем вприкуску и с сигаретой. Чаепитие в деревне -это
особенное, не сравнимое ни с чем занятие...
Часам к двенадцати ночи, после шести часов непрерывной топки,
температура в избе поднимается до двадцати градусов, и, дождавшись, пока
догорят и погаснут угли, я разбираю постель и ложусь спать. Постель
совершенно ледяная: лень было ворошить одеяла, матрасы, простыни и греть их
у печки. Минут пятнадцать длится борьба с холодом; постепенно становится
тепло и начинает обволакивать сладкая дрема, какая бывает только в
деревне...
...Утро начинается тоже с внутренней борьбы. Дом, не успевший за
вечернюю протопку просохнуть, за ночь остывает. Но в постели тепло, и хотя
сна уже нет, совершенно не хочется вставать. Почему-то вспоминается далекое
детство, когда по утрам нас будил грохот в соседней комнате -- это отец,
поднявшись раньше всех, приносил охапку дров и начинал растапливать печь.
Слышался треск разжигаемой растопки, и комнаты наполнял запах лучины.
Постепенно треск переходил в ровное гудение, и комнаты наполнялись уже
запахом тепла. Именно запахом, потому что тепло становилось много позже,
когда мать заходила в комнату и начинала нас поднимать в школу, а вначале --
только запах тепла...
...Минут пятнадцать понежившись, я делаю над собой усилие и бодро
вскакиваю, надеваю на ходу штаны и рубаху, залезаю в валенки и выхожу на
улицу за дровами. На улице пасмурно, слякотно, но настроение замечательное
-- впереди без малого целая неделя отдыха!
9 -- 15 марта 1998 г.
Last-modified: Mon, 03 Jan 2000 12:24:03 GMT